Когда мы со Стасиком вернулись домой из Переделкина, Зяма приехала домой на каникулы, и мы увиделись. Зяма еще больше похудела и вытянулась. При этом у нее появились большие сиськи, из-за того что она кормила ребенка молоком, – она вышла замуж и родила сына. Все это очаровало меня. Зяма-мать показалась мне еще прекрасней, чем Зяма-девица.

Мы уединились с Зямой, как обычно, в ночном зимнем парке и стали беседовать. Зяма сказала:

– Когда я выходила замуж за Игоря, я думала, брак – это таинство.

– А оказалось? – спросил я.

– Оказалось, что брак – это… – сказала Зяма и заплакала.

Я никогда не мог видеть, как Зяма плачет. Что-то такое сжималось у меня внутри, а потом начинало вибрировать, как скрипичная дека. Я обнял Зяму за плечи и сказал, что спасу ее.

– Я заберу тебя у Игоря! – сказал я.

Надо сказать, что имя «Игорь» мне никогда не нравилось. Не то чтобы оно мне не нравилось само по себе, но просто мне всегда попадались только какие-то просратые Игори. Например, дядя Игорь, которого я помнил по детству и о котором было рассказано выше, так ни разу и не прыгнул с балкона, а только повсюду блевал. Поэтому я был уверен, что Зяма не должна принадлежать Игорю.

Я сказал это Зяме. Она спросила:

– Подожди. А как же Игорь Северянин?

– Ну, так то Северянин! – сказал я. – Твой муж разве северянин? Он вообще откуда?

– Из Краснодара, – сказала Зяма.

– Ну, вот. Он южанин. Игорь Южанин. Нет. Так нельзя. Ты согласна? Быть со мной?

– Да, – сказала Зяма и прижалась ко мне большими и мягкими сиськами.

Я горячо зашептал Зяме в самое ухо, у нее было такое красивое ухо, зашептал, что заберу ее у проклятого Игоря Южанина и отогрею ее холодные, как у Веры Холодной, руки. Я любил руки Зямы. Потому что я любил Зяму всю, целиком. Когда любишь человека, любишь в нем все, что только на глаза попадется. Я сказал Зяме, что сделаю ее самой счастливой декаденткой на свете.

Зяма сказала:

– Мой бедный друг! Неужели все это время ты любил меня?

– Ну… Конечно! – сказал я просто.

И набросился на Зяму, потому что больше не мог терпеть. Я целовал холодные Зямины губы, и ее длинные тонкие пальцы, похожие на градусники, пахнущие зимой, и ее большие мягкие сиськи, пахнущие кефиром, это была очень сильная смесь запахов, от которой у меня мозг вынесло, как грузовик с дороги в гололед. Потом я стал снимать с Зямы теплые колготки, а Зяма плакала. Я овладел Зямой на глазах у Пушкина – в парке был памятник нашему всему. Зяма рыдала на весь парк, пока я овладевал ею, я немного стремался и просил даже ее, чтобы не ревела так громко, потому что могут услышать люди и подумать, что я насилую Зяму, и могут вызвать ментов, и мне выкрутят клешни, и иди потом ментам рассказывай про декадентство. Тогда Зяма стала плакать беззвучно. Это было так беззащитно. Шел снег. Было холодно, а мы с Зямой дышали так жарко, что вокруг нас клубилось целое облако пара. А сверху на нас смотрел Пушкин и не знал, что сказать.