Потом мы с Эллой стали одеваться. Мои трусы были мокрыми, и надевать их было противно. Тогда я решил отказаться от них. Я хотел спустить их в унитаз, но Элла меня, синего, отговорила. Тогда я просто выбросил трусы в корзину для мусора и надел брюки без трусов. В брюках без трусов мне понравилось, это было очень брутально, я был как Моррисон, или как Аль Капоне, или даже еще хуже.
Но когда мы с Эллой хотели выйти из кабинки, дверь туалета вдруг грохнула, и послышался громкий шепот моего друга Кисы:
– Не пойду в женский!
– А я не пойду в мужской! – зашептал громко женский голос.
– Пошли на стройку за школу! – предложил тогда Киса. – Там клево.
– Не хочу на стройку, там не клево, там хуёво! – в ответ заявил женский голос.
Голос принадлежал Наташе Лареску, в третьем классе именно она была одной из тех красивых девочек, которых по приказу директора привели к Саше Файзбергу, чтобы отучить его от пропаганды онанизма. Все увиденное тогда навсегда изменило Наташину жизнь. В старших классах Наташа уже гуляла с учениками из спортивной школы, в которую перевели Сашу Файзберга за пропаганду онанизма. Поговаривали, что Лареску не просто гуляет, а порется со спортсменами. Вероятно, так оно и было. Потому что мы с Эллой услышали диалог Кисы с Наташей. Они сначала препирались, а потом хотели зайти в нашу с Эллой кабинку. Мы затаили дыхание, а я даже залез на унитаз и забрал на унитаз с собой туфли, на случай, если Киса или Наташа заглянут под дверь.
Никто не стал заглядывать под дверь. Киса прошептал удивленно, дернув дверь в нашу кабинку:
– Не понял. Закрыто. Вдруг там кто-то…
– Хуй с ним, – сказала спокойно Наташа.
Как уже было сказано, случай в третьем классе повли ял на Наташу. С шестого класса она ругалась матом.
Они зашли в соседнюю кабинку. Некоторое время была слышна ожесточенная возня. Потом Наташа сказала:
– Блять, трусы снимай, что ты стоишь.
Потом Кису вообще не было слышно, говорила только Наташа:
– Давай. Да не сюда, дурак. Ну, где ты там. Щас. Да. Вот сюда. Ну, давай. Да. Блять, да согни ты ноги, ты же длинный. Да. Теперь давай. О! О! Блять, ты что, все? Давай еще. Да. О! О! О!
Скоро Наташа стала орать, как Шиннед О’Коннор, а Киса только говорил:
– Наташа, тише, вдруг услышит… Кто-то…
А Наташа только говорила:
– Хуй с ним. О, о, о!
Мы с Эллой не решались выйти. Боялись. Не знаю, чего. То ли того, что нас заметят Киса с Наташей, что было глупо, то ли того, что помешаем хрупкой близости Кисы с Наташей Лареску. Что было еще более глупо. Ничто уже не могло помешать хрупкой близости Кисы с Наташей Лареску.
Потом мы все же вышли. Киса с Наташей нас увидели, потому что лицо Наташи торчало над дверью кабинки, она, как выяснилось, стояла на унитазе, чтобы компенсировать разницу в росте с Кисой, а Кисино лицо тоже торчало над кабинкой, потому что Киса был длинный. Лицо Наташи Лареску не изменилось, она продолжила свои «о, о». А Киса улыбнулся нам с Эллой дружески и сказал:
– О, ребята! Привет.
Потом мы с Кисой опять пошли на стройку, там еще выпили. Киса важно сказал:
– Теперь мы мужчины.
– Да, – подтвердил я эту мощную мысль. – Жалко только, детство кончилось.