На развалинах Рима

Один из древнейших христианских писателей Лактанций, ссылаясь на писателя языческого, рассказывает следующую поэтическую легенду о царе Тарквинии и навестившей его Кумской прорицательнице. Явившись к римскому царю, Кумекая сивилла предложила ему купить за 300 золотых монет девять книг, в которых была начертана вся будущая судьба Рима. Тарквиний не пожелал дать требуемой суммы и начал торговаться с прорицательницей, которая тут же три книги бросила в огонь. После этого она предложила царю купить оставшиеся шесть книг за те же 300 монет. Тарквиний посмеялся над нею и за оставшиеся в целости книги предложил еще меньшую плату, чем ту, что давал за все девять книг. Сивилла бросила в огонь еще три книги и предложила царю заплатить 300 монет за последние три книги. Пораженный поступками сивиллы, царь вдруг одумался и, опасаясь, что навсегда лишится сам и лишит своих потомков возможности заглянуть в таинственную будущность Рима, приказал уплатить ей требуемую сумму. С тех пор римляне раскрывали эти книги в годы каких-либо общественных бедствий или перед угрозой войны, чтобы прочитать на пророческих страницах совет, указание или предсказание, касающиеся того или другого насущного вопроса.

Эта легенда была записана, когда Рим уже почти достиг пика своего могущества, незадолго до переворота, заменившего Римскую республику империей. В то время естественно возникал у многих вопрос, что сулит Риму судьба, какой период наступит за славным периодом громких побед и блистательных завоеваний? Но вопрос этот оставался без ответа, и даже сивиллины книги помочь римлянам не могли, ибо в тех книгах, что убереглись от огня, никакого ответа на этот счет, видимо, не содержалось. Впрочем, большинству римского населения будущее представлялось в радужном виде.

Но встречались отдельные люди, которые, задумываясь над судьбой своего отечества, испытывали недобрые предчувствия в отношении будущего Рима. К таким личностям принадлежал герой Третьей Пунической войны Сципион Младший. «Говорят, — рассказывает историк Полибий, — что при виде до основания разрушенного Карфагена Сципион пролил несколько слез, оплакивая участь своих врагов. Долгое время он оставался в задумчивости. Поразмыслив о том, что судьба городов, народов и всех государств так же переменчива, как судьба отдельных людей, что такова была судьба Илиона, города, когда-то процветавшего, что таковы были судьбы ассириян, мидян, персов, бывших некогда столь могущественными, такова, наконец, была судьба македонян, память о славе которых была еще так жива в то время, он продекламировал, или под влиянием невольного волнения, или под влиянием раздумья, следующие стихи из Гомера:

На вопрос какой смысл придает он этим словам, Сципион отвечал, что под Троей он подразумевает свое отечество, которому в силу переменчивости судьбы человеческой может предстоять подобный же конец.

И действительно, погибель ждала великое Римское государство. Но таилась она там, откуда Рим ее не ожидал, — в зарейнских и задунайских странах, населенных варварскими народами германского племени. Римляне то враждовали, то дружили с ними, римский воин нес им огонь и разрушение, римский купец вез туда свои товары. Шла непрерывная борьба: германцы прорывали римские границы, римляне сдерживали их натиск, как крепкие плотины сдерживают напор разошедшихся океанических волн. Но вот океан прорвал плотины, и варварские народности одна за другой разлились по обширной поверхности Западной Римской империи; этому разливу сопутствовали разрушения и пожары. Совершилось то, что смутно представлял себе Сципион и о чем не было сказано в сохранившихся книгах Кумской сивиллы: Западная Римская империя перестала существовать. На ее землях поселились варвары, подчинившие себе и римлян, и те народы, которые когда-то покорились римлянам. Так появился новый этнографический слой на римских землях.

На развалинах Рима возникла новая жизнь, но не сразу установились формы ее; этому установлению предшествовала тяжелая переходная пора. Варвары были частью язычниками, частью христианами. Они были мужественны и выносливы, высоко ценили чистоту нравов, отличались своим гостеприимством и внимательностью к сотрапезникам и гостям, но в то же время были невежественны и суеверны, войну и грабеж предпочитали мирным занятиям и чувствовали природную склонность к безделью. По свидетельству Тацита, пить целый день и целую ночь у германцев не считалось постыдным, а частые пиршества были причинами не только раздоров, но и убийств. Любимейшим времяпрепровождением были или азартная игра в кости, причем проигрывалось не только состояние, но и личная свобода, или охота, доставлявшая материал для пищи и одежды, или воинственные танцы с перепрыгиванием через мечи, воткнутые рукоятками в землю.

Главным средством к жизни у германцев было скотоводство, хотя они занимались и земледелием, причем сеяли исключительно злаки, землей не дорожили, не заботились о ее удобрении, а истощив, покидали ее и обращались к обработке новых участков. Сами участки земли не составляли частной собственности отдельных лиц, а отводились в общее владение семьи или рода. Они и жили такими отдельными родами. Родственные связи были необыкновенно крепки; даже военные отряды составлялись во время войны из родичей. Воинственная по преимуществу жизнь германцев выдвигала из их среды выдающихся вождей, собиравших вокруг себя более или менее многочисленную дружину, которая была тесно связана с личностью вождя. Некоторые из таких вождей становились наследственными предводителями. Главную же часть каждого германского народа составляло сословие свободных людей, из которого выделялась лишь небольшая группа людей знатных. На землях свободных людей жили рабы и крепостные.

Вот каковы были германцы. Это было племя воинственное, не испорченное благами житейскими, при своей грубости и даже дикости способное проявлять высокие нравственные чувства и только что переходившее от быта патриархального к быту политическому. Перед ними, детьми природы, жизнь лежала впереди.

Утвердившись на развалинах Рима, варвары, по удачному выражению одного русского историка, зажили обломками римского быта. Они застали здесь известную администрацию, финансовую систему, известные понятия и идеи, им чуждые, известный строй жизни. Можно сказать, что в каком-то смысле побежденный ими Рим посмертно одержал над ними победу: они подпали влиянию римского быта. Но и варвары, в свою очередь, влияли на этот быт, они принесли на римскую почву свои собственные учреждения, свои обычаи, свои понятия; именно из взаимодействия начал римских и германских возникли новые условия жизни. Могущественное воздействие оказывала при этом на варваров христианская церковь, выстоявшая при всеобщем разрушении и получившая особенную силу благодаря большей впечатлительности и непосредственности пришельцев.

Варвары начали с того, что поделили римские виллы и принадлежащие им земли. Каждый из завоевателей получил свою часть — аллод; здесь он уселся со своими домочадцами, устроил свое хозяйство и при помощи как приведенных с собою, так и живших здесь до завоевания рабов стал обрабатывать землю или заниматься скотоводством. Нередко воинственный и грубый германец поселялся в роскошном дворце римского сенатора, заключавшем в себе и летние, и зимние покои, и роскошные ванные комнаты, и великолепные галереи, украшенные яркими фресками, мраморными статуями и мозаикой.

Но не следует думать, что варвары отняли все земли у римских собственников; чаще всего, вероятно, они принуждали крупных собственников только делиться с ними. За свои поземельные участки, полученные по жребию, землевладельцы-варвары не несли никаких податей, никаких повинностей. Подати были обязаны нести побежденные, и только одно обязательство связывало завоевателя: он должен был по призыву своего короля браться за оружие и становиться в ряды его дружины, но это совершенно естественно вытекало из самого положения вещей, так как завоеватели должны были стоять на страже своих интересов и беречь свои завоевания от всяких посягательств, которые могли исходить и от покоренных жителей данной страны, и от других германских народов, зарившихся на чужое добро.

Самые меньшие земельные участки получили, конечно, простые люди, большие по размеру — вожди дружин, монастыри и высшее духовенство, а самые обширные земли сделались достоянием королей. Последние присвоили себе все, что принадлежало раньше императорской казне. Владельцы аллодов могли распоряжаться ими по своему усмотрению — передавать по наследству, делить и т.д. Население таких участков, как бывшее, так и вновь приведенное сюда новым землевладельцем, попадало в полную зависимость от него: он был его господином. Обширные королевские земли (домены) постоянно увеличивались, как вследствие часто производившихся конфискаций, так и новых завоеваний; наконец, все выморочные владения переходили в королевские руки.

Со временем короли стали нуждаться в том, чтобы их подданные несли военную, придворную и иного рода службы. Вместо денежного жалованья, по недостатку денег, они платили своим подданным за их службу земельными участками, поместьями — так называемыми бенефициями. Но эти поместья не поступали в полную собственность того или иного лица, как не становились полной собственностью и древнерусские поместья, раздававшиеся служилым людям в виде жалованья за их службу. Король даровал лишь право пользоваться доходами с поместья, а сама земля продолжала считаться его собственностью и по прошествии определенного времени возвращалась к нему. Получающий такую землю становился по отношению к королю в особенные условия и приносил ему особенную клятву в верности, непохожую на обыкновенную присягу на подданство, приносившуюся свободными людьми. Клятва эта носила характер контракта, личного договора, и сохраняла силу, пока выполнялись условия этого договора: договор этот имел не государственный, а частный характер. Если умирал король, даровавший землю, договор этот должен был подтверждаться его преемником. Если умирал владелец бенефиция, король мог передать бенефиций сыну или внуку умершего, но мог и не делать этого. Лицо, получившее бенефиций, обязывалось нести известную службу, как обязывается нести ее ныне служащий, получающий от казны жалованье. Таким образом, владелец бенефиция уже терял в известной степени право располагать собой по своему усмотрению и становился лицом зависимым.

Наиболее крупными бенефициями были города или целые области. Они доставались в управление знати как германского, так и римского происхождения. Эти люди наряду с высшим духовенством и составили аристократическое сословие в пределах германских государств, основавшихся на развалинах Рима. Со временем крупным землевладельцам короли стали давать особые привилегии, называвшиеся иммунитетами. В силу этих привилегий они освобождались от повинностей, получали право суда над людьми, живущими на их землях, и право собирания в свою пользу судебных пошлин. Иногда иммунитет распространялся на земли, которые могли быть приобретены привилегированным лицом в будущем.

Особенное положение богатых землевладельцев привлекало к ним людей малоимущих — они нередко отказывались от земельных участков, которыми пользовались на правах полной собственности, передавали их в руки привилегированного богача и получали обратно уже в качестве бенефиция или лена. При этом они обязывались исполнять разного рода повинности, а взамен получали защиту и покровительство. Такой обычай превращения полной собственности в условную назывался коммендацией.

Богатые землевладельцы часто пользовались своим положением и стремились поставить под свою зависимость людей малоимущих или вообще стоящих ниже их в обществе. В этом отношении прекрасной иллюстрацией к нашим словам может служить рассказ, который мы находим в летописи Григория Турского: «Жил-был человек благородного происхождения, пресвитер Анастасий; он обладал некоторой поземельной собственностью, на основании грамот славной памяти королевы Кротехильды (Клотильды). Епископ большей частью во время своих визитов к нему умолял его униженно о том, чтобы он отдал ему грамоты вышеназванной королевы и поставил бы свое владение в зависимость от него, епископа. Пресвитер откладывал до другого времени исполнение желания епископа, а последний побуждал его то лестью, то угрозами и погрозился наконец выселить его из города, обесславить его, взвести на него всякие несправедливые обвинения и замучить его голодом, если он не выдаст грамот. Но пресвитер, мужественный духом, отказался выдать грамоты, говоря, что ему лучше потомиться некоторое время от голода, чем оставить в бедности свое потомство. Тогда, по приказанию епископа, он был выдан страже, которая должна была уморить его голодом в том случае, если он не согласится отдать своих грамот. В базилике св. мученика Кассия было старинное, потайное подземелье, в котором находилась большая гробница из паросского мрамора, а в ней лежало тело какого-то престарелого человека. В этой-то гробнице, поверх мертвеца, погребают заживо пресвитера и покрывают его камнем, которым была закрыта прежде гробница. Перед дверью была поставлена стража. Но стражники, уверенные в том, что крышка задавит пресвитера, разложили костер, так как дело происходило зимою, и уснули под влиянием выпитого ими теплого вина. Пресвитер же, новый Иона, взывал с молитвой к милосердию Божию из своего могильного заключения, как будто из адова чрева. Так как гробница, о чем мы уже сказали, была большая, то он, хотя и не был в состоянии поворачиваться без вреда для себя, мог все же свободно вытягивать в любую сторону свои руки. От костей мертвеца исходил смертельный запах, который не только тревожил обоняние, но, можно сказать, проникал в самые внутренности. Пресвитер не чувствовал его, пока замыкал ноздри одеждой и, насколько мог, сдерживал свое дыханье. Но как только казалось ему, что он задыхается, как только он отстранял немножечко одежду от своего лица, то поглощал гибельный запах не только ноздрями, но даже, можно сказать, ушами. Чего же еще больше? Когда над ним, как я уверен в этом, сжалилось Божество, он протянул правую руку к крышке гробницы и нашел засов, который очутился между ним и краем гробницы, благодаря тому, что сдвинутая с места крышка не была надлежащим образом прилажена к гробнице. Двигая понемногу засов, он почувствовал, что камень, с Божьей помощью, сдвигался с места. Лишь только камень был отодвинут на столько, что пресвитер мог высунуть свою голову наружу, он уже свободнее сделал еще большее отверстие, из которого и вылез. Ночные тени, сокрывшие день, не рассеялись еще и в это время. Пресвитер направился к другому выходу из подземелья; этот выход был закрыть крепчайшими засовами и забит гвоздями. Однако доски, составляющие дверь, не были прилажены друг к другу настолько плотно, чтобы между ними нельзя было ничего видеть. Пресвитер склонился к этим щелям и увидел сквозь них проходившего мимо человека. Тихим голосом он зовет его. Тот услыхал его и, не медля, сбил топором деревянные колья, которыми сдерживались засовы, и открыл пресвитеру выход. Пресвитер, несмотря на ночную пору, устремился к своему дому и умолял своего освободителя не рассказывать никому о происшедшем. Таким образом, он вошел в свой дом и, найдя хартии, которые даровала ему упомянутая выше королева, понес их к королю Хлотахарию; он рассказал королю о том, как похоронил его заживо епископ и как он избавился от опасности. Все пришли в ужас и говорили, что никогда ни Нерон, ни Ирод не совершали такого злодеяния, не скрывали в гробницу живого человека. В это время пришел к королю Хлотахарию епископ Каутин, но вскоре удалился в смущении, уличенный пресвитером. Пресвитер же, получив от короля предписание, вступил во владение своим имуществом, которое и оставил своим потомкам». Этот необыкновенно колоритный рассказ знакомит нас не только с приемами, к которым прибегали в то время сильные мира сего, чтобы поставить в полную зависимость от себя людей слабых, но и вообще с тогдашними нравами.

Из всего нами сказанного можно сделать вывод, что после утверждения германцев в пределах Западной Римской империи стал развиваться новый вид землевладения условного (бенефициального или ленного) и что в новых государствах образовалась новая аристократия, стремившаяся, с одной стороны, ко всяким изъятиям и привилегиям, а с другой — к подчинению себе людей низшего состояния. В то же время многие мелкие собственники отказывались от свободного землевладения, чтобы найти себе защиту у людей сильных и богатых. Так постепенно подготовлялся материал для той системы, которая господствовала в Средние века и без понимания которой нельзя составить себе верного представления о положении крестьян; система эта называется феодализмом. Ее развитие приостановилось лишь благодаря возникновению могущественной монархии, напоминавшей собою Западную Римскую империю и даже, по убеждению ее творца, бывшей продолжением ее.

Около трех столетий спустя после образования германских королевств в бывших пределах Рима из среды варварских государей выдвинулся Карл Великий, первоначально бывший лишь королем франков. Его королевство поглотило большую часть других германских королевств; соединенные под могучею властью Карла, они образовали обширную монархию. Увлекаемый воспоминаниями о павшем Риме, Карл принял титул римского императора: он сплотил теснее отдельные мелкие части, отдельные народы, ввел однообразный порядок в управлении государством, заботился о развитии суда и просвещении. Он крепко держал в руках своих верховную власть, уничтожая всех природных правителей на всем пространстве своей империи и поручая власть графам, которые были лишь простыми исполнителями его воли. Он наблюдал за деятельностью графов через посредство особых лиц, которым поручил объезд графств: эти лица не только следили за правильностью действий графов по отношению к местному населению, но и сдерживали в известных границах их стремление к захватам и усилению своей власти. При этом Карл наносил последние удары коренившемуся в Средней Европе язычеству.

Могучая личность Карла и великие подвиги его поразили воображение не только его современников, но и отдаленных потомков. Имя его вплетено в целую сеть поэтических легенд, которые изображают его силу и справедливость. «Песнь о Роланде» заканчивается строфой, в которой Карлу влагается идея о грандиозном походе на Восток — идея, возникшая через два столетия с лишним после смерти Карла.

Конечной целью Карла было сплочение всего христианского Запада в одно огромное целое, но достигнуть этой цели ему не удалось. Напротив, после его смерти обнаружились все сдерживавшиеся им стремления к обособлению. Его империя распалась на три крупных части — Францию, Германию и Италию — и несколько мелких. Это разделение объясняется национальными отличиями их обитателей, уже обнаружившимися в то время. Так на развалинах Рима окончательно установилась новая форма общежития, к рассмотрению которой мы теперь и обратимся. При этом мы будем иметь в виду только ту страну, в которой феодальная система и раньше появилась, и раньше достигла своего развития, а именно — Францию.

Карл Великий лишь задержал развитие феодализма, но не уничтожил его зачатков, стараясь привести их в систему. Преемники его во всех государствах, выделившихся из империи, усиленно раздавали бенефиции и жаловали иммунитеты. Усиленная раздача земель в бенефициальное владение после смерти Карла Великого объясняется смутами и междоусобными войнами. Правители особенно нуждались в войске и раздачей бенефиций увеличивали его, привлекая под свои знамена все новых и новых лиц. Они уступали не только право пользования доходами с бенефициев, но и суда над их населением. Владельцы бенефициев были сеньорами, то есть старшими по отношению к населению, живущему в их пределах, а само право их получило название сеньората. Они стремились удержать за собою пожалованные им земли, закрепить за своим потомством и порой не возвращали их королям и сопротивлялись в тех случаях, когда короли прибегали к силе.

Успешно противодействуя королям, ослабившим себя широкой раздачей земель, владельцы бенефициев, или феодов, захватывали в своих землях те права, которые принадлежали верховной власти: не только собирали в свою пользу подати, но и издавали законы, чеканили монету, создавали свое войско и т. п. Не будучи в состоянии серьезно сопротивляться стремлениям феодалов, слабые короли постепенно уступали им. Короли продолжали носить высокие титулы, пользовались внешними знаками своего достоинства, но власть ускользала из их рук.

Все крупные феодалы, как носящие титулы, так и не носящие, соединили в своих руках власть помещиков с властью государей. Точно так же поступали и высшие духовные лица. Светские владельцы феодальных земель назывались герцогами, графами, ландграфами, маркизами, баронами. Они стояли в различных отношениях как к королю, так и друг к другу. Одни из них формально были зависимы непосредственно от короля, или, как говорят, были его вассалами, другие подчинялись не самому королю, а какому-либо из его вассалов. По примеру короля крупные землевладельцы выделяли из своих владений участки свободным людям, желавшим поступить к ним на службу. Они так же, как и король, окружали себя целым штатом служащих, игравших роль их телохранителей и даже составлявших основу их войска, с которым они выступали против других им подобных землевладельцев в случае возникновения между ними каких-либо раздоров. При этом между лицами, получавшими бенефиции от крупных землевладельцев, и самими крупными землевладельцами устанавливались те же отношения, которые существовали между королем и его вассалами. И владельцы бенефициев, полученных от крупных собственников, стремились удержать в своих руках выданные им земли, превратить их в наследственную собственность и успевали в этом.

С течением времени исчезло всякое различие между аллодами и бенефициальными владениями. Крупные землевладельцы выдавали бенефиции уже не только из своих аллодов, но и из бенефициев, полученных ими от короля. Навстречу развитию бенефициальной, или феодальной, системы, шедшему сверху, от короля и высших землевладельцев, шло то же развитие снизу благодаря общему распространению уже упомянутого нами обычая коммендации. Теперь уже коммендировались не только мелкие землевладельцы крупным, но и крупные — королю; это считалось даже особенной честью. Каждое лицо при таком порядке непременно зависело от другого более сильного лица: свободное, безусловное землевладение окончательно заменилось условным, приносившим с собою определенные обязательства. Вассальные отношения проникли собою все общество, вплелись в общественную жизнь, как цепкое растение. Города потеряли свою самостоятельность: они оказались в зависимости или от светского феодала, или от епископа. По отношению к крестьянам, живущим на его земле, феодал был полновластным господином, верховным повелителем; крестьяне уже не владели землей, а только пользовались ею, вели на ней свое хозяйство, за что платили подати и несли различные натуральные повинности; они сделались крепостными феодала.

При преемниках Карла Великого графы стали стремиться к самостоятельности, они не повиновались распоряжениям короля и даже сопротивлялись им с оружием в руках. Они постепенно превращали в своих вассалов землевладельцев, живущих на земле, ими управляемой, не обращая внимания на то, что некоторые из них могли быть вассалами самого короля. Таким образом, графы сделались полными господами в управляемых ими землях. Для каждого графа король был теперь только сеньором: граф приносил королю такую же присягу, какую самому графу приносили его вассалы. Взамен этого король давал ему инвеституру на графство, то есть возводил его в достоинство графа и утверждал за ним все права, связанные с этим. Граф взамен обязывался клятвой приводить свое войско на призыв короля и являться к нему, по его призыву, для совещаний или для суда. В отношение графа к населению графства король уже не вмешивался. Он мог лишить графа его достоинства только по приговору феодального суда, который составлялся из лиц, равных графу, то есть других графов. В общем, король оставался государем только в своих собственных владениях.

Таким образом, в государствах, основанных германскими народами на почве Западной Римской империи, постепенно возникли более или менее обширные пространства земли, на которые простиралась исключительно власть крупных феодалов. В состав каждого из таких пространств входили: земли самого феодалла, бенефиции его вассалов и участки земли, поделенные между крепостными и другими людьми несвободного состояния. На последних лежали различные повинности, оброки и барщина. Если на одном из таких участков селился бы свободный человек, он тем самым терял бы свою свободу. Одна часть населения крупного феодального владения состояла из вассалов владельца, другая — из его подданных, третья — из его рабов, но все они без различия были его людьми.

Подобно крупным светским владениям образовались и духовные. Монастыри, архиепископы, епископы, сосредоточив в своих руках огромные владения, пожертвованные в их пользу королями, призывали на эти земли и свободных, и несвободных людей, которым выдавали участки на различных условиях. Нередко такие участки не влекли за собою необходимости платить подати, а только налагали обязательство оказывать монастырю или высшему духовному лицу известные услуги. На монастырских землях селились охотно, так как эти земли пользовались сравнительно большей безопасностью и даже обладали «правом защиты», то есть вполне могли служить убежищами для преследуемых лиц; с другой стороны, эти земли освобождались, благодаря иммунитетам, от различных государственных податей. Лицо, поставившее свою землю под защиту церкви, освобождалось от податей и повинностей, из которых самой тяжелой была военная. Люди, жившие на землях церковных, назывались церковными людьми.

Так возникла целая иерархия землевладельцев, занимавших различное общественное положение, обладавших разнообразными правами. Во главе феодальной иерархии стоял король. Непосредственными его вассалами были герцоги, маркграфы, большая часть графов, некоторые виконты и некоторые простые бароны. Виконты (прежние областные правители) и простые сеньоры были вассалами герцогов, маркграфов и графов. Наконец виконты и простые сеньоры имели своими вассалами мелких собственников.

Что касается низшего земледельческого класса, то его положение менялось в различные эпохи, но ни в одну из них это население не представляло однородной массы. Законодательство Римской империи смотрело на земледельца, как на рабочее орудие, как на вещь. Раб представлял собой живой капитал, но не личность; государство отдавало его в полное распоряжение владельца. Но уже и тогда существовали земледельцы, пользовавшиеся известными правами, несшие военную повинность, платившие подати; их могли продать лишь вместе с землею. Наконец, наряду с полными рабами и людьми, пользовавшимися ограниченною свободой, всегда жили в деревнях и совершенно свободные личности, хотя они и представляли ничтожное меньшинство.

В последний период императорского Рима правительство обратило внимание на положение рабов. Так, император Константин Великий уравнял по значению убийство раба с убийством свободного человека. Улучшению положения рабов содействовала христианская церковь. Вот в каких пламенных выражениях высказывается в защиту сельского на селения самый видный из ее представителей тогдашнего времени св. Иоанн Златоуст: «Сельские жители осуждены на подавляющее бремя, как ослы и мулы… Их тела щадят менее, чем камни, им не дают отдыха. Плодородны поля или нет, их одинаково заваливают работой. Можно ли представить еще большее бедствие, чем то, которое испытывают они, когда в конце зимы, после обременительной работы, изнуренные от холода, от дождя, от ночного бдения, они возвращаются домой с пустыми руками и в довершение всего остаются должниками? Они дрожат перед наказаниями и притеснениями, которые приготовляются их надсмотрщиками». Но еще заметнее стало улучшаться положение низшего земледельческого класса в последующее время, в правление Меровингов и Каролингов, когда стали возникать сельские общины — деревни, населенные людьми, обладающими некоторыми правами. Одни были обязаны своим возникновением какому-либо землевладельцу, вокруг которого группировались лица, владевшие собственностью из его рук. Другие возникали вокруг городов, замков, церквей или монастырей. Особенно обязана была деревня бенедиктинским монахам.

С развитием феодализма положение сельского населения ухудшилось, так как полная беззащитность побуждала его принимать самые тяжелые условия, лишь бы сохранить жизнь свою и своего семейства. Хищнические набеги феодалов постоянно грозили его существованию. Но зато тот же феодализм решительно превратил рабов-земледельцев в крепостных, что было шагом к полному освобождению. Он признал за ними право наследственности, наделил их землей под условием несения известных повинностей и создал из них низшую ступень той феодальной иерархии, о которой мы говорили выше. Правда, все это было куплено ценой тяжелых, а нередко и возмутительных повинностей, но все же и такое положение сельского население имело один весьма важный плюс: крестьяне были наделены землей.

По-прежнему сельское население не составляло однородной массы, и различные группы его владели землей на разных условиях. Сначала условия эти вырабатывались обычаем и хранились преданием, но с конца XI века они стали записываться в особые хартии или грамоты и таким образом получили более определенный характер и более прочное основание.

 

Рабочий день в деревне

На отлогости зеленеющей лесами горы стоит величественный замок феодала. Резко выделяются на темно-зеленом

фоне его зубчатые стены, его главная башня с развевающимся по ветру флагом. На подъемном мосту беседуют несколько оруженосцев; их металлические шлемы ярко блестят под лучами утреннего солнца, обильно проливающимися с голубого, безоблачного неба.

У самого подножия горы приютилась одна из деревень, принадлежащих обитателю замка. Беспорядочно и тесно стоят хижины и хозяйственные постройки земледельцев с гонтовыми либо соломенными кровлями. Большей частью дома невелики и выглядят неказисто. У каждой семьи — жилище, сарай для хранения сена и житница для зерна; часть жилища отведена для скотины; все это ограждено тщедушным плетнем. Владельцы деревень запрещали их обитателям окапывать подворья рвами или окружать частоколами, как будто для того, чтобы еще более подчеркнуть этим их беспомощность и беззащитность. Но запрещения эти касались только бедняков — зажиточные крестьяне получали некоторые льготы. Вот почему среди жалких хижин тут и там попадаются прочные дома с просторными дворами и крепкими оградами.

Деревья окаймляют деревенскую дорогу. Собираясь в купы, они осеняют своей тенью кладбище рядом с приходской церкозью, окруженной оградой из неотесанных камней.

Жилище крестьянина.

Со старинной гравюры

Если мы проникнем в одно из жилищ, прежде всего нам бросится в глаза очаг. На его полу стоит железный треножник, на котором пылает огонь, а над огнем висит котел на железной цепи, прикрепленной к большому, железному же крюку. Дым уносится в отверстие, находящееся наверху, но немалая доля его попадает в самую горницу. Тут же рядом — хлебная печь, около которой возится пожилая хозяйка. Стол, скамьи, ларь с сосудами для приготовления сыра, большая постель, на которой спят не только хозяева с детьми, но и случайный Богом посланный гость, забредший под кров крестьянской хижины, — вот все убранство, вся обстановка жилья. Кроме того, у стен стоят корзины, кувшины, корыто, прислонилась лестница, висят рыболовные сети, большие ножницы; у двери приютилась метла. В большинстве случаев пол земляной, выложенный камнем, но в некоторых хижинах можно увидеть и деревянный.

Хлебная печь — предмет, достойный особого внимания; не по внешнему виду, конечно, потому что в этом отношении печь ничего особенного не представляет, но по тому большому и притом исключительному значению, которое она имела в жизни средневекового крестьянина. Дело в том, что крестьянин не всегда мог иметь ее в своем жилище. В числе различных прав землевладельца бывало и такое, в силу которого он запрещал крестьянину печь хлеб у себя дома, а требовал, чтобы хозяйки пекли хлеб в его пекарне и платили за это особую пошлину, которая достигала подчас больших размеров. Точно так же существовало помещичье право, заставлявшее крестьянина молоть свой хлеб на мельнице господина. Кроме того, крестьяне во многих местах обязаны были подковывать своих лошадей на кузнице господина, приобретать солод из его складов, не продавать своего вина в течение известного срока, пока продавалось вино господина.

Обитатели деревни с рассвета на работе — или ушли в свои поля и виноградники, или погнали скот на пастбище, или отправились работать на своего господина.

Теперь они — собственники своих земельных участков. Удержав ленные участки в своих руках, сделав их безвозвратными, наследственными, феодальные землевладельцы признали и за своими крестьянами право передавать землю по наследству. Такое обладание землей, конечно, обеспечивало крестьян, давало хотя нелегко добываемый, но все же верный кусок хлеба. На возникновение класса крестьян-собственников влияла, конечно, не одна феодальная система. Действовали тут и другие причины: разорительное вторжение норманнов и бедствия всякого рода вызвали очень печальное явление — обезлюдение Франции. Оно вынудило землевладельцев переманивать крестьян на свои земли; одной из приманок в этом случае было право передавать получаемые земли по наследству.

Условия, на которых крестьяне наделялись наследственными участками, были весьма разнообразны. Все зависело от частного договора, заключенного между крестьянином и его господином. Но как бы то ни было, крестьянин, можно сказать, теперь сросся с землей, составил как бы одно целое с ней. Если владелец сохранял старое право продавать своих крестьян, то сделать он это мог уже не иначе, как с землей.

Печение хлебов. Со старинной миниатюры 

Из сказанного нами можно легко понять, почему население феодальной деревни далеко не всегда представляло общество людей, равных друг другу; большей частью в состав его входили люди, находившиеся в различных условиях жизни. Один крестьянин находился в большей зависимости от господина, другой — в меньшей. На низшей ступени крестьянского сословия стояли так называемые сервы — рабы. Они находились в полной зависимости от господина и представляли собой самое бесправное население. Единственное отличие их от античных рабов заключалось в том, что сервы владели небольшими земельными наделами, переходившими от отца к сыну. Выше них стояли крепостные, обязанные платить определенную подать за землю и нести повинности, определенные договором или просто обычаем. На высшей ступени стояли вилланы. Они были уже похожи скорее на арендаторов, чем на крестьян; пользовались личною свободой и даже подлежали суду не ближайшего своего господина, а лица, стоявшего над ним, — его сюзерена.

Различия крестьян между собой настолько были незаметны для постороннего глаза, что все население феодальной деревни называлось долго по имени низшей ступени — сервами. Настолько, следовательно, превышала все эти различия власть над крестьянами феодала. Таким образом, все население средневековой деревни зависело от замка или от монастыря, бывшего также замком своего рода, — без замка невозможно себе и представить европейскую деревню того времени…

Но обратимся к непосредственной жизни деревни. Чувствуется близость полудня. Вернулись с поля стада землевладельца и его крестьян. Выбежали хозяйки, чтобы загнать своих животных; усердно помогают им в этом дети. За стадами возвращаются со своих наделов мужчины: вот идут они в запачканных рубахах, в шапках из шерстяной материи на головах, в грубых толстых башмаках, с земледельческими орудиями, загорелые, бородатые, облитые потом. В костюмах их преобладают темные цвета. Медленно расходятся они по своим хижинам, где к их приходу заготовлена уже еда — дымится на столе суп, а на вторую смену ожидаются овощи да какая-нибудь каша или мучное блюдо. После полдника наступает полное затишье — крестьяне отдыхают.

Вернулись и крестьяне, отбывавшие трудовую повинность на господина. Каждый из крестьян посвящал этому несколько дней в году. Во время этих работ они кормились на свой собственный счет. Кроме отправления известных барщинных повинностей крестьяне обязывались нести различные подати. Так, они платили подушную подать, причем с мужчины взималось в восемь раз больше, чем с женщины, на Рождество с каждого дома платилась так называемая подымная подать; кроме того, бралась подать и с земли. Платили нередко деньгами, а чаще всего натурой, то есть домашними животными, в случае их размножения, и урожаем, иногда в размере половины жатвы. Самой тяжелой была военная повинность, так как она порой надолго отрывала крестьянина от земли.

Кроме обычных повинностей крестьяне несли и чрезвычайные: они должны были складываться, чтобы выкупить из плена своего господина, а это случалось нередко в те воинственные времена; помогать господину средствами, если он отправлялся к Святым местам; нести на себе часть расходов, вызывавшихся посвящением старшего сына господина в рыцари или выходом старшей его дочери замуж. Во всех этих случаях размеры повинности определялись самим феодалом, что, разумеется, давало полный простор произволу.

В довершение всего следует сказать, что крестьянин мог выручить за скот и урожай весьма немного. Бывали такие случаи, что помещик покупал плоды его трудов сам, назначая при этом цену по своему усмотрению. Бывало и так, что забирались произведения крестьянского труда не за наличную плату, а в долг. Часто крестьянин не имел права продавать свой урожай, пока помещик не продаст свой, дабы не составлять ему конкуренцию. Все это сильно усложняло жизнь крестьянина.

Тяжелое положение крестьянства вызывало сострадание и сочувствие к нему в душах чистых и добродетельных. Сохранились чудесные сказания — опоэтизированное отражение действительности, — свидетельствующие об этом. Широко были распространены в Средние века рассказы о Елизавете, ландграфине Тюрингской, жившей в XIII веке, к которому приурочивается настоящий очерк. Елизавета находила величайшее утешение в благотворении бедным, жившим на землях ее мужа. Она делилась с ними всем, что только имела, и терпела ради них лишения. Однажды она раздала все деньги, которые имела при себе, но сердце ее болезненно сжалось при виде бедняка, оставшегося без милостыни. Тогда она отдала ему свою дорогую перчатку. Один из сопровождавших ее рыцарей, продолжает сказание, купил у бедняка эту перчатку, прикрепил ее к своему шлему и никогда не расставался с нею. Он стал с той поры необыкновенно удачлив: побеждал противников на всех турнирах, а в Крестовом походе снискал себе громкую славу.

Но святая ландграфиня не довольствовалась раздачей денег; она посещала самые бедные, самые грязные хижины и, как светлый ангел, облегчала тяжелую долю беднейших поселян: она их утешала, платила их долги, снабжала их одеждами, крестила детей, хоронила покойников. Она любила творить милостыню втайне и нередко украдкой спускалась с замковых высот. Раз она спускалась по крутой тропинке в сопровождении одной из своих девушек и несла с собой корзину с хлебом, мясом и яйцами, чтобы разделить их между бедняками. И вдруг перед нею неожиданно предстал ее муж, возвращавшийся с охоты. Он спросил, какую тяжесть несет она, и приоткрыл плащ, покрывавший корзину, которую она крепко прижала к своей груди, не желая, чтобы кто-нибудь еще знал о ее добрых делах. Под плащом, однако, ландграф увидел необыкновенной красоты розы. Это тем более изумило его, что все розы давно уже отцвели. И вдруг над головой Елизаветы появилось сияние в виде креста. Ландграф предоставил ей продолжать свой путь, а сам, пораженный, отправился в замок. Позже на месте встречи с Елизаветой он приказал воздвигнуть колонну, увенчанную изображением креста. Это сказание свидетельствует о том, как высоко ценилась добродетель и в те тяжелые, те смутные времена. Эти легенды потому и могли сложиться, что сама жизнь, хотя и редко, представляла примеры самоотверженной, горячей любви к людям независимо от того, на какой ступеньке общества они стояли…

Однообразно протекал рабочий день в средневековой деревне, как, собственно, однообразно протекает он в деревне любой. Вот пролетели часы полуденного отдыха. Опять потянулись в поле стада, опять отправились крестьяне на полевые работы. Работы эти продолжатся до самого заката, и вернутся домой обитатели деревни уже в сумерках.

Засыпает деревня рано. Но вдруг в стороне замка раздаются крики, слышится шум, топот коней, лай собак. На подъемный мост выбегают замковые слуги, в руках их огни. Это владелец замка возвращается с охоты… Но скоро и в замке воцаряется тишина; последней в ночи звучит труба с высокой башни. По стенам идут дозором оруженосцы — то пропадая в тени, то выступая на свет месяца, высоко поднявшегося в небе и проливающего свой мягкий свет на замок и уснувшую деревню.

 

Воскресенье в деревне

Церковный колокол призывает к молитве обитателей деревни. Церковь светла и чиста: за чистотой в ней смотрят сами крестьяне, так как на них лежит исполнение в ней различных обязанностей. Она представляет резкий контраст с хижиной бедняка: в ней много света и воздуха, сюда приходят, наряжаясь в лучшие одежды. Сходятся и съезжаются сюда также обитатели окрестных деревень, не имеющих своих собственных церквей. У церковной ограды останавливаются повозки, в которых приехали богомольцы издалека.

Церковная служба всегда сопровождалась проповедью, которая начиналась латинским текстом; затем следовало обращение к слушателям, потом рассказ, подходящий к данному дню, увещание и заключительное обращение к присутствующим. Вот отрывок из средневековой проповеди: «Возлюбленные! Не гневайтесь, если проповедь будет несколько длинна. Если бы между нами жил чужеземец, прибывший из далекой стороны, и встретил бы здесь знакомого соотечественника своего, то он, конечно, с жадностью и без всякого раздражения выслушал бы то, что ему мог бы рассказать такой человек об его родине и об его друзьях. Вы же здесь все — на чужбине и должны поэтому благоговейно выслушать то, что будет рассказано вам о вашем Отце и Матери-Церкви и ваших согражданах — ангелах и святых».

Иногда вся проповедь заключала в себе простой рассказ, легенду, библейскую историю. Брались примеры даже из языческих писателей. Вот мы читаем в одном сборнике проповедей такие слова: «Так как мы сегодня, возлюбленные, прекратили радостное пение и обратились к печальному (проповедь произносилась в одно из воскресений, предшествующих Великому посту), я хочу вам рассказать вкратце историю из языческой книги, которая научит вас, как вы должны избегать мелодии мирских увеселений, с тем чтобы иметь возможность петь вместе с ангелами сладкогласную мелодию на небе. Кто найдет алмаз даже в грязи, должен поднять его и поместить в королевском уборе; так и нам полезно отыскивать все полезное, что можно найти в языческих книгах, и обращать найденное на созидание Церкви, Христовой невесты». После этих слов проповедник рассказал эпизод об Одиссее и сиренах, под которыми — по его словам — следует разуметь любостяжание, высокомерие и сластолюбие. Они могут погубить людей, как сирены могли погубить спутников Одиссея. Так, высокомерие говорит одному: «Ты молод и благороден, ты должен приобрести себе славу храброго рыцаря, лишь не щади своих врагов, убивай всякого, кого можешь»; оно же говорит другому: «Ты должен совершить путешествие в Иерусалим и раздавать побольше милостыни, тогда тебе будет оказываться почет и сочтут тебя за благочестивого человека»; то же высокомерие говорит монаху: «Ты должен побольше поститься, молиться и громко петь, тогда все прославят тебя, как святого». «Под Одиссеем, — говорит проповедь, — разумеется истинный христианин, который, переплывая на корабле Церкви житейское море, привязывает себя к мачте, то есть ко кресту Христову…» и т.д.

Вообще к аллегории прибегали проповедники очень часто. Так, в другой проповеди рассказывается о том, как один из св. отцов вышел раз погулять и встретил в лесу негра, который рубил дрова, вязал их в вязанки и старался поднять с земли. Одна вязанка была тяжела, но негр связал с ней еще вторую и благодаря этому уже совершенно не мог их нести. Далее св. отец увидел второго человека, который черпал воду кувшином, не имеющим дна, так что зачерпываемая вода вытекала из кувшина. Наконец он заметил двух людей, которые несли перед собою деревянный брус, держа его с разных сторон. Они хотели войти в городские ворота, но так как ни один из них не хотел уступить дороги другому, то оба они остались за городскими воротами. Далее в проповеди следовало объяснение, что негр — это человек, который дополняет одни грехи другими и вместо того, чтобы каяться в старых грехах, делает новые до тех пор, пока не падает под их бременем в полном отчаянии. Под вторым человеком, черпающим воду продырявленным кувшином следует разуметь того, кто хочет приобрести заслуги перед Господом своей милостыней и добрыми делами, но в то же время теряет их из-за новых грехов. Двоим, несущим большой брус, уподобляются те, кто несут на себе тяжкое иго высокомерия, а потому не могут войти в небесный Иерусалим.

Зажиточный крестьянин. Со старинной гравюры

Характерно содержание одной средневековой проповеди, произносившейся в день памяти всех святых, то есть 1 ноября: «Мы должны праздновать день во славу и в честь всех святых Божиих в помощь и утешение всем в Бога верующим душам усопших. Они пришли к концу того пути, по которому все мы должны пройти, и мы не можем знать, в каком положении находятся дела их. Мы все должны пойти туда, но никто из них не может вернуться обратно к нам. Что мы представляем теперь собою, и они были тем же когда-то. Что они теперь, тем должны и мы сделаться, такова воля Господня. Теперь они ожидают ежедневно, и особенно в сегодняшний день, нашей помощи. Если вы думали о душах своих предков не так, как они того заслуживали, сегодня вы должны искупить это упущение вашей милостыней, вашей жертвой, вашей молитвой. Сегодня многие тысячи душ будут освобождены из ада общими молитвами всех христиан; вот почему они в продолжение целого года питают надежду на настоящий день. Они ждут вашей помощи, как пленник ждет освобождения в мрачной темнице. Они простирают к вам из ада руки, как человек, который утопает в пучине. Помогите им своей милостыней. Сегодня заупокойная обедня или «Отче наш» принесет им больше пользы, чем тысячи монет во время их жизни. Если вы будете сегодня верны им и поможете им, они будут ходатайствовать за вас пред Господом в день Страшного суда. Если вы позабудете сегодня о тех, кто оставил вам наследство с тем, чтобы вы вспоминали о душах их, то вы заслужите таким отношением лишь то, что и ваши потомки позабудут о вас… Молите Бога, чтобы Он сегодня, ради Матери Своей, освободил их от страданий и привел в то место, где они могли бы ждать дня Судного в радости и благодати. Поэтому споемте вместе “Восхвалим Сына Божия”».

Церковь в жизни средневекового крестьянина имела огромное и благотворное значение. Под сводами храмов исчезали отличия, существовавшие между обитателями деревни. Здесь обращались к ним, как к людям, имеющим известные права. Здесь поддерживали в их сердцах надежду на светлое будущее. Отсюда выносил крестьянин нравственные назидания, которыми мог пользоваться в своей жизни. Влияние церкви усиливало и то, что посещение ее в воскресные и праздничные дни было обязательным.

Когда кончалась месса, все расходились и разъезжались по домам, где принимались за обед, затем следовал отдых. Вечером все деревенское население высыпало на улицу. Люди рассаживались на скамеечках под развесистыми деревьями и толковали о своих делах, сплетничали (но, конечно, вполголоса) про своих господ. Погода, размер предстоящего урожая, сроки платежей — все это представляло немало материала для серьезных разговоров. Часто разговоры эти были далеко не радостны. Стороннему наблюдателю из других жизненных слоев жалобный тон крестьянских бесед казался странным. «Кто сотворил крестьян, — говорит по этому поводу один трубадур, — тот сотворил волков; все им не нравится, все наводит на них тоску; крестьяне не любят хорошей погоды, не любят дождя, они не терпят и Самого Господа, если Он не исполняет их желаний. Бог ненавидит крестьян и крестьянок, вот почему Он обременил их всякими тяжестями».

Кроме разговоров развлекались игрой в кости, несмотря на то что эта забава время от времени запрещалась, состязались в ловкости и силе. Была в ходу и следующая игра. Двоим завязывали глаза и вооружали их палками. На избранном заранее месте вкапывался в землю столб; к столбу привязывали две веревки, за концы которых брались играющие. По данному знаку они начинали бегать вокруг столба, держась одной рукой за веревку, а другой размахивая палкой, и при этом отчаянно мутузили друг друга, что вызывало в неприхотливых зрителях неописуемый восторг. Чтобы дело шло еще веселее, иногда между ними заталкивали какое-нибудь неповоротливое животное, и тут уж хохоту собравшихся вовсе не было предела. Развлекались еще таким образом: устраивали из дерева грубое подобие человеческой фигуры и метали в него стрелы. В иных местах игра эта была даже чем-то вроде феодальной повинности: ее нередко устраивали на замковой площади, чтобы позабавить господ. Развлекались петушиными боями, для чего предварительно натирали головы петухов чесноком; чеснок ел глаза, и бойцы с яростью набрасывались друг на друга; кровавая развязка этой забавы также доставляла зрителям огромное удовольствие. Устраивались соревнования по бегу в мешках, которые завязывались у бедер или вокруг шеи. Была в ходу и такая игра. Ставили два ящика: в один насыпали сажу, а в другой муку; состязающиеся должны были карабкаться по особым доскам, которые при малейшей неловкости перевертывались, и люди падали в ящики; случалось так, что один вылезал из ящика весь черный, а другой — весь белый. Две последние забавы также часто происходили в замках, для увеселения господ.

Настоящим праздником для обитателей деревни был приход в замок жонглеров-скоморохов, музыкантов и певцов. По дороге они обычно останавливались в деревне и показывали здесь свое искусство. Особенно часто стали они заглядывать к деревенским жителям после того, как против них ополчились в городах из-за не всегда благопристойных песен. Гонимые, они бродили по дорогам и питались, чем Бог пошлет, не гнушаясь и теми скудными подаяниями, которые выпадали на их долю со стороны крестьян, необыкновенно падких до всяких зрелищ, но — по понятной причине — довольно скупо вознаграждавших за них. Заберется пришлый балагур на импровизированные подмостки и потешает своими рассказами собравшийся люд.

Длинноволосые, в красных кафтанах, с арфой, скрипкой, волынкой или тамбурином в руках, жонглеры легко становились душой общества, среди которого появлялись. Чего только не приходилось им испытывать во время своих странствований. Неожиданность перемен, которые приходилось переживать им, прекрасно отразилась в средневековой сказке. Промаявшись целый день, какой-то жонглер был застигнут ночью в глухом месте. Добрел он до одинокой хижины и стучится в нее. Дверь гостеприимно открылась. Оказывается, в хижине живут две старухи, которые и соглашаются пустить к себе на ночевку усталого жонглера. Но старухи были колдуньями и ночью превратили жонглера в осла. При этом жонглер сохранил свои прежние способности по части изобретательности на разные ловкие штуки. Старухи показывали его желающим за деньги и нажили себе большое состояние. В ту пору почти в каждом замке держали ради забавы каких-либо дрессированных животных — и вот один богатый человек за большие деньги купил у старых волшебниц жонглера-осла. Старухи были добросовестными продавщицами и советовали покупателю держать свою покупку подальше от пруда или реки, вообще от большего водовместилища: вода, говорили они, лишит его способностей, как только он выкупается в ней. Но как-то раз, по оплошности приставленного к нему сторожа, осел вырвался из стойла, со всех ног понесся к ближнему пруду, бросился в воду и вышел из нее в своем прежнем облике: вода разрушила силу чародейства. Вернувши себе свой прежний человеческий образ, он стал повсюду рассказывать о своем замечательном приключении. Слух этот широко распространился и дошел до папы: волшебниц арестовали, заставили сознаться в своем поступке и, конечно, сожгли на костре.

Жонглеры в деревне. Со старинной миниатюры 

В этой сказке есть место, которое указывает на ее происхождение: о происшедшем, говорится там, рассказал сам жонглер. В последнее очень легко поверить. Несомненно, что вся эта сказка была придумана каким-нибудь жонглером; она может служить образцом жонглерских повествований. Подобные сочинения были во вкусе толпы и вызывали у нее самое искреннее одобрение. Сюжеты приправлялись весьма резкими выражениями. Странствующий жонглер не скупился перед своими слушателями на скабрезности, лишь бы заработать что-либо. За описанными забавами время летело незаметно.

И вот представим, что солнце уже клонится к западу. Рассказчик, утомленный продолжительной работой, куда-то скрылся. Замок ярко озарен красноватыми лучами вечернего солнца. Спустился подъемный мост, и из-под его ворот вышло веселое общество. Это владелец замка со своей семьей и многими гостями решили воспользоваться теплым вечером, чтобы прогуляться по живописному берегу реки. Их сопровождают слуги. Красивую картину представляет все это общество, спускающееся с замкового возвышения. Навстречу ему отправилась большая группа крестьян: одни из них хотят воспользоваться благоприятным случаем и обратиться к своему господину с просьбами, другие идут поглазеть. У самого конца спуска от группы крестьян отделилась красивая девушка. Она обратилась к своему господину с просьбой дозволить ей вступить в брак с молодым человеком, живущим в другой сеньории, то есть зависящим от другого господина.

Вопрос серьезный, решение его всецело зависело от воли господина. Он мог совершенно не разрешить женитьбы, мог поставить какие угодно условия. Но в данном случае дело усложнялось вопросом о детях, которые родятся от предполагаемого брака: кому будут принадлежать они, которому из господ, господину жениха или господину невесты? Вопрос этот решался различно: большей частью дети делились поровну между господами; если рождался только один ребенок, он становился собственностью господина матери, но в таком случае господин отца получал сумму отступных; бывало и так, что взамен выдаваемой замуж в другую сеньорию девушки ее господин получал из той сеньории другую девушку.

От XII века сохранился интересный документ. Случилось, что крепостной, принадлежащий парижскому аббатству Сен Маглуар, женился на девушке, жившей в одной из королевских деревень. Аббат заявил, что аббатство не желает в связи с этим браком терпеть убытки, и король Людовик VII подписал документ, признавший необходимость раздела детей от этого брака между королем и аббатством.

В одном хозяйственном инвентаре, относящемся к эпохе Крестовых походов, слуги и горничные записаны вперемешку с домашними животными и даже с хозяйственными предметами (вилами и носилками). Так что нет ничего удивительного в том, что девушка, обращающаяся к своему господину с просьбой о разрешении брака, трепетала не на шутку.

Впрочем, наш сеньор оказался весьма добр — он дал ей разрешение, и девушка, благодарная, с разгоревшимися от волнения щеками, пала к его ногам. Тем временем от группы крестьян отделился и подошел к господину молодой человек, который появился в деревне только сегодня. Он говорит, что хочет стать духовным лицом.

«Ты — мой человек?» — спрашивает его владелец замка.

«Нет, — отвечает юноша, — я владею леном в зависимости от одного человека, — тут он называет ближайший город и имя богатого горожанина, — он дал свое согласие на то, чтобы я пошел в клирики, но человек этот зависит от вас, а потому необходимо ваше согласие».

«Проэкзаменуйте его, отче! — обратился господин к находившемуся в его свите замковому капеллану и, когда тот дал удовлетворительный отзыв о познаниях молодого человека, сказал, уже капеллану: — Так составьте на досуге бумагу, я приложу к ней свою печать, а моя жена свою. Ступай с Богом!» — прибавил он, обращаясь к юноше, сияющему от удовольствия.

И блестящее общество со смехом и шутками направилось дальше к реке…

 

Из эпохи Жакерии

Положение французских крестьян стало улучшаться в XII–XIII столетиях, что было связано прежде всего с Крестовыми походами. Отправляясь в Святую землю, на освобождение Гроба Господня, испытывая невольное волнение, под влиянием величия самой цели, феодальные рабовладельцы становились доступнее голосу справедливости и давали своим крестьянам льготы, облегчавшие их положение. К тому же побуждало их и естественное желание расположить в свою пользу крестьян, среди которых они оставляли жен, детей и имущество. Наконец, сами крестьяне стремились толпами в ряды крестоносных ополчений, так как участие в Крестовом походе приносило им свободу: нужно было удерживать их от ухода, и феодалы старались делать это путем различных уступок. Нуждаясь в деньгах для своих отдаленных предприятий, феодалы затеяли своеобразную торговлю, и наиболее зажиточные крестьяне этим воспользовались, купив свободу себе и членам своих семей.

Духовенство также играло немалую роль в улучшении жизни крестьян. Многие имения перешли в годы Крестовых походов в управление монастырям и духовным лицам, которые относились к крестьянам значительно милосерднее, нежели прежние их хозяева — феодалы. Известное влияние на положение деревни оказывали и французские города, уже пользовавшиеся в эту пору некоторою свободой.

Благодаря всему этому французские крестьяне избавились от наиболее тяжелых и возмутительных повинностей. Именно с этого времени начиная, деревни вступают в новые отношения со своими владельцами, которые подписывают с ними так называемые кутюмы. Любопытно, что в ряду прав, перечисляемых в этих кутюмах, почти всегда встречается право принимать к себе крестьян, бежавших от своих владельцев. В XIII столетии французские короли, соединившие в своих руках почти половину Франции, освобождали сельское население от феодального гнета, как раньше освобождали от того же гнета население городов; и в том, и в другом случае ими руководили политические расчеты. Они стали давать права гражданства без различия и жителям городов, и жителям деревень. В начале XIV века французские короли стали освобождать крестьян большими массами, и примеру их следовали крупные феодальные владельцы. Все, по-видимому, шло к лучшему.

Но как же объяснить в таком случае те крестьянские бунты, которые происходили неоднократно в продолжение XIII века и завершились огромным восстанием в начале второй половины XIV века, известным в истории как Жакерия?

Первой и главной причиной было непомерное количество податей, число которых резко увеличилось с освобождением крестьян. Поначалу на новые поборы крестьяне соглашались очень легко, поскольку одновременно уничтожались невыносимые узы, которыми их опутали феодалы. Например, свобода брачных союзов была куплена ценою денежной пени; право завещать и наследовать имущество было дано также на весьма стеснительных для крестьян условиях: наследовавший имущество своего отца должен был платить по определенной таксе; обыкновенно платили натурой: увеличивалось количество рабочих дней, посвящавшихся господским интересам, число снопов, шерсти, ягнят, цыплят, приносившихся крестьянами на господский двор.

Средневековые крестьяне

В 1315 году французский король Людовик X Сварливый издал эдикт, которым всем крестьянам, что «подпали или могли бы подпасть под неволю, была дарована свобода на подходящих и выгодных условиях». Но за «дар» следовало заплатить. Крестьянам предписывалось «вступать в такие соглашения, которыми нам (то есть королевской власти. — Ред.) было бы дано достаточное вознаграждение». Эдикт этот вышел в то время, когда казна Людовика X сильно истощилась. Поэтому вместо того, чтобы предоставить крестьянам возможность откупаться тогда, когда они будут в состоянии сделать это, король обратился к своим комиссарам с указом: «Так как может случиться, что кто-либо или под влиянием вредного совета, или в силу непонимания не уразумеет столь великого преимущества и столь великой милости и захочет лучше остаться в жалком состоянии рабства, чем получить свободу, мы повелеваем вам и поручаем собирать с таковых лиц, сообразно с размерами их имуществ и условиями рабства, подати для предстоящей нам войны, в таких размерах, каковые могут быть допущены как положением, так и имуществами каждого из них, а также каковые требуются для нашей войны».

Таким образом, настоящая цель, с которой был издан этот эдикт, обнаруживается вполне. Так поступали сеньоры всегда — как светские, так и духовные, одни в большей, другие в меньшей степени: освобождая подвластное им население от одних повинностей, они налагали на них другие. Дело не ограничивалось, впрочем, только уплатой какой-то суммы своему сеньору; так как сеньор зависел в свою очередь от сюзерена, то от крестьянина требовали платить и тому, и другому. Например, граф Монтегю дал освободительную хартию населению местечка Шень, и крестьяне, обитавшие в нем, должны были заплатить 100 фунтов ему и 640 фунтов герцогу Бургундскому, сюзерену графа, за его согласие на выдачу упомянутой хартии. То же было и с крестьянами, жившими на монастырских землях. Помимо уплаты известной суммы денег, освободительные грамоты требовали иногда и соблюдения особенных условий; так, аббат монастыря Сен-Жермен-де-Пре отмечает в данной им хартии, что за церковью «сохраняется право облагать наших людей податями в те годы, когда король наложит на нас подати, и притом пропорционально той сумме, которую потребуют от нас». Нередко возникал в таких случаях новый оброк, который получал специальное наименование. «Мы налагаем, — говорит хартия Орлеанского капитула, — как бы в отплату за благодеяние свободы, нами дарованное, главный оброк, заключающийся в том, чтобы с каждой дюжины снопов, которые будут сняты на земле нашей, и даже с каждых одиннадцати снопов, если нельзя собрать боле с одного поля, мы имели право получать один сноп, который мы сами выберем и который будет доставлен земледельцем в нашу житницу: этот сноп будет называться “снопом свободы”». Эта новая «десятина», как вообще назывались подати, не исключала прежних. Таким образом, почти повсеместно материальное положение освобождавшихся крестьян было гораздо хуже, чем положение крепостных.

И вот, как часто бывает в пору народных бедствий, в среде полуразоренного и крайне недовольного жизнью крестьянства стали появляться проповедники. Эти проповедники резко отличались от других людей: не ели мяса, не пили вина, не брали денег, бродили повсюду босиком и с непокрытыми головами. О прибытии их в ту или другую местность немедленно узнавало все население, и все стремились к ним. С возвышенных мест произносили они свои горячие, но простые, доступные народу речи о его жалкой судьбе и о скором наступлении новой поры — царства Божьего на земле. На них смотрели, как на вестников Бога, их речам внимали с восторгом, поскольку они громко говорили о том, что смутно и медленно зрело в душе каждого из слушателей. Эти речи западали в крестьянскую душу, как зерно в разрыхленную, подготовленную для его восприятия землю. Феодалы охотились за этими проповедниками, преследовали их, как могли, но число их множилось, они становились все фанатичнее, и посеянные ими семена давали всходы. Союзницей их была и непросвещенность народной массы.

Все это подготавливало почву для возмущений. Настоящая, грозная буря разразилась уже в XIV веке, когда к прежним невзгодам присоединились бедствия Столетней войны. Ей предшествовали волнения, происходившие в среде городского сословия. Зажиточные французские горожане, добившиеся независимости и самоуправления, делали неоднократные попытки изменить существовавший в то время государственный строй. Генеральные штаты, созванные в 1356 году, набросали проект государственного устройства, утвержденный самим королем. Законодательная власть была разделена между королем и особым советом из девяти членов, в состав которого должны были войти представители от трех сословий; этот совет должен был сделаться постоянным учреждением. Представители Генеральных штатов должны были наблюдать за всеми финансовыми действиями правительства; учреждалось народное войско, в состав которого входил каждый, вооружаясь сообразно со своим положением; уничтожались исключительные, особенные суды; отменялись исключительные торговые права и т. п.

В этом же году случилась несчастливая для Франции битва при Пуатье, когда король попал в плен к англичанам, а французская знать обратилась в позорное бегство, несмотря на количественное превосходство над врагом. Дофин, девятнадцатилетний сын короля, в числе первых бежавший с поля сражения, созвал Генеральные штаты. Последние, состоя наполовину из представителей городского сословия, объявили свое собрание высшим государственным учреждением. Когда же дворянство и духовенство отшатнулись от них, городские представители, не смущаясь, продолжили заседать в Париже. Во главе их стал старшина парижских цеховиков Этьен Марсель. Ближайшим помощником его был ланский епископ Робер Лекок. Дело не ограничилось на этот раз только проектами и реформами; возмущая письмами население других городов, парижане прибегли к насилию.

Знать была возмущена поступками городских представителей. Один из недовольных умолял принца-правителя на коленях, чтобы он уничтожил бунтовщиков; принц, до того времени колебавшийся, согласился на тесное соединение с дворянством. Последствием этого стала гражданская война. Париж был в руках Марселя. Он укрепил его и сражался против приверженцев принца, как против врагов страны. В это-то самое время, в 1358 году, и поднялись крестьяне.

Восстание началось 21 мая в области Иль-де-Франс и, как страшный пожар, распространилось на всем пространстве между Сеной и Уазой. Крестьянские отряды, вооруженные палками и ножами, захватывали замки и дотла сжигали эти мощные твердыни, истребляя всех их обитателей, без различия пола и возраста. То была дикая расправа, напоминавшая ужасы, производившиеся варварами в периоды грозных вторжений в цивилизованные страны. «Жак-простак», как насмешливо называли дворяне крестьян, превратился в зверя; в нем проснулись дремавшие до той поры первобытные, дикие, бесчеловечные инстинкты.

«Они были так уже многочисленны, — говорит Фруассар, — что, если бы собрались вместе, их было бы сто тысяч человек. И когда у них спрашивали, зачем они делали это, они отвечали, что не знают, но видели, как делают другие, и сами поступали так же». До самого конца это движение отличалось стихийным характером, и на первом, как и на втором и третьем, плане его стояли месть и ненависть.

Несмотря на жестокость «жаков», горожане сочувствовали им. Многие из них становились во главе крестьянских банд, привносили в них порядок, заправляли их действиями. Горожане руководились при этом главным образом своими личными расчетами. Марсель обрадовался восстанию крестьян, увидев в них своих помощников, и, когда они пошли на Мо, где укрылось множество дворянских семейств, отправил им на помощь два отряда своих сторонников. Зверства, производившиеся ими, пробудили мужество в среде дворян: в союз с французскими дворянами вступили дворяне Фландрии, Брабанта, Геннегау и даже английские — отличительное свойство Средневековья, когда сословные интересы стояли выше национальных. Собравшись с силами, дворяне нанесли восставшим близ крепости Мо страшное поражение. Произошло это 9 июня 1358 года, а началось восстание, как уже мы сказали, 21 мая: таким образом, опасный период его продолжался менее трех недель. С этого же момента началось возмездие со стороны дворянства, и продолжалось оно тоже несколько недель.

Когда было подавлено восстание крестьян, положение Марселя сделалось критическим. Тогда он вошел в переговоры с королем Наваррским Карлом Злым, обещая ему сдать Париж и, очень может быть, содействовать провозглашению его французским королем. Но Марселя погубила измена: один из старшин, на которого он особенно рассчитывал, изменил ему и ввел в полуночное время в крепость Сен-Дени, где находился Марсель, приверженцев дофина. Марсель был убит.

Вскоре после этого дофин овладел Парижем, и смуты прекратились, но государство было глубоко потрясено пережитыми бедствиями. Обе революции, и городская, и крестьянская, стоявшие в близкой связи между собою, были подавлены. Положение крестьян еще больше ухудшилось.

 

Крестьянская свадьба

До этого мы имели в виду французских крестьян; теперь же обратимся к средневековой Германии. Здесь мы встретим сравнительно большую зажиточность, большее довольство. Чтобы понять причину такого различия, остановимся на нескольких фактах.

До XII века положение крестьян в Германии было весьма тяжелое, но начиная с этого времени оно стало заметно улучшаться. Многие обстоятельства благоприятствовали этому. Прежде всего следует сказать о городах, которые вообще имели в этой стране большее значение, чем во Франции, — они быстро развивались благодаря постоянной поддержке со стороны императоров, видевших в городах оплот своей власти в борьбе против князей, стремившихся к полной независимости. Имперские, то есть стоявшие в непосредственной зависимости от императоров, города пользовались дарованным им правом принимать в число так называемых «свайных граждан» перебегавших к ним крестьян; они назывались «свайными», потому что им отводились для поселения городские предместья, вне свайных частоколов, окружавших город. Кроме того, в конце следующего, XIII столетия в деревнях образовался особый класс крестьян, которые, не покидая деревни, приобретали право гражданства в соседних имперских городах и благодаря этому уклонялись от несения той или другой повинности. Большая часть войн, происходивших в XTV и XV веках в Германии между дворянами и городами, вызывалась именно тем, что города принимали крестьян под свою защиту.

Другой причиной, содействовавшей улучшению сельского быта в Германии, было распространение в северной части ее нидерландских колоний. Северная Германия, опустошенная немцами, истреблявшими здесь славянские племена, нуждалась в населении, а голландцы, страдавшие от наводнений в своей стране, охотно селились на чужбине, тем более что они приобретали при поселении своем в Германии большие льготы: сохраняя личную свободу, они получали земли в наследственное владение, имели свой собственный суд и за все это платили незначительные подати. Что касается Южной Германии, то здесь с исхода XII столетия крестьяне обладали угодьями как свободные землевладельцы и гордо противопоставляли себя местному рыцарству.

Духовенство в Германии первое поняло значение льготных условий для улучшения земледелия и стало ставить в такие условия местных, подвластных ему земледельцев. Примеру духовенства последовали и светские землевладельцы, основывая отношения со своими крестьянами на «фламском» (то есть фламандском, голландском) праве. Благодаря этому в период времени с XIII до конца XV века большая часть крестьян в Северной Германии сделалась наследственными арендаторами: если они и не были вполне свободны, то, во всяком случае, не имели основания жаловаться на свою судьбу. Рядом с ними встречались, правда, и закрепощенные земледельцы, но зато здесь существовали и совершенно свободные сельские общества, устройство которых было сходно с устройством городов. Весьма ценным приобретением для крестьян стали особые грамоты, точно определявшие взаимные права и обязанности землевладельцев и крестьян.

Все это, конечно, отразилось и на отличиях немецкой крестьянской свадьбы от французской. В Германии свободный крестьянин, желавший жениться, прежде всего заручался согласием на этот брак своих родных, а потом и родных невесты. Затем договаривались о размерах приданого от обеих сторон. В одном стихотворном произведении XIV века «О свадьбе Метцы» рассказывается, что невеста принесла жениху в приданое лошадь, козла, теленка, поросенка, корову и три улья пчел, а жених невесте — кусок земли, засеянной льном, двух овец, петуха с курами и некоторое количество денег. Так слагалось будущее хозяйство молодых.

Часто свадьба происходила сразу же, как приданое было в сборе. Она имела характер гражданского договора между сторонами. И та, и другая стороны выбирали особых свидетелей из числа людей с незапятнанной репутацией. Какой-нибудь почтенный старик спрашивал в присутствии свидетелей, родных и знакомых жениха и невесты об их взаимном согласии на брак, и все дело ограничивалось утвердительным ответом с их стороны: как только они отвечали утвердительно, свадьба считалась совершенной. В стихотворении «О свадьбе Метцы» говорится, что свадебное пиршество совершилось в доме жениха, так как он был просторнее дома невесты. В самом доме поместились все приглашенные на свадьбу, а за дверьми стояла большая толпа любопытных.

Необходимой принадлежностью крестьянской свадебной пирушки был музыкант, игравший во все время обеда и после него, пока вино, которым его усердно потчевали, не лишало его возможности заниматься этим делом.

Как в еде, так и в питье крестьяне обнаруживали поразительный аппетит. Блюда, подававшиеся на стол, отличались сытностью, все готовилось в большом количестве, а между тем после окончания обеда не оставалось ни крошки. Усердно истреблялись белый хлеб, пшенная каша, особый соус из репы с кусками сала, жареные колбасы и, наконец, мусс — особое блюдо, служившее десертом, в основе которого была овсяная или манная крупа. Приглашенные на празднество гости жадно накидывались на яства; о какой-либо опрятности при этом речь, конечно, не шла. Обедали до того основательно, что у некоторых гостей лопались пояса, а наиболее благоразумные и осторожные люди распускали их заблаговременно; пили с таким же усердием, так что в следовавших после обеда танцах принимали участие далеко не все участники обеда. По окончании свадебного пиршества невеста отводилась в предназначенный для молодых покой, причем старалась как можно более ломаться, плакать и жаловаться на судьбу — всего этого требовал обычай.

Крестьянская свадьба

На следующее утро молодые дарили друг другу подарки — так называемые «утренние дары». И только в этот день они отправлялись в церковь.

Это событие в жизни крестьянина, как и многие другие, окружалось целой сетью суеверий и предрассудков. Важным вопросом был выбор дня свадьбы, так как и от этого, по тогдашним взглядам, зависела вся будущность молодых. Лучшим временем для свадьбы считали ту пору, когда прибывает месяц, а из дней самыми счастливыми считались воскресенье и вторник. Но в те годы, когда на вторник приходился день избиения младенцев (28 декабря), место вторника занимал понедельник, так как вторник, при указанном условии, оставался несчастливым днем в течение целого года.

В деревнях средневековой Германии господствовало широко распространенное и у нас суеверие, по которому май считается неблагоприятным месяцем для вступления в брак. У нас существует мнение, что люди, поженившиеся в мае, будут «маяться» всю жизнь, а тогда веровали, что майский брак непременно должен повлечь за собою скорую смерть одного из молодых. Такое же несчастье должна была повлечь за собою свадьба, совершенная в то время, когда в деревне был покойник. Впрочем, последний обычай не требует особенных объяснений. Он ясен сам по себе: население деревни немногочисленно; большею частью обитатели ее состоят друг с другом в более или менее близком родстве, и событие, происшедшее в одном доме, является событием для всей деревни; почти вся деревня участвует так или иначе и в похоронах, и в свадебных торжествах. При таких условиях совпадение ритуала печального с ритуалом радостным немыслимо, как немыслимо оно среди людей, живущих под одною крышей.

Если в крестьянской семье было несколько дочерей, выдача их в замужество совершалась в твердом порядке, с соблюдением старшинства: младшая дочь не могла выйти замуж раньше старшей. Суеверие, как тонкая сеть, окутывало человека и вселяло в душу его бесконечный ряд опасений. Невеста должна была опасаться злых чар, которые грозили ей на каждом шагу. Так, до свадьбы ей не следовало выходить из дому в продолжение восьми дней. Когда ее вещи привозились в дом, где она должна была жить с будущим мужем, телегу разгружали только друзья и знакомые, так как чужой человек мог заколдовать их и тем принести большой вред молодым. Перед отправлением в церковь невесте следовало спрятать на себе монетку; обыкновенно в таких случаях девушки клали ее в башмак, в правый чулок или вплетали в волосы. При выходе из дому невеста подавала самому бедному человеку в деревне пирог и несколько монет. Когда ехал на свадьбу жених, под ноги лошадям бросали новый горшок; если они разбивали его подковами, то это сулило молодым счастливую жизнь. Нередко новобрачных при выходе из дому заставляли переступать через головню, нож, топор и метлу. Если до церкви было далеко и молодым приходилось не идти пешком, а ехать, невеста должна была сидеть в телеге на соломе, которая считалась в данном случае прекрасным средством от сглаза. Но разумеется, если церковь находилась в самой деревне, то и молодые, и провожатые шли в нее пешком.

Весело движется свадебная процессия по дороге, окаймленной двумя рядами деревьев, в церковь. Пестрые наряды под лучами солнца, ярко светящего из глубины голубых безоблачных небес, производят впечатление чего-то радостного, торжественного. У каждой из девушек свешивается с пояса шнурок, на который надето небольшое круглое зеркальце в резной деревянной оправе; у невесты оно даже в раме из слоновой кости. Собственно, для устранения дурных примет невесте следовало бы плакать, но слезы у нее затаились так далеко, что она никак не может вызвать их наружу. Впереди процессии идут музыканты с тамбуринами и гремят на всю деревню: чем больше шума, треска, тем лучше; этот шум также способен отогнать злые чары. Впрочем, злой человек может и теперь повредить молодым и даже испортить им всю предстоящую жизнь — стоит ему только связать хвостами двух кошек, притаиться где-нибудь под кустом и, когда процессия приблизится к нему, пустить их через дорогу, поперек пути новобрачных. Но в нашем случае ничего подобного, к счастью, не случилось. Процессия без всяких невзгод подходит к церкви, которая весело приветствует ее звоном своего единственного колокола; пономарь не скупится, побуждаемый верным расчетом на угощение.

Но и святое место, по народным представлением, не защищало от сглаза и порчи, от всяких грядущих бед. Невеста должна была вступить в церковь правой ногой, во время венчания молодые должны были стоять возможно ближе друг к другу, иначе между ними могли проскользнуть чары, исходящие не только от злых людей, но иногда даже от самого дьявола. Что последний — по народным представлениям, господствовавшим в Средние века, — не страшился церковных или монастырских зданий, в этом можно убедиться хотя бы из следующей легенды. В одном аббатстве молодой монах исполнял обязанности ризничного и в то же время наблюдал за производством работ по украшению храма. Стены его покрывались рельефными изображениями, представлявшими ад и рай. Между прочими изображениями следовало представить дьявола, набрасывающегося на свои жертвы. Увлекаемый религиозным рвением, монах сам принялся за работу и сделал такую страшную и гадкую фигуру дьявола, что она наводила ужас и чувство омерзения. Дьяволу ужасно не понравилась работа молодого ризничего. Он явился ему во сне и потребовал, чтобы он разломал статую и сделал другую, менее безобразную. Молодой монах не послушался дьявола, хотя тот сделал ему целых три предостережения. Тогда дьявол, не смущаясь ни святыней монастырской, ни религиозностью молодого монаха, навел на него чары, заколдовал его. Монах полюбил молодую даму, жившую неподалеку, и, побуждаемый ею, решился бежать из монастыря, но не с пустыми руками, а захватив сокровища монастырской ризницы. И конечно, дьявол устроил так, что беглеца поймали и подвергли тесному заключению. Опозоренный, лишенный свободы, молодой инок страдал невыносимо: этого-то и нужно было дьяволу. Он проникнул в монастырскую темницу и снова стал предлагать ризничему сломать сделанную им статую и заменить ее другой, обещая за это освободить его от всяких невзгод и вернуть ему прежнее положение в монастыре. И ризничий сдался и торжественно пообещал дьяволу сделать все так, как он хочет. Тогда дьявол освободил его от оков и привел в келью. Когда утром монахи нашли бывшего ризничего спокойно почивающим в своей постели, они изумились и направились в темницу. Что же тут предстало перед ними? Они увидели самого дьявола в цепях; он потешился над ними, показал различные штуки, а потом скрылся, будто его и не бывало вовсе. Монахи решили тогда, что все происшедшее — только наваждение злого духа, что на самом деле ничего не произошло и ризничий чист душою. Ризничий, вернувший себе прежнее положение, исполнил данное дьяволу обещание и заменил безобразную статую…

Суеверие требовало, чтобы молодые возвращались из церкви другой дорогой. Впереди процессии на обратном пути выступали те же музыканты; возвращались из церкви так же шумно, как шли в нее. Вступали в свой дом молодые с соблюдением тех же церемоний, которые соблюдались при выходе из него. Им подавали две кружки с вином, эти кружки обходили гостей, а затем разбивались вдребезги, причем невеста должна была перекинуть свою кружку через голову. Затем в подвенечном платье новобрачная отправлялась в стойла и раздавала скоту корм. После этого все садились за стол или, лучше сказать, за столы; при этом строго следили, чтобы за одним столом не садилось тринадцать человек. На стол ставились обильные яства — горох, капуста, ячмень, чечевица, колбасы или что-нибудь в том же роде. Обед совершается обычным, уже описанным нами порядком.

Сговор перед свадьбой. Со старинной миниатюры

После обеда двое из наиболее зажиточных крестьян присаживались к невесте и начинали принимать подарки, которые гости принесли молодым. Чего тут только не было?! И деньги, и зеркальце, и пояс, и кружка, и гребень, и веретено, и куртка, и шляпа, и деревянная палка; не полагалось только дарить молодым ножи и ложки. В обязанности этих крестьян входило пересчитать подарки, определить их примерную стоимость и сообщить присутствующим. После этого отец молодой благодарил всех, и начинались танцы под музыку. Кстати, музыкант тоже не оставался без подарков, хотя в большинстве случаев ему сбывали то, что уже не нужно было самим. Но выбирать бедняге, странствующему по дорогам, не приходилось, и все принималось с благодарностью: и старый плащ, и старые башмаки, и пара полотенец.

Нередко в празднествах, подобных описанному нами, принимали участие странствующие рыцари-миннезингеры. К числу таковых принадлежали Нейдхарт фон Ройенталь, Штейнмар, Готфрид фон Нейфен и другие. Поэтические произведения первого из упомянутых поэтов представляют собой один из лучших источников для ознакомления с бытом немецкого крестьянства в XIII столетии. Между рыцарями, посещавшими деревни, и их обитателями происходили нередко жестокие ссоры, заканчивавшиеся увечьями. Вообще, резкие переходы от необузданного веселья к необузданному же раздражению, от веселых танцев к дикой расправе с оружием в руках представляют характерное явление средневековой деревни, да впрочем, и не одной только деревни. Впрочем, обедневшие рыцари появлялись в деревне не просто так — довольно часто они поправляли свои расстроенные финансы женитьбой на дочерях зажиточных крестьян или же выдавали своих родственниц замуж в богатые крестьянские семьи. У поэта Гуго фон Тримберга есть описание подобного сговора.

Подходит бедный рыцарь к крестьянскому дому и вступает в разговор с его хозяйкой.

«Рыцарь. Здравствуй, тетушка! Дай тебе Бог всего хорошего! Как ты поживаешь?

Крестьянка. Хорошо, милый господин.

Рыцарь. Ты не знаешь меня?

Крестьянка. Нет, милый господин.

Рыцарь. А ведь я — твой племянник. Жива ли еще моя тетушка, твоя сестрица Гедвига?

Крестьянка. Да, я ее еще вчера видела.

Рыцарь. А как поживает твой сынок Рупрехт?

Крестьянка. Хорошо. Он теперь — оруженосец, у него меч, высокая шляпа, две железные перчатки; он — первый запевала на всех наших сходках, все его любят.

Рыцарь. Я знаю одну молодую девушку, дочь моего брата; мы бы выдали ее замуж за твоего сынка».

Крестьянка не прочь устроить предлагаемый брак и обещает «наделить своего сынка получше».

«Хорошо, милая тетушка, — говорит в заключение голодный рыцарь, — скоро наступит ночь, и мне следует поторопиться с отъездом. Дай-ка корму моему коню, а мне приготовь курицу».

Угостив коня и насытившись сам, он отправляется восвояси — туда, по словам поэта, где «частенько танцевали и водили свои хороводы мыши, но только после того, как они насыщались в каком-нибудь другом месте».

Через семь дней после описанного разговора крестьянка вместе с мужем и сыном Рупрехтом навещает рыцаря. Они захватывают с собою четыре головки сыра и две курицы, и это немало способствует делу. Приходит и разряженная невеста, и свадьба устраивается.

 

История Гельмбрехта

Лучшим и почти единственным в своем роде источником для ознакомления с бытом немецкого крестьянства

и важнейшими типами, среди него появлявшимися, служат произведения певцов-рыцарей, из которых первое место принадлежит Нейдхарту. Большую часть своей жизни он провел среди крестьян, и во всех его поэтических произведениях отражается крестьянская жизнь.

Зажиточное крестьянство Южной Германии стремилось в ту пору родниться с дворянами, подражало им и тянулось за ними. Прежде всего это нашло отражение в одежде. Крестьяне на протяжении столетий носили рубахи из грубого холста, полотняные шаровары, неуклюжие сапоги, поярковые шляпы и рукавицы. Но тут они стали щеголять костюмами из тонкой материи, разнообразных ярких цветов, модного покроя; в деревнях появились узкие кафтаны с блестящими пуговицами и офомными рукавами, с бубенчиками по швам, франтовские сапоги, красные шляпы; крестьянки стали носить у пояса мешочки с духами, украшать головы павлиньими перьями. Само собой разумеется, что перенимались не только покрой, цвет и материал платья — перенимались также обычаи, манеры, язык. Нарождался новый тип человека. Деревенские парни, наряжаясь господами, отправлялись в ближайшие города, где проматывали отцовские денежки, бражничая с горожанами и странствующими рыцарями.

Немецкое рыцарство, надо заметить, понемногу катилось к упадку: оно стремительно беднело и многие рыцари перерождались в разбойников. Эта переходная, необыкновенно интересная эпоха прекрасно, со множеством характерных подробностей описана в эпической повести «Мейер Гельмбрехт» странствующего певца Вернера дер Гартнера.

Действие происходит в Баварии. У старого поселянина Мейера Гельмбрехта было двое детей: сын Гельмбрехт и дочь Готелинда. Сын был красивый малый. Его белокурые волосы ниспадали до самых плеч: юноша ухаживал за ними и носил на голове красивую шелковую шапочку, на которой были вышиты голуби, попугаи и другие птицы. Разукрасила эту шапочку одна монашенка, бежавшая из монастыря. Она, между прочим, научила сестру молодого Гельмбрехта шить и вышивать, чем премного угодила и дочери, и матери. Обе они души не чаяли в молодом Гельмбрехте и наряжали его, как куклу. Он носил одежду из тонкого полотна, его красивый кафтан из синего сукна был украшен золотыми, серебряными и хрустальными пуговицами, увешан бубенчиками. Все преимущества этого кафтана обнаруживались вполне, стоило молодому Гельмбрехту пуститься в пляс: пуговицы блестели, а бубенчики звенели, когда владелец их выделывал разнообразные прыжки среди веселого общества.

Возгордился крестьянский сынок и стал мечтать о рыцарстве.

«Я хочу, — обратился он к отцу, — отправиться ко двору, помоги мне».

«Брось, дорогой сын мой, — отвечал отец, — мысль о дворе. Придворные обычаи тяжелы для того, кто не привык к ним с молодых лет. Возьмись-ка за плуг да примись за обработку земли. Веди жизнь, какую веду я, пей воду вместо того, чтобы пить вино, добытое грабежом; ешь нашу пищу и веди себя безукоризненно…»

Напрасно отец отговаривал сына и предлагал жениться на дочери крестьянина Рупрехта; сын решительно отказывался оставаться долее в деревне и вести крестьянскую жизнь; все эти грязные деревенские работы повредят его локонам, его вышитой шапочке, его щегольскому кафтану: да и жениться он вовсе не хочет; семейная жизнь сделает его праздным, а он стремится к деятельности. Видя, что все его увещания не приводят ни к чему, отец купил сыну коня и отпустил его со словами: «Я не могу тебя удерживать, я отпускаю тебя, но предостерегаю еще раз: береги, красавчик, свою шапочку и свои кудри… Мне снилось, что ты шел, опираясь на палку, с выколотыми глазами; мне снилось еще, что ты взобрался на дерево, а над тобою сидели на ветви ворон и ворона… Я раскаиваюсь в том, что вырастил тебя». Гельмбрехта не тронули эти прощальные слова, и он покинул родительский кров.

Он поселился у одного рыцаря, занимавшегося разбоем, в замке, стоявшем на высокой горе. Этот рыцарь охотно принимал к себе на службу молодых людей, подобных Гельмбрехту. Скоро молодой Гельмбрехт выделился из среды других разбойников своим бессердечием, жадностью и разбойническими приемами. Он не щадил никого и ничего: уводил коня, барана, отбирал у людей плащ и кафтаны, прятал в свой мешок даже то, чем его товарищи пренебрегали. Так прошел целый год.

Тогда вспомнил он об отце, взял отпуск у своего рыцаря и поехал домой. Все ему обрадовались. Слуга и служанка его родителей обратились было к нему с прежним простым приветствием: «Добро пожаловать, Гельмбрехт!», но когда заметили, что такое обращение не нравится ему, то сказали: «Добро пожаловать, наш благородный господин!» Он ответил им фразой, в которой они ничего не поняли, столько было в ней незнакомых им слов. Сестра Готелинда бросилась к брату, обняла его, но он сразу охладил ее латинским выражением, в котором на самом деле не было никакого смысла. Отца он приветствовал по-французски, а мать по-чешски, и мать сказала: «Это не сын наш, а чужеземец», на что озадаченный отец ответил: «Только он очень похож на нашего сына». «Скажи словечко по-немецки, — обратился отец к Гельмбрехту, — и тогда я признаю тебя. Однако я не намерен угощать чужестранца». Тогда молодой Гельмбрехт перестал корчить из себя иностранного рыцаря и сказал: «Да, это я, Гельмбрехт, я был когда-то вашим сыном и слугою».

Отец пригласил Гельмбрехта войти в дом; на столе появляется все лучшее: хорошее мясо с капустой, сыр, жирный гусь, зажаренный на вертеле, жареная курица. «Если бы у меня было вино, — сказал отец, — мы бы выпили его сегодня, но я предлагаю тебе, милый сын, воду лучшего источника, какой когда-либо вытекал из земли». Тем временем Гельмбрехт распаковывает подарки: отцу — точильный камень, косу и топор, матери — лисью шубу, содранную им с патера, сестре — шелковую повязку и позумент, отнятый им у какого-то торговца.

Между ним и отцом начинается разговор о старом и новом рыцарстве; и я тоже, говорит отец, бывал при одном дворе: я носил туда сыр и яйца и видел там рыцарей.

Отец рассказывает далее о стрельбе в цель, о псовой охоте и приглашает сына рассказать, в свою очередь, о современном рыцарстве. Сын говорит, между прочим, следующее:

Сын горячо заступается за то «рыцарство», среди которого живет, и ярко рисует привлекательные для него опасности разбойнической жизни. Он перечисляет грабительские набеги, которые предстоят ему, и сообщает отцу имена своих беспутных товарищей. «А как же они называют тебя?» — спрашивает он. «Меня они зовут “Глотай деревни”; я — бедствие для крестьян; все, что принадлежит им, — мое; одному я выкалываю глаза, другому рублю спину, того привязываю к муравейнику, этого вешаю за ноги на иве». Отец говорит на это, что справедливый Бог не потерпит таких преступлений и вся их шайка попадет в руки правосудия. Эти слова выводят молодого Гельмбрехта из себя. «До последнего времени, — говорит он отцу в сердцах, — я отговаривал своих товарищей от нападений на твой дом, но теперь ему не будет пощады». После этого, разумеется, он больше не может оставаться в родительском доме и уезжает.

Но прежде чем покинуть навсегда родительский кров, Гельмбрехт советует сестре бросить грязную крестьянскую жизнь, иначе ей придется всю свою жизнь заниматься крестьянским трудом. Он обещает выдать ее замуж за одного из своих товарищей «Глотателя ягнят» — Леммершлинга. Увлекаемая преступным братом, Готелинда мечтает о том, что у нее в доме «будет всегда трещать сковорода, шкафы будут переполнены, пива наварено и вина наготовлено вдоволь».

Готелинда мечтала не напрасно; вскоре посланный брата приехал за нею, и она отправилась с ним в разбойничье гнездо. Гельмбрехт отдает ее своему товарищу со следующими словами: «Ты заживешь с нею хорошо, она будет тебе верна; коли ты возьмешь ее, будешь жить беззаботно… коли ты будешь ослеплен, она будет повсюду водить тебя за руку, по всем путям и тропинкам; коли у тебя отнимется нога, она каждое утро будет приносить к твоей постели костыли; коли руки отнимутся, она до самой смерти будет тебе резать мясо и хлеб». Жених обещает подарить своей невесте, в качестве утреннего дара, «три мешка тяжелее свинца» с полотном, покрывалами, юбками, рубахами, желтою материей, темною тканью, собольими шубами, крытыми алым сукном.

Перед свадьбой учинили разбой, и к дому жениха навезли всякого добра. Старик ввел молодых в круг и трижды спрашивал их, хотят ли они вступить друг с другом в брак? После этого все окружающие запели брачную песню, жених наступил, по обычаю, невесте на ногу, и начали брачный пир. Что ни подавалось на столе, все исчезало с необыкновенною быстротой. Едва остались косточки для собак. Готелинда приуныла: по древнему поверью, так едят люди, конец которых близок. И не успели жених и невеста одарить музыкантов, как вдруг появился судья со стражниками. На разбойников напал ужас: они пытались спрятаться, но все равно были переловлены. Готелинда была перепугана и опозорена. Девятеро из разбойников были повешены, десятому была оставлена жизнь, и то был наш Гельмбрехт «Глотай-деревни». Но отпустили Гельмбрехта после страшных истязаний; его ослепили и лишили руки и ноги — то была личная месть одного из стражников за отца и мать, убитых Гельмбрехтом.

Истребление разбойников. Со старинной гравюры 

В таком ужасном виде он был приведен к дому своего отца. Но тот встретил сына злыми насмешками и отказал ему в приюте. «Если вы не хотите принять меня, как сына, — стал просить Гельмбрехт, — то позвольте мне вползти в ваш дом, как несчастному человеку; ведь вы пускаете же к себе больных бедняков. Если вы не сжалитесь надо мною, мне нет более спасенья…» — «Слуга, — обратился старый крестьянин к работнику, — запри двери, засунь засов… Скорей я готов принять совсем чужого человека, чем дать кусок черствого хлеба ему… Уведи его от меня, я ударил бы его, если бы не считал зазорным ударять слепца…»

Отвергнутый отцом Гельмбрехт бродил по окрестностям, пока не попался в лесу в руки дрововеков. Все они были его врагами, так как он принес горе каждому из них: у одного сжег хижину и расхитил все добро, у другого жестоко оскорбил дочь, у третьего увел корову. С Гельмбрехта сорвали красивый головной убор и разорвали в мелкие кусочки. После этого положили ему в рот щепотку земли и повесили его на ближайшем дереве.

С грабителями, попадавшимися в руки правосудия, поступали вообще очень сурово и даже жестоко. Так, например, граф Фландрский Роберт приказал бросить в кипяток, в полном вооружении, рыцаря, ограбившего одну бедную женщину. Герцог Альбрехт Брауншвейгский предписал повесить за ноги графа фон Эберштейна за произведенные им грабежи; после же совершенной над графом казни герцог приказал похоронить его с почетом, каковой приличествовал лицу графского происхождения.

 

Деревенские праздники

Самым веселым из всех деревенских праздников был праздник весны. В глубокой древности весна в глазах народа была богиней и называлась у германцев именем Ostara. Самое имя ее заключает в себе представление о востоке (Ost), о свете, приходящем с востока, о заре и солнце.

В глубокой древности хор скальдов обращался к богине весны Остаре с такой молитвой:

Древние верования в богиню весны запечатлены в различных сагах. Остановимся на одной из них. В Гарце, в развалинах древнего замка, покоится завороженная, дивно прекрасная дева весны. Она выходит из своей темницы лишь только раз в году — в Христово Воскресенье. В белоснежном своем одеянии она покидает развалины незадолго до солнечного восхода и тихой поступью направляется к ближнему источнику. Здесь она купается, здесь она ждет своего освободителя. Многих она видела, многих она одаряла, но никто из них не мог проникнуть вместе с ней за железную дверь ее тесной темницы с низкими сводами.

Раз возвращался домой, накануне самого праздника Пасхи, один бедный ткач; ему пришлось проходить близ этих развалин. Он продал в городе свой запас полотна и возвращался с вырученными за него деньгами. Ночь застигла его как раз в этом месте, и он решился заночевать в долине, под открытым небом. Он проснулся рано утром, перед восходом солнца, и увидел возле источника деву ослепительной красоты, в белоснежном одеянии, со связкой ключей у пояса. Ошеломленный стоял он пред этим неожиданным и чудным видением. Дева подошла к нему. Он почтительно снял пред ней шляпу и приветствовал ее. Она поблагодарила его, чем вселила в него некоторую смелость. «Зачем ты так рано встала, — осмелился спросить он, — и купалась в этой воде?» — «Я делаю это всегда в пасхальное утро, перед самым восходом солнца, благодаря этому я так прекрасна и всегда молода». — «Где же живешь ты, прекрасная?» — «Недалеко отсюда; если хочешь, пойдем, — покажу». Ткач согласился, и дева повела его к руинам, стоявшим на горе.

Видел ткач раньше и эту гору, и эти руины, но совершенно не узнал их: все изменилось, как будто под влиянием волшебства. Они дошли до железной двери. Около нее на зеленой траве росли три лилии, и все они были в цвету. Дева сорвала одну из них, подарила ткачу, велела ему снести ее домой и беречь. Ткач поблагодарил ее и заткнул прекрасный цветок за шляпу. Когда после этого он снова поднял глаза, то не видал уже более ни девы, ни железной двери, ни двух оставшихся лилий: пред ним стояли одни руины, печальные, как всегда. Вернулся ткач домой, положил на стол серебряные монеты, вырученные за проданное полотно, положил на него и шляпу с лилией. Когда жена спросила у него, откуда взял он эту лилию, ткач подробно рассказал ей все с ним приключившееся. Жена же объяснила ему, что это была не простая дева, а дева весны — пасхальная дева. Смотрит тут ткач и видит: лилия не простой цветок, а вся из золота и серебра.

Обрадовался он, отправился в город к золотых дел мастеру: тот подивился лилии, но отказался купить ее, так как у него не хватило бы для этого денег. Ткач обратился к ратманам, и те не могли купить лилию, но дали бедному ткачу бумагу, с которой тот явился к герцогу. Герцог взял себе лилию и обязался платить за нее ежегодно сам, а после своей смерти наказал делать это своим детям. Герцогиня украшала себя этой лилией в праздничные, торжественные дни, а герцог включил ее изображение в свой герб.

У Шиллера есть превосходное стихотворение, навеянное средневековыми сагами о деве весны. Вот оно:

Следы древних праздников в честь богини весны сохранились повсюду в Германии до настоящего времени. В Гессене возвышается скала в 80 футов высоты; внизу ее — пещера. Здесь праздновали встречу весны в древности. И до сих пор на второй день Пасхи приходят сюда парни и девушки из соседних деревень с венками, сплетенными из весенних цветов, пьют воду из соседнего источника и уносят ее с собою в кувшинах домой.

Постепенно языческий праздник весны слился с христианским праздником Христова Воскресенья. Во время Пасхи стали праздновать не только победу Спасителя над смертью, но и победу весны над зимою, победу света над сумраком, тепла над холодом. Именно этот смысл и следует искать в тех обычаях, которые господствовали в Средние века. Так, например, праздник Пасхи ознаменовывался, между прочим, зажиганием ярких огней на холмах и горах, особенно в тех местностях, где жили саксы, долее других германских племен остававшиеся верными язычеству. Местные крестьяне делали, кроме того, факелы из молодых буков, расщепляли их в верхней части и закладывали туда стружки; с этими факелами в руках они совершали целые процессии. Занимались также прыганием через костры, скатывали с возвышенностей зажженные обручи, а по окончании торжества старались унести с собою остатки факелов, так как считалось, что они приносят всякое счастье и благополучие.

Из других обычаев, имевших место в ту же пору, обращают на себя особенное внимание сжигание зимы, танцы с мечами, борьба между летом и зимой. Первый обычай состоял в том, что сделанную из соломы куклу, которая изображала зиму, сжигали на костре при всеобщем ликовании. Танцы с мечами представляли эффектное зрелище. Танцоры в количестве 16–20 человек, вооруженные мечами, являлись в условленное место в белых шляпах и белых же рубахах; шляпы и руки украшали пестрыми лентами, а на ноги, над коленями, навешивали бубенчики, которые беспрестанно звенели. Эти танцы были опасны и не всегда кончались благополучно. Борьба между летом и зимой производилась следующим образом: выступали друг против друга два парня, из которых один наряжался летом, а другой — зимой; лето покрывало себя плющом или барвинком, зима — мхом и соломой. В этой схватке всегда побеждало лето, после чего его чествовали всем миром.

Своеобразно праздник весны происходил в Нюрнберге. Туда являлись из окрестных деревень крестьянские девушки, разряженные в свои лучшие одежды. Каждая приносила с собой небольшой открытый гробик с куклой, изображавшей смерть или, что означало то же самое, зиму. Девушки ходили по улицам города и монотонно распевали песни. Горожане же одаривали их деньгами и разными вкусностями.

Празднуя весну, почти целиком выходило в поле население пфальцских и швабских деревень. Одни парни обвешивали себя соломою, другие — зеленью; во главе первых стоял зимний король с соломенной короной на голове и деревянным мечом в руках, во главе вторых — летний король, украшенный свежими листьями. Свита зимнего короля прославляла в своих песнях зиму. «Мы мостим пруды и ручьи, — пела она, — мы увешиваем крыши ледяными сосульками и прячем под снегом пыль и грязь…» Сопровождавшие летнего короля несли изображение весны и прославляли лето: «Лето приносит с собой фиалки и другие цветы; лето ничего не боится, оно сбросит зиму в грязь, лето сбросит зиму в ручей; лету с березками свежими, с цветами различными все мы рады, рады, рады!» После этого две толпы вступали в борьбу, которая заканчивалась так же, как и борьба между парнями, изображающими зиму и лето. В заключение празднества на холмах зажигали костры, затевали вокруг них хороводы, пели веселые песни; костры обязательно зажигались без помощи железа — огонь вызывался трением деревянных кусков.

Празднование Рождества Христова совпадало с языческим праздником зимнего солнцеворота — поворота, как говорят, зимы на лето. Это был первый народный праздник в новом году. Он посвящался богу солнца и его супруге, богине Фрейе, и назывался у германцев Йоль, что означает «праздник колеса». Здесь разумелось, конечно, солнечное колесо, солнечный диск. Этим и объясняется обычай скатывать с отлогостей горящие колеса в праздники, посвященные солнцу. Он до сих пор сохранился во многих странах.

На Рождестве зажигали по деревням костры совсем также, как в Пасху или в Иванову ночь. Весело трещал огонь в просторной печи крестьянского дома, перед ним собиралась вся семья; пелись рождественские песни, сказывались рождественские рассказы. В Германии укоренился обычай зажигать елку, предварительно украсив ее яблоками и орехами, бывшими в древнейшие времена предметами языческих жертвоприношений; сам обычай золочения орехов указывает на глубокую древность, на языческую пору, когда быкам, приносившимся в жертву, золотились рога.

Самым распространенным из рождественских обычаев было хождение со звездой. Три мальчика наряжались царями; один из них вымазывал при этом свое лицо сажей, так как должен был изображать царя мавританского. Они ходили из дома в дом со звездою, укрепленной на конце длинной палки или на верху особого устройства, состоявшего из нескольких, скрепленных друг с другом шарнирами продолговатых дощечек: К концу устройства, кроме звезды, приделывалось еще иногда изображение замка, вокруг которого разыгрывалась целая сцена. В одно из замковых окон смотрел на дорогу Ирод; по дороге шли три маленьких царя; они направлялись к яслям, в которых лежал Младенец Иисус; рядом с Ним изображались Иосиф и Дева Мария, а также маленькие вол и осленок. Иногда все эти изображения вырезались и прилаживались таким образом, что могли двигаться. Они служили как бы иллюстрацией для рождественских песен, распевавшихся мальчиками. Вот одна из таких песен:

Такие песни заканчивались пожеланиями долгой жизни хозяевам, приютившим славящих Христа. Иногда строфы песни были многочисленны, так как славящие обращались к каждому члену семьи в отдельности.

В романских странах было принято устраивать в церквях ясли, куда клалось изображение Христа Младенца, ставились изображения Девы Марии и Иосифа, а также неизбежные фигуры домашних животных. Можно легко представить, с каким чувством посещали крестьяне храм Божий в рождественские праздники, как благоговейно смотрели они на ясли, освещенные множеством свечей, какое светлое впечатление уносили они домой! Так ярко представляла им церковь обстановку, в которой родился Спаситель мира и которая была так похожа на обстановку, окружавшую их самих! Это изображение отпечатывалось в их памяти, запоминалось надолго.

Обычай делать подарки на Рождество имеет древнейшее происхождение: начало его коренится, может быть, еще в языческой поре. По старым, языческим верованиям германцев в ту пору, на которую приблизительно падает праздник Рождества, разъезжал по земле в сопровождении своей супруги бог Один и всюду изливал различные благодеяния. Это верование впоследствии изменилось под могучим влиянием христианской религии, но не исчезло совсем, преобразовавшись в поверье о святителе Николае и его слуге Рупрехте, которые разъезжают с корзиной, полной подарков для детей и добрых людей. Это поверье имеет много вариаций: иногда, если принять их во внимание, разъезжает не сам святитель, а только слуга его.

В иностранных деревнях, как и в наших, как сейчас, так и в Средние века (но тогда в большей степени) были распространены гадания, в которых участвовали преимущественно молодые люди. Деревенские девушки, собравшись в тесный кружок, при колеблющемся пламени печи топили олово и, погрузив его в холодную воду, следили за тем, какую форму оно примет; сообразуясь с получившейся фигурой, они делали выводы о своей судьбе. Чтобы узнать, кто из них первая выйдет замуж, они притаскивали в комнату гуся, завязывали ему глаза и ставили его посреди комнаты, а сами становились кругом, ожидая, к которой из них подойдет гусь раньше. Она и должна была раньше остальных выйти замуж.

Но гадали не только о любви и браке — гадали о продолжительности жизни, о богатстве. С этой целью брали три горшка; одним покрывали горстку земли, другим — ломтик хлеба, третьим — лохмотья. Загадывающий о своей судьбе должен был выбрать один из трех горшочков: если под выбранным горшочком обнаруживались лохмотья, это обозначало грядущую бедность; если там лежал хлеб, это сулило богатство и довольство; если же горшочек прикрывал землю, это пророчило скорую смерть. Впрочем, вопросом о богатстве задавались, конечно, не молодые девушки, а уже пожившие хозяйки. Они старались узнать о своей судьбе и таким образом: наливали воду по самые края в блюдо и бросали туда монету. После этого женщина должна была вытащить монету из воды языком. Если ей удавалось сделать это, не проливая воды, это предвещало прибыль; если же воды проливалось много, гаданье сулило нужду — вылившаяся из блюда вода означала ушедшие из дома деньги.

Много поверий было связано с рождественскою ночью. Народная молва утверждала, что в самую полночь на миг всякая вода в колодцах и в реках становится вином. Но не всякому удавалось зачерпнуть такой воды, а только человеку, угодному Богу. Тот же, кому выпадало такое счастье, должен был молчать об этом; в противном случае ему грозила слепота. Кроме того, в рождественскую ночь, перед полуночью, может говорить скот, стоящий в стойлах, и не только говорить, но и предсказывать. Но горе тому, кто услышит это, так как ему грозит скорая смерть. Детям, родившимся в рождественскую ночь, было обещано счастье — праведная жизнь гарантировала им со временем найти клад.

Чтобы обеспечить себе благополучие на весь предстоящий год, следовало накануне Рождества есть определенные блюда, а скатерть с остатками от них вытряхнуть на плодовые деревья, что должно было обеспечить хороший урожай плодов. Есть предположение, что этот обычай пришел из далекой древности, когда приносились языческие жертвы. Чтобы хлеб водился в течение всего года, необходимо было оставлять кусок его на столе на всю рождественскую ночь. В эту ночь нельзя было тушить огонь в печи, а все сосуды, предназначенные для воды, следовало наполнять до краев. Все земледельческие орудия должны были быть спрятаны на все время рождественских праздников, но отнюдь не оставляться под открытым небом; в противном случае их могли повредить огненные драконы, невидимые человеческому глазу. Во время Святок в деревнях не работали. До сих пор сохранилось поверье, которое предсказывает смерть одному из членов семьи, в которой во время Святок затеют стирку.

 

Фландрский граф и крестьянин (Средневековая легенда)

Типы наподобие Гельмбрехта, если они и встречались в жизни, представляли исключение. Большинство крестьянского сословия составляли нормальные люди со здоровыми стремлениями. Такой крестьянский тип мы встречаем в следующей средневековой легенде.

Фландрский граф Балдуин IX, знаменитый участник Четвертого крестового похода, отличался неусыпными заботами о благосостоянии своих подданных. «Здравый смысл, — говаривал он, — ясно указывает на то, что владетельные особы должны быть поддерживаемы и почитаемы своими подданными, но сами правители, в свою очередь, должны свято уважать и сохранять неприкосновенными права подданных». Желая лично наблюдать за тем, как исполняются его повеления, как судят его судьи и собирают подати поставленные на то сборщики, Балдуин нередко совершал поездки по своему государству; при этом он переодевался, чтобы не быть узнанным и застигнуть виновных врасплох. Он охотно вмешивался в толпу, беседовал с простыми людьми, что давало ему возможность ознакомляться и с достоинствами, и с недостатками подвластного ему народа, а также с его нуждами.

Как-то был он со своим двором в торговом городе Брюгге и в один из дней задумал отправиться на прогулку. Одевшись очень скромно, захватив с собою лишь короткий меч да крепкую палку, он в одиночестве вышел из дворца и, не замеченный никем из царедворцев, отправился за ворота города. Оставив за собою городскую стену, он прошел через несколько деревушек, попировал в качестве гостя на крестьянской свадьбе и отправился назад, когда уже заметно стемнело.

Молотьба. Со старинной миниатюры  

Ему оставалось до города каких-нибудь двести шагов, как вдруг откуда-то выскочили разбойники и преградили дорогу. Их было пять человек. Они приняли графа за купца и, угрожая ему своими длинными мечами, стали требовать у него кошелек. Не удостоив их ответом, граф схватился за свой меч и громко крикнул, призывая к себе кого-нибудь на помощь. Он оперся о ствол дерева и отражал направлявшиеся против него удары, но, разумеется, скоро изнемог в неравной борьбе.

Но к счастью, его призыв услышал один крестьянин, работавший неподалеку на гумне: он молотил хлеб и как был с цепом в руках, так и прибежал на крик. Увидев, в чем дело, крестьянин стал так искусно работать цепом, что в самом скором времени двое разбойников повалились на землю, а остальные обратились в бегство.

Баддуин поблагодарил своего избавителя и спросил, как его зовут? Ответ гласил, что перед ним крестьянин по имени Эли, человек бедный, живущий со своей женою тем доходом, который доставляет ему поденная работа.

«Я занимаю, — сказал граф, — должность при дворе графа. Не могу ли я чем-нибудь помочь тебе?»

«Вы могли бы оказать мне большую помощь, если действительно живете при дворе господина графа. О, как благословлял бы я тот случай, который дал мне возможность прибегнуть к вашему посредничеству!»

«Что же может сделать тебя счастливым? Я обещаю не позабыть о тебе».

«Я человек честолюбивый, — продолжал крестьянин, шагая рядом со своим повелителем, — и, может быть, то, о чем я хочу просить вас, будет очень трудно исполнить».

«Кто знает? В чем же дело?»

«Раз нужно будет это говорить, скажу. Я выбежал на ваш крик из фермы, которая заключает в себе двадцать четыре десятины земли. Со времен покойного графа Балдуина Железной Руки — вечная ему память! — ферма эта составляет часть владений господина графа Фландрского. Мне шестьдесят лет, тридцать лет я работаю на ней. Место это прекрасное, и я просил бы… но это уже слишком; вы можете сказать, что я злоупотребляю вашей добротой».

«Нет, нет, я ничего не скажу, продолжай!»

«Я хотел бы получить эту ферму в аренду. Ведь это не повредит никому, так как последний арендатор умер».

«Что ж! Это можно устроить. Приходи завтра ко мне».

Они подошли в это время к воротам графского замка.

«Где же я могу увидеть вас?» — спросил Эли.

«Здесь, в замке».

«Да меня не пустят в него».

«Пустяки, спроси лишь графского секретаря, это — я».

«Хорошо, — отвечал Эли, — я приду».

И они расстались. Сколько радужных надежд принес с собою Эли домой! Он сейчас же рассказал обо всем жене.

«И ты думаешь, он поможет тебе?» — спросила жена.

«Еще бы! Он живет в самом замке монсеньора, он приглашал меня назавтра к себе».

«И ты пойдешь?» — спросила жена не то с недоверием, не то с испугом.

«А отчего же и не идти?..»

«Ну, смотри, — сказала жена и наставительно прибавила: — Кто хочет слишком многого, не будет иметь ничего».

«Полно тебе. Господин граф — благородный государь; он ни в чем не откажет своему секретарю, которому пришлось бы плохо без моей помощи. Нет, жена, я думаю, что завтра ты будешь фермершей».

Уверенный тон, которым говорил Эли, подействовал на его жену. Когда она легла спать, радостные видения толпились у ее изголовья. Она видела себя обладательницей большой житницы с собственным зерном, окороков, висящих у камина, и погребов со всевозможными хозяйственными запасами. Наутро она снарядила своего мужа в дорогу.

Подойдя к замковым воротам, Эли испытал робость. Пропустят ли его? Но напрасно он беспокоился: привратники знали о его приходе. Они раскрыли перед ним массивную дверь, и наш крестьянин очутился в огромной оружейной зале: стены ее были увешаны саблями, панцирями, щитами и копьями. В зале было несколько пажей. Один из них побежал с докладом к графу Балдуину.

Балдуин вышел, одетый по-вчерашнему. Подойдя к нему поближе, чтобы не быть услышанным никем из находившихся в зале, Эли спросил: «Вы имели уже возможность поговорить с монсеньором графом о моем дельце?»

«Ну, конечно. Есть даже большая надежда на успех. А пока оно еще не разрешилось окончательно, не хочешь ли осмотреть замок?»

«Я уж ослеплен им, — отвечал Эли — да разве есть еще что-нибудь?»

В простодушии своем он вообразил, что весь замок заключается в этой огромной и блестящей зале. Балдуин улыбнулся и повел своего спутника в другие помещения. Удивлению Эли не было пределов.

«А что, — спросил Балдуин крестьянина, рассматривавшего блестящие украшения замка, — не пожелал ли бы ты вместо фермы жить здесь, в этом замке?»

«Может быть, господин, и пожелал бы, если бы я был барином, — отвечал Эли, — но что нам смотреть так высоко? Посмотрим лучше на то, что лежит у наших ног. Что я стал бы здесь делать? Я не рожден для того, чтобы ходить по золоту, и глаза мои не вынесли бы такого блеска».

«И ты будешь вполне счастлив на своей маленькой ферме?» — спросил Балдуин.

«О, я был бы счастливейшим из людей! А как бы была счастлива моя жена! Раз в году я приходил бы сюда, чтобы вносить арендаторскую плату. А если бы мне удалось хоть раз повидать самого господина графа, мое счастье было бы безгранично».

«А ты хотел бы повидать своего государя? — спросил Балдуин. — Я могу сейчас же провести тебя к нему».

«Только не сейчас…» — пробормотал заробевший Эли.

«Не бойся, — возразил Балдуин — он не более горд, чем я. Иди за мной. Я покажу тебе весь двор в полном собрании и Балдуина IX, графа Фландрии».

Нечего было делать, приходилось слушаться.

«А монсеньор граф, должно быть, одет весь в золото?» — спросил Эли.

«Совсем нет, он ничем не отличается от своих придворных, он даже редко одевается так роскошно, как люди, составляющее его двор».

«Ну вот, — остановился Эли, — как же я узнаю его?»

«По тому необыкновенному почтению, которое будет ему оказано: все встанут при его входе».

После этого Балдуин взял Эли за руку и ввел его в богатую залу, в которой собрались все придворные. Кругом сверкали золотые украшения, были шелка и бархат, играли драгоценные камни. При их входе все бывшие в зале поднялись со своих мест, а дамы сделали глубокий реверанс. Эли в смущении искал глазами графа и наконец заметил, что все приветствия направлены в ту сторону, где стоял он со своим спутником. Тут он понял все.

«Господи, Иисусе Христе, — сказал он обращаясь к Балдуину, — да это вы, монсеньор?..»

«Да, это я, — отвечал Балдуин, поднимая Эли, павшего перед ним на колени. — Рыцари, — обратился он после этого к присутствующим, — этот человек спас мне вчера жизнь».

Рыцари и дамы направились в сторону Эли, стали пожимать ему руки, и бедный Эли совершенно растерялся.

По приказанию Балдуина Эли отвели в соседнюю комнату, где надели на него новое платье, и только после переодевания привели снова к Балдуину. Граф вложил ему в левую руку горсть золотых монет, а в правую — кусок пергамента.

Эли объяснили, что это — грамота, которая передает ему ферму, но не в аренду, а в полную и наследственную собственность, под условием быть верным вассалом графа и ежегодно являться к нему для изъявления покорности с цепом на шее в годовщины их встречи.

Впоследствии город Брюгге так расширился, что бывшая собственность доброго крестьянина Эли вошла в его черту. Небольшая улица, находившаяся по соседству с бывшей фермой Эли, долгое время после того называлась улицей Цепа (Vlegel-Straße).