I

Лет восемь назад, прочитав впервые "Образованщину", я был покорен суровой прямотой автора, его бескомпромиссной позицией в бичевании наших пороков, высотой идеала, просвечивавшего сквозь набросок предполагаемого обновления. Вещь так захватила меня, так созвучно легла в сердце, что я с ходу, как к своей работе, сделал к ней несколько дополнений Статья стала родной. Я видел в ней критику моего окружения, с которым я в это время вел внутренний спор. Я видел, что автор - на моей стороне, что он одобряет меня, чувствующего себя одним из тех, кто, по его мнению, уже выбрал верный путь и о ком он говорит, что их незаметно "по тихости". Это была большая радость. Статья на годы стала любимой... Но многого я в ней не видел. Лишь происшедшие в стране в последние несколько лет перемены, обострив зрение и расширив кругозор, кое-что заставили пересмотреть. Общая плита приличного коммунистического безгласия, равномерно глушившая индивидуальные звуковые оттенки разных слоев населения, откинулись - и на свет ринулись голоса, в которых мы начали различать не только тоску по воле, но и наследственные звуки тысячелетней русской истории. Как бы на равных (демократическое требование!) заговорили разные уровни народа... Наконец, о себе заявило само дно. Мы услышали о "Памяти", вспомнили охотнорядцев, черную сотню, погромы... Сначала хотелось отмахнуться от этого как от безобидных мелких рецидивов невежества. Однако косматые голоса нарастали, упорно побуждая не только искать им глубокие исторические параллели, но и невольно соединять "новации" со всей прожитой тобою советской жизнью, припоминая все анекдоты, стычки, косые взгляды и шипение ближних... Дальше - больше... Долгое время я считал, что только темное простонародье по неразвитости своей соединяет евреев и интеллигентов в одно - по внешним признакам. Я знал, что масонов в России боялись 200 лет назад, что на евреев власть натравливала 100 лет назад - однако, думал я, это же история, и образованные-то люди уж никак не могут нынче повторять этот ее давнопрошедший бред. Пусть наше образование коммунистическое, но ведь даже коммунизм, за вычетом теории и практики насилия, хоть не намного, но все же выше этих провинциальных кошмаров! Этих пещерных позывов... Не тут-то было! Гласность развеяла и эти мои слабые надежды на то, что образование укрощает зверя. Появились черные ораторы с высшим образованием, кандидаты наук и, наконец, на вершине черной волны - во весь рост поднялся известный математик, выдающийся интеллектуал, диссидент. В самый разгар борьбы за демократические преобразования в стране, на пороге крушения соцлагеря, крупный ученый публикует трактат, в котором нам наконец разъясняется, кто есть враг народа на современном этапе и значит во всем виноват. Кого, так сказать, ату. Трактат оказывается введением в избиение не только традиционных евреев, но и - слава Богу, без темнот! - интеллигентов. То, что я считал заблуждением темных масс, явилось как откровение на высотах ученого ума, в ломоносовских эмпиреях. Я очутился припертым к стенке. Я и есть враг народа. Ибо по всем данным отношусь к искомому Малому народу.

 

II

Пришлось заглянуть в трактат, ибо чувствовалось, что публика шокирована. Открыв оный, я погрузился в душную эрудицию, вязким болотом деталей напоминающую ленинскую диалектику-трясину, где разумным доводам делать нечего. Закрыть бы... но замелькали фамилии, которые я хорошо помнил по любимой статье Александра Исаевича. Это зацепило. Ага! критикуются почти все те же. Я считал перепалку Солженицына с ними в "Образованщине" семейным делом, Потому и удивился: чем же досадили они этому автору? Вообще, о чем спор?.. Ну, конечно же, опять зубная боль России (казалось бы, клещи большевицких дантистов давно уже должны б были вырвать все такие зубы!): народ и интеллигенция. Верней, - в погромном уже варианте - "мысль народная" и "мысль еврейская", т.е. интеллигентская. Даже беглый взгляд по диагонали легко позволяет заметить, что основное чувство автора - "обида" за народ. Все обидели... Один Г.Померанц чего стоит с его напугавшими патриотов словами, что "народа больше нет" и что при любви к народу нет "никакого порога, мешающего стать на четвереньки". Ужас какие страшные слова! Даже Солженицын на них отреагировал, впрочем на минутку диалектически согласившись, что народа действительно нет. А ведь очень верные слова! Всё - истина. И если 18 лет назад (время написания "Образованщины") и 10 лет назад (написание трактата математиком) можно было по безгласности отчасти и не разглядеть этой истины (хотя, если не терять здравого рассудка, то можно всегда, при любом деспотизме, разглядеть истину, наблюдая ее непосредственно на своей лестничной площадке - и вполне достаточно), то уж ныне, под шквалом общественного саморазоблачения, мудрено задурить голову даже самым слепеньким, указывая им на "страшные", "оскорбительно" звучащие слом интеллигенции о народе. Сегодня любой мужик ни улице загнет о народе почище Померанца и всех диссидентов, вместе взятых, - однако, по мнению народников, которого они прямо не высказывают, но которое сквозит в их сочинениях. что позволено Юпитеру простолюдья, то запрещено быку интеллигенции. Ей опять, как всегда, выделяется несамостоятельное место по той же большевицкой схеме - как прослойке в надстройке. Вообще это удивительно, что именно наиболее верные и изящные замечания из работ представителей "Малого народа" называют злобу наукообразного пророка. Вот несколько таких замечаний, поражающих стопроцентной правдой. Шрагин: "Интеллигент в России - это зрячий среди слепых, ответственный среди безответственных, вменяемый среди невменяемых". По пятам следует вывод трактатчика: "Итак, "европейски образованная и демократически настроенная интеллигенция" созрела для того, чтобы большинство народа oбъявить НЕВМЕНЯЕМЫМ. А где же место невменяемому, как не в психушке?" Самое замечательное в этом саркастическом шипении - это риторический вопрос в конце, революционно переворачивающий вверх ногами все наши представления о драме последних хотя бы тридцати лет. Наблюдая расправу брежневского режима с инакомыслием правозащитного диссидентского движения, мы видели, и весь мир видел, что целая страна стала невменяемой, уничтожая, удушая в психбольницах и лагерях скорее лучших, чем худших, всех тех, кто вышел, выломился, отщепился от безликого и безгласного народного монолита. Невменяемые, имя которым легион, судили немногих вменяемых: мы помним это по процессу над Иосифом Бродским, помним народных понятых и заседателей, помним, кем были набиты залы закрытых процессов над вменяемой интеллигенцией... И рабочий парень Анатолий Марченко, вступив в борьбу с режимом, стал интеллигентом и поднялся над пьяным советским плебсом, ибо принял на себя вменяемость. Шрагин безусловно прав: большинство народа нашего было в эти годы не только невменяемо, но и безответственно и слепо по одной и той же причине: и вменяемость, и ответственность, и зрение забрала себе власть. Народу оставалась рабская покорность... Господи, все это так известно и так понятно. Не перестаю изумляться: казалось бы, поклониться надо низко диссиденству за его подвиг неповиновения в кромешной тьме, но нет! Все эти годы опять, как триста лет назад, в древней Руси, "диссидент" было ругательным слоном, как будто сам народный дух восставал против неповиновения властям и гнал, третировал всех, кто отделяется от патриархального единства. Кажется, если б не перестройка, то скоро толпа, не дожидаясь особого указа власти, сама б начала расправу с диссидентами, сжигая их во славу народно государственного единства на кострах маевок. Так зловеще уже звучало это слово - "диссиденты" - на улице... И вот кончилась, кажется, жуткая пора уничтожения государством независимой мысли, страна сдвинулась с мертвой точки, пошла навстречу благотворным переменам, мы облегченно вздыхаем: слабеет цензура, человек обретает голос, мы начинаем свободную жизнь... И что ж? - Слабеющий монстр тиранического государства, косность и невежество отживающих сил находят неожиданную поддержку - кто б думал? - в бывшем вольнодумце, авторе подпольного трактата о социализме. Теперь он берет на себя роль цензуры и тайной полиции, отделяя чистых от нечистых (в основном немногих нечистых от чистой массы), овец от козлищ, лишая права на мысль одну часть народа (меньшую) под предлогом защиты другой части (большей). Защита заходит столь далеко, что вот мы уже снова, как в 17-м, разделены на два - Большой и Малый - народа. То же по сути классовое деление: в Малом народе при желании нетрудно узнать верхушку современного, нарождающего, третьего сословия (буржуазии), ну а Большой народ - это, конечно же, четвертое (пролетариат) и пятое (крестьянство) сословия. Итак, расклад для классовой битвы готов. В Шафаревиче в едином лице мы узнаем большевика и черносотенца.

 

III

Когда-нибудь некий светлый ум, подытоживая духовную жизнь российской интеллигенции второй половины XX века, назовет, быть может, одну из тем ее темой изгойства. разорения и покаяния. И с глубоким волнением вспомнит некоторые имена тех, кого с ненавистью цитирует Шаф. Цитируем дальше и мы с противоположным чувством. Н.Я.Мандельштам: "...всякий настоящий интеллигент всегда немножко еврей". О, как это понятно и близко любому из нас, хоть немного проснувшемуся и начавшему мыслить! Мы автоматически становимся в нашей стране (хочется ухе сказать "становились": погода вдохновляет) - изгоями. Пришло ли время перестать быть ими? Еще не знаем (затем и статья эта пишется)... Анекдотическим образом и Ленин становится изгоем: падение его репутации идет параллельно с разрастанием мифа о его еврействе. С Надеждой Яковлевной перекликается Померанц: "Даже Израиль я хотел бы видеть не чисто еврейским государством, а убежищем для каждого "перемещенного лица"... центром вселенской международной диаспоры". Каким безнадежно тугоухим медведем надо быть, чтоб не слышать в этих благородных словах, приведенных Шафаревичем как свидетельство интеллигентской "беспочвенности", дыхания милосердия, требования МИРОВОЙ ПОЩАДЫ ко всем гонимым, особенно ощущаемого в наш насильнический век, более того - в наши дни. И Борис Хазанов: "Патриотизм в русском понимании слова мне чужд. Та Россия, которую я люблю, есть платоновская идея, в природе ее не существует. Россия, которую я вижу вокруг себя, мне отвратительна". Шаф. видит в этих словах лишь ненависть "инородца" (тут уместно вспомнить слова инородца и русофоба Льва Николаевича Толстого: "Патриотизм - это атавизм"), я - гораздо больше. Может, потому, что, в отличие от ученого, я способен оценить их по достоинству? "Россия - платоновская идея". Ведь это прелесть! За эту мысль я уже люблю Хазанова, потому что в ней - изящество, недоступное твердоухим. Чувство этого изящества - порой как примета, по которой двое могут в толпе узнать друг друга и выйти из нее и уже вдвоем идти искать свою расу... И для меня Россия Пушкина и Достоевского - платоновская идея, ничего общего не имеющая с тем безобразием, в котором мы сидим... Хазанов подарил мне высокое наслаждение, и я ему благодарен и нахожу оправдание концу его цитаты (сказавший так не может быть мне врагом), пугающе-жесткому для чуждого нам с Хазановым Шафаревича. Он здесь видит злобное свое, а я вспоминаю слова Георгия Федотова: "Покаяние - ужас и отвращение к себе ("и трепещу и проклинаю"), ненависть к прошлому..." ("О национальном покаянии", 1933). Но разве возводит махровый патриот каяться россиянину в грехах земли своей, если тот - "инородец"? Низко же мы шли как нация, разложившись до первобытного племени, если запрещаем россиянам резкое слово о своей стране в числе прочих и на том основании, что они - не того племени, нацменьшинство и вообще - меньшинство!.. Раздражают ученого мракобеса такие вещи, что начинаешь думать, что перед нами - аномалия, какой-то дикий нравственный пробел, пустота, незаполненность духа элементарными человеческими понятиями, для которых, чтобы иметь их, не требуется не только членства в академии наук, но даже оконченного среднего образования - настолько соприродна, казалось бы, душе человека, даже и в нашем ожесточенном веке, жалость (хотя б теоретическая!) ко всему малому, одинокому, меньшему, по малости беззащитному перёд наседающим большинством бесчеловечного государства, повседневно организующего примитивную, злобную, ненавидящую отдельного человека жизнь масс (после августовской революции вроде уж не так звучат слова эти о минувшем коммунистическом государстве, но ведь и трактат черного пророка написан не сегодня, а в разгаре той жизни, которая еще, вполне возможно, захочет вернуться - тем более, что пророк работает на ее возвращение). Чего стоит хотя б вот этот фрагмент: "Уж очень часто они (общественные выступления диссидентов и т. д. - К.И.) направлены на проблемы меньшинства. Так, вопрос о свободе выезда за границу, актуальный разве что для сотен тысяч человек, вызвал невероятный накал страстей. В национальной области судьба крымских татар вызывает куда больше внимания, чем судьба украинцев, а судьба украинцев - больше, чем русских. Если сообщается о притеснениях верующих, то говорится гораздо больше о представителях сравнительно малочисленных религиозных течений (адвентистов, иеговистов, пятидесятников), чем православных или мусульман. Если говорится о положении заключенных, то почти исключительно политзаключенных, хотя они составляют вряд ли больше 1% общего числа. Можно подумать, что положение меньшинства реально тяжелее". Налицо - столь абсурдный выворот всех нравственных понятий, что носитель выворота даже не замечает всего позора своих слов; к примеру, о политзаключенных. Речь идет, и это знают все, следившие за событиями последнего тридцатилетия, о политзаключенных-диссидентах, то есть НЕ-преступниках, не говоря ухе о том, что и само сравнение меньшинства политических зэка с большинством неполитических зэка ради сочувствия последним весьма дурно пахнет. Удивительно, что и после "Архипелага ГУЛАГ", где Солженицын рассказал об омерзительном сочувствии советской власти "социально близким", Шаф. не постыдился выразить свою лояльность к неполитическому большинству зэков, то есть к тем самым "социально близким" ворам, бандитам, насильникам, всей блатате, проявив себя, таким образом, прямым психологическим наследником вышинско-бериевского правосознания. "Каким позором было бы такое заявление (о том, что детям интеллигенции препятствуют получать высшее образование - К.И.) в глазах интеллигенции прошлого века, считавшей себя в долгу перед народом!" восклицает коричневый народный заступник. Он даже не замечает (неужели замечает и тогда всё - сознательно?!), с какими государственными структурами и с какой внутренней политикой какого государства он солидаризуется. Если б он не был фанатиком с изуродованным миропредставлением, то в соответствии со здравым смыслом описал бы ситуацию по-иному: каким позором покрывают себя страна и государство, препятствующие детям своей интеллигенции получать высшее образование! Значит эта страна и это государство не хотят усиления своего интеллекта, убивают свои мозги. Что такое интеллигент, как не народ, "вышедший из народа" путем получения образования? В прошлом веке в России даже власть это понимала и уважала. За усилия получить образование, по окончании университета человеку присваивалось личное дворянство. При советской же власти, в полном соответствии с ленинской политикой травли и искоренения "гнилой интеллигенции", получив образование, мы получили в наследство и позорную кличку - и ею меня насильно отделяют от народа, хотя бы мой отец или дед в землю пахал. Поэтому Шаф., хотя и попадает пальцем в небо, предполагая, что "ненависть к одной нации" (так "учитель жизни" называет покаяние; невольно вспоминается христианско-покаянное творчество Андрея Тарковского, фильмы которого почво-фашисты давно уже признали русофобско-антинародными) "скорее всего связана с обостренным переживанием своей принадлежности к другой", он парадоксально-невинным образом прав: отлучаемый по получении образования (я, для краткости, спрямляю: к образованию следует прибавить и более высокую культуру, которая и отличает "Малый народ" от "жизненных взглядов миллионов учителей, врачей, инженеров, агрономов", т.е. большинства той самой образованщины, о которой подробно сказано у Солженицына) от народа презренным официальным именем "прослойки" и погромным неофициальным ленинским прозвищем "гнилой интеллигенции", я, желая выжить и не понимая, за что меня травят (разве образованность и культура - это что-то плохое, преступное?), естественным образом начинаю обостренно переживать свою принадлежность к "культурной расе", вырастающей из народа и властью отрываемой от на рода. Еще в 18 году Бердяев писал об этом расколе народа на две расы. Все эти семьдесят лет народ и партия, т.е. власть, действительно были едины - лозунг не врал - и в своем единстве стремились уничтожить интеллигенцию, т.е. мозг нации, грозящий самой нации и государству критикой и развитием, которых народ и партия не желали. Почуяв вред бюрократии, народные идеологи отождествили ее с интеллигенцией. Бюрократия, рекрутированная из всех слоев населения, очень даже с выгодой использует это отождествление интеллигенции с собой. Пользуясь темнотою масс, тычущих в бюрократию и интеллигенцию как нечто единое - белые руки, портфель и очки на носу, - бюрократия, защищенная госмундиром, выходит сухой из воды, благополучно переадресовав вызванную собою на родную ненависть беззащитной "прослойке". Все, кстати, чисто по-ленински, его путем: он первый отождествил интеллигенцию и буржуазию, чтобы разом освободиться не только от "классовых врагов", но и от вмешательства разума в свои безумные дела. Народ по достоинству оценил начинания Дедушки, воздвигнув разумо6орцу мавзолей... Ленинский дух, впрочем, и ныне успешно действует: как только партия стала терять свой авторитет в глазах масс, она стихийным идеологическим чутьем народа на наших глазах была лишена звания "пролетарской" и отождествлена с интеллигенцией. Это стало даже неким русским законом: как только определенная общественная сила проигрывает игру, так улица сливает ее в своей ненависти с интеллигенцией, подписывая, так сказать, смертный приговор. Как раз в эти дни, когда я говорю эти слова, уличный ворон начинает кружить над первым поколением посттоталитарной демократии... Традиция русской ненависти к разуму и культуре по-прежнему жива... Похоже, что она неотделима от поклонения народу (в пределе - улице, которая "присела и закричала: "Жрать!"), верней, является следствием этого поклонения, производится им. Она настолько ослепляет своего носителя, что он, как Шаф., теряет чувство действительности, а с ним и эстетическое восприятие, определяя, к примеру, картину "Тяжелое небо" как русофобскую на том основании, что на ней изображено некое существо, из которого "течет моча, целое озеро мочи, рождающее реку, которая втекает в качестве ночного горшка (стиль не мой, Ш-ча - К.И.) - в храм Василия Блаженного". Я не видел самой картины, - может, ее можно критиковать за лобовой сатиризм или еще что-нибудь, но то, что художник абсолютно верен внутреннему смыслу действительности, это видно даже по скупому описанию русопята. Это же прекрасно показано, смотрите: моча коммунизма заполняет христианский храм! Что же, как не это, было все семьдесят лет? Не понимая таких вещей, мы рискуем видеть свои храмы еще десятки лет заполненными мочой собственного невежества. Уверен, что точно так же возмутился бы этой картиной и Сталин (и Варлам из "Покаяния": уровень его невысокой души в беседе с художником сильно напоминает уровень Ш-ча). Он как раз хотел свести сей антитоталитарный элемент - малый народ интеллигенции - к нулю. Сталин по достоинству оценил бы патрио-усилия Ш-ча. А я-то, по простоте, думал, что Шаф. - диссидент. Один из авторов ведь сборника "Из-под глыб". А у него, оказывается, и Галич пел "с диссидентским душком" (выражение, достойное аппаратчика ЦК-ГБ). Но, может быть, Шаф. правый диссидент?.. Нет, пожалуй, все верно - по духу нашей страны в ней правых диссидентов быть не может и не должно. Те, кто несогласны справа, несогласны лишь поверхностно, с наружной формой правления, с некоторой гособолочкой - но ни в коем случае не являются несогласными с господствующим, хотя и явно отжившим свой век, народно-тоталитарным патриархальный мирочувствием, тем пережитком родового, общинного строя, доползающим до XXI столетия, который, начиная с графа Уварова, называется народностью. Да, настоящий диссидент у нас - только левый. Он может только отщепиться от монолита. Правым же диссидентом нельзя быть, ибо невозможно быть тоталитарнее тоталитарного монолита. Это уже была бы черная дыра, сверхплотное чудовище... Впрочем, может, душа патриотических лидеров и приближается к такому идеальному состоянию. Ведь тяжкая душа любителей чернонародья (словцо А.И.Солж.) явно тянется к такой плотности. В их рассуждениях всегда чувствуется тяготение холодного. тяжелого, темного. Оттого они так неуклюжи и неэстетичны, так угрюмо тяжеловесны и хмуры. Так боятся людей воздуха и света, так бездарно шарахаются от духовной культуры, впадая в материалистическую глупость. Вот страшно Ш-чу интеллигентское "хождение по воде", то есть, как он "объясняет", - "окончательное разрушение религиозных и национальных основ жизни". Господи, просвети его академическую темноту! Знает ли он. Кто ходил по воде?.. Увы, такова наша культура даже в самых научно мировоззреющих верхах... Все те же плоды коммунистического просвещения... Все вместе их можно назвать разумофобией. Все, к чему прикасается такое больное сознание, отражается в нем, как в кривом зеркале, уродуясь. Ведь любой человек, не утерявший рассудка и чувств" действительности, понимает, что все упреки России и русскому это реакция на коммунистическую Россию, называемую СССР; в этом смысл всякой "русофобии". Если мы сейчас используем благоприятный момент и станем, наконец, современной свободной страной - от русофобии не останется и следа, как и от множества других фобий.

 

IV

Сходство между Шафаревичем и Солженицыным в адресатах полемической критики и в реакциях на некоторые мнения "столичной образованщины" заставило меня, наконец, еще раз и уже с учетом вскрывшихся в эпоху гласности гнойных нарывов национальной совести, ярчайший пример чего есть "Русофобия", внимательно перечитать любимую статью... По мере того, как я вчитывался, я чувствовал, что любовь моя к известнейшему из малых публицистических произведений знаменитого автора иссякает...

 

V

Анализируя "Вехи" и прилагая их мерку к характеристике современной интеллигенции, Александр Исаевич группирует суждения "Вех" в четыре класса, сопровождая их своими ремарками. Первый класс: "недостатки той прошлой интеллигенции, важные для русской истории". В числе прочих отмечается, что "любовь к уравнительной справедливости, к общественному добру, к народному материальному благу парализовала в интеллигенции любовь и интерес к истине; "соблазн Великого Инквизитора": да сгинет истина, если от этого люди станут счастливее". Здесь хочется сказать: стоп! Отсюда бы и скакать. Названо важнейшее. Только сейчас мы начинаем соображать, насколько это был верный диагноз: в этих нескольких строках веховской оценки (верней, самооценки), переданной Солженицыным, указано на суть той болезни, что привела нас в яму: народопоклонство, уклонение русского христианства в социо-язычество. Здесь "истина" - не пилатова абстракция; здесь - намек на конфликт социализма и христианства, над которым бился Достоевский. В дыру этого конфликта ухнула наша церковь, и дунуло из дыры на весь мир победившим социализмом... Здесь - начало большого разговора... Но... следует ремарка Александра Исаевича: "Теперь: да сгинет истина, если этой ценой сохранюсь я и моя семья". Незрело восхищенный этой лобовой атакой, я не замечал раньше; что впереди у А.И. шли слова: "Теперь таких широких забот вовсе нет". Казалось бы, что тут особенного? А вот сейчас бросилось в глаза, что заботы сходившей с ума в молении сапогу предреволюционной интеллигенции названы нашим писателем "широкими". Еще раз, казалось бы, - чего уж тут? Мелочь ведь - неприлично и придираться. Да и верно: широкие заботы были. Не солгал писатель. А вот - зудит: время такое. Вспоминается, что и у Стеньки Разина заботы были - широкие. Что и Стенька? У Чингисхана - еще шире... Этот подтвердят современные монголы. Да в конце концов грех и от источника культуры отрываться: к чему нам тогда уроки Достоевского? - "широкие" заботы-то ведь инквизиторские и были! Далее. Отмечая "гипноз общеинтеллигентской веры, идейную нетерпимость ко всякой другой, ненависть как страстный этический импульс" у тех. А.И. прибавляет, имея в виду этих: "Ушла вся эта страстная наполненность". И опять странно как-то прозвучало. Как будто жалеет современный писатель, что нет "страстной наполненности", тут же как бы не видя, чем наполнены были те страстные люди. Странно... Однако и без странностей возразим великому писателю (впрочем, с написания прошло уже почти двадцать лет - может, он и сам уже увидел?): не ушла наполненность ненавистью, более того (спасибо гласности, быстрей все обнаруживается), не оскудела Русь фанатиками, а явно полку нашего прибывает - и переодевается "страстный этический импульс" из революционного мундира в национальный. И никак не скажешь, что не интеллигенция - по крайней мере, не низы провинциальной образованщины, хотя б тот же Шафаревич. И много других не с семью классами за плечами, а гораздо поболе. Обмолвился А.И. в 73 году в статье "Раскаяние и самоограничение" о национал-большевизме мельком, очень мельком - думается, что все же теоретически-далеким от жизни и вовсе не опасным движение это ему виделось. Гораздо опасней, судя по уделенным страницам, виделись ему те - опять те же! - имена, в том же навязшем в зубах No 97 "Вестника Русского Христианского Студенческого Движения", о котором и в "Образованщине" речь. Заканчивая с ними спор, А.И. в "Раскаянии и самоограничении" писал: "Группа в No97 - не случайность. Это, может быть, замысел: нашей (а оппоненты - не наши?! К.И.) беспомощностью (весь мир перед нами на ту пору дрожал, где ж беспомощность? - К.И.) воспользоваться и выворотить новейшую русскую историю - нас же, русских, одних обвинить и в собственных бедах и в бедах тех, кто поначалу нас мучил, и в бедах едва ли не всей планеты сегодня. Эти обвинения - характерны, проворно вытащены, беззастенчиво подкинуты, и ухе предвидится, как нам будут их прижигать и прижигать". Уф! Еле выписал - отдышаться захотелось. Как сгустил А.И., не хуже Шафаревича! Статья-то - о раскаянии (о покаянии, видимо), а вот эти слова, ух, стальным холодам резанули, все тем же "страстным импульсом" ненависти! Попали ж бедняги из No 97 под гильотину! И чего, думаю, напал великий лениноборец?.. А то, думаю, напал, что, хоть и в незрелом и, может быть, угловатом виде, а мелькнула у них истина покаяния, задела-таки за живое человека, кающегося как-то агрессивно, как бы маша при этом кулаками в сторону прошедшей там, в дали нашей истории, драки. Странное-странное покаяние! Солженицын напоминает только что слезшего с боевого коня большевика, только что крутанувшего в ужасе головой от того, что натворил в резне и пламени, - он еще пьян от безумия схватки, хотя мысль о содеянном и о Боге забрезжила; он уже раскаивается, но раскаяние прерывается, рвется клочками от налетающей красной волны гнева и ненависти; слишком саднит еще память обид, и далеко еще ему до тихого покаянного смирения и любви; он еще полон подозрительности и еще выискивает кругом врагов. Такой человек не допускает, что кто-либо может ошибиться; по его мнению, точней по его ощущению, нет ошибки, есть злое намерение, непременный умысел. Когда читаешь у крупнейшего, прославленнейшего, всеми нами законно уважаемого такое: "...не случайность... замысел: нашей беспомощностью воспользоваться..." - отчаяние охватывает жгучее. Ведь - мрак! Ведь это продолжение той же улицы, где ораторы темные, "памятники-черносотенцы, безграмотные параноики ревут-шипят: Жиды! Сионисты! Масоны! Враги народа! Споили-загубили!.." И - так далее, весь кроваво-мистический набор очумевшей толпы, ищущей троцкистов на современном этапе, чтобы было кого к стенке. Мрак и тоска - когда великие писатели нынешние того же ищут. Это психологическая основа - не художественная, не философская, не религиозная, то есть не от культуры; это основа военно-политическая, та же, что и у Ленина, хоть и в иной обертке: у нации есть враги. Враги есть у нации. Враги у нации есть. Враги нации есть у. Это - глубочайшее, сердцевина, центр центров души. "А выхода", как пишет Александр Исаевич, "нет все равно: только раскаяние". Уточню: теперь еще - и в национальной ненависти.

 

VI

Но я отвлекся. Продолжим путь по "Образованщине". Среди достоинств предреволюционной интеллигенции автор отмечает "социальное покаяние, чувство вины перед народом". К чему это капитальное чувство привело, мы уже знаем: к 17 году и тому, что за ним. Я не буду останавливаться на том, что уже почти общее место. Стоит лишь прибавить, что благородная советско-коммунистическая власть до конца своих дней успешно осуществляла "социальное покаяние": как иначе назовешь эту вечную на газетной полосе печальную старуху и покосившуюся избушку? "Социальное покаяние" и есть - то есть удобная для властей, для сохранения колхозного рабства прежде всего, пропагандная ложь (можно назвать это явление и "социальное воспевание" - разницы нет: старуха шла вслед за знатными сталеварами и доярками, в том же ряду). Все было душевно и полно любви к народу. Старуха - на полосе. Избушка - на курьих ножках. Корыто - разбито. Все - в соответствии с фольклорными традициями. И как финал: а воз - и ныне там. Но и зато всё это вместе - символ, которым всегда можно было ткнуть в рожу зарвавшейся образованщине, диссидентам всяким, вздумавшим иметь свое мнение. Ведь не разум, а "хлеб - всему голова". Эти "золотые слова" - последний и радикальнейший ответ нашего колхозного крестьянства христианству с его легкомысленно-идеалистическим "не хлебом единым". Так праведница Матрена, та самая, без которой деревня не стоит, невольно становилась ведьмой, вдохновляющей славные карательные органы. Это и есть социальное покаяние. Достоинством той интеллигенции наш писатель признал и то, что для нее "думать о своей личности - эгоизм". Ну, слава Богу, здесь мы - прямые наследники: родная власть нам сей императив с пионерских лагерей вдолбила, так что не подведем. Хотя христианство, вот, едва ли согласилось бы со столь простецким утверждением. Вспоминается казарма: там точно согласились бы, с радостью согласились бы. Интересна еще одна черта. "Всеобщее равенство как цель, для чего готовность принизить высшие потребности одиночек". Ба, да это же из шигалевщины! Веховцы, разумеется, записали это в недостатки. Солженицын же, не гнушаясь, "переполюсовал" сие как "чуть ли не достоинства". Вот тебе и раз! Это значит, что, увы, и самые сильные из нас не хотят учиться у истории напротив, всего лишь используют ее как материал в своих целях. То есть опять внутри, в глубине души общественного деятеля двигателем лежит не стремление, не любовь к истине, а некий иного рода аффект (прав, увы, но - тысячу раз прав старина Ницше!). Он, а не истина царствует над иерархией ценностей... Да, может, сам деятель в этом и себе не признается - допускаю даже, что он просто этого о себе не сознает. Если это так, то вот одна из глубоких причин исторических заблуждений человечества, связанная с бессознательным влиянием действующих лиц...

 

VII

Когда углубляешься в полемический бурелом под названием "интеллигенция и народ", начинаешь ощущать, что сходишь с ума. Все здесь почему-то идет юзом, и "народ" как призрак все время ускользает, покуда мы не оказываемся на дне деревенской жизни. Вот там уже точно твердо, там - народ. Например, Г.Померанц находит, как пишет Солженицын, сочувственные слова о бухгалтерах, "грузчиках умственного труда". Очень хорошо. Я мысленно вижу прошедших в жизни передо мной круглых и тощих, ядреных и желтолицых, всяких бухгалтерш - и радуюсь за Померанца: вот хороший человек, жалеет простых людей народа. "Но, - омрачает мое прекраснодушие Александр Исаевич, - оказывается, эта его (Померанца, значит - К.И.) настойчивая защита есть скорее нападение на "народ" (почему А.И. берет священное слово в кавычки, ума не приложу К.И.): доказать, что искать ошибки в платежной ведомости тяжелее, чем колхознице работать в задушливом птичнике". Вот-те и два! Оказывается, что, когда требуется, то и бухгалтеры исключаются из народа. Не потому ли и кавычки на народе, что хоть оно и тянется душа к колхознице, но все ж странно как-то считать народом уже только меньшую часть народа? Бухгалтерша-то в отличие от птичницы к некрестьянскому большинству уже принадлежит. На стороне этого большинства - неумолимо изменяющийся мир, в котором крепостные исчезают, а компьютеры появляются; не от бессилия ли перед этими неотвратимыми процессами и вся сердитость, суровость и злобность почвенников? И другое. Померанц не нуждается в моей защите, но, дочитав том его эссе, я никак не смог обнаружить в нем того низкого уровня глупого желания "нападать на народ", который заподазривает в нем А.И. И все подозрения, как скажется, - опять же из-за пристрастия к колхознице, символизирующей для писателя Народ. Здесь, безусловно, - не чувство действительности, а гнетущий дух навязчивой идеологии. Да и просто бессмыслица, ибо и воспеваемая птичница при первом удобном случае сбежит из птичника и вольется в растленное городское человечество, наплевав на высокий удел быть предметом жалестных воздыханий экзальтированных народопоклонцев.

 

VIII

Да, кстати, может, никакого б разговора и не было, я статьи знаменитой не писалось бы, если б... если б не отношение легкомысленной интеллигенции "к своему народу". Вот уж где столетняя ломовая боль! Этот идол - больной зуб нации именем "Народ", который уже к 17 году нарвал, - тогда ж и прорвало, но не удален был. Большевики отделались своей железной пломбой... И вот она слетели, и видно, что зуб посинел, почернел, а все грозит опухолью, и давным-давно пора его рвать. Но - как это понять? Если у нас на Руси и царской и советской задушевней песнопений не водилось, как о народе? Даже немцев и французов переплюнули в этом отношении, не говоря ухе о других. Смотрите, как нарастала в течение XIX века фразеология о народе, прорастая сквозь классику и вытесняя ее к XX веку напрочь. Бог у нас обнародился, и культура почти - слава Богу, что только почти! - вся обнародилась. Все так заквасилось на "мысли народной", что нынешнему человеку, открывающему для себя Россию дореволюционную в противовес России красной, ох как трудно пробиться сквозь это мистическое месиво к здравому рассудку и обрести ясность мысли, свободной от наследственного тумана народопоклонской лирической стихии! Тем более трудно, что нынешний человек - сам есть продукт красной России, в которой этот туман народнический был настолько густ, повседневен, так выпирал из всех газет, орал из радиоприемников, так облеплял любого из нас как воздух, что большинство из нас ухе и нечувствительно, видимо, к этой лирике, отчего, впрочем, мы вовсе не перестаем быть ее носителями. Поэтому, противопоставляя ту Русь этой, считая красную Русь результатом вмешательства посторонних инонациональных темных сил, повлекших на заклание Русь царскую, так легко сохранить народобожескую лирику в девственной первозданности - в виде жалости к идеализированному образу Народа, жертвы и тогда, и сейчас. Это сохранение народопоклонства достигается ценой рассечения живой истории России: "Коммунизм - не русское явление". В доказательство этой формулы приводится география тоталитарных режимов (см. "Раскаяние и самоограничение"). Но в этом утверждении столько же смысла, как в том, что "холера - не русское явление". Если случится эпидемия, мы не будем смотреть, кто из соседей ее "подкинул", но обратим внимание на свои антисанитарные условия. Это при Сталине непременно обвинили бы иностранную разведку. Психологические наследники Сталина вчера жаловались, что масоны губят коммунизм, а сегодня хотят нас убедить, что коммунизм - от масонов. Кроме рассечения истории сохранение народопоклонства требует и другого: выявления "внутренних масонов" - той части народного целого, которую требуется отсечь и принести в жертву ради чистоты идола Народ. Таких людей очень легко найти среди "образованщины", особенно той малой ее части, уже названной "малым народом", которая "ходит по воде", летает в воздухе (как влюбленные у Марка Шагала) и вообще испокон веку склонна заниматься подозрительным в России чистым искусством (пример подал фармазон Александр Сергеич Пушкин). "Свободный художник" у нас - да, это, считай, тунеядец. Ибо Русь в основном служит. Служивая Русь. Так вот, эта малая часть образованщины любит не "народность", а "интеллигентность", потому что явственно тянется (скрыто, в зачатке могут тянуться и другие) к знаниям, к свету, к культуре. "Интеллигентность" - это направленность вверх, к Богу. "К свету, к культуре, к Богу" - написал это и чую народолюбское рычание, обвиняющее меня в интеллигентском высокомерии и заносчивом самодовольстве, и все только из-за направленности вверх!.. Кто имеет эту направленность, знает, что это отнюдь не dolce far niente, знает, какие глыбы на плечах приходится нести на этом пути - но как это докажешь? "Бога не видел никто никогда", и глыбы эти невидимы. А народопоклонники-почвенники - люд упорно материалистический и языческий, верит только тому, что можно потрогать и пощупать руками (отнимите, к примеру, у самых набожных из них церковь, которая, кстати, весьма и весьма осязательна - и что останется от их религиозности?). "Народность" - направленность вниз, во тьму египетскую. Правда, свет и "во тьме светит", и там можно встретить мать Терезу. Но и путь матери Терезы к Богу - не единственный из возможных. И уж тем более грех представлять народ в виде огромного перманентно умирающего существа и пытаться приставить к нему интеллигенцию в роли матери Терезы. "Интеллигентность" - опора на качество, глубину разума; "народность" - на количество внешних дел. Поэтому "интеллигентности" нечего делать на войне и вообще во внешней катастрофе - известно, что, когда пушки стреляют, музы молчат. "Интеллигентность" может лишь предупреждать и оплакивать. Кассандра и Андромаха - вот роли интеллигенции в социальных катаклизмах. ...Зачем, казалось бы, обтесывать все эти разграничения? Для кого? Для чего? Порой кажется, что все это приходится делать, то есть крутиться вокруг "интеллигенции)" и "интеллигентности", потому, что те, кто взял на себя роль адвоката Народа, не хотят признавать очевидного: что высшая деятельность разума существует и что эта высшая деятельность требует, чтобы ее носители были независимы. Не прямо, так косвенно, не через госмундир, так через идеологическую повинность Народу хотят они привязать интеллигенцию, лишить самостоятельности, заставить служить (не Богу, а этносу). Ложь этих надзирателей за мозгами нации обличается хотя бы уж тем, что самому Народу, то есть подразумеваемому простонародью, простым людям, ничего этого, никакого прислуживания интеллигенции не надо. Ему необходимы элементарные человеческие условия: еда, жилье, образование, медицинское обслуживание. Подозреваю, что до тех пор, пока мы, все общество в целом, не научимся обеспечивать себе этих элементарных условий, в стране будет продолжаться травля интеллигенции, сапог будет по-прежнему выше Шекспира, первичные потребности - выше вторичных, материальная жизнь - выше духовной, материализм - выше идеализма, жизнь сама по себе, то есть бессмысленная жизнь - выше смысла жизни, ручной труд - выше автоматизированного управления, вообще труд - выше мысли, Народ - выше интеллигенции. Но, повторяю, простым людям, народному большинству, не нужна эта травля интеллигенции и высшего начала в человеке (по сути, или в пределе: Бога) народ сам естественным образом "выделяет из себя" интеллигенцию. Как только простой человек подымается над непроизвольным существованием и подчиняет свою жизнь вторичным потребностям, так он становится непростым, интеллигентным, человеком. Это нормальный процесс роста. Травля всегда организовывалась властями и блюстителями народности. Если бы нынешние народолюбители сказали: "Помогите простому человеку подняться над элементарными условиями быта" - это было бы голосом истины, ибо даже политические перемены в стране ныне способствуют пониманию этого. Но нет! ослепшие надсмотрщики народного духа скорее будут искать тех, кто "мешает" человеку подняться, - "врагов народа". ...Говоря об "интеллигентности" и "народности", я взял их в кавычки, потому что эти категории условны и всего лишь говорят о двух разнонаправленных векторах нашей природы: о верхе и низе, о внутреннем и внешнем, о разуме и звере. Стоит раскавычить эти слова и порассуждать - и готов классовый ров, потому что эти два значения уже не части индивида, а два социальных слоя, и кровопролитием пахнет, ибо в ком-то перетягивает звериный вектор, и он уже чувствует себя ущемленным и обделенным, и ressentiment на ладошке, верней - в стиснутом к бою кулаке. У этой малой части, у "людей воздуха", к которым я охотно причислил бы и себя, не возникает желания рассекать русскую историю пополам и отлучать Русь советскую от России в целом; им это не к чему. Для них коммунистическая Россия - естественное, хотя и больное, продолжение тысячелетней Руси. Откуда бы ни залетела болезнь, мы ее подцепили, имея и предрасположенность к ней; мы переболели ею со всей страстью и полнотой. Следы ее - еще на нас. Признав это, мы можем и исцелиться. Покаяние - в этом, а не в кивке на инопланетян или соседей по подъезду. Почему ж малая часть это видит и понимает, а суровый учитель нации - нет? Может, потому, что он тяжел, как все землепоклонники? Людям воздуха-то, может, и правда легче видеть, летая над окопами, а не сидя в них? Это, кажется, и зовется sub specie aeterni, когда видно обе стороны фронта и то, что там и там - те же люди и та же единая, хотя и невеселая, история. А живя в окопах, то бишь в почве, да ведя перестрелку - это уж точно sub specie saeculi...

 

IX

Кроме всего прочего это еще и дурная социология. Внесенная в литературу, она и всегда-то снижала уровень разговора о человеке, выводя его из духовной глубины на политическое мелководье. Такое социологизирование и выдумало однажды деление на "искусство для искусства" и "искусство для народа" (общества, революции и т.д.). Да народники-то и были, кажется, инициаторами этого "метода". Они ж разглагольствовали о "правде-истине" (коррелят "искусства для искусства") и "правде-справедливости" (коррелят "грязного" искусства). Но двух правд быть не может, поэтому во имя справедливости распинали истину (и искусство как таковое, т.е. "чистое" искусство; кстати нынешние нападки на "Прогулки с Пушкиным" - продолжение той же травли чистого искусства и истины). Жить не по лжи еще не значит жить по истине это мы хорошо начинаем понимать только сейчас, когда главная госложь с нас слетела. Настоящие трудности начинаются здесь, когда, чтобы начать жить действительно по-новому, нужно освободиться от более глубоких, чем советские, стереотипов мышления, замыкающих нас в круг проблем, тупиковость которых уже обнаружена нашим историческим провалом. Таким стереотипом-штампом, лежащим безнадежным камнем на дороге, является миф о народе как лице, с душой и сознанием. Когда-то некий романтик и поэт создал метафору, окутав мысль о народе в личностные характеристики. Появилась Душа народа. Дух, Физиономия и т.д., нечто вроде Соляриса. Метафора пошла гулять, вдохновляя писателей. Метафора как метафора, такой же антропоморфический перенос человеческих черт, как и на иную природу, зверей, деревья я т.д., давший некогда сказки, мифы, заставивший Фалеса заявить, что "все полно богов". Метафора эта стала ядром новоязыческого мифа гуманистической эпохи, то есть при ослаблении церковного христианства, в последние пятьсот лет. По мере того как пустело небо, росла народная душа. Может быть, человек, теряя веру в горние силы, пытался найти опору ближе, на земле, вокруг себя?.. Как бы то ни было, он не учел, что земные опоры шатки и опасны, тем более при нашей склонности творить идолов и подчиняться им. К тому же это все-таки была уникальная метафора: перенос человеческих качеств не на какое-нибудь из бесчисленных природных бессознательных явлений, а на группу себе подобных. Тут-то и опасность. Природа, сколь ее ни наделяй человечьими чертами, в политике не участвует. Деревья у Пастернака митингуют, но в парламент, слава Богу, не идут. Деревья не отбирают у личности личность, не грозят ее растворением в себе. Группа же двуногих, наделенная чертами индивидуальности, склонна узурпировать права человека, ограбив его и отняв у него единственное его достояние, о котором еще древние сказали: "Omnia mea mecum porto". Группа, толпа, коллектив, представляющий Душу Народа, отнимает душу у человека, лишает его сущности, то есть автономии его внутреннего мира. Происходит вторичное языческое закабаление лица родом (понимаемый широко, род есть и население государства, общество, практически любой коллектив; говорим же мы "род человеческий", охватывая как род уже абсолютно всех), то есть процесс, противоположный христианству и, видимо, вообще монотеизму. В Библии, в Ветхом Завете, никакой народной души нет. Бог обращался к каждому лицу отдельно и ко всем лицам народа сразу, как к простому математическому множеству их (если угодно, Бог и был "народной душой" евреев). Когда Господь возглашал: "Слушай, Израиль!" - Он обращался не к мистической (мистичен Сам Господь, и этого более чем достаточно) сверхдуше народа, господствующей над отдельным человеком, нет - просто ко всем личным, индивидуальным сознаниям-душам лиц этого народа одновременно, так же, как командир роты говорит: "Солдаты!" Центурион обращается к каждому солдату, а не к мистической душе роты. И если фронтовой корреспондент в пылу сражения узрел эту ротную душу, то это - всего лишь образ его лирики, но вовсе не "духовная" сила, повелевающая солдату жить или умереть. Словом, древние - евреи, греки, римляне - понимали слово "народ" так же, как мы с вами понимаем его в магазине или на улице, когда говорим "много народу" или "народ собрался", имея в виду просто десятки или сотни таких же, как и мы сами, индивидов, а вовсе не присутствие таинственного сверхсущества "Народ". Толпа, собственно, и есть народ (правда, из латыни известно, что vox populi vox dei, т.е. "глас народа - глас божий", но и это - не более чем пережиток родового строя, сдобренный лестью трибунов и цезарей; к тому же следует помнить, что античные язычники словом "божий" могли называть какую угодно социальную стихию: например, сексуальные и алкогольные безумства народных масс, символизированные во влиятельных фигурах Диониса-Бахуса и Афродиты Всенародной). Но и толпа - почти абстракция: она существует, пока лишь люди собрались вместе. Когда они расходятся, никакой толпы нет, есть лица, более или менее развитые. Свойство народа и толпы - бессознательность, аффект, действие. Начиная сознавать, что я в толпе, я выхожу из аффекта и прекращаю общее действие. Так же, и начиная думать о народе, я выхожу из него.

 

X

Новоязыческий миф о народной душе, как и коммунизм, предшественником и психологическим предком которого он является, - явление мировое. Но, как и многое другое, в Россию он пришел позже и, соответственно, запаздывает с изживанием. Коммунизм, уходя, обнаруживает его под собой, в глубине нашего духа, как более раннее и коренное наслоение. И оказывается, что можно быть врагом коммунизма и в то же время его психологическим предтечей. Кажется, именно такую шутку сыграла жизнь с Александром Солженицыным. Но осознать это ему, видимо, совершенно невозможно: слишком тяготеет над его душой вековой, гранитно отшлифованный и бетонно накатанный позиционнный расклад: "за народ - против бед". Народ здесь в душе сомнению не подвергается, это субстанция, незыблемое нечто, как Земля, стратосфера, три кита..."За народ" остается неизменной аффектной основой. Так как реальные изменения в жизни реального народа нескоры, то "против" всегда будет находить себе пищу: народ же несчастлив. Уйдет беда-коммунизм, ее место займет другая непременно. Уже занимает. И так далее. Тут трудно вырваться из гипнотических формул отечественной истории, хотя разрыв этой истории в 17 году, казалось бы, должен был вызвать сомнение в жизнеспособности многих из них (эти слова о разрыве истории не противоречат сказанному выше о рассечении истории народо-почвенниками национализма: есть разница между идеологическим рассечением истории, искажающим наш взгляд на нее, и реальным историческим разрывом, который, как рана и швы на ней, неотделим от общей жизни нашего исторического тела). Но когда такого пересматривающего, творческого, сомнения нет, происходит то, против чего предупреждал Г.федотов: "Погружение в XIX век - без сомнений, величайший век России - представляет огромную политическую опасность". И поэтому Александр Исаевич, будучи не в силах стряхнуть с себя морок вековой русской болезни народопоклонства, по-прежнему тащит этот унылый груз, уже отмененный "событиями ракетного века". Поэтому он с возмущением и подозрительностью отмечает суждения "образованцев" о народе, подчеркивая, что тут налицо некое, надо полагать злокозненное, "направление"... Кого ж? спросим мы. Видимо, "врагов народа". Смешно, не правда ли? И грустно... Вот примеры их "враждебных" мнений. Сетует А.И., что "даже предположения о какой бы то ни было вине перед народом за прошлое и нынешнее" ни у кого из нынешних "не возникает" - то есть дует все в ту же некрасовскую дудку, как будто сто лет истории, протекшей с тех звуков, в счет не идут. Будто их не было. Или вот досаждает Ал-ру Ис-чу Алтаев: "Народу самому неплохо было бы ощутить свою вину перед интеллигенцией". Почему бы нет? - спросим мы, коли народ и партия, как гласил знаменитый лозунг, - едины. (Не будем забывать, что разговор-то А.И. с оппонентами из "РХСД" происходит в конце 60-х начале 70-х, то есть в разгар торжества лозунга). Единство вовсе не мифическое, скрепленное кровью революций и войн и потом пятилеток. Это сейчас, почти двадцать лет спустя после "Образованщины", наступило время, когда партию отлучили от большинства народного, как отлучают от должности проворовавшегося домоуправа; но они, и партия, и домоуправ все равно отлучай ни отлучай - остаются своими-нашими: не из Африки в кресла забирались. А все семьдесят лет партия и была подлинно народным рулевым, точнее простонародным. Это и была в чистом виде охлократия, т.е. демократия улицы, толпы, низов. Ибо верхов, как известно, после 17 года в России не было. Посмотрите биографии всех членов ЦК и Политбюро: все из крестьян и рабочих. Это и была власть кухарки, как и завещал великий Ленин. Что ж вы обижаетесь тогда, Александр Исаевич, если интеллигенция жалуется на то, что это единство власти и "чернонародья" удавкой было на горле ее? Неужели люди одного общества, жертвы общего лагеря - опять считаться будем? Ведь даже у Сталина "сын за отца не отвечал", по меньшей мере, официально, неужели для общего блага необходимо тянуть на дыбу сегодняшнюю "образованщину" за "безумство храбрых" 17 года?.. Если уж говорить о количествах, хотя такие разговоры и унизительны, - там, где речь о человеке, не должно быть количественных оценок, - то при многомиллионных кровавых гекатомбах советской власти то, что было для гиганта Простого Народа потерей своей лучшей части (цвет крестьянства), но все же только части, то же самое для "малого народа" интеллигенции - было полной утратой жизни (гибель культуры, самой среды, где она возможна). А то, что кухарка, придя к власти, внешне менялась и из охлоса выращивала свою лощеную олигархию - неужели этот внешний факт мешает великому писателю видеть простонародную, низовую, то есть любезную его сердцу, суть этой власти? А вот Эрнсту Неизвестному - не мешает. Напротив, наблюдая кремлевских аппаратчиков, он великолепным словесным образом запечатлел то ужасное, что произошло, что раздавило в нашем обществе высшее человеческое начало: "Красненькие" - как правило, крестьянский тип людей (тип грубого крестьянина, а не ладного и аристократического мужика). Хорошие костюмы сидят на них нелепо; пенсне, очки - все как будто маскарадное, украденное, чужое. Они как-то странно и неестественно откормлены. Это не просто толстые люди, что нормально, - нет, эти люди явно отожрались несвойственной им пищей. Они как бы предали свой генотип. Видно, что стенически они призваны работать на свежем воздухе и что их предки из поколения в поколение занимались физическим трудом. Вырванные из своего нормального предназначения, посаженные в кабинеты, они стали столь же нелепыми, как комнатная борзая. Эти люди - красненькие в прямом смысле слова. Их полнокровие неестественно и не ощущается как здоровье. На щеках у них играет утрированный багровый румянец. Они не знают, что делать со своими странными, отвыкшими от работы руками, распухшими, мертвыми, напоминающими ласты. Плоть, раскормленная сверхкалорийной пищей и не усмиряемая полезной деятельностью, разрослась: всего у них много - щек, бровей, ушей, животов, ляжек, ягодиц. Они садятся в машину так, как будто их мужские гениталии мешают им, но при этом не теряют карикатурного достоинства. По всему видно, что они-то и есть - начальство... Низ народного тела побеждает верх, но не в положительном смысле карнавала, в самом прямом смысле. Задница разрослась и, оставаясь задницей, заняла место всего остального, поэтому питекантроп неминуемо победит человека, крыса - питекантропа, а вошь -крысу..." ("Красненькие и зелененькие"). Поэтому Алтаев безусловно прав, не чуя "вины перед народом". Но, как и большинство тех из No 97, кого громит - А.И., он говорит старым языком, он в плену изжившей себя формулы XIX века - "народ и интеллигенция", чем провоцирует Ал. Ис-ча на громометание, ибо поддерживает правила именно той устаревшей игры, пленником которой является и Солженицын. (Спорить с Н.Я.Мандельштам, не рабствующей перед XIX веком, а смело указывающей его границы, дальше которых он не в силах помочь нам в нравственных вопросах, нашему тираноборцу было бы неизмеримо трудней.) Алтаев стоит по одну сторону "пропасти", Солженицын - по другую, и в этом смысле оба неправы, хотя у обоих и невыдуманная, надеюсь, боль. Слова Алтаева можно оправдать как горький выкрик самозащиты, если учесть время, когда они были сказаны. Но язык надо менять. Нельзя все время перекидывать мяч пресловутой "вины", таща оппонента за шиворот на покаяние. Пора признать, что яма была общей. Пора признать опыт XX века как общий опыт народа в целом, не дробимого на слои и классы. Иначе ненависти не будет конца. До гласности все эти споры, может, и казались кому-то академически невинными. Сегодня они наливаются кровью, готовой пролиться. Поэтому абсолютно прав Померанц, когда говорит, что "противопоставленный интеллигенции, весь народ сливается в реакционную массу (выделил А.С.). Потому что это как раз - о формуле-трещине "интеллигенция и народ", обезобразившей нашу историю. Солженицын с присущим ему популистским инстинктом подчеркнул в этой цитате, так сказать, "обидное" для народа, не заметив глубины мысли Померанца, заключающейся в том, что в аморфную массу народ превращается именно в результате противопоставленности, то есть разрыва народного целого на "народ" и "интеллигенцию", этого рассечения организма нации, отделения головы от тела, явленного нашей историей. Темный мужик при таком разрыве всегда зачухан, в черноте, на дне рабства. Но и "белоручке" высоколобому не слаще: его всегда ждет высоко-лобное место государства, не говоря уже о повседневной ненависти черни как плате за высоколобие. Цитируется Горский: "Путь к высшим ценностям лежит в стороне от слияния с народом". Верно сказано. Слава Богу, пора действительно кончать, как пишет Борис Хазанов, роман интеллигенции с народом. Если голова будет искать смысла жизни в теле, как был эти сто - сто пятьдесят лет в России, к чему это приведет? К победе тела над разумом. Торжество тоталитаризма и гибель культуры и были победой народного тела над разумом народа. Но не хочет этого признавать славный борец с коммунизмом, не идет ему впрок русская история. Иронизирует он по поводу приведенных слов Горского: "На 180 градусов от того, как думали ...глупые интеллигентные предшественники". И опять как будто не замечает, что ирония оборачивается против него самого: "глупые предшественники" вырыли яму, в которую мы все загремели, но Солженицын как будто хочет повторить опыт их глупости - поклонение народу, - избежав при этом ее последствий то есть ямы. А так - не бывает. Это и значит, что миф о народе цепко держит писателя в своих объятиях, создавая заколдованный круг, куда пророк хочет нас потащить. Но туда нельзя, там страшно, там сумасшествие. Будем бороться за то, чтобы наша история не была сказкой о лиловом городе и Масуде. Возмущается Солженицын, что интеллигенция и религию себе, как он выразился, "забирает". А ведь, кажется, так естественно, что интеллигенция все, относящееся к гуманитарной сфере, "забирает" себе, считая своим долгом все продумать и за все стать ответственной. Иначе б какая она была голова? Именно поклонение народу, полагание в нем всех ценностей, "хождение в народ" за ними и т.п. - это все сделало значительную часть той прежней интеллигенции в высшей степени безответственной, лишенной самостоятельности в самые крутые дни русской драмы. Но как раз независимости и самостояния интеллигенции не любит и не хочет наш национальный учитель, обмороченный вековым опиумом народолюбия. Эта народолюбская психология всегда как-то приземлена, бескрыла, близорука, даже сознательно ограничена. Вот ведь признает Солженицын духовную красоту "интернационализма-космополитизма" и даже говорит, что "вероятно, когда-нибудь человечеству уготовано на эту высоту подняться". Но тут же начинаются рассуждения а ля Ле Пен об угрозах Европе от этого космополитизма. Он как бы одергивает себя, подчиняя некоему принципу - это похоже на партийную самодисциплину, не на стремление к высокому идеалу. Позиция более политика, нежели художника. Для сравнения вспомним Льва Толстого. Хотя и у него, как и у всякого почти русского, были заносы в народничество, все же ему принадлежат прекрасные слова, слова не политика поэта: "Бери выше!" Он добавлял, что жизнь все равно снесет. То есть он желал человеку крыльев и дистанции, перспективы. Солженицын же запрещает нам перспективу понимая ее не духовно-поэтически, а ползуче-политически. "Сплошной век оживления наций" - странный предмет радости для писателя, если он художник; тут скорее интерес для политического мыслителя, желающего извлечь урок из карты безобразий века. Это "оживление", в котором А. И. усматривает некий духовный смысл, чуть ли не идеал, - болезнь века, последняя судорога, завершающая окончательный распад империй, освобождение колоний и полуколоний, а также подтягивание отставших и более молодых племен к общему уровню мировой цивилизации. Наивысшим "оживлением" нации, как мы знаем, был гитлеризм. Это подлинно пик и триумф национальной идеи. Казалось бы, эта национальная "вершина" должна нам всем светить, как маяк, напоминая, что туда - нельзя. Доведя национальную идею до абсурда, т.е. предела, Гитлер убил ее в принципе, т.е. она навсегда лишилась духовного содержания, оставшись внешней оболочкой. Недаром любая демонстрация национального фундаментализма носит характер этнографического маскарада. После Гитлера человечество другое. Но, оказывается, мы очень быстро все забываем, и даже гулаговская боль не обостряет нашего обоняния: мы не чуем дыма Освенцима. И нас даже радует, что этот дым "чудодейственно" загнал народ-космополит назад в национально-государственную форму существования... Возражая Горскому, Солженицын обвиняет его в том, что он "настаивает, что существование наций противоречит Пятидесятнице". Не беру под защиту Горского, так как No 97 не читал, но настораживает легкость, с которой А.И. разделывается со сложным вопросом: "А мы-то думали, что, сходя на апостолов языками многими, Дух Святой и подтвердил разнообразие человечества в нациях - как оно и живет с тех пор". Просто и хорошо. Как будто Духу Святому делать больше нечего, как подтверждать то, что существовало до Евангелия! Как будто не было Греции, Рима, Иудеи, Индии, Древнего мира! В чем же тогда заключается "величайший переворот планеты", как назвал христианство наш русский эллин Александр Сергеевич Пушкин? Ужели в том, чтобы еще раз нарезать землицы и наречий, устроив, так сказать, очередной передел мира? Для сего, думается, не надо Духа Святого, достаточно и духа в генеральских погонах. А вот Евгений Николаевич Трубецкой еще в 1912 году писал об этом не наигранно-простецки, а куда как вдумчиво-тонко: "Природный язык каждого народа отделяет и разлучает его от прочих. Напротив, его огненный язык (то есть данный в Пятидесятнице - К.И.) не знает национальных преград; всем людям близкий и понятный, он обращается ко всем народам и всем сообщает высшие духовные дары..." Но такой уровень понимания - уже не для толпы... Трубецкой в вожди явно не годится. Зато к истине идет неслабым шагом. Но что такое истина? В который раз возникает этот пилатов вопрос, изобличая несостоятельность и несамостоятельность Истины в мире практицизма, твердых тел и грубых материй. Он возникает всякий раз, когда мы сталкиваемся с людьми материальной складки, с людьми, преданными плоти и земле, внешности, форме и вещи. Умственная и чувственная упертость в род, в родовой строй, которую мы находим в глубине национализма, - того же тяжеловесного, "платяного", как говаривали в старину христиане, духа. Такой дух ищет содержания в готовой форме, а не создает новую форму для свободного содержания. Он не верит в свободное, самостоятельное содержание. Для него всегда материя "первична", а дух "вторичен". Поэтому слова "свобода", "духовная ценность", "культура" и т.п. для него всегда неопределенны и абстрактны, т.е. лишены содержания, хотя и имеют словарное, "пустое", значение. Он не видит, что эти слова суть знаки, иероглифы бесконечного свободного содержания, именуемого Богом. Поэтому ему, как вот Солженицыну, и не постичь "противопоставления" между "борьбой за свободу и духовные ценности" и "национальным возрождением". "Как же иначе, - спрашивает он, может духовно растерзанная Россия вернуть себе духовные ценности, если не через национальное возрождение?" Можно было б легко отделаться, сказав: "Да это одно и то же". Однако - так и не так. Здесь важен вектор: от чего к чему - недаром и спор. Так вот, я поставил бы вопрос наоборот: как нам возродиться национально иначе, если не завоевать свободу и не подняться на духовную высоту? Кому как не великому автору "Архипелага" должна быть близка такая логика? ("Вернуть духовные ценности" звучит нехорошо, материалистически; как будто духовные ценности это рака некоего свято о, украденная и спрятанная под замок врагами нации; стоит, мол, вернуть ее на место - и мы национально возродились.) Ведь в яму мы упали не из-за походки ("национальное") своей, а неверный проделав путь (народнический, коммунистический и т.д.). В такую же яму упали, допустим, китайцы, но походка у них иная. Тем не менее, интернациональное падение в яму есть момент национальной судьбы каждого упавшего в яму и этого не вычеркнуть никакой идеализацией национальности. Теперь нам важно вылезть из ямы и пойти по верной дороге ("борьба за свободу и духовные ценности"), а на ней и походка, стать наша, то есть все наше национальное своеобразие, и окрепнет. А националистский вариант - навыворот: предлагается сначала, до пути и ходьбы, освоить походку. Как это сделать? Непонятно. Боятся националы, что путь нам европейцы указывают. Но европейцы - не поводыри, они не могут держать нас за руку, им самим кручи ноги ломают, хотя самое общее направление они верно показывают, потому что давно уже отказались от утопических проектов и посильно борются за существование. Они лишь указывают на просвет между гор, которые нам необходимо перейти, а уж как там в скалах компас, глаз и наши отвыкшие ноги скорректируют их совет само выяснится: тут оригинальности, именно национальной, потребуется от нас хоть отбавляй! Вот национальное-то возрождение здесь и заявит о себе - самым законнейшим образом. Без угрюмства и понуканий. Мужественно, радостно, с риском. Поэтому, как ни острит Александр Исаевич, а общечеловеческие начала - не эсперанто, но спасительная мировая направленность, без которой мы очень быстро умрем. Однако - спохватился я, да не поздно ли? - не о разном ли мы говорим? Читаю у Солженицына: "...любое крупное историческое движение начиналось в национальных рамках... нация, как и семья..." О чем говорят эти слова? В данном случае - ни о чем. Ибо с ем же успехом я могу сказать: "Любая крупная индивидуальная жизнь начинается в семейных и национальных рамках". И то, и другое столь же очевидно, как то, что все деревья, и группы деревьев, растут из земли. Но коль деревья не будут стремиться от земли к небу, то и не вырастут. Национализму угодно, чтобы деревья выше корней не росли. Требуется поклонение не небу, но грунту. Торжествует исторический материализм: для изменения жизни к лучшему, для возрождения желателен не рост личности, а "крупное историческое движение". Эта логика влечет в итоге к политике, не культуре. Как политика венчает массовые устремления к преобразованию внешней жизни, так культура венчает индивидуальные усилия усовершенствования жизни внутренней. Это культура с большой буквы - Культура, - которая и соответствует единой истине с большой также буквы - Истине. Но национализму как разновидности языческо-материалистического понимания человека такой смысл слова "культура" неведом. Он требует вещной ленинской конкретности. Потому и для Солженицына "культура" "неопределенная"... То-то я думаю, почему мне так противно разбираться с этим давно известным текстом? Вроде чуждое, а задевает. Начинаю понимать: потому и задевает, что политика опять посягает на культуру. А мне - о последней говорить хочется. О ней мечтать. Ее, а не "крупное историческое движение", делать. Ведь что такое культура? Это - след Бога в истории. И делать ее - это ступать в Его след. Политика и культура говорят на разных языках. Это - противостояние Пилата и Христа. Политика пожрала церковь. Церковью, как говорил Мандельштам, стала культура. Многие оппоненты Солженицына, несмотря на угловатость (из какого века выбираемся, выдираемся? - понять можно и угловатость), ближе к Христу и культуре, чем думает о них великий публицист. К сожалению, местами политизм (или: фанатизм?) Солженицына грубо снижает даже и этот не тончайший уровень" разговора. Например, Померанц пишет: "...Бороться с отечественными порядками, стоя целиком на отечественной почве, так же просто, как вытащить себя из болота". Я понял эти слова так, что бороться с отечественными порядками можно лишь стоя на общечеловеческой почве, не важно, откуда взятой: из декларации ООН или из русской религиозной философии. У Солженицына же идет прямой передерг:"... а с какой же почвы можно бороться с отечественными пороками? Эту борьбу латышскими штыками и мадьярскими пистолетами мы уже испытали своими ребрами и затылками, спасибо!" Если влезть в эту мерзость и говорить на ее языке, то можно сказать Александру Исаевичу: "В 56-м Кремль отомстил мадьярам, что ж вы доныне волнуетесь?" Кремль вообще всем хорошо вломил, прочно утвердив за собой монополию на надругательство - что ж вы, Александр Исаевич, всуе на себя его роль берете?.. Но Померанц-то о другом. Хорошо ли, худо ли, но он говорит на языке культуры, и его заботит культура, не политические счеты. А Солженицын его: лицом - в грязь! По-ленински. Примерно так же Ильич беседовал бы с Достоевским. Тот ему о Христе, этот - об охранке. Замечают ли читатели, что происходит? - Подмена культуры политикой. Человеческая речь брошена под ноги. Здесь даже не разговора, а и встречи говорящих не состоялось. Следующий пример - та степень безотрадного зрелища, когда побеждает уже не грусть, а смех. "Национальные" наблюдения писателя достигают предельной лирической глубины: "Как на национальную проблему смотрит центровая образованщина - для того пройдитесь по знатным образованским семьям, кто держит породистых собак, и спросите, как они собак кличут. Узнаете (да с повторами): Фома, Кузьма, Потап, Макар, Тимофей ...народа не осталось, отчего ж крестьянскими, христианскими именами и не покликать?" Да-а... Видали усугубленность? Такая серьезность нам и не снилась. Я мог бы заверить Александра Исаевича, что и сам народ точно так же "смотрит на национальную проблему", потому что здравого смысла, слава Богу, окончательно еще не теряет и в бытовое "имябожество" не впадает. Но вообще-то... что-то не верится в искренность этого собачьего абзаца. Нарочитость какая-то. Смахивает на маскарад ради идеи.

 

XI

Наблюдая правдолюбцев в нашей жизни от улицы и до общественных эмпирей, приходишь к выводу, что "жажда правды" - страшная вещь. Заметно, что в газете толпа выискивает всегда нечто дурно пахнущее и жареное: к этому влечет "жажда правды". Символично, что и ленинская знаменитая газета называлась не "Истина". Жажда правды - это жажда справедливости, в финале мести. Это всегда связано с поиском виновника-врага, но - не совместных ошибок и заблуждений. Это в итоге - политическое устремление, не религиозное и не культурное. Жажда правды желает драки, не совершенства. Вот и Солженицын. Проходил же он близко от истины, когда возгласил: "Не лгать! Жить не по лжи!" Но это - всего лишь указать, признаться, что мы в яме. А дальше? Дальше надо выбираться и идти по дороге - к Истине. И тут загвоздка. Тут конец перспективы, как говорит Бродский. Инстинкты народо- и правдолюбия, сливающиеся в "жажду правды", влекут к "рассуждениям в социальных слоях" (он, правда, как бы спохватился к концу статьи, да что уже толку?), к поиску виновного слоя (психологически того же ленинского класса), к взвешиванию вин и т.д. и т.п. О том, что писателем владеет не стремление к истине, Богу, духовному восхождению - тому, что единственно возродит нас, а политико-хозяйственно-утопическое мечтание, говорит финал его пожеланий нам: новый египетский замысел "осваивать жестокий Северо-Восток". Анекдотически-магическим образом автор "Архипелага" предлагает нам Гулаг "с человеческим лицом, типичный русско-социалистический способ решения проблемы возрождения. Но ведь и БАМ Леонида Ильича сравнительно с БАМом Иосифа Виссарионовича 30-40-х годов (я видел следы того БАМа на Становом нагорье) тоже имел более человеческий вид... Н.А.Бердяев же писал еще в 1918 году в книге "Судьба России": "Духовную и культурную децентрализацию России, которая совершенно неизбежна для нашего национального здоровья, нельзя понимать как чисто внешнее пространственное движение от столичных центров к глухим провинциям. Это прежде всего внутреннее движение, повышение сознания..." Бердяев не был политиком и материалистом, не был и народопоклонцем. Он был персоналистом (по-русски - личностником) и идеалистом. Он был религиозным мыслителем, аристократом духа. Почти все, и Солженицын, ссылаются сейчас на него и близких ему. Но как плохо все мы читаем их! И как мало еще учимся у них! Мы скорей-скорей торопимся, как истые материалисты, дать результат, осуществиться-овеществиться, но на мысль, на продумывание, на невещественное интеллигентское занятие - жалеем времени. В итоге: и крупнейшие из нас, желая улучшить жизнь, выдают очередной прагматический перпетуум мобиле, замешанный на полудуховности и исторических предрассудках. А жаль - не переводная, отечественная школа глубокой культуры у нас под руками. Бери, учись! Но в России всегда слишком любили плевать на книгу, считая учебу бедной родственницей практики. Считалось, что настоящий труд - это лишь мотыга, а работа над книгой - так, досуг, необязательное развлечение. И Солженицын опять: "...не столько в библиотеках, сколько в душевных испытаниях". Красиво? А по сути: повторение пройденного, скверного пройденного. На Руси как раз "душевных испытаний" всегда было хоть отбавляй: благо, власть с палкой в руке не дремала, да и мазохистского фанатизма хватало; а вот библиотек... Нет уж, давайте сделаем усилие поумнеть и понять наконец, что нашим опытом является и всечеловеческий, а не только национально-сиюминутный; давайте начнем наши местные "душевные испытания" библиотекой поверять!.. Иначе нашим культур-провинциалам не избыть надрывной сизифовой работы по уловлению русской культуры в националистский закут; и не перестать им "бороться" за Пушкина, пытаясь загнать этого могучего веселого джинна в затхлую закоптелую бутылку национально-патриотического пристрастия... Иначе ходить нам безысходно с завязанными глазами по страшному кругу своей истории.

 

XII

Заглядываю в статью с многообещающим названием "Наши плюралисты", смотрю, нет ли изменений в лучшую сторону. Все-таки на восемь лет позже писана была. Увы, никакого просвета. Все та же большевицкая ругань, злоба... То ж брюзжание слышу: "Отчасти по московско-ленинградской нечувствительности к страданиям деревни и провинции... за счет ограблен я..." - опять учитель меня-провинциала на столицы хочет натравить. Но я не поддаюсь на уголовные призывы, мне довольно и того, что читаю в газетах, как периодически из разных городов бывшей империи едут в Москву банды блататы избивать тамошних за то, что те "лучше живут". Тут вы, Александр Исаевич, сами весьма и весьма близки к этим "социально близким". А вот по 58-й вам уже никак не сесть: это для "малого народа", у которого нет "такой кручины". Нет, разбираться в этой психологии невозможно: сам дуреешь. Опять и опять вспоминается угар ленинских статей. Духота. И главное - унизительно доказывать, что белое есть белое. А ведь это какое-то принципиальное непризнание очевидного - на каждом шагу. Одно время я думал, что Шафаревич просто примитивен и груб, а вот Солженицын - это гораздо сложнее, тоньше и надо, мол, разобраться, не валить их в одну кучу. Так я себя уговаривал, оттягивая суровое выяснение отношений с любимой статьей. Но вот "разборка" состоялась... Облако пыли - над развалинами нашей любви... А легче не стало. А все оттого, что разговор не получается. Все мимо, все скользит. Все о разном, на разном языке. Очевидное их оскорбляет. Идеология, как и у большевиков, торжествует над здравым смыслом. "Крестьянские нации суть голодные нации..." - в этой высказанной Померанцем простой историко-экономической истине, которую не отменит ни "технологический тупи ", ни экологическая катастрофа, ни "пресыщенность" городской цивилизации, они видят "русофобию". Но "русофобия", как я уже говорил, это реакция на советскую власть, что опять же очевидно. Это психология диссидентского движения, что видно невооруженным глазом любому образованному, а тем более культурному, наблюдателю. И получается, что все обиженные за народ, как Солженицын и Шафаревич, кинувшиеся рвать клыками то, что осталось от диссидентов после психушек и лагерей, - все они по сути и объективно защитники отжившей деспотической системы, как это ни неожиданно звучит относительно вермонтского изгнанника, само имя которого символизирует борьбу с ненавистным строем. Но в том-то и дело и беда, что социализм и коммунизм у нас - это всего лишь разновидность народопоклонства, которых на Руси всегда было пруд пруди. Уничтожая одну разновидность, так легко и естественно просто у нас остаться верным самой сердцевине поклонения Народу, пронизавшего, увы, достаточно сильно почти всю русскую культуру. Есть русская глубина, на которой Солженицын обнимает Ленина. Эта глубина обернулась в 17-м пропастью. И пока будут объявляться у нас "народные заступники" (кто настолько опьянен нынешней антикоммунистической волной, чтобы отрицать, что Ленин был народным заступником?) всех мастей, из пропасти этой нам не вылезть. Так с чем же борются патриоты, народозаступники и поклонцы? С каким коммунизмом? С интеллигентским. О народном коммунизме, гениально описанном Андреем Платоновым, они и не задумываются. Ничего здесь не видят, ослепленные мифом о религиозной и чистой народной душе. Но они, как выясняется из их полемики с интеллигенцией, борются и с антикоммунизмом интеллигентским. То есть дело не в коммунизме вовсе, он уже приговорен, не из-за него страсть и ломание копий - дело в существовании ненавистной народопоклонцам интеллигенции как таковой. Миф требует найти носителей зла. Они найдены. Это Малый Народ образованщины, некая элитарная столичная верхушка (а в сущности каждый "отщепенец", каждый дерзающий мыслить выше милого их сердцу сермяжного идеала), ату! ату их! Этот осатанелый неоклассовый инстинкт резонно назвать интелефобией - от "интеля", как называют интеллигенцию подзащитные интелефобов "социально близкие".

 

XIII

Все же пару-тройку мест в "Наших плюралистах" отметим. Обижается мэтр, что один из "плюралистов" у русских националистов "братское единение с режимом" обнаружил. Ну единение не единение, а то, что хотя деревенщики двадцать лет на наших глазах плакали, а никто их ни в психушку, ни в лагерь, ни за границу не швырял - сей факт значит немало. Ну а то, что "сближение - через кандалы", как с горькой иронией выразился А.И., так я охотно с ним соглашусь, но - без всякой иронии. Народ действительно с властью - без шуток - близок был все десятилетия. И через кандалы тоже: по обе стороны кандалов. Драма народная в том и заключается, что он в процессе жизни расслаивается: одни идут в политбюро ("красненькие"), другие - в кандалы; все остальные спектр между этими полюсами. Это и есть (теперь уже хочется сказать - была) наша общенародная жизнь-раскладка. Но не внемлет сему стальной боец-интелеборец, увлеченный политической горячкой - трудно дается диалектика даже самым меднопоножным витязям! Суть народного единства, точней тоталитарной слитности, лежит глубже коммунизма: вот пробил час, скорлупа коммунизма отваливается - и вчерашние палачи, открещиваясь от опасной преданности скомпрометированной идее, естественно-рефлекторно, инстинктом самосохранения обнимают своих вчерашних кандидатов в жертвы из "правых" недругов, не из "левых"! Это победа "мысли народной" над всеми иными. И чего иного ожидать? Когда нет Бога, нет культуры, когда все рассыпается, даже державная идеология, нет ничего проще и естественней для массового человека, как ухватиться за последнюю возможность самоотождествления, обретения себя, своего лица, вспомнив о цвете своей кожи и форме носа. Когда у этноса разрушены все гуманитарные начала, остается последняя опора, претендующая быть стержнем духовности, - биология. И вряд ли кто оспорит, что это глубже всяких измов. Именно на этой глубине Ленин оправдан (великий национальный герой России), а Солженицын с ним повенчан. Но эта глубина - страшная, ибо на ней мы приперты к стенке. К дну. Наша судьба и наш долг - с этого нуля попытаться выйти к человечеству. Не понимая ли, не желая ли понимать или недооценивая значения массовой психологии в наших бедах, наш пророк дает крупного петуха относительно прогнозов "плюралистов". Вероятно, ему показалось оскорбительным для русского национального достоинства выражение "православный фашизм", обозначающее омерзительное низовое сознание, могущее спровоцировать устойчивое общественное заболевание, об угрозе которого предупреждал Синявский. Не согласен он и с Михайловым, что "тоталитаризм может даже отбросить атеизм". "Жди-пожди, - мыкает народовед, - кто ж от своего фундамента отказывается?" Здесь А.И. явно тоталитаризм с коммунизмом смешивает. Но коммунизм вместе с атеизмом - идеология, тогда как наш тоталитаризм - патриархально-родовая психология, пережиток допетровской Руси. К тому же тоталитаризм как абсолютная власть государства над человеком, независимо от доктрины, выставленной на передний план, есть (U)обожествление государства(/U), которое может быть как атеистическим, так и религиозным. Первый пример подчинения религии божеству государства дал у нас, как известно, Иван Грозный. Очевидно, что фундамент тоталитаризма надо искать не в религии или безбожии, а в понимании массовым человеком самого себя. И вот прошло всего несколько лет, и перемены в жизни страны вместе с гласностью показали: правы "плюралисты", прав Синявский - "Память" сулит нам тюрьму с крестом; еще более прав Михайлов: последние три года перед падением коммунистический тоталитаризм вполне уже признавал церковь и религию, уравняв их в правах с атеизмом. Но критика коммунизма-как-атеизма нарастала, и вот уже тоталитаризм стал заботиться о посткоммунистическом идейном оформлении. Вчерашние коммунисты легко надевают крестики и идут под благословение святителей, не теряя надежды в новом обличий укрепить свои кресла: благодатная нива народного невежества, с которой они всегда собирали свой мед, по-прежнему маняще колышется перед ними. Какая разница? - с помощью единственно верного (U)учения(/U) или единственно верного (U)вероучения (/U) " - лишь бы народ был слитным послушным стадом. Воспрепятствовать тому, чтобы это стадо под влиянием гласности, демократии и плюрализма рассыпалось на отдельных самостоятельно мыслящих людей, из которых труднее будет выжимать масло, - вот их забота. Но объективно, и хотелось бы верить, что невольно (тем более, что его интересует не "масло"), - это и забота Александра Исаевича. Увы... Он становится хранителем тоталитаризма как народно-психологической основы для нашей несвободы и для поворотов от демократии назад... Такие поразительные ошибки зрения, если они действительно ошибки, а не сознательные уклонения от истины (Если у человека нет опыта веры в человека, а есть опыт веры в народ - то можно ли здесь говорить о сознательности или отсутствии ее? Вероятнее всего, я сознаю только то, во что я верю. О чем же тогда спорить?! Но я убежден, что вера в человека соответствует более высокому уровню веры в Бога, нежели вера в народ.), которые мы видим у нашего писателя, можно объяснить разве что каким-то идейным ослеплением когда под всецелым влиянием одной охватившей человека идеи ему остается на горизонте лишь узкий просвет чаемого выхода, в то время как жизнь вокруг и вблизи ему ухе почти не видна. Опять вспоминается Ленин...

 

XIV

Удивляются люди, говоря, что наша империя была - удивительная империя, единственная в своем роде: народ-хозяин, народ-империалист в этой империи оказался беднее подвластных народов. А чего удивляться? Ведь наша империя была "благородная", потому что - коммунистическая, то есть освобождавшая другие народы от обычных условий человеческого существования. И в первую очередь от этих условий были освобождены сами русские - могучий, революционный, инициативный народ, несущий всем другим свет свободы. Но "инициатива", как говорят чиновники, "наказуема". И мы наказаны. Кто же больше других сопротивляется осознанию этого факта? Кому реальное покаяние, то есть признание вины саморазрушения - нож острый по горлу? Да тем из нас, кто более коллективистски политизирован (переход от социализма-коммунизма к национализму-фашизму легок, потому что обе идеологии основаны на коллективизме), кто духовное сводит к национальному, а национальное, естественно, не мыслит без государственного. Духовность уловляется и душится госмундиром как максимальным выражением коллективизма. (Национально государственный социализм - полнее этой формулы коллективизма, видимо, не сыскать. Но это и есть формула уже опробованного фашизма.) Поэта легко себе представить в эмиграции, то есть за пределами политических границ страны. Но армию попробуйте представить эмигрировавшей? Или - госаппарат? Или хотя бы генерала, солдата - не представить, не правда ли? Это измена. Государство не может эмигрировать из самого себя... Все обвинения в адрес интеллигенции в "духовной" измене, "внутренней эмиграции" и вообще во всяком воздушном, "оторванном от корней", неосновательном поведении - по сути от этой же военно-политической, со датской психологии. Вечная похоть русского военно-жандармского государства, часто и удовлетворявшаяся, выражалась в желании напялить мундир на всю культуру. Патриотизм, может быть, необходимый в армии, где он является единственным "духовным" обоснованием солдатского права убивать, - этот же патриотизм, когда его переносят с солдата на поэта, грозит поэту вырождением. В тоталитарном же обществе, при сквозной единой вязкой психологии, не различающей очень-то солдата и поэта, так и получается, что поэта заставляют стрелять, солдата - сочинять песни... И для обоих шьется нынче новый национально-государственный мундир. Не идолопоклонник, но свободный носитель русской культуры и языка, верящий в их общечеловеческие глубины, никогда не поддастся страху гибели государства, политической структуры. Он знает, что страна меняет государственные формы, культура же не умирает и всегда готова расцвести: для этого необходимо лишь внимание к достоинству человека. Культура - вечна, и в сознании этого - радость и надежда человека культуры. Где Древняя Греция? Однако культура ее жива: она в нас. Казалось бы, во всенародной сталинской яме, на дне ГУЛАГа, должно было произойти полное и окончательное слияние "интеллигенции" и "народа" - и те, и другие стали новой нацией зэков, как писал Солженицын. Тут бы, в этом страшном возмездии, и кончиться вековой распре, трещине, прекратиться б разрыву между верхом и низом народным. Кажется, черта-то капитальная подведена была! И, возрождаясь, нам оказаться бы надо всем вместе по другую сторону той русской истории, поверх ее драмы... Но нет же! Как в средневековом романе ужаса мы опять оказываемся там же... Опять по кругу. Мы вновь подымаем весь спор, весь прежний дух, скелет того раскола... И чего же ждать нам в таком случае?! А в таком случае получается, что Солженицын восстанавливает собою как раз ту интеллигенцию, которую критикуют "Вехи". Славянофилы и западники? Нет, речь не об этом. Серьезные оппоненты Солженицына, такие как Померанц и Хазанов, - никак не западники. Они просто от имени внутренне свободных людей просят не бить их по голове, только и всего. И внешнее "славянофильство" Солженицына тоже не существенно. Важного, что он наследует партийно -сектантскую психологию. Если эту психологию признать всерьез, не вышутить ее, не подняться над ней, а угрюмо продолжать состязаться в призрачном сражении, то ведь эти призраки прошлого и действительно могут схватить нас за горло: идеи-вурдалаки лежат в могилах истории и ждут своего часа. Все зависит от того, насколько мы им поверим. Идеи-вурдалаки, потерпевшие поражение в 17 году, хотят перепрыгнуть через трехчетвертьвековую полосу нашей жизни и вцепиться в нас со свежими силами, как ни в чем не бывало. Для этого им требуется вырезать эти три четверти, сделать купюру по Орвэллу, дырку, и заклеить ее своим вариантом. Они не хотят, чтобы советское развитие воспринималось нами как свое, русское, как его продолжение. Ибо тогда нам следует каяться. А вурдалаки покаяния не любят; покаяние - смерть вурдалаков. Поэтому они подклеивают: мы - жертвы истории, мы - поддались чужеземным богам, богам коммунизма. Здесь возможно покаяние в лучшем случае ветхозаветное. В нем обращение к своему богу соединяется с войной против окрестных богов и народов. Тогда мы - в до-евангельском сознании, которое было дремучим архаизмом и сто лет назад, когда Достоевский принял, по словам Е.Н.Трубецкого, "ветвь за дерево", русское православие за христианство в целом. К лицу ли нам повторять старые ошибки, хотя бы и лучших наших классиков, - когда между ними и нами пролегла кровавая бездна XX века? Которая должна же все-таки чему-то нас научить! не только тому, чтобы опираться на мифы, которые к ней, бездне, и привели! Достоевский-националист-государственник, ратующий за Босфор и Дарданеллы, ничем не лучше бесов, им описанных. Уж теперь ли нам не видеть - после всего, - что миф о народе-богоносце - паразит на теле нашей истории и на шее самого народа, которому нужна не утопия о нем, являющаяся психологическим крепостным правом, увековечивающим крестьянскую цивилизацию вопреки эволюции, а современные условия жизни. Не проселки, сухим летом "мягко вписанные в пейзаж", в дожди же, весной и осенью, непролазной топью засасывающие в себя все живое; не выгребные ямы и дымные печки; не вода из колодца или хуже того и чаще - из колонки, да в ведрах, на горбу, да в жару с горба и на грядки десятки, сотни этих ведер! Не это все, держащее человека в вековой замордованности, необходимо народу, а - те самые, проклинаемые певцами кондовой деревни (благополучно, впрочем, проживающими в городах, кроме покойного Ф.Абрамова: так он и был честный писатель, а не трубадур деревенской грязи) городские удобства, в которых, наконец, человек сможет отмыться, передохнуть и вспомнить о душе и смысле жизни, о которых в чевенгурской тьме, где все силы уходят на борьбу за существование, и речи идти не может. И с другой стороны посмотреть. Даже если б мы оказались такими бездарными и ничтожными, что злые чужеземцы нас в одночасье окрутили и совратили - что из того? Для христианского сознания никакой разницы. Для евангельского покаяния несущественно, свои или чужие совратили тебя. Важно, что ты совратился, допустил быть совращенным, впустил в себя сатану. Да и по Ветхому Завету: 1) не убивай 2) не лжесвидетельствуй. Ты убивал, лжесвидетельствовал, называясь советским. Теперь ты отказался от советского имени, но ложь и убийство остались на тебе, хоть ты и упираешь на то, что ты русский. Если ты именем русского укрываешься от покаяния, то тебе необходимо сделать это русское имя особым, окружить непогрешимостью, выделить праведностью, то есть налгать, естественное имя народа сделав мифическим. Тут-то и выручает вампир, в которого не смогла вогнать кол революция 17 года, - миф о Народе-Богоносце, который и в XIX-то веке был выдумкой мечтательных дворян, вырастивших свой цветок на почве европейского мифа о мистической народной душе как вместилище духовных ценностей; который, в свою очередь, - такая же ветвь новоязыческой мысли, как, например, руссоистский миф о естественном человеке. Это родственные идеи, подготовившие демократии нашего века (руссоистский миф в итоге дал американскую демократию; расистский неоязыческий миф о народе - гитлеризм; наше простонародное язычество, обряженное в православие, потому и слетевшее с народа в 17-м, по свидетельству В.В.Розанова, молниеносно, как грязь после бани, плюс народоверие общественных глашатаев - советскую демократию. Сейчас мы по сути пытаемся перейти от одной, не оправдавшей себя формы новоязычества, к другой, "западной", более гуманный и продуктивной. Но всеобщий христианский кризис, в котором мы сейчас находимся, - един, и здесь исчезает разница между Востоком и Западом европейского мира.). Это результат падения христианства в Европе и поиска новых, неоязыческих, духовных основ. Родившись в Германии, миф о народной душе, как и многое другое, перекочевал в Россию и был усвоен славянофилами. Миф был переосмыслен, но богоотступное происхождение его никуда не деть: оно как врожденный порок всегда заводило это течение в тупик односторонней узости. По исторической иронии плод разложения христианства - мистика о народной душе - был связан русскими утопистами с православием. Итог - уклон "русской идеи" в прикрытое христианской оболочкой национально-государственное язычество, отбрасывающее Россию в лучшем случае в ветхозаветную древность. Но такой духовный анахронизм даром не проходит, не прошел и у нас, где допетровская Русь дремала под тонкой пленкой цивилизованности. Широкое народопоклонство, развившееся в русском обществе из этого мифа, привело к поклонению тьме, которая и оседлала нас в 17-м. Сейчас эта разинско-большевицкая тьма опять, как всегда в смутные времена, рвется наружу и ждет религиозной санкции на новую резню - это тень нашего национального возрождения, закрывающая сегодня наше небо черным облаком. И здесь ей навстречу и встает вампир неопочвенничества, которого при нашей тяге к природе после городской нервотрепки не сразу и разглядишь: воздух, деревня, простые терпеливые люди, трудяги, праведницы-старухи, много скорби и мало соблазнов - все это издалека, не подумав, романтически глядится... Почвенничество - это всегда мечта, сказка, сон о народе, не имеющий ничего общего с реальным знанием реального народа. Но мечта эта не безобидна. Миф создается о деревне, но "работает" он в городе. Крестьянин не слышит этой сказки, ему в селе некогда. Слышит же этот миф и отравляется им уже горожанин, вчерашний крестьянин, а сегодня люмпен, полунищий к старь, промышляющий по бесчисленным городским закоулкам... Вот он-то, оторванный от естественных деревенских корней и не пустивший их в городе настолько, чтобы суметь урвать досыта из благ городской жизни, - он-то и ждет своего часа, он-то и ловит на митинге завистливым ухом страстную речь полуобразованного черносотенного проповедника, зачерпнувшего в лучшем случае из гниющих источников векового народолюбия, а чаще всего - из партпропаганды минувшей эпохи, завернутой в желтые книжицы типа "Осторожно: сионизм!". Жаркая, заманчиво упрощающая картину жизни ложь, жгучая идеализация черни, преподнесенная ей самой, опьяняет ее как сильнейший наркотик, развращает, освобождает в ней зверя, который, почуяв, что "человек это звучит гордо", и понимая под человеком себя как есть со всем своим зверством, если и не подымется моментально на защиту своих прав, то уж непременно увидит их ущемление в белых чьих-то руках, в чистом костюме, в непересыпанной матом речи, в раскрытой непонятной с первого взгляда книге. Кто чутко с прикасался с низами, знает, что следует за этим: рычание зависти, стремление расправиться с "иной расой", которая зримо возвышается; все сровнять, смешать в единое серое равенство. Сатин, пришедший к власти, в горьких не нуждается. Ночлежники тут как раз кстати вспомнились. Горьковский гимн человеку явление книжное, литературное: это влияние Ницше. В духе русской традиции босяки должны были сказать: "Народ - это звучит гордо". Или, еще ближе к сути мифа: "Простонародье - это звучит гордо". Так было бы больше русской ясности и меньше философской взвинченности. Если ух нынче о почве говорить, то стоит говорить не провинциально. Почва - Ветхий Завет и те неведомые нам ручьи древних чувств и мыслей, которые он в себя вобрал. Народ же наш, как и любой народ Земли, кроме народов Библии, Зенд-Авесты, Вед и т.п., "беспочвенный", то есть вторично почвенный. Но и Библия, Зенд-Авеста, Веды, эти вершины, по К Ясперсу, "осевого времени", или, проще говоря, первоисточники нашей культуры - тоже вторичны по отношению к праотеческим интуициям, из которых они выросли уже как сгустки обобщенного опыта. То есть народы можно расположить по степени приближенности к почве, но сама она лежит глубже всех известных народов, скрывается в глубине доисторической, или, что, быть может, то же самое, божественной. Здесь и возникает подлинная духосозидательная мистика, а не в тоске по родному корыту. Народ же, который сегодня захочет объявить себя почвой, тем самым обречен будет на отрицание жизни, прожитой человечеством, то есть пяти тысяч лет цивилизации и культуры. Такой народ выпадет из истории, но так как современная теснота и жесткое экономическое единство планеты не позволят ему вернуться, если б он того возжаждал, в блаженный географический вакуум патриархального отъединения, то этот народ будет брюзгливым и неблагодарным паразитом в семье человечества, питающимся с общего стола, но кусающим соседей и тянущим на себя одеяло. Сейчас у нас появилась некоторая надежда, что, открывшись миру, мы не будем уже в ближайшем будущем таким вот анахроническим народом, но наши почво-патриоты хотят отнять у нас эту надежду. Если мы откажемся от притязаний на свою, местную, провинциальную, почву, мы перестанем и вести интелефобскую, антиинтеллектуальную, обскурантскую борьбу против собственного разума. Но наши мифы и болезни вкладываются в более широкое русло современных глобальных демократических процессов. Здесь подымается неизбежный мрак, который личность должна разгонять факелом самосгорания. Век "восстания масс", век фашизма как результат демографического взрыва небывалый вызов всей многотысячелетней культурной истории. XX век - это только первое, раннее, самое болезненное, острое и как острое не самое еще опасное наступление массового человека на культуру. Острая фаза кончается. Самое страшное - мирное усвоение, утопление, впитывание и переваривание культуры - еще впереди. Человечество выходит на некий новый тысячелетний структурный уровень, меняет кожу - и за это может заплатить, и платит уже, огромную цену потерей культуры. Когда сдвигаются геологические пласты, грохочут в землетрясении горы, я могу любоваться этими явлениями, даже воспеть их, но мне не придет и в голову объявить эти природные катаклизмы законом моей жизни, стоящим надо мной. Пусть горит в раскалывается земля, пусть протуберанцы и вулканы разрывают в клочья небесное пространство - все это грандиозно, все это может меня поражать, пугать, грозить мне уничтожением, но я все равно не паду суеверно перед этим на колени, я все равно помню, что я выше всего этого, ибо я мыслю, а это все - нет. Не хочу повторять за великих прошлого - дальше читайте Паскаля. Так вот, когда подобное происходит с социумом, - бессознательные гигантские сдвиги, гиперэтнические процессы XX века - почему я должен нравственно им покоряться? Только оттого, что внешне я похож на элементарный атом любой толпы? Чепуха! Это природное явление можно изучать, наблюдать, как делает Гумилев, но кто же сказал, что надо ему подчиняться? Вулканолог не обязан подобно Эмпедоклу бросаться в вулкан. Наоборот, этим он предаст свою миссию мыслящего. Кто уцелел с Ноем в ковчеге? Те, кто поклонялся природным стихиям, стихиями же и были унесены. Остались те немногие из окружавших праведника, кто увидел Бога в своей душе.

 

XV

Именно за то, что я не хочу нравственно покоряться бессознательным социальным процессам - за это меня, интеллигента, приговаривают к смерти. Все злые теоретики и вожди, возглавлявшие тоталитарно-фашистские движения века, нравственно подчинялись бессознательному, иначе они не могли бы управлять массами. Это тот же закон, что и в уголовном мире. Пахан - душа толпы и потому имеет власть. Потому советской власти и оказалась "социально близкой" блатата, а не арестованные вчерашние соратники-коммунисты. Эта черта всенародной близости в противовес политическим отщепенцам - более всего другого говорит, какая власть была в стране эти семьдесят лет. Это общенародная власть, как и говорилось справедливо в конституциях этой эпохи. Это была великая охлократия, или толпократия, власть черни - нижняя граница демократии в широком смысле, с которой мы сегодня пытаемся перейти на более высокую ступень. "Партократия" же - это функциональное определение представительной части общенародного целого. Как бы ни хотелось сейчас представить "партократов" инопланетянами, подкинутыми нам ЦРУ и германским кайзером, ничего не выйдет: народ сам производит из себя и растит мироедов. Гений партократии и бог плебеев, Ленин действительно любил народ и ненавидел одинокую независимую личность, несущую на себе печать Бога. Но как Гитлер убил идею нации, так Ленин в принципе убил идею массового народовластия, обшенародности: им была создана общенародная власть, методически и неуклонно пожиравшая сам народ. Массолюбие Ленина - предел народолюбия, когда уже бесстрашно отбрасывается всякая демагогия о народной душе и речь идет лишь о руках и ногах народа, чтобы давить "врагов" и месить грязь родной земли. Это уже не народ-душа, а народ-глина, из которого лепится что угодно. Народ стал политическим стройматериалом, средством для существования самодовлеющего государства. Бессознательное народа перерабатывается в сверхрациональный безумный механизм абсолютного государства: происходит перетекание темной массовой энергии через примитивный рационализм из народа во власть. Это - реальное единство народа и партии, "живой" ток тоталитаризма... Но то там, то сям этот слитный темный ток нарушался искрами и вспышками, вкраплениями кусочков света и разума - это возникало подлинно интеллигентное сознание, не желающее литься в общем потоке, И тогда подымалась тревога и интеллигенцию тащили на дыбу. И народ с оловянными глазами вставал и под дирижерскую палочку отдела пропаганды лепетал: "Я как мать и как женщина осуждаю Солженицына и Сахарова..." Ушла партократия уходят "красненькие", рвется, разрушается поток темного тоталитарного единства народа и власти, теснимый разумом. Но не так быстро меняется психология, как опечатываются здания. И если Солженицын или "Память" взмахнут однажды дирижерской палочкой, я не уверен, что не послышится тот же низонародный оловянный лепет: "Я как мать и как женщина не читала, но осуждаю..." Этого момента ждет все темное на Руси. Интеллигенция должна быть распята и единство народа и власти восстановлено. Этого жаждет тоталитарный инстинкт. "Мы не готовы к демократии, достаточно и авторитаризма". Так говорят народники-националисты. Под словом "авторитаризм" кроется либо монархия, либо диктатура. Из диктатуры мы только что вышли, монархию припоминаем. Российская монархия своими безобразиями подготовила советскую диктатуру. На почве нашей массовой психологии и то, и другое - степ ни тоталитаризма. Значит, народорадетели не хотят нас из него выпускать. И по-другому можно сказать. У демократии есть верх и низ. Верх - это либеральная демократия, демократия с разумом, демократия народного качества. Низ - фашистская, советская демократия, демократия без разума, демократия народного количества. В низовой демократии родная партия держала нас три четверти века. Если народные защитники отказывают нам в разуме и свободолюбии, в качестве, то значит опять хотят нас оставить в тоталитаризме, хоть и без партии. И по-третьему сказать можно. Говорить "мы не готовы к демократии" - все равно, что "мы не готовы быть умными, давайте исходить из того, что мы дураки" или "достаточно быть и дураками". А кто шибко умный, как сказано в анекдоте, тому - люминь. В яму, значит, тюремную. Интересная забота о людях, не правда ли? Даже если наплевать на интеллигенцию, на "высшие потребности одиночек", то все равно странно: любовь к народу как к дурачку или малому ребенку, неспособному к самостоятельным действиям. "Как малое дитё". Эта метафора и двести лет назад сказана была не от хорошей жизни. Доколе ж в пеленках-то народу ходить? Такой заботой и таким мнением о народе и плодятся деспоты-отцы народные. Дитя, стало быть. А если кто раньше времени (а кто это время вычислил, когда нам быть зрелыми?) созрел-поднялся из слитной детскости народной, того опять - дубьем по голове?.. Ну, а если отказаться от наследственных глупостей русской истории и не запрещать нам развития, то вот правда: 1. Народ наш в своей низовой массе - психологически тоталитарен и тянется к фашизму, независимо от сознания. 2. Но именно поэтому нельзя отказывать народу в делом в перспективе развития к свободолюбию и либеральной демократии. И вообще не понимаю, чего суетиться и волноваться народникам-националистам? Если, как они уверяют, мы не готовы к демократии, то на выборах и победит их "авторитаризм", то есть любезный их сердцу фашизм (и пусть не сердятся, я не упрощаю и не искажаю: фашизм это максимум государства и минимум лица. Если мы не созрели для либерального образа жизни, то им следует благословлять демократическую систему выборов, которая и даст нужную им власть. Но они трезвонят, а не готовятся спокойно к следующим выборам - значит, чего-то боятся. Боятся, видимо, что за оставшееся до выборов время народ может и прозреть и научиться распознавать физиономии своих радетелей. Что ж, всемерно будем помогать народу прозревать.

 

XVI

Передо мной - два полярных мнения о либерализме. Одно принадлежит черному автору из воениздата: "Либеральный гуманизм... разрушил державу и подарил власть завоевателям, условно именуемым большевиками. Этому корпусу враждебной русскому народу силы..." ("Черная сотня и красная сотня"). Второе - Хосе Ортеге-и-Гассету: "Безусловно, надо преодолеть либерализм XIX века. Но такое не по зубам тому, кто, подобно фашистам, объявляет себя антилибералом. Ведь быть нелибералом или антилибералом - значит занимать ту позицию, что была до наступления либерализма. И раз он наступил, то, победив однажды, будет побеждать и впредь, а если погибнет, то лишь вкупе с антилиберализмом и со всей Европой. Хронология жизни неумолима. Либерализм в ее таблице наследует антилиберализму, или, другими словами, настолько жизненнее последнего, насколько пушка гибельнее копья" ("Восстание масс", 1930). К которому из них ближе Солженицын? Судя по его статьям, - к первому. Ненависть к интеллигенции есть, в сущности, судорога антилиберализма, который уже приговорен историей к смерти. Слова Ортеги начали сбываться в мире с 45 года, хотя в его родной Испании, как и в России, с либерализмом было туго еще несколько десятилетий... Речь идет о смене тысячелетних фаз истории. Либерализм в широчайшем понимании есть антитезис не только средневековью, но и античности. Он разрушает все формы традиционной связи человека в коллективе, создавая новые на добровольной основе. Этот переход сравним по значению, может быть, с переходом из каменного века к эпохе письменности. В этом смысле Возрождение, Новое время и т.п. - условные наименования начальных стадий этого процесса. На этом фоне 73 года нашего коммунизма - малый эпизод, представляющий собой смесь неудачной либеральной попытки с феодальной реакцией, на практике ставшую жутким сплавом интернациональной утопии с национальным провинциализмом. Трагедия России не в том, что, как полагает Солженицын, либеральная интеллигенция разрушила царизм и не управилась с обломками, а в том, что большинство России, пошедшее за Лениным, предало свой либерализм, не помогло ему строить новую жизнь. Русский инстинкт, сосредоточенный в Ленине, отверг русский разум в либерализме. Русский либерализм оказался в положении, против которого предупреждал своих учеников Христос: "Не давайте святыни псам и не бросайте жемчуга вашего пред свиньями, чтоб они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас" (Мф.7, 6). Так вот и родилась в 17-18 годах "духовно растерзанная", по словам А.И., Россия из России народопоклонствующей и антилиберальной, в которой, как писал П.Н. Милюков в статье "Интеллигенция и историческая традиция", "...до 48 года терпятся, одно время даже поощряются ...два течения: националистическая философия и фурьеризм", поясняя далее, что "...и национализм, и социализм были принципиально враждебны либерализму как направлению космополитическому и недемократическому". То есть царизм некоторое время вполне допускал до какой-то черты невинную, безопасную пикировку-дискуссию национализма и социализма как двух сторон приемлемого народобожества, на котором стояло и само самодержавие. Либерализм же есть выход за пределы этой детской игры, он - по ту сторону "добра" и "зла" национализма и социализма, и тут естественный конец истории прежней России... Произошел перерыв в социальной эволюции, окончательно ликвидировать болезненные последствия которого можно лишь абсолютным признанием либерализма как бесповоротно грядущей эпохи мирового сознания. Он является общим знаменателем всех освобождающих сил в человеке и обществе, так же как фашизм - общим знаменателем всех порабощающих сил. Споры могут возникать лишь по поводу того, какие силы в нас служат свободе и какие - рабству. Полюса же современности - либерализм и фашизм - уже, можно смело сказать, превратились в категории нравственности, в критерии, указующие, что добро и что зло. В пользу моих слов тот факт, что и само христианство в его наблюдаемой нами исторически-церковной форме поляризуется, подчиняясь этим критериям... Тем, кто не хочет оказаться в фашистах, но недопонимает и боится либерализма, я бы сказал: либерализм ничего не отменяет, но всему придает дополнительное освещение; и если при этом освещении кое-что в вашей жизни начинает выглядеть ветхим и призрачным, то не свет в этом надо винить, а наше с вами собственное живое чувство красоты и истины. И уж тут, безусловно, все зависит от того, доверяем ли мы этому чувству... Увы, здесь, как говаривал старец Зосима, "доказать ничего нельзя". Поэтому... прервемся. Перетряхивать пыль истории, доказывая, что белое есть белое, дважды два четыре, а Земля вертится вокруг Солнца - занятие беспросветное. Прервемся на полуслове...

6 марта 1992