Вечер еще только начинался, когда Соколов и Рооп вошли под своды громадного и неуютного Белого зала офицерского собрания лейб-гусарского его величества полка. Электричество светило вполсилы в огромных золоченых люстрах, вокруг круглых закусочных столов, уставленных снедью и водками различных настоев и цветов, почти все места были свободны. Только несколько офицеров-гусар неторопливо начинали свой ужин, который должен был перейти вскорости в полковой праздник.

Громоздкое, витиеватой архитектуры здание офицерского собрания было построено совсем недавно по личному распоряжению государя. Николай II, будучи наследником престола, командовал эскадроном в этом гусарском полку и особенно любил бывать здесь теперь не только в дни полкового праздника, но и в будни. Именно по этой причине великий князь Николай Николаевич, бывший командиром полка во время службы в нем племянника, а теперь высочайшим шефом лейб-гусар, никогда не занимал в собрании председательского места, ожидая в любую минуту появления государя.

Старого гвардейца Роопа и его друга, про которого уже были наслышаны в кавалерийских кругах из-за его блестящей победы в весеннем конкур-иппике, горячо приветствовали старшие офицеры полка, вышедшие специально для этого из бильярдной. Старик артельщик, хорошо знакомый с привычками гусар, появился как из-под земли с золотым подносом, уставленным серебряными чарочками. Первую, как всегда, выпили за здоровье государя, повернувшись лицом к его портрету, писанному в форме лейб-гусар. Закусили грибками отменного засола, и Рооп представил своего друга, благоразумно не уточняя род работы Соколова в Генштабе.

Родовитые дворяне, составлявшие цвет офицерства полков конной гвардии, воспитанные в традициях рыцарского благородства и стерильных понятий о чести офицера, могли бы и не понять деликатного характера нынешней профессии Соколова и осудили бы его, несмотря на то, что сами с издевкой и презрением отзывались о немцах и австрияках.

Зала быстро наполнялась офицерами. Большинство из них были, как и Соколов, в парадной форме, поскольку как раз в этом месяце на долю полка выпало нести дворцовую службу. В люстрах дали полный свет, гусары стали занимать места за длинным столом, с шумом и весельем переговариваясь и приветствуя сослуживцев. Стол офицерской артели лейб-гусар производил на гостя, видевшего его в первый раз, незабываемое впечатление. Он был уставлен от края до края шеренгой серебряных кубков, ваз, блюд, кувшинов и других уникальных произведений ювелиров, завоеванных офицерами в виде призов на скачках, в стрелковых состязаниях или дарственных полку состоятельными его запасниками. Здесь существовал обычай: новоиспеченному гвардейскому офицеру вносить стоимость своего прибора из серебра, который заказывался с выгравированным его именем ювелирной фирме Фаберже. Свыше трехсот таких именных приборов лежали у белоснежных фарфоровых тарелок с шифром полка. Серебро и фарфор блестели в ярком свете электричества так, что глаза ломило. Командир полка Воейков появился после всех из боковой двери, окинул быстрым взглядом собравшихся в зале и с большим достоинством занял место во главе стола, по правую руку от председательского кресла, украшенного царским вензелем.

В зал вошел хор трубачей под командой капельмейстера, одетого в отличие от гусар в мундир чиновника военного ведомства и не считавшегося никем в гвардии собратом-офицером. По знаку дирижера хор грянул увертюру «Славься, славься!» из оперы Глинки «Жизнь за царя», и гусары встали в едином порыве. Снова, но уже все вместе, провозгласили здравицу императору, и зазвенели шпорами и орденами, поворачиваясь к портрету самодержца. Как почетных гостей и представителей родственных по оружию полков Роопа и Соколова посадили поблизости от командира, в отдалении от полковой молодежи, где веселье было более искренним и непосредственным.

Второй тост подняли так же по традиции за наследника цесаревича.

Осушив свою чарку, Рооп наклонился к своему другу и проговорил ему прямо в ухо, чтобы было слышно даже через нестройное, но громкое «ура!»:

— Если бы болезнь наследника уменьшалась в обратной пропорции к выпитому здесь за его здоровье, то гемофилия Алексея испарилась бы в один миг!

Многоголосый шум неожиданно прервал резкий аккорд трубачей. В зал входил государь. Завсегдатай офицерского собрания лейб-гусар, Николай Александрович, разумеется, не мог не прийти сюда в день полкового праздника. Его сопровождал великий князь Николай Николаевич. Лукавый был, как и царь, в парадной форме лейб-гусар и уже несколько навеселе.

Артельщики быстро поменяли маленькие водочные стопки на более емкую посудину для шампанского, внесли в серебряных жбанах со льдом бутылки этого любимого царем и гусарами напитка. Не обмолвясь ни с кем ни словом, царь встал у председательского места и молча поднял стакан с шипучим вином. Он осушил его одним духом и так же молча сел на свое место. Лукавый последовал его примеру, только свою склянку с шампанским опрокинул еще быстрее, чем царь.

Веселье в высочайшем присутствии поначалу перестало клеиться. Хор трубачей уже не мог развлечь господ офицеров, и Воейков скомандовал призвать песенников. Праздник продолжался по традиционному ритуалу.

Стройным шагом в зал вошли песенники. То были и рядовые гусары, и усачи унтер-офицеры, и два-три новобранца, отличившихся в казарме своими ладными голосами так, что их сразу же допустили перед светлые очи батюшки-царя и господ офицеров. Грянула полковая песня.

Соколов с интересом оглядывал собравшихся за столом, надеясь найти знакомые лица. Он представлял себе, что служба в лейб-гвардии гусарском полку, стоявшем в самой императорской резиденции — Царском Селе, требовала от офицеров не столько обширных знаний кавалерийской тактики и стратегии, организаторских и командирских талантов, сколько большого состояния. Про офицеров первых гвардейских полков вся остальная армия хорошо знала, что своего жалованья они никогда не видят — оно все идет в полковую офицерскую артель, на букеты императрице и великим княжнам по случаю их именин, на подарки пасхальные и рождественские государю, на пособия старослужащим или вышедшим в отставку унтер-офицерам, на постройку церкви, на жетоны уходящим из полка офицерам и многое-многое другое. Служба в гвардии не давала офицеру ничего, кроме славы, знакомства с сильными мира сего и возможности обделывать в полковых собраниях миллионные дела с бывшими сослуживцами, составляющими высший класс общества, сливки торговли и промышленности. Знакомый со многими лейб-гусарами по совместным кавалерийским маневрам или учебе в академии, Соколов почти не увидел за столом знакомых лиц. Многие из его коллег покинули полк, не выдержав разорительной службы, а иные, наоборот, сделали на своих гвардейских знакомствах капитал и ушли в отставку, дабы приумножать его без помех от строевых забот и ответственности.

Полковая песня закончилась, стали петь эскадронные. Песенники, пропустив по стопочке поднесенной офицерами водки, затянули песню первого эскадрона «Ты слышишь, товарищ, тревогу трубят!».

Под шум начинавших веселеть голосов старый петербуржец и гвардеец Рооп просвещал своего друга-провинциала по части историй, которыми славились лейб-гусары. Для начала он обратил внимание Соколова на Лукавого, место которого за столом было самым почетным после председательского — слева от царя. Долговязый и худой старик, чей взбалмошный характер и пристрастие к алкоголю были ярко выражены в глазах и на лице, пропускал чарку за чаркой, оставаясь, как это и подобает гусару на одном — довольно осмысленном еще — уровне опьянения.

Полушепотом, дабы не обидеть хозяев, с гусарским темпераментом обсуждавших свои дела, Рооп поведал Соколову:

— Разве теперь гусары пьют?! Это только невинные забавы по сравнению с тем, что было, когда Лукавый командовал полком! Представь, Алеша, когда я служил в Царском Селе еще до академии, то был свидетелем такого случая…

Рооп поудобнее откинулся на массивном стуле и вновь приблизил свое лицо к Соколову. Говорил он полушепотом, иногда растягивая рот в любезной улыбке, когда ловил взгляд кого-либо из собутыльников, поднимавших в этот момент стопку в его честь.

Пьянство лейб-гусар всегда носило в гвардейском корпусе легендарный характер. Однажды весной, после больших майских маневров, Роопа пригласили на эскадронный праздник в полковое собрание. Тогда этого пышного дворца еще не было, а был старинный особняк. Пили три дня и три ночи подряд и допились до галлюцинаций. Роопа разморило много раньше, чем молодцов-гусар, артельщики отнесли его куда-то в бельэтаж, и он забылся в кошмарном сне. Пробудился он среди ночи от волчьего воя. Не сообразил сначала, думал, что в лес попал. Потом выглянул в окно. Оказалось, что Лукавый и его бравые офицеры пришли в такое состояние, что им стало казаться уже, что не люди они, а волки. Сбросив свои мундиры и оставшись в чем мама родила, они скакали по улице, к счастью, в это время пустынной, а затем присели, словно собаки, опершись на руки, словно передние лапы, подняли к луне свои пьяные головы и завыли по-волчьи. Буфетчик, наверное, уже знал, что в таких случаях следует делать. Он вынес на крыльцо большую серебряную лохань, налил ее то ли водкой, то ли шампанским, и вся стая устремилась на четвереньках к тазу. Здесь компания принялась языками лакать вино, визжа и кусаясь…

Соколов засмеялся и с сомнением покачал головой.

— Ну вот, не веришь, — с обидой протянул Рооп, — а все Царское Село знает про такие попойки лейб-гусар.

Еще больше снизив голос, он прошептал, кивнув в сторону Лукавого:

— А то, что великого князя много раз снимали сильно запьяневшим и в голом виде с крыши его собственного дома, это ты тоже не знаешь?!

— Про это я слыхал, — согласился Соколов, — у нас в Киеве рассказывали про его визит во Францию, когда он, изрядно набравшись на приеме в его честь, отправился обозревать Париж с Эйфелевой башни. Говорили, что он до ужаса напугал хозяев, когда вскарабкался на флагшток, укрепленный на самой макушке башни, и исполнил на нем первый куплет гимна «Боже, царя храни!»…

Снова грянул хор трубачей, соревнуясь о песенниками. Государь по-прежнему молча, ни на кого не глядя, но вместе со всеми тянул шампанское. Великий князь что-то доказывал о кавалерийских кунштюках своему визави Воейкову, застолье явно оживилось.

Невозмутимый, словно в начале вечера, Рооп продолжал излагать подоплеку многих петербургских событий, связанных с собранием лейб-гусар.

— Ты видишь, Алеша, как упорно молчит его величество? Знай же, если ты сейчас сможешь его разговорить и понравиться ему, то завтра же станешь свитским генералом и получишь хорошую должность… Вот возьми нашего с тобой общего знакомца еще по Киеву — генерала Жилинского. Старая лиса так вертела хвостом перед государем, что сейчас и попала в случай. Уволили Федю Палицына от должности начальника Генерального штаба и сделали Жилинского вместо него. Так же и Сухомлинов. Удивляюсь, почему его сегодня здесь не видно, знает ведь, что полковой праздник у лейб-гусар, мог бы и прийти, тем более что любит щеголять в гусарской форме. Наверное, его Екатерина Викторовна опять закапризничала… И чего только не пропустишь, лишь бы угодить молодой жене, — съязвил Рооп в адрес военного министра, которого явно недолюбливал.

Шум в зале еще больше усилился, и Соколов с изумлением увидел, как песенники подняли на руки сразу трех офицеров и те один за другим принялись осушать наверху свои бокалы шампанского и говорить друг другу речи. Слов, правда, было не разобрать из-за общего разговора на громких тонах, возбужденных алкоголем, но зрелище было впечатляющим. Наконец офицеры довольно прославили друг друга и свои эскадроны, прозвучала команда «на ноги!», и песенникам поднесли их очередную чарку. Кое-кто из господ офицеров стал перемещаться от стола в бильярдную, не смея до отхода из залы командира полка или особого разрешения царя покинуть офицерское собрание.