Игра судьбы. Игра добра и зла. Игра ума. Игра воображенья. "Друг друга отражают зеркала, хои — Взаимно искажая отраженья…" Мне говорят — ты выиграл игру! Но все равно. Я больше не играю. Допустим, как поэт я не умру, Зато как человек я умираю.

Голубизна чужого моря, Блаженный вздох весны чужой Для нас скорей эмблема горя, Чем символ прелести земной. …Фитиль, любитель керосина, Затрепетал, вздохнул, потух — И внемлет арфе Серафима В священном ужасе петух.

Вот более иль менее Приехали в имение. Вот менее иль более Дорожки, клумбы, поле и Все то, что полагается, Чтоб дачникам утешиться: Идет старик — ругается, Сидит собака — чешется. И более иль менее — На всем недоумение.

Что мне нравится — того я не имею, Что хотел бы делать — делать не умею. Мне мое лицо, походка, даже сны Головокружительно скучны. — Как же так? Позволь… Да что с тобой такое? — Ах, любезный друг, оставь меня в покое!..

На полянке поутру Веселился кенгуру — Хвостик собственный кусал, В воздух лапочки бросал. Тут же рядом камбала Водку пила, ром пила, Раздевалась догола, Напевала тра-ла-ла, Любовалась в зеркала… — Тра-ла-ла-ла-ла-ла-ла, Я флакон одеколону, Не жалея, извела, Вертебральную колонну Оттирая добела!..

Художников развязная мазня, Поэтов выспренняя болтовня… Гляжу на это рабское старанье, Испытывая жалость и тоску; Насколько лучше — блеянье баранье, Мычанье, кваканье, кукуреку.

Торжественно кончается весна, И розы, как в эдеме, расцвели. Над океаном блеск и тишина, — И в блеске — паруса и корабли… …Узнает ли когда-нибудь она, Моя невероятная страна, Что было солью каторжной земли? А впрочем, соли всюду грош цена, Просыпали — метелкой подмели.

Калитка закрылась со скрипом, Осталась в пространстве заря, И к благоухающим липам Приблизился свет фонаря. И влажно они просияли Курчавою тенью сквозной, Как отблеск на одеяле Свечей, сквозь дымок отходной. И важно они прошумели, Как будто посмели теперь Сказать то, чего не умели, Пока не захлопнулась дверь.

Эмалевый крестик в петлице И серой тужурки сукно… Какие печальные лица И как это было давно. Какие прекрасные лица И как безнадежно бледны — Наследник, императрица, Четыре великих княжны…

Теперь, когда я сгнил и черви обглодали До блеска остов мой и удалились прочь, Со мной случилось то, чего не ожидали Ни те, кто мне вредил, ни кто хотел помочь. Любезные друзья, не стоил я презренья, Прелестные враги, помочь вы не могли. Мне исковеркал жизнь талант двойного зренья, Но даже черви им, увы, пренебрегли.

Смилостивилась погода, Дождик перестал. Час от часу, год от года, Как же я устал! Даже не отдать отчета, Боже, до чего! Ни надежды. Ни расчета. Просто — ничего. Прожиты тысячелетья В черной пустоте. И не прочь бы умереть я, Если бы не "те". «Те» иль «эти»? «Те» иль "эти"? Ах, не все ль равно (Перед тем, как в лунном свете Улететь в окно).

«Желтофиоль» — похоже на виолу, На меланхолию, на канифоль. Иллюзия относится к Эолу, Как к белизне — безмолвие и боль. И, подчиняясь рифмы произволу, Мне все равно — пароль или король. Поэзия — точнейшая наука: Друг друга отражают зеркала, Срывается с натянутого лука Отравленная музыкой стрела И в пустоту летит, быстрее звука… "…Оставь меня. Мне ложе стелет скука"!

Этой жизни нелепость и нежность Проходя, как под теплым дождем, Знаем мы — впереди неизбежность, Но ее появленья не ждем. И, проснувшись от резкого света, Видим вдруг — неизбежность пришла, Как в безоблачном небе комета, Лучезарная вестница зла.

Мелодия становится цветком, Он распускается и осыпается, Он делается ветром и песком, Летящим на огонь весенним мотыльком, Ветвями ивы в воду опускается… Проходит тысяча мгновенных лет, И перевоплощается мелодия В тяжелый взгляд, в сиянье эполет, В рейтузы, в ментик, в "Ваше благородие", В корнета гвардии — о, почему бы нет?.. Туман… Тамань… Пустыня внемлет Богу. — Как далеко до завтрашнего дня!.. И Лермонтов один выходит на дорогу, Серебряными шпорами звеня.

Полутона рябины и малины, В Шотландии рассыпанные втуне, В меланхоличном имени Алины, В голубоватом золоте латуни. Сияет жизнь улыбкой изумленной, Растит цветы, расстреливает пленных, И входит гость в Коринф многоколонный, Чтоб изнемочь в объятьях вожделенных! В упряжке скифской трепетные лани — Мелодия, элегия, эвлега… Скрипящая в трансцендентальном плане, Немазанная катится телега. На Грузию ложится мгла ночная. В Афинах полночь. В Пятигорске грозы. …И лучше умереть, не вспоминая, Как хороши, как свежи были розы.

Солнце село, и краски погасли. Чист и ясен пустой небосвод. Как сардинка в оливковом масле, Одинокая тучка плывет. Не особенно важная штучка И, притом, не нужна никому, Ну, а все-таки, милая тучка, Я тебя в это сердце возьму. Много в нем всевозможного хлама, Много музыки, мало ума, И царит в нем Прекрасная Дама, Кто такая — увидишь сама.

Стало тревожно-прохладно, Благоуханно в саду. Гром прогремел… Ну, и ладно, Значит, гулять не пойду. …С детства знакомое чувство, — Чем бы бессмертье купить, Как бы салазки искусства К летней грозе прицепить?

Так, занимаясь пустяками — Покупками или бритьем — Своими слабыми руками Мы чудный мир воссоздаем. И поднимаясь облаками Ввысь — к небожителям на пир — Своими слабыми руками Мы разрушаем этот мир. Туманные проходят годы, И вперемежку дышим мы То затхлым воздухом свободы, То вольным холодом тюрьмы. И принимаем вперемежку — С надменностью встречая их — То восхищенье, то насмешку От современников своих.

Нет в России даже дорогих могил, Может быть, и были — только я забыл. Нету Петербурга, Киева, Москвы — Может быть, и были, да забыл, увы. Ни границ не знаю, ни морей, ни рек. Знаю — там остался русский человек. Русский он по сердцу, русский по уму, Если я с ним встречусь, я его пойму. Сразу, с полуслова… И тогда начну Различать в тумане и его страну.

Еще я нахожу очарованье В случайных мелочах и пустяках — В романе без конца и без названья, Вот в этой розе, вянущей в руках. Мне нравится, что на ее муаре Колышется дождинок серебро, Что я нашел ее на тротуаре И выброшу в помойное ведро.

Полу-жалость. Полу-отвращенье. Полу-память. Полу-ощущенье, Полу-неизвестно что, Полы моего пальто… Полы моего пальто? Так вот в чем дело! Чуть меня машина не задела И умчалась вдаль, забрызгав грязью. Начал вытирать, запачкал руки… Все еще мне не привыкнуть к скуке, Скуке мирового безобразья!

Как обидно — чудным даром, Божьим даром обладать, Зная, что растратишь даром Золотую благодать. И не только зря растратишь, Жемчуг свиньям раздаря, Но еще к нему доплатишь Жизнь, погубленную зря.

Иду — и думаю о разном, Плету на гроб себе венок, И в этом мире безобразном Благообразно одинок. Но слышу вдруг: война, идея, Последний бой, двадцатой век… И вспоминаю, холодея, Что я уже не человек. А судорога идиота, Природой созданная зря — "Урра!" из пасти патриота, "Долой!" из глотки бунтаря.

Свободен путь под Фермопилами На все четыре стороны. И Греция цветет могилами, Как будто не было войны. А мы — Леонтьева и Тютчева Сумбурные ученики — Мы никогда не знали лучшего, Чем праздной жизни пустяки. Мы тешимся самообманами, И нам потворствует весна, Пройдя меж трезвыми и пьяными, Она садится у окна. "Дыша духами и туманами, Она садится у окна". Ей за морями-океанами Видна блаженная страна: Стоят рождественские елочки, Скрывая снежную тюрьму. И голубые комсомолочки, Визжа, купаются в Крыму. Они ныряют над могилами, С одной — стихи, с другой — жених… …И Леонид под Фермопилами, Конечно, умер и за них.

Я хотел бы улыбнуться, Отдохнуть, домой вернуться… Я хотел бы так немного, То, что есть почти у всех, Но что мне просить у Бога — И бессмыслица, и грех.

Все на свете не беда, Все на свете ерунда, Все на свете прекратится — И всего верней — проститься, Дорогие господа, С этим миром навсегда. Можно и не умирая, Оставаясь подлецом, Нежным мужем и отцом, Притворяясь и играя, Быть отличным мертвецом.

Я научился понемногу Шагать со всеми — рядом, в ногу. По пустякам не волноваться И правилам повиноваться. Встают — встаю. Садятся — сяду. Стозначный помню номер свой. Лояльно благодарен Аду За звездный кров над головой.

Уплывают маленькие ялики В золотой междупланетный омут. Вот уже растаял самый маленький, А за ним и остальные тонут. На последней самой утлой лодочке Мы с тобой качаемся вдвоем: Припасли, дружок, немного водочки, Вот теперь ее и разопьем…

Сознанье, как море, не может молчать, Стремится сдержаться, не может сдержаться, Все рвется на все и всему отвечать, Всему удивляться, на все раздражаться. Головокруженье с утра началось, Всю ночь продолжалось головокруженье, И вот — долгожданное счастье сбылось: На миг ослабело Твое притяженье. …Был синий рассвет. Так блаженно спалось, Так сладко дышалось… И вновь началось Сиянье, волненье, броженье, движенье.

Стоят сады в сияньи белоснежном, И ветер шелестит дыханьем влажным. — Поговорим с тобой о самом важном, О самом страшном и о самом нежном, Поговорим с тобой о неизбежном: Ты прожил жизнь, ее не замечая, Бессмысленно мечтая и скучая — Вот, наконец, кончается и это… Я слушаю его, не отвечая, Да он, конечно, и не ждет ответа.

Все туман. Бреду в тумане я Скуки и непонимания. И — с ученым или неучем — Толковать мне, в общем, не о чем. Я бы зажил, зажил заново Не Георгием Ивановым, А слегка очеловеченным, Энергичным, щеткой вымытым, Вовсе роком не отмеченным, Первым встречным-поперечным — Все равно какое имя там…

Четверть века прошло за границей, И надеяться стало смешным. Лучезарное небо над Ниццей Навсегда стало небом родным. Тишина благодатного юга, Шорох волн, золотое вино… Но поет петербургская вьюга В занесенное снегом окно, Что пророчество мертвого друга Обязательно сбыться должно.

Эти сумерки вечерние Вспомнил я по воле случая. Плыли в Костромской губернии — Тишина, благополучие. Празднично цвела природа, Словно ей обновку сшили: Груши грузными корзинами, Астры пышными охапками… (В чайной "русского народа" Трезвенники спирт глушили: — Внутреннего — жарь резинами — Немца — закидаем шапками!) И на грани кругозора, Сквозь дремоту палисадников, — Силуэты черных всадников С красным знаменем позора.

Овеянный тускнеющею славой, В кольце святош, кретинов и пройдох, Не изнемог в бою Орел Двуглавый, А жутко, унизительно издох. Один сказал с усмешкою: "Дождался!" Другой заплакал: "Господи, прости…" А чучела никто не догадался В изгнанье, как в могилу, унести.

Голубая речка, Зябкая волна, — Времени утечка Явственно слышна. Голубая речка Предлагает мне Теплое местечко На холодном дне.

Луны начищенный пятак Блеснул сквозь паутину веток, Речное озаряя дно. И лодка — повернувшись так, Не может повернуться этак, Раз все вперед предрешено. А если не предрешено? Тогда… И я могу проснуться — (О, только разбуди меня!), Широко распахнуть окно И благодарно улыбнуться Сиянью завтрашнего дня.

Звезды меркли в бледнеющем небе, Все слабей отражаясь в воде. Облака проплывали, как лебеди, С розовеющей далью редея… Лебедями проплыли сомнения, И тревога в сияньи померкла, Без следа растворившись в душе, И глядела душа, хорошея, Как влюбленная женщина в зеркало, В торжество, неизвестное мне.

Белая лошадь бредет без упряжки. Белая лошадь, куда ты бредешь? Солнце сияет. Платки и рубашки Треплет в саду предвесенняя дрожь. Я, что когда-то с Россией простился (Ночью навстречу полярной заре), Не оглянулся, не перекрестился И не заметил, как вдруг очутился В этой глухой европейской дыре. Хоть поскучать бы… Но я не скучаю. Жизнь потерял, а покой берегу. Письма от мертвых друзей получаю И, прочитав, с облегчением жгу На голубом предвесеннем снегу.

Нечего тебе тревожиться, Надо бы давно простить. Но чудак грустит и б жится, Что не может не грустить. Нам бы, да в сияньи шелковом, Осень-весен поджидая, На Успенском или Волковом, Под песочком Голодая, На ступенях Исаакия Или в прорубь на Неве… …Беспокойство. Ну, и всякие Вожделенья в голове.

Цветущих яблонь тень сквозная, Косого солнца бледный свет, И снова — ничего не зная — Как в пять или в пятнадцать лет, — Замученное сердце радо Тому, что я домой бреду, Тому, что нежная прохлада Разлита в яблонном саду.

Тускнеющий вечерний час, Река и частокол в тумане… Что связывает нас? Всех нас? Взаимное непониманье. Все наши беды и дела, Жизнь всех людей без исключенья… Века, века она текла, И вот я принесен теченьем — В парижский пригород, сюда, Где мальчик огород копает, Гудят протяжно провода И робко первая звезда Сквозь светлый сумрак проступает.

На границе снега и таянья, Неподвижности и движения, Легкомыслия и отчаяния — Сердцебиение, головокружение… Голубая ночь одиночества — На осколки жизнь разбивается, Исчезают имя и отчество, И фамилия расплывается… Точно звезды, встают пророчества, Обрываются!.. Не сбываются!..

Закат в полнеба занесен, Уходит в пурпур и виссон Лазурно-кружевная Ницца… …Леноре снится страшный сон — Леноре ничего не снится.

Я твердо решился и тут же забыл, На что я так твердо решился. День влажно-сиренево-солнечный был. И этим вопрос разрешился. Так часто бывает: куда-то спешу И в трепете света и тени Сначала раскаюсь, потом согрешу И строчка за строчкой навек запишу Благоуханье сирени.

Насладись, пока не поздно, Ведь искать недалеко, Тем, что в мире грациозно, Грациозно и легко. Больше нечему учиться, Прозевал и был таков: Пара медных пятаков, "Без речей и без венков" (Иль с речами — как случится).

Поэзия: искусственная поза, Условное сиянье звездных чар, Где, улыбаясь, произносят — "Роза" И с содроганьем думают — "Анчар". Где, говоря о рае, дышат адом Мучительных ночей и страшных дней, Пропитанных насквозь блаженным ядом Проросших в мироздание корней.

Мне весна ничего не сказала — Не могла. Может быть — не нашлась. Только в мутном пролете вокзала Мимолетная люстра зажглась. Только кто-то кому-то с перрона Поклонился в ночной синеве, Только слабо блеснула корона На несчастной моей голове.

Почти не видно человека среди сиянья и шелков — Галантнейший художник века, галантнейшего из веков. Гармония? Очарованье? Разуверенье? Все не то. Никто не подыскал названья прозрачной прелести Ватто. Как роза вянущая в вазе (зачем Господь ее сорвал?), Как русский Демон на Кавказе, он в Валансьене тосковал…

Ветер с Невы. Леденеющий март. Площадь. Дворец. Часовые. Штандарт. …Как я завидовал вам, обыватели, Обыкновенные люди простые: Богоискатели, бомбометатели, В этом дворце, в Чухломе ль, в каземате ли Снились вам, в сущности, сны золотые… В черной шинели, с погонами синими, Шел я, не видя ни улиц, ни лиц. Видя, как звезды встают над пустынями Ваших волнений и ваших столиц.

Просил. Но никто не помог. Хотел помолиться. Не мог. Вернулся домой. Ну, пора! Не ждать же еще до утра. И вспомнил несчастный дурак, Пощупав, крепка ли петля, С отчаяньем прыгая в мрак, Не то, чем прекрасна земля, А грязный московский кабак, Лакея засаленный фрак, Гармошки заливистый вздор, Огарок свечи, коридор, На дверце два белых нуля.

Бредет старик на рыбный рынок Купить полфунта судака. Блестят мимозы от дождинок, Блестит зеркальная река. Провинциальные жилища. Туземный говор. Лай собак. Все на земле — питье и пища, Кровать и крыша. И табак. Даль. Облака. Вот это — ангел, Другое — словно водолаз, А третье — совершенный Врангель, Моноклем округливший глаз. Но Врангель, это в Петрограде, Стихи, шампанское, снега… О, пожалейте, Бога ради: Склероз в крови, болит нога. Никто его не пожалеет, И не за что его жалеть. Старик скрипучий околеет, Как всем придется околеть. Но все-таки… А остальное, Что мне дано еще, пока — Сады цветущею весною, Мистраль, полфунта судака?

Жизнь пришла в порядок В золотом покое. На припеке грядок Нежатся левкои. Белые, лиловые И вчера, и завтра. В солнечной столовой Накрывают завтрак. …В озере купаться — Как светла вода! — И не просыпаться Больше никогда.

Меняется прическа и костюм, Но остается тем же наше тело, Надежды, страсти, беспокойный ум, Чья б воля изменить их ни хотела. Слепой Гомер и нынешний поэт, Безвестный, обездоленный изгнаньем, Хранят один — неугасимый! — свет, Владеют тем же драгоценным знаньем. И черни, требующей новизны, Он говорит: "Нет новизны. Есть мера, А вы мне отвратительно-смешны, Как варвар, критикующий Гомера!"

Волны шумели: "Скорее, скорее!" К гибели легкую лодку несли, Голубоватые стебли порея В красный туман прорастали с земли. Горы дымились, валежником тлея, И настигали их с разных сторон, — Лунное имя твое, Лорелея, Рейнская полночь твоих похорон. …Вот я иду по осеннему саду И папиросу несу, как свечу. Вот на скамейку чугунную сяду, Брошу окурок. Ногой растопчу.

Я люблю безнадежный покой, В октябре — хризантемы в цвету, Огоньки за туманной рекой, Догоревшей зари нищету… Тишину безымянных могил, Все банальности "Песен без слов", То, что Анненский жадно любил, То, чего не терпел Гумилев.

О, нет, не обращаюсь к миру я И вашего не жду признания. Я попросту хлороформирую Поэзией свое сознание. И наблюдаю с безучастием, Как растворяются сомнения, Как боль сливается со счастием В сияньи одеревенения.

Если бы я мог забыться, Если бы, что так устало, Перестало сердце биться, Сердце биться перестало, Наконец — угомонилось, Навсегда окаменело, Но — как Лермонтову снилось — Чтобы где-то жизнь звенела… …Что любил, что не допето, Что уже не видно взглядом, Чтобы было близко где-то, Где-то близко было рядом…

Мне больше не страшно. Мне томно. Я медленно в пропасть лечу И вашей России не помню И помнить ее не хочу. И не отзываются дрожью Банальной и сладкой тоски Поля с колосящейся рожью, Березки, дымки, огоньки…

То, что было, и то, чего не было, То, что ждали мы, то, что не ждем, Просияло в весеннее небо, Прошумело коротким дождем. Это все. Ничего не случилось. Жизнь, как прежде, идет не спеша. И напрасно в сиянье просилась В эти четверть минуты душа.

Чем дольше живу я, тем менее Мне ясно, чего я хочу. Купил бы, пожалуй, имение. Да чем за него заплачу? Порою мечтаю прославиться И тут же над этим смеюсь, Не прочь и «подальше» отправиться, А все же боюсь. Сознаюсь…

Все на свете дело случая — Вот нажму на лотерею, Денег выиграю кучу я И усы, конечно, сбрею. Потому что — для чего же Богачу нужны усы? Много, милостивый Боже, В мире покупной красы: И нилоны, и часы, И вещички подороже.

Здесь в лесах даже розы цветут, Даже пальмы растут — вот умора! Но как странно — во Франции, тут, Я нигде не встречал мухомора. Может быть, просто климат не тот — Мало сосен, березок, болотца… Ну, а может быть, он не растет, Потому что ему не растется С той поры, с той далекой поры — …Чахлый ельник, Балтийское море, Тишина, пустота, комары, Чья-то кровь на кривом мухоморе…

Не станет ни Европы, ни Америки, Ни Царскосельских парков, ни Москвы Припадок атомической истерики Все распылит в сияньи синевы. Потом над морем ласково протянется Прозрачный, всепрощающий дымок… И Тот, кто мог помочь и не помог, В предвечном одиночестве останется.

Все на свете пропадает даром, Что же Ты робеешь? Не робей! Размозжи его одним ударом, На осколки звездные разбей! Отрави его горчичным газом Или бомбами испепели — Что угодно — только кончи разом С мукою и музыкой земли!

Листья падали, падали, падали, И никто им не мог помешать. От гниющих цветов, как от падали, Тяжело становилось дышать. И неслось светозарное пение Над плескавшей в тумане рекой, Обещая в блаженном успении Отвратительный вечный покой.

Ну, мало ли что бывает?.. Мало ли что бывало — Вот облако проплывает, Проплывает, как проплывало, Деревья, автомобили, Лягушки в пруду поют. …Сегодня меня убили. Завтра тебя убьют.

Все представляю в блаженном тумане я: Статуи, арки, сады, цветники. Темные волны прекрасной реки… Раз начинаются воспоминания, Значит… А может быть, все пустяки. …Вот вылезаю, как зверь из берлоги я, В холод Парижа, сутулый, больной… "Бедные люди" — пример тавтологии, Кем это сказано? Может быть, мной.

Не обманывают только сны. Сон всегда освобожденье: мы Тайно, безнадежно влюблены В рай за стенами своей тюрьмы. Мильонеру — снится нищета. Оборванцу — золото рекой. Мне — моя последняя мечта, Неосуществимая — покой.

На юге Франции прекрасны Альпийский холод, нежный зной. Шипит суглинок желто-красный Под аметистовой волной. И дети, крабов собирая, Смеясь медузам и волнам, Подходят к самой двери рая, Который только снится нам. Сверкает звездами браслета Прохлады лунная рука, И фиолетовое лето Нам обеспечено — пока В лучах расцвета-увяданья, В узоре пены и плюща Сияет вечное страданье, Крылами чаек трепеща.

А еще недавно было все что надо — Липы и дорожки векового сада, Там грустил Тургенев… Было все, что надо, Белые колонны, кабинет и зала — Там грустил Тургенев… И ему казалась Жизнь стихотвореньем, музыкой, пастелью, Где, не грея, светит мировая слава, Где еще не скоро сменится метелью Золотая осень крепостного права.

— Когда-нибудь, когда устанешь ты, Устанешь до последнего предела… — Но я и так устал до тошноты, До отвращения… — Тогда другое дело. Тогда — спокойно, не спеша проверь Все мысли, все дела, все ощущенья, И, если перевесит отвращенье — Завидую тебе: перед тобою дверь Распахнута в восторг развоплощенья.

Мы не молоды. Но и не стары. Мы не мертвые. И не живые. Вот мы слушаем рокот гитары И романса "слова роковые". О беспамятном счастье цыганском, Об угарной любви и разлуке, И — как вызов — стаканы с шампанским Подымают дрожащие руки. За бессмыслицу! За неудачи! За потерю всего дорогого! И за то, что могло быть иначе, И за то — что не надо другого!

Как все бесцветно, все безвкусно, Мертво внутри, смешно извне, Как мне невыразимо грустно, Как тошнотворно скучно мне… Зевая сам от этой темы, Ее меняю на ходу. — Смотри, как пышны хризантемы В сожженном осенью саду — Как будто лермонтовский Демон Грустит в оранжевом аду, Как будто вспоминает Врубель Обрывки творческого сна И царственно идет на убыль Лиловой музыки волна…

Зима идет своим порядком — Опять снежок. Еще должок. И гадко в этом мире гадком Жевать вчерашний пирожок. И в этом мире слишком узком, Где все потеря и урон, Считать себя с чего-то русским, Читать стихи, считать ворон, Разнежась, радоваться маю, Когда растаяла зима… О, Господи, не понимаю, Как все мы, не сойдя с ума, Встаем-ложимся, щеки бреем, Гуляем или пьем-едим, О прошлом-будущем жалеем, А душу все не продадим. Вот эту вянущую душку — За гривенник, копейку, грош. Дороговато? — За полушку. Бери бесплатно! — Не берешь?

Скучно, скучно мне до одуренья! Скушал бы клубничного варенья, Да потом меня изжога съест. Хоть в раю у Бога много мест, Только все расписаны заране. Мне бы прогреметь на барабане, Проскакать на золотом баране, Позевать на Индию в окно. Мне бы рыбкой в море-океане Сигануть на мировое дно! Скучно от несбыточных желаний… …Вечный сон: забор, на нем слова. Любопытно — поглядим-ка. Заглянул. А там трава, дрова. Вьется та же скука-невидимка.

Накипевшая за годы Злость, сводящая с ума, Злость к поборникам свободы, Злость к ревнителям ярма, Злость к хамью и джентльменам — Разномастным специменам Той же "мудрости земной", К миру и стране родной. Злость? Вернее, безразличье К жизни, к вечности, к судьбе. Нечто кошкино иль птичье, Отчего не по себе Верным рыцарям приличья, Благонравным А и Б, Что уселись на трубе.

Туман. Передо мной дорога, По ней привычно я бреду. От будущего я немного, Точнее — ничего не жду. Не верю в милосердье Бога, Не верю, что сгорю в аду. Так арестанты по этапу Плетутся из тюрьмы в тюрьму… …Мне лев протягивает лапу, И я ее любезно жму. — Как поживаете, коллега? Вы тоже спите без простынь? Что на земле белее снега, Прозрачней воздуха пустынь? Вы убежали из зверинца? Вы — царь зверей. А я — овца В печальном положеньи принца Без королевского дворца. Без гонорара. Без короны. Со всякой сволочью "на ты". Смеются надо мной вороны, Царапают меня коты. Пускай царапают, смеются, Я к этому привык давно. Мне счастье поднеси на блюдце — Я выброшу его в окно. Стихи и звезды остаются, А остальное — все равно!..

Отвлеченной сложностью персидского ковра, Суетливой роскошью павлиньего хвоста В небе расцветают и темнеют вечера. О, совсем бессмысленно и все же неспроста. Голубая яблоня над кружевом моста Под прозрачно призрачной верленовской луной Миллионнолетняя земная красота, Вечная бессмыслица — она опять со мной. В общем, это правильно, и я еще дышу. Подвернулась музыка: ее и запишу. Синей паутиною (хвоста или моста), Линией павлиньей. И все же неспроста.