Дома у нас были проигрыватель и куча пластинок, их покупала мама. Когда мамы не было дома, я включал музыку и танцевал. Как павиан. Это было нетрудно, потому что меня никто не видел. Но на людях вот так танцевать я не мог, там была вся школа, и если бы я начал танцевать так, как танцевал дома, я был бы, как Игги Поп. То есть для нормальных людей – танцор непонятный, пугающий. А вот одноклассники все танцевали. Довольно убого. Я смотрел на них, как Игги Поп на Стаса Пьеху.

В холле школы были огромные окна. Я увидел в одном окне большой, во все окно, желтый глаз, а в другом окне – голубой. Это иерофанты смотрели, что я буду делать. Они знали, что будет интересно.

Ноги сами в пляс пошли. Нас с Кисой вставило винище. Я выбежал и стал танцевать. Одноклассники сначала были в шоке, но потом им понравилось, они встали в круг и принялись хлопать в ладоши. Я понял, что я король диско, и стал танцевать, как Джимми из индийского фильма «Танцор диско». Никто не ожидал. Все кричали и прыгали вокруг меня. Все вращалось, все блестело. Это было великолепно. Я сразу понял, что вот так, только так, я хочу провести всю короткую жизнь.

Потом меня вставило еще сильнее, и я стал танцевать, как дядя Гена. Танец дяди Гены я хорошо помнил, напомню и читателю. Самобытный этот танец включает в себя высокие прыжки в сторону люстры, эффектные и довольно опасные для окружающих махи ногами и другие пограничные па. Финальная часть танца дяди Гены обычно включала в себя элемент «зайчик в домике». Элемент этот сложен технически. Для его исполнения надо сложить над головой руки, изобразив крышу домика, а ноги надо держать вместе и прыгать. Казалось бы, это просто. Но на самом деле нет. Это сложно. Сами попробуйте, читатель.

Когда я включил зайчика в домике, я ощутил, что люди не готовы к авангарду. Танцор диско людям понравился больше. Все не знали, как это понимать, как ко мне теперь относиться. Но была одна девочка, которая поддержала меня в моем врожденном стремлении к авангарду. Ее звали Элла Ли. Она была кореянка. Расскажу о ней вкратце.

Элла была девочкой трудной судьбы. Ее родители были красивые люди, корейцы. Она тоже должна была стать красивой кореянкой. Но когда она рождалась, врач наложил щипцы и помял Эллу. Когда она выросла, так все и осталось. Голова у Эллы была длинная, сплюснутая. Руки и ноги тоже были непомерно длинные и худые, и они очень плохо слушались Эллу. Когда она ходила, казалось, через секунду она упадет навзничь. Вдобавок у Эллы была длинная, ниже пояса, ниже попы даже, черная тугая коса. Когда Элла отвечала на уроках, ее иногда замыкало, она начинала мигать и как будто перегорала. Учителям тогда приходилось выводить Эллу на свежий воздух. Там она остывала немного и снова могла говорить.

Конечно, издеваться над такой бедолагой было ублюдством и скотством, но именно эти черты, как известно, присущи детскому коллективу. Все это делали. И я. Мы смеялись над Эллой, зажимали ее в коридорах, плевались в нее, влепляли ей в волосы жвачку, задирали ей юбку, в общем, мы отравляли несчастному созданию и так горькую жизнь. Впрочем, может, это было полезно. Элла рано узнала, каковы они, то есть мы, люди. Она была с детства готова ко всему, что с ней будет потом. Хуже того, через что она прошла в школе, не могло быть уже ничего.

Однажды мы с Кисой написали ей любовную записку. Это была моя идея. Мы написали: «Дорогая Элла! Я твой поклонник. Я влюблен в тебя с первого класса. Я считаю тебя самой красивой. Элла, будь моей. Умоляю о взаимности». Мы положили записку на ее парту на перемене.

Когда начался следующий урок, мы стали смотреть. Мы думали, она разозлится. Она всегда злилась, когда ее донимали. Но Элла прочитала записку, вся раскраснелась и записку спрятала.

На следующий день мы написали новую записку: «Элла, всю ночь я думал о тебе. О твоем лице, глазах, волосах. Ты прекрасна. Умоляю, будь моей». Элла прочитала записку, раскраснелась и улыбнулась. Мы с Кисой ничего не поняли.

Мы написали третью записку. Четвертую. Пятую. Элла читала записки, краснела и прятала их. Было непонятно уже, кто над кем издевается.

Потом Элла вдруг как-то переменилась. До этого мы не просто травили Эллочку – мы ее не любили. При всех своих физических недостатках она была отличницей. Первой тянула руку, первой, хоть и с трудом, выходила к доске, устремляла куда-то поверх наших голов остекленевший взгляд и с лицом партизанки на расстреле, слово в слово, повторяла текст учебника. Она была фанатичка. Она знала наизусть все формулы, все элементы таблицы Менделеева, все словарные слова, все исключения из правил. Память у нее была абсолютная. Элла хорошо училась, но никому не помогала, она называла нас всех тупицами. И еще – уродами. Это было наглостью, потому что вроде бы уродом была она. В общем, Эллу мы не любили. И вдруг, после нашей с Кисой очередной записки, Эллу вызвали к доске.

А она встала и заявила:

– Я не выучила.

– Что? – не поверила учительница. – Ты? Не выучила?! Плохо себя чувствовала, наверное… Ну, ничего, садись, Эллочка…

– Нет! – настаивала Элла. – Я хорошо себя чувствовала. Просто не выучила.

– Но… почему? – удивилась учительница.

– Просто так, – сказала Элла, глядя куда-то в окно. – Не было желания!

– Но, Элла, – сказала учительница подавленно. – В этом случае… Я должна поставить тебе двойку?

– Ставьте, – безразлично сказала Элла и села.

В классе воцарилась тишина. Было слышно, как движутся относительно друг друга молекулы в воздухе.

За неделю Элла получила несколько двоек. Она часто и беспричинно стала смеяться на уроках. Или демонстративно расплетать свою косу. Мы ведь раньше всегда видели ее косу только заплетенной, она была такая толстая, черная. Когда Эллочка вдруг на наших глазах, на уроке, взяла и расплела ее, все ахнули. Это было целое море черных-черных волос, густых, как хвост мустанга, роскошных. Все остальные девочки тоже ревниво порасплетали свои косы, но смотрелись они на Эллином фоне как мышиные хвостики.

Потом Элла стала ходить в школу только в парадной форме с белым передником. Один из учителей спросил ее:

– Элла, у тебя день рождения? Поздравляю, желаю тебе…

– Нет, – сказала Элла. – День рождения у меня был зимой. А сегодня – просто у меня такое настроение.

В классе над выходками Эллы ржали, но уже не зло, с уважением. Появилось в поведении Эллы что-то, что сразу и всех заставило ее уважать. Только мы с Кисой знали, почему Элла так изменилась. Мы не сразу поняли, конечно. Но когда поняли, решили никому не говорить. Мы решили хранить тайну.

Потом Элла получила двойку по своему любимому предмету – по русской литературе, за то, что вместо сочинения про образ Болконского в романе Толстого написала в тетрадке и сдала на проверку стихи. О любви. Свои стихи. О своей любви. К некоему N. Стихотворение так и называлось: «Прекрасный незнакомец N». В классе у нас над этим наивным стихом пытались было поржать пацаны. Но девочки, которые нравились этим пацанам, пригрозили им полным лишением всех эротических надежд, а потом переписали себе стихи Эллы. О любви. Элла стала поэтессой. Как Белла Ахмадулина.

Когда мы с Кисой поняли, что натворили, нас охватил ужас. Потом мы решили, что выход один – продолжать переписку. Было бы слишком жестоко сейчас лишить Эллу света, который мы нечаянно впустили в ее мрачную жизнь. Мы написали ей новую, явно вызывающую записку: «Элла, невыносимо терпеть эти муки. Давай увидимся и сгорим в огне любви». Я надеялся, что это испугает Эллу.

На следующем уроке Элла вдруг подняла руку. В классе пронесся вздох разочарования. Элла давно не тянула руку, ничего не учила, коллекционировала двойки и, как говорили учителя, «катилась по наклонной плоскости». Учитель алгебры, напротив, был приятно удивлен поднятой рукой Эллы и сказал:

– Ну, наконец-то, Эллочка, я тебя узнаю. Пожалуйста, к доске.

Элла своей корявой походкой вышла к доске и, глядя куда-то в окно, негромко, нежно произнесла:

Шок был всеобщим. На глазах у девочек были слезы. Учитель охуел. Он сначала хотел рассмеяться, но весь класс посмотрел на него так, что он понял – сейчас он может обосраться как педагог навсегда. Тогда, закашлявшись, он произнес:

– Ну, что ж, Элла… Прекрасные строки… К алгебре это имеет, конечно, косвенное… Ну, все равно… Спасибо. Садись.

В этот же день мы с Кисой созвали экстренное совещание. Было ясно, что Элла не испугалась. Она согласна увидеться с прекрасным незнакомцем и на первой же встрече сгореть в огне любви, как ей предлагалось. Но мы с Кисой не были готовы выпустить на встречу с Эллой прекрасного незнакомца, потому что он был плодом нашего воображения и в силу своей эфемерности для встречи с Эллой не годился. Мы стали разрабатывать теорию, что незнакомец – таинственный. Мне очень нравилось это слово. Следующее письмо мы так и подписали: «Таинственный N». В последующих письмах мы с Кисой впали в байронизм. Мы писали Элле, что незнакомец бродит один по краю скалы, он хочет заключить Эллу в объятия, но не может, потому что хочет оставить любовь высокой и чистой, как помыслы голубя.

Элла от этих тревожных известий совсем обезумела. Она писала свои ответы незнакомцу амфибрахием и включала их в свои ответы у доски.

Что дело совсем худо, мы с Кисой поняли, когда однажды к доске Эллу вызвала учительница физики. Элла вышла и, сразу положив на законы Ньютона, вдруг сообщила золотой осени за окном, что согласна бродить по скале на холодном ветру с таинственным N. Учительница все это выслушала. Потом спросила потрясенно:

– Элла, чем от тебя пахнет? Ты что, куришь?

Элла своими ясными глазами фанатички взглянула на учительницу и сказала:

– Да. И что? Вы тоже курите, Софья Зиновьевна. Всем известно.

Учительница физики закашлялась хроническим кашлем курильщика и выгнала Эллу из класса.

Мы с Кисой так и не нашли выход. А потом решили, что без переписки с Эллой нам будет неинтересно жить. И ей тоже. Так мы и писали ей письма, два года.