Мобильник я купил новый, и пока в нем был забит единственный номер – телефон Кегли. А городской номер Каргопольского мне удалось раздобыть в обычном справочном, благо фамилия была не слишком распространенная. Я не был уверен, простирается ли мое знакомство с ним на эту ветку реальности, но надеялся, что он, по крайней мере, меня выслушает.

– Здравствуйте, Игорь Моисеевич, это Валентин, – представился я.

– Валентин?.. – Он явно был удивлен, но, кажется, не тем, что впервые слышал мое имя, во всяком случае, мне так показалось…

– Как ваши дела, Игорь Моисеевич?

– Так вы живы?..

– Выжил, Игорь Моисеевич, – слегка приукрасил я местную действительность.

– Уверены?

– Не понял?..

– В последнее время никому нельзя верить, – холодно сообщил мне Игорь Моисеевич.

– Это точно, – по-житейски аморфно согласился я, хотя меня слегка насторожило это проницательное заявление: исходя из опыта, кроме нас с Виталиком, никто тут больше вроде бы не затачивался над подобными банальностями.

– В том числе и себе, – добавил Каргопольский. – Вы действительно Валентин?

Тут у меня возникли трудности с ответом – это ведь смотря кого он имел в виду…

– Мы можем встретиться? – спросил я.

– Хотите показать медальон? – откликнулся Каргопольский после недолгой паузы.

– А вы разве не видели?

– Каким же образом?..

«Не в этой жизни, – заключил я. – Может, оно и к лучшему…»

Через полчаса я уже был у него дома, на Моховой. Игорь Моисеевич обитал в огромной обветшалой комнате, в коммуналке. Квартира тоже была огромная – комнат двенадцать, не меньше – и такой несуразной, извилистой планировки, что, повстречайся нам по пути Минотавр, я бы не сильно удивился.

Сам Игорь Моисеевич выглядел вполне под стать своей архаичной обители – благообразный, седовласый, бородатый старик с крючковатым носом и ясными голубыми глазами.

– Ну, показывайте ваше сокровище, – снисходительно вздохнул он, усадив меня за стол, заваленный пыльными стопками книг и бумажных папок. – Чаю хотите?

– Спасибо, не беспокойтесь, – отказался я и расстегнул ворот рубашки. Не очень-то мне хотелось выпускать медальон из рук, но я сделал над собой усилие и выложил его перед Каргопольским.

– Так-так-так… – оживился Игорь Моисеевич, вооружившись лупой. Его снисходительность мгновенно улетучилась. Глядя на его взволнованный вид, я даже пожалел, что так долго оттягивал свой визит: было совершенно очевидно, что если кто и может мне что-то рассказать о медальоне – так это он.

Несколько минут Игорь Моисеевич в полном молчании исследовал медальон, потом положил его на стол и строго посмотрел на меня:

– Откуда он у вас?

– Из Африки, – пожал я плечами.

– Невероятно… – сокрушенно покачал головой Каргопольский. – Вы знаете, что это?

– Шумерская печать, – бесстыдно козырнул я своей двуличной осведомленностью.

– Верно… Вы кому-то ее уже показывали?

И что я должен был на это ответить?

– Мой приятель кому-то показывал.

– Ясно… А что вы хотите от меня?

– Это ведь символ трех стихий?

– Совершенно верно… Единства трех стихий, если точнее.

– А надпись переводится как «Весь мир в твоих руках»?

– Зачем же я вам понадобился, если вы и так все знаете? – недоуменно спросил он.

– Да нет… не все, – смутился я. – Вернее, это как раз все, что я знаю, а хотелось бы узнать больше.

– Что именно?

– Да что угодно – все, что возможно.

Игорь Моисеевич задумался.

– Можно поискать такой оттиск среди копий сохранившихся текстов, по ним есть приличная база данных. Больше, к сожалению, ничего не могу предложить… Кстати, а почему вы решили, что надпись переводится именно так?

– Я?.. Я ничего не решал… А что, тут что-то другое написано?

Видимо, мне не удалось сдержать невольный протест против такого откровенного передергивания со стороны реальности – слишком уж это было неожиданно, и Игорь Моисеевич уловил мое настроение.

– Я вас ни в чем не обвиняю, просто эту надпись можно перевести двояко, – мягко пояснил он, – поскольку этот клинописный символ имеет не только значение «все», но и значение «целое», или «единство», – он протянул мне лупу, чтобы я сам убедился. Но я поверил ему на слово.

– Так что я бы все же перевел данное выражение как «единство мира», или «целостность мира», тем более что и символ самой печати тематически роднее такому толкованию. Вы не находите?

– Я-то нахожу. Это уже явно ближе к делу.

– В каком смысле?

– В том смысле, что больше похоже на правду, – выкрутился я. – Можно еще кое о чем вас спросить? Извините, если что не так, я все же дилетант…

– Спрашивайте, – пожал плечами Игорь Моисеевич.

– Был такой древний аккадский царь, Этана. Вы о нем что-нибудь знаете?

– Что-нибудь знаю.

– А эта печать не может иметь к нему отношения?

– Вы действительно странные вопросы задаете, – покачал головой Игорь Моисеевич. – У вас что – есть какие-то сведения на этот счет?

– Нет, – сознался я.

– Тогда почему вы об этом спрашиваете?

Вероятно, Игорь Моисеевич удивился бы значительно больше, если бы я сказал ему, что в определенном смысле он сам меня спровоцировал.

– Мне говорили, что про Этану есть эпос, и там упоминается какая-то печать, – сказал я.

– Эпос есть, – подтвердил Игорь Моисеевич. – И я довольно хорошо помню, о чем там речь. Однако ваша печать, увы, не имеет к этому эпосу никакого отношения. Текст вполне доступен, могли бы поинтересоваться… Кто вам сказал про Этану?

– Один знакомый.

– Знаете, молодой человек, – хмуро заметил Игорь Моисеевич, – в последнее время я встречаю все больше людей, склонных выдумывать всякие небылицы. Впрочем, меня такие поступки всегда приводили в недоумение, так что уж не обессудьте…

Не иначе, Игорь Моисеевич каким-то образом сумел избежать пагубного влияния местного морального климата… В таком случае не было ничего удивительного в его упреке, учитывая то количество тумана, которое я тут перед ним напустил.

– Вы тоже это заметили? – кротко поинтересовался я.

Он внимательно посмотрел мне в глаза:

– Я заметил, что вы чего-то недоговариваете. Я всегда вижу, когда человек что-то скрывает, уж извините за прямоту.

– Верно, недоговариваю, – кивнул я. – Но у меня есть на то причины, честное слово.

– Причины? – скептически откликнулся он.

– Бывает ведь, что просто невозможно сказать правду, – тебе все равно не поверят.

– Некоторые считают, что ложь можно использовать как инструмент для достижения цели. Особенно если это так называемая «ложь во спасение», – сказал он задумчиво. – Но это неверно. Если б человек был способен охватить разумом все последствия лжи, он бы споткнулся на первом же кривом слове.

– Даже если я расскажу вам всю правду, это ничего не изменит, и, скорее всего, вы действительно мне не поверите. Решите, что я, наоборот – совершенно заврался или вообще сошел с ума, – беспомощно пожал я плечами. – Что же мне в таком случае делать?

– Верные слова подбирать, – коротко заметил он.

– Так вы мне поможете?..

– Чем?

Я вздохнул.

– У меня есть информация, что эта печать все же как-то связана с Этаной. А кроме того… вы как к мистике относитесь?

– Я ученый.

– Понимаю.

– Вряд ли понимаете правильно. Я историк, культуролог… лингвист. А вся история человечества буквально пронизана мистикой, во всяком случае, та ее область, которую мы называем культурой. Это и религии, и предания, и мифы.

– Но для вас это просто научный материал, вы же не станете всерьез воспринимать сюжеты мифов, к примеру. Ясно же, что это всего лишь фольклор – игра воображения. Тем более что мифы иногда бывают такие нелепые, что вообще непонятно, в чем заключается их смысл и кому подобное могло прийти в голову… Я другую мистику имею в виду.

– Я понял, что вы имеете в виду, – возразил Игорь Моисеевич. – То, что мы воспринимаем мифы как выдумку и не видим в них явного смысла, вовсе не означает, что его там нет. Это только расхожее мнение, что мифы порождены человеческой фантазией. Основным источником мифотворчества всегда служили трансцендентные состояния сознания – трансы или сны, – так что содержание мифов скорее спонтанное, чем рациональное. Поэтому они и кажутся нам иногда загадочными или вообще нелепыми.

– Сны? – без энтузиазма переспросил я: такая трактовка и в самом деле многое объясняла. Да и в аннотации к эпосу об Этане упоминалось о снах. Только это вряд ли могло мне помочь.

– Юнг, к примеру, считал, что сны – это послания коллективного бессознательного, во всяком случае, некоторые, – заметил Каргопольский.

– Бессознательного?.. – снова флегматично откликнулся я.

– Юнг посвятил анализу сновидений шестьдесят пять лет своей психиатрической практики, – подлил масла в огонь Игорь Моисеевич.

– Ясно… – вздохнул я. Похоже, куда бы я ни сунулся, все мои поиски упорно приводили меня прямиком к психиатрам.

– Вижу, вы плохо представляете себе, что имел в виду Юнг под коллективным бессознательным, – улыбнулся Каргопольский. – Я поясню… Юнг выдвинул гипотезу, что есть некая область сознания, недоступная нам в состоянии бодрствования, поскольку наш разум почти полностью блокирует ее. Однако во время сна она заметно активизируется. Юнг провел большие исследования и пришел к выводу, что эта область содержит информацию, которая проявляется в виде снов на протяжении всей истории человечества. Совершенно независимо от культурной, социальной или бытовой среды, эта информация методично всплывает из нашего подсознания в качестве устойчивых символических конструкций – так называемых архетипов. Из этого Юнг заключил, что на уровне бессознательного мы все каким-то образом связаны, поэтому он назвал эту область «коллективным бессознательным». На основе архетипов и формируются мифы.

– Видно, я не вхож в этот бессознательный коллектив, – заметил я. – Что-то не припомню, чтобы мне хоть раз приснился миф… Или… архетип?

– Вряд ли вы уделяли столько внимания своим снам, чтобы категорично это утверждать, – усмехнулся Игорь Моисеевич. – Архетипы расшифровать непросто, поэтому без углубленного интуитивного анализа они часто представляются нам бессмыслицей.

– И для чего все эти сложности?

– Это наши собственные сложности… Наше поверхностное сознание рационально, и мы настолько прониклись его манерой восприятия, что уже не способны ощущать непосредственно. Но более глубокие слои сознания содержат информацию, которая рационально невыразима. На таком уровне доступен лишь язык символов, и чрезвычайно редко подобная информация облекается в слова.

– Но все же случается? – полюбопытствовал я: кажется мы отвлеклись от темы, однако мне было интересно.

– Случается, – подтвердил старик. – Юнг писал, что во сне вербальные послания бессознательного обычно доносит до нас некий посредник, чаще всего – в образе противоположного пола. Вероятно, это связано с тем, что человеческая душа изначально двупола, и ее скрытая часть пребывает в области бессознательного. Поэтому у мужчин в роли такого посредника выступает женщина, и наоборот… Юнг назвал эту посредницу анима, от латинского «душа». Обычно анима высказывает не очень приятные вещи – те, которые человек не желает о себе знать.

– Но это не очень-то похоже на науку, – осторожно заметил я.

– Одно из направлений психиатрии… – удивленно поднял брови Каргопольский, – хотя Юнг, конечно, стоит особняком в этой отрасли… Однако он помог сотням, если не тысячам пациентов вернуть психическое здоровье.

– Да, я понимаю.

– Но мы говорили о мифах… Мифы несут в себе информацию различного уровня доступности, – неторопливо продолжил Каргопольский. – Легче всего мы воспринимаем эстетическую составляющую, ведь эстетические переживания доступны любому человеку, хотя бы просто на уровне «нравится – не нравится»… Довольно часто мы обнаруживаем в мифах и этическую сторону – обычно в том случае, если наша собственная этическая платформа более-менее соответствует содержанию мифа. Но это лишь верхушка айсберга…

– А что под ней? – вежливо поинтересовался я, поскольку Игорь Моисеевич театрально прервал свой монолог, явно ожидая реплики с моей стороны, и мне пришлось ему подыграть.

– А вот тут и начинается мистика, – удовлетворенно вздохнул он. – Дело в том, что и этика, и эстетика рациональны лишь до какого-то предела. Именно поэтому мы не способны понимать красоту рассудком, хотя и не прекращаем попыток «конструировать» ее, опираясь на рациональное постижение. На самом деле красота – это лишь поверхность – неотъемлемый элемент чего-то гораздо большего. И это касается не только искусства. Вы никогда не слышали такого выражения – «если теория не красива, то она не верна»?

– Да, конечно… Правда, еще я слышал, что красивые теории, как и красивые женщины, часто бывают неверными.

– Это эхо, – поморщился Игорь Моисеевич. – Но и у него есть право на существование.

– Да, но… мы ведь говорили о мистике.

– А это, по-вашему, не мистика?

Я пожал плечами.

– Вы знаете что-то, чего не знаю я, но из-за предрассудков не можете говорить откровенно, – констатировал он.

– Но я… я бы мог рассказать, просто…

– Не надо, – без намека на позу отмахнулся Игорь Моисеевич. – Так вы будете чай или нет? – ультимативно вопросил он.

– Буду, – смиренно согласился я.

Старик включил небольшой электрический чайник и полез в буфет за чашками.

– Я же не утверждал, что готов вам поверить, – заметил он при этом. – До тех пор, пока вы не найдете верные слова, вам никто не будет верить, а вы их еще явно не нашли.

– Почему вы так думаете?

– Опыт, – пожал он плечами. – Я примерно понимаю, что происходит. Вы столкнулись с каким-то необычным явлением, вероятно, впервые… Это выбило вас из колеи. Вам пришлось поверить во что-то совершенно невероятное – у вас просто не было альтернативы. Но вы прочно стоите ногами на земле, и терять эту надежную почву вам вовсе не хочется.

– Верно.

– Вы цепляетесь за здравый смысл, но он в этом случае совершенно бесполезен.

– Почему?

– Потому что здравый смысл ограничен своим полем деятельности. Там, где начинается мистика, царят совсем другие законы восприятия. Вам кажется, что я демагогию тут развожу – красоту зачем-то приплел, да?..

– Просто я не совсем понимаю, какая тут связь.

– А связь простая… Некоторые явления – такие как красота, в частности, – кажутся само собой разумеющимися и вроде бы не требуют никакого объяснения. Мы не ощущаем, что за ними стоит, и видим только форму, но совершенную форму… Это совершенство и привлекает нас. То, что создано природой, всегда совершенно, до мельчайших деталей. Человек пытается бороться с природой, даже властвовать над ней, забывая при этом, что и сам он – лишь ее создание. С какой стати мы вдруг решили, что сила, которая создала все вокруг, включая нас самих, может быть глупее, чем мы?.. Впереди нас ожидает еще много сюрпризов, учитывая, насколько умело эта сила скрывает свои цели, позволив нам ощутить мнимую самостоятельность…

– А у нее есть цели?

– А вы видели что-нибудь, созданное природой бесцельно?

Я задумался: временами у меня возникало ощущение, что природа перестаралась – по-моему, иногда не стоило так усердствовать над какой-нибудь чепухой, от которой никому нет пользы…

– Но временами то, что скрыто, все же пробивается на поверхность, и тогда мир перестает казаться плоским, – продолжил Каргопольский, очевидно, расценив мое молчание как отсутствие возражений. – Если это личное переживание, ты остаешься с ним один на один. Однако никто уже не может рациональным объяснением сбить тебя с толку. В то же время и ты не в состоянии никому объяснить, что с тобой произошло, потому что на обычном, рассудочном языке это звучит нелепо, неправдоподобно. Не удается найти правильные слова, чтобы тебе кто-то поверил – тот, кто сам подобного не пережил. Вы понимаете, о чем я?

– Еще бы… – кивнул я.

Чайник вскипел.

– Мы начали с мифов и сейчас к ним вернемся, – заверил меня старик. – Сахар у меня закончился…

Я поставил на стол пакетик с пирожными, который принес с собой и про который совершенно забыл.

– Своевременно… – отметил Игорь Моисеевич. – Так вот… что бы там с вами ни случилось, вы убедились на собственном опыте: реальность устроена иначе, чем кажется. Но главное, вы поняли, что существует информация, достоверность которой определяется только личным переживанием, и передать ее кому-то другому без потерь практически невозможно – достоверность исчезает…

– Понятно… – неуверенно вставил я.

Кое-что мне это действительно напомнило… А именно – тот самый «парадокс неудвоимости „я“», который меня так заинтриговал, когда я пытался нарыть что-нибудь в Интернете по моему «делу». Там вроде бы в точности так же исчезала достоверность копируемой информации…

– А потери или искажения возникают из-за того, что у каждого из нас имеется свой собственный фильтр восприятия, – пояснил старик. – Это защитный фильтр. Он оберегает нас от информации, которую мы пока не в состоянии усвоить, – иначе она может просто раздавить человека, свести его с ума. И такое случается…

– Что значит – пока? – осторожно уточнил я.

– А вы считаете, эволюция закончилась? – пожал плечами Каргопольский. – С чего вдруг?.. Естественный процесс развития имеет совершенно определенный алгоритм: сначала накапливается критическая масса скрытых изменений, а затем происходит очередной скачок… Но все начинается с малого. Некоторые люди оказываются способны увидеть и выдержать больше других, и у них появляется такая возможность. Число этих людей растет.

– Интересная гипотеза… – заметил я, но Игорь Моисеевич меня будто и не слышал.

– Главное – не упустить новый фокус восприятия, – наставительно заметил старик, – не поддаться на уловки привычного мышления, иначе полученное знание исчезнет, как будто его и не было. Вы сами себе перестанете верить.

«Похоже, старик Каргопольский просто-напросто методично лепит из меня сумасшедшего… – вдруг одурело подумал я. – Этак можно далеко зайти… по тропе то эволюции…»

– Вот так люди и сходят иногда с ума… – ухмыльнулся Игорь Моисеевич, глядя на меня своими чистыми голубыми глазами. – Но именно тогда они начинают видеть то, что скрыто за фасадом реальности.

Я даже вздрогнул от неожиданности. Если старик еще и читает мои мысли, то я точно умываю руки… Хватит с меня…

– Не всегда это так печально заканчивается, не переживайте, – утешил меня Игорь Моисеевич.

Утешение было слабым: по мне так то, что случилось со мной, было куда печальней, чем он мог себе вообразить.

– Вообще, мистических событий в жизни гораздо больше, чем принято думать, – продолжал старик. – Мы просто всякий раз отмахиваемся от них, предпочитая не замечать, или видеть в них стечение обстоятельств. Хотя, на мой взгляд, в этом мире вообще ничего не происходит случайно.

– Но тогда абсолютно во всем должен быть смысл…

– Совершенно верно.

– Однако происходят и вещи явно бессмысленные.

– Это только точка зрения, – заметил Игорь Моисеевич, и я и не понял – согласился он со мной или нет, но переспрашивать не стал.

– Разберемся все-таки с мифами, – бодро заключил старик, разливая чай по чашкам. – В мифах используется метафорический язык. Дело в том, что информация, которую нельзя достоверно передать обычным способом, может быть обличена в язык метафор, символов… И это приемлемый выход, хотя и не совершенный. Помните, что я говорил вам про верные слова? Это из той же оперы. Так вот… Метафоры ничего не приукрашивают, наоборот – они гораздо точнее передают суть явления, чем бытовой язык, способный обезличить все что угодно… Вы улавливаете? – обеспокоенно поинтересовался Игорь Моисеевич, очевидно, заметив мой изнуренный вид.

– Более-менее, – сказал я. – Правда, я всегда считал, что метафоры – это как раз способ возвышенно описывать обыденные вещи.

– Ну, так вы все переворачиваете с ног на голову, – возразил Каргопольский. – Нам только кажется, что метафоры звучат чересчур возвышенно, приукрашивают тусклую обыденность, но на самом деле обыденности вообще не существует. Мы просто искаженно воспринимаем реальность, фильтруем ее – лишаем красок… Я же вам говорил: все пронизано мистикой – если под мистикой понимать не какие-то ярмарочные фокусы, а более глубокие пласты действительности.

– То есть вы хотите сказать, что если со мной происходят мистические события, то мне не стоит волноваться – ничего особенного, все в порядке…

– Я хотел сказать, что иногда от мистики просто не укрыться, как бы вы ни старались натянуть одеяло на голову.

Временами мне казалось, что старик все же «гонит», выражаясь словами Кегли, – только уж очень изощренно, и я напрасно возомнил, что его не затронуло это местное поветрие. Однако я смутно чувствовал, что в его витиеватых рассуждениях есть все же нечто большее, чем просто плетение словесных кружев.

– Ну хорошо… – решительно настроился я довести наш разговор до вразумительного окончания. – Я понял: мифы – это вовсе не сказки, а серьезный источник информации о реальности… В таком случае, научная картина мира никуда не годится?

– Научная картина мира объективна.

– И чем это плохо?

– Она не плоха, она принципиально недостаточна. Научная картина мира обусловлена внешним восприятием и ограничена нашей неспособностью заглянуть в себя. А мы чувствующие существа, и именно наши ощущения являются для нас реальностью. Более того – каждый из нас ощущает себя центром мироздания, в то время как объективные данные свидетельствуют о том, что мы лишь ничтожные песчинки в бездонном океане Вселенной. Объективность – это лишь договор между нами, причем договор лицемерный, поскольку мы вовсе не чувствуем того, о чем нам удалось договориться. В каком-то смысле науке не хватает субъективности, хотя это не совсем то слово, которое бы тут подошло…

Я усмехнулся: наверно, самый распространенный упрек, которым все пользуются, пытаясь добиться своей цели, – упрек в недостатке объективности. Но Игоря Моисеевича это, похоже, нисколько не смущало.

– Выходит, любой сумасшедший имеет больше права судить о мире, чем ученый? – поинтересовался я.

– Ученые тоже бывают сумасшедшими… – хищно прищурился в ответ старик. – Но вот вы, например, сумасшедшим себя не считаете? Как, по-вашему, устроен этот мир? Не покажется ли кому-нибудь ваша точка зрения сумасшествием?

Это он удачно ввернул. И возразить нечего…

– Что-нибудь необычное случается с каждым, – утешительно заметил старик. – Любой человек – это действительно целая вселенная.

«Только во мне их, по меньшей мере, уже три, – подумал я. – Что бы он, интересно, на это сказал»?

– Но наивысшая степень субъективности – это все же объективность, только более глубокая, чем мы можем сегодня воспринять. А иначе говоря – это абсолютная достоверность, – сказал Игорь Моисеевич, – но достигается она слиянием субъекта и объекта – ощущения и знания… человека и Вселенной…

– Слияние со Вселенной? Звучит красиво, еще бы понимать, что это означает…

– А означает это только одно – осознание данного факта… Вселенная и без того едина.

«Только не в моем случае», – скептически констатировал я про себя.

– Вы интересовались мифами… – невинно пожал плечами Игорь Моисеевич.

– Не до такой степени… – усмехнулся я. – Вообще, меня интересовал один конкретный миф, вернее – эпос.

Я чувствовал внутреннее сопротивление тому потоку идей, в который пытался затянуть меня оказавшийся таким словоохотливым Игорь Моисеевич. Все это было, конечно, интересно, но моих проблем никак не решало.

– Эпос об Этане? – уточнил старик.

– Именно… На самом деле я читал его перевод, но… не обнаружил ничего такого, что могло бы пролить свет на… Короче говоря, если эта печать не имеет к нему отношения, то он для меня бесполезен. Однако у меня есть основания полагать, что печать все же как-то с ним связана. Кроме того, как я понял, конец мифа утрачен. Возможно, именно там и идет речь об этом медальоне, как вы думаете?

– Все может быть. Но это зависит еще и от того, насколько можно доверять вашей информации.

Если речь шла о том, насколько можно доверять Ирке, тем более здешней Ирке, то у меня, похоже, не было никаких оснований считать подобную информацию «доверительной». Однако ведь дыма без огня не бывает?…

– А что, по-вашему, может означать такая фраза: «Пастырь, тот, что взошел на небеса и утвердил все страны»? – поинтересовался я. – Она не связана с эпосом?

– Вы имеете в виду запись в Царском списке?.. Очевидно, что связана.

– Ну хорошо, давайте тогда опустим ее первую часть, раз это очевидно. Что означает вторая?

– Трудно сказать однозначно, но некоторые соображения я могу предложить… Только не обольщайтесь – чисто научные, сухие соображения.

– Это меня вполне устроит, – с облегчением заметил я.

– Извольте… – сказал Игорь Моисеевич, ловко исторгнув на свет выражение, не менее обветшалое, чем его жилище. Однако после этого тон старика действительно стал сухим и скучным, словно все, что он теперь говорил, его самого мало интересовало.

– До вхождения в Вавилонское царство Киш был городом, владение которым давало возможность царям Нижней Месопотамии называть себя «Царь всего света», – начал свой рассказ Каргопольский, – титул, который в дальнейшем носили все цари Месопотамии. Вероятно, подобные амбиции выражали стремление утвердить более прогрессивное общественное устройство и новый взгляд на мир. Шумерская цивилизация сформировалась на общинной основе, и такие политические процессы, как централизация власти, экспансия, возникновение династических традиций, – не находили в ней почвы для развития, да и культовые устои нуждались в реформации. Шумерский пантеон был весьма обширным: каждое поселение имело своего бога-покровителя, которому возводился храм. Унаследовав шумерскую культовую традицию, аккадская цивилизация, очевидно, стремилась к ее переосмыслению. А уже в период Вавилонского царства Мардук – главный бог пантеона – вобрал в себя признаки и функции всех других шумеро-аккадских богов. В нововавилонское время другие божества стали рассматриваться как проявления сложного и противоречивого характера Мардука. И в конечном итоге уже семиты довели этот принцип до тотального монотеизма… Таким образом, Этана, возможно, являлся провозвестником монотеистических идей…

– Ну вот, вроде все понятно, – порадовался я, – и никакой мистики…

– Таким языком говорит наука, но не мифы… – лукаво усмехнулся Игорь Моисеевич, возвращая меня к кошмарам реальности.

– Спасибо вам большое, – поблагодарил я старика на прощанье, хотя, если откровенно, продравшись сквозь этот длинный изнурительный разговор, я ни на шаг не продвинулся к своей главной цели – выяснить хоть что-нибудь о медальоне. Мне так и не удалось обнаружить никакой вразумительной связи между настырным древним царем, одержимым инстинктом размножения, и медальоном, способным расколоть вселенную на части…

* * *

Оказавшись на улице, я бросил рассеянный взгляд в небо и, натолкнувшись на привычную серую хмарь, вдруг почувствовал укол смутного подозрения… Что-то давненько я не видел тут солнца… Моя рука невольно потянулась за мобильником. Я торопливо отыскал клочок бумаги с номером телефона некой солнцелюбивой «Юлии», которая, как мне показалось, просто флиртовала со мной в Интернете. Возможно, я напрасно не придал этому «знойному» флирту серьезного значения… Несмотря на капризы питерской погоды, Юлия ответила на мой звонок.

– Здравствуйте, Юля, – сказал я. – Вы просили меня позвонить в солнечный день, но мне никак не дождаться хорошей погоды…

– Кто это? – дружелюбно, но без намека на лукавство спросила она. Голос у нее был удивительно красивый – спокойный и глубокий.

– Это Валентин, – представился я. – Вы оставили мне свой телефон на форуме… в Интернете.

– Разыгрываете, – усмехнулась она.

– Если бы… – вздохнул я, все отчетливее понимая, что и с погодой здесь что-то не так.

– Наверно, это какая-то ошибка, – предположила она.

– А вы случайно ничего не знаете о раздвоении реальности? – бухнул я.

– О раздвоении?..

– Ну… или о растроении.

Юлия засмеялась:

– Это такая уловка? Вы хотите со мной познакомиться? Смех ее тоже был удивительно приятным…

– Не в этом дело… – замялся я, потому что неожиданно поймал себя на том, что действительно хочу с ней познакомиться. Странный и нелепый порыв – учитывая обстоятельства моей теперешней жизни, в том числе и личной…

– А в чем же? – участливо поинтересовалась Юлия.

– Знаете, кажется, я на самом деле ошибся, – пробормотал я: ее голос просто завораживал, и это пугало.

– Ну, тогда всего доброго, – сказала она – то ли сочувственно, то ли с сожалением, я так и не понял.

– До свидания, – сдавленно попрощался я и поспешно выключил мобильник: таких сумбурных чувств я, пожалуй, еще не испытывал ни разу в жизни.