Когда Соколов после доклада Монкевицу вернулся домой, тетушка подала ему поднос с письмами и визитными карточками, пришедшими, пока он был в отлучке. Среди них был конверт городской почты с письмом тайной советницы Шумаковой. Советница напоминала, что она была когда-то очень дружна с покойной матерью Соколова, сообщала, что по четвергам у нее собирается общество молодежи, что они решили ставить любительским спектаклем «Разбойников» Шиллера и просили бы его, Соколова, как знатока германских стран и немецкого языка в особенности помочь им советом.

Соколов показал это письмо тетушке. Мария Алексеевна, старая жительница Петербурга, хотя никуда не выходила, но знала преотлично весь столичный свет и все так называемое «культурное общество».

— Сходи, Алешенька, развейся, — сказала тетушка. — Никакие там не «Разбойники», а дочь-невеста и другие барышни, которым женихов надобно. Матушку твою, царство ей небесное, Шумакова любила, а батюшке, братцу моему Алексей Алексеевичу, даже протекцию когда-то составила. Познакомишься там с интеллигентами — как это теперь называют — может быть, и не умрешь от скуки… На угощенье не особенно надейся — будут мятные пряники, мармелад, варенье, пастила — вроде бы русские лакомства, а на самом деле для экономии — эдак у самовара дешевле посидеть, чем балы да пиры устраивать…

Алексей решил пойти. Извозчик с лошадкой, запряженной в легкие горбатые санки, живо доставил его к дому на Пушкинской улице, где квартировала тайная советница. Соколов, погрешив против петербургских обычаев, диктовавших светским людям опоздание на час, почти не задержался. Но, когда он вступил в прихожую на третьем этаже высокого каменного доходного дома, все вешалки были уже заняты гимназическими пальто и фуражками, девичьими шубками на вате и дешевом меху, студенческими тужурками. Из гостиной, похожей по размерам на зал, несся нестройный хор молодых голосов. Гости располагались группками вокруг рояля и двух столов на простых, крытых ситцем диванах и креслах, на стульях или просто у подоконника. Гостиная была освещена, как, по-видимому, и вся квартира, керосиновыми лампами, зажженными по случаю «четверга» в большом количестве.

Когда Соколов появился, советница, дама рослая и полная, но, несмотря на свои объемы, исключительно энергичная, пошла ему навстречу из-за рояля, где она собиралась аккомпанировать певцу в толстовке, похожему на молодого Толстого, что на портрете работы Крамского. Соколов представился. При его появлении, свежего, гладко выбритого, в вицмундире и со шпагой, все разом замолкли и обратились лицами к нему. Соколов почувствовал себя неловко, но советница пришла ему на помощь:

— Не знакомьтесь сразу со всеми — это долго и грохота стульями будет много. За разговором вокруг самовара всех и узнаете! А сейчас пошли чай пить — самовар поспел, Таня уже чай заварила…

Вошли в столовую. Советница представила Соколова дочери, сидевшей у самовара и наполнявшей разнокалиберные стаканы и чашки.

— А мы и не думали, что вы откликнетесь на нашу просьбу, — обвела Таня жестом своих друзей и подруг. — Ведь вы в таких чинах, а вот приехали помочь молодежи…

Вокруг стола уже задорно шумели гости, резко сдвигая стулья, передавая чай, обсуждая сравнительные достоинства пастилы и мармелада. Соколов сразу не охватил взглядом всех гостей, но, оборотясь от хозяйки к столу, чтобы занять место, с удивлением увидел подле свободного стула ту самую пепельную головку, которая так восхитила его во время конноспортивных состязаний в манеже. Оказалось, что это была лучшая подруга Татьяны — Анастасия. Она только что вышла из комнаты Татьяны. Простая гладкая прическа с пучком волос сзади, правильные черты лица с чуть вздернутым носиком, ясные умные серо-голубые глаза, спокойная манера общения с людьми, сдержанная улыбка и скромное, но ладное платье — все создавало образ незаурядной, обаятельной личности.

Соколов почувствовал себя как на крыльях, ему только неудобно было все время поворачиваться к соседке, чтобы еще и еще любоваться ею, говорить с ней.

Стаси, как она представилась Алексею Алексеевичу, вспоминая конный праздник, где она видела этого военного в другом, красивом гусарском мундире, на прекрасном золотистом коне, буквально перелетающем самые трудные препятствия, глядела на Соколова с восхищением.

— А почему вы теперь в другой форме? — спросила она его.

— В конкур-иппике я выступал за свой прежний полк — литовских гусар, из коего вышел в Академию Генерального штаба, — полушепотом, чтобы не привлекать внимания других соседей по столу, объяснил Соколов. Только теперь Стаси заметила на борту его простого вицмундира значок академии — серебряный двуглавый орел в обрамлении венка из лавровых листьев. По женской простоте она решила, что это орден, но Соколов с присущей военным дотошностью объяснил ей значение символа.

От всех своих объяснений Соколов засмущался и замолчал. Он сам не заметил, как перед ним очутился большой кусок французской булки, намазанный густо желтым сливочным маслом, и дымящийся стакан крепкого чая.

— Вы ешьте, — предложила Стаси, — и не стесняйтесь, тут все свои — Варя, Лена, Вера, Гриша, Костя, Володя, Саша… — показывала она глазами барышень и молодых людей.

Сквозь общий гам прорезался чей-то звонкий голос и попал в паузу, когда все вдруг умолкли:

— Ну вот, наконец есть между нами и представитель машины насилия — полковник, и мы можем с ним обсудить важную тему: какова должна быть армия, ежели она народная?

Кто-то счел постановку вопроса бестактной и смущенно хихикнул; кто-то бросил: «Молодец, Саша!», но оратора перебили с другого конца стола:

— Позвольте, товарищи, князь Кропоткин считает, что армии вообще не должно быть никакой!

Говоривший о машине насилия был студент, одетый с нарочитой небрежностью в синюю косоворотку, поверх которой мешковато сидела студенческая тужурка, почти проношенная на локтях, а о Кропоткине вспомнил бледный высокий студент-технолог с бородкой, росшей прямо из кадыка.

С мальчишеским жаром их перебил гимназист, который воскликнул недоуменно:

— Как никакой армии не должно быть? А стало быть, не будет и юнкерских училищ?!

Все засмеялись, потому что обнаружилось, что гимназист метит в юнкерское училище.

Молодой человек лет двадцати шести, по виду помощник присяжного поверенного или мелкий служащий банка, возмутился:

— Ну и хватил, Федя! Подай ему юнкерское училище!.. И это в двадцатом веке, когда все завоевательные войны давно отгремели!

— Теперь война немыслима! Народ не тот, он не пойдет на войну братоубийственную! Мы, пацифисты, раскроем ему на это глаза, и солдаты останутся в казармах! — подтвердил студент-технолог.

Соколов с интересом слушал молодежь.

— Помилуйте, а для чего же все вооружаются?! — возопил вдруг молчавший до сих пор Гриша, студенческий сюртук которого был сшит у отличного портного, а когда он размахивал руками от возбуждения, полы распахивались, демонстрируя белую шелковую подкладку.

«Ага, это представитель того самого богатого студенчества, коих называют „белоподкладочниками“ и терпеть не могут в студенческих коммунах», — подумал Соколов, а белоподкладочник между тем продолжал:

— Пушки, накопленные в избыточном количестве, сами начнут стрелять, вооруженный мир не может долго продолжаться, иначе Европа просто разорится!..

— Коллеги, товарищи! — сказала Таня умоляюще. — Вы как на сходке: беспорядок, крики с мест… никто не слушает ораторов, а норовит высказать только свое мнение. Ведь мы пригласили к нам специалиста, представителя армии, чтобы расспросить его, задать ему вопросы, а галдим и не слушаем, что он скажет!..

«Так вот, оказывается, какие барышни-невесты здесь собираются по четвергам», — с веселой иронией подумал Соколов и приготовился участвовать в диспуте, использовав весь накопленный в академии багаж знаний по военной истории.

— Давайте приступим, — продолжала призывать Татьяна, и ее наконец вроде бы послушались.

— Возможны ли теперь войны? — задал первый вопрос молчавший доселе симпатичный круглоголовый, коротко остриженный, но с пшеничными усами студент в простой куртке поверх черной сатиновой рубахи. Снова поднялся крик, через который пробился визгливый голос белоподкладочника:

— Обсудим сперва мою постановку вопроса: армия для войны или война вызывает формирование армии?

— Чушь! — резко сказал студент в потертой тужурке.

— Товарищ! Но ведь я в прошлый раз ясно доказал, что если не будет армии, то общество изживет милитаризм, народ весь будет лишен зловещих инстинктов войны, а сражения просто не состоятся! Разве вы отсутствовали на моем реферате? — надрывался белоподкладочник.

— Я присутствовал, но не разделяю вашей нелепой позиции, — огрызнулся студент в тужурке, которого звали Саша. — Свою абракадабру вы можете нести только Павлу Никитичу!

При этих словах чистенько одетый господин встрепенулся и снова вступил в спор:

— Я не разделяю целиком позиций анархистов, поскольку я эсер и считаю, что крестьянство должно вооружаться, чтобы противопоставить себя армии. Только революция крестьян, только крестьянские восстания оздоровят атмосферу России…

— У, куда вас понесло от главной темы! — возмутился гимназист.

— Господа, начинается ерунда, — пискнула было высокая и стройная брюнетка. — Сами пригласили порядочного человека, а сами себя слушаете…

— А я говорю, что существование армии нарушает равенство в обществе! — капризно продолжал белоподкладочник.

Хозяйка дома, тайная советница, вдруг махнула на молодежь рукой и ушла от самовара. Ее ухода никто, кроме Соколова, не заметил. Полковник хотел было подняться с места, чтобы проститься с ней, но решил, что подобные церемонии здесь не приняты, и остался на своем стуле.