Комната моей мамы была пуста, мама была в Мозамбике. Я лег на пол вместе с Максимкой. Положил его к себе на грудь и стал петь ему колыбельную. Это была самая первая колыбельная, которую я пел кому-либо. Я не знал слов ни одной колыбельной, поэтому я стал просто тихонько подвывать под придуманную мной тут же страшноватую мелодийку. В этот момент появились мои иерофанты. Я сначала испугался за Максимку и сказал иерофантам, чтобы они уходили. Но они сказали, что не сделают ничего плохого Максимке, что им жаль его так же, как мне. И иерофанты запели вместе со мной. Это была невиданная доселе, точнее, неслыханная колыбельная. Это была колыбельная демонов. Иерофанты, как оказалось, любят детей. Конечно, это не делает их менее страшными. Может быть, даже более.

Пел, вернее мычал, вместе со мной Этот-за-Спиной; как и я, петь он не умел, мог только мычать. И тихо подвывал мой Волчок, ему было трудно выть тихо, но он очень старался. И Винтокрылый тихонько гудел своими винтами. И Казбек пришел. Я о нем не рассказывал раньше. Это такой огромный белый мешок. Он умеет распадаться на 40 тысяч крошечных, размером с воробья, самбистов-дагестанцев. Все они небритые, в белых куртках-дзюдогах, шортах и красных кроссовках-самбовках. Это очень, очень страшно, читатель. Казбек тоже пришел, распался на 40 тысяч самбистов, и все они тихонько пели со мной колыбельную демонов.

Максимка вдруг стал весь мокрый. Он пропотел, потом прижался ко мне. И уснул. Жар у него спал. И он спал всю ночь у меня под мышкой, спал, как младенец, он ведь, бедолага, и был младенец.

А я не спал. Я думал про Зяму. Я думал страшные вещи.

Я думал: хуй с ней, что она не умеет готовить ничего, кроме бананов, в конце концов, у меня есть мама, которая приедет из Мозамбика и покормит меня биточками, или я могу убежать к Стасику Усиевичу, и там его мама покормит меня красным борщом. А Максимка – он ведь не может убежать к Усиевичу. Потому что он лежит весь спеленатый, как буйный параноик, и бегать не может. И мама его не покормит биточками, потому что его мама декадентка и может покормить его только бананами, а это гарантирует понос.

Мне было обидно и больно за Максимку. Да, это странно, но я, прирожденный садист, не знающий жалости ни к себе, ни к другим, чувствовал в те минуты жалость. К этому червячку. Но вместе с этим чувством жалости во мне пробуждалось другое чувство. Это чувство было у меня к Зяме, и это была не любовь.

Наутро после той ночи, когда я пел свою первую колыбельную, Зяма села делать себе маникюр и педикюр. И заговорила со мной о психологии. Она решила посвятить свою жизнь науке, которая позволяет духовным калекам, не способным построить свою жизнь, советовать другим, как это сделать – построить жизнь. Мне всегда казалось, что между нами много общего. Декадентство, школьные годы чудесные. А оказалось, нет. Оказалось, между нами есть разница. В ней все дело. Разница между нами заключалась в том, что Зяма в декадентстве представляла теорию, а я – практику.

Зяма представляла психологическую науку, а я – ее предмет.

На факультете психологии Зяму убедили, что разобраться в человеке не так уж трудно. Нужно просто хорошенько покопаться в его детстве. Там обязательно обнаружится сексуальное насилие. Зяму убедили в том, что каждая девочка в детстве была выебана папой, а мальчик – старшей сестрой или бабушкой. Конечно, любой человек, взрослый человек, сначала будет страдать, когда всковырнешь лопатой психоанализа его темное прошлое. Зато потом он станет счастлив – комплексы исчезнут. Потому что человеку мешают только его комплексы. Плюс настройки. Зяма рассказала, что в структуре личности у каждого из нас есть специальные настройки, как в FM-тюнере. Стоит их правильно настроить, и все будет хорошо. Отступят страхи, исчезнут комплексы, бросишь пагубные привычки – курение, алкоголизм, гашишизм, онанизм. Я не мог согласиться с этим. Потому что, во-первых, я не чувствовал в себе никаких комплексов, а счастливее себя от этого не чувствовал. Более того, окружающие мне часто намекали, как хорошо было бы, если бы у меня, наоборот, были бы хоть какие-то комплексы. Во-вторых, в детстве я не был жертвой сексуального насилия. Ничего такого я не помнил, и сколько Зяма меня ни просила вспомнить, я вспомнить не смог, потому что воспитывали меня бабушка-трансильванка и дед-винодел, они к сексуальному насилию по отношению к внуку точно не были склонны, они были людьми старой школы, без гнили. И в-третьих, сколько я ни пытался найти в своей личности эти ебаные настройки, которые могли бы сделать меня нормальным человеком, я так и не смог. Так что доверия у меня к психологии как науке не было никогда и никогда не будет. Психология – лженаука. Психологов всех следует вывести на чистую воду и заставить убирать снег с крыш. Будет хоть польза.

На том же факультете психологии Зяме сказали, что у нее сложный внутренний мир. Это одна из самых опасных хуйнь, которой может быть одержим человек. Зяма часто приглашала меня совершить путешествие в ее внутренний мир. Но с каждым днем я все чаще уклонялся от этого путешествия, потому что это был изнуряюще длинный маршрут, начисто лишенный достопримечательностей.

Теперь меня бесило в Зяме все. Сухофрукты, которые она ела целый день; я про себя нарек их «сука-фрукты». Маникюр и педикюр, который она делала очень красиво и подолгу любовалась сделанным. Бесили длинные голые ноги Зямы, бесила длинная голая шея.

Однажды Зяма уехала в Харьков на трехдневный слет психологов и педагогов-фашистов, а моя мама, напротив, вернулась из командировки в Кампучию и в одежном шкафу вдруг наткнулась на нечто. Мама тут же позвала меня. Глаза у нее были такие, как будто она увидела в одежном шкафу анаконду. Я осторожно подошел и заглянул внутрь. Там, среди множества декадентских одежек Зямы, был спрятан мешок.