Сдетства я был очень музыкален. Потому что в детстве я жил у кладбища. Часто по утрам я просыпался от звуков похоронного марша. Покойников на руках несли мимо нашего двора, вверх, в гору. Я воспитывался на классике.

Однажды мама принесла домой пару пластинок. Это был Луи Армстронг – ранние записи. Свободная импровизация бывших рабов мне понравилась. Я стал собирать джазовые пластинки, и вскоре у меня образовалась небольшая коллекция. Каждый день я протирал пластинки бархатной тряпицей, это был обрезок декадентской горжеточки моей подруги Зямы Гиппиус, который однажды она мне подарила, в очередной раз решив уйти из жизни. Мне нравилось смотреть на черный винил. Виниловый диск, тяжелый и черный, – это ощущение. По-другому описать не могу, потому что, кто пробовал, и так поймет, а кто не пробовал – тот дол боёб в плеере.

Вскоре я выяснил, что в нашем городе имеется джаз-клуб. Я сразу же нанес туда визит. Тусовка мне понравилась, она состояла из старых евреев, кошмарных снобов. Все они были знакомы с Утёсовым. У каждого была коллекция из тысячи редчайших пластинок. У каждого, кроме того, были, я сразу заметил, шикарные туфли. На председателе джаз-клуба были туфли из крокодиловой кожи. Еще он носил трость, белое кашне и золотые запонки. Одним словом, это была пафосная публика, таких людей теперь нет. Кто сейчас может надеть золотые запонки и белое кашне? Так, чтобы это выглядело не смешно, а круто? Никто.

На меня, имевшего за душой сто пластинок, старые сионисты-джазмены смотрели, как на сорняк, который зачем-то вырос на их ухоженной клумбе. Но, как известно, если на ухоженной клумбе вырос сорняк, это всегда о чем-то говорит. Часто – о больших переменах в жизни клумбы.

Когда я пришел повторно, они обсуждали серию лекций о джазе, которая должна была пройти в центральном лектории. Мне очень понравилось это слово – «лекторий». Мне захотелось побывать там. Лекции о джазе двадцатых и тридцатых годов были расписаны – их должны были читать сами старые снобы. Двадцатые и тридцатые были эрой свинга – это была любимая музыка снобов. Для читателя, не знающего о джазе ничего, поясню, что свингом называлась в двадцатые-тридцатые годы ХХ века не перекрестная порка, как мог подумать читатель, а джазовая музыка, исполняемая большим, классным оркестром. Это была «музыка толстых», как окрестил ее запутавшийся Горький, это была музыка гангстеров, кинопродюсеров и прочих белых, имеющих деньги и платиновых блондинок.

А вот читать лекцию о сороковых-пятидесятых никто из старых снобов не решался. Не потому, конечно, что они ничего не знали об этом периоде. Они знали о нем все. Вот именно поэтому и не решались. Потому что в это время в джаз вернулись черные. Но это были уже совсем другие черные. Они не собирались развлекать поганых белых. Они собирались развлекаться сами. Они были совсем другим поколением, нежели то, которое основал Луи Армстронг, солнечный джазовый клоун. В сороковые-пятидесятые годы родился бибоп. Это такое направление в джазовой музыке, черный авангард, с ярко выраженной бунтарской направленностью. Бибоперы были, все до одного, алкоголиками и наркоманами. Они носили черные очки, черные береты, вызывающе короткие штаны и стильные бородки. Чарли Паркер, Диззи Гиллеспи, Телониус Монк, Джон Колтрейн – послушав этих нигеров, я, конечно, запал на бибоп. Я просто не мог пройти мимо такого анархического замаха, который звучал в каждой композиции. Белым приходилось называть их музыку именно композициями, потому что по-другому называть не получалось, ведь под резкие, отрывистые, какофоничные звуки бибопа нельзя было танцевать. Нет, в принципе, танцевать можно было, но это должны были быть адские танцы, но до брейк-данса оставалось еще сорок лет, до гарлем-шейка – семьдесят, и тогда, в сороковые прошлого века, не каждый белый был готов к авангарду, да и не каждый черный. Именно поэтому бибоп поначалу не был понят.

Когда первый раз в джазовом ресторане его заиграли отцы стиля, в зале повисло тяжелое недоумение. Пары, вышедшие в зал танцевать, замерли. Гангстеры за самыми дорогими столиками переглядывались – никто уже не был против стрелять. В эти секунды решалась судьба черного авангарда.

Конечно, пионеров бибопа могли просто-напросто перебить сразу, как вальдшнепов. И ничего бы не было тем, кто их перебил. Кто осудит белого, подстрелившего какого-то черного торчка с саксофоном? Никто. Но надо отдать должное американским гангстерам. Нашелся, видимо, среди них такой, который грубо оттолкнул липкую, как муха, платиновую блондинку и сказал:

– Сучка, дай послушать.

Официанты принесли еще виски. Он пил и слушал. Потом встал во весь рост и громко сказал:

– А мне нравится, что играет этот черный ублюдок! Авторитет гангстера был высок. Поэтому в зале все сказали:

– А что, интересная музыка. Потанцевать можно и в тюрьме, а мы ведь пришли в джазовый ресторан. Эй, ты, как тебя, Паркер, а ну, сыграй эту хрень еще раз.

Не знаю, зачем, читатель, я все это рассказал. Ведь тот, кто что-то знает о джазе, знает и о бибопе, а тот, кто считает, что музыку придумал Цой, вряд ли изменит свои взгляды. И вряд ли дочитает до этого места. Я рассказал все это скорее всего потому же, почему рассказываю и все остальное. Просто мне интересно рассказывать.

Вот и тогда, в джаз-клубе, я вдруг встал и сказал:

– Мне интересно было бы прочитать лекцию о бибопе.

Я сказал так потому, что мне хотелось побывать в лектории. Мне нравилось это слово – «лекторий».

Старые сионисты посмотрели на меня с удивлением. Председатель джаз-клуба подошел ко мне поближе, скрипнув туфлями из крокодиловой кожи, взглянул мне в глаза и сказал, как будто сыграл:

– Туб, бап-бап, тубиду пуп-пуп, тубиду папа, пабиду поп-пап!

Он любил бибоп, но всегда скрывал это, чтобы сохранить должность председателя клуба. Ведь там были сплошные снобы.

Я тут же ответил председателю:

– Ётиду мэп, мэп-мэп, тариду бап, тариду мап!

Старые джазовые семиты посмотрели на председателя с большим осуждением. Но он был героем. Герой может сколь угодно долго просидеть в подполье, может годами умело прикидываться снобом, любить музыку толстых и даже быть с виду толстым. Но стоит герою встретить кого-то из своих – он тут же поддержит его, сразу же поставив на карту всё – всё свое уважение, все свои должности.

Дело было сделано, я стал готовиться к лекции. Старые джазмены были взыскательной аудиторией, рассказать им о бибопе то, что они и так знают, было бы полным просёром. Я стал думать и бухать, бухать и думать.

Вскоре я понял, что пионеры бибопа были футуристами. Эра свинга с ее пафосными оркестрами, толстыми гангстерами и платиновыми сучками была в истории джаза тем же, чем был XIX век в русской поэзии, – золотым веком. А футуристы, как, возможно, известно читателю, открыли новый Серебряный век. Трудно, кстати, сказать, почему Серебряный век назвали серебряным. Получается, что Блок дешевле Пушкина. Но это неверно. И сам Пушкин ни за что бы с этим не согласился. А Блок согласился бы, потому что был очень скромен.

В истории джаза бибоперы сделали то же, что и футуристы. Сломали все, и даже успели на месте сломанного что-то построить. Конечно, нового капитального строения возвести не успели. Но такова судьба авангарда. Авангард нужен не для того, чтобы строить. А для того, чтобы сломать все и запечатлеть руины в образах. Поняв все это, я твердо решил, как проведу свою лекцию.