Предисловие

Предлагаемые очерки, представляя совершенно самостоятельное целое, примыкают в то же самое время по содержанию своему к другой серии очерков, изданной нами под заглавием «Средневековый замок и его обитатели», ибо они изображают важнейшие бытовые стороны германского города в XIV–XV столетиях. При составлении их нам приходилось пользоваться произведениями немецкой исторической литературы: монографиями, относящимися к отдельным городам, сочинениями по истории германских городов вообще, по истории искусств и культуры в Германии. Кроме того, большим подспорьем были для нас миниатюры, украшающие средневековые манускрипты. В этом отношении оказало нам немалую услугу роскошное издание: Alwin Schultz, «Deutsches Leben im XIV und XV Jahrhundert».

Питаем надежду, что настоящий выпуск нашего издания встретит те же многочисленные сочувственные заявления, которых удостоился наш «Средневековый замок».

 

Город спит

Перенесемся воображеньем за пять столетий назад и представим, что мы приближаемся к средневековому немецкому городу в ясную, лунную ночь. Вот он обрисовался перед нами на светлом фоне неба, и кажется, что с каждым нашим шагом он надвигается на нас могучими стенами и высокими башнями. По левую сторону от нас, весело шумя, бежит извилистая река; серебряная полоса, брошенная на ее поверхность месяцем, сопутствует нам. За рекой — поле, побелевшее от росы, за полем чернеет лес. Направо от дороги поле постепенно поднимается и переходит в возвышенность, на которой также чернеют леса.

Наша дорога, кое-где окаймленная деревьями, мало-помалу поднимается в гору. Река убегает далеко в сторону. И вот мы уже не видим ничего более, кроме массивных стен города — они всецело поглощают наше внимание. Если бы мы взобрались на соседнюю возвышенность и оттуда взглянули на средневековый город, он поразил бы нас многочисленными башнями: башни на стенах, башни внутри города, вот — ратуша, новый собор, старые церкви, остатки прежних укреплений. При обыкновенных обстоятельствах нам было бы трудно подойти к городу, не обратив на себя внимания, не возбудив тревоги. У ворот его стража, на самой высокой башне — сторож. Но наша волшебная прогулка совершается при необыкновенной обстановке. Представим себе, что стражи нет на своих местах, что даже ворота открыты, что все вокруг нас погружено в волшебный, заколдованный сон.

Отчего же вдруг содрогнулось наше сердце? Что смутило его? Перед нами — лобное место: высокий каменный помост, а на нем — три каменных столба, соединенные наверху поперечными деревянными балками. Здесь вешают, обезглавливают, четвертуют и иными способами лишают людей жизни. Сейчас лобное место пусто, но недаром налетают сюда целые стаи хищных воронов. Зловещее карканье часто оглашает это пустынное место, а по ночам нередко поблизости собираются волки и задают раздирающий душу концерт. Представьте себе темную, грозовую ночь. Но блеснула ослепительная молния и на одно мгновенье озарила лобное место: на перекладинах висят трупы, на высокий шест надето колесо, а на нем — остатки человеческого тела, на зубцах стенной башни — черепа казненных, и долго будут находиться они там — пока не высохнут, не рассыплются на части…

Пройдя лобное место, мы подходим ко входу в город. На первом плане — деревянный частокол. Но, не довольствуясь им, горожане засадили внешнюю окружность города колючими кустами. Перед нами — широкий, наполненный водой ров. Каменный мост над ним не доведен до главных ворот, и поэтому от них к нему перекинут подъемный мост. В обе стороны от ворот поднимается сравнительно невысокая, каменная зубчатая стена, а за ней — другая, значительно выше ее, с башнями. На некоторых из башен сверкают позолоченные кресты. Над воротами поднимается главная стенная башня. Сами ворота облицованы глазированными цветными кирпичами — зелеными, черными, белыми. Огромная железная решетка поднята, и мы свободно проникаем за крепкие городские стены.

Сегодня улицы спокойны: в ночном воздухе не слышно ни звука. Средневековый город мирно спит. Его улицы настолько узки, что свет луны проникает не всюду. К тому же довольно далеко, иногда на метр и более, выступают вперед верхние этажи с балконами, которые европейцы переняли с Востока, во время Крестовых походов. В городе, сдавленном стенами, мало места для обитателей, и поэтому он, не будучи в состоянии разрастаться в ширину, успешно растет вверх. Население необыкновенно скучено.

Еще недавно, несмотря на видимые снаружи внушительные стены, внутри город походил на обычное село с маленькими, крытыми соломой домишками. Горожане по сей день не желают расстаться с сельскими привычками, и, бывает, по улицам свободно ходит домашний скот. Мостовая есть только перед домами знати, и если бы вы пожаловали сюда в дождливую пору, то махнули бы рукой и ушли, не осмотрев города. Взгляните на этот богатый дом: на остроконечной черепичной кровле его — жестяной флюгер, над окованной железом дверью прибиты оленьи рога. Видите желоба, оканчивающиеся разинутыми львиными пастями? Из них в дождливую пору вода выбрасывается на самую середину улицы и скапливается здесь в грязные лужи. Если такая погода выпадает на какой-либо праздник, то монахи ближнего монастыря откладывают службу по случаю «уличной грязи». Члены городского управления (ратманы) отправляются тогда в ратушу в «деревянных башмаках», надетых на обувь. Эти «башмаки» играли роль современных галош и снимались с ног при входе в здание. Собственно говоря, эта дополнительная обувь вовсе не была башмаками, хотя и называлась так: она представляла собою просто деревянные подошвы, прикреплявшиеся ремнями к сапогу, напоминая, таким образом, древние сандалии. Знатных и богатых людей, в случае особенно большой грязи, носят на носилках. Уличная грязь особенно увеличивается еще оттого, что, несмотря на строгие постановления и требования рата (городского совета), жители города никак не могут расстаться со своими крайне неудобными для общежития привычками: все лишнее, все ненужное без зазрения совести выбрасывается ими на улицу. Только в каких-нибудь особенных случаях улицы средневекового города закидывались щебнем или устилались соломой, причем каждый из городских обывателей покрывал соломой часть улицы, прилегавшую к его жилищу.

Большинство домов — деревянные, с крутыми кровлями, покрытыми гонтом. Внизу в домах — просторные сени, из которых поднимается лестница на первый этаж, где часто имеется деревянная галерея. Лунные лучи играют на десятках круглых стеклышек, вставленных в оконные рамы. Кровля образует над галереей навес, который прекрасно защищает ее от дождя и снега.

Горючий материал построек и узость улиц были причинами страшных пожаров, опустошавших в продолжение одного столетия по нескольку раз один и тот же город. С быстротою молнии охватывало пламя деревянные стены и кровли, с быстротою молнии перебрасывалось с балкона на балкон, овладевало целыми рядами домов, обвивалось вокруг колокольных башен, растапливало колокола, пожирало склады дорогих товаров и неслось, неслось вперед, пока не встречало преграды в городской стене. Неистово звучал в таких случаях пожарный колокол, но никто не думал заливать пожара, всякий стремился выбраться на волю, убежать от огненного чудовища, спасти свою жизнь.

Враждующие партии горожан нередко поджигали дома своих противников. Для предупреждения этого не только поджигателям, но и тем, кто грозился поджогом, назначалась огненная казнь: их заколачивали в бочку и так сжигали. Но случалось, что значительная часть города выгорала из-за заведомо небрежного обращения с огнем. Жители средневекового города частенько предавались безрассудным забавам. Достаточно отметить одну из них — танец с факелами в руках. Городские правители, конечно, предпринимали меры для предупреждения беды — со временем они стали обязывать одних ремесленников в случае пожара доставлять воду, других — помогать тушению.

Скученность строений имела и другие последствия: в средневековых городах необычайно свирепствовали эпидемические болезни — например, оспа, которую называли «черной смертью», проказа, чума… От черной смерти, пронесшейся над Европой в первой половине XIV века, особенно пострадали города: в Бремене умерло 7000 человек, в Любеке — 9000, в Базеле — 14000, в Эрфурте — 16000 и т.д. Мертвецов не успевали хоронить обыкновенным порядком и зарывали в общие ямы; во время эпидемий многие люди убегали из своих городов…

Впрочем, обратимся от этих ужасов к тому, что окружает нас. Луна ярко освещает попадающиеся между домами небольшие пространства, которые засажены овощами и любимыми цветами средневековых дам — розами, гвоздиками и фиалками. Деревьев там совсем мало. А было время, когда в городе были виноградники, большие сады и даже пашни.

В центре города высится замок, вокруг которого, собственно, город и вырос. Замок окружен толстыми стенами с бойницами. Есть в городе и еще одна стена с воротами, которые всегда открыты, — эта стена указывает на прежнюю его окружность. Теперь город расширился, опоясался новыми, крепкими стенами, и эта старая стена стоит уныло, как памятник над могилой минувшего. Она кое-где дала трещины, в изобилии покрыта плесенью, и плющ, отыскивая для себя благоприятную почву, все шире и шире расползается по ее разрушающейся поверхности.

Совершая прогулку по средневековому городу, вы тщетно искали бы на домах того, что нам кажется столь необходимым, к чему мы так привыкли, — номеров. Взамен номеров на каждом доме помещается над входом щит, а на нем намалевано какое-нибудь изображение. Вот — красный медведь, здесь — волк, там — лебедь, полумесяц, золотая звезда, золотой меч и т. п. По этим изображениям и различали тогда дома.

В нижних этажах домов помещались лавки и погреба. Если бы мы могли заглянуть в один из погребов, то увидели бы, что он весь заставлен бочками с вином, которым, между прочим, торгует наш город. Посередине погреба устроен в полу каменный бассейн, куда должно слиться вино в том случае, если лопнет какая-либо из бочек.

Мы движемся вперед по извилистой улице то в полной тени, то в лунном сиянии. Кое-где нам приходится отступать от домов, так как весьма опасной преградой для путника могут служить выходы из погребов: провалиться туда очень просто. Где-то лают собаки, но никто не встречается нам. Не видать даже ночной стражи. Надо полагать, стражники мирно спят где-нибудь, а их дубины, алебарды, трещотки и погашенные фонари валяются около них на земле. Недаром же городская стража не пользуется уважением и подвергается всяким насмешкам.

Можете представить, какие безобразия творятся на улицах в темные ночи? Город наш еще совсем не освещается. Только в редких случаях вывешиваются у домов фонари или просто вставляются смоляные факелы в особенные, сделанные для этой цели, железные гнезда. Правда, когда в городе пребывал император, они зажигались у каждого дома. В обыкновенное же время обыватели выходят ночью на улицу с фонарями в руках.

Но что это? Поперек улицы перекинута тяжелая цепь. Она заперта с двух сторон на замки. Такие же цепи перегораживают и другие улицы; делается это для того, чтобы воспрепятствовать проезду экипажей. Нам эти цепи помешать не могут, мы идем дальше и подходим к площади.

Городская ратуша 

Гордо поднимается здесь стройная башня городской ратуши. На верхушке ее — сторож, но он не видит нас. С этой башни в критические минуты городской жизни раздаются звуки набатного колокола: они оповещают о пожаре и созывают вооруженных граждан в случае нападения; кроме того, они оповещают обывателей, что пора тушить огни в домах. Недалеко от ратуши, где заседает городской совет, стоит облитая лунным сиянием каменная колонна с грубо высеченной фигурой мужчины, который держит обнаженный меч. Это — Роландова колонна; название ее восходит к имени известного нам героя средневековой литературы. Такие статуи рыцаря, одетого в броню, символизирующие высшее правосудие, есть во многих городах Германии. Среди прочего они обозначали право судей города подвергать преступников смертной казни.

Рядом с колонной мы видим клетку и столб. В первую сажают пьяниц, у второго производят сечение розгами. До нашего времени сохранилась, между прочим, миниатюра, изображающая последнее наказание. У столба, увенчанного распятием и стоящего на площадке, куда ведут ступеньки, два представителя исполнительной власти бьют преступника розгами по спине. На ступенях стоит человек и играет на трубе — очевидно, чтобы заглушить крики жертвы. Вокруг собралась толпа, которая с величайшим интересом следит за экзекуцией. Любопытно, что в числе зрителей находится родитель или педагог с двумя мальчиками; подобное зрелище считалось тогда назидательным. Что бичевание имело тяжелые последствия, в этом едва ли можно сомневаться. Достаточно указать на тот факт, что лица, подвергавшиеся бичеванию в Нюрнберге и приговоренные к высылке из города, имели право оставаться здесь в продолжение трех дней, чтобы залечить раны. Другим видом «торговой казни», то есть наказания на торгу или площади, было заключение виновных в клетки на всеобщее посмешище, причем люди, подвергавшиеся этому виду наказания, сажались целыми рядами. Движения их были стеснены: руки связаны, а ноги ущемлялись деревянной колодкой. Зной или непогода еще более увеличивали их страдания.

Площадь застроена со всех сторон. Против ратуши возвышается собор во имя Пресвятой Девы Марии. Величественно, как бы в молитвенном порыве, вздымается он к небу. Этот собор — истинное украшение города и гордость его жителей. Немало было принесено им жертв, чтобы построить здание, достойное своего высокого назначения. Душа стремится к небу за остроконечными арками, как бы унизанными каменным кружевом, за громадными окнами, за стрельчатыми башенками, за высокой, убегающей в небо башней!

Лестница и фасад ратуши в Любеке 

К собору примыкает кладбище. В средневековых городах оно помещалось в середине или вообще внутри города. Оно росло и расширялось, пока не встречало на своем пути жилых помещений. Когда постройки живых людей полагали непреодолимое препятствие дальнейшему росту кладбища, покойников стали хоронить в старых могилах. Бывали случаи, когда между двумя погребениями в одной и той же могиле истекало совсем мало лет. При новом погребении из могилы извлекались кости ее прежнего жильца и переносились в оссуарии, состоявшие из подземелья и часовни, выстроенной над ним.

Заглянем в кладбищенские ворота, за каменную ограду. Вот оно — городское кладбище, залитое лунными лучами. Большей частью над местами упокоения лежат толстые каменные плиты с простой, но выразительной надписью: «Да почиет в мире!» Между могилами только одна обращает наше внимание высокой насыпью: здесь похоронена девушка, над могилой которой, по общему убеждению, совершаются различные чудеса. Над двумя-тремя могилами виднеется изображение чаши: здесь погребены духовные лица. Местами поднимаются и распятия. На могиле богача по сторонам распятия стоят изваяния, изображающие Пресвятую Деву Марию и любимого ученика Христова апостола Иоанна. Впрочем, людей богатых и знатных часто хоронили или в особых капеллах, или внутри церкви. Для захоронений детей на этом же кладбище есть особое отделение; но родителям не вменялось в обязанность хоронить своих детей непременно здесь.

Между ратушей и собором виден бассейн. В его спокойной воде отражаются старые липы, как живые памятники того времени, когда на месте города было село. Рядом с бассейном колодец с водоподъемной машиной, над которым возвышается что-то вроде сквозной часовни, с высокой остроконечной кровлей, стрельчатыми арками и фигурами под ними. Наискось собора стоят торговые ряды, выстроенные из камня. Днем здесь — толкотня и оживленные речи.

Мы проходим через площадь, освещенную луною (с нами движутся и наши тени), и снова углубляемся в извилистые улицы. Главных улиц четыре: они расходятся от площади, образуя подобие креста. Эти улицы ведут к четырем городским воротам, каждая из них пересекается другими, второстепенными улицами. Городские обыватели, занимающиеся каким-то одним ремеслом, селятся на одной и той же улице. Отсюда и названия улиц — например, Кузнечная, Кожевенная и т. п. Духовенство живет вокруг церквей. Встречаются улицы, населенные семьями одного и того же рода. Иностранцы также селятся отдельно. Евреи имеют свой квартал.

Таким образом, мы познакомились немного со средневековым городом. Но перед нами — только абрис, только фон. Чтобы представить себе полную картину, следует посмотреть на него при блеске солнца, поучаствовать в его дневной суете, присмотреться к населению, пережить с ним и горе, и радость, и праздники, и будничные дни.

 

Город пробудился

Такую песню поют ночные стражи на восходе солнца, оповещая горожан о наступлении нового дня. С каждой минутой поле, лес, река, городские стены, постройки все зримее возвращают свои обычные цвета. Звучат рога со стенных башен и с колоколен колокола, которым горожане были склонны приписывать особую таинственную жизнь и поэтому, вероятно, часто давали имена.

Город пробуждается. Утренний воздух оглашается звуками пастушьих рожков. С шумом выбегают на улицы домашние животные — больше всего свиней. Визжащее, мычащее, блеющее стадо направляется пастухами к городским воротам, чтобы провести целый день в окрестностях города.

А перед воротами уже стоят длинные вереницы телег деревенских жителей — они и в те времена просыпались раньше горожан. Хотя горожане еще не бросили совершенно занятий сельским хозяйством, но сами они себя уже прокормить не могут. И вот крестьяне везут им произведения своего труда. Чего тут только нет! У девушек на головах и в руках кувшины с молоком, корзины с яйцами и маслом, с курами и голубями. Несколько крестьян пригнали на продажу свой скот. Громко кричит нагруженный чем-то осел. На передних повозках зелень, зерно, рыба, дичь. За ними целая вереница возов с дровами.

Городские чиновники уже здесь: они следят за тем, чтобы товар, привезенный селянами, не скупался перекупщиками; вместе с тем они тщательно осматривают все привезенное. Если обнаруживался какой-либо обман, наказание следовало незамедлительно. Оно состояло главным образом в уничтожении товара, найденного недоброкачественным. Например, худое вино и пиво выливалось на дорогу. Но в некоторых случаях подвергался наказанию и сам обманщик. Дурной хлеб уничтожали, а с пекарем поступали весьма сурово — его кидали в реку.

На стуле, под навесом, сидит сборщик пошлин. Около него — стол. Левой рукой сборщик держит кожаный мешок, а правой складывает в него поступающее сборы: плату за проезд в ворота и пошлину с товара. Один из возов, покрытый полотном и запряженный несколькими лошадьми, подъехал к городу в сопровождении вооруженных всадников, нанятых для защиты товара от разбойников. Из городских ворот выехал богатый горожанин. Вот он направляется к возу, расплачивается с его хозяином, и воз медленно вкатывается в городские ворота. Сколько суматохи, сколько шуму! Навстречу въезжающим в город едут телеги с ремесленными товарами; выезжают из ворот и горожане, еще не бросившие сельского труда: с лошадью и плугом отправляются они на пашню.

Город окончательно проснулся. Со всех сторон спешат к колодцам девушки с кувшинами и ведрами. Другие девушки выносят из домов корыта, лохани и принимаются за стирку перед домами, на открытом воздухе; некоторые прачки усердно работают колотушками. Выстиранное белье они набрасывают на жерди; озаренное яркими солнечными лучами, оно сверкает ослепительной белизной и колеблется под дуновением ветра. Тот же ветер подхватывает и уносит дальше простые мелодии их песен.

Вот мимо прачек проходит толпа рабочих с лопатами, топорами, молотами и другими инструментами. Из соседнего дома вышел сапожник и поместился со своей дратвой тут же на улице; на противоположной стороне старательно работает своим молотом кузнец; дальше оружейник возится с рыцарскими доспехами, сверкающими под лучами солнца. Снаружи к открытому окну его рабочего помещения примыкает широкий подоконник, на нем возвышается фигура вооруженного рыцаря и разложены детали рыцарского вооружения. Еще дальше булочник вынес из магазина свежий хлеб и разложил его на столе, поставленном у самых дверей, над которыми красуется увенчанный короной крендель — его поддерживают два льва, у каждого из них по мечу в лапе. Булочник, впрочем, не представляет исключения. Обычай выставлять свои товары за дверьми лавок, на самой улице, был распространен среди торговцев средневекового города. Для этого над прилегающей к лавке частью улицы устраивались навесы.

Мастерская портного. Со старинной миниатюры 

Если рабочие не могут вынести на улицу свои изделия, шум от их работы все равно разносится по улице, так как они, дабы привлечь заказчиков, работают при открытых дверях. Вот распахнуты настежь двери и окна в мастерской портного, и все перед вами, как на ладони. На широком подоконнике поместились два ученика, у стола закройщик сосредоточенно работает ножницами. На полу валяются лоскутки и обрезки, у стен висят уже готовые веши и стоит манекен.

Всмотревшись в толпу, мы сейчас же заметим, что основной поток движется в направлении городской площади. Пойдем туда и мы. На ратуше вывешен красный флаг; это означает, что торг открыт. Сюда приезжают в повозках, верхами, но пешеходы решительно преобладают. Кроме городского населения среди посетителей торга — немало пришлого люда: заезжие рыцари, монахи, прибывшие за покупками из окрестных монастырей, иногородние купцы, приехавших сюда за крупными партиями товара.

По рядам, торгующим мясом, рыбой, зеленью, хлебом и пряностями, ходят в сопровождении своих прислуг городские хозяйки. Их цветные платья сразу бросаются в глаза. Они довольно плотно облегают тело, снабжены длиннейшими рукавами и большими шлейфами. Пояс располагается совершенно свободно и служит скорее украшением, чем необходимостью. У каждой из дам висит сбоку кожаная сумочка. Головы их покрыты разнообразными уборами: тут встречаются и чепцы разных фасонов, и некоторое подобие восточной чалмы, и — русского кокошника. У девушек головы непокрыты, переплетенные лентами косы или пущены вдоль спины, или свернуты на голове. Здесь, к слову сказать, за дамскими костюмами и уборами зорко наблюдает городской совет. Не удивляйтесь поэтому, если какая-либо издам будет подхвачена особыми наблюдателями, играющими роль полиции, и отведена в ратушу.

При таком отношении городского совета, при упорстве многих дам, наконец, при грубости тогдашних нравов это явление не представляло собой чего-нибудь необыкновенного. Даму, обратившую на себя внимание, положим, особенно длинным шлейфом, буквально волокли в ратушу, чтобы сравнить ее шлейф со шлейфом выставленной там модели. Виновные в нарушении установленного правила подвергались штрафу. Но против излишеств дамского наряда восставали не одни городские советники. Нередко появлялся какой-либо монах-проповедник и в резких выражениях нападал на эти излишества.

Наличие таких проповедников можно смело отнести к тем особенностям, которые характеризуют средневековый город. Вот почему я остановлю на некоторое время ваше внимание на рассказе современника о монахе-проповеднике:

«В 1428 году во Фландрии и ближайших к ней областях пользовался громадным успехом кармелит-проповедник, родом из Бретани, именем Фома Куэтт. Во всех хороших городах и других местах, где он желал проповедовать, дворяне, бюргеры и другие достойные уважения особы устраивали для него на красивейших площадях возвышения и покрывали их богатейшими коврами, какие только могли отыскать. На возвышении устанавливали алтарь. Здесь он служил мессу со своими учениками, которые следовали за ним всюду, куда бы он ни отправлялся. Он ездил верхом на небольшом муле. По окончании мессы он говорил свои длинные проповеди и порицал пороки и грехи каждого. Особенно сильно порицал он и бранил дам знатного и незнатного происхождения, которые носили на своих головах высокие уборы и другие украшения, как делают обыкновенно благородные дамы в названных местностях. Ни одна из этих дам не осмеливалась появиться в его присутствии в своем головном уборе. Когда же он замечал таковую, то напускал на нее ребятишек, заставляя их кричать: “Долой колпак!” Дети бежали за дамой и старались сорвать с нее шляпу. В очень многих местах из-за этого происходили беспорядки и столкновения между теми. Несмотря на это, брат Фома продолжал свое дело и до тех пор проклинал дам, носивших высокие шляпы, пока они не стали приходить на его проповеди в простых головных уборах и чепцах, каковые носят женщины из рабочего класса и вообще бедные женщины из простонародья. Большинство, стыдясь оскорблений, которые им приходилось слышать, совсем оставили свои высокие головные уборы и надели другие, похожие на уборы бегинок. Некоторое время благопристойность не нарушалась. Впрочем, дамы поступили так, как поступают улитки, которые, заслышав прохожего, прячут свои рожки, но, когда опасность минует, снова выставляют их наружу. Как только проповедник удалился из страны, они позабыли его учение и снова принялись за свои старые уборы и даже стали носить уборы больших размеров, чем носили раньше».

Явившись в город, странствующий монах взбирался на камень или первое попавшееся возвышение в таком месте, где собиралось особенно много народа (например, на ярмарочной площади), и начинал речь. Слова свои он направлял против евреев и против роскоши, против излишеств дамского костюма и против снисходительности судей, порицал прегрешения ратманов. Подвернись во время такой проповеди разгоряченной толпе какой-нибудь еврей, она вряд ли стала бы церемониться с ним. Да еврей часто и бывал под рукой. Физиономия, сама фигура, желтая полоса на костюме, которую он обязан был носить, и остроконечная рогатая шляпа — все это выдавало его. Но, свыкнувшись с обычаями горожан, научившись по самым незначительным для постороннего глаза приметам узнавать настроение толпы, злополучный сын Израиля обычно успевал заблаговременно скрыться. Но толпа способна на самые дикие движения, и бывало, что проповедь бродячего монаха приводила к страшному погрому, жертвами которого, конечно, становились не одни только евреи. Вот почему городские советы в известных случаях неблагосклонно смотрели на пришлых проповедников и, не церемонясь, выгоняли их из города. Но конечно, если проповедник не затрагивал никаких серьезных вопросов, не касался самого строя жизни, то те же ратманы приходили послушать его. Во всяком случае, такая проповедь была одним из развлечений для средневекового горожанина.

Но посмотрите, что это за процессия проходит в стороне через площадь? Похоже, кого-то изгоняют из города? Да, это гонят прокаженных. Их несколько человек. Они только что отстояли мессу в соборе. С ними идет священник в облачении, с крестом в руке. Он роздал им освященное платье, обувь, сосуд для питья, корзину для пищи и трещотки, звуком которых они должны будут отгонять всех, приближающихся к ним. Больница для прокаженных, устроенная за городской чертой, не примет этих несчастных: она полна. Им придется поселиться за городом в поле, в одинокой хижине. Здесь пропоют заупокойные молитвы, на покрытые головы несчастных посыплют земли, а перед расставаньем священник скажет им слово утешения: «Наши молитвы и милостыня будут с вами». И дверь их хижины закроется, как крышка гроба. Временами, конечно, они будут выходить из своей могилы, но непосредственное общение их с остальным человечеством порвано окончательно: они умерли для него. В знак этого перед их одинокой хижиной поставят деревянный крест…

Среди лиц, сопутствующих изгоняемым из городских пределов прокаженным, обращают на себя наше внимание несколько женщин. Это — бегинки. Он одеты в ниспадающие до самой земли темно-серые платья, на головах их белые покрывала, в их руках четки бесконечной длины. Вы приняли бы их за монахинь, но они не составляют монашеского ордена и не живут в монастырях. Правда, они отреклись от мира и живут подаянием, но главная цель их жизни не молитва; они отреклись только от мирских удовольствий, от светской жизни, от жизни среди себе подобных, но не порвали совершенно связей с ними. Они служат великой цели — помогать страждущему человечеству, облегчать людские немощи. Селятся они обыкновенно вдвоем-втроем в небольших домиках с крестами над дверьми. Эти домики так и называются «Божьими домами». В нашем городе бегинок около сорока. Без них трудно представить себе средневековую улицу или площадь.

Кого, впрочем, только нет на этой площади! Вот прогуливаются дворяне-щеголи. Движенья их, несомненно, стесняются необыкновенно узким платьем. На них — все в обтяжку. Полукафтанье надевается чрез голову, да и то с трудом. На ногах сапоги ярких цветов с длиннейшими и узенькими носками. Но всего более удивляет нас чрезвычайная пестрота костюмов. Она доходит до безобразия: одна половина платья делается из материи одного цвета, другая — из другого. Вырезные зубчики по краю полукафтанья, навешенные бубенчики, золотые, на шеях серебряные и медные цепи, украшенные алмазами, яхонтами, фанатами, бирюзой. У каждого с боку свешивается меч, на голове или небольшая шляпа с пером, или что-то вроде капюшона. На некоторых короткие плащи. Взгляните, например, на этого субъекта! Одна нога у него голубая, другая красная, довольно низко расположился толстый, обитый металлическими пластинками пояс, а красное полукафтанье снабжено необыкновенно широкими рукавами, которые резко суживаются у кисти руки, так что совершенно обхватывают ее.

Полную противоположность этому господину представляет прогуливающийся по площади ученый: его длинное, широкое, ниспадающее до полу и даже волочащееся сзади платье голубого цвета, с длиннейшими, подбитыми мехом рукавами, напоминает рясу священника. На плечах его — металлическая цепь, к которой привешены бубенчики. А вот и почтенные бюргеры в своих широких, ниспадающих до колен кафтанах коричневого, черного, темно-красного цветов…

Резко выделяется из уличной толпы паломник, идущий в святые места. На нем — полотняные шаровары, широкий опоясанный кафтан, спереди которого, как и на широкополой шляпе, нанизаны раковинки, в руке — длинный посох, сбоку — сума и переплетенная ремнями фляжка. От всей фигуры его веет спокойствием и смирением: так и ждешь, что он присядет на какой-либо лавочке, прислонит к стене свой посох и начнет рассказ о виденном и слышанном.

Гремя колокольчиками, которыми обвешаны их пестрые узкие костюмы, проходят фокусники и акробаты. Следом за ними идет монах в сильно поношенной темной рясе, опоясанной веревкой. От монахов-проповедников он отличается тем, что порой не хуже фокусников потешает публику: то продаст реликвию — разумеется, не настоящую, то объявит, что знает, где зарыт богатый клад. Недавно он показывал на этой же площади ящик со змеями, теперь с самым серьезным видом прописывает своему собеседнику, конечно за плату, сомнительный рецепт от зубной боли. Иногда ему сопутствует помощник и выкрикивает во всеуслышание его достоинства и знания…

Но посмотрите на молодых людей, которые, очевидно, только что вошли в город и никогда в нем раньше не бывали! Они выдают себя любопытством. Это странствующие школяры. Кто же они такие и откуда они взялись? Между школами, основанными почти во всех городах, в ту пору, к которой относится наш очерк, некоторые приобрели особенную славу. Бывало и так, что в одной школе, в одном городе особенно хорошо преподавался один предмет, в другом — другой. Отсюда и возникли школяры, которые блуждали из города в город в поисках знаний. Послушают, поучатся здесь, пойдут в другое место. Кое-кто из таких школяров находил наконец искомое, избирал себе предмет, где-то оседал и серьезно отдавался науке, чтобы потом возвратиться домой уже в качестве ученого. Но так благополучно кончали далеко не все.

Школяры жили подаянием от знатных людей, получали от них одежду и деньги. «Пусть знатные люди, — говорится в одной из песенок, распевавшихся ими, — дают и подарки знатные: золото, одежды и тому подобное…» Но, получив деньги, они живо проматывали их и начинали терпеть нужду в самом необходимом. Многих бродяжничество развращало, и они прекращали свою погоню за знаниями, но не прекращали свои странствия. Они старели в постоянных переходах с места на место, пополняя собою толпы нищих, готовых на всякое бесчинство, на всякое дурное дело. Нищие составляли целые отряды; чтобы разжалобить народ, они притворялись больными, калеками, рисовали себе сыпь на теле и т.п. Разумеется, среди нищей братии находилось немало и настоящих калек, действительно больных, несчастных людей, имевших законное, но тяжелое право рассчитывать на милосердие людей имущих и здоровых…

Скоро снимут с башни красный флаг, и торговля на площади прекратится. Телеги, привезшие товары в город, покатят из него пустые. За ними потянутся возы, нагруженные городскими товарами. Площадь опустеет. Сегодня ратманы будут довольны. Торг прошел сравнительно спокойно: только один человек ранен да поймано несколько воришек. Обычно бывает намного хуже.

Средневековая аптека. Со старинного рисунка 

Прежде чем покинуть площадь, заглянем в аптеку, откуда только что вынесли раненого. Это комната со столом посередине и полками вдоль стен. На полках — банки с снадобьями. Если бы нам удалось заглянуть в опись предметов, находящихся в аптеке, мы нашли бы там удивительные вещи — например, драгоценные металлы и жемчуг, истолченные в порошок, засушенных жаб, волчье сердце, волчью печень, человеческие черепа, кости. В XIV–XV веках аптеки находились под наблюдением назначенных для этой цели врачей. Однако это нисколько не мешало аптекарям приготовлять, кроме лекарств, и различные кондитерские изделия.

Но оставим аптеку и площадь и снова пойдем по городским улицам. Вот служитель, состоящий при бане, во весь голос кричит, что вода нагрелась, и приглашает желающих помыться. В другом месте нам попадается мальчик, который столь же громко восхваляет вина своего хозяина. Да и сам хозяин, стоя в дверях лавки, зазывает прохожих и дает самую лестную аттестацию своему товару. Другой виноторговец пошел еще дальше: он выкатил на улицу винную бочку, расставил вокруг нее табуреты, принес кружки, открыл втулку… и что же вы думаете? Прохожие облепили бочку, как мухи кусок сахару. Тут и мужчины, и женщины, и родители, и дети; одним словом, на улице идет попойка. Таков городской обычай, и даже запреты раты не могут его искоренить. В некоторых немецких городах, видя полную невозможность бороться с ним, разрешили городским обывателям следовать ему не более трех раз в году, в установленные для этого сроки — в дни святых Михаила, Мартина и Галла.

Представьте себе, что происходит на улицах в эти дни! Люди пьют вино стоя, сидя, лежа на улицах. И нечего удивляться тому, что простой обыватель так падок до выпивки, посмотрите на графов, епископов, аббатов, ратманов. Пристрастие к вину — это общий порок.

Но кроме вина в средневековом городе пьют еще и пиво! И вот весьма кстати мы слышим звонкий голос. Это пивной глашатай, он шествует посреди улицы и торжественно провозглашает… что в доме такого-то бюргера «сварено пиво».

Шумно протекает день в средневековом городе. Но с заходом солнца наступает тишина. Вновь звучат трубы со сторожевых башен, гремят цепями тяжелые подъемные мосты, трижды звонит вечерний колокол. Последние горожане возвращаются в свои жилища. И вот совсем темнеет. Запоздалый путник пробирается по улице с фонарем в руке…

 

Городской совет

Гордо поднимается к небу своими заостренными башенками городская ратуша. За высокими колоннами, идущими по всему зданию от основания до самого верха и даже превышающими всю постройку своими башенками, приютился фасад ратуши с каменными узорами и высокими окнами, украшенными богатой резьбой. Как ни велики ворота, устроенные с этой стороны, они совершенно подавляются всей массой здания; через эти ворота можно попасть в обширные помещения, где во время ярмарки выставляются товары, в погреба, кладовые, темницы.

Главный вход помещается в особой пристройке, несколько отступающей от фасада. Но от такого положения вход в ратушу не только ничего не теряет, но даже выигрывает, так как к нему ведет высокая каменная лестница, которая нисколько не нарушает цельности внешнего вида здания. За пристройкой, как бы прижавшейся к главному зданию, возвышается незатейливая башня с остроконечной кровлей. Здесь висит набатный колокол, отсюда башенный сторож надзирает за округой.

Поднявшись по ступеням каменной лестницы, вы вступаете в широкий, освещенный с одной стороны коридор и через величественные двери попадаете из него в главную залу со сводчатым потолком. С потолка свешиваются бронзовые люстры, изображающие подобие больших ветвей с крупными листьями. Дневной свет проходит через разноцветные стекла, вставленные в резные оконные рамы. В глубине зала, на возвышении, за бронзовой перегородкой стоят резные скамьи ратманов: спинки этих скамей украшены фигурами, изображающими древних писателей и философов. Под изображением Платона вырезана надпись, предостерегающая от лицеприятия, от несправедливого снисхождения на суде к друзьям.

На огромном дубовом столе стоит мощехранильница. Каждый, кто клянется на суде, должен прикоснуться к ней рукой. О необходимости судить беспристрастно и добросовестно постоянно напоминают картины на стенах залы. Одна из этих картин изображает Страшный суд: здесь и короли, и папы, и князья, и кардиналы, одним словом — все грешники терпят одну и ту же участь, демоны гонят их в ад, который представляет собою клокочущее огненное озеро, переполненное чудовищами с разинутыми пастями. Рядом картина представляет сюжет аллегорический. На ней изображается суд. Перед судьями стоит подсудимый, а по сторонам его дьявол и ангел: дьявол побуждает его принести ложную клятву, ангел же старается предостеречь его от греха. На других картинах аллегорически изображены всевозможные добродетели и пороки.

Но встречаются картины, представляющие воспроизведение реальной жизни. Вот, например, заседание городского суда. На высоком стуле сидит городской судья в красной мантии, опушенной белым мехом, с такою же меховой шапочкой на голове и с судейским жезлом в руке. Справа и слева от него советники оживленно беседуют друг с другом; их шестеро, по три с каждой стороны. Перед судом стоит человек с мечом на боку, с жезлом в руке — судебный пристав. Он приводит к присяге какую-то женщину, которая клянется, подняв правую руку с поднятыми указательным и средним пальцами. Позади судейских мест — перегородка, за ней видны юноша, принимающий, по-видимому, близкое участие в деле, и судебный сторож, предъявляющий судьям деловую бумагу. На заднем фоне изображено Воскресение Господне, а наверху — Христос, как Судья вселенной; около него — Дева Мария, Иоанн Креститель и апостолы.

Есть в зале и две картины на исторические сюжеты. Одна из них изображает трагическую участь несправедливого судьи, жившего при персидском даре Камбисе, за полтысячи с лишним лет до Рождества Христова. Художник изобразил взятие судьи под стражу по повелению здесь же стоящего Камбиса. На второй картине — наказание, которому подвергается злополучный судья. С него, привязанного к столу, сдирают кожу, чтобы потом обить ею судейское кресло. Всего любопытнее то, что обстановка и костюмы соответствуют не времени Камбиса, а времени художника и у стола, на котором совершается бесчеловечная казнь, стоит сам Камбис со скипетром, увенчанным крестом.

В ту пору, о которой у нас идет речь, городской совет, собиравшийся в здании ратуши, был настоящим правительством города. Феодальные сеньоры, духовные и светские, когда-то державшие города в своей власти, были вынуждены отказаться от притязаний на управление ими. Городское население так богатело, так усиливалось, что даже те города, которые зависели ранее от самого императора, имели именно его своим сеньором и управлялись назначаемыми им фогтами, или наместниками, успешно добивались независимости. Сначала фогты назначались императорами по своему собственному усмотрению, потом императоры стали назначать их с предварительного согласия города, а затем фогтов стало избирать само городское население. После значение власти фогтов упало, и фогты-правители превратились мало-помалу в фогтов-чиновников. Город заключал с таким фогтом особый договор на определенное время. По этому договору фогт обязывается уважать вольности, данные городу или императорами, или их наместниками. За это город давал фогту право на получение доли городских доходов. Само собой разумеется, что такими фогтами избирались люди знатные и богатые, крупные земельные собственники, жившие по соседству с городом.

Нельзя при этом умалять ту роль, которую играло при зарождении городов все свободное их население. Постепенно, однако, многие дела, решавшиеся на площадях, перешли в руки городского совета, учреждения со строго ограниченным числом членов. Следующим ослаблением городского веча стало право, данное рату, созывать его по своему усмотрению. Далее последовало запрещение собираться городскому населению без предварительного уведомления о том рата. В противном случае собрание горожан считалось возмущением, а виновники ее — государственными преступниками.

Первое место в городском совете занимали бургомистры. Их обыкновенно было два, и выбирались они из среды ратманов сроком на один год. Бургомистры — председатели рата, они созывали его, руководили прениями и приводили в исполнение его постановления, вели от имени города переговоры с соседними князьями и городами, предводительствовали войском. Бургомистры и ратманы резко выделялись из уличной толпы уже своим одеянием — зимой они одевались в длинные, подбитые и опушенные мехом одежды, с меховыми воротниками и серебряными застежками; на головах — меховые шапки. Обыкновенно бургомистры и ратманы носили одежду такого цвета, который считался цветом их города. В Кельне, например, они одевались в костюмы серого цвета, в других городах — ярко-красного, черного и т.д. Впрочем, скромные цвета преобладали.

Может быть, самым значительным лицом после бургомистров был городской письмоводитель; он еще назывался канцлером или нотариусом. Одной из важнейших обязанностей городского управления было производство суда. Необходимо было поэтому иметь под рукой человека, знающего законы. Такие люди и занимали должности канцлеров. Канцлер должен был знать латинский язык, уметь составлять документы. Он посвящался в тайны городской политики. Ему случалось исполнять разные дипломатические поручения. За исполнение этих нелегких обязанностей платили очень хорошо: канцлер получал пожизненное содержание, хотя бы и задолго до смерти не был способен исправлять свою должность. Нередко канцлер, пользуясь городским архивом, описывал современные ему события и оставлял таким образом в назидание потомству городскую хронику.

Несомненно, большим влиянием пользовались городские казначеи, или камерарии, избиравшиеся из среды ратманов. Их было двое. Они заведовали приемом, хранением и расходованием городских денег, а в иных городах вели особую книгу, куда заносили все имущественные перемены. В Ульме их печатью скреплялись все имущественные договоры и купчие.

Избирались из ратманов и судьи; на них, в случае недовольства принятым решением, можно было жаловаться общему собранию рата. Другие ратманы отправляли полицейские обязанности. С бургомистром во главе они имели право входить в любое время в любой дом и при надобности производить в нем обыск. Особые лица из ратманов заведовали рынком, благотворительными учреждениями, находившимися в ведении ратуши, винной торговлей… Последние назывались винмейстерами. Дело в том, что во многих городах оптовая торговля вином принадлежала только городскому совету, а главный винный погреб помещался в здании ратуши, куда свозилось все попадавшее в город вино. Лучшие сорта винмейстеры оставляли в погребе: это было, так сказать, «городское вино». Остальное передавалось для продажи частным лицам. «Городское вино» расходовалось на подарки знатным лицам, пили его и сами ратманы, которые имели право на даровые порции по воскресным и праздничным дням.

Число ратманов обыкновенно простиралось до двенадцати. Причем было как бы два совета — один заседавший, а другой «старый», называвшийся так по той причине, что в состав его входили обыкновенно бывшие ратманы. Для решения особенно важных вопросов иногда составлялись советы из бургомистров и двух-трех ратманов. Результаты деятельности таких советов доводились обычно до сведения полного собрания рата.

В древнейшее время ратманы не получали содержания, служба их считалась почетной, они получали за нее подарки и известный процент из штрафных денег. Потом было положено всем должностным лицам известное жалованье, которое выдавалось деньгами и разными припасами — солью, дровами, хлебом, сукном, вином…

Дела, подлежащие ведению ратманов, были многочисленны и сложны. В их обязанности входили кроме суда заботы о сохранении общественного спокойствия и безопасности, о чистоте улиц, о призрении бедняков, организация торговли в городе, надзор за нравами населения, попечение о школах. В помощь ратманам при ратуше состояли писцы и служители разного рода: вестники, посыльные, ночные сторожа и т. п.

Городские советы для предупреждения кровавых расправ запрещали горожанам носить кинжалы и слишком большие ножи. В Регенсбурге, например, во избежание всяких недоразумений был вывешен у здания ратуши в качестве образца нож допускаемого размера. Путешественники, приезжавшие в этот город, должны были немедленно снимать с себя в гостинице все оружие; если же в гостиницу приезжали одновременно более четырех человек, ее хозяин должен был оповещать об этом бургомистров. Совет Регенсбурга, чтобы гарантировать собственную безопасность, издал постановление, которым запрещалось истцу приводить с собою в ратушу более двух товарищей. В других городах раты часто запрещали слишком быструю езду, которая при узости средневековых улиц приносила много бед.

После третьего удара вечернего колокола можно было выходить на улицу лишь с фонарем. Тогда же прекращалась торговля в винных погребах. С ночными гуляками и нарушителями спокойствия поступали в некоторых городах очень решительно, заключая в тюрьму, называвшуюся «дурацким домиком». Случалось, что такие гуляки, особенно из знатной молодежи, не ограничивались шумом, а составляли шайки и совершали нападения на жилища мирных горожан. Вздумает какой-нибудь отчаянный дворянин овладеть красивой дочкой горожанина, высмотрит окно ее горницы, выберет темную ноченьку, позовет товарищей, которые принесут с собою большую лестницу… Но не всегда такие затеи сходили безнаказанно. Проснется горожанин, кликнет своих рабочих, и пойдет потеха, которая грозит смертоубийством. Хорошо изображен подобный эпизод в «Фаусте» Гете. Фауст убивает под окнами Маргариты ее брата Валентина, и Мефистофель увлекает его в бегство следующими словами:

Марта (из окна).

Сюда, сюда!

Маргарита (из окна).

Огней сюда, огней!

Марта (оттуда же).

Здесь ссора, драка, стук мечей.

Народ.

И кто-то здесь лежит убитый [46] .

Ратманы должны были заботиться о здоровье городского населения. По постановлению многих ратов продажа ядовитых веществ могла производиться в их городах только при уважаемых свидетелях. К делам о ядах примыкали дела о подделке или разбавлении вин, что было весьма распространено и в то время.

Большое число бедняков заставляло городские правительства устраивать особые заведения общественного призрения, которые содержались на деньги, собираемые для этой цели с населения. Случалось, что какой-нибудь богатый горожанин содержал такое заведение на собственные средства.

Особенно зорко наблюдали раты за торговлей. Они заботились о том, чтобы город имел в достаточном количестве все необходимое, следили за тем, чтобы торговцы пользовались правильными мерами и весами, образцы которых выставлялись у самой ратуши, за качеством товаров и за ценами. Продажа мяса, рыбы, хлеба подлежала бдительному и строгому надзору. Уже говорилось, что пекаря, уличенного в обмане, кидали в воду; в некоторых городах действовали изощреннее: сажали пекаря в большую корзину, которую опускали с помощью длинной жерди в глубокую и грязную лужу. Строго надзирали за продажей шафрана, индиго и других красильных веществ, вместо которых недобросовестные торговцы иной раз пытались всучить покупателю что-либо иное. Золотых дел мастера, суконщики, меховщики, портные, изготовители кирпичей также находились под наблюдением рата. Так, на кирпичи, например, устанавливался общегородской стандарт по длине, ширине и толщине. Не упускал рат из вида и заработную плату городских ремесленников и даже, если считал нужным, сам устанавливал ее.

Заботясь об улучшении общественных нравов, раты вели войну против мотовства, брани, азартных игр и т.п. Из игр допускались только такие, в которых выигрыш зависел не от одной удачи, а также от навыков и соображения; при этом сверх определенной суммы в продолжение одного дня проиграть было нельзя.

В отношении просвещения городского населения раты часто наталкивались на сопротивление местного духовенства, которое обыкновенно бывало недовольно, если без его ведома основывалась школа и туда назначались преподаватели из лиц светского звания. Ратам в таких случаях приходилось искать понимание у епископа, а то и у самого папы.

В общем, в ратушах сосредотачивалась вся чиновничья жизнь средневекового города. Но кроме того, в обширных залах ратуш совершались различные празднества, здесь справляли свадьбы знатные горожане, сюда собирались потанцевать и вообще повеселиться. Можно сказать, что ратуша была открытым для многих домом, который принадлежал всем горожанам.

 

Бюргерский дом

Заглянем ненадолго в каменный дом богатого бюргера. Таких домов в городе сравнительно немного. Перед нами трехэтажная постройка с высоко приподнятой черепичной кровлей, которая спускается на все четыре стороны. На верху стены, закрывая часть кровли, чередуются зубцы, а по углам стоят небольшие шестиугольные зубчатые башенки. Ниже башенок и зубцов тянутся, опоясывая верхнюю часть стены, лепные украшения. Под самым орнаментом расположился ряд окон третьего этажа. Расстояние между третьим и вторым этажами значительно больше, чем расстояние между третьим этажом и началом кровли. При этом окна второго этажа превосходят размерами окна третьего этажа. Дверь, ведущая в дом, напоминает ворота: в нее может свободно въехать нагруженный доверху воз. Почти весь фасад дома покрыт различными изображениями: тут нарисованы женщины, занимающиеся пряжей, шитьем, ткачеством. Рисунки окружены сетью прихотливых арабесок — прихотливых линий, идея которых заимствована, как можно понять из названия, у арабов. Крепкая дубовая дверь почти сплошь обита железом. Тяжелая колотушка в виде головы какого-то зверя висит возле нее на цепи.

Войдя в дверь, вы попадаете в обширные сени со сводами, опирающимися на толстые круглые столбы. Тут стоят всевозможные сундуки, тюки с товаром и бочки; все это рано или поздно окажется в подвалах и кладовых. Вообще, здесь, в нижнем помещении, расположены рабочие комнаты: тут принимаются товары, ведутся счета и т. п. В одной из комнат этого этажа стоит большой письменный стол хозяина со множеством отделений и доской, которая, в случае надобности, может закрыть весь стол, так как она поднимается и опускается наподобие крышки фортепиано. На столе кроме больших ножниц, всевозможных бумаг и необходимых для письма предметов стоят песочные часы. Но повторяем еще раз, нижний этаж — нежилое помещение, а скорее контора. Чтобы проникнуть в жилище хозяина, вам необходимо подняться по широкой каменной лестнице.

Дневной свет проникает в комнаты через окна, составленные из небольших круглых стекол зеленоватого цвета, заключенных в свинцовые рамки. В Раннее Средневековье в домах городских обывателей окна представляли собой простые отверстия в стене, которые закрывались промасленной бумагой, пузырями, тонкими роговыми пластинками. Стекла стали вставлять значительно позже. Однако увидеть что-либо через эти стекла было невозможно, потому что они не были прозрачны.

В бюргерских домах стены комнат обшивались до самого потолка деревом, которое покрывалось резьбой и живописью; так же в некоторых домах поступали и с потолками. При этом рисунки внутри дома имели много общего с рисунками, которые были на фасаде. Иногда, правда, в парадных комнатах изображались сцены из рыцарской жизни; жилые помещения выглядели гораздо проще.

Двери комнат отличались солидностью и также украшались резьбою. Пол имел обыкновенно вид огромной шахматной доски, так как составлялся из чередующихся между собою каменных плиток белого и красного цветов. В доме зажиточного горожанина обязательно был просторный камин. Его устройство можно представить вполне определенно. Верхнюю часть составляет колпак. Он покоится на двух выступающих вперед каменных косяках и доходит до самого потолка. От нижней части колпака выступает широкий карниз, на который ставятся различные безделушки; с обеих сторон его приделаны подсвечники. На каменном полу самого камина поставлены два тагана. Перед камином на большой скамье любимое место хозяев в холодную зимнюю пору, когда за стенами дома сыплет снег и разгуливает холодный ветер. В других комнатах топятся изразцовые печи. Их было принято ставить на ножки, и с первого взгляда они очень походили на огромный шкаф или буфет. У одной средневековой печи, сохранившейся до настоящего времени, ножки имеют вид львов. Непосредственно к печи прилегала лежанка, куда забирались желающие погреться. Изразцы, которыми облицовывали печи, бывали чаще всего зеленого цвета и украшались рельефными фигурами.

Рассмотрев части дома, обратимся теперь к его обстановке. В то время комнаты не загромождались мебелью. Вокруг стен расставлялись крепкие деревянные скамьи, иногда с богатой резьбой; на скамьях клались подушки. Были в употреблении и кресла. Столы отличались массивностью. Они опирались не на четыре ножки, а на два устоя, соединенные друг с другом поперечной перекладиной. Иногда верхняя доска делалась из какого-нибудь камня или покрывалась различными изображениями: тут можно было видеть Соломонов суд, Юдифь с головою Олоферна, жертвоприношение Авраама и т. п. Большою любовью пользовались низенькие шкафчики на ножках. Тяжеловесные шкафы и сундуки предпочитали ставить или в особенных, отведенных для этого комнатах, или в сенях. Иногда такие шкафы вставлялись в нишу, сделанную в стене. Бывало, что шкафы заменялись полками, на которых расставлялись предметы домашней утвари. Необходимую принадлежность каждой комнаты составлял рукомойник с висящим около него полотенцем. Зеркала употреблялись выпуклые; они вставлялись обыкновенно в круглые, реже — в четырехугольные рамы. Изображение в таких выпуклых зеркалах получалось довольно непривлекательное.

Освещались комнаты стенными подсвечниками и люстрами, свешивавшимися с потолка. Сначала люстры делались довольно простые, но со временем превратились в настоящие произведения искусства. Свечи жгли преимущественно сальные, но в домах зажиточных горожан — в праздничные дни или при каких-либо торжественных случаях — употреблялись и восковые. Нагар со свечей снимали особыми ножницами. Кроме свечей употребляли в то время и лампы, или правильнее сказать — лампады, сделанные из стекла.

Уже и тогда было в обычае развешивать по стенам портреты и изображения святых. В самых богатых домах можно было увидеть часовой шкаф с огромным циферблатом. Из остальных предметов обстановки назовем музыкальные инструменты — лютню, арфу, ручной орган, а также клетки с птицами; из птиц предпочитали соловьев и привозимых из далеких стран говорящих попугаев.

Если перейти из гостиной (так можно назвать только что описанную комнату) в столовую, то можно увидеть лишь один новый предмет, несколько напоминающий открытый буфет. Это ряд полок, расположившихся уступами, наподобие лестничных ступеней. На этих полках расставлены блюда, кружки, кубки, бокалы, сделанные из раскрашенной и глазированной глины, стекла и олова, а в богатых домах — из золота и серебра.

Домашний орган в доме бюргера. Со старинной гравюры 

Главным предметом в спальне, конечно, была постель. Постельная рама перетягивалась ремнями. На них клали матрац и покрывали его простыней. Наволочки подушек большей частью делались из белого полотна, но были в употреблении и цветные. Во многих местах необходимую принадлежность постели составлял балдахин. Он представлял собою раму, прикрепленную посредством железных стержней к потолку. Эту раму обтягивали материей, которая ниспадала до пола, образуя занавеси, легко передвигавшиеся на кольцах. Занавеси делались обыкновенно из красного шелка на зеленой, тоже шелковой, подкладке. Кольца, на которых передвигались занавеси, замаскировывались длинной бахромой. У постели всегда ставилась скамейка или даже устраивалась ступенька. На полу расстилался ковер. Конечно, прихотливый вкус богатого горожанина сказывался и на внешнем виде постели; подобно другим предметам домашнего обихода, постель украшалась богатой резьбой и нередко выглядела весьма изящно. В иных домах вместо балдахина устраивали нечто вроде глубокого деревянного шкафа, открытого с одной стороны и имеющего отверстия для доступа воздуха с другой, и в этом шкафу помещали постель.

Из других предметов домашней обстановки заслуживают нашего внимания большие шкафы для хранения платья и белья. Делались они обыкновенно из дуба или ясеневого дерева. Их матовая поверхность покрывалась резьбой и разноцветными рисунками. Красивой отделкой отличались также сундуки и ларцы.

Заглянем теперь на кухню, для чего придется оставить верхний этаж и снова спуститься вниз. Здесь мы видим очаг под колпаком, доходящим до самого потолка. Над огнем, разложенным на очаге, висит на цепях большой котел. Вдоль стен стоят столы. На полках и в небольших висячих шкафах расставлены необходимые для приготовления пищи приборы: глиняные кувшины разнообразной формы, высокие кружки из желтой меди с ручками и крышками, ступки, небольшие сосуды для всяких надобностей, ножи, ложки и прочее.

Со временем в дома богатых бюргеров стала проникать роскошь. Богатство наложило отпечаток и на образ жизни таких горожан. Следующие два эпизода очень хорошо характеризуют городских богачей. В конце XIII века прибыл ко двору французского короля Филиппа IV Красивого один нидерландский купец. Несмотря на свой богатый костюм и великолепный плащ, вышитый золотом и унизанный жемчужинами, купец должен был стоять, так как стулья и скамьи предлагались только лицам духовного и дворянского сословия. Недолго думая, гордый купец снял свой драгоценный плащ, свернул его и уселся на нем. Когда прием кончился, королевский служитель заметил оставленный на полу плащ, поднял его и подал купцу. Но тот ответил, что не имеет обыкновения уносить с собою скамеек. Несколько позже Филипп IV вместе с супругой посетили нидерландские города Гент и Брюгге; местные купчихи разоделись в такие костюмы, украсили себя такими драгоценностями, что королева Иоанна заметила: «Мне казалось, что здесь только одна королева, а я вижу их более шестисот».

Богатый горожанин у камина и за обеденным столом. Со старинных миниатюр 

Все это, конечно, можно рассматривать и как ответ городских богачей на ту надменность, с которою относились к ним высшие сословия. Надевая на себя роскошные костюмы, окружая себя дорогими вещами, горожанин находил во всем этом некоторое удовлетворение оскорбляемому в нем чувству человеческого достоинства.

К чести горожанина-богача следует отнести его широкую благотворительную деятельность. Он тратил большие деньги не только на безумную роскошь, но также и в пользу бедняков, содействовал устройству больниц и домов призрения.

 

Городская свадьба

В Средние века женились и выходили замуж довольно рано. Неженатый человек в некоторых городах не мог рассчитывать на повышение по службе. Так, например, в последней четверти XV столетия был издан в Аугсбурге закон, по которому холостяк не мог сделаться ратманом. В цехах постепенно установился обычай, в силу которого неженатый человек не мог получить звание мастера.

Вдовцы и вдовы также большей частью женились и выходили замуж. Вдовцы обычно вступали в новый брак спустя шесть — восемь месяцев по смерти жены. Вдовам полагалось оставаться таковыми в продолжение целого года, который и назывался «годом плача и скорби», но они часто выходили замуж ранее этого срока.

Девушек выдавали замуж с четырнадцати лет. Обручали же восьмилетних. Обручение считалось в то время главным актом, бракосочетание только скрепляло его. Сватовство и обручение состояли из трех важнейших моментов. Прежде всего, уговаривались относительно подарка, который будет сделан невесте женихом, и о приданом, которое будет дано за невестой. После этого отец давал свое согласие на выдачу дочери замуж, а жених — на женитьбу. Наконец, отец невесты и жених ударяли по рукам, и обручение считалось совершившимся. С течением времени, обязательства стали записываться; контракт составлялся в присутствии свидетелей. За обручением происходила обыкновенно пирушка в невестином доме, в ратуше или даже, что особенно странно на наш взгляд, в монастыре. Эти пирушки сопровождались танцами и попойкой, и, возможно, поэтому в Нюрнберге в 1485 году были запрещены какие бы то ни было празднества в монастырях.

Но приближалось «высокое время», как называли тогда день свадьбы. Обыкновенно его назначали на позднюю осень, после завершения сбора урожая. Гостей на свадьбу приглашали жених и невеста, иногда этим занимались лица, специально для этого дела избираемые. Они разъезжали верхами, причем посольство это имело нарочито веселый характер. Случалось, что его участники наряжались и устраивалось таким образом нечто в роде маскарада. Была традиция созывать гостей как можно больше. Поэтому, чтобы ограничить размер празднества и расходы на него, городские советы устанавливали число гостей, сверх которого приглашать запрещалось.

За несколько дней до свадьбы или даже в самый канун ее происходило торжественное шествие невесты в баню, где танцевали и пировали. Этот обычай схоже русским «девичником».

Наконец наступал назначенный день. В одних местах это был четверг, в других пятница. Бракосочетание совершалось обыкновенно днем и даже утром, вскоре после обедни. Свадебное торжество открывалось процессиями, сопровождавшими жениха и невесту в церковь. Отправлялись они в церковь не вместе. Невеста ехала с подругами, а иногда также и с шаферами в экипаже, запряженном четверкой. Представим такую картину. На невесте — красное атласное платье, кисейный воротник, богато отделанный серебром пояс. На голове легкий венец, осыпанный жемчугом. Жемчуг и великолепное золотое шитье покрывают ее башмаки. Жених со своими провожатыми ехал верхом. И перед невестой, и перед женихом двигались музыканты с флейтами, скрипками, трубами и барабанами. В тех случаях, когда церковь была близко, процессии эти совершались пешком. Когда жених и невеста приближались к собору, последний как бы приветствовал их колокольным звоном. Чтобы пономарь не ленился и не скупился, его угощали вином.

И вот мы вслед за женихом и невестой входим в собор… Чудное зрелище представляет внутренность готического собора. Простор, высота, группы соединенных друг с другом высоких колонн, поддерживающих собою стрельчатые арки, — все это поражает человека, как бы поднимает его все выше и выше. Только спустя некоторое время начинаете вы осматриваться, осваиваться с отдельными частями грандиозного целого. Только тут вы останавливаете взоры и на высоком алтаре в углублении апсиды, и на роскошной проповеднической кафедре, украшенной скульптурными изображениями и высоким навесом, только тут вы замечаете изваяния под верхними громадными окнами, окаймляющими дивным кружевом весь средний неф, только тут вы начинаете разглядывать разноцветные изображения на стеклах. Колоссальная роза над входом, вся составленная из разноцветных стекол, надолго приковывает к себе ваше внимание.

«Когда вы, — говорит один иностранный исследователь, — вступаете под эти смелые своды, вам чудится, что вас охватывает, завладевает вами новая родина. Она распространяет вокруг вас атмосферу меланхолической мечтательности. Вы чувствуете свое освобождение от жалкого рабства, создаваемого мирскими привязанностями, но в то же время вы ощущаете более крепкие, более обширные связи. Кажется, что Бог, Которого пытается представить себе наша ограниченная природа, обитает на самом деле под этими сводами и нисходит здесь до непосредственного общения со смиренными христианами, преклоняющимися перед Ним. Здесь ничто не напоминает человеческого жилища, здесь забыто все, что окружает наше жалкое существование. Тот, Кому воздвигнут этот дом, — силен, велик, дивен; как Отец милосердый, принимает Он в Свое обиталище нас, слабых, малых, бедных… Средневековое христианство отыскало в готическом стиле гибкий и выразительный, наивный и глубокомысленный язык, который говорил душе, исполненной святого упоения, переливал в нее свою невыразимую поэзию».

Жених с невестой направляются к главному алтарю. Звуки органа гремят над ними, наполняют собою весь собор. Начается священнодействие, и скоро проносятся над присутствующими слова священника: «Я соединяю вас в супружество во имя Отца, и Сына, и Святого Духа»…

Из собора молодые отправлялись в дом отца невесты; у входа их встречал слуга с подносом, на котором стояли фляга с вином и кубок. Кубок обходил всех присутствующих гостей, затем пил жених, и последней — невеста. Выпив вино, она перебрасывала кубок через голову. После этого один из шаферов снимал с новобрачного шляпу и покрывал ею голову его молодой жены. Этот обряд как бы облекал ее властью. Новобрачная первая входила в дом, а за ней все остальные. Разумеется, прежде всего молодые принимали поздравления. Дамы и девушки подходили к невесте, мужчины к жениху. Тогда же подносились и свадебные подарки. На одной свадьбе, праздновавшейся в половине XV века, было поднесено новобрачным 30 серебряных чаш и кубков, ожерелье, золотой пояс и более тридцати золотых колец. Во время поздравлений и подношений играла музыка, пелись песни, и так проходило время до обеда, начало которого возвещалось барабанным боем.

После обеда пускались танцевать, и так продолжалось до полуночи. Между танцами разносились конфеты, вино, пиво и другие угощения. С наступлением полуночи составлялась новая процессия. Невесту отводили в назначенный для новобрачных покой. Большей частью ее сопровождали родные и шаферы, но случалось, что провожатыми делались все присутствующие. Впереди несли свечи, играла музыка, одним словом, получалось впечатление большого торжества. Когда процессия оказывалась в опочивальне, шафер усаживал молодую и снимал с ее левой ноги башмачок. Этот башмачок передавался потом кому-либо из холостяков, бывших на свадьбе. Надо полагать, этим подарком высказывалось пожелание, чтобы получивший его поскорее оставил холостую жизнь.

Следующий за свадьбой день начинался с обмена подарками между молодыми. Подарки вообще составляли неотъемлемую принадлежность свадьбы: одаривали друг друга новобрачные, подносили подарки новобрачным съехавшиеся на свадьбу гости, родители невесты — в свою очередь — дарили различные вещи гостям и слугам, посылали деньги и пищу беднякам, странствующим школярам, сторожу главной городской башни, слугам при ратуше, слуге погреба, посещавшегося женихом, его учителю, банщику; не забывали при этом даже городского палача и могильщика.

Городские советы — опять-таки в стремлении уменьшить расходы — часто ограничивали свадебное торжество одним только днем. Так было, например, в Нюрнберге. Правда, тамошний рат, разрешив пригласить на свадьбу определенное число гостей, дозволял сверх того приглашать — преимущественно подруг невесты и ее знакомых дам — на другой день после свадьбы. Для этого устраивался завтрак, главным блюдом которого была яичница; тут подавались различные печенья, овощи, сыр, вино, но яичница первенствовала и украшалась искусственными цветами. Гости, которые все-таки являлись вопреки постановлениям городских властей, на второй день маскировались под зрителей. Вечер второго дня заканчивался весьма оригинальным «кухонным танцем». Танцевала прислуга, причем каждый из слуг имел при себе какой-нибудь предмет, свидетельствующий о его специальности: повар — ложку, заведовавший вином — кружку и т. п. Если свадьба происходила летом, то на третий день после нее совершалась веселая прогулка на природу.

Свадебные торжества заканчивались тем, что новобрачных отводили в их собственный дом. Но бывали случаи, когда молодая долгое время вместе с мужем проживала в доме своих родителей. Нередко подобное проживание предусматривалось контрактом. Сохранился, например, такой документ: бюргер из Франкфурта Зигфрид Фолькер при помолвке своей дочери с неким Адольфом Кноблаухом обещался содержать молодых в своем доме, на своем иждивении целых четыре года после свадьбы или в противном случае уплачивать им по 50 гульденов в год в продолжение того же периода времени.

 

Цехи

Первоначально членами городской общины считались только потомки первых городских поселенцев — так называемые «роды». Прочие городские обыватели не имели никаких политических прав. Но с развитием промышленности и торговли низшие слои городского населения, мелкие торговцы и ремесленники, стали группироваться в общества, которые постепенно приобрели право избирать из своей среды старшин и управляться ими. Подобные общества известны под именем цехов. Права цехи добывали не без борьбы, и эта борьба занимает немало страниц в истории любого средневекового города на Западе.

В XI веке французский епископ Адальберон в послании своем, написанном, как и все писалось в ту пору, на латинском языке, высказал следующее положение. Все люди делятся, наподобие Святой Троицы, на три класса: первый класс — духовенство, второй — дворянство и третий — виланы и крепостные. Призвание первого класса — молитва, второго — битва, а третий класс существует для того, чтобы кормить два первых класса. Без этого — прибавляет поэт-епископ (послание написано стихами) — низший класс не имел бы никакого права на жизнь. Но немного времени прошло, и появился новый класс — свободные горожане, управляемые городскими советами и объединенные в цехи, братства или гильдии.

Цехи или гильдии ремесленников организовывались постепенно. Не только в разных городах число их было различно, но даже в одном и том же городе в разное время оно не всегда было одно и то же. Например, в XIII веке в Страсбурге было девять цехов, в XIV столетии стало в три раза больше, а потом количество их снова уменьшилось до двадцати. Ремесленники, занимавшиеся однородным ремеслом (скажем, работой с железом), как правило, составляли один цех, но нередко этот цех начинал дробиться дальше; так образовывались новые самостоятельные цехи. В XIII веке выделились в отдельные общества кузнецы, оружейники, ножовщики, слесаря, обрели самостоятельность ремесленники, изготовлявшие цепи и гвозди. В свою очередь, оружейники разделились на новые общества: одни работали над шлемами, другие над щитами, третьи над панцирями и т.д. Тем, кто не принадлежал к тому или иному цеху, нельзя было заниматься никаким ремеслом.

Это разделение приносило громадную пользу в том отношении, что развивалась специализация, приводящая к высокому качеству изделий; неудобство же заключалось в том, что один и тот же предмет иной раз должен был пройти целые ряды рабочих рук.

Страсбургский собор 

Во главе каждого цеха стоял цеховой старшина. В каждом отдельном цеховом заведении работой управляли мастера, которым помогали подмастерья, а под их руководством, в свою очередь, работали ученики. Число подмастерьев и учеников у одного и того же мастера точно определялось цеховым уставом.

Ученик поступал к мастеру на выучку на определенное время. За это он вносил в ремесленную кассу небольшую сумму денег. По прошествии условленного срока (от шести до восьми лет) цех возводил ученика в звание подмастерья, предварительно убедившись в том, что он обладает необходимыми для этого познаниями. Подмастерье уже получал определенное жалованье и право переходить от одного мастера к другому, но оставался зависим от своего цеха. Если подмастерье желал сам сделаться мастером, ему необходимо было совершить путешествие для большего ознакомления со своей специальностью и потом выдержать особое испытание. Собрание цеховых мастеров рассматривало заданную ему для исполнения работу и, в случае ее удовлетворительности, удостаивало его звания мастера. Мастер получал право открыть свое собственное заведение и становился полноправным членом цехового собрания. Подмастерья подвергались строгому наблюдению, и кроме знания своего дела от них требовалось еще хорошее поведение. Те из них, которые совершали что-либо позорное, исключались из своей среды и не могли уже рассчитывать на вторичное принятие в нее.

Цеховые законы устанавливали правила, обязательные и для мастеров. Эти постановления касались не только самого мастерства, но и личности, и частной жизни самих мастеров. Таким образом, подмастерья стояли под наблюдением мастеров, а мастера обязаны были строго исполнять цеховые уставы. Что касается учеников, то они, как правило, будучи несовершеннолетними, никаких прав не имели. Принятие ученика в заведение отличалось известной торжественностью. Часто оно происходило в ратуше, перед ратманами. Здесь мальчику объясняли его обязанности, как рабочие, так и нравственные и вручали особый ученический билет. «Мастер, берущий к себе ученика, — говорят тогдашние уставы, — должен содержать его день и ночь в своем доме за крепко запертой дверью, давать ему хлеб, усердно заботиться о нем… Мастер должен исполнять все свои обязанности по отношению к ученику, он должен так верно, так ревностно знакомить его со своим ремеслом, чтобы мог спокойно ответить за это перед Богом». Многие цеховые уставы вменяли в обязанность мастерам одевать своих учеников. Те же уставы определяли и обязанности ученика — он был «обязан повиноваться своему мастеру, как родному отцу; утром, и вечером, и во время работы он должен просить у Бога покровительства и помощи, потому что без Бога ничего нельзя сделать… Ученик должен слушать мессу и проповеди по воскресным и праздничным дням и полюбить хорошие книги… Он должен дорожить честью своего мастера и не позорить своего ремесла, ибо оно — свято, и сам он, может быть, сделается когда-нибудь мастером над другими, если захочет того Бог и если сам он того заслужит… Если ученик теряет страх Божий в сердце своем или грешит непослушаньем, его должно сурово наказывать; это принесет благо душе его, а тело должно пострадать, чтобы душа была в лучшем состоянии…» Мастеру, который плохо обучал ученика, грозило наказание. Если случалось, что в конце срока, назначенного для учения, ученик по вине мастера не знал хорошо своего дела, его передавали другому мастеру, а прежний хозяин его должен был платить за его учение и сверх того внести штраф в цеховую кассу.

При возведении ученика в звание подмастерья о его познаниях спрашивали мастера, а ученику завали вопрос, не заметил ли он во время обучения чего-либо несогласного с интересами ремесла. Если он видел что-либо подобное, то обязан был высказаться немедленно, а потом хранить по поводу этого полное молчанье. После всех расспросов, удостоверившись в нравственных достоинствах испытуемого, участники собрания приступали к подаче голосов.

Подмастерья жили вольготнее, чем ученики, но и они обязаны были жить в доме мастера, причем вечером возвращаться в определенный час, и не имели права приводить с собой подмастерьев или учеников другого мастера. Игры, особенно игра в кости, были им воспрещены. Но подмастерья все же считались свободными людьми и имели право носить оружие; со временем это право, как идущее во вред общественному спокойствию, стало ограничиваться ратами.

Стремясь оградить свои интересы, кем и как бы они ни нарушались, подмастерья стали составлять свои товарищества и устраивать собрания по образцу цеховых. Члены братства созывались обыкновенно следующим образом. Посланному вручали какой-либо предмет, имеющий символическое значение; например, кузнецам посылался гвоздь или молоток, и начинал гулять этот гвоздь или молоток от одного подмастерья к другому, пока не обходил всех. Собрания происходили под председательством избранного старшины. Ему вручалась палка как знак его первенства в собрании, а если требовалось установить тишину, он стучал молотком или ключом.

Целью этих собраний была в числе прочего и организация развлечений. Забавы, которым предавались подмастерья немецких городов, отличались оригинальностью. Для примера остановимся на описании одной из процессий, устраивавшихся ежегодно товариществом подмастерьев башмачного цеха в Нюрнберге. Эта процессия называлась «банной». Во время карнавала, в определенный день, собирались в своем общественном здании подмастерья-башмачники, надевали на себя белые купальные костюмы, головы покрывали такими же белыми шапками и в таком виде, предшествуемые музыкантами, шли по улицам в баню. Возвращение из бани в здание товарищества совершалось в том же виде и в том же порядке, и все оканчивалось пирушкой. По-своему веселились подмастерья булочников во Фрибурге: в день Нового года они собирались в госпитальном зале, а потом со знаменами и музыкой ходили по городским улицам. На знаменах их красовался огромный крендель. С собою они таскали разукрашенную елку, на которой вместо игрушек висели печенья и фрукты. Распорядитель праздника непрерывно тряс ее, и то, что падало, становилось добычей бедноты. Праздник оканчивался пиром и танцами.

Связывали членов одного и того же цеха кроме общего дела и религиозные интересы. Каждый цех имел своего особого покровителя (патрона) в среде святых; патроном плотников считался св. Иосиф, сапожников — св. Криспин, лекарей — св. Косма и Дамиан… Большинство цехов имели в городских церквях собственные приделы или, по крайней мере, отдельные алтари. Здесь собирались члены цеха в дни, посвященные памяти их патронов, при отпевании покойных собратьев, для слушания заупокойных месс, отправлявшихся по усопшим сочленам, перед крестными ходами. В собраниях религиозного характера принимали участие члены семьи ремесленника.

Каждый цех имел свою казну, шедшую на содержание собственного помещения и другие нужды; например, из нее выдавались пособия заболевшим или испытавшим какое-либо несчастье. Составлялась она из взносов членов цеха, заведовал ею цеховой старшина.

Символом единства каждого цеха был герб, изображавшийся на цеховой хоругви. Нередко на гербе помещалось изображение святого, покровительствующего цеху, или какого-нибудь предмета, имеющего отношение к занятиям цеха. Иногда цеховым гербом становился отличительный знак дома, принадлежавшего цеху; о таких знаках мы рассказывали в главе «Город спит». Так, например, на гербах изображались зеркала, цветы, медведи и т.д. В некоторых городах члены того или иного цеха носили платье одного цвета.

В преимущества цехового устройства верили в ту пору так сильно, что группировались в цехи не только ремесленники, но также и учителя, нотариусы, музыканты, могильщики, певцы и прочие. Ландскнехты также составляли общества по образцу ремесленников, из которых они, впрочем, большей частью и происходили. То же самое можно сказать и о торговцах.

Цеховая хоругвь башмачников

Каждый цех в случае войны выставлял вооруженный отряд. Ученики подчинялись подмастерьям, подмастерья — мастерам, а последние — цеховому старшине. Защитное вооружение воинов, входящих в эти отряды, состояло из железной шляпы, толстого кафтана, легкого проволочного или жестяного панциря и железных перчаток. Впрочем, строго однообразия не было, и люди обеспеченные могли отправиться на войну в более солидных доспехах. Первоначально воевали луками и стрелами, но позже в арсенале появились арбалеты, а с изобретением пороха — огнестрельное оружие. В походе во главе каждого цеха несли его знамя. Цехи поставляли преимущественно пехоту, но в некоторых городах существовали правила, обязывавшие их содержать определенное количество всадников. В мирное время все эти люди как обыкновенные ремесленники работали в своих мастерских, но стоило только прозвучать сигналу об угрожающей городу опасности, как они бросали свои молоты, ножи, пилы, иглы и т.д., вытаскивали из сундуков свое оружие и направлялись на место сбора.

Но оружие свое цехи обращали не только против внешнего врага; нередко они употребляли его как в борьбе друг с другом, так и в противостоянии с городской верхушкой, состоящей из представителей «родов». Бывало, что буйные толпы вооруженных ремесленников врывались в самое здание ратуши и вынуждали ратманов идти на различные уступки в свою пользу. Например, в кельнской городской хронике говорится, что «сила и высокомерие» местных ткачей «были так велики, что ратманы не имели с ними никакого сладу; на чем ткачи положат, будет ли то справедливо или нет, на том же и все прочие станут». Такое положение абсолютно уверило ткачей в полной безнаказанности. Как-то двое из них учинили в городе грабеж. По закону им грозила за это казнь. Но товарищи решили освободить их — и действительно им удалось вырвать одного преступника из рук властей и увести его с собою. Это возмутило представителей других цехов, которые довольно долго перед этим копили к ткачам враждебность, и вот повод, чтобы она выплеснулась наружу, представился сам собою. Объединившись, цехи бросились на зачинщиков смуты. Сначала ткачи выдерживали натиск, но скоро уступили подавляющему большинству и разбежались во все стороны. Много их было перебито, много семей понесли невозвратимые утраты! Победители всюду искали своих врагов: врывались в частные жилища, в церкви, в монастыри. Городской совет казнил всех ткачей, попавшихся ему в руки в первый день; в числе их оказался и освобожденный преступник. Семьи зачинщиков были изгнаны из города, все имущество у них отобрали. С остальных рат взял клятву в том, что они безусловно ему покорятся. Прекрасное здание цеха было срыто до основания — чтобы другим неповадно было.

Вскоре после этих событий возникла в Кельне новая склока — между родами, заседавшими в рате. Во главе одного из родов стоял некто Хильгер. Добившись того, что многие члены враждебного ему рода были удалены из городского совета, а некоторые даже изгнаны из города, он замыслил поступить так же и с другими родами. Желая взволновать население, Хильгер распустил заведомо ложный слух о том, что в ближайшую ночь на город нападет со своим отрядом архиепископ (это были времена, когда архиепископы и в самом деле имели собственные дружины!). Забили в набат, ремесленники отряхнули пыль со своего оружия и собрались в отряды. Но никакого нападения, конечно, не случилось. Тогда Хильгер обратился к дружинам с речью, в которой ловко повернул дело так, будто беда угрожает со стороны враждебных ему родов, и распалил людей так, что они бросились в поисках врагов рыскать по улицам. Жестоко поплатились бы несчастные, если бы заблаговременно не спрятались от готовой на всякие неистовства толпы.

Цель Хильгера, во всяком случае, была достигнута, так как его недруги помышляли теперь только о собственном спасении. Освободившись от соперников, он выхлопотал себе место уголовного судьи, пообещав за это ввести в городе новую подать и половину ее посылать в казну императора Венцеля. Но тут вскрылись неблаговидные дела его дяди и ближайшего помощника, бывшего одним из бургомистров, и дошло до того, что дядя-бургомистр был лишен должности и отправлен в изгнание, а его имя занесено в особую «клятвенную книгу». Таким образом, деяния дяди Хильгера были, казалось бы, запечатлены в веках. Вслед за ним и сам Хильгер был вынужден отказаться от должности уголовного судьи. Но он и не думал сдаваться. Его дом сделался местом, где собирались все недовольные новым городским советом; так составился заговор против городских властей. Горожане чуяли приближающуюся смуту и во всем, что творилось вокруг, даже в погодных явлениях, видели дурные предзнаменования. «Тогда, — говорит городская хроника, — случилось в Кельне большое землетрясение; дома колебались; горшки, поставленные на полках, ударялись об стену. Спустя восемь дней выпали огромные градины величиной с куриное яйцо, они убивали птиц на лету, ломали деревья и уничтожили посевы так, как будто бы кто-нибудь снял их серпом».

Сторонники Хильгера ворвались в ратушу и выдвинули ратманам свои требования. Прежде всего Хильгер хотел, чтобы его дядя был возвращен к власти, а запись, занесенная в «клятвенную книгу», была уничтожена. Ратманы отказались сделать это; тогда перед ними положили раскрытую книгу и морили их без еды и питья, пока наконец они не согласились замазать злополучную запись. Изгнанник после этого как ни в чем не бывало вернулся в город. Но этого Хильгеру было мало — его целью было свергнуть рат и полностью захватить власть в городе. При этом он опирался на некоторые цехи, которые надеялись извлечь из его правления выгоду; вооруженные ремесленники даже составляли его личную охрану. Но в решающую минуту рат сумел привлечь цехи на свою сторону, сыграв все на той же истории с «клятвенной книгой»: ведь там были записаны вольности и права цехов — если своевольно можно стереть одну запись, то почему бы, резонно задал вопрос рат, нельзя стереть и другую?

Но, отойдя от Хильгера, цехи решили не складывать оружия и предъявили рату требования, сводившиеся к расширению их прав. Рат, готовый пообещать все, что угодно, лишь бы его не смели, согласился на их условия; когда же, несколько укрепившись, он не обнаружил никакого желания исполнять обещанное, цехи опять взялись за оружие и в конце концов добились того, что роды были побеждены и большую часть мест в новом рате заняли представители цехов.

 

Самобичевальщики-флагелланты

Кроме страшных эпидемий, уносивших в Средние века бесчисленное количество жертв, немало страдало население тогдашних городов и деревень от своеобразных вспышек религиозного экстаза. Причинами крайнего религиозного воодушевления, выражавшегося подчас весьма диким образом, обычно были какие-либо суеверные представления. Стоило только распространиться молве о скорой кончине мира, о приближающемся Страшном суде или о пришествии эпохи, когда станет царствовать Дух Святой, обновятся Церковь и человечество и дух одержит победу над плотью, как из глубины народных масс начинали раздаваться покаянные молитвы и удары бичей. Массовые самобичевания практиковались как знак всеобщего покаяния. То же самое происходило, когда разносилась молва о приближении какой-нибудь страшной болезни, от которой нет спасения, — например, «черной смерти».

В экстазе, переходившем в безумие, флагелланты собирались в толпы в несколько сот человек с нашитыми красными крестами на одежде, со знаменами переходили из города в город, из села в село, посещали церкви, монастыри и кладбища. Они составляли особые братства, с особым предводителем во главе, выбираемым всегда из среды светских лиц. Кто желал вступить в их общество, должен был предварительно исповедаться во всех своих грехах, дать клятву в беспрекословном повиновении вождю, отказаться от всяких житейских удобств и выгод, питаться подаянием. При входе в герберг и при выходе из него флагеллант должен был прочитать по пять раз «Богородицу» и «Отче наш». Каждое утро он обязывался читать те же молитвы по шестнадцать раз и сверх того — пять раз перед завтраком, пять раз после него и пять раз ночью. Поднявшись с постели, флагеллант должен был мыть руки, стоя на коленях; за столом ему запрещалось произносить хотя бы слово. Божба возбранялась. Возбранялась также и военная служба. В положенные дни флагеллант подвергал себя бичеванию. Ложась в постель, он клал с собой в постель бич, чтобы всегда иметь его под рукой.

Флагелланты. Со старинной гравюры 

Представьте себе подобное братство на дороге к какому-либо городу. Оно торжественно направляется к нему в особо установленном порядке, который составлялся по образцу церковных процессий. Впереди несут зажженные свечи, кресты, шелковые или бархатные хоругви, с вышитыми изображениями крестов. На их плащах с капюшонами, на груди и на спине нашиты красные кресты, сбоку у каждого свешиваются бичи с тремя узлами и иглами. На шляпах — также кресты. Когда процессия подходит к воротам, запевалы начинают петь духовные гимны. Толпа подхватывает, и скоро громкое пенье разносится по городским улицам.

При входе флагеллантов в город на всех церковных башнях начинали звонить в колокола. Первым долгом они отправлялись в церковь, становились здесь на колени и пели: «Иисус подкреплял Свои силы желчью; падем перед крестом Его». Потом они кидались на пол с распростертыми руками, изображая собою крест, и оставались в этом положении, пока запевала не обращался к ним со словами: «Теперь поднимите ваши руки, чтобы Бог отвратил великую смертность!» Хор три раза повторял этот возглас. После этого горожане, находившиеся в церкви, разбирали их по домам, и некоторые приглашали к себе до двадцати человек.

Позже, в назначенный час, флагелланты выходили на городскую площадь или на кладбище и здесь публично исповедовались в своих грехах. Совершалась эта исповедь особенным способом. Они снимали с себя верхнюю одежду, подвязывали себе длинные передники, ниспадающие до самой обуви, затем ложились на землю, образуя собою большой круг. Ложились они в разных условных позах, из которых каждая выражала собой тот или другой грех. Можно было, таким образом, по положению каждого видеть, в каком грехе он каялся. Предводитель их обходил круг, шагая через каждого кающегося, касался его бичом и приглашал встать и впредь остерегаться греха. Каждый, через которого переходил предводитель, вставал и следовал за ним. Когда последний из них поднимался с земли, все они становились в круг. Певцы затягивали духовную песнь, и братья, отделяясь поодиночке от хороводного кольца, обходили его и ожесточенно бичевали себя по спине, на которой выступала кровь. Моментами эта однообразная церемония прерывалась коленопреклонением и падением на землю с распростертыми руками, а оканчивалась одеванием верхнего платья.

Само собой разумеется, что площадь была запружена зрителями. Обыкновенно кто-нибудь из них начинал собирать подаяния в пользу бичующихся. Между тем зрелище продолжалось. Один из флагеллантов поднимался на возвышение и читал копию с длинного письма, написанного, по его словам, самим Христом на мраморной доске, которую принес с неба ангел и положил ее на алтарь Св. Петра в Иерусалиме. В письме этом объявлялось всем верующим, что бедствие, ими испытываемое, есть наказание Божие за грехи, неправду и безверие. Христос, говорилось в нем, хотел уже совершенно уничтожить всех христиан за то, что они не соблюдают ни Воскресенья, ни Пятницы, между тем как даже иудеи строго чтут свою Субботу. Только по просьбе Пресвятой Девы Марии и ангелов согласился Он отсрочить наказание… Кто исполняет заповеди Божьи, чествует Его праздники и удерживается от греха, тому воздаст Христос вечною любовью. Кто не уверует в это письмо или скроет его, того постигнет Божья кара; а кто уверует, и перепишет его, и станет распространять среди других, на дом того человека снизойдет Господнее благословение. Чтению этого письма народ внимал в благоговейном молчании и верил всему…

Когда флагелланты выходили из города с зажженными свечами, при колокольном звоне всех церквей, в таком же точно порядке, в каком входили в него, многих из горожан увлекали они за собой. Торжественно разносилось по улицам пение их: «Господь, Отец наш, Иисус Христос! Ты один только, Господь наш, только Ты можешь прощать нам грехи наши! Отсрочь еще час нашей кончины, продли нашу жизнь, чтобы мы могли оплакивать Твою смерть!» Неудержимо, поддавшись их заразительному экстазу, рвались за ними юноши. Матери не могли удержать дочерей своих. Босые, полуодетые, без денег, без хлеба, молодые люди убегали из родимого гнезда…

Дикое исступление флагеллантов, их неотразимое влияние тоже были своего рода эпидемией. И немало жертв уносила она, выманивая их из-под уютного бюргерского крова, из светлой девичьей горницы, забирая от плуга, с пастбища и даже из-под церковных сводов — служителей церкви. Многие уходили, но возвращались назад немногие, да и те — истерзанные, измученные…

 

Городские увеселения

Душно было горожанину в узких улицах города. Те небольшие сады, которые разводились при частных домах, были весьма бедны, так как не было главных условий для их преуспевания — простора и света. Недостаток места не позволял разбить сад в черте города, и потому сады разводились за городскими стенами. Стоило выкроить свободный день, наступить празднику, как горожанин спешил в загородный сад. И как же трепетало сердце его, когда наступала весна, когда солнышко сильнее пригревало, когда раздавался первый крик аиста, расцветала первая фиалка и небеса как будто улыбались. Великий германский поэт Гете описывает, как Фауст любуется с возвышения на долину, переполненную разряженными горожанами, справляющими здесь, под открытым небом, светлый праздник и совпавшее с ним начало весны. Фауст говорит своему товарищу:

Праздник весны сопровождался особым обрядом. Горожане несли с собою в поле соломенное чучело, изображавшее зиму или смерть, и здесь или топили его, или бросали в костер. Вся эта церемония сопровождалась весенними песнями. Вот точный перевод одной из них:

Во Франкфурте знатная молодежь из знатных семей провожала зиму по-своему. Дело происходило в самом городе. Нарядившись в белые купальные костюмы, юноши носили по городским улицам одного из своих товарищей на носилках, покрытых соломой. Товарищ должен был изображать скончавшуюся зиму, а все остальные представляли похоронную процессию. Обойдя город, они заканчивали свое празднество в каком-либо погребе за кружками с вином, пели и плясали.

Особенно чествовали везде первое число мая. Во многих городах этот древний народный праздник справлялся с особенными церемониями. В этот день буквально наступало царство цветов. Цветы и зелень были всюду: и в церквях, и в домах, и на одеждах. Молодежь выбирала из своей среды распорядителя майского праздника, так называемого «майского графа или короля». Майский граф выбирал себе из девушек «майнну». В лесу рубили деревцо, привозили его на место потехи, устанавливали там, и вокруг этого «майского дерева» царило бесконечное веселье, в котором принимали участие и стар, и млад. Или же избранный майским графом в сопровождении своей тут же составившейся свиты выезжал из города, чтобы нарубить в лесу целый воз березок. Когда воз выезжал из лесу, на него нападала и завладевала им толпа горожан. Это должно было означать, что лето завоевано, что оно в их власти. Тут же березовые ветки расхватывались, как какая-то драгоценность. Обыкновенно майский праздник сопровождался стрельбою в цель. Призами, которые раздавались самым ловким стрелкам, были предметы из серебра — чаще всего ложки.

Чрезвычайно интересно праздновался Иванов день — древнейший праздник во славу солнца. В это время — по древним верованиям — благословение проносится над каждою нивой и чудодейственные силы изливаются во всей своей полноте. Ночь перед этим днем горожанин проводил за городом. Когда наступали сумерки, на возвышенных местах разводились костры — «Ивановы огни», а на высоких берегах реки зажигались деревянные обручи и скатывались вниз, к воде. Остававшиеся в эту ночь в городе также веселились. На городских площадях зажигали костры, через них перескакивали, вокруг них танцевали. Был еще обычай кидать в огонь разные травы и при этом приговаривать, чтобы подобно сгораемой траве сгорело и всякое горе. Перед Ивановым днем появлялись на рынке пробуравленные со всех сторон глиняные горшки, которые быстро раскупались девушками-горожанками. Наполнив их высушенными лепестками роз, девушки вешали горшки где-нибудь повыше, над балконом, под кровлей. Наступал наконец ожидаемый вечер, и они зажигали их, как фонари.

Знаменитый итальянский поэт Петрарка описывает подобное празднество, бывшее в Кельне. Когда, говорит он, наступили сумерки, из узких городских улиц потянулись к Рейну толпы женщин. Они были одеты в праздничные платья, украшены в изобилии благоухающими травами и цветами. Они двигались, бормоча какие-то странные, непонятные слова. Двигающаяся вереница спустилась к самой реке, и каждая из участниц процессии умыла себе руки речной водой. Петрарка не смог правильно истолковать этот обычай. Между тем символическое значение его очевидно. Женщины как бы смывали прочь всякие бедствия, заставляя реку уносить их вместе с водой подальше от города, от их семейных очагов.

Из зимних праздников самым веселым было Рождество. Горожане наряжались, одаривали детей, устраивали процессии. Нарядившись чертями, веселые толпы бродили по улицам, причем каждой полагалось иметь своего предводителя, чтобы в случае какого-либо происшествия было кому держать ответ. Один городской совет брал с таких предводителей денежный залог, который пропадал в том случае, если толпа совершала какие-либо бесчинства, входила в церкви или на кладбище, что делать запрещалось. В иных, впрочем, городах маскарады запрещались под угрозой строгого взыскания.

Любимейшим развлечением в Средние века были танцы, хотя долгое время на них смотрели благосклонно как духовные лица, так и светские власти. Позже городские правители стали даже давать разрешение на устройство особых танцевальных помещений. Иногда танцы устраивались даже в городской ратуше, впрочем, не во всех городах. Все танцы могут быть сведены к двум видам: один включал прыжки и отличался, так сказать, удалью; другой — состоял из движений спокойных и сводился к медленному и плавному круговращению. Собственно танцем назывался второй вид. Танцевали под музыку, но иногда и без нее, под какую-либо песню, причем могли петь все присутствующие хором. Постепенно распространился обычай соединять танцы с играми. Если танцы происходили на воздухе летом, по окончании их часто играли в мяч. Отсюда некоторые исследователи производят слово «бал» (der Ball (нем.), la balle (фр.) — мяч).

Из игр в Средние века были известны кегли, шахматы, шашки, кости и карты. Последние разрисовывались и раскрашивались от руки по установленному образцу и составляли видный предмет ремесленного искусства. Во многих городах игра в карты запрещалась. Это происходило от того, что карты служили только для азартных игр.

Были знакомы населению средневековых немецких городов и более высокие развлечения: они слушали песни мейстерзингеров и смотрели мистерии. Из княжеских дворцов и рыцарских замков поэзия постепенно перешла в города. Но здесь она изменила свой характер, превратилась в особую науку. Пение изучалось методически, по известным правилам. Подобно людям, занимающимся одним ремеслом, поэты-горожане составляли целые общества, подобные цехам. В XIV веке им были дарованы императором Карлом IV известные права, после этого они стали быстро размножаться. Образцом для всех подобных обществ послужили певческие цехи Майнца, Франкфурта, Страсбурга, Нюрнберга, Регенсбурга, Аугсбурга и Ульма. Коегде певческая специальность была как бы дополнением к основной. В одном городе певческое общество составлялось из представителей от разных цехов, в другом было несколько обществ, объединявших ремесленников одного цеха.

Поэзия этих людей сводилась, в сущности, к стихосложению; ее эстетическое значение не велико. Но все же песни мейстерзингеров имели огромное влияние на городское население, просвещали, облагораживали его, они отрывали человека от житейских попечений и давали некоторую пищу душе. Песни мейстерзингеров составлялись только по известным образцам, которые были занесены в особою книгу правил стихосложения, известных под названием «табулатуры». «В этих правилах, — говорит один немецкий автор, — размеры стихов назывались зданиями, мелодии тонами или напевами, причем попадаются странные вычурности… Были синий и красный тон, желто-фиолетовый мотив, полосатый шафранный мотив, желтый мотив львиной кожи, короткий обезьяний мотив, жирный барсучий мотив». Ошибки против того или иного правила табулатуры назывались у них также весьма странно: слепое мнение, липкий слог, подставка, клещ, лжецветы… Тот из певцов, который еще не усвоил табулатуры, назывался учеником; кто знал ее — другом школы; кто умел петь несколько тонов — певцом; кто сочинял песни по чужим тонам — поэтом; кто изобретал новый тон — мастером. Поступавший в общество мейстерзингеров давал обет оставаться верным искусству, соблюдать честь общества, поступать всегда мирно, не осквернять песню пением на улице. Кроме того, он вносил определенную сумму денег и ставил две меры вина для угощения своих собратьев по ремеслу.

На еженедельных собраниях и сходках мейстерзингеров, когда собирались они в винных погребах, разрешалось петь светские песни. Но во время торжественных собраний, в так называемых «праздничных школах», происходивших в церквях раза три в год, мейстерзингеры пели исключительно духовные песни, сюжеты которых уходили корнями в Библию или священные предания. Очистившись от пыли и грязи мастерской, стихотворцы-ремесленники являлись сюда в праздничных одеждах. Слушателями их были почтенные бюргеры, мужчины и женщины. Один пел о небесном Иерусалиме, другой — о сотворении мира, третий описывал Господа Бога, восседающего на небесном престоле. Пели также «о борьбе с турками, врагами христианства», иногда обличали в песнях пороки современников. Во время пения специальный оценщик (некто вроде современного критика) и его помощники внимательно следили за певцом, отмечали достоинства и недостатки, а потом высказывали свои суждения. Если певец признавался достойным награды, он получал венок из золотой или серебряной проволоки; победителю певческого соревнования доставалась бляха с изображением царя Давида, которая прикреплялась к золотой цепи, надеваемой на шею. Самые лучшие песни записывались в особую книгу, хранившуюся у ключаря.

После торжественного собрания мейстерзингеры отправлялись обыкновенно в какую-либо корчму. Вот что рассказывает один из участников таких застолий в первой четверти XVI века: «В корчме пили вино, которое одни, как, например, мейстер Кортнер (певший неудачно о сотворении мира), ставили в вид штрафа, а другие, как мейстер Бегайм, — в знак чести, потому что Бегайм получил награду в первый раз. Мейстерзингеры в числе шестнадцати человек вышли из церкви попарно и направились к корчме. Бегайм с венком на голове открывал шествие. Он обязан был наблюдать за порядком, а все остальные должны были повиноваться ему все равно как одному из старшин. Эти разряженные посетители представляли странную противоположность с корчмой, ветхой и закопченной внутри и снаружи. В длинной комнате стояли простые столы и скамьи, подобные тем, какие бывают в деревенских садах. Но веселое расположение духа да стакан доброго вина скрывали различные недостатки. Бегайм сидел на почетном месте… Я сидел возле Ганса Сакса. Теснимый соседями, я пододвинулся к нему вплотную и тут только сумел рассмотреть его праздничный наряд. На нем была куртка цвета морской волны с многочисленными прорезями на груди; через прорези проглядывала рубашка, воротник которой, со многими складками, охватывал шею кругом. Рукава были из черного атласа и пышно располагались вокруг руки, благодаря пластиночкам из китового уса; подобно куртке, были прорезаны и рукава, из-под которых поэтому видна была подкладка. Посреди стола стоял бочонок. Один из мейстеров был обязан цедить из него вино».

Кроме песен мейстерзингеров потребности горожан в духовной пище удовлетворяли мистерии — так назывались театральные представления на сюжеты, заимствованные из Священного Писания. Сначала они составляли часть церковных служб и разыгрывались в церквах, а потом перешли на городские площади. Актерами в первое время также были духовные лица, но позже мистерии целиком перешли в ведение странствующих актеров. На площади устраивалась дощатая сцена, открытая со всех сторон и защищенная от непогоды лишь кровлей. Воображению зрителей предоставлялся полный простор, поскольку обстановка сцены была незатейлива. Если требовалось изобразить холм или гору, ставили бочку, а зрители уже сами должны были догадаться, что это такое. Костюмы актеров были обыкновенные, то есть современные не изображаемому событию, а зрителям. Только лица, представлявшие Бога Отца, ангелов и апостолов, одевались в священные одежды, а Христос изображался в виде епископа.

Спектакль начинался с того, что действующие лица выходили на сцену и занимали места при звуках музыки. Затем зрителей призывали не мешать представлению, и начинался пролог, в котором все присутствующие приглашались помолиться. Иногда зрители принимали участие и в эпилоге, особенно если представление заканчивалось хоровым пением. Например, одна мистерия, изображавшая жизнь Христа Спасителя до самого Вознесения, заканчивалась эпилогом, представлявшим триумф Христовой Церкви. На сцену выходили два действующих лица, под которыми истолкователь, всегда находившийся при сцене, просил разуметь Церковь и Синагогу. Первая была окружена христианами, вторая — евреями. Между Церковью и Синагогой начиналось прение о вере. Тут же на сцене стоял и св. Августин, к которому евреи, убежденные речами Церкви в превосходстве христианской веры, подходили с просьбой, чтобы он крестил их. Желание их немедленно приводилось в исполнение. При виде этого Синагога затягивала жалобную песню, и венец падал с головы ее. Церковь отвечала ей гимном торжества, а св. Августин приглашал всех зрителей присоединить к этому пению и свои голоса. Получался грандиозный финал.

В одной из пасхальных мистерий изображается Мария Магдалина до обращения ко Христу и после обращения. Сперва она воспевает мирские удовольствия и объявляет, что признает лишь одну заботу — заботу о своем теле. «Наслаждения мирские, — поет она, — сладки и приятны; обращение с миром усладительно и прекрасно; я хочу сгорать от постоянного желания мирских у тех, веселья мирского избегать не желаю. Я готова положить свою жизнь за мирскую радость; не заботясь ни о чем другом, я стану заботиться только о своем теле, его я разукрашу различными красками». Магдалина отправляется к купцу, покупает себе духи и снадобья, придающие свежесть лицу. Затем она возвращается домой, засыпает, и ей во сне является ангел, который объявляет, что в доме Симона находится Иисус Назорей, который отпускает народу грехи. Ангел исчезает, а Магдалина, проснувшись, снова поет песнь о мирских прелестях и снова засыпает. Видение повторяется и на этот раз производит в Магдалине полный переворот. Проснувшись, Магдалина начинает сокрушаться о своих грехах: «Увы, прошедшая жизнь полна зол — постыдный поток, гибельный источник! Что делать мне, несчастной, исполненной грехов, оскверненной скверной пороков?» Сбросив с себя пышные наряды, она одевается в черное платье и, отправляясь в дом Симона, поет со слезами: «Теперь я иду к врачу, я позорно больная, требующая помощи! Мне остается принести к нему слезные обеты и сердечные сокрушения. Я слышала, что он исцеляет всех грешников». Дальнейшее действие согласно с евангельским повествованием о грешнице.

Мистерии понемногу теряли свой религиозный характер, мало-помалу привносилось в них светское начало, отражались в них различные современные события. В одной пасхальной мистерии, разыгранной в XV веке в Висмаре, представлен Люцифер. Он сидит в бочке, которая изображает ад. Видя, что все его планы рухнули, так как Христос пострадал и воскрес и дело Искупления совершилось, Люцифер приходит в страшную ярость. Он рассылает подвластных ему демонов во все концы земли, чтобы они совращали людей с пути истины и таким образом лишали их вечного блаженства. Демоны не надеются на успех и своими сомнениями делятся с повелителем. Тогда Люцифер посылает их всех в Любек, в котором, без всякого сомнения, они найдут обильную жатву. Все объясняется просто: в ту пору, когда эта мистерия была сочинена, Висмар с Любеком враждовал.

 

Волшебство и тайная философия

Прежде чем говорить о вере в чудесное, сверхъестественное, в колдовство и чары, вере, особенно характеризующей Средние века, необходимо сказать несколько слов о мировоззрении средневекового человека.

Он представлял себе, что Земля расположена в самом центре Вселенной и составляет как бы ее ядро. Ее окружают одна за другою десять сфер, десять колоссальных шаров, помещающихся друг в друге. В семи первых, ближайших к Земле сферах с неодинаковой скоростью вращаются по кругу Солнце, Луна и пять планет. В восьмой сфере расположены прочие светила: одни из них, бестелесные и невесомые, свободно носятся в пространстве, другие прикреплены к своду сферы. Девятая сфера — кристаллообразная, десятая — пламенная; в последней царствуют Бог Отец, Бог Сын, Бог Дух Святой и живут главнейшие святые, остальные распределены, смотря по степени их совершенств, в других небесных сферах. Денно и нощно святые угодники с лучезарными венцами на головах, в белых и радужных одеяньях воспевают Творца и предстательствуют за людей.

Противоположность небесным сферам составляет обиталище сатаны, падших ангелов и отверженных душ — ад, находящийся в центре Земли. Таким образом, по средневековым воззрениям существуют два царства: царство Божие — царство света, и царство сатаны — царство тьмы. Эти царства постоянно враждуют между собою. Все существующее в мире, все происходящее в нем имеет свое начало в каком-либо из них. Как ангелы светлые имеют свой определенный образ: лучезарные, прекрасные, легкокрылые, переносятся они, по повелению Божьему, с одного места на другое, так и посланники сатаны должны иметь свой собственный вид: они наделялись в Средние века теми внешними признаками, которыми обладали когда-то, в греко-римском мире, фавны, сатиры и кентавры, — рогами, козлиными ногами, копытами, шерстью. Как ангелы прекрасны, так посланники сатаны отвратительны. Однако в силу особенных свойств своих они могут принимать на себя любой образ, превращаться в какую угодно форму. Как существовали люди, своей жизнью заслужившие особую милость Божью, так появляются порой люди, которые сближаются с сатаной, входят в особые сношения с ним, заключают с ним особенные договоры. Сатана за это покровительствует им и через них творит в мире зло. Люди же сносятся с нечистой силой из различных соображений: для получения красоты, славы, богатств или таких познаний, которые никому не доступны и могут быть открыты только с помощью «черной магии».

Весьма точно характеризует средневековые воззрения на черную магию легенда о Фаусте, которую использовал Гёте при создании своего великого произведения. Жил-был когда-то, сообщает легенда, «муж великого ума и быстрого соображения, способный и расположенный учиться». Звали его Фаустом. Он сделался ученым богословом, но богословие не удовлетворило его. «Священное Писание он забросил далеко за дверь или положил под лавку, ибо он имел безрассудную и надменную голову, и его звали всегда созерцателем». Вместо изучения богословских трудов стал он рыться в книгах черной магии. «Он привязал к себе орлиные крылья и хотел исследовать и небо, и землю, все до основания».

Но как узнать все это? И вот он решился обратиться к сатане, вызвать его, а как вызывать дьявола, он вычитал из таинственных книг. Он пошел ночью в густой лес и стал вызывать нечистого духа. Сначала дух не повиновался, но потом стал показываться в различных образах, страшных и ослепительных, наконец принял вид седого монаха. То не был сам сатана, но один из подвластных ему духов, по имени Мефостофель (Mephostophiles; отсюда у Гете Мефистофель). Последний, познакомившись с Фаустом, приглашает его на свидание в следующую полночь. На этом свидании Фауст ставит свои условия: он хочет, чтобы исполнялись все его желания, чтобы дьявол всегда сопровождал его и был бы видим только ему одному. Дух тьмы в ответ требует, чтобы Фауст отпал от Бога, возненавидел христианскую веру и, по истечении установленного срока, отдал свою душу сатане. Они ударяют по рукам. «В этот час отпадает от Бога этот нечестивый человек. Отпадение это, — продолжает народная легенда, — есть не что иное, как его высокомерная гордость, отчаяние, смелость и дерзость. С ним было то же, что с великанами, о которых пишут поэты, что они хотели поставить горы на горы и воевать с Богом, или даже то, что случилось со злым ангелом, который восстал против Бога. Кто хочет высоко вознестись, тот падает глубоко вниз». Злой дух не верит слову Фауста и требует расписки. Фауст делает надрез на своем теле, извлекает несколько капель крови и пишет ими требуемую расписку. Но в самый решительный момент он получает предостережение от своей собственной крови. Капелька крови изображает два слова: «Беги, человек!» Но все напрасно, и договор был заключен. Продав свою душу сатане, Фауст приобрел временное благополучие: он становится знаменитым астрологом, прорицателем, предсказателем погоды, и все его желания исполняются.

Нечистая сила деятельно помогала ему в различных обстоятельствах жизни. Раз Фауст занял у одного еврея значительную сумму денег и обещал отдать ему через месяц или деньги, или свою правую ногу. Прошел месяц. Фауст не мог или, лучше сказать, не хотел уплатить долг. Безжалостный еврей отрезал ему ногу. Но скоро отрезанная нога начала разлагаться, тогда еврей бросил ее в реку. Недолго спустя после этого Фауст призвал к себе еврея и, предлагая ему деньги, потребовал свою ногу назад. Еврей объявил с ужасом, что бросил ее в реку. Фауст засмеялся и сказал ему: «Ну, проклятый жид, в таком случае я тебе не заплачу». Не успел еврей выйти из комнаты, как Фауст стоял уже на обеих ногах.

В одном погребе Фауст угощал своих гостей винами всех сортов, пробуравливая перед каждым гостем отверстие в столе, а из отверстия вытекало любое вино, по желанию. В другом погребе Фауст держал с хозяином пари, говоря, что он без всякой помощи может вынести из погреба большую бочку вина. Разумеется, хозяин согласился. Но каково же было его изумление, когда Фауст сел на бочку верхом и вылетел на ней из погреба! Бочка была после этого живо опорожнена Фаустом и его товарищами-студентами.

Но вот настал срок договора с нечистой силой. В полночь поднялась страшная буря, в комнате Фауста послышались вопли и стук. На приятелей Фауста, спавших в соседней комнате, напал такой страх, что они не осмелились войти к Фаусту. Когда рассвело, они все-таки вошли в его комнату и увидели, что стены и столы обрызганы кровью, а Фауста там нет. Потом нашли его труп на дворе, растерзанный, с раздробленной головой; нечистая сила, овладев душою Фауста, вытащила его труп из комнаты и выбросила на двор.

Договор с нечистой силой могли заключать и женщины. Такие женщины назывались ведьмами, и занимались они, как считалось, колдовством. Ведьм тогдашнее общество подозревало всюду: признаком ведьмы были необыкновенная красота и необыкновенное безобразие, выдающаяся глупость и выдающийся ум — во всем могли найти свидетельства сношений с нечистою силой. Я расскажу правдивую историю одной женщины, которую провозгласили ведьмой; она и сама считала себя таковой. Звали эту женщину Абелькэ Блекен.

Она была дочерью крестьянина. Кто видел хоть раз ее розовое личико, тот и во время зимы испытывал светлое весеннее чувство, вспоминая о ней. Все любили ее. Много женихов искали ее руки, но она не хотела выходить замуж. Прошли годы. Родители ее умерли. На оставшиеся после них деньги она купила себе домик, завела хозяйство и жила в свое удовольствие — но одна-одинешенька.

Годы все шли за годами. Все, кто знал Абелькэ умерли, и вокруг нее поселились совсем чужие люди. Голова Абелькэ поседела, стройный стан сгорбился, черты лица исказились; только одни глаза светятся чудным огоньком. Подозрительно смотрели соседи, не знавшие Абелькэ в молодости, на этот чудный огонек. И как-то само собой стали возникать про нее недобрые слухи. Среди них был и такой, будто по ночам в трубу на крыше ее дома залетает огненный дракон. Все стали сторониться Абелькэ и на улице делать вид, что ее не замечают. Тогда она еще больше замкнулась в своем мирке. Некоторое время еще она посещала церковь, но и там люди старались не становиться с нею рядом; перестала она и в церковь ходить. Даже нищие перестали принимать от нее милостыню; при виде Абелькэ они начинали усердно креститься, как будто отбивались от нечистой силы.

Хозяйство Абелькэ расстроилось после того, как град побил ее поле, а гроза сожгла дом. Люди усмотрели в этом Божью кару и стали говорить громко то, о чем раньше только шептались: Абелькэ Блекен — ведьма. Совсем тяжело стало жить бедной женщине, и тогда она решила: «Если поступают со мной, как с ведьмой, хорошо же, я буду ведьмой, стану им вредить и приносить всякое зло». Она задумала обратиться к волшебству, хотя и знала, что подвергает себя смертельной опасности. Но правосудие не дремало: не успела Абелькэ заняться колдовством, как попала в руки судей. И вот она стоит перед ними в оковах. На судейском столе — распятие и Библия. Рядом стоит палач. «Хочешь ли ты, — спросил ее судья, — сознаться открыто, что ты заключила с дьяволом союз, что ты — проклятая ведьма?» — «Нет, не хочу…» — отвечала она. Тогда прибегли к пыткам. Страшная боль и нервное расстройство заставили ее говорить. И она наговорила на себя. Она даже называла по имени нечистого духа, будто бы являвшегося ей. Ответы ее были записаны судьями и сохранились до нашего времени.

Ведьмы. Со старинного рисунка 

Пытки и тюрьма сделали свое дело. А тюрьмы тогда были ужасны. В этих конурах устроены были большие, толстые доски, поднимавшиеся и спускавшиеся на винтах; в досках были прорезаны дыры, в которые продевали руки и ноги заключенных, так что они были совершенно лишены движения. В тюрьмах бывал такой холод, что арестанты иногда отмораживали конечности. В некоторых господствовал постоянный мрак. Проведя какое-то время в такой тюрьме, люди часто искали смерти как избавления от мучений. Облегчение, возможно, испытала и Абелькэ, когда ей прочитали смертный приговор. На городской площади был разложен костер, и несчастную Абелькэ Блекен сожгли — не первую и не последнюю в длинной череде безвинно пострадавших.

В Средние века суеверие правило во всех областях жизни и по-хозяйски вторгалось в науку. Собственно, главных наук было две — астрология и алхимия. Астрологию мы беспокоить не будем, а вот в лабораторию алхимика заглянем. Представим дом где-нибудь в глухом переулке. Толкнем дверь, перешагнем за порог. Перед нами нечто вроде мастерской. В углу — большой очаг, в нем горит огонь, озаряющий причудливую обстановку. Кругом — склянки, разнообразные сосуды, колбы, металлические стержни, большие книги в тяжелых кожаных переплетах с застежками. Среди всего этого находится человек в длинном темном одеянии, с шапочкой на голове. По временам он садится у очага и начинает раздувать мехами убавляющийся огонь. Это и есть алхимик.

Уже много лет производит он свои опыты, отыскивает философский камень, трудится над составлением жизненного эликсира, то есть такого средства, которое сделало бы людей бессмертными или, по крайней мере, значительно продлило бы их жизнь. Алхимики полагали, что всякий металл состоит из двух составляющих — серы и ртути, что несколько металлов, соединенных вместе, могут образовать один металл; из этого вытекало, например, что золото может быть добыто соединением нескольких простых, неблагородных металлов. Главная цель алхимиков сводилась, таким образом, к тому, чтобы отыскать, в каких пропорциях следует смешивать эти металлы. А для этого необходимо было разложить золото на составные части. В возможность решить эту задачу, найти, как тогда выражались, «философский камень» верили даже лучшие, самые светлые умы. Короли давали алхимикам особые патенты на поиск средства, способного «превращать неблагородные металлы в золото и серебро».

Алхимики отдавались своему делу всеми силами души. Целая жизнь посвящалась ему. Опыт, прерванный смертью алхимика, переходил в руки его сына. Нередки были случаи, когда внук алхимика продолжал дело деда, опираясь в своей работе на добытые им результаты. Алхимики выработали свой собственный таинственный язык. Так, например, «желтый лев» обозначал на этом языке все желтые сернистые соединения, «красный лев» символизировал киноварь и т.п. В том же значении, что и слово «лев», употреблялось слово «дракон». «Черный орел» (или василиск) обозначал все черные сернистые соединения и в особенности черную сернистую ртуть. Таинственная на первый взгляд фраза «черный орел превращается в красного льва», переведенная на обыкновенный язык, обозначает, что черная сернистая ртуть может быть превращена в киноварь. Рядом с условным символическим языком у алхимиков были в большом употреблении символические изображения. Цвета приобретали в их глазах особенное значение. Самым таинственным был желтый цвет. Все растения с желтыми цветами, корнями или соком считались представителями золота и солнца. И здесь нередко под заманчивым названием скрывался самый обыкновенный предмет. Под таинственной «золотой тинктурой» разумелся часто настой желтоцвета или подсолнечника.

Вообще таинственность была необходимым условием существования алхимиков. Они намеренно затуманивали свою речь, свои сочинения, как будто опасаясь, чтобы при ясном изложении, их открытия сделаются достоянием простых смертных. Они как будто стремились затруднить свое искусство даже для тех, кто хотел сделаться его поклонником. «Скрывай эту книгу, — наставляет один алхимик другого, — на груди твоей и не предавай ее в руки невежд, потому что она заключает тайну всех философов…» Таинственности изложения алхимических книг вполне соответствовали и их заглавия. Вот некоторые из них: «Договор заоблачного пространства с землей», «Недосказанное слово», «Истинное сокровище человеческой жизни».

Алхимики твердо веровали в возможность достижения своей цели и приносили в жертву своему делу и все силы, и здоровье, и самую жизнь. В рассказе о трагической смерти Фауста, любимого героя народной поэзии, несомненно кроется зерно исторической правды. В народной памяти сохранились случаи такой внезапной, загадочной смерти служителей магии. Трудясь над соединениями различных веществ, они легко становились жертвами вызываемых ими самими взрывов. Не умея объяснить этих вполне естественных явлений, народ приписывал их дьяволу и заставлял последнего играть деятельную роль в жизни и смерти алхимиков: так преломлялась действительность в народном воображении; так создавались народные сказания.

Алхимики, витая среди неосуществимых грез, делали попутно весьма важные для науки открытия. Луллий, о котором сложены многие легенды, открыл, например, азотную кислоту. Было, впрочем, среди алхимиков немало шарлатанов, которые продавали свои мнимые эликсиры за баснословные деньги. Встречались и такие, которые переставали веровать в свою науку. Один из них, великий ученый Средневековья Агриппа фон Неттесгейм, долго и усердно трудившийся над «тайной философией», как называлась иначе алхимия, объявил наконец в одном из своих сочинений, что вся эта тайная философия есть прах и ветер.