Толстой не был коротышкой. Это был рослый крепостник. Рука у него иссохла, потому что, когда просыпался, тут же начинал строчить. Но строчил он не косяки, а романы.

Теперь вернемся к сцене, которую Стасик Усиевич собирался читать при поступлении в актерское училище. Итак, Наполеон на поле брани обнаружил Болконского, который был прекрасен, потому что был с флагом. И вот, подходит коротышка Бонапарт, видит – лежит Болконский с флагом. И Бонапарт говорит: «Этот не выживет, слишком желчный». Коротышки всегда так говорят о героях. Свысока. Потому что коротышка стоит, а герой лежит. Да, герои часто желчные. Потому что они не могут спокойно смотреть на все это. А коротышки – могут. Спокойно смотреть, как смешались в кучу кони, люди, и ядрам пролетать мешает, нет, не куча – гора кровавых тел. Они не только могут, они любят на это смотреть. Так и случилось, Бонапарт как в воду глядел. Болконский вскоре умер. А Толстой, как он об этом заявлял, плакал, когда умер Болконский. Но, позвольте, хочется спросить: что значит – умер? Он не умер. Он был не старый. Толстой сам его убил. Своей усохшей клешней взял и замочил Болконского. Которого так любил якобы. Но почему? Да потому, что Болконский был героем. Он был живым. Толстой жаловался даже: вот как поведет себя в следующей сцене Пьер Безухов – он, граф, всегда знает заранее. А вот как поведет себя Болконский – он, граф, не знает заранее. Болконский его не слушается. А с чего, хочется спросить, стал бы Болконский Толстого слушаться? Пьер – понятно, слушался, он был Толстым с себя, нежного, списан. Конечно, он слушался. А Болконский был героем. С чего он вдруг станет слушаться? Только с того, что этот назойливый бородач его выдумал? Но это еще не повод. Буратино и тот не слушался папу Карло. И только выиграл от этого, и круто поднялся, как известно.

А дальше у Толстого – какой выход? Мочить Болконского. Пока он живой, он не слушается, и от него одни неприятности. Все герои таковы. Но если героя замочить, сунув ему в руки флаг предварительно, – ну, это другое дело. Теперь люби его, сколько хочешь.

Общеизвестно, что, когда дело дошло до сцен предсмертных мук Болконского, Толстой попал в сложную ситуацию. Ведь ему надо было описать страдания. А как их описать, если нет личного опыта? Трудно. Но граф был изворотлив. Оглядевшись, он обнаружил, что прямо под боком у него умирает в муках Некрасов. Большая удача. Некрасов, конечно, обрадовался, когда к нему приехал Толстой, поэт был герой, а герои наивны, – он подумал, что граф захотел поддержать его, выразить сопричастность. Но потом Толстой пришел еще раз, и еще. И, сидя у смертного одра Некрасова, стал подробно того расспрашивать. Что чувствуешь? Какие образы возникают? Не хочется умирать, а? Жизнь-то идет своим чередом, все будут жить, вот и я, Толстой, буду жить и крепостных девок колоть, а ты умираешь, Некрасов, скажи, ну как, обидно тебе или как? Ну, поделись по-братски, по-писательски. Некрасов и тут, бедолага, все еще в наивности пребывал. И все Толстому рассказывал. Но потом видит поэт: граф его наивные ответы аккуратненько своей усохшей клешней фиксирует в блокнотик. Некрасова эти ментовские замашки Толстого насторожили. И он прямо спросил:

– Лев, что это вы там пишете?

– Да так, наброски, – скромно ответил Толстой.

– Что за наброски? – спросил бедный Некрасов.

– Да понимаешь, Некрасов, у меня герой, Болконский Андрей, умирает в муках, и я вот подумал, что я буду сидеть придумывать эти муки, что мне, делать нечего больше, спишу-ка я эти адские муки да вот хоть с Некрасова, что далеко ходить!

Некрасов привстал, ему было трудно, но он был герой, он привстал из последних сил и как закричит:

– Пошел вон от моего смертного одра, пидарас!

Скандал был жуткий, но дело было сделано – картину мучительной смерти Толстой списал с Некрасова и влепил в свой роман, как там и была. А читатель, дурак, читает потом и думает – о, Толстой, о, как выписал сцены страданий, наверное, и сам пострадал! Вот как строится этот обман. Вот почему Толстой не герой. Герой – тот, кто сам страдал, ни у кого страдания не одалживал, не брал в аренду.