Мы скучали зимой, влюблялись весною, Играли в теннис мы жарким летом… Теперь летим под медной луною, И осень правит кабриолетом. Уже позолота на вялых злаках, А наша цель далека, близка ли?.. Уже охотники в красных фраках С веселыми гончими — проскакали… Стало дышать трудней и слаще… Скоро, о скоро падешь бездыханным Под звуки рогов в дубовой чаще На вереск болотный — днем туманным!

Америки оборванная карта И глобуса вращающийся круг. Румяный шкипер спорит без азарта, Но горячится, не согласен, друг. И с полюса несется на экватор Рука и синий выцветший обшлаг, А солнца луч, летя в иллюминатор, Скользит на стол, на кресло и на флаг. Спокойно все. Слышна команда с рубки, И шкипер хочет вымолвить: "Да брось…" Но спорит друг. И вспыхивают трубки. И жалобно скрипит земная ось.

Растрепанные грозами — тяжелые дубы, И ветра беспокойного — осенние мольбы, Над Неманом клокочущим — обрыва желтизна И дымная и плоская — октябрьская луна. Природа обветшалая пустынна и мертва… Ступаю неуверенно, кружится голова… Деревья распростертые и тучи при луне — Лишь тени, отраженные на дряхлом полотне. Пред тусклою, огромною картиною стою И мастера старинного как будто узнаю, — Но властно прорывается в видения и сны Глухое клокотание разгневанной волны!

Как я люблю фламандские панно, Где овощи, и рыбы, и вино, И дичь богатая на блюде плоском — Янтарно-желтым отливает лоском. И писанный старинной кистью бой — Люблю. Солдат с блистающей трубой, Клубы пороховые, мертвых груду И вздыбленные кони отовсюду! Но тех красот желанней и милей Мне купы прибережных тополей, Снастей узор и розовая пена Мечтательных закатов Клод Лоррена.

О, празднество на берегу, в виду искусственного моря, Где разукрашены пестро причудливые корабли. Несется лепет мандолин, и волны плещутся, им вторя, Ракета легкая взлетит и рассыпается вдали. Вздыхает рослый арлекин. Задира получает вызов, Спешат влюбленные к ладье — скользить в таинственную даль.. О, подражатели Ватто, переодетые в маркизов, — Дворяне русские, — люблю ваш доморощенный Версаль. Пусть голубеют веера, вздыхают робкие свирели, Пусть колыхаются листы под розоватою луной, И воскресает этот мир, как на поблекшей акварели, — Запечатлел его поэт и живописец крепостной.

Пожелтевшие гравюры, Рамок круглые углы, И пастушки и амуры Одинаково милы. В окна светит вечер алый Сквозь деревья в серебре, Золотя инициалы На прадедовском ковре. Шелком крытая зеленым Мебель низкая — тверда, И часы с Наполеоном — Все тридцатые года. "Быть влюбленну, быть влюбленну", — Мерно тикают часы. Ах, зачем Наполеону Подрисованы усы!

Кофейник, сахарница, блюдца, Пять чашек с узкою каймой На голубом подносе жмутся, И внятен их рассказ немой: Сначала — тоненькою кистью Искусный мастер от руки, Чтоб фон казался золотистей, Чертил кармином завитки. И щеки пухлые румянил, Ресницы наводил слегка Амуру, что стрелою ранил Испуганного пастушка. И вот уже омыты чашки Горячей черною струей. За кофеем играет в шашки Сановник важный и седой. Иль дама, улыбаясь тонко, Жеманно потчует друзей, Меж тем как умная болонка На задних лапках служит ей. И столько рук и губ касалось, Причудливые чашки, вас, Над живописью улыбалось Изысканною — столько глаз. И всех, и всех давно забытых Взяла безмолвная страна, И даже на могильных плитах, Пожалуй, стерты имена. А на кофейнике пастушки По-прежнему плетут венки; Пасутся овцы на опушке, Ныряют в небо голубки. Пастух не изменяет позы, И заплели со всех сторон Неувядающие розы Антуанеты медальон.

Июль в начале. Солнце жжет, Пустые дали золотя. Семья актерская идет Дорогой пыльною, кряхтя. Старуха, комик и Макбет — Все размышляют про обед. Любовник первый, зол и горд, Колотит тростью о ботфорт. Все праздны… Бедный Джи — лишь ты Приставлен движимость блюсти, — А кудри — словно завиты, И лет не больше двадцати… Следить так скучно, чтобы мул, Шагая, вовсе не заснул, Не отвязался тюк с едой Или осленок молодой Не убежал. Пылит жара, А путь и долог и уныл. Невольно вспомнишь вечера Те, что в Марсели проводил, При свете звезд, в большом порту. Лелеял смутную мечту О южных странах. А вдали Чернели молча корабли. Напрасно мирный свет луны Земле советует: «Усни», — Уже в таверне зажжены Гостеприимные огни. Матросы, персы, всякий люд, Мигая трубками, идут, Толкают дверь, плюют на пол И шумно занимают стол. Как часто Джи глядел в окно На этих дерзких забияк, Что пили темное вино, И ром, и золотой коньяк. Как сладко тело била дрожь, Когда сверкал внезапно нож И кровь, красна и горяча, Бежала в драке из плеча. Все из-за женщин. Как в мечте, Проклятья, ссоры и ножи! Но завитые дамы те Совсем не волновали Джи. Когда одна из них, шутя, Его звала: "Пойдем, дитя…" — Он грубо руки отводил И, повернувшись, уходил. Но, пробужденному, ему Являлось утром иногда Воспоминание, как тьму Вдруг пронизавшая звезда. Не знал когда, не помнил где, Но видел взгляд — звезду в воде, Но до сих пор горячий рот, Казалось, — и томит, и жжет. Ах, если бы еще хоть раз Увидеть сон такой опять, Взглянуть в зрачки огромных глаз, Одежду легкую измять, — Но в этой жизни кочевой Он видит только ужин свой, Да то, что выкрали осла, Да пьесу, что сегодня шла.

Кудрявы липы, небо сине, Застыли сонно облака. На урне надпись по-латыни И два печальных голубка. Внизу безмолвствует цевница, А надпись грустная гласит: "Здесь друга верного гробница", Орфей под этим камнем спит. Все обвил плющ, на хмель похожий, Окутал урну темный мох. Остановись пред ней, прохожий, Пошли поэту томный вздох. И после с грацией неспешной, Как в старину — слезу пролей: Здесь госпожою безутешной Поставлен мопсу мавзолей.

Как хорошо и грустно вспоминать О Фландрии неприхотливом люде: Обедают отец и сын, а мать Картофель подает на плоском блюде. Зеленая вода — блестит в окне, Желтеет берег с неводом и лодкой. Хоть солнца нет, но чувствуется мне Так явственно его румянец кроткий. Неяркий луч над жизнью трудовой, Спокойной и заманчиво нехрупкой, В стране, где воздух напоен смолой И рыбаки не расстаются с трубкой.

Визжа, ползет тяжелая лебедка…, О берег разбивается волна Янтарная. И парусная лодка Закатом медно-красным зажжена. Вот капитан. За ним плетется сеттер, Неся в зубах витой испанский хлыст, И, якоря раскачивая, — ветер Взметает пыль и обрывает лист… А капитан в бинокль обозревает Узор снастей, таверну на мысу… Меж тем луна октябрьская всплывет И золотит грифона на носу.

На старом дедовском кисете Слезинки бисера блестят, Четыре купидона — в сети Поймать курильщика хотят. Но поджимает ноги турок С преравнодушнейшим лицом, Ему не до любовных жмурок, Кольцо пускает за кольцом. Переверни кисет. Печален И живописен вместе вид: Над дряхлой кровлею развалин Луна туманная глядит. А у застежки в львиных лапах Коран, крутые облака. И слышен выдохшийся запах И пачули, и табака.

Бросает девочка — котенку Полуразмотанный клубок, На золотистую плетенку Уселся сизый голубок. Где начинается деревня — Среди столетних тополей, — Старофранцузская харчевня Сияет вывеской своей. Большая туча тихо тает, Стоит охотник у ручья — И вороненок улетает От непроворного ружья. А сзади — слышен посвист тонкий Бича и дальний топот стад, И от лучей зари — в плетенке Все розовее виноград.

Все в жизни мило и просто, Как в окнах пруд и боскет, Как этот в халате пестром Мечтающий поэт. Рассеянно трубку курит, Покачиваясь слегка. Глаза свои он щурит На янтарные облака. Уж вечер. Стада пропылили, Проиграли сбор пастухи. Что ж, ужинать или Еще сочинить стихи?.. Он начал: "Любовь — крылата…" И строчки не дописал. На пестрой поле халата Узорный луч — погасал…

Визжат гудки. Несется ругань с барок — Уже огни в таверне зажжены. И, вечера июльского подарок, Встает в окошке полукруг луны. Как хорошо на пристани в Марсели Тебя встречать, румяная луна. Раздумывать — какие птицы сели На колокольню, что вдали видна. Глядеть, как шумно роются колеса «Септимии», влачащие ее, Как рослая любовница матроса Полощет в луже — грубое белье. Шуршит прибой. Гудки визжат упрямо, Но все полно — такою стариной, Как будто палисандровая рама И дряхлый лист гравюры предо мной. И кажется — тяжелой дверью хлопнув, Сэр Джон Фарфакс — войдет сюда сейчас Закажет виски — и, ногою топнув, О странствиях своих начнет рассказ.

Цитерский голубок и мальчик со свирелью, На мраморной плите — латинские стихи. Как нежно тронуты прозрачной акварелью Дерев раскидистых кудрявые верхи. Заря шафранная — в бассейне догорая — Дельфину золотит густую чешую И в бледных небесах искусственного рая Фонтана легкую, чуть слышную струю.

Про меня «мошенник» вкратце Говорят, говорят, И пестрей, чем на паяце, Мой наряд, мой наряд. Я плясун, плясун канатный Бибабо, бибабо. Я кричу: мой верный, ватный Пес тубо, пес тубо. Прибрели мы из Китая С ним вдвоем, с ним вдвоем. По трапециям летая, Все поем, все поем, В наших песнях много чуши, — Правда — ложь, правда — ложь., Затыкай, коль хочешь, уши — Ну так что ж, ну так что ж! Я судьбы, плясун канатный, — Не кляну, не кляну. — Заменяет песик ватный И жену, и жену.

Беспокойно сегодня мое одиночество — У портрета стою — и томит тишина. Мой прапрадед Василий — не вспомню я отчества — Как живой, прямо в душу — глядит с полотна. Темно-синий камзол отставного военного, Арапчонок у ног и турецкий кальян. В закорузлой руке — серебристого пенного Круглый ковш. Только видно, помещик не пьян. Хмурит брови седые над взорами карими, Опустились морщины у темного рта. Эта грудь, уцелев под столькими ударами Неприятельских шашек, — тоской налита. Что ж? На старости лет с сыновьями не справиться, Иль плечам тяжелы прожитые года, Иль до смерти мила крепостная красавица, Что завистник-сосед не продаст никогда? Нет, иное томит. Как сквозь полог затученный Прорезается белое пламя луны, — Тихий призрак встает в подземелье замученной Неповинной страдалицы — первой жены. Не избыть этой муки в разгуле неистовом, Не залить угрызения влагой хмельной… Запершись в кабинете — покончил бы выстрелом С невеселою жизнью, — да в небе темно. И теперь, заклейменный семейным преданием, Как живой, как живой, он глядит с полотна, Точно нету прощенья его злодеяниям И загробная жизнь, как земная, — черна.

Вот роща и укромная полянка, Обрыв крутой, где зелень и песок; Вот в пестром сарафане — поселянка, Сбирающая клюкву в кузовок. Глядит из-за ствола охотник-барин, Виляет пес, убитой птице рад. От солнца заходящего — янтарен Ружья тяжеловесного приклад. Закатный луч заметно увядает, Шуршат листы, клубятся облака. И скромно поцелуя ожидает, Как яблоко румяная, щека.

Шотландия, туманный берег твой И пастбища с зеленою травой, Где тучные покоятся стада, Так горестно покинуть навсегда! Ужель на все гляжу в последний раз, Что там вдали скрывается от глаз, И холм отца меж ивовых ветвей, И мирный кров возлюбленной моей… Прощай, прощай! О, вереск, о, туман… Тускнеет даль, и ропщет океан, И наш корабль уносит, как ладью… Храни, Господь, Шотландию мою!

Все образует в жизни круг — Слиянье уст, пожатье рук. Закату вслед встает восход, Роняет осень зрелый плод. Танцуем легкий танец мы, При свете ламп — не видим тьмы. Равно — лужайка иль паркет — Танцуй, монах, танцуй, поэт. А ты, амур, стрелами рань — Везде сердца — куда ни глянь. И пастухи и колдуны Стремленью сладкому верны. Весь мир — влюбленные одни, Гасите медленно огни… Пусть образует тайный круг — Слиянье уст, пожатье рук!..

Уж рыбаки вернулись с ловли И потускнели валуны, Лег на соломенные кровли Розово-серый блеск луны. Насторожившееся ухо Слушает медленный прибой: Плещется море мерно, глухо, Словно часов старинных бой. И над тревожными волнами В воздухе гаснущем, бледна, За беспокойными ветвями — Приподнимается луна.

Как древняя ликующая слава, Плывут и пламенеют облака, И ангел с крепости Петра и Павла Глядит сквозь них — в грядущие века. Но ясен взор — и неизвестно, что там Какие сны, закаты, города — На смену этим блеклым позолотам — Какая ночь настанет навсегда!

Уже сухого снега хлопья Швыряет ветер с высоты И, поздней осени холопья, Мятутся ржавые листы. Тоски смертельную заразу Струит поблекшая заря. Как все переменилось сразу Железной волей ноября. Лишь дряхлой мраморной богини Уста по-прежнему горды, Хотя давно в ее кувшине Не слышно пения воды. Да там, где на террасе гвозди Хранят обрывки полотна, Свои исклеванные гроздья Еще качает бузина.

Веселый ветер гонит лед, А ночь весенняя — бледна, Всю ночь стоять бы напролет У озаренного окна. Глядеть на волны и гранит И слышать этот смутный гром, И видеть небо, что сквозит То синевой, то серебром. О, сердце, бейся волнам в лад, Тревогой вешнею гори… Луны серебряный закат Сменяют отблески зари. Летят и тают тени птиц За крепость — в сумрак заревой. И все светлее тонкий шпиц Над дымно-розовой Невой.

Закат золотой. Снега Залил янтарь. Мне Гатчина дорога, Совсем как встарь. Томительнее тоски И слаще — нет, С вокзала слышны свистки, В окошке — свет. Обманчивый свет зари В окне твоем, Калитку лишь отвори, И мы — вдвоем. Все прежнее: парк, вокзал… А ты — на войне, Ты только «Прости» сказал, Улыбнулся мне; Улыбнулся в последний раз Под стук колес, И не было даже слез У веселых глаз.

Все дни с другим, все дни не с вами Смеюсь, вздыхаю, и курю, И равнодушными словами О безразличном говорю. Но в ресторане и в пролетке, В разнообразных сменах дня Ваш образ сладостно-нечеткий Не отступает от меня. Я не запомнил точных линий, Но ясный взор и нежный рот, Но шеи над рубашкой синей Неизъяснимый поворот, — Преследуют меня и мучат, Сжимают обручем виски, Долготерпенью сердце учат, Не признававшее тоски. ………………………… ………………………… ………………………… …………………………

Никакого мне не нужно рая, Никакая не страшна гроза — Волосы твои перебирая, Все глядел бы в милые глаза. Как в источник сладостный, в котором Путник наклонившийся страдой, Видит с облаками и простором Небо, отраженное водой.

В небе над дымными долами Вечер растаял давно, Тихо закатное полымя Пало на синее дно. Тусклое золото месяца Голые ветки кропит. Сердцу спокойному грезится Белый, неведомый скит. Выйдет святая затворница, Небом укажет пути. Небо, что светлая горница, Долго ль его перейти!

Настанут холода, Осыпятся листы — И будет льдом — вода. Любовь моя, а ты? И белый, белый снег Покроет гладь ручья И мир лишится нег… А ты, любовь моя? Но с милою весной Снега растают вновь. Вернутся свет и зной — А ты, моя любовь?

Я не любим ни кем! Пустая осень! Нагие ветки средь лимонной мглы. А за киотом дряхлые колосья Висят пропылены и тяжелы. Я ненавижу полумглу сырую Осенних чувств и бред гоню, как сон, Я щеточкою ногти полирую И слушаю старинный полифон. Фальшивит нежно музыка глухая О счастии несбыточных людей У озера, где, вод не колыхая, Скользят стада бездушных лебедей.

Измучен ночью ядовитой, Бессонницею и вином, Стою, дышу перед раскрытым В туман светлеющий окном. И вижу очертанья веток В лилово-розовом дыму. И нет вопроса, нет ответа, Которого я не прийму. Отдавшись нежному безволью, Слежу за вами, облака, И легкой головною болью Томит вчерашняя тоска.

Осеннее ненастье, Нерадостный удел! И счастье и несчастье Зачем я проглядел. Теперь мечты бесплодны И не о чем вздыхать. Спокойный и холодный, Я должен отдыхать. В окне — фигуры ветел, Обрызганных луной. Звенит осенний ветер Минорною струной. Но я не вспоминаю Давнишнего, Луна! Я в рюмку наливаю Дешевого вина.

Все бездыханней, все желтей Пустое небо. Там, у ската, На бледной коже след когтей Отпламеневшего заката. Из урны греческой не бьет Струя и сумрак не тревожит, Свирель двухтонная поет Последний раз в году, быть может! И ветер с севера, свища, Летает в парке дик и злостен, Срывая золото с плаща, Тобою вышитого, осень. Взволнован тлением, стою И, словно музыку глухую, Я душу смертную мою Как перед смертным часом — чую.

Здесь — вялые подушки, Свеча, стакан с вином Окно раскрыто. Мушки Кружатся за окном, Еловые верхушки Качаются во сне. Печальные лягушки Вздыхают в тишине. Они не нарушают Осенней тишины. Их тоны не мешают Сиянию луны Окутывать верхушки И падать на кровать, Измятые подушки Узором покрывать.

Поблекшим золотом, холодной синевой Осенний вечер светит над Невой. Кидают фонари на волны блеск неяркий, И зыблются слегка у набережной барки. Угрюмый лодочник, оставь свое весло! Мне хочется, чтоб нас течение несло. Отдаться сладостно вполне душою смутной Заката блеклого гармонии минутной. И волны плещутся о темные борта. Слилась с действительностью легкая мечта. Шум города затих. Тоски распались узы. И чувствует душа прикосновенье Музы.

Да, размалевана пестро Театра нашего афиша: Гитара, шляпа, болеро, Девица на летучей мыши. Повесить надобно повыше, Не то — зеваки оборвут. Спешите к нам. Под этой крышей Любовь, веселье и уют! Вот я ломака, я Пьеро. Со мною Арлекин. Он пышет Страстями, клянчит серебро. Вот принц, чей плащ узорно вышит, Вот Коломбина, что не дышит, Когда любовники уснут. Паяц — он вздохами колышет Любовь, веселье и уют! Пляши, фиглярское перо, Неситесь в пламенном матчише Все те, кто хочет жить пестро: Вакханки, негры, принцы, мыши, — Порой быстрей, порою тише, Вчера в Париже, нынче тут… Всего на этом свете выше Любовь, веселье и уют! Посылка О, кот, блуждающий по крыше, Твои мечты во мне поют! Кричи за мной, чтоб всякий слышал: Любовь, веселье и уют!

У круглых столиков толпятся итальянцы, Гидальго смуглые, мулаты. Звон, галдеж В табачном воздухе. Но оборвался что ж Оркестр, играющий тропические танцы? А! — двое подрались! С портретом Данта схож Один. Противник — негр. Сцепились оборванцы. На лицах дам видней фальшивые румянцы: Паоло так красив… Но вот — широкий нож Блеснул, и негра бок, как молнией, распорот. Он — падает. Рука хватается за ворот, Бьет пена изо рта. Бренчат гитары вновь. Рукоплескания… С надменностью Паоло Внимает похвалам. А с земляного пола Осколком девочка выскребывает кровь.

Я храбрые марши играю, Скачу на картонном коне, И, если я умираю, Все звонко хлопают мне. Мои представленья не плохи, Понравятся, коль поглядишь. Ученые прыгают блохи, Танцует умная мышь. А то, если милые гости Хотят, мы в дальнем углу Отыщем ржавые гвозди, Особенную пилу. Приятно тела восковые Гвоздем раскаленным колоть: Трепещут они, как живые, Нежны, как живая плоть. Я сердце когда-то измучил, И стало негодным оно, А пытки для глупых чучел Выдумывать — так смешно. Я детские песни играю, В карманах ношу леденцы, И, если я умираю, Звенят мои бубенцы.

Снова солнечное пламя Льется знойным янтарем. Нагруженные узлами, Снова мы подошвы трем. Придорожная таверна Уж далеко за спиной. Небо медленно, но верно Увеличивает зной. Ах, бессилен каждый мускул, В горле — словно острия. Потемнела, как зулуска, Берта, спутница моя. Но теперь уже недолго Жариться в огне небес: Встречный ветер пахнет елкой, Недалеко виден лес. Вот пришли. Скорее падай, Узел мой, с усталых плеч. Осененному прохладой, Сладко путнику прилечь. Распаковывает Берта Тюк с едою и вином. Край лилового конверта Я целую за стволом.

Я кривляюсь вечером на эстраде, — Пьеро двойник. А после, ночью, в растрепанной тетради Веду дневник. Записываю, кем мне подарок обещан, Обещан только, Сколько получил я за день затрещин И улыбок сколько. Что было на ужин: горох, картофель — Все ем, что ни дашь! …А иногда и Пьереты профиль Чертит карандаш. На шее — мушка, подбородок поднят, Длинна ресница. Рисую и думаю: а вдруг сегодня Она приснится! Запись окончу любовными мольбами, Вздохнув не раз. Утром проснусь с пересохшими губами, Круги у глаз. —

Отчаянною злостью Перекося лицо, Размахивая тростью, Он вышел на крыльцо. Он торопливо вышел. Не застегнув пальто, Никто его не слышал, Не провожал никто. Разбрызгивая лужи, По улицам шагал, Одно другого хуже Проклятья посылал. Жестоко оскорбленный, Тебе отрады нет: Осмеянный влюбленный, Непризнанный поэт! А мог бы стать счастливым, Веселым болтуном, Бесчинствовать за пивом, Не зная об ином. Осенний ветер — грубым Полетом тучи рвал, По водосточным трубам Холодный дождь бежал. И мчался он, со злостью Намокший ус крутя, Расщепленною тростью По лужам колотя.

Ломающийся голос. Синева У глаз и над губою рыжеватый Пушок. Вот — он, обычный завсегдатай Всех закоулков. Пыльная ль трава Столичные бульвары украшает, Иль мутным льдом затянута Нева — Все в той же куртке он, и голова В знакомой шляпе. Холод не смущает И вялая жара не истомит Его. Под воротами постоит, Поклянчит милостыню. С цветами Пристанет дерзко к проходящей даме. То наглый, то трусливый примет вид, Но финский нож за голенищем скрыт, И с каждым годом темный взор упрямей.

Я помню своды низкого подвала, Расчерченные углем и огнем. Все четверо сходились мы, бывало, Там посидеть, болтая, за вином. И зеркало большое отражало Нас, круглый стол и лампу над столом. Один все пил, нисколько не пьянея, — Он был навязчивый и злой нахал. Другой веселый, а глаза — синее Волны, что ветерок не колыхал. Умершего я помню всех яснее — Он красил губы, кашлял и вздыхал. Шел разговор о картах или скачках Обыкновенно. Грубые мечты О драках, о старушечьих подачках Высказывал поэт. Разинув рты, Мы слушали, когда, лицо испачкав Белилами и краской, пела ты; Под кастаньеты после танцевала, Кося и странно поджимая рот. А из угла насмешливо и вяло Следил за нами и тобой урод — Твой муж. Когда меня ты целовала, Я видел, как рука его берет Нож со стола… Он, впрочем, был приучен Тобою ко всему и не дурил. Шептал порой, но шепот был беззвучен, И лишь в кольце поблескивал берилл, Как злобный глаз. Да, — он тебя не мучил И дерзостей гостям не говорил. Так ночь последняя пришла. Прекрасна Особенно была ты. Как кристалл, Жизнь полумертвецу казалась ясной, И он, развеселившись, хохотал, Когда огромный негр в хламиде красной Пред нами, изумленными, предстал. О, взмах хлыста! Метнулись морды волчьи. Я не забуду взора горбуна Счастливого. Бестрепетная, молча Упала на колени ты, бледна. Погасло электричество — и желчью Все захлестнула желтая луна… Мне кажутся тысячелетним грузом Те с легкостью прожитые года; На старике — халат с бубновым тузом, Ты — гордостью последнею горда. Я равнодушен. Я не верю музам И света не увижу никогда.

Мы — веселые гимнасты, И бродяги мы притом, Путешествуем мы часто С отощавшим животом. Но, хотя тревожит голод Не на шутку иногда, — Всякий весел, всякий молод: Водка есть у нас всегда. По дорогам безопасным Путешествуем втроем, Деревням и селам разным Представления даем. — Заходите! В нашем цирке Много встретите забав: Дядя Джэк ломает кирки, Свой показывает нрав. Рыжекудрая Елена, Наша общая жена, Пляшет. Юбка до колена, Вовсе грудь обнажена. Я в кольчуге и с рапирой Нападаю на быка. Смело гирями жонглируй, Загорелая рука! Взваливая их на шею, Подавляю тяжких вздох, Хоть они не тяжелее Фунтов трех иль четырех… А потом — сидим до ночи В деревенском кабаке, Потому что всякий хочет Отдышаться налегке. Завтра — старая повозка Наша снова заскрипит. Мул пятнистый — Джэка тезка — Недовольно засопит. И веселые гимнасты — Поплетемся мы опять В деревнях и селах частых Представления давать.

Я сплю еще, когда с рабочими Под звук пронзительный гудка Идешь ты в порт и, озабоченный, Не замечаешь ветерка. За мачтами едва румянится, Как нарисованный, рассвет, И на буксире барка тянется Туману легкому вослед. Ты дышишь ровно, смотришь весело, Считая грузные мешки. Меня не вспоминаешь! Если бы Я мог пойти в грузовщики… С утра возиться с пыльной тачкою Под ругань, хохот, толчею Пить хлебный квас и, губы пачкая, Вдыхать табачную струю. А после на скамейке липовой С ненарумяненным лицом Сидеть за ужином и выпивкой С зеленоглазым сорванцом. Я удовольствовался б дружбою, Не сомневаясь, что для нас Придут слова и взгляды нужные, Когда тому наступит час. Но избалованный, изнеженный, Приученный к своей тоске, Я говорю с тобой на вежливом Литературном языке. И вот — любовь идет потемками, Подобная глухонемой, А ты при встрече — шляпу комкаешь И говоришь: "Пора домой"…

Дул влажный ветер весенний, Тускнела закатная синева, А я на открытой сцене Говорила прощальные слова. И потом печально, как надо, Косу свою расплела, Приняла безвредного яду, Вздохнула — и умерла. Хлопали зрители негромко, Занавес с шуршаньем упал. Я встала. На сцене — потемки; Звякнул опрокинутый бокал. Подымаюсь по лестнице скрипучей, Дома ждет за чаем мать. Боже мой, как смешно, как скучно Для ужина — воскресать.

Чем осенний ветер злее И отчаянней луна, — Нам, бродягам, веселее За бутылкою вина. Целый день блуждали в поле Мы с собакой и ружьем… Мы товарищи — не боле — Но тоски не признаем. Что любовь? Восторги, губы, Недосказанности зной…! В меру нежным, в меру грубым Ты умеешь быть со мной. Трубку финскую ты куришь И следишь, как дым плывет… Глаз насмешливый прищуришь, Повернувшись на живот!.. Что любовь? дотлеет спичкой, — Можно лучшее найти: Между страстью и привычкой Есть блаженные пути.

Письмо в конверте с красной прокладкой Меня пронзило печалью сладкой. Я снова вижу ваш взор величавый, Ленивый голос, волос курчавый. Залита солнцем большая мансарда, Ваш лик в сияньи, как лик Леонардо. И том Платона развернут пред вами, И воздух полон золотыми словами. Всегда ношу я боль ожиданья, Всегда томлюсь, ожидая свиданья. И вот теперь целую украдкой Письмо в конверте с красной прокладкой.

Как некогда потребовала Лила В обмен на нежный поцелуй — сонет, Так и моя сказала Маша: "Нет!" И девы той желанье повторила. Напрасно говорил я ей: "Мой свет, Капризами меня ты истомила, Я напишу беспламенно, уныло, Не то что романтический поэт". Но спорить как с девицей своенравной? Изволь влагать пустую болтовню В сонетный ямб, торжественный и славный. Кончаю труд. Хоть мало в нем огню, Недостает и прелести, и яда, Но все ж моя приятная награда!

Черемухи цветы в спокойный пруд летят. Заря деревья озлащает. Но этот розовый сияющий закат Мне ничего не обещает. Напрасно ворковать слетаешь, голубок, Сюда на тихий подоконник. Я скоро лягу спать, и будет сон глубок, И утром — не раскрою сонник.

Горлица пела, а я не слушал. Я видел звезды на синем шелку И полумесяц. А сердце все глуше, Все реже стучало, забывая тоску. Порою казалось, что милым, скучным Дням одинаковым потерян счет И жизнь моя — ручейком незвучным По желтой глине в лесу течет. Порою слышал дальние трубы, И странный голос меня волновал. Я видел взор горящий и губы И руки узкие целовал… Ты понимаешь — тогда я бредил. Теперь мой разум по-прежнему мой. Я вижу солнце в закатной меди, Пустое небо и песок золотой!