Волны кружевом обшиты Сладко пламенной луны. Золотые хризолиты Брызжут ввысь из глубины. На прибрежиях зеленых Ждут влюбленных шалаши. О желаньях утоленных Напевают камыши. Смуглый отрок, лиру строя, На красавиц целит глаз. Не успела глянуть Хлоя, Как стрела ей в грудь впилась… Волны, верные Венере, Учат шалостям детей. Не избегнуть на Цитере Купидоновых сетей!

Зима все чаще делала промахи, Незаметно растаяли снега и льды. И вот уже радостно одеты сады Пахучими цветами черемухи. В зелени грустит мраморный купидон О том, что у него каменная плоть. Девушка к платью спешит приколоть Полураспустившийся розовый бутон. Ах, ранняя весна, как мила мне ты! Какая неожиданная радость для глаз: Проснувшись утром, увидеть тотчас Залитые веселым солнцем цветы.

Луна взошла совсем как у Вэрлена: Старинная, в изысканном уборе, И синие лучи упали в море. "Зачем тобой совершена измена"… Рыдал певец, томясь в мишурном горе, И сонная у скал шуршала пена.

Амур мне играет песни, Стрелою ранит грудь — Сегодня я интересней, Чем когда-нибудь!.. Стыдливые румяна Зажгла на щеках любовь. Мне, право, как-то странно Ее услышать вновь… Под музыку я танцую На берегу реки, В холодные струи Бросаю свои венки… Монаха и святотатца, Я всех теперь обниму, — Готова отдаться Все равно кому! Звучат любовные песни, Глаза застилает муть… Сегодня я интересней, Чем когда-нибудь!..

В залив, закатной кровью обагренный, Садилось солнце. Матовый кристалл Луны оранжевой медлительно всплывал, Дробясь и рдея в зыби вод бессонной. Рукою опершись о пьедестал Богини мраморной, с улыбкой благосклонной Красавица внимала, как влюбленный Слова признанья нежно ей шептал: "Прелестней Вас в златых полях едва ли Аркадии божественной встречали Или в садах счастливых гесперид! Сладчайшие сулите Вы надежды"… Она ж в ответ, склонив с усмешкой вежды: "Тот часто лжив, кто складно говорит!"

"Люблю", — сказал поэт Темире, Она ответила: "И я". Гремя на сладкострунной лире, "Люблю", — сказал поэт Темире… И все они забыли в мире Под сенью дуба у ручья. "Люблю", — сказал поэт Темире… Она ответила: "И я".

Скакал я на своем коне к тебе, о любовь. Душа стремилась в сладком сне к тебе, о любовь. Я слышал смутно лязг мечей и пение стрел, Летя от осени к весне к тебе, о любовь. За Фебом рдяно-золотым я несся вослед, Он плыл на огненном руне к тебе, о любовь. И в ночь я не слезал с коня, узды не кидал, Спеша, доверившись луне, к тебе, о любовь. Врагами тайно окружен, изранен я был, Но все стремился к вышине, к тебе, о любовь. Истекши кровью, я упал на розовый снег… Лечу, лечу, казалось мне, к тебе, о любовь.

Мы вышли из комнаты душной На воздух томящий и сладкий; Глядели семьей равнодушной С балкона лиловые братки. Звучали морские свирели, Метались рубины по брызгам… Мы долго бродили без цели Меж камней на береге низком. О, кружево Вашего платья — Так нежно, так дымчато-тонко, Как газ у подножья распятья, Как греза в молитве ребенка. Огнем неземных откровений Сияли закатные дали, И копья неясных томлений Отверстую душу пронзали. Зари огнецветной порфира Бледнела, медлительно блекла… И стало туманно и сыро. Мы — спрятались снова за стекла.

Заветный сон в душе моей Расцвел и дал стремленью крылья: Мне светят травы зеленей, Легки мне первые усилья. Я сотворил себе полет, И эхо ужаса раздалось… И полетел я ввысь, вперед, Куда лишь солнце подымалось. И пораженная река В немом безумии застыла. Я видел смерть издалека, В лазурь она меня манила. И дерзкий червь, рожденный тьмой, Я к солнцу свой полет направил, Но взор светила огневой Мне крылья мощные расплавил. И я упал, как горний прах. Я в тлен ушел — безумец тленный… Я умирал… В моих ушах Смеялось солнце, царь вселенной.

Моей тоски не превозмочь, Не одолеть мечты упорной; Уже медлительная ночь Свой надвигает призрак черный. Уже пустая шепчет высь О часе горестном и близком. И тени красные слились Над солнечным кровавым диском. И все несносней и больней Мои томления и муки. Схожу с гранитных ступеней, К закату простираю руки. Увы — безмолвен, как тоска, Закат, пылающий далече. Ведь он и эти облака Лишь мглы победные предтечи.

Птица упала. Птица убита… В небе пылают кровавые зори. Из изумруда, из хризолита В пурпуре света пенится море. В небе сиянье, в небе прощенье, К грезам весенним дорога открыта… Пена морская мрачною тенью Бьется о берег. Птица убита.

Склонились на клумбах тюльпаны, Туманами воздух пропитан. Мне кажется, будто бы спит он, Истомой весеннею пьяный. Луна, альмадинов кровавей, Над садом медлительно всплыла И матовый луч уронила На тускло мерцающий гравий. Иду у реки осторожно… Боюсь Водяного — утопит. Томления кубок не допит, Но больше мечтать — невозможно…

На две части твердь разъята: Лунный серп горит в одной, А в другой костер заката Рдеет красной купиной. Месяц точит струи света, Взятый звездами в полон. Даль еще огнем одета, Но уже серебрян лен. И над белою молельной Ночи грусть плывет, тиха, Льется музыкой свирельной Неживого пастуха. Скоро смолкнет шум неясный, В тишине поля уснут… И утонет месяц красный, Не осилив звездных пут.

Солнце разлилось по спелым вишням, Сверкая радостно и томя. Своим мечом — сиянием пышным — Землю ударило плашмя. И стали дали великолепней, Чем светом луны опаленный лед… Мой дух восторженный, окрепни И славь царя, победный лет!

Заколдованы утром дома, И безлюдье чарует меня, И баюкает свежесть меня. В небе — крылья морозного дня. Одинокие люди идут, Но все тихо, как будто их нет. Никого, никого будто нет… В вышине — бледно-розовый свет.

Снегом наполнена урна фонтана, Воды замерзшие больше не плачут. Нимфа склонилась в тоске у бассейна, С холодом зимним бороться не в силах. Всплыло печальное светлое солнце, Белую землю стыдливо пригрело, Вспомнила нимфа зеленые листья, Летнее солнце в закатной порфире, Брызги фонтана в прозрачности милой, Лунную негу и вздохи влюбленных… Слезы из глаз у нее полилися, Тихо к подножью стекая.

Луна упала в бездну ночи, Дремавший ветер окрылив, И стал тревожней и короче — Уже невидимый — прилив. И мрака черная трясина Меня объяла тяжело. И снова сердце без причины В печаль холодную ушло. Я ждал — повеют ароматы, Я верил — вспыхнут янтари… …И в полумгле зеленоватой Зажегся тусклый нимб зари.

Кто отплыл ночью в море С грузом золота и жемчугов И стоит теперь на якоре У пустынных берегов? Это тот, кого несчастье Помянуть три раза вряд. Это Оле — властитель моря, Это Оле — пират. Царь вселенной рдяно-алый Зажег тверди и моря. К отплытью грянули сигналы, И поднялись якоря. На высоких мачтах зоркие Неподкупные дозорные, Бриг блестит, как золото, Паруса надулись черные. Солнце ниже, солнце низится, Солнце низится усталое; Опустилось в воду сонную, И темнеют дали алые. Налетели ветры, Затянуло небо тучами… Буря близится. У берега Брошен якорь между кручами. Вихри, вихри засвистали, Судно — кинули на скалы; Громы — ужас заглушали, С треском палуба пылала… Каждой ночью бриг несется На огни маячных башен; На носу стоит сам Оле — Окровавлен и страшен. И дозорные скелеты Качаются на мачтах. Но лишь в небе встанут зори, Призрак брига тонет в море.

Гостиная. Кудрявый купидон Румянится, как розовая астра. Азалии горят закатом страстно, А я мечтой творю весенний сон. Любовь томит. Я сладко опален Юноною, но не из алебастра. Ах, что мне смерть и грозы Зороастра — Рука моя сильнее всех времен. Едва ль когда под солнцем иль луной Любовнее чем Ваш, Грааль Арельский, Сонет сверкал истомно-кружевной! Кладу его я в ящичек карельский… О, милый дар, благоухай всегда Мучительней и слаще, чем звезда!

Бродят понуро Фавны и нимфы В чаще лесной. Царство амура Скрыли заимфы Осени злой. Рдяные сети Листьев огнистых Падают в лог. Осени дети Из аметистов Вяжут венок. Голые сучья Дрогнут от хлада, Клонятся вниз. Тщетно кипучий Сок Винограда Льет Дионис…

Месяц стал над белым костелом, Старый сад шепнул мне: "Усни"… Звезды вечера перед Божьим престолом Засветили тихие огни. И плывут кружевные туманы, Белым флером все заволокли. Я иду сквозь нежный сумрак, пьяный Тонким дыханием земли. Мной владеет странная истома, Жаля душу, как прожитые дни. Шелест сада грустно-знакомый Неотступно шепчет: "Усни"…

Мертвую девушку в поле нашли. Вялые травы ей стан оплели. Взоры синели, как вешние льды. В косах — осколки вечерней звезды. Странной мечтою туманился лик. Серый ковыль к изголовью приник. Плакала тихо вечерняя мгла. Небо шептало, что осень пришла…

Ночь светла, и небо в ярких звездах. Я совсем один в пустынном зале; В нем пропитан и отравлен воздух Ароматом вянущих азалий. Я тоской неясною измучен Обо всем, что быть уже не может. Темный зал — о, как он сер и скучен! — Шепчет мне, что лучший сон мой прожит. Сколько тайн и нежных сказок помнят, Никому поведать не умея, Анфилады опустелых комнат И портреты в старой галерее. Если б был их говор мне понятен! Но, увы, — мечта моя бессильна. Режут взор мой брызги лунных пятен На портьере выцветшей и пыльной. И былого нежная поэма Молчаливей тайн иерогл фа. Все бесстрастно, сумрачно и немо. О, мечты — бесплодный труд Сизифа!

Он — инок. Он — Божий. И буквы устава Все мысли, все чувства, все сказки связали. В душе его травы, осенние травы, Печальные лики увядших азалий. Он изредка грезит о днях, что уплыли. Но грезит устало, уже не жалея, Не видя сквозь золото ангельских крылий, Как в танце любви замерла Саломея. И стынет луна в бледно-синей эмали, Немеют души умирающей струны… А буквы устава все чувства связали, — И блекнет он, Божий, и вянет он, юный.

Вот — письмо. Я его распечатаю И увижу холодные строки. Неприветливые и далекие, Как осенью — статуи… Разрываю конверт… Машинально Синюю бумагу перелистываю. Над озером заря аметистовая Отцветает печально. Тихая скорбь томительная Душу колышет. Никогда не услышит Милого голоса обитель моя.

На портьер зеленый бархат Луч луны упал косой. Нем и ясен в вещих картах Неизменный жребий мой. Каждый вечер сна, как чуда, Буду ждать я у окна. Каждый день тебя я буду Звать, ночная тишина. Под луною призрак грозный Окрыленного коня Понесет в пыли морозной Королевну и меня. Но с зарей светло и гневно Солнце ввысь метнет огонь, И растает королевна, И умчится белый конь. Тосковать о лунном небе Вновь я буду у окна, Проклиная горький жребий Неоконченного сна.

Осени пир к концу уж приходит: Блекнут яркие краски. Солнце за ткани тумана Прячется чаще и редко блистает. Я тоской жестокой изранен, Сердце тонет в печали. Нету со мною любимой. Ах! не дождаться мне радостной встречи. Ропщет у ног прибой непокорный, Камни серые моя. Тщетно я лирные звуки С злобной стихией смиренно сливаю. Не укротить вспененной пучины, С ветром спорить — бесцельно. Страсти бесплодной волненья В сердце моем никогда не утихнут. Осени пир к концу уж приходит, Сердце тонет в печали. Слабые струны, порвитесь! Падай на камни, бессильная лира…

Я вижу ясно тот жестокий бой, Треск пулеметов и снарядов вой, Простреленных знамен столетний шелк, Твоих знамен, Конногвардейский полк! Смерть не страшна и слава впереди. Самоотверженья огонь в груди. Лети, молва, чтоб Родине принесть О брани славной и победе весть! Сломил героев схватки бурелом, И ангел смерти осенил крылом, Но вечности их память предана И доблестью покрыты имена.

Идущие с песней в бой, Без страха — в свинцовый дождь, Вас Георгий ведет святой, Крылатый и мудрый вождь. Пылающий меч разит Средь ужаса и огня, И звонок топот копыт Его снегового коня. Он тоже песню поет, В ней — слава и торжество. И те, кто в битве падет, Услышат песню его. Услышат в последний час Громовый голос побед. Зрачкам тускнеющих глаз Блеснет немеркнущий свет!

О, твердость, о, мудрость прекрасная Родимой страны! Какая уверенность ясная В исходе войны! Не стало ли небо просторнее, Светлей облака? Я знаю: воители горние — За наши войска. Идут с просветленными лицами За родину лечь, — Над ними — небесные рыцари С крылами у плеч. И если устали, ослабли мы, Не видим в ночи, — Скрещаются с вражьими саблями Бесплотных мечи.

Всех, позабывших жизнь свою, И слившихся в святую лаву И погибающих в бою За честь России и за славу, — Не надо празднословить их: Они — в бессмертном ореоле, Какой воздаст награду стих За подвиг чести, подвиг боли? Их имена занесены На нерушимые скрижали. А мы достойными должны Быть славы, что они стяжали. Мешайте цепкой нищете К их семьям находить дорогу, — Не оскудеют руки те, Что обездоленным помогут. Не подаянье это, нет, А долг героям неоплатный, За озарения побед И за тяжелый подвиг ратный.

Сеет дождь. В окопах тесно, Докучает пушек вой. Ветер сказ ведет унылый О родимой стороне. Вдруг — зажегся свет чудесный И, сквозь дым пороховой, Мчится всадник огнекрылый На небесном скакуне. В алый сумрак улетая, Он торопит скакуна, Шпоры острые вонзает В белоснежные бока… Вот исчез. Лишь золотая Тень на западе видна, Лишь по небу проплывают, Багровея, облака… Сеет дождь. Сжимают руки Крепче верное ружье. Оглашают дол безлесный Пушек гром и ветра вой… Но не мучат эти звуки, Где уныние мое? Сердцу светит стяг чудесный Сквозь туман пороховой.

Уносит все поток времен и смерти, Но не исчезнет память на земле О маленьком народе — и Альберте, Геройского народа короле. Покой и труд в отчизне процветали, Но грянул гром губительной войны, И пред лицом ее — бельгийцы стали Все, как один, — за честь родной страны. И наглецов остановилась лава, Урок непоправимый получа! Хвала бельгийцам и Альберту слава. Поднявший меч — да сгинет от меча!

Кружевницей я была, Кружево плела. — Я над жизнью не мудрила, Друга милого любила, Да беда пришла. Как всегда — встает луна, Тянет с моря ветром свежим… Только друг убит под Льежем. Милая страна Вся разорена. Ты плыви, луна, над морем… Как-нибудь управлюсь с горем. Не сбегу я и не спрячусь, — Плакать — уж потом наплачусь, А теперь — вперед, Родина зовет. Милый, ты меня поймешь? Я возьму отцовский нож, Штуцер вычищу старинный. До Намюра — путь не длинный, — Там теперь враги… Боже, помоги!

Я помню дом родной И рощу и откос, Где каждою весной Справлялся праздник роз Давно ль, скажите мне, Июль глядел в окно, Жужжало в тишине Мое веретено? И жизнь была тиха, И летний воздух свеж… Давно ли жениха Я провожала в Льеж! И вот — повсюду кровь, Туман пороховой. А ты, моя любовь, Вернешься ли домой? Иль скоро будет весть, Что ты погиб в бою, За правду и за честь, За родину свою. Погиб ты или нет, — Но, Боже, я не лгу, Даю себе обет Бороться, как могу. Я молода, сильна, А Бельгия в крови. — Родимая страна, Меня благослови!

В бледном небе — месяц хилый. В сердце грусть и тишина. Ты уедешь завтра, милый, И останусь я одна. Помнишь ферму, огороды, Виноградник над ручьем. Те безоблачные годы, Что мы прожили вдвоем? Но блеснула из-за башен Льежа гневная заря, — И спешишь ты в бой, бесстрашен, Светлым мужеством горя. Так прощай же, милый, милый, Бог тебя благослови! Будь силен священной силой Чести, правды и любви!

В тени своего мавзолея, Омыты кадильной волной, Висят, постепенно дряхлея, Свидетели славы двойной: Ведет за колонной — колонна Средь синей, торжественной мглы. На них — голубеют знамена И тускло мерцают орлы. Как горько — надеждой не грезя, Томиться на стенах чужих И помнить о ржавом железе, О братских могилах своих. И помнить, как ядра взлетали И трупами полнили рвы, Как эти орлы трепетали В зловещем пожаре Москвы. Умолкли те громы и клики И высохли крови ручьи, Но светом нетленным, Великий, Сияют знамена твои. Трофеи, что добыли деды В годину священной войны, Твердят нам: "И ваши победы Прославить Россию должны". Да будет! прекрасен и пышен Все шире величья рассвет. С полей окровавленных слышен Торжественный голос побед!

О, заповедная столица, Гранитный город над Невой, Какие сны, какие лица Являет желтый сумрак твой! Холодным ветром с моря тянет, — Вдыхаю жадно я его. В рассветный час томит и ранит Твоих видений волшебство. О, кровь и пот! В крови и поте Невы твердыня зачата, Чтоб явью грозною о флоте Петрова вспыхнула мечта. А после — бироновы цепи, Доносов ложных черный сон, Сиянье и великолепье Екатерининских времен… Испытаннее дряхлых библий Глядит опаловая твердь. Под нею декабристы гибли, Монархи принимали смерть; — И все затем, чтоб в полной славе Сияла веще ты, когда, Подобно шквалу или лаве, На Русь низринется орда. Я помню: конные гиганты Летели в сумрак огневой Зари. И шли манифестанты — Поток единый и живой. Как жарко пламенели груди, На лицах всех — одна печать: До смерти будут эти люди Свою Отчизну защищать. И мне казалось: вновь вернулась Пора петровской старины, Стихия грозная проснулась Самозащиты и войны. Да, снова потом, снова кровью Должны служить до смерти ей Все обрученные любовью Железной Родине моей!

Хотя и был ты назван "Летний", Но, облетевший и немой, — Вдвойне ты осенью заметней, Вдвойне пленяешь разум мой. Когда кормой разбитой лодки Ныряет в облаке луна, — Люблю узор твоей решетки, Гранита блеск и чугуна. Вдали продребезжат трамваи, Автомобили пролетят, И, постепенно оживая, Былое посещает сад. Своей дубинкой суковатой Стуча, проходит Петр, и вслед В туманной мгле зеленоватой С придворными — Елисавет… Скользят монархи цепью чинной, Знамена веют и орлы. И рокот музыки старинной Распространяется средь мглы. Оружья отблески… Во взорах Огни… Гвардейцев кивера… И, словно отдаленный шорох, По саду носится "ура"! Так торжествуют славных тени Величье нынешних побед. Но на решетки, на ступени Ложится серый полусвет… Полоска утра золотая Растет и гасит фонари, И призраки монархов, тая, Бледнеют в мареве зари. Загадочен стоит и пышен Огромный опустелый сад, И не понять — то шорох слышен Знамен иль ветки шелестят.

Перед собором, чьи колонны Образовали полукруг, Стоят — Кутузов непреклонный, Барклай де Толли — чести друг. Черты задумчиво бесстрастны Героя с поднятой рукой. Другого взгляд недвижен ясный И на губах его — покой. Кругом летят автомобили, Сирена слышится с Невы… Они прошедшее забыли, Для настоящего мертвы? Нет! В дни, когда встает вторая Отечественная война, Гробницы тишина сырая Героям прошлого — тесна. Я знаю — то покой наружный, Хранимый медью до конца, Но бьются жарко, бьются дружно Давно истлевшие сердца. Они трепещут, как живые, Восторгу нашему в ответ С тех пор, как в сени гробовые Донесся первый гул побед!

Опять на площади Дворцовой Блестит колонна серебром. На гулкой мостовой торцовой Морозный иней лег ковром. Несутся сани за санями, От лошадей клубится пар. Под торопливыми шагами Звенит намерзший тротуар. Беспечный смех… Живые лица… Костров веселые огни, — Прекрасна Невская столица В такие солнечные дни. Идешь и полной грудью дышишь, Спускаешься к Неве на лед И ветра над собою слышишь Широкий солнечный полет. И сердце радостью трепещет, И жизнь по-новому светла, А в бледном небе ясно блещет Адмиралтейская игла.

Столица спит. Трамваи не звенят. И пахнет воздух ночью и весною. Адмиралтейства белый циферблат На бледном небе кажется луною. Лишь изредка по гулкой мостовой Протопают веселые копыта. И снова тишь, как будто над Невой Прекрасная столица позабыта, И навсегда сменилась тишиной Жизнь буйная и шумная когда-то Под тусклою недвижною луной Мерцающего сонно циферблата. Но отсветы стального багреца Уже растут, пронзая дым зеленый Над статуями Зимнего дворца И стройной Александровской колонной. Неясный шум, фабричные гудки Спокойствие сменяют постепенно. На серых волнах царственной реки Все розовей серебряная пена. Смотри — бежит и исчезает мгла Пред солнечною светлой колесницей, И снова жизнь, шумна и весела, Овладевает Невскою столицей!

У моста над Невою плавной, Под электрическим лучом, Стоит один из стаи славной С высоко поднятым мечом. Широкий плащ с плеча спадает — Его не сбросит ветр сырой, Живая память увядает, — И забывается герой. Гудок мотора, звон трамвая… Но взор поэта ищет звезд. Передо мной во мгле всплывают Провалы Альп и Чертов мост. И ухо слышит клики те же, Что слышал ты, ведя на бой, И гений славы лавром свежим Венчает дряхлый кивер твой!..

Вечер гаснет морозный и мирный, Все темнее хрусталь синевы. Скоро с ладаном, златом и смирной Выйдут встретить Младенца волхвы. Обойдут задремавшую землю С тихим пением три короля, И, напеву священному внемля, Кровь и ужас забудет земля. И в окопах усталые люди На мгновенье поверят мечте О нетленном и благостном чуде, О сошедшем на землю Христе. Может быть, замолчит канонада В эту ночь и притихнет война. Словно в кущах Господнего сада Очарует сердца тишина. Ясным миром, нетленной любовью Над смятенной повеет землей, И поля, окропленные кровью, Легкий снег запушит белизной!

Ушла уже за ельники, Светлее янтаря, Морозного сочельника Холодная заря. Встречаем мы, отшельники, Рождение Царя. Белы снега привольные Над мерзлою травой, И руки богомольные Со свечкой восковой. С небесным звоном — дольние Сливают голос свой. О всех, кто в море плавает, Сражается в бою, О всех, кто лег со славою За родину свою, — Смиренно-величавую Молитву пропою. Пусть враг во тьме находится И меч иступит свой, А наше войско — водится Господнею рукой. Погибших, Богородица, Спаси и упокой. Победная и грозная, Да будет рать свята… Поем — а небо звездное Сияет — даль чиста. Спокойна ночь морозная, — Христова красота!

Благословенные морозы Крещенские, настали вы. На окнах — ледяные розы И крепче стали — лед Невы. Свистят полозья… Синий голубь Взлетает, чтобы снова сесть, И светится на солнце прорубь, Как полированная жесть. Пушинки легкие, не тая, Мелькают в ясной вышине, — Какая бодрость золотая И жизнь и счастие во мне! Все пережитое в июле Припоминается опять. О, в день такой под вражьи пули, Наверное, блаженство встать! И слышать их полет смертельный, И видеть солнце над собой, Простор вдыхая беспредельный, Морозный, дивно голубой.

Мы пололи снег морозный, Воск топили золотой, И веселою гурьбой Провожали вечер звездный. Пропустила я меж рук Шутки, песни подруг. Я — одна. Свеча горит, Полотенцем стол накрыт. Ну, крещенское гаданье, — Ты гляди, не обмани! Сердце, сердце, страх гони — Ведь постыло ожиданье. Светлый месяц всплыл давно Смотрит, ясный, в окно… Серебрится санный путь… Страшно в зеркало взглянуть! Вдруг подкрадется, заглянет Домовой из-за плеча! Черный ворон, не крича, Пролетит в ночном тумане… Черный ворон — знак худой. Страшно мне, молодой, — Не отмолишься потом, Если суженый с хвостом! Будь, что будет! Замирая, Робко глянула в стекло. В круглом зеркале — светло Вьется дымка золотая… Сквозь лазоревый туман Словно бьет барабан, Да идут из-за леска Со знаменами войска! Вижу — суженый в шинели, С перевязанной рукой. Ну и молодец какой — Не боялся, знать, шрапнели: Белый крестик на груди… Милый, шибче иди! Я ждала тебя давно, Заживем, как суждено!

Мы скучали зимой, влюблялись весною, Играли в теннис мы жарким летом… Теперь летим под медной луною, И осень правит кабриолетом. Уже позолота на вялых злаках, А наша цель далека, близка ли?.. Уже охотники в красных фраках С веселыми гончими — проскакали… Стало дышать трудней и слаще… Скоро, о скоро падешь бездыханным Под звуки рогов в дубовой чаще На вереск болотный — днем туманным!

Америки оборванная карта И глобуса вращающийся круг. Румяный шкипер спорит без азарта, Но горячится, не согласен, друг. И с полюса несется на экватор Рука и синий выцветший обшлаг, А солнца луч, летя в иллюминатор, Скользит на стол, на кресло и на флаг. Спокойно все. Слышна команда с рубки, И шкипер хочет вымолвить: "Да брось…" Но спорит друг. И вспыхивают трубки. И жалобно скрипит земная ось.

Растрепанные грозами — тяжелые дубы, И ветра беспокойного — осенние мольбы, Над Неманом клокочущим — обрыва желтизна И дымная и плоская — октябрьская луна. Природа обветшалая пустынна и мертва… Ступаю неуверенно, кружится голова… Деревья распростертые и тучи при луне — Лишь тени, отраженные на дряхлом полотне. Пред тусклою, огромною картиною стою И мастера старинного как будто узнаю, — Но властно прорывается в видения и сны Глухое клокотание разгневанной волны!

Как я люблю фламандские панно, Где овощи, и рыбы, и вино, И дичь богатая на блюде плоском — Янтарно-желтым отливает лоском. И писанный старинной кистью бой — Люблю. Солдат с блистающей трубой, Клубы пороховые, мертвых груду И вздыбленные кони отовсюду! Но тех красот желанней и милей Мне купы прибережных тополей, Снастей узор и розовая пена Мечтательных закатов Клод Лоррена.

О, празднество на берегу, в виду искусственного моря, Где разукрашены пестро причудливые корабли. Несется лепет мандолин, и волны плещутся, им вторя, Ракета легкая взлетит и рассыпается вдали. Вздыхает рослый арлекин. Задира получает вызов, Спешат влюбленные к ладье — скользить в таинственную даль.. О, подражатели Ватто, переодетые в маркизов, — Дворяне русские, — люблю ваш доморощенный Версаль. Пусть голубеют веера, вздыхают робкие свирели, Пусть колыхаются листы под розоватою луной, И воскресает этот мир, как на поблекшей акварели, — Запечатлел его поэт и живописец крепостной.

Пожелтевшие гравюры, Рамок круглые углы, И пастушки и амуры Одинаково милы. В окна светит вечер алый Сквозь деревья в серебре, Золотя инициалы На прадедовском ковре. Шелком крытая зеленым Мебель низкая — тверда, И часы с Наполеоном — Все тридцатые года. "Быть влюбленну, быть влюбленну", — Мерно тикают часы. Ах, зачем Наполеону Подрисованы усы!

Кофейник, сахарница, блюдца, Пять чашек с узкою каймой На голубом подносе жмутся, И внятен их рассказ немой: Сначала — тоненькою кистью Искусный мастер от руки, Чтоб фон казался золотистей, Чертил кармином завитки. И щеки пухлые румянил, Ресницы наводил слегка Амуру, что стрелою ранил Испуганного пастушка. И вот уже омыты чашки Горячей черною струей. За кофеем играет в шашки Сановник важный и седой. Иль дама, улыбаясь тонко, Жеманно потчует друзей, Меж тем как умная болонка На задних лапках служит ей. И столько рук и губ касалось, Причудливые чашки, вас, Над живописью улыбалось Изысканною — столько глаз. И всех, и всех давно забытых Взяла безмолвная страна, И даже на могильных плитах, Пожалуй, стерты имена. А на кофейнике пастушки По-прежнему плетут венки; Пасутся овцы на опушке, Ныряют в небо голубки. Пастух не изменяет позы, И заплели со всех сторон Неувядающие розы Антуанеты медальон.

Июль в начале. Солнце жжет, Пустые дали золотя. Семья актерская идет Дорогой пыльною, кряхтя. Старуха, комик и Макбет — Все размышляют про обед. Любовник первый, зол и горд, Колотит тростью о ботфорт. Все праздны… Бедный Джи — лишь ты Приставлен движимость блюсти, — А кудри — словно завиты, И лет не больше двадцати… Следить так скучно, чтобы мул, Шагая, вовсе не заснул, Не отвязался тюк с едой Или осленок молодой Не убежал. Пылит жара, А путь и долог и уныл. Невольно вспомнишь вечера Те, что в Марсели проводил, При свете звезд, в большом порту. Лелеял смутную мечту О южных странах. А вдали Чернели молча корабли. Напрасно мирный свет луны Земле советует: «Усни», — Уже в таверне зажжены Гостеприимные огни. Матросы, персы, всякий люд, Мигая трубками, идут, Толкают дверь, плюют на пол И шумно занимают стол. Как часто Джи глядел в окно На этих дерзких забияк, Что пили темное вино, И ром, и золотой коньяк. Как сладко тело била дрожь, Когда сверкал внезапно нож И кровь, красна и горяча, Бежала в драке из плеча. Все из-за женщин. Как в мечте, Проклятья, ссоры и ножи! Но завитые дамы те Совсем не волновали Джи. Когда одна из них, шутя, Его звала: "Пойдем, дитя…" — Он грубо руки отводил И, повернувшись, уходил. Но, пробужденному, ему Являлось утром иногда Воспоминание, как тьму Вдруг пронизавшая звезда. Не знал когда, не помнил где, Но видел взгляд — звезду в воде, Но до сих пор горячий рот, Казалось, — и томит, и жжет. Ах, если бы еще хоть раз Увидеть сон такой опять, Взглянуть в зрачки огромных глаз, Одежду легкую измять, — Но в этой жизни кочевой Он видит только ужин свой, Да то, что выкрали осла, Да пьесу, что сегодня шла.

Кудрявы липы, небо сине, Застыли сонно облака. На урне надпись по-латыни И два печальных голубка. Внизу безмолвствует цевница, А надпись грустная гласит: "Здесь друга верного гробница", Орфей под этим камнем спит. Все обвил плющ, на хмель похожий, Окутал урну темный мох. Остановись пред ней, прохожий, Пошли поэту томный вздох. И после с грацией неспешной, Как в старину — слезу пролей: Здесь госпожою безутешной Поставлен мопсу мавзолей.

Как хорошо и грустно вспоминать О Фландрии неприхотливом люде: Обедают отец и сын, а мать Картофель подает на плоском блюде. Зеленая вода — блестит в окне, Желтеет берег с неводом и лодкой. Хоть солнца нет, но чувствуется мне Так явственно его румянец кроткий. Неяркий луч над жизнью трудовой, Спокойной и заманчиво нехрупкой, В стране, где воздух напоен смолой И рыбаки не расстаются с трубкой.

Визжа, ползет тяжелая лебедка…, О берег разбивается волна Янтарная. И парусная лодка Закатом медно-красным зажжена. Вот капитан. За ним плетется сеттер, Неся в зубах витой испанский хлыст, И, якоря раскачивая, — ветер Взметает пыль и обрывает лист… А капитан в бинокль обозревает Узор снастей, таверну на мысу… Меж тем луна октябрьская всплывет И золотит грифона на носу.

На старом дедовском кисете Слезинки бисера блестят, Четыре купидона — в сети Поймать курильщика хотят. Но поджимает ноги турок С преравнодушнейшим лицом, Ему не до любовных жмурок, Кольцо пускает за кольцом. Переверни кисет. Печален И живописен вместе вид: Над дряхлой кровлею развалин Луна туманная глядит. А у застежки в львиных лапах Коран, крутые облака. И слышен выдохшийся запах И пачули, и табака.

Бросает девочка — котенку Полуразмотанный клубок, На золотистую плетенку Уселся сизый голубок. Где начинается деревня — Среди столетних тополей, — Старофранцузская харчевня Сияет вывеской своей. Большая туча тихо тает, Стоит охотник у ручья — И вороненок улетает От непроворного ружья. А сзади — слышен посвист тонкий Бича и дальний топот стад, И от лучей зари — в плетенке Все розовее виноград.

Все в жизни мило и просто, Как в окнах пруд и боскет, Как этот в халате пестром Мечтающий поэт. Рассеянно трубку курит, Покачиваясь слегка. Глаза свои он щурит На янтарные облака. Уж вечер. Стада пропылили, Проиграли сбор пастухи. Что ж, ужинать или Еще сочинить стихи?.. Он начал: "Любовь — крылата…" И строчки не дописал. На пестрой поле халата Узорный луч — погасал…

Визжат гудки. Несется ругань с барок — Уже огни в таверне зажжены. И, вечера июльского подарок, Встает в окошке полукруг луны. Как хорошо на пристани в Марсели Тебя встречать, румяная луна. Раздумывать — какие птицы сели На колокольню, что вдали видна. Глядеть, как шумно роются колеса «Септимии», влачащие ее, Как рослая любовница матроса Полощет в луже — грубое белье. Шуршит прибой. Гудки визжат упрямо, Но все полно — такою стариной, Как будто палисандровая рама И дряхлый лист гравюры предо мной. И кажется — тяжелой дверью хлопнув, Сэр Джон Фарфакс — войдет сюда сейчас Закажет виски — и, ногою топнув, О странствиях своих начнет рассказ.

Цитерский голубок и мальчик со свирелью, На мраморной плите — латинские стихи. Как нежно тронуты прозрачной акварелью Дерев раскидистых кудрявые верхи. Заря шафранная — в бассейне догорая — Дельфину золотит густую чешую И в бледных небесах искусственного рая Фонтана легкую, чуть слышную струю.

Про меня «мошенник» вкратце Говорят, говорят, И пестрей, чем на паяце, Мой наряд, мой наряд. Я плясун, плясун канатный Бибабо, бибабо. Я кричу: мой верный, ватный Пес тубо, пес тубо. Прибрели мы из Китая С ним вдвоем, с ним вдвоем. По трапециям летая, Все поем, все поем, В наших песнях много чуши, — Правда — ложь, правда — ложь., Затыкай, коль хочешь, уши — Ну так что ж, ну так что ж! Я судьбы, плясун канатный, — Не кляну, не кляну. — Заменяет песик ватный И жену, и жену.

Беспокойно сегодня мое одиночество — У портрета стою — и томит тишина. Мой прапрадед Василий — не вспомню я отчества — Как живой, прямо в душу — глядит с полотна. Темно-синий камзол отставного военного, Арапчонок у ног и турецкий кальян. В закорузлой руке — серебристого пенного Круглый ковш. Только видно, помещик не пьян. Хмурит брови седые над взорами карими, Опустились морщины у темного рта. Эта грудь, уцелев под столькими ударами Неприятельских шашек, — тоской налита. Что ж? На старости лет с сыновьями не справиться, Иль плечам тяжелы прожитые года, Иль до смерти мила крепостная красавица, Что завистник-сосед не продаст никогда? Нет, иное томит. Как сквозь полог затученный Прорезается белое пламя луны, — Тихий призрак встает в подземелье замученной Неповинной страдалицы — первой жены. Не избыть этой муки в разгуле неистовом, Не залить угрызения влагой хмельной… Запершись в кабинете — покончил бы выстрелом С невеселою жизнью, — да в небе темно. И теперь, заклейменный семейным преданием, Как живой, как живой, он глядит с полотна, Точно нету прощенья его злодеяниям И загробная жизнь, как земная, — черна.

Вот роща и укромная полянка, Обрыв крутой, где зелень и песок; Вот в пестром сарафане — поселянка, Сбирающая клюкву в кузовок. Глядит из-за ствола охотник-барин, Виляет пес, убитой птице рад. От солнца заходящего — янтарен Ружья тяжеловесного приклад. Закатный луч заметно увядает, Шуршат листы, клубятся облака. И скромно поцелуя ожидает, Как яблоко румяная, щека.

Шотландия, туманный берег твой И пастбища с зеленою травой, Где тучные покоятся стада, Так горестно покинуть навсегда! Ужель на все гляжу в последний раз, Что там вдали скрывается от глаз, И холм отца меж ивовых ветвей, И мирный кров возлюбленной моей… Прощай, прощай! О, вереск, о, туман… Тускнеет даль, и ропщет океан, И наш корабль уносит, как ладью… Храни, Господь, Шотландию мою!

Все образует в жизни круг — Слиянье уст, пожатье рук. Закату вслед встает восход, Роняет осень зрелый плод. Танцуем легкий танец мы, При свете ламп — не видим тьмы. Равно — лужайка иль паркет — Танцуй, монах, танцуй, поэт. А ты, амур, стрелами рань — Везде сердца — куда ни глянь. И пастухи и колдуны Стремленью сладкому верны. Весь мир — влюбленные одни, Гасите медленно огни… Пусть образует тайный круг — Слиянье уст, пожатье рук!..

Уж рыбаки вернулись с ловли И потускнели валуны, Лег на соломенные кровли Розово-серый блеск луны. Насторожившееся ухо Слушает медленный прибой: Плещется море мерно, глухо, Словно часов старинных бой. И над тревожными волнами В воздухе гаснущем, бледна, За беспокойными ветвями — Приподнимается луна.

Как древняя ликующая слава, Плывут и пламенеют облака, И ангел с крепости Петра и Павла Глядит сквозь них — в грядущие века. Но ясен взор — и неизвестно, что там Какие сны, закаты, города — На смену этим блеклым позолотам — Какая ночь настанет навсегда!

Уже сухого снега хлопья Швыряет ветер с высоты И, поздней осени холопья, Мятутся ржавые листы. Тоски смертельную заразу Струит поблекшая заря. Как все переменилось сразу Железной волей ноября. Лишь дряхлой мраморной богини Уста по-прежнему горды, Хотя давно в ее кувшине Не слышно пения воды. Да там, где на террасе гвозди Хранят обрывки полотна, Свои исклеванные гроздья Еще качает бузина.

Веселый ветер гонит лед, А ночь весенняя — бледна, Всю ночь стоять бы напролет У озаренного окна. Глядеть на волны и гранит И слышать этот смутный гром, И видеть небо, что сквозит То синевой, то серебром. О, сердце, бейся волнам в лад, Тревогой вешнею гори… Луны серебряный закат Сменяют отблески зари. Летят и тают тени птиц За крепость — в сумрак заревой. И все светлее тонкий шпиц Над дымно-розовой Невой.

Закат золотой. Снега Залил янтарь. Мне Гатчина дорога, Совсем как встарь. Томительнее тоски И слаще — нет, С вокзала слышны свистки, В окошке — свет. Обманчивый свет зари В окне твоем, Калитку лишь отвори, И мы — вдвоем. Все прежнее: парк, вокзал… А ты — на войне, Ты только «Прости» сказал, Улыбнулся мне; Улыбнулся в последний раз Под стук колес, И не было даже слез У веселых глаз.

Все дни с другим, все дни не с вами Смеюсь, вздыхаю, и курю, И равнодушными словами О безразличном говорю. Но в ресторане и в пролетке, В разнообразных сменах дня Ваш образ сладостно-нечеткий Не отступает от меня. Я не запомнил точных линий, Но ясный взор и нежный рот, Но шеи над рубашкой синей Неизъяснимый поворот, — Преследуют меня и мучат, Сжимают обручем виски, Долготерпенью сердце учат, Не признававшее тоски. ………………………… ………………………… ………………………… …………………………

Никакого мне не нужно рая, Никакая не страшна гроза — Волосы твои перебирая, Все глядел бы в милые глаза. Как в источник сладостный, в котором Путник наклонившийся страдой, Видит с облаками и простором Небо, отраженное водой.

В небе над дымными долами Вечер растаял давно, Тихо закатное полымя Пало на синее дно. Тусклое золото месяца Голые ветки кропит. Сердцу спокойному грезится Белый, неведомый скит. Выйдет святая затворница, Небом укажет пути. Небо, что светлая горница, Долго ль его перейти!

Настанут холода, Осыпятся листы — И будет льдом — вода. Любовь моя, а ты? И белый, белый снег Покроет гладь ручья И мир лишится нег… А ты, любовь моя? Но с милою весной Снега растают вновь. Вернутся свет и зной — А ты, моя любовь?

Я не любим ни кем! Пустая осень! Нагие ветки средь лимонной мглы. А за киотом дряхлые колосья Висят пропылены и тяжелы. Я ненавижу полумглу сырую Осенних чувств и бред гоню, как сон, Я щеточкою ногти полирую И слушаю старинный полифон. Фальшивит нежно музыка глухая О счастии несбыточных людей У озера, где, вод не колыхая, Скользят стада бездушных лебедей.

Измучен ночью ядовитой, Бессонницею и вином, Стою, дышу перед раскрытым В туман светлеющий окном. И вижу очертанья веток В лилово-розовом дыму. И нет вопроса, нет ответа, Которого я не прийму. Отдавшись нежному безволью, Слежу за вами, облака, И легкой головною болью Томит вчерашняя тоска.

Осеннее ненастье, Нерадостный удел! И счастье и несчастье Зачем я проглядел. Теперь мечты бесплодны И не о чем вздыхать. Спокойный и холодный, Я должен отдыхать. В окне — фигуры ветел, Обрызганных луной. Звенит осенний ветер Минорною струной. Но я не вспоминаю Давнишнего, Луна! Я в рюмку наливаю Дешевого вина.

Все бездыханней, все желтей Пустое небо. Там, у ската, На бледной коже след когтей Отпламеневшего заката. Из урны греческой не бьет Струя и сумрак не тревожит, Свирель двухтонная поет Последний раз в году, быть может! И ветер с севера, свища, Летает в парке дик и злостен, Срывая золото с плаща, Тобою вышитого, осень. Взволнован тлением, стою И, словно музыку глухую, Я душу смертную мою Как перед смертным часом — чую.

Здесь — вялые подушки, Свеча, стакан с вином Окно раскрыто. Мушки Кружатся за окном, Еловые верхушки Качаются во сне. Печальные лягушки Вздыхают в тишине. Они не нарушают Осенней тишины. Их тоны не мешают Сиянию луны Окутывать верхушки И падать на кровать, Измятые подушки Узором покрывать.

Поблекшим золотом, холодной синевой Осенний вечер светит над Невой. Кидают фонари на волны блеск неяркий, И зыблются слегка у набережной барки. Угрюмый лодочник, оставь свое весло! Мне хочется, чтоб нас течение несло. Отдаться сладостно вполне душою смутной Заката блеклого гармонии минутной. И волны плещутся о темные борта. Слилась с действительностью легкая мечта. Шум города затих. Тоски распались узы. И чувствует душа прикосновенье Музы.

Да, размалевана пестро Театра нашего афиша: Гитара, шляпа, болеро, Девица на летучей мыши. Повесить надобно повыше, Не то — зеваки оборвут. Спешите к нам. Под этой крышей Любовь, веселье и уют! Вот я ломака, я Пьеро. Со мною Арлекин. Он пышет Страстями, клянчит серебро. Вот принц, чей плащ узорно вышит, Вот Коломбина, что не дышит, Когда любовники уснут. Паяц — он вздохами колышет Любовь, веселье и уют! Пляши, фиглярское перо, Неситесь в пламенном матчише Все те, кто хочет жить пестро: Вакханки, негры, принцы, мыши, — Порой быстрей, порою тише, Вчера в Париже, нынче тут… Всего на этом свете выше Любовь, веселье и уют! Посылка О, кот, блуждающий по крыше, Твои мечты во мне поют! Кричи за мной, чтоб всякий слышал: Любовь, веселье и уют!

У круглых столиков толпятся итальянцы, Гидальго смуглые, мулаты. Звон, галдеж В табачном воздухе. Но оборвался что ж Оркестр, играющий тропические танцы? А! — двое подрались! С портретом Данта схож Один. Противник — негр. Сцепились оборванцы. На лицах дам видней фальшивые румянцы: Паоло так красив… Но вот — широкий нож Блеснул, и негра бок, как молнией, распорот. Он — падает. Рука хватается за ворот, Бьет пена изо рта. Бренчат гитары вновь. Рукоплескания… С надменностью Паоло Внимает похвалам. А с земляного пола Осколком девочка выскребывает кровь.

Я храбрые марши играю, Скачу на картонном коне, И, если я умираю, Все звонко хлопают мне. Мои представленья не плохи, Понравятся, коль поглядишь. Ученые прыгают блохи, Танцует умная мышь. А то, если милые гости Хотят, мы в дальнем углу Отыщем ржавые гвозди, Особенную пилу. Приятно тела восковые Гвоздем раскаленным колоть: Трепещут они, как живые, Нежны, как живая плоть. Я сердце когда-то измучил, И стало негодным оно, А пытки для глупых чучел Выдумывать — так смешно. Я детские песни играю, В карманах ношу леденцы, И, если я умираю, Звенят мои бубенцы.

Снова солнечное пламя Льется знойным янтарем. Нагруженные узлами, Снова мы подошвы трем. Придорожная таверна Уж далеко за спиной. Небо медленно, но верно Увеличивает зной. Ах, бессилен каждый мускул, В горле — словно острия. Потемнела, как зулуска, Берта, спутница моя. Но теперь уже недолго Жариться в огне небес: Встречный ветер пахнет елкой, Недалеко виден лес. Вот пришли. Скорее падай, Узел мой, с усталых плеч. Осененному прохладой, Сладко путнику прилечь. Распаковывает Берта Тюк с едою и вином. Край лилового конверта Я целую за стволом.

Я кривляюсь вечером на эстраде, — Пьеро двойник. А после, ночью, в растрепанной тетради Веду дневник. Записываю, кем мне подарок обещан, Обещан только, Сколько получил я за день затрещин И улыбок сколько. Что было на ужин: горох, картофель — Все ем, что ни дашь! …А иногда и Пьереты профиль Чертит карандаш. На шее — мушка, подбородок поднят, Длинна ресница. Рисую и думаю: а вдруг сегодня Она приснится! Запись окончу любовными мольбами, Вздохнув не раз. Утром проснусь с пересохшими губами, Круги у глаз. —

Отчаянною злостью Перекося лицо, Размахивая тростью, Он вышел на крыльцо. Он торопливо вышел. Не застегнув пальто, Никто его не слышал, Не провожал никто. Разбрызгивая лужи, По улицам шагал, Одно другого хуже Проклятья посылал. Жестоко оскорбленный, Тебе отрады нет: Осмеянный влюбленный, Непризнанный поэт! А мог бы стать счастливым, Веселым болтуном, Бесчинствовать за пивом, Не зная об ином. Осенний ветер — грубым Полетом тучи рвал, По водосточным трубам Холодный дождь бежал. И мчался он, со злостью Намокший ус крутя, Расщепленною тростью По лужам колотя.

Ломающийся голос. Синева У глаз и над губою рыжеватый Пушок. Вот — он, обычный завсегдатай Всех закоулков. Пыльная ль трава Столичные бульвары украшает, Иль мутным льдом затянута Нева — Все в той же куртке он, и голова В знакомой шляпе. Холод не смущает И вялая жара не истомит Его. Под воротами постоит, Поклянчит милостыню. С цветами Пристанет дерзко к проходящей даме. То наглый, то трусливый примет вид, Но финский нож за голенищем скрыт, И с каждым годом темный взор упрямей.

Я помню своды низкого подвала, Расчерченные углем и огнем. Все четверо сходились мы, бывало, Там посидеть, болтая, за вином. И зеркало большое отражало Нас, круглый стол и лампу над столом. Один все пил, нисколько не пьянея, — Он был навязчивый и злой нахал. Другой веселый, а глаза — синее Волны, что ветерок не колыхал. Умершего я помню всех яснее — Он красил губы, кашлял и вздыхал. Шел разговор о картах или скачках Обыкновенно. Грубые мечты О драках, о старушечьих подачках Высказывал поэт. Разинув рты, Мы слушали, когда, лицо испачкав Белилами и краской, пела ты; Под кастаньеты после танцевала, Кося и странно поджимая рот. А из угла насмешливо и вяло Следил за нами и тобой урод — Твой муж. Когда меня ты целовала, Я видел, как рука его берет Нож со стола… Он, впрочем, был приучен Тобою ко всему и не дурил. Шептал порой, но шепот был беззвучен, И лишь в кольце поблескивал берилл, Как злобный глаз. Да, — он тебя не мучил И дерзостей гостям не говорил. Так ночь последняя пришла. Прекрасна Особенно была ты. Как кристалл, Жизнь полумертвецу казалась ясной, И он, развеселившись, хохотал, Когда огромный негр в хламиде красной Пред нами, изумленными, предстал. О, взмах хлыста! Метнулись морды волчьи. Я не забуду взора горбуна Счастливого. Бестрепетная, молча Упала на колени ты, бледна. Погасло электричество — и желчью Все захлестнула желтая луна… Мне кажутся тысячелетним грузом Те с легкостью прожитые года; На старике — халат с бубновым тузом, Ты — гордостью последнею горда. Я равнодушен. Я не верю музам И света не увижу никогда.

Мы — веселые гимнасты, И бродяги мы притом, Путешествуем мы часто С отощавшим животом. Но, хотя тревожит голод Не на шутку иногда, — Всякий весел, всякий молод: Водка есть у нас всегда. По дорогам безопасным Путешествуем втроем, Деревням и селам разным Представления даем. — Заходите! В нашем цирке Много встретите забав: Дядя Джэк ломает кирки, Свой показывает нрав. Рыжекудрая Елена, Наша общая жена, Пляшет. Юбка до колена, Вовсе грудь обнажена. Я в кольчуге и с рапирой Нападаю на быка. Смело гирями жонглируй, Загорелая рука! Взваливая их на шею, Подавляю тяжких вздох, Хоть они не тяжелее Фунтов трех иль четырех… А потом — сидим до ночи В деревенском кабаке, Потому что всякий хочет Отдышаться налегке. Завтра — старая повозка Наша снова заскрипит. Мул пятнистый — Джэка тезка — Недовольно засопит. И веселые гимнасты — Поплетемся мы опять В деревнях и селах частых Представления давать.

Я сплю еще, когда с рабочими Под звук пронзительный гудка Идешь ты в порт и, озабоченный, Не замечаешь ветерка. За мачтами едва румянится, Как нарисованный, рассвет, И на буксире барка тянется Туману легкому вослед. Ты дышишь ровно, смотришь весело, Считая грузные мешки. Меня не вспоминаешь! Если бы Я мог пойти в грузовщики… С утра возиться с пыльной тачкою Под ругань, хохот, толчею Пить хлебный квас и, губы пачкая, Вдыхать табачную струю. А после на скамейке липовой С ненарумяненным лицом Сидеть за ужином и выпивкой С зеленоглазым сорванцом. Я удовольствовался б дружбою, Не сомневаясь, что для нас Придут слова и взгляды нужные, Когда тому наступит час. Но избалованный, изнеженный, Приученный к своей тоске, Я говорю с тобой на вежливом Литературном языке. И вот — любовь идет потемками, Подобная глухонемой, А ты при встрече — шляпу комкаешь И говоришь: "Пора домой"…

Дул влажный ветер весенний, Тускнела закатная синева, А я на открытой сцене Говорила прощальные слова. И потом печально, как надо, Косу свою расплела, Приняла безвредного яду, Вздохнула — и умерла. Хлопали зрители негромко, Занавес с шуршаньем упал. Я встала. На сцене — потемки; Звякнул опрокинутый бокал. Подымаюсь по лестнице скрипучей, Дома ждет за чаем мать. Боже мой, как смешно, как скучно Для ужина — воскресать.

Чем осенний ветер злее И отчаянней луна, — Нам, бродягам, веселее За бутылкою вина. Целый день блуждали в поле Мы с собакой и ружьем… Мы товарищи — не боле — Но тоски не признаем. Что любовь? Восторги, губы, Недосказанности зной…! В меру нежным, в меру грубым Ты умеешь быть со мной. Трубку финскую ты куришь И следишь, как дым плывет… Глаз насмешливый прищуришь, Повернувшись на живот!.. Что любовь? дотлеет спичкой, — Можно лучшее найти: Между страстью и привычкой Есть блаженные пути.

Письмо в конверте с красной прокладкой Меня пронзило печалью сладкой. Я снова вижу ваш взор величавый, Ленивый голос, волос курчавый. Залита солнцем большая мансарда, Ваш лик в сияньи, как лик Леонардо. И том Платона развернут пред вами, И воздух полон золотыми словами. Всегда ношу я боль ожиданья, Всегда томлюсь, ожидая свиданья. И вот теперь целую украдкой Письмо в конверте с красной прокладкой.

Как некогда потребовала Лила В обмен на нежный поцелуй — сонет, Так и моя сказала Маша: "Нет!" И девы той желанье повторила. Напрасно говорил я ей: "Мой свет, Капризами меня ты истомила, Я напишу беспламенно, уныло, Не то что романтический поэт". Но спорить как с девицей своенравной? Изволь влагать пустую болтовню В сонетный ямб, торжественный и славный. Кончаю труд. Хоть мало в нем огню, Недостает и прелести, и яда, Но все ж моя приятная награда!

Черемухи цветы в спокойный пруд летят. Заря деревья озлащает. Но этот розовый сияющий закат Мне ничего не обещает. Напрасно ворковать слетаешь, голубок, Сюда на тихий подоконник. Я скоро лягу спать, и будет сон глубок, И утром — не раскрою сонник.

Горлица пела, а я не слушал. Я видел звезды на синем шелку И полумесяц. А сердце все глуше, Все реже стучало, забывая тоску. Порою казалось, что милым, скучным Дням одинаковым потерян счет И жизнь моя — ручейком незвучным По желтой глине в лесу течет. Порою слышал дальние трубы, И странный голос меня волновал. Я видел взор горящий и губы И руки узкие целовал… Ты понимаешь — тогда я бредил. Теперь мой разум по-прежнему мой. Я вижу солнце в закатной меди, Пустое небо и песок золотой!

Из белого олонецкого камня, Рукою кустаря трудолюбивой Высокого и ясного искусства Нам явлены простые образцы. И я гляжу на них в тревоге смутной, Как, может быть, грядущий математик, В ребячестве еще не зная чисел, В учебник геометрии глядит. Я разлюбил созданья живописцев, И музыка мне стала тяжким шумом, И сон мои одолевает веки, Когда я слушаю стихи друзей. Но с каждым днем сильней душа томится Об острове зеленом Валааме. О церкви из олонецкого камня, О ветре, соснах и волне морской.

Тонким льдом затянуты лужицы, Словно лед, чиста синева. Не сверкает уже, не кружится Обессиленная листва. В сердце нет ни тоски, ни радости, Но покоя в нем тоже нет: Как забыть о весенней сладости, О сиянии прошлых лет?..

Когда светла осенняя тревога В румянце туч и шорохе листов, Так сладостно и просто верить в Бога, В спокойный труд и свой домашний кров. Уже закат, одеждами играя, На лебедях промчался и погас. И вечер мглистый, и листва сырая, И сердце узнают свой тайный час. Но не напрасно сердце холодеет: Ведь там, за дивным пурпуром богов, Одна есть сила. Всем она владеет — Холодный ветр с летейских берегов.

Цвета луны и вянущей малины — Твои, закат и тление — твои, Тревожит ветр пустынные долины, И, замерзая, пенятся ручьи. И лишь порой, звеня колокольцами, Продребезжит зеленая дуга. И лишь порой за дальними стволами Собачий лай, охотничьи рога. И снова тишь… Печально и жестоко Безмолвствует холодная заря. И в воздухе разносится широко Мертвящее дыханье октября.

Вновь с тобою рядом лежа, Я вдыхаю нежный запах Тела, пахнущего морем И миндальным молоком. Вновь с тобою рядом лежа, С легким головокруженьем Я заглядываю в очи, Зеленей морской воды. Влажные целую губы, Теплую целую кожу, И глаза мои ослепли В темном золоте волос. Словно я лежу, обласкан Рыжими лучами солнца На морском песке, и ветер Пахнет горьким миндалем.

Прощай, прощай, дорогая! Темнеют дальние горы. Спокойно шумят деревья. С пастбищ идут стада. В последний раз гляжу я в твои прозрачные взоры, Целую влажные губы, сказавшие: "Навсегда". Вот я расстаюсь с тобою, влюбленный еще нежнее, Чем в нашу первую встречу у этих белых камней. Так же в тот вечер шумела мельница, и над нею Колыхалась легкая сетка едва озаренных ветвей. Но наша любовь увидит другие леса и горы, И те же слова желанья прозвучат на чужом языке. Уже я твердил когда-то безнадежное имя Леноры, И ты, ломая руки, Ромео звала в тоске. И как мы сейчас проходим дорогой, едва озаренной, Прижавшись тесно друг к другу, уже мы когда-то шли. И вновь тебя обниму я, еще нежнее влюбленный, Под шорох воды и листьев на теплой груди земли.

Улыбка одна и та же, Сухой неподвижен рот. Такие, как ты, — на страже Стоят в раю у ворот. И только, если ресницы Распахнутся, глянут глаза, Кажется: реют птицы И где-то шумит гроза.

Благословенная прохлада, Тосканы сумрак голубой… Я помню кисти винограда На блюде с древнею резьбой. И девочки-крестьянки руки, Что миртовый венок плела, Слова любви, напев разлуки И плеск размеренный весла. Туманы с моря наплывали, И месяц розовый вставал, И волны — берег целовали, И берег — волнам отвечал.

Неправильный круг описала летучая мышь, Сосновая ветка качнулась над темной рекой, И в воздухе тонком блеснул, задевая камыш, Серебряный камешек, брошенный детской рукой. Я знаю, я знаю, и море на убыль идет, Песок засыпает оазисы, сохнет река, И в сердце пустыни когда-нибудь жизнь расцветет, И розы вздохнут над студеной водой родника. Но если синей в целом мире не сыщется глаз, Как темное золото, косы и губы, как мед, Но если так сладко любить, неужели и нас Безжалостный ветер с осенней листвой унесет. И, может быть, в рокоте моря и шорохе трав Другие влюбленные с тайной услышат тоской О нашей любви, что погасла, на миг просияв Серебряным камешком, брошенным детской рукой.

Черные вишни, зеленые сливы, Желтые груши повисли в садах… Ясною осенью будешь счастливой, Будешь, мечтая, гулять при звездах. Все неизменно: любимые книги, В горнице низкой цветы на окне, И нетяжелые скуки вериги, И равнодушная память о мне.

Прошло туманное томленье, Все ясно — в сердце острие — Моя любовь, мое мученье, Изнеможение мое. Я ничего забыть не в силах И глаз не в силах отвести От слабых рук, от взоров милых, От губ, мне шепчущих: "Прости". Поймите, я смертельно болен, Отравлен, скован навсегда. В темнице, где лежу безволен, Лишь Ваше имя, как звезда. Но это горькое томленье Милее мне, чем светлый рай. Когда мне скажут: "Выбирай", Отвергну волю и целенье, Целуя Вам одежды край.

Я в жаркий полдень разлюбил Природы сонной колыханье, И ветра знойное дыханье, И моря равнодушный пыл. Вступив на берег меловой, Рыбак бросает невод свой, Кирпичной, крепкою ладонью Пот отирает трудовой. Но взору, что зеленых глыб Отливам медным внемлет праздно, Природа юга безобразна, Как одурь этих сонных рыб. Прибоя белая черта, Шар низкорослого куста, В ведре с дымящейся водою Последний, слабый всплеск хвоста!.. Ночь! Скоро ли поглотит мир Твоя бессонная утроба? Но длится полдень, зреет злоба, И ослепителен эфир.

Над морем северным холодный запад гас, Хоть снасти дальние еще пылали красным. Уже звучал прибой и гальционы глас Порывом осени холодным и ужасным. В огромное окно с чудесной высоты Я море наблюдал. В роскошном увяданьи, В гармонии валов жило и пело ты, Безумца Тернера тревожное созданье. В тумане грозовом дышалось тяжело… Вдруг слава лунная, пробившись, озарила Фигуру рыбака и парус, и весло, И яростью стихий раздутое ветрило!

Зефир ночной волной целебной Повеял снова в мир волшебный, И одинокая звезда Глядит, как пролетают долу, Внимая горнему Эолу, Туманных лебедей стада. Не потревожит ветер влажный Тяжелых лип дремоты важной, Чей сумрак благосклонный скрыл Блаженство рук переплетенных, Биенье сердца, жар влюбленных И тайный вздох, и нежный пыл. Лишь моря ровное дыханье Сквозь легкое благоуханье Доносит свежесть сонных вод, Да чайка вскрикнет и утихнет, Да трубка пешехода вспыхнет И в отдаленьи пропадет. Но мне печальна эта нега! Как путник, что искал ночлега И не нашел его в пути, Бредет с тяжелою сумою, Так я с любовью и тоскою, О, Муза, осужден идти!

Сквозь зеленеющие ветки Скользят зеленые лучи На занесенные ракетки И беспокойные мячи. О, милый теннис, легкий танец, Твоя забава не груба — Сиянье глаз и щек румянец, И легких мячиков борьба. В азарте игроки смелеют, Уверен каждый взмах руки, На желтом гравии белеют Из парусины башмаки. Но отпарированы метко Удары все, крепчает зной, А отдаленная беседка Полна прохладной тишиной. Ах, башмаки натерты мелом, Но башмаками ль занят ум? Забыл, наверно, мальчик в белом, Что зелень пачкает костюм. Слова любви журчат прилежно, Ее рука в его руке, И солнце розовеет нежно На милой девичьей щеке.

Италия! твое Амуры имя пишут На вечном мраморе, концами нежных стрел, К тебе летят сердца, тобою музы дышут, Великих вдохновлять счастливый твой удел. Увы, не созерцал я львов святого Марка, Дворцов Флоренции и средиземных волн, Тех рощ, где о земной любви вздыхал Петрарка, Где Ариост блуждал, своих напевов полн. Но, как отверженный к потерянному раю, Душой к тебе стремлюсь. Мечтателей луна Всплывает надо мной. Забывшись, повторяю Канцоны сладкие, златые имена. И слышу рокот лир, и голоса влюбленных, И вижу дряхлые руины над водой, И в черных небесах, звездами окропленных, Великих призраки проходят чередой.

Еще горячих губ прикосновенье Я чувствую, и в памяти еще Рисуется неясное виденье, Улыбка, шарф, покатое плечо. Но ветер нежности, печалью вея И так успокоительно звеня, Твердит, что мне пригрезилась Психея, Во сне поцеловавшая меня.

Я вспоминаю влажные долины Шотландии, зеленые холмы, Луну и все, что вспоминаем мы, Услышав имя нежное Алины. Осенний парк. Средь зыбкой полутьмы Шуршат края широкой пелерины, Мелькает облик девушки старинной, Прелестный и пленяющий умы. Широкая соломенная шляпа, Две розы, шаль, расшитая пестро, И Гектора протянутая лапа. О, легкие созданья Генсборо, Цвета луны и вянущей малины И поцелуй мечтательной Алины!

Видел сон я: как будто стою В золотом и прохладном раю, И похож этот рай и закат На тенистый Таврический сад. Только больше цветов и воды, И висят золотые плоды На ветвистых деревьях его, И кругом — тишина, торжество. Я проснулся и вспомнил тотчас О морях, разделяющих нас, О письме, что дойдет через год Или вовсе к тебе не дойдет. Отчего же в душе, отчего Тишина, благодать, торжество? Словно ты прилетала ко мне В этом солнечном лиственном сне, Словно ты прилетала сказать, Что не долго уже ожидать.

Здесь волн Коцитовых холодный ропот глуше. Клубится серая и пурпурная мгла. В изнеможении, как жадные тела, Сплелися грешников истерзанные души. Лев медный одного когтистой лапой душит, Змея узорная — другого обвила. На свитке огненном — греховные дела Начертаны… Но вдруг встревоженные уши Все истомившиеся жадно напрягли! За трубным звуком вслед — сиянья потекли, Вмиг смолкли возгласы, проклятия, угрозы. Раскрылася стена, и легкою стопой Вошел в нее Христос в одежде золотой, Влетели ангелы, разбрасывая розы.

Снег уже пожелтел и обтаял, Обвалились ледяшки с крыльца. Мне все кажется, что скоротаю Здесь нехитрую жизнь до конца. В этом старом помещичьем доме, Где скрипит под ногами паркет, Где все вещи застыли в истоме Одинаковых медленных лет. В сердце милые тени воскресли, Вспоминаю былые года, — Так приятно в вольтеровском кресле О былом повздыхать иногда И, в окно тихим вечером глядя, Видеть легкие сны наяву, Не смущаясь сознанью, что ради Мимолетной тоски — я живу.

Пристальный взгляд балетомана, Сцены зеленый полукруг, В облаке светлого тумана Плеч очертания и рук. Скрипки и звучные валторны Словно измучены борьбой, Но золотистый и просторный Купол, как небо над тобой. Крылья невидимые веют, Сердце уносится, дрожа, Ввысь, где амуры розовеют, Рог изобилия держа.

Однажды под Пасху мальчик Родился на свете, Розовый и невинный, Как все остальные дети. Родители его были Не бедны и не богаты, Он учился, молился Богу, Играл в снежки и солдаты. Когда же подрос молодчик, Пригожий, румяный, удалый, Стал он карманным вором, Шулером и вышибалой. Полюбил водку и женщин, Разучился Богу молиться, Жил беззаботно, словно Дерево или птица. Сапоги Скороход, бриолином Напомаженный, на руку скорый… И в драке во время дележки Его закололи воры. В Калинкинскую больницу Отправили тело, А душа на серебряных крыльях В рай улетела. Никто не служил панихиды, Никто не плакал о Ване, Никто не знает, что стал он Ангелом в Божьем стане. Что ласкова с ним Божья Матерь, Любит его Спаситель, Что, быть может, твой или мой он Ангел-хранитель.

Опять сияют масляной Веселые огни. И кажутся напраслиной Нерадостные дни. Как будто ночью северной Нашла моя тоска В снегу — листочек клеверный В четыре лепестка. И с детства сердцу милая, Ты возникаешь вновь, Такая непостылая И ясная любовь. Мороз немного колется, Костры дымят слегка, И сердце сладко молится Дыханью ветерка. Отвага молодецкая И сани, что стрела, Мне масляная детская И русская мила. Чья? Ванина иль Машина Отвага веселей На тройке разукрашенной Летит среди полей? Трусит кобылка черная, Несется крик с катков, А полость вся узорная От пестрых лоскутков. Я весел не напраслиной, — Сбываются же сны, Веселый говор масляной — Преддверие весны. И в ней нам обещание, Что Пасха вновь придет, Что сбудутся все чаянья, Растает крепкий лед. И белой ночью северной Найдет моя тоска Любви листочек клеверный В четыре лепестка.

Снова снег синеет в поле И не тает от лучей Снова сердце хочет воли, Снова бьется горячей. И горит мое оконце Все в узоре льдистых роз. Здравствуй, ветер, здравствуй, солйце, И раздолье, и мороз! Что ж тревожит и смущает, Что ж томишься, сердце, ты? Этот снег напоминает Наши волжские скиты. Сосен ствол темно-зеленый, Снеговые терема, Потемневшие иконы Византийского письма. Там, свечою озаренный, Позабуду боль свою. Там в молитве потаенной Всю тревогу изолью. Но увы! Дорогой зимней Для молитвы и труда Не уйти мне, не уйти мне В Приволожье никогда. И мечты мои напрасны О далеком и родном. Ветер вольный, холод ясный, Снег морозный — за окном!

Простодушные березки У синеющей воды, На песке, как в желтом воске, Отпечатаны следы. Тянет хлебом и махоркой Недалеко от жилья. Плавной поступью с пригорка Сходит милая моя. Платье пестрое из ситца, Туго косы сплетены. Сердце — сердца не боится В дни веселые весны. Больно хлещется кустарник, Запыхались — отдохнем, Солнце светит, все янтарней, Умирающим огнем.

Пьяные мастеровые Едут в лодке без весла. Я цветочки полевые Нарвала — да заплела. Самый синенький цветочек, Словно милого глаза. В воду бросила веночек, Высыхай, моя слеза! Пусть плывет себе, как знает… Гаснет вечер голубой. О другой мой друг вздыхает, Горько плачет о другой. Вот дымятся трубы фабрик, Где-то паровоз ревет, И венок мой, как кораблик, Прямо к берегу плывет.

Чем больше дней за старыми плечами, Тем настоящее отходит дальше: За жизнью ослабевшими очами Не уследить старухе-генеральше. Да и зачем? Не более ли пышно Прошедшее? — Там двор Екатерины. Сменяются мгновенно и неслышно Его великолепные картины. Усталый ум привык к заветным цифрам, Былых годов воспоминанья нижет. И, фрейлинским украшенная шифром, Спокойно грудь, покашливая, дышит. Так старость нетревожимая длится — Зимою в спальне, летом на террасе… …По вечерам — сама Императрица, В регалиях и в шепчущем атласе, Является старухе-генеральше, Беседует и милостиво шутит… А дни летят, минувшее — все дальше, И скоро ангел спящую разбудит.

Зеленый фон — немного мутный, Кирпично-серый колорит. Читая в комнате уютной, Старик мечтательный сидит. Бюст Цезаря. Огонь в камине. И пес, зевающий у ног. И старомодный, темно-синий Шелками вышитый шлафрок. Пуская кольца, трубку курит, А в желтой чашке стынет чай, Поправит плед, и глаз прищурит, И улыбнется невзначай. Ничто покоя не тревожит, А глянут месяца рога, О раннем ужине доложит С седыми баками слуга. Кто этот старый русский барин, И книгу он читает чью? За окнами закат янтарен, Деревья клонятся к ручью. И снег, от времени поблеклый, Желтеет там, и сельский вид Сквозь нарисованные стекла В вечернем золоте глядит.

Она застыла в томной позе, Непринужденна и легка. Нежна улыбка. К чайной розе Простерта тонкая рука. Глядит: вдали фонтан дробится, Звуча как лепет райских арф. По ветру облаком клубится Ее зеленоватый шарф. А дальше, зеркалом серея, Овальный отражает пруд, Как мальчик с хлыстиком, в ливрее И белый пони — знака ждут. Уже нетерпеливый пони Копытом роет у межи, И вздрагивают на попоне Инициалы госпожи. Но та, как будто все забыла, Непринужденна и легка, Облокотившись о перила, Рассматривает облака.

Когда луны неверным светом Обрызган Павловский мундир, Люблю перед твоим портретом Стоять, суровый бригадир. Нахмурил ты седые брови И рукоятку шпаги сжал. Да, взгляд такой на поле крови Одну отвагу отражал. И грудь под вражеским ударом Была упорна и сильна, На ней красуются недаром Пяти кампаний ордена. Простой, суровый и упрямый, Ты мудро прожил жизнь свою. И я пред потускневшей рамой Как очарованный стою, И сердцу прошлое желанней. А месяц нижет жемчуга На ордена пяти кампаний — И голубые обшлага.

В широких окнах сельский вид, У синих стен простые кресла, И пол некрашеный скрипит, И радость тихая воскресла. Вновь одиночество со мной… Поэзии раскрылись соты. Пленяют милой стариной Потертой кожи переплеты. Шагаю тихо взад, вперед, Гляжу на светлый луч заката. Мне улыбается Эрот С фарфорового циферблата. Струится сумрак голубой, И наступает вечер длинный; Тускнеет Наваринский бой На литографии старинной. Легки оковы бытия… Так, не томясь и не скучая, Всю жизнь свою провел бы я За Пушкиным и чашкой чая.

Когда весенняя прохлада Неизъяснима и нежна, И веет сыростью из сада, И подымается луна, А луч зари горит прощальный И отцветает на окне, Так сладко сердцу и печально Грустить о милой старине. Мой дряхлый дом молчит угрюмо. В просторных комнатах темно. Какая тишина! Лишь шумы Ветвей доносятся в окно. Да звонко псы сторожевые Порой вдали подымут лай. Шуршите, липы вековые, Заря, пылая, догорай! Мне сладок этот вечер длинный, Светло-зеленый блеск луны, Всплывают в памяти картины Невозвратимой старины. Нет! То не зыбко задрожала В высоком зеркале луна: Екатерининская зала Тенями прошлого полна. Звучит клавир, как дальний шорох, Мерцают тускло шандалы. О, бал теней! Печаль во взорах, И щеки девичьи белы. Жеманно пары приседают, Танцуя легкий менуэт, И в отдаленьи пропадают, И новые скользят им вслед. А с темных стен глядят портреты: Старухи с вышивкой в руках, Кутилы, томные поэты И дамы в пышных париках. Окаменелые улыбки Сменяет лунная игра, И навевают сумрак зыбкий Из белых перьев веера… ……………………

Французский говор. Блеск эгреток И колыхание эспри. На желтый гравий из-за веток Скользит румяный луч зари. Несется музыка с вокзала, Пуччини буйная волна. Гуляют пары. Всех связала Сетями осень, как весна. О, ожиданье на перроне, Где суета и толкотня! Ах, можно ль быть еще влюбленней, Эллен, Вы любите ль меня? Но лампионы слишком ярки, И слишком музыка шумна. Зато в величественном парке И полумрак, и тишина. Ведут туманные аллеи Все дальше, дальше вниз к реке, Где голубеют мавзолеи И изваянья вдалеке. Мечтанья ветер навевает, Слабеет музыки волна, Меж веток медленно всплывает И улыбается луна. Она всплывает, точно грецкий Янтарно-розовый орех. В беседке слышится турецкой Веселый говор, легкий смех. Грозят амуры в позах томных, Светлеет лунная стезя, И от лучей ее нескромных Влюбленным спрятаться нельзя.

Стучат далекие копыта, Ночные небеса мертвы, Седого мрамора, сердито Застыли у подъезда львы. Луны отвесное сиянье Играет в окнах тяжело, И на фронтоне изваянья Белеют груди, меч, крыло… Но что за свет блеснул за ставней, Чей сдавленный пронесся стон? Огонь мелькнул поочередно В широких окнах, как свеча. Вальс оборвался старомодный, Неизъяснимо прозвучав. И снова ничего не слышно — Ночные небеса мертвы. Покой торжественный и пышный Хранят изваянные львы. Но сердце тонет в сладком хладе, Но бледен серп над головой, И хочется бежать не глядя По озаренной мостовой.

Китайские драконы над Невой Раскрыли пасти в ярости безвредной. Вы, слышавшие грохот пушек медный И поражаемых боксеров вой. Но говорят, что полночью, зимой, Вы просыпаетесь в миг заповедный. То чудо узревший — отпрянет, бледный, И падает с разбитой головой. А поутру, когда румянцем скупо Рассвет Неву стальную озарит, На плитах стынущих не видно трупа. Лишь кровь на каменных зубах горит, Да в хищной лапе с яростью бесцельной Один из вас сжимает крест нательный.

Прохладно… До-ре-ми-фа-соль Летит в раскрытое окно. Какая грусть, какая боль! А впрочем, это все равно! Любовь до гроба, вот недуг Страшнее, чем зубная боль. Тебе, непостоянный друг, Тяну я до-ре-ми-фа-соль. Ты королева, я твой паж, Все это было, о юдоль! Ты приходила в мой шалаш И пела до-ре-ми-фа-соль. Что делать, если яд в крови, В мозгу смятенье, слезы — соль, А ты заткнула уши и Не слышишь… до-ре-ми-фа-соль.

Над озером тумана Лиловая гряда, Среди ветвей каштана Блестящая звезда. Стройны Вы, как тростинка, Люблю, Мария, Вас. Но падает слезинка На кофточки атлас. И ручки вертят зонтик И комкают платок… Луна на горизонте Окрасила восток. Ужели, о Мария, Слова мои мертвы? Проплачу до зари я, Когда уйдете Вы. Осталось нам немного Прогулок под луной, Так будьте, ради Бога, Поласковей со мной! Но дева непреклонна… И тщетно меж ветвей Тоскливо и влюбленно Вздыхает соловей. Так скрою же страданье Обманутой души: — К другому на свиданье, Неверная, спеши.

Где ты, Селим, и где твоя Заира, Стихи Гафиза, лютня и луна! Жестокий луч полуденного мира Оставил сердцу только имена. И песнь моя, тревогою палима, Не знает, где предел ее тоски, Где ветер над гробницею Селима Восточных роз роняет лепестки.

Эоловой арфой вздыхает печаль, И звезд восковых зажигаются свечи, И дальний закат, как персидская шаль, Которой окутаны нежные плечи. Зачем без умолку свистят соловьи, Зачем расцветают и гаснут закаты, Зачем драгоценные плечи твои Как жемчуг нежны и как небо покаты! О, если бы стать восковою свечой, О, если бы стать бездыханной звездою, О, если бы тусклой закатной парчой Бессмысленно таять над томной водою!

Не о любви прошу, не о весне пою, Но только ты одна послушай песнь мою. И разве мог бы я, о, посуди сама, Взглянуть на этот снег и не сойти с ума. Обыкновенный день, обыкновенный сад, Но почему кругом колокола звонят, И соловьи поют, и на снегу цветы, О, почему, ответь, или не знаешь ты? И разве мог бы я, о, посуди сама, В твои глаза взглянуть и не сойти с ума. Не говорю — поверь, не говорю — услышь, Но знаю, ты теперь на тот же снег глядишь. И за плечом твоим глядит любовь моя На этот снежный рай, в котором ты и я.

Легкий месяц блеснет над крестами забытых могил, Тонкий луч озарит разрушенья унылую груду, Теплый ветер вздохнет: я травою и облаком был, Человеческим сердцем я тоже когда-нибудь буду. Ты влюблен, ты грустишь, ты томишься в прохладе ночной, Ты подругу зовешь и Марией ее называешь, Но настанет пора и над нашей кудрявой землей Пролетишь и не взглянешь, и этих полей не узнаешь. А любовь — семицветною радугой станет она, Кукованьем кукушки, иль камнем, иль веткою дуба, И другие влюбленные будут стоять у окна, И другие, в мучительной нежности, сблизятся губы… Теплый ветер вздыхает, деревья шумят у ручья, Легкий серп отражается в зеркале северной ночи, И как ризу Господню целую я платья края, И колени, и губы, и эти зеленые очи…

Оттого и томит меня шорох травы, Что трава пожелтеет и роза увянет, Что твое драгоценное тело, увы, Полевыми цветами и глиною станет. Даже память исчезнет о нас… И тогда Оживет под искусными пальцами глина И впервые плеснет ключевая вода В золотое, широкое горло кувшина. И другую, быть может, обнимет другой На закате, в условленный час, у колодца… И с плеча обнаженного прах дорогой Соскользнет и, звеня, на куски разобьется!

Глядит печаль огромными глазами На золото осенних тополей, На первый треугольник журавлей, И взмахивает слабыми крылами. Малиновка моя, не улетай, Зачем тебе Алжир, зачем Китай? Трубит рожок, и почтальон румяный, Вскочив в повозку, говорит: "Прощай", А на террасе разливают чай В большие неуклюжие стаканы. И вот струю крутого кипятка Последний луч позолотил слегка. Я разленился. Я могу часами Следить за перелетом ветерка И проплывающие облака Воображать большими парусами. Скользит галера. Золотой грифон Колеблется, на запад устремлен… А школьница любовь твердит прилежно Урок. Увы — лишь в повтореньи он! Но в этот час, когда со всех сторон Осенние листы шуршат так нежно И встреча С вами дальше, чем Китай, О, грусть, влюбленная, не улетай!

Тяжелые дубы, и камни, и вода, Старинных мастеров суровые виденья, Вы мной владеете. Дарите мне всегда Все те же смутные, глухие наслажденья! Я, словно в сумерки, из дома выхожу, И ветер, злобствуя, срывает плащ дорожный, И пена бьет в лицо. Но зорко я гляжу На море, на закат, багровый и тревожный. О, ветер старины, я слышу голос твой, Взволнован, как матрос, надеждою и болью, И знаю, там, в огне, над зыбью роковой, Трепещут паруса, пропитанные солью.

Я разлюбил взыскующую землю, Ручьев не слышу и ветрам не внемлю, А если любы сердцу моему, Так те шелка, что продают в Крыму. В них розаны, и ягоды, и зори Сквозь пленное просвечивают море. Вот, легкие, летят из рук, шурша, И пленная внимает им душа. И, прелестью воздушною томима, Всему чужда, всего стремится мимо. Ты знаешь, тот, кто просто пел и жил — Благословенный отдых заслужил. Настанет ночь. Как шелк падет на горы. Померкнут краски и ослепнут взоры.

И пение пастушеского рога Медлительно растаяло вдали, И сумрак веет. Только край земли Румянит туч закатная тревога. По листьям золотым — моя дорога. О, сердце, увяданию внемли! Пурпурные, плывите корабли И меркните у синего порога! Нет, смерть меня не ждет и жизнь проста И радостна. Но терпкая отрава Осенняя в душе перевита С тобою, радость, и с тобою, слава! И сладостней закатной нет дорог, Когда трубит и умолкает рог.

Прекрасная охотница Диана Опять вступает на осенний путь, И тускло светятся края колчана, Рука и алебастровая грудь. А воды бездыханны, как пустыня… Я сяду на скамейку близ Невы, И в сердце мне печальная богиня Пошлет стрелу с блестящей тетивы.

Уже бежит полночная прохлада, И первый луч затрепетал в листах, И месяца погасшая лампада Дымится, пропадая в облаках. Рассветный час! Урочный час разлуки! Шумит влюбленных приютивший дуб, Последний раз соединились руки, Последний поцелуй холодных губ. Да! Хороши классические зори, Когда валы на мрамор ступеней Бросает взволновавшееся море, И чайки вьются, и дышать вольней! Но я люблю лучи иной Авроры, Которой рассветать не суждено: Туманный луч, позолотивший горы, И дальний вид в широкое окно. Дымится роща, от дождя сырая, На кровле мельницы кричит петух, И, жалобно на дудочке играя, Бредет за стадом маленький пастух.

Кровь бежит по томным жилам И дарит отраду нам, Сладкую покорность милым, Вечно новым именам. Прихотью любви, пустыней Станет плодородный край, И взойдет в песках павлиний Золотой и синий рай. В чаще нежности дремучей Путник ощупью идет, Лютнею она певучей, Лебедем его зовет. — Ты желанна! — Ты желанен! — Я влюблен! — Я влюблена! Как Гафиз-магометанин, Пьяны, пьяны без вина! И поем о смуглой коже, Розе в шелковой косе, Об очах, что непохожи На другие очи все.

В середине сентября погода Переменчива и холодна. Небо точно занавес. Природа Театральной нежности полна. Каждый камень, каждая былинка, Что раскачивается едва, Словно персонажи Метерлинка, Произносят странные слова: — Я люблю, люблю и умираю… — Погляди — душа, как воск, как дым. — Скоро, скоро к голубому раю Лебедями полетим… Осенью, когда туманны взоры, Путаница в мыслях, в сердце лед, Сладко слушать эти разговоры, Глядя в празелень стоячих вод. С чуть заметным головокруженьем Проходить по желтому ковру. Зажигать рассеянным движеньем Папиросу на ветру.

Наконец-то повеяла мне золотая свобода, Воздух, полный осеннего солнца и ветра, и меда. Шелестят вековые деревья пустынного сада, И звенят колокольчики мимо идущего стада. И молочный туман проползает по низкой долине… Этот вечер, однажды, уже пламенел в Палестине. Так же небо синело и травы дымились сырые В час, когда пробиралась с младенцем в Египет Мария. Смуглый детский румянец и ослик, и кисть винограда.. Колокольчики мимо идущего звякали стада. И на солнце, что гасло, павлиньи уборы отбросив, Любовался, глаза прикрывая ладонью, Иосиф.

Я в глубине души храню страданье, На нем для всех положена печать. Порой забьется сердце в ожиданьи, Тебе в ответ, чтоб снова замолчать. В нем светит похоронная лампада Недвижным, вечным, роковым огнем, И даже мрак таинственного ада Незримый пламень не погасит в нем. Я об одном молю: моей могилы Не позабудь смиренную юдоль. О, если ты меня не вспомнишь, милый, Не станет сил нести такую боль. Услышь меня! Мне ничего не надо, Лишь бедный прах слезою услади, И в этом мне единая награда За всю любовь, пылавшую в груди.

Зеленою кровью дубов и могильной травы Когда-нибудь станет любовников томная кровь, И ветер, что им шелестел при разлуке: "Увы", «Увы» прошумит над другими влюбленными вновь. Прекрасное тело смешается с горстью песка, И слезы в родной океан возвратятся назад.. "Моя дорогая, над нами бегут облака, Звезда зеленеет, и черные ветки шумят!" Зачем же тогда веселее играет вино И женские губы целуют хмельней и нежней При мысли, что вскоре рассеяться нам суждено Летучею пылью, дождем, колыханьем ветвей…

Холодеет осеннее солнце и листвой пожелтевшей играет, Колыхаются легкие ветки в синеватом вечернем дыму — Это молодость наша уходит, это наша любовь умирает, Улыбаясь прекрасному миру и не веря уже ничему.

Вновь губы произносят: "Муза", И жалобно поет волна, И, улыбаясь, как медуза, Показывается луна. Чу! Легкое бряцанье меди И гром из озаренных туч. Персей слетает к Андромеде, Сжимая в длани лунный луч. И паруса вздыхают шумно Над гребнями пустынных вод. Она — прекрасна и безумна — То проклинает, то зовет. "Дева! Я пронзил чудовище Сталью верного клинка! Я принес тебе сокровище, Ожерелья и шелка!" Вся роскошь Азии напрасна Для Андромеды, о, Персей! Она — безумна и прекрасна — Не слышит жалобы твоей. Что жемчуг ей, что голос музы, Что страсть, и волны, и закат, Когда в глаза ее глядят Ужасные зрачки медузы!

Из облака, из пены розоватой, Зеленой кровью чуть оживлены, Сады неведомого халифата Виднеются в сиянии луны. Там меланхолия, весна, прохлада И ускользающее серебро. Все очертания такого сада Как будто страусовое перо. Там очарованная одалиска Играет жемчугом издалека, И в башню к узнику скользит записка Из клюва розового голубка. Я слышу слабое благоуханье Прозрачных зарослей и цветников, И легкой музыки летит дыханье Ко мне, таинственное, с облаков. Но это длится только миг единый: Вот снова комнатная тишина, В горошину кисейные гардины И Каменноостровская луна.

Вечерний небосклон. С младенчества нам мило Мгновенье — на границе тьмы. На ветки в пламени, на бледное светило Не можем наглядеться мы. Как будто в этот миг в тускнеющем эфире Играет отблеск золотой Всех человеческих надежд, которых в мире Зовут несбыточной мечтой.

Как вымысел восточного поэта, Мой вышитый ковер, затейлив ты, Там листья малахитового цвета, Малиновые, крупные цветы. От полураспустившихся пионов Прелестный отвела лица овал Султанша смуглая. Галактионов Такой Зарему нам нарисовал. Но это не фонтан Бахчисарая, Он потаеннее и слаще бьет, И лебедь романтизма, умирая, Раскинув крылья, перед ним поет.

Дитя гармонии — александрийский стих, Ты медь и золото для бедных губ моих. Я истощил свой дар в желаньях бесполезных, Шум жизни для меня как звон цепей железных… Где счастие? Увы — где прошлогодний снег… Но я еще люблю стихов широкий бег, Вдруг озаряемый, как солнцем с небосклона, Печальной музыкой четвертого пэона.

Облако свернулось клубком, Катится блаженный клубок, И за голубым голубком Розовый летит голубок. Это угасает эфир… Ты не позабудешь, дитя, В солнечный, сияющий мир Крылья, что простерты, летя. — Именем любовь назови. — Именем назвать не могу. Имя моей вечной любви Тает на февральском снегу.

Я вспомнил о тебе, моя могила, Отчизна отдаленная моя, Где рокот волн, где ива осенила Глухую тень скалистого ручья. Закат над рощею. Проходит стадо Сквозь легкую тумана пелену… Мой милый друг, мне ничего не надо, Вот я добрел сюда и отдохну. Старинный друг! Кто плачет, кто мечтает, А я стою у этого ручья И вижу, как горит и отцветает Закатным облаком любовь моя…

Деревья, паруса и облака, Цветы и радуги, моря и птицы, Все это веселит твой взор, пока Устало не опустятся ресницы. Но пестрая завеса упадет, И, только петь и вспоминать умея, Душа опустошенная пойдет По следу безутешного Орфея. Иль будет навсегда осуждена Как пленница, Зюлейка иль Зарема, Вздыхать у потаенного окна В благоуханной роскоши гарема.

Погляди, бледно-синее небо покрыто звездами, А холодное солнце еще над водою горит, И большая дорога на запад ведет облаками В золотые, как поздняя осень, Сады Гесперид. Дорогая моя, проходя по пустынной дороге, Мы, усталые, сядем на камень и сладко вздохнем. Наши волосы спутает ветер душистый, и ноги Предзакатное солнце омоет прохладным огнем. Будут волны шуметь, на песчаную мель набегая, Разнесется вдали заунывная песнь рыбака… Это все оттого, что тебя я люблю, дорогая, Больше теплого ветра и волн, и морского песка. В этом томном, глухом и торжественном мире — нас двое. Больше нет никого. Больше нет ничего. Погляди: Потемневшее солнце трепещет как сердце живое, Как живое влюбленное сердце, что бьется в груди.

Теперь я знаю — все воображенье, Моя Шотландия, моя тоска! Соленых волн свободное движенье, Рога охот и песня рыбака. Осенний ветер беспокойно трубит, И в берег бьет холодная вода. Изгнанник ваш, он никого не любит, Он не вернется больше никогда! И покидая этот мир печальный, Что так ревниво в памяти берег, Не обернется он, услышав дальний — "Прости, поэт" — пророкотавший рог.

Меня влечет обратно в край Гафиза, Там зеленел моей Гюльнары взор И полночи сафировая риза Над нами раскрывалась, как шатер. И память обездоленная ищет Везде, везде приметы тех полей, Где лютня брошенная ждет, где свищет Над вечной розой вечный соловей.

Я слушал музыку, не понимая, Как ветер слушают или волну, И видел желтоватую луну, Что медлила, свой рог приподымая. И вспомнил сумеречную страну, Где кличет ворон — арфе отвечая, И тень мечтательная и немая Порою приближается к окну И смотрит на закат. А вечер длинный Лишь начался, Как холодно! Темно Горит камин. Невесел дом старинный, А все, что было, было так давно! Лишь музыкой, невнятною для слуха, Воспоминания рокочут глухо.

В меланхолические вечера, Когда прозрачны краски увяданья Как разрисованные веера, Вы раскрываетесь, воспоминанья. Деревья жалобно шумят, луна Напоминает бледный диск камеи, И эхо повторяет имена Елизаветы или Саломеи. И снова землю я люблю за то, Что так торжественны лучи заката, Что легкой кистью Антуан Ватто Коснулся сердца моего когда-то.

Луны осенней таял полукруг Под облачной серебряною льдиной. "Прощай, мой друг, не позабудь, мой друг, Удары волн и голос лебединый!" Уже летит с пленительного юга Попутный ветр, волнуя паруса. — Я не забуду, о, прощай, подруга, Вот эти волны, эти голоса. Так жалобы звучали сквозь туман, Так двое уст слились для поцелуя На диком берегу. И океан Шумел: «Пора», — разлуку торжествуя.

Мы зябнем от осеннего тумана И в комнату скрываемся свою, И в тишине внимаем бытию, Как рокоту глухого океана. То бледное светило Оссиана Сопровождает нас в пустом краю, То видим мы, склоненные к ручью, Полуденные розы Туркестана. Да, холодно, и дров недостает, И жалкая луна в окно глядится, Кусты качаются, и дождь идет. А сердце все не хочет убедиться, Что никогда не плыть на волю нам По голубым эмалевым волнам.

Мгновенный звон стекла, холодный плеск воды, Дрожит рука, стакан сжимая, А в голубом окне колышутся сады И занавеска кружевная. О муза! Гофмана я развернул вчера И зачитался до рассвета. Ты близко веяла, крылатая сестра Румяных булочниц поэта. А наступивший день на облако похож, И легкое ветвей движенье Напоминает вновь, что есть желанья дрожь И счастья головокруженье. Но ветер, шелестя, перевернул листы, И, словно колдовства угроза, Забытый дар любви давно минувшей, ты Мелькнула, высохшая роза.

От сумрачного вдохновенья Так сладко выйти на простор, Увидеть море в отдаленьи, Деревья и вершины гор. Солоноватый ветер дышит, Зеленоватый серп встает, Насторожившись, ухо слышит Согласный хор земли и вод. Сейчас по голубой пустыне, Поэт, для одного тебя, Промчится отрок на дельфине, В рожок серебряный трубя. И тихо, выступив из тени, Плащом пурпуровым повит, Гость неба встанет на колени И сонный мир благословит.

Опять заря! Осенний ветер влажен, И над землею, за день не согретой, Вздыхает дуб, который был посажен Императрицею Елизаветой. Как холодно! На горизонте дынном Трепещет диск тускнеющим сияньем… О, если бы застыть в саду пустынном Фонтаном, деревом иль изваяньем! Не быть влюбленным и не быть поэтом И, смутно грезя мучившим когда-то, Прекрасным рисоваться силуэтом На зареве осеннего заката…

Нищие слепцы и калеки Переходят горы и реки, Распевают песни про Алексия, А кругом широкая Россия. Солнце подымается над Москвою, Солнце садится за Волгой, Над татарской Казанью месяц Словно пленной турчанкой вышит. И летят исправничьи тройки, День и ночь грохочут заводы, Из Сибири доходят вести, Что Второе Пришествие близко. Кто гадает, кто верит, кто не верит. Солнце всходит и заходит… Вот осилим страдное лето, Ясной осенью видно будет.

Не райская разноцветная птичка Прилетала на кленовую ветку Поклевать зерна золотого, А заря веселая ударяла В разноцветные стекла светлицы. В той светлице постель стоит несмята, Не горит лампада перед Спасом, Держит муж ременную плетку, А жена молодая плачет.

После летнего дождя Зелена кругом трава. Зелен ясень, зелен клен, Желтый с белым весел дом. Окна красны от зари, Ты в окошко посмотри. За некрашеным столом Там Алешенька сидит. Словно яблочко щека, Зубы точно жемчуга. Кудри — светлые шелка, И глядит на облака. Что, Алеша, ты сидишь, Лучше в поле выходи. А Алеша говорит: "Никуда я не пойду. Пусть из Тулы привезут Мне со скрипом сапоги. Как надену сапоги, На веселый выйду луг, Под зеленый стану клен, Пусть подивится народ".

Еще молитву повторяют губы, А ум уже считает барыши Закутавшись в енотовые шубы, Торговый люд по улицам спешит. Дымят костры по всей столице царской, Визжат засовы и замки гремят, И вот рассыпан на заре январской Рог изобилия, фруктовый ряд. Блеск дыни, винограда совершенство, Румянец яблок, ананасов спесь!.. За выручкой сидит его степенство, Как Саваоф, распоряжаясь здесь. Читает «Земщину». Вприкуску с блюдца Пьет чай, закусывая калачом, И солнечные зайчики смеются На чайнике, как небо голубом. А дома, на пуховиках, сырая, Наряженная в шелк, хозяйка ждет И, нитку жемчуга перебирая, Вздохнет, зевнет да перекрестит рот.

В Кузнецовской пестрой чашке С золочеными краями, Видно, сахару не жалко — Чай и сладок, и горяч. Но и пить-то неохота, И натоплено-то слишком, И перина пуховая Хоть мягка, а не мила. Лень подвинуть локоть белый, Занавеску лень откинуть, Сквозь высокие герани На Сенную поглядеть. На Сенной мороз и солнце, Снег скрипит под сапогами, Громко голуби воркуют На морозной мостовой. Да веселый, да румяный, Озорной и чернобровый На Демидов переулок Не вернется никогда!

Есть в литографиях забытых мастеров… Неизъяснимое, но явное дыханье, Напев суровых волн и шорохи дубов, И разноцветных птиц на ветках колыханье. Ты в лупу светлую внимательно смотри На шпаги и плащи у старомодных франтов, На пристань, где луна роняет янтари И стрелки серебрит готических курантов. Созданья легкие искусства и ума, Труд англичанина, и немца, и француза! С желтеющих листов глядит на нас сама Беспечной старины улыбчивая муза.

Опять белила, сепия и сажа, И трубы гениев гремят в упор. Опять архитектурного пейзажа Стесненный раскрывается простор! Горбатый мост прорезали лебедки, Павлиний веер распустил закат, И легкие, как парусные лодки, Над куполами облака летят. На плоские ступени отблеск лунный Отбросил зарево. И, присмирев, На черном цоколе свой шар чугунный Тяжелой лапою сжимает лев.

Моя любовь, она все та же И не изменит никогда Вам, старомодные пейзажи, Деревья, камни и вода. О, бледно-розовая пена Над зыбкой зеленью струи! Матросы гаваней Лоррена, Вы собутыльники мои. Как хорошо блуждать, мечтая, Когда над пристанью со дна Встает янтарно-золотая Меланхоличная луна. У моря сложенные бревна, Огни таверны воровской. И я дышу свободно, словно Соленым ветром и тоской. А вдалеке чернеют снасти, Блестит далекая звезда… Мое единственное счастье — Деревья, камни и вода!

Когда скучна развернутая книга И, обездоленные, мы мечтаем, Кружки кармина, кубики индиго Становятся затейливым Китаем. На глянцевитой плоскости фарфора, Дыша духами и шурша шелками, Встает пятиугольная Аврора Над буколическими островками. И журавли, на север улетая, Кричат над плоскогорьем цвета дыни, Что знали о поэзии Китая Лишь в Мейссене, в эпоху Марколини.

Я не пойду искать изменчивой судьбы В краю, где страусы, и змеи, и лианы. Я сел бы в третий класс, и я поехал бы Через Финляндию в те северные страны. Там в ледяном лесу удары топора, Олени быстрые и медленные птицы, В снежки на площади веселая игра, И старой ратуши цветные черепицы. Там путник, постучав в гостеприимный дом, Увидит круглый стол в вечернем полусвете. Окончен день с его заботой и трудом, Раскрыта Библия, и присмирели дети… Вот я мечтаю так, сейчас, на Рождестве Здесь тоже холодно. Снег поле устилает. И, как в Норвегии, в холодной синеве Далекая звезда трепещет и пылает.

Мне все мерещится тревога и закат, И ветер осени над площадью Дворцовой; Одет холодной мглой Адмиралтейский сад, И шины шелестят по мостовой торцовой. Я буду так стоять, и ты сойдешь ко мне, С лиловых облаков, надежда и услада! Но медлишь ты, и вот я обречен луне, Тоске и улицам пустого Петрограда. И трость моя стучит по звонкой мостовой, Где ветер в лица бьет и раздувает полы… Заката красный дым. Сирены долгий вой. А завтра новый день — безумный и веселый.

На западе желтели облака, Легки, как на гравюре запыленной, И отблеск серый на воде зеленой От каждого ложился челнока. Еще не глохнул улиц водопад, Еще шумел Адмиралтейский тополь, Но видел я, о, влажный бог наяд, Как невод твой охватывал Петрополь, Сходила ночь, блаженна и легка, И сумрак золотой сгущался в синий, И мне казалось, надпись по-латыни Сейчас украсит эти облака.