Глубокая борозда

Иванов Леонид Иванович

Книга Леонида Ивановича Иванова «Глубокая борозда» включает вновь переработанные, известные уже читателю очерки («Сибирские встречи», «Мартовские всходы», «Глубокая борозда» и др.) и завершается последней, еще не выходившей отдельным изданием работой писателя — «Новые горизонты».

В едином, монолитном произведении, действие в котором происходит в одних и тех же районах Сибири и с теми же героями, автор рассказывает о поисках и находках, имевших место в жизни сибирской деревни за последние 15 лет, рассказывает о той громадной работе по подъему сельского хозяйства, которая ведется сейчас Коммунистической партией и тружениками села. Страстная заинтересованность героев и самого автора в творческом подходе к решению многих вопросов делает произведение Иванова значительным, интересным и полезным.

 

Предисловие

Леонид Иванов известен сегодня как писатель, который находится на переднем крае борьбы за новое в нашем сельском хозяйстве. Он глубоко разбирается в экономических вопросах, умеет вовремя вскрыть недостатки, нередко таящиеся за внешним благополучием, обнаружить и чутко поддержать здоровые тенденции, едва-едва пока пробивающиеся. Для Л. Иванова, писателя и человека, характерна гражданская смелость в постановке острейших хозяйственных проблем. В замечательной статье «О правдивости и принципиальности» он с полным правом написал: «Советский журналист — это прежде всего человек высокой честности, неподкупной ленинской правды, большого благородства».

За последние пятнадцать лет Л. Иванов печатался во многих крупнейших газетах страны и в различных журналах — «Коммунист» и «Новый мир», «Партийная жизнь» и «Сибирские огни», «Советская печать» и «Дружба народов», «Знамя», «Звезда» и многих других. Кроме того, он опубликовал больше пятидесяти книг и брошюр, и, пожалуй, не было за это время коллективного сборника на сельские темы, в котором Л. Иванов не принимал бы участия.

«Очень понравились мне интересные и смелые деревенские очерки Валентина Овечкина. Прочел и самому захотелось попробовать, тем более что сходные темы сами просились на бумагу».

Эти слова Л. Иванов написал примерно лет через десять после того, как появился его первый очерк «Сибирские встречи», принесший ему известность. Свою принадлежность к «овечкинской школе» писатель устанавливает точно, однако писать он начал не под воздействием нашумевших очерков Овечкина.

С четырнадцати лет Л. Иванов становится активным корреспондентом сельских газет. Дважды — в 1931 и 1932 годах — принимает участие в московских совещаниях селькоров. В 1947—1948 годах успешно выступает на страницах «Совхозной газеты». Начиная с 1951 года издает несколько брошюр по пропаганде передового опыта совхозов. В 1952 году завершает двухтомный роман «Сибиряки» (1‑й том — Омск, 1953; 2‑й том — Омск, 1955). В 1955 году в качестве одного из корреспондентов сопровождает американскую и английскую делегации в их поездках по нашей стране и затем издает книгу «С американской сельскохозяйственной делегацией по Советскому Союзу» (М., 1956). Очерк «Сибирские встречи» писался человеком, уже имеющим и опыт литературной работы, и обширные знания в области сельскохозяйственного производства. Очерки В. Овечкина лишь более четко и последовательно определили характер и направление писательской деятельности Л. Иванова.

Леонид Иванович Иванов родился 27 января 1914 года в деревне Филатиха Удомельского района Калининской области, в семье крестьянина. Детство и юношеские годы провел в селе Верескуново и на всю жизнь сохранил любовь к родному краю, к земле, к крестьянской работе, нелегкой и творчески прекрасной. Неповторимым красотам родных мест он посвятит потом немало страниц в своих книгах — «На земле родной», «Молдинские были», «Край любимый». Сыновней любовью наполнена у него каждая страница — и тогда, когда он пишет об успехах и достижениях удомельцев, и тогда, когда вынужден говорить им горькую правду. «Края родные! Есть ли на свете человек, которого не взволнуют эти два коротких слова?!» — так начинается у Леонида Иванова один из очерков, и слова эти звучат у него как признание, как крик души… Все в его жизни продиктовано заботой о благе людей, выращивающих хлеб.

В 1932 году Леонид Иванов поступил на курсы экономистов в Москве и по их окончании был направлен на работу в Сибирь (Больше-Каменский совхоз Курганской области). Слово «направлен» не совсем точное. Он сам пожелал поехать в Сибирь.

— Когда уезжал, — рассказывает Леонид Иванов, — то моя бабушка Марья никак не верила, что в Сибирь едут по своей охоте. Помнится, при расставании шепнула мне на ухо: «Ты скажи мне, за что тебя… А я уж никому…»

Потом, некоторое время спустя, Леонид Иванов признавался: «Сильно привязался я к Сибири». И даже, случалось, упрекал себя: «Влюбился в Сибирь, вот и кажется, что все тут краше». Свыше сорока лет уже прожил Леонид Иванов в Сибири, и другим словом, как «влюбился», не определишь его отношения к ней.

Бурное строительство заводов и фабрик, колхозов и совхозов, небывалый размах его в социалистических условиях, удивительные сибирские просторы захватили молодого экономиста. «А какие масштабы! Деревня так уж деревня! Поле так поле! Глазом не окинешь. И стада там более тучные, и тракторы гусеничные появились там намного раньше, и комбайны. И новых построек там возводилось неизмеримо больше. А сколько населенных пунктов создавалось заново! И все совхозы, совхозы, совхозы…» Даже только по тому, как быстро продвигался Л. Иванов по служебной лестнице треста совхозов, в распоряжении которого он находился, можно определить его отношение к делу.

Проработав несколько месяцев финансистом, Леонид Иванович скоро становится заведующим бюро экономики труда, а в июне 1934 года — в двадцать лет! — назначен заместителем директора совхоза. В 1938 году — он директор совхоза, а затем несколько лет работает на посту начальника планового отдела треста. С конца 1941 года и по 1948 год Леонид Иванов — заместитель директора треста. Он переходит на профессиональную журналистскую работу в тот момент, когда был решен вопрос о его назначении заместителем начальника главка совхозов Сибири.

Однажды кто-то упрекнул его: «Вот вы пишете по агрономическим вопросам, а специального образования не имеете… Как же так?» Леонид Иванов упрек посчитал справедливым, засел за книги и экстерном сдал экзамены на звание агронома-полевода, хотя уже твердо знал: агрономом он работать не будет. Но он хотел хорошо знать то, о чем писал. Он хотел быть специалистом, а не дилетантом в избранной области знаний. Если всерьез помогать людям вести хозяйство, его надо знать профессионально. Один из героев очерка «Сибирские встречи», раздосадованный газетчиками, пишущими о чем угодно и без знания дела, запальчиво спросит: «Почему журналисты из университета не обязаны проходить хотя бы годичную практику в колхозе или совхозе? Ну скажи: почему?» Леонид Иванов не хотел походить на газетчиков такого типа. Вслед за своим героем он был убежден: «Надо, чтобы в газетах работали не просто люди, умеющие писать без ошибок, а чтобы такие, у которых душа, понимаешь, — душа могла бы за дело болеть. А болеть она может только у того, кто сам лично, именно лично прочувствовал это».

Такова внешняя канва биографии Леонида Иванова, которому в этом, 1974 году, исполнилось 60 лет. Внутренняя, надо полагать, сосредоточена в его собственных книгах да еще в том, как эти книги пробивали себе дорогу в «большую» литературу.

Появление новых очерков Иванова, связанных с Сибирью, с ее сельским хозяйством, сопровождалось, как правило, острой критикой в печати со стороны людей, не терпящих вмешательства в однажды установленные порядки. Однако к чести нашей общественности надо сказать, что она встала на защиту писателя, так как было уже ясно, что его острокритические суждения о господствовавшей тогда практике сибирского земледелия требовали внимательного и спокойного обсуждения, а не проработки, не осуждения. Жизнь ведь всегда заставляла честных людей напряженно думать прежде всего над тем, что сделано не лучшим образом.

Теперь, читая и перечитывая произведения Леонида Иванова, мы убеждаемся, что это был действительно нелегкий путь писателя, пожелавшего твердо и последовательно отстаивать свои, да и не только свои позиции в разрешении насущных проблем сибирского земледелия, и что одновременно это был трудный путь всей нашей страны, которая буквально выстрадала ныне широко и успешно проводимую экономическую реформу. Да, именно в сибирских очерках Леонида Иванова наряду с другими очерками такого же типа В. Овечкина или С. Залыгина, В. Тендрякова или Е. Дороша, правдиво отразилась более чем десятилетняя история развития нашего сельского хозяйства с ее поисками и сомнениями, с ее борьбой и достижениями. Л. Иванов неоднократно подчеркивает: и достижениями, растущими, несмотря на длительное и упорное сопротивление защитников старых, не оправдавших себя приемов и методов руководства.

В очерках Л. Иванова обсуждаются как будто специальные вопросы — о сроках сева, о пропашной системе, о семенах и селекционной работе, об организации сельскохозяйственного труда. Но на самом деле, как справедливо отмечает В. Канторович в книге «Заметки писателя о современном очерке», в них идет спор о стиле руководства, о мотивах поведения различного типа руководителей, о борьбе против лицемерия, шаблона, очковтирательства, бездумной исполнительности всевозможных городских «уполномоченных» на селе, которые иной раз и видят сами, что механическое выполнение инструкций приносит вред государству, но все-таки не позволяют себе решать вопросы творчески.

И это было верное определение существа очерков Л. Иванова. Не агротехнический прием и не конкретный какой-либо совет особенно волновал беспощадных критиков Л. Иванова, хотя внешне вокруг этого и разгорались бои. А истинная причина споров в том, что опрокидывался сам стиль жизни некоторой категории людей, обнажалась их психология, раскрывалось их настоящее, а не декларированное ими же мировоззрение.

Собрали ученых и стали их спрашивать, как пахать-боронить, как и когда сеять. «А они начальству в рот смотрят: промолвите руководящее слово, а мы уж научно это обоснуем…» Конечно, не все ученые таковы, но беда-то в том, что они есть, их и рисует Л. Иванов, знающий прототипов Каралькиных и Верхолазовых.

Писатель знает прототипов и других своих героев. Он рисует яркие, правдивые характеры. Вот, например, Соколов — председатель колхоза, перспективно думающий, талантливый организатор. Но «в последних номерах газет склонялось имя Соколова. Его называли уже неумелым организатором, забывшим интересы государства, и многими другими обидными словами». Это действует газетный «уполномоченный», может быть, тоже понимающий, что пользы его выступление не приносит, но не позволяющий себе в этом честно признаться.

Обухов — секретарь райкома. Основное требование, которое он предъявляет ко всем подчиненным: «Дай процент!» Иных резонов не принимает. Если из-за Соколова район потерял два места, — снять такого работника, кто бы он ни был! К чему это привело? К припискам, к очковтирательству, к низким урожаям, к нарушениям коллегиальности руководства.

Все эти люди отнюдь не безобидны. Формально-бюрократический стиль работы заражает. Возникнув в одном месте, он расходится, расширяется, как расходятся круги по воде.

В очерке «Доверие» директор Иртышского совхоза Коршун в полном объеме осуществил весь комплекс мальцевской агротехники и в течение ряда лет систематически получал самые высокие в области урожаи. Но его никто не поддержал. Более того, его как-то даже попытались отстранить от работы «за срыв графика сева». Не урожай, видите ли, важен, а график! В чем же причина? Л. Иванов дает подробный и обстоятельный ответ.

За каждым положением, за каждой проблемой у Л. Иванова обязательно стоит конкретный человек, определенный характер, тип. Вот, например, Щербинкин из очерка «Дерзать!». При всех его колебаниях он все же всегда готов принять к исполнению любую установку вышестоящего товарища, не очень-то раздумывая над ней. Предлагают сдать сверх плана все зерно и оставить колхозы и совхозы без фуража на зиму — он незамедлительно соглашается, конечно, обосновывая свое согласие высокими словами: «Страна нуждается в хлебе, как никогда». Звучит патриотично и будто бы правильно, а на самом деле животноводство в этих хозяйствах подрывается, и не на один год. В результате мы несем груз колоссальных, никем не учитываемых потерь.

«Я давно приметил, — с грустью констатирует Л. Иванов, — таким-то людям в последние годы жилось лучше, спокойнее, они никогда не попадали под удар, даже если урожая не выращивали. Они были исполнителями… Именно они-то нанесли наибольший вред нашему сельскому хозяйству».

Надо ли снова упоминать, что Л. Иванов не ограничивается критикой ради критики. Он создает целую галерею образов таких людей, которые живут тревогами, поисками и находками нашего времени. Они деловиты, инициативны и определяют тот стиль жизни и борьбы, который постепенно становится господствующим. Это экономист Бородин, пастух Батраков, телятница Анна Леонтьевна, доярка Батюшкова, агрономы Вихрова и Климов, председатели колхозов Соколов и Гребенкин, Григорьев и Козлов, директора совхозов Никаноров и Коршун, руководитель производственного управления Несгибаемый и секретарь обкома Павлов… Одни образы эпизодичны, другие переходят из очерка в очерк. Мы подробно знакомимся с историей становления руководителя типа Павлова, становления — по глубокому убеждению писателя — интересного, своеобразного и в высшей степени поучительного. Во многих очерках зримо или незримо присутствует Т. С. Мальцев. На его труды Л. Иванов часто ссылается, его часто берет он в провожатые по безбрежному морю загадок, приуготовленных нам природой. Наконец, пристальное изучение жизни и трудов Т. С. Мальцева вылилось у Л. Иванова в целую книгу. Рассказана биография колхозного ученого, настоящего героя нашего времени. Осуществлено обобщение уникального опыта сельскохозяйственного производства. Раскрыты превосходные качества человека-труженика, человека-борца.

Принципы изображения этих людей у Л. Иванова примерно одинаковы. Он заставляет их высказываться по самым волнующим вопросам. Он «застает» их для этой цели в наиболее критические моменты их жизни и труда, и действия таких героев — это продолжение их мысли. Такое предпочтение «мысли» действию, живописно переданному, не смущает автора. Во-первых, потому что в этом его индивидуальное свойство, а во-вторых, — и через него прощупывается правда характера, и через него проглядывает внутреннее состояние героя.

Характеризовать каждого из них сколько-нибудь подробно нет необходимости. Но чрезвычайно важно подчеркнуть, что в целом они создают своеобразный, по-своему неповторимый образ — образ движущегося времени.

На первый взгляд может показаться, что после введения экономической реформы многие проблемы, ранее нас волновавшие, сняты. В принципе это верно. Намечена такая программа действий, которая открывает перед нашим хозяйством широчайшую перспективу. Л. Иванов приветствует новые решения, потому что они позволяют в кратчайшие сроки ликвидировать последствия просчетов в ведении сельского хозяйства. Однако Л. Иванов не спешит сказать, что сразу все встало на свое место, так как лучше других знает: экономическая реформа — задача не только хозяйственная, но и социально-психологическая. Она требует доверия и уважения, самостоятельности и смелости, новых знаний и государственного мышления. Л. Иванов, правильно нащупывая образ, рассказывает нам о тех, кто оказался внутренне подготовленным к происшедшим изменениям, потому что они и раньше стремились вести хозяйство разумно, не поддаваясь модным увлечениям, и о тех, кто, к сожалению, остался в прежнем своем качестве, продолжая всеми доступными им средствами сдерживать творческую инициативу масс, мешать фактически осуществлению принятой программы.

В очерке Л. Иванова «Расправляются крылья», написанном сразу после ознакомления с документами мартовского Пленума ЦК КПСС, рассказывается о человеке, которому не надо перестраиваться, — в отличие от тех, кто с легкостью необыкновенной принимал к исполнению любые установки. Директор крупного совхоза Омской области Вирич, человек огромной энергии и инициативы, получивший буквально десяток выговоров за отказ выполнять непродуманные требования, с особенным чувством воспринял новое направление в руководстве хозяйством. Это у него расправились крылья, это он воскликнул, когда его спросили, как надо воспользоваться новыми правами: «А мы за одни сутки все свои права в ход пустили!»

В одном из очерков Л. Иванова есть показательная сценка. Обсуждается сводный план по сельскому хозяйству области. Некоторые высказали опасение, что без контрольных заданий по сдаче продукции на местах могут занизить планы продажи, будут брать планы полегче. И вдруг оказалось: эти опасения не оправдались. Наоборот, районы запланировали продажу выше контрольных наметок. Что же произошло? Ничего особенного. Просто интересы государства не стали противопоставлять интересам отдельного коллектива. Коллектив увидел, что его планы реальны, и потому способны принести выгоду, доход. А дальше идет простая арифметика: чем больше товарной продукции, тем больше доход плюс моральные преимущества при таком разрешении давней проблемы.

Образ движущегося времени рельефно выделяется в очерке «Так держать!». Многие вопросы, которые в течение нескольких лет были дискуссионными, в свете проводимой экономической реформы приобрели именно то значение, какое придавали им в свое время отдельные экономисты, талантливые практики нашего сельского хозяйства, а также писатели-исследователи, писатели-публицисты: В. Овечкин, Л. Иванов, Е. Дорош, С. Крутилин и многие другие. Затронутые в их очерках темы позволяют подвести, так сказать, итог многолетней полемики по проблемам сельского хозяйства и по проблемам человеческим — о принципиальности, о партийности, о честности и о других идейных и морально-этических категориях.

Герои Л. Иванова горячо обсуждали вопрос о сроках сева, когда его возводили в общегосударственный план и требовали шаблонного решения. Теперь этот вопрос спокойно разрешается самим хозяйством в зависимости от многих местных слагаемых, так как ему самому предоставлено право искать наиболее выгодные сроки, и мерилом успеха этого хозяйства стало отныне не место его в районной сводке, а реальный урожай.

Герои Л. Иванова как раз настаивали на таком планировании, которое учитывало бы особенности того или иного хозяйства. Планирование сверху, как показал опыт, неизбежно приводило к шаблону, потому что никто, кроме хозяев поля, не знал всех его возможностей. Теперь от такого порядка отказались не на бумаге, а на деле, и Павлов с удовлетворением думает, что мысли лучших хлеборобов, как Коршун и Соколов, сегодня обрели силу закона.

Очерк «Так держать!» идет по следам недавних партийных решений по сельскому хозяйству, он показывает и подчеркивает, как много в последнее время сделано для деревни: удваивается вложение государственных средств в сельское хозяйство, значительно увеличивается выпуск различных машин, облегчающих труд хлеборобов, расширяется культурно-бытовое строительство на селе, заметно поднимается реальный заработок колхозников.

Здесь Л. Иванову представлялась возможность ограничиться красками в духе своего призывного и победного заголовка, но он не мог писать лишь о том, что уже сделано: вероятно, тогда он перестал бы быть самим собой.

Это и есть движение образа во времени. Л. Иванов продолжает изображать людей, озабоченных тем, как лучше использовать выгоды экономической реформы, как подойти к изучению ранее не возникавших проблем и явлений, как своевременно обнаружить слабые звенья и в тщательно продуманном решении устранить неполадки. Председатель колхоза Соколов, например, выражает свою «новую заботу» несколько парадоксально: «Богаче стали жить в деревне — усилился отлив молодежи…»

И снова надо задуматься над социально-экономическими причинами этого явления, снова необходимо основательно подумать о подготовке для деревни инженерно-технических кадров, об организации культурно-массовой работы, о воспитании работников культуры, которые на селе давно должны быть приравнены по значению к агрономам, к инженерам. Иначе сказать, эти проблемы — твердый орешек, который преподнесла нам жизнь, и мы обязаны «разгрызть» его в кратчайшие сроки, так как прав Соколов: «Срочно меры принимать надо, а то опоздаем…»

А очерк «Новые горизонты» посвящен самой актуальной сегодня проблеме — животноводству в Сибири. Перед нами все тот же знакомый нам секретарь обкома Павлов, обеспокоенный тем, что наше сельское хозяйство удовлетворяет потребность в молоке и мясе по научно обоснованным нормам только на пятьдесят процентов. В чем дело? Что нужно предпринять, чтобы в кратчайшие сроки выправить дело? — вот нелегкие вопросы, вставшие перед ним. И снова Павлов рисуется как человек подлинно государственного мышления, инициативный и решительный, творчески осмысливающий передовой опыт колхозов и совхозов не только своего края, но и всей страны.

При анализе положения, создавшегося в животноводстве, выяснилось, что тенденция на сокращение скота в частных руках — мера ненужная, несвоевременная. Только в одном Березовском совхозе, например, частный сектор добавлял почти шестьдесят процентов молока и мяса к тому, что производил совхоз. Следовательно, решал Павлов, необходимо поддержать тех хозяйственников, кто помогал крестьянам держать личный скот.

Главное в быстрейшем развитии животноводства — корма. Павлов, опираясь на исследования и опыт лучших хозяйств Сибири, приходит к выводу: заменить малоурожайные культуры, сократить земельные площади, занятые кукурузой, не оправдавшей себя в условиях Сибири, повысить урожайность естественных лугов и пастбищ…

На первый взгляд может показаться: ах, как просто! Решил — и выполнил. Л. Иванов показывает всю сложность проблемы животноводства в создавшихся условиях. Скотину, например, можно легко прирезать в один год, восстановить поголовье скота в такой же срок невозможно. Ясно же, кукурузу надобно заменить, но не так-то просто сломить инерцию, да и семенами овса или подсолнечника обеспечить пока что нелегко.

Странно, но факт: животноводство в любом хозяйстве — отрасль убыточная. Ставится еще и еще раз важнейший вопрос о ценообразовании. Конечно, Павлов разрешить его своими силами не сможет. Тут нужны и теоретические обоснования, но в одном он, по-видимому, прав: ненормально, когда закупочные цены на зерно и молоко почти одинаковы в Сибири и на юге страны. И еще: нашей промышленности давно следовало бы основательней заняться полной механизацией сельского хозяйства.

Над огромным кругом животрепещущих вопросов бесстрашно задумываются положительные герои Л. Иванова, и этим они для нас привлекательны, этим близки и дороги. Они всегда мыслили только творчески, не поступаясь своими принципами под натиском волюнтаризма в любом обличии, и одержали победу. Чтобы проделать вместе со своими героями этот довольно тернистый путь, писателю потребовались и глубокие сельскохозяйственные знания, и постоянные наблюдения за происходящими в обществе процессами, и, конечно, высокие моральные качества — подлинное гражданское мужество, подлинная партийность.

Если Е. Дорош в «Деревенском дневнике» живописен и мягок, он вживается в Райгород всем своим существом, примечает все — и как люди живут, и что им мешает, и как растет трава, если С. Крутилин в своем «деревенском дневнике», в «Липягах», тщательно исследует характеры в сложившихся обстоятельствах, идет и вширь и вглубь, дает историю характера и его предысторию, то в «деревенском дневнике» Л. Иванова полновластно звучит голос проблемиста, он ставит трудные нерешенные вопросы, обсуждает их с разных сторон, ясно и последовательно высказывает то, к чему стремился, «вгрызаясь» в жизнь. А все вместе — это «дневники», без которых нельзя представить нашу литературу, нельзя понять тот отрезок истории, который мы уже пережили.

 

I. Сибирские встречи

 

1

Стоял апрель 1955 года. Снег почти везде уже сошел с полей, и только в самых глубоких кюветах вдоль шоссейной дороги лежали крохотные сугробики, почерневшие от дорожной пыли.

В один из таких дней я заехал в Дронкинский район — почти самый южный в области.

В райкоме сообщили, что заседает бюро.

В это время из кабинета секретаря райкома начали выходить взволнованные, но молчаливые люди. Из всех, вышедших из кабинета, я знал в лицо только одного — Павлова. Года три тому назад мне довелось подготавливать к печати его статью о делах колхоза, где Павлов был председателем. Минувшей осенью он тоже писал для нашей газеты, но уже как председатель райисполкома. Тогда Дронкинский район одним из первых в области перевыполнил план хлебозаготовок.

Мы с Павловым отошли в конец коридора.

— Заседаете?

— Без этого нельзя, — улыбнулся Павлов и прищуренным правым глазом (это его привычка) глянул на меня.

— Как сев-то?

— Отстаем. Вот сегодня на бюро принимаем, как говорится, оперативные меры. — Павлов снова улыбнулся и опять прищурил правый глаз.

— Какой колхоз особенно отстает?

— Все отстают. Хвастать нечем. А тут еще приписками начали заниматься.

— Кто?

— Соколов Иван Иванович отличился… Пятьсот гектаров приписал… Вот сейчас будем разбирать…

Пригласили заходить.

Секретарь райкома Обухов коротко рассказал о приписке, допущенной председателем колхоза «Сибиряк».

— Вместо того чтобы по-настоящему организовать работу в бригадах, мобилизовать все силы на проведение сева в сжатые сроки, Соколов пошел по линии наименьшего сопротивления! — голос Обухова звучал гневно.

С Обуховым я встречался на уборке в прошлом году и знал, что секретарем Дронкинского райкома он работает всего один год и сюда приехал сразу после окончания областной партийной школы. До учебы он был тоже секретарем в одном из северных районов, но не первым, а, кажется, третьим. В области говорили, что Обухов волевой человек, из числа лучших секретарей. Такое мнение сложилось после удачного прошлого года.

— Давай, Соколов, объясняй, как ты дошел до жизни такой? — сказал Обухов.

Сидевший рядом со мной высокий мужчина, в гимнастерке, с остриженной под машинку большой головой, поднялся и, переступив с ноги на ногу, произнес негромко:

— Что ж, Михаил Николаевич, объяснять… Вы сами обнаружили, нам защищаться нечем. Виноваты, понимаешь, то есть не все виноваты, — оживился вдруг Соколов, — бригадир и агроном ни при чем. Вина моя…

— Хоть тут совесть заговорила! — бросил Обухов. — Как ты сам-то это расцениваешь? Давай уж начистоту! Сам-то как оцениваешь эту приписку?

— Чего ж тут оценивать. Отставать не хотелось… Думали, дня за два закроем эти пятьсот гектаров. Сводку-то мы подали раньше — двадцать четвертого, думали, натянем.

— Натянем! Вот мы тебе натянем! Ты, Соколов, доложи членам бюро: сколько ты вообще посеял, к какой цифре фактического сева сделал приписку?

Соколов, до этого ни разу не взглянувший на Обухова, теперь внимательно посмотрел на секретаря.

— Вы, Михаил Николаевич, по первому вопросу объявляли наши показатели.

— Ты не виляй, ты сам назови.

— Могу и сам. Что ж, товарищи! — Соколов как-то сразу подтянулся, обеими руками поправил ремень. — Что ж, товарищи, посева, понимаешь, у нас нет совсем…

— Вот видите! Саботирует сев, а районному руководству очки втирает! Видали его? Ну, садись. Послушаем, как наш лучший тракторный бригадир приписки делает. Давай, Орлов, докладывай!

Вихрастый, с загорелым лицом человек в кожаной куртке встал и вытянулся по-военному. А Соколов сел, прежде посмотрев на свой стул, словно боясь ошибиться местом.

— А чего греха таить, Михаил Николаевич, мы — коммунисты и должны говорить прямо, — сказал Орлов.

— Вот-вот! Прямо и говори, как ты с Соколовым… Видите ли, два сокола-орла там собрались! — накалялся все больше Обухов.

— Не мы первые, не мы последние, Михаил Николаевич. Не первый год так ведется.

— Что так ведется? — перебил Обухов.

— А вот эти приписки. Сводку в МТС от бригад требуют на два дня раньше отчетного срока. Каждый раз и прикидываешь: сколько за эти два дня сделаешь? В прошлом году моя бригада в день засевала по триста гектаров! Думали — сойдет. Земля вся готовая. А тут дождь — вот и просчитались.

— Видели, как он выкручивается, — усмехнулся Обухов. — Умнее ничего не скажешь? — строго глянул он на Орлова.

— Тут и ума большого не нужно. Не мы это установили. Проверьте, Михаил Николаевич, любую бригаду нашей МТС — во всех есть приписка.

— Все по пятьсот гектаров приписали?

— Может, и не по пятьсот, а на эти два дня дают вперед — будь здоров! А в бригадах добавят, значит, по МТС числится больше, чем фактически, и по району…

— Демагогия. Садись! А что агроном скажет?

Поднялась сидевшая рядом с Соколовым тоненькая девушка с миловидным лицом. Потупив глаза, она стояла и, видимо, не знала, с чего начать. Все повернулись в ее сторону, и девушка еще ниже опустила голову.

— Ну, так что скажет товарищ… — Обухов пошарил глазами по бумагам на столе, — товарищ Вихрова?

Вихрова продолжала молчать. Этого, видимо, не мог вынести Соколов. Он поднялся, снова поправил свой ремень.

— Михаил Николаевич, — заговорил он много громче, чем когда давал объяснения. — Зина тут, понимаешь, совсем не виновата. Я и прошу взыскивать с меня. Ее в конторе не было, когда мы сводку давали… Она и не знала про эти пятьсот гектаров. — Соколов произносил «гектаров» с ударением на первом слоге.

— Нет, была, — вскинула голову Вихрова. — Была я… Была и тогда, Михаил Николаевич, когда в уборку вы к нам приезжали и свои установки давали.

— Какие установки? — Обухов встал. — Вы говорите, девушка, да не заговаривайтесь! Давайте бюро свои объяснения. Вы контролер государственный, вот и докладывайте!

Вихрова не мигая глядела на Обухова. Когда тот уселся, она заговорила:

— Товарищи члены бюро! Извините меня, я ведь первый раз на таком заседании…

— А вы не волнуйтесь, товарищ Вихрова, — негромко поддержал Павлов. И казалось, эта поддержка совсем успокоила девушку.

— И в прошлом году, Михаил Николаевич, вы потребовали, чтобы вот так же в сводку включили триста гектаров неубранной пшеницы… Вы тогда как говорили? Сводку даете на день раньше, поэтому условно и надо добавлять. А хлебосдачу оформляли как? Зерно не провеяно, а вы заставили «Заготзерно» выписать квитанцию на сданный будто бы хлеб. Вы же так приказали? — уставилась на Обухова Вихрова.

— Ишь, какое наступление! — засмеялся Обухов, но в его смехе слышались фальшивые нотки. — Но хлеб-то, сданный по той квитанции, теперь в закромах государства? А?

— В закромах, — согласилась Вихрова. — А только это одно и то же, что и эти пятьсот гектаров. Мы их засеем…

— Ладно, все ясно. Садитесь, Вихрова. Какие замечания у членов бюро?

— С приписками надо бороться самым беспощадным образом, — негромко сказал Павлов. А затем склонился в мою сторону и тихо прошептал: — А вообще Соколов рано не любит сеять, вот и мудрит.

— Есть предложение: Соколову и Орлову объявить выговор! Возражений нет? — Обухов переждал немного. — Значит, принято единогласно. С этим вопросом покончили.

Я решил ехать в колхоз «Сибиряк».

— Давай пропесочь Соколова, — наставлял меня Обухов. — Дело тут даже не в приписках…

— А колхоз «Сибиряк» отстающий? — спросил я.

— Нет. Там же этот Соколов пятнадцать лет. Один такой у нас в районе остался. Как это говорится: последний из могикан. Все председатели с образованием, а этого пока держим. За опытность. В районе девяносто четыре процента председателей со специальным образованием, а вот шесть процентов — это и есть Соколов. Сводку портит… Я это в шутку, конечно. Закваска у него старовата. Одним словом, пропесочь!

И, когда я был уже у двери, Обухов крикнул:

— Эту приписку можно и не акцентировать. Затяжка сева — вот что главное! Тут, знаешь, какое дело? — Обухов встал из-за стола, подошел ко мне. — Председателей мы подобрали энергичных, они жмут, а колхоз «Сибиряк» отстает. Ну, мы на Соколова поднажали, да вот ты через газету подстегнешь… Бывай здоров! — Обухов протянул руку.

Этот разговор только усилил желание поближе узнать «последнего из могикан».

Соколов задумчиво стоял у своей подводы.

— А где же ваша агрономша? — спросил я Соколова.

— Она с бригадиром на мотоцикле уехала. Садитесь.

— А в колхозе, видно, машины легковой нет?

Соколов ответил не сразу. Он уселся поудобнее, то есть повертелся на месте, чтобы двоим нам разместиться в тесном коробке на дрожках.

— А легковая, понимаешь, плохой помощник.

— Это почему же?

— Почему? — Неожиданно Соколов остановил лошадь и крикнул: — Привет, Степан Иванович! — На лице Соколова появилась улыбка, он торопливо соскочил на землю. — Я на минутку, — сказал он и ушел в ограду, вслед за знакомым ему Степаном Ивановичем.

Минут через двадцать мы двинулись дальше. Соколов заговорил оживленнее, чувствовалось, что встреча со Степаном Ивановичем была ему приятна.

— Вот вы говорили про машины. С одной стороны, понимаешь, очень хорошо иметь машину каждому руководителю. А с другой — некоторых руководителей испортила легковая машина. Удивляетесь? А вот послушайте! У нас в Сибири хлеб все решает, а хлеб растет, когда землю обработаешь по-человечески. Народ же есть еще и не шибко сознательный. Кое-кто норовит за счет качества повысить выработку. А кто качество проверит? Агроном. Но больше того — председатель должен. И вот, понимаешь, посади их на легковую машину — они разучатся и по полям ходить, особенно в весеннее время, когда грязь по колено, а машина бегает только по тракту. Вот и выходит, как у нашего главного агронома МТС, — не скажешь, что он на полях не бывает, часто ездит. Только не по полям, а кругом полей, что твой кот вокруг горячей каши: повертится-повертится — и все. Машина многих агрономов от земли оторвала. Оно, конечно, хорошо в машине, скажем, в район съездить, в город, а в хозяйстве не то уже… У нас тут — это еще в первые годы коллективизации — работал секретарем райкома Иван Сергеевич Козлов. Район был в два раза больше, а ведь Ивана Сергеевича через какой-нибудь год в лицо знали все колхозники. Да и он не только людей, но почти каждое колхозное поле знал. А ведь, понимаешь, все время на лошадке ездил и без кучера. Тогда легковых-то не было. А теперь возьмите нашего Михаила Николаевича. Он тоже уже вот год в районе, а спроси хоть у нас: кто его в лицо знает? Мало кто. А теперь спроси у Михаила Николаевича: на каких полях он бывал в колхозе «Сибиряк»? Не ответит. Потому что вдоль полей ездил, а поперек пешком пройтись не доводилось.

Когда поселок остался позади, Соколов достал папиросы, закурил и замолк. Задумался.

День клонился к вечеру. На горизонте солнце встретилось с черной тучей, врезалось в нее золотистыми стрелами. Но победила туча, она наглухо закрыла солнце.

— Скажите, Иван Иванович: почему вы с такой легкостью приписали пятьсот гектаров посева?

— Будете в газету писать? — Соколов повернулся ко мне, и его внимательные глаза строго глянули из-под густых бровей. — Ну что ж, факт, понимаешь, налицо…

Я подумал, что он обиделся. Но еще в райкоме мне показалось, что Соколов говорил не откровенно, что на приписку он пошел по какой-то другой причине. Да и слова Павлова о том, что Соколов что-то мудрит, подтверждали сомнение. Как бы вызвать Соколова на разговор? С кем это он сейчас говорил? Степан Иванович… Степан Иванович… Вспомнил! Это было, видимо, лет шесть назад. Также в апреле… В кабинете секретаря обкома. Новый секретарь проводил свою первую весну в нашей области. А весна выдалась необычной — слишком ранней, и секретарь созвал ученых и специалистов для совета. Да, совершенно точно! Отчетливо вспомнилась даже дата этого совещания. И год. Это было в 1949‑м. Шестнадцатое апреля. Секретарь обкома поставил один вопрос: о сроках сева. Первым слово взял директор научно-исследовательского института Верхолазов. Он безапелляционно заявил: «Сегодня шестнадцатое апреля, и мы уже явно запоздали с севом пшеницы».

После Верхолазова выступило человек пять ученых. Они не возражали Верхолазову, лишь сделали оговорки о качестве семян, о правильной обработке земли. И вдруг это единодушие было нарушено. Поднялся тот самый Степан Иванович, с которым только что разговаривал Соколов. Он назвал множество цифр за различные годы. Выяснилось, что он работает на сортоиспытательном участке в одном из колхозов области и собрал личные наблюдения лет за пятнадцать. С цифрами в руках он доказывал, что ранние сроки сева в Сибири или по крайней мере в их районе резко снижают урожай. Ранние посевы, говорил он, не только хуже урожаем, но они способствуют сильному засорению полей.

— Когда же начинать сев? — спросил секретарь обкома.

— В мае. Сеять раньше мая — заранее обрекать колхозы на недобор урожая.

Это смелое заявление, идущее вразрез с мнением больших ученых, смутило многих. Слышались шепотком высказанные иронические замечания, смешки.

Тогда снова выступил Верхолазов. Он умел говорить, умел и держаться. Заметил, что он объяснил только свою точку зрения, и как бы мимоходом усомнился в правильности опытов, результаты которых сообщил… Ага! Наконец-то я вспомнил и фамилию: Степан Иванович Наливайко. Точно!

Секретарь обкома слушал всех внимательно, от каждого оратора требовал ясного ответа: сеять или ждать?

Хотя среди присутствующих было немало любителей поговорить, этот вопрос, требующий конкретного ответа, ограничил число ораторов.

Закрыв совещание, секретарь обкома попросил остаться и Наливайко и Верхолазова. А вечером снова пригласил нескольких ученых из тех, кто высказывался днем. Потом звонили в районы. И трудно сказать, как бы в тот год решился вопрос со сроками сева, если бы об отставании области на севе не упомянули в передовой «Правды». Это решило вопрос, и к первому мая область засеяла что-то около восьмидесяти процентов плана. А в майские праздники сильно похолодало, в воздухе замелькали белые мушки. Дней на шесть сев прекратился, и остальные двадцать процентов досеяли только к концу мая. И хотя для последнего сева, вполне понятно, остались самые худшие поля, урожай на них оказался в два-три раза выше, чем на самых первых посевах по парам и хорошей зяби.

Уже зимой, подводя итоги года, секретарь обкома на одном из совещаний назвал такую цифру: из-за слишком ранних сроков сева колхозы и совхозы недобрали пятнадцать миллионов пудов пшеницы.

Верхолазов был отстранен от руководства институтом. Агрономы оживленно дискутировали вопрос о лучших сроках сева. При этом многие уже знали об опытах колхозного ученого Терентия Семеновича Мальцева, который сеет хлеба только во второй половине мая и всегда получает высокий урожай.

И в своих планах на 1950 год агрономы намечали начать сев в первой декаде мая. Но природа сама назначила срок сева. Весна оказалась поздней, и отсеялись к началу июня. Но урожай в области был высокий, даже очень высокий.

Секретаря обкома перевели на другую работу, на его место приехал новый, совершенно не знакомый с условиями Сибири. Очередная весна выдалась снова ранней, сеять начали опять очень рано, и хлеб уродился плохо.

Все это пробежало в памяти, и я спросил Соколова, где работает Наливайко.

Соколов поднял голову.

— Наливайко?.. Степан Иванович так и работает лет уже двадцать на испытательном участке в соседнем районе. Ну, и в наш район иногда заглядывает. По старой памяти. С ним очень дружил Иван Сергеевич Козлов — секретарь, про которого я рассказывал. Друг к дружке ездили… А вы что, знаете Степана Ивановича?

Я сказал, что встречался с ним.

— Наш ученый, — проговорил с некоторой торжественностью в голосе Соколов, подчеркивая слово «наш». — Да, наш ученый, — повторил он и подстегнул коня. Тот испуганно рванулся и помчал, разбрызгивая дорожную грязь.

— Вы, Иван Иванович, сорок девятый год помните?

— А кто же его не помнит. Весна была ранняя, как и нынче.

— А тогда вы в какие сроки сеяли?

— В какие Степан Иванович советовал. Только тогда дело совсем другое было. Техники, понимаешь, было много меньше, как ни начинай, а дней двадцать просеешь. Начнешь в ранние сроки и дойдешь до поздних. В среднем-то урожай и терпимый. А теперь при нашей технике можно в десять, а то и в восемь дней посеять. Сунься вот в такую почву — пропал колхоз, без хлеба останется. — Соколов остановил лошадь, вылез из ходка. — Полюбуйтесь, — говорил он уже с полосы.

Я подошел к нему.

— Вы понимаете в агрономии? — спросил Соколов.

Я ответил, что учился на агронома.

— Тогда сами поглядите. — Он разворошил верхний слой, набрал в пригоршни земли и протянул мне. Комок холодной земли тяжело лег на ладонь.

— Вот вы скажите: есть какая-нибудь жизнь в земле? Никакой нету! Семена сорняков еще не наклюнулись, а мы хотим отдать земле культурное зерно. Смешно! Сорняки-то, понимаешь, тут чувствуют себя что рыба в воде, а культурное… оно и есть культурное. Ему человек помочь должен. — Соколов явно нервничал, губы его дрожали. Разминая землю на ладони, он продолжал уже тише: — Сама природа подскажет человеку, в какие сроки сеять.

Когда мы двинулись дальше, Соколов сказал:

— Это я говорю не свои слова. Это Терентий Семенович да вот Степан Иванович и многие другие так думают.

— Вы встречались с Мальцевым?

— Два раза к нему ездил. И как их слова приложишь к земле… вот к этой самой земле, — он сказал это так тепло, как говорят о близком друге, — сразу пристанут. Начнется жизнь в земле, полезут сорняки из земли — сама природа хлеборобу говорит: вот, на! Бери да скорей уничтожай сорняк и сей пшеничку!

Дорога свернула в низину, стало совсем темно и холодновато. Лошадь хлюпала по грязи, еле вытаскивая ходок. А когда проехали низину и снова выбрались на сухую дорогу, Соколов с некоторой торжественностью произнес:

— Вот и наши поля пошли.

Мне показалось, что Соколов как-то сразу стал спокойней.

За десять лет работы в совхозе да за несколько лет беспокойной корреспондентской жизни у меня собралось много фактических материалов по срокам сева.

Запомнилась мне дискуссия в Сибирском научно-исследовательском институте в 1953 году, когда собрались агрономы и ученые со всей Сибири. Основной доклад делал представитель сельскохозяйственной академии Каралькин — молодой, рано располневший человек. Делая ссылку на опыт одной области и оперируя не цифрами урожая, а процентами выполнения плана хлебосдачи, Каралькин ратовал за ранние сроки сева в Сибири. А с содокладом выступил Терентий Семенович Мальцев. Без единой записи, без шпаргалок Мальцев называл десятки примеров, цифр и фактов. Отвечая Каралькину, он говорил примерно так: вам, ученым, работать много легче. Не вырастет урожай на деляночках — вы так и скажете: не выросло. Ваш заработок от этого не убавится. А нам так нельзя. Если не вырастим урожай, колхозники останутся без хлеба, государство мало получит. Поэтому приходится сначала раз двадцать подумать, а потом уж и решать, да чтобы без большой ошибки. Конечно, рано сеять спокойней. Рано посеешь, пораньше и уберешь, волнений меньше. А рано уберешь — быстрее с хлебосдачей рассчитаешься, если хватит. А не хватит — государство все равно простит, государство у нас доброе. А позже посеешь — волнуешься: как бы до снега все прибрать с поля. Тут не один волос поседеет. Но зато когда увидишь: хлеба собрал раза в два больше, — на душе приятно, все прежние волнения в радость превращаются.

— Надо познать законы природы, — говорил Мальцев. — Познав природу, мы сможем поставить ее на службу человеку.

Речь Мальцева часто прерывалась аплодисментами. Все, что говорил Мальцев, он доказал всей своей работой на полях колхоза. Производя посев зерновых во второй половине мая, он тем самым добивается такого положения, когда самый ответственный период в развитии растений совпадает с почти обязательными в условиях Западной Сибири дождями в начале июля. Это и решает судьбу урожая. При раннем же сроке посева для растений не хватает зимней влаги, чтобы «дотянуть» до периода дождей, поэтому они чахнут, а иногда и гибнут.

Выступая с заключительным словом, Каралькин, назвав Мальцева талантливым экспериментатором, тут же поставил под сомнение его выводы о сроках сева, не заботясь, впрочем, о доказательствах. Но в ответ на это «талантливый экспериментатор» внес предложение:

— Давайте соревноваться!

Мальцев предложил Каралькину поехать в соседний с колхозом совхоз и ввести там ранние сроки сева.

— Если у вас получится лучше нашего, — говорил Мальцев, — то мы внедрим ваши советы. Но я сильно сомневаюсь, что у вас получится лучше… Поэтому пусть наш спор решит соревнование! — под аплодисменты всего зала заключил Мальцев.

Все ждали, что ответит представитель академии. Но Каралькин промолчал, у него не хватило мужества принять прямой и честный вызов на поединок. И всем стало ясно, что этот ученый «не умрет за свою идею».

Такое не очень часто случается: доклад представителя академии с установками на ранние сроки сева в Сибири был отвергнут сибирским совещанием и отвергнут почти единогласно.

Казалось бы, наступила, наконец, ясность со сроками сева в Сибири.

Однако на деле выходит не совсем так. Стоит прийти ранней весне, и все повторяется сначала: идет борьба за то, кто раньше отсеется.

Все эти события больше двух десятков лет проходили на моих глазах. И у меня было собрано много данных о фактических урожаях, полученных при различных сроках сева. Я назвал некоторые из них Соколову. Иван Иванович слушал внимательно, не перебивал, хотя временами, казалось, ему хотелось вставить свое замечание.

Вскоре впереди мелькнули огоньки.

— Наш колхоз, — оживился Соколов.

— Электричество во всех домах?

— С прошлого года. Радио есть. Мельница от электричества работает, крупорушка…

Соколов рассказывал, что дало колхозу электричество, но видно было, что думает он о другом. Я не прерывал его, зная, что это лучший способ дать собеседнику разговориться. Вскоре Соколов вернулся к прерванному разговору о сроках сева.

— А насчет сроков, понимаешь, все-таки вину должны взять местные власти, ну, и… конечно, областное начальство. Я тоже думал: почему так получается, откуда все началось? А началось это, думается, с первых годов колхозной жизни. Я сам здесь, в Сибири, с пяти лет — из Курской губернии мой батька переселился. Эту самую деревню переселенцы и заложили тогда. Так вот раньше мужик когда сеять начинал? После первого мая! Только опять же не надо забывать — первое мая тогда ведь по-старому считалось, а по-новому — это, значит, около пятнадцатого… И хлеба в большинстве хорошие росли. А ведь чем работали? Когда объединились, начали посевные площади сильно увеличивать, распахивать залежи, а тягла маловато. Вот сеять и начинали как можно раньше, а заканчивали, когда запрещение приходило, где-нибудь в середине июня. В таком случае и апрельские посевы давали урожай выше, чем июньские. Да июньские-то часто под заморозки попадали. Вот тогда-то и стали бояться упустить срок сева. И правы были! А потом техника стала прибывать, сроки сева сокращались, только вот беда: сокращались они не с двух сторон, а с одной. Надо бы начинать с краев да сжимать их к середине, а мы сжимали от июня к апрелю, середину-то отбросили. Шум с началом сева начинается, как и в те тридцатые годы. А если по-серьезному взглянуть, то тут и шуметь нечего. Посевная теперь — самая легкая работа. Земля вспахана с прошлого года, культивируй да сей. Вот я и говорю: можно за восемь дней отсеяться. А начни мы три дня назад посев, половину уж посеяли бы, а что толку? Ущерб государству и колхозу. А наш Михаил Николаевич все равно шумит, как и в тридцатые годы. Да, надо думать, и на него жмут. Вот и вы не в Корниловский район поехали, — он на первом месте в области, — а к нам, критиковать будете.

Я спросил:

— А все-таки, Иван Иванович, почему приписка?

Соколов подумал немного.

— Вы, конечно, подумаете: подлец Соколов, совесть партийную потерял. Отчасти это верно: потерял. А разве из личной корысти?

— Все-таки оберегали себя от выговора.

— Частично это так, конечно. И за это готов перед партией держать ответ. Ведь что получается? Прибавился у нас урожай зерновых, скажем, за последние пятнадцать лет? Хлеба мы получаем, конечно, больше, но это за счет распашки новых земель, а с гектара прибавки не получилось. Но зато сколько сору на полях поразвели — страшно смотреть. Разве это порядок? — Помолчав, Соколов продолжал: — Так вот насчет приписки… Сеем мы фактически позднее других, а землю наш бригадир Орлов умеет обрабатывать. Вот и с урожаем получше. Когда будете писать критику на Соколова, то уж и это скажите. Только про это вы, конечно, не будете писать. Так ведь? Вы напишете: вот, мол, преступник Соколов обманул государство. Добавите фактиков — и готово!

— Вы, Иван Иванович, говорите так, словно о вас уже десятки раз критические статьи писали.

— Писали… Районная газета каждую весну наш колхоз за отставание на севе ругает. А потом, осенью, вроде обратно раскручиваться начинает: хвалит за урожай.

Так с разговорами мы и въехали в деревню. Я всматривался в постройки, но хорошо видны были лишь ярко освещенные окна домов. Сами же дома прятались за высокими оградами. Такие добротные ограды не очень часты в сибирской деревне, и они всегда свидетельствуют о крепком колхозе.

Где-то в середине деревни Соколов остановил своего коня.

— Заходите в хату, старуха, видать, дома, а я скоро приду.

— Как-то неудобно, Иван Иванович…

— Чего неудобно? Заезжей у нас нет. Пошли!

Он ввел меня в избу и представил своей жене Матрене Харитоновне.

— Досталось там моему Ивану Ивановичу? — спросила хозяйка, когда Соколов ушел.

— Выговор объявили.

Матрена Харитоновна примолкла.

Квартира председателя состояла из кухни и просторной комнаты, в которой стояли широкая кровать, большой стол и диван. На всех пяти подоконниках — горшки с цветами, на стене — множество семейных фотографий, часы-ходики.

Не успел я умыться, как вернулась хозяйка с блюдом соленых огурцов и помидоров, захлопотала с самоваром. Из разговора с ней я узнал, что живут они «одни со стариком», что сын работал механиком в МТС и теперь в армии, а дочь была учительницей в своей деревне, но вышла замуж и переехала с мужем в совхоз, продолжает учительствовать.

Нашу беседу прервал приход Соколова и еще одного гостя, который оказался моим знакомым.

Это был Гребенкин.

С Гребенкиным мы когда-то учились в одном институте, только он курсом старше, оба ухаживали за одной девушкой, ставшей затем его женой.

Мы довольно часто встречались с Гребенкиным по работе, но разговор между нами всегда носил оттенок официальности. Гребенкин был энергичным, умным человеком, его уважали и в институте за веселый нрав и честность. Последний раз мы с ним встречались года два назад — в то время он работал заместителем заведующего сельхозотделом обкома партии. Гребенкин одним из первых подал заявление о том, что хочет поехать в деревню, и был избран председателем колхоза.

— Вот так встреча! — воскликнул Гребенкин, вскинув правую руку. Левая у него висела плетью — была перебита на войне. — А то Иван Иванович толкует — корреспондент! Думаю: дай посмотрю.

— Какими судьбами здесь?

— Да вот, возвращаюсь с бюро.

— Как же я не видел тебя?

— Я с другого бюро, — рассмеялся Гребенкин, показывая свои крупные зубы. — Мы ведь только живем по соседству с Иваном Ивановичем, а районы у нас разные.

 

2

Матрена Харитоновна поставила самовар во второй раз. Вначале говорили о сроках сева. Гребенкин сказал, что для него этот вопрос не является уже дискуссионным. После знакомства с работой колхоза «Сибиряк» и многих бесед со своими колхозниками он окончательно пришел к выводу, что сеять рано — это ставить под угрозу урожай.

— Значит, не будем сеять до середины мая!

Такие решительные заявления от Гребенкина мне слышать приходилось не часто. Будучи на высоком посту, он свое мнение редко высказывал первым, но, когда знал настроение начальства, говорил решительно, твердо. А тут совсем другие нотки. Я об этом и напомнил Гребенкину.

— А вот когда почувствуешь свою ответственность за весь колхоз, тогда и нотки будут другие! — рассердился он. — Всю жизнь так будет: кто на земле живет, тот ее и любит, тот и знает эту землю лучше всех! А мы — знаешь, поди? — собирали ученых, ставивших опыты на грядках, и просили: подскажите мужику-колхознику, когда боронить да когда зернышки в землю бросать. А они начальству в рот смотрят: промолвите руководящее слово, а мы уж научно это обоснуем…

— Не все же такие ученые, — вступился Соколов.

— Не все, — согласился Гребенкин. — А вот бывает, что тон порой задают именно те, которые никогда не рисковали, а только обосновывали чужое мнение, научную базу подводили. Вот поверь мне, — повернулся ко мне Гребенкин, — я жду первого областного совещания… Столько у меня за год накопилось гнева против некоторых ученых, что черт знает что такое!

— Ты же и сам наукой немножко ведал, — напомнил я.

— Вот и ты тоже, — огрызнулся Гребенкин. — Не меньше, чем на ученых, я зол на вашего брата — корреспондентов! Я тебе прямо скажу: вы, газетчики, тоже виноваты в низких урожаях. Да-да! Я тебе прямо это скажу. Что такое сельскохозяйственная наука в современных условиях? Это, пойми, прежде всего широкое обобщение опыта колхозов и совхозов. Опыта накоплено столько — хоть отбавляй. В каждом колхозе есть опыт. Хороший или, наоборот, очень плохой, но опыт. А если разобраться в причинах, почему колхоз собрал низкий урожай, то это будет не менее ценно, чем описать удачу с урожаем. — Гребенкин горячился все более и более. — А что вы, газетчики, делаете? Услышите, где председателя избили за затяжку сева, и все в один голос: вот он, преступник, ждет, когда земля прогреется, не сеет. По-моему, у вашего брата своих мыслей маловато, вы тоже придерживаетесь шаблонных установок. А кому, как не газете, разобраться в тонкостях, правильно осветить события?

— А почему бы тебе не выступить в газете?

— Вот через годик наберу материал и выступлю. А у тебя пороху не хватит написать статью с такими, скажем, примерами, что вот наш соседний колхоз «Восход» уже сорок процентов зерновых посеял. Куда он гонит? Сорняки разводит, а не хлеб растит. А почитай газету, что ваш брат пишет. — Гребенкин вытащил из кармана газету, протянул мне. — Разверни и читай! Видишь? «Товарищи хлеборобы! Равняйтесь на колхоз „Восход“». Что это, я спрашиваю? Помощь сельскому хозяйству? Страшный вред!

Соколов молчал, но кивками своей большой головы явно одобрял Гребенкина. А при последних словах Гребенкина и он заговорил:

— А ведь правду толкует Сергей Устиныч, товарищ корреспондент.

— Он и сам согласен, — рассмеялся Гребенкин. — Так ведь? Ну, сознайся, что так! Нет, товарищи, перестраиваться надо! С формализмом пора расстаться да посмелее поднимать действительно новое, прогрессивное.

— Вот наши деды хоть трехполку, а имели. Так ведь? Худенький севооборот, а завели. Все-таки определенный порядок на земле, чередование. А у нас что?

— Ну как же, Сергей Устиныч, у нас севооборот сохранился…

— Вот-вот: один на весь район. Стоило сказать, что на юге страны травы многолетние плохо растут, сразу и у нас откликнулись: паши эти травы! Попутно и паровые поля заняли. А почему? Надо же все-таки разбираться маленько: на Кубани, там семьсот миллиметров осадков в год, а у нас в Сибири триста не каждый год выпадает. Нам без паров нельзя! — Гребенкин достал из кармана записную книжку, нашел нужную страницу. — Вот тебе факты по нашему отстающему колхозу, смотри: за последние шесть лет взято. Урожай пшеницы на паровых полях одиннадцать с десятыми, а на зяби — четыре центнера!

— А у нас по паровым полям в среднем выйдет по шестнадцати, — заметил Соколов.

— Мы на парах будем брать не меньше! — заявил Гребенкин. — А тебе, — повернулся он ко мне, — вот что скажу. Надо, чтобы и в газетах работали не просто люди, умеющие писать без ошибок, а чтобы такие, у которых душа могла бы за дело болеть. Газетчик, пишущий о сельском хозяйстве, обязан хорошо разбираться в вопросах техники и агротехники. Почему бы, скажем, будущего журналиста из университета не посылать на практику в колхоз, совхоз? На годик. Он научил бы там кого нужно, как газеты выпускать, а главное — сам хорошо бы познал жизнь деревенскую. Так ведь, Иван Иванович?

— Вообще, Сергей Устиныч, — заговорил Соколов, — если уж начистоту, то и секретарь райкома должен хорошо знать колхозное производство. Кого если решили растить на секретаря райкома, надо, чтобы он поработал в колхозе или в совхозе. Ну, там секретарем парторганизации, а то и руководителем хозяйства… — Соколов подумал немного и добавил: — Конечно, и председатель райисполкома тоже должен знать колхозную жизнь назубок. Возьмите у нас: многие ли ходят советоваться по колхозному делу к Михаилу Николаевичу? Мало. Все председатели больше норовят поговорить с товарищем Павловым. Он ведь и сам работал председателем, с ним можно всеми своими бедами делиться — поймет и, как человек опытный, советом поможет. И к нам приедет — не пустой разговор ведет, ему в любом колхозе все ясно.

— Да, Иван Иванович прав! — воскликнул Гребенкин и, поднявшись из-за стола, стал прощаться.

Я вышел проводить его. На улице было не очень темно, на небе ярко горели звезды. Морозило.

— Вот и сей по заморозку, — бросил Гребенкин.

Я спросил, зачем он приезжал к Соколову.

— Зачем? За большим делом! Советоваться приезжал. Ведь самого сомнение берет: вдруг ранние сроки окажутся лучше? Говорят, раз в десять или двадцать лет так и случается. Тогда что? Мы, тридцатитысячники, подвели колхозников… Дело серьезное. А теперь поговорил с Соколовым, все ясно — и успокоился.

Некоторое время мы шли молча, обходя лужи деревенской улицы.

Я первым нарушил молчание:

— А ты как: доволен, что в колхоз перебрался?

— Этот вопрос сто человек уже задавали… И ответ одинаковый. Очень доволен! Здесь именно живешь! Да что говорить об этом, — махнул он рукой в пространство. — Здесь таких, как Соколов, очень много. Теперь я иногда подумываю: наколбасили мы порядочно, когда почти всех председателей заменять стали. Непонятно, как еще Соколов держится.

— Последний из могикан, — ответил я, вспомнив изречение Обухова.

— Вот именно! А такой вот самородок — ценнейший руководитель! Ведь надо правду сказать: кое-где попались такие новые председатели, что хуже старых хозяйство повели…

У Соколовых меня устроили на диване. Но сон не приходил. В голове вертелись целые вороха интересных мыслей, услышанных здесь, в самом отдаленном районе.

Проснулся поздно: в восьмом часу. Соколов уже умчался на поля, а на восемь часов назначил расширенное заседание правления: были приглашены и старики.

— В важных случаях Иван Иванович всегда расширенное собирает, — сказал мне Василий Матвеевич Петров, заместитель Соколова и секретарь колхозной партийной организации.

В восемь часов комната председателя была заполнена людьми.

— Нам надо, — начал Соколов, поднимаясь, — нам надо обсудить очень серьезное положение. Наш колхоз оказался на последнем месте в районе. Не сеем — ждем… А соседи вовсю сеют. Мне хотелось, чтобы все, кто здесь собрался, подали свой совет, свое мнение, понимаешь, высказали. Нет возражений?.. Начнем со старших.

— В армии полагается начинать с младших в чине, — негромко сказал кто-то.

— А младший в чине у нас Савелий Петрович, — улыбнулся Соколов. — Давай, дед Савелий, выкладывай свое мнение, только чтобы от души…

Дед Савелий, с короткой седеющей бородкой, встал, но Соколов сказал, что можно и с места.

— Ничего, Иван Иванович, я и постою, — возразил Савелий. — Вот поначалу у меня к тебе вопросик: я на полях дня три не был, а ты только вернулся. Как она, земля-матушка: задвигалась или нет?

— Пока не задвигалась, Савелий Петрович.

— А раз спит, то и пусть выспится — вот и весь мой совет! — Савелий опустился на скамейку и взглянул на своего соседа. — Давай ты, Митрий Афанасьич, говори теперь.

Все старики были единодушны: сеять нельзя. Некоторые предупреждали: будет отзимок, то есть вернется зима.

После стариков Соколов предоставил слово каждому члену правления. И правленцы поддержали стариков.

— А что скажет агроном? — спросил Соколов.

Зина поднялась, подошла к председательскому столу. Держалась она еще более робко, чем вчера в райкоме.

— Мне кажется, товарищи, — негромко начала Зина, — на втором поле пшеницу можно сеять. То поле, мне думается, чистое от сорняков, вспахано хорошо. Тем более, туда у нас намечена позднеспелая пшеница. Мне кажется, большого риска не будет…

Молодого агронома слушали внимательно.

— А если снег выпадет? — спросил Савелий.

— Нам, дедушка, страшен не снег, а сорняки, — правильно ведь, Иван Иванович? — повернулась Зина к председателю.

— Мое слово последнее, — уклонился от прямого ответа Соколов. — А что посоветует нам Орлов?

— А нам как прикажут! — отрапортовал бригадир. — Трактора не подведут!

— А не подведут, тогда и торопиться нечего, — вставил Савелий.

Снова поднялся Соколов. Я взглянул на часы. Говорили человек тридцать, а прошло всего пятьдесят минут. Соколов согласился с мнением стариков и членов правления. Но поддержал и агронома.

— Давайте засеем завтра половину второго поля, а половину пока оставим, — предложил он. — Пусть для науки будет.

И против этого никто не возражал.

…Надо ли говорить, что критической корреспонденции из колхоза «Сибиряк» у меня не получилось.

 

3

В начале августа дела вновь привели меня в Дронкинский район, нужно было писать о готовности к уборке урожая. А в Дронкинском районе около двухсот тысяч гектаров — не всякая область в центральной части страны убирает столько же!

В райцентре созывалось предуборочное совещание. Секретарь райкома Обухов решил, как он выразился, «проскочить в несколько колхозов» и пригласил меня.

Новенькая «Победа», мягко ныряя по ухабам, на большой скорости мчала между начинавшими буреть хлебными массивами.

Обухов молчал — по-видимому, думал о предстоящем совещании. Прерывать его размышления мне казалось неудобным. На перекрестке дорог шофер притормозил машину и не спросил, а только вопросительно взглянул на Обухова.

— К Коновалову! — бросил Обухов и, обернувшись ко мне, сказал: — Нынче для корреспондентов нет работы — урожай хуже прошлогоднего, — писать не о чем. А?

Я спросил, почему в хлебах много сорняков.

— Про это моих предшественников надо спрашивать, — ответил Обухов.

Разговор завязался. Зашел он и о сроках посева.

— Коновалов сеял раньше всех, он и убирать начнет раньше других, — сообщил Обухов. — Наверняка хлебосдачу первым выполнит.

Я сказал Обухову, что в соседних районах ранние посевы оказались хуже средних.

— Тут еще разобраться надо, — неопределенно возразил он. — Качество обработки решает многое. Сейчас посмотрим поздний посев. На Косую лягу! — наказал он шоферу, и вскоре машина свернула с накатанной дороги, помчала по узенькой — меж хлебов.

Выйдя из машины, Обухов сказал:

— Я чувствую вашу тенденцию, товарищ корреспондент. Причину низкого урожая ищете.

Я заметил, что для газеты было бы интересно открыть причину низких урожаев.

Мы зашли на поле густой, но низкорослой пшеницы. Здесь почти не было сорняков. Я определил урожай пшеницы в шесть-семь центнеров с гектара.

— Согласен, — сказал Обухов. — Это посев конца мая. Району как раз дополнительный план довели. Здесь пар должен быть, но пришлось засеять. А вот рядом, — Обухов зашагал поперек полосы к другому полю пшеницы, — вот здесь как раз первого мая сеяли. Сколько даст? Ведь не хуже той?

Я сказал, что больше семи не будет. Обухов согласился:

— Значит, одинаково! А срок посева разный.

Порывшись в земле, я обнаружил, что ранний сев проводился по пару, а поздний — по весновспашке.

— Как ты отгадал? — удивился Обухов. — Сам, что ли, агроном?

Я сказал Обухову о выводах ученых: при нормальных условиях посев по пару дает урожай в три раза выше, чем по весновспашке. Значит, слишком ранний сев на паровом поле снизил урожай в три раза.

— Это все арифметика! — отрезал Обухов и зашагал к машине.

Поехали дальше по полям района, а к четырем часам вернулись в Дронкино. В пять было назначено совещание. Шофер довез меня до столовой. Прощаясь, он сказал:

— А небось не повез вас, товарищ корреспондент, к Соколову… Там бы посмотрели, когда сеять.

На совещании собралось до сотни человек: руководители колхозов, МТС, совхозов. Доклад сделал председатель райисполкома Павлов.

Он подробно говорил о состоянии дел с подготовкой к уборке. На этот раз колхоз «Сибиряк» и его председатель Соколов упомянуты в числе тех, кто вырастил более высокий урожай.

Одним из первых слово получил Соколов.

Иван Иванович был в той же гимнастерке, что и в апреле, только она сильно выгорела, поизносилась. Но лицо Соколова казалось моложе.

Отчитывался он казенно, как и выступавшие перед ним. Перечислял количество машин, которые будут заняты на уборке, нагрузку на комбайн, сколько человек будет в бригадах. Рассказал, что колхоз заканчивает оборудование механизированного тока. И, взглянув в зал, как-то совсем неожиданно робко спросил:

— Может быть, у товарищей будут вопросы?

— А ты, Иван Иванович, скажи, как урожай выше всех вырастил? — крикнули из зала.

— Правильно! Поделись опытом, — поддержал басовитый голос.

Соколов покосился на президиум.

— Я, товарищи, давно хотел поговорить по душам. А сейчас, пожалуй, самый подходящий случай, поскольку товарищи интересуются.

— Говори, но про регламент не забывай, — бросил Обухов.

— Ничего, добавим! — крикнули из зала.

— Я уложусь, — ответил Соколов. — Хотелось поговорить про ответственность. Не пора ли нам, товарищи, по-серьезному поговорить насчет строгой ответственности за урожай? Товарищ Павлов называл тут ожидаемый сбор зерна. Получается, что мы соберем примерно в два раза больше с гектара, чем наш сосед — колхоз «Труд». А давайте вспомним: у кого переходящее знамя за посевную? У товарища Григорьева. А у кого выговор за ту же самую посевную? У Соколова.

— Выговоров-то, кажется, два, а не один! — крикнули Соколову.

— Второй выговор мне дали за приписку, стало быть, за дело, — строго поправил Соколов и продолжал дальше: — Почему же у Григорьева плохой хлеб вырос? Сеять, понимаешь, торопились, агротехнику не уважали. Где бы лишний раз прокультивировать и сорнячки уничтожить, они скорей сеялку в борозду. А кто их одернул от этой ошибки? Надо прямо сказать: никто! А кто помог совершить ошибку? Я бы сказал: помог секретарь райкома Михаил Николаевич…

— Где плохо, там Обухов. А где хорошо… Или ты один высокий урожай вырастил? — иронически спросил Обухов.

— И нам вы помогли, Михаил Николаевич, — повернулся к нему Соколов. — После вашего выговора я пустил сеялки, а вот теперь каюсь. Мы на тех полях сор разводим, а главное — недобираем хлеба не меньше чем десять тысяч центнеров! Чувствуете, товарищи: десять тысяч!

— Я, значит, виноват? — повысил голос Обухов.

— Нет, Михаил Николаевич! Вина, понимаешь, моя, потому что я председатель колхоза, доверенное лицо от всей артели. А виноват в том, что не сумел доказать правоту нашему секретарю. — Соколов немного переждал, собираясь с мыслями. — Я, товарищи, предложение имею, — продолжал он. — Обсудить надо. Все-таки, понимаешь, надо так поставить вопрос: колхозы у нас укрепили агрономами, да и председатели в большинстве агрономы, а агротехнику, как и раньше, предписывают люди, не имеющие никакого агрономического образования. По-моему, надо дать полное право каждому колхозу самому проводить агротехнику. И пусть тогда председатель с агрономом и все правление на себя примут перед колхозниками ответственность за урожай. Ошиблись — отвечай по всей строгости. А ведь теперь что у нас получается? Колхоз недобрал только из-за сроков сева половину хлеба. А кто в ответе? Только колхозники и в ответе! Разве это порядок? — Соколов начал заметно горячиться, заговорил быстрее, казалось, спешил выбросить слова, которые давно уже кипели, жгли его. — А почему мы, понимаешь, со своих ученых не спрашиваем такой же ответственности? Дал научный совет — будь добрый, отвечай за него! Про наш район в прошлом году все газеты как писали: высокий урожай получился благодаря широкому внедрению передовой агротехники. А нынче что же — агротехника передовая нам не понравилась? Нет, не так. Наши люди работают с каждым годом лучше! А вот, понимаешь, непродуманные советы губят хлеб. Надо все-таки понять, товарищи, что колхозник больше, чем любой из нас, заинтересован в получении высокого урожая. Вот и надо дать колхозникам полную инициативу выращивать хлеб. А когда надо, колхозники сами обратятся за советом к агроному и секретарю райкома. Но дайте колхозникам самим, по своему разуму, брать урожай, и науку, которая хорошая, они сами найти сумеют.

Раздались аплодисменты. Обухов проводил взглядом Соколова до его места в конце зала и предоставил слово Григорьеву.

От соседа я узнал, что Григорьев вот уже около года в колхозе, до этого работал в городе, по образованию зоотехник.

— Поддерживаю предложение Соколова, — начал Григорьев.

— Ты сначала о подготовке к уборке доложи! — прервал его Обухов.

— Убрать три центнера с гектара не так уж трудно, — отрезал Григорьев. — А я по существу, товарищи. Прав Соколов! А вы, Михаил Николаевич, не правы! Хотя бы потому, что кто вырастил хороший урожай, тот всегда прав. А мы с вами, Михаил Николаевич, урожай загубили. А теперь ответ надо держать перед народом.

— Вот и держи! — снова перебил его Обухов.

— Давайте уж, Михаил Николаевич, по-честному: держать ответ вместе с вами. Я здесь новый человек, а вы две весны в этом районе. Вы приказали: сей как можно раньше. Я послушался. Знамя мы завоевали, а хлеба не вырастили. Мне совестно теперь перед своими колхозниками. Они и весной говорили: поглядывай, председатель, на Соколова — там зря ничего не делают. Не послушал колхозников, вас, Михаил Николаевич, послушал. Да, по правде, трудновато вас и не послушать: выговоров не жалеете.

— Давай, Григорьев, по существу, — в третий раз прервал Обухов.

— Да об урожае, Михаил Николаевич, разговор всегда по существу. Я, как коммунист, перед этим совещанием заявляю о своей ошибке на севе. Признаю вину и вновь не допущу этой ошибки. Вчера я смотрел поля Соколова и удивлялся: как наше районное руководство не обратило внимания на эти поля? Да если бы везде так мало было сорняков, хлеба горы навалили бы. Между нашим и колхозом «Сибиряк» не надо и межи искать — по сорнякам узнаешь наш колхоз. У меня, товарищи, такое предложение: обязать меня вместе с товарищем Обуховым и с директором МТС отчитаться перед общим собранием колхозников нашей артели. А если по-честному, то и извиниться перед ними.

В зале снова зааплодировали.

— Почему люди верят Соколову? — спрашивал очередной оратор. — Потому что он умеет хлеб выращивать, доказал это всей своей работой. Нам, председателям, надо, как и он, почаще с колхозниками советоваться, а районному руководству — с такими опытными хлеборобами, как Соколов. Я целиком поддерживаю предложение Соколова: надо строже спрашивать с виновных за плохой урожай.

Что ответит Обухов на такую убедительную критику? Этот вопрос интересовал не только меня, тем более, что Обухов перестал прерывать ораторов, внимательно выслушивал их.

Обухов выступал, когда было уже за полночь. Он долго говорил о задачах в связи с уборкой и хлебосдачей, упоминал о соревновании с Чирковским районом, призвал одержать победу в соревновании. И только в конце упомянул об урожае.

— Тут многие товарищи ставили вопрос: кто виноват, что у нас урожай плохой? Конечно, мы далеко не использовали всех своих резервов, но я должен авторитетно заявить здесь, что в целом по району у нас урожай ожидается выше, чем в соседнем, Чирковском. Плохо это или нет? Думаю, что неплохо! Так что, товарищи, подождем выводы делать. Пока прислушаемся к мудрой народной поговорке: «Цыплят по осени считают».

Но Павлов в заключительном слове поддержал Соколова:

— Мне кажется, что пора уже прямо и откровенно сказать каждому из нас, где и какую ошибку допустил. Прав и товарищ Григорьев: кое-кому из нас не мешает извиниться перед колхозниками за свою опрометчивость. Этим самым мы только укрепим их доверие.

Я решил побывать в хозяйствах и у Соколова, и у Гребенкина.

Соколов был на той же самой лошадке, что и в апреле. Когда мы выбрались из поселка, я спросил:

— А не достанется вам за критику?

— Обязательно достанется, — согласился Соколов. — Он мужик умный, а критику не переваривает. Правда, кого полюбит, то, понимаешь, крепко… Человек без середки… — Соколов о чем-то задумался. — Только молчать я тоже не мог…

Лошадь легко бежала по твердой, хорошо накатанной дороге. Начинало светать.

— А все-таки не шибко складно получается, — заговорил Соколов. — Урожай у нас неплохой. Конечно, пониже прошлогоднего, но подходящий. Урожай иметь хорошо! А другой раз раздумаешься, не рад, понимаешь, и высокому урожаю.

— Странно как-то, Иван Иванович.

— А чего странного? Обухов уборкой как-то не интересуется. Ему давай процент хлебосдачи. Он в прошлом году так и говорил: ты дай мне хлебосдачу, а убирать можешь и не убирать! А по-моему, самое главное — убрать выросший хлеб. В прошлом году убирали в районе больше сорока дней. Никто не считает потерь, а ведь если по-честному, то осыпали, понимаешь, с каждого гектара по нескольку центнеров. У нас с первых полос намолачивали до двадцати центнеров с гектара. А с последних — центнеров по двенадцати, а то и меньше. Тот хлеб, который совсем созрел, он в день теряет не меньше трех пудов с гектара. А если на ветру, то и все шесть пудов. Вот арифметика-то какая…

— Но ваш район в числе первых закончил уборку.

— Значит, другие еще больше хлеба осыпали на полосу… А ну, поторапливайся! — неожиданно прикрикнул Соколов на коня, хлестнув его вожжой. — Вот и я говорю, — продолжал он, — сколько мы знаем примеров, когда за порчу нескольких пудов хлеба люди в тюрьму уходили. И это, в общем, правильно, конечно. А вот за миллионы пудов выращенного, но брошенного хлеба вроде и спрашивать не с кого. Другой раз подумаешь: зачем так — бьем тракторы, семена бросаем, горючего реки текут, а вырастет хлеб — даем ему осыпаться?

Соколов бросил недокуренную папироску, оглянулся: папироска дымилась. Тогда он вылез из ходка, вернулся к папироске, затоптал сапогом.

— Долго ли до беды, сушь стоит, — сказал он.

Стало уже совсем светло, восток заалел, дальний луг окутывался пеленой тумана, и оттуда тянуло холодом.

— И при наших машинах можно убирать в два раза быстрей, — продолжал Соколов. — Только чувствуется, что и нынче проваландаемся. Возьмите ту же хлебосдачу. Начнется уборка — и все уполномоченные шумят только о хлебосдаче. Как будто хлеб, который не вывезли из колхоза десятого сентября, двадцатого куда-то пропадет. В прошлом году нам дали график хлебосдачи на двадцать пять дней, а нынче — слышали ведь? — объявили: выполнить план за пятнадцать дней. Какой председатель не хотел бы за один день выполнить план? Но возможности не позволяют. А какой спрос за график по хлебу — всякий знает. Вот теперь и планируем: весь план, понимаешь, делим на пятнадцать дней, из этого намечаем и транспорт, а его не хватает на отвозку зерна от комбайнов. Как тут быть? Конечно, в первую очередь ставишь на хлебовывозку. Все наемные машины возят хлеб только на элеватор. Вот и скапливается машин у элеватора столько, что по полсуток стоят в очереди. Три часа в дороге, а десять на пункте. А в это время комбайнеры председателя ругают.

Соколов долго еще продолжал развивать свои мысли. Недостаток сортировок и низкую их производительность он также относил к порокам планирования: не учитывается сильно возросшее производство зерна в целинных районах.

Когда мы добрались до колхоза, колхозники на конном дворе уже запрягали лошадей. Соколов расспросил, кто куда направляется.

— Старается народ, — заметил он, когда мы вышли из ограды конного двора. — Урожай прояснился, теперь только работы давай — все выполнят, день и ночь работать будут… Человек, понимаешь, любит работать, в крови это у него!

— Ой, Иван Иванович! Вы приехали?

Из ограды выскочила девушка. Я не сразу узнал в ней агронома Зину. Миловидное лицо ее загорело дочерна, она словно повзрослела: детски-наивное выражение исчезло.

— А ты что так рано? Поди, не выспалась?

— Ой, что вы, Иван Иванович! Выспалась, конечно. Сегодня апробацию хлебов делаем, думаю с дальних полей начать.

— Добро, Зина, — похвалил Соколов. — Только сначала давай покажем наши посевы товарищу корреспонденту.

Зина взглянула на меня и лукаво улыбнулась:

— Многие теперь к нам зачастили…

Вот и хлеба.

Побуревшая пшеница спокойно, величаво переливалась волнами при каждом порыве слабого ветра. Резко бросались в глаза крупные колосья и низкие стебли пшеницы: дало себя знать засушливое лето. Я сказал было, что сорняков не видно, но Соколов решительно возразил:

— Есть, понимаешь, и сорнячки. Годика через два-три выведем совсем. Верно ведь, Зина?

Зина, сидевшая на козлах за кучера, обернулась к нам, и по ее ярким губам пробежала усмешка.

— Если мне доверите сеять, то сорняки останутся, — она тут же погасила смех, сделалась серьезной.

Соколов поглядел на Зину, на меня, чему-то усмехнулся.

И тут мне вспомнилось заседание правления колхоза, когда было решено одно поле засеять в апреле. Я спросил: каков результат?

Зина отвернулась, и только сразу порозовевшие маленькие уши выдавали ее смущение.

— Иван Иванович, покажем товарищу корреспонденту то поле, — помолчав, предложила она.

— Ну что ж… Ты, понимаешь, хозяйка…

И минут через сорок мы были на «том поле». Оно являло собой чрезвычайно интересную картину — на нем явно выделялись три гряды пшеницы: в середине поля — реденькая, низенькая, сильно засоренная, почти спелая уже, а рядом — такая же полоса густой буйной пшеницы, только еще начинавшей буреть. И, что особенно интересно, на этом участке никакого сора. И, наконец, другой край поля — более широкая полоса менее рослой, но тоже слабозасоренной пшеницы.

— Значит, это и есть второе поле?

— Да, второе, — как-то нехотя ответила Зина и виновато посмотрела на Ивана Ивановича.

— Но тогда, помнится, говорилось о двух участках: половину засеять сразу, а половину поздней.

— Так и было сделано! — взволнованно заговорила Зина. Она рассказала, что половина поля была засеяна двадцать седьмого апреля, а вторая — двенадцатого мая. Но в конце мая стало ясно: на первом севе много сорняков, хорошего урожая там не жди. Тогда Соколов предложил половину засоренного поля взлущить, то есть уничтожить всходы, и заново засеять. Так появилась полоса буйной пшеницы.

Я попросил Зину определить урожай на всех трех участках.

— Да мы уже определяли, — вздохнула Зина. — На апрельском посеве — центнера четыре, а на пересеянном — шестнадцать наверняка будет… Это Иван Иванович виноват… Больше тысячи центнеров недобираем.

Соколов только усмехнулся.

— Конечно, виноваты, — заупрямилась Зина. — Разве не так? Нет, именно так! Вы же знали, что даже на этом бугре нельзя было в апреле сеять. Знали?

— Знал. Но все-таки, по совету агронома, решил попробовать. А вдруг удача…

— Нет, вы не правы, Иван Иванович, — горячилась Зина. — Вы знаете — у меня опыта мало… очень мало. На полях института мы действительно в апреле сеяли, но там, знаете, земля совсем другая: десятки лет ее удобряют, все сорнячки руками выпалываются, семена отборные, зернышко к зернышку… Почему позволили? — В голосе Зины послышались требовательные нотки.

— Для науки, — улыбнулся Соколов, надевая фуражку. — Для науки, Зина.

— Да разве можно для науки столькими гектарами жертвовать? Это вам не грядка в десять метров…

— Эх, Зина! — В голосе Соколова слышалось сожаление. — Для науки и ради поддержания науки мы много уже пробовали, думаем, что от науки будущий урожай зависит. Вот и на тебя, понимаешь, государство уже много истратило — и тоже для науки. Ну, и мы для своего агронома… Да и для своего опыта, конечно… Вдругорядь ты сначала раз десять отмерять будешь, а потом уж и резать.

Зина смутилась и ничего не ответила председателю казалось, что на нее давил огромный груз в тысячу центнеров потерянного зерна.

В пути к Гребенкину я припоминал разговор с Соколовым и записал в блокнот высказанные им мысли. Мой кучер, дед Савелий, наблюдая за моими трудами, сдерживал лошадь, чтобы поменьше трясло.

— А ваш Иван Иванович, видать, хозяин!

Савелий Петрович встрепенулся.

— А то как же… Плохого председателя колхозники пятнадцать годов держать не будут. А наш Иван Иванович на глазах вырос, человек всех правил: не пьет, дело знает. И, скажу вам, мудреный мужик! Чего надумает — сначала с тем, другим поговорит, потом на правление, а там уж и на общее собрание. Да оно, скажу вам, в артельном деле иначе нельзя.

Савелий был в курсе всех колхозных дел. Знал он, оказывается, и всю историю, связанную со сроками сева. При этом он вспомнил, как сеяли в своем хозяйстве:

— Бывало, посеешь пшеничку, а уж через несколько дней идешь глядеть, дружно ли всходит. А теперь иной раз месяц всходов не видно. Какое же зерно, скажу вам, месяц может пролежать в земле и не испортиться?

Савелий примолк, но ненадолго — пока доставал кисет и свертывал цигарку.

— Вот припомните, когда везде писали, что озимую пшеницу надо сеять по стерне. Помните? Ну вот. Мы со своим председателем ухватились сразу. К нам тут приезжал ученый, по фамилии…

— Верхолазов? — подсказал я.

— Вот-вот, он самый. И сейчас иногда к нам заглядывает. Только теперь колхозников он, скажу вам, побаивается и разговаривает с одним председателем. Это было, кажись, в сорок восьмом году… Ну да, в сорок восьмом. Мы тогда ждали первого урожая от озимой пшенички. Ждать ждали, а семян и то не вернули. Боже ты мой! А ведь двести гектаров ахнули!.. Приезжает этот самый Верхолазов, походил по полю, а потом говорит: большую ошибку допустили — стерню надо было оставить выше, не десять сантиметров, как у вас, а вроде как двенадцать или пятнадцать. Ивану Ивановичу в районе наклепали: как, мол, ты инструкцию ученых на два сантиметра нарушил? И в тот год приказали: сей по стерне не двести, а уже четыреста гектаров. Помню, наш Иван Иванович, — а он, скажу вам, шибко ученых уважает! — так он все ходил по полям, которые тот ученый сам подобрал под посев, и все стерню измерял, боялся нарушить инструкцию. Только опять все зря получилось: опять пшенички не выросло — так, кусочками кое-где осталось. А что тот ученый сказал? «Вы, — говорит, — стерню очень высокую оставили». У него там последние опыты показали, будто надо очень низкую, тогда снег к земле плотней ложится. Ну, кто же он после всего этого?

Гребенкин оказался в конторе и встретил вроде бы радушно…

— Вот и хорошо — заглянул-таки в наши края! Пойдем, Вера чем-нибудь тебя накормит.

Я сказал, что обедал у Соколова.

— Наверное, критический материал ищешь, — рассмеялся Гребенкин и здоровой рукой провел по лысеющей голове. — А я собирался на новостройку. Составишь компанию?

Я пошел с ним.

Деревня выглядела неважно: многие избенки покосились, окна в домах маленькие, деревянных домов вообще мало — больше глинобитные.

— Не нравятся хатенки? — спросил Гребенкин. — И мне не нравятся. Вот и решили с жилья начать.

За деревней, на бывшей поскотине, кипела работа: возводились саманные стены множества домов. Я попробовал считать, но Гребенкин перебил:

— Можешь не считать — ровно сорок. Мы свою трехлетку по строительству домов составили: каждый год — сорок домов. Через три года деревня вся новая станет.

Гребенкин обходил строителей и с каждым обменивался замечаниями.

— График держишь? — спрашивал у одного.

— Не забыл, Михаил Петрович, — предупредил он другого, — первого октября новоселье — гулять приду.

— А ежели раньше построюсь? — весело отозвался Михаил Петрович.

— Сильно не гони, — рассмеялся Гребенкин. — В уборочную про гулянье забудем. Да и тебе придется на току действовать.

— Это конечно, Сергей Устиныч. Но, по всему видать, деньков через восемь управлюсь. Вот только леску на потолок маленько не хватит.

— Завтра машина привезет — тебе и Михееву. На двоих должно хватить.

— Хватит, Сергей Устиныч! Большое спасибо.

— Лесу всем хватит! Еще двести кубов купили.

Обходя стройку, Гребенкин находил, о чем поговорить с каждым, узнавал нужды. А часа через два, возвращаясь обратно, он рассказал о стройке. Это ему пришла мысль заново перестроить деревню. Он ездил в один целинный совхоз и увидел там, как строят саманные дома. А те делали их по примеру рабочих совхоза, строившихся еще в тридцатые годы. Многолетний опыт показал, что в саманных домах теплее, чем в каменных, а с деревянными и тем более сборными щитовыми и сравнивать нечего. В условиях степи, когда зимой дуют сильные ветры, любой деревянный дом продувает насквозь. Новоселы строили саманные дома на каменном фундаменте, с полом и потолком. По предложению Гребенкина и в колхозе решили строить так же. Плохо было с кровельным материалом, но старожилы посоветовали делать камышовые крыши.

— Скотные дворы строишь? — спросил я Гребенкина.

— А ты что, хочешь посмотреть? Строим и дворы. Ты видел у Соколова? Ну, вот и мы делаем такие: стены, как в новых хатах, фундамент и столбы кирпичные.

— Кирпич из города?

— Пока нет. Заняли в одном колхозе — вернее, поменялись: мы им лес, а они нам кирпич. В будущем году свой будет.

— А лес где взял? В колхозе лесов ведь нет.

— Это длинно рассказывать. Вообще, конечно, безобразие! Но для пользы дела можно. Мне город помогает: съездишь, поговоришь, дают наряд. По старой памяти. Правда, мы тут и на райпотребсоюз нажали — двести кубов взяли. А без этого, — Гребенкин развел рукой, — нельзя! Пока нельзя… И досада берет. Вон сосед никак лесу достать не может. И черт его знает: в Сибири, и без лесу. Все-таки это безобразие! Далеко ли тайга? Река через всю область, пароходов и барж до черта, а в колхозах стройки срываются.

— Смотри, у тебя сколько лесу, — показал я на штабель.

— Это на столбы. Застройщики вкопали, видишь? А в воскресенье начнем ставить по всей деревне. У нас к зиме электричество будет и радио. Для этого и столбы бережем.

К нам подошла смуглолицая девушка.

— Сергей Устиныч, — сказала она, — доярки послали к вам. Надо бы новые дворы закрепить за бригадами.

— А чего закреплять, Тоня? Столбы еще не сложены.

— Столбы почти все поставлены, фундамент есть, саман готов… Мы хотели, Сергей Устиныч, и сами поработать… Доярки, пастухи. В свободное время. У вас скоро хлебоуборка начнется, людей мало, а мы сейчас бы помогли… На своем дворе, — уточнила Тоня.

— Видал их! — подмигнул мне Гребенкин. — Вот что, Тоня! Раз твоя бригада проявила такую инициативу — сами себе и двор выбирайте.

— Любой можно? — обрадовалась Тоня.

— Любой! Только мне потом скажете.

— Так мы, Сергей Устиныч, возьмем с того краю.

— А почему? — удивился Гребенкин. — Ближний-то почти со всеми столбами уже.

— Да мы уж подумали, Сергей Устиныч. — Тоня потупилась. — В той бригаде плотники-то — мужья двух наших доярок…

— Ну, ясно! — рассмеялся Гребенкин. — В той бригаде и Степан?

— Вы уж сразу и в краску вводить.

— А ты не сердись. На свадьбу все равно приду.

Девушка смутилась окончательно и смолчала.

— Ладно, Тоня, начинайте. Крайний двор — твой!

— Спасибо, Сергей Устиныч. — И Тоня торопливо зашагала по деревне.

— Вот видишь! — кивнул ей вслед Гребенкин. — Дополнительную нагрузку выпросила, да еще и рада. Как, по-твоему, почему люди добровольно идут на дополнительную работу?

— Видимо, заинтересованы.

— Видимо! У тебя и выражения-то все с осторожностью. Видимо! Видимо, ты не все понимаешь! — Гребенкин усмехнулся. — Да, по правде, сначала и я не понимал. Дело тут сложное. Люди истосковались в отстающих ходить. А вот фундамент двора увидели, обрадовались, поверили, что двор будет. Это, брат, не только понять надо. Прочувствовать! Только начни хорошее дело — сразу сотня помощников найдется.

— Выходит, заложи фундамент двора — и сразу энтузиазм поднимется?

— Ох, браток! Оказенился ты совсем. — Гребенкин повернулся назад и, показав на штабель бревен, сказал: — Вот и этот штабель вызывает, как ты выражаешься, энтузиазм! И не только у председателя. Главное — у колхозников. И вот те сорок домов будущих — тоже энтузиазм! И фундаменты будущих дворов! И поля!

— Хлеба хорошие?

— Потом посмотришь. А когда дело с места чуть тронулось да маленько пошло, тогда можно и «Дубинушку» гаркнуть.

Контора была уже на виду, когда Гребенкин, вдруг вспомнив что-то, остановился.

— Заговорился я с тобой и забыл совсем. Пошли обратно! — Он решительно повернул назад и, когда поравнялся с нужным ему домом, сказал:

— Надо объявить бригадиру первой бригады, что Тоня повела своих двор достраивать. — Гребенкин подмигнул мне и шагнул в хату.

Когда он вышел оттуда, вслед за ним выскочил пожилой человек, который на ходу надевал телогрейку.

— Так нам, значит, Сергей Устиныч, ближний двор?

— Конечно, ближний. Твоя бригада стариковская, сам знаешь, ну и решили дать вам который больше отстроен.

— Вот спасибо-то, Сергей Устиныч… Мы это… подмогнем!

— Вот и пошло дело, — удовлетворенно промолвил Гребенкин, обернувшись ко мне, — а ведь я и сам хотел предложить такой ход, но все ждал: догадаются или нет. Ну, понимаешь меня? Загорятся ли сами? Загорелись!

В конторе Гребенкин познакомил меня с секретарем партийной организации.

— Ты, Сергей Устинович, Тоню Быкову не встречал?

— Только что разговаривал.

— Двор ей определил?

— Определил.

— Хороший народ у нее в бригаде! Я с ними беседовал в обеденный перерыв, разговорились о подготовке к зимовке. Все как один: сами двор поможем достроить. Значит, разрешил? Тогда я пойду со второй бригадой поговорю. Надо и их…

— Поговори, поговори, — улыбнулся Гребенкин. — Только самого-то Самсона надо на лошади догонять.

— Так ты с ним, наверное, уже виделся, — догадался парторг.

— Да. Но и тебе побеседовать не мешает. Ближний двор — для них.

Парторг ушел. А Гребенкин вызвал к себе бухгалтера.

— Ну как, Петр Петрович, изыскал деньги?

Петр Петрович — уже немолодой человек в очках, с взъерошенной шевелюрой.

— По два рубля наберем, Сергей Устинович.

— И то хорошо! А за сентябрь, Петр Петрович, надо по три рубля дать.

— Если вы гарантируете, Сергей Устинович, что в закуп дадим десять тысяч центнеров, тогда найдем денег. По три рубля найдем.

— А где найдем?

— По другим счетам пошарим… Временно, до получения денег за пшеницу.

Должно быть, у Гребенкина не было настроения выяснять до конца, как бухгалтер будет шарить по другим счетам. Да по всему было видно, что Петру Петровичу он доверял и на слово.

— Тогда пишите объявление. Самыми крупными буквами, избача вызовите — он мастак.

— Хорошо, позовем, — оживился Петр Петрович. — Только какие слова написать? — Петр Петрович взял лист бумаги.

— Слова? Самые простые. — Гребенкин подумал немного. — Пишите так: «Товарищи колхозники! Правление доводит до сведения, что аванс на трудодни за август будет выплачиваться пятого сентября»… Будут деньги к пятому сентября?

— Лучше бы, Сергей Устинович, шестого. Надежнее.

— Ну, шестого! Значит, шестого сентября, из расчета по два рубля за трудодень. А ниже — еще крупнее буквы пустите. Напишите так: за сентябрь аванс будет выдаваться из расчета три рубля за трудодень, выработанный в сентябре. Сегодня же вывесить такое объявление! Во второй бригаде — тоже. Ясно?

— Сейчас мы это организуем, Сергей Устинович. — Бухгалтер заспешил к выходу.

Я снова спросил Гребенкина про хлеба.

— Не торопись — все покажу. Только по порядку. Сначала на кукурузу.

Мы подходили к полю, на котором торчали редкие и низкорослые растения кукурузы.

— Вот полюбуйся. Почти вся такая, а мы сдуру махнули сразу шестьсот гектаров. Пропал труд. Пшеницы тут наросло бы центнеров по десять с гектара. А теперь только натуроплату плати.

Я назвал несколько колхозов, где видел хорошую кукурузу. На это Гребенкин возразил:

— Думаешь, я хорошей не видел? Видал, брат. А вот тут кто виноват? Я главный виновник. И виноват в том, что послушал совета несерьезных людей. Зачем было сразу на шестьсот гектаров замахиваться? Ну, двести, а то и сто для начала. Да посеять-то их разными способами: и вкрест и широкорядно — все надо было проверить, этот самый брод-то изучить, узнать!

По пути на другое поле Гребенкин рассказал о своей недавней поездке в совхоз к известному в области директору Никанорову.

Уже вечерело.

Гребенкин заторопился в контору: у него каждый вечер руководители участков собираются, чтобы дать отчет за день и получить задания на следующий.

Мне давно хотелось спросить Гребенкина, как его жена Вера восприняла переезд в колхоз. Я знал, что Вера — извечная горожанка. А сейчас случай удобный: Гребенкин в хорошем настроении.

— Об этом вечером поговорим. Хотя зачем вечером! — остановился Гребенкин. — Ты шагай к моему дому. Вон там — под тесовой крышей — видишь? На высокой жердине скворечник висит. Вот и шагай. Ты сам Веру и допросишь, чтобы, — Гребенкин рассмеялся, — чтобы без нажима с моей стороны, беспристрастно, так сказать.

Вот и дом под тесовой крышей. Под окнами дома палисадник. На грядках цвели георгины, гладиолусы и еще какие-то не знакомые мне цветы. И тут я вспомнил, что Вера последнее время работала в школе с юннатами и что школа была участником выставки в Москве именно по цветоводству.

Зайдя в ограду и поднявшись на крыльцо, я увидел огород Гребенкиных. На грядках виднелись небольшие кочаны капусты, зеленые помидоры, горох, мак и много другой зелени. А вдоль жиденькой ограды в три ряда тянулись яблоньки. Они были совсем маленькие и высажены, по-видимому, прошедшей весной.

Гребенкин явился домой в тот момент, когда у нас с Верой, полнеющей, но все еще красивой, разговор был в самом разгаре.

Переехав в колхоз, Вера стала преподавать биологию в местной школе, организовала кружок юннатов. Она жаловалась на мужа: не разрешил ей работать агрономом колхоза. Гребенкин посчитал роскошью держать агронома в сельхозартели, где председатель сам агроном.

— Ну, как тут популяризатор шаблона, Верочка? — с такими словами Гребенкин ввалился в комнату.

— А ты не можешь поделикатней? — улыбнулась Вера.

— А жена-то у меня дипломат! — рассмеялся Гребенкин.

Вера стала накрывать на стол, и разговор как-то незаметно перешел на воспоминания о далекой уже студенческой жизни.

…Рано утром мы с Гребенкиным отправились на колхозный огород и неожиданно увидели Савелия Петровича, который вчера привез меня. Он запрягал коня.

— Вы еще не уезжали?

— Да вот, скажу вам, лошаденку пожалел… Пусть, думаю, отдохнет, — явно смутился Савелий.

— Рассказывай! — рассмеялся Гребенкин. — Разведчик!

— А вы, Сергей Устиныч, сразу на военный язык, — улыбнулся Савелий. — Это по-военному — разведчик, а в мирное время, это, скажу я вам, называется: по соседям в гости ездить, знакомиться, что и как…

 

4

В конце сентября я опять поехал в Дронкинский район.

В последней сводке по хлебосдаче, напечатанной в областной газете, Дронкинский район занимал место, как выразился Обухов в беседе со мной, «ниже среднеобластного».

Я попытался успокоить Обухова. Первые восемь мест в сводке заняли северные районы области. А хлеба они все вместе сдают чуть больше, чем один Дронкинский район. К тому же там возделывается озимая рожь, а ее начинают убирать дней на десять раньше, чем на юге пшеницу.

— Нашел чем успокоить, — усмехнулся Обухов. — Меня не спрашивают: рожь или пшеницу сдаю. Дай процент! А мы из-за этого хваленого Соколова два места потеряли. — Обухов порылся в бумагах и с упреком проговорил: — Ты тут летом Соколова в газете расхвалил: руководитель там, видите ли, вдумчивый, опирается на народный опыт… А вот не напишешь, что он весь район подводит!

— Каким же образом?

— Очень просто! По графику в той пятидневке он обязан был сдать шестьсот тонн. А он четыреста отвалил. А теперь, изволь радоваться, с семнадцатого на девятнадцатое место район съехал. — Обухов взял в руки газету со сводкой. — Вот видишь, как оно получается: если бы Соколов сдал шестьсот тонн, у нас процент поднялся бы на три десятых. А выше нас кто стоит? Лабинский и Тарасовский, а у них у обоих процент на две десятых выше нашего. Понял, в чем дело? Слышал вчера, на перекличке меня порадовали: Обухов на два места ниже скатился… С этим Соколовым надо…

В окно было видно, как у райкома остановилась машина.

— Председателя своего пришлось посылать, — раздраженным голосом продолжал Обухов, — воспитывал там Соколова.

«Своим» председателем Обухов называл Павлова — предрика. Запыленный, похудевший, он вошел в кабинет. Обухов встретил его словами:

— Ну, всыпал ты нашему «передовому мыслителю, вдумчивому руководителю»?

Павлов присел к столу, обтер лицо платком.

— Дело очень сложное, Михаил Николаевич, — проговорил он, покачивая головой. — Соколов объявил аврал на уборке: все поднял! Бригадир Орлов и тот в ночную смену сцеп комбайнов водит — подменяет основных комбайнеров. Животноводов на уборку перебросили: днем коров доят, ночью на соломокопнителях…

— Ты очень уж красочно описываешь, — перебил Павлова Обухов. — Эти описания ты не отнимай вот у них, — Обухов кивнул в мою сторону, — у товарищей корреспондентов. Для них побереги… Выполнит он график в эту пятидневку?

Павлов облизнул пересохшие губы.

— Нет, не выполнит, Михаил Николаевич.

— Так какого черта ты там целый день пропадал? Тебя за сказками, что ли, туда посылали? За сказками, да? — Глаза Обухова метали искры.

На худом, загорелом лице Павлова появились темно-красные пятна.

— Дело очень серьезное, Михаил Николаевич! — чуть повысил голос Павлов и поднялся со стула. — На месте Соколова я так же поступил бы.

— Тебе, я вижу, и надо быть на месте Соколова, а не районом руководить…

— Я, Михаил Николаевич, был председателем, и в любое время… если доверят.

— Ага! Трудностей испугался? Чего там наделал твой Соколов? — последние слова были произнесены в тоне примирения, и это, видимо, успокоило Павлова: он опять сел на стул.

— Хлеб перестоял, Михаил Николаевич, зерно осыпается страшно. А тут, как на грех, ветры чертовские, как с обеда начнет, так и до ночи. Только ночью и тихо. Я сам проверил у Соколова: шапку бросишь, — Павлов снял свою военного образца фуражку, — за пять минут два-три зерна в нее попадает, а в день — самое малое центнер с гектара… Соколов думает дней за пять все махнуть с корня, пока погода хорошая. Я заезжал на станцию — прочат дождь в ближайшие дни.

— Дождь? — испугался Обухов. — Так мы же на тридцатое место слетим, ты понимаешь это?

— Надо, Михаил Николаевич, поговорить с обкомом, просить машин, хотя бы сотню. Тогда мы и хлеба уберем без больших потерь и вывозку…

— Говори сам! — крикнул Обухов.

— Давайте о деле, Михаил Николаевич. — Павлов сказал это твердо, решительно, и Обухов невольно задержал взгляд на худом, потном лице предрика. Павлов снова начал доказывать, что за три дня можно потерять половину зерна — осыплется, но если в эти три дня вывозка зерна на элеватор и сократится, то потом можно ее усилить и план перевыполнить. Обухов отверг и эти доводы Павлова. Тогда тот заявил еще более решительно:

— Не знаю, Михаил Николаевич, но я дал такую установку и Григорьеву и Коновалову. Все надо бросить на уборку урожая, это мое твердое убеждение! И это будет по-государственному. Хлеб ведь гибнет, безвозвратно гибнет хлеб!

— Не паникуй. Ты забыл про график?

— Но поймите, Михаил Николаевич, природа графиков не признает. Поговорите с обкомом… Все равно наши машины сейчас в день по одному рейсу на элеватор делают, в очередях там простаивают… Ведь каких-нибудь пять-семь дней, и хлеб будет прибран. Тогда и…

— Хватит, Павлов! Прекратим болтовню. — Обухов присел к столу, снял телефонную трубку и вызвал совхозную метеостанцию. — Как погода? — Выслушав ответ, он сердито бросил трубку на рычаг. — Ты слушал: через два-три дня дождь!

— Вот и осыплется весь неубранный хлеб. Весь, начисто!

— А мы обязаны и хлеб убрать и график выполнить! Понял? Давай такую команду: все машины — понял? — все машины, до единой, только на вывозку хлеба на элеватор! А колхозы должны изыскать средства на отвозку зерна от комбайнов. Все, Павлов. Ты сейчас же поезжай… — Обухов назвал несколько колхозов. Сам он взял на себя Соколова и его соседей, у которых успел побывать Павлов. — И до дождя на эти три дня все автомашины — только на хлебосдачу!

— Я возражаю!

Обухов как-то оторопело взглянул на Павлова. Таким незнакомым, по-видимому, показался ему тон, каким были произнесены слова.

— Я возражаю! — так же твердо повторил Павлов. — И прошу созвать внеочередное бюро.

— Вон ты как? Не выспался, наверное… Бюро соберем первого октября и, если по твоим колхозам график хлебовывозки будет сорван, поставим вопрос о нашем председателе райисполкома. Ясно? — Обухов встал и, забрав папку, вышел из кабинета.

Павлов устало приподнялся со стула, неторопливо надел фуражку.

— Вот так мы заботимся о хлебе, — тихо проговорил он. У порога остановился, в раздумье добавил: — О государственном, народном хлебе…

Начинать разговор с Павловым я счел просто неудобным и пошел искать попутный транспорт.

В редакции районной газеты мне сказали, что колхоз «Сибиряк» по хлебосдаче отстает.

— А по уборке как?

— По уборке сводок не печатаем, — ответил редактор.

Я посмотрел подшивку газеты. В последних номерах склонялось имя Соколова. Его называли уже и неумелым организатором, забывшим интересы государства, и многими другими обидными словами.

К Соколову я попал только на следующий день к вечеру. Парторг Василий Матвеевич сказал, что Соколова найти трудно: он где-то на полях.

— Вчера был Обухов, а Соколова так и не мог отыскать, — хитро улыбнулся Василий Матвеевич.

Он рассказал мне, что на днях по докладу Соколова партийное собрание приняло решение: спасать хлеб! Все машины, весь транспорт закрепили за комбайнами. А чтобы участвовать в хлебосдаче, было решено в эту пятидневку часть зерна ссыпать на глубинный пункт, открытый в новом зерноскладе. Василий Матвеевич был назначен ответственным за работу на току и за сдачу зерна. Когда он доложил Обухову, что за пятидневку они оформят в сдачу тонн четыреста, тот заявил: не меньше тысячи!

— И как же? — спросил я.

— Оформим и засыплем четыреста, — сказал Василий Матвеевич. — На глубинку зерно принимают с влажностью семнадцать, а у нас пока идет девятнадцать.

— А если разрешат с более высокой влажностью?

— Все равно четыреста. Склад-то у нас один, а пятидневка-то не последняя, да и график не последний, — улыбнулся Василий Матвеевич.

Уже ночью на попутной машине я добрался до одного из комбайновых агрегатов. За штурвалом комбайна оказался бригадир Орлов. Еще издали при свете электрических лампочек выделялась его коренастая фигура в кожанке.

— Нажимаем! — крикнул Орлов, когда я взобрался на мостик.

С мостика комбайна открывалось красивое зрелище: по обширному полю двигались огни. Пересиливая грохот моторов, пронзительно ревели сирены. Тревожные сигналы в степи — это сигналы о бедствии: ждем транспорт! Берите намолоченное зерно!

— Все восемь сцепов на ходу! — выкрикивал Орлов, показывая на светящиеся островки. — Душа радуется! Красота!

Действительно, в степи двигалось восемь огненных шаров. Темноту между ними то и дело прорезывали снопы еще более яркого света — это шоферы спешили за зерном. И чем чаще раздавались сигналы сирен, тем стремительнее двигались эти снопы электрического света.

Вот и Орлов подал сигнал. Вскоре к его комбайну примчалась трехтонка. Агрегат остановился, в кузов машины забила мощная струя зерна. При ярком электрическом свете она казалась огненной, с золотистым отсветом по краям.

Пока агрегат разгружался, Орлов и его помощники хлопотали у комбайнов, открывали и закрывали разные заслонки, лили на цепи густую смазку. А когда оба комбайна разгрузились, на мостик поднялся высокий человек в комбинезоне, с защитными очками.

— Чего это, Иван? — удивился Орлов и посмотрел на свои часы. — Твоего отдыха еще час остался.

— Хорошо отдохнул… Говорят, у Сереги не ладится.

— Ну, тогда жми! Я все проверил, пока нормально. — И Орлов спустился с капитанского мостика. Он, оказывается, только на четыре часа подменял этого комбайнера и теперь должен был сменить другого, работавшего на соседней загонке.

— Понимают задачу ребятишки! — сказал Орлов, когда агрегат двинулся в темноту.

Орлов радовался, что и правление артели «подбодрило» комбайнеров: за каждый гектар, убранный в ночное время, работники агрегата получают сверх установленной законом оплаты еще восемь килограммов пшеницы.

— Деньков пять да столько же ночек, и наша бригада все как есть уберет.

Я спросил о второй бригаде. Орлов ответил, что та немножко отставала, но ей помогает «сам Соколов».

— А он мужик хитрый: чего-нибудь придумает, а не то у Гребенкина комбайнов выпросит.

— Разве Гребенкин может дать комбайны?

— Уже дает. Наш колхоз пообещал ему сортовых семян этого… нового сорта, вот они и рады: за наш колхоз сдали тонн сто пшеницы, а Иван Иванович отвел им одно поле с этой пшеницей: убирайте, говорит, и прямо домой возите. А это большая помощь второй бригаде.

— Успевают отвозить зерно от комбайнов? — продолжал я допытываться.

Оказалось, что Соколов разрешил в крайнем случае намолоченное зерно ссыпать на временные площадки, устроенные возле каждого поля. Если нет транспорта, то комбайнер выводит свой агрегат к площадке и ссыпает зерно на землю.

А рано утром, когда проводится технический уход за машинами и заправка горючим, весь транспорт переключается на отвозку зерна с временных площадок.

— Иван Иванович запретил комбайнам стоять! — с некоторой торжественностью произнес Орлов.

В стороне послышался конский топот. Орлов прислушался.

— Неужели Соколов?.. Он! Больше некому.

Топот приближался, но в кромешной темноте осенней сибирской ночи ничего не было видно.

— Иван Иванович! — крикнул Орлов.

— Ты, Степан Петрович? — послышался голос Соколова. Не слезая с коня, он стал расспрашивать Орлова о работе комбайнов.

— Молодцы ребята, — похвалил Соколов. — Скоро к вам на подмогу придет еще трехтонка.

— Где это отыскалась? — заинтересовался Орлов.

— Гребенкин две машины дал… На пятидневку…

— А где же Гребенкин машины берет? — не удержался я от вопроса.

— Сергей Устиныч… он знает дороги, — неопределенно ответил Соколов. — Мы с ним соревнуемся…

Соколов слез с коня: он решил здесь дождаться подхода комбайнов, огни которых светились еще далеко.

В темноте не было видно лица Соколова, но по его голосу, по тому, как тяжело опустился он на копну соломы, можно было понять, что Иван Иванович сильно утомлен. Однако он оживился, когда начал рассказывать о соревнованиях с Гребенкиным.

— Это, понимаешь, Сергей Устиныч придумал, — начал он. — Как-то приезжает чуть не всем правлением. Посмотрели наше хозяйство, на полях побывали, а потом он, Устиныч-то, и завел разговор про соревнование. «Давайте, — говорит, — соревноваться не за то, кто кого обгонит, а за общий подъем обоих колхозов. Клятву, — говорит, — дадим друг другу — помогать во всем. Плохо у вас, трудности, — считаем, что это и наши трудности. У нас тяжело — считайте, что это и ваше горе, помогайте. А если кто хорошее надумал и сделал, сразу соседу сообщить». Наши правленцы поначалу не шибко, понимаешь, обрадовались. Как-никак, а тот колхоз послабее. Наши толкуют: Гребенкин хитрит, не поехал небось к Григорьеву. А когда получше обсудили, решили: убытка от такого соревнования не будет, а польза, может, и получится.

— Расскажите, как присягу принимали, — рассмеялся Орлов.

— Почитай, что и присягу… А все Устиныч придумал. Выстроил своих членов правления в один ряд против наших и клятву вроде прочитал… Обязуемся, мол, не давать отставать соседу, и все такое. Потом руки пожали друг другу. А на другой день Сергей Устиныч присылает машину: дайте кирпича. Домов они много строят, а печки класть не из чего. Видать, они кирпич-то наш поприметили: на своем заводе делаем. Наши сразу зароптали: обошли, мол, Соколова. Потом мы помогали им ток механизировать. Как у нас, уже нельзя было построить, но сортировочку с бункерами наши плотники и кузнецы помогли им сделать. Ну, потом наш животновод, понимаешь, к ним ездил на пятидневку — помог кое-какими советами.

— А Гребенкин как? — не выдержал я.

— Долг платежом красен. Теперь и они нам помогают… Ох, как сильно выручают! Тут мы семян им решили дать хороших…

— Я говорил уже товарищу корреспонденту, — перебил Орлов.

— Так вот, с семенами, — продолжал Соколов, — мало того, что сами они домолачивают то поле. Устиныч по первому слову дал нам две трехтонки и обещал еще две прислать. Шефов хороших нашел, те ему в машинах не отказывают.

Соколов вдруг притих, и вскоре мы услышали легкое похрапывание.

— Пусть минут десяток отдохнет, — негромко произнес Орлов.

С каждой минутой нарастал гул комбайнового агрегата, а когда он оказался метрах в двадцати от нас, Соколов проснулся.

— Ну как? — спросил он, проворно поднимаясь.

Нас осветили фары трактора, и теперь я видел лицо Соколова, наблюдавшего за приближающимся агрегатом. Оно преображалось на глазах: морщины будто разглаживались, рот медленно приоткрывался, и казалось, сейчас Соколов воскликнет: «Вот хорошо!»

Орлов сменил комбайнера, Соколов отдал тому свою лошадь, чтобы быстрее доехал до полевого стана — к месту отдыха, наказал ему поторопить автомашину.

Некоторое время мы шли вслед за комбайном, а на повороте загонки свернули в сторону и очутились на какой-то дороге. Соколов рассказывал, и в его словах чувствовалась досада.

— Первого октября мне обязательно нагоняй будет… Михаил Николаевич тридцатого сентября сам нагрянет, будет требовать, чтобы оформляли квитанцию на зерно, которое на току, несортированное, влажностью выше нормы. Пригрозит наказанием… Конечно, это важно — хлеб рано сдать. Только пять дней позднее, пять дней раньше — тем более, все равно в глубинку, — по-моему, значения большого не имеет… для государства. Для Михаила Николаевича, конечно, имеет. А вот если на пять дней раньше уборку закончить, это, понимаешь, все равно что дополнительно много миллионов пудов хлеба дать государству. Много миллионов! — повторил Соколов и остановился, услышав сирену. — Маленько ведь не успел, — укоризненно проговорил он, наблюдая за снопами света, что далеко отбрасывали фары мчавшейся к агрегату автомашины.

…Из колхоза уезжать не хотелось. Люди работали так горячо, что о каждом можно было писать большой очерк. В колхозе не было ни одного человека в возрасте от двенадцати до восьмидесяти лет, кто не участвовал бы в уборке.

Но в ночь на тридцатое сентября пошел дождь: сначала только побрызгал, а к утру разошелся как следует. Все небо затянули рваные темно-серые тучи. К обеду комбайны остановились, а к вечеру забуксовали и машины. На полях все затихло.

Но зато шумно стало в колхозной конторе.

Удивительно было то, что дальнейшие события развернулись так, как и предсказывал Соколов.

Вечером тридцатого на вездеходе примчался Обухов. Узнав, что график хлебосдачи не выполнен, он расшумелся и пошел с Соколовым на ток. В одном складе работали веялки, действовал и мехамбар — он был под навесом. Но очищалось семенное зерно — последние дни убирали семенные участки. Увидев горы насортированного зерна, Обухов порекомендовал «оформить» его на глубинку, то есть как бы сдать государству, а позднее заменить его зерном с производственных участков.

— А что это даст? — спросил Соколов.

— График выполнишь!

— Нет, Михаил Николаевич, семена сдавать не буду. Партия приказала заботиться о семенах. Хорошие семена — половина урожая.

— Так это же на день-два. Странный человек! — возмутился Обухов.

— Это же, Михаил Николаевич, обман государства. Сдаем, понимаешь, вроде в бирюльки играем. Семена в сводке мы уже показали, а теперь вы советуете показать их еще и в государственных закромах. Один и тот же хлеб…

Обухов, видимо, понял, что разговор об оформлении семян вести бесполезно.

— Дело твое, Соколов, — сказал он. — Я только посоветовал. А теперь как хочешь. Не забудь: завтра в семь вечера на бюро.

И уехал дальше.

А на другой день за невыполнение графика хлебосдачи Соколову был объявлен выговор.

Дожди продолжались целую неделю. В колхозе «Сибиряк» оставалось еще на корню больше тысячи гектаров пшеницы, или десятая часть посевов. В большинстве других артелей района было не убрано до трети урожая. Хлеба прибило к земле, и когда вновь приступили к уборке, то даже у Соколова стали намолачивать по три-четыре центнера с гектара, хотя перед дождем получали еще по восемь-десять.

Позднее Соколов сказал мне, что октябрьские дожди отняли у колхоза не меньше пяти тысяч центнеров зерна. По его подсчетам, сохранив этот хлеб, можно было бы выдать колхозникам на каждый трудодень еще по два килограмма пшеницы. Вот что значит не убранная вовремя тысяча гектаров хлеба!

 

5

Перед ноябрьскими праздниками мне снова довелось заехать в колхоз «Сибиряк». В тот же день в колхоз приехали сразу двое ученых: доцент сельскохозяйственного института Романов и Каралькин — из Академии сельскохозяйственных наук. Тот самый Каралькин, который выступал на совещании сибирских ученых с докладом в пользу ранних сроков сева в Сибири.

Почему же Каралькин появился именно у Соколова, который не признает ранних сроков? Понятен еще приезд Романова: он и на том совещании выступал против Каралькина, высказывался за оптимальные сроки сева. К тому же Романов довольно часто навещал этот колхоз.

Вскоре выяснилось, что приезд Каралькина из Москвы вызван помещенной в газете статьей, в которой говорилось, что, несмотря на засушливое лето, колхоз «Сибиряк» вырастил неплохой урожай.

Зина, которую с приездом ученых вдруг стали называть Зинаидой Николаевной, располагала уже всеми материалами. Посев, произведенный в самые ранние сроки по парам, дал урожай около двенадцати центнеров с гектара, а пары, засеянные в период с шестнадцатого по двадцатое мая, — свыше семнадцати. При посеве по зяби разница в пользу оптимальных сроков была еще более внушительной.

При этом Зинаида Николаевна сделала существенную оговорку: эти данные хотя и близки к действительности, но полностью ее не отражают. Коррективы внесла уборка. На полях, убиравшихся позднее других, допущены большие потери зерна от осыпания.

Именно за это и ухватился Каралькин.

— Вы утверждаете, — рассуждал он, — что ранние посевы убираются раньше, значит, и потери устранены. Так?

— Ну, что вы? Разве не понятно? — искренне удивилась Зина. — У нас в Сибири пшеница обычно созревает почти в одно время. Если разница в севе двадцать дней, то разница в созревании не более пяти.

— Но ведь вы сами утверждаете, что уборка поздних посевов принесла большие потери, — вопрошал Каралькин.

Зина раскрыла свои тетради, стала называть результаты по каждому полю. Самый высокий урожай дали посевы, произведенные в период с десятого по двадцатое мая. Это относилось и к парам и к зяби.

— Но сколько потерь дали поздние посевы? — не сдавался Каралькин.

— Ну, как вы не поймете, — досадовала Зина. — Я же вам объясняла: если бы весь урожай мы смогли убрать за пять дней, то есть без потерь, то разница в пользу поздних сроков была бы еще больше. Мы обсуждали этот вопрос в колхозе и сделали, знаете, какой вывод? Мы так думаем: если не располагаем средствами, чтобы убрать все зерновые за десять дней, то и сеять меньше десяти дней нельзя. Если можем убрать за пятнадцать дней, то и сеять будем пятнадцать…

— Это что-то новое в науке, — усмехнулся Каралькин. Его прищуренные глаза заскользили по лицам собеседников.

— А вы напрасно смеетесь, товарищ Каралькин, — проговорил молчавший до этого Романов, — может быть, эта мысль и не чисто агрономическая, но экономическая, безусловно! А точнее — агроэкономическая! Я не знаю колхоза в области, который хоть раз в жизни убрал бы зерновые раньше, чем за двадцать календарных дней! Правильно, Иван Иванович?

— Да и за тридцать не можем пока управиться.

— Вот видите! — продолжал Романов. — Значит, об этом надо и ученым пораздумать.

— Посевами скороспелых и позднеспелых сортов мы уже регулируем сроки уборки, — отрезал Каралькин.

— Как раз наоборот, — возразил Романов. — Как мы сеем? Вначале позднеспелые сорта, а потом уже раннеспелые. И опять-таки с единственной целью: чтобы все хлеба быстро созрели. Вот почему Зинаида Николаевна, — кивнул он в сторону Зины, — и имела основание сказать: поздно ли, рано ли сеем, созревает все в одно время. Нет! Как хотите, а мысль, высказанная здесь, чудесна! Это… понимаете, это просто замечательно! — Романов умолк и быстро застрочил в своей записной книжке.

— По правде говоря, я как-то и не думал про это, — негромко произнес Соколов. — А Зина — она правильно. Это, понимаешь, не только по пшенице.

А вечером, когда ученые уехали, Соколов сказал:

— Да, товарищ корреспондент, есть ученые и… ученые. И с таким веским заключением Ивана Ивановича никак нельзя не согласиться…

 

6

На областное агрономическое совещание собралось больше тысячи человек: агрономы, председатели колхозов, директора совхозов и МТС, партийные и советские работники.

У подъезда — десятки легковых автомашин. Среди них выделялся новенький ЗИМ. Все уже знали, чей он.

— Забогател Иван Иванович!

— Три миллиона дохода что-нибудь да значит!

На совещании обсуждались итоги сельскохозяйственного года. Они были не особенно утешительными. Докладчик — председатель облисполкома — несколько раз упоминал о неблагоприятных погодных условиях. Однако из приведенных цифр было видно, что урожаи зерновых колебались по отдельным хозяйствам от трех до двенадцати центнеров с гектара, а урожай кукурузной массы — от пятнадцати до трехсот центнеров.

Докладчик читал свой доклад. Чувствовалось, что разделы доклада составлялись людьми с разными стилями письма: оратор произносил то утомительно длиннущие фразы, то вдруг переходил на короткие, решительные выражения, которые сменялись затем стилем хорошо написанной докладной записки. Доклад продолжался почти три часа, но оживления в зале не вызвал. Почти все приведенные в докладе факты были уже известны из газет.

Первым по докладу выступил директор совхоза Никаноров — седоволосый, с клинообразной бородкой. В области Никанорова хорошо знали, и поэтому, когда объявили, что слово предоставляется ему, в зале немедленно воцарилась тишина.

— Я, товарищи, как-то не пойму, — начал Никаноров. — Не первый год товарищ председатель облисполкома выступает с итоговыми докладами, а все они как близнецы! Все на одну колодку сделаны! Разве не правда?

— Верно! — раздалось два-три голоса из зала.

— А ведь времена, товарищи, меняются, новых вопросов много, да и старые по-новому должны решаться. А кто пример должен подавать? Областное руководство, вот кто! В самом деле, есть ли в докладе глубокий анализ причин наших удач или неудач? Нету! И доклад этот писался без души и без сердца!

По мнению Никанорова, докладчик подменил анализ причин плохого урожая во многих колхозах общими фразами, вроде: низкий уровень агротехники, несоблюдение элементарных правил.

На трибуне Обухов. Его выступление походило на победный рапорт. В сравнении с другими Дронкинский район имел более высокий процент хлебосдачи и выше урожай. Но странно: Обухов ни одним словом не обмолвился о колхозе «Сибиряк», о Соколове. И выводы Обухова показались мне странными. Он заявил, что более высокий урожай получен только потому, что райком партии все свои силы направлял на ранний посев яровых.

Сидевшая впереди меня Зина Вихрова удивленно пожала плечами и, вырвав лист из блокнота, торопливо что-то написала, свернула пакетиком и передала впереди сидящему. Тот переслал дальше.

— Вопрос Обухову? — спросил я Зину.

— Нет, не вопрос. — Она достала тетрадку, углубилась в цифры, изредка делая пометки.

Выступали работники областных организаций, несколько ученых, в их числе Верхолазов. Ему понравились выводы Обухова. Он с них и начал, не преминув напомнить, что и сам бывал в Дронкинском районе, оказывал помощь советами.

— Что это он говорит? — повернулась ко мне Зина. — Как он смеет издеваться над фактами?

Нельзя было не любоваться ее гневом. Как эта Зина не похожа на ту, что была на бюро райкома, — взволнованную, смущенную девочку!

Когда объявили: слово товарищу Вихровой, Зина легко взбежала по лестничке на сцену, невозмутимо прошла вдоль стола президиума и, взойдя на трибуну, гневно вскинула голову.

— Товарищи! Я молодой специалист, два года как в колхозе, и я не собиралась выступать здесь, думала, старшие мои товарищи лучше и больше скажут… — Зина перевела дыхание. Сразу видно, что высказала заранее приготовленную фразу, это ведь очень важно для начала. — Но как выступают наши старшие товарищи? Послушайте, что говорят во время перерыва в фойе. Все недовольны выступлением ученого Верхолазова, а сами выходят на трибуну и начинают говорить ничуть не лучше — без разбора причин, отбрасывая действительные факты. Что же сделалось с нашими учеными?

— А, это очень интересно! — воскликнул секретарь обкома и, улыбаясь, поглядел на Зину. — Что же с учеными сделалось?

— Мне, товарищи, понять трудно. Очень обидно было слушать здесь нашего ученого специалиста по севооборотам. Он словно забыл, что для выращивания высоких устойчивых урожаев надо иметь хоть какую-нибудь систему в земледелии. В перерыве я беседовала с ним. И знаете, что он ответил? «Это, — говорит, — сложный вопрос, и я вам конкретно ничего не скажу». Так как же так, товарищи? Кто же тогда ответит на эти волнующие вопросы?

— Видимо, придется вам! — сказал секретарь обкома.

— Нам? — удивилась Зина.

— Да, вам! — подтвердил секретарь. — Вы — хозяева земли!

— Правильно! — раздалось из зала.

— Но нас, особенно молодых, не слушаются…

В зале засмеялись, зааплодировали, и это одобрение, как видно, помогло Зине. Она тоже улыбнулась и обрушилась с критикой на Верхолазова, рассказала, как в колхоз приезжал Каралькин и сделал совершенно неправильные выводы.

— Читаешь потом и удивляешься: неужели для объективных выводов смелости не хватает?

— Поджилки трясутся! — крикнули из зала.

— А теперь, товарищи… — Зина остановилась, подумала и вдруг заявила: — С неправильными выводами на этом авторитетном совещании выступил и наш секретарь райкома Михаил Николаевич Обухов.

В зале сделалось тихо.

— Что здесь доложил Михаил Николаевич? Будто наш район собрал выше других урожай потому, что заставляли сеять как можно раньше.

— Нельзя ли конкретней? — крикнул Обухов.

— Я и буду говорить конкретно! — сказала Зина и, развернув свою сильно помятую тетрадку, начала приводить факты. А они были убедительны: колхоз «Сибиряк» собрал урожай зерновых в два раза выше, чем в среднем по колхозам зоны МТС. — В докладе хвалили наше районное руководство, а за что? Разве только за то, что оно помогло колхозам района недобрать на каждом гектаре центнеров по пять хлеба? Значит, и в области товарищи не очень-то конкретно разбираются, что и к чему…

— Мы хвалим за выполнение плана поставок хлеба, — возразил председатель облисполкома.

— И тут вы очень ошибаетесь! — воскликнула Зина.

— То есть как?

— А очень просто! Надо глядеть не в одну сводку, а на все, где про хлеб упоминается. План сдачи наш район выполнил, а вы спросите, сколько семян в колхозах не хватает. — Зина начала называть соседние колхозы, в которых ради выполнения плана сдавали семена. — Это как называется, товарищи? Это же самый страшный обман государства! Государство закон приняло — семена засыпать в первую очередь, а мы сдали семена и теперь похваляемся. Отрапортовали и уже начинаем просить: дайте нам зерна на посев. Зачем же для сводки вывозить лучшее семенное зерно, а потом просить хоть какое-нибудь? Тут, товарищи, виноваты мы — агрономы! Надо было под колеса ложиться, а семена не отдавать. Нам, агрономам, партия большие права предоставила, а мы не оправдали этого доверия, стали соучастниками обмана государства.

— А у вас-то семена есть? — спросили из зала.

— У нас, товарищи, семена есть! Но вы спросите нашего председателя, Ивана Ивановича Соколова, сколько он выстрадал за эти семена? Он и за высокий урожай носит два выговора!

— Это как же могло случиться? — крикнули из зала.

— Очень просто! — И Зина рассказала историю с выговорами Соколову. А свое выступление закончила не совсем обычно: — Мне хотелось сказать, товарищи, какую большую и полезную школу я прошла в колхозе у Ивана Ивановича Соколова — нашего председателя. И я при всех здесь приношу ему глубокую благодарность. Он своим личным примером показал мне, молодому специалисту, как надо бороться за агротехнику и отстаивать правое дело от всяких наскоков.

Зал долго аплодировал. В перерыве к Зине подходили многие, особенно из молодежи, жали ей руку, что-то оживленно говорили.

Я отыскал Соколова.

— Вот какая молодежь! — восхищенно говорил Иван Иванович. — Такая линию проведет, дай только, понимаешь, правильную установку.

Вскоре стало ясно, что выступление Зины растревожило и подбодрило многих.

Зину поддержал и ученый Романов.

Надо сказать, что Романов, работающий в институте более двадцати лет, пользуется большим авторитетом у агрономов. Он и работники его кафедры поддерживают постоянную связь с рядом хозяйств и на их полях ведут различные опыты. За советом к Романову обращаются многие.

Председательствующий объявляет:

— Слово предоставляется тридцатитысячнику, председателю колхоза «Путь к коммунизму» товарищу Гребенкину.

— Здесь выступали многие, — начал Гребенкин. — Но лишь немногие, вроде товарища Обухова, считали возможным похвастаться только победами. А чего стоит победа Обухова, нам здесь красноречиво рассказала товарищ Вихрова. Большинство ораторов, выступавших на совещании, обвиняли нашего брата — председателей, агрономов. А я хочу сказать, товарищи, что и руководители области не проявляют достаточной гибкости в работе.

Такое вступление насторожило людей: в зале стало тихо, и эта тишина прерывалась лишь звучным голосом Гребенкина да приглушенным покашливанием простуженных.

Гребенкин рассказал о росте своего колхоза: самый высокий урожай в районе, за два года оплата трудодня возросла в восемь раз.

— А почему у нас урожай стал выше других? Мы, товарищи, отказались от шаблона, в полной мере использовали предоставленное право самим планировать сельскохозяйственное производство. А ведь и сроки сева и приемы агротехники — это важнейшие элементы в планировании производства. Во всем этом надо разобраться и сделать правильные выводы на будущее. И особенно, товарищи, — продолжал Гребенкин, — надо решительно ударить по фактам очковтирательства во всех его проявлениях. Здесь уже говорили о семенах: сдаем семена, рапортуем о перевыполнении плана и сразу же начинаем просить семенную ссуду. А что такое возить в распутицу эти недостающие семена, знаем только мы, председатели колхозов, да, пожалуй, еще шоферы, которые почем зря ругают нас и все руководство — и совершенно справедливо! А знает ли товарищ докладчик, — Гребенкин устремил взгляд на председателя облисполкома, — какой ущерб наносится народному хозяйству вот этими встречными перевозками семенного зерна? Я, товарищи, приведу вам цифры по нашему району. В областной сводке по хлебосдаче мы в числе первого десятка, а семян у нас недостает шесть тысяч тонн. Они были вывезены на элеватор почти за двести километров в осеннюю распутицу, а в весеннюю распутицу мы будем перевозить с того же самого элеватора обратно в колхозы те же шесть тысяч тонн. Осенью будем рассчитываться со ссудой и отвезем уже шесть тысяч шестьсот тонн. Вы представляете, товарищи, что это такое? — повернулся Гребенкин к столу президиума. — Кому это нужно? Ради временного самоутешения мы страшно подрываем экономику колхозов. Мы подсчитали: стоимость перевозок этого зерна составляет больше двух миллионов рублей. Я не говорю уже о том, что транспорт мог бы перевозить другие нужные грузы.

Гребенкин говорил далее, что подобная игра с семенным материалом сказывается и на снижении урожаев. Колхозы завозят недостающие семена с полей неведомых им хозяйств, с семенами попадают сорняки, которых раньше здесь не встречали. И таким образом происходит как бы организованное распространение сорняков по колхозам области.

Этот вред, по словам Гребенкина, невозможно подсчитать — так он велик и страшен.

— А теперь об учете хлеба, — продолжал Гребенкин. — Откуда пошло у нас выражение: бункерный вес зерна? Недобрый человек придумал его. Комбайнеры, даже и те, которые отличаются исключительной честностью, начинают мудрить. Им же выгодно иметь как можно больше массы, а не чистого зерна. У нас делали анализ зерна, поступающего из комбайнов. До чего дошло? Комбайнер Еремушкин — один из передовых в МТС по намолоту зерна — выдавал из бункеров массу, содержащую до сорока процентов сору. А плата и за сор производится чистым зерном, полноценными деньгами. Надо, товарищи, бросить эту игру и считать зерно зерном, а мусор мусором. Почему у нас до сих пор не получается с третьими очистками для комбайнов? Почему нет хороших конструкций очисток, созданных комбайнерами? Да потому, что самим комбайнерам это невыгодно. А вот давайте сделаем так: если из бункера идет зерно, пригодное для сдачи, давайте уплатим комбайнеру в два, а то и в три раза больше. Вот тогда за один год у нас появятся тысячи предложений об усовершенствовании очисток комбайнов.

— Правильно, Гребенкин! Еще! Все выкладывай!

Эти одобрительные возгласы были лучшей и вполне понятной реакцией — об этих вопросах, волновавших всех, говорилось до сих пор только вполголоса.

В перерыве я спросил Соколова, как он расценивает выступление Гребенкина.

— А что ж, понимаешь, — сказал он, — все правильно. У нас в районе поговаривали насчет тридцатитысячников: практики у них маловато. Я тоже так подумывал. А дело-то, понимаешь, не только в практике. Сергей Устиныч сказал то, чего не сказали бы тысячи таких, как я. Стало быть, и пользы для общего дела такой большой не было бы.

К нам подошел улыбающийся Гребенкин. Соколов протянул ему руку.

— Молодец, Сергей Устиныч! Под твоими словами каждый председатель подпишется.

В руке у Гребенкина — книга очерков Овечкина.

— Увлекаешься? — спросил я.

— Читал и в газетах, а теперь вот в книжке… Помнишь про два костра? Хорошо написано! Но не до конца…

— Тебе, видно, понравилось всех критиковать!

— А что же — критиковать легче всего, — рассмеялся Гребенкин. — А два костра — это… Вот два района — Корниловский и Лабинский. В Корниловском, ты знаешь, дым столбом — шумят. Каждый год обязательно выше всех, в газетах о корниловцах пишут чаще всего как об инициаторах. Одним словом, дровишек в свой костер они бросают все время, и костер горит. А теперь вопрос: что варится на этом костре? Или люди только огоньком интересуются, да, как ребятишки, — помнишь, поди, свое детство? — сырых веток в костер, чтобы дыму больше было. А вот в Лабинском районе дыму этого не пускают, пламени не видно, шуму нет. А ведь на их костре все время кое-что варится. Лабинцы и по животноводству на первое место выползли потихоньку, и по другим делам стали на виду. Так что костер не для костра делается, а для варева…

— Критиковать руководство — самое легкое дело.

Это заявил Обухов. Гребенкин тотчас ответил:

— Но все же не легче, чем подписать рапорт о сдаче семян.

— А ты вот скажи: как же надо руководить?

— На этот вопрос ответ дан давно, — серьезно заговорил Гребенкин. — Руководить — это предвидеть! Если бы ты, товарищ Обухов, предвидел, что сданные семена придется весной завозить, ты бы осенью поставил вопрос перед обкомом: товарищи, семена сдаем! А ты не поставил… Если бы мы предвидели, что к осени не будет нужного количества силосоуборочной техники, не утраивали бы посевы силосных…

…Прения становились все более острыми. Создалось впечатление, что у председательствующего под конец совещания были оставлены самые толковые ораторы. Критиковали областных руководителей, называли фамилии уполномоченных, которые заставляли сеять рано на сорных полях или приложили руку к сдаче семенного зерна.

Выступив последним, секретарь обкома отметил как отрадный факт, что на совещании имели место сильная, справедливая критика и откровенный разговор по самым главным вопросам сельского хозяйства.

 

7

В пакете, присланном из редакции, — копия коллективного письма колхозников артели «Сибиряк». Из письма было видно, что Соколов уже не работает председателем, что его место занимает бывший агроном МТС Дмитриев, которого, как говорилось в письме, «колхозники не выбирали и не выберут» своим вожаком. Они просили газету помочь «исправить эту большую несправедливость», напечатать их письмо в газете.

Приехав в Дронкино, я зашел в райком.

— Опять заявление, — недовольно поморщился Обухов. — Держатся за последнего неграмотного председателя… А вообще этот вопрос уже разбирался, — заявил Обухов. — Кто-то из колхоза уже писал в обком, оттуда приезжал инструктор, выяснял… Да, собственно говоря, тут и разбираться нечего: Соколов сам просил. По болезни. Чего старика мучить?

Говоря о Дмитриеве, Обухов заявил так:

— Компания Соколова пытается провалить кандидатуру, предложенную райкомом. Соколов там пятьдесят лет живет. Полвека! Все, наверное, родня ему — вот и… Да, — спохватился Обухов, — собственно, о Соколове-то и речи нет. Колхозники его отвергли, они просят вернуть в колхоз этого… бывшего заместителя — Петрова.

Я заметил, что Петров тоже не имеет специального образования, значит, в районе стало уже двенадцать процентов председателей без образования.

— Это секретарь обкома свеликодушничал: приезжал он в колхоз Калинина, колхозники просят сменить председателя и называют этого заместителя Соколова. Ну, секретарь говорит: «Давайте поддержим инициативу колхозников». Вот и послали. А в сводке, — усмехнулся Обухов, — все-таки шесть процентов.

— Но Дмитриев пока не председатель, не избран.

— Изберут! После конференции сам поеду — изберут!

В колхоз «Сибиряк» я приехал днем. В конторе сказали, что Соколов теперь заходит редко, но, как заметил бухгалтер, «он колхозный огород превратит в золотой клад».

Я отправился на квартиру Соколова, но дома его не застал.

— Давненько что-то не заглядывали, — пожурила меня Матрена Харитоновна. — Или, может, и заглядывали, да уж к новому председателю?

Мы разговорились. Матрена Харитоновна поставила самовар, а с морозу чай был как нельзя кстати.

— А чего произошло? — отвечала на мой вопрос Матрена Харитоновна. — Ничего такого не произошло. Я-то шибко рада за Ивана Ивановича… Он теперь хоть на спокое… Хотя, по правде сказать, и тут весь день с самой зорьки на колхозном огороде. Мы, говорит, столько овощей нарастим, что пол-области прокормим! Веселый такой стал! Навоз возят. А тут обложили каждую семью: сдавай в неделю по ведру золы и по ведру помета птичьего. Вот и выполняем твердое задание, — рассмеялась хозяйка. — Я ему все уши прожужжала: поедем к дочери — хорошо там в совхозе живут, и нас приглашают. Так нет же — ни в какую! «Я, — говорит, — и тут еще могу пользу приносить, да на своей земле как-то спокойней». А за ним уже и из другого района приезжали, — тихо, словно по секрету, продолжала Матрена Харитоновна. — Сергей Устиныч, а вместе с ним ихний секретарь приезжал. Долго уговаривали Ивана Ивановича: поедем, и конец. Колхоз-то уж сильно расписывали: все-то будто там можно быстро поправить, и колхозники про Ивана-то Ивановича будто слышали и попросили самого секретаря поехать пригласить. Уж и я напоследок слово замолвила: «Поедем, Иван Иванович, ведь люди просят, надо уважить». А он ни в какую! И слушать не хочет. «Когда, — говорит, — умру, тогда со своим селом расстанусь…» Да оно, может, и верно, лучше ему здесь… Вот только беспокойство все. Прокурор сколько раз приезжал, допрашивал Иван Ивановича. Недоглядел, вишь. Осенью-то убирали хлеба и ночами. Вот какой-то комбайнер и высыпал зерно на стерню, да, видно, никому не наказал, что хлеб там оставленный. А трактористы зябь пахать стали да кучу и увидели. Ну, тогда акт составили, и все уж забыли, а теперь Ивану Ивановичу на шею это все повесили: недоглядел, вот и отвечай. Оно, конечно, недоглядел. Все-таки, говорят, пудов шестьдесят там было, в кучке-то, и все сопрело… Тяжело это слушать Ивану Ивановичу, тяжело. Посоветовались мы с ним да вчера отвезли в колхозную кладовую десять центнеров своей пшеницы. А теперь и спокойней нам обоим.

Рассказ Матрены Харитоновны потряс меня до глубины души. На десяти тысячах гектаров затерялся в стерне бункер зерна, и вся вина — на одного бывшего председателя… Странно как-то. Но мне вспомнились гневные слова самого Соколова: «Кто виноват?» Да, за такую ошибку, принесшую материальный ущерб государственному или общественному добру, должен кто-то отвечать, и не только морально, но и материально.

И Соколов первым подал пример такой ответственности!

Я пошел разыскивать Соколова и на улице неожиданно встретил Зину.

С раскрасневшимся на морозе лицом, в черном полушубочке, подбитом белым мехом, в пыжиковой шапке, Зина выглядела красавицей. Она чему-то улыбалась — видно, дела в порядке. Но когда я заговорил о Соколове, брови ее нахмурились и на лбу появилась едва заметная складочка.

Она сразу набросилась на меня:

— Вот ездите, пишете обо всем, кажется: о навозе, о задержании снега, а вот о судьбах несправедливо обиженных людей некому писать.

Однако вскоре Зина успокоилась и, улыбнувшись, уже оправдывалась:

— Эта вспышка не случайна. Иной раз так досадно делается, что, честное слово, не знаешь, как все и понять.

И пока мы шли по поселку, Зина рассказала мне:

— Приезжает к нам Обухов вместе с главным агрономом МТС Дмитриевым. Ну, думаю, мою работу будут проверять! А они созывают общее собрание. И вдруг: Соколова надо заменить. Обухов начал с того, что у Ивана Ивановича образования нет, а теперь будто нельзя быть председателем без диплома. А кончил тем, что Соколов попросил райком освободить его по состоянию здоровья. Колхозники зашумели: почему председатель о здоровье ничего не говорил? Некоторые заявили, что если надо, то для Соколова дадут отпуск на курорт и за счет колхоза. Словом, началось что-то непонятное. Все требуют ответа от Ивана Ивановича: чем болен? А если болен, отправляйся на курорт. А Иван Иванович говорит, что он староват и что без образования трудно стало управляться с большим хозяйством. Словом, просит освободить. После стали обсуждать кандидатуру нового председателя. А колхозники не хотят Дмитриева — очень молодой. Обухов разъясняет: «Дмитриев — агроном, с высшим образованием, будучи в МТС, несколькими колхозами руководил». А люди кричат: «У нас агроном есть, нам хозяин нужен, давай хорошего хозяина!» Кто-то предложил вернуть в колхоз Василия Матвеевича Петрова. Он председателем в колхозе Калинина. И все за это предложение. Давай Василия Матвеевича, и все тут! Обухов несколько раз выступал, а под конец, видимо, рассердился и крикнул: «Что вы тут антимонию разводите! Вы же знаете, что по-вашему не будет». После этого поднимается наш дед Савелий Петрович, помните его? Вот он и говорит: «А если по-нашему не будет, то нам, мужики, и делать тут нечего!» Прямо так и сказал! Все хотели уходить, но тут объявили, что собрание переносится на завтра. Потом было партийное собрание. Я не знаю, что там говорилось, но на другой день на собрании выступил Иван Иванович и просил колхозников согласиться с кандидатурой Дмитриева, поскольку его рекомендует райком. А колхозники ни в какую. Они сами давай упрашивать Ивана Ивановича отказаться от своего заявления и оставаться председателем. Уже к вечеру Обухов поставил вопрос на голосование. За Дмитриева — девятнадцать голосов, остальные — против. Так и не избрали председателем. А Обухов уехал и приказал Дмитриеву руководить колхозом. Вот так теперь и живем… Вопреки всяким законам и здравому рассудку.

Вечером я побеседовал с авторами письма в редакцию, и все они в один голос заявили, что Соколова силой заставили уйти и что Обухов невзлюбил его за то, что он сильно критиковал Обухова за неправильное руководство.

Сам же Соколов говорил уклончиво:

— Колхозники просьбу мою уважили…

Я попытался вызвать его на откровенность, сообщил о разговоре с Обуховым.

— Если уж Михаил Николаевич так рассуждает, то вот вам, понимаешь, все как было, — заговорил Иван Иванович. — После уборки я маленько прихворнул. Наш районный доктор, Виктор Петрович, говорит: надо подремонтироваться. Советует в Кисловодск, сердчишко подлечить. И так он строго про мое сердце сказал, что, понимаешь, я маленько испугался. Ведь за всю жизнь отпусков мы не пользовали, не было такого заведения для председателя колхоза, да и здоровье ничего — не пошаливало. А тут… Я первым делом к Михаилу Николаевичу: прошу помочь путевку купить. Мне доктор посоветовал через райком это делать. По правде сказать, Михаил Николаевич внимательно отнесся: попросил написать заявление, обязательно сказать, что с сердцем плохо, потом, понимаешь, приложить справку врача. А после совещания в области…

Соколов добавил еще одну немаловажную деталь: на партийном собрании в колхозе Обухов потребовал от него, чтобы он написал уже официальное заявление об освобождении.

Как же быть с письмом колхозников? Ведь формально все правильно: Соколов собственноручно написал заявление об освобождении, и собрание удовлетворило его просьбу. Ненормально лишь то, что в колхозе нет законного председателя.

В Дронкино я вернулся вместе с делегатами на районную партийную конференцию. Среди делегатов был и Соколов. Представителем обкома на конференцию приехал завотделом Конусов. Я переговорил с ним о письме колхозников, и Конусов посоветовал обождать. Он обещал сразу после конференции заняться этим делом, выехать в колхоз «Сибиряк». И я остался ждать.

 

8

С отчетным докладом выступил Обухов. Он умело построил его, сделав упор на дела, принесшие славу району: хлебозаготовки за два года выполнены, денежные доходы колхозов удвоились, подбор председателей закончен: все, кроме одного, — со специальным образованием. Вообще успехи хотя и не особенно крупные, но в сравнении с ближайшими соседними районами были. Это радовало всех. Делегаты тоже говорили об успехах, и было ясно, что работа райкома будет признана удовлетворительной. Это понимал и Обухов. Он был весел, шутил в перерывах с делегатами. Но вот в выступлении Григорьева — председателя колхоза «Труд» — проскользнул упрек райкому за то, что лучшего председателя колхоза Соколова сняли с работы и привлекли к ответственности за порчу кучки зерна, забытого комбайнером на стерне.

— Этот пример говорит о том, что райком и его первый секретарь товарищ Обухов легковесно относятся к кадрам председателей, не берегут их, — говорил Григорьев.

После этого в выступлениях еще нескольких делегатов проскользнули упреки в адрес Обухова, пренебрегающего принципами коллективного руководства. Секретарь партийной организации колхоза рассказал довольно неприятную для Обухова историю: коммунисты колхоза дважды выносили решение об исключении из партии председателя артели — за бытовое разложение, за разбазаривание колхозного добра. Но Обухов почему-то взял под свою защиту этого пьяницу, подхалима. И лишь когда в дело вмешался областной прокурор, растратчика наказали.

Но эти критические замечания, казалось, не особенно волновали конференцию. Делегаты больше говорили о будущем района, о ближайших задачах.

Последним в прениях выступил Соколов. Он заметно волновался. Только теперь я заметил, что у него подергивается правая бровь.

Соколов начал с упреков:

— Слушал я, товарищи, доклад и думал: неужто так много мы сделали, что победами упиваемся? А сделали-то очень мало. Пусть, может, и получше соседей, но так мало, что нам самих себя ругать надо. Михаил Николаевич цифры приводил за последние два года. Это потому, понимаешь, что сам Михаил Николаевич в нашем районе два года. Он как бы за свою работу отчитывался. А ведь мы-то все, вся партийная организация, не можем вести счет с того года, когда новый секретарь придет? Не можем! Вся страна, смотрите, как далеко шагнула, а наш Дронкинский район собрал по семь центнеров пшеницы с гектара и шумит на всю область: победа! Пока, понимаешь, не победа, а поражение. Если в будущем году мы соберем по семь с половиной, Михаил Николаевич тогда «ура» закричит. Как будто у нас в районе нет еще колхозов, которые на круг по три центнера с гектара собрали! Есть и такие! А мы шумим: «Ура!» И вот я, как делегат конференции и как проживший здесь пятьдесят годов, начинаю сомневаться: под силу ли Михаилу Николаевичу вести за собой такую большую партийную организацию в таком ответственном районе? Если он доволен тремя центнерами урожая, то вожак с такими запросами нам не подойдет. Аппетит мал! Задачи-то ведь знаете какие большие поставлены? И вот, товарищи, заканчивая свое выступление, я хотел бы сказать так: руководить нашим районом, большим и сложным, должны бы, понимаешь, люди серьезные. А у нас такие есть. Возьмите товарища Павлова. Он сам прошел школу колхозной жизни, во всех вопросах с душой разбирается, его в районе сильно уважают. Мне думается, что во главе нашей организации и надо поставить товарища Павлова.

Взрыв аплодисментов.

Обухов испуганно — именно таким показалось мне его лицо — глядел на рукоплещущий зал. Но едва ли и Обухов мог догадаться о последующих событиях. При выдвижении кандидатов в члены райкома Обухова оставили в списках для тайного голосования, но за него проголосовали только девять человек. И он не вошел в новый состав райкома.

В тот же день на состоявшемся пленуме первым секретарем райкома был избран предрика Андрей Михайлович Павлов.

А на следующий день мы с Конусовым выехали в колхоз.

Конусов говорил, что за двадцать лет работы ему не часто приходилось сталкиваться с такими фактами: работа райкома признана удовлетворительной, а за первого секретаря — девять голосов!

— Времена меняются! — заключил Конусов.

Именно эти слова Конусова мне вспомнились на отчетно-выборном собрании в колхозе «Сибиряк».

С отчетом выступил Дмитриев — молодой, лет двадцати семи, с пышными светлыми волосами.

Хозяйственный год колхоз завершил неплохо: свыше трех миллионов рублей дохода, два с половиной килограмма зерна и по восемь рублей деньгами на трудодень.

Однако все это колхозники уже знали, и поэтому доклад слушали без особого внимания, переговаривались о чем-то друг с другом. Но зато, когда Дмитриев начал говорить о планах нового года и о мерах по улучшению дела с оплатой труда колхозников, все вдруг оживились: это было уже интересно.

И вот вопрос о выборе председателя.

— А чего нам выбирать! — поднялся один из колхозников. — У нас есть председатель — Иван Иванович Соколов.

— Соколов! — дружно поддержали колхозники.

А дальше произошло непонятное. Соколов, поблагодарив колхозников за доверие, сам вдруг предложил кандидатуру Дмитриева.

В зале раздались протестующие возгласы, но Соколов поднял руку, и люди успокоились.

— На этот раз, товарищи, — продолжал он, — я ото всей души предлагаю Валентина Ивановича. Мы же за это время присмотрелись к нему. Теперь главное возьмите: советуется он с правлением? Да, советуется, единолично не командует. И вот, понимаешь, раскиньте мозгами: хорошую он перспективу рассказал про новую оплату? Очень хорошую! Пусть не сам придумал, но дорого то, что почуял в этом деле хорошее, не поленился в другой район съездить, с другим председателем посоветоваться. Вот это самое ценное. А мы с вами поможем Валентину Ивановичу правильно руководить. Руководство-то должно быть коллективное.

Конусов, с которым мы сидели рядом, удивленно пожимал плечами. Не меньше его был удивлен и Дмитриев. Он беспокойно посматривал своими большими голубыми глазами то на Соколова, то в зал — на колхозников, и казалось, очень смутно понимал происходившее.

После речи Соколова в зале стало очень тихо: все задумались над словами своего испытанного вожака. И Зинаида Николаевна точно забыла о своих обязанностях председателя собрания — долго не спрашивает: кому еще предоставить слово? Молчание нарушил Савелий Петрович.

— А что, мужики! — начал он. — Подумал я, чего тут говорил Иван Иванович, и скажу я вам: толково говорил.

— Соколова председателем, и конец! — крикнул кто-то.

— А ты подожди, Федька, — одернул Савелий Петрович, — когда старики говорят, молодым, скажу я вам, впору и помолчать… Так вот, я и считаю: хорошо сказал нам Иван Иванович. Хорошо! И правильно! Только не договорил он до конца. Так вот, скажу я вам, из Валентина Ивановича хороший председатель будет… Мы, старики, все к такому мнению пришли.

— Молод! — крикнули снова.

— И это правда, — согласился Савелий Петрович. — Старики тоже так думают: молодоват. А сноровка к управлению есть! А мое такое будет предложение… — Савелий Петрович почесал свою седенькую коротенькую бороденку, поглядел на Дмитриева. — Предложение такое: председателем выбрать Соколова Ивана Ивановича, а заместителем ему — Валентина Ивановича.

Зал ответил шумными возгласами недоумения и одобрения. Савелий Петрович переждал шум, заговорил снова:

— Если Валентин Иванович парень с умом, он и сам поймет, что поучиться ему у Ивана Ивановича есть чему. А нам, товарищи, так и так председателя растить надо. Пусть Иван Иванович не в обиде останется, но старость есть старость… А колхоз он, скажу я вам, шибко любит, вот и пусть поможет замену себе готовить, чтобы вожжи-то сразу в крепкие руки попали. Всякая птица учит своих птенцов летать, гнезда строить, корм добывать. Вот Иван Иванович пусть поучит Валентина Ивановича… А через годик-другой у нас опять председатель будет лучше, чем во всех других колхозах.

Речь Савелия Петровича произвела большое впечатление. И, кажется, самое сильное — на Дмитриева. Он попросил слова и заявил, что если колхозники доверят и Соколов согласится, он с удовольствием стал бы заместителем у Соколова, так как давно уважает его и знает, что поучиться у него есть чему.

Так и было решено.

Когда мы с Конусовым возвращались домой, он, припоминая события последних дней в Дронкинском районе, снова повторил:

— Вот они — новые времена!

 

II. Глубокая борозда

 

1

Третий день, как Павлов перебрался в кабинет на втором этаже. У людей, заходящих в кабинет, — срочные вопросы, требующие немедленного решения. А Павлову очень хотелось побыть одному, поразмышлять. В эти дни много публикаций и разговоров о предстоящем съезде партии, о проекте директив по шестому пятилетнему плану. Павлов с удовлетворением отмечал: оригинальных мыслей целый рой. После первого же заседания бюро нового состава только Соколов и Несгибаемый высказали много новых предложений по подъему сельского хозяйства района. Павлов считал, что самое главное для него сейчас — продумать «линию поведения».

Будучи председателем исполкома, он при любом затруднении шел в райком, и секретарь или сам решал, принимая тем самым всю ответственность на себя, или звонил в область и «утрясал» вопрос. А теперь идут уже к нему, Павлову. И у всех неотложные дела. Особенно много вопросов, связанных с планированием: в колхозах и совхозах района шло составление перспективных планов. Где же тот источник, который поможет решать все это без серьезных ошибок?

Павлов вспоминает свой путь: техникум, работа на опытном поле, затем институт. Вот он агроном опорного пункта, агроном МТС, председатель колхоза, председатель райисполкома… Он ведь частенько не соглашался с неправильными, на его взгляд, действиями некоторых работников района. А если теперь мысленно стать на место агронома колхоза, на место председателя? Вспоминается такой эпизод: вместе с руководителями колхозов он, агроном МТС, разработал план проведения весеннего сева. Кажется, детально учтено было все. Сев зерновых можно провести за пятнадцать рабочих дней. Но приехал секретарь райкома, глянул на итоговую строчку плана, заявил: «Такой план не пойдет, надо спланировать на десять дней!» Павлов пытался доказывать, что в десять дней пока не уложиться — не хватает техники. Однако секретарь не особенно прислушивается к доказательствам.

Расчеты Павлов, конечно, переделал, но формально: общий объем работ делил на десять дней, полученное — на количество имевшихся машин. Так определилась нагрузка на трактор, на сеялку. Позднее, уже на полях, Павлов чувствовал, что никто из механизаторов и председателей колхозов не верит в составленные расчеты: дневные графики-задания срывались, хотя механизаторы и перевыполняли сменные нормы выработки. И сев фактически вели дольше, чем намечали даже в первых расчетах.

И потому на сегодня у Павлова сделан вывод: уважать чужие мысли, не отвергать их без анализа и без доказательств.

Дверь в кабинет открылась, раздался знакомый голос:

— Можно, товарищ первый секретарь?

Зашел Обухов. Всем своим видом изображал он человека незаслуженно оскорбленного.

— Зашел проститься, — сказал он, усаживаясь на стул.

— Назначение есть?

— Была бы шея, а хомут найдется… Предлагают директором Мушинского совхоза.

— По газетам судя, отстающее хозяйство.

— Хочу о другом договориться.

— А иной раз в отстающем интереснее работать. Если, конечно, хозяйство перспективное. Работа видна, а это…

— Ты будто школьнику втолковываешь, — усмехнулся Обухов. — А я хотел кое-что тебе посоветовать. Ты впервые на партийной работе, а это штука мудреная… — Помолчав немного, он продолжал: — Не потакай таким, вроде Соколова. Он по виду за тебя горой, но мужичонка коварный. Таких надо держать в ежовых рукавицах!

Павлову хотелось сказать: «Сам-то не удержал», — но спросил о другом:

— А насчет перспектив района?

— Об этом не говорю. Сам знаешь наметки… А вот о втором секретаре скажу: ему давно хочется быть первым.

И, когда Обухов ушел, Павлов снова задумался. Нужно внести ясность в такой вопрос: в чем главные ошибки Обухова? Это, пожалуй, выпячивание своей роли, нетерпимость к критике недостатков, единоличное решение вопросов, требующих, безусловно, коллективного обсуждения, пренебрежение к мнению других людей. Все это было у Обухова. Однако и Обухову казалось, что он делает все только в интересах государства, партии. Конечно, проглядывало и стремление любой ценой быть впереди, возвышаться над остальными. Кажется, ясно: чтобы не стать таким, как Обухов, надо чаще общаться с людьми.

Павлов подошел к карте, висевшей на стене. Вот он — Дронкинский район. Почти квадратный, с ломаными линиями на севере, где границы района упираются в реку. Четыре совхоза, две МТС, восемь крупных колхозов… Райцентр вблизи от реки, поэтому до южных границ больше семидесяти километров. Район большой, но засушливый… Много колесил Павлов вот по этим ниточкам-дорогам, но главных-то дорог на карте и нет еще — они возникли за последний год. И это самые лучшие дороги… По многу раз бывал Павлов в каждом населенном пункте.

Бывал… Но как бывал? За два года в «Сибиряке» у Соколова был два раза, в общей сложности часа полтора. Обухов считал, что в передовых хозяйствах нечего долго задерживаться, надо подтягивать отстающих. Передовые держал под своим контролем, выезжал в них, когда нужно было «дожать» план по району за счет передовых. Все остальные ответственные работники района «сидели» в отстающих хозяйствах, пытались поднимать их. Но, чаще всего, не поднимали хозяйство, а «выжимали» плановые показатели по заготовкам… Да и как мог поднять отстающий колхоз «Труд» начальник райотдела связи? Сам он человек неплохой, но в вопросах сельского хозяйства понимал одно: надо выжать больше в счет плана! Вот «Труд» и оставался почти каждый год без своих семян.

Павлов не любил уполномоченных, однако о некоторых из них на всю жизнь память осталась. Он помнил зоотехника Кузнецова, приезжавшего в колхоз. Кузнецов «засел» в самой отстающей бригаде, вместе с пастухами проводил ночную пастьбу коров, убедительно доказал, что значит нормальный водопой скота в знойные июльские дни. Доярки стали подвозить воду к месту пастьбы скота. Через десять дней удои коров в отстающей бригаде удвоились, бригада вышла на первое место! Вот тогда-то Павлов и ухватился за советы Кузнецова. В то лето животноводы колхоза добились больших успехов. А Кузнецов уехал как-то незаметно, как и приехал, хотя след оставил глубокий. Вот такие уполномоченные — несущие в массы новое, передовое, помогающие своими руками внедрению этого передового — очень нужны!

И еще Павлов помнил об инструкторе обкома партии Васильеве. Тот тоже не ходил за председателем, а поселился в полеводческой бригаде, занялся организацией соревнования: наладил выпуск боевых листков, стенгазеты, ввел переходящие флажки для передовиков, добился от председателя средств в фонд премирования: кто завоюет флажок — тому подарок. И все как-то ожило, зашевелилось… Тогда именно Павлов впервые почувствовал силу наглядной агитации, соревнования… Вот таких уполномоченных и надо в райцентре подобрать. А начальник связи пусть своим делом занимается.

Размышления прервал Григорьев, председатель колхоза «Труд». Григорьев был энергичным человеком, откровенным, смелым, настойчивым, и поэтому нравился Павлову. Ему пришлось возглавить самый отстающий колхоз. Когда обсуждался вопрос о подъеме этого хозяйства, по настоянию Обухова было решено построить образцовый четырехрядный коровник, который обошелся почти в миллион рублей.

Однако выгод эта стройка пока не дала, удои коров не повысились, потому что кормовая база в колхозе отставала.

— Как же будем выходить из отстающих? — спросил Павлов.

— Мы день и ночь про это думаем. Главное — хлеб! Решение наше такое: будем делать на своих полях так, как в «Сибиряке» у Соколова. Думаю, не ошибемся, Андрей Михайлович.

— В «Сибиряке» земли лучше.

— А старики толкуют другое: наши деревни раньше строились и земли наши мужики выбрали получше. Вот только запустили, это верно. А вообще, Андрей Михайлович, мне думается, это самый верный путь.

Павлов почувствовал в словах Григорьева очень нужное, если не самое главное, из того, что настойчиво искал в эти дни он сам. Если бы все хозяйства имели такой же устойчивый урожай, как в колхозе «Сибиряк», то район в целом был бы далеко впереди других. И не будет ли самым важным в работе райкома получше изучить дорогу, по которой шел «Сибиряк»? Он поддержал Григорьева, сказав, что собирается поехать к Соколову, чтобы познакомиться с его опытом.

— Это правильно, Андрей Михайлович! — обрадовался Григорьев. — Только не забудьте и к нам заглянуть. — И сразу заговорил о своем деле, о кормах для скота.

 

2

Желание Павлова немедля и глубоко заняться колхозом «Сибиряк» не сразу осуществилось. Вскоре состоялась областная партийная конференция, затем сессия облисполкома, задерживали срочные дела в районе, и к Соколову он выбрался лишь в марте.

В степи ветер разгулялся вовсю. Через дорогу неслись бесконечные ручейки снега. Начинались обычные в Сибири мартовские снежные бураны. Но туманная белизна полей радовала Павлова. Дороги, по которым всю прошлую зиму беспрепятственно ходили автомашины, нынче пришлось расчищать несколько раз, по обочинам местами возвышались огромные сугробы. А много снега — много хлеба.

На полях «Сибиряка» Павлов увидел тракторы со снегопахами. «Соколов — хлебороб, знает, когда снег ловить, — подумал Павлов. — Надо позвонить, пусть везде займутся».

Машина Павлова остановилась у правления колхоза. Тут оказался и председатель с несколькими колхозниками. У Соколова шапка набекрень, полушубок расстегнут. Подавая свою большую руку Павлову, он деловито спросил:

— Попутно, Андрей Михайлович, или специально?

— В гости. Не рассердишься, если на недельку?

Соколов выразительно глянул на колхозников, а потом произнес:

— Ранний гость до обеда, поздний до утра… А чтобы на неделю!.. Мы только рады, понимаешь…

В тот же день Павлову пришлось присутствовать на расширенном заседании правления. Обсуждался перспективный план развития колхоза на ближайшие годы. Докладчик — агроном Вихрова.

С первых же слов Вихровой Павлов почувствовал какую-то особенную уверенность в словах молодого агронома, большую веру в то, о чем она говорила. Впрочем, все это скоро разъяснилось: Вихрова сказала, что в разработке плана перехода к правильным севооборотам, рекомендуемым правлению, приняли участие все бригадиры и многие колхозники.

Павлов — сам агроном. Поэтому он с особым вниманием присматривался к работе каждого агронома в районе. И вот сейчас, слушая доклад Вихровой, он вспомнил, как закрепляли агрономов за колхозами. Энергичного молодого агронома Шувалова определили в колхоз «Труд» — большое, но отстающее хозяйство, а скромную Вихрову с испуганным выражением на лице (именно такой она казалась тогда) назначили в «Сибиряк», так как считали, что агротехнические дела все равно будет решать сам Соколов. С тех пор прошло почти два года. Павлов увидел, что Вихрова чувствует себя хозяйкой в колхозе. А Шувалов? Его-то уж никак не назовешь хозяином. А почему? Павлов, кажется, только сейчас ясно понял, почему. Виноваты в этом были Обухов и он. «Да, только мы! Вернее, я не помог молодому специалисту».

Павлов вспомнил день, когда он и Обухов вернулись с совещания, на котором были высказаны критические замечания по поводу травопольной системы земледелия.

В тот самый день на исполкоме райсовета слушали доклад агронома Шувалова о перспективном плане развития колхоза. Рослый, краснощекий Шувалов говорил, что земли на многих массивах сильно истощены, нарезанные севообороты не осваиваются. План Шувалова был уже утвержден правлением колхоза (этот план имелось в виду распространить в районе как образцовый), в нем предусматривалось освоение травопольных севооборотов. Павлов знал, что Шувалов защитил дипломную работу именно на эту тему.

Обухов обвинил Шувалова в пристрастии к Вильямсу, упрекнул в непонимании задач, и Павлов видел, как румянец на щеках Шувалова стал багровым, как затем лицо его покрылось мертвенной бледностью. Обухов поставил вопрос так: может ли на работе оставаться агроном с отсталыми взглядами?

Павлов настоял, чтобы Шувалова оставили агрономом колхоза. Но он хорошо понимал: первая, сделанная с душой работа молодого агронома провалилась. Заикаясь от смущения, Шувалов говорил тогда:

— Товарищи… нас так учили… всех так учили…

И за последующие месяцы Павлов уже не слышал ни одного выступления Шувалова, ни единого самостоятельного агрономического предложения. Промолчал он и в прошлую весну, когда бросали семена в непрогретую землю. Результат — плохой урожай. А где плохой урожай, там и агроном на плохом счету. Так Шувалов стал плохим агрономом.

Слушая Вихрову, Павлов думал, что Соколов оказался куда более способным воспитателем. Он помог молодому специалисту твердо стать на ноги, сумел поддержать на первых порах, и теперь Вихрову уже не собьешь…

Вихрова докладывала о намеченном севообороте на полях присоединившегося в прошлом году отстающего колхоза.

— Мы хотим ввести и там правильный севооборот, — говорила она. — А что значит севооборот, можно продемонстрировать на таком примере: в прошлом году там, где севообороты у нас уже освоили, мы собрали зерновых с гектара почти на четыре центнера больше, чем на тех полях, о которых я говорю.

План Вихровой сводился к тому, чтобы в течение трех лет ввести на полях присоединившегося колхоза установленное чередование культур.

У Павлова зрело решение: нужно план «Сибиряка» сделать как бы образцом для других. Во всех колхозах и совхозах района составить обоснованные планы агротехники, приемы которой у Соколова и у других передовиков достаточно проверены. И эти планы обсудить на районном совещании, которое созвать именно в этом колхозе.

Вместе с Вихровой он занимался уточнением плана агротехники на весеннем севе применительно к каждому полю в отдельности.

А под вечер он зашел на конный двор, встретился с конюхом Савелием Петровичем, разговорились, и тот пригласил его в гости.

Когда входили в дом, Савелий сказал:

— Ты уж, Андрей Михайлович, извиняй нас: такие-то гости к нам не захаживали пока. — И, открыв дверь, крикнул: — Варвара!

Из другой комнаты вышла смуглолицая девушка. Савелий увел ее в сенки, вернулся один.

— Проходи, Андрей Михайлович, почетному гостю в переднем углу место.

— А хозяйка где?

— Нету, Андрей Михайлович… Схоронил хозяйку…

Савелий Петрович ушел на кухню и вернулся в новой рубашке, но без пояска.

Пришла Варвара, накрыла на стол, поставила бутылку водки.

— Водка-то, пожалуй, ни к чему, — сказал Павлов.

— Это, скажу я вам, как еще рассудить, — ухмыльнулся Савелий, вилкой откупоривая бутылку. — Гость есть гость…

Варвара вскоре ушла на ферму, а Савелий разговорился. Он не постеснялся высказаться и о недостатках районного руководства.

— Тебя-то, Андрей Михайлович, критиковать еще рано. Был председателем рика, слышали про тебя. Обращаться, правда, не приходилось, да и ты забегал к нам все на маленько, так я говорю? Вот-вот! На маленько приезжал… А про другое… — Савелий затеребил свою бородку. — Думается, людей от дела часто отрываете. Председатель дома-то маловато живет. Только приедет из района, слышь, опять заседание, а то перекличка или общее собрание — и пошло, и пошло! А другой раз подумаешь: неужто у людей такие дырявые головы, что не могут хоть бы на две недели вперед все обдумать, обсудить, да и решить… А там опять на денек собрались бы и все вопросы вперед на две недели решили. Или так нельзя?

Павлов улыбнулся.

— Думается, можно, Андрей Михайлович, — продолжал Савелий. — И, скажу я вам, нужно так сделать… Ведь теперь дело-то простое стало: чего спросить надо — телефонов сколько хочешь; на дело взглянуть — на машину, и через полчаса на месте. Так нет же, все норовят в кучу собрать, да почаще…

Павлов перевел разговор на жизнь колхозников.

— Я тебе, Андрей Михайлович, расскажу, а ты человек, говорят, разумный, сам все разберешь, что и к чему, — начал Савелий. — У меня есть братенник Иван. И получилось, что мы разными дорогами в жизни пошли. Когда началась коллективизация, Иван подался в райцентр. Ну, а я в деревне остался. И вот как мы живем… Ну скажем про мою жизнь. Живу нехудо. С дочкой у нас кажинный год больше тысячи трудодней, а едоков двое. Колхоз наш, сам знаешь, Андрей Михайлович, получше других… Жить можно. А вот другой раз подумаешь… Колхознику-то все лето приходится на небушко посматривать: не брызнет дождик — наплевать, что у тебя и тысяча трудодней выработана. Братенник Иван в какой-то там артели на подводе ездит, на лошади. Жалованье ему полтыщи, дом у него свой, корову держит, огород имеет. Вот и соблазни его колхозом. Дочка у него — моей Варваре ровесница, в промкомбинате работает. Как вечер — она в кино или там в сад… А возьми мою Варвару. Наряд всякий я ей, конечно, купил — и платья, и пальто не хуже, чем у той, только редко она все это надевает.

— Почему же?

— А будто не знаешь, Андрей Михайлович! Вот сейчас можно бы в клуб пойти, а дояркам коров доить… А летом скот угоняют на дальние выпасы, и доярок туда увозят на все лето. Выходит, у нас что-то еще недодумано.

Павлов понял намек: ему додумывать…

 

3

После бурана, как это всегда бывает в Сибири, установилась солнечная погода. Когда Павлов выехал из деревни, в глазах зарябило от снежной белизны. Дорогу во многих местах перемело, но водитель мастерски вел машину и с разгону пробивал образовавшиеся сугробы. Павлов думал: «За последние годы решены уже многие из так называемых деревенских проблем, но решать предстоит многое. Досадуем, что из деревни молодежь уходит, но о создании минимума удобств для них думаем маловато. А разве так уж трудно выделить в каждом колхозе по одной автомашине для доярок? Или использовать те же летучки, чтобы подвозить механизаторов к месту работы?»

Впереди показалась деревня, вся занесенная снегом. У околицы намело высоченный сугроб, пришлось его раскапывать, чтобы проехать.

Деревня большая, но дома явно хуже, чем в «Сибиряке».

Контора разместилась в новом доме под железной крышей. С крыльца его видны постройки животноводческой фермы. Выделяется высокий двор: нетрудно догадаться, что это и есть четырехрядный коровник.

Павлову сказали, что председатель на ферме, где в это время шла дойка.

Григорьев крупными шагами решительно приблизился к Павлову, но руку протянул как-то робко.

— Хорошо, что заглянули, Андрей Михайлович, — заговорил он басовито.

— Как удои?

— Что там удои, — махнул рукой Григорьев. — Корова телится, а молока теленку не хватает… С кормами бедствуем.

Доярки здесь одеты совсем не так, как в «Сибиряке»: там все в халатах, а здесь лишь у некоторых есть фартуки.

Когда закончилась дойка, Павлов пригласил доярок в красный уголок — он оборудован в специальной комнате, в конце коровника. Там стоял стол, на котором лежало несколько газет и журнал «Огонек».

Павлов заговорил об упорядочении труда доярок. Но разговор получился странный. Молодая доярка заявила:

— Это, товарищ секретарь, все ерунда! Я день и ночь согласна работать, только бы заработать как следует. К труду мы привычные…

— А вот к заработкам не особенно привыкли, — вставила пожилая женщина.

— Сколько же вы заработали за прошлый год? — обратился к ней Павлов.

— У меня было четыреста сорок трудодней, а про трудодень… пусть председатель скажет…

Лицо Григорьева стало пунцовым.

— Что ж сделаешь, товарищи, не уродилось… — начал он, но пожилая доярка перебила его:

— Небось у Соколова уродилось!

Павлов просил совета, как упорядочить рабочий день доярок, но они твердили одно: мы труда не боимся, лишь бы заработать. «Вот ведь как, — думает Павлов. — У Соколова всерьез заговорили уже о культурном отдыхе, а здесь пока мечтают о хорошем заработке».

В конторе разговор о кормах возобновился.

— Вы же знаете, — басил Григорьев. — В прошлом году так посеяли, что остались без силоса и даже без соломы. А нынче землю будем обрабатывать, как и в «Сибиряке».

В контору зашел агроном Шувалов. Воротник его полосатой рубашки загнулся и торчал поверх пиджака, у пальто недоставало двух пуговиц.

— План весеннего сева составлен? — спросил Павлов.

— Нет еще… Наша МТС согласовывает в области свой план. Мы хотели сорные поля под пары пустить, а в МТС говорят, вряд ли что из этого выйдет.

— Почему же не выйдет?

Шувалов пожал плечами:

— Главный агроном так сказал. В прошлом году паров было три процента.

— А ваше предложение?

В ответ Шувалов опять только пожал плечами: мол, не ясно вам, что ли: установок ждем…

— Так вы планируйте, как лучше, — сердился уже Павлов. — Составьте разумный план, обсудите. Вам самим предоставлено право планировать свое производство.

— Теоретически, — усмехнулся Шувалов.

— Как это теоретически! — возмутился Павлов. — Вы не имеете никаких своих наметок, не думаете о перспективе развития хозяйства, а спешите утверждать: теоретически!

— А вот увидите… Не первый год, — не сдавался Шувалов.

Павлов крепко стиснул зубы, переборол вспышку, заговорил спокойно:

— А не совестно вам, товарищ Шувалов, так раскисать? Неужели не понимаете, что своим безразличным отношением к делу вы наносите ущерб артельному хозяйству, а значит, и государству?

Павлов досадовал уже, что с того самого дня, когда Шувалова «выбили из колеи», он ни разу с ним не побеседовал. И ему стало как-то неудобно перед ним. Он предложил Шувалову вместе заняться расчетами к плану (оказалось, что они у Шувалова были). По каждой цифре Павлов требовал обоснования, и Шувалов постепенно «раскрывался». На его красивом лице заиграл румянец, он снял пальто, поправил высунувшийся ворот рубашки, обломком расчески пригладил слежавшиеся волосы на голове.

— Вообще, Андрей Михайлович, если откровенно, — говорил он, все больше возбуждаясь, — если откровенно, то путей к поднятию урожайности полей не так уж много в наших условиях.

— Давайте разберем эти пути, — предложил Павлов.

— Наш председатель говорил уже, что мы думаем обрабатывать поля, как в «Сибиряке». Но для этого наши поля нужно — как бы это сказать — привести в чувство. У Соколова сорняков на полях мало, а у нас сорняки — бедствие… Нам надо решить самое главное, Андрей Михайлович, — дать один год передышки… ну, попросту сказать, сильно засоренным полям дать отдых, пропаровать их.

— Сколько же намечаете под пары?

Шувалов взглянул на Григорьева.

— Давай уж начистоту! — воскликнул тот.

Шувалов сказал, что было бы правильно сразу все сильно засоренные земли отвести под чистый пар, а процентов двенадцать нынче же засеять многолетними травами под покров основных культур. По мнению Шувалова, это позволило бы уже со следующего года перейти к правильным восьмипольным севооборотам и в короткий срок очистить поля от сорняков. Но, чтобы осуществить такой план, придется временно сократить посевные площади.

— Так или иначе, но когда-то этот вопрос придется решать именно так! — голос Шувалова становился уверенней. — Главное-то, Андрей Михайлович… — Шувалов немного смутился, но закончил решительно: — Если мы сами можем спокойно планировать, то, конечно, получится!

Павлов попросил Шувалова закончить расчеты к плану, а сам вместе с Григорьевым уехал в бригады.

Вечером в контору собралось много колхозников. Они тоже приняли участие в обсуждении плана агронома. Шувалов наметил уже в этом году под паровую обработку отвести значительную часть пашни — наиболее засоренные поля.

И, к нескрываемому удовольствию Шувалова, с его предложением согласились все, кто был в конторе. Согласился и Павлов.

 

4

Павлов не принадлежал к числу людей быстрых на решения. Он, пожалуй, больше походил на тех, кого принято называть тяжелодумами. Любил дойти до смысла всякого дела своим умом. И он всегда был откровенен сам с собой.

После поездки по колхозам он признавался себе, что вот теперь и он в полной мере понял всю мудрость решения партии о предоставлении колхозам права самим планировать свое производство. До этого он иногда подумывал: все ли смогут правильно перестроиться? Но теперь Павлов лишний раз убедился, что люди колхозной деревни сильно изменились. Тот же старик Савелий и в достижениях науки хорошо разбирается, и к любому вопросу подходит с государственной точки зрения. А Соколов! Это же человек, в котором соединились воедино и мудрость народная, и коммунистическое понимание стоящих задач. Разве такой ошибется?

Все это не могло не радовать Павлова. Более тесное общение с рядовыми людьми, непосредственное знакомство на месте с работой председателей колхозов, секретарей партийных организаций, специалистов помогло более четко осмыслить и свою работу. И людей колхозной деревни он увидел как-то иначе, словно с какой-то другой, главной стороны: с их мыслями и большими заботами о путях быстрейшего подъема артельного хозяйства. Павлов решил и в дальнейшем поездки на несколько дней в одно хозяйство совершать регулярно, втянуть в это дело и других районных работников.

На очередном бюро он доложил о своей поездке по колхозам и о предложениях, которые требовали обсуждения. Он умышленно не высказал своей точки зрения и на различную оплату труда по бригадам, как это хотели сделать в колхозе «Труд», и по организации труда животноводов, и по планированию. Ему надо было лучше понять тех, с кем предстоит работать. Нельзя сказать, что он совсем не знал их. Знал. Но как бы с одной стороны. Вот сидит Быстров — второй секретарь. Седые, приглаженные височки, на худощавом лице болезненный румянец. В своих суждениях очень осторожен, даже слишком. И это Павлову понятно: Быстров больше десяти лет занимает пост второго секретаря, пережил уже четырех первых, как видно, смирился с мыслью, что его не «признали», и стал очень осторожным. При Обухове он чаще всего выступал на бюро вслед за ним, «задавал тон». Но Обухов почти всегда сам первым и высказывал свое мнение по любому вопросу — будь то прием в партию, разбор персонального дела, производственный вопрос. И вслед за ним Быстров всегда говорил примерно так: «Михаил Николаевич достаточно ясно и убедительно высказался по этому поводу, есть ли смысл терять дорогое время на дальнейшие дебаты…»

Совсем иной Васильев — теперешний предрика, а до этого заместитель Павлова, — тридцатилетний мужчина с черными вьющимися волосами. До райисполкома работал агрономом совхоза. Этот не боится высказывать свои мысли и иметь свое, оригинальное суждение. Но Павлова смущало то, что Васильев слишком привержен к нему, и он боялся, как бы это обстоятельство не оказало влияния, не сделало Васильева таким, каким стал Быстров. Ведь и про Быстрова рассказывали, что когда-то он был решительным, энергичным. А вот теперь, после сообщения Павлова, он тоже первым говорит. Но как говорит…

— Андрей Михайлович привез на бюро несколько совершенно оригинальных, животрепещущих вопросов. Именно вопросов. У Андрея Михайловича, по-видимому, нет еще своего предложения по этим вопросам? — повернулся он к Павлову.

— Нет! — подтвердил Павлов.

— Понятно. По вопросу о различной оплате трудодня по бригадам… Где такое еще есть? — Быстров обвел всех взглядом. — Я не читал подобного. И не вижу в этом… Словом, товарищи, вопрос требует согласования по крайней мере с обкомом. Ну, а о труде доярок… По этому поводу есть достаточно ясные инструкции. Не нам их отменять. Ночная дойка коров совпадает с работой клуба. Ну и что же? А заводы, промышленные предприятия свою работу строят с учетом работы клуба или театра? Главное — интересы производства! — возвысил голос Быстров. — Этого мы никогда забывать не можем, права не имеем. И мне кажется, товарищи, доярки из колхоза «Труд», как об этом рассказывал Андрей Михайлович, политически более зрелы, чем у Соколова. Вот именно: «Работы не боимся, лишь бы заработать!» Социалистический принцип…

— Туманно что-то, — заговорил Васильев. — Очень туманно Петр Петрович выражается. А мне кажется, нужно обязательно поддержать Григорьева: пусть введут в этом году оплату труда по бригадам. Это же будет опыт! И он может оказаться очень ценным. Если уж говорить теоретически, Петр Петрович, — повернулся к нему Васильев, — то здесь то же самое: оплата по труду!

— Я высказывал только свое личное мнение, — пожал плечами Быстров.

— Все мы высказываем только свое мнение, — негромко проговорил Павлов. — Но личное мнение должно исходить из наших общих интересов.

Поднялся директор Березовского совхоза Несгибаемый:

— Надо, Петр Петрович, почутче прислушиваться к голосу низов. Вы прекрасно понимаете… во всяком случае обязаны понимать, что в связи с последними решениями партии по вопросам сельского хозяйства развязана инициатива людей деревни. Люди вносят уйму различных предложений по быстрому подъему сельского хозяйства.

Несгибаемый, как и остальные, поддержал внесенное Павловым предложение о составлении планов по примеру колхоза «Сибиряк» и о созыве там районного агрономического совещания.

Получилось так, что Быстрова никто не поддержал. И Павлов лишний раз убедился, что первому секретарю не всегда следует первым высказывать свое мнение по любому вопросу. Тогда активней обсуждается вопрос, больше предложений.

 

5

К Павлову приехал Несгибаемый. Глядя на него немигающими, широко расставленными глазами, он говорил грубоватым голосом:

— Вы скажите, Андрей Михайлович, ради чего вышло постановление Центрального Комитета, зачем мы тешили себя надеждой, что наконец-то займемся разумным планированием производства, с учетом всех конкретных условий. Зачем это? — Несгибаемый подождал немного и продолжал спокойней: — Шутят с нами, что ли?

— Не такой это вопрос, чтобы шутить…

— И я так представлял, Андрей Михайлович. Но что получается, — загорячился Несгибаемый. — В решении ЦК и Совета Министров сказано ясно: совхозам устанавливать задания по производству и сдаче продукции, а посевные площади, поголовье скота — планирует совхоз.

— Вы и делайте так, как сказано в решении.

— А мы, Андрей Михайлович, так и сделали! — Несгибаемый достал из кармана пачку папирос, но тут же спрятал ее обратно, увидев на степе небольшую табличку с надписью «Здесь не курят». — Мы обеспечим производство зерна и животноводческой продукции, — продолжал он. — Точно по заданию. А нам теперь говорят: площадь под зерновыми снижать не имеете права, посевы кормовых удвойте. Как все это понять?

Павлов не перебивал. Ему вспомнилось, с каким подъемом в колхозах и совхозах обсуждали проект решения о предоставлении колхозам и совхозам права самостоятельно планировать свое производство. Проект был встречен восторженно почти всеми. Только Обухов высказал сомнения. Он говорил примерно так: дай право Соколову самому планировать — он пшеницу перестанет сеять, будет масличными культурами заниматься, потому что это выгоднее.

Павлов в то время имел подготовленные Соколовым подсчеты по рыжику, но делались они совсем для другого. Соколов доказывал несоответствие в ценах на продукцию колхозов и в качестве примера сослался на рыжик. Эта масличная культура весьма нетребовательна, урожай в четыре-пять центнеров с гектара всегда даст. А при существовавших закупочных ценах пять центнеров рыжика были равны двадцати центнерам пшеницы. Но получить двадцать центнеров пшеницы с гектара — дело не легкое. И вот Обухов заговорил об этом же, но с иных уже позиций.

А возразил тогда Обухову не кто иной, как Несгибаемый. И вот тот самый Несгибаемый, обеими руками голосовавший за одобрение проекта, сидит у Павлова и, нервно разминая папиросу (закурить так и не решается), говорит:

— Раньше, в планах посевных площадей, все же придерживались земельного баланса, всю землю раскидывали по косточкам: сколько под пшеницу, сколько оставить под пары. А теперь управление требует: зерновые не снижать, кормовые увеличить! А за счет чего? Без паров жить?

— Вашему-то хозяйству в самом деле нельзя снижать зерновые, — заметил Павлов. — У вас же целину осваивали, всего два-три урожая сняли, засорить землю не успели.

Несгибаемый как-то странно поглядел на Павлова, сломал папироску, сунул ее в карман пиджака.

— Вам-то это совсем непростительно, Андрей Михайлович, — с горечью в голосе произнес он. — Вы же прекрасно знаете, что такое засушливая зона. У нас распаханы все земли, эти годы мы их полностью засевали, жили пока без паров. Но ведь севооборот-то вводить надо, пары нужны: у нас ведь около четырех тысяч гектаров старопахотных земель, на них в прошлом году сняли по два-три центнера с гектара. Наконец, и корма нужны, травы надо сеять — животноводство у нас растет.

Павлов связался по телефону с начальником областного управления сельского хозяйства. Но тот заявил, что он недоволен планами Дронкинского района, особенно за то, что сильно налегли на пары.

Тогда Павлов позвонил заведующему сельхозотделом обкома Кролевцу, но тот и слушать не стал.

— Наломал дров, теперь сам и перекраивай свои планы, — сказал он.

Несгибаемый, поняв, что у Павлова ничего не получилось, усмехнулся:

— Видите, как? Где ж нам, простым людям…

— Права свои надо защищать, Михаил Андреевич, — прервал его Павлов. — Если чувствуешь свою правоту, убежден в ней, доказывать надо!

Когда Несгибаемый вышел, Павлов достал папку, в которой хранились, как он сам называл, «фрагменты будущей докладной». Завтра бюро обсудит и его докладную. Она совершенно отчетливо сложилась в голове. Павлов расскажет о большой активности колхозников и работников совхозов в составлении своих перспективных планов, на примерах колхозов «Сибиряк» и «Труд» покажет найденные там резервы увеличения производства продукции.

Вскоре Павлова вызвали в обком партии.

— Чего ты там артачишься? — недружелюбно спросил Кролевец.

Павлов знал, что Кролевца в районах недолюбливают, но самому ему как-то не приходилось сталкиваться с ним. Кролевец лет пятнадцать заведовал семенной лабораторией, защитил диссертацию по всхожести семян. Его взяли в аппарат обкома. Но предшественник теперешнего секретаря Смирнова нашел, что у Кролевца недостаточно опыта низовой партийной работы, и направил его первым секретарем сельского райкома. Однако за два года район под его руководством так и остался типично средним районом, вперед не продвинулся. Это дало повод секретарям других райкомов подтрунивать над Кролевцом: «Вот, мол, нас поучал, как надо работать, а сам-то оказался не шибко дюж». Уже Смирнов отозвал Кролевца из района, его назначили заведовать сельхозотделом.

Кролевец был невысок ростом, худощав. Редко кому доводилось видеть улыбку на его лице. И сейчас он мрачно глядел на Павлова.

Павлов начал объяснять, почему пришлось увеличить паровой клин, но Кролевец даже не дослушал до конца.

— Это я в твоей докладной читал. Мудрите… Можем против наших наметок прибавить на пары две тысячи гектаров, но найди еще целинных земель…

— Земля же не резина… можно разобраться…

— Подожди! — перебил Кролевец. — Мы разбирались. Не можем мы для Павлова исключение делать. Все районы приняли наши наметки, а ты умнее всех хочешь быть?

Беседа с Кролевцом ни к чему не привела. И когда Павлов сказал, что Кролевец не хочет понимать даже обоснованные доказательства, тот крикнул:

— Иди доказывай «самому»!

Это значит, первому секретарю Ивану Петровичу Смирнову.

И Павлов пошел.

Ивану Петровичу лет за полсотни. Он уже поседел, серые глаза его глядели пронизывающе остро.

— Бунтуешь, товарищ Павлов?.. Мне докладывали: с планами не согласен.

Павлов рассказал, как было организовано составление планов, как затем в колхозе «Сибиряк» созвали совещание, и лучшие приемы агротехники, оправдавшие себя у передовиков, были внесены в планы других колхозов и совхозов.

— Вообще, Иван Петрович, чувствуется большой подъем. Годика через три на полях можно навести образцовый порядок.

Иван Петрович, словно в знак согласия, кивал головой.

— Чего же ты от меня хочешь?

— Товарищ Кролевец заставляет ломать наши планы… А нам обязательно пары нужны: есть поля, на которых десять лет пшеница по пшенице сеется и урожай ничтожный… Мы намечаем пропустить через пары все засоренные поля, и тогда высокий урожай гарантирован! Вы же знаете, Иван Петрович, что не только площадь определяет урожай. В прошлом году на сильно засоренных полях мы и двух центнеров с гектара не взяли, а это убыток колхозам и государству. Как я поеду в колхоз «Сибиряк» доказывать, что их план, который мы признавали образцовым, теперь неправильный? Как я могу пойти против совести агронома? Ведь над нами смеяться будут! Я хотел, Иван Петрович, чтобы вы правильно поняли меня. Не могу я, не имею права заставить колхозников в «Труде» сеять хлеба по совершенно засоренным полям. Мы считаем, что, следуя примеру передового колхоза, район сможет быстро поднять урожаи всех культур, а отсюда и животноводство.

— Хорошо, Павлов. Я понимаю твое положение: молодому секретарю и вдруг отменить свои установки. Тебе трудно там…

Лицо Павлова вспыхнуло.

— Нет, Иван Петрович! Мне, конечно, трудно, но я хочу работать и ясно вижу перспективы нашего района. Но если у вас сложилось уже мнение, то пожалуйста…

— Эка расходился, — усмехнулся Смирнов. — Поправлять самому трудно, это мне понятно… Пошлем кого-нибудь в помощь.

— Чтобы сказать коммунистам района, вот, мол, ваш секретарь напутал, приходится исправлять ошибки. Нет, прошу не делать этого. Я считаю планы района правильными и прошу, чтобы обком по-серьезному рассмотрел наши расчеты к планам.

Павлов привел и суждения Несгибаемого о целинных совхозах, но, продолжая говорить, все больше раздражался.

— А у тебя нервы, товарищ Павлов, — прервал его Смирнов. — Надо время от времени подлечивать…

Павлов спохватился:

— Извините… Но я не свое личное дело защищаю.

Смирнов вышел из-за стола, заложив руки за спину, прошелся по кабинету, поглядел на Павлова:

— Ты зайди еще к Кролевцу, докажи!

— Он не хочет даже заглянуть в наши расчеты.

— Попробуй еще раз. Думаешь, так просто ломать планы?

— Вы скажите ему, Иван Петрович.

— Скажите… Иди и доказывай, если чувствуешь, что прав. Но учти: именно Кролевца пошлем к тебе для помощи. Вот так! Вообще же, товарищ Павлов, как я понял, ты печешься о чистых парах.

— Это же единственный в наших условиях путь к очищению полей от сорняков. Сорняки грабят нас среди бела дня, надо как можно быстрей покончить с этим главным врагом хлеборобов.

Смирнов еще раз прошелся по кабинету, затем присел к столу.

— А как ты относишься к занятым парам? — спросил он.

— На засоренных землях и занятые пары? — удивился Павлов.

Когда Павлов зашел к Кролевцу, тот, не глядя на него, сказал:

— Условно примем твой план, но на днях сам приеду и проверю все на месте.

Домой Павлов не ехал, а летел на крыльях…

 

6

Весна, начавшаяся было рано, теперь уже явно затянулась.

В последних числах апреля только отдельные хозяйства, и то в самых южных районах области, приступили к полевым работам. Но в ночь на первое мая похолодало, все замерзло, и только третьего мая опять по-весеннему засветило солнце.

На областной радиоперекличке, проходившей второго мая, поставлена задача: к десятому мая посеять пшеницу.

Павлову всегда были непонятны подобные установки: пшеницу посеять к десятому, кукурузу — к пятнадцатому… Прежде всего, почему именно эти даты? Почему не двенадцатого, не тринадцатого? А может быть, кукурузу можно сеять и восемнадцатого? Почему такое шаблонное руководство? Сама по себе установка закончить сев во всех районах области к единой дате шаблонна. Если на юге области уже сеют, то в северных районах не приступали к полевым работам — там лежит снег. А ведь радио донесло установку и туда, на север, где она вызовет лишь горькую усмешку.

Ему было ясно, что срок завершения сева дан без учета возможностей, а просто так, «для мобилизации». Если бы в Дронкинском районе с третьего мая пустить все сеялки и на каждую из них выработать по полторы нормы, то и в этом случае можно отсеяться только за двенадцать дней. Значит, ясно, что к десятому пшеницу не посеять, как не посеять и кукурузу к пятнадцатому, так как кукурузосажалок очень мало. Но теперь, после директивы области, Павлов уже не может сказать кому-либо из руководителей: пшеницу посеять к четырнадцатому, хотя в эту весну, может быть, именно этот срок и является наиболее объективным и агротехнически правильным. Он должен или говорить только о десятом, или молчать… Значит, шаблонная установка сковывала действия местных руководителей. А так как наличие техники не позволяло закончить сев к десятому, то подрывалась вера людей в возможность выполнения поставленной задачи.

На другой день в кабинете Павлова собрались секретари райкома, руководители исполкома райсовета. На лице каждого вопрос: как быть?

А Павлов и вчера после радиопереклички не сказал, как быть, молчит и сегодня. И он чувствовал, что многие товарищи думают так: «Что это за секретарь — не может дать четкой установки».

Павлов сам спрашивает:

— Как быть, товарищи?

— Черт знает, как тут быть, — отвечает Быстров.

— Мы же решили: графиков сева не устанавливать, — замечает Васильев.

— Надо только учитывать, — вновь заговорил Быстров, — при отсутствии графика некоторые могут начать своевольничать.

— Твое мнение, Петр Петрович? — спрашивает Павлов.

— Надо обсудить… Товарищ Васильев да и вы, видимо, убеждены, что лучшие сроки сева впереди. Вы агрономы, вам проще… Но может получиться и так, что, пока ждем этих лучших сроков, окажемся на последнем месте и головы свои потеряем.

— Все же, твое мнение?

Быстров пожал плечами:

— По-моему, установка области ясна…

— А решение партии о праве самим планировать производство разве непонятно? — вспылил Васильев.

«Вот они, шаблонные установки, — злится Павлов. — Умных людей заставляют сомневаться». Ведь Быстров — умный человек, начитанный, но воспитан на приказах, превратился лишь в исполнителя, перестал самостоятельно мыслить. Как-то он сказал Павлову: «Никто еще не страдал за точно выполненную директиву, если даже она впоследствии и оказывалась ошибочной». В этих словах, как в зеркале, весь Быстров. А в колхозах и совхозах Павлов видел совсем других людей. Они не оглядываются, ибо сами прекрасно знают свою землю, понимают поставленные задачи. И пути к лучшему их решению сами искали. Павлов говорит:

— Колхозы и совхозы сами установят, когда и какую культуру сеять. Планы у всех составлены, мы их утвердили. Будем бороться за то, чтобы намеченные планы агротехники по каждому полю в отдельности были выполнены обязательно!

Редактор газеты заметил:

— Из совхоза «Восток» поступил сигнал селькоровского поста. Там на двух полях, где планировали перекрестный сев, посеяли рядовым способом.

— Вот об этом немедля в газету! — воскликнул Павлов. — Созвонитесь с руководителями всех постов, пусть возьмут под свой контроль агротехнику сева. И всем нам, товарищи, под особым контролем агротехнику держать, ну и, конечно, добиваться высокой производительности машин. И последнее замечание: кто из нас где проводит сев, там будет проводить уборку и хлебозаготовки. За плохой урожай — равный ответ с председателем и агрономом.

В тот же день все разъехались на поля. Быстров был закреплен за совхозом «Восток».

Шестого мая в этот совхоз приехал и Павлов.

Директор Балыков, тучный, самоуверенный человек, на вопрос Павлова: как дела? — ответил так, как принято отвечать, когда самому себе ход дела нравится:

— Туговато, Андрей Михайлович, — Балыков облизнул свои толстые обветренные губы. — Только сейчас с полей вернулся. Сеялки частенько простаивают, загрузку семян на ходу не организовать — людей не хватает.

О делах на севе Балыков докладывал совершенно спокойно — его похвалили на радиоперекличке: совхоз «Восток» имел к первому мая пятнадцать процентов посева.

— А перекрестно сеете много?

— Перекрестного пока нет. Нажим сильный, Андрей Михайлович, требуют к десятому, да и товарищ Быстров покою не дает… Он сейчас в шестом отделении.

— А разве требуют снижать агротехнику?

Балыков смутился, но тут же нашелся:

— А мы, Андрей Михайлович, в эти дни плановые восемь тысяч вкрест и засеем.

Павлов связался с руководителем селькоровского поста. Тот сообщил, что те клетки, на которых намечался перекрестный посев, — пары и ранняя зябь, то есть лучшие поля, — уже засеяны рядовым способом.

Вечером на заседании партийного бюро совхоза за нарушение плана агротехники агронома строго предупредили.

Балыков явно обескуражен.

Совсем иначе было в колхозе «Сибиряк».

Когда вездеход остановился у стана тракторной бригады, Павлов первой увидел Вихрову. Верхом на лошади, раскрасневшаяся, в ватной фуфайке и зимней шапке, она еще издали крикнула:

— Здравствуйте, Андрей Михайлович!

Соскочив с седла, протянула Павлову руку, но тут же отдернула ее:

— Ой! Я же в земле рылась…

Павлов пожал руку Вихровой, улыбнулся:

— У вас рука настоящего агронома.

— За полями слежу, Андрей Михайлович, — оживилась Вихрова. — Вот измеряю! — она показала почвенный термометр.

И Павлов вдруг вспомнил, что он давно уже не видел почвенного термометра.

— Ну и что же говорит термометр?

— На двух полях завтра начнем сеять. Послезавтра еще два подойдут. А закрытие влаги заканчиваем, везде в два следа пробороновали.

Павлов пригласил Вихрову на поля.

Она отвела лошадь за вагончик, где устроена коновязь, разнуздала ее, сбегала в загон за кормом, насыпала его в корыто и, ласково потрепав лошадь по шее, прибежала к машине.

На первом же поле она начала руками разгребать землю.

— Вы только взгляните, Андрей Михайлович! Посмотрите, как дружно пошли сорняки! Прямо как щетина, смотрите! — она вывернула ком земли, ощетинившийся белыми и красноватыми шильцами.

— Так много сорняков, а вы радуетесь, — усмехнулся Павлов.

— Очень хорошо, что они так дружно пошли! Теперь мы их культиваторами прикончим и тогда… Одним словом, Андрей Михайлович, — тепло улыбнулась Вихрова, — урожай будет!

Эти надежды на урожай Павлов видел на лицах людей и в других колхозах и, что особенно было ему приятно, на лице Григорьева. На свой обычный вопрос «Как дела?» Павлов получил ответ:

— Лучше тех, кто хуже нас!

Григорьев вообще любил говорить присказками, и Павлов невольно улыбнулся, вспомнив, как совсем недавно на вопрос «Как живете?» Григорьев ответил: «Как горох при большой дороге». Павлов не сразу понял смысл сказанного, но Григорьев быстро разъяснил: «Щиплют все, кому не лень…»

Павлов заметил, что, когда дела радуют Григорьева, он засыпает своими присказками.

— Андрей Михайлович, вы теперь в наш колхоз можете не особенно часто заезжать, — смеялся он. — Проверяйте Соколова и вывод делайте: в «Труде» так же! С утра и мы пшеницу начнем сеять.

Утром десятого Павлову позвонил Смирнов.

— Могу поздравить, — слышался его басовитый голос, — завоевал двадцать шестое место… Поди, доволен? А знаешь, что Тавровский район посеял пшеницу? Может, помощь прислать из Тавровского?

— Вообще, Иван Петрович, сейчас можно. Только верить в эту помощь трудно.

— Это почему же?

— Тавровцы с весновспашкой провозятся, темпы сева поздних культур снизятся, а у нас все земли подготовлены.

— Шутки в сторону, товарищ Павлов. Давай по существу… — Голос Смирнова зазвучал совсем по-иному.

Павлов заявил, что до двадцатого мая пшеница будет посеяна.

Смирнов задал еще несколько вопросов, а под конец сказал, что завтра приедет сам.

И утром он действительно приехал. Ознакомившись со сводкой, решил съездить в «Сибиряк» и в «Труд».

Всю дорогу он журил Павлова, говорил, что Дронкинский район подводит область, что по севу мы оказались чуть ли не позади всех областей Сибири. Павлов на это заметил, что не следовало бы дату сева ставить каким-то условием соревнования между колхозами, районами, областями. Этим мы не боремся за урожай, а чаще подрываем его основы.

— Странные у тебя рассуждения… Скажи лучше, как будешь выводить район из прорыва.

— У нас нет прорыва! — возразил Павлов. — Все идет в соответствии с составленными планами.

— Вот это и плохо, Павлов… Не то плохо, что по плану, — поправился Смирнов, — а то, что ты сам еще не понял, что район в глубоком прорыве.

Павлов снова возразил: за один вчерашний день по району посеяно восемь процентов к плану.

— Восемь процентов? — Как видно, это произвело впечатление.

Смирнов достал из папки сводку о севе, что-то прикинул в уме, кивнул головой.

Солнце сегодня светило особенно ярко. На многих полях виднелись столбики пыли — это работали сеялки. Дорога пролегала по границе совхозных и колхозных полей: влево — земли совхоза, вправо — колхозные угодья.

Всматриваясь в бескрайнюю даль полей, Смирнов спросил Павлова о севе в совхозах и удивился ответу: совхоз Березовский засеял треть плана, а «Восток» — больше восьмидесяти процентов.

— Что же твой Несгибаемый… Ты, кажется, хвалил его.

— Толковый директор, Иван Петрович. У него опыт работы в Сибири большой, этот не подведет.

Вдали показался сеялочный агрегат. На краю поля стояла пара лошадей, впряженных в бричку. На бричке — высокий мужчина с непокрытой стриженной под машинку головой. Он придерживал грузный мешок, поставленный на край брички.

Лязгая гусеницами и звеня дисками сеялок, по полю двигался мощный гусеничный трактор с сеялками на прицепе. Вот он приблизился к бричке, начал разворачиваться, и от сеялок отделились трое парней с лицами, запушенными пылью. Первый, подбежав к бричке, ловко принял мешок на плечо и — бегом к сеялке. То же сделал второй, третий, потом опять прибежал первый.

Смирнов поглядывал на свои часы. Пока разворачивался агрегат, сеяльщики успели поднести по два мешка с семенами.

— Вот это хорошо! — похвалил Смирнов и долго провожал взглядом трактор с красным флажком на радиаторе.

А тем временем появился мотоцикл с двумя седоками: приехал бригадир Орлов и агроном Вихрова. Тут же подоспел паренек на оседланной лошади. В его руках два судка: привез обед сеяльщикам. Поставив судки на землю, паренек подбежал к пустым мешкам, оставленным на полосе, подобрал их и, вскочив на бричку, ударил вожжами по коням.

А высокий, со стриженой головой человек направился к приезжим. Это и был Иван Иванович Соколов. Пока на его лошади ездили за обедом, он сам подменял возчика семян.

— Председатель колхоза товарищ Соколов! — отрекомендовал Павлов.

Протянув Соколову руку, Смирнов сказал:

— Ну что ж, товарищ председатель, докладывайте о севе.

Соколов узнал секретаря обкома, явно смутился и оглянулся на подошедших Вихрову и Орлова, словно искал у них поддержки. Он вытянул руки по швам и, глядя не на секретаря, а куда-то в поле, сказал:

— Отстаем, понимаешь…

— Вот видишь! — повернулся Смирнов к Павлову. — Председатель признает отставание.

— Тут, понимаешь, не наша вина, — продолжал Соколов. Чувствовалось, что самообладание к нему возвращалось. — Весна маленько запоздала…

— Тавровскому району, вашему соседу, весна не помешала: пшеницу закончили сеять.

— Зато в Тавровском районе доброго хлеба никогда не собирали! — воскликнул Орлов.

Смирнов посмотрел на молодцеватого парня.

— А вы кем работаете?

— Бригадир тракторной бригады Орлов!

— Боевой, видать, а вот с севом завалил…

— У нас, Иван Петрович, все агрегаты перевыполняют нормы. Вчера в среднем полторы дали. Все трактористы премии получили.

— Какие же это премии?

— Мы тут на правлении решили, — совсем осмелел Соколов, — ударную неделю объявили, и за сверхплановый посев каждому агрегату дополнительно три килограмма хлеба за гектар.

— Такое мероприятие мы во всех колхозах ввели, — вставил Павлов.

— Победителей надо поощрять, — согласился Смирнов и обратился к Орлову: — А если бы массовый сев начать на пятидневку раньше… Что мешало?

— Агрономы! Зинаида Николаевна не разрешала.

Смирнов поглядывал на Вихрову и старался вспомнить, где он встречался с ней. И вдруг вспомнил, что это она зимой выступала на областном совещании. Но Вихрова сильно изменилась, лицо ее обветрело, загорело.

— А товарищ Вихрова что скажет? — мягче спросил Смирнов. — Почему раньше не начали?

Вихрова не растерялась. Больше того: она ждала такого вопроса, и ответ на него был подготовлен.

— Потому что природа не разрешала, Иван Петрович. — Она торопливо рассказала о намеченных планах агротехники и как они выполняются.

Иван Петрович побывал у других сеялочных агрегатов. Уже прощаясь, сказал:

— Видно, что здесь есть хозяева. А о сроках сева советую подумать получше… для будущего.

— Мы всю зиму думали, — улыбнулась Вихрова. — Честное слово, Иван Петрович! А пшеницу нынче мы так сеем: половину раннеспелого сорта в первый срок, затем позднеспелую, а потом опять раннеспелую.

— Чего вы этим достигаете?

Вихрова сказала, что это важно при уборке: раннеспелая, посеянная в первый срок, будет готова к уборке дней на десять раньше остальных, это даст разрядку в период уборки, предотвратит потери от осыпания.

По дороге в «Труд» Смирнов говорил Павлову:

— Вот у таких хозяев надо учиться, Павлов. У них смотри как: все рассчитано, даже и уборка учтена. Вот как надо хозяйничать.

А Григорьев, которого нашли в поле, тоже у сеялок, на вопрос: «Почему отстали с севом?» — ответил просто:

— Мы делаем, как у Соколова: как они, так и мы.

Павлов чувствовал, что такой ответ, сказанный два часа назад, мог быть расценен Смирновым иначе, чем теперь. Когда поехали дальше, он сказал Павлову:

— Видишь, как! Понял, что за Соколовым можно тянуться — не подведет. Разумно делает! Очень правильно.

— Теперь, Иван Петрович, посевная перешла в разряд обыкновенных работ. Это, конечно, при условии, что хозяйства нормально подготовились к севу: напахали паров и зяби, отремонтировали технику. И хорошо бы, Иван Петрович, не устанавливать дату начала сева для районов, не прибегать к этому шаблону.

— На самотек пустить? — усмехнулся Смирнов.

— Нет, не сковывать инициативу. Почему требуем начать сев пораньше? Потому что боимся запоздать с окончанием сева, поставить запоздалые посевы под угрозу осенних заморозков. Но ведь в каждом районе есть хозяйства, в которых подобные опасения совершенно излишни, эти хозяйства могут посеять все культуры в самые лучшие сроки, и они хорошо знают эти лучшие сроки. Да и все агрономы знают, что, например, в нашем районе пшеницу можно спокойно сеять до двадцатого мая, а раннеспелые сорта и до двадцать пятого. Главное, землю вовремя подготовить, а сеять стало просто. Теперь в самые лучшие сроки будем сеять!

— Посмотрим, посмотрим, — усмехнулся Смирнов.

 

7

В один из жарких июльских дней Павлов возвращался домой с кустового сибирского совещания. Участники совещания от имени сибирских хлеборобов взяли обязательство: дать в закрома Родины миллиард пудов хлеба!

На этом совещании выступал и Павлов. Вклад Дронкинского района определился в девять миллионов пудов — это больше, чем за все три предшествующих года.

Выбраться из города в эти дни оказалось не так-то просто. Все дороги, ведущие на юг, были забиты автомашинами. И лишь за городом машины ускоряли бег. Путь Павлова проходил по старинному большаку.

Многое перевидел этот старый тракт. Когда-то по нему тянулись обозы с хлебом и разными товарами для Казахстана, а навстречу двигались многотысячные отары овец. В буранные сибирские зимы тракт заносило снегом, он засыпал до весны, а по необъятным степным просторам свободно разгуливал ветер, чувствуя себя полновластным хозяином этих мест.

Многое изменилось за последние годы по обе стороны тракта. От него протянулись профилированные дороги к вновь созданным совхозам и МТС, в колхозы. И не по ковыльным степям пролегает теперь тракт. Кругом, сколько охватывает глаз, раскинулось хлебное поле. Изменился и сам тракт: с помощью машин его высоко приподняли над степью и принарядили — покрыли асфальтом…

Павлов решил заехать в колхоз «Сибиряк».

В кабинете Соколова, кроме него самого, сидели Дмитриев, Вихрова, Орлов.

Вихрова тоже была на совещании. По всему видно, что она только что приехала: на ней праздничный наряд — голубое шелковое платье с бантом на груди, на голове легкая косыночка.

— Продолжайте, продолжайте, Зинаида Николаевна! — подбодрил Павлов Вихрову, умолкшую, как только он вошел.

Она продолжала:

— Знаете, Иван Иванович, очень интересно было! Помните, в прошлом году вам досталось за то, что вы считали главной задачей убрать хлеб, поэтому и машины послали в первую очередь на разгрузку зерна от комбайнов. Помните?

— Как не помнить…

— А нынче другая установка. Я даже записала…

Вихрова достала блокнот участника совещания, нашла нужное место и начала читать: «Было бы более правильным использовать автомобильный парк прежде всего для бесперебойного обслуживания комбайнов. Зерно из-под комбайнов будем временно хранить в поле, в бунтах, на специально подготовленных токах… А когда хлеб будет убран, то можно бросить все машины на вывозку зерна на элеватор. В этом случае мы сбережем хлеб и выиграем на уборке урожая».

— Так и говорили?

— Я дословно записала!

— И я подтверждаю, — улыбнулся Павлов.

— Так это же главное! — оживился Соколов. — Дошел наш голос, понимаешь… Это самое главное!

Уже темнело, когда Павлов с Соколовым пошли по хозяйству. Вот центральный ток. Здесь многое изменилось с прошлого года. Появился склад на две тысячи тонн зерна, рядом с механизированным амбаром стояли две мощные сортировки.

В лесочке, по соседству с током, дымили большие котлы. Из лесочка вынырнул Савелий Петрович и с ходу начал докладывать Соколову:

— Все на мази, Иван Иванович! Свет провели, лампочек этих самых понавешали, что в цирке, — кивнул он головой в сторону тока, — сегодня всю ночь заливать будем, варево скоро закипит, — махнул он рукой на большие котлы, возле которых суетились девушки-шефы — мастера асфальтового дела.

Оказывается, Савелия Петровича утвердили заведующим колхозным током. Он повел Павлова на другую сторону тока, где устанавливались автомобильные весы.

Обходя обширный ток, подготовленный под заливку асфальтом, Соколов остановился возле выстроенных в ряд восьми зернопогрузчиков.

— В прошлом году один кое-как выпросили, а нынче видите! — радовался он. — Тоже машина очень хорошая, только по нашему хлебу надо бы посильнее.

Когда они уходили, над асфальтируемой площадкой зажглись электрические лампочки. До них донесся голос Савелия Петровича:

— Так-так, красавицы мои! Поднажмем и к утру, скажу я вам, весь колхоз удивим… Верно я говорю?

По другую сторону березовой рощи раскинулась строительная площадка. Над землей вырастал кирпичный фундамент большого строения.

— Тут наш культурный уголок будет, — провозгласил Соколов. — Клуб начали, а потом и школу построим по соседству.

— У вас же есть клуб.

— Маловат, да и староват. Вообще-то можно бы подождать, но молодежь покою не дает. Зина — их вожак, а она член правления… А тут еще и Савелий Петрович на их стороне. Восемьсот тысяч все же… Ну в эту сумму и духовой оркестр, и бархатные занавеси, и отопление паровое. Комсомольцы так вопрос ставят: надо, чтобы в деревне насчет культуры было не хуже, чем в городе. Тогда к нам люди поедут. А оно и правда, — Соколов чему-то улыбнулся и остановился у угла строящегося здания. — У нас тут есть одна семья из целинников. Сам-то хозяин — электрик, на нашу станцию устроился, а к нему родные из Белгородской области приехали. Погостили с недельку — и в контору: возьмите в колхоз. И что бы ты думал им понравилось? Да этот самый клуб! Они где-то в рабочем поселке живут, в прошлом крестьяне. Вот и говорят: раз колхоз замахнулся двухэтажный клуб из кирпича строить, значит, забогател… Вчера телеграмму прислали: сами едут и еще восемь семей других привезут. Надо встретить как следует. Раз люди по своей охоте едут, значит, надолго!

 

8

Уборка оказалась трудной. Впервые в широких масштабах была применена раздельная косовица зерновых. И поначалу не все шло удачно: подкосили хлеба — начались дожди, валки на многих полях прибило к земле.

И в эту страду Павлов лишний раз убеждается, что шаблонные установки наносят большой ущерб делу. Вот он на полях Березовского совхоза, подходит к валкам, внимательно присматривается к колосьям: не прорастает ли в них зерно, просовывает руку под валок, удовлетворенно произносит:

— Висит!

Он уже убедился: если валок висит на стерне, то зерну ничего не делается. Но на поле совхоза «Восток» картина совсем другая. На нем не видно ни копен обмолоченной соломы, ни валков. Павлов стоит задумавшись: здесь гибнет хлеб. Хотя пшеница была редкой, низкорослой, ее все равно скосили на свал, стебли провалились на землю, зерно портится.

На соседнем поле показался комбайн. На его мостике рядом с комбайнером стоял Быстров. Увидев Павлова, он соскочил на землю.

— Почему такие низкорослые хлеба косите на свал?

— Так здесь все почти низкорослые.

— Значит, и мизерный урожай, выращенный с вашей помощью, вы решили доконать?

— Не понимаю. Установка — косить только на свал!

— А вы понимаете, что на соседнем поле хлеб уже загублен?

— Так ненастье же. Все газеты пишут о плохой погоде, стихийное бедствие…

«Вот кто губит урожай, хотя сам этого не понимает», — с горечью думает Павлов и шагает к остановившемуся комбайну.

— Ну как, Виктор Павлович?

— Я бы сказал, худо, Андрей Михайлович, — мрачно ответил комбайнер. — Для сводки работаем, не для дела. Раз уж вырастили такой неказистый хлебушко, надо его сразу и молотить. А то шумят: уберем прогрессивным способом! Только думается, что прогрессивный способ тогда хорош, когда с умом применяется. На хорошем хлебе и раздельная хорошо получается. Глядел я вчера в Березовском — радоваться только. А на наш хлебушко пока только старый способ и подходит… Вы на том поле видели? Провалился на землю, теперь его и граблями не выцарапать, и комбайном не взять… А потом, Андрей Михайлович, придумал же кто-то: комбайном косить на свал, — он развел руками и удивленно пожал плечами. — Вы только посчитайте, что получается! У меня комбайн на тяге гусеничного трактора, как и у других. Значит, два мощнейших мотора заняты детской работой… Вон на том поле жатку таскает «Беларусь» и больше моего скашивает. У меня сто лошадиных сил валок укладывают, а у него двадцать пять управляются.

— Твое мнение, Петр Петрович? — спросил Павлов.

— Раздельную уборку не я придумал, и комбайнами косить не моя установка. Жаток мало, потому и косим так…

— А правильно делаем? По-государственному?

Быстров промолчал. Павлов посоветовал низкорослую пшеницу убирать, как выразился комбайнер, «по старому способу».

В тот же день Павлов встретился с Григорьевым.

— Центнеров по четырнадцать возьмем! — радовался он. — Но все же я только теперь понял, Андрей Михайлович, что земля сторицей платит. Возьмите нынешний год. Мы все на своих полях делали так, как и у Соколова. Ну буквально все! А он центнеров двадцать возьмет! Земля у него не запущена, а нашу, как наш агроном говорит, надо в чувство приводить правильными севооборотами.

С каждым днем нарастал темп уборочных работ. Но во время ненастья сорван график по сдаче хлеба. И в Дронкино появился Кролевец.

Павлов знал, что в области о Кролевце отзывались так: этот любую кампанию провернет! И действительно: куда поедет Кролевец, оттуда вскоре поступают сводки об успехах. Правда, поговаривали о своеобразных приемах Кролевца по «организации» рапортов.

Приехав в Дронкинский район, Кролевец дал Павлову задание: в течение двух суток оформить в сдачу все намолоченное зерно.

Такое требование не могло не вызвать удивления, хотя принципиально оно исходило, казалось бы, из здравого расчета. На радиосовещании Смирнов сказал примерно так: чтобы выполнить задание по сдаче хлеба в очередной пятидневке, достаточно подготовить к сдаче лишь то зерно, которое уже намолочено и лежит на токах. Но в толковании Кролевца все это было искажено до неузнаваемости. Первое столкновение имело место у Несгибаемого. Изучив совхозную сводку, Кролевец требует:

— Надо оформить еще четыре тысячи тонн.

— И семена оформить? — удивился Несгибаемый.

— Последующим намолотом перекроешь.

— Нет, товарищ Кролевец, семена я оформлять не буду!

— Ты что, умнее всех хочешь быть?

Кролевец уехал, установив Несгибаемому задание: в течение двух дней сдать государству четыре тысячи тонн.

В колхозе «Труд» на защиту семян стал агроном Шувалов. Он не знал Кролевца и заявил решительно:

— Знаете, товарищ уполномоченный… Наш колхоз каждый год без своих семян оставляли, но нынче без семян не останемся.

Григорьев поддержал агронома.

К Соколову Кролевец даже не поехал. Но, уезжая в Тавровский район, он сказал Павлову, что план хлебосдачи надо завершить в течение пяти дней.

Павлов позвонил Смирнову. Тот ответил так:

— Прими, товарищ Павлов, решительные меры к усилению сдачи.

Павлов начал принимать меры. Он держался той точки зрения, что отрыв руководителей в разгар работы всегда отражается на деле. В эту страду к вызову людей райком прибегал лишь в крайних случаях. Сейчас возникла такая крайняя необходимость. На вечер вызваны все председатели колхозов, директора совхозов и МТС, актив райцентра. Обсуждался один вопрос: усиление темпов хлебосдачи. На токах скопилось много зерна, его почти хватало на завершение плана, значит необходимо все товарное зерно довести до сдаточных кондиций и оформить его в сдачу на глубинке.

Павлов услышал много разумных советов. Особенно дельным было выступление заместителя Соколова Дмитриева. Он заявил, что их колхоз за шесть дней просушит и отсортирует все зерно, скопившееся на центральном току. Но на току второй бригады, где сушилок нет, приняты меры другого порядка: там зерно в ночное время сортируют с помощью комбайнов — два комбайна за ночь успевают очистить столько, сколько намолачивают за день десять комбайнов. А если зерно своевременно очищается от сора и зелени, оно меньше подвергается самосогреванию. Поэтому за новшество ухватились все. Это же был выход из трудного положения.

Григорьев обратил внимание на лучшее использование зерносушилок на местном хлебоприемном пункте.

Теперь Павлов имел полную ясность с делами по каждому хозяйству. Были установлены суточные задания на каждую зерносушилку. Колхозам, не имеющим своих сушилок, выделен дополнительный автотранспорт, чтобы усилить вывозку влажного зерна на склады «Заготзерно». А чтобы обеспечить круглосуточную работу всех сушилок и сортировок на пункте, туда направили сто человек из числа рабочих и служащих райцентра.

И уже на другой день, побывав в нескольких хозяйствах, Павлов видел плоды ночного совещания. Заработали бездействовавшие до этого сушилки, ночью на токах появились комбайны, и они действительно хорошо работали и как сортировки.

Через три дня Кролевец появился в Дронкино и сказал Павлову, что район может завершить план хлебосдачи за одни сутки, если оформит в сдачу намолоченное зерно.

Павлов имел другие расчеты. Если обмолот и подработка зерна пойдут так, как в последние дни, то через пять дней план по сдаче хлеба будет выполнен.

— Твой расчет никому не нужен! — заявил Кролевец. — Зерна хватает, все равно сверх плана будешь сдавать, а так… другие районы вперед отрапортуют, хотя хлеба у них меньше, чем у тебя.

— Разве наша главная задача в том, чтобы быстрее получить квитанцию и отчитаться? — спросил Павлов.

— Демагогия! — рассердился почему-то Кролевец. — За сутки выполним!

И что странно: Кролевец сдержал слово. Он забрал с собою директора «Заготзерно» и лаборанта, за несколько часов объехал все совхозы района, заставил директоров оформить в сдачу все зерно, засыпанное на фураж скоту. Квитанции на сдачу оформлялись сразу, на месте.

И на другой день областная газета сообщила: Дронкинский район выполнил план сдачи хлеба. В передовой статье упоминалось и о секретаре райкома Павлове, сумевшем возглавить соревнование на хлебосдаче.

Кролевец уехал в Тавровский район «организовывать» рапорт. Но в тот же день к Павлову приехал Балыков и заявил, что Кролевец заставил его оформить в сдачу все фуражное зерно по бункерному весу.

— Но после сортировки и сушки чистого зерна остается меньше процентов на пятнадцать, — объяснял Балыков. — А это значит, что у нас не хватит тонн пятисот зерна, чтобы рассчитаться по оформленной квитанции.

После некоторого раздумья Павлов отправил письмо в обком. Оно начиналось словами: «Считаю долгом коммуниста доложить о неправильных действиях товарища Кролевца…»

Дронкинский район значительно перевыполнил план хлебосдачи, в закрома государства сдано свыше девяти миллионов пудов зерна. А лицо Несгибаемого хмуро, голос сердитый.

— Скот свой без концентратов оставили, — бросает он. — Помог нам товарищ Кролевец, а вы смирились…

— Ну что ж, — тихо проговорил Павлов. — Будем считать, что в этом конкретном деле допустили ошибку… Но ведь во всех совхозах так.

— Нет, не во всех! — решительно возразил Несгибаемый. — Это только в нашем районе да еще в двух-трех, где товарищ Кролевец прогулялся…

— Давай-ка, Михаил Андреевич, больше думать о резервах повышения урожайности, тогда все эти вопросы о фураже сами по себе отпадут…

— Резервов много, Андрей Михайлович. Вот тебе резерв: урожай в районе по отдельным хозяйствам даже в нынешнем благоприятном году колебался от шести и до…

— До двадцати… — подсказал Павлов.

— Вот видите! В совхозе «Восток» Балыкову разве нельзя было собрать столько, сколько и у нас — по семнадцати? Можно! И еще резерв — целину беречь!

Несгибаемый встал, подошел ближе к Павлову. Он заговорил о том, что надо на бывшей целине быстрее вводить правильные севообороты, напомнил, что весной имели уже место пыльные бури, а это страшное зло, если не принять срочных мер, может унести весь плодородный слой почвы, земля родить перестанет.

Павлову вспомнилось, что в сельхозинституте профессор Романов говорил примерно то же самое: с распашкой целины поглощение солнечных лучей почвой стало более сильным, а это отразилось на водном режиме, усилилось испарение влаги. Романов считает, что нужно быстрее вводить севообороты, полезащитное лесоразведение, внедрять посевы многолетних трав из числа тех, которые хорошо растут и в степных условиях.

 

9

В записной книжке Павлова в эту зиму появилось много новых записей. Вот некоторые из них:

«Почему же, спрашивается, мы в условиях социалистической системы хозяйства, при наличии колоссальных технических возможностей не можем сделать так, чтобы опыт передовых хозяйств был перенесен и применялся во всех колхозах и совхозах. Никаких объективных причин здесь нет. Все зависит только от уровня руководства…»

Это запись из обращения ЦК КПСС и Совета Министров СССР к труженикам сельского хозяйства.

Павлов делал подобные выписки не из любви к цитатничеству. Выписанные собственной рукой, эти «узловые моменты» лучше врезывались в память. Даже беглый просмотр записей в книжке всегда давал толчок мыслям, действиям. Перечитывая свои записи, Павлов всякий раз как бы примерял их к работе райкома. Отрадно, что их партийная организация правильно нацелилась на решение главных задач. Значит, прав был он, когда сам занялся изучением опыта колхоза «Сибиряк», значит, правы делегаты партийной конференции, когда обратили внимание райкома на опыт Соколова.

Утром Павлов поехал в Березовский совхоз.

Несгибаемый оказался в конторе: просматривал окончательный вариант промфинплана.

— Ну, Михаил Андреевич, претензий теперь не имеешь? — улыбнулся Павлов. — Сам планы составляешь.

Павлову и самому приятно вспомнить, что в области их план посевных площадей на этот год оставлен без изменений — ни единой поправки! Начальник управления сельского хозяйства сказал Павлову, что Кролевец посоветовал никаких изменений в план Дронкинского района не вносить, потому что Павлов к «самому» вхож.

Зазвонил телефон. Несгибаемый поднял трубку, бросил:

— Иду… С Андреем Михайловичем. — И пригласил Павлова завтракать.

Павлову давно хотелось посмотреть, как устроился Несгибаемый. Последнее время он часто думал о нем. Он чувствовал в Несгибаемом человека сильной воли, умного. Сколько дельных предложений вносит он всякий раз на совещаниях, заседаниях бюро, просто в беседах. И все обоснованно, продуманно, веско.

Несгибаемый занимал квартиру из трех комнат в сборнощитовом доме. В столовую, где Павлов сидел на диване, доносились из соседней комнаты звуки, напоминающие расточку металла.

— Это наш механизатор, — пояснил Несгибаемый.

Там жил его сын Андрей. Учился он в районном центре, а сейчас каникулы. В его комнате небольшой столик, к нему привинчены тиски. На столе — инструменты.

Павлов вспомнил о своем сыне, тоже Андрее. Он учится в девятом классе. Жена досадовала, что парень сдружился с не совсем хорошей компанией. А Павлову нет времени заняться сыном, да и на жену надеялся. Она сама учительница. И сейчас у него мелькнула мысль отправить своего Андрея на все лето сюда, пусть поработает вместе с сыном Михаила Андреевича.

Несгибаемый сказал просто:

— Отдадим сыновей в обучение хорошему комбайнеру!

За завтраком разговор зашел о стиле руководства.

— Уж очень много мы говорим о совершенствовании стиля руководства, — начал Несгибаемый. — За этими разговорами часто не замечаем, что стиль-то ошаблонивается. По каждому поводу нам, как маленьким детям, спешат напомнить: товарищи, не забудьте — не за горами посевная, надо ремонтировать сеялки и тракторы. Или: скоро сенокос, не забывайте. А сами директивы? Как писали двадцать лет назад, так многие бумаги и теперь пишутся. Правда, в последние годы модно стало писать такие слова: примите дополнительные меры! А вот подсказать эти дополнительные меры не в каждой бумаге решаются.

— Что ж, бумаг не писать совсем?

— Вообще и сократить их надо, а главное, писать их как-то почеловечней, с душой. А то читаешь иную директиву и чувствуешь, что писалась она только «для порядка» — должен какой-то отдел по своей линии дать указание, вот и пишет.

Несгибаемый заговорил вдруг тепло, взволнованно:

— Никогда в жизни не забыть мне, Андрей Михайлович, одного письма… Было это в годы войны. Трудно было работать, кое в чем отставал тогда наш совхоз… И вот, знаете, приходит мне письмо, именное. Официальный бланк Наркомата совхозов, а текст чернилами написан — случай небывалый. Глянул на подпись: Лобанов! Наш нарком!.. Сам написал, от руки… А как написал! До сих пор помню… «Я внимательно ознакомился, по сводкам правда, с положением дел в вашем совхозе, беседовал с товарищем, побывавшим у вас в хозяйстве, и мне хотелось обратить ваше внимание на такие обстоятельства…» Понимаете: обратить внимание! При тех недостатках нынче управление прислало бы письмо, которое наверняка начиналось бы так: «Отмечаю вашу полнейшую бездеятельность…» — или что-то в таком роде. А нарком понимал, что и нам трудно. И вот он «обратил внимание», а это сильней действует, чем любая ругань. «Обращаю внимание…» — еще раз произнес Несгибаемый. — Помню, собрал я своих помощников, каждому дал письмо прочесть. А в письме, между прочим, говорилось, чтобы я посоветовался со своими зоотехниками, с доярками и попробовал бы искать резервы для улучшения дела. А потом концовка, Андрей Михайлович… «Если найдете пути к устранению замеченных недостатков, сообщите, пожалуйста. А также, если трудности не преодолимы своими силами, напишите мне. Правда, учтите, что мы, к сожалению, большими резервами не располагаем». Вот образец, Андрей Михайлович. Тогда, помню, у нас такое началось! За право сообщить наркому, что есть у нас порох в пороховницах! И мы нашли этот порох и месяца через два или три послали ответ. Поправилось у нас и с молоком, и с другими делами.

— А помощи попросили?

— Попросили, — улыбнулся почему-то Несгибаемый. — Правда, эта просьба не имела отношения к нашим недостаткам в животноводстве. Мы просили выделить нам один грузовичок, хотя бы из старых.

— И выделил?

— Новую полуторку дали!

— Министр не может каждому директору личные письма слать, — заметил Павлов.

Но Несгибаемый возразил:

— Каждому и не надо. А вот в трудные минуты… Да что министр! — махнул он рукой. — Пусть бы начальник отдела написал душевное… Но не было этого… И еще, Андрей Михайлович… Когда отстаем, ругать нас нужно. Может, деликатно, как нарком сделал, может, строго — кто как научился. А вот если иной раз в трудных условиях дело хорошо сделано — понимаете? — ведь за это надо бы поощрить. Не премией — нет. Премии заранее оговорены. А теплым словом. Почему, скажем, не написать записочку: вот, мол, Михаил Андреевич, ваш коллектив неплохо поработал в таком-то квартале. Мне, мол, приятно было узнать об успехах вашего коллектива, о том, что ваш совхоз вышел, наконец, из прорыва. Ну, а затем можно добавить: так держать! Или что-то в этом роде, но по-человечески, по-товарищески. Чтобы ты чувствовал, что за твоей работой следят, переживают вместе с тобой неудачи, радуются удачам. У нас часто боятся похвалить: испортишь, мол, похвалой, зазнается товарищ… Глупо это, несерьезно. Принцип оплаты у нас — по труду. Скажем, тракториста не боимся испортить высоким заработком, а руководителя боимся испортить теплым словом…

— Хорошо, Михаил Андреевич… А вот ты своим управляющим писал письма? Такие, как тебе нарком прислал?

Несгибаемый рассмеялся:

— Грешен, не писал… Видать, воспитание сказывается… — Потом заговорил серьезней: — Писем не писал: почти каждый день видимся… А вот поощрить за хорошее дело — это применял. И сам убедился: очень полезно. А главное, очень оно нужно — слово одобрения. Управляющие наши работают много, отдыхают мало. Тут только теплое слово и компенсирует недостаток времени для отдыха…

Павлов уезжал от Несгибаемого с множеством новых мыслей, навеянных беседой с ним. И на этот раз он более решительно сказал себе: «Несгибаемый — вот тип современного руководителя!»

 

10

Вечером в районном клубе председатель облисполкома вручал правительственные награды.

Орден Ленина вручен Несгибаемому, затем Павлову. И вот на сцене Иван Иванович Соколов. Он как-то нерешительно протягивает свою большую руку, лишь тремя пальцами попадает на теплую ладонь поданной ему руки. Предоблисполкома сам прицепляет к темно-синей гимнастерке Соколова орден Ленина, еще раз пожимает ему руку. Иван Иванович поворачивается лицом к залу, хочет что-то сказать. Зал заметно притихает.

Однако, подумав немного, Иван Иванович низко поклонился людям в зале и произнес лишь два слова:

— Спасибо, товарищи!

В перерыве возбужденные люди поздравляют друг друга, желают новых успехов в труде.

К Соколову, оттесненному оживленной толпой в угол фойе, пробралась Вихрова. На лацкане ее жакета орден Трудового Красного Знамени.

— Иван Иванович!.. Дорогой Иван Иванович! Спасибо вам! — В порыве нахлынувших чувств она целует Соколова в щеку. — Спасибо вам, — уже тише произносит она.

— Говори спасибо Советской власти, а мне чего…

— Первое спасибо всегда учителю! — восклицает Зина.

— Вот-вот, понимаешь… А кто нас всех учит?

Сюда же в угол пробился и Савелий Петрович с орденом «Знак Почета» на груди. Он тянул за руку Григорьева.

— Получил орден Трудового Знамени, теперь увиливает… А еще сосед! В русском, скажу я вам, обычае вспрыснуть радость! Не кажинный год ордена дают!

Павлов переводит взгляд на других. Вот Шувалов, агроном из «Труда». Возбужден, радостен. Награжден «Знаком Почета». Вообще к Шувалову удивительно быстро вернулась решительность суждений, смелость. Когда на совещании подводились итоги года, он попросил слова одним из первых и очень дельно говорил о путях освоения севооборотов в своем колхозе. «Этот обрел крылья», — думает Павлов, и ему самому приятно от сознания этого. Ведь и он помог Шувалову… Ему вспомнился утренний разговор с Несгибаемым. Разве вот то, что происходит сейчас, — не теплое поощрение заслуг? Не заменяет это теплых писем? Он отыскал Несгибаемого, сказал ему:

— Вот и поощрение за хорошую работу.

— Я понял, Андрей Михайлович… Тут самые передовые. А сколько тысяч средних, без которых не свершишь большого, общего дела? И те, средние, теперь особенно нуждаются в теплом слове…

И вот что-то похожее на это произошло после перерыва, когда продолжалось вручение орденов и медалей.

Медаль «За доблестный труд» вручалась колхознице из артели «Труд» Петровой. Получив награду, она повернулась лицом к залу. Все притихли.

— Большое спасибо, товарищи, за награду… Правительству нашему спасибо! Только я, товарищи мужики, хотела и другое сказать…

— Почему мужики? А женщины! — кричат из зала.

— А я к мужикам! Неудовольствие хочу высказать, вот что! — сразу сердито заговорила Петрова. — А неудовольствие мое вот какое… Поглядишь летом на поля — все бабы и бабы. На прицепе — бабы, на токах только они и есть, на огороде общем — опять бабы, на ферме — там сплошь женщины. А поглядите теперь сюда вот, — она развела руками, — все ордена мужикам! За орденами-то, почитай, только мужики приехали!

В зале смех, затем бурные аплодисменты.

Павлов чувствует, что лицо его стало пунцовым. «Как же сами мы этого не заметили? Из трех сотен награжденных только одиннадцать женщин…»

Прощаясь с Павловым, председатель облисполкома усмехнулся:

— А здорово эта женщина, а? Здорово!

Павлов глядел на председателя и не мог понять: то ли сам инцидент ему понравился, то ли он все же почувствовал, сколь тягостен упрек и ему, и Павлову, и другим товарищам, брошенный колхозницей.

Сам же он чувствовал себя плохо. Торжественный вечер для Павлова был испорчен. Масла в огонь подлил Быстров. Подойдя к Павлову, не без ехидства сказал:

— Рядовая, а разобралась в наших ошибках…

Павлов наблюдал за Быстровым. Всем своим поведением тот выражает свое неудовольствие. Но какая разница в негодовании Быстрова и рядовой колхозницы Петровой. И Павлов бросил с несвойственной ему резкостью:

— Она-то разобралась, вот мы с тобой — не совсем!

— Самокритика, говорят, — вещь полезная, — усмехнулся Быстров и отошел в сторону.

Совсем по-другому реагировал Несгибаемый.

— Вот как, Андрей Михайлович, — сказал он. — Колхозница разобралась в вопросе. Люди в деревне не те стали.

 

11

В районной газете появилось сообщение селькоровского поста из совхоза «Восток», которое заставило Павлова еще раз подумать о некоторых своих выводах. Ему было приятно видеть возмужание руководящих кадров. Особенно нравился ему Несгибаемый. Он стал еще более решителен и настойчив в своих предложениях, всегда подкрепленных убедительными цифрами.

А цифры эти, как теперь выяснил Павлов, подготавливал экономист совхоза Бородин. Это был немолодой уже человек с седоватым ежиком на голове. Он и раньше работал с Несгибаемым, вместе с ним переехал на целину. У Бородина множество анализов на основе отчетов и других совхозов области. Этими анализами Бородин «покорил» и Павлова. Например, как агроном он знал о влиянии перекрестного сева на урожай: это прибавка в полтора-два центнера зерна на гектар. А почему нет решительной борьбы за эту прибавку? Почему совхозы и МТС планировали незначительные площади для перекрестного сева? Боялись затянуть его?

Бородин говорил Павлову:

— У нас есть данные за все три года… Средняя прибавка от перекрестного сева — сто шестьдесят килограммов с гектара. Однако в прошлом году у нас рядовых посевов было четырнадцать тысяч гектаров. Значит, мы по своей вине недополучили 22 400 центнеров зерна. Если его скормить коровам, то можно надоить почти пятьдесят тысяч центнеров молока, а если свиньям, то можно получить пять тысяч центнеров мяса. А Михаил Андреевич, — кивнул он в сторону Несгибаемого, — испугался, когда в плане этого года мы наметили надоить двадцать тысяч центнеров молока и получить три тысячи центнеров мяса. И он прав…

— Как же прав? — удивился Павлов.

— Концентратов мало. А если бы вот эту прибавку от перекрестного сева оставить в хозяйстве, тогда названные мною цифры реальны.

Павлов проверял расчеты: все было правильно. Мысленно прикинул: сколько же за прошлый год недобрано хлеба по району? Получилась страшная цифра: больше миллиона пудов! И только потому, что пренебрегли одним агротехническим приемом, в эффективности которого никто не сомневается. Миллион пудов! Павлов горько усмехнулся, вспомнив, с каким трудом удалось ему в облисполкоме добиться наряда на тысячу тонн концентратов. Это для всего района. А семнадцать тысяч тонн на своих полях не захотели взять.

— Алексей Антонович своими цифрами в могилу раньше времени сведет, — усмехнулся Несгибаемый.

— Цифры — вещь упрямая, дорогой мой, — отпарировал Бородин. — А вот анализы по белку…

— Подождите, Алексей Антонович, — остановил его Несгибаемый. — В наш план на этот год внесите поправки: все зерновые только перекрестно и узкорядно!

— Очень хорошо! — обрадовался Бородин.

— А разве раньше ты не знал этих анализов?

— Знал, Андрей Михайлович. Только на молоко и на мясо Алексей Антонович не переводил…

— Я только сегодня сделал этот расчет.

Экономист оказался хорошо эрудированным и в вопросах животноводства. Он доказывал, что пренебрежение к производству белковых кормов приводит в их совхозе к напрасной трате третьей части кормов.

— Вы знаете, дорогой мой, — заспешил Бородин, видя, что его слушают внимательно, — по зоотехническим нормам на каждую кормовую единицу необходимо иметь около ста граммов переваримого белка… И если, скажем, белка оказалось только шестьдесят граммов, как у нас в эту зимовку, то третья часть наших кормов скармливается совершенно напрасно, просто выбрасывается в навоз, организм животного из тех кормов ничего не извлекает. Понимаете?

Павлов начинает понимать, что вот это-то и есть конкретная экономика. А то, что они разбирали до сих пор на экономических семинарах, было намеком на экономику. Он попросил Бородина подготовить лекцию, чтобы прочесть ее на районном семинаре, на который пригласят всех руководителей и специалистов колхозов и совхозов.

Бородин охотно согласился.

— Что ж ты не говорил о таком человеке? — укорял Павлов Несгибаемого. — Это же клад!

— А про клад рассказывать нельзя, — рассмеялся Несгибаемый. — А то, говорят, потеряешь.

Несгибаемый был недалек от истины. Павлов несколько раз заезжал за Бородиным, возил его в колхозы и совхозы, чтобы он выступил с лекциями-анализами. А недавно заикнулся о переводе Бородина в райплан. Но Бородин решительно отказался, сказал, что привык работать в совхозах.

Павлов перебирает мысленно других работников. Порасправили плечи Григорьев и его агроном Шувалов. О Соколове и Вихровой говорить не приходится — они на высоте. Хорош и Дмитриев.

Взгляд Павлова снова остановился на сообщении селькоровского поста из совхоза «Восток». Ему уже казалось, что и директор «Востока» Балыков исправляется, стал ездить к Несгибаемому за советом. Но вот селькоровский пост сообщает об очковтирательстве…

Павлов едет в «Восток». Селькоры правы: на ферме оказалось более сорока дойных коров, которые по учету числились нетелями. Таким путем удой коров искусственно завышался.

На бюро райкома Балыков пытался отвести удар, говорил, что все это результат его доверия к зоотехнику и управляющему отделением.

— Людей, обманывающих партию, минуты нельзя оставлять в наших рядах! — гремел негодующий голос Несгибаемого.

Он требовал исключить из партии Балыкова вместе с зоотехником и управляющим. Другие члены бюро оказались более миролюбивы. Быстров долго доказывал, что споткнувшегося надо сначала поставить на ноги, показать ему правильную дорогу, а потом посмотреть, будет ли самостоятельно ходить.

После бюро Павлов спросил Несгибаемого:

— Что, недоволен решением?

— Я подчиняюсь воле большинства, — просто ответил тот. — Но, если бы это было в моей власти, я любого очковтирателя изгонял бы из партии, как злейшего врага строительства коммунистического общества. Очковтиратель — подлейший человек, который неправдой стремится укрепить свой авторитет в партии, возвышаться над другими. Ненавижу таких людей.

 

12

В начале августа в район приехал Смирнов.

Поездив по полям, он убедился, что урожай выстоял только на парах. А так как паровых полей больше всего было у Григорьева, то колхоз «Труд» по урожаю выходил на второе место в районе. На первом — колхоз «Сибиряк».

— А почему же твой хваленый Несгибаемый прогорел?

— Он не прогорел. У него урожай будет раза в полтора выше, чем в «Востоке»… Но у него паров пока не было, только нынче закладывает…

— Не прикидывал, что дадут пары?

У Павлова такие прикидки есть по каждому хозяйству. На паровых полях урожай по видовой оценке колебался от десяти до шестнадцати центнеров, а на зяби больше семи нигде не ожидалось.

— Во всяком случае, Иван Петрович, пары уже оправдали себя! А ведь после пара и второй и третий хлеба дадут хороший урожай.

Смирнов молча записывал себе цифры, и Павлов воспринял это молчание как команду: так держать!

Смирнов неожиданно спросил:

— А Быстров не потянет за первого?

— Нет, за первого не потянет, Иван Петрович… Поздно. Надо было лет пять тому назад его пробовать.

— А кто бы мог быть первым?.. Из своего актива кого готовишь? Не век же тебе работать в Дронкино. Так кто?

— Несгибаемый.

— А чем он силен?

После рассказа Павлова о Несгибаемом Смирнов пытал его и о других работниках. А потом вдруг спросил:

— А кого вместо Несгибаемого?

— Григорьева… Он председатель колхоза, но директор из него выйдет добрый.

Помолчав немного, Смирнов заговорил о другом:

— После уборки создаем комиссию обкома по проверке Тавровского района. Думаем, тебя председателем комиссии… Так что присматривайся к соседу, заглядывай к нему на поля, на фермы. Твой доклад на пленуме обсудим, надо, чтобы с конкретными предложениями, выводами. Вот так! А теперь съездим к Несгибаемому.

Несгибаемого нашли у мастерских. Перед отправкой на поля он сам прослушивал каждый комбайн и трактор. Увидев Смирнова, торопливо поправил ремень, одернул гимнастерку, заспешил навстречу.

— Когда начнешь уборку? — спросил Смирнов.

— Дня через три жатки пойдут, а за ними и комбайны.

— Что? Напрямую косить?

— Нынче, Иван Петрович, несколько полей оказалось с низкорослыми хлебами, такие косить раздельно нет смысла: затраты большие, а потери возрастают.

Павлов волновался: Несгибаемый не будет кривить душой и может «наломать дров». Но в это время к нему подбежал сын Андрей, загоревший, возбужденный, в новеньком, едва запачканном комбинезоне.

— Здравствуй, папа! Мама здорова?

Смирнов улыбнулся чему-то. А когда сын Павлова по зову комбайнера убежал, спросил:

— Что, техника готовишь?

— Отдали мы с Михаилом Андреевичем своих сыновей на выучку комбайнеру Харитонову… Помните, его орденом Ленина наградили. А наши ребятишки у него помощниками — нынче он на парном сцепе будет работать.

— А теперь накормить двух секретарей сможешь?

— Думаю, что смогу, — улыбнулся Несгибаемый.

Смирнов возобновил разговор об уборке низкорослых хлебов, сказал, что на юге страны делают прерывистые и сдвоенные валки, но все же убирают только раздельно.

— Шаблон, Иван Петрович, во всяком деле плох, — возразил Несгибаемый. — Нельзя забывать, что у южан озимые хлеба, стерня поустойчивей. А у нас только яровые. Ведь яровая-то соломка за свою мягкость считается кормовой, а озимая — подстилочной.

Когда пошли на обед, Смирнов спросил, как ускорить уборку хлебов.

— Сводки надо изменить, — улыбнулся Несгибаемый и, заметив недоуменный взгляд Смирнова, продолжал: — Эту мысль мне подсказал наш экономист Бородин. И мысль дельная… Все мы привыкли ориентироваться на сводки. Если в областной газете напечатали вдруг сводку по посадке картофеля, мы понимаем: начальство настроилось на картофель. Припомните, Иван Петрович, как в прошлом году во всех газетах вдруг начали писать: в такой-то области большой разрыв между косовицей и обмолотом, зерно в валках прорастает. А почему так получилось? — Несгибаемый переждал с ответом. — А вот почему! Скошенный на свал хлеб считается по сводке уже убранным, процентируется к плану уборки. А ведь свалить хлеб — самое легкое дело. У нас некоторые комбайнеры одной жаткой по шестидесяти гектаров в день валили. Вот наш брат и разнюхал: раз сваленный хлеб — это уже процент к плану уборки, значит, вали его. А если построить сводку так, чтобы процент уборки считался только по обмолоченным уже гектарам, тогда и большого разрыва между косовицей и обмолотом не будет.

— Мысль разумная.

После обеда Смирнов долго еще расспрашивал Несгибаемого, и Павлову стало ясно, что район может лишиться ценного работника. Где-то глубоко шевельнулось: зря расхваливал Несгибаемого…

Когда завершили обмолот хлебов, выяснилось, урожай в Дронкинском районе выше, чем во всех соседних. Анализ показал, что эта разница получена в основном за счет введения правильного севооборота.

На пленуме обкома Павлов докладывал о результатах проверки Тавровского района. Бригада, составленная из секретарей райкомов и специалистов сельского хозяйства, провела большую работу. Павлов брал с собой и экономиста Бородина. Материал получился поучительный. Павлов высказал свои критические замечания и в адрес Кролевца, который три последних года был неизменным уполномоченным по Тавровскому району, но за эти три года район не улучшил своих показателей, по урожаям занимает одно из последних мест в области. Некоторые выступавшие в прениях рассказали о неблаговидных поступках Кролевца в оформлении квитанций на сдачу хлеба.

Вскоре Кролевец был освобожден от работы.

 

13

Приминая валенками выпавший ночью снежок, по усадьбе Сливинской МТС степенно разгуливали Иван Иванович Соколов и бригадир тракторной бригады Орлов.

— Комбайны, которые на наших полях работали, — все хорошие… Жатки тоже почти как новенькие, — докладывал Орлов.

— Ты, понимаешь, комиссии это не ляпни… Новые, новые… Износ есть, стало быть, законная скидка должна быть… Сам колхозник теперь, понимать должен.

— Да я понимаю, Иван Иванович…

Эта рачительность с особой силой проявилась в колхозе «Сибиряк» в период сева. Павлов искренне дивился находчивости и сметке механизаторов, ставших теперь хозяевами и техники, и земли. Давно ведь принято, что трактор ДТ‑54 тянет на прицепе три зерновые сеялки, а дизель С‑80 — пять сеялок. А в «Сибиряке» в первые же дни массового сева Павлов увидел сцепы из четырех и шести сеялок.

— И тянут? — с искренним удивлением спрашивал он Орлова, ставшего теперь механиком колхоза.

— Теперь тянут! — гордо ответил Орлов.

Павлов оповестил об этом новшестве все хозяйства. Районная газета выступила с рассказом Орлова.

А ведь все это большие дела! Высвободилась третья часть тракторов, их перевели на другие неотложные работы, и в первую очередь на вспашку паров, что несомненно скажется на урожае в будущем.

Объезжая поля района, Павлов не мог не радоваться буйным хлебам. Сказывалось то, что посеяли нынче в хорошие сроки, дружно, в основном перекрестным или узкорядным способом.

Хорошие хлеба нынче и в «Труде» у Григорьева, и у Несгибаемого, и в других хозяйствах.

Хороши, но далеко не одинаковы. У Соколова они все же мощней.

Приехав в колхоз «Сибиряк», Павлов вылез из машины возле гаража (шоферу нужно что-то подправить). Но гараж — уже не гараж…

— Тут будет наша ремонтная мастерская! — доложил Орлов.

Соколов не раз уже сетовал Павлову, что реорганизацию МТС провели не до конца.

— Сами посудите, — говорил он, — РТС совсем не заинтересована в урожае. Для ее работников одна забота: как бы побольше машин в колхозах ломалось, тогда они свои планы по ремонту будут перевыполнять, значит, и премии получать. А до урожая им дела нет. Так что сами будем ремонтировать свою технику.

— А станки где возьмете? — спросил Павлов.

— Станки уже есть, Андрей Михайлович, — сообщил Орлов. — Дмитриев ездил к шефам в город: обещали через недельку привезти — маленько подремонтируют, и готово! Один станочек новенький купили сами… Насчет электросварки есть надежда…

«Вот и секретарь партийной организации поддался Соколову: сам станки добывает и все втихомолку, — думает Павлов и тут же себя укоряет: — На месте Дмитриева и я так сделал бы! Колхоз богатый, кадры механизаторов крепкие, зачем же ездить в РТС за пятнадцать километров, когда дома все можно делать…»

Орлов повел Павлова к комбайнам, выстроенным в ряд возле лесочка, у крытого тока. Двадцать шесть комбайнов! Возле них — люди. Павлов знал в лицо многих комбайнеров.

Но почему они с топорами?

— Волокуши мастерим! — коротко доложил Орлов.

— У вас заводских хватает.

— Заводские само собой. А эти другие… Двое наших ребят вернулись из Ростовской области, привезли чертежи… Ползунковые волокуши делаем.

Павлов слышал о ползунковых волокушах, но в работе их не видел. Орлов охотно объяснил суть дела: за соломокопнителем комбайна будет прицеплена волокуша на маленьких колесиках-ползунках. На волокушу поместятся три большие копны соломы. А это позволит сбрасывать копны соломы только на краях полосы. Значит, убрал поле — сразу можно зябь пахать.

Все ясно Павлову. Досадно лишь, что до начала уборки осталось совсем мало времени.

— Кулацкий душок у вас тут возрождается, — с укоризной проговорил он. — Почему молчите об этом новшестве?

— Сами четвертый день как начали делать. Ни одной еще волокуши готовой нет, Андрей Михайлович… Да мы и не молчим. Вчера приходили ребята из селькоровского поста, все записали, наверное, в газету уже сообщили…

— Сегодня и завтра на ваши ползунковые волокуши любоваться приедут, так ты объясни потолковей.

— Присылайте — объясним…

На току Павлов встретился с Савелием Петровичем, под руководством которого бригада девушек завершала последние приготовления к приемке зерна нового урожая: подметали асфальтированные площадки. В стороне от тока плотники ставили стропила на втором зерноскладе.

Пожав руку Павлову, Савелий Петрович усмехнулся:

— Хлеб почуял, Андрей Михайлович?.. Нынче хлебушко дивный вырос.

Павлов невольно улыбнулся, вспомнив недавнее событие: Савелий Петрович вместе с дочерью Варварой в один день вступали в партию. Быстров спросил тогда Савелия: «Почему вы решили вступить в партию?» Савелий ответил: «А что, разве я плохо решил?..»

Из-за березовой рощи выскочил мотоцикл. На нем — Дмитриев.

— Звонил в райком, сказали, что уехали, — заговорил он. — А я посоветоваться хотел по одному делу.

Савелий Петрович ушел к девушкам, а Павлов, взяв Дмитриева за локоть, пошел с ним от тока в сторону.

— Вчера мы с Соколовым к Несгибаемому ездили… Мыслишка есть: на уборке хлебов отказаться от ночной работы.

— Лозунг в дни уборки один: работать днем и ночью!

— Я так всю жизнь думал, а время меняется…

Павлов невольно улыбнулся, когда Дмитриев сказал «всю жизнь». Прожил-то он на свете меньше тридцати. А на вид и совсем молодой: смугловатое лицо, ни единой морщинки на высоком загоревшем лбу, волосы белокурые, чуть вьющиеся.

О ночной работе Несгибаемый уже рассказывал Павлову, показывал ему хронометраж и анализы Бородина. Об этих анализах заговорил сейчас и Дмитриев:

— Получается так, Андрей Михайлович, что тот комбайн, который работал ночью, днем часто простаивает. Да и вообще вся организация дела будет много лучше. Мы с Соколовым решили так: применим у себя такой же распорядок дня, какой у Несгибаемого разработан. Условия-то у нас с совхозом теперь одинаковые: машины в нашем распоряжении, механизаторы свои.

Со стороны будущей ремонтной мастерской показался Соколов. Вместе с ним Вихрова. Она что-то оживленно рассказывала. Соколов слушал, чуть склонив свою стриженую голову.

— А я ругаться приехал, Иван Иванович, — начал Павлов.

— Пока рановато, — усмехнулся Соколов. — Это надо, когда уборка начнется…

Павлов начал выговаривать Соколову и за скрытие ползунковых волокуш, и за то, что ни слова не сказал о своей ремонтной мастерской.

Соколов слушал, но Павлову казалось, что думал он совсем о другом.

— Тут я не согласен, Андрей Михайлович, — глуховато проговорил Соколов. — Сам, понимаешь, наставлял нас: побольше самостоятельности, смелости, а тут по каждому пустяку докладывать в райком? Что у вас там, дела серьезного мало, чтобы про каждый кол, который я задумал в землю воткнуть, докладывать? Неправильно это, понимаешь… — Соколов заговорил уже сердито: — Это раньше такая мода у секретарей была заведена: пропала курица — доложи! Кто ругнул кого — доложи! Вот и плелись в хвосте событий, понимаешь… А ведь вы наша голова! Вы должны нашу дорогу освещать, на будущее ориентировать, а уж эти построечки да волокуши — это мы и сами осилим. Только бы дорога была ясна.

Павлов молчит.

Он только что услышал важную мысль: да, райком обязан нацеливать руководителей колхозов и совхозов на самое главное, отрешиться от мелочной опеки. Но все же он сказал Соколову:

— Колхоз «Сибиряк» — наш опорный пункт, поэтому своими новинками вы должны делиться со всеми.

— Кто интересуется новинками, тот и сам прибежит. Мы, понимаешь, в Ростовскую область за этими ползунковыми ездили… Вон Григорьев узнал про новинки — сразу прибежал, наверное, быстрей нашего волокуш наделает. А другие спят, — все еще сердито выговаривал Соколов. — А почему спят? Потому что Андрей Михайлович приучил их с ложечки кормиться… Кто-то нажует, а Андрей Михайлович ко рту поднесет: кушай, товарищ председатель…

Проглотил Павлов и эту пилюлю. Недавно он ездил в Кузинский свиносовхоз, смотрел новое — самокормушки. Применение их в четыре раза повышает производительность труда, экономит помещения. После этого он сам объездил все хозяйства, рассказал и показал, как все сделано. Разве это плохо? Нет. Он достает записную книжку…

Эта книжка произвела на Соколова какое-то магическое действие: он перестал ворчать.

— А слышали, чего Несгибаемый задумал… Как-то, помнишь, Андрей Михайлович, мы говорили об отдыхе комбайнера и его помощников? И Несгибаемый дельное предложил.

— Очень дельно придумали! — вступил в разговор Дмитриев и стал рассказывать о новом распорядке дня, принятом в Березовском.

— Вот у них как намечено: начало работы комбайнов — восемь часов утра. А комбайнеры и их помощники являются к месту работы к шести. За два часа они проводят технический уход за машинами, заправляют их горючим, водой. А с двенадцати ночи — отдых. Но разъездные механики и бригадиры к этому времени должны объехать все агрегаты и собрать заявки: где какую деталь заменить, что привезти, что отремонтировать. Значит, ремонтники в дни уборки должны и ночью работать, чтобы все заказы с поля выполнить до шести утра. Бригадиры или механики развезут подготовленные за ночь детали… Получается, Андрей Михайлович, стройный порядок… Главное, люди будут иметь часов пять совершенно нормального отдыха. Их можно на тех же летучках домой на ночь привозить, а утром на поле увозить.

— Да почти у каждого комбайнера теперь свой мотоцикл есть! — воскликнул Орлов.

— И это верно, — согласился Дмитриев. — С шоферами тоже лучше получится. Их везде по одному на машину. При таком порядке и шофер нормально отдохнет, осмотр машины успеет сделать. По-моему, должно хорошо получиться!

— Получится, чего тут говорить, — подтвердил Соколов. — Теперь нам и таборы летние не понадобятся. А то механизаторы по семи месяцев в поле живут, разве порядок?

Павлов знал о распорядке дня, разработанном у Несгибаемого. Он и сам с нетерпением ждал начала уборки. Ведь если хорошо получится, то это же новое упорядочение труда механизаторов, новое приближение его к труду индустриальному.

 

14

Несгибаемый позвонил Павлову домой:

— Хотите поглядеть индустриальные методы уборки урожая? Тогда приезжайте на восемнадцатую клетку.

…На просторном четырехсотгектарном поле, устланном мощными валками скошенной пшеницы, взад и вперед из конца в конец двигались комбайны. Их было много — двенадцать! Ощетинившиеся подборщики жадно взваливали на себя непрерывную ленту валка, легонько подбрасывали валок чуть вверх, словно нянчили его, а убаюканный валок охотно взбирался на полотно хедера и решительно устремлялся в ревущую пасть молотилки.

Над полем непрерывный грохот. То и дело раздавались тревожные сигналы сирен: это комбайнеры предупреждали, что через пять минут нужен транспорт для выгрузки зерна. И по этому тревожному зову тотчас откуда-то появлялась машина, мчалась к комбайну.

А вот еще сигнал, но он совсем не похож на предыдущие: эта сирена ревела с перерывами, словно на пожаре.

Этот особый сигнал поняли те, кому он адресовался. На краю поля, неподалеку от походных кухонь, у которых возились поварихи, стояла летучка. Вот она-то и сорвалась с места. Строго говоря, это и есть пожарная машина во время страды.

Стоявший посредине поля Несгибаемый, глянув на Павлова, улыбнулся лишь уголками губ: вот, мол, видите, товарищ секретарь, индустриальные методы уборки урожая!

Павлов видел, конечно, групповую уборку. Но обычно в группе было три-четыре комбайна. А тут двенадцать! Ударный механизированный отряд: своя походная ремонтная мастерская, свои походные кухни, постоянно закрепленные грузовики. А позади походных кухонь стояли два вагона-общежития.

Несгибаемый зашагал по стерне к комбайну. Туда же мчался на мотоцикле механик отделения. Он оказался возле комбайна одновременно с летучкой. А когда Павлов и Несгибаемый подошли к комбайну, все было уже исправлено: поломка оказалась незначительной — порвалась цепь, а в летучке имелась резервная.

Комбайн двинулся, умчалась на свое место и летучка. Механику, собравшемуся в ремонтную мастерскую, Несгибаемый наказал:

— Скажи заместителю, чтобы в этот отряд еще два грузовика подбросил. — Тут же пояснил Павлову: — Нормы-то ребята перевыполняют, да и намолот повыше видового выходит…

Павлов долго еще любовался картиной битвы за хлеб. И сколько воспоминаний нахлынуло! Он хорошо помнит и лобогрейки, и литовки с грабцами, которыми убирали хлеба. А возня с обмолотом снопов! Зимы иной раз не хватало, чтобы обмолотить урожай.

— Сколько за день этот отряд дает? — спросил он.

— Вчера обмолотили двести семьдесят гектаров, а зерна — что-то около четырехсот тонн…

— Ночуют люди на поле?

— Не всегда. Чаще уезжают по домам — тут четыре километра, а машин полно.

Восемь отделений в Березовском совхозе — и восемь отрядов, по двенадцати-четырнадцати комбайнов в каждом! Силища! Зато каждые сутки на элеватор и на глубинку этот совхоз сдавал больше ста тысяч пудов зерна!

«В будущем году во всех хозяйствах создадим такие отряды», — решает Павлов. В эти дни он убедился и в другом: ночные работы можно отменить. Балыков вместе с Быстровым не дают спать ни механизаторам, ни руководителям, а выработка на комбайн в полтора раза ниже, чем в «Сибиряке» и Березовском, поломок машин намного больше.

Слаженно идет работа и в «Сибиряке». Бригады там, правда, помельче — по пяти-шести комбайнов, но зато применены ползунковые волокуши.

Вот движется комбайн с тремя большими звездами на бункере — знак того, что три сотни гектаров уже убрано. Две девушки, ловко орудуя вилами, утрамбовывают солому в копнителе. Наполнился копнитель — девушки сваливают солому, но не на стерню, как обычно, а на прицепленную к копнителю волокушу. Через некоторое время еще раз копнитель сбросил копну на волокушу, потом еще. А на краю полосы небольшая задержка, чтобы высвободить ползунковую волокушу и копнитель. И на поле сразу чисто, хоть сейчас же паши зябь.

Хотя не все гладко было и в эту уборку — ломались машины, две недели держала непогода, — но Павлов чувствовал: уборка шла организованней, чем когда-либо. И труд дронкинских хлеборобов увенчался новым большим успехом: одиннадцать миллионов пудов зерна сдано в закрома государства, скот колхозов и совхозов полностью обеспечен на зиму своими концентратами, неплохо оплачен трудодень — кроме денег, еще и по два-три килограмма пшеницы.

Перед октябрьскими праздниками Несгибаемый приехал к Павлову со своими новыми анализами и расчетами.

— От горожан, Андрей Михайлович, надо отказываться, — начал он, положив перед Павловым лист бумаги с цифрами. — Видите, что получается? Восемьсот шестьдесят тысяч выплатили мы горожанам, чтобы компенсировать пятьдесят процентов их заработка по месту постоянной работы. А с расходами по перевозке и жилью — миллион! Да столько же выплатят им свои заводы и учреждения. Вот и два миллиона! На эти деньги сколько новых домов можно бы в совхозе построить! Полсотни двухквартирных. А нам добавить бы сотни полторы трудоспособных — мы от горожан отказались бы совсем. Только комбайнеров человек сорок… Но с механизаторами у нас все ясно.

— Домов столько в один год не построишь.

— Может, и построили бы, но на этот год нам на жилье дали только двести тысяч. А будь у нас свободные квартиры, появились бы и жители… Но тут, Андрей Михайлович, и о другом приходится пораздумать.

И Несгибаемый заговорил о том, о чем когда-то Павлову говорил Савелий Петрович: о жителях районного центра. Он ставил вопрос так: в райцентре две с половиной тысячи трудоспособных. Если бы тысячу из них в разгар уборки на две недели посылать на помощь колхозам и совхозам района, с городских предприятий можно бы людей и не брать. И дальше: почему рабочие заводов могут научиться водить комбайн, а жители райцентра — рабочие промкомбинатов, мелких мастерских не могут с таким же успехом заниматься на вечерних курсах и стать механизаторами?

Несгибаемый поднял очень важный вопрос. Через несколько дней секретари учрежденческих партийных организаций райцентра представили Павлову списки желающих изучать механизацию без отрыва от производства. Больше трехсот человек! А в минувшую страду райком просил о присылке в хозяйства района 270 недостающих механизаторов…

Но самому Павлову пришлось уезжать из Дронкинского района.

 

15

В начале 1959 года в Дронкино приехал Смирнов, спросил Павлова:

— Очень любишь свой район?

— Очень…

— А, видимо, придется расстаться с районом. Хотим рекомендовать пленуму избрать тебя секретарем обкома по сельскому хозяйству. А на твое место в райкоме — Несгибаемого…

Смирнов в тот же день вызвал Несгибаемого в райком и в присутствии Павлова повел речь о новой работе.

Несгибаемый запротестовал:

— Прошу мою кандидатуру и не выдвигать. Какой из меня секретарь! Я хозяйственник до мозга костей…

Но, когда понял, что его аргументы не очень убедительны, заговорил совсем иначе:

— Если уж так, то нужно подумать и о втором секретаре, — начал он. — Андрей Михайлович — человек немножко мягковатый… деликатный… — Несгибаемый глянул на Павлова — не обиделся ли? — Он из-за своей большой интеллигентности терпел Быстрова, хотя тот мало чем помогал ему. С такими помощниками, как Быстров, работать трудно. Ему где-нибудь в школе… Человек он грамотный, но в руководители в наше время он не годится…

— А кто же? — спросил Смирнов. — Из областного центра в ваш район никого не дадим.

— И не надо… Видите, какого орла сами для области вырастили, — улыбнулся Несгибаемый, покосившись на Павлова. — А вторым секретарем можно рекомендовать Дмитриева!

— Это кто?

— Секретарь партийной организации лучшего колхоза «Сибиряк». Человек молодой, голова умная, сам агроном.

— Я смотрю, у вас везде агрономы заправляют…

— А это и неплохо, Иван Петрович, — возразил Несгибаемый. — У нас не промышленность, а сельское хозяйство. Одним словом, мое мнение — Дмитриева!

* * *

На состоявшемся пленуме райкома Смирнов доложил об избрании Павлова секретарем обкома.

— Это что же, понимаешь, — не удержался от реплики Соколов. — Из центра шлют работников укреплять колхозы, совхозы, районы, а наш район должен укреплять обком?

Павлову пришлось услышать по своему адресу много лестных слов. Товарищи по работе не забыли ни хороших его начинаний, ни настойчивости во внедрении передового и прогрессивного. Но если было упомянуто о высоких урожаях в «Сибиряке», то не забыли напомнить о сотнях тысяч пудов зерна, недополученного в совхозе «Восток».

Взволнованную речь произнес Иван Иванович Соколов. Выйдя на трибуну, он не спеша обвел взглядом всех сидевших в зале, тяжело вздохнул.

— Ну что же, понимаешь, — начал он. — Видно, отпускать придется нам Андрея Михайловича… И думается, правильно тут говорили нашему вожаку, чего он заслужил, где промах дал… Чем хорош был наш первый секретарь? Тем, понимаешь, что в нашего брата — простого человека — сильно верил, в мудрость народную уверовал и потому партийную линию на развязывание инициативы на местах провел правильно. Тут так надо сказать: ежели человек силу свою увидел, уверовал в нее, то найди вовремя нужное словечко, подбодри человека, тогда он горы своротит! Андрей Михайлович знает такие словечки… Знает. И что еще надо сказать? Сильное чутье у Андрея Михайловича на новое, на хорошее. И помощников своих приучил он к этому чутью… За самое главное в нашем деле — за порядок на земле-матушке — сильно боролся. И тут, понимаешь, пахал он глубоко! Глубокую борозду заложил. А отдача вся впереди, как и от всякой глубокой пахоты… Ну, и помощников хороших вырастил… Надо сказать Андрею Михайловичу и на будущее: кое в чем надо быть построже, порешительней! Шибко жалеет он нашего брата, поругать как следует другой раз стесняется… Вроде как застенчивый… Сколько он возился с тем же Балыковым? Конечно, Балыков теперь хозяинует получше, это верно, но, может, и не надо было столько сил тратить на него? Теперь у нас замена всякому найдется! Секретарей обкома научились выращивать, а директоров тем паче… Или Петр Петрович Быстров… Помощник не шибко важнецкий, а Андрей Михайлович терпел. Тут, понимаешь, и наша вина, мы все видели, каков помощник Петр Петрович, а вот вслух никто не сказал… Вот и пожелаем нашему Андрею Михайловичу глубокую борозду вести и дальше. А у нас тут… — Соколов глянул на Несгибаемого. — Провожаем мы Андрея Михайловича, а взамен изберем Михаила Андреевича, как бы сынка… Так вот пусть, понимаешь, сынок батькиной борозды не портит… Да и то надо сказать, понимаешь: испортить эту глубокую борозду мы все равно не позволим! Вот так, товарищи…

Павлов слушал Ивана Ивановича, раздумывал над его словами… Нет, это не он заложил глубокую борозду в Дронкинском районе… Это вот они — Соколовы, Несгибаемые, Савелии Петровичи и многие, многие другие… Это они оставили на его жизненном пути глубочайший след, это через них он яснее познал мудрость народную, силу людскую…

 

III. Доверие

 

1

Павлов с жадностью набросился на свежие газеты.

Центральный Комитет партии снова рассматривает положение дел в сельском хозяйстве. Их область критиковали в докладе и в нескольких выступлениях. Даже главный козырь — выполнение плана хлебосдачи, на который так рассчитывал Смирнов, теперь оказался битым. Было сказано, что в погоне за рапортом оставили без семян многие районы.

Оторвавшись от газеты, думает: «Пожалуй, больше всех виноват я. На моих глазах вершились «победные» рапорты».

Откинувшись на спинку стула, Павлов прикрыл глаза. В памяти помчалось время его работы в обкоме. Лучше всего запомнились первые дни… Впрочем, что ж тут удивительного? Первые шаги! Как горячо принялся он за дело! И думается, начало было очень правильное. Но тогда где же он споткнулся? И Павлов начинает восстанавливать по памяти свои «первые шаги»…

…Все непривычно для Павлова в этом просторном кабинете. Не сразу угадывает, какой из телефонов звонит. Первым пришел к нему завсельхозотделом Королев — тучный, с очень бледным лицом человек. Он сменил снятого с работы Кролевца, а до этого работал его заместителем.

Зайдя в кабинет, поздоровался, грузно опустился в кожаное кресло, провел ладонью по бритой голове, заговорил приглушенно:

— С планами, Андрей Михайлович, много возни.

По телефонным звонкам Павлов знал это. В районах шло уточнение ранее разработанных планов. Ориентир дан внеочередным партийным съездом.

— Давайте вместе разбираться.

— У меня сидит секретарь Лабинского райкома Шапошников. Приглашу его к вам, Андрей Михайлович.

Павлов близко не знаком с Шапошниковым, но знает, что он первый год секретарем райкома, а до этого был директором крупного совхоза, по образованию агроном. Несгибаемый хвалил Шапошникова. А Несгибаемый зря хвалить не будет.

Шапошников молодцевато, по-военному подошел к столу.

Пожимая протянутую руку, Павлов всматривался в лицо Шапошникова. Совсем еще молодой человек, лет тридцать с небольшим. Присев на краешек кресла, сразу приступил к делу.

— Наш район, Андрей Михайлович, в основном со старопахотными землями. Целины распахано тысяч около двадцати, а сеем сто сорок. Урожаями за последние пять лет не можем похвастаться. Вот у меня тут… — Он раскрыл кожаную папку, достал лист бумаги, протянул Павлову. — Видите, какая нехорошая кривая с урожаями. Ни один год больше десяти центнеров не получали. Дело красит только Лабинский совхоз. Там Никаноров, вы его знаете? У него меньше пятнадцати редко бывает. А по плану району надо иметь четырнадцать.

— Можно иметь четырнадцать — Никаноров путь показал.

— Правильно! — словно обрадовался Шапошников. — Мы так и намечаем. Вот посмотрите, какая картина получается. — Он протянул Павлову еще один лист.

Павлов внимательно просмотрел расчеты. Они очень похожи на планы Дронкинского района, словно бы одной рукой делались.

— Расчеты, на мой взгляд, доказательные.

— Спасибо, Андрей Михайлович! — поднялся с кресла Шапошников.

И получилось так, что Павлов согласился с обоснованными расчетами и других районов. Поправлять пришлось лишь три плана. В то же время его беспокоило вот что. Руководители многих районов не высказали возражений по посевным площадям. «Или так точно научились планировать, или… не придают значения этим планам?» Павлову хотелось выехать в один из таких районов, чтобы на месте ознакомиться. Но готовилось совещание животноводов, а Павлов — докладчик.

Накануне совещания Смирнов собрал руководителей районов.

— По мясу обязательства на этот год плохо продумали, — начал он. — Читали в сегодняшних газетах? Некоторые области по два-три плана берут! А у нас два плана даже лучшие районы боятся взять. Надо пересматривать…

Павлов удивлен.

Вчера разбирались с обязательствами и как ни прикидывали, но больше ста двадцати тысяч тонн мяса не сдать. Это на двадцать тысяч больше плана.

Смирнов торопил:

— Тебе, Несгибаемый, можно на большее замахнуться! На целине животноводство должно сильно расти.

Павлов с интересом наблюдал за своим преемником.

Тот заговорил решительно:

— Именно развиваться, Иван Петрович. В первый год мы на десять процентов перевыполним план сдачи мяса, а поголовье увеличим по свиньям в два раза, по крупному скоту — раза в полтора. И тогда в будущем году…

— Мы про этот год говорим, — прервал его Смирнов. — Значит, боишься? Вот вам и новый секретарь…

— Да поймите же, товарищи, — загорячился Несгибаемый. — Как это можно! Планы только-только составили, все обдумали, а прошло две недели — зашумели: перевыполним в два раза составленный план!.. Я, Иван Петрович, не верю… точнее, не понимаю этого движения!

— Хватит, Несгибаемый! — резко оборвал его Смирнов. — Не дозрел ты, видать, до понимания больших задач. Так кто у нас инициатором?..

Инициатор нашелся. Секретарь Приреченского райкома Попов заявил, что они готовы замахнуться «на два плана по мясу». По настоянию Смирнова и совещание животноводов приняло обязательство: сдать 160 тысяч тонн мяса.

А после совещания Павлов получил директиву Смирнова:

— Разверстывайте новые наметки к обязательству по мясу. Исходная цифра — сто шестьдесят тысяч тонн.

— Уж очень несолидно все получается, Иван Петрович. В районах проводилась большая работа. Надо думать, с карандашом считали… А теперь без всяких доказательств мы назовем им новую цифру. Вы думаете, Приреченский район выполнит два плана?

— А ты как думал?

— У него нет поголовья для этого. Я проверял расчеты.

— А вот мы тебя и закрепим за этим районом.

К Павлову зашел Королев.

— Вот я подготовил, — положил он на стол бумагу. — Чтобы все районы не путать, только шестнадцати прибавил.

— А есть какие-нибудь основания для этой прибавки?

Королев непонимающе посмотрел на Павлова.

— Но как вы будете разговаривать с секретарями райкомов, с директорами? Они же потребуют доказательств.

— Не все потребуют, — отмахнулся Королев. — Это только молодые ершатся. Так вы, Андрей Михайлович, не возражаете против этой разбивки?

— Разве имеет значение, кому сколько нереальных тонн добавить?

— Тогда завизируйте, понесу Старику.

Павлов знал, что Смирнова в аппарате звали Стариком.

Он подумал: визировать или нет? А какое это имеет значение? И все же… Все же виза означает и твое участие…

— Я визировать не буду.

По губам Королева скользнула улыбка. Он поднялся:

— Старика не сердите, Андрей Михайлович.

Королев ушел, а через полчаса пришел снова.

— Задали вы нам работу, — покрутил он головой. — Старик распорядился обзвонить эти районы, чтобы оттуда прислали телеграммы на новые обязательства с этими добавками.

«Хитро сделано, — подумал Павлов. — Ловко… Но по-партийному ли это?.. Пришлет ли такую телеграмму Несгибаемый? Конечно, нет!» И он идет к Смирнову.

— Ты опять об этом? — Смирнов отодвинул бумаги в сторону, вышел из-за стола. — Посидим тут, — показал он на стулья вдоль стены. — Вот что ты должен понять, Андрей Михайлович… У тебя хорошее знание жизни деревни, прошел путь от агронома и председателя колхоза до лучшего секретаря райкома. — Он глянул на Павлова, и тот невольно опустил голову: не любил он, когда в глаза хвалят. — Ты знаешь, как людей поднять на дела. Знаешь! Иначе я не стал бы тебя рекомендовать в секретари обкома. Но вот… Это ты из района вывез: по расчетам не получается — протестую! На мальчишество похоже.

— Нет, Иван Петрович, это не мальчишество. Надо прежде создать хорошую кормовую базу, а уж потом увеличивать задания.

— Мы еще не знаем своих резервов, Павлов. Я, например, давно убедился: дай напряженное задание — толку больше будет. Пусть некоторые районы и не выполнят своего повышенного обязательства, но зато, будь уверен, приложат максимум усилий, выжмут все, что только можно. Читаешь же, поди, газеты. Некоторые области на три плана замахнулись!

— Я скажу честно, Иван Петрович, — я не верю в подобные обязательства! Как же можно верить? — загорячился Павлов. — Только что составили план и сразу заявляют: перевыполним этот план в три раза! Это несерьезно. Или такой заниженный план составили, что его легко перекрыть в три раза, или это обычное шапкозакидательство. И я боюсь, Иван Петрович, что некоторые наши товарищи в погоне за выполнением повышенных обязательств сдадут и тот скот, который должен пойти на прирост стада. В будущие годы сдача мяса должна сильно возрастать, а мы одним неверным шагом можем подорвать основы будущего.

— За всем следить надо, но в таких делах лучше перегнуть малость, чем недогнуть.

— Нет, я с этим не могу согласиться! — возразил Павлов, с трудом сдерживая охватившее его волнение.

Так начинал Павлов. Это было и началом неприязненных отношений с первым секретарем. А ведь он искренне уважал Смирнова, пока работал в Дронкино. Но познакомился ближе — увидел нечто другое… С каждым днем, с каждым новым фактом крепло убеждение, что Смирнов из тех, кто «работает на себя». Но, как видно, и Смирнов скоро убедился, что Павлов не станет слепым исполнителем его установок. Он настоял на закреплении Павлова за тремя самыми отдаленными северными районами области, сказав, что «ближние районы у нас под руками». И большую часть времени Павлов провел в роли уполномоченного в этих районах.

А дела? В первом году семилетки все обязательства остались невыполненными, но план по сдаче зерна перекрыт. Во втором году повторилось то же самое… Несколько утешало Павлова то, что урожаи зерновых чуть повысились. И еще то, что в районах, где он был уполномоченным, все хозяйства обеспечены своими семенами. Утешение слабое… Но ему теперь ясны ошибки… Кажется, только теперь понял он, как надо было работать.

Но вспомнилось сказанное Смирновым в день отъезда на Пленум ЦК: «Я ошибся в тебе, Павлов, нам трудно работать вместе…»

 

2

Вернувшись с Пленума, Смирнов первым вызвал Павлова.

Округлое лицо Смирнова сурово, строгие круглые глаза сосредоточены, и никакой растерянности…

— Ну как тут, Андрей Михайлович? С семенами ясность есть?

Павлов немного растерялся. Он ждал завершения разговора, а тут добродушный тон.

— С семенами все ясно, — глухо начал Павлов. — Не хватает семидесяти тысяч тонн. Я сообщал вашему помощнику по телефону. В Москву…

— Это я знаю. Значит, других уточнений нет? — глянув на Павлова, чему-то усмехнулся. — Понадеялись мы с тобой, Андрей Михайлович, на помощников, а они… Ну ладно. Надо за работу браться обеими руками. Я добился нарядов на сто тысяч тонн семян. Нынче нам надо любыми силами перевыполнить план ярового сева. Разверстай семена по районам, еще раз все уточни.

— И так просто дали сто тысяч тонн? — удивился Павлов.

— Очень просто… — горько усмехнулся Смирнов. — Да ты присядь, чего, как солдат, вытянулся? — Когда Павлов опустился в кресло, продолжал доверительно: — В придачу к семенам мне так всыпали! Предлагали тебя вызвать, но я решил принять удар на себя. Или, может, надо было вызвать и тебя? А? — он переждал, наблюдая за выражением лица Павлова. — Ты ведь недовольство все высказывал. Смирнов, видишь ли, развернуться не дает. Так, что ли?

— Мне кажется, каждому надо отвечать за свои грехи…

— Такая возможность еще представится, — опять усмехнулся Смирнов. — И за старые, и за новые… А за сельское хозяйство области нам с тобой, Андрей Михайлович, отвечать придется. И очень скоро. Съезд партии в октябре, вот тогда и ответ держать. А каковы у нас с тобой перспективы? Мясо перевыполним?

— Надежды мало, Иван Петрович. Осенью молодняка много сбросили…

— Вот видишь. Значит, с мясом ничего не выйдет. С молоком тоже туго. Как тут первая половина января?

— Сдача ниже прошлогоднего.

— Да‑а… Остается только хлеб! Надо обязательно перевыполнить хлебосдачу миллионов на десять. И еще… На маяки ставка! Наш козырь — свинарка Сибирякова. Надо, чтобы рекорд страны был у нас. Пусть она пересмотрит обязательство. Десять тысяч центнеров свинины она может взять. Любой ценой! Через три дня актив, переговори с районом, вызови Сибирякову. Договорились?

Накануне совещания Сибирякова сама зашла к Павлову.

— Здравствуйте, Андрей Михайлович, — как-то робко проговорила она и нерешительно протянула руку. На ее миловидном лице чувство тревоги, озабоченности. — Дела неважные…

— Что такое? С кормами?

— Нет, не с кормами… Нам дают по нарядам. Я к вам посоветоваться зашла, вспомнила, как в прошлом году из Москвы ехали, разговаривали, вот и подумала… — Она уселась в кресло, заговорила более решительно: — Выступать мне завтра, вот и речь написана. — Она достала три листа, передала Павлову.

— Что ж, показатели высокие…

— Хорошие… Только тут неправда написана… Наврано тут…

Над Сибиряковой шефствовал сам Смирнов. Павлов слышал в районах разговоры о некоторых натяжках в показателях Сибиряковой, но думал, что это от зависти к передовику. А теперь сама Сибирякова сообщала:

— Привесы и поголовье, которое откормлено, это все правильно… Но не одна я ухаживала. Трое нас работало, а написано, будто я все одна. И в газете так напечатали. Теперь в глаза людям смотреть стыдно. Я говорила, что нас трое, а напечатали, что я одна будто бы. — Сибирякова достала из кармашка кофточки платок, приложила его к глазам. — И теперь говорят, будто помощников называть не обязательно. Что посоветуете, Андрей Михайлович? Как мне говорить?

Что мог посоветовать Павлов? Ему ясно: надо говорить только правду.

— Я тоже так думала, — вздохнув, сказала Сибирякова. — Вот брошу эти бумажки и расскажу все, как есть. Ведь знаете… У нас много хорошего сделано! Летний лагерь, бесклеточное содержание, кормораздатчик изобрели… У нас многим можно поучиться. Дело-то хорошее сделано… — Она встала. — Спасибо за добрый совет, Андрей Михайлович… Сразу легче сделалось, — улыбнулась она. — Верно, полегче. А то как в воду опущенная…

— Задержитесь немного, — смущенно попросил Павлов. Он чувствовал, что лицо его покраснело… «Как же теперь говорить с Сибиряковой о новом обязательстве?» Повел разговор издалека: сколько вообще можно откормить свиней, что для этого потребуется… Но, к радости Павлова, Сибирякова сама заявила, что они решили откормить нынче двенадцать тысяч свиней.

— В мою речь эту цифру не поставили, наш секретарь будет согласовывать с Иваном Петровичем. А может, с вами можно?

— Разве обязательства надо согласовывать? — смутился Павлов. — Вообще же двенадцать тысяч — это здорово!

— Это голов откормить. А свинины сдадим десять тысяч центнеров. Тогда, Андрей Михайлович, я так и скажу: десять тысяч центнеров. Втроем!

Павлов вздохнул облегченно.

И вот Сибирякова на трибуне. Заговорила весело, звонко:

— Дорогие товарищи! Я не буду называть цифр. Вы их читали, да и в докладе наши показатели были названы. Только самой мне было тяжело слушать доклад. Потому что про нас сказали неправду!

В зале стало тихо-тихо.

— Неправда это, товарищи! Не я одна работала, нас работало трое, и все мы с желанием работали. — Она назвала имена своих помощников. — Если наши показатели заслуживают похвалы, то всех троих надо отметить.

Из зала напомнили о газете.

— В газете тоже неправильно написали. Трое мы это сделали! И вообще, надо комплексной бригадой за свиньями ухаживать. Одному человеку в наше время ничего почти нельзя сделать. Вот и в третьем году семилетки наше звено решило получить не меньше десяти тысяч центнеров свинины. И мы это обязательство выполним! Честное слово, выполним!

Сибиряковой долго аплодировали.

— Об очень злободневном и важном вела здесь речь Сибирякова. Резко и честно говорила! — так начал свое выступление Несгибаемый. Он решительно обрушился против очковтирательства в любых формах, назвал имена некоторых очковтирателей и, повернувшись к Смирнову, сказал: — Хотелось бы, Иван Петрович, услышать вашу оценку всем этим неблаговидным делам.

Досталось и Павлову, особенно в выступлении нового секретаря Пановского райкома Гребенкина. То и дело взмахивая своей правой рукой, он выговаривал:

— Мы на местах не чувствуем секретаря обкома по сельскому хозяйству. Когда ни позвонишь ему, ответ один: «В своих районах». Что же он, секретарь по трем районам или по области? Говорю это потому, что товарища Павлова хорошо помнят целинники. За добрые дела помнят. Он и нам, особенно молодым, мог бы много полезного подсказать, сам на целине работал. А его в леса упрятали, на север. Неразумно это. Надо, Иван Петрович, заставить Павлова повернуться лицом к целинным районам, лишить его спокойной жизни.

«Знал бы он мою спокойную жизнь», — с горечью думает Павлов.

После совещания Смирнов упрекнул Павлова:

— Напутали с Сибиряковой… К чему это: на троих, на двоих? Она запевала, она и…

— Она честная работница, Иван Петрович, и в этом конкретном случае совершенно права. Она хорошо поняла свою задачу.

— А вот ты так ничего и не понял, Павлов, — совсем другим тоном заключил Смирнов и отвернулся.

Странно, но Павлов почему-то даже рад этому новому охлаждению в отношениях со Смирновым. Так лучше, честнее…

 

3

В степи буранило. С высокого шоссе белая заснеженная степь кажется покрытой дымкой. Бесконечные снежные ручейки торопливо ползут поперек асфальта…

Точно так было и в ту зиму, когда Павлов, став секретарем райкома, поехал в колхоз «Сибиряк», чтобы у опытнейшего председателя Соколова «ума набираться». Тогда Павлов раздумывал о линии поведения. И нашел эту линию. Дронкинский район заметно опередил соседей и по урожаям, и по другим показателям.

И сейчас ему надо продумывать линию поведения. Ехал он в Пановский район к Гребенкину, оттуда собирался в бывший свой Дронкинский. Павлов знал Гребенкина еще тогда, когда тот был заместителем заведующего сельхозотделом обкома, и с особым интересом ждал встречи с ним.

Здание райкома в Паново точно такое, как и в Дронкино: двухэтажный каменный дом. В приемной секретарей только дежурный. Он доложил:

— Все в районе!

Гребенкин был в колхозе «Путь к коммунизму». Павлов услышал по телефону полушутливый голос:

— Надо предупреждать, Андрей Михайлович, а то традиции нарушаете: большое начальство всегда предупреждает…

Буран разыгрался вовсю. И вездеход местами пришлось выручать лопатой. В колхоз Павлов приехал в сумерках. Гребенкин ждал его в колхозной конторе.

— Помучались? Это не город, — подмигнул он, подавая руку. С его лица не сходила веселая улыбка. — Мы думали, успеете… Обсуждали животноводческие дела. А завтра агрономы именинники, обсудим рабочие планы на весенний сев.

— Что ж в райкоме-то ни души не оставил?

— А разве что случилось?.. — усмехнулся Гребенкин. — Вы не раздевайтесь здесь, Андрей Михайлович, — остановил он Павлова. — Пора на покой, люди все в кино, отрывать не стоит.

— А ты где остановился?

— Так я тут свой человек!

Уже на улице, пересиливая вой разгулявшейся пурги, Гребенкин рассказал Павлову, что усадьба колхоза построена почти заново. Старых домов осталось десятка полтора. И все они в стороне от новой деревни.

Павлов вспомнил, как Соколов рассказывал ему о трехлетке Гребенкина по жилому строительству в колхозе. «Значит, выполнил трехлетку…» И это словно бы сблизило его с Гребенкиным. Непринужденность разговора тоже подкупала.

— Ночевать будем у парторга, — сообщил Гребенкин. — А то председатель наприглашал своих собратьев.

Молодая симпатичная хозяйка встретила укором:

— Сколько раз уже самовар подогревала.

— Ничего, Тоня, наваристей получится!

За чаем Павлов завел разговор о мясопоставках.

— По расчетам получается, что мяса мы можем набрать, — начал Гребенкин. — Конечно, падежа полностью не избежишь, но выкроить кое-что можно.

Павлов поинтересовался: почему так легко приняли дополнительное задание по мясу?

Гребенкин здоровой рукой положил на стол перебитую левую, облокотился на нее, но тут же распрямился.

— Что ж, теперь нужно говорить как на духу, — прищурил он левый глаз. — Кто же теперь, Андрей Михайлович, представляет свои расчеты, не имея, так сказать, резерва?

— Значит, заранее планируем легкую жизнь?

— А вы когда-нибудь наблюдали легкую жизнь руководителя в сельском хозяйстве Сибири? Сомневаюсь, Андрей Михайлович… Не было еще у нас легкой жизни, все с напряжением.

— Тогда что же: вроде обмана или…

— Обман? — Гребенкин провел ладонью по лысеющей голове. — Вообще-то термин довольно точный. Теперь он в моде… Только, Андрей Михайлович, вы же знаете: руководить — это предвидеть! Вот мы и предвидим, — усмехнулся он. — Мы заранее знаем, что ни один год не обойдется без дополнительных планов. Вот и планируем, как говорят, с резервом. У нас его называют заначкой. По кормам — заначка, по хлебу — тоже. Выработалось, так сказать, противоядие.

Когда легли спать, Павлов долго не мог уснуть: мозг сверлило впервые услышанное им словечко — «заначка»… Страшное словечко…

К утру буран стих.

Обрадованное солнце яркими лучами зашарило по белой-белой снежной равнине.

Павлов с Гребенкиным отправились на молочную ферму.

— Дворы тут построены заново, — объяснил Гребенкин. — Но все из самана, на каменном фундаменте, как у Соколова. Дешево, прочно… И тепло в таких дворах.

Они подошли к коровнику, до крыши занесенному свежим снегом. Девушки лопатами очищали территорию, пробивали проход к бурту наземного силоса.

Одна из девушек воскликнула:

— Дадим нагрузку товарищу Павлову! Он поможет силос таскать!

— Ну что вы, девушки! — смутилась другая.

— Девушки правильно говорят! — воскликнул Гребенкин. — Где у вас корзины под силос?

Павлову принесли большую корзину с двумя ручками.

— Давайте соревноваться, товарищ Павлов! — Черноглазая девушка, подхватив свою корзину, пошагала к бурту.

Павлов нерешительно взял корзину. Ему приходилось участвовать в различных работах, но корм таскать еще не доводилось.

— Андрей Михайлович, так пальто запачкаете. Возьмите, наденьте. — Ему подали фартук.

Девушки быстро откопали яму, где выбирали силос.

— Сегодня хорошо! — восхищалась черноглазая. — Снежком задуло, и силос не замерз, рубить топором не надо. Кому первому?

— Андрею Михайловичу! — крикнул Гребенкин.

— Без опыта нельзя, девушки, — взмолился Павлов. — Пусть кто-нибудь покажет, как это делается.

— А делается просто, по самой старинной моде! — Весело смеясь, заработала вилами черноглазая. Она быстро наполнила корзину, ухватила ее за обе ручки, подняла на живот, пошагала к коровнику.

У Павлова не так ловко отдирался силос, вилы срывались. Но вот корзина наполнена, поднял, понес. Думал, что удержит ее на вытянутых руках, но нет, сразу пришлось опустить на живот. Вот когда пригодился фартук!..

Навстречу ему бежала черноглазая.

— Нажимайте, Андрей Михайлович, — звонко крикнула она. — А то отстанете…

…Когда Павлов пошел за третьей корзиной силоса, он расстегнул воротник пальто, сдвинул шапку на затылок. А когда нес четвертую, то думал: «Вот заставить бы руководителей сельхозмашиностроения поработать здесь хотя бы недельку, тогда они быстро придумали бы механизацию кормораздачи». Внутренний голос совести заговорил на пятой корзине: «А что ты, Павлов, сделал, чтобы облегчить труд животноводов?» В свое оправдание он мог сказать, что в Дронкинском районе большая часть ферм механизирована… А тем временем черноглазая опередила его на две корзины, и смеется, полна задора.

«Когда же конец, — думает уже Павлов, неся седьмую корзину. — Или они нарочно решили так… — Начинает считать: — В последние годы стали много производить силоса. В некоторых хозяйствах до сорока килограммов на корову в день дают. Пусть здесь по тридцати… У каждой доярки пятнадцать коров, значит, в день четыреста пятьдесят килограммов. Кормят силосом два раза, а в корзину входит не больше двадцати пяти».

Этот расчет оказался близок к истине: он принес девять корзин. Но ему легче: доярки не заставили его разнести силос по кормушкам.

— Ну как, Андрей Михайлович? — улыбнулся Гребенкин.

— Тут не улыбаться надо, а… — Павлов достал платок, вытер лоб, шею.

— Это не облегчает труд.

Когда корм раздали, все собрались в красном уголке, отгороженном в самом конце коровника. Пришли доярки из других бригад.

Павлов просил совета: что делать, чтобы облегчить труд доярок и поднять продуктивность коров?

Черноглазая рассмеялась:

— Очень просто! Начальников наших на недельку поставить в доярки! Сразу найдется облегчение.

Все весело рассмеялись.

Любопытно, что сходные слова Павлову довелось услышать в тот день и в Дронкинском районе.

Его путь лежал через деревню с поэтическим названием — Ясная Поляна. А в этой деревне живет Варвара Петровна Петрова — колхозная доярка. В ее просторном доме останавливались все уполномоченные. Вот и Павлов в качестве уполномоченного тоже ночевал несколько раз в доме Варвары Петровны.

В этой связи вспомнилось Павлову и более далекое… Когда работал в МТС, был у них замечательный директор Сергей Федорович Жуков. Партизан гражданской войны, не очень грамотный, но отлично знающий жизнь. Он любил задушевные беседы. Однажды у него собрались: Павлов, зоотехник, бухгалтер и парторг. Бухгалтер доложил о предварительных итогах года. Все получалось вроде бы хорошо: планы перевыполнены и рост в сравнении с предыдущими годами заметный.

Радоваться надо! Но Сергей Федорович не очень радовался.

— Это хорошо, по всем статьям у нас получился порядок, — начал, как всегда спокойно, Жуков. — Только вот хотелось, чтобы бухгалтерия была у нас хорошим барометром, показывала бы в отчетах, когда ясно, когда буря впереди. Подожди, подожди, — поднял он руку в сторону бухгалтера. — Я знаю, чего хочешь сказать, ты отчеты в управление первым представляешь, премии получаешь. Я о барометре… Живем и работаем мы для чего? В конечном счете, для кого работаем?.. Для человека, для советского человека. Для того и Советскую власть завоевывали. И давайте посмотрим на достижения нашей МТС с этих самых позиций. Я вот годов двенадцать назад завел себе несколько барометров в нашей зоне. И вчера как раз посмотрел на один… И вот без особой радости буду подписывать этот отчет. Без радости.

— Почему же? — сразу четыре недоуменных возгласа.

Сергей Федорович деятельность МТС, района в целом, даже области анализировал через людей, наблюдал за жизнью многих семей. И в тот раз говорил так:

— Заслуга района и наша в том числе — почти полтора плана выполнили по сдаче хлеба. Хорошо это? По-нашему, хорошо. И секретарь райкома говорит — хорошо! И в центре, понятно, довольны. Но вот доярка Марья — а она тоже мой «барометр» — не очень довольна. А почему? Очень просто… Увлеклись перевыполнением — подчистили концентраты, на трудодни оставили маловато. Колхозу от сдачи хлеба радости никакой: цена-то за пшеницу рубль пуд, перевозка до станции дороже обходится. Вот Марья и рассуждает: сдали бы что по плану положено, а остальное частично скоту, да колхозникам побольше бы дали. Тогда она завела бы поросеночка, или теленочка в зиму пустила, жизнь в ее семье богаче бы стала, тем более, что и заработок прибавился бы: при концентратах удои коров поднялись бы. Видите, как глубоко заходят корни всякого дела.

Никогда не забыть Павлову той беседы. Позднее он и сам завел такие же, как у Жукова, «барометры». Семья Варвары Петровны — один из них.

Дом Варвары — второй от колхозной конторы. Варвара — словно ждала Павлова — оказалась на крыльце:

— Да никак это Андрей Михайлович! — радостно воскликнула она, сбегая по ступенькам. — Вот гость-то!

Павлов пожимал жестковатую руку Варвары Петровны, торопил ее, раздетую, в дом.

— Да мы привычные, — весело возразила Варвара, пропуская вперед Павлова. — Только что с дойки пришла, сбросила фуфайку, и вы тут как тут…

Зайдя в дом, Павлов огляделся. Кое-что изменилось за те два или три года, когда Павлов был тут в последний раз.

Прежде против печного очага стоял небольшой деревянный столик без клеенки, теперь стол больше и накрыт цветастой клеенкой. У стола была лавка, она сохранилась, но к двум табуреткам добавилось два новых стула. Стены оклеены газетами, а на окнах появились марлевые занавесочки.

Варвара засуетилась у самовара, а Павлову не терпится взглянуть в другую комнату, где он, как и другие уполномоченные, устраивался на ночлег.

— А вы, Андрей Михайлович, проходите в ту комнату, — пригласила хозяйка. — Самовар-то мы поторопим! — весело рассмеялась она.

Павлов снял пальто, повесил его на гвоздь — рядом с фуфайкой Варвары. Отметил: появился новый полушалок… В комнате же добавилась еще одна кровать. В углу под марлей висела какая-то одежда, видимо, выходное пальто хозяйки и что-то для детей. Раньше угол этот пустовал. На окнах — марлевые же занавесочки.

Павлов спросил хозяйку о детях.

— Вася-то трактористом теперь, в мастерской где-то робит, а второй сынок и дочка — в школе.

Павлов знал, что муж Варвары умер уже после войны, на руках у нее осталось трое детей: старший, как она говорила, — довоенный, а двое — послевоенных…

Пока закипал самовар, Павлов расспросил Варвару о жизни.

— Теперь полегче вроде стало, — заговорила Варвара. — Вася-то мой за кормильца стал, помните, вы еще помогали уговорить Васю учиться на тракториста. А теперь он больше моего зарабатывает, и хлеба ему больше дают на трудодни. Да и я побольше стала получать… Ничего, Андрей Михайлович, — отмахнулась она рукой. — Теперь в нашей семье легче будет, да и другие позажиточнее стали… Конечно, не то что у Соколова, но и мы маленько оклемались… Вот нам председателя бы получше, Андрей Михайлович… Не везет нам на председателей… Тут наши написали в райком, просят от Соколова заместителя взять к нам в председатели. Все говорят: к кому от Соколова председатель попал — те сразу в гору идут. Вот и наши стали просить, говорят, хороший есть у Соколова заместитель, вроде как Орлов по фамилии… Может вы, Андрей Михайлович, подмогли бы нам насчет Орлова, — неожиданно заключила Варвара.

Павлов обещал поговорить с Несгибаемым. А про себя подумал, что Варвара Петровна живет, конечно, получше прежнего. Но таким ли, как хотелось бы, стал ее доход?..

 

4

В колхозной конторе Павлову сказали, что Соколов болен, агроном Вихрова уехала в райцентр, а заместитель Соколова, он же парторг колхоза, Орлов — в мастерских.

На улице слабый морозец. Слабый по-сибирски — градусов пятнадцать. Грохочущий трактор заползал в переулок, волоча за собой огромный скирд сена, — тянул его к ферме, над которой, поблескивая на солнце крыльями, весело крутились два ветродвигателя…

Один за другим промчались два грузовика.

Все движется. И во всем этом Павлову видится надежная рука Соколова.

Павлов припоминает: скольких вырастил Соколов? Вырастил в смысле выдвижения на большую работу… Два бывших парторга стали хорошими председателями колхозов. Последний, Дмитриев, — теперь второй секретарь райкома. Все трое были одновременно и заместителями Соколова. И вот теперь Орлов…

В мастерской слышен звон металла, гул работающего мотора. А вот и знакомый резкий голос Орлова:

— Не подкачай, ребятишки!

Увидев Павлова, Орлов споро зашагал навстречу. Он в кожанке, и шапка с кожаным верхом. А рука шероховатая, сильная…

— Что с Иваном Ивановичем?

— Приболел маленько… Моторная группа нуждается в ремонте.

— А в хозяйстве как?

— В хозяйстве терпимо. Правда, на фермах я мало бываю, но у них все равно перевыполнение, — усмехнулся Орлов. — А я больше тут, — кивнул он на мастерскую. — Через недельку с тракторами разделаемся, моторы комбайнов тоже начали приводить в порядок и сельхозинвентарь поправляем.

Павлов прошелся по мастерским, побеседовал с механизаторами. Настроение у всех бодрое.

И вот он снова шагал по деревне. За последние годы на этой улице добавилось несколько новых домов — в большинстве пятистенки! Раньше в степи такие просторные не строили.

Соколов сам встретил Павлова.

— Раздевайся, Андрей Михайлович… А то прибегают из конторы, говорят, приехал, в мастерские пошел…

Все здесь знакомо Павлову. Просторная кровать в углу, потрепанный диван у стены, стол. На диване он спал много раз… А вот и новинка: телевизор.

— Хорошо видно?

— Ничего… У нас, понимаешь, девятнадцать человек уж… Еще заявки дадены на три десятка… Оно, когда прихворнул, и телевизор кстати… Да и то сказать: старуха хоть маленько… это… — Соколов пошевелил пальцами пухлой руки, перенес ее на голову, провел по стриженным под машинку сильно поседевшим волосам, но так и не нашел подходящего слова.

Павлов понял, что хотел сказать Иван Иванович. Жене председателя досталось много переживаний и, наверное, не так чтобы много радостей. Ей и в кино нельзя было уходить: муж не по часам работает, вот-вот прийти может, очень часто с гостем.

Так пусть хоть сейчас коснется ее наша культура, пусть увидит она, какую жизнь построили.

— Что же ты от курорта отказываешься?

— Не привык, Андрей Михайлович… Когда ближе к делу и к дому — оно, понимаешь, легче вроде. А на стороне не то… Раз я был, да ты знаешь ту историю… Хорошо там, однако скучал… Поближе к весне бодрости прибавится. Вот ведь, понимаешь, какое дело: пока горячая работа в колхозе — ничего, а как поспокойнее — заколотит тут, — приложил он руку к груди. — Привыкает к делу человек. Как-то разговорились у дочери, в совхозе… Отец ее мужа — чабан, старый совсем, ослеп. А весной просит: «Вывезите меня на поле, где овечки пасутся. Когда они ходят близко, травушку рвут — жизнь вижу, понимаю». Так целыми днями и сидел, слушал… Ну, ты извиняй меня, Михайлович, старику про стариков… По делу же приехал, не так. Тебе так просто нельзя — большое дело поручено, понимаешь… Где побывал-то?

— У Гребенкина, в его бывшем колхозе.

— А… Поднял ту деревню Устинович. При случае поимей в виду Сергея Устиновича: крепкий работник! Этот не подведет на любом месте. Главное, любит он, понимаешь, наше все это… производство деревенское. Не давай ему засиживаться на одном месте… Еще подбросьте ему на воз — вывезет.

Пришла Матрена Харитоновна, накрыла стол.

Когда обед подходил к концу, нежданно появился Несгибаемый.

— Вот он где! — забасил с порога. — Нехорошо так, Андрей Михайлович, потихоньку из чужого района…

Павлов рассказал о «заначке».

— Почему это развелось? У нас же в районе так не делали?

Несгибаемый глянул на Соколова, усмехнулся.

— И у нас так бывало, — выдохнул он. — После того как нас оставили без фуража да и семена зацепили, мы стали мудрить. Была и у нас «заначка», Андрей Михайлович. Пока шел обмолот, не все зерно показывали.

— Но ведь это же…

— Знаю, что это. Но породили не мы. Обстановка заставляла. Что значит совхозу вступать в зимовку с десятью тысячами свиней, не имея ни грамма концентратов? Губить дело. Я не имел права губить. А какой выход? О наших действиях я все же сказал бы так: святая ложь! Это не обман… Хотя… — Несгибаемый склонил голову. — Вообще-то обман. Но нельзя, Андрей Михайлович, доводить честных людей и до «святой лжи». Нельзя!

Соколов молчал. И Павлову вспомнилось, как Соколову объявили выговор за липовую сводку о севе. В апреле ничего не посеял, а сводку дал… Тоже «святая ложь», ради урожая. Эта «святая ложь» требовала больших раздумий…

— А ведь все это на делах сильно сказывается, — продолжал Несгибаемый. Он встал, зашагал по комнате. — Не могу уяснить: в чем дело? Порыв есть, обязательства берем все более высокие. А вот в два последние года, Андрей Михайлович, наша область ни по урожаям, ни по производству мяса вперед почти не продвинулась. По молоку тоже топтание на месте. Так ведь?

Посматривая на Несгибаемого, Павлов машинально думал: «Ко мне лично вопрос этот… Вот, мол, товарищ Павлов, два года как тебя выдвинули секретарем по сельскому хозяйству, а где сдвиги?» Несгибаемый так и не дождался ответа, заговорил снова:

— И у нас в Дронкино за эти два года продвижение вперед незначительное. От намеченного графика уже отстаем.

— По области урожай зерновых увеличился на центнер с гектара, — глухо отозвался Павлов.

— В год по полцентнера, — усмехнулся Несгибаемый. — Тоже от графика отставание. Потому и животноводство тянется… Нет, надо что-то капитально перестраивать! — Он опустился на диван рядом с Павловым. — Кто двигает нашу промышленность? Конечно, коллективы заводов, но во главе их — инженер! А кто должен двигать урожай? Инженер полей — агроном! В газетах можно встретить материалы, как у нас подменяют агрономов, диктуют им даты сева и уборки. Нет, Андрей Михайлович, если вы всерьез хотите удвоить урожай, дайте агрономам власть инженеров. А то на Пленуме же приводился факт — прокурор заставил косить зеленое просо, и в результате половина урожая потеряна. А сколько подобных фактов в жизни.

— А своим агрономам в районе ты дал самостоятельность?

Несгибаемый ответил не сразу. Сцепленными руками он обхватил колено правой ноги, склонил голову над ним, задумался. Заговорил тихо:

— Откровенно говоря, нет…

— Почему же, Михаил Андреевич?

— А вот потому! — Несгибаемый рассоединил руки, правой резанул по воздуху. — Происходит это из-за какого-то глупого недоверия. Вот тут-то, Андрей Михайлович, и скрыта самая большая моя ошибка. Был агрономом в совхозе, часто думал так: «Да не мешайте мне агрономическими советами! Неужели я не знаю, как и что надо делать на наших — на наших! — полях?» А ведь теперь я не очень-то терплю возражения агрономов… Почему? Потому что в некоторые приемы я уверовал десять лет назад, а в новые, может, более удачные, приемы верить не хочу… Так что, Андрей Михайлович, нам с вами надо перестраиваться. В первую голову нам самим!

С этим заключением согласен и Павлов: надо перестраиваться!

Он хотел было завести разговор насчет Орлова, но, взглянув на потного, тяжело дышащего Соколова, промолчал. Однако, когда заговорили о помощи отстающим колхозам, Несгибаемый сам напомнил о письме колхозников.

— Берите уж, понимаешь, от старика весь колхоз, — мрачно бросил Соколов и отвернулся.

Павлов с укоризной глянул на Несгибаемого, но тот заявил прямо:

— Сейчас Орлова не возьмем, Иван Иванович, а вот после уборки урожая, если тот председатель не проявит деловитости, придется откликнуться на просьбу колхозников.

 

5

После поездки в районы Павлов ринулся в бой. Он поручил Королеву подготовить проекты решений — обязать совнархоз изготовить необходимое количество деталей для машинной дойки коров, наладить производство подвесных дорог для скотных дворов.

Королев был настроен скептически:

— Все равно не выполнят. Не в первый раз… С них за сельское хозяйство не спрашивают.

Павлову ясно: Королева ни разу не заставляли таскать корзины с силосом…

В тот же день состоялся разговор с главным агрономом области Герасимовым. Год назад по рекомендации Павлова его выдвинули на этот пост из совхоза.

Это был немолодой уже человек с белесыми волосами. Когда он обдумывал ответ, то прикрывал глаза. И вообще казался человеком настороженным.

— Видите ли, Андрей Михайлович, — неторопливо говорил Герасимов. — Конечно, мы в общем-то знаем, как вырастить урожай. Каждую зиму разрабатываются планы агротехники… Они неплохие, продуманные…

— Извините, я прерву вас… Мне хотелось, товарищ Герасимов, чтобы разговор у нас был совершенно откровенный. Мы же не враждующие стороны.

— Видите ли… — Он опять прикрыл глаза. — Я вам расскажу про агронома совхоза «Борец» Климова. Он там лет пятнадцать, ввел правильные севообороты, урожаи всех культур всегда высокие. Умеет отстаивать правильную агротехнику. А другие не умеют. Скажут таким: сей полнормы, или: сей по снегу — выполнят и слова не скажут. А это, Андрей Михайлович, очень плохо. Только в борьбе за хороший урожай вырастает и сам агроном. Я в свое время в совхозе получил два выговора, но выдержал, и после за хороший урожай выговоры сняли.

— А здесь выговоров не получали? — улыбнулся Павлов.

— Видите ли… — Герасимов смутился. — Здесь не получал.

— Так давайте, товарищ Герасимов, вместе стоять за агрономов. Но построже и спрашивать с агрономов. Продумайте, как лучше узаконить планы, разработанные на период сева, чтобы без агронома никто их не отменял.

— Это бы надо сделать, Андрей Михайлович!

— Подумайте, как надежнее. Пригласите Климова, о котором вы говорили. И меня с ним познакомьте. Хорошо бы пригласить Шувалова из Дронкино. И еще кого-нибудь. А потом с конкретными предложениями приходите ко мне.

А через неделю в кабинете Павлова собралось десятка полтора ученых из обоих сельскохозяйственных институтов, агрономы.

Павлов поставил на обсуждение вопрос: что надо сделать для подъема урожаев?

Первым попросил слова Верхолазов.

— Вопрос не новый, — начал он, откинув густую прядь черных волос, скатившуюся на лоб. — Вопрос стоит об увеличении валовых сборов зерна. Надо хорошо обрабатывать землю. И едва ли не самое главное — зябь. Нет у нас ранней зяби, половина посевов размещается по весновспашке. Почему? — Верхолазов переждал. — Почему? — повторил он. — Потому, что уборка затягивается, не успеваем с осени распахать земли. А почему уборка затягивается? Потому, что у нас много любителей поздних сроков сева. Поздно сеем, поздно хлеба созревают, остаемся без зяби. Вот и цепь, в которой надо ухватиться за главное звено. За сроки сева. Надо освоить ранние сроки сева, тогда все станет на свои места.

Поднялся представитель сельхозинститута профессор Романов.

Вытерев платком лысину, заговорил:

— Потап Потапович не первый год выступает со своей теорией. А какие у него доказательства? Да если хотите — никаких. Посев середины мая дает урожай на тридцать, сорок, а иногда и на все сто процентов выше, чем в конце апреля. Это подтверждено и опытом передовых хозяйств. Зачем же наводить тень на ясный день?

Верхолазов с места бросил:

— Пусть выше, этого мы не отрицаем. Но если не доберем два-три центнера, зато напашем ранней зяби и в следующем году вернем недобранные центнеры! К тому же уборку проведем рано, хлебосдачу тоже!

— Я вас не перебивал, Потап Потапович, — мягко улыбнулся Романов и снова вытер лысину платком. — Верно, ранняя зябь прибавляет урожай против поздней. Но в каком случае? Только в том, если ранняя зябь будет засеваться в оптимальные сроки. Если раннюю зябь засевать рано, то никаких преимуществ против поздней, но засеянной позднее, не будет. Ранняя зябь дольше парует осенью, а та, что идет под посев во второй половине мая, дольше парует весной. При этом все знают: весеннее парование более эффективно, нежели осеннее. Так что не в этом главное. О главном хорошо сказано в партийных решениях: надо и в Сибири уборку проводить за десять дней максимум! Тогда будет и зябь, будет и своевременная уборка. И это зависит от руководства. Добивайтесь, товарищи, — повернулся он к Павлову, — добивайтесь оснащения техникой. Почему на юге страны некоторые хозяйства за пять дней убирают? Наличие техники позволяет.

Еще раз выступил Верхолазов:

— В академии придерживаются высказанного нами взгляда на сроки сева в Сибири.

Вот теперь Павлов понял Верхолазова! Он не имеет своего мнения. В душе Павлов поддерживает Романова. Его поддержал и дронкинский агроном Шувалов:

— Вообще, Андрей Михайлович, пора товарищу Верхолазову на землю осесть. Пусть послушает, что сама природа подскажет. Нельзя же так! Спросите любого агронома, который на поле работает, поддержит ли он рассуждения Верхолазова? Ни одного не найти такого! Возьмите наш район. По урожаям мы на втором месте в области.

И Шувалов рассказал, что сделано в Дронкинском районе: как по примеру колхоза «Сибиряк» планы агротехники составлялись, как закладывались опытные поля, как агрономам доверили решать вопросы агротехники…

А на другой день Герасимов, агрономы Климов и Шувалов пришли к Павлову с предложением. Оно состояло из нескольких слов: «Обязать райкомы партии рассмотреть рабочие планы агротехники весеннего сева по каждому хозяйству в отдельности, утвердить их, назвать агронома, ответственного за осуществление агротехники».

— И все? — удивился Павлов.

— Видите ли, Андрей Михайлович, главное, думается, в этом. Когда план агронома примет силу закона, агроном будет работать инициативнее.

Павлов доволен: к нему стало больше заходить людей — ученые, агрономы, секретари райкомов. Каждый имеет конкретные предложения, высказывает интересные мысли. Вот и сегодня с утра попросились на прием главный агроном Герасимов и ученый Романов.

В последние дни Герасимов заметно оживился, говорить стал уверенней и глаза свои не так часто прячет от собеседника. Зашел, и сразу о деле:

— Вы, Андрей Михайлович, поручили нам придумать что-нибудь такое, чтобы хлеборобов растормошить, задеть за живое…

— И мы, кажется, нашли, — весело вступил в разговор Романов. — Речь идет об урожае… Сами понимаете, десять центнеров зерна с гектара — это, строго говоря, не ахти какой урожай. Правда, это несколько выше, чем три года назад, — мягко улыбнулся Романов и махнул платком по лысине. — Но вообще-то, конечно… Ну вот вам интересная арифметика… Как агроном вы знаете, сколько зерен в обычном пшеничном колосе?

— Тридцать…

— Можно согласиться и с такой оценкой. Но бывает и больше. А теперь посудите сами: посеем мы зерно, от которого вырастет колос. Один обязательно! Хотя при нормальных условиях в Сибири должно вырастать два, минимум полтора, потому что у нас пшеницы хорошо кустятся. Но пусть даже один, только один! — Романов встал, подошел к Павлову. — Пусть даже один, Андрей Михайлович! Но ведь и в этом случае урожай должен быть сам-тридцать!

— А берем сам-семь! — воскликнул Павлов.

— А кое-кто снимает сам-шесть. Представьте себе колос из шести зерен! Да такие если бывают, то в самую страшную засуху. И ведь миримся с шестью-семью зернами, даже поощряем. А надо бы ремешком…

Романов снова уселся в кресло. Герасимов весело улыбался.

Павлов понимал, конечно, что урожай пока низкий. Передовики берут сам-десять, сам-двенадцать. Но о таком подходе к оценке урожая он не задумывался. В самом деле? Куда же деваются остальные зерна?

— Надо считать, — ответил Романов. — Откровенно говоря, я и сам с этой арифметикой столкнулся случайно. Как-то зашел разговор: если с колоса потеряем одно зерно, сколько это пудов с гектара? Словом, Андрей Михайлович, нынче я заложу несколько опытных делянок в институте и в совхозе. Проследим путь зернышка от посева до уборки. Я просто поражен этой арифметикой…

— Не все зерна всходят, — заметил Павлов.

— Так кто же этого не знает, дорогой мой… Полевая всхожесть не превышает семидесяти процентов, это общеизвестно. Но ведь можно же ее повысить, если засыпать семена с первых намолотов. Но пусть семьдесят процентов. И все же за счет кущения обеспечивается от посеянного зерна по колосу. И они вырастают, и зернами набиты… Выходит, самые большие потери мы несем в момент уборки урожая. Вот на этот канал и надо обратить особое внимание. Осенью, Андрей Михайлович, мы покажем вам эти потери.

«Вот на что обратить внимание всей партийной организации! — думает Павлов. — Каждое посеянное зерно должно дать колос, а каждый колос надо убрать без потерь!»

На пленуме обкома, состоявшемся накануне сева, Павлов рассказал и об арифметике с зернами в колосе.

В перерыве Несгибаемый досадовал:

— Что же раньше-то, Андрей Михайлович, не поднял этот вопрос?

После пленума Павлов зашел к Смирнову с давнишним своим предложением: воздержаться от посылки специальных уполномоченных на весенний сев, не связывать действия местных работников, агрономов.

— Нет уж, — возразил Смирнов. — Этот год проведем по-старому, а там видно будет. Сев нынче будет напряженный. Тебя самого закрепим за главнейшими зерновыми районами.

По-старому прошло и закрепление. Секретарь по промышленности Гаврилов забрал с собою группу заведующих отделами и инструкторов, Павлов — работников сельхозотдела. «Маленькие княжества создаем», — досадовал Павлов. И еще он подумал, что все не случайно, что Смирнов остался верен себе и опять будет командовать, торопя с севом. Сумеют ли в колхозах и совхозах не поддаться нажиму?

 

6

Приехав в Пановский район, Павлов скоро убедился, что делать тут ему особенно нечего. У Гребенкина были свои планы: куда поехать сегодня, куда завтра.

…Седьмого мая на радиосовещании Смирнов сообщил, что область по темпам сева отстала от соседей, поставил задачу: к пятнадцатому мая пшеницу посеять!

Павлов связался по телефону со Смирновым.

— Не паникуй, — гудел голос Смирнова. — Упреки не тебе, а мне выслушивать. Никогда наша область не плелась в хвосте у других. А назови более позднюю дату — в июнь уйдут с севом.

И вот опять Павлов связан по рукам. Опять названа дата завершения работ. И он не может назвать другую. «А почему не могу? Почему не могу, если мне поручено руководить сельским хозяйством?»

Эта решимость окрепла, когда к нему приехал главный агроном Герасимов.

— Кое-где спускают графики по завершению сева зерновых к двенадцатому, — взволнованно говорил он. — А ведь именно сейчас начинается интенсивный рост сорняков.

Герасимов смотрит на Павлова, ждет ответа.

— Соберите агрономов, проинструктируйте: строжайший контроль за качеством. Кто нарушает разработанную агротехнику — составлять акты, привлекать к ответу. Я вас поддержу.

Вечером двадцатого мая Павлов приехал к Гребенкину. Нашел его на полях колхоза «Путь к коммунизму».

— Старик уже звонил, — доложил Гребенкин. — Обещает голову снять, если сегодня не дадим сводку о завершении сева пшеницы. А у нас остается процентов двадцать, и все для раннеспелых сортов. Для нее самый хороший срок подошел. За три дня засеем. А вам, Андрей Михайлович, за нас не влетит?

Павлову «влетело». По телефону Смирнов выговаривал:

— Плохо в твоих районах. Всю область подвели… Весь сельхозотдел там у тебя, а отдача где?

А Павлов доволен уже тем, что хоть в его зоне посевная прошла нормально: каждое хозяйство сеяло в сроки, которые на основе практики считались наиболее удачными.

Уезжая из Дронкино, Павлов колесил проселочными дорогами и неожиданно попал в зону свиноводческого лагеря колхоза «Сибиряк».

В низине, возле озерка, опоясанного зеленой каймой молодой травки, раскинулся лагерь: просторные площадки, обнесенные жердяной изгородью, колоды, котлы, запарники.

Из-за изгороди вынырнул… Савелий Петрович.

— Здравствуйте-ка, Андрей Михайлович! — Савелий глянул на свою руку, вытер ее о полу пиджака, протянул Павлову. — Давненько не видать, скажу я вам, мимо все ездишь. А я‑то хотел уж заявление писать, и написал бы, да Варвара моя все отговаривает: «Начальству виднее», — передразнил он и сразу начал сердиться: — А я говорю, не виднее начальству! Нам бывает другой раз, скажу я вам, много виднее, потому что к делу ближе! Я уж Ивану Ивановичу надоел, а он тоже, как моя Варвара…

— В чем же дело-то, Савелий Петрович?

— Вот жалко, бабы мои на обед уехали, они бы показали, в чем дело! Труд неправильно оцениваете! — выкрикнул Савелий. — Мысленно ли дело, если, скажем, всю честь отдавать не тому, кто молоко добывает, а тому, кто только маслице выделывает? Правильно это будет? — Савелий Петрович взял в горсть свою бородку, немигающими глазами смотрел на Павлова.

— Плохой маслодел и молоко испортит…

— Испортит… Было бы чего портить! — усмехнулся Савелий. — Не надоят доярки, так и портить нечего. А только скажи по-партийному, Андрей Михайлович, кого надо больше… Ну, на кого опираться: на доярку или на того человека, который молоко через сепаратор пропускает?

— Конечно, главная фигура — доярка.

— То-то же! На словах, как на гуслях, — все больше сердился Савелий. — А сам все наоборот делаешь.

— В чем же дело?

— В свинарках, вот в чем! Ты видывал, как свинарки свое дело справляют? Кому всех трудней? Как у людей возьми, — нашелся вдруг Савелий. — С кем хлопот больше: с маленькими или с парнями?

— Всяко бывает.

— Нет, не всяко, — рассердился Савелий. — А если взять маленьких поросяток, то всякий тебе скажет, что за маленькими поросятками нужен уход да уход, а подсвинкам только корм вали — вот и вся работа. Подсвинок, он не запоносит, не пропадет. А с поросеночком хлопот да хлопот! А кого, Андрей Михайлович, в самую голову поставили? Как раз, скажу я вам, ту свинарку, которой много легче и проще, которая за подсвинками ухаживает. Только и пишут о Сибиряковой, да и о других, которые взялись подсвинков откормить. Это же все равно, что наш районный маслодел взял обязательство план по выработке масла перевыполнить. Да если доярки не поработают, так и план по маслу не перевыполнишь. Так и тут: если свинарка не вырастит поросят, так и откармливать некого будет. Неправильно ты сделал, Андрей Михайлович! — сурово заключил Савелий Петрович. — Труд людей не мог правильно оценить, вот что! — добавил он и отвернулся в сторону загонов, где у корыт копошились свиньи.

Теперь Павлов понял. И в самом деле: свинарок, которые занимаются выращиванием поросят, то есть самой ответственной работой на свиноферме, как-то позабыли, обязательств их не публикуем, имен таких свинарок не слышно. А ведь в конечном счете они решают судьбу производства свинины…

А Савелий еще не успокоился:

— Ну скажи, Андрей Михайлович, неправильно, что ли, наши свинарки толкуют? Сам же, поди, знаешь: за матками и поросятами ухаживать подбираем самых опытных, самых что ни на есть хороших работниц, а на откорме кто хочешь сможет, особенно теперь, когда клетки повыбросили. Тут хоть сто голов, хоть тысяча — ничего не меняется: подвози побольше кормов, вот и весь уход. Не с того конца за главное ухватились.

Павлов достал свой блокнот.

— Не забудь, смотри, — усмехнулся Савелий Петрович. — А то, скажу я тебе, по нонешнему времени нам недолго и в Москву пожаловаться.

Павлов перевел разговор на житье-бытье. Ведь дом Савелия Петровича Шишина тоже был для него своеобразным «барометром».

— Жизнь теперь, скажу я вам, пошла в гору, — оживился Савелий. — У меня в дому теперь, как бывало у самого богатого: машинку швейную Варвара купила, пальто модное в городе достала, платья там разные, да и мне — старику, — усмехнулся Савелий, — новый костюм привезли. А у меня нового-то и не бывало, все с чужого плеча донашивал. Нет, Андрей Михайлович, я теперь, считай, самый богатый тут. Поди, говорили уже тебе — Варвара моя хорошего механизатора захороводила, с Кубани на уборку приезжал. В дом, выходит, приняла, мужик работящий, сама она тоже, да и я, скажу вам, не отстаю еще от молодых. Иван Иванович заставил до уборки этим лагерем заведовать… А зять-то наш телевизор поставил, мотоцикл купил… Да, скажу я вам, и деньги есть отложенные… Не так много, но есть… Да ты, Андрей Михайлович, заезжай как-нибудь, угостить есть чем, корову завели, есть курицы… И дом-то, чуть не забыл, — взмахнул рукой Савелий. — К тому дому мы трехстенок прирубили. Выходит, теперь и для меня отдельная комната. Вот как! — весело рассмеялся Савелий. — Богатеет наш колхоз, вот и колхозники, скажу я вам, богатеют… И настроение доброе…

Павлову ясно: этот «барометр» показывает на хорошую погоду!

Вернувшись в обком, Павлов собрал зоотехников управления, ученых. И все поддержали мысли, высказанные стариком Савелием. Было решено «поднять на щит» также и свинарок, выращивающих поросят. Областная газета запестрела материалами о свинарках-маточницах. Были разработаны новые условия соревнования и премирования свинарок.

 

7

Королев только в июне вернулся из командировки. После сева его «бросили» на ремонт комбайнов.

Зайдя к Павлову, возмущается:

— Гребенкин ведет себя вызывающе! По каждому вопросу у него свое мнение…

Оказывается, с санкции Гребенкина двум целинным совхозам установили задание закончить ремонт комбайнов на пятнадцать дней позже, чем предусмотрено графиком.

— Я его притащил сюда, Андрей Михайлович… Позвать?

И вот они заходят. Гребенкин улыбающийся, Королев официально строг. Гребенкин сразу к делу.

— И вы так же поступили бы, Андрей Михайлович, — начал он, усаживаясь в кресло. — В совхозе «Тамбовский» у нас туго с кадрами трактористов. По одному на трактор получается, и то, если комбайнеров посадить на тракторы. И вот теперь решайте, что делать: совхозу пахать четыре тысячи гектаров целины и залежи. Вы же сами знаете: не вспаши их в июне — не доберешь в будущем году центнеров по пяти с гектара. Но в июне же требуют завершить ремонт комбайнов. Вообще-то правильно, хорошо бы их подготовить еще зимой. Но сил не хватило. А уборка у нас в начале августа. Руководители совхоза расставили силы так, чтобы сначала залежь поднять, а потом комбайны отремонтировать. Райком рассмотрел расчеты совхоза, нашел их разумными.

— А график обкома? — бросил Королев.

— Вот зарядил: график, график! — рассердился Гребенкин. — Надо же учитывать реальные возможности.

Павлов не перебивал. Перед ним типичные представители двух направлений: напористый, беспокоящийся за дело Гребенкин и живущий «от» и «до» Королев.

— Анархию разводишь, — сердился Королев.

Гребенкин соскочил с кресла, но Павлов остановил его:

— Райком поступил правильно, — просто сказал он.

После ухода Гребенкина Королев сердился:

— Я понял это, Андрей Михайлович, как недоверие.

— Исправление ошибки, допущенной вами.

— Я действовал на основании решения обкома.

— Правильно. Но вы обязаны были разобраться с фактической обстановкой и доложить обкому. Вы что же думаете: здесь тумаки сидят и не смогут понять разумных расчетов? А получилось так, что райком и его секретарь Гребенкин разобрались по-государственному, а представитель обкома… Некрасиво получилось. Вы это должны понять. А пока займитесь-ка проверкой решений — как изготовляют на заводах инвентарь для ферм.

— Попробую, — нехотя поднялся Королев.

Вернувшийся из районов Герасимов нарисовал Павлову не особенно отрадную картину.

— Видите ли, — говорил он, — где главной целью поставили одно: как можно раньше посеять зерновые, там получилось шиворот-навыворот.

Герасимов не упоминал Смирнова, но было ясно, что думает он прежде всего о нем. Ведь в большинстве районов спешили сеять, подчиняясь как раз смирновской команде.

Павлов рассказал о наблюдениях Герасимова на бюро обкома.

— Тебя послушаешь, так и урожая не ждать, — бросил Смирнов. — И будущий урожай подорван.

— Если не будем готовить, именно готовить, будущий урожай на научной основе, то надеяться надо только на счастливый случай, — отпарировал Павлов.

— Что же ты предлагаешь?

— Мне хотелось, Иван Петрович, чтобы из всего этого были сделаны правильные выводы на будущее. Районам предоставлены права планировать производство. Но получилось так, что именно мы поломали во многих хозяйствах планы и в ряде случаев напортили!

— Все портили или некоторые здраво поступали?

— О правах, Иван Петрович, я напомнил не случайно. Работникам сельхозотдела ни разу еще не поручали командовать на автомобильном заводе.

— А чего они там понимают?

— Правильно, Иван Петрович. А чего в агрономии понимают инструкторы промышленного отдела? Надо сделать так, чтобы каждый отдел занимался своим делом.

— Мы тебе же помогали на севе! — сказал Гаврилов.

— Не всегда помогали, иногда мешали, — спокойно возразил Павлов. — Я хочу одного: чтобы сельхозотделу доверили руководство делами сельского хозяйства. Да и изменения на селе большие.

— Что там изменилось? — удивленно воскликнул Гаврилов. — Пять посевных провел, и все со скрипом…

— Это вам так кажется, — занервничал Павлов. — Неужели вы не видите, как выросли люди, как много стало дельных специалистов, как возмужали местные партийные работники? А товарищ Гаврилов оказал бы гораздо большую помощь сельскому хозяйству, если бы эти полтора месяца занимался делами промышленности и обеспечил бы выполнение заказов сельского хозяйства. Вы только посмотрите, Иван Петрович, что получается? — поднялся Павлов. Он достал из папки справку Королева. — К производству сложных сортировок даже не приступали, резины для доильных агрегатов не изготовили, вил так и нет, снова посылали за ними на Урал. Вот где бы развернуться товарищу Гаврилову! А сейчас и посылка механизаторов из города на уборку задерживается.

— Знаешь, что значит оторвать сотни людей с завода? — бросил Гаврилов.

— Знаю! — отрезал Павлов. — Надо отказываться от этого. — Он достал справку. — Видите, что получается?.. В прошлом году на сортировке и сушке зерна в совхозах области было затрачено человеко-дней почти столько же, сколько на уборке и обмолоте всех зерновых! На токах отработано восемьсот сорок тысяч человеко-дней. А все горожане за год отработали в совхозах немногим более семисот тысяч. Понимаете, что это такое? Если механизировать подработку зерна на токах, тогда от помощи горожан можно отказаться.

— Покажи-ка расчеты, — протянул руку Смирнов. — Чего же в секрете держишь?

Ознакомившись с цифрами, Смирнов поручил Гаврилову на завтра вызвать директоров предприятий, выполняющих заказы села.

Но об уполномоченных вопрос опять остался открытым.

 

8

Накануне уборки Павлов ездил на поля подшефных районов. Его радовали и встречи с множеством знакомых людей, и бодрая атмосфера, и сам урожай — он в большинстве хозяйств выше, чем намечалось по плану.

Однако, возвращаясь домой, он чувствовал, что ему еще чего-то недостает. Скоро он понял, что ему необходимо свидеться с Гребенкиным. Он полюбил этого деятельного человека.

— К Гребенкину, — сказал он водителю.

Навстречу неслись груженые автомашины, бензовозы. Стороной вдоль шоссе двигались новенькие тракторы с новенькими комбайнами на прицепе. Встречались автобусы, просто грузовики с людьми. Все это спешило на передний край битвы за хлеб.

На этот раз Гребенкин оказался в райкоме. На столе у него листы бумаги, таблички, сводки.

— Поди, сверхплановый хлебушко ищете? — весело спросил он, подавая руку.

Павлов невольно улыбнулся: Гребенкин угадал. В числе прочих он имел поручение Смирнова «прощупать» сверхплановую сдачу зерна, так как было уже ясно, что некоторые районы не выполнят плана. Он сказал, что дронкинцы собираются сверх плана продать не меньше миллиона пудов.

— А не рановато так заявлять? — метнул на Павлова суровый взгляд Гребенкин. — Не сдали еще ни грамма, а уже миллион сверх плана! Надо прежде все подсчитать, взвесить. А бросать слова на ветер негоже.

— Но ориентироваться все же можно, — возразил Павлов.

— Ориентироваться… — ухмыльнулся Гребенкин, глядя на свои бумаги. — Все, что намолотим, сдадим независимо от обязательств… Нужно лучше считать, Андрей Михайлович, перед севом. А то получается так, как один бригадир мне вчера сказал: «Сами себе создаем трудности, а потом боремся с ними». И ведь он прав, вот что досадно!

Павлов внимательно слушал Гребенкина. «Да, видно, действительно накипело у бригадира», — думал он, забыв о том, что ему нужно «прощупывать» Гребенкина насчет сверхплановой сдачи.

— Забываем мы, что одновременно с хлебом надо убирать кукурузу, корнеплоды, зябь пахать. На каждую эту работу составлен отдельный план, а нужен-то общий, так сказать, генеральный, тогда и картина получится совсем другая. Вот вам простой расчет… — Гребенкин взял со стола один лист бумаги. — В целом по району мы сможем обмолотить валки за шестнадцать рабочих дней. Потребуется три тысячи грузовиков на отвозку зерна от комбайнов. Теперь дальше… В это же время надо убирать кукурузу на силос. У нас сто пять силосных комбайнов, под каждый надо пять грузовиков. Есть и другие работы. Одним словом, четыре тысячи грузовиков в эти шестнадцать дней нужны обязательно. А у нас вместе с мобилизованными около двух тысяч. Вот вам и шестнадцать дней…

Эти расчеты не были неожиданными для Павлова. Сходная картина получалась и в целом по области. Но требуемого количества грузовиков страна не могла пока выделить. И без того область получала больше десяти тысяч машин из других районов страны.

— Был я вчера у Ивана Ивановича Соколова, — совсем иным тоном заговорил Гребенкин. — У него почти половина силоса уже в траншеях. Он посеял на силос не только кукурузу, но и подсолнечник, и разные травосмеси, которые уже убрал полностью. Освободившиеся поля под зябь пашет — эта ранняя зябь мало чем уступит пару. А главное — разрядка. Теперь он и кукурузу уберет вовремя.

Гребенкин положил рядом два больших листа бумаги с множеством цифр.

— Вот посмотрите, Андрей Михайлович, — ткнул он здоровой рукой в лист. — План уборки урожая колхоза «Сибиряк» и моего бывшего… Земли почти одинаково, разница четыреста гектаров. В «Пути к коммунизму» на сено почти семьсот гектаров однолетних трав, а у Соколова однолетних на сено совсем нет. Нам эти однолетние убирать надо в разгар хлебоуборки. Понимаете, что получается?

— Значит, и зябь, и сев…

— Вот-вот… И весной однолетние надо сеять, землю для них пахать. Я другой раз задумываюсь: почему мы — это когда и я вроде бы руководил из области — почему мы наплодили этих однолетних трав на сено? Зачем создали себе дополнительные трудности?

Павлов записал в свою книжечку: «Однолетние травы». Он заинтересовался рабочими планами двух колхозов, выписал себе некоторые сравнения. Гребенкин напал на очень важный след! А тот тем временем продолжал:

— Соколов и пшеницу трех сортов сеет, у каждой свой срок созревания. И корнеплоды у него разных сортов. Словом, все обдуманно делается. Это же, Андрей Михайлович, и есть ведение хозяйства на научной основе. Так ведь можно и в рамках района, и области. А главное, нужно! Жив буду, Андрей Михайлович, я перекрою на соколовский лад все наши урожайные дела.

Павлов не привык сложные вопросы решать на ходу. Пока что он говорил себе: хорошо, что завернул к Гребенкину. В другой раз такого разговора могло и не возникнуть. И он решил поделиться с Гребенкиным еще одним соображением, услышанным вчера от ученого Романова. Тот сказал, что многолетние опыты на полях института убедили его: на посев будущего года надо отбирать семена с первых намолотов, конечно, сортовые. Это, естественно, наиболее полно вызревшее зерно убирается в самое теплое время, оно обладает высокой энергией прорастания, полевая всхожесть таких семян почти на треть выше, чем семян поздней уборки. Романов своими опытами доказал, что посев семенами первых намолотов дает урожай на два с лишним центнера выше. Вчера Несгибаемый заявил Павлову:

— Засыплем семена с первого намолота!

Павлов понимал, какое сложное это дело: начнется обмолот хлебов, а сдачи зерна государству не будет. Всегда хлебозаготовки проходили под лозунгом: «Первое зерно — в закрома государства!» Правда, теперь разрешено засыпать семена независимо от выполнения плана, но… Все же семян пшеницы для области нужно больше четырехсот тысяч тонн, или двадцать пять миллионов пудов!

— Сомневаться-то в этом не приходится, — прервал размышления Павлова Гребенкин. — Два центнера прибавки — это тебе не фунт изюму… И ведь без копейки затрат! — воскликнул он. — Как, Андрей Михайлович? Неужели не ухватимся за этот дармовой резерв?

Павлов улыбнулся.

— Да я понимаю, Андрей Михайлович, — махнул рукой Гребенкин. — А если вопрос серьезно поставить? Ведь строго говоря… — Он взял карандаш, зачеркал по бумаге. Считал вслух: — У нас сто тысяч гектаров пшеницы, значит, семян надо полтораста тысяч центнеров, по двенадцати в среднем на семенных возьмем, значит, тринадцать тысяч, а точнее, пятнадцать тысяч гектаров обмолотить и ничего не сдавать… Вот и все! При наших силах это три дня работы. Ну пусть пять дней. Это что же? Перетерпеть пять дней ругачки из области и в будущем году дать лишний миллион пудов хлеба! Перетерплю, Андрей Михайлович! Ей-ей, перетерплю! Уеду в колхоз или… А может, и мирным путем решить?.. Поговорите со Стариком. Хотите, я выдвину это предложение, а он вас вызовет? А? Дело-то какое! А?..

Павлов пообещал поговорить сам.

— Только обязательно! Дело-то какое! И если уж, Андрей Михайлович, нынче нас будут клеймить позором, то знайте: не преступник Гребенкин, не срывщик плана. — Большие глаза его лукаво смеялись.

Павлов рад. Наверное, и он на его месте пошел бы на это.

А Гребенкин развивал свои мысли дальше:

— Тут ведь можно и по-другому, Андрей Михайлович! В некоторых колхозах семена надо заменять, десять лет сортообмен не производили. Вот эти хозяйства пусть сдают зерно за счет соседей, а соседи и для них из первых намолотов семена будут готовить. Вот и выход!

В ответ Павлов только улыбнулся. Гребенкин нравился ему все больше и больше.

Они побывали на полях. И, уезжая домой, Павлов думал о Гребенкине. Он имел обыкновение сравнивать с собой людей равного звания с позиций своих недостатков. При таких сравнениях они более рельефно выступали. И вот сейчас он сравнивал Павлова — секретаря Дронкинского райкома с Гребенкиным. Чем Гребенкин сильнее? Знанием жизни, знанием людей. И Павлов был председателем колхоза, но в другие, совсем в другие годы. Техника не та, масштабы несравнимы, люди… люди не так горячо были настроены. А Гребенкин попал в колхоз при большом взлете новой жизни, в годы больших изменений, в колхоз пришел, имея неизмеримо больший кругозор, чем Павлов. И потому для него работа в колхозе была школой, высшей партийной и хозяйственной школой. Павлов же смотрел на изменения жизни деревни с другой высоты, вернее, глубины. Для него тоже школа, но не переподготовка, а обычный переход в старший класс. Правда, и у Павлова кругозор расширился, у него оказались замечательные учителя: Иван Иванович, Несгибаемый. И помощники. А Гребенкин в это время… Нет, не то… Тут трудно проводить аналогии. Но для Павлова ясно одно: Гребенкину самое время быть в обкоме!

 

9

В ряде районов уже велась выборочная косовица хлебов. И вот в преддверии большой страды Смирнов собрал у себя в кабинете ближайших помощников. Он попросил «высказать все разумные мысли по организации уборки и хлебосдачи».

Павлов понимал, что первое слово его. И он высказал свои мысли об уполномоченных: надо попробовать обойтись без них.

— Что? На самотек? — Смирнов обвел взглядом сидящих. — На самотек пустить самое главное — хлеб?

— За нами право проверять, где плохо — вмешаться. Но надо же снять опеку. Мелочная опека играет роль тормоза, сковывает инициативу людей на местах. Люди же в районах сильно выросли, — защищался Павлов.

— На местах выросли. А вот в областном аппарате этого не чувствуется! — бросил Смирнов. — Несвоевременно это, Павлов.

Но второй секретарь Ларионов возразил:

— Из газет известно, Иван Петрович, что в некоторых областях начинают отказываться от руководства с помощью постоянных уполномоченных. Мне думается, надо попробовать, хотя бы в южных районах, как предлагает Павлов.

— Еще что нового? — глянул Смирнов на Павлова.

Павлов поднял вопрос о засыпке семян из первых намолотов.

— Вот он о чем думает! — покрутил головой Смирнов. — А ведь все это звенья одной цепи: уполномоченных не посылать, чтобы в районах жилось поспокойней, хлеб первых намолотов не сдавать. Это не государственный подход к делу!

Раздался спокойный голос Ларионова:

— Иван Петрович, я тоже слышал эту мысль от хорошего ученого. Все же два центнера прибавки урожая.

— Допустим, что все это так, — заметил Смирнов. — Однако что же получается? Если в государственные закрома будет сложено зерно первых намолотов, это плохо, а если оно останется в хозяйстве, то… отлично?

— Но это же семена, Иван Петрович! — Павлов даже руку к груди приложил. — У каждого хозяйства свои, местные, а на элеваторе они будут обезличены.

— Это от нас зависит. Во всяком случае, не эта задача главная. Нам надо решить с графиками сдачи хлеба. А отсюда и уборки. Надо поставить задачу: к десятому августа скосить половину зерновых, к двадцатому — все остальное. Тогда массовый обмолот развернется с десятого августа. За двадцать дней можно все обмолотить. Прибросим на погодные и прочие условия еще пять дней. Стало быть, к пятому сентября можно завершить весь обмолот, а к десятому выполнить план сдачи хлеба. Вот об этой задаче давайте толковать.

— Теоретически расчеты правильны, — глухо отозвался Павлов. — У нас они давно составлены. Но вот одно обстоятельство: до десятого нельзя скосить половину зерновых, потому что не будет такого количества зрелых. Даже в южных районах, где я только что был, возможна лишь выборочная косовица. А сегодня второе августа.

— И у Павлова зеленые настроения, — усмехнулся Смирнов. — К твоему сведению, Павлов, хлеба кое-где уже перестаивают… Значит, сегодня задания надо послать райкомам. А чтобы не допустить раскачки, сегодня же утвердим бригады уполномоченных. Выезд людей — в ночь.

Часа через три Королев принес Павлову графики по косовице и обмолоту зерновых. Бросались в глаза цифры: к десятому августа каждый район обязан скосить половину зерновых. Разве хлеба созревают по этому графику?

— А какое это имеет значение? — пожал плечами Королев.

Павлов забрал расчеты, пошел к Смирнову.

— У меня, Иван Петрович, серьезный разговор относительно вот этих графиков, — показал он бумагу. — Нельзя ориентировать на косовицу половину зерновых к десятому. Нет столько зрелых хлебов. Зачем же заставлять людей губить выращенный урожай?

— Губить-губить… — сердито передразнил Смирнов.

— Иван Петрович! Скажите откровенно: вы верите в реальность этого задания? Я не верю. Говорю прямо.

— Ну ладно. Через час — бюро. Будем утверждать. — Строго взглянув на Павлова, показал ему на стул, приглашая садиться. — Тебе, Андрей Михайлович, пора уже понимать кое-что в политике, — неожиданно мягким тоном продолжал он. — Скоро областная партийная конференция, а там съезд. С чем мы с тобой придем на конференцию? В промышленности у нас терпимо. А в сельском хозяйстве? На твоем участке. По мясу не только обязательство — план проваливаем…

— Мы его еще в прошлом году провалили, низковесный молодняк гнали ради рапорта.

— Ты думаешь, там, в Москве, удовлетворятся таким твоим объяснением? — покривил губы Смирнов. — По молоку план тоже под угрозой. Таким образом, у нас с тобой остается один козырь — хлеб! С первых дней набрать темпы косовицы, опередить соседние области. Урожай нынче выше прошлогоднего, значит, сверх плана можем сдать миллионов десять.

— Если начнем валить зеленые хлеба, то и план может оказаться под угрозой.

Лицо Смирнова стало хмурым.

— Ничего ты, Павлов, не понял, — глухо произнес он. — Бюро будет утверждать графики, не я один.

— Не нужны никому эти графики! — почти выкрикнул Павлов. — Люди на местах лучше нашего знают, какое поле когда надо косить.

— Похоже, что до работы в низах тебе недолго осталось ждать. Планы провалены на твоем участке…

С грустными мыслями уходил Павлов. Ему все хотелось понять Смирнова. Но чем дальше, тем сильней крепла мысль: «На себя работает… только на себя… И сейчас ему нужен только рапорт…» Зрело решение: бороться! Не за свой пост, нет! Бороться с любителями работать на себя. Он напишет в Центральный Комитет, если надо, поедет туда, но молчать больше не будет. Пусть и его накажут — есть за что. Но нельзя, чтобы большим делом и дальше руководил человек, думающий только о себе, о своем благополучии.

К концу дня телеграммы с графиками, подписанные Смирновым, полетели в районы. Разъехались и бригады уполномоченных.

И скоро Павлову пришлось выдерживать недоумевающий взгляд Несгибаемого.

— Вы же только что у нас были, Андрей Михайлович… Большинство полей видели. Как же вы могли согласиться с таким графиком?

— Посмотрим еще раз, — смущенно произнес Павлов.

Уже в дороге спросил, довели ли задания до хозяйств.

— Нет. Зачем же ставить себя в глупейшее положение?

На полевых дорожках стояли комбайны, сцепы жаток, виднелись и тракторы. Все наготове. Кое-где уже косили: подошел ячмень. Но картина ясна: в ближайшую неделю подойдет для косовицы не более десятой части хлебов… И Павлов посоветовал Несгибаемому установить колхозам и совхозам лишь сроки завершения косовицы.

А Гребенкин настроен бодро. Начал с критики:

— Что? Не выдержал, представитель низовки? — весело рассмеялся он. — Я ведь вижу, чей тут почерк!

Веселое настроение Гребенкина передалось и Павлову. В самом деле: о чем горевать? Нужен ли график таким, как Гребенкин? И здесь они договорились — вместе с агрономами и руководителями хозяйств обследовать все поля, наметить примерные даты косовицы, а отсюда и маршруты передвижения отрядов жаток и комбайнов.

Но на другой день позвонил помощник Смирнова. Павлову надлежало съездить в Тавровский район. Помощник намекнул, что, возможно, секретарь Тавровского райкома Кутузов станет «первой жертвой». Павлов знал, что этим приемом иногда пользовался Смирнов.

И вот бюро обкома. Докладывает Кутузов.

— Что ты нам рассказываешь о будущем, о планах? — сердится Смирнов. — Ты объясни членам бюро, почему не довел наш график до колхозов и совхозов? Почему?

Кутузов переждал поток вопросов, заговорил сам:

— Я звонил в обком, но все разъехались, не с кем было посоветоваться. А дело серьезное, товарищи… Хлебов, которые можно косить в ближайшую пятидневку, не больше пяти тысяч гектаров, а по графику — сорок пять тысяч. Скосить мы можем, но…

— Ты ответь по-русски: почему не спустил график? Он, видите ли, не уверен в разумности графика. Видели его?

— Да, товарищи, я не уверен. Полагал, что информация, на основе которой разрабатывались графики, была необъективной.

— Хватит! — крикнул Смирнов. — Кутузова следовало бы снять с поста секретаря. Но первый год он там — ограничимся строгим выговором… Он говорит: хлеба зеленые. А Гаврилов нашел ему целые массивы зрелых. Есть такие массивы?

— Мы их косим, Иван Петрович… Но если по-хозяйски, надо бы переждать дней пять. Вот колосья с тех массивов. — Кутузов достал из кармана завернутые в газету колоски пшеницы, положил на стол перед членами бюро.

Смирнов взял колосок, протянул руку и Гаврилов.

— Ты мог нарвать их где угодно! — усмехнулся Смирнов.

— Нет, мы были вместе с товарищем Гавриловым.

Наступило тягостное молчание. Нарушил его Павлов:

— Если такую пшеницу косят, надо наказать за сознательную порчу урожая! И если об этом распорядился Кутузов, я за то, чтобы объявить ему строгий выговор!

— О твоих делах, Павлов, разговор особый, — бросил Смирнов. — Три дня ты в своей зоне, а скошено всего шесть тысяч во всех трех районах.

Павлов встал, чтобы успокоить себя, сжал кулаки.

— Я, Иван Петрович, агроном, и понимаю: зрелый или зеленый хлеб. Любой крестьянин это определит. Я проверил посевы Дронкинского и Пановского районов. Наши графики не учитывают действительного состояния хлебов. Я не мог разрешить губить хлеб. Я считаю долгом коммуниста и здесь сказать об этом. Сегодня утром я запретил в Тавровском районе косить эти массивы, о которых только что говорили. Я тоже привез сноп скошенной пшеницы, он сейчас в лаборатории. Специалисты оценят, сколько на тех полях загублено хлеба, уже выращенного хлеба! Официальный документ будет. Я прошу бюро обсудить этот документ. Речь идет о государственном добре! И я готов, Иван Петрович, нести наказание за эти свои действия. Но скажу сразу: я обращусь за помощью в Центральный Комитет. В данном конкретном случае, Иван Петрович, есть ваша вина. Ее легко доказать документами. Так нельзя, Иван Петрович… Наши действия должны укреплять у людей веру в наши планы, тогда и дело пойдет совсем иначе. — Затем он рассказал, как подготовились к уборке в Дронкинском районе, у Гребенкина. А закончил так: — Что же касается наказания товарища Кутузова, я против этого. Виноваты мы, а не Кутузов. Я вношу предложение: проверить качество уборки в Тавровском и еще в нескольких районах и при обнаружении преждевременно скошенных хлебов виновных наказать строжайшим образом. С первого дня страды нужно вести решительную борьбу с любыми потерями урожая.

Заговорил Ларионов:

— В отличие от Павлова, я не агроном. Потому я пригласил с собой главного агронома Герасимова. Мы видели много полей. И только в трех или четырех случаях Герасимов сказал, что можно начинать косить на свал. Я не имею оснований не доверять главному агроному. Да и на местах специалисты…

— Предложение твое? — бросил Смирнов.

— Я, товарищи, должен поддержать Павлова…

Решение приняли «обтекаемое»: Кутузову указать, а районы предупредить о недопустимости скашивания зеленых хлебов.

После бюро к Павлову заглянул Кутузов:

— Я на минуту, Андрей Михайлович… Спасибо вам, — протянул он руку. — Поддержали…

— Будьте всегда честным, — только и нашелся сказать Павлов.

 

10

В Дронкинском районе, так же как и в Пановском, массовая косовица зерновых началась после десятого августа. А ведь это самые южные районы области. По сводке же, переданной Павлову, некоторые районы свалили до трети урожая, а по области скошено почти пятьсот тысяч гектаров…

Это означало, что при помощи графиков сложная машина пущена в ход. А каков будет результат?

Приехал Герасимов и сообщил Павлову печальные вести: кое-где скосили на свал явно зеленые хлеба. По его определению, многие недоберут три-четыре центнера зерна с гектара, да и качество зерна плохое.

Павлов поручил Герасимову провести контрольный обмолот в ряде хозяйств, определить качество зерна, подсчитать недобор урожая. Однако эти результаты вскоре стали известны и без контрольных обмолотов. Началась сдача зерна на элеватор. Много пшеницы первых намолотов оказалось натурой ниже шестисот пятидесяти граммов. А сколько недобрано хлеба? И как в этих условиях говорить о засыпке семян из первых намолотов? Наносился ущерб и будущему урожаю…

А вскоре пошли дожди. Обмолот и сдача хлеба замедлились. Смирнов решил провести кустовые совещания. В Дронкино собрались южане — представители девяти районов.

Смирнов нервничал. Первоначальный график оказался не под силу ни одному району.

— Ссылки на непогоду неосновательны! Молотить нужно в любую погоду! Доложи, Гребенкин, когда твой район заканчивает план?

Гребенкин помолчал, склонив голову, провел рукой по подбородку. Павлов волновался: как он ответит?

— Сейчас сдача хлеба пойдет более быстрыми темпами, — негромко заговорил Гребенкин. — Семена у нас в основном засыпаны, так что, как будем молотить, так и сдавать.

— Дату назови! Дату!

— За четырнадцать рабочих дней мы можем все обмолотить. Но сколько будет дождливых, я не знаю.

— Хорошим работникам дождь не помеха! — почти выкрикнул Смирнов. — На какие сроки ориентируете партийную организацию?

Совещание не понравилось Павлову. Он не понял, для чего оно вообще созывалось.

Об опыте работы в этих трудных условиях почти не говорилось.

Свое выступление Смирнов закончил требованием: молотить и в ненастную погоду!

И это Павлову не совсем понятно. Конечно, нужно напрячь усилия. Но молотить в ненастную погоду — значит сознательно идти на огромные потери зерна. Трижды проводил он контрольный обмолот копен соломы от влажных валков, и результаты: больше двух центнеров зерна с гектара! Но ведь и повторный обмолот не был идеальным… Ну, а если дожди не прекратятся?..

И словно бы проверяя упорство людей, дожди усилились. Дороги развезло, автомашины стояли в кюветах, на приколе у токов и складов. Павлову пришлось пересесть на вездеход.

Сквозь пелену дождя он видел движущиеся и стоящие комбайны, людей, конечно, промокших до нитки.

— Последние известия, — напомнил шофер. — Может, про погоду хорошее скажут.

— Включи, — машинально ответил Павлов.

Областное радио сообщало о самоотверженном труде комбайнеров. Некоторые и в дождь обмолачивали по пять-шесть гектаров за сутки…

И вот о погоде: «Ожидается облачная погода, временами небольшой дождь…»

И этот голос, чем-то напоминавший монотонные удары капель дождя по брезентовому верху машины, и бесстрастность диктора, не понимающего, очевидно, что это такое «временами дождь», сразу рассердили Павлова.

Они подъехали к стоящему неподалеку от дороги комбайну. Три механизатора возились у машины: клепали сломанные планки главного полотна. На приветствие ответили, но только один из них оглянулся. Едва заметная улыбка скользнула по его мокрому и грязному лицу, Павлов узнал комбайнера.

— Ну как оно, Василий Васильевич?

— Если коротко, Андрей Михайлович, то худо, — поднялся комбайнер. — За четыре дня второе полотно кончаем.

Павлов порылся в соломе.

— Потери большие, Андрей Михайлович, — сказал комбайнер, увидев в руке Павлова невымолоченные колосья. — И колос плохо вымолачивается, и в мякину много идет.

Павлов знал, что комбайнер Величко из числа лучших в районе. О полотнах, о невымолоченном зерне он слышал в эти дни от многих комбайнеров. Но ему и самому казалось, что иного выхода нет.

— Что же делать?

— Думать! — крикнул другой механизатор, поднимаясь с полотна. — Думать надо, — повторил он спокойней. — Вчера один человек рассказывал… У Соколова трактора в такую погоду зябь пашут, будущий урожай готовят.

Долго еще перед глазами Павлова маячили трое вымокших до нитки механизаторов. Маленькая ячейка армии, которая выполняет приказ. Они нашли, что так, как делается сейчас, плохо. После этого как они смотрят на своих руководителей? Павлов сам вручал партийный билет Величко. Комбайнер тогда сказал что-то вроде: «Оправдаю, Андрей Михайлович! Не сомневайтесь!»

А сегодня Павлову казалось, что он вот-вот скажет: как оправдаешь при таких руководителях?.. Или, может, действительно лучше зябь пахать? Прибавка урожая гарантирована. А если дожди не перестанут? И Павлов терялся… А ведь хорошо понимал: он должен решить!

И он спешит к Соколову.

По полю ползли два самоходных комбайна. «Значит, и Соколов убирает при любой погоде».

Комбайны ползли еле-еле… Но не валки подбирали, а косили напрямую.

Появилась Зина Вихрова в голубом прорезиненном плаще с поднятым капюшоном.

— Здравствуйте, Андрей Михайлович! — обрадовалась она.

— Значит, и дождь нипочем, Зинаида Николаевна! — воскликнул Павлов.

— Нет, Андрей Михайлович, дождь «почем», — усмехнулась Зина. — Видите, как ползут? Того и гляди остановятся. А быстрее нельзя, плохой вымолот. Иван Иванович заставил меня следить.

Зина рассказала, как расставлены силы на уборке. Жатки косят на свал, самоходные — напрямую, часть тракторов — на вспашке зяби. А автомашины переброшены на вывозку кукурузной массы.

— Пока дожди, мы всю кукурузу уберем, силос заложим, ее ведь так и так убирать. Так что в дождь главные силы туда!

Павлов слушал и думал: «Вот оно — не шаблонное решение. «В любую погоду!..» В самом деле: есть же неотложные работы, которые можно выполнять и в дождь. Почему не бросить весь автотранспорт на уборку кукурузы? Ведь придет хорошая погода, и силы придется дробить — на силос, на хлеб, на зябь».

Ночью он позвонил Гребенкину и услышал его бодрый голос:

— Мы решили, Андрей Михайлович, перестраиваться! Прогноз на ближайшую пятидневку неважный. Был и я у Соколова.

Павлов звонил и в Черновский район. Разбудил Королева — он спал в кабинете секретаря, — рассказал ему о перестройке. Но Королев не в восторге:

— Надо поговорить с Иваном Петровичем…

Утром Павлов по телефону доложил Смирнову об обстановке и принятых ночью решениях.

Смирнов слушал не перебивая, а когда Павлов закончил, сказал:

— Сегодня спускаем график сдачи хлеба в очередной пятидневке. Надо сдать минимум двадцать миллионов пудов! А ты силосом занимаешься.

— Но и зябь, и силос — все это урожай, забота о будущем. А в дождь губим хлеб…

— А ты не губи. Организуй дело. Могу зачитать пятидневные задания по твоим районам. Запиши…

А дождь все навещал хлеборобов. Пятидневный график не выполнил ни один район. Дронкинский сдал десять тысяч тонн, а Черновский четырнадцать. Однако в последующие дни положение резко изменилось. В Дронкинском стали намолачивать в день по семи тысяч тонн зерна, а в Черновском не больше четырех.

Королев звонит Павлову: все тока забиты влажным зерном, оно начало гореть, надо спасать. А как? Влажным зерном забиты все заготовительные пункты.

Павлову очень хотелось сказать Королеву: поезжай к Соколову, учись, как правильно хозяйствовать. И надо бы так сказать… Павлов едет в Черновку, потом в город — мобилизовать машины, чтобы подпорченное уже зерно вывезти на комбикормовый завод. А в области испорчены миллионы пудов зерна… Кто в ответе? И почему на уборке командуют не Соколовы, а Королевы? Эти раздумья все яснее говорили Павлову: нужна свежая струя! Надо, чтобы к руководству большим делом стали люди типа Соколова, Гребенкина.

Павлов навестил ученого Романова. Тот опытным путем исследовал каналы потерь выращенного уже урожая: две недели лежки валков, скошенных переоборудованным комбайном, уносили больше центнера зерна с гектара, при обмолоте сырых, промокших валков терялось до трех центнеров зерна с гектара.

Но вот, наконец, установилась погода, ударили первые заморозки. И Павлов увидел в Черновском районе поля неубранной кукурузы с желтыми поникшими листьями. Урожай загублен…

А у Несгибаемого и Гребенкина вся кукуруза уже убрана.

Хорошие солнечные дни чередуются с дождливыми. И Смирнов, как видно, не выдержал напряжения. В районы выехали новые группы уполномоченных с задачей: любыми путями перевыполнить план сдачи хлеба! А Павлова отозвал в обком.

— Вот тебе боевое задание, — строго выговаривал Смирнов. — К дню открытия партийной конференции план по мясу выполнить процентов на восемьдесят, к открытию съезда — полностью! А хлебом займусь сам.

Павлов пробовал доказывать: нельзя гнать на мясо низковесный молодняк, он сейчас поставлен на усиленный откорм, через месяц-полтора он будет хорошей упитанности. Говорил, что при сложившихся условиях к съезду не выполнить плана по мясу.

— Неужели ты, Павлов, не понимаешь момента? Одним словом, организуй! Указания районам и заготовителям уже даны, мы тут без тебя на бюро разбирались.

И повторилось старое: под нажимом уполномоченных гнали плохо упитанный скот, оформляли в сдачу сырое, несортированное зерно.

Павлов решил обратиться с письмом в Центральный Комитет. Он написал о всех, по его мнению, антигосударственных делах Смирнова, честно признал свои ошибки.

Скоро из Москвы приехала группа товарищей. В их числе и Лихачев, давний знакомый Павлова.

— Приехали ваши письма проверять, — сказал он.

— Почему письма? — удивился Павлов. — Я писал только одно письмо.

— Не один ты писал… Будем разбираться…

 

11

Делегаты партийной конференции внимательно слушали отчетный доклад Смирнова. Промышленность области справилась с поставленными задачами, хлеба, мяса и молока нынче произведено больше, чем в прошлом году. Смирнов особо подчеркнул эти моменты в своем докладе. В качестве «козырей» использовал и широко развернувшееся соревнование свинарок, занятых выращиванием поросят, и успех свинарки Сибиряковой, и сверхплановые урожаи в целинных районах — Дронкинском и Пановском. В свете этих фактов словно бы сгладился главный недостаток — ни одного взятого обязательства область не выполнила.

Но вопрос, заданный Несгибаемым, сразу разрушил это ветхое сооружение: на сколько область отстала от темпов производства сельхозпродуктов, запланированных на этот год по семилетнему плану? Отставание уже ощутимое — на целый год.

Был задан и такой вопрос: каковы потери урожая за счет преждевременного скашивания хлебов?

Справка грустная: элеваторы приняли почти двадцать миллионов пудов щуплого зерна. Если бы убрали этот хлеб вовремя, то дополнительно было бы собрано не меньше десяти миллионов пудов.

Отставание от темпов семилетки и явилось главной темой выступлений делегатов. Названы и причины: неквалифицированное руководство, работа на сводку. Павлов признал эту критику справедливой, рассказал, как осуществлялось руководство сельским хозяйством, какой ущерб в результате «работы на себя» нанесен государству, колхозам и совхозам. Он прямо заявил, что считает невозможным оставлять Смирнова во главе партийной организации.

Это требование прозвучало в выступлениях Гребенкина, Несгибаемого и еще нескольких делегатов.

Тогда Смирнов сделал «хитрый» ход: при выдвижении кандидатур в члены обкома обратился с заявлением о самоотводе, сказал, что решил уйти на пенсию по состоянию здоровья.

Павлов смотрел на это просто: лишь бы любители «работать на себя» не мешали движению вперед, пусть уходят на любую пенсию.

Первым секретарем был избран Ларионов. В ходе конференции критиковали и Павлова, напомнили ему, что он активно работал лишь в районах своей зоны, слабо влиял на сельское хозяйство области. Но Павлова поддержал Иван Иванович Соколов… И при голосовании против его кандидатуры было подано лишь два голоса. Он остался секретарем по сельскому хозяйству. А заведующим сельскохозяйственным отделом, по предложению Павлова, утвердили Гребенкина.

 

12

Всякий раз, когда городские постройки оставались позади, у Павлова невольно вырывался вздох облегчения. Сказывалась давняя привычка: когда работал в районе, то чаще всего вызов в областной центр был связан со всевозможными «накачками». Так было заведено Смирновым.

— Опять вздыхается, Андрей Михайлович, — участливо произнес водитель.

— Пробуждается природа-то, вот и дышится лучше, свободнее.

— Природа-то пробуждается, как и всегда. А на селе опять реорганизация, — вздохнул и Петрович.

Павлов не без удивления посмотрел на обычно молчаливого шофера.

— Все, что делается, Петрович, все к лучшему.

— К лучшему-то к лучшему, — задумчиво проговорил Петрович. — А я почему начал-то… Недавно вы давали машину — возил в район специалистов. Так они говорят: «Нашему брату теперь похуже будет».

— Почему же?

— А потому, говорил тут один, что ступенек будет больше от первого начальника до специалиста.

Павлов в последнее время и сам раздумывал насчет беспрерывных реорганизаций. Это, конечно, не значит, что до этого он бездумно принимал все реорганизации. Нет. Но обдумывал их как бы только с одной стороны — с тех преимуществ, которые они сулили. Павлов считал себя солдатом партии, и ему никогда в голову не приходило пытаться ревизовать решения ЦК, сомневаться в их правильности. Даже в тех случаях, когда некоторые положения явно не подходили для условий их зоны. Павлов считал это лишь исключением из правила. Так он был воспитан. И еще: во всех неудачах при выполнении этих решений прежде всего искал свою вину, недостатки в своей партийной организации. И обычно находил. Все это было…

Павлов отлично помнит, с каким воодушевлением он воспринял решения сентябрьского Пленума ЦК по сельскому хозяйству, как дружно приветствовали эти решения в их МТС, в районе. Именно тогда он согласился пойти председателем колхоза. Тогда в их колхоз вернулось более двадцати семей, ранее уехавших в райцентр, в города. Что это означало? Да только то, что и рядовые люди деревни увидали перспективу, поверили в силу мер, намеченных партией. Так было и при освоении целины, вплоть до самого урожайного 1958 года. Все тогда пошло в гору: и урожай, и продуктивность животноводства. Люди села по крупицам собирали все, что помогало продвижению вперед. Но этот интерес к кропотливой работе как-то стал утрачиваться после 1958 года. В чем причина? Уж не в том ли, что мыслить стали крупными категориями: догнать Америку по производству мяса за три года, планы первого года семилетки перевыполнить в два-три раза, все сложные проблемы животноводства решить при помощи одной лишь «королевы» полей! Да и все в таком духе. А когда не получалось, стали изыскивать обходные маневры, пышно расцвело очковтирательство…

«Но что же все-таки произошло? — снова и снова спрашивает себя Павлов. — Не вместе ли с массовыми реорганизациями пришла эта беда?» И опять мысли возвращаются к исходному рубежу — к сентябрьскому Пленуму. Почему меры последних лет оказались менее эффективными?

Сегодня Павлов ехал в Дронкино, к Несгибаемому, который только что назначен начальником производственного территориального управления.

Надеялся он, что в этой поездке развеются некоторые тревожные думы.

А Петрович разговорился:

— Люди, Андрей Михайлович, больших сдвигов ждут в сельском хозяйстве, а их что-то не видно.

Павлов пробует отшутиться:

— Надо бы, Петрович, раньше в дискуссию вступать.

— Не мне же поручено руководить сельским хозяйством, — на полном серьезе произнес Петрович. — Мне поручили вас возить, я и стараюсь, чтобы по моей причине ни минуты машина не простояла, чтобы в любой момент быть наготове.

— Ты прав, Петрович! — И опять тяжело стало на сердце у Павлова, словно это он, только он виноват в отставании области от задания семилетки.

Началась степь. Кругом никакой еще зелени, но весна вступила в свои права. Необычайно рано пришла она нынче. Уже к середине марта на полях не осталось снега. И с того времени ни капли дождя. Заговорили о возможной засухе, называли характерные приметы.

Павлов и сам знал многие из этих примет. За годы жизни в Сибири он убедился, что слишком ранняя весна — примета плохая: может быть засуха.

Но вот и хорошо знакомое здание… Вернее, два одинаковых. Они и возводились одновременно — оба каменные, двухэтажные, под шифером. Райком и райисполком. Между ними просторная площадь, засаженная деревьями.

В здании райисполкома и разместился штаб Несгибаемого.

Михаил Андреевич в окно еще увидел машину Павлова, торопливо сбежал по лестнице.

— Прошу, Андрей Михайлович, — широко улыбнулся он, изобразив обеими руками открытый семафор.

Павлов подал руку и сразу ощутил так знакомое крепкое пожатие Несгибаемого.

— Что-то спокойно здесь, ни единой машины у штаба, — начал Павлов, всматриваясь в лицо друга.

— В наш штаб пока что ездить незачем.

Они поднялись на второй этаж.

Несгибаемый присел в кресло у стола, Павлов — напротив, в другое кресло.

— Ну что же, Андрей Михайлович, можно докладывать?

— Дело не в докладе, Михаил Андреевич… Дело в хлебе. Стране нужен хлеб. Ты это, конечно, и сам хорошо понимаешь. С этих позиций и расскажи о начальных шагах.

— Сам я успел побывать только в наиболее отстающих хозяйствах района. Правда, сегодня собрался в «Борец», но…

— Поедем вместе, — предложил Павлов. — Мне давно хотелось Климова повидать.

— Прекрасно! — обрадовался Несгибаемый. — И главного агронома возьмем.

В кабинет вошел главный агроном Михайлов. Он молод еще, на нем темно-синий костюм, лакированные ботинки.

Пожимая руку Михайлова, Павлов подумал: «Да, это явно не полевой агроном…»

У машины Несгибаемый сказал Михайлову:

— Вы будете ведущим, садитесь впереди.

 

13

В машине Павлов думал об агрономе Климове. Он встречался с ним, но только на совещаниях и в кабинете. Впечатление осталось хорошее. Но каков он и деле? И прав ли был Гребенкин, когда досадовал, что Климов решительно отказался от поста главного агронома треста совхозов.

— С Обуховым не виделся? — спросил Павлов Несгибаемого.

— По телефону недавно говорил. Рвется в передовики, просил подкинуть гусеничных тракторов.

И тут Павлову пришла неожиданная идея: а что, если побыть эти дни в роли гостя Несгибаемого, простого свидетеля его действий? Ни во что не вмешиваться, только сопровождать и наблюдать?

Он высказал идею Несгибаемому:

— Не удержишься, Андрей Михайлович, — усомнился Несгибаемый.

— Начинаются климовские поля! — объявил Михайлов.

Обращали на себя внимание стройные ряды лесных полезащитных полос, они уже высокие, метра четыре-пять…

— Во многих хозяйствах района есть защитные полосы? — спросил Павлов.

— Кое-где есть, но мало… А в «Борце» успели опоясать чуть ли не половину полей.

…Как и следовало ожидать, Климова на усадьбе не оказалось. Посоветовали искать его в первом отделении.

По просторному полю, отмеченному со всех сторон лесными насаждениями, ползал трактор с двумя сеялками на прицепе.

Несгибаемый удивленно глянул на Михайлова. Тот в ответ пожал плечами. А когда вылезал из машины, сказал:

— Вообще-то Климов не признает ранних сроков посева…

Климов неторопливо шагал навстречу. Это был невысокого роста человек, в синем плаще. Ветерок играл вихрами волос льняного цвета, сильный загар подчеркивал сплетения морщинок на лице. На губах Климова добродушная улыбка.

— Сев развертываете? — кивнув в сторону трактора, спросил Несгибаемый Климова.

— Десять гектаров выделили для раннего сева… Без этого нельзя. Наш секретарь райкома товарищ Топорков настроен и нынче всех обогнать на севе… Так что… Поле у нас отведено для опытов по срокам сева. Сорт «мильтурум» посеем в четыре срока. — Покопав носком сапога землю, добавил: — Говорят, Обухов тысячу гектаров уже посеял.

— Позвольте! — удивился Несгибаемый. — Я немножко следил за Обуховым, писали о неплохих урожаях в его совхозе.

— Первые два года были, пока агроном опытный держался. А в прошлом году Обухов собрал по восьми центнеров зерна, сорняки разводит. Вот и нынче: на севе будет первый, а в связи с плохим урожаем получит самый низкий план по хлебосдаче и по проценту к плану опять будет впереди. Да разве это правильно, товарищ Павлов? — загорячился вдруг Климов. — Разве это нормально? Живем рядом, земли одинаковые, мы в прошлом году собрали с гектара по семнадцати центнеров, в два раза больше, чем Обухов, а по проценту к плану хлебосдачи он даже выше нашего, потому что ему план нищенский установили.

Гости молча выслушали благородный гнев агронома.

К машине подошла миловидная женщина, поздоровалась. Климов представил:

— Вера Васильевна, агроном. И еще — моя жена.

Вера Васильевна смутилась, на ее лице заиграл густой румянец. Она пошутила:

— Семейственность, одним словом…

Павлов когда-то работал на сортоиспытательном участке, и у них с Верой Васильевной завязался оживленный, сугубо специальный разговор. Оказалось, что многие из его замыслов по сортоиспытанию Вера Васильевна осуществила на полях совхоза. Он записал в свою книжечку названные Верой Васильевной цифры урожая отдельных сортов при различной обработке и в зависимости от сроков посева. Из цифр явствовало, что разница в урожае за счет сроков сева достигала в некоторые годы десяти центнеров с гектара.

— А ведь что получается, Андрей Михайлович, — загорячилась Вера Васильевна. — Мы, например, придерживаемся оптимальных сроков, у нас для каждого сорта найден лучший срок посева. Все наше зерно идет только на семенные цели. Теперь возьмите Обухова. Мы ему в позапрошлом году дали семян пшеницы на три тысячи гектаров. Очень хорошие, раннеспелые семена. А он взял да и посеял их в конце апреля. Ну, конечно, поля сорняками заросли. Расшумелся на весь район: соседи плохих семян дали. Это же возмутительно! Мы на тех же семенах по двадцати с лишним центнеров с гектара вырастили, а он и восьми не собрал. Понимаете, что наша работа по семеноводству смазывается? Вот вы теперь, как начальник управления, — повернулась она к Несгибаемому, — наведите порядок…

— Предложение дельное, — просто ответил Несгибаемый. — Мы его, Вера Васильевна, принимаем к исполнению.

Павлов, помня обещание, отключился было от общего разговора. Но сообщение о том, что Обухов уже сеет, его возмутило. Разве их установка на оптимальные сроки сева не ясна? Он так и поставил вопрос перед Климовым.

— Мы Топоркову позавчера еще на совещании напомнили про установку области, а он зачитал нам статью из центральной газеты. Там один ученый-метеоролог рекомендует нынче, именно нынче, учитывая раннюю весну в Сибири, посеять пораньше, чтобы вовремя получить всходы.

Павлов тоже читал статью.

— А вы как думаете? — спросил он Климова.

— Этот ученый напоминает мне работников инкубаторной станции. Они заботятся только о том, чтобы вывести как можно больше цыплят. А вот есть ли чем цыплят кормить, где содержать, их это не интересует. Так и здесь: получим всходы! Да если в почве малы запасы влаги, то ведь ранние-то всходы и влагу из почвы рано высосут, не дождутся июньских дождей и погибнут. Разве это не ясно? Задержать же влагу в почве мы знаем как. Боронить!

— Все же когда развертывать массовый сев?

— У нас?.. — Климов посмотрел на Павлова, чему-то усмехнулся. — В середине мая. Потому что в начале мая похолодание будет. А при нашей технике пшеницу мы посеем за восемь дней. И вообще, Андрей Михайлович, надо все же больше доверять агрономам. — Откинув назад волосы, он продолжал наставительно: — Не может честный агроном повторить заведомую ошибку в агротехнике, если, конечно, он сам распоряжается на полях. Это же как врач! Если он ошибся с применением какого-то лекарства, то второй раз он не ошибется. А почему? Потому что сам предписывает рецепты, а не под диктовку уполномоченного. Может, потому в медицине и прогресс заметен…

— Там много достижений, — начал было Михайлов, но его перебил Климов:

— В сельском хозяйстве тоже немало открытий. Разве сельскохозяйственная техника шагает вперед хуже, чем медицина?.. Но вот болезни полей никак не переборем. Сорняки одолевают, роста урожаев не чувствуется. Значит, болезнь не излечивается. А все потому, как мне думается, что из года в год повторяются одни и те же ошибки. Первая и главная из них — нет полного доверия агрономам…

— А вторая, — перебил его Несгибаемый, — нет строгого спроса за урожай.

— Верно! — воскликнул Климов. — Где доверие, там и спрос; где нет спроса, там нет и доверия. Вспомните сами, Михаил Андреевич, мечтали вы о самостоятельной работе, когда заканчивали институт?.. Нас же до двадцати трех лет, можно сказать, за ручку водили, все поучали. После этого так хочется самостоятельно поработать! А кое-где молодого агронома так и продолжают за ручку водить: то-то так делай, а этак тебе нельзя… Вот так и воспитываются безвольные агрономы. Таким диктуют агротехнику все, кому не лень. И еще замечу: если урожай хороший — премируют. Это правильно. А если неурожай? Спроса фактически ни с кого нет. Надо бы с агронома спросить… Но как спросишь, если он точно выполнял данные ему установки? И вот тогда-то замалчиваются недостатки, выискиваются для оправдания всякие причины: то, видите им, лето сухое, то дожди излишние…

Вера Васильевна поддержала мужа:

— Странно получается: ветеринарам доверяют, агрономам же… — Она запнулась, исподлобья посмотрела на Несгибаемого, усмехнулась: — Это потому, Михаил Андреевич, что у нас очень много стало агрономов. Всякий, кто читает газеты и журналы, уже считает себя достаточно осведомленным в делах агрономии. А ведь вы хорошо знаете: каждое поле — это все равно что у ветеринаров отдельное животное. Нельзя и подумать, что ветврач всему стаду пропишет одно лекарство. А у нас не только одному хозяйству, целому району порой предписывают одно лекарство. И в то же время много говорят о научно обоснованном ведении земледелия. А ведь научно обоснованное ведение земледелия — как раз и есть индивидуальный подход к агротехнике каждого поля.

Она начала называть номера полей, характеризовать каждое. Очень убедительно показала, что даже на двух соседних полях не может быть одинаковой агротехники.

Павлов прислушивался к словам Веры Васильевны, а сам думал так: вот собрались пять агрономов, у всех разные чины, но все имеют отношение к земле-матушке. И кому же пытаются доказать свою правоту эти труженики земли, двадцать лет работающие агрономами в одном хозяйстве, на одних и тех же полях? Агрономам!

До чего же грустно становится Павлову.

Вера Васильевна осталась, чтобы проследить за закладкой опытных делянок, муж отдал ей ключ от своего потрепанного «Москвича», стоявшего у лесополосы. Климова посадили рядом с шофером.

У каждого поля Климов останавливал машину и вел гостей по дороге вдоль лесозащитной полосы, рассказывал историю поля.

Павлов думал: много ли найдется таких агрономов, которые проработали в одном хозяйстве пусть не двадцать, а хотя бы десять лет? Единицы. И не в этом ли одно из главных объяснений беспорядка на полях многих хозяйств?

Он высказал свою мысль. Климов первым отозвался:

— Опять же причина одна: доверие! Если агроному доверяют, разве он согласится на частую смену хозяйств? Никогда. Если он, конечно, настоящий агроном, — уточнил он. — Поля надо полюбить. А тут, — он усмехнулся, оглянулся на Павлова, — тут, пожалуй, не бывает любви с первого взгляда. Нет. Нужно сначала по́том полить землю; за один-два года не успеешь влюбиться… Читал как-то в газете восторженную статью о молодом агрономе… Приехал накануне сева, а осенью его колхоз собрал хороший урожай. И что вы думаете — весь успех приписан молодому агроному. Да разве можно так? За одну весну он ничего капитального для урожая сделать не мог, это ясно всякому агроному. Природа, конечно, помогла. Я к тому говорю, что такими приемами можно испортить молодых агрономов. А потом, смотришь, человек после похвалы на выдвижение пошел — в райплан, в райком комсомола или еще куда-то.

Несгибаемый заметил, что выдвигать надо умных, энергичных людей, знатоков своего дела.

— Именно так, — согласился Климов. — Знатоков! Но разве тот, кто два года побыл полевым агрономом, знаток? Разве он заслужил уже право давать советы другим, более опытным?.. Продвижение для агронома — это ежегодная прибавка урожая на полях.

— Но кто-то должен же руководить! — бросил Михайлов.

Климов, ничего не ответив, повернул направо.

— А вот и шестое поле третьего отделения.

Когда вышли из машины, Климов сказал примерно так: если к нему приедет опытный агроном, знаток сибирских условий, он с душой выслушает его советы и мысли. Если же приедет «канцелярский агроном», он будет слушать его только из деликатности.

Михайлов взбеленился:

— А дисциплина?

— Бросьте, Борис Петрович, на дисциплину ссылаться, — резко ответил Климов. — Давайте на вещи смотреть трезво. Вот вы главный агроном управления, мне нельзя вас ослушаться, я это понимаю. Но если не по чинам, а по совести: есть ли у вас серьезные основания давать нам агрономические советы?

— Много на себя берете, Василий Васильевич! — зло бросил Михайлов.

— Может быть. Но откровенно говоря, я не могу понять: что вы советуете молодым агрономам?

— Ладно вам, петухи, — видя, что назревает конфликт, проговорил Несгибаемый. — Давайте лучше поговорим о деле, которое ждет решения. Какая агротехника для нынешней весны самая подходящая и надежная?

— Пусть скажет товарищ Михайлов! — отрезал Климов.

Куда девалось простодушное выражение на лице Климова! Он сразу посуровел, серые глаза его стали какими-то колючими.

— А ваше мнение? — настаивал Несгибаемый.

— Пусть сначала скажет главный агроном, — упорствовал Климов.

Михайлов молчал и смотрел на носки своих модных ботинок.

Павлов поинтересовался: ведется ли в совхозе книга истории полей?

— А как без истории полей можно вести полевое хозяйство? — удивился Климов. — Эта книга — наш главный советчик.

И вот теперь, попав в родную стихию, Климов заговорил об особенностях нынешней весны, о состоянии своих полей, о наиболее целесообразной агротехнике. Говорил он вдохновенно, просто и очень убедительно.

Когда добрались до совхозной усадьбы, Климов привел гостей в свой кабинет. Тут множество снопов и снопиков различных культур. Эти снопы и снопики стояли вдоль стен, висели на стенах, лежали на столе. А возле стола с двумя тумбами стоял большой шкаф. За его стеклянными дверцами аккуратно расставлены книги, журналы. Несгибаемый сразу же подошел к книжному шкафу.

— И время для книг находите? — повернулся он к Климову.

— Приходится выкраивать… Иначе нельзя! Столько новинок рождается, столько интересного, проверенного в других местах… Чтобы не открывать уже открытое, приходится следить за литературой. Вот только беда… — Климов показал рукой на полку в шкафу, на которой размещались сельскохозяйственные журналы. — Мы выписываем девять журналов, а всех-то их несколько десятков. Очень уж узко специализированы наши сельскохозяйственные журналы. По каждой отрасли — свой журнал, даже по отдельным культурам, и в каждом есть что-то нужное любому агроному. Но все эти журналы даже просмотреть немыслимо. Да и выписать все их не каждому по силам…

— Вы правы, — согласился Несгибаемый. — Я давно вносил предложение издавать специальный журнал для агронома. Чтобы в этом журнале концентрировались все новейшие достижения агрономической науки и практики.

— Именно такой журнал и нужен! — горячо подхватил Климов. — Зональные журналы стали выпускать — это хорошо. В них бы и надо концентрировать главные новинки.

Несгибаемый открыл дверцу шкафа, взял наугад сразу три книжки, но, увидев в них закладки, осторожно поставил на свое место.

— Василий Васильевич, — тихо произнес Несгибаемый. — Познакомьте нас, пожалуйста, с книгой истории полей.

Климов извлек из своего стола весьма объемистую книгу. В ней для каждого поля выделено по нескольку страниц и на каждой из них описаны «повадки» поля: степень засоренности, какой обработке каждый год подвергалось, какие сорняки особенно активно проявили себя, какой урожай и многое другое.

Павлов с затаенной завистью смотрел на эту книгу. Их же еще в институте учили, как надо вести историю полей, говорили, как это важно для агронома, для повышения урожаев на каждом отдельном поле. И первые два года работы Павлов тоже вел книгу истории своих полей, убедился, какой это мог быть увлекательный труд: назначать лечение «заболевшим полям», выписывать своеобразный рецепт лекарств для излечения и наблюдать за выздоровлением. Ему самому не довелось выписывать подобные рецепты: его начали выдвигать по служебной лестнице, и уже не было с чего писать историю полей.

И теперь он листал большую книгу, внимательно вчитывался в отдельные записи.

Но вот и последняя страница. Он захлопнул книгу, повернулся к Михайлову:

— Где еще ведется такая книга?

— Таких обстоятельных я не припомню, но… отдельные записи некоторые агрономы ведут.

Несгибаемый укоризненно покрутил головой. Теперь он начал листать книгу.

Когда вышли из конторы, Климов пригласил к себе.

— Пора бы немножко перекусить, — сказал он.

— Закусить рано еще, а вот стаканчик воды… — начал было Несгибаемый и сразу примолк, виновато глянул на Климова.

Павлову понятен этот взгляд: Несгибаемый только что пил воду в конторе из графина на столе у Климова. Но, конечно же, ему хотелось посмотреть квартиру агронома. И Павлову хотелось.

Дом Климовых — совершенно новый, переселились они прошлой осенью, но вдоль ограды уже торчат саженцы тополей, сирени, акации. А квартира светлая, просторная — в три комнаты. Павлову понравилась планировка квартиры, и он записал себе в блокнот: «Квартиры для специалистов по типу климовской».

В одной из комнат стоят два книжных шкафа, но и они не вместили в себя всех книг: стопки их лежат прямо на шкафах.

— И эти успеваете прочесть? — не без удивления спросил Несгибаемый.

— Постепенно… Вера Васильевна — охотница до художественной литературы. Ну и меня втянула…

Павлов внимательно наблюдает за Несгибаемым. По всему чувствуется, что тому понравился порядок в квартире Климовых. Ему казалось, что он хорошо понял Климова-агронома. Агронома, страстно влюбленного в свое дело, в свои поля. И ему понятны теперь решительные отказы Климова от выдвижения в трест и на другие посты: он не может оторваться от земли, от своей земли.

— Директор ваш, Сергей Петрович, когда будет? — спросил Несгибаемый.

— Обещал ночью вернуться, — ответил Климов.

Когда собрались уже уходить, в дверях показалась Вера Васильевна.

— Вася! — воскликнула она. — Кажется, ты наших гостей и не покормил!

Климов смущенно посмотрел на Несгибаемого, как бы спрашивая: «А что же вы отказывались? Теперь вот ответ держи перед супругой».

— Тогда за стол, за стол, — властно приказала хозяйка.

Несгибаемый благодарил, отказывался, но Вера Васильевна настаивала на своем. Гости сдались тогда, когда Вера Васильевна с обидой заметила, что новое начальство считает зазорным отобедать у сельских агрономов.

— Ну что вы, что вы, Вера Васильевна! — оправдывался Несгибаемый.

Вера Васильевна отослала куда-то своего мужа, сбросила плащ, захлопотала на кухне.

— Вы не бойтесь, Михаил Андреевич, — слышался оттуда ее голос. — Я вас не перекормлю… Только на скорую руку все… Мама наша уехала в гости, ребята сегодня на пришкольном участке работают, там их и обедом покормят, так что…

Последующие ее слова заглушило шипение сала на сковородке.

Гости и оглянуться не успели, как в просторной, светлой комнате стол был накрыт белой скатертью и заставлен закусками: тут и соленые грибочки, и свиное сало, и зеленый лук, и… свежие огурчики.

— В совхозе своя теплица? — спросил Павлов Веру Васильевну.

Ответил Климов, опять появившийся в комнате:

— Да, своя. Для разнообразия. Скоро помидоры начнем снимать.

— А теперь прошу к столу! — провозгласила Вера Васильевна, успев уже и приодеться в модное голубое платье.

Было очень заметно, что здесь, в доме, по давно заведенному порядку полноправной хозяйкой является Вера Васильевна. Климов беспрекословно выполнял все ее мелкие поручения. А ведь утром на поле все казалось иначе: там распоряжался Климов.

Разговором за столом быстро завладела хозяйка. Она начала рассказывать о недавно прочитанных книгах. И всякий раз обращалась к Несгибаемому:

— Вы читали ее, Михаил Андреевич?

Умные глаза Несгибаемого сразу как-то скучнели. И вспыхнули только один раз: из пяти или шести названных Верой Васильевной книг одну он все же читал.

Честно говоря, боялся таких вопросов и Павлов.

Вскоре Вера Васильевна перевела разговор на театр. Она разбирала последние постановки, досадовала, что со многими спектаклями пришлось знакомиться по радиопередачам, а не в театре.

Несгибаемый заспешил вдруг:

— На поля, товарищи! Засиделись…

В дороге Климов убеждал своих собеседников, что надо шире вести опытную работу.

Он привел очень интересный пример. К их совхозу прирезали земли двух колхозов. И хотя с первой весны на всех полях применялась совершенно одинаковая агротехника, высевались одинаковые семена, урожай на прирезках хотя и увеличился, но два года был на четыре центнера с гектара ниже, чем на старых совхозных землях.

Это обстоятельство убедительно показывало, что значит запущенная земля.

Несгибаемый предложил созвать к Климову агрономов из всей зоны управления, чтобы тот подробно рассказал о своем опыте ведения полевого хозяйства.

— Особенно важно рассказать, как вы приводили в чувство прирезки двух колхозов, — наставлял он. — Во всех деталях, с первой же весны. И затем — о книге истории полей.

— Это нетрудно, — охотно согласился Климов.

— Значит, договорились. В четверг — на десять утра!

Когда въезжали в районный центр, Несгибаемый повернулся к Павлову:

— Скоро начнет выходить межрайонная газета, мы опубликуем в ней историю некоторых полей, как она изложена в книге Климова, со всеми подробностями. Ее, уверен, будут читать, как хороший роман!

Ночью Михаил Андреевич снова вспомнил о семье Климовых:

— Вот хороший образец современной культурной семьи. Я чуть со стыда не сгорел, когда Вера Васильевна начала экзаменовать по художественной литературе. Хорошо еще, насчет театра вопросов не задавала… Да, отстаем… Ох, как надо подтягиваться нашему брату!

Подумав о чем-то, продолжал:

— А Василий Васильевич — вполне современный агроном. Он же в курсе всех важнейших открытий в агрономической науке, внимательно следит за достижениями практики. Да… агроному надо много читать. Много! А Василий Васильевич и сам пишет. Я помню его выступления в газетах. Его книга истории полей — это же и научный труд, и литературный. Да, да! Литературный труд! В том смысле, что создается эта книга вдохновенно, с большой любовью, пишется сердцем.

— Согласен с тобой, Михаил Андреевич, — проговорил Павлов.

— А вот наш брат мало читает. Правильно, что надо больше ездить, заниматься организаторской работой. Но это с одной стороны. А с другой… Если взглянуть на нашу миссию с другой стороны?

Если нам не следить за литературой, не знать всех новинок производства, то ведь скоро можно отстать от жизни… Такие, как Василий Васильевич, перестанут нас слушать. Не только слушать, здороваться с нами не будут. Надо выкраивать время на чтение. Надо как-то упорядочить трудовой день наших организаторов, да и нас самих, чтобы часа два в день выделялось на чтение.

И, уже лежа в постели, закончил:

— Сразу после посевной постараемся узаконить эти два часа. Иначе, как говорит Климов, нельзя.

 

14

И эта весна повела себя так, как и все рано наступавшие весны в Сибири. После очень теплых дней в конце апреля сразу вдруг похолодало, в воздухе замелькали белые мушки. Пришел отзимок…

А вскоре после майских праздников Ларионов позвонил Павлову на квартиру, сообщил, что из Москвы прибыла группа товарищей во главе с весьма ответственным работником Ласточкиным. И первый вопрос его: почему не развернут массовый сев?

— Сейчас никак нельзя, — горячо заговорил Павлов. — Только что началось потепление, сорняки вот-вот пойдут…

— Это ты, Андрей Михайлович, доложи им. А мне, сам знаешь… С моими инженерными знаниями… На десять утра приглашены ученые, некоторые руководящие товарищи.

В кабинете Ларионова собралось человек с полсотни.

Ларионов начал с сообщения о том, что по темпам сева их область отстала от соседей и это обстоятельство вызывает беспокойство. Он попросил высказать предложения по усилению работ на севе, чтобы «наверстать упущенное».

Последние слова неприятно резанули Павлова. Он-то убежден, что никакого отставания не допущено. Так он и сказал, выступив первым:

— Мне непонятно, о каком отставании идет разговор, — начал он. — Считаю своим долгом заявить, что именно сейчас нельзя развертывать массовый сев яровой пшеницы. Именно сейчас самое неподходящее время.

Когда Павлов говорил, он все время посматривал на руководителя бригады — серьезного на вид человека в больших очках. Сидел он рядом с Ларионовым и время от времени делал пометки на листке бумаги.

Павлов закончил призывом не мешать агрономам самим решать, когда, на каком поле сеять. Ласточкин сразу же к нему с вопросом:

— Значит, вы, товарищ Павлов, считаете, что в соседних областях работают плохие агрономы, а в вашей квалифицированные, дельные и только они знают, когда что делать, а в соседних областях не знают? Так, что ли?

— Я говорю о своей области, — спокойно возразил Павлов. — В других областях, возможно, иные условия.

Москвич поднялся.

— Вы, товарищи, не забыли, что сегодня уже седьмое мая, а у вас три процента яровой пшеницы посеяно? В соседней области около сорока процентов посеяно, в Оренбургской — больше половины.

— Оренбург не Сибирь, а скорее Поволжье, — бросил Павлов.

— А в Курганской как? — громко спросил Гребенкин.

Но москвич не обратил внимания на эти реплики.

— Сегодня утром я беседовал по телефону с несколькими секретарями райкомов. Товарищи на местах опасаются, что из-за затяжки сева можно недобрать много хлеба. А товарищ Топорков, секретарь Белозерского райкома, прямо заявил, что установка товарища Павлова ошибочна.

«Вот кто, оказывается, мутит воду, — с горечью думал Павлов. И еще мелькнуло в голове: — Почему же урожайными делами в Сибири послан руководить товарищ Ласточкин, а не тот, кто наладил урожаи, скажем, в Курганской области и знает условия Сибири?»

— Я не знаю, что там вам говорил Топорков, — обращаясь к Ласточкину, начал свое выступление Гребенкин, — но зато хорошо знаю другое: тот, кто дает шаблонные установки по агротехнике, оказывает урожаю медвежью услугу. Сколько вреда приносят эти общие установки, скольких агрономов они сбили с толку! А это не что иное, как выражение недоверия агрономам. Надо положить конец шаблону в агротехнике, — строго взглянул он на москвича. — Вы, товарищ Ласточкин, как мне известно, в Сибири не работали, а даете такую директиву. Ведь всего несколько дней прошло после опубликования постановления ЦК и Совмина о повышении роли специалистов сельского хозяйства. И вот вам — повышение роли! Я, товарищи, возражаю против шаблонных директив. И если товарищ Ласточкин требует развертывать массовый сев повсеместно, пусть он дает письменное указание об этом. Надо же кому-то после отвечать за урожай. А как же иначе, товарищи! Отвечать! А то товарищ Ласточкин уедет, а мы расхлебывай последствия.

В кабинете стало очень тихо. Павлов всей душой на стороне Гребенкина. Он тоже поднялся, заспешил:

— Мы не побоялись поставить свои подписи под директивой об агротехнике весеннего сева. А эта директива гласит так: сеять только после провокации сорняков и уничтожения их предпосевной обработкой. Думаю, что и главный агроном области Герасимов и все мы не откажемся от своих подписей. Но если у кого есть намерение зачеркнуть их — пусть официально отменит нашу инструкцию. Только так надо решать этот очень важный и принципиальный вопрос.

Торопливо поднялся с места ученый Верхолазов. Он напомнил, что в отдельные годы и ранний сев давал приличные результаты.

Но и Верхолазов на этот раз не был столь решителен, как раньше, когда рекомендовал сеять пшеницу в апреле.

А другой ученый, Романов, выступил решительно против шаблона в сроках сева. Он поддержал Гребенкина и Павлова. С мнением Романова солидаризировался главный агроном области.

Все это, как видно, произвело впечатление. Ласточкин снова поднялся, заговорил более спокойно:

— Товарищи не совсем правильно поняли меня. Если говорить откровенно, то я лично — за ранние сроки сева. Там, где я до последнего времени работал, сеяли рано. Правда, это не Сибирь… Но ведь нельзя не считаться и с соседями. Вот поэтому-то мы и решили пригласить вас коллективно обсудить и принять определенные рекомендации. Вы сами решайте, когда сеять, но хочу предупредить: если осенью выяснится ошибочность вашей позиции, то ведь тоже надо будет отвечать.

— Только так! — бросил Павлов.

— Да, только так, — согласился Ласточкин. — Осенью я приеду. Сибирь — моя зона.

Дальнейший разговор пошел уже по-другому — более спокойно и деловито.

По мнению Павлова, это совещание прошло хорошо. Они одержали принципиально важную победу. Но и опасения его оправдались: звонки Ласточкина в райкомы сделали свое дело — в ряде районов сразу же развернули массовый сев.

А ведь и переждать-то надо было, может быть, одну неделю. Павлов ездил на поля и видел, как дружно пошли сорняки. Вот когда надо уничтожать их предпосевной обработкой! Но беда-то в том, что кое-где сорняки дружно пошли уже после посева пшеницы…

Павлов позвонил в Дронкино Несгибаемому. Тот настроен бодро:

— Только Топорков вдохновился после телефонного разговора с представителем столицы, отдал команду развертывать массовый сев. Учтите, Андрей Михайлович, не все агрономы приняли к исполнению эту команду, звонили к нам, мы поддержали агрономов. А Обухов выслуживается — первое место по посеву за ним. А в остальных наших районах линия единая: агрономы скажут, когда на каком поле начинать.

Несгибаемый сообщил, что в их зоне будут заложены сотни опытов по срокам сева различных культур на разных почвах.

Павлов решил съездить в Иртышский совхоз. Это единственное хозяйство области, где комплекс мальцевской агротехники осуществляется в полном объеме. Директор совхоза Коршун еще пять или шесть лет назад распорядился сдать в утиль все отвалы от тракторных плугов, чтобы не было у кого-либо соблазна вернуться к отвальной пахоте.

Подъезжая к совхозу, Павлов ощутил какую-то неловкость. Его не только сейчас мучил вопрос: почему получилось так, что Коршун остался в одиночестве с новыми приемами обработки почвы и посева? Правда, одно время горячо взялись за новые приемы, но не было нужных орудий. К тому же мальцевская пахота не приглянулась Смирнову. А раз первый секретарь обкома против, то и руководители районов быстро настроились, как выразился Григорьев, на правофлангового… Только Коршун не настроился, смело отстаивал это новое, понравившееся ему дело. Именно поэтому оказался в опале. Смирнов требовал даже отстранить от работы Коршуна за срыв графика сева. Но тогда Павлов защитил Коршуна. Однако и он мало интересовался его делами. Знал только, что в его хозяйстве всегда высокие урожаи.

Тихо в эти дни на совхозных полях: выжидают сорняки…

С Коршуном Павлов встретился на таборе полеводческой бригады.

Коршун — высокий, уже немолодой, с седыми волосами. Густые клочковатые брови его тоже поседели, и даже большие голубые глаза казались поседевшими: немного выцвели и как бы побелели…

Директор стоял возле деревянного настила, сделанного прямо на земле. На этот настил притянули тракторный культиватор.

— Хорошо! — отметил Коршун. — Давайте следующий.

Павлов понял: проверяют регулировку лап культиваторов. Заговорил о полевых работах.

— Горох и бобы мы посеяли, — неторопливо начал Коршун. — А для пшеницы срок еще не подошел. Сорняки только-только начали показываться… Вот готовим наступление против них, — кивнул он на очередной культиватор и тут же присел на корточки. — Постой-постой! — воскликнул он. — Две лапы плохо отрегулированы. Кто проверял?

Виновником оказался смуглолицый тракторист.

— Недосмотрел, Александр Кириллович, — смущенно произнес он.

— Сейчас же отрегулируйте, — сказал Коршун. Повернувшись к Павлову, заметил: — В нашей агротехнике самую главную роль играют культиватор и лущильник. У нас же большая часть посевов не на паханой, а только взлущенной стерне. И тут самое главное — уничтожить сорняки. Кое-кто утверждает, что при посеве по лущевке много сорняков разводим, а у нас не так. Все дело в культиваторах…

Павлов проявил интерес к этому. Коршун стал «просвещать» его: если лапы культиватора стоят неровно, то они не подрежут сорняки в момент предпосевной обработки поля, оставят полоски необработанной земли, своеобразные рассадники сорняков. Значит, и урожай будет ниже, а главное — сорнякам поддержка, а новой системе обработки почвы — удар.

— У нас в каждой бригаде специальные площадки устроены, — говорил Коршун. — В разгар работ все культиваторы ежедневно проверяются на площадках.

— Это же важно и при любой системе обработки, — заметил Павлов.

— Очень правильно, — согласился Коршун. — Но не везде следят за регулировкой культиваторов. А ведь вся зябь должна культивироваться перед посевом.

Разговор насторожил Павлова: в области десятки тысяч культиваторов, все они вот-вот ринутся на сорняки. И если лапы не отрегулированы, то ведь культиваторы совершенно не оправдают своего звания и назначения…

На другой день во все районы выехали представители — это, в основном, инженеры областных управлений, институтов. Задание у них совершенно конкретное: проверить, отрегулировать все культиваторы.

Это дело явилось важной новинкой в борьбе за урожай.

 

15

По полю движется комбайн с подборщиком, а за ним тянется длинный хвост пыли… Редки копешки соломы, обмолоченной комбайнами. Стерня на полях какая-то грязная… Трава вдоль шоссе реденькая и совсем сухая. А у колодца, в сотне метров от дороги, колоды перевернуты вверх дном: видно, иссякла вода в колодце. Листья на березках тоже поскучнели, а на осинках попритихли: не шелохнутся даже…

И чем дальше к югу, тем заметнее следы засухи.

Да, прогнозы, высказанные старожилами еще весной, оправдались: засуха опять навестила Сибирь…

Павлов побывал уже во многих районах. Везде шел обмолот хлебов. И урожай в общем-то ясен: где-то в пределах семи-восьми центнеров с гектара.

Он по телефону разговаривал с Ларионовым, тот «порадовал» Павлова: у ближайших соседей намолачивают еще меньше…

Но вот что требовало раздумий: засуха коснулась всех хозяйств, а урожай очень уж пестрый: кое-где по два центнера с гектара намолачивают, а есть по десяти, по двенадцати. Даже выше… Павлову ясна причина: разные хозяева на полях.

В эти дни Павлов «настраивал будущий урожай». Уже первые намолоты показывали: в Дронкинском управлении урожай зерновых на два центнера с гектара выше среднеобластного показателя, и разрыв может еще увеличиться, потому что первыми убираются менее урожайные участки раннего сева. Но пусть только два центнера. Если бы остальные управления не потеряли нынче этих двух центнеров!

Павлов прикидывал. Это дало бы дополнительно шестьдесят миллионов пудов товарного зерна! Шестьдесят миллионов… До освоения целины их область столько вообще не продавала государству. А ведь нельзя забывать и о другой стороне — о денежной. Недобрали шестьдесят миллионов пудов зерна — значит, потеряли шестьдесят миллионов рублей… Именно потеряли, потому что эти два центнера с гектара можно было получить без дополнительных затрат, только за счет более разумной агротехники.

Была тут вина и Павлова. Это он знал. После того как весной была одержана победа в споре с Ласточкиным, можно было приостановить массовый сев в тех районах, где его развернули. Правда, Павлов хорошо понимал: пущенную в ход сложную, громоздкую машину сразу не остановишь. При теперешней вооруженности область за сутки может засеять десять процентов плана. И все же Павлову хотелось остановить сев. Но, подумав, он решил не делать этого, тем более, что после 9—10 мая многие поля и на самом деле можно было засевать… Впрочем, удержало его от вмешательства не это. Он надеялся, что снижение урожая из-за раннего сева, наконец-то, заставит всех агрономов серьезнее думать об агротехнике. Именно всех, а не только лучших. Уж в другой раз промаха с ранним севом они не допустят. Ведь и Соколов обучал Зину Вихрову урожайным делам, жертвуя хлебом на половине поля. И каким действенным оказался тот урок!

И еще об одном не забывал Павлов. Ласточкин обещал приехать осенью. Значит, и для него печальные результаты вмешательства будут наглядны и полезны. А попутно урок извлечет и Ларионов… Неприятно было думать, что лишь таким образом, такой нелегкой для сельского хозяйства ценой можно доказать правильность передовой агротехники.

Теперь, во время уборки, все заботы Павлова в первую очередь о будущем урожае. В каждом из четырех производственных управлений, где он уже побывал, нашли своих Климовых — по два передовых хозяйства, где наиболее высока агрономическая культура, где и нынче, в засуху, сумели вырастить приличный урожай. На опыте этих хозяйств будут учить агрономов зоны, их опыт ляжет в основу, но, попятно, с дополнениями, с учетом конкретных условий хозяйства, каждого поля.

В других управлениях этой работой занимаются Гребенкин и главный агроном области Герасимов.

Нынче в области с особой силой идет соревнование за подготовку зяби, за засыпку отборных сортовых семян для посева.

Павлов направился в зону Дронкинского управления и на одной из полевых дорожек неожиданно встретился с Михайловым. С тем самым, который в начале весны занимал пост главного агронома в управлении Несгибаемого. Он стоял у своего мотоцикла — запыленный, небритый.

Выяснилось, что Михайлов послушался совета Несгибаемого — стал работать инспектором. Ехал он в Дронкино.

— Думал застать Несгибаемого, а он, оказывается, уехал в Курганскую область, к Мальцеву, — бодро выговаривал Михайлов.

— Ну, как нынче с урожаем? — спросил Павлов.

— Какой там урожай, — Михайлов слабо махнул рукой. — Кое-где по полтора центнера намолачивают.

— А в среднем?

— В среднем?.. В управлении мне говорили, что центнеров девять соберут в среднем.

— А у Климова?

Михайлов ответил не сразу, пожевал-пожевал губами, усмехнулся чему-то:

— У Климова почти как и в нормальный год, а на парах просто рекордный сбор…

— А как у Обухова?

— У Обухова? — Михайлов нахмурился. — У Обухова совсем плохо. Особенно на апрельских посевах. На тех полях Обухов соберет урожай только в будущем году… Что? Неясно выражаюсь?.. На тех полях Обухов ничего не убирал: они не выдержали засухи, еще в июле их пришлось перепахать, а теперь обрабатывают как паровые.

Все правильно в общем-то: природа наказывает тех, кто действует по принципу: «Невзирая на погоду»…

Павлов предложил Михайлову вместе съездить к Обухову. Он охотно согласился и помчал впереди машины на мотоцикле.

Обухов, как и всегда, был в темно-синей гимнастерке, перехваченной нешироким ремешком. Он поднялся с кресла, подал руку:

— Привет, Андрей Михайлович. Где побывал?

А на Михайлова только покосил глазами.

Присматриваясь к Обухову, Павлов увидел что-то новое, незнакомое во всем его облике. Весной Обухов был как Обухов, таким, как и пять лет назад на посту первого секретаря райкома, — самоуверенным, решительным. А вот сейчас… Сейчас он какой-то надломленный, устал, что ли? И глаза его вроде бы потускнели.

Зазвонил телефон. Обухов неторопливо потянулся к трубке, как-то небрежно взял ее.

— Ну, слушаю… Ну, чего ты там затараторил? Ну?.. Вот-вот… А сам как думаешь? Или ты не управляющий?.. Вот и управляй, раз такую должность тебе дали.

Положив трубку, продолжал сердиться:

— С каждым пустяком к директору. Барана для столовой надо зарезать — звонят директору. Никакой ответственности на себя не хотят взять.

Он налил из графина немножко воды в стакан, выпил.

Павлов спросил про урожай.

— Что же нынче толковать про урожай? — мрачно глядя в окно, произнес Обухов. — Засуха.

— А в «Борце», говорят, удалось.

— Раз на раз не приходится… И я снимал высокие урожаи. А Климов нынче в точку попал. На парах у них выделяется, это точно. Только кому разрешают пары-то иметь? У нас ни грамма их нет, а на климовские пары вы там, в области, смотрите сквозь пальцы.

— А как удались апрельские посевы?

— Как удались?.. Семенной материал попался неважный. Агроном у меня молодой, ты же знаешь… изреженные получились посевы…

Так и не сказал Обухов, что апрельские посевы погибли.

Не хочет признать своей ошибки. Не хочет…

— Что же вы, товарищ директор, отстранили агронома от семенных дел? — спросил Михайлов.

— Кто его отстранял?

— Ну как же? Закрепили его за третьим отделением и только по сдаче хлеба. Это же неразумное использование специалиста.

— Да уж директору-то, поди, виднее, что разумнее в его хозяйстве делать! — вспылил Обухов. Полное лицо его вроде бы еще больше пополнело, пальцами правой руки он провел по внутренней стороне воротника гимнастерки, расстегнул крючок.

Павлов присел на диван, стал ждать, чем кончится перепалка. Ему казалось, что этот решительный отпор со стороны Обухова быстро охладит Михайлова. Но не тут-то было… Возразил он весьма решительно:

— Управление предложило главных агрономов нацелить на будущий урожай. Вот и вашему агроному нужно поручить семена и зябь.

— Пусть сначала первую заповедь выполнит! — бросил Обухов и поднялся, словно изготовился для решительной борьбы. Так оно и было. — Что вы все указания мне даете? Вы инспектор-организатор, вот и занимайтесь своим делом. А то только указания дает. Вам деньги платят за то, что должны организовывать производство, помогать. Вот и сел бы на отстающее отделение да показал, как надо выполнять первую заповедь. А то указания, указания…

Обухов достал из кармана платок, смахнул пот, выступивший на лице и на шее, грузно опустился в кресло.

А Михайлов совершенно спокоен.

— Правильно, товарищ директор, — согласился он. — По должности я организатор. Но и инспектор, и мне далеко не безразлично, как выполняются рекомендации управления… Вчера, например, вы заставили увезти на элеватор с тока второго отделения пятьдесят тонн сортовой пшеницы, хотя было распоряжение агронома оставить это зерно на семена. Ведь оно сор-то-вое, — по складам произнес Михайлов. — А вы приказали сдать как рядовое, без сортовых свидетельств. Вы же нанесли хозяйству ущерб, не получили сортовую надбавку, а главное, обезличили ценный сортовой материал, похитили у будущего урожая не одну сотню центнеров зерна. Ведь теперь зерно пойдет на размол.

Лицо Обухова начало багроветь. Рука, выброшенная для удара по столу, сделав движение в воздухе, неожиданно опустилась… в карман брюк.

А Михайлов будто и не заметил всего этого:

— Я составил акт, отвез его в управление. Михаил Андреевич не оставит этот вопиющий факт без внимания.

— Составляйте! — не выкрикнул, а как-то прохрипел Обухов. — Актируйте! Только не мешайте работать. Актируйте! А зерно я не на базар отправил, в государственные закрома сдал. Мой долг — первую заповедь не забывать, а кто будет мешать мне, тому тоже не поздоровится.

— Пожалуйста, выполняйте все нужные заповеди, — спокойно произнес Михайлов. — Только учтите: со второго, четвертого и третьего отделений зерно без сортовых свидетельств на элеватор от вас больше уже не примут. Мы их об этом предупредили. Ваш агроном тоже знает свою заповедь насчет сортового зерна и документов на сдачу его не выдаст. А без подписи агронома… Словом, вы и сами знаете законы. У агронома первая заповедь — засыпать на семена только сортовое зерно. Наша партия так приказала! Так что… Вообще-то я все сказал…

Обухов встал. Полные губы его шевелились. Он, видно, подыскивал какие-то сильные слова, но, взглянув на Павлова, тяжело опустился в кресло.

— Видал как! — выдохнул он. — Директора по рукам и ногам связали, никакого доверия…

Но Павлову вспомнилось другое. Вот когда Обухов был секретарем райкома, то без его ведома действительно никто шагу не мог сделать самостоятельно. Только он определял, с какого числа начать полевые работы, сев или уборку. А теперь заговорил по-другому…

— А ведь Михайлов-то прав! — поднялся Павлов.

Неожиданно позвонили из Дронкина — разыскивали Павлова. Ларионов сообщал, что в область прибыл Ласточкин и что к четырем часам дня они будут на полях совхоза «Борец».

 

16

Павлов быстро отыскал гостей на полях «Борца».

Две «Волги» пристроились под сенью лесной защитной полосы, а пассажиры стояли у края пшеничного поля.

Ласточкин крепко пожал руку Павлову.

— Вот удивляемся, — начал он, — почему при общей беде с урожаем здесь выросла хорошая пшеница? В чем тут секрет? Расскажите! — обратился он к невысокому коренастому человеку с непокрытой, гладко выбритой и коричневой от загара головой.

Это Сергей Петрович Воронов — директор совхоза «Борец». Как-то Несгибаемый называл его своим учителем.

— У нас агроном очень опытный… Василий Васильевич Климов, — начал Сергей Петрович. — Поля наши он хорошо изучил и в агротехнике редко ошибается. У нас урожаи всегда приличные…

— Нет-нет… Вы про эту вот пшеницу расскажите. И у вас мы только что видели — по десяти центнеров намолачивают. А здесь сколько будет?

— Здесь? — переспросил Сергей Петрович. — Здесь агроном определил больше двадцати.

— Вот видите! В чем же секрет? Почему не везде так?

Сергей Петрович опять стал ссылаться на высокую агротехнику, на опытность агронома.

— А вообще-то это паровое поле, — как-то неуверенно произнес он. — Это поле недавно еще принадлежало колхозу. Агроном составил план оздоровления прирезанных земель, и участки, пораженные сорняками, решили пропустить через паровую обработку.

Ласточкин внимательно слушал директора, разминая на ладони крупный пшеничный колос. Размяв его, сдул с ладони мякину, пересчитал зерна. Повернувшись к Ларионову, спросил:

— Еще в каких хозяйствах есть такие хлеба?

— Таких не очень много, — заспешил Ларионов, поглядывая на Павлова. — В Иртышском совхозе есть хорошие, там придерживаются этой… мальцевской системы обработки.

— А у вас есть еще такие хлеба? — обратился Ласточкин к директору.

— Есть… у нас на прирезках четыре севооборота — по числу новых отделений, и на каждом по одному такому полю… Нынче, знаете, сильная засуха, и пары показали себя особенно удачно, — продолжал Сергей Петрович.

— Покажите нам и остальные поля, — попросил Ласточкин и зашагал к машине.

Ехать до первого такого поля пришлось недолго.

Пшеница здесь была, пожалуй, получше, чем там, у лесной полосы. Побуревшие стебли склонились под тяжестью крупных, туго набитых колосьев, а местами чуть полегли, однако не дали колосьям коснуться земли: они по-братски поддерживали друг друга.

— Вот это пшеница! — воскликнул Ласточкин. — А вы толкуете: засуха, засуха… Да если бы в засуху такие хлеба росли, тогда всеми силами надо было добиваться засушливого лета!

В стороне послышался грохот. Все оглянулись. К ним приближались два трактора с жатками на прицепе. Тут же их обогнал «Москвич». Павлов узнал его: климовский. А Сергей Петрович обрадованно воскликнул:

— Наш агроном! Он агрегаты на это поле переводит.

Климов неторопливо вышел из машины, а оказавшись на земле, заметно заспешил. Подойдя ближе, взглянул на свои руки и, чуть поклонившись, поздоровался.

Ласточкин первым подал руку Климову, назвал себя. Все окружили Климова.

Ласточкин начал задавать Климову вопросы, и тот обстоятельно отвечал на них. Разговор пошел о более надежной агротехнике для этой зоны, о борьбе с сорняками, о лучших сортах пшеницы. Говорили и о сроках сева. И под конец — о парах. Климов был решителен. Он сказал:

— Пока нет достаточного количества гербицидов, от сорной растительности можно избавиться только при помощи паровой обработки. Главное, чтобы земля была свободна от сорняков. На чистом поле все культуры при прочих равных условиях родят в полтора-два раза лучше, чем на засоренном. Но ведь в некоторых колхозах земель, чистых от сорняков, почти нет.

— Так ли? — взглянул Ласточкин на Ларионова.

Тот помедлил с ответом. А Павлов сказал решительно:

— Так. Агроном Климов прав!

Ласточкин попросил Климова отдельно учесть урожай на этом поле и на том — у лесной полосы, оформить все актом и прислать ему в Москву.

— Хорошо, — просто ответил Климов.

— Садитесь с нами в машину, покажите нам и другие поля, — обратился к Климову Ласточкин.

Климов посмотрел на «Москвича», видно, хотел сказать, что у него своя машина, но, махнув рукой, полез в «Волгу».

На других двух полях урожай тоже отменный. На одном из них Климов определил урожай не ниже тридцати центнеров с гектара.

Вот и засуха!

Павлов с нетерпением ждал выводов Ласточкина. Но тот, как видно, заинтересовался Климовым, записывал в блокнот некоторые цифры, затем попросил показать опытные делянки по срокам посева.

— Большая часть делянок уже обмолочена, — сказал Климов, — но и по стерне можно выводы делать.

Он заметил, что в этом засушливом году особенно сильно сказался правильный выбор сроков посевов. На опытных делянках посевы конца апреля дали урожай в три раза ниже, чем при посеве в конце мая.

Ласточкин заинтересовался данными по срокам сева за несколько лет. Пришлось ехать на усадьбу совхоза.

Познакомившись со всеми материалами, Ласточкин сказал Павлову:

— Вот теперь прояснились особенности земледелия в Сибири. Климов — отличный агроном! У него есть чему поучиться.

А на улице Ласточкин взял Павлова под руку, отвел шагов на полсотни, остановился, заговорил негромко:

— Я вижу, Андрей Михайлович, вы очень сердитесь на меня.

Павлов не понял еще, к чему затеян этот разговор, и потому насторожился. Однако сказал: «Сержусь…»

— А ведь если объективно разобраться, — продолжал Ласточкин, — то и к вам лично много претензий за сниженный урожай.

— Конечно, виноваты всегда…

— Не горячитесь, — остановил Павлова Ласточкин. — Вас-то к числу стрелочников никак нельзя отнести. И я имею право спросить у секретаря обкома по сельскому хозяйству: почему же вы, хорошо зная местные условия, так нерешительно восстали против людей, настаивавших на чрезмерно раннем севе? В том числе и против меня. А?.. Я же тогда откровенно сказал, что работал много лет в зоне, где именно ранний сев гарантирует урожай.

— Это я помню. Но ведь и вы помните, наверное, что мы решительно возражали.

— Отлично помню, Андрей Михайлович. Но ведь на совещании в кабинете Ларионова договорились не давать директив насчет развертывания массового сева. Мне пришлось тогда, что называется, воздержаться.

— Но беда-то в другом, — возразил Павлов. — Совещание уже не могло остановить тех, кто начал сеять. Вы же сами лично звонили в районы.

— Позвольте, — удивился Ласточкин. — Никакой команды о севе я не давал. Я только спрашивал: почему медлят с севом, хотя в соседних областях его ведут вовсю?

— Так разве этого мало? Вы же очень ответственный товарищ, и ваш вопрос: «Почему медлите?» — такими, как Топорков, был понят как директива развертывать сев! И наши топорковы сразу же поломали планы агрономов, сбили их с верной дороги к урожаю. Вы же не могли не знать, что есть еще люди, которые бездумно выполнят любую команду, зная, что за это не они в ответе.

Плотно сжав губы, Ласточкин долго смотрел в сторону. Потом, положив руку на плечо Павлова, сказал:

— Вот этого-то, Андрей Михайлович, я действительно не учел… Честно говоря, я без восторга принял решение вашего совещания, но насчет звонков телефонных… Да, признаю: виноват. Но и в ваш адрес замечание — надо быть потверже в вопросах, которые для вас совершенно ясны. Ларионов рассказывал мне о вашей установке на полное доверие агрономам. Думается, направление взято верное. Но оно нуждается в твердой руке, в постоянной и решительной поддержке. И эта рука — ваша рука. Вы сами агроном и должны стать главным шефом агрономов области. Оберегайте их от глупых наскоков со стороны, от кого бы они ни исходили.

— Будем стараться, — улыбнулся Павлов.

— Обязательно! И будьте тверже. Во всяком случае, Андрей Михайлович, и для меня то, что мы видели в «Борце» у Климова, — все это наглядный урок.

Павлов горячо заговорил о давно наболевшем:

— Кто у нас директором совхоза или председателем крупного колхоза? Специалист сельского хозяйства, чаще всего — агроном! Кто теперь первым секретарем сельского райкома или председателем райисполкома? Чаще всего — агроном! Да и в области та же картина. Стало быть, от нас зависит, какого руководителя выкуем из начинающего агронома: с настоящими крыльями или так… Есть курица, а есть орел! У обоих крылья, только очень разные, потому что росли в различных условиях. За последние годы среди агрономов куриц много нарастили, а орлов мало. Значит, воспитанию агрономов — больше внимания, в каждом агрономе надо видеть будущего руководителя — генерала от сельского хозяйства.

Ласточкин слушал не перебивая, и когда Павлов закончил свои рассуждения, что крайне необходимо оказывать больше доверия не только агрономам, но и всем, кто работает на земле, Ласточкин согласно кивнул головой:

— И я подпишусь под этим, Андрей Михайлович. Больше доверия людям, работающим на земле!

И Павлов теперь уже совсем иными глазами смотрел на этого очень серьезного и строгого человека.

Проводив гостей, Павлов заночевал в Дронкине. А утром из поездки в Курганскую область вернулся Несгибаемый.

Несгибаемый тяжело опустился на свой стул за столом, облизнул потрескавшиеся губы.

Павлов невольно обратил внимание на высокий лоб Михаила Андреевича. Вернее, на три морщинки, которые еще более углубились и как бы раздались вширь. А похудел он заметно…

Павлов сказал про приезд большого начальства в «Борец».

— Мне уже говорили… А я все же добрался до Терентия Семеновича Мальцева.

И морщинки на лице Несгибаемого разгладились.

— Четвертый год у них в области хороший урожай. И нынче засуха, как и у нас, а урожай зерна чуть не в два раза выше. За последние четыре года в среднем по области четырнадцать центнеров с гектара! А в колхозе самого Терентия Семеновича вот уже пятнадцать лет урожаи превышают двадцать центнеров с гектара. Какая же еще нужна практическая проверка мальцевских приемов? Между прочим, когда тут в мае прошлись пыльные бури, некоторые агрономы вспоминали про мальцевскую безотвальную пахоту и поверхностную обработку. Если бы стерня сохранилась на поверхности поля, таких печальных последствий от пыльных бурь не было бы. Вот завершим уборку и всех главных агрономов зоны пошлем к Терентию Семеновичу. Он обещал уделить им денька два-три.

Павлов перевел разговор на другую тему. Что дала перестройка управления? Что есть положительного, что требует каких-то дополнений, изменений? Справку на этот счет просил у Павлова и Ласточкин.

— Ну что же, — начал Несгибаемый. — Если судить по результатам года, то… урожай хуже прошлогоднего, а отсюда все беды и в животноводстве, и с доходами колхозов, и с оплатой труда. Впрочем, так сразу я не готов ответить.

Он встал, прошелся по кабинету, присел на диван.

— Одно ясно: трудно у нас парторгу. Он парторг обкома, все первые секретари стали теперь его заместителями. Но у его заместителей своих замов по десятку. К тому же кое-кто поговаривает: «Мы выбранные по закону, а парторг назначен…» Понимаешь? Я это не к тому, что райкомы стали помехой для управления, а к тому, что мы с ними не всегда в одну точку бьем, а это уже плохо. Но вообще-то думать и думать надо, чтобы разобраться до конца.

Павлов был согласен с Несгибаемым. Да, конечно, не так легко разобраться… Он вспомнил вдруг те сомнения, которые когда-то, еще весной, возникли у него самого. Не слишком ли громоздко управление сельским хозяйством? На пользу ли это делу?

Об этом Павлов раздумывал и позднее, когда заговорили об итогах года. Они не везде утешительны, поэтому анализ ошибок особенно въедлив. Павлов давно уже приметил, что серьезными анализами чаще всего занимаются именно в трудные годы. Когда урожай хороший, то об анализах как-то забывают. Тогда вроде все ясно: агротехника была на уровне, массово-политическая работа на высоте. Конечно, и тогда проводят анализы, но чаще ради того, чтобы из десятков лучших хозяйств отобрать несколько действительно самых передовых. А вот неурожай… В такие годы яснее видны промахи и недостатки. Засуха как бы сильнее подчеркивает их. Отсюда порождается стремление к анализам.

Павлов тоже подводил итоги минувшего года. Но подводил по-своему. По давно заведенной привычке он как бы оглядывался назад, отмечал все полезное и нужное, что удалось сделать. Сейчас это было особенно необходимо, потому что страна готовилась к очередному Пленуму ЦК по вопросам сельского хозяйства.

Год был сложный. Но не все в нем плохо. Очень важно, что удалось убедить в необходимости доверять агрономам. А создание опорных пунктов будущего наступления на урожай! Разве это не важно?

Если же о более близкой перспективе, то и для нее кое-что сделано. Никогда в области не было подготовлено такого количества ранней зяби. Впервые запасена полная потребность отборных сортовых семян. Именно сортовых! Больше половины хозяйств области обзавелись агрономическими лабораториями, почти везде заведены книги истории полей, как это делается у Климова. Серьезнее стали заниматься экономикой. При сельхозинституте начали работу постоянно действующие курсы по подготовке экономистов сельского хозяйства.

Павлов припоминает и другие дела. Приняты решения о создании лучших условий для специалистов сельского хозяйства — тут и быт, и условия работы, и снабжение. Павлов настоял, чтобы большая часть мотоциклов с колясками и легковых автомашин, выделяемых области, была продана специалистам сельского хозяйства. Потеснены со своих позиций руководители типа Обухова. И самого Обухова освободили от директорства.

Выйдя из-за стола, Павлов шагает по своему просторному кабинету. Да, кое-что все же сделано в нынешнем трудном году. Сделано… Но есть и промахи… В одних прямо виноват Павлов. В других… Вот они-то и не давали Павлову спокойствия.

Но что-то скажет предстоящий Пленум? Неужели опять реорганизация?

* * *

Опасения Павлова оправдались: снова реорганизация… И наиболее крупная из всех: партийные организации страны разделились по производственному принципу — сельская, промышленная.

Павлов был избран первым секретарем сельского обкома партии, а Несгибаемый — вторым. Ларионов возглавил промышленный обком.

 

IV. Перелом

 

1

Председатель облплана Сергеев подошел к столу Павлова, положил перед ним два листа с колонками цифр и, тяжело опускаясь в кресло у стола, произнес:

— Вот полюбуйтесь, Андрей Михайлович.

Павлов взял листки и стал пробегать глазами многозначные числа. Некоторые из них были жирно подчеркнуты красным карандашом.

— Это что же, Михаил Петрович выразил свое отношение?

Сергеев усмехнулся, чуть кивнув головой.

— Михаил Петрович расценил это как чрезвычайное происшествие.

— Вот оно что… Ну, а твое мнение?

Павлов уважал этого человека за прямоту и обоснованность суждений. Он не помнит случая, чтобы кому-то удалось доказать неправоту председателя облплана. Сергеев — уроженец здешних мест. Здесь он учился, здесь работал много лет, отсюда был выдвинут в другую область на пост первого секретаря обкома, но там «погорел»: схватил титул травопольщика и вернулся в свой родной край.

Павлов ждал, что ему ответит Сергеев. А тот насупил брови, что придало его округлому и полному лицу несвойственную строгость, поджал губы.

— Люди использовали данное им право. Какое же тут чрезвычайное происшествие? — наконец медленно проговорил он.

— Ну, что ж, придется собрать, так сказать, чрезвычайное заседание, — Павлов потянулся к телефонному аппарату.

Первым явился Несгибаемый.

— Ты знаком с этими результатами? — протянул Павлов Несгибаемому листки, принесенные Сергеевым.

— Ага! — воскликнул Несгибаемый. — Уже сводный… Любопытно! Так-так… Ага!

Возвращая листки Павлову, сказал:

— В общем-то я знал. Мне Дмитрий Сергеевич говорил, но по районам — любопытно…

Вошел Щербинкин — председатель облисполкома. Он молча опустился в кресло и выжидательно посмотрел на Павлова.

— Так что же теперь делать будем, Михаил Петрович? — начал Павлов, поднимая в руке листы с цифрами.

— Надо что-то делать! — Щербинкин нервно поправил галстук.

В кабинете появился Гребенкин, и Павлов начал зачитывать цифры, по которым было видно, что колхозы и совхозы области в сравнении с прошлым, шестьдесят третьим годом значительно снизили плановые площади посева кукурузы на силос, зато площади под овсом увеличили почти в три раза. Несколько лет в области не сеяли подсолнечника на силос, а теперь его запланировали больше ста тысяч гектаров. Увеличивались посевы многолетних трав. И еще одна цифра, которую Павлов назвал в последнюю очередь: под чистыми парами колхозы и совхозы наметили оставить более четырехсот тысяч гектаров, хотя в прошлом году паровало всего тридцать тысяч.

Первым заговорил Щербинкин:

— Да нас с такими планами близко до Москвы не допустят! Посевы зерновых сократились, а под пары — четыреста тысяч! Нечего сказать, наломали дров. Это вы, Андрей Михайлович… — он приподнялся с кресла, — вы заверили, что люди на местах лучше разберутся с планами посева. В принципе, конечно, это правильно. Но не все еще способны трезво, по-государственному разобраться с этим. На самотек пускать такое дело никак нельзя! И тех, кто сильно зарвался, надо поправить.

— Колхозам дано право решать эти вопросы самостоятельно. Центральный Комитет такое право им предоставил, — возразил Сергеев. — Они нас и спрашивать не обязаны.

— Вот-вот. — С каждым словом голос Михаила Петровича все больше ожесточался. — Вы что, хотите себе устроить легкую жизнь? Сведи цифры — и никакой заботы! А кто будет руководить политикой?

Несгибаемый молча наблюдал за Щербинкиным, но где-то в глубине глаз блуждала ироническая усмешка. Когда же Щербинкин на самых высоких нотах произнес: «Мы что теперь, статисты?!» — Несгибаемый спокойно вмешался:

— А какое же конкретно твое предложение, Михаил Петрович?

— Всяким делом надо руководить.

— А если еще поконкретней? — бросил Гребенкин.

Михаил Петрович поднялся с кресла и сердито заходил по кабинету:

— Неужели ты, Гребенкин, не понимаешь, что произошло? Ты ведаешь сельским хозяйством, значит, тебе первому этими цифрами выражено недоверие. Неужели это не ясно?

— При чем тут недоверие?

— А вот при том! — И, подойдя к Павлову и все так же горячась, продолжал: — Всем нам, всему бюро этими цифрами выражено полное недоверие! Кто раньше планировал вот это? — ткнул он пальцем в первый столбик на листке бумаги. — Кто? Мы с вами! А теперь, оказывается, что все прошлые годы мы тумаками были. На двести тысяч гектаров уменьшаются посевы кукурузы, на полтораста увеличиваются овса… Да если эти цифры представить в Москву, то я на месте ЦК всех бы нас повыгонял!

В кабинете воцарилось молчание.

Павлову и в районах задавали вопрос: в чем же теперь заключается роль партийного руководства? Обычно он отвечал так: следить за тем, чтобы цифры плана исходили из экономически обоснованных расчетов. Так он сказал и сейчас:

— Необходимо проверить обоснованность этих планов. Те, что экономически обоснованы, утвердить! Верно, Михаил Петрович?

— Соседи что же, глупее нас? — гнул свое Щербинкин. — Я звонил Прохорову. У них по области нет такой разницы.

— А почему ты своих-то не уважаешь? Мнение соседей оцениваешь высоко, а мнение своих товарищей в грош не ставишь? — Несгибаемый подошел к столу, встал рядом с Павловым. — А мне так кажется, товарищи, что большинство руководителей на местах подошли к составлению планов со всей серьезностью. Я был в шести районах. Конечно, за каждое хозяйство поручиться не могу, но твердо знаю: во всех шести районах планы составлялись со знанием дела.

Он начал приводить факты, с которыми ему пришлось столкнуться. В одном совхозе еще в прошлом году снизили в два раза посев кукурузы на силос. До того не было случая, чтобы совхоз управлялся с уборкой всего урожая кукурузы: не хватало комбайнов и автотранспорта для отвозки массы, большая часть урожая попадала под заморозки, гибла. А в прошлом году и с обработкой управились вовремя, и с уборкой тоже. А общий сбор зеленой массы оказался выше, чем собирали раньше. Высвободившиеся две тысячи гектаров земли засеяли фуражными культурами и собрали по четырнадцать центнеров зерна с гектара.

— Вы подумайте только, какой огромный выигрыш! — закончил Несгибаемый. — Почти тридцать тысяч центнеров добавочного зерна для скота. Вы, Михаил Петрович, не обратили внимания на вчерашнюю статью в газете? Про этот самый совхоз написано. Удои коров там нынче в два раза выше прошлогодних.

— А они снова кукурузу поубавили? — спросил Щербинкин не без ехидства.

Несгибаемый, не обратив внимания на тон, все так же спокойно подтвердил:

— Еще на тысячу гектаров посеют кукурузы меньше, но эту тысячу займут подсолнечником с викой и овсом.

— Вообще-то зря мы отказались от таких посевов, — вставил свое слово Сергеев. — Вспомните, как раньше было с силосными? Сеяли подсолнечник в смеси с вико-овсом, скашивали все эти площади рано, до начала хлебоуборки, и силос был прекрасный!

— Мы многое хорошее забыли, — согласился Несгибаемый. — А теперь обижаемся, что нам оказали недоверие. Правильно сделали! Я готов принять эти обвинения, они справедливы, Михаил Петрович.

— Я считаю, что еще раз проанализировать план не вредно. Но думать, что в низах люди преследуют какие-то свои, корыстные цели — это… это, Андрей Михайлович, по меньшей мере заблуждение, — горячо проговорил Гребенкин.

Итак, точка зрения каждого Павлову теперь ясна. Но почему все обошли молчанием такой факт: в семи районах плановые показатели на 1964 год почти не отличаются от прошлогодних. «Что это? — раздумывает Павлов. — Или раньше так хорошо было все спланировано, или что-то другое?..» И у Павлова возникло желание самому съездить в некоторые из этих районов.

На другой же день он отправился в Приреченский район.

 

2

Погода выдалась солнечная, с легким морозцем. Павлов смотрел на раскинувшиеся сразу за городом поля. Они почти совсем освободились от снега. Но вскоре стали попадаться на глаза большие снежные острова. А когда по обе стороны дороги замелькали березовые колки, поля между ними оказались почти без проталин.

«Это хорошо, — думал Павлов, — снег сохранился к началу апреля, земля напьется вволю».

По пути к районному центру он заглянул в Иртышский совхоз. Этим совхозом давно уже управляет Александр Кириллович Коршун. Павлов знал его с тех пор, когда, будучи секретарем райкома, ездил сюда на экскурсии, знакомился с постановкой дела на молочных фермах. Еще тогда он обратил внимание на увлечение Коршуна строительством. Со строительными материалами было трудно, и Коршун наладил производство кирпича в своем хозяйстве, организовал выработку черепицы. В Иртышском совхозе, единственном в области, а может и в Сибири, не только все производственные постройки, но и дома покрыты черепицей.

При въезде на усадьбу Павлов сразу же увидел животноводческую ферму — десятка полтора кирпичных корпусов в окружении молоденьких деревьев. И как-то радостно стало на сердце у Павлова: вот ведь какие руководители есть — думают и о прочности построек, и о красоте жизни.

Коршун оказался в конторе. Этот немолодой уже человек с серыми, словно запыленными, волосами и густыми клочковатыми бровями, нависшими над глазами, удивительно располагал к себе.

Павлов начал издалека: как здоровье и был ли уже в отпуске? Коршун отвечал неторопливо, но казался настороженным, напряженным: чувствовалось, ждал главного разговора.

И Павлов решил не тянуть.

— При новом порядке планирования что особенно сильно претерпело изменения? — спросил он.

— Ничего особенно не претерпело, — как-то смущенно ответил Коршун. А чуточку помолчав, добавил: — Только как бы узаконилось. Открыто записываем в плане то, что мы делали и раньше. — По всему виду Коршуна стало заметно, будто стряхнул человек со своих плеч тяжелый груз.

— Это как же понимать?

Коршун улыбнулся.

— Нельзя нам было придерживаться шаблона. Никак нельзя, Андрей Михайлович, — горячо заговорил он. — Без зерна оставили бы себя, да и государство пострадало бы. Теперь признаюсь: обманом занимался. И секретаря партбюро втянули в это дело. Он же агроном, хорошо понимает: шаблон губит дело. Мы, как вы знаете, придерживаемся мальцевской агротехники. А комплекс ее начинается с хорошо обработанных чистых паров. Нет паров — нет и мальцевской агротехники. А она нам приглянулась. За восемь лет, как мы ее ввели, у нас ведь урожаи повыше, чем у других.

Павлов знал и о хороших совхозных урожаях, и о силе мальцевской агротехники.

— Значит, занимались очковтирательством?

Коршун быстро взглянул на Павлова и, поняв, что найдет в нем поддержку, чистосердечно повинился:

— Занимались… Но ведь и по постановлению пятьдесят пятого года мы могли самостоятельно планировать посевные площади.

— Так бы и делали. Без оглядки.

— А кто бы утвердил наши планы? Меня давно бы уже выгнали за самовольство. Ну меня — это не такая уж беда. Система нарушилась бы, порядок нарушился на полях… А это погубило бы урожаи…

— Но все же, как вам удавалось скрывать чистые пары?

— Показывали эти площади как засеянные. Этим мы наносили моральный ущерб коллективу, потому что валовой урожай делили на всю пашню. А так-то на посеянный гектар у нас урожай был еще выше.

«Святая ложь. Опять святая ложь», — подумал про себя Павлов.

— Мы, Андрей Михайлович, если уж быть совсем откровенным, в последние годы сеяли подсолнечник на силос, сеяли и донник, но в сводках показывали кукурузу.

В дороге Павлов раздумывал над услышанным. Не дико ли, что таким прекрасным руководителям, как Коршун, боимся доверить самим хозяйничать на земле? В этом Павлов видел и свою личную вину. Это сейчас угнетало его больше всего… Ох, как умно надо руководить такими вот Коршунами!

Павлов не спросил Коршуна, поддерживает ли его секретарь парткома Попов. Если поддерживает, то ведь тогда зря говорят о Попове как о шаблоннике, человеке без своего мнения… Впрочем, Павлов не любил Попова. В свое время Попов был верным слугой Смирнову, «подхватывал» всякие его «начинания». Это он вызвался обеспечить выполнение двух годовых планов по мясу, потом ликвидировать коров в личной собственности колхозников, внедрить «елочки» и тому подобное. И хотя двух планов не выполнил, а ущерб делу нанес большой, наказания при Смирнове не получил. Теперь же Попов несколько притих.

Впереди показалась деревня. Здесь контора колхоза «Восход». Подумав, Павлов решил завернуть и сюда.

Когда он заговорил с председателем Сидоровым о перспективных планах, тот только с досадой рукой махнул:

— Болтовня это, Андрей Михайлович, насчет самостоятельности. Как не давали нам, так и не дают самим планировать.

Видно, председатель уже дошел до точки кипения. Ему было уже безразлично, кто его слушатель — секретарь обкома или секретарь ЦК. Он высказывал наболевшее.

Одно поле с полтысячи гектаров у них на высоком берегу реки и не знает отдыха десять лет. Земли там хорошие, вот с них и не слезают — сеют и сеют. Но за последние годы урожай там резко снижается: истощала земля. Колхозники считают — поле надо отвести под паровую обработку, но в управлении «все вычеркнули». А когда Сидоров пожаловался находившемуся там председателю облисполкома, тот поддержал управление. И колхозу разрешили планировать под пары только сто гектаров. Запретили также заменить часть посевов кукурузы другими культурами.

Павлов не перебивал Сидорова, и тот отводил душу:

— Что получается-то, Андрей Михайлович? Я им говорю: на полторы тысячи снизим кукурузу, но на пятьсот гектаров прибавим подсолнечник в смеси с овсом и викой. Массы силосной соберем даже больше, опыт-то многолетний, а тысячу гектаров высвободим для других целей. На пятистах пропаруем землю, а еще на пятистах овес посеем. Тогда ведь кормов-то для скота будет больше, и гарантия более высокого урожая в будущем году полная: по пару всегда высокий урожай. А знаете, что сказали наши руководители? — Он в упор смотрел на Павлова.

— Нам сверху виднее, — попробовал угадать Павлов.

— Если б только это… Товарищ Попов разъяснил мне так: посеешь пятьсот гектаров овса — осенью все равно заберем его в хлебосдачу. А если земли засеешь кукурузой, то пусть и мало уродит, но все, что уродится, останется в хозяйстве. Понимаете, до чего докатился?.. Некоторые мои собратья тоже так стали рассуждать, их приучил к этому товарищ Попов.

Теперь и у Павлова все внутри закипело… Но он постарался сдержать себя. Попросил Сидорова дать ему справку о плановых цифрах, разработанных колхозом, и тех, что навязали в управлении.

Расхождения оказались очень большими.

Павлова удивило, что такой напористый человек, как Сидоров, не устоял. А ведь при определении планов посева последнее слово партия оставила не за Поповым, а за Сидоровым. Почему он не воспользовался этим правом?

Сидоров как-то сразу обмяк. Провел ладонью по лицу, горько усмехнулся:

— Я хорошо знаю об этих правах. Но попробуй воспользуйся. Попов сразу поставит на место…

— Так вы сначала попробуйте.

Сидоров молчал. По лицу было заметно, что в нем происходит большая внутренняя борьба.

— Коли начали, так выкладывайте все до конца, — настаивал Павлов.

— Я же обращался к товарищу Щербинкину…

— Но и Щербинкин не может отменять ваши плановые наметки.

— Тогда мне нечего сказать, Андрей Михайлович… Выходит, опять председатель виноват.

— В данном случае виноват. А кто же?

Сидоров прямо взглянул в глаза Павлову и произнес четко и твердо, выговаривая каждое слово:

— Одним утешал себя — все равно сделал бы по-своему. И пары завели бы, и овес посеяли бы, потому что дальше хозяйствовать по чужой указке сил больше нет.

— Зачем же лукавить, если есть честный путь?

— А почему бы, Андрей Михайлович, не сделать так, — не отвечая прямо на вопрос, продолжал Сидоров, — заранее собрать в районе, а то и в области секретарей парткомов, начальников управлений, нашего брата и объяснить: планируют-де сами хозяйства. Вот тогда мужества у нашего брата было бы побольше…

— Тут вы правы. Учтем. А пока договоримся так: к вечеру приезжайте в управление со своими плановыми наметками. Сумеете доказать свою правоту с цифрами в руках?

— Это просто, Андрей Михайлович. У нас расчеты сделаны.

— Вот и хорошо. Вечером я буду в райцентре.

От «Восхода» до райцентра двадцать минут езды, но и за эти короткие двадцать минут передумал Павлов много. Конечно, убеждать председателя в том, что если посеет зерновые, то их все равно заберут, а потому сей хоть сорную траву, зато она дома останется, — это преступление.

Но, раздумывая дальше, он был вынужден признать, что корень зла не в Попове. Ведь и Попов, надо полагать, не сразу пришел к такому заключению. Попова подвели к этой мысли. Забрать овес у Сидорова или не забрать, в конечном счете, решают не в районе. Вот ведь какая сложная ситуация…

С Поповым они встретились в парткоме.

Попов больше десяти лет в районе «первый» — был секретарем райкома, стал секретарем парткома производственного управления. За последние годы он заметно округлился: лицо полное, щеки словно бы пораспухли — тугие, красные. Черные волосы гладко зачесаны назад. Взгляд карих глаз властный…

Павлов сразу — о планах. Не удержался, сказал и о том, что узнал от Сидорова. Он думал, что Попов начнет «выкручиваться». Но Попов даже не защищался. Он повторил слово в слово, что говорил Щербинкин: «Принять большие изменения в планах колхозов и совхозов — значит согласиться с откровенно выраженным недоверием руководству».

— Это ты сам пришел к такому выводу?

— А разве в обкоме думают не так? — явно взволновался Попов.

К вечеру приехал Сидоров со своим агрономом — молодым застенчивым парнем.

В кабинет Попова пригласили руководящих работников производственного управления.

— Ну, Сидоров, докладывай, с чем ты не согласен, — начал Попов.

Сидоров поднялся, бросил взгляд на Павлова, словно ища поддержки, откашлялся и начал негромко:

— Поля наши за последние годы сильно запущены.

— Кто же их запустил? — сразу же перебил Попов. — Ты в колхозе уже три года. — И, спохватившись, более миролюбивым тоном добавил: — Да еще и сам агроном по образованию.

— Вы, Федор Федорович, по образованию тоже агроном. А вот ведь не подсказали нам, как правильно вести полевое хозяйство. И в районе вы не три года, а десять лет! — перешел в наступление Сидоров.

Попов вспыхнул, хотел начальственно оборвать забывшегося председателя, но, взглянув на Павлова, только пожевал губами и отрывисто бросил:

— Давай, Сидоров, по существу вопроса.

— А если по существу, то вот наши наметки… Они нами и раньше были экономически обоснованы, но управление и вы, Федор Федорович, не согласились с нами.

При обсуждении Павлов имел возможность убедиться, что Сидоров в делах экономики разбирается куда лучше, чем Попов, он, что называется, клал Попова на лопатки, когда обосновывал свои планы.

Потом уже, поздно вечером, в разговоре один на один Попов признался Павлову, что это после консультации с Щербинкиным он решил «не распускать вожжи».

— Но в конечном-то счете вы дрожите за себя? — злился Павлов. — Вы десять лет здесь и, выходит, десять лет сдерживаете инициативу творческих работников.

— А выше… — начал было Попов, но замолк, встретив сердитый взгляд Павлова.

— И у нас тоже бывает так, — безжалостно выговорил Павлов. — И мы виноваты. Но надо уметь смотреть правде в глаза, как и положено коммунистам, настоящим коммунистам. Не усугублять своей вины. Если хотите, партия выразила мне и тебе известное недоверие, когда последнее слово при составлении планов оставила за председателями колхозов. Почему бы это? Не потому ли, что мы слишком шаблонно руководили сельским хозяйством, не учитывали конкретных особенностей каждого колхоза, совхоза, даже каждого поля.

Попов встал, оперся о стол обеими руками и заговорил, тщательно подыскивая слова:

— Андрей Михайлович, я так смотрю на это. Неужели я хуже Сидорова разбираюсь в политике? Да и в производстве? Неужели нам, руководителям района, так уж и нельзя доверить утверждение планов по колхозам и совхозам? Здесь какое-то недоразумение, Андрей Михайлович… За район отвечаю я! Не Сидоров, не Коршун, а я в ответе за район! И вот представьте себе такое положение… — Попов отпрянул от стола, начал жестикулировать руками и чуть заикаться, как это всегда бывало с ним, когда он горячился. — Допустим, Сидоров взял бы да и наставил в своих расчетах несусветные цифры по урожаю, по продуктивности скота… Все это вошло бы в сводный план по району, и план остался бы невыполнимым. А кто в ответе?

Павлов молчал. Он решил понять до конца, что все-таки представляет собой этот Попов.

А тот, торопясь высказаться, продолжал:

— Многие могут занизить планы. А я, партийный руководитель, выходит, не могу отменить такое антигосударственное планирование?!

Павлов видел, что сейчас Попов высказывает то, что думает, как понимает свою роль. А ведь еще в 1955 году по решению партии и правительства колхозам и совхозам было предоставлено право самим планировать посевные площади, поголовье скота на фермах. Но понадобилось второе, более жесткое решение о планировании. Значит, первое не выполнялось? А кто не выполнял? Районные и областные руководители? Между прочим, именно так об этом думают в колхозах и совхозах. Но Павлов-то отлично знает: все гораздо сложнее. Главная беда в том, что на месте фактически нечего было планировать. Если сверху продиктована структура посевных площадей, определена единственная кормовая культура, запрещены чистые пары, овес, многолетние травы, то может ли быть разговор о творчестве в планировании своего производства?

В районах привыкли ко всему этому, смирились и мыслить-то приучились шаблонно. Болезнь эта, к сожалению, застарелая. Но тогда почему он теперь удивляется Попову? Попов свою задачу, как он видит ее, выполняет в меру своих сил. Тем не менее Павлов испытывал смутное раздражение. Вероятно, вызывалось оно тем, что Попов не может и не хочет смириться с ограничением его прежних секретарских прав. Новых же обязанностей он не видит и не понимает. Ему нестерпимо думать, что он лишен последнего слова при утверждении планов колхозов и совхозов, поставлен в такое положение, когда любой председатель колхоза может сказать ему: «Мы так решили!»

— Хорошо, что ты высказался откровенно, — заговорил Павлов. — Но не жди, что я стану на твою сторону. Впредь тебе и твоим помощникам, если придется возражать, то уж возражать веско. Если доводы ваши будут убедительны, председатели колхозов согласятся с ними.

— Они могут не принять и самых убедительных! — по-прежнему нервничая, выкрикнул Попов.

— Вполне возможно, — спокойно согласился Павлов. — Мы с тобой столько раз утверждали планы, не пытаясь даже вникнуть в экономическую подоплеку их, что к нам тот же Коршун может отнестись с известным предубеждением. Но вот что надо понять… — Павлов заходил по кабинету. — Мы должны, Федор Федорович, уровень руководства повысить. Ведь подсказать, как из сотен путей найти один самый верный, может только тот, кто отлично знает дело. И планирование в новых условиях мне представляется своеобразным экзаменом на нашу зрелость. Вот тут-то и видно будет, кто же лучший хозяин — руководитель района Попов или директор совхоза Коршун. Если Попов сможет убедить Коршуна…

— Да если Коршун упрется, ему ничего не докажешь! — окончательно вспылил Попов.

Павлов едва сдержал улыбку.

— А если бы Коршун был секретарем парткома, а Попов — директором совхоза, тогда сумел бы Коршун что-либо доказать Попову?

— Это зависит от личных качеств человека.

— Не совсем так, — возразил Павлов. — Планирование в новых условиях — это прежде всего экономика. Помнишь, как сегодня Сидоров обосновал свои расчеты? Ты же вынужден был согласиться с ним. Так ведь?.. А несколько дней назад отверг его доводы. Почему так получилось?

Попов заерзал на стуле.

— Только не объясняй это моим вмешательством, — опередил Попова Павлов. — Я же понимаю: тебе, что называется, крыть было нечем. А главный агроном управления еще раньше был согласен с Сидоровым. Так что, Федор Федорович, нас поменяли ролями. Раньше директор совхоза или председатель колхоза доказывал нам разумность своих расчетов, и, так как последнее слово было за нами, мы могли проявлять, как ты выразился, личные качества. Теперь же мы должны уметь доказывать.

— Как-то не доходит все это… — недоуменно пожал плечами Попов.

— Дойдет, — уверенно проговорил Павлов. — Не забывай только о горьком для нас с тобой обстоятельстве: мы неумело планировали сельскохозяйственное производство — проваливали планы из года в год. Много напортили. Подумать только: за последние пять лет Сибирь снизила урожай, а по продуктивности коров отлетела назад лет на шесть!

— Может, руководство нам нельзя больше доверять?

— Может и так вопрос стоять. Но пока доверили. И надо оправдать это доверие. Но на долготерпение рассчитывать не приходится. Нам всем надо хорошо усвоить суть решений февральского Пленума. Суть!

Павлов присел. А Попов глянул на свои часы. Павлов невольно посмотрел и на свои:

— Ба, заговорились-то как! Уже час ночи…

На улице темно, хотя небо и было усеяно звездами. Морозило.

— Как у вас считают? Быть урожаю? — спросил Павлов.

— Коршун говорит, что год будет благоприятный, — ответил Попов.

То ли свежий ядреный морозный воздух, так бодрящий и успокаивающий, был причиной, то ли это сообщение, хотя и не новое для Павлова, но Андрей Михайлович заговорил совсем дружественно:

— Вот завтра, Федор Федорович, и надо выдержать испытание… Соберутся все руководители колхозов и совхозов. У них расчеты продуманные, это хорошо показал сегодня Сидоров. А ломка наших прошлогодних планов — это и есть критика снизу. Так давай наберемся мужества, признаем свои ошибки, а их у нас, к сожалению, немало.

— Поднять руки кверху?

— Если в руках нет доказательств, экономически обоснованных расчетов, то поднять. Таким честным признанием мы можем обрести утерянное доверие. Без этого дальше руководить просто невозможно. Вот на это мне особенно хотелось, Федор Федорович, обратить твое внимание.

— Неужели все планы ломать? — ужаснулся Попов.

— Рассматривать снова все планы, — поправил его Павлов. — Если не сможете доказать ошибочность наметок колхозов и совхозов, принимайте их. Но тогда уж отстаивайте!

— Понятно, — тихо вымолвил Попов.

На следующий день съехались руководители и специалисты всех колхозов и совхозов района. В кратком выступлении Павлов повторил им то, что говорил вчера и Попову: получше разберитесь в планах на этот год. Разрабатывая планы, не забывайте самого главного: высокий урожай! К достижению этой цели должны быть направлены все усилия.

После этого приступили непосредственно к делу: работники управления придирчиво рассматривали поправки колхозов и совхозов к утвержденным уже планам по посевным площадям.

Павлов спросил Попова:

— Есть надобность в моем присутствии?

Подумав немного, Попов сказал:

— Позвольте, Андрей Михайлович, нам самим разобраться. Думается, мы найдем общий язык, — и улыбнулся.

Павлов отметил, что он первый раз увидел улыбку на губах Попова. И сам улыбнулся. «Переломится», — подумал он и протянул руку Попову.

 

3

Уезжал Павлов довольным: ему не пришлось воспользоваться своей властью. Немного рассосалась и досада на Попова. Машина быстро мчалась вдоль высокого берега могучей сибирской реки. Она то ныряла в перелески, то взору открывались просторные поля.

Павлов не заметил, как мысли его вновь вернулись к Попову, а с него перекинулись на Щербинкина. И Щербинкин когда-то работал в районе. И у него, наверное, часто возникали мысли о том, как иногда неправильно решаются «наверху» главные урожайные дела. Наверное, и он часто протестовал. Так почему же такие люди, умудренные жизненным опытом, приобретенным на самом переднем крае борьбы за хлеб, выдвинувшись на более высокие посты, начинают повторять ошибки прежних руководителей? Почему так? Казалось бы, выдвижение способного, знающего сельское хозяйство человека должно вносить в дело свежую струю. Иначе и быть не может. Но почему тот же Щербинкин признает лишь протоптанную колею и в бутылку лезет, едва услышит что-то не предусмотренное инструкцией? А Попов? Он пережил не одну реорганизацию и все же удержался на своем посту. Видимо, крепко усвоил: держись мнения начальства, и все будет хорошо. Павлов горько усмехнулся… Так ведь и есть! Сколько энергичных «сгорело» на его памяти. Только один Смирнов сильно «покрошил» ряды секретарей райкомов. А скольких сбил с пути!

Впереди перекресток: влево — дорога в город, вправо — на юг, в целинные районы. Там Дронкинский район, там Иван Иванович Соколов…

— Петрович, сбегаем к Соколову.

И машина круто повернула вправо.

Приняв это неожиданное решение, Павлов повеселел, даже начал насвистывать веселый мотивчик. А Петрович, его неизменный шофер, уловив настроение, включил приемник.

Но отрешение от тревоживших его мыслей оказалось недолгим. Павлов опять — в который уже раз! — задумался о себе самом, о своем поведении.

Он перебирал в памяти главные события последних лет, работу в райкоме, в обкоме… Вроде бы есть основания сказать честно и откровенно: нет, я никогда не кривил душой! Однако какую пользу общему делу все это принесло? В области урожаи заметно не повысились, продуктивность скота поднялась было, но теперь опять катится вниз. Доходы колхозов и колхозников растут не так, как хотелось бы…

И вот что любопытно: на фоне этих общих неудач отдельные хозяйства, районы, даже области, вроде Курганской, повысили урожайность полей. А Коршун, Климов, Соколов — в чем объяснение их успехов? Ведь они вроде бы не могут так, как Павлов, сказать: мы не кривили душой! Нет, они порой творили, хотя и святую, но все же ложь. Ради общей пользы творили…

Мысли Павлова путаются в лабиринте этих противоречий. Как понимал он крутые повороты последних лет в области сельского хозяйства? Как большой поиск, который возглавил руководитель правительства. Павлов со всей страстью коммуниста помогал нащупывать наиболее верные и короткие пути. Точно так поступали и его товарищи. А кто виноват, что поиск не всегда увенчивался успехом? Конечно, и он сам, Павлов… Но не только он. Все чаще возникают недоуменные вопросы.

Почему по всем решительно проблемам — сельскохозяйственным и даже литературным — истину изрекает один человек? Павлов не без тревоги наблюдал на больших совещаниях, что каждое слово, подчас и спорное, воспринималось немедля как единственно правильное, как директива и даже приказ к действию.

В годы войны наши люди мирились со всеми тяготами жизни, колхозники отдавали весь хлеб, зачастую не оставляя себе ничего. Но это было при чрезвычайных обстоятельствах. Тогда любой приказ воспринимался как должное, как единственно правильное и неизбежное. Но кончились чрезвычайные обстоятельства военных лет, свершилось развенчание ошибок, а приемы руководства во многом остались прежние: приказ, диктат… И целый ряд важных партийных решений, направленных на развязывание творческой инициативы, наталкивался вот на эти устаревшие приемы в руководстве.

Правда, сам Павлов при решении сложных вопросов всегда опирался на деловых людей типа Соколова, Гребенкина, Несгибаемого. Кое-что делалось и вопреки шаблонным установкам.

В прошлом году в области получил широкое хождение лозунг: «Агроном — законодатель полей!» Было принято решение бюро, потом подтвержденное пленумом: никто не имеет права отменять агротехнические рекомендации агрономов. Никто! Но Павлов с горечью наблюдал, как многие агрономы весьма неохотно принимали эту власть над землей. А некоторые откровенно признавались, что раньше работать было спокойней: объявят, когда сеять, когда уборку начинать, какую структуру посевов вводить, — и все ясно. Что за этим? Воспитанная годами привычка подчиняться команде и ни за что не отвечать? Но Павлов не мог не знать, что и у тех агрономов, которые горячо приняли на себя роль законодателей полей, руки очень часто оказывались связанными. Фактически у них была только одна возможность: выбирать из двух зол меньшее. Слишком многое регламентировалось сверху.

А чем обернется новое решение? Ведь стоило Павлову согласиться с наметками, которые были представлены, — колхоз «Восход» остался бы без паровых полей, или Сидорову, как и честнейшему коммунисту Коршуну, пришлось бы «творить святую ложь» ради высокого урожая. Стоит пойти на поводу Щербинкина — и самое доброе начинание вновь окажется погубленным. Не слишком ли много у нас щербинкиных и поповых? Не в них ли корень зла?

По радио зазвучала музыка Чайковского.

— Погромче, Петрович, — попросил Павлов, удобнее откинувшись на сиденье.

Перед ним открылась степь — бесконечная ширь полей, бывшая целина. Лишь кое-где вдали высокие тополя обозначали места поселков.

Павлов размечтался: научимся и мы выращивать высокие урожаи! Научимся! Позади большой опыт. И по высоким урожаям… и по поражениям.

Впереди завиднелись так знакомые Павлову ветряные двигатели колхоза «Сибиряк».

Вылезая из машины, Павлов подумал: так ведь и не построил Соколов хорошего здания для конторы.

Соколов показался на крыльце. В ватной телогрейке, на голове ушанка. Небритое лицо расплылось в улыбке:

— Быть нынче урожаю… Секретарь обкома приехал.

Соколов пропустил Павлова вперед, сам топал следом.

В комнате три стола. Один — председательский, два других — для агронома и зоотехника. Но хозяев на месте не было.

Павлов разделся, причесал волосы, опустился на старенький диван, что стоял рядом с председательским столом. А Соколов присел на табуретку у стола.

— Какими путями к нам? — спросил он, снимая с головы шапку. Бросил ее на стол, пригладил почти совсем белый ежик на голове.

Павлов заговорил о видах на урожай. Соколов успокоил его: урожай нынче будет!

— У вас-то будет, а в области?

— Везде будет… Все же, понимаешь, помаленьку к земле нашего брата начинают привязывать.

Павлову приятно слышать такие слова. Он всегда гордился старым хлеборобом, уважал его. А сегодня услышал в голосе Соколова нотки, каких раньше не замечал. Иван Иванович всегда немножко брюзжал. И тем был приятен Павлову, что настраивал его на борьбу с недостатками. А сегодня Соколов в добром настроении. Вскоре выяснилось: ему только что сообщили, что колхоз занял первое место в районе по надою молока…

Но как только Павлов спросил об его отношении к новому постановлению о планировании, Соколов сразу же стал прежним Соколовым.

— Хорошо, что заглянул, Андрей Михайлович… Я, понимаешь, все равно хотел до тебя добраться… Умно это — кто на земле хозяйствует, тот сам и планирует. Умно, всякий это скажет. А только, понимаешь, много всяких оговорок сделано. Вроде бы ты свободный, делай как знаешь, а вникнешь поглубже — много загородок, да еще высоких, не перепрыгнешь!

Павлов пересел с дивана на табуретку поближе к Соколову.

— Опять скажешь, Андрей Михайлович: этому старому черту ничем не угодишь? Так ведь думаешь?

Павлов не ответил, терпеливо ожидая, о чем поведет речь Иван Иванович.

— А я к тому, понимаешь, чтобы поменьше загородок ставили. А то свобода-то у нас такая… вроде бы липовая. Делай, что хочешь, кроме… — Он посмотрел на Павлова в упор. — Не понимаешь разве, Андрей Михайлович?.. Ну вот тебе для примеру… У нас в двух бригадах по одному полю позарез надо пропаровать. А не выходит!

— Так кто же вам мешает? Вы сами…

— Не перебивай, Андрей Михайлович, — остановил Соколов. — Вот про загородки и говорю… Надо паровать тем полям, сильно засорены они, да и поистощали, понимаешь. А где же пшеницу сеять?

— Так вы сами…

Соколов поднял руку.

— Все верно, Андрей Михайлович. Только надо сначала-то выполнять план по продаже хлеба государству. А нам такой планчик подвели, что ни вздохнуть, ни охнуть. У нас урожаи повыше других, вот нам и наметили так, что по тонне зерна с гектара надо только продать. Некоторым по пять центнеров, а нам по тонне! Это что же выходит, Андрей Михайлович? И наши земли хотят привести к тому, чтобы и нам потом, понимаешь, давали задания по пять центнеров с гектара? К тому идет, понимаешь… Не дают передохнуть.

Павлов вспомнил, что и Сергеев сетовал на то, что велико задание по продаже хлеба государству, поэтому маневрировать посевными площадями трудно. Но ведь нашли же колхозы и совхозы возможность в своих планах выделить под паровую обработку четыреста тысяч гектаров? Он сказал об этом Соколову.

— У нас в отстающих тоже нашли, — возразил Соколов. — Им проще, понимаешь… Собрали они за последние годы по восемь центнеров, планируют теперь по одиннадцать, вот и получается резерв площадей под пары. А у нас в среднем за четыре года по пятнадцати вышло с гектара, больше этого нельзя планировать, можно ошибиться… Мы и запланировали по пятнадцати, но чтобы план по продаже хлеба выполнить, всю пашню надо засевать, под пары ничего не остается. Под завязку получается…

Теперь Павлов понял Соколова. Планировать посевные площади по культурам — такое право дано колхозу. Но производственное управление устанавливает план продажи сельскохозяйственных продуктов и исходит при этом из наличия земель, из достигнутых урожаев.

— Получается так, Андрей Михайлович, — строго выговаривает Соколов. — Нас этим правом свободно планировать по губам помазали…

— Ну как же так, Иван Иванович… Все же…

— Я говорю о нашем колхозе, — уже совсем жестко прервал Соколов. — По отстающим есть кое-какие возможности, а передовые поставлены под удар! Одна надежда — скатимся книзу, тогда, понимаешь, и нам станет легче.

Павлов забрал у Соколова расчеты агронома и сразу вспомнил о Зине Вихровой… Кто-то другой, а не она уже делал эти расчеты. Зину Вихрову еще в прошлом году назначили главным агрономом Дронкинского производственного управления.

На листках бумаги были прикинуты несколько вариантов. Среди них и такой: чтобы иметь четыреста гектаров паров, урожай пшеницы надо планировать по семнадцати с половиной центнеров с гектара. А это, конечно, нереально, если учесть, что в целом по области урожай планируется одиннадцать центнеров.

— Какое ваше предложение? — спросил Павлов.

— Начальство должно, понимаешь, получше думать, — сердито проронил Соколов. — А если наше мнение нужно, то пожалуйста: надо все же, понимаешь, поощрять тех, кто умеет урожай выращивать, а вы гробите таких! Давно еще было хорошее постановление: сдал хлеб сверх плана — получи повышенную цену. Это нас подстегивало, хотелось еще лучше работать, искать лишние центнеры на своей земле. А теперь и поощрения никакого, и планы под завязку. Неразумно так-то, Андрей Михайлович. Шумим насчет материальной заинтересованности, а лучших хлеборобов под удар ставим. Трепотни много, вот что я скажу!

Соколов отвернулся от Павлова, смотрел в окно. Павлову стало не по себе. Он молчал, хорошо зная, что Иван Иванович отойдет.

Соколов повернулся к Павлову, заговорил спокойней:

— Возьми ту же кукурузу, Андрей Михайлович… Надо бы половину ее убавить. Все равно не управляемся с уборкой, за зря труд людей пропадает. На освободившейся земле посеяли бы овес, скот хорошим кормом обеспечили бы… Но опять не получается!

— Тут уж я совсем не понимаю, — пожал плечами Павлов. — Задание по сдаче силоса вам не дают.

— Вот опять вы там вверху плохо видите… Мы наметили на тысячу гектаров убавить кукурузу, а овса на тысячу прибавить. А нам что говорят? Семян овса нет и не будет, а семена кукурузы уже завезены с Украины, бери и сей. Вот и будем сеять опять кукурузу. По нужде будем сеять, а вы будете думать, что мы сильно возлюбили ее. — Соколов опять загорячился. — Снова вроде бы издевка: запретили овес сеять, в прошлом году нам в плане оставили всего сто гектаров. И теперь у нас семян только на полтыщи. А сейчас толкуют: сей хоть и овес! Да чем посеять-то? Насмехаются над нами… Опять же многолетние травы возьми. У нас, сами помните, какая хорошая люцерна росла. В смеси с костром она по три тонны сена с гектара давала, а выпас какой на сеяных травах! Приказали все распахать, а теперь говорят: можете и травы сеять, вы сами хозяева своим планам. А чем сеять? Чем? Кто для нас семена люцерны вырастил? Вот и останется опять все по-худому. Коровам один только кукурузный силос, а они выносить его не могут, все запоносили. И молоко на заводе браковать начинают — привкус сильный… Неужели ты, Андрей Михайлович, этого не понимаешь? — Соколов своими голубыми глазами сердито уставился на Павлова.

И Андрей Михайлович не смог выдержать этого взгляда…

Павлову припомнилось то время, когда он вот здесь, у Соколова, собирал совещание агрономов района, чтобы они поучились ведению полевого хозяйства. Как это было полезно!

— Как смотришь, Иван Иванович, если соберу у тебя районное начальство? — спросил он.

— А толк какой? — пожал плечами Соколов.

Но Павлову надо было получше разобраться во всем, прежде чем ставить эти вопросы перед Москвой. Он позвонил в партком, просил всех приехать в колхоз.

Соколов позвал обедать, и Павлов охотно согласился: уже хотелось есть, да и надеялся на продолжение беседы с Соколовым.

За обеденным столом Павлов спросил у Соколова, как бы он повел дело, если бы стал на его место.

— А мы об этом, Андрей Михайлович, у себя тут частенько поговариваем, — заулыбался Соколов. — Иной раз, понимаешь, шутейно, а другой раз и по-сурьезному. Ежели по-сурьезному, то не попробовать ли так: вы дайте цены подходящие на ту продукцию, которая больше всего нужна государству. А подходящая цена подгонит нашего брата на производство именно этой продукции.

Мысль о том, чтобы закупки продуктов сельского хозяйства поощрялись ценами, понравилась Павлову. Он знал, что производство мяса в колхозах и совхозах убыточно и, конечно же, не вдохновляет животноводов.

— Были бы заранее известны цены на продукцию в нашей области, — продолжал Соколов, — мы бы и сами поняли, чего и сколько лучше сеять. Надо ценой все регулировать! А планы… Всегда ли они разумно составлены? Вот нам, например, наметили продать два центнера огурцов, три центнера столовой свеклы да центнер луку. Тоже план считается. А на самом-то деле насмешка! Что же нам на два центнера огурцов грядку заводить? А в план эти два центнера попали, с нас с живых не слезут — выполняй, и все! Нет, Андрей Михайлович, ты все же подумай над моими словами. Мы тут не раз судили и рядили об этом…

— Но у вас-то, Иван Иванович, как отнеслись к этим заданиям по огурцам и по столовой свекле?

Иван Иванович ответил не сразу. Доел суп, облизал ложку, положил ее на стол, тыльной стороной руки вытер губы.

— Сдадим мы эти два центнера. Бабы наши на огородах своих сажают помаленьку для солки. У них на хлеб и выменяем, план выполним. Сажать-то столько для большого колхоза смешно ведь…

Павлов прикусил губы. Действительно, смешно.

— Спасибо, Иван Иванович, накормил досыта, — выговорил Павлов, поднимаясь.

— А кисель-то, Андрей Михайлович, — выскочила из кухни Матрена Харитоновна.

— Спасибо. За обед спасибо. Да и разговором с Иваном Ивановичем я сыт.

— Он всегда такой, вы уж на него не сердитесь. Не даст гостю спокойно покушать, заведет свое…

 

4

…Прошло три дня после того, как Сергеев увез в Москву сводный план посевных площадей. И вот Павлов услышал его встревоженный голос по телефону: Госплан требует снизить площади под парами. Согласны на сто тысяч вместо пятисот, запланированных колхозами и совхозами области. Сергеев спрашивал, что ему делать.

Павлов велел ждать. Вместе с Щербинкиным они написали письмо в Совет Министров республики, выражали удивление: зачем же дано право колхозам и совхозам определять посевные площади, настаивали на утверждении представленного плана. На другой день это послание было доставлено в Москву. А через три дня весьма ответственный товарищ выговаривал Павлову по телефону за «резкость письма», за «недопонимание» обстановки. Сказал, что страна покупает хлеб в Канаде, а в области сокращают площади под зерновыми культурами, увлекаются чистыми парами.

Когда Павлов пробовал доказывать, что на истощенных землях в минувшем году не собрали и семян, ему возразили: год обещает быть урожайным, значит, надо как можно больше засеять. А на последнюю попытку Павлова защитить свои планы ссылкой на решение ЦК и Совмина о правах колхозов и совхозов планировать посевные площади получил ответ: всяким делом надо умело руководить. И в заключение выговор — солидным, бархатистым баском:

— О вашей докладной доложено «самому». Он согласен с сокращением посевов кукурузы. Но его возмущает увлечение чистыми парами и травами.

Все… А ведь Павлов уже решил лететь в Москву, пойти к «самому», рассказать ему все начистоту. Теперь и этот путь закрыт… Павлову хотелось крикнуть в телефонную трубку:

— Приезжайте сами и скажите нашему Соколову, Коршуну и другим, что право планировать им дано только на бумаге.

Но, пересилив себя, стараясь скрыть раздражение, спросил:

— А как все-таки понимать мартовское решение ЦК и Совнаркома о грубых нарушениях порядка планирования?

— Надо уметь здраво оценивать обстановку.

И телефонная трубка была положена.

Павлов спустился к Щербинкину.

Пока он рассказывал, пальцы Щербинкина привычно выстукивали дробь на стекле, лежащем на его столе.

— А я что говорил…

Павлов не уловил в этих словах торжествующих ноток. Произнесены они были как-то обреченно.

— Самое печальное, Андрей Михайлович, в другом… Что теперь мы будем говорить работникам управлений? Как они будут выкручиваться перед колхозами и совхозами? Ломать планы, конечно, придется.

— А если не ломать?

Щербинкин изумленно посмотрел на Павлова.

— А если не ломать? — повторил Павлов. — Если мы на бюро обкома обсудим и согласимся с планами колхозов и совхозов. И уже от имени бюро выскажем это вышестоящим. Как ты смотришь?

— До пенсии далековато, черт возьми, — заскреб в затылке Щербинкин. — Но я — за! Потому что, как теперь поедешь в те районы, где сам соглашался с расчетами колхозов и совхозов?

— Значит, будем держаться! — заключил Павлов.

 

5

Весна запоздала. Но зато началась споро, дружно. Все ожило на полях. Грохот тракторов, скрежет лущильников — как все это было любо сердцу Павлова!

Нравилось ему в такие горячие дни бывать в полях, наблюдать за наступлением мощных тракторных колонн. С каждой весной нарастание этой мощи становилось все зримее.

«Мощь-то возросла, а урожаи где?» — упрямо нашептывал ему внутренний голос, трезвый и ироничный.

А Павлову так хочется верить, что все трудности позади: что теперь все пойдет иначе, пойдет лучше.

Но в последнее время не меньше, чем судьба урожая, его начинало тревожить разделение партийной организации. Началось с пустяков, с мелких споров о трех комнатах, на которые претендовал промышленный обком. Но после тех споров вдруг появилась какая-то отчужденность сотрудников двух обкомов.

Когда решался вопрос о посылке культбригад на село, Ларионов, первый секретарь промышленного обкома, заявил, что бригады намечено в первую очередь посылать на заводы, селу мало что останется. И это уже не было пустяком. Ведь театры, филармонии и другие культурные учреждения у промышленников… И с посылкой рабочей силы на сев промышленный обком все тянет, не принимает решения.

Это еще больше охладило отношения. Павлов пошел к Ларионову для откровенного разговора, как всегда поступал в подобных случаях. Но Ларионов дал ему ясно понять: у тебя свой план, у меня — свой. Он так и сказал:

— С тебя ведь не спросят, если сорвем план выпуска автопокрышек? Наоборот, ты первый жаловаться будешь: подрываем ваши дела…

Пришлось Павлову подсказать, чтобы колхозы и совхозы сами непосредственно связывались с заводами и просили их в порядке шефства о помощи. А это еще больше обострило отношения с Ларионовым.

…Приехав в Дронкино, Павлов пригласил Зину Вихрову вместе отправиться на поля.

Лицо у Зины загорело дочерна, настроение, как сама определила, великолепное.

В машине она говорила Павлову:

— Нынче агротехника на уровне. Посевная площадь у нас за счет паров снизилась на сорок тысяч гектаров, но тракторов добавилось. Это дает возможность применить более высокую агротехнику. Нынче ни единого гектара зяби не осталось некультивированным. Сорняки спровоцировали, а при дружной весне они взошли дружно. Конечно, мы их уничтожили. А как агрономы приободрились, Андрей Михайлович! Но все-таки старые привычки дают о себе знать. Куда ни приедешь, везде стараются согласовать намеченные приемы.

Недалеко от дороги остановился агрегат сеялок. От защитной лесной полосы к нему устремился самоходный комбайн.

Механизаторы приспособили самоходные комбайны для заправки сеялок.

И эта новинка получила в области широкое распространение.

Агрегат не стал ждать прибывшего начальства — двинулся, позванивая цепями сеялок. А комбайнер самоходки выскочил из кабины.

— Здравствуйте, Андрей Михайлович! — весело приветствовал он.

— Николай Воротилов?

— Он самый!

Павлов хорошо запомнил Воротилова с первой же беседы с ним. Было это давно. Воротилов — горожанин, был строителем, а когда началось освоение целины, приехал в Сибирь. И однажды он пришел в райком к Павлову с жалобой, что его не хотят уволить, не выдают документов. Объяснил, что уходит из совхоза «из-за неуважения к начальству». А дело было необычное: управляющий отделением приехал в бригаду и не поздоровался с механизаторами. Это обидело молодых ребят, они сделали замечание управляющему. Но тот и в другой раз не поздоровался. Тогда-то Воротилов и заявил, что с таким начальником работать не будет. Его поддержали и другие.

Павлов выехал в совхоз, созвал партийное собрание. Управляющего обязали извиниться перед молодежью. И Воротилов остался. Теперь он опытный механизатор.

Снова подъехал сеялочный агрегат. Николай прервал разговор на полуслове, заскочил в кабину комбайна, и, когда сеялки остановились, комбайн-заправщик был на месте.

Зина Вихрова жаловалась:

— Трудно работать в управлении… Нет, серьезно, Андрей Михайлович! Агрономы колхозов и совхозов сами разрабатывают агротехнику, сами все решают на месте, нам мало что остается.

— Напрасно так думаете. Ваши акции сейчас сильно повысились. Вам теперь нет надобности устанавливать мелкую опеку над агрономами-производственниками. А вот опыт лучших надо подхватывать! Но самое главное — больше думать над перспективами развития хозяйства. Ну, а первоочередная задача — помочь агрономам восстановить правильные севообороты.

— Но при теперешней структуре посевов не может быть правильных севооборотов, — возразила Зина. — Три четверти пашни под зерновыми, остальная под кукурузой… Какие тут севообороты? Недаром же у нас понятие севооборотов заменили так называемой структурой посевов.

Горько Павлову слушать все это. Их ходатайство перед Москвой о сокращении площадей под зерновыми культурами не удовлетворено. Больше того, настойчиво рекомендовано расширить площади под яровой пшеницей.

 

6

Страда…

Сколько их на памяти Павлова! Каждая запомнилась чем-то своим, особенным. И нынешняя — тоже особенная.

В эту страду бюро обкома приняло решение: не устанавливать графиков по косовице, дать возможность руководителям хозяйств самим решать, какие поля и как убирать. Запретить посылку специальных уполномоченных парткомов по уборке и хлебосдаче. Но зато партийных работников направлять в бригады для организации соревнования, налаживания партийно-массовой работы и культурно-бытового обслуживания тружеников полей. Решено также на период первой половины уборки графиков по продаже зерна не устанавливать. Транспорт в первую очередь пустить на обслуживание комбайнов.

Павлов снова в дороге. И снова его влечет Дронкинский район. По нему проверяет он правильность взятого курса.

— Посмотрите, Андрей Михайлович, и здесь прямым комбайнированием действуют, — заметил Петрович. — Не слушаются ваших установок.

Петрович не знает о решении обкома. Не знает, что Павлов рад этому проявлению самостоятельности. Может, на этой рослой пшенице надо было бы пустить жатки? Может быть… «А может, и правильно, что убирают комбайнами, — думает Павлов. — Раньше-то и рослую убирали комбайнами. Обязательно ли валить ее в валки?»

— Поворачивай, Петрович, в Березовский совхоз.

Машина свернула с асфальта на хорошо укатанный проселок. Павлову захотелось все же выяснить, почему здесь рослые хлеба убирают напрямую.

Директора совхоза Григорьева не пришлось искать. Он ехал навстречу. Узнав Павлова, остановил свой «газик».

Григорьев — высокий, с копной вьющихся волос, которые треплет ветер. Павлов помнил Григорьева, когда волосы у него были черными-черными. Теперь же они покрылись инеем. Но глаза задорные, как у молодого, так и искрятся.

— Разрешите, Андрей Михайлович, доложить? Половина хлебов обмолочена. Урожай повыше планового. На токах скопилось порядочно зерна, не хватает машин на отвозку.

— А почему вон то поле, — кивнул Павлов назад, — убираете напрямую? Пшеница рослая…

— У нас нынче вся рослая. А убирать решили так: примерно половину раздельно — это где с сорнячками, а остальную — прямым.

— У вас нынче горожан много? — спросил Павлов.

— Нисколько…

— Как же так? Было решение.

— Мы отказались. У нас своих рабочих хватает.

Помолчав немного, Григорьев снова вернулся к разговору об уборке.

— Идея раздельной косовицы возникла тогда, когда в Сибири мало было сушилок и механизированных токов. Но после того сушильное хозяйство совхозов и заготовительных пунктов усилилось в несколько раз. Выводов же никаких не последовало.

— А вы могли бы просушить свои полтора миллиона пудов зерна, если бы уборка проходила в дождливую погоду? — спросил Павлов.

— Во-первых, Андрей Михайлович, если бы уборка проходила в дождливую погоду, то при раздельной косовице половина хлеба сгнила бы в валках. Во-вторых, мы просушили бы!

— Полтора миллиона пудов?

— Два бы просушили! Показать наши комбинаты?

Павлов сел в машину Григорьева. Тот с нескрываемым удовлетворением сообщил, что хотя в совхозе восемь отделений и зерновые посеяны на двадцати пяти тысячах гектарах, однако все намолоченное зерно свозится лишь на два механизированных тока.

Павлов видел много механизированных токов. Сам строил их. И ток, к которому они приехали, ничем особенным не отличался от обычных. Но процесс сортировки и сушки зерна здесь был доведен до совершенства. Григорьев провел Павлова по всей поточной линии.

Машина с поля прежде всего заезжает на автовесы. Оттуда — к завальной яме, на автоопрокидыватель. Через три минуты машина уже разгружена, а зерно из ямы автоматически поднимается наверх, оттуда по рукавам идет на мощные сортировки. Очищенное снова поднимается наверх и потом скатывается в бункер емкостью более сорока тонн. Шофер, приехавший за готовым зерном, подъезжает под бункер, сам открывает заслонку, и зерно самотеком поступает в кузов.

Таков путь зерна, не требующего огневой сушки. Если же оно сырое, то после сортировки направляется по другим рукавам на счетверенный агрегат мощных зерносушилок. И только после просушки попадает на сортировки и в бункер.

Григорьев сказал, что на этом току обрабатывается за сутки до семисот тонн зерна. На центральной усадьбе агрегаты мощнее, они обрабатывают до тысячи тонн в сутки. Но людей и здесь и там по четыре человека в смену.

— Четыре? — удивился Павлов. — Так вот почему вам не нужны горожане!

— К этому надо идти двумя путями, — не скрывая горделивого чувства, заговорил Григорьев. — Закреплять постоянных рабочих в совхозе и сокращать потребность в рабочих руках. У нас три года назад, когда мы сдали миллион пудов зерна, на восьми токах в смену работало около трехсот человек. А теперь восемь. Правда, сушилки сейчас стоят, погода сухая. Но если и сушилки в ход пустить, то добавится всего два кочегара.

«Так вот где решение одной из проблем уборки! Зачем Григорьеву увлекаться раздельной уборкой, если он и при прямом комбайнировании в день обмолота доведет зерно до дела? — размышлял Павлов. — А ведь это почти в два раза сократит время страды, значит, позволит больше напахать ранней зяби. Выходит, что механизированный ток влияет на судьбу будущего урожая, не говоря уже о настоящем!»

— А ведь можно за один год соорудить в каждом хозяйстве по одному такому вот току! — уже вслух промолвил Павлов.

— Конечно, можно. Если заводы помогут, — сказал Григорьев.

При упоминании о заводах Павлов поморщился. Они пробовали кое-что сделать для механизации животноводческих ферм, но промышленный обком не поддержал: свои планы… Однако за механизированный ток Павлов будет воевать!

Григорьев стал просить о помощи: нужны автомашины для отвозки зерна на элеватор.

— У нас каждый шофер, который отвозит зерно от комбайнов, за ночь делает по одному рейсу на элеватор. Почти не спят хлопцы, и все же не успевают отвозить…

Павлов побывал на полях. Григорьев показал ему хлеба, обещавшие по две тонны зерна с гектара.

Порадовал Павлова и вид центральной усадьбы Березовского совхоза. Здесь много строилось и домов, и других помещений, но строительство велось во всех хозяйствах. А вот такое обилие цветов и зелени Павлов наблюдал лишь в Иртышском совхозе у Коршуна. Вокруг Дома культуры много цветочных клумб, школа просто утопает в зелени и цветах, совхозная контора — тоже, и что особенно приятно Павлову — озеленены все улицы поселка, а в палисадниках и огородах жителей уйма всяких цветов.

Все это так растрогало Павлова, что, зайдя в кабинет Григорьева, он позвонил в город и распорядился направить в Березовский совхоз свой последний резерв — полсотни грузовиков.

Глаза Григорьева повеселели:

— Этак мы можем первыми в области план по хлебу выполнить!

— Только потому и даю грузовики.

Павлов не почувствовал в словах Григорьева рисовки. Ему ясно: при хорошей погоде совхоз быстро управится с уборкой. А если вдруг пойдут дожди, то при своих механизированных токах они опередят других.

Вечером, уже из Дронкина, Павлов звонил в несколько производственных управлений, перехватил Несгибаемого и Гребенкина, говорил с Щербинкиным. Картина вырисовывалась отрадная: намолот приближался к одиннадцати центнерам с гектара. А этого достаточно, чтобы выполнить план продажи зерна, засыпать семена, выдать на трудодни и даже кое-что оставить на фураж.

Когда Павлов вернулся в обком, к нему зашел Сергеев. Он тоже был на уборке.

— Вот любопытные расчеты, Андрей Михайлович, — протянул Сергеев лист бумаги. — Они сделаны по одному совхозу, но хорошо объясняют многие трудности, возникшие у нас в последние годы.

Павлов вникает в две колонки цифр: в пятьдесят пятом году под чистыми парами было семнадцать процентов пашни, в шестьдесят третьем — ноль. Под травами соответственно двадцать и четыре, под подсолнечником на силос шесть и ноль, под зерновыми пятьдесят семь и семьдесят семь, под кукурузой и свеклой ноль и девятнадцать процентов.

— Видите, какая картина-то? — говорит Сергеев. — Это по совхозу. Но и по области примерно такое же соотношение. А что это значит? Пары обрабатывались летом и уборке урожая не мешали. Травы скашивались в начале июля, и часть освободившейся площади сразу же распахивалась под зябь. Подсолнечник скашивали на силос тоже до начала уборки хлебов, и поля сразу распахивали на зябь. А теперь до начала уборки обрабатывается только четыре процента пашни. Уборка всех культур пришлась на узкий промежуток времени в тридцать-сорок дней. В этом-то и причина наших неудач. Раньше пары и ранняя зябь из-под трав и подсолнечника могли быть подготовлены до начала уборки хлебов. А это ведь треть пашни!

Павлов мысленно добавляет к тому, о чем сообщил Сергеев, осложнения, связанные с шаблонным применением раздельной уборки хлебов. Действительно, получается так, как говорил Григорьев: сами создаем себе трудности, а потом боремся с ними.

Он попросил сделать такой же анализ по области и по отдельным зонам.

А трудности, которые «создаем сами», начинали уже сказываться: надо убирать кукурузу на силос — это в разгар-то хлебоуборки, а транспорта не хватает и на вывозку зерна.

Павлов снова пошел на поклон к Ларионову.

— Ну, как дела у серпа? — широко улыбаясь, Ларионов поднялся навстречу Павлову.

В последнее время Ларионов часто величал Павлова представителем «серпа».

— Бью челом. Выдели хотя бы тысячу грузовиков, потому что много зерна скопилось на токах. Погода пока благоприятствует уборке, но если испортится, тогда то, что сейчас можно убрать за десять дней, придется убирать месяц, значит, будут неизбежны большие потери выращенного хлеба и силосной массы.

Ларионов слушал, нахмурив свои густые брови.

— Послушай, Павлов… Теперь местам дано право планировать свое производство. Почему ты не воспользовался этим правом?

— Не беспокойся, наши товарищи права свои использовали…

— Но почему же получается так, — перебил его Ларионов, — что даже при хорошей погоде задыхаетесь с уборкой? Разве ваши планы, самими составленные, рассчитаны на аврал? Рассчитывать планы надо на плохую погоду, а если будет хорошая, то это ускорит дело. Так или не так?

Павлову хотелось закричать: так это вы и довели до этого! Не вы ли были секретарем обкома и вместе с бывшим первым заставляли засевать все земли до последнего вершка, не вы ли оставили область без паров, не вы ли навнедряли кукурузы?! Но сдержался от вспышки. Ларионов всю жизнь связан с промышленностью, а там никому не придет в голову планировать такой выход продукции, который не подкреплен ни наличием мощностей, ни сырьем, ни рабочей силой. Это только в сельском хозяйстве возможно, оказывается, на август — сентябрь планировать напряжение, равное годовому производству…

— Хочешь сказать, что Ларионов тут виноват?

— Виноваты все мы, сидящие вот в этих хорошо оборудованных кабинетах, — все-таки не удержался, вспылил Павлов. — Наломаем дров, да еще и не прочь поиздеваться. Ведь это мы поставили хлеборобов в такие условия, когда на их глазах гибнет урожай! Если бы на любом заводе приказали за месяц выполнить пятимесячную программу, как бы ты на это посмотрел?!

— У нас так не может быть… Это только в твоей епархии…

— Слушай, Ларионов, — перебил его Павлов. — Давай говорить как коммунисты… Дело серьезное, речь идет о спасении хлеба, за которым мы ездим черт знает куда…

— А если серьезно… — Ларионов посвободней уселся в своем кресле. — А если серьезно, то я могу показать тебе планы любого строительного треста, любого завода, и нигде ты не найдешь лишних машин против расчетных норм. Нигде!

— Допустим. Но неужели нельзя некоторые городские перевозки отодвинуть? Машины-то нужны нам на две недели, пока хлеб на полях. Потом мы свои машины можем двинуть стройкам.

— От вас дождешься… Ты уж про это не говори, — усмехнулся Ларионов.

Спокойствие Ларионова бесило Павлова. Что произошло с ним за какие-то полгода? Павлов снова начал объяснять сложность обстановки на полях, напомнил, что в прошлом году и при гораздо меньшем урожае город выделял селу в два раза больше машин и раза в три людей…

Ларионов посерьезнел:

— Ладно, Павлов, мы тут пошарим у себя. Дай мне два дня сроку.

— Зачем же два дня? Сегодня надо решать!

— Ну, тогда извини… У нас тоже планы, и отвечаем мы за них так же, как ты за свой хлеб и за силос…

Павлов резко поднялся и вышел. Он начал названивать в Москву, связался с военным округом. В полночь сообщили: дано распоряжение выделить пятьсот машин из воинских частей.

На другой день позвонил Ларионов: город выделит двести пятьдесят грузовиков. Павлов сгоряча хотел отказаться, мол, не нужны подачки, но вовремя сдержался: и это помощь… Сухо поблагодарил.

Последующие дни показали, что значит дополнительный транспорт: вывозка зерна на элеваторы удвоилась, ускорились и темпы обмолота.

Область быстро приближалась к выполнению плана по хлебу. Зато участились звонки из Москвы насчет десяти миллионов пудов сверх плана.

Павлов собрал членов бюро, они привезли расчеты о возможностях каждого района. Картина вырисовывалась такая. Сдать сверх плана десять миллионов пудов зерна можно, но тогда концентратов для скота не останется. Что же делать?

Щербинкин начал, не раздумывая долго:

— Страна нуждается в хлебе, как никогда. А нам не впервой зимовать без концентратов. Надо сдавать сверх плана.

— А почему этот вопрос решаем мы, а не те, кто вырастил хлеб? — вмешался Несгибаемый. — До каких пор будет продолжаться эта несправедливость? Я вчера был в Иртышском совхозе у Коршуна. Он уже перевыполнил план сдачи хлеба процентов на тридцать, фураж засыпал почти полностью, потому что намолачивает по семнадцати центнеров с гектара. И если мы здесь решим забрать фураж в Иртышском совхозе, то ведь это будет издевательством над коллективом. Хозяйство-то животноводческое, высокопородистый скот…

— Твое предложение? — сухо спросил Щербинкин.

— Предложение такое: тем, кто выполнил план, дать право самим решать — сдавать еще зерно сверх плана или оставить его на корм скоту. Вы же знаете, как запущено у нас животноводство.

Поднялся Гребенкин. Жестикулируя правой рукой, сразу начал на высоких нотах:

— Надо, наконец, набраться мужества! Что значит самим решать производственные вопросы? Это не только сколько и чего посеять. Это и разумно распределить полученный урожай!

— Что ж, интересы государства в сторону?! — выкрикнул Щербинкин.

— Нет, не в сторону, — возразил Гребенкин. — План продажи каждый обязан выполнить. Каждый! Но кто выполнил, тот имеет полное право по собственному разумению распорядиться своим добром. Сверхплановая продажа должна быть строго добровольной, как это записано в решении.

Опять заговорил Щербинкин. Он ссылался на практику прошлых лет: все равно заставят сдать десять миллионов. А если открыто отказаться, то, как он выразился, вместе с этими десятью миллионами заберут и их партийные билеты. Заметив косые взгляды сидящих, он добавил:

— Я в том смысле, что не покупать же хлеб у капиталистов, если он есть на месте…

— Если припрет, то можно и купить, — вскочил Несгибаемый. — Но надо построже спросить с того, кто землю запустил. А то выходит, что отыгрываемся на тех, кто высокие урожаи снимает. Словом, товарищи, я против добавочных заданий. Не задания надо давать передовикам, а обратиться к ним с нижайшей просьбой: выручайте, мол, нас! Почему у Коршуна хороший урожай? Потому что не принял он наших шаблонных установок. А у Никанорова? А у Соколова? Все потому же. Так вот, давайте в ноги им поклонимся. Своим-то не грех отвесить низкий поклон.

— Михаил Петрович, ты настаиваешь на своем предложении? — обратился Павлов к Щербинкину.

— Настаиваю. И прошу проголосовать.

Павлов поставил на голосование два предложения — Щербинкина и Несгибаемого. За первое голосовал один Щербинкин.

— Запишите это в протокол, — потребовал он.

— Запишем, не беспокойся, — сухо бросил Павлов.

Но уже на следующий день Павлову пришлось по телефону объясняться с одним из руководящих работников федерации.

Ясно: тут не обошлось без Щербинкина.

Павлов сообщил, что бюро обкома решило обратиться к передовым хозяйствам с просьбой о продаже зерна сверх плана.

— В бирюльки играете! Интересы государства ни во что ставите!

— Приезжайте, — пригласил Павлов отчитывающего. — Давайте обсудим этот вопрос, можно пленум созвать.

Разговор кончился тем, что Павлову пригрозили доложить «самому». Павлов доволен этим: пока докладывают, есть возможность делами заняться.

Через пятидневку план по продаже хлеба был выполнен. А еще через четыре дня сверхплановая сдача превысила два миллиона пудов. Бюро обкома приняло решение: остановиться на этом, послать рапорт Центральному Комитету.

Павлова вызвали на Пленум ЦК.

Много передумал Павлов в те дни. Вспомнил все реорганизации, мешавшие живому делу.

На объединенном пленуме обкомов, окинув взором лица взволнованных людей, в порыве нахлынувших чувств Павлов воскликнул:

— Наконец-то мы вместе!

Зал ответил бурными аплодисментами.

Так у Павловых давно заведено: Новый год они встречали только своей семьей. Но теперь семья Павлова — он и жена Валентина. Дочь вышла замуж и жила в Москве. Сын весной окончил индустриальный институт и теперь, как он писал, «осваивает тюменскую нефть». Вместе с ним и сын Несгибаемого Андрей. Павлов очень рад этой дружбе, родившейся еще в Дронкинском районе.

И вот новый, 1965 год. Каким-то будет он? Особенно после таких больших перемен…

Несколько дней назад завершилось формирование руководящих органов области. Теперь уже Ларионов стал вторым секретарем обкома, будет заниматься промышленностью. Несгибаемый избран председателем облисполкома, а Щербинкин — одним из его заместителей. Гребенкин — секретарь по сельскому хозяйству. Облплан по-прежнему возглавляет Сергеев.

Павлову кажется, что руководящие посты укомплектованы деловыми людьми. И в районах — тоже. Многие начальники производственных управлений избраны первыми секретарями райкомов. И это, по мнению Павлова, очень хорошо, так как позади у них суровая школа хозяйственной работы, постоянное вникание в экономику производства. Для партийного работника такая школа просто необходима.

— Андрюша! — в комнату заглянула Валентина. — Новый год на носу. Скорее за стол!

Павлов поспешил на зов.

 

7

Из Москвы Павлов возвращался окрыленным: так сильно уверовал он в перспективы, открывшиеся сейчас перед тружениками деревни, а значит, и перед всей страной.

Павлов бывал на многих пленумах. Но о чем обычно в последние годы шел разговор после возвращения домой? Об очередной реорганизации… Надо было немедля включаться в работу по реализации решений, но все силы бросались на то, чтобы заново перестраивать местные органы, перетасовывать кадры. На это уходили месяцы. А едва новые органы притирались, что ли, когда казалось, что, наконец-то, началось что-то похожее на дело, вдруг объявлялась новая перестройка. И опять коренная…

И еще одно бросалось в глаза: на всех пленумах все речи начинались со здравицы в адрес «королевы полей» и того, кто «открыл» ее.

Теперь пустозвонство осуждено, субъективизму нанесен смертельный удар. Теперь все иначе нужно решать и делать…

Когда Павлов услышал на Пленуме о новых ценах на зерно, сразу вспомнил Соколова. Тот ведь как досадовал, что не стали поощрять сверхплановую продажу продукции и тем самым, как он выразился, «отбили охоту у передовиков больше производить продуктов». Как же радуется теперь Соколов! А Коршун? А Никаноров? А Сидоров! Все они говорили ему о своем наболевшем. На многие из вопросов, поставленных ими, в решениях мартовского Пленума дан ответ.

Соколов говорил, например, что они не могут в полной мере воспользоваться предоставленным правом планировать свое производство, потому что «под завязку» спущен им план по зерновым. А теперь по области твердый план закупок зерна почти на тридцать процентов ниже фактической продажи в прошлом году. Это даст возможность увеличить набор культур, чтобы не играть ва-банк, как это приходилось делать в последние годы, когда судьба животноводства единственно зависела от «королевы полей». Теперь руководители хозяйств, сообразуясь с новыми ценами на продукцию сельского хозяйства, смогут расширить ассортимент зерновых и крупяных культур.

Вспомнились и слова Соколова:

— Только цены объявите, мы сами поймем, что сейчас в первую очередь нужно государству.

Тогда Павлов отнесся к его предложению с известной долей скепсиса: все же у нас плановое хозяйство… Он не придавал должного значения тому обстоятельству, что как бы там ни было, но обязательный план по сдаче, скажем, свинины связывает колхоз или совхоз, заставляет танцевать от печки, где печка — план сдачи по видам продукции. А может быть, колхозу невыгодно заниматься свининой? Зато, скажем, производство говядины обеспечивает ему прочный и постоянный доход.

«Не рискнуть ли! — думал Павлов. — Столько экспериментов в масштабах страны было за последние годы, так почему бы не рискнуть на одном или на двух районах. Пусть установят для себя планы самостоятельно».

— Рискнем! — вырвалось у Павлова, и он, смутившись, искоса взглянул на задремавшего соседа.

«Какой же район избрать для эксперимента? — думы не оставляют его. — Конечно, Дронкинский… — Павлов знает свою слабость к своему бывшему району. — Но… Но вот только… район этот типичный для юга области. Значит, надо и в центральной зоне подобрать. Можно Лабинский. Он с животноводческим уклоном. Очень правильно!»

Вспомнив о Лабинском районе, Павлов живо представил себе директора совхоза Никанорова… Почти тридцать лет работает он в одном хозяйстве. Разве он ошибется в планировании? Не учтет интересов государства? А ведь и ему каждый год доводили по нескольку вариантов плана. Именно вариантов, потому что планы менялись в год по нескольку раз.

Очнулся Павлов, когда его кто-то тронул за плечо. Он вздрогнул, открыл глаза, рядом стояла мило улыбающаяся бортпроводница:

— Привязаться надо, пошли на посадку.

Павлов послушно пристегнул ремень.

Встретить Павлова пришли Несгибаемый, Ларионов и Гребенкин.

— Ну как? — пожимая руку Несгибаемому, спросил Павлов.

— Давно бы так! — вместо Несгибаемого ответил Гребенкин, а Несгибаемый только довольно улыбнулся.

Ларионов несколько сдержанно приветствовал Павлова, любезно осведомился о здоровье. Некоторый холодок в их отношениях сохранился. Но Павлов был уверен: это пройдет. Ларионов — умный человек и попусту не станет вдаваться в амбицию.

В машине Павлов завел разговор об эксперименте.

— А надо бы попробовать! — решительно поддержал Гребенкин. — Я вчера только был у Никанорова, он примерно так же вопрос ставил: теперь, когда цены твердо определились, совхоз сам в состоянии спланировать наиболее оптимальный вариант.

Несгибаемый заметил, что и он не раз задумывался над этим еще в ту пору, когда сам был директором совхоза.

— Надо-то, думается, подвести к тому, чтобы в каждой зоне было выгодно производить какую-то свою, так сказать, коронную продукцию, — заметил Павлов.

— Доверие так доверие, без ограничений! Надо пойти на это! Тогда бездельники, не умеющие ничего решать самостоятельно, быстро всплывут на поверхность, их легче будет вылавливать и от дела боевого отстранять. — Несгибаемый так увлекся, что говорил уже как о деле решенном.

Зато всегда осторожный Ларионов решил несколько охладить пыл беседующих:

— Поскольку дело-то новое, надо попродуманней, по поговорке: семь раз отмерить, прежде чем отрезать.

— Нет, надо рискнуть, и чем скорее, тем лучше, — проговорил Гребенкин, будто не слышал Ларионова.

Вот уже и город. Разговор получился интересным. Павлов даже пожалел, что коротка дорога от аэропорта.

Встретясь в тот же день с главным плановиком области Сергеевым, Павлов изложил ему коротко идею эксперимента. Внимательно выслушав Павлова, Сергеев помолчал, а потом заговорил, как о давно продуманном:

— Конечно, ни одному чудаку не приснится такая структура посевных площадей, какая у нас в области получилась… Помните, я показывал вам расчеты по совхозу? Все уборочные работы сгрудились на один месяц…

— Как я понимаю, вы — за?

— Конечно, за… Кое-что, безусловно, подсказать товарищам надо, а вообще-то давайте экспериментировать.

Бюро обкома приняло постановление: провести эксперимент в Дронкинском и Лабинском районах.

И сразу же после собрания партийного актива начались разработки плановых заданий в каждом хозяйстве.

Павлов с понятным волнением ждал, когда из Дронкина и Лабинска поступят сводные планы, но не выдержал и сам направился в Лабинский район.

 

8

Было темно, когда Павлов приехал в Лабино — большой рабочий поселок на железной дороге.

Все окна райкома партии светились. «Работают», — не без удовольствия отметил Павлов, входя в дверь. Он считал, что у всех должен быть нормированный рабочий день. У всех, кроме партийных работников и… агрономов.

Это мнение окончательно сложилось у Павлова после одного из разговоров с агрономом Климовым. Вечером, уже в девятом часу, он беседовал с ним в производственном управлении, а в пять утра, проезжая поля совхоза, встретил Климова на полях.

— Раненько же начинается у вас рабочий день! — пошутил Павлов.

— Сегодня я выехал на поля в четыре утра, но я не считаю это началом своего рабочего дня, — не принял шутки Климов. — Я же выехал, чтобы посмотреть свои поля, полюбоваться посевами. Это мой отдых, а не работа… Любоваться всходами или полем, когда пшеница первые колоски выбрасывает или когда вот-вот убирать ее надо, и она волнами переливается… Разве ж это работа?! Для меня лучшего отдыха не придумаешь!

Эти примечательные слова агронома Павлов применил и к партийным работникам. Разве встречи с людьми в клубе, в поле, на собрании — это рабочий день партийного работника?! Это если и не отдых в полном смысле слова, то время, когда партийные работники заряжаются энергией, вдохновляются новым, обогащаются народным опытом…

Поднявшись на второй этаж, Павлов открыл дверь в кабинет первого секретаря. Шапошников задумчиво сидел над бумагами, положив голову на подставленную левую руку. Бумаг на столе много: они лежали и перед Шапошниковым, и поверх стопки книг справа от него.

— Уже успел бумагами обложиться, — громко бросил с порога Павлов.

Шапошников вскинул голову, приветливо поднялся навстречу Павлову — высокий, чуть ли не на голову выше Павлова.

— Хорошо, что к нам заглянули, Андрей Михайлович… — Он сжал в своей могучей ладони руку Павлова. — Зашились мы тут совсем, — уже озабоченно произнес он. А когда присели к столу, тяжело вздохнул. — Задали вы нам работки… Каждый день звонки. Просят совета, как лучше планировать. Вот что значит отвыкли самостоятельно думать…

— Ну, а конец вашей работе виден?

— На этой неделе вчерне будет готово. Вообще-то, основное сейчас уже ясно. Но тут, Андрей Михайлович, наше-то положение, — он недоуменно развел руками. — Кое-кто автоматически прошлогодний план вписывает, и все…

— И как же вы? — Павлов с интересом ждал ответа.

— Ну, а мы, как нам сказано, особенно не вмешиваемся. Но приведенные вами на активе цифры по набору культур в совхозе заставили и нас серьезно задуматься о многом. Оказывается, и мы набрали такой ассортимент культур, что все уборочные работы все-таки легли на узкий отрезок времени. Это может погубить и нынешний урожай, и подготовку зяби под будущий. Посоветовались мы на бюро и решили так: никаких подсказок насчет набора культур! Но настойчиво рекомендуем ознакомиться с приложением к плану одного из хозяйств. — Шапошников протянул Павлову большой лист бумаги. — Вот этот анализ…

Павлов взял лист. На нем изображена кривая нагрузки на трактор, на человека, на автомашину по декадам в августе и в сентябре.

— Видите, как получается, — начал объяснять Шапошников, — по нагрузке на трактор линия по декадам примерно ровная, но по транспорту в первой декаде сентября кривая вылезает за всякие границы. Значит, надо что-то делать с силосными — это из-за кукурузы так получилось.

Шапошников показал Павлову еще два анализа. В одном кривая нагрузки более или менее равномерна, но в другом — очень ломаные линии, отражающие непосильное хозяйству напряжение в первой и второй декадах сентября.

«Молодцы лабинцы! — думал Павлов. — Быстро нашли путь к контролю за планом. Ясно и просто. График показывает: неразумно спланировано…» Павлов попросил снабдить его этими анализами. Поинтересовался, составляют ли сами хозяйства такие анализы.

— Эти-то приготовлены специалистами из производственного управления. А теперь все сами составляют.

Разговор вернулся к планам на будущее. Павлов получил новую возможность убедиться, что и здесь решения Пленума восприняты как должно, со всей серьезностью. Обдумываются меры к преодолению отставания, восстанавливается все ценное, что накоплено многолетним опытом.

— Наши товарищи высказывались так: если бы того же Никанорова не заставили нарушить севообороты, а удобрений дали, как нынче, картина бы была другая. А то теперь все удобрения пойдут как бы на замаливание наших грехов и вольностей, допущенных по отношению к земле в последние годы.

— Ну, а еще какие проблемы волнуют вас?

— Таких проблем, Андрей Михайлович, с каждым днем становится не меньше, а больше, — оживленно продолжал Шапошников. — Вот и с культурой тоже… Мы уже прикидывали, сколько средств в будущем году можно выделить на строительство новых общественных зданий культурно-бытового назначения. Но где брать работников культуры?

Павлов сослался на вчерашний разговор по телефону с Несгибаемым. Звонил он из Березового совхоза, восхищался: Григорьев выделил легковую машину, чтобы из областного центра два раза в неделю привозить нанятых там руководителя духового оркестра и танцмейстера.

— У нас Никаноров тоже возит. Но разве это выход? Надо больше готовить таких работников. И набрать людей прежде всего из села, чтобы они и возвращались в родное гнездо.

Павлову пришлось вынуть свою записную книжечку и сделать памятную запись: «О культработниках».

Затем разговор завязался об отстающих колхозах.

По рассказу Шапошникова выходило, что самый отстающий колхоз «Энергия». Павлов решил утром съездить в этот колхоз.

 

9

В колхозной конторе было оживленно.

Председатель артели Корень — рослый, плечистый, лет тридцати пяти, — заметно смутился, здороваясь с Павловым.

— Сегодня все специалисты собрались здесь…

А колхозный парторг Соловей добавил:

— Разрабатываем наш стратегический план.

Шапошников предупредил Павлова, что Соловей до последнего времени работал в парткоме, да и Корень всего второй год председательствует, а до того был управляющим фермой в совхозе у Никанорова.

— У нас, Андрей Михайлович, все бы ничего, но, знаете, земля очень уж измотана… В прошлый урожайный год некоторые наши поля дали всего лишь по четыре центнера, — сетовал Корень. — Земли наши должны паровать. Другого выхода нет.

— И сколько же под пары намечаете?

Корень с беспокойством покосился на Шапошникова. А тот добродушно рассмеялся:

— Чего, Митрофан Корнеевич, оглядываешься? Говори все, как есть.

Похоже, что этот смех и слова секретаря райкома растопили внутреннюю скованность Корня. Он заговорил совсем другим тоном, уверенным, боевым.

— Мы, Андрей Михайлович, думаем так. Если начнем каждый год отдавать под пары по десять процентов пашни, то бедовать нам придется еще долго. К нашей ферме, где я работал, прирезали от соседнего колхоза около двух тысяч гектаров, сору там было — страшно! Никаноров распорядился: половину под пары. На другой год вторую половину. А потом какие урожаи пошли! Вот и мы так решили… Нынче четвертую часть под пары, а потом пойдет, как в обычном севообороте, около пятнадцати процентов.

Председателя поддержал парторг.

— Надо учитывать, Андрей Михайлович, — степенно, спокойно заговорил он, — тут не только земля в порядок приводится… Вот график этот выравниваем. — Он протянул Павлову лист, на котором изображены уже знакомые Павлову кривые, отражающие напряженность работ. — Тракторов у нас все же поменьше, чем в богатых колхозах. Потому мы всегда и не управлялись вовремя с полевыми работами. У богатых соседей и зяби ранней побольше, значит, земли почище, а отсюда — урожай получше. А нынче, видите, как график строим? До уборки почти сорок процентов земли под будущий урожай подготовим: пары и зябь после подсолнечника и многолетних трав. Кукурузы немножко оставили.

Снова заговорил Корень:

— С будущего года, Андрей Михайлович, зерновых у нас на десять процентов прибавится. Тракторов прикупим, потому что надеемся на доход. Стало быть, и будущий год пройдет нормально, в смысле напряженности. А там уж пойдем! — решительно заключил он.

По своему многолетнему опыту Павлов знал, как важно, когда сам себе ясно представляешь перспективу. Вот и руководители отстающего колхоза, наконец, увидели перспективу, а вместе с ней обрели уверенность. Пройдет каких-нибудь годика три — и они крепко станут на ноги.

В кабинет председателя заглянул пожилой мужчина.

— Можно мне? — напевно произнес он. А зайдя в комнату, отвесил низкий поклон всем сразу, снял с головы поношенную шапку.

— Зачем пожаловал, Трофим Пантелеевич? — спросил Корень.

— Так все за тем же, — ответил старик. — Говорят, первый секретарь приехал, дай, думаю, расскажу ему про нашу несправедливость. Так что, товарищ Павлов, к вам я пришел… Дела у вас тут большие, надо думать, только и у меня тоже неотложные.

Корень подал стул Трофиму Пантелеевичу. Но тот небрежно отмахнулся:

— Мы и постоять можем… — Но все же крепко уселся, видно, готовясь к долгому разговору. — Хорошее постановление вышло насчет пенсий колхозникам, товарищ Павлов, — заговорил он миролюбиво. Потом положил свою шапку на колени и многозначительно помолчал. — Все наши старики премного благодарны, — степенно продолжал он. — Вот только маленько чего-то недодумано получилось, не по-справедливому вышло.

— Что же именно? — спросил Павлов.

— А вот я расскажу про свою жизнь, товарищ Павлов… С малых лет я пастухом, такая, выходит, у меня прохвессия… Как колхоз организовали, я опять же пастухом. И так до нонешнего году. Никаких там выходных дней не соблюдал, отпусков нашему брату не полагалось… Раз только, после войны уж, сына хоронить ездил. Умер Митрий от ран, на войне полученных. Пять ден брал отпуску. Вот и все… А мой сосед Пётра Васильев за все эти года ну от силы пять сезонов в колхозе работал, а то все где-то в бегах был… Когда уж устал от бегов, то последние три года в сторожах ходил. А когда начали считать пенсию, вышло хуже некуда: ему двенадцать рублей, по-старому, значит, сто двадцать, и мне двенадцать. А все время говорят — по труду у нас и оплата. Где же тут по труду?

Он строго посмотрел на Павлова. А тот сразу не мог найти нужных слов для ответа.

Выручил сам Трофим Пантелеевич:

— У нас, у отстающих, стало быть, как получилось? Уравнение сплошное: всем колхозникам-старикам по двенадцати рублей. Оно, товарищ Павлов, не на это моя обида… Мы ить по-стольку-то и на трудодни в хорошие годы не получали, где там! — вздохнул он. — Не против двенадцати говорю… А вот если и в отстающем добросовестным колхозникам дать бы по двенадцати, а кто лодыря гонял да над исправными колхозниками посмеивался, тому все же таки надо бы поменьше определить, тогда было бы, товарищ Павлов, как следует — по труду… А так вышла несправедливость… Я своим начальникам говорил, а оне свое: радоваться надо! Мы и радуемся, спасибо говорим. Только справедливость-то, товарищ Павлов, дороже двенадцати рублей. Я так понимаю…

И опять Павлов в затруднении: что сказать Трофиму Пантелеевичу? В обкоме разговор о пенсиях возникал не раз. Некоторые колхозы — самые отстающие — были преобразованы в совхозы. Престарелые колхозники тех артелей получают минимальный размер пенсий — тридцать рублей. В богатых колхозах пенсии тоже где-то в этих пределах. А в отстающих довольствуются установленным минимумом в двенадцать рублей. И это не может не обижать тех, кто всю свою силу отдал родному колхозу. Они мирились, когда на трудодень получали мало, мирились, потому что понимали: столько получилось в артельном хозяйстве. Но хоть и мало давали на трудодень, однако в прямой зависимости от вложенного труда, по трудодням! А теперь вдруг всех уравняли, как бы зачеркнули то, что было гордостью любого честного колхозника. Так что же сказать Трофиму Пантелеевичу?

— А как бы вы поступили? — задает вопрос Трофиму Пантелеевичу Павлов, чтоб время выиграть.

— Так я к вам, товарищ Павлов, пришел, — откашлянув в кулак, скромно произнес Трофим Пантелеевич. — Моего совету в таких делах не спрашивают.

— Но все же? Как следовало бы поступить, чтобы не было обидно таким честным труженикам, как вы.

— Как поступить. Вот и надо так поступать, чтобы не обидно было, — упрямо твердил старик. — Есть у меня дочка, вышла за комбайнера с Кубани, туда и уехала. Тоже в колхозе живут. Так вот ее мужа отец тоже на пенсию вышел, как и я. Только ему шестьдесят два с полтиной начислено. А тоже свинарем больше работал, нашего же порядка дело-то… Вот и думаю я: неужто же в пять раз хуже его работал Трофим Пантелеевич?! Если, думаю себе, так, то ему и целкового не надо давать. Вот так: не давать! — совсем рассердился Трофим Пантелеевич. Он помял свою шапку, взглянул на Павлова. — Лучше и больше я работать не смог, если бы молодость мне вернули. Не смог бы! Сколько сил было — все в колхоз положил. Вот и сказал, чего думал… А как сделать? Надо сделать по-справедливому, по труду, стало быть…

Павлов посмотрел на всех сидевших в комнате, на низко склоненную голову Соловья, на насупленного Корня. Все угрюмо молчат… Наверное, и к ним с этим вопросом обращались не раз. И Павлов не в силах что-либо теперь поправить, изменить. «А почему не в силах? — начинает нервничать он. — Почему не в силах? Ведь это затрагивает интересы самых честных колхозников!»

— А вы, товарищ Корень, на этот счет что думаете? — повернулся он к председателю.

Тот пожал плечами, почему-то взглянул на Соловья. Видно, хотел, чтобы Соловей высказался. Соловей встал, шагнул ближе к столу.

— Не один Трофим Пантелеевич поднимает этот вопрос, Андрей Михайлович, — заговорил он возбужденно. — Я тут недавно сравнительно… но в домах колхозников приходится частенько бывать, беседовать по разным делам житейским. Чаще других возникает этот вопрос. Мы тут советовались и на правлении, и с коммунистами, — он оглянулся с какой-то настороженностью: как, мол, будет принято его мнение. — Надо, Андрей Михайлович, что-то менять! Есть у меня такая мыслишка: лучшим колхозникам, выработавшим определенное количество трудодней, помимо пенсии от государства, платить что-то и от колхоза. Независимо от финансовых трудностей!

Соловей сел. А Павлову оставалось лишь порадоваться такому простому и мудрому предложению. В самом деле, колхоз поощряет большие заслуги колхозника перед артелью. Это будет своеобразной персональной надбавкой к пенсии. Трофим Пантелеевич встал.

— Если бы так решили, товарищ Павлов, — заговорил он, — обиды нашей не было бы… Надо хоть немножко, но подбодрить тех, кто работал изо всех своих сил. А так-то насчет пенсий хорошо помогли, куда там!

— Этот вопрос, Трофим Пантелеевич, полагаю, так и будет решен! — твердо заверил Павлов.

— На том спасибо! — поклонился Трофим Пантелеевич. — Вот и спасибо, — он еще раз отвесил поклон всем сидящим и, накинув шапку на свои седые волосы, вышел из комнаты, осторожно прикрыв за собой дверь.

А Павлов попросил Корня как можно скорее подготовить список персональных пенсионеров колхоза и оформить решением правления надбавку к их пенсиям.

— Это мы быстро сделаем, — оживился Корень. — А дальше проще будет, Андрей Михайлович. Заработок наших колхозников повысится, так что и пенсии будут выше. А вот ветеранов, которые за работу мало получали, надо, конечно, поддержать. Колхозники пойдут на это… В нашем колхозе таких будет человек тридцать. Добавим рублей по десять в месяц. На этой же неделе мы это и узаконим!

Потом Павлова знакомили с фермой. И тут Павлов приметил, что с парторгом у животноводов большая дружба. То и дело слышно: Арсений Васильевич, Арсений Васильевич… А ведь он совсем недавно в колхозе…

Павлов решил подробнее побеседовать с Соловьем. Да и случай представился: когда они возвращались с фермы, парторг пригласил гостей на обед.

Встретила их жена парторга, Анна Ивановна, миловидная черноглазая женщина. Говорила она быстро-быстро:

— Проходите, проходите, Андрей Михайлович! Только сразу уж извините: мы не устроились еще как следует, все по-походному…

И пока гости вытирали ноги о половик, раздевались, Анна Ивановна успела сообщить, что их дочь осталась у бабушки, потому что в девятом классе учится, а в колхозе только восьмилетка, что сама она учительница, преподает литературу и историю, что они уже обзавелись коровой, но доярка она плохая, и корова «лягается»…

Этот оживленный говорок отвлек Павлова от раздумий. Умывшись на кухне, он стал перед небольшим зеркальцем причесывать волосы и вдруг впервые заметил, что виски у него здорово-таки подернулись сединой, что под глазами набежало много морщинок и что лицо приобрело сановитую округлость…

Шапошников, умывавшийся после Павлова, шепнул:

— Соловей-то тут не Арсений, а Анна Ивановна…

А Анна Ивановна уже тут как тут.

— Поторапливайтесь, товарищи, поторапливайтесь!

На столе гостей ожидали банки рыбных консервов, на тарелке — с десяток яиц, на другой — селедочка, прикрытая кружочками лука, а на большой сковороде — глазунья.

— Усаживайтесь, пожалуйста, — приглашает Анна Ивановна и, подойдя к Павлову, шепотом спрашивает: — Мне поручен дипломатический разговор… К селедочке можно?

Павлов улыбнулся, взглянул на Шапошникова. Тот не слышал, о чем говорила Анна Ивановна, но, видимо, догадался:

— Можно, можно, Анна Ивановна!

— Отлично! — улыбнулась хозяйка, и на столе появились бутылка водки и рюмки. Анна Ивановна сама их и наполнила.

Жили супруги в обычном крестьянском доме, состоящем из кухни и комнаты. В комнате стояла кровать с пышно взбитыми подушками, обеденный стол, шифоньер, на верху которого стопка газет. В углу небольшая этажерка с книгами.

Анна Ивановна хозяйничала за столом в духе старинного русского гостеприимства: то и дело подкладывала гостям яичницу, напоминала, чтоб еще отведали то одного, то другого.

Застольная беседа поначалу не очень клеилась, но как только Соловей заговорил о делах, все оживились.

— Мне, Андрей Михайлович, никогда не забыть одного разговора с секретарем партийной организации колхоза, который состоялся еще в бытность мою в парткоме производственного управления, — начал Соловей. — Тот секретарь сказал мне так: партийным работникам бесконечно много раз напоминают, одергивают — не ваше дело заниматься хозяйственными делами, ваше дело — партийно-массовая работа. Однако почему-то и нашу текущую работу измеряют только центнерами зерна или литрами молока…

— А как же иначе? — бросил Шапошников.

— И я так же сказал, — улыбнулся Соловей, — добавив, что учитывается еще и число собраний, прочитанных лекций. А он мне: «Но если парторг побеседовал с пятью, скажем, колхозниками один на один и всех их подбодрил, настроил на доброе, то в сводках это никак не отражается. А ведь иной раз две-три такие беседы для интересов общего дела дороже собрания…»

— Но все же отдача-то должна сказаться на производстве, в труде, — настаивал Шапошников.

— И я ему этими же словами возражал, — снова улыбнулся Соловей. — А он мне так ответил: «Партийная работа — это все равно что посев озимой ржи. Нынче посеял, а только в будущем году жди урожая. А у нас как? Провели Пленум по важному вопросу. Через неделю подавай результаты! А в нашем деле нужно терпение».

Павлову казалось, что Арсений Васильевич это про себя говорит: он и по домам ходит, и беседует с людьми, сея эти самые добрые семена.

Арсений Васильевич начал рассказывать о первых своих шагах работы в колхозе. Признался, что пробует применить то хорошее, что усмотрел в своих прежних скитаниях по колхозам и совхозам, когда работал в парткоме.

— Это же так волнующе, когда удастся подобрать ключ к душе человека и он доверчиво раскрывается перед тобой! — воскликнул он. — Возьмите, к примеру, нашего агронома… Молодой парень, но застегнут всегда на все пуговицы, слова от него не добьешься. Председатель в обиде на него: молчаливый, безынициативный, никогда ничего сам не предложит. Я как-то пригласил его к себе. Аня нас тоже вот так же яичницей угощала. Так вот, за этим столом мне удалось узнать, что наш агроном, оказывается, из «разочарованных». А почему? Первые два года своей работы он тщательно продумывал планы, вкладывал в них свою душу. Привезет их в управление, а там все переделают по-своему, от его наметок останутся рожки да ножки. Заставят сеять кукурузу, свеклу, а в колхозе не хватает машин, людей. И каждый год почти вся свекла уходит под снег, половина кукурузы пропадает. Он мне сказал: все считают, сколько кормовых единиц надо произвести, сколько чего сдать, а никому нет дела, чьими руками все это делать, да и вообще нужно ли. Откровенно признался, что собрался уходить.

— Никуда он не уйдет! — откликнулась из кухни Анна Ивановна. — Скоро на нашей учительнице женится.

— Вот видите, — кивнул Арсений Васильевич в сторону кухни. — Разведка доносит, что закрепился. Но тут ему подвезло и в другом: вскоре после нашего с ним разговора состоялся мартовский Пленум. Он и воспрянул духом.

Павлов слушал парторга с огромным интересом и думал: «Да, не зря поехал в Лабинский район».

 

10

Сергеев докладывал о сводном плане по сельскому хозяйству области на 1965 год. Основные цифры плана члены бюро уже знали. Однако Сергеев так построил свое сообщение, что каждая цифра заиграла по-новому.

Глядя на Несгибаемого, можно было подумать, что он впервые слышит их и, чтобы лучше запомнить, вслед за Сергеевым повторяет цифры.

Гребенкин при каждом любопытном сравнении бросает взгляд на Павлова, как бы говоря: «Видели наших!»

Да и все остальные слушают, затаив дыхание.

Павлову вспомнилось, как год назад Сергеев сообщал предварительные материалы по планам посевных площадей районов и как тогда возмущался прежний предоблисполкома Щербинкин: «Это же ЧП! Это же недоверие руководству!»

А Сергеев как раз и начал сравнивать планы этого года, составленные на местах, с теми, что были представлены в прошлом году, и с теми, которые спускались в позапрошлом.

И вот что было особенно радостно: между окончательными планами прошлого года и нынешними заметной разницы нет. Значит, уже в прошлом году была занята правильная линия в вопросах планирования. Руководители хозяйств лишь как бы уточняли отдельные детали плана, шлифовали их.

— Теперь, товарищи, о самом интересном: о планах, представленных нашими экспериментальными районами. Как вы помните, высказывалось опасение, что без наших контрольных заданий по сдаче продукции, на местах могут занизить планы продажи, будут брать планы полегче, с запасом, так сказать. Эти опасения не оправдались. — Сергеев обвел взглядом сидящих за столом: — Продажу хлеба Дронкинский район на этот год планирует на три тысячи тонн больше, чем было в наших контрольных наметках, о которых, кстати, в Дронкинском районе не знали. На четыре тысячи тонн больше наших наметок определили план сдачи и в Лабинском районе. Между прочим, и продажа продукции животноводства в обоих районах намечена выше наших наметок.

«Да, выходит, напрасно тревожились, — размышляет Павлов, слушая докладчика. — План получился примерно таким, какой намечался в облплане и управлении сельского хозяйства». Но Павлов-то хорошо понимает, что это уже не «те» планы. Знает он и другое: хотя в целом по двум экспериментальным районам плановые показатели почти одинаковы с условными наметками области, внутри районов — по отдельным хозяйствам — они сильно изменились в сравнении с прежними. В некоторых избавились от птицы, в некоторых запланировали к выводу свиней, в других, наоборот, расширили свинофермы. Но это сделали именно те, кто работает на земле, с учетом конкретных возможностей каждого хозяйства, каждой фермы. И потому эти планы верные.

Эти мысли он и высказал, когда подводил итоги обсуждения. Теперь можно не сомневаться, что и перспективные планы на следующие пять лет будут составлены разумно. Потому что есть опыт.

 

11

Павлов стоял у пшеничного поля. Отдаленный шум машин, сирены комбайнов действовали на него успокаивающе.

Он не сводил глаз с пшеницы, не очень рослой, но густой и колосистой.

«С гектара центнеров шестнадцать, а может быть, и семнадцать здесь намолотим»…

Эти слова, сказанные Коршуном, не выходили у него из головы. Да, это поле даст шестнадцать. Никак не меньше!

В последние дни Павлов побывал во многих хозяйствах. У Григорьева в Березовском совхозе он видел тоже вполне приличные хлеба. На нескольких тысячах гектаров там собирают по двенадцати и даже по четырнадцати центнеров пшеницы с гектара. Но ведь в среднем-то по области пока что намолачивают… Ах, что там намолачивают!..

Опасения многих хлеборобов, к сожалению, оправдались: лето оказалось засушливым… Впрочем, хлеборобы часто угадывают, каким будет лето. Но если так, если знают заранее, какое будет лето, то ведь и меры какие-то можно предпринимать!

— Александр Кириллович, — повернулся Павлов к Коршуну, — на вашей памяти было более засушливое лето?

— Нет, Андрей Михайлович, за двадцать пять лет, как здесь живу, такой засухи не было.

— А какой урожай вы ожидаете? В среднем?

— Около десяти центнеров.

Павлов внимательно посмотрел на Коршуна, а тот, словно его в чем-то обвиняли, спешил доказать, что названная им цифра взята не с потолка, что она зиждется на реальной основе:

— Нас, Андрей Михайлович, выручила мальцевская агротехника. В засуху посевы по безотвальной обработке всегда лучше, чем по обычной.

Павлов с интересом слушал разговорившегося Коршуна и согласно кивал головой. Да, он уже знал, что нынче удались посевы по чистым парам и безотвальной пахоте. Сделаны уже и выводы: районам рекомендовано этой осенью как можно больше подготовить безотвальной зяби…

Павлов звонил недавно Т. С. Мальцеву. У него тоже засуха, однако он рассчитывает намолотить пшеницы по пятнадцати центнеров с гектара. А ячмень, посеянный после седьмого июня, дает там более двадцати пяти…

«В ближайшие дни надо бы снова собрать к Коршуну на семинар руководителей колхозов и совхозов, — решает Павлов. — Пусть посмотрят сами и убедятся в преимуществах безотвальной обработки». Его к этому выводу поторопили прийти пыльные июньские бури. Раньше такие бури тоже давали о себе знать, но нынче они особенно сильно разыгрались. Тысячи гектаров посевов занесены песком, с тысяч гектаров сдуло плодородный слой почвы. Эти земли выбыли из строя на много лет… Да, выводы сделаны, хотя и с большим запозданием. Безотвальная обработка не позволила бы разыграться пыльным бурям…

А как хорошо начался этот год! Решения мартовского Пленума ЦК партии были восприняты с самым горячим, самым искренним сочувствием. Улучшили работу животноводы области, почти на тридцать процентов в сравнении с прошлым годом увеличилась продажа молока государству. Годовой план по молоку будет выполнен к октябрьским праздникам. По мясу тоже. Но ведь сибиряки-то особые надежды возлагали на хлеб. От хлеба главные доходы и колхозов, и совхозов. И вот… А ведь если бы сейчас спросили Павлова, не было ли наделано ошибок весной, он категорически отверг бы такое предположение. Поля нынче обрабатывались добросовестно, как никогда, семена очень хорошие. И сроки сева в основном оптимальные. Какую уйму сорняков уничтожили в момент предпосевной обработки! А результат?

Павлов повернулся к Коршуну.

— Ведь работали нынче хорошо, Александр Кириллович?

— Да, — просто ответил Коршун. И неожиданно заключил: — Не повезло, Андрей Михайлович!

С этим готов согласиться и Павлов: не повезло сибирским хлеборобам.

А Коршун продолжал раздумчиво:

— Хотя, конечно, многие знали: трудно рассчитывать на высокий урожай в пятые годы… — Встретив недоуменный взгляд Павлова, пояснил: — Все пятые годы для наших мест неурожайные, засушливые: тридцать пятый, сорок пятый, пятьдесят пятый и вот этот…

— А шестые?

— Шестые всегда благоприятные! — оживился Коршун. — Тридцать шестой, сорок шестой, пятьдесят шестой особенно. Нет, шестые всегда выручают. В будущем году можно взять урожай, только не оплошать бы…

Павлов знал об известной цикличности погодных условий. Читал об этом, кое-что уточнил своими наблюдениями. Но вот это — пятые годы неурожайные, а шестые благоприятные для урожая — впервые услышал от Коршуна. Вспоминает минувшие пятые и шестые… А ведь верно! Так и было… Значит, шестьдесят шестой должен быть благоприятным! Но не оплошать бы! Эта мысль теперь овладела Павловым. Все силы на завоевание будущего урожая!

Что ж, большой недобор хлеба в этом году надо перекрыть хорошим урожаем в будущем.

И Павлов как-то невольно увлекся перспективами. Он твердо уверен: линия на развязывание инициативы местных работников совершенно правильна. Много хорошего было сделано для урожая этого года. И нельзя винить агрономов и руководителей хозяйств, что с урожаем не получилось.

«Да, не повезло, — повторял он слова Коршуна, когда, возвращаясь в город, проезжал мимо полей с реденькой пшеничкой. — Не повезло…» Но ведь он видел и совсем другие хлеба! Они радовали глаз, заставляли забывать о засухе. Много таких полей не только у Коршуна, но и в колхозе у Соколова, в совхозе у Григорьева, у Климова.

Павлов верил: многие теперь пойдут в агротехнике испытанными у мастеров урожая путями. Побольше бы Климовых, Коршунов, Соколовых, Григорьевых! И не самая ли главная задача всей партийной организации — получше заняться выращиванием, воспитанием вот таких мастеров — стойких, знающих дело и умеющих отстоять урожай при любых условиях?

Да это теперь и станет задачей номер один: растить, всеми силами растить руководителей типа Коршуна, Климова и им подобных. Тогда и дело урожая окажется в верных руках!

Реденькая пшеничка, тянувшаяся по обе стороны дороги, теперь кажется Павлову словно бы более рослой, с тугим колосом. И все будущее рисуется ему отрадным, более надежным.

Павлов уже обдумывал, как поставить вопрос о воспитании кадров на бюро, а может быть, и на специальном пленуме обкома.

В город он въезжал словно помолодевшим.

 

V. Так держать!

 

1

Кругом бело от снега. И только узкая прямая лента асфальта, разрезавшая пополам бесконечную снежную равнину, чернела далеко впереди.

Машина легко пожирала километры, и Павлов, налюбовавшись приятной его сердцу белизной полей, впал в задумчивость. Ему вспомнилось прошлогоднее предсказание директора совхоза Коршуна: «Будущий год будет сильно урожайным. Шестые годы в Сибири всегда урожайные!»

«Шестые годы… Да, все шестые годы благоприятны для урожая. Все! А нынче шестьдесят шестой. И пока что все складывается благоприятно: середина апреля, а снежные бураны, снегопады!» Павлов посматривает на степь, щурится от лучей выглянувшего из-за туч солнца.

Павлову хочется верить и Коршуну, и всем старикам, которые пророчат урожай. А урожай — это богатство колхозов и совхозов, значит — более высокая оплата труда, новое строительство. Хороший урожай — это сверхплановая сдача зерна по полуторной цене, значит, успешное решение очередных задач. Но порой природа все рушит. Вспомнилось изречение: «С природой надо не воевать, а дружить, помогать ей, она не примет пустых с ней заигрываний…» Да это же сказал Терентий Мальцев! У Павлова сразу как-то потеплело на сердце: Терентия Семеновича он очень уважал. Вот ведь и в прошлом засушливом году Мальцев на своих полях снял почти сто пудов зерна с гектара. «Почему все же стали замалчивать Мальцева?»

И уже испорчено настроение. В прошлом году перед весной Павлов заходил в Министерство сельского хозяйства, просил выделить орудия для безотвальной обработки земли по-мальцевски. Но заместитель министра сказал, что мальцевские лущильники уже не выпускаются.

Павлов пошел «выше», но, к его изумлению, и там сказали так же. Один крупный деятель даже счел нужным «лягнуть» Мальцева: «Он же не имеет специального образования, потому свои труды не смог обобщить научно».

С трудом Павлов удержался от дерзости. Научных обоснований у нас много, даже слишком много. А вот урожай самый высокий у Терентия Мальцева и его последователей. Вспомнилось, как на все это реагировал Гребенкин:

— А что ты хочешь, Андрей Михайлович? Дельные решения Пленума проводят в жизнь кое-кто из тех, кто до этого все ломал и крошил в сельском хозяйстве. Таких гнать надо, тогда легче будет умным решениям.

Дерзок и резок Гребенкин. Но ведь он прав! Действительно, тот самый товарищ лет шесть имеет отношение к руководству сельским хозяйством, а за провалы в деревне с него так и не спрошено…

После мартовского Пленума ЦК Павлову казалось, что теперь не так уж важно, кто дает установку сверху — планирование-то доверено самим производителям. Но теперь ясно: все сложнее. Планируй они мальцевскую агротехнику, — никто не запрещает — но без орудий-то для мальцевской обработки летят планы к чертям!

«Нет, — утешает себя Павлов, — мы Мальцева все равно примем в свою семью, многие у нас пойдут по его пути». Гребенкин ездил в соседнюю область, сумел договориться с заводом сельхозмашин о выпуске большой партии мальцевских лущильников. А с плугами для безотвальной обработки кое-что смогли сделать и на своих заводах.

— Дальше не проехать, — негромко произнес Петрович, притормаживая машину.

Павлов очнулся от дум. Машина давно свернула с асфальта, а теперь уперлась в снежный сугроб. Павлов раздумывает: что же, делать? Ехал он в колхоз «Сибиряк» к Соколову. Для Павлова этот колхоз давно уже стал своеобразным барометром: по нему судил он об эффективности тех или иных мероприятий. И вот теперь, вернувшись с партийного съезда, помчал к своему учителю.

— Разве попробовать в объезд, через Ясную Поляну, — предложил Петрович, и Павлов даже обрадовался: в Ясной Поляне живет Варвара Петровна — тоже один из его «барометров».

— Поехали через Ясную!

То и дело попадались снежные переметы, но Петрович брал их с разгона, пока опять не залетели в мощный сугроб. Мотор взревел, завизжали буксующие колеса, а машина ни с места…

— Сели на все четыре, — констатировал Петрович и, выключив мотор, открыл дверку машины.

Павлов тоже вылез. Деревня на виду.

Провозившись с полчаса, Петрович признался:

— Своими силами не выбраться!

Павлов снял шапку, обмахнул ею потный лоб. Сказал, что пойдет в деревню за помощью.

 

2

Вот и Ясная Поляна. Когда-то здесь был самостоятельный колхоз, потом к нему присоединили две соседние деревни — это было еще при Павлове, а затем укрупненное уже хозяйство объединили с другим не менее крупным. Павлов помнил, что контора колхоза размещалась во втором доме с краю, а еще через два дома жила Варвара Петровна.

На крыльце конторы появилась женщина без головного убора, в черном полушубке.

— О господи, никак это Андрей Михайлович! — воскликнула она и кубарем скатилась с крылечка.

Павлов от неожиданности остановился: перед ним была Варвара Петровна.

— А я и то глянула в окно: вроде похоже, а сразу-то не узнала, — тараторила Варвара Петровна. — Здравствуйте, Андрей Михайлович!

Павлов пожал жестковатую руку.

— Машина наша застряла в сугробе, — доложил он.

— Вот и хорошо, что застряла! — воскликнула Варвара. — А то и не заехал бы к нам.

Павлов смотрел на веселую говорливую женщину и отмечал про себя: за четыре года нисколько не постарела… А ведь ей за полсотни…

— Как поживаете? — спросил Павлов.

— Хорошо живем! — отмахнулась правой рукой Варвара Петровна. Она повернулась к конторе, на крыльце стоял мужчина. — Егор Егорыч, машину надо вытащить… Это же Андрей Михайлович, самый большой наш начальник!

Егор Егорыч мигом сбежал с крыльца, засуетился:

— Это мы сейчас, товарищ Павлов, это мы сварганим…

— Наш комплексный бригадир, — представила Варвара Петровна Егора Егоровича. — Лошадей запрягай, — посоветовала она и повернулась к Павлову. — Ох, вы же в ботинках! Пошли скорей ко мне…

В знакомой Павлову избе Варвара продолжала командовать:

— Разувайтесь! А я чего-нибудь поищу.

Она легко взметнулась на печку, порылась-порылась там и сбросила старенькие подшитые валенки.

— Уж не обессудьте, Андрей Михайлович, какие есть… — Увидав, что носки у Павлова мокрые, запричитала: — Простудитесь, как есть заболеете! Ах, горе-то какое… Надевайте скорее валенки! А я чайку согрею, с малинкой…

Павлов снял носки, Варвара Петровна положила их на печку, соскочила на пол, налила в жестяной чайник воды, включила электрическую плитку.

Павлов, наблюдая за Варварой Петровной, рассматривал и обстановку. Кое-что изменилось к лучшему. На столе новая клеенка, обои на стенах новые, вместо табуретки три новых стула.

Между тем Варвара убежала в комнату, что-то там поделала и, выглянув оттуда, пригласила Павлова:

— Здесь повеселее, заходите, Андрей Михайлович.

А в комнате перемены и вовсе заметные: появился шифоньер, две новые кровати под покрывалами, новая тумбочка, на ней — радиоприемник. Рядом — ножная швейная машинка. На всех трех окнах свеженькие занавесочки…

— Квартирантов-то принимаете? — полюбопытствовал Павлов.

— Принимаем, — ответила Варвара, накрывая стол свежей скатертью. — Только, сказать по правде, мало стало уполномоченных. Редко-редко кто приедет лекцию прочитать… Убавили там штаты, что ли? Хотя навряд ли… Недавно ездила в Дронкино, новых домов там понастроили уйму, а ведь в домах-то люди. Бывало, при вас еще, помните: райисполком в маленьком домишке был, а теперь каменный домина в два этажа. И все людьми забито, все служащие… И у райкома такой же дом. А ездят к нам мало… Бывало, в посевную у меня по двое, а то и по трое стояли, в уборку — тоже. А теперь не то совсем…

Она поспешила на кухню, но скоро вернулась с сообщением, что чайник закипает.

На улице послышались ребячьи возгласы. Павлов отодвинул занавеску. Черная «Волга» стояла на дороге.

— У вас там никого больше нет в машине-то? — поинтересовалась Варвара и, получив ответ, заспешила: — А шофера я сейчас приведу.

Еще пятью минутами позже на столе появились огурчики, два полукочана соленой капусты, сало, масло…

— Пока закусывайте, а потом яичек поджарю. — Хозяйка выбежала на кухню и появилась оттуда с поллитровкой.

— Уж не обессудьте… Вы теперь городские, пьете, наверное, чего-то другое, а у нас тут только «сучок» этот самый, будь он неладен…

— Почему же неладен?

— Пить стали много! И мужики, и бабы… Жить стали богаче, вот и пить стали больше.

Петрович сходил к машине и принес продукты, но уже городские: колбасу, банку консервов, сыр…

— Да хватит у нас еды-то! — воскликнула Варвара. Она налила в стопки водку, подняла свою… — За встречу!

Павлов выпил, а Петрович воздержался. Варвара одобрила:

— Конечно, такого человека возишь… Ох, жизнь-жизнь. Хорошо помню, как Андрея Михайловича первый раз ко мне поставили! Говорят: предрика! Бегу к председателю: «Чем кормить будем?» А он руками разводит. И у меня-то в доме ничего нет… Пошли с ним в кладовую, а там мясо от этого, как его… от вынужденного забоя. Ну, глядеть не на что…

Варвара налила по второй, но не выпила, а, отодвинув стопку, начала вспоминать, как кормила своих постояльцев «пропастиной», как муку добывала.

— И им-то, бедным, житье плохое было, — посочувствовала она уполномоченным. — А потом-то все лучше и лучше… Уж и баранинки другой раз выпишут, хлеб пшеничный, яички. А потом магазин в нашей деревне открыли, тут и совсем лучше стало.

— И теперь продукты на уполномоченных выписываете из колхоза?

— Нет, что вы! — отмахнулась Варвара обеими руками. — Я же говорила: редко приезжают… А кормлю своим. Зачем выписывать, если у меня и свининка есть, и яички, и корова теперь своя, и с огорода все, что нужно. Нет, теперь и не задумываюсь…

Павлов спросил о детях. И хозяйка еще больше оживилась.

— Теперь, считай, на ногах! Старшой, вы, может, помните его, — Вася, трактористом был… Его — Васю моего — почитай, совсем было сманили из деревни. Дружки у него некоторые поехали на стройку, вот и он: на стройку и никаких! Вот где погоревала-то, Андрей Михайлович… Ох, и поплакала! Кормилец же!.. Слава богу, убедила его, остался… Заработки-то мои в ту пору были — чего уж хуже?..

— А где Вася теперь?

— Взяли его на центральную, в мастерских там. Этот на ногах! Женился на учительнице, ничего бабенка, скромная, живут хорошо… А вот второго-то — Сережу, того в город прогнала.

— Как это прогнали?

— А так! Пусть хоть один из нашего роду в городе будет. Не хуже он других, и директор школы говорил: Сережка способный! Вот я и прогнала его в техникум учиться, в авиационный. Теперь я сама могу ему помочь! Приедет когда на денек, нагружу его продуктами. И деньги есть. Мне-то теперь кормильцы не нужны, сама, слава богу, проживу. А они пусть в городе. И дочку туда отправила — на швею учится.

Такой оборот дела был полной неожиданностью для Павлова. Он начал было упрекать Варвару: зачем же детей отправлять в город, если и в деревне жизнь быстро улучшается.

— Жизнь улучшается, это верно, — согласилась Варвара. — Вот хоть и в нашем колхозе… Скоро уж два года, как электричество провели, так ведь сразу как все изменилось, Андрей Михайлович! И в доме-то пришлось прибирать все получше, — рассмеялась она. — При лампе-то вроде и паутин в углах не видать было, да и полы не так… Днем-то мы всегда в работе, а вечером придешь, особенно зимой, лампу засветишь, ничего, как будто так и надо. А лампочки электрические привесили, тоже зимой дело-то было, я так и ахнула: паутинки-то все на виду и потолок черный, и… Осветило нашу жизнь электричество, Андрей Михайлович, тут уж ничего не скажешь. Возьми ту же плитку… Бывало, после дойки забежишь домой, еды горячей нет, самовар ставить некогда, похватаешь чего холодного, и ладно. А для ребятишек и совсем худо… А теперь просто… Вот просто, а опять задумываешься, — весело рассмеялась Варвара, ее округлое лицо раскраснелось, черные глаза под густыми, черными же бровями озорно заблестели. — Верно говорят, Андрей Михайлович, аппетит приходит во время еды… Тут как-то приехала бывшая наша же доярка, у нас на ферме работала, а потом один городской се и захороводил. Так вот эта Аниска года три не была в своей деревне, а приехала, наши давай нахваливать ей: у нас и свет, и электрические плитки, и утюги некоторые завели электрические, а она знаете что? — глаза Варвары посуровели: — А она надсмехается: «Нашли, чем хвастать! У нас электроплитки повыбрасывали, на ней не дождешься, когда обед сварится. У нас, говорит, теперь газ, чайник за пятнадцать минут закипает». И пошла, пошла хвастаться: в городе все спорее и дешевле. Этот газ, как она говорит, в пять раз дешевле обходится, чем электричество. Наверное, врет, но уж больно складно у нее это выходит. Вот другой раз, Андрей Михайлович, и задумываешься: все-то мы — деревенские в хвосте… Не приезжала бы эта Аниска, и на душе было бы спокойнее, а то только растревожила. Ей-то, понятно, похвастаться захотелось: вот, мол, уехала в город, теперь до нее и не достать! Но и то надо сказать, одета хорошо: и шапочка модная, и полусапожки, как раньше их называли, и пальтецо складное, и сама подкрашена. Не то, что доярки наши…

Павлов попробовал взять инициативу этого щекотливого разговора в свои руки, сказал, что колхозная доярка зарабатывает наверняка больше, чем та Аниска в городе.

— Золотые слова! — Поправив распушившиеся волосы, Варвара заговорила почему-то тише: — Дояркам на заработки грех обижаться. Я‑то теперь, Андрей Михайлович, вроде начальства стала — помощник бригадира. Теперь заработки у доярок хорошие, только вот диво-то, Андрей Михайлович: не шибко гонятся люди за заработком. Попервости еще гнались, а как маленько оклемались — не шибко. Которые бабы помоложе — те норовят больше на стройку или на разные работы, а в доярки на высокие заработки не очень-то. Тяжело, говорят, в доярках, пусть лучше поменьше заработаю, зато свободного времени побольше. Вот ведь как говорят некоторые…

Павлов повел речь о росте культуры в селе, об улучшении материального благополучия колхозников, упомянул — над деревней появились телевизионные антенны.

— Есть и телевизоры, — подхватила Варвара. — Ходила и я смотреть, у нас тут у шестерых уже. Только и тут, Андрей Михайлович, беду чую. За ребятишек… Недавно как-то, да незадолго до партийного съезда, передачу показывали про один завод… Помещение светлое, цветы в цехах, в ограде. Показали, как рабочие в однодневный дом отдыха уезжают, а которые на свои дачи под городом, как веселятся у озера, и рыбалка — лучше не надо. Так ведь наши ребятишки глазенки-то свои поразували, вот, говорят, где жизнь, а что у нас? Там показали зал большой, больше нашего коровника. Люди в трусиках бегают, в мячик играют, и все-все там есть. Очень приваживает!.. Молодых, конечно. Вот попомни, Андрей Михайлович, сманит этот телевизор последних парней и девок из нашей деревни в город. Как чего ни покажут, все в городе хорошо, за работой-то городских не видать, все гулянье, да танцы, да веселье всякое. Тут и взрослому-то завидно бывает, а ребятам тем более. Нет, Андрей Михайлович, теперь еще труднее молодежь удержать, а у нас особенно.

— Почему же особенно у вас? — не понял Павлов. — Заработки и у вас хорошие, сами говорите.

— Вот дались вам, Андрей Михайлович, заработки, — с упреком в голосе проговорила Варвара. — Да мы, бывало, и без всяких заработков в деревне оставались и работали, да еще как работали. А теперь задаром-то шагу никто не хочет сделать. Как-то заболела доярка Матрена, а у нее самая малоудойная группа, много коров накануне запуска. Я к нашей передовой доярке Василисе, возьми, говорю, половину Матрениной группы, а другую сама буду доить. И что бы вы думали… Не берет! Вот если: бы, говорит, высокоудойная была, тогда другое дело. А то плата-то с литра… А передовица! Другую попросила, а та еще не лучше: начисли ей дневную ставку независимо от молока. А, бывало, в войну, помню, заболеет какая или дома какие нелады, все расхватят по три, по четыре коровы сверх своих групп, подоят и молоко на хозяйку группы запишут. Дружно жили, хотя и мало получали за работу. А теперь такой дружбы не чувствуется, вот что плохо, Андрей Михайлович… Ох, как плохо! Только и слышишь теперь: а сколько дадут? Глаза бы не глядели…

Варвара вдруг спохватилась:

— Заговорились и про еду забыли! Сейчас яишницу налажу. — Вышла на кухню и уже оттуда подала голос: — Бывало, Почетную грамоту получишь, на божницу повесишь, вместо иконы, рамку закажешь, а тут в январе, что ли, приезжал председатель профсоюза, двоим нашим вручил грамоты, а они обе: лучше бы по пятерке дали… Видали их?!

Варвара вернулась с шипящей яичницей.

— Может, это у нас только так, Андрей Михайлович… В доярках старухи одни, молодых не шибко заманишь на ферму-то, молодым надо, чтобы вечер был свободный, погулять, в клуб сходить. У нас тут своего-то клуба нет, так молодые за шесть километров на центральную бегают.

— Нужна двухсменная работа на ферме, — сказал Павлов.

— Пробовали и двухсменной, провалились…

— Почему же?

— Ну, приехал к нам зоотехник, начали подбирать пары доярок. Две сестры Кошелевы, пожилые уже, в моих годах, сразу согласились свои группы коров объединить, а других никак не обратаешь. Одна надаивает на десять литров в сутки больше и уже с той, у которой меньше, спариваться не хочет, боится заработок потерять.

Павлов, сам того не замечая, любил «озадачить» собеседника: а если бы вы были руководителем, как бы сделали?

Варвара весело рассмеялась:

— Я бы наворочала делов! Первым делом коров доить и ухаживать за ними поставила бы мужиков! Чего улыбаетесь, Андрей Михайлович? Самое верное средство! Никто не хочет облегчить труд доярки! Ведь это подумать только, Андрей Михайлович, на бабенок взвалили самую тяжелую работу. Вы только послушайте… — Варвара положила голову на подставленную руку, продолжала рассудительно: — Мы газетки тоже читаем, по радио все слушаем. Ну, может, не совсем уж все, но чего надо, услышим… Все трендят в один голос: труд доярки тяжелый, на ферме она работает десять, а то и все двенадцать часов. Да никто еще не считает, сколь у нее времени уходит на прогулки с фермы к дому и обратно — три раза в день. А летом на выпас пешком и обратно тоже… И вот другой раз идешь на этот самый выпас и думаешь: а неужели я уж настолько хуже городской бабы? Как вы думаете, Андрей Михайлович?

Павлов заерзал на стуле.

— Вы деревенских баб знаете. Хуже они городских? Или провинились в чем? Нет, не виноваты они ни в чем! — Варвара подняла голову с руки и теперь сидела прямо, и голос ее стал строже. — Тогда почему любая городская работница может доехать хоть за десять верст до своей работы за четыре или там за сколько копеек, а деревенская не может? Почему?

Петрович заметил, что в деревне невыгодно иметь автобусы, мало все же работы, убыток будет.

— Вот и вас надо в доярки поставить, — осердилась Варвара, — вы все на машине да на машине, поди и картошку свою пропалывать ездите за город на машине? — начала она наступать на Петровича. — И жена с вами за город на картошку в машине. — Отвернулась, помолчала, поуспокоилась. — А я так думаю, Андрей Михайлович: в одном государстве живем, и внимания нам должно быть поровну. А насчет выгодно или невыгодно, — она опять повернулась к Петровичу, — я была недавно в городе, в автобусе ехала, нас там набралось человек пять или шесть, а везет! Невыгодно, а везет! И в деревне на работу баб и мужиков надо возить, пора уж! И с доярками что-то надо делать, Андрей Михайлович! Почему это в городе ткачиха или уборщица семь часов работает, а доярка в десять не укладывается? Неужели вы думаете, что мы тут все лодыри? Грешно так думать, Андрей Михайлович, — тяжело передохнула Варвара. — Грешно… И пора этот грех с ваших душ мужицких снять! Давно пора. Надо посчитать все правильно, и нагрузку правильную дать… А то чем дальше, тем труднее дояркам-то…

— Это почему же? — удивился Павлов.

Варвара сопоставила два периода: восемь лет назад и теперь; раньше на корову расходовали примерно две тонны сена, две тонны силоса и концентраты. И нагрузка на доярку была четырнадцать коров. Значит, за зиму она разносила по кормушкам примерно шестьдесят тонн разных кормов. В последние годы сена в рационе коров почти не осталось, концентратов тоже мало, зато силоса стало больше восьми тонн на корову, теперь доярка должна разносить кормов в два раза больше.

Павлов знал: наиболее трудная работа у доярок — разноска кормов… Знал, но…

— Вы правы, Варвара Петровна, — сказал он. — Ну, а еще что бы вы сделали?

— Я не все, еще с доярками сделала, — усмехнулась Варвара. — Мужиков поставила бы, и без выходных! Как и бабы… В городе слышно — два выходных в неделю… А, поверите ли, Андрей Михайлович, когда я была дояркой, то если пять выходных в год получалось, это еще хорошо! Отпусков тоже не положено было. А вы хотите, чтобы я и дочку свою в доярки поставила… Вот я бы на месте начальства и дояркам дала семичасовой день, выходной день в неделю раз, бог с ними, двумя выходными, по одному хватит.

Петрович поднялся, ушел прогревать машину.

— Вы уж все до конца высказывайте, — попросил Павлов.

— Можно и до конца, — передохнула Варвара. — Я ведь не о себе забочусь, Андрей Михайлович… Мне теперь просто: ребят, считай, подняла, все у меня есть, теперь и я маленькой начальницей стала. Другой раз подменяю больную доярку и уж думаю: неужто я двадцать лет под коровой просидела? Не верится… Теперь вот пенсия скоро выйдет, так что, — она махнула рукой. — По гостям буду ездить, в город! — подчеркнула она последнее слово. — Потому и ребят в город выпроводила, пусть там поживут, и я к ним когда приеду… Так что, не о себе… По радио часто говорят: колхозник стал хозяином своей земли. Это верно: получше стало. А вот по мелочи… Корову и другую скотину колхознику разрешают держать, и я держу, только и мученья она приносит много… Возьми то же сено… Разве это справедливо, Андрей Михайлович, когда все, ну, кто только хочет — и служащие, и рабочие из промкомбината, и шабашники из Дронкина — все по разным разрешениям косят сено на колхозной или на какой другой земле. И только колхознику косить не дают. Когда уж белые мухи полетят, тогда колхознику говорят: можешь косить! Худо так-то, Андрей Михайлович. Ведь обидно для колхозника, для хозяина земли. И выпасов для личного скота самых худых дают. Худо это, Андрей Михайлович. И молодежь это видит, и тоже на ус наматывает.

Павлов заметил, что коровы колхозников кормом так или иначе обеспечены, от бескормицы не погибают.

— Вот и видно, что в деревне вы давно не живете… Если бы вы знали, как достаются эти корма! У кого мужик в доме, там проще, а вот где баба за хозяина… Да и мужики — тоже, — махнула она рукой. — Верно, коров кормят. Сена мало накашивают, а кормят сеном. Силос совсем не заготавливают, а силосом своих коров некоторые кормят. А как? Вот и вопрос… Многие, Андрей Михайлович, воруют! Совесть закладывают. Иного хорошо знаешь — честный человек, а корма ворует… А как ему быть? Он бы лучше купил, раз не дали ему накосить, но продавать сено и силос нельзя!

— И вы воровали?

— Я?.. — Варвара замялась. — Я не смогла брать, Андрей Михайлович, и не брала. А когда сильно туго приходилось — ребятишек посылала в силосную яму. Это было… А другие и теперь по ночам силос таскают… А как же быть?

В комнате воцарилось молчание. Павлову вспомнился совсем недавний разговор в Москве. К нему в номер зашел корреспондент московской газеты, просил выступить со статьей о том, как они практически осуществляют планирование сельского хозяйства. Парень оказался разговорчивым, свободно оперировал цифрами государственного масштаба, делал любопытные выводы. Был и такой разговор: еще недавно колхозных и совхозных коров было в стране лишь чуть больше, чем в индивидуальном пользовании. Но вот что любопытно: для общественного стада имелись десятки миллионов гектаров пастбищ, естественных сенокосов, многолетних трав; только кукурузой, а она в основном шла молочному скоту, засевалось более тридцати миллионов гектаров. Плюс к этому — овес, ячмень, другие концентраты. И все же кормов общественному скоту всегда недоставало. А вторая половина молочного стада страны обходилась как-то без посевов силоса и многолетних трав, при очень ограниченных площадях пастбищ. Однако, по данным статуправления, эти коровы давали молока значительно больше, чем колхозные. Откуда же корма?

На этот вопрос Павлов не мог ответить корреспонденту. А Варвара ответила! И ответ тревожный…

— Нагнала вам грусти, Андрей Михайлович, — поднялась Варвара. — Я еще чайку подогрею… — Вернувшись из кухни, присела к столу. — Вообще-то и радости много, Андрей Михайлович… Вот слушали мы по радио, да и по телевизору недавно передавали — про новый пятилетний план. Да вы-то сами на съезде были, все слышали… Обратили побольше внимания и на колхозников. Культуру и быт хотят сделать, как в городе.

Павлов оживился.

Он ведь и выехал в район, чтобы узнать, как восприняты решения партийного съезда.

— Видать, кто-то из деревенских попал на высокий пост, вот и заботы больше, — простодушно заключила Варвара.

В это время хлопнула дверь на кухне. Варвара заспешила туда.

— А, Степан Петрович! — воскликнула она. — Раздевайся, раздевайся! — последнее слово она выкрикнула, забежав в комнату. Убирая со стола стопки и недопитую бутылку, шепнула Павлову: — Председатель колхоза Орлов.

Павлов улыбнулся этой женской хитрости, вышел на кухню. Орлова он знал, когда тот еще работал в колхозе у Соколова бригадиром, парторгом, механиком и заместителем.

Варвара Петровна пригласила гостя к столу.

Орлов начал рассказывать о делах в колхозе. Прошлый неурожайный год притормозил осуществление намеченных планов строительства, особенно культурного, сказался и на оплате труда колхозников. Но все же оплата выше, чем три-четыре года назад. Орлов доволен новым порядком планирования.

— Поначалу как-то непривычно, — продолжал Орлов. — Такого большого-то доверия нам еще не было. А в этот раз… — Он пожал своими могучими плечами, — а в этот раз все прикинули на карандаш, теперь, Андрей Михайлович, убыточной продукции планировать не будем. Один хороший урожай взять бы, тогда мы круто пошли бы. Сейчас все же, — он развел широкими ладонями, — сейчас туго с деньгами, а у нас тут главные деньги делает хлеб!

— И хозяйственный расчет, — добавил Павлов.

— Это само собой. Мы хозрасчет вводим помаленьку. На первое время все, как у Соколова.

Павлов слушает Орлова, а сам вспоминает: об одном хорошем урожае говорил когда-то и Соколов. Было это лет десять назад, когда первый раз была поднята закупочная цена на зерно. И хорошо, что Орлов ориентируется на Соколова: ошибки не будет… А не потому ли у Соколова дела лучше, что его колхозу фактически дали право самостоятельно планировать свое производство? Давно еще, при Павлове, было решено в производственные дела колхоза «Сибиряк» не вмешиваться. И ведь не ошиблись! Разве можно забывать, что именно у Соколова выросли хорошие помощники, которых выдвинули на большую работу: при большей самостоятельности быстрее мужают люди. Павлов спросил о прогнозах на урожай.

— Иван Иванович говорит: будет урожай! Есть признаки… И подготовлены лучше: самые запущенные земли мы в прошлом году пропаровали, почти пятую часть пшеницы по парам будем сеять, а это надежно.

Варвара Петровна поднялась:

— Дорогие гостеньки, разрешите мне на ферму сходить — дойка начинается, а у нас одна доярка заболела…

— Вообще-то и мне надо собираться, — заметил Павлов. — Но к вам есть просьба… Смогли бы вы сами сделать хронометраж работы доярок вашей фермы?

— Это сколько минут на дойку, сколько на кормежку?

— Вот-вот… А на обратном пути я заеду.

— Сделаю, Андрей Михайлович! — пообещала Варвара.

Разговор с Орловым пошел о доярках, о молодежи. Орлов говорил, как и Варвара: жить стали богаче, однако молодежь уходит из деревни.

— А вот на Кубани нет этой проблемы.

— Так там и деревушек нет таких, — быстро отозвался Орлов. — К нам каждый год комбайнеры оттуда приезжали, рассказывали. Там станица — все равно что город, десятки тысяч населения. Да и богатеть там колхозы раньше нашего начали. Природа на Кубани щедрее, жизнь много дешевле нашей. И вообще, Андрей Михайлович, не могу понять: почему такое неравное отношение к одному и тому же делу? — жестикулируя руками, продолжал Орлов. — Там огородным участком колхознику можно прожить! С садом, конечно. Все растет как на дрожжах. И оплата у них всегда выше нашей, а прожиточный минимум много ниже, чем в Сибири. У нас нужны и полушубки, и валенки, и теплые шапки, и дров больше надо. Почему это никак не учитывается? Ведь и от нас стали уезжать на Кубань. Правда, — продолжал он, опускаясь на стул, — слух прошел, что там больше не принимают в колхозы — излишек людей получился. А ведь хлебом, молоком и мясом страну кормят, главным образом, Сибирь и Казахстан. Так ведь?

Павлов кивнул в знак согласия.

— Передний край — Сибирь, а людей в тыл сманиваем. Правильно ли это?

Отвечать надо, а что? Павлов как-то прочел в газете статью ученого и ужаснулся: за последние пять лет из Сибири уехало на пятьсот тысяч человек больше, чем приехало. И это несмотря на то, что в Сибирь по путевкам комсомола, по вербовке на большие стройки приезжают десятки тысяч людей. За эти же годы население сибирских городов сильно увеличилось, а это означает, что весь отлив людей — и в другие края, и в сибирские города происходит из сельской местности.

Павлов ставил уже этот тревожный вопрос в Москве и знал, что правительством разрабатываются некоторые меры.

— Вывод, думается, один, — продолжал Орлов. — Максимально насыщать техникой наши хозяйства.

— Мы не успеваем выкупать то, что нам выделяют, денег у некоторых недостает, — возразил Павлов.

— Да, денег недостает, — согласился Орлов. — И еще плохо — для села умных машин мало делается. Почитаешь в газетах: студентов и учеников экзаменуют машины. А для деревни доброго доильного аппарата не могут сделать. Смешно ведь, Андрей Михайлович, но так и нет машин для механизированной раздачи кормов. А самое главное — нет у нас комплекса машин, чтобы весь процесс, скажем, на ферме механизировать от начала до конца.

Бывший механизатор Орлов сел на свою «лошадку».

— В прошлом году мы ездили в Березовский совхоз, — продолжал он. — Вы видели, Андрей Михайлович, как там механизирована сортировка и сушка зерна? Вот и мы насмотрелись. На сердце прямо-таки радостно становится: сумели же люди сделать доброе дело. Все механизмы делают! Вот такая комплексная механизация нужна и на фермах. Не очень уж и сложные машины нужны, а мало почему-то их или совсем нет. Особенно для комплексной механизации. У нас пятьдесят тракторов, но ведь одиннадцати марок — с ума сойти…

— Многое и самим можно сделать, — заметил Павлов.

— Можно! — согласно кивал головой Орлов. — Но у нас в районе только в двух совхозах есть инженеры-механизаторы, а в колхозах только самоучки. А был бы инженер, он сколотил бы вокруг себя рационализаторов, есть смышленые ребятишки, тогда кое-что и сами могли бы сделать, а так…

— Не могли бы вы подобрать своего паренька и послать учиться на инженера? Стипендию повышенную платить, вообще всячески поддержать, но послать такого, чтобы он любил и свой колхоз, и механизацию. Есть у вас подростки, которые увлекаются машинами, техникой вообще?

— Человека три есть, — как-то сразу приободрился Орлов. — Я понимаю, Андрей Михайлович, к чему вы клоните. Ждать хотя и порядочно, но все же можно надеяться…

— Вот именно! Говорим много лет об инженерах, а кто нам их пришлет? Надо самим подбирать! — Павлов увлекся этой идеей. Она не нова, конечно, но вот только сейчас он вдруг нащупал путь к решению проблемы. На село пойдут все более сложные машины, без инженерной службы никак нельзя. Значит, надо готовить инженеров из сельских жителей. В области двести пятьдесят колхозов и совхозов не имеют инженеров. А если уже в этом году послать на учебу по одному от каждого хозяйства? На следующий год еще по одному! С институтом можно договориться!

— Мы уговорим подходящих, — сказал Орлов. — Только в институт поступить им трудно будет, все же деревенских мало пробивается… А нынешний выпуск весь провалится.

— Это почему же? — удивился Павлов.

— Не было преподавателя по физике.

Павлов знал: в селах области порядочно таких «неполноценных». Есть средние школы без преподавателей физики, химии. Есть…

Но им уже овладела идея: двести пятьдесят инженеров-механизаторов! Можно же организовать подготовительные курсы.

— Готовые своего паренька, — сказал Павлов. Он поделился мыслями: двести пятьдесят отобранных пареньков будут зачислены на факультет механизации. Еще по одному или по два подобрать из более грамотных молодых механизаторов, чтобы заочно учились в техникуме электрификации. — Можно таких подобрать у вас?

— Можно, — быстро ответил Орлов.

— Вот-вот! Пойти на некоторые траты, чтобы, скажем, зимой отпускать их на очные занятия, а зарплату сохранить.

— Это все можно!

Павлов думает: как хорошо, что он заехал сюда и что возник этот разговор. А как с доярками? Варвара Петровна предлагает мужиков назначить доярами.

— С доярками хуже, — вздохнул Орлов, вытирая пот со лба. — В институте их не наготовить… Надо, Андрей Михайлович, заставить промышленность сделать кормораздатчик механизированный. Помните, как ухватились за карусели? Машина сложная, очень дорогая, а у нас же в области специальный завод на это дело поставили…

— Больше тысячи каруселей лежат во дворе завода, никто не покупает, — усмехнулся Павлов.

— Карусели — это за зря, но почему бы тот завод не пустить на кормораздатчики.

— Хорошо, подумаем и об этом. А как быть с доярками?

— Вот вы дали задание Варваре. Мы и на других бригадах хронометраж проведем. Видно, так придется делать: сколько за семь или за восемь часов доярка может обслужить, такую ей нагрузку оставить. Десять коров, так десять, сколько выйдет при теперешней механизации. И двухсменку…

Вернулась Варвара Петровна.

— Ну, вот и управилась! — звонко провозгласила она из кухни. — Доярки узнали, что у меня гости — прогнали, сами взялись Марьину группу подоить. Только говорят, — весело вдруг рассмеялась Варвара, заходя в комнату, — пусть начальство насчет доярок позаботится!

— Об этом и разговор, — Павлов посвятил ее в их беседу, спросил: — Кто у вас согласится на двухсменную работу?

— Две сестры есть, они и сразу согласные были, — начала Варвара. — Ну, Степаниду можно уговорить…

— А ты, Варвара, сама бы взялась на пару с кем-нибудь, — предложил Орлов.

— А чего! — воскликнула Варвара. — Давайте. Подружка у меня есть, она со мной согласная будет. Давайте попробуем! А коли нагрузка сократится на доярку, да двухсменка будет, тогда и молодых заманим на ферму.

— Заманим, если сделаем, как у Соколова, — поддержал Орлов.

— А что у него?

— Иван Иванович так рассудил: чтобы от города не отстать, делать все хорошее раньше, чем городские начнут, — усмехнулся Орлов. — У него дояркам дают два выходных дня в неделю.

— Да неужели? — всплеснула Варвара руками. — Два выходных! Тогда и у нас многие бы пошли в доярки…

Павлов поднялся, поблагодарил хозяйку за угощение.

— А как же насчет двух выходных? — усмехнулась Варвара. — Заговорили о помощи женщинам, Андрей Михайлович сразу и засобирался, — весело рассмеялась она.

— Вам самим дано право планировать все производство, — отшутился Павлов. — И эти вопросы вы сами в силах решить. Если мое мнение хотите знать, то я — за!

— Ну, тогда все! — воскликнула Варвара. — А свое-то начальство мы уломаем!

 

3

В Добринку, где размещалась центральная усадьба колхоза «Сибиряк», Павлов добрался к вечеру. Бросалось в глаза обилие новых шиферных крыш. На главной улице проехали мимо четырех срубов, доведенных под крышу. А в нескольких местах у приземистых избушек лежат штабеля леса…

Все это для Павлова — аромат жизни: строит человек новый дом, значит, думает жить здесь, значит, есть на что строить. Это ведь тоже «барометр»!

И контору, наконец, подновили! К старому дому прирубили трехстенок, и над всем домом — новая шиферная крыша.

По привычке Павлов открыл дверь в комнату председателя, но там прибиралась техничка. Она сказала, что Иван Иванович в своем кабинете, у него там животноводы собрались. Проводив Павлова в конец коридора — в пристройку, сама открыла дверь. На пороге — Соколов… На голове у него шапка, на лице добродушная улыбка:

— К добру, Андрей Михайлович, — протянул он ему руку. — Кажинный раз перед добрым урожаем к нам заглядываешь.

Павлов осмотрелся. В комнате было человек десять — кроме паренька, все женщины. Поздоровался.

— Проходите к столу, Андрей Михайлович… Мы тут собрались насчет двухсменной работы доярок, — Соколов бросил шапку на стол.

— Так это замечательно! — не удержался Павлов от восклицания. — Я с удовольствием послушаю.

— Ну, что ж, понимаешь… Давай тогда, Володя, докладывай дальше. — Повернувшись к Павлову, пояснил: — Наш зоотехник ездил в совхоз, где двухсменка уже сделана, вот и рассказывает, как и что.

Володя — совсем молодой паренек, розовощекий и голубоглазый, явно смутился, глядел в свои записи и молчал.

— Давай-ка, Володя, начинай сначала, пусть: и Андрей Михайлович послушает, — посоветовал Соколов.

И это помогло, Володя заговорил довольно бодро:

— Так вот, в том совхозе двухсменка так сделана…

И он подробно рассказал о двухсменной работе доярок при трехразовом доении коров. Павлов записал названный Володей распорядок. Он оказался предельно ясным: первая смена доярок приходит на работу к пяти часам утра, убирает помещение, раздает корм животным, проводит дойку, затем подготавливает корма для следующей дачи скоту. На это уходит примерно шесть часов рабочего времени. И с одиннадцати часов утра доярки свободны до следующего утра.

— Так это же, считай, весь день свободный, — заметила одна из женщин. — Чего-то шибко уж складно…

Володя назвал работу второй смены: она является к двум часам дня, кормит коров, доит их. Потом часовой перерыв на обед, кормление коров, дойка их. Рабочий день завершается в одиннадцать часов вечера. Чистой работы — восемь часов. Но так как смены доярок каждую неделю чередуются, то в среднем и получается семичасовой рабочий день.

— Ну как, бабы, подходяще будет? — спросил Соколов. — А то, понимаешь, на вас не угодишь сразу-то, — усмехнулся он и, повернувшись к Павлову, пояснил: — Для доярок мы сделали два выходных в неделю, им понравилось, а услыхали, что в две смены где-то работают, потребовали: давай, понимаешь, и нам две смены.

— А как же иначе, Иван Иванович! — воскликнула немолодая уже, со строгим взглядом женщина. — Жизнь в лучшую сторону двигается, вот и мы вздохнем как следует.

Павлов должен был признаться: в своих выступлениях он упоминал о двухсменной работе животноводов, но четко этого дела не представлял. Теперь же и ему все ясно, и он активно включился в общий разговор. Напомнил про нагрузку, как об этом говорила Варвара.

— Вы, бабы, думаете, зря наш зоотехник около каждой доярки с часиками сидел? — спросил Соколов. — Теперь могу сказать, понимаешь, про одно дело. — Он открыл стол, вытащил пачку бумаг, сколотых иголкой. — Вот тут все расписано. Прямо скажу, понимаешь, досталось нашим бабам! Меньше десяти часов ни одна не затрачивала, а некоторые и за двенадцать, понимаешь, не укладывались. А теперь на все это крест положим…

Павлов несколько разочарован: Иван Иванович опередил его замысел провести массовый хронометраж работы доярок.

Зоотехник назвал новые нормы нагрузки на доярку при односменной работе. При этом на каждой ферме колхоза они различны: на первой по двенадцати коров, вместо пятнадцати, а на второй даже по одиннадцати, потому что там не все механизировано.

И опять удивленный возглас:

— Так как же это получится: кто в первой смене будет, у того перед двумя выходными только до одиннадцати утра и работа? Это же третий выходной…

— В город можно каждую неделю ездить!

— В Москву успеете слетать, если захотите, — рассмеялся Соколов и дал установку: — Вот теперь в своих бригадах про этот новый распорядок сами расскажите, может, какие замечания будут, тогда мне или Володе передайте, еще раз обсудим. А главное, понимаешь, готовьте исподволь это дело — пусть все поймут: только в две смены будем работать. Я и сам в тот совхоз ездил, доярки ихние сильно довольны, хотя там и нет еще двух выходных. Вот и вы растолкуйте — работаем только в две смены, пусть каждая обдумает, с кем лучше объединиться. На всю эту подготовку даем вам две недели. Только, понимаешь, душевно с доярками-то все обговорите, пусть спаруются по доброй воле. Ясно?.. Тогда по домам…

Когда все разошлись, Соколов поднял телефонную трубку:

— Дай-ка, девушка, мою старуху… Харитоновна, к нам Андрей Михайлович приехал. Сообрази, понимаешь, горяченького…

— Зачем же, Иван Иванович, — запротестовал Павлов. — Хозяйке столько хлопот.

— Теперь, понимаешь, не так хлопотно. У нас же газ.

— Газ?! — удивился Павлов. Он знал, что в целинные районы стали завозить баллоны с газом, но почему-то не подумал, что и к Соколову уже дошло.

— Выделили нашему колхозу полсотни газовых плит, надеемся на новый наряд. Обещали, понимаешь… Это же, Андрей Михайлович, революция! Я вот, понимаешь, другой раз думаю: случись так, что перестанут возить газ, так эти же бабенки, которые пользовались газовыми плитами, в деревне жить ни за какие деньги не останутся. Вот зараза! — рассмеялся Соколов. — Мы ведь как сделали… Распределяли. В первую очередь тем семьям, где все на работе заняты, животноводам, специалистам. Ко мне тут три бабенки — жены механизаторов, каждый день бегают: устраивай на работу, но только дай газовую плиту. Вот зараза-то! — повторил он.

Соколов вроде бы помолодел: складочки на шее и на лице подобрались.

— На курорт ездил?

Иван Иванович усмехнулся.

— Колхозникам курорты не положены, понимаешь, ты и сам это знаешь, Андрей Михайлович. Сколь колхозников из твоей области ездили на курорт?

— Председателю-то путевку можно достать.

— Вот это и плохо, Андрей Михайлович! — Соколов вышел из-за стола. — Это-то и плохо! Почему в совхозах многие ездят на курорт, а из колхозов нет? Это, понимаешь, твое упущение, Андрей Михайлович, — неожиданно заключил он. — Радуемся мы, когда кто-то из наших на выдвижение пошел. Думка, понимаешь, затаенная: этот наш, этот хорошо знает нужды колхозников, все сделает, чтобы поправить некоторые, понимаешь, несправедливости. Раньше я, понимаешь, подумывал: не знает большое начальство про все колхозные нужды, потому что все больше из городских оно. И в урожайных делах много понапутано, потому что чего понимают в этом деле горожане? Но теперь-то так думать я не могу. Вон сколько из крестьян вышло в люди. Областями управляют, в самых верхах сидят, все знают про деревню! А… — он запнулся, искоса посмотрел на Павлова: — Или власти нет у вашего брата?

Много раз Павлов выслушивал от Ивана Ивановича разные упреки, но такого жестокого упрека в свой адрес…

— Хорошо, Иван Иванович, неужели ты считаешь, что и последние решения партии — это не помощь деревне, сельскому хозяйству? Я ехал к тебе, надеясь услышать претензии, но не думал, что ты так жесток. Честно говоря, я думал, что ты скажешь: наконец-то все правильно решено! Учтены чаяния колхозной деревни. Повышены цены на продукцию, дано право самостоятельно планировать свое производство, увеличен завоз техники… Разве это не помощь деревне?

Лицо Соколова посуровело, глаза сердятся. Но заговорил он спокойно:

— В хороших решениях по сельскому хозяйству никогда, понимаешь, не было недостатка. Вспомни, Андрей Михайлович, решение о преобразовании природы… В сорок девятом, кажется, принято было. Умнейшее решение! Севообороты на земле, пруды, водоемы, лесные насаждения. Если бы его выполнили, где бы мы уже шагали! И последние решения, понимаешь, очень хорошие! Только выполняют их плохо, вот что я скажу. — Соколов стоял перед Павловым высокий, тяжелый. — В решениях партии ясно записано: как можно быстрее условия жизни сельских жителей сравнять с городскими! Так?.. А на местах не так получается, понимаешь…

Он прошелся взад-вперед, поглядывая на Павлова.

— Продолжай, Иван Иванович, — тихо попросил Павлов.

— Обидно же другой раз, понимаешь, Андрей Михайлович, — более миролюбиво продолжал Соколов. — Вот и с этим газом. Девять раз посылал я своих представителей, но пока не добрались до Несгибаемого — ничего не могли пробить. Неужели у других-то городских работников души нет? Надо как-то прививать уважение к сельскому труженику.

Соколов разошелся. Топая своими огромными пимами по комнате, выговаривал и выговаривал. Досадовал, что запасных частей к машинам и тракторам не хватает.

— Ты знаешь, Андрей Михайлович, сколько у нас в области посадили председателей колхозов и механиков за покупку резины, запчастей и стройматериалов у частных лиц? Много! Разве директор завода рыскает среди частников, чтобы запчасти купить? А наш брат сознательно вынужден нарушать советские законы, иначе для своего же государства не сделаешь то, что нужно. Знал бы ты, Андрей Михайлович, сколько мы попортили крови, пока Дворец культуры строили… Ну, ничего нигде просто не купить, только у жуликов или за взятку.

— Почему же ко мне ни разу не обратились? — поднялся и Павлов. — Почему к частникам?

Соколов остановился. И теперь они стояли лицом к лицу.

— Знаю, что помог бы, Андрей Михайлович, — тихо ответил Соколов. — Злоупотреблять не могу знакомством. Ну, нам, понимаешь, по твоей команде дали бы, а другим, стало быть, убавили бы… Кому радость? Тут, понимаешь, шире надо решать, чтобы на свои трудовые деньги мы могли купить все, что пожелаем! А то у колхоза интерес к деньгам потеряется, а этого нельзя допустить, понимаешь. Сегодня бухгалтер говорил: на счете четыреста тысяч в запасе, лесу хотели купить, строительного материала, а кто продаст? Мы постановили построить для своих колхозников дом отдыха, у реки будем ставить. А сунулись с заявками туда-сюда, везде отбой: неплановая стройка, потребсоюз только плановые снабжает — школы, больницы. И там надо, мы это понимаем. Значит, нет еще полного поворота лицом к деревне, вот что плохо!

Зазвонил телефон. Соколов неторопливо подошел:

— Сейчас, Харитоновна, вот только доругаемся. — Положив трубку, рассмеялся: — Вот как, Андрей Михайлович, чем богаче становимся, тем труднее управлять нашим братом. Замучаем мы вас своими болячками. Ну, пошли, а то и Харитоновна наругает…

На улице темно, падали редкие снежинки. Иван Иванович поднял воротник своего дубленого полушубка.

— Хорошая нынче весна, Андрей Михайлович, — заговорил он как обычно. — Урожайная весна! Хлеба нынче гребанем, готовьте материалу всякого, денег у нас много будет. Вот и мы: почуяли урожай, на дом отдыха замахнулись. Весной начнем, а в будущем году кончим, подарок к юбилею Советской власти. Думаю, не будет начальство ругаться за эту нашу задумку, а?

— Это очень правильно! — с жаром произнес Павлов.

Когда проходили мимо клуба, Соколов подосадовал:

— Никак не найти хорошего заведующего клубом. Поставили одну деваху, образование у нее есть, но не может она… Тут бы такого надо, ну… — Он подыскивал подходящее слово. — По телевизору посмотришь: есть хваты по этой части, все у них кипит: и петь, и плясать научат, и на разной музыке играть. Нельзя теперь в деревне без таких кадров обойтись, не меньше агронома имеет значение.

Соколов замолк. А Павлов думал: не только инженера для каждого хозяйства, но и культработника! Недавно ему подготовили справку: к концу пятилетки в области потребуется дополнительно более трех тысяч культработников — в клубы, в библиотеки. Готовится же полсотни в год, а на село попадает не больше десяти…

В квартире Соколова вроде бы ничего и не изменилось: кухня, большая комната… Поздоровавшись с Харитоновной, Павлов осведомился о здоровье.

— Здоровье старушечье, — улыбнулась Харитоновна. — А вы совсем, наверное, оголодали, Андрей Михайлович… Вот полотенчико возьми, да к столу скорее.

Умывшись, Павлов снова оглядел жилье председателя передового колхоза. Теперь заметил и перемены. В кухне — газовая плита, а в комнате взамен продавленного дивана, на котором он много раз спал, стояла новенькая кушетка. Появилась вторая этажерка. Телевизор был и в прошлый приезд. Но почему же Харитоновна не смотрит телевизор?

— А ну его! — махнула она рукой.

— Неделю как поломался, будь он неладен, — усмехнулся Соколов. — Три раза, понимаешь, отсылал его с попутчиками в город, все ломается, недели две-три попыхтит, опять поломка. Теперь махнул рукой!

После ужина разговор, прерванный на улице, возобновился.

— Всего не усмотришь, понимаешь, всю жизнь думал я: станет у людей еды досыта, одежонка будничная и праздничная, ну, там дом с обстановкой — вот и все, ничего больше крестьянину и не надо. Будет жить припеваючи, да Советскую власть похваливать. А вот теперь, понимаешь, все это у нас перевыполнено: о еде и разговору нет, на базар то и дело машины посылаем, излишки еды вывозят. Деньги есть. У нас ведь, Андрей Михайлович, тут экономисты считали, заработок колхозника повыше, чем в совхозах. Одежи торгаши наши не успевают подвозить. Мебели этой как в прорву. Домов новых или прирубков много сделали. Вот об этом, понимаешь, и мечтал я. А сколько такого появилось, про чего и не мечтал? Водопровод подвели к колхозу, колонки во всех наших деревнях поставили!

— Уж так-то хорошо стало с водой! — вставила Харитоновна.

— Вот возьми ее! — усмехнулся Соколов. — Телевизоры хоть и ломаются, проклятые, но и доброго много принесли. Кино пять раз в неделю, танцы хоть каждый день, хор есть. Веселись, молодежь! Народ нарядный стал ходить. В клуб, когда танцы, зайдешь, как в городе. Ну, чего бы, понимаешь, не жить в деревне? — Соколов выжидающе смотрит на Павлова. — А молодежь не удержать! И от нас уходит… Вот это, Андрей Михайлович, для меня самая большая тревога. Не могу понять: чего они хотят, чем их еще задобрить?

— Перед областью задача еще сложней, потому что такое благополучие, как у тебя, многие только в планах намечают.

— Так я же не знаю, чего ей еще надо. Собирал стариков, как бывало, по полеводческим делам, давайте, говорю, придумаем еще чего-нибудь…

— Ты, Иван Иванович, упрекал тех, кто выдвинулся на большой пост и от земли оторвался. Но вот поставили бы тебя на высокий пост, что бы ты сделал для деревни?

Соколов усмехнулся, вытер ладонью вспотевший лоб:

— Ты, Михалыч, любишь так вопрос ставить… Народ выдвигает на большие посты людей умных, с большим размахом. А все же и мы, понимаешь, кое-что посоветовать могли бы… Только посоветовать… — Иван Иванович уселся поудобнее на стуле и, жестикулируя своими пухлыми руками, продолжал: — Сначала скажу, как наши старики порешили… Теперь молодым колхозникам, у которых среднее образование, к их заработку доначисляем десять процентов… Это раз. Для солдат, которые из армии приходят, даем на обзаведение сто рублей и, кроме того, три центнера пшеницы и кое-что из продуктов. Кто женился, квартиру получай. Дом на двенадцать квартир заложили специально для таких. Там и газ будет, и водопровод. Ну, и дом отдыха, я тебе уже говорил. Специалистов для колхоза учим, один на агронома, уже на третьем курсе, парень наш. И на экономиста свою деваху учим, и на инженера по машинам.

— А как молодежь на все эти меры?

— Так мы только недавно объявили эти меры. Будем пояснять, учителей к этому делу пригласили, они обещали помогать. И еще одно, Андрей Михайлович… С нового учебного года для школы трактор маленький выделяем и машину легковушку, из списанных восстанавливают. Чтобы все наши школьники научились на тракторе и на машине. Дружбу к машине надо с детства прививать…

— Ну, а еще что нужно делать?

— А еще надо особое внимание обратить на баб. Через них все зло, а надо, чтобы добро шло. — Соколов передохнул, снова вытер потный лоб. — Кому труднее всех жить в деревне? Конечно, бабам. Она и на работе наравне с мужиком, а то и побольше делает, и по дому главная работа на ней лежит. Сильно достается нашим женщинам, понимаешь, вот они-то и не хотят, чтобы ихние дочки в деревне оставались, выталкивают своих детей в город — там легче жить. Теперь забогатели, своим ребятам, которые в город подались, помощь оказывают — сальца, маслица, да и деньгами, только, понимаешь, держись за город. Так что, Андрей Михайлович, через баб нужно эту работу проводить… Вот мы и решили, с осени еще: два выходных в неделю — пока для доярок и телятниц, а потом посмотрим… И отпуск дояркам и телятницам месяц в году, а мужикам пока две недели. На торгашей жмем: побольше стиральных машин завози! Харитоновна моя не нахвалится стиральной машиной.

— Уж очень хорошо! — подала голос из кухни Харитоновна. — А женщинам надо помочь…

— Вот все, что мы можем, Андрей Михайлович. А остальное от города ждем, от нашего начальства.

— Что же именно?

— Культуру! Культурный отдых в деревне без помощи горожан нам не наладить. И музыканты нужны, а то уговорили меня купить в клуб пианино, а играть никто не может. И физкультурники нужны, и вообще культурные работники. Тут город должен с деревней поделиться, а как — сами подумайте. Приказом, понимаешь, может и не выйдет, надо придумать, чтобы добровольно пошли… А насчет другого… — Соколов задумался, но не надолго. — Внимание деревне, любови этой самой, понимаешь, побольше… Машины чтобы понадежнее, чтобы заказы наши побыстрее выполнялись. Сам посуди, Андрей Михайлович. Всю жизнь, как я помню, не хватало нам запасных частей для машин, всегда перебои, всегда бегаешь по всему свету, ищешь, просишь. Разве это уважение крестьянского труда? В газетах писали недавно, все планы промышленность перевыполняет, а по запасным частям для тракторов и других сельских машин опять сорвано… Нет, надо построже относиться к заказам деревни. У‑ва-жи-тель-но, — по складам растянул последнее слово Соколов.

Он поднялся со стула, подошел к Павлову.

— Вот телевизоры… Ребятишки любят смотреть, да и все, когда, понимаешь, работает, — оговорился он. — А что они видят? Вот показывали как-то один завод… Рабочие, а там больше женщин, в белых халатах, сидят себе, какие-то маленькие детальки вставляют в приборы. А отработали — на автобусе едут по улице, на которой цветов больше, чем у нас в полях. За город некоторые едут, закусочка там, водочка или пиво… Ну, не жизнь, а рай земной! Хорошо показали, и все это в нашем областном центре. Так что бы вы думали? Шесть девчонок разузнали адрес училища, которое кадры готовит для этого завода, и подали туда заявления. — И неожиданно для Павлова повторил почти в точности слова, которые говорила сегодня Варвара Петровна. — Последнюю нашу молодежь уведет теперь из деревни этот телевизор!

— А купанье-то! — крикнула из кухни Харитоновна. — Зимой можно купаться, а летом на пляже…

— И купанье, — подхватил Соколов. — И стадион у завода есть, футбольные и разные игры, все, что душа желает! Так разве устоит деревенский парень или девка, когда столько соблазну? В ихнем Дворце культуры всему научиться можно — музыке, песням, — и тут Соколов усмехнулся: — Плясать и то научат… А что мы своим можем пообещать?.. Нет, Андрей Михайлович, дело серьезное, и ты уж поимей это в виду: срочно меры надо принимать, а то опоздаем и… Вот ведь, понимаешь, если бы мартовский-то Пленум партии был годиков на пять пораньше, где бы уже шагала деревня! И теперь, понимаешь, все кстати, а если бы пораньше!.. И тут нельзя запаздывать.

Ночью, лежа на новой кушетке, Павлов по давней привычке мысленно подводил итоги сегодняшнего дня. Что нового услышал он сегодня? Не первый год ставятся эти вопросы — и о сельской молодежи, и о селе вообще. Но вот то, что сказал Соколов, оказалось неожиданным. Богаче стали жить в деревне — усилился отлив молодежи…

Два дня назад к нему заходил секретарь обкома комсомола. Он сообщил результаты анкетного опроса сельских школьников. В анкете спрашивалось: кем вы хотите быть? Ответ прислали 560 сельских школьников разных классов. И что же? Из 310 учеников первых шести классов только шесть мечтают стать механизаторами: четверо — комбайнерами, двое — трактористами. А из двухсот ребят седьмых-девятых классов десять решили быть агрономами, двое — зоотехниками, один — ветврачом, один — садоводом. Из пятидесяти учащихся, заканчивающих среднюю школу, только один мечтает учиться на агронома.

Вспомнились упреки Соколова и Варвары насчет выдвижения людей, знающих деревню и ее нужды. Даже будучи строгим к себе, он вынужден признаться: работал много, ради процветания сельского хозяйства, а если уж точнее — ради урожая! Потому что давно уверовал: добьемся высоких и устойчивых урожаев — откроем двери к решению других проблем. Так думал он, так думали его друзья, с которыми советовался, обсуждал дела. Так думал недавно еще и Соколов.

Повернувшись на другой бок, лицом к стене, Павлов продолжал свои экскурсы в недалекое прошлое. Да, кое-что и он сделал… Урожаи зерновых в последние три года в их области выше, чем у соседей. И продуктивность животноводства повыше других… И это могло бы утешить Павлова, и, что греха таить — утешало… А разве подобные достижения не утешали Соколова? Однако Соколов, осуществивший, как он говорил сегодня, свою мечту, первым же и заметил, что этого оказалось недостаточно, чтобы увлечь молодежь. И он, естественно, ищет, что сделать еще. И такие, как Соколов, опережают время. Не потому ли, что основные мероприятия, разрабатываемые в центре и в области, ориентированы на нечто среднее, на средние хозяйства? А более крепкие сильно уходят вперед. Вообще это хорошо. Но беда, как думалось Павлову, в другом. Не все ведомства оказались готовы удовлетворить сильно возрастающие запросы колхозной деревни. Ориентируясь на нечто среднее, невольно сдерживаем передовых, не можем угнаться за их требованиями. Претензии их будут расти, это ясно. Удастся урожай, еще труднее будет выполнить заявки колхоза. Промышленность-то работает ритмично, независимо от урожая. А деревня после удачного года могла бы сделать рывок…

И колхозники тоже… Будет урожай, увеличатся доходы, повысится и спрос на промышленные товары, на строительные материалы. И если эти требования не будут удовлетворяться, то ведь и эффект последних экономических мер может оказаться неполным. А этого никак нельзя допустить!

 

4

По давно заведенному порядку, после выезда в районы члены бюро собирались у Павлова. Когда все расселись за столом, Павлов вспомнил вдруг о такой же встрече в прошлом году. Тогда в области с кормами для скота было очень трудно, товарищи выезжали в районы, чтобы организовать спасение скота… Нынче все иначе. Хотя прошлый год был неурожайным, бескормицы нет. В хозяйствах был оставлен весь намолоченный зернофураж. Москва поддержала нарядами на корм. И вот результат: продуктивность коров и привесы молодняка повысились.

Первым начал Гребенкин:

— В Лабинском районе пришли к выводу: при новых условиях планирования ни к чему такое громоздкое производственное управление. Они решили для начала сократить аппарат управления наполовину, а через годик еще посмотреть…

На семь хозяйств тридцать начальников только в производственном управлении. Плюс к этому весь райком, весь исполком, да других «раев» сколько! Директора и председатели обижаются: некогда работать, только и знаешь принимать гостей из райцентра. Каждому покажи хозяйство, займись с ним, объясни, да и проводи как следует, а то начальство обидчиво. Нет, товарищи, надо начинать с производственных управлений, а потом посмотреть и на другие организации. Для управления семью хозяйствами держать сотни человек в районном звене расточительно!

Павлов видел, как загорелись глаза Несгибаемого.

— Гребенкин прав! — резюмировал он.

А Гребенкин заговорил уже о другом:

— И второе, что я вывез, — это двухсменная работа животноводов. Сколько лет судачим об этом? И все вроде понимаем: единственный выход! В газетах пишем, на совещаниях говорим, а где действует двухсменка? Та самая двухсменка, которая еще десять лет назад существовала во многих совхозах нашей области? А начались всякие ломки с нашей помощью, и все рухнуло. Знаем, что доярка работает по десяти, а то и по двенадцати часов в день, но молчим. Вот и Харитонов, — строго глянул он на председателя облсовпрофа, — тоже мне, защитник рабочего класса! Мирится с грубыми нарушениями закона о труде, ни разу не поднимал этого вопроса. Сам небось уже распланировал, как будет использовать два выходных дня в неделю, а о доярках никакой заботы…

Харитонов покраснел лицом, заерзал на стуле.

Гребенкин рассказал, как в Лабинском совхозе восстановили двухсменную работу доярок.

Павлов достал свои записи и листки хронометража из Дронкинского района. Получалось так: чтобы обеспечить семичасовой рабочий день дояркам, нужно снизить существующие нагрузки процентов на пятнадцать-двадцать — в зависимости от уровня механизации ферм.

— Есть ли такой хронометраж в профсовете? — взглянул Павлов на Харитонова.

— Мы как-то не занимались, — поднялся Харитонов, — полный, рослый, похожий на борца в тяжелой весовой категории. — Возможно, в обкоме профсоюза сельского хозяйства и есть что-то, но…

— Ничего у него нет! — бросил Гребенкин. — Надо Харитонова наказать за это. Ведь это же его прямая обязанность!

Несгибаемый и Сергеев поддержали Гребенкина. Было решено поручить профсовету, управлению сельского хозяйства и сельхозотделу обкома подготовить предложения, выступить в печати с рассказом об опыте двухсменки с тем, чтобы к концу года переход на двухсменную работу осуществить во всех хозяйствах.

Несгибаемый говорил об обслуживании сельского населения: о доставке людей к месту работы, о ремонте телевизоров и бытовых приборов, об отдыхе сельских тружеников.

Слушая его, Павлов улыбнулся: «Наверное, и Михаилу Андреевичу напомнили, что он уехал из района и забыл о нуждах колхозников». Сам он говорил о подготовке инженеров-механизаторов, экономистов. С его предложением согласились. А когда речь повели о культработниках для села, Несгибаемому и Харитонову поручили подготовить предложения. В этой связи возник вопрос о шефстве. Плодотворного шефства творческих организаций городов над колхозниками и совхозниками пока не получилось. Дело обычно ограничивалось тем, что театр пришлет на село бригаду артистов — в посевную или уборочную. Помощи же в налаживании культурной работы такие бригады не оказывают. Для начала решили Дронкинский район закрепить за филармонией, а Лабинский — за драмтеатром, поставив задачу: в течение двух лет подготовить руководителя музыкальных коллективов и самодеятельности для каждого хозяйства.

Разговор зашел о домах отдыха. Гребенкин предложил за счет средств колхозов построить — межколхозный, в сосновом бору, на берегу реки, рядом с профсоюзными домами отдыха. Поручили Несгибаемому подготовить этот вопрос с тем, чтобы осенью начать строительство. Инициатива Соколова тоже поддержана.

Павлову теперь будет чем затронуть чувства людей, которые через три дня съедутся на собрание актива. Решения партийного съезда отличаются своей конкретностью. И Павлову хотелось, чтобы актив обсуждал вопросы конкретные и чтобы к выполнению решения приступить немедля!

 

5

Начало весны всех радовало: в апреле прошли обильные снегопады, в начале мая — снова снег, особенно обильный в южных районах области. А когда после яркого солнечного дня девятого мая прошли сильные дожди, стало ясно: урожай будет! Но дожди зачастили, пришла пора сеять, а на поля не заехать. Зазвонили из районов: как быть? В недавние годы, при Смирнове, вопрос этот не задавали бы, пустили бы в ход все средства. Но положение и в самом деле тревожно. До десятого мая не сеяли — это было терпимо. Теперь до десятого почти никто уже не сеет. Но с пятнадцатого сев нужно развертывать — это ясно даже сторонникам самых поздних сроков сева. Потому и звонки. Павлов отвечал так:

— Вам на месте виднее. Агрономы пусть решают сами…

Однако с каждым днем тревога нарастала и у Павлова. Собрались члены бюро. Гребенкин начал негромко:

— Такая весна, Андрей Михайлович, на моей памяти была только в сорок первом году. До пятнадцатого мая никто не сеял — с сеялкой и культиватором на поле не заберешься — потонешь.

— Зато год урожайный оказался, — заметил Несгибаемый.

— Урожайный, — согласился Гребенкин. — Урожай и нынче будет. А вот как сеять? — он посмотрел на Павлова. — В сорок первом сеяли всеми возможными средствами, а больше вручную. Отсеялись только к десятому июня, а хлеб вырос прекрасный.

— Может, и нынче так сделать, — предложил Ларионов.

Сергеев быстро охладил его: Дронкинскому району, чтобы вручную посеять зерновые за десять дней, потребуется восемь тысяч сеяльщиков, а в районе трудоспособного населения меньше. Подобная картина во всех южных районах. И стало ясно: ручным севом положение уже не поправишь.

Вечером Павлов пригласил группу ученых сельхозинститута. Но и среди ученых единодушия не было. Тогда Павлов распорядился пригласить специалистов с мест: Климова, Вихрову, Коршуна. Все они во главе с главным агрономом области Герасимовым и явились к Павлову. Он наблюдает за Коршуном: взгляд голубых глаз строгий. Строгость его лицу придают и косматые седые брови. Всякий раз, взглянув на Коршуна, Павлов вспоминает его слова, сказанные осенью: «В будущем году будет урожай, шестые годы все урожайные…»

И Павлову хочется услышать именно его ответ на мучивший вопрос: как быть?

Коршун отвечает не торопясь:

— У нас в совхозе, Андрей Михайлович, нет этой проблемы — не заехать на поле! У нас на любое, кроме парового, можно заехать с сеялками, мы же по-мальцевски обрабатываем, два-три года после парования не пашем, только поверхностно лущим, поэтому… понимаете?

— И все же вы не сеете?

— Дня три-четыре обождем, — ответил Коршун. — Все же влаги нынче много, а тепло только что пришло, сорнячки только-только наклюнулись, сегодня забегал на некоторые поля. Так что подождем дня три, может, четыре…

— А до первого июня успеете отсеяться?

— Пшеницу почти всю посеем, но в такие годы, Андрей Михайлович, нет опасности залезать и в июнь, денька на три, на пять… А овес и ячмень мы так и так сеем в июне, это лучше, вы сами видели наш ячмень.

У Павлова словно бы отлегло от сердца. Он сильно верил в хлеборобский талант Коршуна.

— Так ведь и у нас, Андрей Михайлович, порядочно массивов обработано по-мальцевски, безотвальными плугами, есть и лущевка, — звонко заговорила Вихрова.

— И вы ждете? — глядя на Вихрову, улыбнулся Павлов.

Зина в ответ тоже улыбнулась:

— Мы не очень ждем, Андрей Михайлович… Мы южнее Иртышского совхоза, у нас теплые дни чуть раньше пришли, сорнячки уже показались. Поэтому сегодня почти все начали посев — это по лущевке и по безотвальной обработке.

— У Соколова были? — поинтересовался Павлов.

— Вчера была! Мы ведь тоже без советчиков не обходимся, у нас свой главный есть — Иван Иванович… Он завтра начнет.

Заговорил Климов, а Павлов посматривает на Вихрову. Для него она все еще Зина… Молоденькая, робкая девчушка… И вот уже опытный хлебороб… И уже морщинки появились.

Не пора ли Зину выдвигать в областной центр? Полезным была бы работником!

— У нас посложней, — вздохнул Климов. — Мы безотвальными пока не обрабатываем, только чистые пары, но на пары сейчас не заехать, много влаги.

В этом же плане высказался и Герасимов. Павлов попытался уяснить стратегию каждого из этих опытных агрономов, задавал вопросы и по мелочам: как обрабатывать самые чистые участки? Нужна ли там культивация? И это, как видно, обеспокоило Вихрову.

— Вы, Андрей Михайлович, так задаете вопросы, как будто хотите уговорить нас снизить агротехнику, отменить культивацию, но этого же, поймите, нельзя делать. Нельзя! Сама природа пошла нам навстречу, а мы скорей за упрощенчество. Кто советует так, тот недобрый для урожая человек.

Павлов сказал, что такой совет исходил от некоторых товарищей, когда шли поиски наименьшего зла: лучше убавить объем культиваций, перекрестного сева, нежели рисковать потерей урожая из-за опоздания с посевом.

— Да вы только намекните на это, многие чудаки сразу ухватятся! — воскликнула Зина. — Нельзя этого делать, Андрей Михайлович…

Рассудительный Климов возразил Зине:

— При большой нужде от перекрестного можно и отказаться, но от культивации ни в коем случае.

— Ну, хорошо, я согласна насчет перекрестного. Но нельзя до начала сева об этом говорить. Может, в ходе сева кое-где придется пойти на это, но нельзя ориентировать. У нас так привыкли к советам сверху, что многие сразу прекратят культивацию и перекрестный сев.

Зину поддержал и Коршун: жива еще «старая закваска» у некоторых руководителей — ищут выход полегче…

Поблагодарив гостей, Павлов задержал Вихрову. Он предложил ей работать в областном управлении сельского хозяйства или в обкоме — инструктором сельхозотдела.

— Это совсем не мое дело, Андрей Михайлович, и я нисколечко не завидую моим товарищам по профессии, работающим здесь. Позвольте уж остаться мне поближе к земле, — добродушно улыбнулась она Павлову. — Тем более, что закрепилась я там. — Помолчала и смущенно добавила: — Замуж выхожу, Андрей Михайлович…

Павлов вздрогнул, удивленно взглянул на Вихрову. Больше десяти лет знает он ее, часто беседовал, но только сейчас увидел, что Зина очень красивая женщина. У него же в сознании хранится только то, что Вихрова — умный, дельный и честный агроном. Ему вдруг стало как-то не по себе, что Зина Вихрова станет женой какого-то неизвестного, может быть, и не очень хорошего человека.

— За кого же?.. — не без смущения выговорил Павлов.

— За секретаря райкома, за Дмитриева…

— Ну, если так, — поздравляю.

На следующий день Павлову позвонили из Москвы и намекнули, что его соседи сеют давно. Теперь Павлов мог спокойно ответить:

— Мы будем сеять в самые лучшие сроки.

Товарищи, побывавшие в районах, сообщили Павлову, что там все же ждали установок по срокам и способам сева. А не дождавшись, кое-кто вспомнил старые приемы: графики сева, специальных уполномоченных.

Все это лишний раз подтверждало общеизвестный факт: доверяй, но и проверяй! Поэтому бюро обкома подтвердило прошлогоднее решение: никаких уполномоченных! Агроном является законодателем полей, и никто не имеет права отменить указания агронома по вопросам агротехники! Никто!

Получилось так, как и предсказывали опытные хлеборобы: погожие дни пришли, поля быстро подсыхали. Начали поступать сообщения о трудовых победах: тракторист засеял за световой день сто двадцать гектаров! На следующий день новый рекорд — уже из Дронкино: сто тридцать два!

К двадцатому мая посеяли семь процентов к плану. Очень мало. Но это был переломный момент. За один день двадцатого мая по области засеяли семь процентов к общему плану, на следующий день — девять, затем десять с половиной.

И потому Павлов спокойно улетел в Москву — на очередной Пленум ЦК.

 

6

Павлов остановился в гостинице «Москва». И, когда уходил из комнаты, в коридоре встретился со своим собратом из соседней области Егоровым — рослым, лысеющим, с небольшими карими глазами, которые прямо-таки впились в Павлова.

— Ого! Ты, оказывается, уже здесь, — басовито заговорил Егоров, протягивая пухлую руку. — А я утром справлялся, говорят, нет Павлова.

— Я только что прилетел.

— Вот и хорошо. Послушай-ка, браток, у тебя сегодняшний вечер занят или свободный? — Не дожидаясь ответа Павлова, предложил: — Давай потолкуем, а то соседи, а разговариваем только по телефону, сводками обмениваемся. Ты в каком номере живешь?.. Ну вот, давай часов да восемь, я зайду. — Заметив нерешительность Павлова, предложил встречу в своей комнате, назвав ее номер.

— Нет, нет, — запротестовал Павлов. — Давайте у меня, в восемь буду ждать.

— Ну вот и договорились, — констатировал Егоров и широко зашагал по коридору.

Последний раз Павлов встречался с Егоровым на партийном съезде. Тогда уже поговаривали, что Егорова выдвигают на работу в Москву. «Может, это выдвижение уже осуществляется?» — подумал Павлов, выходя из гостиницы.

Егоров пришел точно в назначенное время.

— А вот и я! — весело провозгласил он. Увидав на столе бутылку вина, одобрительно улыбнулся: — Сухое уважаешь, это правильно. Хотя ты совсем еще молодой, тебе и коньяк не повредит.

— О твоем здоровье заботился, — отпарировал Павлов.

— Ну, спасибо! Тогда наливай по стаканчику, а то в горле что-то пересохло, — усаживаясь в кресло, попросил Егоров.

Павлов разлил вино в стаканы. Егоров выпил свой залпом, взял яблоко из вазы на столе, с хрустом раскусил его.

— С утра сегодня толкался в большом доме… Тебе, Павлов, может кое-что перепасть, — повернул он к нему голову. — Завтра на Пленуме — вопрос о мелиорации земель. Можешь схватить большие миллионы: у тебя же северу много, а там торфяники.

— Главные-то миллионы заберут южане, — возразил Павлов. — У них рис сеют, даже пшеницу орошают. На это больше дают, чем на осушку болот.

— А это верно, браток! Да и вообще южанам внимания больше, чем сибирякам. Так ведь, Павлов?

Павлов кивнул головой в знак согласия. Он все еще не может понять, почему Егоров напросился на эту встречу? Ведь не просто поболтать от нечего делать…

Доев яблоко, Егоров заметил:

— А почему, Павлов, мы, первые секретари, встречаемся только на пленумах и съездах? Почему не ездим друг к другу в гости, не делимся новинками, замыслами? Ты вот у себя эксперименты экономические устраиваешь, мне рассказывали…

«Не потому ли он и пришел?» — мелькнула догадка у Павлова.

— Хочется сделать как лучше, — вслух произнес он.

— У нас часто так, — продолжал Егоров. — Вышло замечательное постановление мартовского Пленума — твердые планы продажи на пять лет вперед. Да мы о таком деле, браток, только мечтали! Но вот беда-то: некоторые привыкли, — он косо посмотрел на Павлова, — привыкли сразу же искать слабые звенья в новом решении.

— Если они есть, их сразу надо обнаруживать, иначе не избежать ошибок.

— Что дал новый порядок планирования? — не слушая Павлова, продолжал Егоров. — Реальные, всесторонне обоснованные твердые планы-заказы государства по продаже сельскохозяйственной продукции на ряд лет. Эти заказы позволили хозяйствам, исходя из конкретных условий, разработать перспективные планы производства всех видов продукции, они явились для каждого колхоза и совхоза экономическим обоснованием общей и внутрихозяйственной специализации. Централизованное планирование тесно сочетается с развитием хозяйственной инициативы тружеников села.

Павлов не без удивления посмотрел на Егорова: так вдруг изменилась у того речь. Да и сам он словно на трибуне — подтянулся, посерьезнел…

— Новые планы в большинстве колхозов и совхозов успешно выполняются, потому что они разработаны на основе строгого учета местных условий, экономических возможностей каждого хозяйства, в них учтены замечания не только руководителей и специалистов, но и рядовых работников производства…

— Постой-постой, — в тон Егорову заговорил Павлов. — Ты как будто готовый доклад читаешь. Но ведь и ты отлично знаешь, как в недавние годы учитывались мнения рядовых работников? Разверстали план по районам, а те — по хозяйствам, и делу конец. А рядовые теперь должны мудрить, чтобы выполнить в спешке составленные задания.

— Это ты, браток, брось, — возразил Егоров уже прежним тоном. — Мы привлекали…

— И мы привлекали, однако год проработали и уже видно, что многие планы надо изменять, а на это никто не имеет права. — И, не давая Егорову перебить себя, заспешил: — Кто у нас главный плановик? Кто ведет экономически обоснованную, как ты говоришь, плановую политику? Думаешь, мы с тобой или главные экономисты области? Да судьбу плановых заданий очень часто решает девчушка, которая сидит в производственном управлении и разверстывает по хозяйствам цифру, спущенную на район. Что, не так?

— В этом деле все участвуют…

— Далеко не все… Мы думаем и спорим, а та девчушка знает одно: надо немедленно разверстать! Чтобы итог сходился с заданием области. Начальство районное видит: баланс получился, разбираться же с каждой цифрой нет времени. И подписывает. А подписал — утвердил! И после этого колхоз хоть год доказывай, что не все ладно, — план изменению не подлежит. Так или не так?

Егоров поерзал в кресле:

— У тебя, может, и так. А у меня…

— И у тебя так! — бросил Павлов. — Ты вот насчет специализации. У нас недавно выяснилось, что некоторым хозяйствам спущены задания по сдаче двадцати семи видов продукции. Какая тут может быть специализация?

— Нет, браток, я серьезно. — Егоров поудобнее уселся в кресло, словно готовился к длительной беседе. — Некоторые уже договорились до того, что централизованное планирование колхозного производства якобы неэффективно и нецелесообразно!

— Раз говорят ученые, да еще экономисты, значит, надо прислушаться и уж во всяком случае проверить на практике.

— Ученые учеными, браток, но и у нас на плечах голова есть, — усмехнулся Егоров. — Ученые тоже ведь разные бывают…

— А наш брат на одно лицо? — усмехнулся Павлов.

И вдруг Егоров заговорил примирительно: он попросил рассказать о сути эксперимента с планированием. Это как-то тронуло Павлова, он начал рассказывать о сути их эксперимента, проводимого в двух районах: началось с того, что было решено не устанавливать им официально твердых планов по продаже продукции государству, хотя для себя-то записали наметки этих планов на уровне других соответствующих районов и на основе общего плана. Каждое хозяйство в этих районах разработало свои предложения по планам продажи продукции, но, разумеется, с учетом своих конкретных условий.

— Но все же за основу-то при этом брались закупочные цены? — не без язвительной усмешки спросил Егоров.

— Надо думать, что и цены учитывались, а как же иначе? Экономика есть экономика! Но главное все же было не в этом.

— А в чем же тогда?

— Главное здесь то, что все колхозники получили возможность участвовать в разработке планов артельного хозяйства с перспективой на пять-шесть лет. Пока их не связывали контрольные цифры, они имели возможность, так сказать, независимого поиска своих резервов, наилучшее направление в развитии отраслей хозяйства.

— Так это же опять против централизованного планирования! — воскликнул Егоров.

— Да пойми ты правильно-то! — досадует Павлов. Успокоившись немного, продолжил: — Государственный план уже утвержден, государство уже дало нам свой заказ. И никто не подорвет устои этого государственного плана. Но вопрос-то вот в чем: как разумнее поступить с разверсткой этих заказов? Сразу спустить твердые планы-заказы каждому колхозу или попросить от них своих соображений насчет более реальных возможностей хозяйства? Вот в чем суть-то! Ты же знаешь: не все сто процентов производимой продукции идут в закупки. Скажем, даже зерна закупается в стране не более сорока процентов от валового сбора. А у нас в некоторых северных районах и того меньше — до десяти процентов, а остальное остается в распоряжении хозяйства — на корм скоту, для продажи колхозникам. Или еще: почти все специализированные свиноводческие и птицеводческие совхозы мы совсем освободили от продажи зерна государству.

— Так-так… — Егоров плотно сжал свои губы… — И что же: эти районы…

— Дослушай сначала до конца, — перебил Павлов. — Пойми простую вещь: для свиносовхозов и некоторых районов в целом, где мал процент товарного зерна, план-заказ государства на зерно не может служить ориентиром в организации полевого хозяйства. Понимаешь? Это в крупном зерновом хозяйстве план-заказ обязывает производить определенный минимум тех или иных зерновых культур, а здесь картина иная. И в этих условиях надо очень серьезно продумать, какие отрасли наиболее целесообразно развивать. Тут уж ориентир, думается, во-первых, на планы-заказы по животноводческой продукции, на возможности кормовой базы и конечно же на существующие закупочные цены. Ведь в перспективе-то ты, думаю, возражать не будешь: в каждом хозяйстве все отрасли должны стать рентабельными, прибыльными. Потому что производство убыточной продукции не может вызывать большого энтузиазма у ее производителей. Это же ясно! Вот мы в порядке эксперимента и разрешили хозяйствам двух районов самим рассчитать свои планы продажи продукции государству.

— Ну, и как они рассчитали? — опять чему-то усмехнулся Егоров. — Поди, у всех заявка на какой-то один выгодный вид продукции?

— Видишь ли, мы тоже опасались этого. Думали еще и так: возьмут на себя мизерные планы продажи, чтобы побольше денег получать за сверхплановую поставку. Тем более, — усмехнулся Павлов, — что о такой тенденции мы знаем и на примере вашей области…

— Ну, это ты, Павлов, брось! — решительно запротестовал. Егоров.

— Как будто мы ничего не знаем и в цифрах не разбираемся… Ты же сам летал в Москву, добивался снижения плана-заказа по зерну.

— Ну, летал, а как же иначе? Всяким делом надо руководить, для того мы и поставлены…

— Вот-вот, — весело уже рассмеялся Павлов. — Пока не было поощрительной оплаты на зерно, проданное сверх плана, ты вел себя иначе. А в дополнительной оплате увидал возможности зерновых хозяйств резко поднять экономику, вот и полетел… Так что и сам ты не совсем равнодушен к ценам на продукцию, — заключил Павлов.

Егоров чему-то улыбнулся, покрутил головой, словно воротник был тесен, затем взялся за свой бокал, отпил из него немножко вина.

— Ты, поди, в обиде? — произнес он.

— В обиде, — согласился Павлов. — До новых цен на зерно и вашей области и нашей давали равное задание по сдаче зерна в расчете на гектар пашни, а теперь ты выпросил более льготный план и, даже при равном с нами урожае, за сверхплановое зерно ваша область получит больше, чем мы. Словом, Егоров, ты, как видишь, тоже понимаешь толк в закупочной цене. Пожалуй, не хуже, чем наш председатель колхоза Иван Иванович Соколов, о котором я тебе говорил. Он тоже любит деньги, как и ты…

— Ну, ладно! — поднял руку Егоров, как бы защищаясь. — Значит, экспериментальные районы все спланировали сами?

— Да, сами разработали, — просто ответил Павлов. У него как-то сразу пропал интерес объяснять все это Егорову. Но все же продолжил: — И выяснилось, что наметки этих районов по продаже продукции государству оказались значительно выше, чем сами мы наметили в своих контрольных цифрах.

— Зачем же тогда было и огород городить? — пожал своими могучими плечами Егоров.

— А затем, чтобы развязать инициативу местных работников, как того требуют партийные решения. И мы увидали плоды этого. Потому что при общем благополучии с планами-заказами в целом по району произошло заметное перераспределение видов продукции по отдельным хозяйствам: некоторые наметили удвоение, даже утроение производства свинины, а другие сократили эту отрасль. Так и по другим видам продукции. Тем самым, не затрагивая общих интересов, колхозы и совхозы этих районов как бы внесли разумные поправки в ранее составляемые планы на основе, так сказать, директивы. А теперь они дали свои заявки, обосновав их со всех сторон. А это важно и в моральном отношении.

— А ведь мне, Павлов, рассказывали, что за основу всех этих экспериментов ты берешь рынок, никаких государственных планов! Своих людей только на закупочные цены ориентируешь: выгодно — развивай, не выгодно — режь всю отрасль…

— Информация недобросовестная, — бросил Павлов. — Но если говорить о закупочных ценах, то сказать надо прямо: умно определенные цены могут оказать большое влияние на углубленную специализацию производства, поддержат развитие тех отраслей, которые в настоящее время особо интересуют государство. Ты же помнишь: в свое время подняли цену на горох, и его вскоре стало столько, что девать некуда! Так что мы убеждены: с помощью разумных цен на продукты сельского хозяйства можно более правильно разместить, с точки зрения экономики, производство основных видов продукции. А это, в конечном счете, в масштабах государства даст огромную экономию.

— Еще вопрос тебе, Павлов: значит, в твоих экспериментальных районах не осталось уже нерентабельных отраслей?

— За один год такого эффекта, конечно, не получить, однако число убыточных ферм сократилось почти в три раза. А еще через год, мы надеемся, убыточных ферм уже не останется совсем. Вообще-то в ходе эксперимента и для нас многое приоткрылось с неожиданных сторон. Взять хотя бы по зерну, по производству разных культур: цена на овес, например, в два с лишним раза ниже, чем на пшеницу, а ведь себестоимость их примерно одинакова. Основываясь на цене, в обоих районах запланировали посевы овса лишь в пределах потребности для животноводства.

— Вот видишь! — подхватил Егоров. — Государство не получит овса и ячменя, придется свернуть комбикормовую промышленность, пиво и то не из чего будет варить.

— Вот когда так случилось бы, в пределах своей области ты что сделал бы? — Не дождавшись ответа, Павлов бросил: — Наверняка поднял бы цену на овес! И это было бы разумно. Но если это разумно можно сделать в рамках одной области, значит, можно и в масштабах государства, — заключил он.

Егоров сам налил в стакан вина, выпил, крякнул.

— А тут вот что надо сказать, браток, — начал он. — Возможно, при разработке цен допущены серьезные просчеты. У нас, например, молоко почти везде убыточно, а свинина в целом все же дает некоторый процент рентабельности.

— Вот и хорошо! — обрадовался Павлов. — А у нас как раз молоко прибыльно. Мы при существующих сейчас ценах займемся молоком и говядиной, а вы свининой. Разве государство от этого проиграет?

— Подожди, браток, — выставил руку Егоров. — Планирование заготовок тут ни при чем. Речь идет о ценообразовании. Правильно учесть производственные затраты — вот задача…

— Но нельзя же установить особые закупочные цены для каждого хозяйства в отдельности! А производственные затраты на одну и ту же продукцию в каждом хозяйстве различны. У нас центнер зерна в северных районах обходится в два раза дороже, чем в южных. Зато молоко на севере дешевле, чем на юге. Что же, для каждого хозяйства свою цену? Не лучше ли цену установить единую, выгодную для государства, а каждое хозяйство, сообразуясь с этой ценой, будет планировать свое производство? А государство рассмотрит эти заявки и решит, сколько продукции может принять. И не на год, а на длительный срок определятся взаимоотношения государства с хозяйством.

В подтверждение этих мыслей Павлов привел цифры, подготовленные Сергеевым: сейчас в нечерноземной зоне за центнер ржи и пшеницы государство платит по тринадцати рублей, а на Кубани — по пяти. С одной стороны, это разумно, оказана большая поддержка хозяйствам трудной зоны. А если на все это взглянуть с другой стороны? Почему же государству не обратить особого внимания на производство пятирублевой пшеницы? Тем более что при этой цене колхозы и совхозы юга получают большую прибыль, а в Нечерноземье и тринадцать рублей не везде покрывают фактические производственные затраты?

В справке, имевшейся у Павлова, приведен любопытный пример: в прошлом году в Калужской области многие хозяйства получили от продажи каждого центнера зерна до восьми рублей чистой прибыли, а в Калининской области многие оказались даже в убытке. К тому же и государству зерно, купленное по тринадцати рублей за центнер, не приносит большой прибыли.

— Что же ты предлагаешь? — грубовато спросил Егоров.

— Что предлагаю?.. Зачем государству платить по тринадцати рублей за центнер пшеницы, если оно может закупить по пяти или — как у нас в Сибири — по шести?

— Что же: свернуть посевы зерновых в нечерноземной зоне?

— Не зерновых, а продовольственных культур, — возразил Павлов. — Сеять больше кормовых и фуражных, развивать на этой основе молочное и мясное животноводство. У них там молоко, например, почти во всех хозяйствах прибыльно.

— А ты откуда это знаешь? — усомнился Егоров.

Павлов достал записную книжку, назвал еще несколько фактов: в нечерноземной зоне молочное животноводство прибыльно, а на Кубани — убыточно. Пшеница же у южан дает самую большую прибыль.

Егоров пожевал-пожевал губами, потом небрежно спросил:

— И что же дал уже твой эксперимент?

— Есть кое-что, — оживился Павлов. — В обоих районах подсократили убыточные отрасли, специализация стала более углубленной…

— Ну, пробуй, браток, — поднялся Егоров. — А я подготовил статью — газета попросила, корреспондента подсылали ко мне, ученых хочу покритиковать. Бывай здоров…

«Так вот почему Егоров говорил так книжно, — подумал Павлов. — Статья-то, видимо, готова».

Проводив гостя, Павлов задумался. «Неужели Егорова выдвинут в Москву?» Раньше Павлов даже радовался этому выдвижению: сибиряк будет ведать важными делами. С людьми, знающими условия Сибири, легче найти общий язык. Но теперь полезли в голову совсем уж безрадостные мысли: область под руководством Егорова славы не имела, провалов же — и с урожаем, и с животноводством, и даже с сельскохозяйственной наукой — было более чем достаточно. «Неужели могут его выдвинуть?» — который раз спрашивал себя Павлов.

 

7

За те пять дней, что Павлов провел в Москве, в области посеяли более сорока процентов зерновых. Никакого срочного вмешательства в ход кампании не требовалось, поэтому, пробыв в обкоме всего один день, он уехал в северные районы — предстояло собрание актива по обсуждению решений майского Пленума ЦК, а они касались прежде всего северных районов: там намечались основные работы по осушке болот, по раскорчевке кустарников, там нужно создавать новые лугомелиоративные станции. А когда вернулся, вопрос весеннего сева можно было, что называется, снимать с повестки дня. Никогда еще в жизни Павлова посевная не проходила столь организованно.

Но не совсем спокойно на сердце у Павлова.

Перед отъездом из Москвы Павлову довелось беседовать с весьма ответственным работникам, к тому же ученым. Он упрекал Павлова за то, что в крае увлеклись чистыми парами, отвели под них почти пятнадцать процентов пашни.

Позднее Павлов не раз вспоминал об этой беседе, и многое было ему непонятно. Разве решения мартовского Пленума не ясны? Разве они не открывают простор для творчества людей деревни? Влиянием этих решений главным образом и можно объяснить первые успехи в сельском хозяйстве. И почему тогда ответственный товарищ высказывает иную трактовку тех же самых документов?

Этими своими раздумьями Павлов поделился с Сергеевым, когда тот пришел к нему с наметками мер по осуществлению решений майского Пленума ЦК.

— Бросьте вы слушать этого ученого! — с неожиданной горячностью воскликнул Сергеев. — Это же путаник. Удивительно, как он удержался на высоком посту…

Эта вспышка была совершенно неожиданна для Павлова. Он знал Сергеева как очень уравновешенного, выдержанного человека. И вдруг… Но Сергеев продолжал уже более спокойным тоном:

— Если хотите, я принесу наглядную характеристику этому ученому.

Тучный Сергеев быстро вышел и вскоре вернулся. Тяжело дыша, положил перед Павловым несколько листков бумаги, сказал, что следит за трудами этого ученого, сопоставляет его прежние высказывания с нынешними. На листках были сделаны выписки: на левой стороне — из книги ученого, вышедшей в середине 1964 года, а на правой — из его статьи в журнале, опубликованной в середине 1965 года.

Павлов читал, и нехорошее чувство закипало в нем. Вот что писал ученый в своей книге: «Например, кукуруза и овес относятся к одному семейству злаковых, но первая культура по своей продуктивности при оптимальном температурном режиме выше второй примерно в три раза. Следовательно, при благоприятных условиях, то есть при достатке тепла, пищи и влаги, растения кукурузы на единице площади благодаря высокому росту и сильному развитию листовой поверхности могут ассимилировать значительно больше солнечной энергии и углекислоты, чем овес».

А в 1965 году — уже иные нотки в статье по тому же вопросу: «Шаблонное внедрение кукурузы нанесло значительный ущерб сельскохозяйственному производству… Другая необоснованная крайность была допущена по отношению к овсу, который был отнесен к так называемым «малоурожайным культурам».

Павлов посмотрел на Сергеева. Тот уже отдышался.

— А вы и про пары почитайте!

Про пары в 1964 году: «Нельзя забывать и о том, что при чистых парах в течение теплого периода пустует, находится без растений, целое поле севооборота. На таком поле не используется ни лучистая солнечная энергия, ни углекислота воздуха, ни другие даровые земные факторы, необходимые для образования полезных органических веществ. Недаром еще в старое время передовые крестьяне незанятый, пустующий или чистый пар называли чумой сельского хозяйства».

А год спустя уже другое: «В различных условиях роль паров будет различна. В одних условиях хороши чистые пары, а в других — занятые. Проблема паров в земледелии не может решаться абстрактно, вне времени и пространства».

— Видели, какой умный наставник появился! — воскликнул Сергеев. — Да как такого ученого можно допускать до руководства? И тут вы, как член Цека, в ответе, — вдруг обрушился он на Павлова. — Конечно, решения Пленума умные, но если этот же самый ученый будет поучать нас и дальше… Он и окружение создаст подобное себе, это же ясно. Да вы сами же рассказывали, как он о чистых парах толкует… В статье одно, на практике — другое. А других учит принципиальности. Вот почитайте его последнее выступление в печати. — Сергеев положил перед Павловым еще одно творение «ученого»:

«Требовательность и принципиальность — неотъемлемое качество ученого. К сожалению, не все ученые в этом отношении оказываются на высоте. Некоторые направляли свои усилия на то, чтобы подкрепить так называемыми «научными данными» те или другие волевые решения и придать этим решениям видимость научных выводов, полученных порой в результате грубейших нарушений методики научных исследований».

— Разве это не лицемерие? — снова завозмущался Сергеев. — Я мог бы вам и другие его изречения показать. Теперь и он за клевера и за чистые пары, и даже за овес, он тоже за прогресс…

Возмущение овладело и Павловым. Он попросил Сергеева оставить ему эти выписки. Ему захотелось показать их в Центральном Комитете при первом удобном случае.

Перед глазами Павлова стоят рядом тот ученый и Соколов. Иван Иванович ни при каких обстоятельствах не терял голову, не говорил того, во что сам не верил. Трудно Соколову под руководством этого ученого? Впрочем… Впрочем, Соколов не слушал советов этого ученого пять лет назад, не обратит на них особого внимания и теперь. Только ведь не все такие, как Соколов. Для многих указания ученого-руководителя станут законом, особенно для молодых, «необстрелянных»… И другое: а если бы и таким, как Соколов, не было надобности «мудрить»? Вот когда все пошло бы по-деловому!

Оторвавшись от этих дум, Павлов тихо произнес:

— Ну, хорошо… Вернемся на свою землю-матушку. Как у нас по экспериментальным районам?

Достав из папки кучу бумаг, Сергеев заговорил о первых выводах:

— В прошлом году в девяти хозяйствах этих районов были еще убыточные отрасли: в трех — птица и свинина, в двух — молоко, в остальных — некоторые другие отрасли. А ныне очень похоже на то, что убыточных уже не останется. И по решению бюро насчет специализации мы заканчиваем подсчеты, здорово получается! — Сергеев сразу оживился: — Кузинский свиносовхоз, если, как намечено, поголовье свиней довести до сорока тысяч, будет производить самую дешевую свинину в республике, а может быть, и в стране.

Павлов тоже ждал окончания этих подсчетов. Было принято очень важное решение: создать двенадцать крупных специализированных совхозов по производству свинины, десять птицефабрик, несколько десятков специализированных ферм по производству говядины. В два года все это можно осуществить, и тогда все колхозы края можно освободить от птицы, приносящей им большие убытки, многие мелкие свиноводческие фермы — тоже очень убыточные — закрыть. В крупных же специализированных хозяйствах и птица, и свинина — прибыльны. Но формирование крупных спецхозов вызывает ломку планов закупок по районам и хозяйствам, утвержденным на пятилетку, а это категорически запрещено. Утвержденные уже планы не случайно названы твердыми. Когда Павлов завел речь о планах в Москве, ему намекнули, что при наличии очень обоснованных предложений могут их и рассмотреть. Вот эти обоснованные расчеты и поручено подготовить комиссии специалистов под руководством Сергеева. Павлов знал, что на юге страны тоже идут по пути создания специализированных хозяйств.

— Между прочим, Андрей Михайлович, — продолжал Сергеев, — вчера в центральной газете опубликована любопытная статья. — Он достал из папки вырезку из газеты. — У эстонцев плохо растет лен, зато они мастера по выращиванию картофеля. А у соседей, в Псковской области, наоборот: лен растет хорошо, а картофель плохо. И вот договорились и выдают как открытие — обменяться продукцией: Эстония сдаст за Псковскую область картофель, а те за эстонцев сдадут лен.

— Так это разумное решение.

— Конечно, разумное, — согласился Сергеев. — Но это же укор Госплану и системе закупок. Ведь если бы планирование закупок осуществлялось так, как в наших экспериментальных районах, то Эстония не запланировала бы продажу льна, коли он у них плохо растет. А псковичи нажали бы на лен, а не на картофель, потому что лен у них умеют выращивать и доходы от него большие.

Павлов с любопытством следил за ходом мыслей Сергеева. Сам-то он не дал статье вот такое толкование, лишь возмущался: почему Госплан так планирует закупки по республикам, если они теперь вынуждены обмениваться планами? Об этом он сказал Сергееву.

— Тут дело глубже, — возразил тот. — Сам этот факт говорит о том, что нужно, постепенно, конечно, снимать все то, что тормозит специализацию производства, а без специализации не решить главных задач — увеличения производительности труда и снижения себестоимости продукции. Это вы и сами прекрасно знаете. Вот вам, как члену Цека, я предложил бы на обсуждение и дальнейшее, так сказать, продвижение такой вариант на следующую пятилетку или на девятую: объявить закупочные цены по зонам. Но, скажем, если в нашей зоне за зерно, допустим, в семьдесят первом году платить шесть рублей за центнер, то в семьдесят третьем — по пять с полтиной, в семьдесят пятом — по пять. Так же по мясу, молоку и другим продуктам.

Павлов встал и глядел на Сергеева как на первооткрывателя, уже немного досадуя: почему самому ему не пришла такая простая и ясная мысль?

А Сергеев продолжал развивать ее: при заранее объявленных ценах колхозы и совхозы подошли бы более углубленно к разработке перспективных планов производства. Заранее обусловленное снижение закупочных цен заставило бы их более серьезно рассчитывать себестоимость своей продукции, находить наиболее правильное сочетание отраслей хозяйства, наиболее разумную специализацию.

Павлов — за! Он просит Сергеева подготовить соответствующие предложения, чтобы войти с ними в правительство.

 

8

Машина неслась среди сплошной зелени полей. Настроение у Павлова хорошее: в июне редкий день обходился без дождя, а ведь июнь в Сибири и решает судьбу урожая. Поля дружно зазеленели, а в середине июня в лесах появились белые грибы! Явление не совсем обычное для Сибири. Павлов — грибник, ему удалось две вылазки совершить. Вместе с женой нашли более сотни беляков, да каких! А Петрович со своей женой собрали еще больше.

Иногда Павлов останавливал машину, выходил, чтобы еще и вблизи полюбоваться буйной пшеницей. А усаживаясь рядом с шофером, неизменно спрашивал:

— Ну как, Петрович?

В первый раз Петрович ответил, что урожай уже есть. А после только широко улыбался, пожимал плечами.

Отрадно на душе. Тем более, что ехал Павлов с очень приятным поручением: вручать ордена и медали в «своем» Дронкинском районе. Вручит орден Ленина и Золотую звезду Героя Ивану Ивановичу Соколову. Он пытается представить, как Соколов примет из его рук эти знаки высочайшего уважения к его труду. Наверняка засмущается, не сразу найдется, что сказать… Припоминает Павлов и других награжденных. Доволен: почти всех знает в лицо. Это в какой-то мере и его воспитанники: комбайнеры, животноводы… Варвара Петровна награждена орденом «Знак Почета»… Вспомнив о Варваре, он попросил Петровича завернуть в Ясную Поляну.

В течение мая и июня в области настойчиво внедрялась двухсменная работа животноводов. Этим делом занимались все — партийные, профсоюзные, комсомольские организации, и теперь уже более половины животноводческих бригад работают в две смены. А ведь это Варвара Петровна «настроила» Павлова так, что он и сам всерьез занялся двухсменкой.

Ясная Поляна обозначилась высоченными, ярко-зелеными тополями. Но Варвары дома не оказалось. В соседнем огороде работала женщина. Увидав Павлова, она оставила тяпку, подошла к изгороди.

— А Варвара-то на выпасах, — напевно произнесла она. — Первая смена на работе, как раз я ейная напарница, вместе мы одну группу доим. Приедут, тогда и моя очередь…

Павлов спросил про двухсменку. Женщина охотно ответила на все вопросы. А заключила так:

— И чего раньше-то никто не подсказал? Так все складно вышло…

…Выпасной табор раскинулся у полезащитной лесной полосы.

Когда машина Павлова подкатила к табору, доярки завершали работу. Варвара Петровна — в белой с голубым горошком косыночке, с загоревшим лицом показалась Павлову словно бы помолодевшей. Она сидела на скамеечке у малюсенького столика и что-то записывала в журнал учета. Увидав Павлова, легко вскочила, протянула руку.

— Позвольте, Варвара Петровна, пока предварительно, поздравить вас с правительственной наградой, — начал Павлов, но такое начало ему самому показалось слишком официальным, и он крепко пожал руку Варваре.

— Да уж спасибо, Андрей Михайлович, — застеснялась Варвара. — Спасибочка вам… А у нас видали, как тут теперь! Как на курорте… В тенечке отдохнуть можно, и работается получше… Да как не работать, Андрей Михайлович, трава-то ныне так и прет, а коровушкам только этого и надо, ну, прямо заливают молоком!

Подошли другие доярки. Заговорили о двухсменке.

— Тут, Андрей Михайлович, и говорить нечего! — отмахнулась рукой Варвара. — Облегчение почуяли сразу. А ведь смешно, не шибко охотно шли поначалу-то, боялись…

— Теперь чего… — включилась в разговор другая доярка. — Так-то просто. Сейчас посуду вымоем и все, до утра гуляй, никакой заботушки.

— А вот у нас и молодые появились! — показав на худенькую девушку, воскликнула Варвара. — После восьмилетки на стройке да на разных работах была с подружкой своей, а теперь обе согласились в доярки. Чего молчишь, Надюша?

— А чего говорить? — застеснялась Надюша. — Сами же сказали: хорошо… Было бы по-старому, не пришли бы…

Варвара рассказала, как все началось. После хронометража правление колхоза снизило нормы нагрузки. И теперь при двухсменной работе на двух доярок приходится двадцать четыре коровы.

Павлов подумал: все же двадцать четыре коровы… Они же, наверное, очень долго стоят в загоне, на выпас времени мало остается, а это отразится на продуктивности коров. Он высказал это Варваре.

— А мы и сами догадались! — возразила она. — У нас видите: коров-то мало, половина гурта. Теперь один пастух полгурта пригоняет, а другой — вторую половину. И пасут коров отдельно — полусотками. И хорошо получилось: пока первую полусотку угоняют, а вторую пригонят, и мы маленько отдохнем, не мы, — поправилась она, — а руки отдохнут. Вот Надюшка и то не устает, верно ведь? — повернулась она к Надюше.

— Первые дни только, а теперь нет! — улыбнулась Надюша.

— А бригадир как? Доярок две смены, а бригадир один.

— А я внештатным помощником значусь, за это мне маленько доплачивают, а в своей смене я за старшего и за младшего, — весело смеется Варвара, смеются и ее задорные глаза. — Учет молока веду, по кормам тоже. Теперь все встало на место. Зоотехник наш говорил, что полусотками коровы лучше пасутся, наедаются покрепче, и удои повыше, вот лишний пастух себя и оправдает.

Когда Павлов собрался уезжать, к табору подкатил трактор с тележкой на прицепе. Доярки начали грузить фляги с молоком. Из лесной полосы появился пастух (видимо, отдыхал там), начал поднимать коров. А доярки забрались на тележку с флягами.

Павлов пригласил Варвару в машину, но она отказалась:

— Я же старшая тут, мне молоко на молоканку сдавать…

Трактор затарахтел и вскоре шустро побежал. Доярки запели песню. А в вышине заливались жаворонки. И Павлову хотелось петь…

— Поехали и мы, Петрович.

Петрович понял настроение Павлова, включил радиоприемник. Москва тоже пела…

Когда Павлов поднимался на второй этаж хорошо знакомого ему здания райкома, его встретил Дмитриев. Он заговорил смущенно:

— Не управились немножко… Бюро идет, персональное дело… Кляузное, — и он коротко изложил суть дела: председатель райпотребсоюза вступил в сговор с двумя завмагами, снабжал их ходовыми товарами, они перевыполняли план, получали премиальные и половину их передавали председателю.

Когда Павлов присел на стул, перед членами бюро стоял заведующий магазином — щупленький, юркий человечек. Говорил он торопливо:

— Виноват я, товарищи члены бюро… Признаю честно: виноват! Мне бы, дураку, Ивана Григорьевича отговорить, а я сам согласился, ну, и того… Прошу, дорогие товарищи, учесть мое искреннее раскаянье… — Он запнулся и, встретившись с суровым взглядом Дмитриева, как-то сразу сник.

— А на следствии почему от всего отказывался?

— Вот так получилось, — развел тот руками.

А председатель райпотребсоюза, когда повели речь о нем, поднялся решительно. Он совсем не походил на виноватого: взгляд открытый, ни капли смущения на лице. Это удивило Павлова: человек совершил подлость, и никакой тревоги… И он не удержался от вопроса:

— А вам руку подают ваши друзья после этой… истории?

Иван Григорьевич вздрогнул, покосился на Павлова, видно, лишь теперь узнав его. А Павлов подумал, что кто-то, очевидно, гарантировал этому жулику не очень строгую меру наказания, только потому он так и держится. И от этой мысли стало не по себе.

— Подают тебе руку твои друзья? — повторил Дмитриев.

— Подают… — отрешенно произнес Иван Григорьевич.

— Зря подают…

Павлов повернул голову на этот, показавшийся ему знакомый голос и обрадовался: Иван Иванович! Он не заметил Соколова, когда вошел в комнату. К тому же и узнать его было мудрено: совсем изменился. Всю жизнь, как помнит его Павлов, Соколов ходил в гимнастерке. Были и темные защитного цвета, и синие… А сейчас пиджак темно-синий и… галстук. Этот наряд молодил его.

Кооператору задавались еще вопросы, а когда Дмитриев спросил о предложениях, Павлов насторожился: как члены бюро прореагируют?

Недолгое молчание, потом громкий голос:

— Выговор, с занесением в личное дело.

— Есть другие предложения?

Поднялся Соколов — высокий, грузный. Привычно провел ладонью по седому ежику на голове.

— Это как же выговор, Василий Федорович? Коммунист сознательно, понимаешь, сознательно идет на сделку со своей совестью, ворует, понимаешь… Перед другим коммунистом, его подчиненным хотел показать: вот, мол, мне — руководителю, все дозволено! А коммунисту как раз, понимаешь, ничего сверх советского закона не дозволено, он должен оберегать не только свою честь, но и честь товарищей по работе. А Иван Григорьевич, которого мы тут вроде бы, понимаешь, все уважали, оказывается, скрывал перед партией свое настоящее лицо. Нет, товарищи, у нас и честных коммунистов хватит, а таких жуликов надо гнать! — Голос Соколова неожиданно стал крикливым: — Гнать, чтобы такие не пачкали ленинскую партию… Да если бы, понимаешь, попался такой коммунист Ленину, Владимиру Ильичу, на глаза, стал бы он держать такого в партии? Стал бы, Василий Федорович?.. Что молчишь?.. — тихо закончил: — Не стал бы товарищ Ленин такого держать в партии. И мы не имеем права, коли считаем себя ленинцами.

Он тяжело опустился на стул, достал платок, долго обтирал лицо. Павлов увидел, как дрожат руки Соколова.

— Ты, Василий Федорович, остаешься при своем мнении?

Когда Василий Федорович поднялся, Павлов вспомнил его. Давно еще он был директором МТС, а потом Павлов как-то потерял его. Это был немолодой уже человек, с седыми висками.

— Я, товарищи члены бюро, почему вносил свое предложение? Все же наш потребсоюз план по обороту почти всегда выполнял. А Иван Григорьевич чистосердечно признал свою вину. Можно, конечно, записать так: «Заслуживает исключения из партии, но, принимая во внимание чистосердечное признание, объявить выговор с занесением в личное дело».

— А почему ты думаешь, что он чистосердечно раскаялся? — подал голос Соколов. — Вот если бы, понимаешь, пока его не изловили, он сам одумался бы и пришел в райком на себя жалобу подавать, тогда, понимаешь, чистосердечно. А то ворюгу схватили за руку, и он нам признается: воровал! И мы готовы его на руках носить. — И неожиданно строго заключил: — От таких чистосердечных партию надо освобождать, понимаешь!

— А деньги он вернул? — спросил кто-то.

— Я могу вернуть! — порывисто выкрикнул кооператор. — В любое время!

— Выходит, понимаешь, много наворовал, если можешь в любое время, — усмехнулся Соколов.

Воцарилось неловкое молчание. И Павлов понял, что Василий Федорович внес предложение, которое уже сложилось в райкоме до начала бюро. А Соколов приехал, видимо, лишь к началу бюро и теперь внес раскол. Однако Соколов со своим очень правильным суждением может остаться в одиночестве или в меньшинстве. Скорей всего в одиночестве. А почему? И что же получается? Выходит, в принципе явный вор может оставаться коммунистом? Какая-то нелепость… Можно как-то понять коммуниста, который не справился с порученной работой: или неспособен, или рано его выдвинули, а он не оценил правильно своих сил. Освободив его от работы, можно ограничиться и взысканием. Но если коммунист берет взятки, ворует, обманывает партию, то как можно оставлять его в партии? И ведь оставляем! — упрекает себя Павлов. — В самом деле: подают ли руку товарищи такому коммунисту, который жульничает? Если подают, то ведь как бы прощают. И чем дальше размышлял на эту тему Павлов, тем ему грустнее становилось.

А между тем Дмитриев заключает:

— Что же, ставить на голосование оба предложения?

И тут Павлов счел уместным изложить свои мысли, которые только что одолевали его.

Как только Павлов закончил, вскочил Василий Федорович:

— Товарищи, я снимаю свое предложение!

Павлову стало еще грустнее. Хотелось крикнуть этому руководителю: что же произошло за эти пять минут? Открылись новые факты, обличающие виновного? Нет, ничего нового не выяснилось. И не будь Павлова, Василий Федорович настаивал бы на своем предложении. Павлов решил побеседовать с членами бюро. А пока ждал, как поведет дело Дмитриев.

А Дмитриев объявил, что осталось одно предложение, и поставил его на голосование. За исключение из партии проголосовали все.

После беседы с членами бюро Павлов увел к себе Соколова. В гостинице для Павлова была приготовлена «правительственная комната», как в районных гостиницах называли единственный одинарный номер.

Соколов возбужден. Он горячился и во время беседы с членами бюро, галстук явно мешал ему, и Соколов, как заметил Павлов, порывался сорвать его, но всякий раз какая-то сила удерживала его. Видно, строго наказала ему Харитоновна сохранить праздничный вид. Ведь не каждый день вручают Звезду Героя…

Тяжело опустившись в кресло, Иван Иванович сказал:

— Поимей в виду, Андрей Михайлович, этот сегодняшний разговор… Надо, понимаешь, строго поставить вопрос о честности каждого коммуниста, чтобы коммунист во всем, ну, понимаешь, и в малом, и в большом, был примером для беспартийных. А когда коммунист еще и руководитель, с него спрос за эту самую порядочность — вдвойне, а то и втройне, понимаешь… Как ввели меня в бюро, наслушался я… Недавно с одного четыре выговора сразу снимали. Добро бы еще на большом деле не управился, а то за пьянство: жену покалечил, теще пальцы выломал, в вытрезвитель попал с партийным билетом. Выговора накапливались, сроки все прошли, он все равно пьет, вот и встал, понимаешь, вопрос: чего делать?

— И что же решили?

— А чего решили, понимаешь… Большинством голосов сняли все выговора. Василий Федорович орготделом заведует, старается, чтобы взысканий меньше было в карточках, вот и гнет свою линию. Худо это, Андрей Михайлович…

— Ну, а ты в том деле с пьяницей каких позиций держался?

— А что моя позиция, понимаешь… Говорю, нельзя такого оставлять в партии, честные люди над нами смеяться будут: вот, мол, авангард! Но большинство, понимаешь… Худо, когда большинство не понимает такого зла… Надо, Андрей Михайлович, строго поговорить насчет облика коммуниста. А то в кино про Ленина люди смотрят, а потом, понимаешь, смеются над некоторыми коммунистами: вот, мол, ленинцы… У нас в районе одного так в насмешку и зовут… Нельзя этого допускать, Михайлыч, — с чувством заключил Соколов и опять попытался освободиться от галстука.

— Что же, Иван Иванович, начать со строжайших мер? Беспощадно исключать всех провинившихся?

— Вина бывает разная… По несознательности, или там, понимаешь, по недоразумению — одно дело. А человек, когда еще заявление в партию пишет, то прямо объявляет, понимаешь: Устав знаю, то-се изучил. Кандидатский стаж проходит, — это дополнительная подготовка. И если коммунист после такой подготовки залезает в карман к государству или врет перед партией, такого надо гнать без оглядки. Таких и жалеть не надо, Михайлыч… Партию пожалеть надо… Столько у нас людей выросло честных, образованных, а мы терпим вралей и ворюг… Вот и сегодня… Думаешь, у этого Ивана Григорьевича только эта вина? Тут комсомолка одна, экономист в его конторе, накрыла их, спасибо ей. А так уж сколь годов в районе говорили, что Иван Григорьевич живет не по зарплате.

Слушая Соколова, Павлов ходил по комнате, заложив руки назад, и думал: вот ведь бывает так — ничего особенного нового не услышал он сегодня, но на обычное дело взглянул другими глазами и увидел все в ином освещении.

А Иван Иванович помолчал немного, шевельнулся, усаживаясь поудобней в кресле, чуть повел глазами на Павлова, заговорил опять, но совсем по-другому:

— Тут, понимаешь, Михайлыч, и о другом надо подумать… Всякое преступление — малое ли, большое ли — нельзя коммунисту простить, понимаешь… Никак нельзя! Но бывает, что коммунист-руководитель идет на нарушения не для себя, не ради своего кармана, а ради общего дела. Тут поглубже, понимаешь, надо глядеть… — Передохнул, достал платок из кармана, махнул им по лбу, по лицу. — Когда ты, скажем, разбираешь дело председателя, который санкционировал купить краску у частного лица, то наказывай по всей строгости! Однако, понимаешь, сразу и себе запиши, в свою учетную карточку, потому что ты не обеспечил нормальную жизнь этому председателю, плохо сработал, не спросил вовремя с промышленности или забыл запланировать. Грехи такие — общие, дели их пополам! Не прощай председателя, наказывай, но и других сразу же! И себя тоже!

Долго еще Соколов развивал свои мысли в этом направлении. И Павлову нечего, решительно нечего было возразить. Мысленно же он благодарил этого человека за его заботу об общем деле, за его трезвое мышление по вопросам, которые по долгу службы должны обдумывать и решать партийные работники.

Соколов затронул и другую, не менее важную тему. Это уже когда они вместе направились в Дом культуры, на вручение правительственных наград.

Павлов заметил, что Соколов почему-то погрустнел. Сначала он подумал: устал старик… Соколов начал так:

— Вот ведь, понимаешь, слеза прошибла, когда услышал про такую огромную награду… Все, Михайлыч, припомнил за ночь-то, с чего начинал жизнь, как шел по жизни… А к утру другое пошло: как же могло получиться, что во всем колхозе только председатель Герой? И до сих пор, понимаешь, гложет меня эта думка, Михайлыч… Спокою не дает, понимаешь… В общем артельном деле только руководитель — Герой… Нехорошо, понимаешь… Вот и мне перед своими колхозниками неудобно…

Павлов попытался разубедить Соколова: в колхозе наверняка все рады за своего председателя, и награда им вполне заслужена. Да и еще одиннадцать колхозников «Сибиряка» удостоены наград.

Вручение наград и последовавший затем вечер для передовиков прошли хорошо. Но сел Павлов в машину, и сразу же мысли, навеянные беседой с Соколовым, овладели им, требуя и раздумий, и каких-то решений…

 

9

К Павлову торопливо зашел Гребенкин. Весь он какой-то взъерошенный, возбужденный, не дойдя до стола и своего обычного места в кресле, заговорил резко, даже грубовато:

— Это вам, Андрей Михайлович, пилюля! Ваш друг Обухов намудрил.

Оказывается, уже на посту управляющего отделением «Сельхозтехники» Обухов оформлял ремонт колхозных тракторов через свои мастерские, хотя они ремонтировались на месте. Приобрел за триста рублей легковую машину, якобы списанную, хотя она прошла всего десять тысяч километров, получал незаконные премии.

Павлов решил послушать объяснение самого Обухова.

Тот вошел, постаревший и еще больше пополневший.

— Здравствуйте, Андрей Михайлович… — чуть склонил он голову.

Впервые Обухов обратился к Павлову на «вы».

Павлов давно пытался примирить себя с Обуховым. Пытался, но не мог! Не мог, потому что вот такие обуховы долгое время наносили трудно поправимый ущерб сельскому хозяйству, отбивали у тружеников села веру в справедливость. В конечном счете именно обуховы виноваты в том, что слишком много людей ушло из сибирской деревни, слишком много честных руководителей и специалистов сельского хозяйства было опорочено или у них отбили любовь к земле. Нет, Павлов не мог простить Обухову прошлое. Не мог…

Взглянул на справку, в которой перечислялись «художества» Обухова. Вот легковая машина… Купил за триста рублей, затем ремонтировал ее в своих мастерских и внес в кассу «символические» 24 рубля…

— Грязное дело у тебя, Михаил Николаевич, обнаружено… Как приобрел «Волгу», и…

— По разрешению! — быстро ответил Обухов, но Павлов хорошо видел, как багровело его пухлое лицо, как затокала жилочка на правом виске. — Списанная машина…

— Хорошо, — остановил его Павлов. — А где ремонтировал эту списанную машину?.. И сколько стоит ремонт списанной уже машины по государственным расценкам?

Жилка на виске Обухова затокала чаще, он лизнул пересохшие губы.

— О стоимости ремонта я точно не скажу…

— Но, видимо, дороже двадцати четырех рублей?

Как сверкнули глаза Обухова! Он понял, что Павлову известно о махинации с ремонтом. И ничего не ответил…

— Зачем же тебе легковая машина, если всю жизнь ездишь на государственной?

— Так он продал «Волгу», — подал голос Гребенкин.

— За сколько? Только честно, Михаил Николаевич, — чуть не с мольбой в голосе произнес Павлов. Ему почему-то хотелось, чтобы хоть теперь Обухов сказал правду.

— За две тысячи, — шевельнул губами Обухов.

— Хоть бы в обкоме партии не лгал, — вспылил Гребенкин. — Машину после ремонта он продал за три тысячи восемьсот, потому что приложил к ней еще и комплект новой резины, а резину купил в своей конторе как списанную!

Павлов смотрел на Обухова, а тот совсем низко опустил голову, на видимой части его лица появились капельки пота. И, пожалуй, впервые Павлов пожалел Обухова. Но это было лишь мгновение. Слишком долго жалела партия этого человека, слишком долго…

— Липовые акты на якобы сделанный ремонт колхозных тракторов оформляли? — строго спросил Павлов.

Обухов поднял голову, глянул на Павлова и вдруг выкрикнул истерически:

— Все равно вы меня сживете со света! Вы — лично!..

Павлов вскочил. Первым его желанием было и впрямь вытолкать Обухова. Поднялся и Гребенкин, Павлов решительно произнес:

— Уходите, Обухов, немедленно!

Раздумывая о мерах «профилактики» против очковтирательства, приписок, незаконного получения премий, Павлов пришел к выводу, что многие из этих бед — результат плохого учета. Потому-то он и пригласил на беседу главного бухгалтера областного управления сельского хозяйства Машутина. И тот теперь с нескрываемым интересом присматривался к нему.

Вид у Машутина усталый, лицо бледное, морщинистое, но и теперь заметны следы былой мужской красоты: правильной формы нос, высокий лоб, вьющиеся, но уже совсем белые волосы.

Павлов вообще-то мало сталкивался с бухгалтерами и хорошо запомнил лишь старого, сварливого бухгалтера МТС Демина. Тот буквально замучил его, требуя оформлять разные акты: по случаю гибели посевов, брака произведенных работ. Никогда не забыть Павлову скрипящего голоса Демина:

— Вы, батенька мой, не оформили все должным образом, поэтому наша МТС не смогла получить кредиты, и денежек на зарплату управленческого персонала нам не дали — ни для вас, ни для меня, ни для других служащих. Так что, батенька мой, подумайте об этом получше, вы и товарищей по работе подвели…

Павлов сердился на Демина и с того времени сохранил некоторую неприязнь к бухгалтерам, хотя и в райисполкоме, и в райкоме, и здесь бухгалтеры были к нему предупредительны. Даже авансовые отчеты по поездкам составляли за него сами. И зарплату приносили в кабинет… Но Демина забыть не мог, а Машутин чем-то походил на Демина… Усталые глаза изучающе рассматривают Павлова, и сам он — весь внимание… Павлов решил начать разговор известным изречением Ленина: «Социализм — это учет!» И вдруг подумал, что Демин, неприязнь к которому он испытывал все эти годы, по-видимому, честно исполнял свои обязанности… Именно поэтому и был так педантично строг.

— Вам, товарищ Машутин, очевидно, известно изречение Ленина о том, что социализм — это прежде всего учет, правильный учет! — начал Павлов.

Лицо Машутина сразу преобразилось, по тонким губам его скользнула едва заметная улыбка.

— Как же, Андрей Михайлович, изучал, и самому приходилось напоминать эти слова Владимира Ильича… Но, видите ли, в чем дело… Лозунги у нас довольно прилично знают, исполнение же, извините, не всегда точное, то есть, я имею в виду учет.

— Это и заметно, — усмехнулся Павлов. — Почему же при таких грамотных бухгалтерах у нас имеют место случаи финансовых нарушений, приписок, выплаты незаконных премий? Разве при правильном учете такое возможно?

— Нет, конечно… Но здесь, Андрей Михайлович, требуется пояснение. И если хотите, в нарушениях, которые вы назвали, самая большая вина ложится на вас. Да-да! Пожалуйста, не обижайтесь, но я нахожусь, понимаете ли, в таком месте, где говорить надо прямо и откровенно… Не вы лично виноваты, — поспешил он успокоить Павлова, — но я имею в виду неправильные установки, видите ли… Иногда создаются лазейки для преступников, а кто еще не преступник, то непродуманными инструкциями создается столько соблазнов, что не всякий перед ними устоит.

— Есть примеры?

— Сколько угодно! — воскликнул Машутин.

И сразу заговорил о том, что материальное поощрение руководящих работников надо вводить очень осторожно. При материальном поощрении за месячный план, за квартальный, за годовой соблазнов много. Вдруг недотягивается квартальный план — начинают мудрить, появляются приписки, страсти разгораются. И даже абсолютно честный человек не всегда выдерживает испытание рублем.

— Посудите сами, — продолжал Машутин. — Кому нужно тракторы, которые ремонтировались в колхозе, проводить через мастерские «Сельхозтехники»? Рабочему? Нет, только директору и его помощникам, потому что, приписав эти тракторы к плану, можно ведь ни за что, ни про что отхватить премию за перевыполнение. Люди не все еще, понимаете ли, достаточно устойчивы. А особенно опасно, Андрей Михайлович, за перевыполнение планов премировать бухгалтеров. Как только бухгалтера втянут в эту коллективную заинтересованность — все пропало, жди посадки! Бухгалтера, как и партийного руководителя, нельзя премировать за всякие квартальные планы.

— А как же поощрять за труд?

Машутин откинул седые кудри со лба, заговорил спокойней:

— Всю жизнь нашему брату внушали: бухгалтер — контролер государства! Контролер! — поднял он указательный палец правой руки. — Вот откуда, понимаете ли, надо исходить. Нельзя контролера премировать за те показатели, правильность которых он контролирует.

Мысли Машутина сводились к следующему: руководящих работников премировать только по результатам работы за год, и исключительно — за сверхплановую прибыль. Бухгалтеров же поощрять со стороны вышестоящей организации, но не за производство, а за хорошо поставленный учет, за выявление нарушений финансовой дисциплины, за взыскание убытков, нанесенных производству плохой работой.

— Знаете, как поощряют контролеров в поездах?.. Процент от взысканного штрафа с «зайцев». Что-то похожее должно быть для ревизоров и главных бухгалтеров. Но тогда и власти бухгалтерам надо добавить, — заключил Машутин. — А то с бухгалтером иной раз не считаются.

Павлов принялся уточнять предложение Машутина по материальному поощрению:

— Возьмите строителей… Почему в газетах часто пишут о плохом качестве жилого строительства, да и производственного тоже? Все потому, что руководители строек заинтересованы, причем материально, понимаете ли, заинтересованы любыми средствами сбыть даже недостроенный дом к концу квартала или к концу года. Подумайте только: на все идут! Деньги они всегда деньги… И поощряют людей деньги, и портят их — тоже деньги… Так вот, избавьте руководящих работников от порчи через деньги!

— Посоветуйте, как строителей отучить от брака? — спросил Павлов и этим совсем расположил Машутина.

— Думать надо, Андрей Михайлович. А я так бы, понимаете ли, сделал: фонд премирования для руководящих работников держал бы не у строителей, а у тех, для кого дома возводят. И если они дом приняли с оценкой «отлично», то должны выплатить премии руководящим работникам стройки.

— А если на «хорошо»?

— Хорошо они обязаны и за зарплату делать. А вот на «отлично», да если досрочно в строй ввели, тогда и премировать. А то сами себе отметку вымаливают, сами себе из своих средств премии выписывают. Да при таком соблазне и я бы не устоял, — весело рассмеялся Машутин.

Машутин все больше нравился Павлову. Он попросил его подготовить предложения по премированию в системе сельского хозяйства. Машутин охотно согласился.

— Очковтирателей надо наказывать материально.

— А морально?

— Морально? Это выговор или на вид? — усмехнулся Машутин. — Надо нанесенный ущерб взыскивать деньгами! Почему это: отличился — премия деньгами, а провинился, нанес государству ущерб — вот тебе выговорок? Надо уж одинаково действовать, чтобы была и материальная ответственность. И еще, Андрей Михайлович, одно соображение. В торговле есть правило: проворовался — в систему торговли не примут. Это и везде надо распространить. Если кто прикарманил деньги государственные, то до руководства его допускать нельзя. Нигде нельзя! Пусть в рабочих походит. А то вороватых людей расплодили многовато. Так нельзя, так к коммунизму долго не подойти…

Прощаясь, Павлов тепло пожал руку Машутину. Позднее он высказал Гребенкину предложение: перевести в порядке эксперимента руководителей «Целинстроя» на премирование по принципу, предложенному Машутиным.

— Тут, пожалуй, есть рациональное зерно, — задумчиво произнес Гребенкин. — За качество! И за досрочное введение в строй. Можно попробовать.

Павлов поручил Гребенкину обсудить этот вопрос с заинтересованными лицами, и обязательно с участием Машутина.

На очередном бюро Павлов рассказал о деле Обухова, о дронкинских кооператорах, о некоторых фактах очковтирательства и жульничества, вскрытых группами народного контроля, подчеркнул, что болезни эти надо лечить и хирургическим вмешательством, и с помощью профилактики. Было решено созвать очередной пленум обкома, чтобы обсудить вопрос о моральном облике коммуниста. Это и будет началом решительного похода за чистоту рядов партии, за ленинское отношение к делу.

 

10

Павлов всматривался в пробегавшие мимо нивы, и его сердце агронома наполнялось радостью: давно не видел он такого доброго хлеба. Вспомнил Соколова и агронома Климова. Разные это люди, но оба — большие мастера урожайных дел. С Соколовым Павлов недавно говорил по телефону, знал, что урожай у Соколова отменный, хотя сам Иван Иванович на прямой вопрос об ожидаемых намолотах отвечал, как всегда, уклончиво: «Хуже других не должно быть».

Имелись уже прикидки и в целом по области: двенадцать-тринадцать центнеров… Главный агроном вносил уточнение: если уборка будет проходить в дождливое время, то на потери надо сбрасывать не менее центнера с гектара. Печальный опыт прошлых лет подтверждал правоту такого суждения. Но Павлову очень жалко этого центнера. Что такое центнер в масштабах области? Пять миллионов центнеров, тридцать миллионов пудов! А ведь в Березовском совхозе у Григорьева подобные потери практически исключены, потому что там самая совершенная механизация подработки и сушки зерна, там не страшна уборка при любой погоде. Правда, приняты меры, чтобы таких токов настроить как можно больше. Обязали заводы изготовить некоторые агрегаты, закупили сортировок. Этой работой руководил Гребенкин и сумел «провернуть». В области насчитывалось уже более сотни таких механизированных токов. Они обеспечат бесперебойную подработку и сушку зерна примерно с двух миллионов гектаров. Значит, сберегут минимум два миллиона центнеров зерна. И зерно как бы сверхплановое, оно принесет двадцать миллионов рублей лишних денег. Двадцать миллионов! А сколько будет сэкономлено труда и средств?

Выходит, в один год оправдаются затраты по оборудованию механизированных токов! Как же раньше-то не обратили внимания на эти цифры?

Павлов так рассердился, что сам себя начал успокаивать, дал слово: для будущего урожая во всех колхозах и совхозах оборудовать самые современные механизированные тока.

Когда въезжали на усадьбу совхоза «Борец», Павлов попросил Петровича подвернуть к механизированному току. Вот и знакомые Павлову очертания высокого и длинного сооружения. Точно такое и в Березовском.

Откуда-то вынырнул… Климов. «Впрочем, чему удивляюсь, — усмехнулся Павлов. — Главный агроном, а это же его детище…»

Округлое лицо Климова улыбалось, льняные волосы на непокрытой голове совсем растрепались. Протянул руку:

— Здравствуйте, Андрей Михайлович… А мы собирались посылать вам благодарственную телеграмму.

— С какой же радости?

— А вот за комбинат, — кивнул Климов на длинное сооружение. — Это же вы в прошлом году посоветовали нам съездить в Березовский совхоз, вот мы теперь и сами такой же соорудили.

Шагая к зданию комбината, Климов рассказал, как они с инженером ездили в Березовский совхоз и решили не мудрить, а просто скопировать их комбинат.

— Когда дело верное — зачем мудрить, оригинальничать? — Голубые глаза Климова устремлены на Павлова. — И не только насчет комбината, — улыбнулся он.

Вскоре Павлов с Климовым оказались у массива пшеницы, вид которой просто изумил Павлова. Такой мощной и колосистой он, пожалуй, и не встречал.

— Тридцать центнеров будет, — заметил Климов. — Здесь по чистому пару сеяли.

— А на зяби как?

— Очень пестро, Андрей Михайлович, — перешел на свой обычный напевный говор Климов. — Между прочим, это можно проследить очень наглядно… Рядом поле, на котором пшеница идет вторым хлебом после чистого пара, а следующее — третье после пара. Между прочим, Андрей Михайлович, тут ведь наши прирезки…

Прирезки… Павлов хорошо помнит эти прирезки, произведенные лет шесть назад. Колхозы снимали здесь урожай в два-три раза ниже, чем в совхозе.

— А на основных отделениях пшеница еще лучше?

— На паровых полях примерно такая же, на других лучше, но в скором времени урожаи на прирезках сравняются с основными нашими полями: первый цикл севооборота завершается…

Павлов видит в бесхитростном взгляде голубых глаз Климова упрек ему — агроному Павлову, облеченному большой властью. Агроном Климов и на прирезках, то есть на запущенных землях, смог навести должный порядок, а агроном Павлов на своих «прирезках» не смог…

Они едут по дороге вдоль полезащитной лесной полосы, пока Климов не делает знака на остановку.

Вот и второй хлеб после чистого пара… Тоже буйная пшеница, крупный колос. Только опытный агроном заметит разницу и скажет, как только что сказал Климов: здесь урожай будет центнеров на пять ниже, чем на паровом.

— А сколько даст самое плохое поле?

— Самое плохое? — переспрашивает Климов и чуть прищуривает правый глаз, видно, припоминает, где у них самое плохое. — Самое плохое даст не менее пятнадцати. Это тоже на прирезках.

«Что же получается? — думает Павлов. — Агроном Павлов, как и агрономы Несгибаемый и Гребенкин, мечтает собрать тринадцать центнеров. А вот агроном Климов на самых плохих участках, попавших ему в руки всего шесть лет назад, снимает пятнадцать! Но ведь и Павлов, и Несгибаемый больше шести лет как получили в свои руки земли области. А если бы не два хозяйства прирезать агроному Климову, а весь район? Или два района! Повысился бы там урожай?» С чего бы начал там Климов?

— С чего начал? — повторил вопрос Климов. — Я вам уже рассказывал, Андрей Михайлович, и на совещаниях говорил… Начали с наведения порядка на земле — с нарезки правильных севооборотов, увеличили паровой клин.

Павлов замечает, что весной некоторые агрономы поля, отведенные под чистые пары, засеяли, потому что весна обнадеживала. И не ошиблись: соберут приличный урожай. Климов отрицательно покрутил головой.

— Нынче-то соберут… А как в последующем будет? — Опять голубые глаза Климова ждут ответа. — На это идут те, кто не собирается долго работать на своих полях: в благоприятный год засевают все, сколько-то возьмут зерна, а потом хоть трава не расти. Только потому, Андрей Михайлович, и нет у вас правильных севооборотов.

Это «у вас» резануло слух Павлова.

— Вы же, Андрей Михайлович, хорошо это и сами знаете… Так никогда порядка на земле не навести… Нынче весна была отличной — вот и решили паров не заводить, а если будущая весна окажется малообнадеживающей, а она такой, видно, и будет, опять умники начнут свое: год трудный, без хлеба можно остаться, давайте засевать максимум площадей. Так ведь, Андрей Михайлович?.. И опять на несколько лет отбрасываем освоение правильных севооборотов. Нельзя так хозяйничать на земле! У нас много опытов, анализов. Я прямо скажу, Андрей Михайлович: если бы мы не завели паровые поля в севообороте на прирезках, то собирали бы урожай, как и соседи…

— А они что ждут нынче? — спохватился Павлов.

— Это они сами пусть определят…

— Но вы бывали на соседних полях?

— Бывал, конечно… Я думаю, что их урожай в пределах четырнадцати центнеров. Хорошо, конечно, но только потому, что год отличный, такие бывают раз в тридцать лет. Пожалуйста, не забудьте поинтересоваться, сколько они в следующем году соберут! Паров-то не оставили под будущий урожай…

— А у вас пары есть?

— Точно по севообороту. И случись засуха, на парах не менее двадцати центнеров возьмем.

— А ваши севообороты для всего района подошли бы или в каждом хозяйстве свой подход нужен?

— Наши севообороты оправдали себя, Андрей Михайлович. Конечно, когда будет много минеральных удобрений, тогда кое-что изменится. Очень нужно, Андрей Михайлович, как-то утихомирить инициаторов так называемых, которые ради того, чтобы план перевыполнить, инициативу проявить, спешат нарушить севообороты. За это надо наказывать строже, чем за разбой! — неожиданно резко заключил Климов.

Павлову вспомнилось сказанное Климовым на току: «Зачем оригинальничать в ясном деле?» Оказано было о механизированном комбинате, но ведь так можно сказать и о севооборотах. Ученые и сейчас еще спорят: какие севообороты лучше в Сибири? Зачем выдумывать, если у Климова они прошли уже проверку два десятилетия? У Соколова севообороты несколько иные, приспособленные к степной зоне, но и они оправдали себя.

Павлов пошагал под сенью тополей по полевой дорожке. Климов молча шел за ним. Павлову хотелось получше разобраться в том, что услышал от Климова. Весной один ответственный товарищ из министерства сельского хозяйства посоветовал, учитывая благоприятную весну, побольше земли засеять. Павлову это предложение показалось дельным. А вот Климов доказал, что, погнавшись за урожаем в этом благоприятном году, подорвали урожайность полей на несколько лет.

Павлов попросил Климова показать поля соседних колхозов, граничащих с прирезками.

Очень уж заметна разница в пользу климовских полей. И что особенно бросается в глаза: у Климова на полях сорняков почти нет, а у соседей и в хороших хлебах буйно разрослись сорняки. А это ведь подрыв урожая.

— В колхозе агрономы почти каждый год меняются, — заметил Климов. А когда подошли к машине, продолжил: — Вы обратите внимание, Андрей Михайлович, — у кого и в этом году остались чистые пары? Прежде всего там, где агрономы более опытные. — Он начал перечислять их, и Павлов лишний раз отметил, что Климов живо интересуется делами своих собратьев. Павлов согласен: мало объявить о правах агрономов, нужны меры, которые помогли бы с толком для урожая пользоваться этими правами.

Когда приехали на центральную усадьбу, Климов пригласил Павлова и Петровича на обед. Павлов охотно согласился. Он года три не был на квартире Климова, а ведь тут — тоже один из барометров Павлова… Тогда Климовы только что переселились в новую квартиру из трех комнат. Павлову понравилась планировка квартиры, и по его предложению в области развернулось строительство таких домов для специалистов.

Прежде на усадьбе Климовых торчали прутики с несколькими листиками на макушке, теперь же тополя выше человеческого роста, акация и сирень тоже подтянулись. И в огороде, обнесенном изгородью, все зеленело. Оттуда как раз выходила Вера Васильевна — жена Климова. Увидев Павлова, она остановилась. И Павлов заметил на ее смуглом, сильно загоревшем округлом лице растерянность.

— Вася? Что же ты не предупредил? — с упреком взглянула она на мужа и только после этого поздоровалась с Павловым.

— Он всегда такой, Андрей Михайлович, — начала она корить мужа.

А тот лишь улыбался в ответ.

За столом Вера Васильевна вдруг разговорилась:

— Двадцать лет занимаемся опытами и в основном подтверждаем то, что было известно со школьной скамьи. Конечно, есть что-то и новое, интересное, например, по семенам. Мы приводили вам цифры: крупные фракции семян пшеницы дают более высокий урожай, нежели мелкие. Впрочем, и это не новинка. От плохого семени не жди хорошего племени — сказано не нами…

— Не все так, — возразил Климов. — Приходилось же нам своими опытами доказывать вред от ранних сроков сева зерновых?

— Приходилось, — согласилась Вера Васильевна. — Но кому доказывали? Самим нам было ясно, доказывали Топоркову, который не признавал агрономов. И сейчас приходится доказывать опытами пользу чистого пара в севообороте. Кому это не ясно? — ее карие глаза устремлены на Павлова. — Кому не ясно? — повторила она. — Пишут о правильных севооборотах, а самое первое — самое главное поле севооборота стремятся упразднить.

Опять ее глаза ждут ответа, а Павлов склонился к тарелке, хотя и знает, что от прямого ответа на этот вопрос ему не уйти. А Вера Васильевна опять за свое:

— Все же, Андрей Михайлович, почему в нашей области, да и во всей Сибири никак не могут освоить правильные севообороты?

— Дорогая Вера Васильевна, я же способен кое-что понять и с полуслова, — горько усмехнулся Павлов и, положив вилку в сторону, отодвинул от себя тарелку. — Критика ваша очень справедлива. Подождите, подождите, Вера Васильевна, — остановил Павлов хозяйку. — Я же сказал: принимаю критику! И чтобы не затягивать разговор на эту тему, скажу вам прямо: будет принято специальное решение, в нем найдут отражение мысли, только что сформулированные вами, — с будущей весны строжайше будем наказывать тех руководителей, которые нарушат нарезанные севообороты.

— И первое поле, Андрей Михайлович, — напомнила Вера Васильевна, — первое поле — основа…

— Понятно! — улыбнулся Павлов. — За первое поле, то есть за паровое, спрос будет особый. Я постараюсь взять его под свой контроль. Словом, поход за правильные севообороты объявлен. А к вам просьба: после уборки подготовьте обстоятельную статью о своем опыте освоения севооборотов, особенно на прирезках, потому что эта работа, как мне кажется, самая впечатляющая: за пять-шесть лет можно навести образцовый порядок даже на запущенных землях. Только подробно, обстоятельно, словом, вы понимаете, о чем речь. Мы опубликуем вашу статью и в журнале, и в газетах, зимой проведем совещание агрономов и руководителей хозяйств специально по севооборотам.

Павлов поделился планами: срочно усилить землеустроительные отряды, чтобы севообороты везде были нарезаны в натуре. После уборки — зональные совещания по рассмотрению схем севооборотов. Агрономы выберут приемлемые для их хозяйств, обсудят у себя, утвердят. А затем совещание в областном центре, на котором и будут объявлены строгие меры по освоению и защите правильных севооборотов.

— Такой путь подойдет? — обратился он к Вере Васильевне.

— Путь разумный. А почему раньше-то… — Вера Васильевна смутилась.

Климов, как заметил Павлов, с укоризной глянул на жену, но губы его улыбались.

Шофер Петрович тихо промолвил:

— Прижали нас, Андрей Михайлович…

— Сразу-то, Вера Васильевна, на ваш вопрос и не ответить. А вопрос резонный! И, видимо, есть необходимость такие вопросы почаще задавать своим руководителям. Но это уже другое. А я виноват! Другого не скажешь. Виноват!

Сознание собственной вины не покидало Павлова и тогда, когда возвращались в город и когда осматривал хлеба других хозяйств. Он говорил себе: где хорошие хлеба, там «виноваты» агрономы, а в плохих виноват только он — Павлов!

Павлов продолжал казнить себя. Но нет-нет да и набежит оправдательное: и нынче не хуже, чем у соседей, урожай будет… Но вдруг вспоминались стихи Твардовского, суть которых Павлову понравилась: не хуже других написаны стихи, но можно ли довольствоваться этим? Не лучше — вот в чем беда. Вот и у Павлова в области: не хуже других был урожай и в прошлом году, не хуже ожидается и нынче. Но, по сути дела, и не лучше — вот в чем беда! А у Климовых, у Коршуна, у некоторых других — лучше! Вот в чем их гордость — лучше!

 

11

К утру вернулись члены бюро обкома, побывавшие в районах. Такой выезд можно назвать разведкой. Посмотреть хлеба, уловить «настрой» людей. Это же так важно! Настроение нынче отличное. Позавчера еще Гребенкин казался уставшим, а сегодня словно после Сочи: лицо обветрилось, сам бодр:

— Дронкинцы соберут центнеров по шестнадцати!

Несгибаемый был в самых южных районах области и докладывал, что выборочная косовица там уже началась. Как и другие товарищи, он отмечал хорошую подготовку техники. Все агрегаты выведены к полям, все люди, что называется, отмобилизованы.

— Правда, — улыбнувшись, добавил он, — большинство ночует дома. Приучили к этому.

Да, к этому приучали несколько лет. Жить все лето на таборе — удовольствие не из лучших. Только в очерках и зарисовках расписываются прелести таборной жизни: и воздух-то свежий, и еда аппетитная, и кровати или нары с чистым бельем… И как-то никто не хочет заметить отрицательных сторон подобного житья-бытья: все лето механизатор живет отдельно от семьи, значит, в воспитании детей его роль незаметна. К тому же таборная жизнь иногда приводит к всевозможным житейским недоразумениям, к распаду семей, к склокам. И повара на таборах не самые искусные… А отдых? Это если очень устанет человек, то крепко уснет и на полевом стане, где всегда шумно: то трактор заводят, то ключами бренчат, то повариха (а она встает с солнцем) гремит бидонами и посудой. Павлов жил на таборах и знает, что это такое. Потому-то он так активно поддержал линию на улучшение быта людей, особенно механизаторов. За последние два года хозяйствам области выделены десятки автобусов — и «микро», и больших, — чтобы доставлять и механизаторов, и животноводов к месту работы и обратно. Были увеличены для села фонды на мотоциклы с колясками, и теперь большая часть механизаторов таким транспортом обеспечена. Словом, большинство хлеборобов области теперь ночует дома, выходной день проводит с семьей. Павлов считал это большим достижением и не без улыбки относился к газетным зарисовкам о прелестях таборной жизни…

Сергеев доложил предварительные подсчеты по балансу зерна: получалось так, что область сможет продать сверх плана не менее пятидесяти миллионов пудов зерна. А это ведь дополнительные деньги! Опытный в хозяйственных делах Сергеев смотрит дальше: колхозы и совхозы в будущем году смогут строить больше, чем намечали, покупать машин тоже больше. Это обстоятельство надо заранее учесть — создавать заделы на строительных площадках, внести дополнения к заявкам на машины, на различные материалы.

У Сергеева были подсчеты и по уборке. При благоприятной погоде уборку хлебов можно завершить за двадцать — двадцать пять дней. Услышав сообщение, вскочил Гребенкин:

— Все-таки, Андрей Михайлович, аппетиты у нас малы! — воскликнул он. — Нам ведь дали столько комбайнов, сколько мы просили, — впервые, кажется, так получилось. И все же некоторым районам за двадцать пять дней не управиться. А в газетах пишут: на Кубани совхоз за четверо суток положил хлеба. Ну почему такая несправедливость!

— Там и людей-то на каждый гектар в пять-шесть раз больше, чем у нас, — заметил Сергеев.

— Ну, хорошо, Сергей Устинович, — заговорил Павлов. — Прошлогоднюю заявку на комбайны ты просматривал?

— Просматривал, — согласился Гребенкин. — Все просматривали, Несгибаемый вот улыбается, а сам первый говорил, что мы слишком много запрашиваем.

— Значит, вопрос ясен: надо быть умнее в будущем. Согласен, Сергей Устинович?

Гребенкин поскреб в затылке и молча опустился на стул. Но его выручил Сергеев. Он сказал, что заявка на технику согласовалась с наличием средств в колхозах и ассигнованиями для совхозов. Нет денег — не купишь машин.

Члены бюро разъехались по районам. Они должны на месте решать выдвигаемые ходом жизни вопросы, «проталкивать» их в областном центре. Но в этот раз они имели и конкретное задание: обеспечить засыпку полной потребности зернофуража во всех хозяйствах. Впервые так поставлен вопрос: засыпать зернофураж для скота в полной норме! Даже в самые урожайные годы такой «роскоши» не позволялось. Да, изменились условия работы, серьезнее стали подходить к нуждам деревни. И отдача есть: проблема молока и масла решилась. То же и с мясом. И ведь без шума, без громких обязательств…

Павлов созванивался с Москвой, уточнял позиции, набивался со сверхплановыми пятьюдесятью миллионами пудов. Но там этот «подарок» приняли довольно равнодушно: все собираются сдавать сверх плана, потому что выгодно — по полуторной цене идет! И ему было сказано: посчитайте точнее, и чтобы зимой о нарядах на концентраты не было разговоров. А ведь раньше было так: первая заповедь — выполни план поставок государству; вторая — выполни обязательства по сверхплановой сдаче, затем — семена, на трудодни колхозникам и механизаторам, страховые фонды. И на последнем месте — фураж для скота. В практической жизни чаще выполнялись первые две задачи. Даже семена полностью не засыпались, а уж о фураже и говорить нечего…

Теперь очередность изменилась: сначала засыпь семена, независимо от выполнения плана продажи. Затем — заказ государства, он много легче, чем раньше. Потом — на трудодни, на фураж. И только после этого — сверхплановая продукция.

Изменилось и многое другое. Да вот хотя бы порядок распределения колхозных доходов. Раньше денежные доходы колхозов распределялись по незыблемой очередности: платежи государству, отчисления в неделимый, в страховой и другие фонды. А что после этого останется — на оплату труда колхозников. Случалось, что на оплату-то и не оставалось или приходилось очень мало.

Теперь по решению ЦК и Совета Министров СССР введена гарантированная оплата труда колхозников, теперь заработок их не ниже заработка рабочих совхозов соответствующих категорий. Павлову ясно: эта мера сыграет свою роль в закреплении людей в колхозах. При распределении доходов артели в первую очередь средства выделяются на гарантированную оплату труда колхозников, а потом уже на все остальное.

В нынешнем году принято еще одно очень важное для села решение: о выплате за выслугу лет трактористам-машинистам совхозов.

И особенно отрадно Павлову: наконец-то отдано предпочтение механизаторам, работающим в Сибири и на целине, — за стаж работы для них надбавка в два раза выше, чем на Кубани или на Украине. И при уборке урожая есть предпочтение сибирякам: в первые десять дней уборки им начисляется двойная оплата против обычных расценок, в то время как на юге и в ряде других мест оплата на этот период увеличена на шестьдесят процентов. О подобном уважении труда сибиряков Павлов и его соратники мечтали давно.

Да, много перемен, и все они радуют.

В этих сопоставлениях Павлов видел изменение к лучшему всего дела по руководству сельским хозяйством. И, может, не следовало бы членам бюро обкома заниматься фуражом — ведь тоже «вмешательство», — но было опасение: велик соблазн продать зерно сверх плана, некоторые могут увлечься, чтобы сейчас, именно сейчас получить лишние деньги. Тем более, что на полную потребность зернофураж никогда не засыпали, для него и складов-то не готовили.

Кое-что и другое сравнивал Павлов с недавним прошлым. Бывало, все руководители областных организаций месяцами сидели в районах. А в учреждениях оставались второстепенные работники, которые не всегда с должной оперативностью решали вопросы снабжения села техникой, горючим, запасными частями, всевозможными материалами.

В этом году руководители организаций, имеющих отношение к уборке урожая и вообще к селу, оставались на месте.

Павлов, командуя этим «генералитетом», видел, что оперативные вопросы решаются быстрее, четче.

В распоряжении «штаба главнокомандующего» находилось несколько колонн грузовиков — по сотне в каждой, они перебрасывались туда, где скапливалось много хлеба на токах. И зерно густо пошло в государственные закрома.

Теперь он внимательно всматривается в сводку по урожайности полей. Она, правда, предварительная, кое-где не завершен обмолот, но больших изменений уже не будет. Вот они — урожаи… При среднем намолоте по области чуть побольше тринадцати центнеров, дронкинцы собрали по восемнадцати, лабинцы столько же… Это уже большой успех экспериментальных районов, где сами планируют посевные площади, агротехнику. Правда, здесь больше хозяйств, освоивших севообороты. В «Сибиряке» у Соколова вышло по двадцать два центнера с гектара; чуть побольше у Климова в «Борце». А вот в Хлебновском районе — семь центнеров, в Черновском даже шесть с половиной.

«Нет, рано нам хвастаться, — вздыхает Павлов. — Природа-матушка выручила нас. Наших-то сил и способностей хватило вот на эти семь центнеров». Павлов понимал, что не совсем прав. Много, очень много сделали люди для урожая. Разве климовские двадцать два центнера — только дар природы? Конечно, природа хорошо помогла нынче, но ведь у Климова и в неблагоприятные годы урожаи не опускались ниже двенадцати-тринадцати. Значит, тринадцать центнеров можно брать всегда! А добавка в девять центнеров — это за счет культуры земледелия, правильных севооборотов. И у Соколова так, и у Коршуна. А если уж честнее, то прибавка за счет севооборотов куда больше! Павлов недавно звонил в «Борец». Южное отделение, где севообороты введены до войны еще, собрали больше двадцати шести центнеров зерна с каждого гектара! А на прирезках получено в среднем около двадцати… По району же в целом пятнадцать, но если отнять урожай «Борца», то выйдет меньше четырнадцати, как и у большинства других.

— Севообороты! — вслух произносит Павлов. И опять поднимается откуда-то из глубины вопрос Веры Васильевны: «А почему же раньше-то…»

Вчера Павлов названивал соседям. Вроде бы и отрадно: их область по урожаю впереди. Только у курганцев урожай выше. Но ведь и при мальцевской агротехнике нужен правильный севооборот!

 

12

Павлов имел обыкновение два воскресенья в месяц посвящать театру. Однако очередная «вылазка» в театр сорвалась… Редакция столичного журнала обратилась к нему с просьбой выступить со своими раздумьями, главным образом по делам и проблемам деревни, но, как выразился редактор, «и по человеческим проблемам» тоже… Поначалу Павлову казалось, что эта задача не столь уж сложна. Он выступал в печати — и в областной, и в столичной, ему есть о чем рассказать. И по промышленности, и особенно по сельскому хозяйству в минувшем году область вышла в число передовых, ей присуждено три знамени: за хлеб, за животноводство и за сельское строительство. Более тысячи награжденных за высокий урожай в 1966 году, новые Герои труда, и среди них агроном Климов, директор Березовского совхоза Григорьев. Сильно возросли доходы колхозов и прибыли совхозов, что позволяет им увеличить вложения средств на культурное строительство и на жилье. Задача ближайших двух лет: в каждой деревне построить клуб, на центральных усадьбах колхозов и совхозов — Дворец культуры. Решена проблема организации труда животноводов. Практически все животноводы области перешли на двухсменную работу. К ним в область зачастили гости из других мест — интересуются двухсменкой.

Интересно прошел пленум обкома, на котором обсуждался вопрос «О моральном облике коммуниста…»

Кстати, этот вопрос привлек внимание центра — оттуда приезжали три товарища. Они выразили удовлетворение и подготовкой Пленума, и ходом обсуждения. А поговорили страстно! Никаких поблажек нарушителям Устава партии, никаких скидок тем, кто своим поведением на службе и в быту позорит высокое звание коммуниста. И чем выше занимает пост член партии, тем строже спрос за нарушение норм жизни.

Конечно, об этом в статье тоже надо сказать… Многое надо сказать. Обилие материалов, любопытных цифр и фактов увлекало Павлова. И вот теперь он растерялся. Объем статьи строго ограничен, а материалов не на статью, а на большую книгу. Павлову хотелось порассуждать и о подборе кадров, и об ответственности за порученное дело, предъявить некоторые претензии к центру. А разве можно умолчать о мерах по введению правильных севооборотов?

Павлов достал статистический справочник. В нем есть об урожаях по областям Сибири за последние двенадцать лет. А результаты прошлого года Павлов знал. Просматривая колонки цифр, ужаснулся… Начал делать подсчеты, сравнения. Что же получается? В области, где секретарем обкома Егоров, за последние пять лет средний урожай по сравнению с предшествующим пятилетием снизился почти на пять центнеров с гектара. «А ведь именно Егорова хотели выдвигать в центр», — вспомнил Павлов. Ему приятно, что выдвижение не состоялось.

Павлов делает подсчеты и по своей области… Тоже не очень-то хорошо. Если не принимать в расчет минувший урожайный год, то только-только удержались на прежнем уровне, топтание на месте. «Так почему же нет шума?» — думает Павлов. Он знал, что с урожаями неважно, но никак не думал, что так плохо…

Павлов достает из папки полученное вчера решение коллегии Министерства сельского хозяйства России… Оказывается, он зря вел подсчеты — в решении коллегии они приведены. Но есть тут объяснения причины безотрадной картины с урожаями: в зоне Западной Сибири правильные севообороты освоены лишь на 6,2 процента пашни… Каждый пятый колхоз и совхоз не имеет вообще никаких севооборотов.

Павлов встал, заходил по комнате. Надо как-то успокоиться, иначе статьи не будет. Остановился у одного из книжных шкафов, в котором — Ленин. Полное собрание и отдельные сборники по различным вопросам. Берет том с множеством своих закладок. Листает…

Вот статья Ленина в связи с победами военными и политическими. «…И это достоинство становится теперь самым опасным нашим недостатком. Мы смотрим назад и думаем, что так же можно решить и хозяйственные задачи. Но в этом-то и ошибка: когда обстановка изменилась и мы должны решать задачи другого рода, то здесь нельзя смотреть назад и пытаться решить вчерашним приемом. Не пытайтесь — не решите!»

Задумался. В новых условиях нужны и новые методы руководства. И тот, кто будет руководить поверхностно, без экономического и политического расчета, тот только погубит дело. Склонился к столу, записал эти мысли, намереваясь оттолкнуться от них в своей будущей статье.

Листая книгу, думал о больших изменениях, которые произошли за последние годы в деревне. Быть может, одно из главных — доверие… Во всех звеньях. «Да, не забыть обстоятельно порассуждать о двух наших экспериментальных районах, — думает Павлов. — В них уже наполовину сокращен штат производственного управления, но, как видно, и оставшейся половине делать по существу нечего. Разве это не результат доверия местным кадрам, которые теперь сами решают вопросы технологии. И не только технологии. Теперь они учатся обоснованно, с точки зрения экономики, строить свое производство. Разве это не результат правильного подхода к делу, если в экспериментальных районах не осталось ни единой убыточной отрасли. Ни одной! А ведь в целом по области и в прошлом удачливом году животноводческие отрасли колхозов и совхозов оказались убыточными…»

Павлов пробует по памяти перебрать знакомых ему работников районного звена. Разные, очень разные они. Но вот что бесспорно: молодые, пришедшие к руководству в последние три-четыре года, оказались более деловитыми. А вот Попов — секретарь Приреченского райкома — с большим стажем… Павлов недавно беседовал с ним, и лишний раз убедился — устарел Попов, кичится старыми заслугами, то и дело напоминает, как бывало, «штурмовали» планы… Есть такие работники и в областном аппарате… Вот и у Ленина есть о таких: «…вы мне напоминаете басню про гусей, которые кичились, что «Рим спасли», но которым на это крестьянин ответил хворостиной: «Оставьте предков вы в покое, а вы что сделали такое?»

«Да, — думает Павлов, — с многих из нас так именно и надо спросить: а вы что сделали такое?»

А вот и об ответственности. Ленин считал, что решение всех вопросов управления в советских учреждениях должно сопровождаться установлением самой точной ответственности любого из должностных лиц за выполнение определенных, ясных и недвусмысленно очерченных заданий и практических работ.

Павлов присаживается к столу. Ему вспоминаются некоторые эпизоды на пленуме, когда обсуждался вопрос «О моральном облике коммуниста». Горячо, взволнованно выступали товарищи, особенно из молодых. Требовали самого сурового партийного наказания за проступки, порочащие звание коммуниста. И особенно яростно нападали на тех, кто проворовался, занимался очковтирательством. Мнение было единодушным: тот коммунист, который будет уличен в воровстве, во взяточничестве, в очковтирательстве, — подлежит исключению из партии.

И вот теперь Павлов увидел вдруг свою будущую статью. Конечно же, начать нужно суждениями о моральном облике коммуниста. А затем развить мысль о подборе кадров, о работе с людьми, коротенько — о достижениях области, пошире — об упущениях, обязательно о севооборотах. Потом о культуре села, о закреплении молодежи. Не забыть о двухсменной работе животноводов. И о том, как каждый колхоз послал в сельхозинститут своих будущих инженеров-механизаторов. А проблема будущих агрономов практически решена за счет колхозных и совхозных стипендиатов. Кое-что сделано и по подготовке кадров культработников для села, по шефству областных учреждений культуры над коллективами самодеятельности колхозов и совхозов.

Ну, а затем о претензиях к центральным ведомствам. Их тоже порядочно. В самом деле, никак не могут решить больного для деревни вопроса: о запасных деталях автомашин, тракторов и комбайнов… А разве только на местах виноваты, что так запущена земля, так плохо дело с урожаями?

Теперь Павлову окончательно ясно, какой будет статья. Статья фактически уже есть. Вспомнилась книга Михаила Светлова, где он рассказывал, как родилась его знаменитая «Гренада». Есть у него такие слова: «Стихотворение было готово, его оставалось только написать».

Вот и Павлову осталось только написать.

 

13

Григорьев сегодня возбужден:

— Нам же позарез нужны строительные материалы, — громко, на всю улицу гремит его басовитый голос. — У нас же, вы знаете, Андрей Михайлович, больше двух миллионов сверхплановой прибыли… Нам очень много нужно строительных материалов, а Михаил Андреевич, — кивнул он в сторону шагавшего рядом Несгибаемого, — не уважил наши заявки… Сегодня на торжественном собрании я прямо скажу: бывший директор нашего совхоза перестал помогать своим, ей-богу, так и заявлю! — весело смеется Григорьев.

Павлов посмотрел на Несгибаемого. Это ведь он закладывал Березовский совхоз. Потом Павлов рекомендовал Несгибаемого первым секретарем Дронкинского райкома, а тридцатитысячника Григорьева — на пост директора Березовского совхоза. И теперь приятно сознавать, что не ошибся. Григорьев раньше других забил тревогу о культуре и быте, раньше других занялся механизацией трудоемких процессов на животноводческих фермах, первым построил мощные механизированные амбары на токах.

Вот он — Дворец культуры… Каменный, двухэтажный. Снег с крыльца сметен. Павлов бывал в нем, знает, что зрительный зал на пятьсот двадцать мест, что на втором этаже больше десятка комнат для кружковых занятий, бильярдный зал. Знает, что Григорьев два года возил из города танцмейстера, музыкантов. Теперь же этими делами заворачивают уже свои, доморощенные. Сегодня вечером здесь состоится торжественное собрание: Павлов вручит коллективу совхоза переходящее знамя Совета Министров СССР — символ трудовой победы за 1966 год.

— А теперь посмотрите наш спортивный зал, — предлагает Григорьев и ведет гостей по специальному переходу, торопливо взбегает по лестнице, открывает двери: вот он — спортивный зал. Точно такой и в институте физкультуры. Павлов сказал об этом, и Григорьев подтвердил: по той же схеме строился — волейбольная и баскетбольная площадки; зимой в этом зале тренируются и совхозные футболисты, правда, играют лишь в одни ворота. Но есть и дополнение — пристроено помещение для борцов.

Несгибаемый спросил о стоимости этого сооружения.

— Спортивный зал стоит восемьдесят восемь тысяч рублей, — просто ответил Григорьев.

— Почти миллион по-старому, — констатировал Несгибаемый.

— Так мы ж по-новому два миллиона прибыли получили, — сообщает Григорьев.

Они ходили по заснеженным улицам поселка. Их, этих улиц, уже до десятка, все обсажены деревьями. А вот и автобусная стоянка. Павлову вспомнилось, как Григорьев просил его заставить автотрест обеспечить регулярные рейсы автобусов из совхоза в город, чтобы люди могли и на рынок съездить, и в театр, и вообще поддерживать нормальную связь с городом. Спросил, как обслуживают.

— Три раза в день ходят, теперь все в порядке, — ответил Григорьев. И вдруг к Несгибаемому: — А нам еще три микроавтобуса нужно…

— Зачем же еще три? — спрашивает Несгибаемый. — Четыре раньше выделяли.

— Для животноводов! — воскликнул Григорьев. — Две смены у нас, а выпасные участки нынче будут удалены — на сеяных травах… Так дадите нам три автобуса? — наступает он на Несгибаемого.

— Дадим! — улыбнулся Несгибаемый.

— Спасибо! — воскликнул Григорьев. — Я сегодня на собрании об этом подарке расскажу!

Павлов готов воскликнуть: так держать! Именно так надо выполнять решения партийного съезда о сближении культуры и быта села с городом. Вот же готовый пример!

Вечером Дом культуры совхоза был переполнен: человек шестьсот вместилось в зал — в креслах и в проходах, а несколько сотен — в фойе: оно было радиофицировано.

Вручение знамени прошло торжественно, люди в зале возбуждены. Павлов видел радостно-взволнованные лица. А затем внимательно слушал ответное слово передовиков совхоза. Они называли новые обязательства на юбилейный год, выражали благодарность за внимание к труду коллектива. Выступал и знакомый Павлову механизатор Николай Воротилов — бывший горожанин, приехавший на освоение целины и закрепившийся здесь. Теперь он руководит бригадой, обслуживающей законченный севооборот. Весомо новое обязательство, голос Воротилова уверенный, будущее для Воротилова и его товарищей ясно. Эту уверенность Павлов видел и на лицах людей, сидящих и стоящих в зале. А ведь кое-кто поговаривал о напрасных вложениях на освоение целинных земель. Пример Березовского совхоза — самое сильное возражение скептикам.

Началось вручение Почетных грамот передовикам. Затем зачитывается список премированных — их почти триста человек — за счет присужденной совхозу денежной премии. А в заключение Григорьев сам зачитал список механизаторов, которым начислены денежные надбавки за стаж работы — это в соответствии с решением ЦК и Совмина. Надбавки выплачиваются по окончании года. Григорьев называет суммы — они довольно внушительны: некоторые получают по триста и даже по четыреста рублей! Николаю Воротилову начислено двести семьдесят.

— И премии, и деньги за стаж работы можно получить сразу после собрания, — объявляет Григорьев и рассказывает, в каких комнатах кому получать.

Зал бурно аплодирует. От всей души аплодирует и Павлов. Он остался на концерт художественной самодеятельности, а во время перерыва, когда Григорьев привел его в бильярдную комнату, увидел… Шувалова. Того самого Шувалова, который еще при Павлове — секретаре райкома — начинал работать в Дронкинском районе, в колхозе, где Григорьев был председателем. Потом Шувалова выдвинули главным агрономом района, а после всех перестроек он оказался главным агрономом в Пановском районе. А теперь?

— А теперь, Андрей Михайлович, я главный агроном Березовского совхоза, — весело ответил Шувалов. — Три недели уже…

— Почему же оставили Пановский район?

— Нечего стало делать агроному производственного управления… Попросился на производство, а с Григорьевым мы хорошо когда-то поработали.

Для Павлова эта встреча — лишнее доказательство правильности взятой им линии в вопросе о районных производственных управлениях.

 

14

Журнал опубликовал статью Павлова. А последующие события развивались так: редакция решила провести «круглый стол» по проблемам, выдвинутым в статье.

Перед отъездом в Москву Павлов решил побывать в Дронкинском районе, чтобы запастись свежими материалами, встретиться с интересными людьми.

А в дороге раздумывал о делах сегодняшних…

Павлов давно уже приметил: после урожайного года хлопот прибавляется. Вот и нынче: колхозы и совхозы в своих планах на 1967 год почти вдвое против прошлого года увеличили объем строительства. Особенно большие вложения намечены на культурно-бытовое строительство. Но промышленность-то не может за один год удвоить производство строительных материалов, их и на обычный план всегда не хватало. Поэтому принимались чрезвычайные меры: планировали «выжать» все, что можно, на своих предприятиях, создали несколько новых лесозаготовительных пунктов в северных районах области, разослали «толкачей» во все концы добывать строительные материалы.

А с рабочей силой на стройки? Тут еще сложнее. Колхозы и совхозы командировали своих гонцов в Западные области Украины и Белоруссии, даже в Армению, чтобы вербовать бригады так называемых шабашников. Такие бригады в последние годы зачастили в Сибирь, работали они аккордно по договорам с колхозами и совхозами и строили, как правило, добротно.

На бюро обкома долго обсуждалось предложение Павлова: из строительных организаций городов области направить в села такое количество отрядов и колонн, которое безусловно обеспечит намеченное колхозами и совхозами строительство. Представители городов и промышленных предприятий возражали: имеющихся строителей недостаточно для обеспечения увеличенной на юбилейный год программы. Но бюро нашло, что в городах все же легче искать рабочую силу, и приняло решение: сельским стройкам — первая очередь!

И вот теперь ответственные работники области на местах помогали правильно разместить строительные колонны и отряды по колхозам и совхозам, утрясали возникающие недоразумения, — а их было порядочно.

После Дронкино Павлов заскочил в колхоз «Сибиряк». Но Соколов умчал в областной центр — добывать материалы для завершения колхозного дома отдыха.

Павлов беседовал с секретарем партийной организации. Тот рассказал о планах, о новых стройках. Павлов ходил по деревне, видел дома, возникшие на месте старых избенок, обнаружил поселочек новых стандартных домов, которых в прошлую зиму здесь не было. Оказалось, сборно-щитовые дома возведены для новоселов: двадцать две семьи переселились сюда из Брестской области, зачав новую широкую улицу Добринки.

Павлов вспомнил Савелия Петровича Шишина, его семья — один из «барометров». Да и приятно встретиться с умным стариком!

Савелий Петрович оказался дома — сметал снег с крыльца.

— Вот это да! — воскликнул он, распрямляясь. — Вот это гость, скажу я вам! — Бросив в снег метлу вместе с рукавичкой, протянул руку Павлову. — Здравствуй, Андрей Михайлович…

Павлов внимательно рассматривал старика.

— Аль не узнал? — удивился Савелий. — Поди, состарился я совсем, да ведь уж и пора, на восьмой десяток никак уж два года…

— Вас-то, Савелий Петрович, я узнал, а вот дом изменился, помолодел.

— Давненько не был, вот и не узнал, — хрипловато рассмеялся Савелий. — По нонешнему времени, скажу я вам, и за год-то перемен много.

Павлов только раз ночевал в этом доме, когда еще работал в Дронкино. Самого Савелия после того встречал и на току, и в конторе, и в райцентре, а последний раз года три назад — на свиноводческой ферме… Совершенно точно: в летнем лагере. Тогда еще Савелий Петрович обрушился на одно из увлечений тех лет — на шумиху вокруг откорма свиней: все внимание уделялось только тем, кто подсвинков подкармливает, а кто самым главным делом занимается — поросят маленьких выращивает, тому ноль внимания. Именно после этой беседы с Савелием Петровичем было решительно изменено отношение к работницам, выращивающим поросят. Герой тех дней — свинарка Маша Сибирякова, которую называли «маяк Смирнова», теперь в институте, учится на зоотехника.

— Я помню, Савелий Петрович, как вы критиковали меня в летнем лагере. Не забыли?

— Как забыть, — усмехнулся Савелий и сразу заспешил: — Чего мы тут остановились! В хату заходьте!

И в доме все изменилось. Тогда тут было как-то мрачно: печка давно не белена, стены закопчены, а две скамейки сильно засалены…

Теперь же печка выбелена, стены оклеены обоями, скамеек нет вовсе, только стулья. А рядом с печкой — газовая плита и красный баллон.

Живо сбросив полушубок и меховую шапку, Савелий Петрович заторопил Павлова:

— Ты, Андрей Михайлович, в мою горницу проходи, там и разденешься… Варвара-то, дочка моя, на ферме, она как раз в первой смене сегодня, скоро вернется. Боевая выросла, скажу я вам, бригадиром стала, а тут и в депутаты выбрали, в район… И мужик ей славный попался, в мастерских сейчас. Да чего на ноги-то смотришь, проходи, не запачкаешь, пол-то выкрашен теперь…

В горенке Савелия Петровича было чисто и уютно. В углу кровать-диван, посредине небольшой стол, накрытый прозрачной клеенкой, три стула. На подоконниках горшочки с цветами.

— Сюда пальто-то вешай, — Савелий показал на угол, где за занавеской висела одежда. — А я закусить соберу.

Павлов от закуски решительно отказался.

— Как же так? — удивился Савелий. — А то я мигом бы… И выпить есть… Стоит в запасе одна посудинка, а?..

Павлов снова отказался, объяснив, что ему выступать на собрании.

— Ну, тогда посиди на этом самом, как его… диван-кровати, — усмехнулся Савелий. — Теперь везде механизация, вот и Варвара коечку мою в утиль сдала, а мне поставила эту механизацию. Да, везде, скажу я вам, механизация… У нас на току такого понаделали, скажу я вам…

— А вы по-прежнему током заведуете?

— Не… Наше дело теперь такое — куда пошлют. Чего я теперь на току могу? Механика туда за главного поставили. За машинами присматривать. А мое дело метел навязать, веников… Теперь на току народу-то и не стало вовсе, все машины сами делают.

— И свинофермы не стало…

— Не стало… Хлопотал я там с бабенками, суетился, а как год кончится, наш бухгалтер меня же и упрекает: опять ты, Савелий, убытку колхозу наделал, — рассмеялся он. — Будь они неладны, эти свиньи… Каждый год убытку много тысяч. А теперь сами постановили: долой свиней! Овечками занялись, эти, говорят, доходливые… Ну, а я‑то… Вообще-то я на пенсии. Знаешь, какая мне вышла пенсия?.. Сорок три рубля с копейками, по-старому если — больше четырехсот рублей на месяц. Вот жизнь-то пришла — ничего не делаешь, а денег больше, чем, бывало, за работу платили…

Савелий присел на диван и продолжал повествование о жизни. Павлов узнал, что зять Савелия зарабатывает в год до двух тысяч рублей, а дочь больше ста рублей в месяц, что молодые решили купить легковую машину и денег нужно докопить совсем мало.

— А чего им не покупать машину-то? Сам механизатор, сел за руль, Варвару с сынишкой рядом посадил — и кати…

— Так у вас и внук есть?

— А как же! Есть, Андрюшкой назвали, третий годок пошел… В яслях… Там теперь, скажу я вам, все колхозные ребятишки. Теперь ребятишек-то просто растить — в яслях на всем готовом и все задаром, за счет общего дохода. Вот жизнь пришла!.. А может, Михайлыч, пропустим по маленькой, — неожиданно закончил Савелий. — Закуску на газе-то мигом изготовлю… Теперь, считай, у кажинного плита газовая. И вообще богато зажили. Теперь, скажу я вам, денег у колхозников на руках много, вот беда…

— Почему же беда? — удивился Павлов.

— А вот послушай… Только сначала зайдем в комнату к моим молодым, — поднялся Савелий и, взяв Павлова за руку, повел через кухню, открыл дверь в комнату. — Вот полюбуйся…

Комната не очень просторная и вся заставлена: шифоньер, двухспальная кровать и детская кроватка, тумбочка с телевизором, в простенке между окнами ножная швейная машина, посреди комнаты — круглый стол, шесть стульев, в дальнем углу большой сундук, накрытый ковриком…

— Видишь, Михайлыч, все заставили, одежа всякая есть, больше такого покупать нечего. Машину только и осталось, потому как мотоциклет есть, в сараюшке вместо коня стоит…

Павлов все еще не понял, куда клонит Савелий. Только вернувшись в свою горенку, старик внес ясность:

— Надо, скажу я вам, шибко умно действовать, Андрей Михайлович… — Потеребив бородку, повторил: — Шибко умно надо действовать, чтобы, скажу я вам, деньги отобрать у деревенского жителя. Товару хорошего побольше надо привозить и еды, которая послаще… Чтобы жадность к заработку не потерялась. А скопит человек деньги, купить чего такого складного нельзя, вот и потеряет интерес к большому заработку, а то и пить начнет — куда денежки-то девать? А это худо, скажу я вам… Или не так я толкую? — глазки Савелия впились в лицо Павлова.

Павлов должен был признаться: с таких позиций жизнь деревни он еще не рассматривал. Пока думали не об излишке денег у сибирского колхозника. Но колхоз «Сибиряк» — один из лучших в области, у него и проблемы свои. Но бесспорно прав Савелий Петрович: интерес к заработку, а точнее — к работе не должен понижаться.

Павлов поинтересовался: много ли в колхозе бедных семей?

Савелий Петрович склонил голову: видно, припоминал односельчан.

— А вот ведь, скажу я вам, бедной-то шибко семьи и не вижу… Нет, не вижу! Вот дела-то… Правда, из поселенцев есть и победнее, — спохватился он. — Видно, поиздержались или и запасу не было. Но, скажу я вам, работящие приехали! До работы шибко жадные, деньги им нужны, а заработать у нас можно. Вот Иван Иванович и скомандовал: нашего брата-пенсионера зимой на полный отдых, чтобы поселенцы могли в полную силу поработать. — Задумался Савелий, но вскоре заговорил словно про себя, негромко, задушевно: — Другой раз ляжешь на этой механизированной кровати и думаешь про жизнь… Когда колхоз собирали, то в нашей деревне шестерых богачей раскулачили. Сосед мой как раз богачом считался, крестовый дом имел. А если взять, скажу я вам, и сравнить того богача и нас же с зятем, так нас-то надо по тому времени дальше Соловков угонять, мы намного богаче того мужика! А нас еще похваливают, грамоты вручают, а зятю орден дали, Варвару — депутатом… Вот как все перевернулось, Андрей Михайлович. Теперь-то только бы и жить в деревне, а молодежь некоторая не понимает этого, — заключил он.

Пришла Варвара — смуглолицая, в меру полная.

— Что бы пораньше пришла, — ворчливо заметил Савелий. — Может, и гостя уговорили бы пообедать.

Павлов поднялся. На кухне уже спросил Варвару про дела на ферме.

— Нынче рекорд по удоям поставим, — весело ответила Варвара. — Концентрату полно, сено хорошее, силос добрый… Нынче далеко за три тысячи литров перешагнем, а некоторые напарницы к четырем подойдут. — Она выразила удовлетворение двухсменной работой.

По привычке Павлов спросил о претензиях животноводов.

— Да вроде особых-то и нет, — пожала Варвара своими полными плечами. — Дворы у нас нынче механизированы, корма развозят машиной, да и машины пока не ломаются, не сглазить бы, — усмехнулась она.

— А у меня к молодым претензия! — бросил Савелий Петрович. — Ребятишек мало стали рожать! Народу надо много в деревню, а они, скажу я вам, выпустят одного на свет — и все тут.

— Помолчал бы, отец, — смущенно попросила Варвара.

— Как это помолчал бы? — начал заводиться Савелий. — Теперь и заботы-то вашей — на свет произвести, а там на всем готовом растет, а вы…

Павлов не стал вмешиваться в этот щекотливый разговор, тепло простился с хозяевами.

Он доволен встречей: «барометр» здесь показывал на ясно…

Вернувшись домой, поручил разыскать в городе Соколова. И поручение это было выполнено: Соколова привезли в обком.

— А я, понимаешь, так и так к тебе добрался бы, — сказал Соколов. — Дом-то отдыха не кончили, материалу нет…

Павлов позвонил кому нужно, заверил Соколова: будут необходимые материалы. И увез его к себе на квартиру.

Соколов впервые здесь, внимательно смотрит на картины, на книжные шкафы.

— Вот где, понимаешь, ума-то набираешься, Андрей Михайлович, — проговорил он. — А вот нашему брату не довелось толком-то поучиться…

— У тебя школа жизни, самая верная школа.

— Вот беда, годов-то мне стало шибко много, — тяжело вздохнул Соколов. — Без двух семьдесят…

Павлов усадил Соколова в кресло, сам сел рядом. Ему хотелось поблагодарить Ивана Ивановича как-то по-особенному за все, что он сделал для Павлова лично и для общего дела. Но этих особенных слов не подвертывалось, хотя Павлов не сейчас только искал их. И поэтому он просто, обыденно признался Соколову, что давно полюбил его и всю жизнь будет чтить, как своего лучшего учителя.

Он видел, как повлажнели ресницы у Соколова…

— Это, Андрей Михайлович, все не так, понимаешь… Это, все, понимаешь… — Он замолк на мгновение. — Это, понимаешь, какой учитель, какой ученик… Наш опыт, как ты тут высказал, разве нужен был Обухову? Нет, не нужен был… Тут, понимаешь, от ученика больше зависит… Жизнь, она, понимаешь, всему может научить, если есть охота учиться. От ученика больше зависит, чем от учителя, Андрей Михайлович. Ты хотел учиться, вот, понимаешь… вот из опыта жизненного и уловил, а кто не хочет, того учить… — он махнул рукой. — А ты, Андрей Михайлович… — Соколов взглянул на Павлова. — Не потеряй, Андрей Михайлович, эту ниточку! Ты любишь у других разузнать, любишь посоветоваться даже и с простым человеком. Это, понимаешь, большое дело! Может, понимаешь, самое большое для руководителя. Вот и совет мой тебе, Андрей Михайлович: так и надо держать!

 

VI. Новые горизонты

 

1

Несгибаемый пришел к Павлову на квартиру без предупреждения. Он только что прилетел из Москвы, где «проталкивал» всевозможные заявки.

— Пришлось мне, Андрей Михайлович, попортить отношения с Шаталовым из Госплана. Вы же знаете его? Вообще-то он понимает нужды сибиряков, помогает, и все же…

— А разошлись-то в чем? — спросил Павлов. Он знал, что Несгибаемый всегда хорошо отзывался о Шаталове.

— Началось так… — Несгибаемый передохнул. — К Шаталову мы пошли вместе со своим собратом из Кулундинской области, он добивался нарядов на мясо сверх установленных фондов, говорил, что с мясными продуктами у них перебой, в результате цены на рынке подскочили. Кулундинцы же снизили производство мяса потому, что кормов заготовили мало, а кормов мало потому, что все еще сказывается былое увлечение пропашной системой земледелия — без паров и многолетних трав. Шаталов ко мне: придется, мол, помочь кулундинцам за счет ваших фондов, потому что вы перевыполнили план и имеете право на расходование мяса сверх установленного. Вот я и вскипятился: наговорил резкостей насчет нечеткого планирования сельского хозяйства. Все же сами знаете, Андрей Михайлович, Госплан тут небезгрешен, факты у меня были, вот и высказал их Шаталову.

— А с фондами на мясо-то чем кончилось? — затревожился Павлов.

— Наши фонды не убавили, но кулундинцам порядочно подкинули сверх положенного! А надо бы их покритиковать как следует: животноводство запустили.

— Да ты присаживайся, Михаил Андреевич, — спохватился Павлов. — С дороги же…

Усевшись в кресло, Несгибаемый закурил.

— Вот бывает так… Но и в самом деле, Андрей Михайлович, есть ошибки и у Шаталова. Теперь-то я хорошо знаю, кто у него планирует сельское хозяйство. Почти все женщины — милые, хорошие, неглупые, но сами не работали в сельском хозяйстве, а сибирскую специфику и вовсе мало знают. Укажешь на ошибку — разводят руками: «А мы и не предполагали, что у вас не так, как на Кубани…»

— Ну не одни же эти «милые женщины» все вопросы решают, — перебил Несгибаемого Павлов. — А где еще базарные цены на мясо высокие?

— Да почти везде подскочили, — вяло взмахнул рукой Несгибаемый. — Думаете, и у нас не поднимутся? Этот процесс — как в сообщающихся сосудах.

Павлов понимал: если на рынке мясо вздорожало, это не могло не отразиться на материальном благополучии людей, на их настроении. Правда, у них в магазинах есть выбор колбасных изделий, есть окорока, буженина. Это он в последние месяцы сам видел, так как по давней привычке часто «прогуливается» по магазинам и столовым. А вот свежее мясо — не всегда. Значит, надо идти на рынок. И тут вдруг вспомнилась поездка в Уковский район.

Как раз перед его приездом секретарь райкома пригласил к себе трех девушек — молодых специалистов, и Павлов попросил продолжать беседу при нем. Оказывается, девушки задумали уезжать, прожив в районе три или четыре месяца. Они были явно смущены, отвечали робко, односложно: да, нет… Сетовали на неустроенность с жильем… Секретарь кое-что пообещал, словом, уговорил девушек остаться.

На другой день Павлов зашел в районную чайную и увидел там этих самых девушек. На столе перед ними — стаканы с чаем, мятные пряники, конфеты, пачка печенья. Присев к их столу, Павлов выяснил, что эти пряники и конфеты — основная пища молодых специалистов. А в столовой на завтрак нет ничего мясного, яиц не было…

— Зато в обед бывают щи пустые, — усмехнулась одна из девушек.

Вчера, слушая девушек в райкоме, Павлов внутренне упрекал их в изнеженности. Сам-то он после учебы больше года снимал у старушки угол, питался не ахти как. Но он понимал, что положение изменилось, и смешно требовать от молодых людей своеобразной «закалки» в плохих условиях. «Да они просто молодцы! — подумал он о девушках. — Вчера ни слова не сказали про то, как в чайной кормят…»

Приглашенные в райком снабженцы только руками развели: малы фонды на мясо и другие продукты.

Павлов решил разобраться. И что же? Фонды выделены такие, какие район запрашивал. В прошлом году хватало и этих фондов, даже не все выбирали. Теперь же не хватает.

Секрет приоткрывался с неожиданной для Павлова стороны. Раньше потребкооперация закупала мясо по дешевой цене у тех, кто держал свой скот. А в последнее время стало трудно найти желающих продавать мясо, вот и заговорили о фондах.

Павлов уезжал из района в тревожном настроении и только дома несколько успокоился: из принесенной справки было видно, что в целом по области поголовье скота в личной собственности не убавилось. Вот в Уковском районе оно действительно сократилось и довольно значительно. Павлов подумал, что это чисто местная проблема.

Об этом он и рассказал сейчас Несгибаемому.

— Положение-то гораздо серьезнее, чем нам казалось, — заметил тот. — Моя беготня по комнатам Госплана принесла много информации, а информация, как там шутили, — мать интуиции. — Он усмехнулся. — Вот говорят: возрос спрос населения на мясные продукты! Но дело не только в этом. Производство мяса в стране мало увеличилось, да плюс этот удар со стороны частного сектора: по Федерации коров убавилось чуть не на восемьсот тысяч.

Павлов хорошо запомнил, как после мартовского Пленума ЦК сельские жители начали спешно обзаводиться своими коровами. Что же сейчас происходит?

— Тут много причин, — бросил Несгибаемый, поднимаясь из кресла. — Помните, как в шестьдесят шестом — шестьдесят седьмом мучились со сдачей молока и мяса? В очереди на мясокомбинат стояли по десять дней, тысячи голов скота угоняли обратно в хозяйство, потом снова, уже истощенных, доставляли на мясокомбинат. А молоко? Мы тогда всем набивались со своим сливочным маслом, потому что негде было его складывать. Молоко от населения запретили покупать: девать некуда. А все почему? Несвоевременно спланировали сооружение мясокомбинатов, холодильников. Вот так людей расхолодили… — Несгибаемый сделал два шага в сторону от кресла, опять вернулся и сел. — Для чего увеличивать поголовье скота, если с ним только мученье? А каково колхозникам? Молоко не берут, зачем корову держать? А нет коровы, нет и теленка на мясо. Теперь селяне сами съедают овечек, гусей, уток — то, что прежде на рынок вывозили.

— Что же ты раньше-то молчал?

— А я и сам только в эти дни на сей счет просветился, — возразил Несгибаемый.

 

2

Павлов поручил Сергееву подготовить анализ развития животноводства, сопоставив его с данными по республике и по стране. И первый же выходной день выделил на эти анализы.

Сергеев, как всегда, в готовой справке красным карандашом подчеркнул наиболее важное.

Листая таблицу за таблицей и опять возвращаясь к уже просмотренным, Павлов выписывал некоторые цифры, и постепенно перед ним вырисовывалась определенная закономерность в развитии животноводства: взлеты и падения почти одновременно в области, в республике, по стране. Особенно четко видно это на графике продуктивности коров. А Павлов знал, что удойность коров — это барометр, отражающий состояние всего животноводства. Если снижаются удои, то ниже и привесы молодняка. Это и понятно: лучшие корма в первую очередь дают корове, а потом уже откормочному поголовью.

И вот она — кривая продуктивности коров: 1953 год. Удои в колхозах не достигли и тысячи килограммов. Затем начался подъем: по двести, триста килограммов прибавки в год. Но вот линия постепенно выпрямляется: удои коров держатся на одном уровне год, второй… Затем кривая пошла под гору. Началось это падение в конце пятидесятых годов, а приостановилось лишь в шестьдесят третьем. Удои снизились до уровня пятьдесят шестого. Значит, в развитии животноводства как бы потеряно семь лет…

Потом снова подъем, особенно крутой в шестьдесят пятом — шестьдесят шестом. Но и этот рост связан с определенными мерами партии и правительства. Это же после мартовского Пленума шестьдесят пятого года кривая удоев пошла вверх. Но она уже опять выравнивается. Так что же? Решения Пленума исчерпали себя? Смешно об этом говорить, но вот факт…

Павлов особенно внимательно изучает таблицы по своей области. Вот показатели удоев по лучшим совхозам. «Приречный» племзавод… Удои коров в минувшем году 4485 килограммов. Павлов знал, что это самый высокий показатель по Сибири, один из лучших в стране. Он и сам в своих выступлениях ссылался на этот передовой коллектив. Но вот такой цифры почему-то не знал: оказывается, еще в 1953 году, то есть пятнадцать лет назад, здесь надоили от каждой коровы в среднем по 5485 килограммов. Ровно на тысячу больше! На тысячу… А ведь «Приречный» не укрупняли… Что же? Ухудшились породные качества скота? Тогда совсем плохо. Ведь отсюда во все области Сибири отправляются на племя бычки и телочки!

В других передовых совхозах удои коров тоже ниже, чем были в середине пятидесятых годов. Единственное хозяйство — Лабинский совхоз, где директорствует Герой труда Никаноров, — достигло и чуть превзошло показатель далекого 1956 года. Здесь в минувшем году надоили по 4500 килограммов!

Павлов не имел обыкновения тревожить своих помощников в выходные дни. А тут не удержался, позвонил Сергееву. Тот мгновенно поднял трубку.

— Чем занимаешься? — спросил Павлов.

— Да вот сижу, эти самые цифры обсасываю…

— Ну и какие мысли?

— В основном грустные…

— У меня создалось впечатление, что у нас не очень правильно подобраны кадры. Я — агроном, Несгибаемый и Гребенкин — тоже агрономы, ты — экономист. Ни одного зоотехника у руководства. Потому и провалы.

— Это еще как сказать…

Павлов мысленно видит, как покривились в усмешке тонкие губы Сергеева.

— Как раз, Андрей Михайлович, вина на агрономах… Я завтра покажу вам свои разработки. Животноводство-то скачет взад-вперед только потому, что агрономы не производят нужного количества кормов. Одним словом, — заключил Сергеев, — зоотехники слишком добры к агрономам, в том числе и к руководящим. Шума не поднимают, не называют вещи своими именами. А вина-то на агрономах!

Павлов извиняется за беспокойство, кладет трубку. Опять смотрит таблицы.

А что же с индивидуальным скотом? Потолок достигнут вскоре после мартовского Пленума, когда с частного сектора были сняты многие ограничения.

Павлов еще раз нарушает свое правило: звонит Гребенкину, просит зайти на квартиру.

— Что случилось? — весело произнес Гребенкин, заходя к Павлову.

— Случилось ЧП! — не принимая его веселого настроения, сказал Павлов. — Ты у нас секретарь по сельскому хозяйству, с тебя и спрос… Ты не знаком с этими анализами? — кивнул он на таблицы.

Гребенкин пожал плечами, протянул свою здоровую руку к бумагам, сел в кресло-качалку.

— Да не спеши, Сергей Устинович, я подожду. — Павлову не хотелось, чтобы Гребенкин обиделся за резкий прием.

Гребенкин, помогая подбородком, листал таблицы.

Чтобы не мешать ему, Павлов вышел, попросил приготовить чаю. А когда вернулся, Гребенкин, как видно, был готов к беседе: таблицы лежали у него на коленях.

— Ну, что сказать? — поднял голову Гребенкин. — Шагаем в ногу со всеми, — он усмехнулся. — Не лучше, но и не хуже.

— А кое-где с мясом плохо, на рынке берут до четырех рублей за килограмм. Это тебя не волнует?

— Значит, так было и запланировано, — в том же тоне продолжал Гребенкин. — Планы-то мы выполняем!

Павлов хорошо знаком с подобными приемами Гребенкина: умеет так повернуть суть вопроса, что нападающая сторона невольно становится обороняющейся. Вот и сейчас Павлову фактически нечего возразить Гребенкину. Он понимал, что все сказанное Гребенкиным — лишь злая ирония. Однако она может быть и совершенно непробиваемой защитой! В самом деле, какие могут быть претензии к тем, кто перевыполняет установленные задания по закупкам молока и мяса?

— А ведь дело-то, Сергей Устинович, серьезное…

— Конечно, серьезное, — строго выговорил Гребенкин. — Я, Андрей Михайлович, честно скажу: радовался, когда было принято решение устанавливать план-заказ государства не по тем заданиям, какие раньше существовали, а по сниженным. Нам дали почувствовать реальность планов, уверенность в своих силах. Дело прошлое, но когда работаешь изо всех сил, а задания выполнить не можешь — руки опускаются. Очень уж напряженными были тогда планы, часто просто нереальными. А вот теперь думаю, Андрей Михайлович, что на вооружение приняли другую крайность, и она может вызвать…

— Расслабленность?

— Совершенно точно, Андрей Михайлович! Расслабленность… Планы по продаже молока, мяса, зерна и других продуктов снизили, надеялись на подъем энтузиазма, да так оно и получилось в первые годы, это факт! А все же и расслабление уже заметно. Произошла переоценка в понимании своих задач… Да вот вам пример: Егоров из Кулундинской области задается — в прошлом году перевыполнил план поставок зерна на семь процентов. Сколько о них писали! И ведь что удивительно: вроде все уже забыли, что их области еще недавно доводился план сдачи зерна триста миллионов пудов. Правда, они ни разу его не выполнили, но все же до двухсот восьмидесяти миллионов дотягивали. Помните? Ну вот. А теперь у них план-заказ на сто шестьдесят миллионов, они продали сто семьдесят, то есть на сто миллионов меньше, чем когда-то, и уже герои! За двести восемьдесят миллионов, бывало, поругивали, а за сто семьдесят — хвалят, да еще как!

Теперь Павлов понял ход мыслей Гребенкина. В самом деле: после мартовского Пленума в целом по стране план-заказ на зерно снижен почти на тридцать процентов. И сделано это с определенной целью: сильнее заинтересовать хлеборобов в увеличении продажи зерна, потому что сверхплановое оплачивается теперь в полтора раза дороже. Материальная заинтересованность хлеборобов! А моральная? Это уже в большой степени относится к руководителям районов и областей. Тут прав Гребенкин: послабление ведет к расслаблению…

И еще больше эта расслабленность чувствуется в животноводстве. Здесь твердые планы-заказы тоже были несколько снижены в сравнении с прежними, но в отличие от хлеба за сверхплановую сдачу молока и мяса пока что нет поощрительной оплаты. В этих условиях и сами животноводы, как видно, расслабились. План-заказ перевыполнили, скажем, на пять процентов — и все довольны! А предоставленная всем возможность продать сверх плана 30—35 процентов зерна и 8—10 процентов продуктов животноводства все же воспринимается как доброе пожелание: кто не исполнит его, наказанию не подлежит.

«Да что ссылаться на Егорова», — думает уже Павлов. Однако полезли в голову оправдания: у Егорова в области урожаи за эти годы снизились, а у нас увеличились все-таки. И тут Павлов невольно подумал: вот она, расслабленность в действии…

Гребенкин все посматривал на примолкшего Павлова и, как видно, уловил ход его мыслей.

— Это вам, Андрей Михайлович, надо войти с предложением в правительство.

— С каким предложением? — очнулся от дум Павлов.

— Надо считать планы-заказы своеобразной расчетной нормой. Что сдано сверх этого заказа, оплачивается поощрительно. А контролировать особо строго нужно планы производства продукции. Производства! — повторил Гребенкин. — Потому что, в конечном-то счете, важно произвести определенное количество зерна или мяса, а как всем этим добром распорядиться, государство скажет: скоту ли скормить зерно, на элеватор ли сдать… Важно произвести! А при подведении итогов соревнования, скажем, по зерну победителем считать только тех, кто перевыполнил план-заказ государства не менее чем на тридцать процентов. Вот тогда все встанет на свои места, и с этой самой расслабленностью будет покончено.

Павлов с признательностью глядит на Гребенкина: умело раскрыл все стороны нового порядка в планировании заготовок.

— А с животноводством положение сложное, — продолжал Гребенкин. — Позавчера я ночевал в Лабинском совхозе у Никанорова…

— Они же превзошли все прошлые показатели.

— Вот-вот… Превзошли! А я обрушился на Никанорова: почему двенадцать лет самих себя догоняли! А он посмеивается: отстал, мол, ты от жизни… Мы, говорит, среди передовых хозяйств страны совершили такой прыжок, что впору ждать второй звезды Героя труда. И прижал меня! Да, — вдруг спохватился Гребенкин. — У меня же она осталась в кармане. — Он поднялся, вышел в прихожую и скоро вернулся с пожелтевшим газетным листом. — Вот полюбуйтесь, Андрей Михайлович…

То была «Совхозная газета» за 1953 год. На второй странице опубликован список совхозов страны, в которых удои коров превышали 4000 килограммов. Таких хозяйств тогда было 212. Павлов обратил внимание на подчеркнутое. Это совхозы их области. «Приречный» за 1952 год надоил 5335 килограммов и занимал 23‑е место. А «Лабинский» с удоем в четыре тысячи с небольшим был на 193‑м месте.

— Понимаете суть-то? — спросил Гребенкин. — Я жму на Никанорова, а он показал мне эту газету и сводку министерства за прошлый год. Его совхоз-то с удоем в четыре пятьсот оказался на девятом месте в стране! А «Приречный», снизивший удои чуть не на тысячу, теперь на четвертом месте!

— В чем же дело? Может быть, поголовье коров в совхозах сильно увеличилось?

— Так если и увеличилось, то ведь за счет своих лучших племенных телок, — отпарировал Гребенкин. — Нет, Андрей Михайлович, тут дело в другом. Необоснованно бросаемся из стороны в сторону: то боремся за высокие удои, то вдруг выступаем против высоких, хотя настоящих рекордов у нас достигли лишь немногие хозяйства. Надо было всемерно поддерживать такие достижения. Я сам с этого года возьмусь за «Приречный»! — неожиданно заключил Гребенкин. — Не сумеем за два-три года подтянуться до уровня пятнадцатилетней давности — сам подам в отставку, если раньше не выгонят.

Это прозвучало как клятва. И Павлов знал, что Гребенкин не отступится от своего слова.

— Теперь насчет индивидуального скота, — Гребенкин взял таблицы. — Третья часть всех коров находится в личной собственности. Двумя третями занимаемся все мы, тысячи ответственных работников, отводим сотни тысяч гектаров пашни под кормовые культуры, используем все луга и пастбища. А той третью кто озаботился? Матрена да Марья. Ни лугов у них, ни силоса, ни концентратов. А ведь живет та треть! Да и удои тех коров ничуть не ниже. Мы со всеми своими землями не можем две трети досыта накормить, а Матрена и Марья без земли, без лугов как-то прокармливают… За это же надо благодарить их! И всеми силами поддерживать.

Павлову горьковато от этих слов Гребенкина. Сам он против личного скота у сельских жителей никогда не выступал, но и особой заботы о нем не проявлял. И, видимо, напрасно. Конечно, не в плане они, эти коровы, и ему, руководителю, нет до них никакого дела. А ведь еще на мартовском Пленуме ЦК было прямо сказано, что нельзя сбрасывать со счета возможности личного хозяйства. Значит, надо ставить их на службу.

Павлов взял у Гребенкина таблицы. Вот они — показатели по республике: частный сектор производит 36 процентов мяса и столько же молока. Мы пока еще не готовы отказаться от такого резерва.

— В этом деле надо как следует разобраться… — продолжал между тем Гребенкин. — Вот тоже недавно был я в колхозе «Россия», и там председатель говорил, что за три года почти половина колхозников лишились коров. При этом выразил удовлетворение: меньше, мол, будут кормов растаскивать. Или вот пример другого рода. Позавчера звонил Григорьев — директор Березовского совхоза. По другому делу звонил, но я спросил и про частных коров. Он заявил, что в последние годы коров у рабочих стало в полтора раза больше. Понимаете? Нам надо разобраться в причинах этого явления: почему тут так, а там иначе?

У Павлова назревал план действий: надо самому побывать и в Березовском совхозе, и в колхозах, чтобы получше понять, что же происходит в частном секторе и как управлять этим процессом. И одновременно, конечно, продолжать поиски путей увеличения производства животноводческой продукции в общественном хозяйстве. Скоро совещание актива, и этот выезд будет очень кстати.

— А теперь чай пить! — пригласил Павлов.

Проводив Гребенкина, он тут же позвонил в Березовский совхоз Григорьеву, чтобы предупредить его о своем приезде. Не удержался, спросил: действительно ли у них поголовье коров в личной собственности выросло в полтора раза.

— Не меньше! — подтвердил Григорьев. И в свою очередь спросил: — А это как, плохо или хорошо?

Павлов уклонился от ответа, но попросил Григорьева сделать подсчеты: сколько примерно продукции производят частники, куда она расходуется.

Потом Павлов звонил еще в некоторые районы, при этом узнал, что особенно резко снизилось поголовье индивидуального скота в колхозе «Путь к коммунизму».

«Там же живет Варвара Петровна!» — вспомнил Павлов.

 

3

Апрельское солнце пригревало хорошо! Но и оно не в состоянии быстро согнать с полей снега: только на возвышенных местах виднелись проталины.

— Значит, Андрей Михайлович, сначала в Ясную Поляну? — уточняет Петрович.

— Да, в Ясную, к Варваре Петровне. Не забыл ее?

— Еще бы! — усмехнулся Петрович. — В прошлый раз она давала нам перцу!

Вот и свернули с асфальта, вот и Ясная Поляна завиднелась лесом антенн.

— А тогда было вроде бы пять или шесть антенн, — заметил Петрович.

Машина остановилась у дома Варвары Петровны, и хозяйка мигом оказалась рядом.

— Андрей Михайлович, дорогой ты наш! — нараспев заговорила она. — Как чуяло мое сердечко: вот-вот заедет Андрей Михайлович! — она сильно сжала его узкую руку в своих шершавых ладонях. — Вот спасибочко-то! Вот хорошо-то!

Павлов заметил, что Варвара Петровна навеселе: глаза блестят, язык немножко заплетается, лицо раскраснелось.

— А я только от сынка приехала, в гостях была… У меня же выходной сегодня, Андрей Михайлович! Да пошли скорее в хату, — торопила она.

— А председатель на месте? — спросил Павлов.

— Где же ему быть? — пожала плечами Варвара. — Ох, и тяжелый день этот понедельник, — покрутила она головой. — Гуляем шибко, Андрей Михайлович, одного воскресенья в неделю никак не хватает, ей-богу, не хватает. — Она рассмеялась. — Председателю по понедельникам приходится бегать, высунув язык на плечо…

Павлов попросил Петровича разыскать председателя.

В избе Варвары Павлов сразу увидел новинку — телевизор с большим экраном.

— Значит, с покупкой!

— Второй год уже… Да все больше ребята мои: купи да купи, мама, когда приедем, чтобы вроде не забыли про городскую жизнь, — снова весело смеется Варвара. Она приняла от Павлова его пальто, пристроила на вешалку. — Так вы к телевизору в комнату и проходите, Андрей Михайлович. Идите-идите, а я тут мигом…

Павлов начал отказываться от еды, сказал, что заехал на полчасика о деле поговорить, но Варвара заявила решительно:

— Нет уж, Андрей Михайлович, так не пойдет! В кои-то веки заглянет наш главный руководитель, и так сразу его отпустить? Нет, не обижайте меня, Андрей Михайлович…

Павлов огляделся. Тесно в этой половине от мебели и вещей. «Надо расширять крестьянские хаты», — подумал он и вышел на кухню. Варвара вылезла из подпола, выставив на пол посудины и свертки. Павлов спросил про ребят:

— Все пристроены, Андрей Михайлович… Старший, Ваня, вы его знаете, — на центральной. Механизатор он хороший, и бабенка ему попалась подходящая — учителка, уж второй раз меня в бабушки произвели, вот и ездила внучатков посмотреть. Сама я на пенсии, но работаю. Дочка Лизавета — в городе на швейной фабрике. И сын на завод пойдет.

Еще в прошлый приезд Павлов узнал, что Варвара настроила младших детей уезжать в город. И он чувствовал в этом не ее вину, а больше свою: не удержали на селе детей отличной работницы. «Ну, пусть, — думает Павлов, — не остались они на ферме, как их мать, но на зоотехника или агронома могли учиться?» Досадно Павлову…

А Варвара тем временем сняла со стола в комнате клеенку, постелила скатерть, торопливо расставила закуски.

— Петрович вернется, колбаски принесет, — сказал Павлов.

— Да вот она — колбаска, — откликнулась Варвара из кухни, неся блюдце с нарезанной колбасой.

— Что, в колхозе колбасу продают? — удивился Павлов.

— Нет, это из города. Вчера Лизавета привезла.

И тут Павлов увидел, что стол накрыт не так, как в тот приезд. Тогда было свиное сало, холодец, яйца, капуста. Правда, и теперь огурцы с капустой на тарелку положены, но появились чисто городские закуски: колбаса, сыр, шпроты…

— По-городскому зажили, Андрей Михайлович! — воскликнула Варвара, подставляя стулья к столу. — Присаживайтесь, гостенечек наш дорогой! — пригласила она. — А выпивка у нас деревенская… Уцелела в шкафу поллитровочка, сама удивляюсь! А чего не пить? Мне ведь только пенсии платят чуть не семьдесят рублей, да и заработок весь отдают.

— Вы по-прежнему дояркой работаете?

— Не, Андрей Михайлович, я теперь… — Варвара неожиданно весело рассмеялась. — Я теперь, как тут по телевизору говорили, вроде как тренером работаю.

— Это как? — не понял Павлов.

— Ну, как у футболистов… Бегает, пока помоложе, по мячику бьет, а отбегается, его тренером — молодых обучать. Вот и я доярок тренирую теперь, вроде как помощник зоотехника, а когда беда какая — за подменную доярку. Называюсь я инструктором по машинной дойке. Да в общем, Андрей Михайлович, работа не ахти как выматывает, не то что бывало… Вот и лень пришла. Ей-богу, лени много… За своей коровой и то неохота ухаживать, продала я свою корову, Андрей Михайлович, вот телевизор купила, — кивнула она в угол. — С соседкой Матреной так постановили, обе сразу. Молочко, брат, покупаем у других, зажили как барыни…

Этот хмельной лепет Варвары Петровны не очень радует Павлова. Не на такой разговор рассчитывал он, собираясь взглянуть на свой «барометр». Ему трудно понять, почему Варвара отказалась от коровы. Работать при двухсменке стало легче, об этом она сама говорила, дети повседневной заботы не требуют. А корова все же доход приносит…

— Дался вам, Андрей Михайлович, этот самый доход, — отмахнулась Варвара. — Кажись, и в тот раз вы все про доход больше говорили. Ну, хорошо это, Андрей Михайлович, от коровы доход — я не понимаю, что ли? — Она глядит своими большими серыми глазами на Павлова. И вдруг выкрикивает: — Жить-то повольготней захотелось, Андрей Михайлович. Всю же жизнь в тяжелой работе, а года уходят, когда и пожить повольней-то? Мне уже пятьдесят семь годов… Недавно от нас уехал в райцентр лучший комбайнер, всегда был впереди всех, хоть на тракторе, хоть на комбайне, да вы его, наверное, помните, Андрей Михайлович, — Каширин… Василий Каширин. Помните?

Павлов хорошо помнит Каширина: ему тоже вручал орден.

— Уехал… Сам секретарь райкома уговаривал остаться, чего только не обещал! Василий-то с этим отъездом много терял… Ему за выслугу лет каждый год начисляли, никак рублей по четыреста, а он в райцентре на движок работать-то настроился, а там не платят за выслугу. А Василий зарядил одно: «Дайте мне пожить по-человечески». Вот так и сказал, сама слыхала, Андрей Михайлович… Он говорит, как после войны пришел, так и не выпрягался из работы, все время надо было спешить: когда посевная — до солнца вставать, когда уборочная — тут и говорить нечего, чуть свет выходи, работай до большой росы… И зимой не успеваем с ремонтом машин, работать приходилось, не считаясь со временем. А ведь и верно, Андрей Михайлович, у нас в деревне все так — не считаясь со временем! Да вы и сами знаете, если не забыли… Помните, уполномоченным были, у меня первый раз квартировали, — улыбнулась Варвара. — До солнца разбужу вас, как сама на ферму соберусь, а вы соскочите с кровати и сразу: «А трактора работают?» Тоже боялись опоздать к началу-то… Так вот Василий и сказал: дайте под конец жизни пожить нормально. Чтобы к каким там часам пришел и знаешь точно, когда уйдешь, и в остальном времени сам себе хозяин. Вот так и сказал! Никакие, говорит, большие заработки мне теперь не нужны. И они с женой коровы лишились — хлопот много, а в райцентре особенно…

Примолкла Варвара. Задумался и Павлов.

— Чего пригорюнились-то, Андрей Михайлович, — вдруг оживилась Варвара. — Нагнала я вам тоски, а вы не слушайте меня, старую! Это я под горячую руку. Конечно, правду я вам сказала, чистую правду! Только другой раз и сама думаю: чего это с тобой, Варварушка, приключилось? Сколько годков ждала зажиточной жизни, а дождалась — и вроде скучно… Я еще в прошлом году собралась на пенсию, да пришел Орлов, наш председатель, усовестил, и опять вот работаю… И Матрену уговаривала. Погодки мы с ней, дружим, телевизор-то напополам купили, только у меня поставили, ко мне каждый вечер приходит, сидим, смотрим: везде у нас живут-то уж дюже складно! Все, чего надо, есть, а веселья сколько! Смотрим-смотрим да с расстройства по рюмочке пропустим, — рассмеялась Варвара и сразу спохватилась: — А мы тут засохли совсем! — Долила стопки. — Давайте, Андрей Михайлович, за хорошее за все…

Павлов решил до конца выяснить, почему Варвара продала свою корову. Она вытерла рукой губы, вздохнула:

— Я и раньше говорила вам, Андрей Михайлович, трудно управляться с коровой-то… Главное, корму где добыть? Кажинный год летом и осенью побираешься: там вырешат покосить маленько, там соломки выпросишь, там ребятишек ночью пошлешь к силосной яме — украдут маленько… Это я как на духу говорю, Андрей Михайлович. И вот набегаешься, намучаешься и каждый раз зарок себе даешь: последний год держу, ну ее к дьяволу! А чем ребятишек кормить? И другой год мучаешься, и третий… А теперь все — дети выросли. Как барыня живу. У нас тут учительница корову держит, так у нее литру молока покупаю. Двадцать копеек в день, зато никакой тебе заботушки ни летом, ни зимой.

— А все же какая-нибудь скотина осталась?

— Не… Без коровы-то и поросенка трудно выкормить. Пять куриц да петух — вот и вся моя скотина, — рассмеялась Варвара. — Куры-то яички уже несут вовсю, три-четыре каждый день, на еду хватает, и для ребят припасаю… Может, яичек сварить, Андрей Михайлович?

Павлов отказался.

— Тогда колбаской-то закусывай, да вот сыр, — пододвинула она тарелки к Павлову.

Павлову не до еды. Ему понятны доводы Варвары. Но тогда почему в Березовском совхозе так много коров в личной собственности? Ему хочется уехать поскорее, он уже сожалеет: зачем послал за Орловым? Ситуация-то ясная, Варвара мастерски разъяснила все. Он спросил про жизнь колхозников.

— Живут теперь хорошо, Андрей Михайлович, — просто ответила Варвара. — При плохой жизни от коров не отказывались бы… Чуть не у всех телевизоры. Только, Андрей Михайлович, не так дружно как-то стали мы жить, разбрелись: кажинный в свою хату, к телевизору, будто сурки. Как какое собрание объявят, не шибко идут. Бывало чуть скажут — собрание! — бежишь, опоздать боишься: вдруг чего интересного пропустишь. Теперь трудно стало собирать… Как хуторяне стали. Еще когда мало телевизоров было, так в те избы, где есть, наберется народу, все же как-то повеселее: пошутишь, посмеешься, а теперь кажинный по-своему…

Приехал Орлов.

Павлов рассеянно слушал сообщение Орлова о производственных делах. Уловил, правда, что к севу колхоз в общем готов, недостает лишь запасных деталей на два трактора. Спросил про животноводство.

— Животноводство? — сверкнув карими глазами, заспешил Орлов. — План по сдаче молока выполнили, квартальный имею в виду, и по мясу тоже…

— А прибавка против прошлого года большая?

— Прибавки почти нет, — сокрушенно покрутил головой Орлов.

— А сколько колхозников лишились коров в том году? — все больше нервничая, спросил Павлов.

— Да, пожалуй, семей полсотни за весь-то год…

— И как вы на это смотрите?

— Подальше от хлопот, Андрей Михайлович! С этими индивидуалами возни столько, что… Тому дай участок, у того не хватило сена на зиму, тому отходов выпиши, — сплошное мученье.

— Значит, доволен, что колхозники остаются без коров?

По тону, каким были произнесены эти слова, Орлов, как видно, догадался о настроении Павлова, замялся, но все же ответил в том же духе:

— Замучили меня индивидуалы, Андрей Михайлович… Как на всех напастись кормов? Да некоторые и поворовывают.

Павлову ясно: вот откуда все идет. И он задал последний вопрос Орлову: перекроет ли колхоз недобор молока, потерянного из-за продажи коров колхозниками?

— Это если считать весь удой? — спросил Орлов.

— В прошлом году те полсотни коров дали примерно полторы тысячи центнеров молока. В общегосударственный фонд…

— Так его сами хозяева потребляли, — усмехнулся Орлов.

— А масло или сметану они на рынок возили?

— Это было… Излишки продавали.

— Да, поди, всей семьей ели молоко и сметану, — чуть не выкрикнул Павлов, и Орлов сразу как-то съежился.

— Установки на поддержку индивидуалов не было же.

— Значит, колхоз эти полторы тысячи не перекроет? А кто же за вас будет прибавлять? Теперь и колхозников будем кормить продуктами из города? Вот и Варвара Петровна уже на городскую пищу переходит, — кивнул Павлов на закуску. — Вы считаете это правильным?

Орлов молчал. На висках показались капли пота.

Молчание нарушила Варвара.

— А ведь и верно… Из города продукты в деревню приходится возить. Бывало, наши колхозники то и дело выпрашивали у бригадира лошаденку, чтобы на рынок чего отвезти продать, а теперь никто не ездит. Задумает если овечку или кабана резать, к нему набегут свои же деревенские: тот килограмм, другой два — и разберут.

Павлов все же переборол себя, попытался спокойно объяснить Орлову, что невмешательство в это дело может привести к весьма нежелательным последствиям, что надо изыскивать корма и для скота колхозников, потому что вся произведенная продукция в конечном счете попадает на общий стол советских людей, и она сейчас пока что очень нужна.

— Тогда и в планах надо предусматривать частный скот, — заговорил Орлов после некоторого раздумья.

— Может быть, и так. Даже обязательно так! — поправился Павлов. — Надо понять, что не чужой нам этот скот. А разве в создании кадров деревни этот скот не играет роли?

— Играет… Я понимаю это, Андрей Михайлович.

Павлов поднялся. Варвара спохватилась:

— Как же, Андрей Михайлович, а чаек?

Прощанье на этот раз было тягостным.

— Чем-то обидела я вас, Андрей Михайлович, а вот чем — не могу в толк взять, — завсхлипывала Варвара. — Уж простите, если чего не так…

Павлов холодно простился. И потом всю дорогу до Березовского совхоза корил себя за это. Ведь Варвара честно рассказала ему о некоторых явлениях в жизни деревни, и он обязан поблагодарить ее… И вот теперь решил: надо извиниться перед Варварой Петровной.

 

4

Григорьев, как всегда, подтянут, одет опрятно.

— А мы ждем, ждем — нет начальства! — улыбаясь, говорил он, провожая Павлова в свой просторный кабинет.

Павлов давно уже уважительно относится к Григорьеву прежде всего за его постоянное стремление к новому, передовому. Григорьев исколесил страну в поисках новинок, и теперь Березовский совхоз для многих стал образцом в механизации производства.

— С чего начинать? — осведомился Григорьев, усаживаясь за стол.

Павлов напомнил о вчерашнем поручении.

— Мы тут подготовили, что вы просили, — начал Григорьев, забирая со стола расчеты. Однако начал не с цифр. — Мы, Андрей Михайлович, на это дело смотрим вот с каких позиций… Есть, на наш взгляд, крестьяне оседлые, есть неоседлые. Кто обзавелся своим домом, завел корову, поросенка, овечек, птицу — этот уже оседлый крестьянин. А живет человек на селе без всего этого — он вроде как кандидат в крестьяне, в любой момент может оставить крестьянское дело. Понимаете? Вот этим мы тут и руководствовались, — закончил свое вступление Григорьев. — Вы же, наверное, помните, как нам однажды досталось? Вы и приезжали разбираться насчет моих выговоров…

Павлов помнит ту встречу. Тогда он был секретарем по сельскому хозяйству и приезжал в совхоз по поручению первого. Григорьеву объявили выговор за то, что отказался выполнить директиву района о ликвидации скота в личной собственности рабочих. После второго выговора встал вопрос о доверии директору. Павлов тогда еще понял правоту Григорьева в этом вопросе, свое мнение доложил и на бюро, настаивал на снятии выговоров. Но тогда его предложение не прошло. Григорьеву объявили третий выговор.

А тут и горячка насчет индивидуального скота прошла, и Григорьев остался на месте.

— За последние три года наши рабочие увеличили поголовье коров, как я уже докладывал, почти в полтора раза, — начал Григорьев. А затем он назвал такие цифры, что Павлов не удержался, забрал у него расчеты.

Оказывается, кроме полутора тысяч коров, рабочие держат свыше двух тысяч овец, две с половиной тысячи свиней, сорок тысяч голов птицы…

В течение года рабочие и служащие забили на мясо три тысячи свиней, столько же овец, около тысячи голов молодняка крупного рогатого скота и свыше ста тысяч голов разной птицы…

— А сбоку две цифры особые, — комментировал Григорьев. — Эти животные не забиты, а проданы: пятьсот телят у своих рабочих купил совхоз, а четыреста голов — потребкооперация, в порядке комиссионной торговли.

И вот заключительный итог: частный сектор в «Березовском» произвел за прошлый год 45 тысяч центнеров молока, 9 тысяч центнеров мяса и свыше 10 миллионов штук яиц. Иначе говоря, к тому, что совхоз получил от своих ферм, как бы добавлено еще 60 процентов молока и мяса.

— Подспорье заметное, — резюмировал Григорьев.

«Подспорье, — мысленно повторяет Павлов. — Именно подспорье!» И думает: «А что, если бы тогда Григорьев испугался выговоров и «провернул» мероприятие по ликвидации скота в личной собственности? Сколько бы надо было выделять для снабжения людей совхоза мясных и молочных продуктов? Сами бы съедали не меньше половины того, что производит совхоз».

Павлов поинтересовался: сколько же теперь расходуется совхозной продукции внутри хозяйства?

— Совсем мало, — быстро ответил Григорьев. — Выделенный лимит мы и на треть не используем.

— А где берете корма на такое поголовье?

— В основном солома, — ответил Григорьев. — Раньше большую часть соломы сжигали на поле, а теперь все идет в дело. У нас же зерновыми засевается двадцать пять тысяч гектаров, соломы много, для своего хозяйства и половины не использовать…

Но, как выяснилось в ходе дальнейшей беседы, не только соломой кормят коров. Каждой семье, имеющей скот, разрешено накосить на территории совхоза тонну сена среди защитных полос, в перелесках. Каждой семье совхоз продает две тонны соломы.

— Но свиньи и птица солому не едят, — возразил Павлов.

— А концентраты! — воскликнул Григорьев. — У нас же пятьсот механизаторов, все они зарабатывают зерно на законных основаниях. Кроме того, мы имеем право продавать определенное количество зерна всем рабочим. Мы этим правом каждый год пользуемся в полной мере. А потом вот еще что надо иметь в виду. Когда держат свой скот, Андрей Михайлович, то и земля на приусадебном участке используется на все сто. Осенью я прошелся по огородам, и, знаете, сразу видно, где чей огород. Кто скота не держит, у того на огороде так… горох для баловства, картофеля немножко, морковь, всякая мелочь. Всегда какая-то часть земли пустует. А вот кто со скотом, у того, что называется, под самую завязку! И картофеля много и свеклы. Кое-кто в уголке и ячменя посеет. И отходы с огорода — капустный лист, ботва — все идет в дело, все перерабатывается в продукцию. А разве это плохо?

— Значит, у вас крестьяне оседлые?

— Не все еще. Но абсолютное большинство!

Этот вопрос Павлов задавал по инерции. Мысль его шла уже дальше. Березовский совхоз отказался от помощи горожан. Больше того, образовался излишек рабочей силы, Григорьев уже требует строить у них швейную фабрику, чтобы занять всех женщин. Но фабрики пока нет, так пусть домохозяйки мясо и молоко производят. Видимо, не только механизация решила здесь проблему кадров, но и эта самая оседлость.

И еще об одном подумал Павлов: а если бы скота у рабочих не было, но весь он был сохранен и поставлен на государственные фермы, то сколько людей потребовалось бы для ухода за ним? И сколько бы надо было дополнительных помещений для этого скота.

— Таких подсчетов мы не делали, — ответил Григорьев. — Но сейчас подсчитаем. — Он надавил на один из клавишей аппарата, стоящего на столе, бросил: — Зайди, пожалуйста! — И к Павлову: — Экономиста пригласил.

Вошел экономист. Григорьев объяснил ему задачу. Тот записал исходные цифры, ушел к себе.

Павлов заговорил о закреплении кадров. Он хорошо знал, что эту проблему решили здесь не какие-то отдельные меры, а целый комплекс их. Здесь прекрасный Дом культуры, спортивный зал, отличная больница, летний стадион. Зимой — хоккейные площадки, начато строительство плавательного бассейна. Все квартиры газифицированы, и теперь Григорьев занялся водопроводом. Короче говоря, здесь создано то, о чем многие сельские жители еще только мечтают. А что нового придумал неуемный Григорьев?

— На эту тему мы тут много дискуссий провели, — начал Григорьев. — На общем партийном собрании дважды обсуждали молодежную проблему, с комсомолом советовались, с учителями… Помните, мы предлагали установить должность заместителя директора по культуре? Дали нам эту должность, вот только где подобрать человека, чтобы сам был, как тут у нас говорят, и культурный и физкультурный… Без помощи города, видимо, не обойтись, таких людей надо где-то готовить, такие кадры теперь нужны больше, чем агрономы…

— Ну и что же все-таки решили после всех дискуссий?

— План мы приняли такой… — Григорьев вышел из-за стола, подошел к Павлову и, жестикулируя обеими руками, начал рассказывать.

Оказывается, здесь уже разработана пятилетка по быту и культуре. Развертывается строительство своеобразного лагеря, в который на все лето будут вывозить ребятишек. Малых — с детсадом, а школьников устроить так, чтобы отдых и физкультурные занятия сочетались у них с трудовым воспитанием: вблизи лагеря будут возделываться подходящие для ребячьих рук культуры. Руководить этой работой будут специально назначенные педагоги. В лагере создается искусственное озеро — и для купанья и для разведения рыб, которым будут заниматься сами ребята. С определенного возраста все они будут проходить курс по овладению современными машинами.

— Словом, — заключает рассказ Григорьев, — думаем организовать трудовое воспитание по-настоящему. Тут очень умные нужны наставления и наставники. И без помощи ученых-педагогов нам, конечно, не обойтись…

Рассказал Григорьев и о других наметках разрабатываемого плана. Будет расширена больница, появятся кабинеты для водных процедур и грязелечения, новое современное оборудование. Подобрано место для постройки совхозного дома отдыха — на берегу реки.

Увлеченно рассказывал Григорьев! Видно, хорошо уже выношено все это в его седой голове. Павлов с восхищением глядел на него и мысленно представлял себе все эти и лагеря, и озера, и ребятишек, познающих машины…

Вошел экономист, передал Григорьеву свои расчеты. А тот, взглянув на них, воскликнул:

— Это что же! Еще один совхоз надо создавать!

Чтобы обеспечить содержание скота, находящегося сейчас в личной собственности березовцев, по существующим нормам нагрузки, с учетом трудовых затрат на производство кормов необходимо создавать совхоз на семьсот человек рабочих и служащих. А чтобы разместить этот скот в типовых помещениях, нужно затратить более двух миллионов рублей на их строительство и оборудование…

Павлов взял бумаги у Григорьева, придвинулся к столу, сам начал прикидывать.

Расчеты были верны. «Вот это подспорье, — думает уже Павлов. — Сейчас-то все частное поголовье содержится как бы между делом. И где бы мы взяли этих дополнительных семьсот человек? И с каких строек сняли бы два миллиона рублей, материалы на скотные дворы? Выходит, эти силы и средства сэкономлены для государства: затрат никаких, а производство мяса и молока идет!»

Павлов попросил дать ему экземпляр всех подсчетов. Теперь он за поддержку тех, кто создает такое подспорье.

После беседы Григорьев предложил поехать на ферму, которая, как сказал он, полностью механизирована.

Когда проезжали усадьбу отделения совхоза, директор обратил внимание Павлова на дома.

— Многие строят новые, собственные! А некоторые, видите, пристройку делают, но большую, на две комнаты. Вообще мода у нас пошла: новый дом чтобы не меньше трех-четырех комнат. Мода хорошая! А ведь кто возводит в совхозе такой просторный дом, тот думает тут жить, верно ведь? Значит, тот тоже оседлый… Между прочим, в постройке нового дома своя корова и другая живность играют далеко не последнюю роль…

Это уже понятно Павлову.

Машина остановилась. В механизированном коровнике, куда привел Григорьев Павлова, было все не так, как в большинстве подобных помещений.

Григорьев показал Павлову, как действуют фиксаторы, транспортер по раздаче кормов. Здесь доярок освободили от самой тяжелой работы — от раздачи кормов животным, и это, пожалуй, самое важное.

Павлову сразу вспомнилось тревожное сообщение Гребенкина: в области сорок тысяч коров не закреплено за постоянными доярками. Доит их кто попало и как попало. А вот здесь можно рассчитывать на планомерное повышение продуктивности животных и производительности труда животноводов. Но вот вопрос: двор-то этот по оригинальному проекту сделан, в других хозяйствах таких нет. Павлов напомнил об этом Григорьеву, и тот ответил:

— Это общая беда, Андрей Михайлович… Мы как-то узнали, что Коршун наладил пневматическую уборку навоза в коровниках, я сам туда сбегал, посмотрел: очень здорово! У него на центральной ферме двенадцать однотипных коровников. Всей пневматикой управляет один техник! Разнотипность скотных дворов мешает комплексной механизации, тут что и говорить.

Павлов вдруг решил, что поедет сейчас к Коршуну. Давно хотелось обстоятельно поговорить с ним: ведь Коршун всю жизнь в животноводческих совхозах, знаток этого дела, у него продуктивность коров перешагнула за четыре тысячи килограммов.

Григорьев пригласил закусить, но Павлов спешил — дело-то к ночи.

 

5

Коршун оказался в конторе один, он просматривал почту.

— Что-то подолгу директор засиживается! — начал Павлов, протягивая руку.

Александр Кириллович Коршун — седоволосый, с густыми клочковатыми бровями, поднялся, худощавое лицо его осветилось улыбкой.

— Здравствуйте, Андрей Михайлович… Почты много идет, за выходные дни скапливается. Выносят решения, чтобы поменьше было директив, но бумаг не убывает…

— А почему, как вы думаете?

— Очень уж много теперь ступенек стало, видно, и здесь в моду входит строительство высоких зданий, — усмехнулся Коршун.

Павлов понял намек на громоздкость и многоступенчатость управленческого аппарата, но почему именно теперь, как подчеркнул Коршун, стало больше ступеней?

— Ну как же, Андрей Михайлович? — сказал Коршун. — В тридцатые и сороковые годы совхозы были подчинены своему тресту, а трест Москве — вот и вся лестница. Так или иначе, но вопросы решались быстро. Теперь же смотрите, как получается с совхозами… Районному начальству они подчинены, тресту совхоза тоже, и все равно к нам идут директивы и из управления сельского хозяйства, и из министерства, да не из одного, из обоих… Вон сколько, — кивнул он на бумаги в папке, — из всех инстанций.

— А что же не назвал райком, обком?

— Это уже само собой разумеется, — улыбнулся Коршун.

— А что бы вы предложили?

— Так ведь много раз предлагали, — бросил Коршун, и седоватые брови его сердито задвигались. — Толку-то?

— И все же, Александр Кириллович, что?

— А чего мы стоим? — Коршун пододвинул стул, опустился на свой и после паузы продолжал: — Я совхозник, и мое мнение может быть пристрастным… До войны, знаете ли, директора племенных хозяйств и многих крупных совхозов входили в номенклатуру наркома. Это сказывалось и на подборе кадров и, как бы это точнее выразиться… — Коршун прикрыл глаза, нахмуренные брови его опять задвигались. — Ну, воспитывало более уверенных в себе директоров. А в нашем деле без риска не обойдешься, производство сложное, часто решать надо немедленно, и тут уверенность нужна. Если директор знал, что без наркома его из-за каких-то мелких придирок никто не снимет с поста, он действовал решительно.

— Продолжайте, продолжайте, Александр Кириллович!

— Когда руководитель начинает чувствовать себя уверенно, он уже не похож на того, который все время оглядывается да прячется за согласованные решения. Так вот мы, Андрей Михайлович, и воспитали целую плеяду безвольных директоров… Подумайте сами: сколько над директором вышестоящих теперь? В районе — три организации, любая из них может ставить вопрос о непригодности директора, а разве серьезный директор на всех угодит? Три начальника, у каждого свой характер… В области — все начальники над директором, в министерстве — тем более. Не о себе, Андрей Михайлович, пекусь, но раз уж зашел разговор, поимейте в виду эту ненормальность. Теперь совхозы в несколько раз крупнее, чем в сороковые годы, по тому времени все нынешние директора были бы в номенклатуре министра… Возьмите положение в промышленности. Разве директора крупного завода райком может спять с поста? Нет! И обком не всегда властен над ним. А директора совхоза? Не угоди секретарю райкома — а секретари тоже всякие бывают, каждый со своим опытом, со своими замашками, — так вот возрази ему, и он может ставить вопрос о непригодности, и добьется снятия.

Коршун сунул в папку недочитанные бумаги.

— Я наблюдаю за соседними районами… Смотришь, иной директор год-два пробыл в одном совхозе, — уже снимают или переводят в другой район, потому что, видите ли, не сработался с местными властями. — Коршун говорит это сердито, и брови его двигаются тоже сердито. — А что директор сделает в хозяйстве за год-два? Только присмотрится да правильный ход мыслям даст насчет будущего. Словом, Андрей Михайлович, надо взять директоров совхозов под более высокую защиту, — заключил Коршун и, машинально раскрыв папку с бумагами, сразу же прикрыл ее.

— Я сейчас опровергну ваши доводы, Александр Кириллович, — улыбнулся Павлов. — Коршун — директор совхоза, Никаноров, ваш друг, — тоже… От всех остальных совхозов вы ушли далеко по урожаям, по продуктивности скота. Значит, вам местные организации не мешают?

Брови Коршуна взметнулись вверх, и Павлов увидел выцветшие, но отдающие синевой смеющиеся глаза.

— Так это потому, Андрей Михайлович, что и я, и Никаноров подчинены непосредственно Москве, а иначе меня тут давно бы не было!

Павлов, что называется, прикусил язык. Он совсем забыл, что директора племенных заводов находятся в непосредственном подчинении министерства…

— Я обещаю вам, Александр Кириллович, подумать об этом разговоре, посоветуюсь с товарищами.

— Очень надо об этом подумать. Надо учесть, Андрей Михайлович, что в совхозах кадры специалистов, как правило, опытнее, чем в районном управлении. Агроном, который с интересом, творчески работает на земле, ни за что не пойдет в канцелярию. И плохо, когда любители канцелярий пытаются руководить более опытными собратьями. Правда, опытного, самостоятельного специалиста они не собьют, однако крови немало могут попортить. А вот молодых часто сбивают! И если уж партия дала нам право планировать производство и всю технологию, пусть не мешают самостоятельно хозяйствовать! — решительно заключил Коршун.

«Вот вам и тихий мужичок», — подумал Павлов, вспомнив, как аттестовывали Коршуна многие.

— А вы обедали сегодня? — задал Коршун традиционный вопрос гостеприимного хозяина.

— Честно говоря, нет, но…

— Тогда пойдемте на квартиру. Правда, хозяйка моя к ребятам уехала, но что-нибудь приготовлю, накормлю, — говорил Коршун, направляясь к вешалке.

Павлов обрадовался: хорошо, что так — никому не помешают, если засидятся.

— Чем же ребята заняты в городе?

— Двое студентов у меня, будущие медики. А один журналист, на телевидении работает, деревенские дела освещает.

— Шофера надо где-то пристроить, — напомнил Павлов.

— Гараж рядом, а заночует у нас, места хватит.

Квартира директора совхоза не отличалась от городских. Правда, горячая вода в ванну поступала не из теплосети, а из водонагревательной колонки, но колонка работала на газу, на кухне — газовая плита, отапливался дом от водяных батарей.

Коршун сказал, что у специалистов квартиры такие же, а газом пользуются все жители совхоза.

Павлов не без удовольствия помогал Коршуну хозяйничать на кухне; чистил картошку, резал лук, как это иногда приходилось делать и дома. Скоро кухня наполнилась ароматом, предвещавшим аппетитный ужин. Вот теперь Павлов понял, что проголодался. Он в дороге еще упрекал себя за игнорирование колбасы у Варвары. Но колбасу достал из холодильника и Коршун, предложил поджарить с яичками. На этот раз Павлов не отказался от такого блюда, однако спросил:

— Город грабите колбасой-то?

— Привозим иногда… Корову теперь не держим.

— А рабочие ваши?

Коршун сказал, что почти все рабочие имеют скот в личной собственности.

— Значит, и у вас крестьяне оседлые?

— То есть? — не понял Коршун.

Павлов рассказал, как у Григорьева заботятся об индивидуальном скоте.

— Да, в этом смысле — оседлые. Но насчет заботы мы пошли дальше Григорьева.

— Дальше-то вроде бы и некуда, — усмехнулся Павлов.

Но оказалось, есть куда! Коршун резонно заметил, что плохо, когда механизаторы в горячую пору ночами или в свой выходной день спешат в луга и леса, чтобы запасти для своей коровы сено. Это сказывается на их основной работе, на производительности труда. Люди нервничают: удастся или не удастся? Поэтому совхоз решил взять на себя заботу о кормах для коров механизаторов. И теперь люди с полным напряжением сил работают на своих участках, в том числе и на заготовке кормов.

— Но есть у нас нарушение, — признался Коршун. — Мы выделяем каждому механизатору, имеющему скот, бесплатно три тонны сена.

— А это-то зачем?

— Вот так решили… Как бы особое поощрение для трактористов и комбайнеров. Это примерно двести пятьдесят тонн сена. Убытки относим на фонд директора. Правда, — вдруг оживился Коршун, — есть одна оговорка: если механизатор допустит нарушение трудовой дисциплины, то сено даем уже за плату.

— А другим рабочим?

— Другим отводим участки на свободных землях — по лесам, низинам, бесплатно даем конные грабли, косилки. Но тут привилегия животноводам: для них мы подкашиваем нужное количество травы, только сушат и стогуют сами. За косьбу тоже ничего не берем…

Все это неожиданно для Павлова. Он лишь нащупывает пути помощи частному сектору, а тут уж вон как далеко пошли! Начали уточнять детали, и оба так увлеклись, что Петрович, читавший газету, заглянул на кухню.

— Горелым пахнет, товарищи повара…

Действительно, картошка подгорела…

Когда поели, Петровича отправили спать в одну из трех директорских комнат, а сами засели за тем же столом. Разговор продолжался.

Коршун, как и Григорьев, утверждал, что наличие подсобного хозяйства у рабочих способствует закреплению людей. Здесь тоже не прибегают к помощи горожан в период урожая. Но наличие частного скота вызывает и не очень приятное явление. Когда нет кормов, некоторые люди готовы переступить черту дозволенного. Воруют совхозное сено. Иные работники животноводства попадались на хищении концентратов, их судили. Но судом не все поправишь, нужно думать о мерах, которые предотвратили бы подобные преступления. Рассуждая так, руководители совхозов пришли к выводу, что надо продавать рабочим ценные зерноотходы и другие концентраты — по два-три центнера на семью.

— В первую очередь — дояркам и скотникам. Покупают охотно. И вот уже два года не замечаем случаев хищения концентратов. Между прочим, — заспешил Коршун, — мы и еще одну меру ввели: работающим на токах тоже продаем зернофураж или пшеницу, в пределах законных норм, из первых намолотов. Тоже, по нашим наблюдениям, действует хорошо. Никто не набирает зерна даже в карманы…

Павлов посматривал на Александра Кирилловича и припоминал все, что знал о нем. Это он, Коршун, в течение десяти лет строил лучший в крае племенной завод «Приречный». Потом из этого хорошо налаженного хозяйства Коршуна в 1949 году перебрасывают в самый отстающий тогда — Иртышский совхоз. Коршун выводит его в передовые и заслуженно получает звание Героя Социалистического Труда. «Какой же он у нас умница. Великолепный воспитатель… Ему бы на партийной работе быть…»

Не стесняясь и не рисуясь, Павлов просто попросил совета:

— Как же дальше вести общественное животноводство?

— А вины-то больше на агрономах, — говорит Коршун, повторяя слова Сергеева, будто вместе с ним думали об этом. — Топтание на месте, провалы и новые подъемы — все это на семьдесят процентов зависит от агрономов. — Он смотрит на Павлова, ждет реакции.

— Поди, не семьдесят? — защищается агроном Павлов.

— Если не больше, Андрей Михайлович. Я примерчик приведу из нашей практики. Однажды мы взяли шефство над соседним колхозом, это еще в пятидесятые годы. Каждый год давали им по двадцать племенных телок, выделяли племенных быков, чтобы стадо улучшить. Потом своими силами из своего кирпича построили два коровника. А что получилось? Наши племенные телки, когда стали коровами, молока давали меньше, чем беспородные. До скандала дело доходило, колхозники в райком жаловались: плохих, мол, телок им дали. Я поехал туда, посмотрел. Наши коровы по живому весу раза в полтора превосходят колхозных. А стоят все вместе, кормов получают поровну. Вот и секрет! Кормов нашим коровам хватало лишь на поддержание жизни, о продуктивности и говорить нечего.

— И чем же все кончилось?

— Кончилось-то так… К нашему совхозу присоединили этот колхоз, и в первый же год удои коров там удвоились, а наши, те, что плохими у них прослыли, стали давать молока в три раза больше. И только потому, что кормить их стали по обоснованным нормам, с учетом веса и продуктивности.

— Правильно, — резюмировал Павлов.

— Я к тому его привел, что главное в кормах! — снова подчеркнул Коршун и тут же начал излагать свою, как он выразился, «стратегию» в животноводстве.

В самый короткий срок, считает он, надо в каждом хозяйстве создать переходящий страховой фонд кормов для скота. В условиях Сибири он должен составлять 30—40 процентов годовой потребности. В трудную зиму страховой фонд можно расходовать, чтобы не допустить снижения продуктивности скота, а летом из первых же укосов немедленно пополнить его! Страховой фонд может быть использован лишь с разрешения вышестоящей организации!

— Только не районной, — заметил Коршун, — потому что тогда запасных кормов не останется, их раздадут нерадивым хозяевам…

Помолчав, Александр Кириллович принялся обосновывать свою мысль.

— Посудите сами, Андрей Михайлович: когда снижаются удои коров и привесы молодняка? После засушливого лета, когда хлеб и кормовые не уродили. А если одну зиму плохо кормить корову, это скажется не только на данной лактации, но и в будущем. Это вы поймете, как агроном! Первое поле севооборота у нас паруется, чтобы после отдыха и очищения от сорняков оно могло родить нормально еще шесть-семь лет. Так ведь? А ну, не дайте этому полю паровой обработки и семь лет подряд сейте. Урожаи-то будут все ниже и ниже…

— Это точно, — согласился Павлов.

— Вот-вот, — кивнул Коршун. — Между прочим, в Сибири не чувствуется роста урожаев именно из-за недопонимания этой простой истины. Так и с животными. Корова перенесла тяжелую зимовку из-за бескормицы, мало дала молока, принесла слабого теленка, который плохо развивается, плохо прибавляет в весе. И еще полбеды, если он потом на мясо пойдет, съели — и все. А вот если слабую телочку на племя пустят, то недоразвитость скажется не только на ее молочной продуктивности, но и на потомстве… Думается мне, Андрей Михайлович, что многие племенные заводы страны попортили стадо именно по этой причине. Племя-то стало хуже! Это после увлечения кукурузой, когда и племенных коров держали в основном на кукурузном силосе, значит, на голодной белковой норме. Возьмите совхоз «Приречный». Еще в сорок девятом году, когда я там работал, были десятки коров с суточным удоем в сорок — сорок пять литров, теперь же, спустя двадцать лет, таких коров почти нет.

— Ладно, это я уяснил, Александр Кириллович, — сказал Павлов. — Но как создавать страховой фонд, если уже сейчас приходится делить остатки кормов, брать у тех, кто их приберег, и спасать скот у других.

— Вот этот путь и есть самый неправильный!

— Но ведь скот-то государственный, — возразил Павлов. — Что же, пусть пропадает?

— А представьте, что в следующем году и у хорошего хозяина излишка кормов уже не будет. Как станете спасать нерадивых?

Тут Коршун, что называется, припер Павлова к стене.

— А между прочим, Андрей Михайлович, — продолжал он, — к такому положению мы и шагаем. Сейчас забирают не только излишки кормов, но районные товарищи заставляют нас кормить свой скот похуже, чтобы других выручать. Будет ли в следующем году радивый хозяин проявлять большую заботу о заготовке кормов про запас? И что же мы выиграли? Нерадивые не развернутся, они уже привыкли к постоянной помощи за чужой счет. А у радивых отбили охоту запасать корма впрок. Выходит, проигрываем во всех отношениях, а в воспитательном особенно! Волей-неволей, а поощряем-то бездельников… Что, не верно?

— Продолжайте, Александр Кириллович, я слушаю, — сказал Павлов. Про себя же отметил: «И тут он прежде всего усматривает воспитательную роль. Настоящий партийный работник!»

— Так вот, Андрей Михайлович, с этих позиций надо предъявить несколько иные требования и к районному руководству. Некоторые товарищи активизируются только тогда, когда надо спасать скот от гибели. Изыскивают корма у одних, отдают их другим. Они хорошо понимают, что им в целом за район отвечать, и действуют так, словно работают тут последний год…

Павлов перебил Коршуна, сказал, что если приходится спасать скот именно сейчас, то надо все резервы использовать, раздумывать некогда.

Но Коршун упорно стоит на своем:

— Вот я и говорю! Если мы тут последний год живем, то все правильно! А если думаем работать много лет, то зачем рубить тот самый сук, на котором сидим? Понимаете? Да вот вам конкретный пример… Товарищи из района недавно целой бригадой явились: за кормами. Мы каждый год кормов заготовляем с резервом, и каждую весну у нас этот резерв забирают. Надоело все это, Андрей Михайлович… Москва ругает нас за разбазаривание страхфонда, а не дать корма — намекают насчет партийной ответственности. Да и по-человечески жалко: общее дело-то страдает.

— Вот-вот, — оживился Павлов, — общее!

— Да, общее, — согласился Коршун, и по его губам скользнула ехидная улыбочка. — Вот теперь и у нас не стало страхового запаса. Приходится снижать норму своему скоту, но ведь в результате и мы центнера два молока на корову недобираем…

— Но у вас хватает кормов?

— Я же говорю: отдаем самые лучшие корма. Потому что к концу зимовки мы всегда оставляем самое ценное сено, лучший силос из сеяных трав. Словом, мы с нерадивцами поделились, и теперь получится так: если у соседей за счет наших кормов суточные удои коров прибавятся, скажем, на литр, то наши коровы недодадут два-три литра.

Коршун примолк, потом встал, сходил на кухню, принес оттуда чайник, налил в стаканы, а выпив чай, продолжал:

— Вы, Андрей Михайлович, как я понимаю, не согласны с такой постановкой вопроса… Но мне думается, надо бы запретить, категорически запретить перераспределение кормов между хозяйствами. И еще одно: строже спрашивать с районных руководителей именно за отстающие хозяйства. Честно говоря, сильный директор не очень-то нуждается в помощи районных организаций. Нуждаются слабые. Если, скажем, райком не смог отстающий колхоз или совхоз подтянуть до нормального уровня, значит, с руководителей надо строго взыскивать. А как же иначе? — Коршун неожиданно для Павлова пристукнул кулаком по столу, но тут же, успокоившись, продолжал: — Однажды я попал на соревнование велосипедистов, болельщиком, конечно… Так вот у них командный зачет производится по показателям последнего в команде. Интересно было наблюдать, как команда проявляет заботу об отстающих: каждый, когда надо, по очереди берет на себя лидерство, чтобы дать передохнуть уставшему товарищу. Очень интересное соревнование, а в воспитательном отношении созвучно нашему времени… Вот и работу райкома надо оценивать по показателям самого отстающего в районе хозяйства. Сейчас-то судят по средним показателям, и если в районе есть два-три крепких хозяйства, то начальство может спать спокойно, пока не заездят этих передовиков.

Коршун склонил голову, длительное время молчал, и Павлову подумалось, что он устал. Все же ему шестьдесят шесть лет. Но Коршун просто призадумался и вот заговорил опять, даже более оживленно, чем прежде:

— Надо, Андрей Михайлович, в планах каждого хозяйства предусматривать закладку кормов в страховой фонд. С учетом этого планировать структуру посевов, может быть, потеснить другие культуры в пользу кормовых…

— Даже зерновые? — не выдержал Павлов.

— Любые! — резко выговорил Коршун. — Раз начинается важнейшее дело, значит — любые!

Переждав немного, спохватился:

— Да, Андрей Михайлович, вы спрашивали: как же быть, если в конце зимовки кормов у кого-то не хватило? Тут вам решать! Бывают, конечно, и объективные причины. Тогда помочь. Но не за счет соседей, а из государственных фондов. Не разоряйте радивых хозяев, Андрей Михайлович! — взмолился Коршун.

— Я сдаюсь, Александр Кириллович, — поднял обе руки Павлов. — Мне возразить нечего. Эти предложения мы обсудим. Но вы уж, пожалуйста, продолжайте. Ваш совет по созданию прочной кормовой базы для скота?

— В нашей зоне чем-то другим заменить кукурузу…

— Но ведь коровы хорошо ее поедают!

— Вы тоже, наверное, с удовольствием кушаете арбуз. Все его любят. Но на арбузах долго не проживешь. Арбуз — это лакомство после сытного обеда. Так и кукурузный силос, когда он хорошо приготовлен. Коровы его едят, это верно, да толку от такой еды мало. Мы в этом достаточно убедились и теперь сеем кукурузы совсем немного, ради разнообразия рациона и для осенней подкормки скота — она до заморозков все же зеленая остается. А в кормовом отношении — это самая неважная культура. Да и урожаи ее в Сибири низкие. Наши экономисты, показали мне анализы. Меньше всех кормовых единиц с гектара пашни дает именно кукуруза.

— А чем заменить?

— Любая замена будет выгодной, Андрей Михайлович. Мы прикидывали… Если для силоса, то лучше всего брать подсолнечник в смеси с викой и овсом: и урожай выше, и качество корма лучше. А у нас, например, неплохо идет белый донник. Это прекрасный корм, хорошо родит и на солонцовых землях, урожай его более ровный по годам и всегда высокий. Он годится и на сено и на силос. Ну и, конечно, люцерна. Мы освоили ее, семена сами выращиваем. В прошлом году часть люцерны силосовали, до трехсот центнеров зеленой массы с гектара взяли за один укос! Представляете? Сенную муку из нее же готовим, ну, и сенаж попробовали заложить, для начала недурно получилось…

— Но нет же пока семян в достаточном количестве ни люцерны, ни донника.

— Нет, мы белый донник культивируем.

— А еще у кого в районе есть белый донник?

— Ни у кого… Вот за это-то и надо бы спросить с районных руководителей.

— Видимо, районные руководители вам сильно досаждают, вы все время о них…

— Не в этом дело, Андрей Михайлович, — отмахнулся Коршун. — Но они могли бы получше разобраться, где перспектива, а где застой. Раньше, когда в нашем районе было семьдесят колхозов и совхозов, им было трудно за год побывать в каждом хозяйстве. А теперь-то, Андрей Михайлович, — шесть совхозов и три колхоза. Зато аппарат районный стал более многочисленный, все на легковых машинах, суеты много, а… — Он не договорил, развел лишь руками.

Павлов встал.

— Спасибо, Александр Кириллович! Извините, что я вас мучил своими прозаическими вопросами. — Он посмотрел на часы: — Второй час уже, вам отдыхать надо… Или у вас еще что-то есть сказать?

— Совсем маленько, Андрей Михайлович. — Коршун подождал, пока Павлов опустился на стул. — Мы все говорили о кормах… А надо подумать о людях. О животноводах. У нас хозяйство животноводческое, главная фигура, все так говорим, — доярка, скотник… В любой отрасли народного хозяйства люди ведущей профессии — на привилегированном положении, у них и зарплата повыше. А вот для животноводов в животноводческом хозяйстве нет этих привилегий. Зарплата у них ниже, чем у механизаторов, у строителей, у других подсобных рабочих. Надо бы устранить эту несправедливость. А то ведь с кадрами животноводов все хуже и хуже…

— И это обсудим, — ответил Павлов, доставая из кармана записную книжку. И когда кончил заметки, спросил: — Мне говорили, что у вас действует пневматическое устройство для уборки навоза?

— Да, первую зиму работает, и очень хорошо.

— А больше в районе ни у кого таких устройств нет?

— Насколько я знаю, и в области еще никто подобного не сделал, — язвительно бросил Коршун.

— Все, Александр Кириллович, — поднял еще раз руки вверх Павлов.

 

6

Павлов умел вставать в любое назначенное им самим время. Работая в МТС, он обычно давал себе команду на подъем в пять утра, став председателем райисполкома, поднимался в шесть, а переехал в город — «превысил» этот показатель еще на час…

А здесь, в совхозе, укладываясь спать, он решил проснуться в шесть часов, рассчитывая, что и Коршун поднимется не раньше.

Проснулся, глянул на часы — начало седьмого… Живо поднялся, оделся и, выйдя из своей комнаты, осторожно приоткрыл дверь к Коршуну. Кровать была заправлена, в комнате никого. Петрович же спал, его храп доносился из соседней комнаты.

«Идиллия!» — усмехнулся Павлов. Умываясь, провел рукой по подбородку: можно не бриться.

На улице было светло и от яркого солнца и от белого-белого снега, какой в городе можно увидеть лишь сразу после бурана. Легкий морозец приятно освежал, дышалось легко. Тополя, окружающие директорский дом, припудрены инеем, не шелохнутся даже. А под ними в кустах возятся воробьи.

Вздохнув полной грудью, Павлов подумал: жаль, что молодые не понимают прелести сельской жизни. А когда поймут, может, будет уже поздно, потому что определится жизненный путь… И вспомнят про деревню, когда начнут принимать всевозможные пилюли и капли…

Павлов вышел на главную улицу. Это был бульвар. Посередине прямой и длинной улицы — широкая полоса деревьев. Здесь березки соседствовали с тополями, а по краям — сирень и акации. Павлов пошагал по певучему снегу этой лесной полосы, миновал два двухэтажных кирпичных здания. В одном из них размещалась средняя школа, на другом вывески не было, но Павлов догадался: это новый интернат, о котором вчера упоминал Коршун. Почти вся улица застроена кирпичными домами, точно такими, как у директора — двухквартирными, просторными, обнесенными штакетником, за которым в глубоком снегу торчат яблоньки, какие-то кустики, остатками стеблей обозначены цветочные клумбы.

В конце бульвара — Дом культуры, а по соседству с ним возводят новое светлое здание из стекла и бетона. Завершают второй этаж, но, как видно, будет и третий. «Почему Коршун не сказал об этой стройке? — подумал Павлов. — Неужели новый дворец? Пожалуй!..» Он вспомнил, как Григорьев еще говорил, что Коршун был у них и тоже решил строить дворец в комплексе с физкультурным залом, но в современном стиле…

Отсюда хорошо виден животноводческий городок: двенадцать кирпичных корпусов под черепицей. Павлов круто зашагал в ту сторону.

На ферме его и встретил Коршун. Он, оказывается, побывал уже и в отдаленных поселках.

— Сейчас тут никого уже нет, — доложил он Павлову. — Дойка закончилась, скот накормлен, отдыхает…

Павлов все же зашел в коровник. Коршун подробно объяснил ему действие пневматической установки. Теперь один лишь механик следит за работой пневматики. И что особенно важно — навоз автоматически подается в хранилище, а это позволило механизировать вывозку его на поля.

— Установка эта оправдается за два года, — замечает Коршун. — Это в смысле затраты средств. Но трудно оценить выгоды, так сказать, моральные: облегчение труда, повышение культуры производства…

После завтрака Павлов и Коршун пришли в контору, а там их ждал секретарь райкома Каштанов.

Павлов в этот раз не собирался быть в райкоме, но коли встреча произошла, он решил поближе присмотреться к Каштанову, сравнительно молодому еще секретарю — ему нет и сорока. Каштанов партийную работу начинал в колхозе, потом был секретарем совхозного парткома здесь, в «Иртышском», а после учебы в партийной школе стал директором другого совхоза в этом же районе. Второй год, как он сменил тут Попова.

Каштанов со знанием дела доложил о положения в районе. Упомянул и о перераспределении кормов.

Павлов заметил, что некоторые недовольны, когда «урезают» сильных.

Каштанов взглянул на Коршуна, смутился, бледные щеки его порозовели.

— А как же быть, Андрей Михайлович. Губить скот?

— Ну, а если бы совхоз Коршуна был в другом районе и у вас запасливых хозяев не оказалось, как бы вы поступили? — спросил в свою очередь Павлов.

Каштанов замялся. Чуть развел руками, хотел что-то сказать, но поперхнулся, закашлялся.

— Вы тоже были директором, от вас забирали корма для других? — прямо поставил вопрос Павлов.

— Каждый год забирали, — быстро ответил Каштанов.

— И вы не роптали?

— Конечно, роптал, Андрей Михайлович… Даже жаловался…

— Значит, то, что вам не нравилось как директору, нравится как секретарю райкома? — усмехнулся Павлов.

— Тогда я смотрел только со своей колокольни…

— Значит, ваше мнение было ошибочным? — продолжал испытывать Павлов. — А вот Александр Кириллович считает, что такие действия неправильны, так как подрывают общее дело, отбивают руки у заботливых хозяев, плодят бездельников. Как вы на это смотрите?

— Другого выхода я не видел, Андрей Михайлович, — тихо начал Каштанов. — Но вообще-то… Александр Кириллович прав! — более твердо произнес он.

Такой ответ понравился Павлову: честный! И он высказал свое личное мнение, укрепившееся после ночной беседы: следует запретить такие изъятия «излишков». Страховые фонды кормов должны создавать все хозяйства без исключения. И это дело райком должен взять под свой особый контроль.

— Но прорывы бывают, Андрей Михайлович, они почти неизбежны. В любом районе есть отстающие…

— Конечно, даже в самом передовом районе кто-то будет последним… И вот тут поступило предложение: в сводках о работе районов рядом со средними цифрами обязательно давать показатели самого отстающего хозяйства. И работу первого секретаря оценивать по этой дополнительной графе.

— Это мысль Александра Кирилловича, — догадался Каштанов. — Когда вместе работали, мы осуществили ее в совхозе: работу управляющих оценивали по показателям отстающей бригады. Тогда это вызвало большое оживление! Получилось хорошо, отстающие бригады быстро подтягивались при помощи управляющего…

— И опять управляющий в ответе за отстающую, — воскликнул молчавший до этого Коршун. — Это стимул. Мы и сейчас при подведении итогов соревнования придерживаемся того же принципа.

— Думаю, что и в области он привьется, — твердо сказал Павлов. И перевел на другое: — К вам, товарищ Каштанов, претензия. Вы ведь много почерпнули, работая в этом хозяйстве, сами проводили, оказывается, интересные начинания, а потом растеряли этот опыт.

— А мы агитируем… Мы не делаем секрета из передового опыта, но планирование-то предоставлено руководителям хозяйств. Доверие…

— Вот-вот! — подхватил Павлов. — Но доверие должно быть активным, а не пассивным. Вы не имеете права быть только популяризатором. Что проверено практикой, в чем вы совершенно убеждены, то надо энергично проводить в жизнь. А как же иначе? Если, скажем, белый донник показал себя с хорошей стороны, обяжите все хозяйства использовать его. А для выбора путей и способов — полная свобода действий! Понимаете? Дайте срок на освоение правильных севооборотов, предложенных руководителями хозяйств, но проверяйте исполнение, наказывайте тех, кто только на бумаге мастер пользоваться своими правами.

Павлов разговорился. Собственно, излагал он то, что будет в его докладе на совещании актива. Ведь и в самом деле у них найдены уже разумные решения многих трудных проблем производства на полях и фермах. И нужен более строгий спрос за практическое применение проверенного передового опыта.

Каштанов с вниманием, как казалось Павлову, выслушал его. И все же опять спросил:

— А как быть сегодня с кормами?

Павлов ответил на это так, как вчера Коршун:

— Обратитесь к нам, поможем. И лучше будем знать, кто чего стоит… А то штопальщиков развелось много, — уже сердито проговорил Павлов. — Районные руководители накладывают заплатки на слабые хозяйства, словно не понимают, что залатанная одежда мало носится. А вырезают на заплаты из более дорогой одежды. Надо покончить с такой практикой.

— Согласен! — решительно заявил Каштанов.

— А раз согласны, то не забирайте корма у Коршуна. Подожди, подожди, — остановил он Каштанова. — Знаю, что сказать хочешь… Чем завтра скот кормить? Так вот, завтра втроем — с председателем райисполкома и начальником райсельхозуправления — приезжайте к нам со своими расчетами. Быть может, всыплем вам — каждому по заслугам, но будем искать выход. Вероятно, в полной мере не поможем, это не так просто, тогда обяжем вас приехать на поклон к тому же Коршуну: просите у него помощи, вымаливайте, унижайтесь перед ним, кланяйтесь в ноги! Быть может, он вам что-то и продаст. Понятно? И если продаст, то по двойной цене! Я это при вас говорю, Александр Кириллович, и на активе прямо скажем! Пусть это будет ясно всем.

— Да, конечно, в принципе это правильно.

— Значит, договорились! — резюмировал Павлов. — А теперь посудачим насчет увеличения производства кормов вообще. Будет достаточно кормов — не придется применять и крутых мер. Что вы наметили конкретно в этом году?

Каштанов сказал, что план посевов утвержден, но планы по урожайности обычно не выполняются. В этом и причина всех бед.

— У нас мало уделяется внимания лугам и пастбищам, — сказал Коршун. — А ведь именно здесь надо искать главный резерв кормов, особенно в нашей зоне, — подчеркнул он. — А пока вот картина-то: у нас, к примеру, пашни около пяти тысяч гектаров, за порядком на ней следят четыре агронома. Лугов и пастбищ имеем восемь тысяч, но ни одного специалиста по луговодству нет, штатами не предусмотрено. Кажется, и в области таких специалистов нет.

Павлов знал об экспериментах ученых, знал, что внесение удобрений удваивает, утраивает урожайность лугов и пастбищ. Но Коршун говорил о таких мерах, которые позволяют удвоить урожаи и улучшить качество естественных трав, не дожидаясь, когда промышленность даст на них удобрения. Поэтому Павлов слушал его с особым интересом.

— Почему все ниже и ниже урожаи лугов? — спрашивал Коршун. И сам же разъяснял: — Неправильно их используют. Каждая деревня с годами выработала привычку начинать сенокос с какого-то определенного луга. Но сенокос тогда начинали позднее, чем теперь, косили травы в полном цвету. В наше же время требуют начинать косьбу трав как можно раньше — в начале цветения. Ученые говорят, и, наверное, справедливо, что качество сена в этом случае будет выше. И руководители знают: пораньше начнешь, наверняка с планом косьбы справишься…

Коршун посмотрел на Павлова, на Каштанова, как бы спрашивая: вам это интересно или нет? Павлов попросил продолжать.

И Коршун рассказал, почему снижаются урожаи лугов: ранняя косьба привела к тому, что многие цветущие растения — а они самые ценные в кормовом отношении — постепенно выпали из травостоя, так как не успевали обсеменяться. И теперь на многих лугах не осталось цветущих трав.

— Человек должен помочь лугам. И очень срочно! — Коршун прихлопнул ладонью по столу. — Надо организовать сбор семян дикорастущих трав, привлечь к этому делу школьников, платить любую цену за собранные семена, это оправдает себя! И высевать на лугах эти травы, конечно, и культурные многолетние тоже. А как правильно использовать луга? У нас в совхозе лет пять уже делается так. Каждый год какой-то массив оставляем для скашивания в последнюю очередь, когда большинство трав образуют семена. На следующий год этот луг косим пораньше, зато соседний оставляем для обсеменения. Это везде надо делать, Андрей Михайлович.

— Дельное предложение? — повернулся Павлов к Каштанову.

— Очень дельное! — воскликнул тот.

— А сам ты этого не знал? — посуровел Павлов.

Каштанов только руками развел. Знал, конечно, но… Подходит сенокос — все силы на косовицу! А откуда начинать? Об этом не задумывались.

Коршун нанес еще удар по агрономам:

— А еще хуже у нас на пастбищах… На лугах все же мы скашиваем вредные травы. Но пастбища-то в распоряжении скота, а скот ядовитые травы не ест, они остаются до полного созревания, значит, хорошо и распространяются, пастбище от этого ухудшается. Понимаете?

— Вы, Александр Кириллович, лучше скажите, что у вас делается против этой беды? — попросил Павлов. Он уже понял, что Коршун говорит только о тех проблемах, ключ к решению которых он уже нашел. Так оно и оказалось!

Рецепт очень прост: в совхозе применяется загонная пастьба скота. Несколько дней стадо пасется на одном участке, затем перегоняется на другой, на третий… Но сразу же после перегона скота на новый участок по стравленному пускается косилка, и все несъеденные травы скашиваются, этим предотвращается распространение ядовитых растений.

Легко и просто! Павлову пришлось достать записную книжку. Созрело решение: надо пригласить на беседу тех, кто имеет удачный опыт в производстве кормов на лугах и пастбищах. Ведь в области свыше пяти миллионов гектаров таких угодий.

Из дальнейшей беседы Павлову стало ясно: любыми средствами надо налаживать производство семян трав, особенно луговых! Коршун рассказал, как они восстановили белый донник. Он возделывался здесь давно, но в годы похода против многолетних трав сильно пострадал, а когда кампания прошла, спохватились — семян донника нигде нет… Но, к счастью, он сохранился по обочинам дорог, на межах, на лесных опушках. Обратились за помощью к школьникам, и те под руководством учителей вручную набрали около пятнадцати килограммов семян донника. При этом, как выразился Коршун, золотых семян — хорошо акклиматизировавшихся в Сибири. Теперь в совхозе донник занимает сотни гектаров, дает и сено и семена.

— Для района что-нибудь выдели, Александр Кириллович, — попросил Каштанов. — Чтобы начать…

— Начните, как мы начинали, — усмехнулся Коршун. — Кто соберет пуд — тому мы своих продадим столько же. Согласны?

— Согласны! — за Каштанова ответил Павлов. Он уже думал: а если бы большую часть донника оставить на семена и по определенному эквиваленту выкупить их у Коршуна в обмен на овес, на ячмень, на сено, на что угодно! Он записал для памяти эту мысль, но решил вернуться к ее реализации попозднее — летом, когда будет ясность с состоянием посевов донника. Однако перед отъездом эту мысль все же высказал Каштанову, попросил и его поговорить летом с Коршуном.

— Только, пожалуйста, не путем нажима, а так…

— Да его нажимом-то и не возьмешь, — усмехнулся Каштанов.

Возвращаясь домой, Павлов перебирал в памяти то, что «выездил» за эти два дня. «Улов», как ему казалось, был удачный, потому что перед ним как бы приоткрылось многое из того, что было за горизонтом. Вспомнились слова, сказанные Коршуном при прощанье. Опять о кукурузе…

«Как же раньше-то не обратил внимание на эти факты, — начинает упрекать себя Павлов. — Почему Коршун, опытный хозяин, сводит на нет посевы кукурузы, а менее опытные держатся за нее, хотя урожаи у них ниже, чем у Коршуна?»

На следующий день Павлов пригласил к себе руководителей, имеющих непосредственное отношение к сельскому хозяйству, рассказал им о своей последней поездке и о вопросах, выдвинутых товарищами в районах. Было решено поручить районам еще до совещания областного актива подготовить обоснованные расчеты по обеспечению кормами всего скота — и государственного, и частного, предусмотреть постепенное накапливание кормов в страховом фонде.

После совещания у Павлова задержался Сергеев. Он заговорил о предстоящих расчетах:

— Потребность в кормах определить легко. А вот источники… Ежегодно планируется собрать двести центнеров зеленой массы кукурузы с гектара. А фактически сбор за последние четыре года ниже ста центнеров. Как же считать? Брать мифические двести центнеров или ориентироваться на фактические урожаи?

В самом деле: наполовину не выполняется план по главной кормовой культуре! Не здесь ли корень зла?

— Делайте несколько вариантов, — посоветовал он Сергееву. — В том числе и самый реальный — по фактическим средним урожаям. Но вам надо и пофантазировать… На землях, отведенных сейчас под кормовые, попробуйте разместить наиболее урожайные в наших условиях культуры.

Павлов верил в известное изречение: на ловца и зверь бежит. Стоило ему увлечься интересным делом, как начинали попадаться под руку дополнительные источники информации, происходили неожиданные встречи, которые помогали его поискам. Вот и сегодня…

В поздний час, который отводится на чтение, он взял полистать столичный журнал. Сразу его внимание привлек заголовок «В поисках резервов». Начав читать статью, удивился: о том же самом, о чем и он и его помощники говорили в эти дни. Больше того: автор для доказательства своих выводов приводил материалы по их области и его главный вывод: «Увлечение кукурузным силосом нанесло урон животноводству».

С некоторыми доводами он соглашался сразу, настолько они были очевидны, другим внутренне сопротивлялся. А одно место в статье заставляло чуть ли не выругаться вслух по адресу горе-ученых.

Когда началось массовое внедрение кукурузы, они утверждали: пять килограммов зеленой массы кукурузы — это кормовая единица. И если собрано хотя бы двести центнеров с гектара — это четыре тысячи единиц! Эту арифметику Павлов знал. И свои урожаи в сто центнеров зеленой массы оценивал в двадцать центнеров кормовых единиц. Правда, он знал, что в кукурузном силосе мало белка и что это самый большой ее недостаток, но все же — двадцать центнеров!

Однако автор знакомит читателя совсем с иной арифметикой. На кормовую единицу действительно идет пять килограммов зеленой массы кукурузы. Но в процессе силосования происходит так называемый угар массы, она много теряет в весе. Приведены данные: за последние три года в их области выход силоса от веса заложенной зеленой массы составил лишь 58 процентов! А силосной массы из кукурузы в кормовую единицу идет уже не пять килограммов, как зеленой, а больше семи… Таким образом, при урожае зеленой массы в двести центнеров с гектара, кормовых единиц будет не сорок, а только пятнадцать центнеров.

Павлов прикидывает в уме: при их средних урожаях кукурузы кормовых единиц выходит всего семь-восемь центнеров, а не двадцать, как считали они…

Автор продолжает «развенчивать» кукурузу: в Сибири под нее отводятся самые лучшие поля, вносятся почти все полученные от государства минеральные удобрения. «Очень верно!» — мысленно подтверждает Павлов. Он согласен и с таким выводом автора: если бы вместо «королевы» такие же площади засевать овсом или ячменем, выход кормовых единиц с гектара увеличился бы примерно в два раза — это по нынешним фактическим урожаям. Но если бы овес и ячмень сеяли на тех лучших землях, где возделывают кукурузу, да отдали этим культурам все ее удобрения, то сбор кормовых единиц увеличился бы не менее чем в три раза. При этом и корм получился бы прекрасный, с нормальным содержанием белка. Даже солома овсяная по качеству своей кормовой единицы превосходит силос из кукурузы…

«Черт знает что такое! — возмущается Павлов. — Почему этот вопрос поднимает писатель, а не ученый? Или ученые не знают этих цифр?»

Усилием воли он подавляет эту вспышку, продолжает читать. И вот еще сюрприз: кукуруза, выращенная в Сибири, отличается по кормовым достоинствам от общепринятых оценок, в ней значительно меньше белка, каротина и других питательных веществ. Выходит, даже от семи-восьми центнеров кормовых единиц надо еще сколько-то отнимать. Что же останется? И сведения эти взяты из материалов исследования института, расположенного в областном центре… Это-то обстоятельство все больше и больше злит Павлова: почему никто из ученых не пришел и не раскрыл ему этой арифметики? «А если они кому-то из наших докладывали об этом? — думает уже Павлов. — Тогда еще хуже…»

Автор высказывается за замену кукурузы более урожайными культурами, выдвигает и совсем уже новое: обоснованно ли так сильно увлекаемся силосом? В годы наивысшей продуктивности племзавод «Приречный» израсходовал на корову лишь немногим более трех тонн силоса из подсолнечника. Теперь же расходуется более десяти тонн, однако удои коров ниже на целую тысячу килограммов! К тому же большие дозы силоса осложнили работу доярок — затраты труда на раздачу кормов увеличились в несколько раз.

«Все это верно, очень верно», — повторяет Павлов. А автор наносит еще один удар: с внедрением кукурузы в Сибири ухудшились условия для выращивания урожаев зерна, создалось дополнительное напряжение на уборке хлебов. Дело в том, что кукурузной массы надо вывезти с полей по весу и объему больше, чем зерна. Значит, и грузовиков надо больше. А так как уборка зерновых и кукурузы идет практически одновременно, автотранспорта обычно не хватает, и тогда что-то должно пострадать: или кукуруза попадает под заморозки, или хлеба осыпаются, иногда и под снег уходят. Кукуруза влияет и на судьбу будущего урожая зерновых: из-за нее затягивается взмет зяби. А вот подсолнечник на силос можно скосить задолго до уборки хлебов, освободив поля для ранней осенней вспашки. И весной подсолнечник сеют раньше кукурузы, что создает разрядку на севе.

В третьем часу Павлов закончил чтение статьи, отложил журнал, выключил свет. Но уснуть не мог… В голову лезли цифры, факты, выводы из прочитанного. Вспомнилось выступление в печати группы ученых, которые утверждают, что если в кормовой единице содержится только восемьдесят граммов белка, то сорок процентов этого корма вообще не усваивается организмом коровы. А ведь в кормовой единице из кукурузного силоса нет и восьмидесяти граммов… Нет, Павлову решительно нечем защитить кукурузу. И раз так, то пора делать практические выводы…

Утром Павлов забрал журнал с собой, и когда Гребенкин и Сергеев пришли со своими расчетами, рассказал им о статье, коротко изложив ее суть.

Сергеев сразу же уткнулся в журнал.

— Оба прочитайте, — сказал Павлов. Он тут же позвонил Несгибаемому, попросил, чтобы и тот ознакомился со статьей. — А теперь показывайте ваши расчеты…

Сергеев разложил перед ним на столе таблицы, начал комментировать:

— Вот этот вариант самый близкий к жизни… Если запасать в полной норме грубые корма для всего скота, а сочные только для общественного, то необходимо в полтора раза увеличить площади кормовых культур. Если считать по среднему фактическому урожаю.

— А луга?

— Луга мы учли и урожай взяли тоже фактический…

Павлов, просматривая расчеты, думает: «Это сказать просто — увеличить посевы в полтора раза… Ведь и сейчас кормовыми культурами занято свыше миллиона гектаров пашни. За счет чего увеличивать? Нет такой возможности, это совершенно ясно!»

— А если, как писатель советует, — кивнул Павлов на журнал, — посевы кукурузы заменить овсом и ячменем… Пока не все, а, скажем, триста тысяч гектаров?

Прикидывать стали вместе. Если взять в расчет достигнутый средний урожай овса и ячменя, то сбор кормовых единиц, с учетом соломы, увеличится с этих трехсот тысяч гектаров почти в два раза.

— Фактически будет больше! — заявил Гребенкин. Он держал в руках журнал. — Правильно тут пишут — удобрения идут под кукурузу, хорошие земли тоже. Если удобрить овсы, урожай удвоится.

Павлов дивился: только от замены кукурузы овсом как бы выигрывали триста тысяч гектаров пашни…

— Мои расчеты надо переделывать, — говорит Сергеев. — И районам надо подсказать насчет переоценки кукурузы.

— Этот расчет — на будущее, — возразил Гребенкин. — Семена-то кукурузные уже завезены полностью, а овса в резерве нет, подсолнечника — тоже…

— Искать будем! — воскликнул Павлов. — Сергеев пусть уточняет расчеты, а ты, Сергей Устинович, берись за семена, созвонись с соседями, позондируй в столице. Несгибаемый на этой неделе в Москву летит — поможет… Задача ясна?

— Ясна! — весело уже откликнулся Гребенкин. Павлов знал эту его черту: почувствовав возможность проявить свою энергию, он загорался, становился неутомимым, настойчивым, даже дерзким.

 

7

В кабинете Павлова собрались те, кто знал «секрет» увеличения производства кормов. Отбор кандидатов производил Гребенкин. Павлов всматривался в лица рассаживающихся за большим столом людей, отметил, что всех их знает, почти с каждым приходилось беседовать. И сразу же упрекнул себя: выходит, о главном разговора не зашло.

Впрочем, есть и оправдание: в последние годы больше занимался проблемой зерновых культур. И здесь наметились успехи: урожаи повысились. Однако концентрированных кормов все еще недостаточно. Других — тоже. Вот об этих других-то ему и хотелось услышать как можно больше деловых предложений. Так он и сказал, начиная беседу. Попросил совета и насчет кукурузы: насколько верно сказано о ней в журнале?

Начал профессор Романов:

— Статья заставляет думать о правильном использовании земли. Мы в общих-то чертах все это знали раньше писателя, и он воспользовался нашими же данными…

— Очень правильно сделал! — бросил Гребенкин.

— Разумеется! — воскликнул Романов. — Потому и вину беру. Но и в оправдание обязан сказать. Нас, ученых, не так еще давно приучали к особой роли: обосновывать мероприятия. Так было? Было.

Павлов очень любил Романова. Но такое начало ему не понравилось. До каких же пор будем ссылаться на волевые решения? Практические работники на местах перестроились, развивают творческую инициативу, а ученые все еще кивают на те годы. Павлов хотел было высказать это замечание Романову, но тот как раз заговорил об интересном деле:

— Надо обратить внимание на наши луга и пастбища — главный резерв кормов скрыт именно здесь!

И привел любопытные факты. Урожай сена с естественных лугов не превышает в среднем пяти центнеров с гектара, а в степной зоне на солонцах — еще ниже. Поднять его хотя бы на двадцать процентов, то есть на один центнер, — это получить дополнительно пять миллионов центнеров сена!

— Эта прибавка, Андрей Михайлович, и обеспечит полную потребность в сене для индивидуального скота, — повернулся он к Павлову. — Но суть-то в том, что увеличить урожайность лугов можно не на двадцать процентов, а в два-три, даже в пять раз!

Он рассказал об опытах, заложенных его кафедрой еще десять лет назад в Алексинском совхозе. Путем распашки, фрезования и подсева трав улучшено около пятисот гектаров естественных лугов. И в первые три года сбор сена увеличился на этой площади в три с половиной раза, на лучших участках он превышал тридцать центнеров с гектара!

Другие ученые поделились опытом выращивания донника на засоленных землях — а таких земель в области сотни тысяч гектаров, — говорили о большой эффективности минеральных удобрений, вносимых на луга и пастбища.

Много деловых предложений внесли практики. Директор Лабинского совхоза Никаноров заявил, что он не согласен с полным вытеснением кукурузы. Зеленая масса ее хороша для осенней подкормки скота.

Но и Никаноров согласен: кто не научился выращивать трехсот центнеров кукурузной массы с гектара, тот должен отказаться от кукурузы, внедрять более урожайные культуры. А заключил неожиданно для Павлова:

— Вообще-то, Андрей Михайлович, вы виноваты в том, что у нас кукурузу сеют и там, где она плохо растет. Конечно, даже при высоких урожаях зеленой массы ее можно заменить овсом, потому что овес родит у нас не менее тридцати центнеров зерна с гектара да плюс солома. Но вы дайте нам гарантию, Андрей Михайлович, что овес останется в нашем распоряжении! Если бы такая гарантия была, то посевы кукурузы многие бы заменили овсом и ячменем. Официально заявите! После этого, — улыбнулся Никаноров, — можно сократить норму силоса в два, а то и в три раза. Мы в пятьдесят шестом году скормили три тонны силоса на корову, а молока получили четыре тысячи четыреста килограммов. Комбикорма и зернофуража надо давать побольше, тогда и продуктивность скота повысится. Это я вам точно говорю, — обычной своей присказкой завершает Никаноров.

Поднялся агроном Климов из совхоза «Борец».

— Сегодня разговор только о кормах для скота, — начал он неторопливо. — Но все равно, Андрей Михайлович, мы никуда не уйдем от правильных севооборотов, потому что на земле все взаимосвязано. Если вырастет на гектаре тридцать центнеров сена многолетних трав, то по пласту таких трав в будущем году и пшеница уродит хорошо, это давно известно. У нас по многолетним травам урожай пшеницы примерно такой же, как и по чистым парам. Понимаете, что получается? Значит, надо принять меры к тому, чтобы как можно выше был урожай многолетних трав в полевом севообороте, тогда и животноводы будут довольны, и хлеборобы. Надо максимально приблизить посевы трав к паровому полю. А пока в большинстве хозяйств полевые севообороты построены так, что многолетние травы подсевают по овсу, который всегда размещается на самых истощенных полях. Отсюда и результат: сбор трав низкий, влияние их на будущий урожай ничтожное.

— Ваше предложение! — воскликнул Гребенкин.

— Скажу, как мы делаем в своем хозяйстве, — спокойно ответил Климов. — У нас в полевом севообороте первое поле — чистый пар, по нему идет пшеница с подсевом многолетних трав. Вот на этом-то поле, да если оно еще и удобрено, отлично растут травы, особенно когда высеваем костер безостый в смеси с люцерной. Здесь Андрей Михайлович называл урожай сена — пятнадцать центнеров. А у нас в среднем выше тридцати, в хорошие годы — сорок и больше. Так что, Андрей Михайлович, — повернулся к Павлову Климов, — правильный севооборот с обязательным полем чистого пара нужен и для животноводства, для кормов.

И опять Павлов вынужден упрекнуть себя: каждый год бывает он на полях Климова, беседует об урожае, об агротехнике, но до этой минуты не знал, что в этом совхозе чередование культур в севообороте не совсем такое, как в других хозяйствах. И ему, агроному Павлову, ясно: только от перестановки полей севооборота можно рассчитывать на удвоение урожая многолетних трав. И что важно — эта перестановка ни в какой мере не отразится на урожаях пшеницы.

Гребенкин подошел к Павлову.

— А ведь это очень верно! — с чувством произнес он.

Павлову казалось, что теперь внесена полная ясность в дела, связанные с увеличением производства кормов. Наметилось два пути, на которых и надлежало искать решение проблемы.

Путь первый: более эффективное использование пашни, и прежде всего — замена малоурожайных кормовых культур. Подсчеты, сделанные Сергеевым, показывали, что если сохранить лишь пятую часть теперешних площадей под кукурузой — в тех районах и хозяйствах, где она дает приличные урожаи, — а остальную заменить посевом овса и подсолнечника в смеси с другими культурами, то производство кормов с пашни увеличится в два с лишним раза. Урожай многолетних трав можно удвоить, если размещать их так, как в совхозе «Борец» у Климова.

Второй путь не менее важный: повышение урожайности естественных лугов и пастбищ.

На вчерашнем бюро обкома партии эти мероприятия были одобрены. И теперь Павлов расскажет о них на совещании актива.

Павлову хотелось бы немедля осуществить одобренные меры. Но… Нет нужного количества семян овса, вики, ячменя, да и подсолнечника. Павлов созванивался с Москвой, но ему разъяснили: на юге страны морозы и бури нанесли серьезный ущерб посевам озимых, пришлось пересеять миллионы гектаров, и резервы семян яровых культур были направлены туда.

Но на бюро родилось разумное решение: полностью обеспечить заявку на семена для замены кукурузы двум экспериментальным районам — Дронкинскому и Лабинскому, чтобы осенью получить более наглядные результаты.

Члены бюро одобрили предложение Павлова о бережном отношении к кадрам директоров совхозов: назначение и освобождение любого директора должно быть санкционировано бюро обкома партии.

Павлов объявит это на активе, куда приглашены все директора совхозов.

Уверенность, с какою Павлов шел на встречу с активом, не обманула его. Участники совещания поддержали все намеченные меры, внесли немало конкретных деловых предложений.

 

8

В этот теплый, солнечный день и настроение у Павлова было солнечным. Вчера побывал в двух районах центральной зоны, сегодня добрался до «своего», Дронкинского района.

Павлов всматривался в окружающие поля. Урожай явно лучше прошлогоднего. Нельзя сказать, что лето нынче благоприятное для хлебов. Были суховеи, даже пыльные бури прошлись по югу, а дожди — лишь в норме. Но заметно изменился вид полей. Не так еще давно они не отличались большим разнообразием: пшеница, кукуруза… Все засеяно, ни клочка черной земли в летнюю пору. И тогда это считалось самым лучшим способом использования матушки-земли. Теперь все иначе. Часто попадаются черные, хорошо обработанные квадраты полей — это чистые пары. Впервые в этом году они получили права гражданства в полном объеме, как это и предусматривалось севооборотами.

А как часто встречаются массивы овса! И что-то почти совсем не видно бывшей «королевы» — кукурузы.

Да, много изменилось даже только в этом году: площадь под кукурузой сократили в два раза. Убавилась бы и больше, но нечем было заменить. Весной Павлов звонил Соколову, попросил его на одном поле заложить делянки с набором всех возделываемых культур на силос. Иван Иванович торопил Павлова посмотреть эти опыты в натуре.

И вот показалась усадьба колхоза «Сибиряк». Сколько раз Павлов бывал здесь! Сколько хороших мыслей и добрых советов увозил он отсюда. Сколько упреков выслушал от Соколова… И если Варвара Петровна и несколько других семей были барометром Павлова для оценки материального благополучия людей, то колхоз «Сибиряк» тоже стал барометром, но в ином плане: по нему Павлов выверял правильность многих решений, многих новинок.

Вроде бы шире стала центральная улица… Много новых домов, много пристроек к старым. Во многих местах стучат топоры, кое-где шифером кроют крыши. Жизнь кипит!

В конторе сказали, что Соколов ушел к силосным ямам.

Там его и нашел Павлов.

Иван Иванович шагнул навстречу Павлову:

— Седеть стал, Андрей Михайлович…

Павлов присмотрелся к Соколову и с радостью отметил: несмотря на приближающиеся семьдесят лет, выглядит довольно бодро, настроение у него, как видно, хорошее.

Недалеко от того места, где остановилась машина, работал бульдозер.

— Новую траншею готовим, понимаешь, — заметил Соколов. — Здесь хотим заложить страховой фонд силоса. Это согласно решению.

— Как нынче с кормами вообще-то?

— Пока нормально, понимаешь. Сена побольше прошлого года, вот только подрезали нас с многолетними травами. Выполнили мы ваше решение, все посевы на семена оставили, а сена-то хорошего мало будет!

— Компенсируем, Иван Иванович, — горячо заговорил Павлов. — Хочешь сеном, хочешь комбикормами.

— Сено-то болотное привезут? Вот в чем наша печаль. Ну, да для общего дела ладно, — решительно махнул Соколов рукой.

Павлов поинтересовался, как колхоз помогает колхозникам кормами для их скота.

— Больше-то делаем, как у Григорьева. По тонне сена дали накосить каждой семье, дадим соломы на заработанные рубли. Ну, и сами колхозники решили из общих фондов давать зерно.

— Всем поровну?

— Нет, уравниловки не будет. Решили так, — почему-то передохнул Соколов: — на заработанный рубль выдавать пятьсот граммов зерна как бесплатное приложение, понимаешь. Я хотел за плату, но колхозники настояли. Везде, говорят, и в отстающих тоже платят колхозникам гарантию; заработки, выходит, уравнялись, передовым колхозникам никаких привилегий. Так пусть хоть зерно будет добавкой.

Когда поехали в поля, Соколов сказал:

— Правильное, Андрей Михайлович, решение насчет силоса. Шибко много, понимаешь, ни к чему его, только тяжесть для доярок. Мы с доярками и зоотехниками обсуждали. У нас удой на корову больше трех тысяч, и вот, понимаешь, сошлись на том, что зимой на день десяти килограммов хватит. Ну, может, самым удойным — по пятнадцать. А недоданный силос заменим овсянкой.

Правее поверни, — тронул Соколов за плечо Петровича. — А теперь прямо кати, вот они, подсолнухи-то, цвести начинают. — Выйдя из машины, сказал: — Тут вот, Андрей Михайлович, мы выполнили твою просьбу.

— Вижу, вижу, Иван Иванович. Спасибо. Но это что-то новое. Подсолнечник с пшеницей?

Павлов присмотрелся к просторному полю. На крайнем участке шелестела широкими листами кукуруза, рядом повернул свои цветущие шляпки в сторону солнца подсолнечник, до самых его шляпок подтянулась пшеница. А еще дальше уже овес, горох и вика окружили подсолнечник. А еще дальше — чистый овес.

— Тут, Андрей Михайлович, ровно четыреста гектаров, — заговорил Соколов. — Все поля у нас теперь по четыреста. Так вот, на каждой опытной грядке по сто гектаров четыре варианта, понимаешь. На трех ты попросил проверить, а четвертую я от себя добавил. Подсолнухи с пшеницей. Мы давно еще пробовали так сеять, хорошо получалось! Когда зацветут подсолнухи, у пшеницы зерно уже восковой спелости. И такой силос получается! Тогда-то как раз наш колхоз, если помнишь, зашумел с высокими надоями. Помню, корреспондент все спрашивал насчет секретов, а мы этот силос в секрете держали. Вдруг узнают, что мы пшеницу на корм скоту пускаем! В те годы, понимаешь, всыпали бы по первое число…

— Почему же бросили сеять?

— Кукуруза пришла! Забыл, что ли? — усмехнулся Соколов. — Да и кто-то все же донес про нашу пшеницу. Тогда как раз Обухов был в райкоме-то. Мне выговорок записали… А теперь вот проверим заново.

Павлов помнил эту историю и теперь дивился деликатности Соколова. Павлов ведь был на бюро, когда Соколову за эту самую пшеницу влетело. А сейчас Соколов так все обсказал, будто Павлов ничего не знает.

— Так и я голосовал за выговор, — признался Павлов.

— Значит, вспомнил, понимаешь, — широко улыбнулся Соколов. — А теперь вот смотри сам, Андрей Михайлович, что получилось.

Павлов прошагал два километра поперек поля, осмотрел все четыре участка. Тут и кукуруза стояла неплохо. Он сказал об этом Соколову.

— Уберем — узнаем… А зимой приезжайте еще один опыт смотреть… Все три вида силоса разложим на площадке, выпустим коров, посмотрим, сами-то коровы какой корм лучше уважают.

Овес же на этом массиве был просто великолепен.

— Тонны три с гектара возьмете.

— Не меньше, — согласился Соколов. — Здесь же второй хлеб после чистого пара, кукурузу-то всегда по хорошему предшественнику размещали, а овес по плохому. А теперь он и взыграл!

Павлов несказанно благодарен своему учителю за этот великолепный эксперимент. Напросилось решение: пригласить сюда Несгибаемого, Гребенкина, профессора Романова, райкомовцев, десятка два-три директоров и председателей, пусть посмотрят!

— Ты можешь, Иван Иванович, задержать начало уборки?

— А зачем? Я вчера хотел начать, но тебя ждал. Пшеничную-то делянку надо убирать, а другие постоят. Кукуруза с месяц будет ждать.

Павлов рассказал о своем намерении. И Соколов согласился переждать с уборкой еще день-два.

Когда вернулись, Павлов позвонил Гребенкину, поручил ему организовать выезд на опытное поле Соколова.

— Ты не очень проголодался? — спросил Соколов. — Я хотел показать еще одно опытное поле. Тоже ты совет-то давал…

Павлов с радостью согласился поехать, потому что знал: просто так Соколов не пригласил бы. Но забыл уже, какой он давал совет.

В километре от деревни Соколов попросил остановить машину.

Павлов догадался, что за символической изгородью из двух проволочек — опытный участок. Издали заметил различные цветы, желтые корзинки подсолнечника, стройные ряды низеньких деревьев. Что за поле?

— Это пришкольный участок, — пояснил Соколов. — Помнишь, приезжал к нам и со школьниками беседовал? Твой совет выполнили, понимаешь…

Когда они перешагнули через проволочки, откуда-то вынырнули паренек и девочка.

— А мы дежурные, — звонким голосом заявила девочка. — Сейчас обеденный перерыв, все ушли домой.

— А что тут делали? — спросил Павлов.

— Пропалывали свеклу, собирали огурцы.

— Ты про все расскажи Андрею Михайловичу, — посоветовал Соколов.

— Мы из шестого класса, мы не все еще можем правильно рассказать, — нашлась девочка.

Рассказал сам Соколов, пока они ходили между грядками и деляночками. Ребята-школьники работают под руководством колхозного агронома. Сами обрабатывают участок. Пахали старшеклассники на тракторе. И, пожалуй, самое интересное, что ребята здесь учатся многим наукам: как выращивать различные культуры, как экономить затраты, сами ведут учет труда, начисляют зарплату и даже выводят себестоимость. В этом им помогает колхозный бухгалтер.

— Хотим, понимаешь, чтобы ребята имели полное представление о сложном хозяйстве, чтобы, заканчивая школу, могли быть и счетоводами, и полеводами, и механизаторами, и немножко агрономами, — говорил Соколов. — Ребятишки третий год тут, с большим интересом работают. У них и бригадир избран, и учетчики. А заработанные деньги распределяют так: половину для школы, половину на руки, по выработке. А прибыль — на премирование самых лучших, они сами и решают, кого премировать. Как будто, понимаешь, маленький колхоз создали…

На обратном пути Соколов досадовал: нет у нас тракторов и машин, так сказать, в детском исполнении. Нужны небольшие тракторы и автомашины, маленькие комбайны, но такие, которые могли бы убирать хлеб. Разве нельзя сделать их для сельских ребят?

— Можно, — отвечает Павлов, записывая это себе в книжку.

Разве так уж трудно выпустить несколько тысяч машин для ребят. Да они вообще-то есть, Павлов видел под Москвой в теплично-парниковом хозяйстве юркие тракторишки, работающие даже в теплицах, под стеклом. Ох, как нужны эти учебные пособия!

— Попробуем добиться, Иван Иванович…

— Поимей это в виду, Андрей Михайлович! Очень важное дело-то. А то говорим: прививать у ребятишек любовь к сельскому труду, а о настоящей помощи никто, понимаешь, не думает. Ездил я в некоторые другие школы, думал опыт перенять, а там и совсем плохо. Скажем, выделили школе списанный трактор: он пять минут работает, день стоит. Только уважение к технике у ребятишек отбивает. А в городской школе был — там станочки подобраны как раз для ребят. Почему же сельской-то не наделать умных машинешек, понимаешь? Колхозы сами бы за все заплатили.

— Все верно, Иван Иванович.

— Поимей это в виду, — повторил Соколов. — И вообще, Андрей Михайлович, надо больше делать насчет воспитания, понимаешь, уважения к труженику деревни. Чего там ни говори, а многие считают труд на земле, тем более на ферме, — самый зряшный, хуже любой городской профессии. Верно говорю, Андрей Михайлович?

— Но почему же? — возразил Павлов. — Комбайнеры, трактористы — сколько героев среди них. Думается, любой горожанин уважает звание комбайнера, шофера…

— Ну, если говорить о механизаторах, то к ним отношение получше, — согласился Соколов. — А возьми простого хлебороба или животновода. Ведь никто, понимаешь, не поставит рядом их труд, скажем, с трудом токаря, слесаря или там швеи. Многие считают так: что значит пастух или доярка? Никакого образования не нужно для этого звания. А на самом-то деле, понимаешь, трудно обрести крестьянскую профессию.

Соколов рассуждал по-своему логично. Сколько времени нужно учиться, чтобы стать токарем, слесарем или шофером? Несколько месяцев. И многие другие профессии рабочий осваивает быстро. А хлебороб своему делу учится всю жизнь! С детства он познает природу, приметы всевозможные. Знания эти и опыт впитываются с молоком матери. Они-то и дают ему власть над землей. Такой не ошибется в выборе сроков полевых работ, уверенно решит сотни других задач, которые ставит жизнь.

Павлов слушал и дивился мудрости слов этого хлебороба по призванию. Раньше ему не доводилось слушать от Соколова философских рассуждений. Он говорил чаще всего о промахах в планировании, в руководстве сельским хозяйством. Видно, много раздумывал он о проблеме, которая теперь стала предметом обсуждения в печати, на совещаниях, — о молодежи, о любви к земле.

— Дело-то вот какое, — продолжал после некоторого молчания Соколов. — У отца-сталевара никогда не вырастет сын-хлебороб, это уж ясно. И не потому, что неспособен. Тут, понимаешь, другое совсем дело. Настоящий хлебороб от отца, а больше того, может, от деда навыки перенимает. Да еще от матери, от бабушки. Такой человек, поучившись, может стать и сталеваром. У кого есть любовь к земле родной, у того любовь ко всякому хорошему делу быстро привьется. Из крестьян же вышел весь рабочий класс. А все же, Андрей Михайлович, надо подумать, как сделать, чтобы не упустить из деревни настоящих-то хлеборобов. Потом их не найдешь вовсе.

И, словно угадав вопрос Павлова, спросил сам:

— Поди, скажешь: чего ты проблемы выдвигаешь? Ты совет дай, как решить! Верно? Вот-вот. А совет самый простой: если уважение к хлеборобскому делу будет, понимаешь, настоящее, с учетом, как говорят, сложности и длительности обучения, то и проблему решим. И моральный, и материальный стимул тут должен, понимаешь, свою роль очень сильно играть. Когда за хлеборобский труд платили намного меньше, то крестьянин быстро перешел на токаря, на слесаря, на строителя.

— Но сейчас-то…

— Плата неплохая, — перебил Соколов. — Это ты хотел сказать? Плата поднята, это верно, понимаешь. Только она все же опять ниже других, а надо-то возвысить хлеборобскую профессию. Вот я присматриваю за ребятишками на опытном поле. Хорошо работают, разбойники, все кипит у них, когда подскажешь правильно, подмогнешь. И ведь вижу, Андрей Михайлович, вижу, что к десятому классу половина, не меньше, в душе-то готовые хлеборобы. Нам этой половины за глаза бы хватило. Но в десятом-то классе наши ребята уже хорошо знают, какой труд как ценится. Вот и разволнуюсь другой раз так, что, понимаешь, места себе не нахожу. У нас с людьми все же терпимо, а вот заехал недавно к одному председателю — он бегает по селу, ищет хоть кого, чтобы коров подоить. Заболели сразу две доярки — и караул кричи. Вот беда-то откуда надвигается, Андрей Михайлович. И ты поимей это в виду… А теперь пошли обедать!

Шагая рядом с Соколовым, Павлов вспомнил, что и Коршун говорил о повышении заработков животноводов, потому что у них в совхозе это ведущая профессия! Вот и Соколов — о большем уважении работающих на земле. Сложная проблема…

— Строят! — не без гордости произнес Соколов, кивнув в сторону нового дома. — Богатеют люди!

 

9

Павлов рассказывал товарищам о поездке в Москву — о съезде колхозников, о Пленуме ЦК партии. Ему особенно запомнились выступления старейших и опытнейших колхозных вожаков из разных районов страны.

После совещания Сергеев доложил Павлову предварительные итоги года. В целом по области подсолнечник уродил зеленой массы почти на тридцать процентов больше, чем кукуруза, а смесь подсолнечника с овсом и викой дала массы почти в полтора раза больше. Хорошо уродил и овес, особенно на полях, предназначавшихся под кукурузу.

Значит, эксперимент удался!

Сергеев протянул Павлову листок с данными по опытному полю у Соколова.

Павлов, что называется, набросился на этот листок. Кукуруза дала по сто девяносто центнеров массы с гектара. Это неплохо. А подсолнечник с овсом и викой? Двести тридцать! Подсолнечник с пшеницей и горохом — двести сорок три! И массы больше, и корма неизмеримо лучше кукурузного силоса. Четвертая сотня гектаров, засеянная овсом, дала по тридцати одному центнеру зерна и по двадцать два соломы. Павлов прикинул. Это же почти сорок центнеров кормовых единиц. А кукуруза — меньше двадцати… Впрочем, в следующих колонках таблицы приведены точные подсчеты и по кормовым единицам и по белку. Да, овес по сравнению с «королевой» дал в два с лишним раза больше кормовых единиц и почти в четыре раза — белка! Великолепно!

Сергеев назвал и такие цифры: семян многолетник трав собрано почти в три раза больше, чем в прошлом году. Школьники собрали 160 центнеров семян дикорастущих трав!

— Молодцы! — не удержался Павлов от восклицания. — Надо будет лучшие школы наградить Почетными грамотами, а отличившихся школьников — ценными подарками. Возьми это на себя, Сергей Устинович. Свяжись с отделом народного образования, с профсоветом.

Из сообщения Сергеева вытекало, что многие хозяйства создали небольшие страховые фонды сена и силоса. А зерна, как и было условлено, засыпано в страхфонд в размере месячной потребности для скота.

Настроение Павлова поднималось с каждой новой цифрой, сообщенной Сергеевым.

Беседа перешла на перспективы. Они складывались благоприятно. Впервые сохранен весь паровой клин под урожай будущего года, зяби подготовлено больше, и что особенно важно — много ранней, вспаханной до начала хлебоуборки. Это то, что принято называть полупаром. В дальнейшем можно будет заменить другими культурами еще двести тысяч гектаров кукурузы. Но это пусть решают сами хозяева.

— На самотек-то пускать стоит ли? — заметил Несгибаемый.

— Пусть сами решают! — взмахнул рукой Павлов.

— Между прочим, Андрей Михайлович, — продолжал Сергеев, — в экспериментальных районах во всех хозяйствах заложили страховые фонды кормов. В пределах десяти процентов годовой потребности.

«Слишком много сегодня приятных сообщений», — почти суеверно подумал Павлов.

Вскоре Павлову пришлось беседовать с товарищем из ЦК партии Моргуновым. Еще с прошлого приезда Моргунова Павлов знал, что он тоже агроном, осваивал казахстанскую целину, был директором совхоза, там его выдвинули на партийную работу.

Главная миссия Моргунова, как понял Павлов, — проверить работу по сокращению управленческих расходов. Однако он живо интересовался и зимовкой скота, ходом подготовки к севу, ездил с Гребенкиным по районам.

— Я должен сказать, Андрей Михайлович, мне нравится, как у вас подошли к решению кормовой проблемы. И дело не только в том, что развернулись работы по улучшению лугов и пастбищ, по замене малоурожайных культур. Мне нравится принцип: никакого перераспределения кормов между хозяйствами. В бытность директором я страшно возмущался, когда у нас забирали корма для соседей-бездельников. Именно бездельников, потому что условия-то были одинаковы, в степях нескошенными оставались десятки тысяч гектаров лугов, солома на полях сжигалась. Только бездельники могли остаться без кормов, тем более что тогда в целинных совхозах и скота-то было совсем мало. А у вас принципиально правильно решен этот вопрос! Но… — Моргунов замялся, чему-то усмехнулся. — А выдержите, Андрей Михайлович? Вдруг — а это вдруг часто бывает, — так вот вдруг в апреле выяснится, что в ряде хозяйств кормов нет. Как тогда?

Павлов ответил, что выдержат. Это особенно важно — в первую же зиму проявить твердость! Тогда всем станет ясно: поблажек не жди, думай всерьез о кормах.

— Чтобы предотвратить эти «вдруг», мы старались с осени поточнее все считать.

Сказал он и о том, что определенное количество комбикормов держат в резерве. Если случится где прорыв, помогут из этого резерва.

— Есть и еще резерв на крайний случай, — все больше раскрывался Павлов. — Тот директор, который прогорит с кормами, может обратиться к более богатому соседу за помощью: или в долг выпросит, или за деньги купит корма, но уже по двойной цене. Мы это разрешили.

— Правильно! — воскликнул Моргунов. — Заботливый хозяин будет иметь от излишков прибыль, и это не разохотит его в следующем году заготовить кормов побольше.

— Мы настраиваем руководителей на создание страхового фонда.

— Об этом Гребенкин рассказывал… Я не собираюсь перехваливать, но эти меры очень разумны! А эксперимент в колхозе у Соколова чрезвычайно поучителен, я уже отослал статью об этом в центральную газету. Ну и, разумеется, доложу в ЦК. Соколов демонстрировал перед нами качество кормов. В разных углах денника разложили по возу силоса — из кукурузы, подсолнечника и его открытие — из подсолнечника с пшеницей. Выпустили коров, и они по запаху учуяли, что где лежит, — бросились к пшеничному! И агитировать, как говорится, не надо. Нет, это просто великолепно!

Павлов спросил, как Моргунов отнесется к тому, чтобы в этом году бо́льшую часть кукурузы заменить другими культурами, в том числе и подсолнечником с пшеницей. Моргунов ответил просто:

— Это же право каждого хозяйства!

«Да, что ни говори, а приятно беседовать вот с такими вышестоящими товарищами», — думает Павлов.

Моргунов спросил: выдержат ли животноводы сегодняшний темп роста продуктивности коров?

Павлов и сам уже задумался над этим. Нынешняя зима принесла заметные успехи: за первые два месяца удои коров в сравнении с тем же периодом прошлого года увеличились на сорок семь килограммов, и что особенно важно — в феврале на тридцать два. Специалисты утверждают, что причин для тревоги нет. Так он и ответил Моргунову.

— Тогда сможете за год литров на триста прибавить?

— Специалисты говорят: дайте норму высокобелковых кормов, и за три года перешагнем рубеж трех тысяч.

— Думаю, Андрей Михайлович, именно ваша область первой перешагнет этот рубеж. О ваших мероприятиях надо бы в печати вам выступить, у вас есть о чем рассказать. Ваша статья в журнале о планировании имела резонанс, так что надо бы еще…

— Завершим пятилетку, тогда уж…

 

10

Самолет плавно оторвался от земли, круто набирал высоту. Внизу серебром блеснула водная гладь широкой реки.

Без жены Павлов отправился на курорт первый раз. Валентине жаль было расставаться с цветами, которых насадили на даче великое множество. И тут еще внука маленького невестка привезла с Тюменского Севера.

Он смотрел в окошечко самолета, пока не миновали южную границу области. Всюду видны зеленые-зеленые березовые колочки, буйно зеленеющие луга, еще не совсем уверенная зелень на квадратных массивах — это всходы яровых.

Павлов откинулся на спинку кресла, прикрыл глаза. Было ему как-то легко и свободно в этот солнечный июньский день. Всякий раз, уезжая из дому, Павлов с беспокойством думал о множестве незавершенных дел, оставшихся там, позади, и ему всегда казалось, что если бы не уезжать на очередное совещание, он успел бы то-то и то-то сделать, там-то и там-то побывать. А сегодня у него состояние человека, который сделал то, что задумал.

Павлов невольно усмехнулся. Ведь и сейчас осталась куча срочных дел, во многие места надо бы съездить, со многими людьми встретиться. Да не мешало бы и с внучонком повозиться. Нет, и сейчас там, позади, дел осталось ничуть не меньше, чем всегда. Но почему же сегодня такое особенное настроение? Тому много причин. И сейчас Павлов пробует назвать для себя самые главные.

Весенний сев… Много посевных кампаний на памяти Павлова, у скольких людей из-за них нервы потрепаны. Всегда как-то не хватало сил вовремя справиться с севом, а это вызывало повышенную нервозность во всех звеньях управления. Но вот в последние годы многое изменилось, теперь даже графиков сева не «доводят», люди на местах сами определяют, когда, что и как сеять. Теперь совсем иной подход к делу, более грамотный. Да и сам весенний сев стал обычным, сравнительно не трудным делом. В этом году все виды на хороший урожай: сеяли отличными семенами, май оказался дождливым. И вчера прошел дружный теплый дождик. Это по всходам-то!

Внутренний голос нашептывал: это же не самое главное для хорошего настроения. Главное, пожалуй, в том, что нынче завершена перестройка кормовой базы, как это и было решено в прошлом году. Вытеснена кукуруза, осталась она только у любителей… Она заменена более урожайными культурами — подсолнечником в смеси с овсом, викой, горохом, пшеницей — многие учли опыт Ивана Ивановича.

Подумав о Соколове, Павлов вспомнил и о недавнем звонке секретаря Кулундинского обкома Егорова. Павлов знал, что тот ревниво следит за делами у соседей. Егорова, как видно, беспокоит отставание своей области и по урожаям, и по животноводству. Знает Егоров, конечно, и о приросте удоев за первые пять месяцев этого года. «Как выручил нас овес в апреле, — думает Павлов. — Впервые апрельские удои коров оказались выше мартовских! А теперь скот вышел на хорошую траву. У Егорова же в апреле, как это бывает каждый год, удои коров сильно снизились. Ох, уж этот переходный период!»

В течение мая Егоров звонил дважды. Спрашивал о ходе сева, об удоях, напоминал о готовящемся Пленуме ЦК по животноводству.

Вспомнилось, как зимой на одном из совещаний в Москве Егоров подошел к нему, ехидно улыбаясь, спросил:

— Говорят, ты на «королеву» замахнулся? — Покровительственно похлопав Павлова по плечу, добавил: — Молодым везде у нас дорога… Давай, низвергай!

А при последнем разговоре по телефону начал расспрашивать, как им удалось удержать высокие удои в переходный период, какие кормовые культуры пустили взамен кукурузы. Павлов посоветовал съездить к Соколову самому или послать специалиста.

— А что у Соколова? Это кто — Соколов?

А Соколов провел еще один любопытный эксперимент. Собрав урожай со своего опытного поля, где выращивались четыре культуры, заложил силос трех сортов. И всю зиму три гурта коров, примерно равноценных по продуктивности, кормили разными силосами. Концентратов и сена всем трем гуртам давали поровну. И силоса поровну, но одному гурту только кукурузного, второму — из подсолнечника в смеси с овсом и викой, а третьему — из смеси подсолнечника с пшеницей. Результаты удивительные! О них рассказано в газетах и брошюрах, за них ухватились теперь ученые-животноводы… При кукурузном силосе удои коров сохранились на уровне прошлогодних, при овсяном за семь месяцев зимовки увеличились на двести двадцать килограммов, а при пшеничном — на триста сорок.

Павлов удивился, когда недавно прочел в центральной газете, что за первые четыре года пятилетки сбор зеленой массы кукурузы в стране составил всего 111 центнеров с гектара! Значит, и в других местах она родит не лучше, чем в Сибири? Овес же в целом по стране за этот период дал урожай почти четырнадцать центнеров, то есть в полтора раза больше кормовых единиц!

По радио объявили:

— Граждане пассажиры, приготовьте столики, сейчас вам будет предложен легкий завтрак. Столики находятся…

Павлов очнулся от дум. Приспособил столик. А вскоре с аппетитом съел кусок телятины. Она-то и заставила его вспомнить…

Дважды они подготавливали обстоятельные докладные о необходимости повышения закупочных цен на продукты животноводства, о поощрительной оплате за сверхплановую продукцию. Павлов знал, что и другие области ходатайствовали об этом же, потому что при существующих ценах даже самые передовые животноводческие хозяйства с трудом сводили концы с концами, большинство же работало себе в убыток. И вот новые цены объявлены. Они обеспечивают безубыточную работу почти всех колхозов и совхозов. И это открывает дорогу к более высоким темпам развития животноводства.

Когда убрали посуду, Павлов по примеру других пассажиров опустил спинку кресла, пристроился поудобнее и быстро заснул.

…Павлов любил кисловодский санаторий «Красные камни» и ездил только сюда. Здесь уютно, всегда тихо, есть плавательный бассейн, а Павлов любил «побрызгаться» в воде. Каждый раз он попадал к своему постоянному, очень милому и заботливому врачу Валерии Георгиевне — она отлично знает все «пороки» его здоровья.

И началась обычная жизнь дисциплинированного курортника: гимнастика, плаванье, через день нарзанные ванны, утренние прогулки. А вечером кино, шахматы, бильярд.

Павлов попал за один стол с седым профессором. Тот назвал себя первым. Фамилия его показалась очень знакомой, однако Павлов долго рылся в уголках памяти, прежде чем вспомнил: когда шли дискуссии об экономических проблемах социализма в нашей стране, то именно этот профессор осмелился не согласиться с выводами авторитетного теоретика и тем привлек внимание читающей публики.

Профессор любил шахматы, и это их сблизило. Они стали совершать совместные прогулки. И разговор с каждым днем затрагивал все более острые темы. Профессор интересовался делами сельского хозяйства, его проблемами, много знал и часто ставил Павлова в трудное положение. Он, например, решительно не одобрял перевод колхозов в совхозы. Говорил, что производство продукции на сто гектаров земли в колхозах выше, чем в совхозах, приводил по памяти цифры.

Павлову пришлось ходить в библиотеку за справками. Он не согласен с профессором, более того, уверен, что в условиях Сибири этот переход надо было сделать гораздо раньше, а не тогда, когда многие колхозы стали отстающими. В этом случае удалось бы больше удержать людей в деревне. Да и с наблюдениями профессора он не мог согласиться: у них в области многие совхозы, организованные на базе отстающих колхозов, работают прибыльно, утечка людей прекратилась. И по выходу продукции совхозы впереди, и производительность труда у них выше, чем в колхозах, почти в два раза.

Но когда Павлов отыскал нужные цифры, то понял, что правы они оба. Профессор оперирует цифрами по стране в целом, Павлов же — по своей зоне. Дело в том, что колхозов больше осталось на юге страны, то есть в более благоприятных природных зонах, а совхозов больше всего в Сибири и в Казахстане. И если кубанские колхозы легко получают тридцать центнеров зерна с гектара, то сибирским совхозам, конечно же, за ними не угнаться. Поэтому показатели работы колхозов и совхозов надо сравнивать по зонам: кубанские с кубанскими, сибирские с сибирскими, тогда и выводы будут объективными.

При очередной встрече он высказал это профессору. Тот пожевал-пожевал губами, подумал и сказал, что, возможно, Павлов и прав, и что дома он попробует анализировать по зонам. И перевел разговор на проблемы молодежи в деревне и будущее села. Высказал мнение, что путь один: создавать агропромышленные комплексы, где люди были бы заняты и производством сельскохозяйственной продукции, и ее переработкой. Это будут поселки городского типа со всеми городскими удобствами, а в семьях — и колхозники, и работники промышленных предприятий. Привел в пример один из колхозов Крыма, где такой комплекс уже создан: хозяйство перерабатывает на своих предприятиях овощи, фрукты, виноград.

Мысль эта не нова для Павлова, но профессор с такой убедительностью рассказывал о том колхозе, что увлек и Павлова. И тому опять пришлось долго раздумывать. Конечно, идея великолепна! Тем более что комплексы уже есть. Но опять вопрос: где они есть? Почему профессор назвал Крым, Кубань. Там же своя специфика. А какой комплекс можно создать в сибирском колхозе или совхозе? Павлов берет одно из лучших хозяйств, самый крупный Березовский совхоз, где директорствует Григорьев. Какую фабрику по переработке своей продукции можно там построить? Маслозавод? Но это будет небольшое предприятие. Теперешние крупные маслозаводы обеспечивают переработку молока от десятков таких хозяйств, и людей там занято совсем мало, потому что все механизировано. Что же тогда? Мясокомбинат? Не подходит. Теперешние мощные мясокомбинаты успевают перерабатывать продукцию десяти-двенадцати районов. Овощи? В Березовском овощи не выращивают, этим занимаются пригородные хозяйства, но они всю продукцию сдают городу в свежем виде, перерабатывать нечего.

И опять Павлову ясно: профессор знает условия южных районов и совершенно не представляет сибирских. При очередной прогулке он сказал о своих выводах, и профессор ответил просто:

— Давайте создавать где можно, а тем временем будем думать о других зонах!

Но Павлов заметил, что после этого разговора профессор стал больше интересоваться Сибирью, задавал множество вопросов, завел разговор о производстве мяса и молока.

— Вот вы назвали цифры производства. Внушительно! Но знаете вы, что мы производим еще очень мало этих продуктов? Если взять потребность по научно обоснованным нормам, наше сельское хозяйство удовлетворяет ее в молоке и мясе только на пятьдесят процентов, а в яйцах на одну треть. А ведь прирост населения большой, через тридцать-сорок лет оно может удвоиться. Чувствуете, какие к вам претензии? Выходит, за сорок лет надо в четыре раза увеличить производство молока и мяса. А на сколько мы увеличили его, скажем, за последние двадцать лет? Незначительно. Между прочим, у вас в Сибири многие держат свой скот, личный? — Выслушав ответ Павлова, пожал плечами. — Значит, у вас даже прибавляется. Это хорошо. А знаете, что за четыре года в стране поголовье коров частного сектора сократилось почти на миллион? И все же в шестьдесят девятом году частный сектор произвел ровно треть всей сельскохозяйственной продукции. Это в денежном выражении. Сбрасывать это с общего нашего счета слишком рано.

Профессор все больше нравился Павлову. Он умел так подать свою мысль, что заставлял думать, спорить, искать. Но профессор закончил курс лечения и завтра уезжает. И это последняя совместная прогулка.

Они присели передохнуть на зеленую скамейку. Легкий ветерок трепал совсем седые, непричесанные волосы профессора, он щурился на солнце, блаженствовал.

— Знаете, Андрей Михайлович, я много думал о ваших рассказах про Сибирь. Проблемы у вас, конечно, очень сложные. Правда, я и в газетах, и в журналах читал об этих проблемах, стараюсь не отставать. Но есть у меня одно замечание. Все знают, что, скажем, производительность труда у нас в сельском хозяйстве ниже, чем, например, в Америке. А ведь Ленин особо подчеркнул, что в конечном счете все решает производительность труда.

Павлов согласно кивнул головой.

И профессор продолжал:

— Пишущие люди — журналисты, писатели — видят причину недостатков в том, что плохо подобраны кадры председателей или директоров, или плохо организовано соревнование, или не внедрена передовая агротехника, технология…

— Так это же верно! — воскликнул Павлов.

— Конечно! — улыбнулся профессор. — Все эти недостатки имеют значение, их надо устранять. Но главное все-таки не в этом, и, как я понял, вы не называете и писатели не называют самого главного виновника, хотя он, так сказать, на виду у всех.

— Кто же? — не терпится Павлову.

— Промышленность! Что вы так удивленно смотрите на меня? Виновата наша промышленность! — повысил голос профессор. — Вы что думаете, в Америке или Голландии сами фермеры такие умные, богатые, что перевели свое производство на промышленные рельсы? Они ничем не лучше наших крестьян, у наших организаторские способности даже лучше, образование выше. Это промышленники там вмешались и заставили, именно заставили фермеров перейти на промышленные рельсы! Они наготовили хороших машин, провели прекрасные дороги, электрифицировали, словом, как у нас говорят, подняли сельскохозяйственное производство на должный уровень. А наши промышленники отворачиваются от нужд села, у них свои программы, в которые не входит всемерная забота о сельском хозяйстве, поэтому у нас все еще нет комплексной механизации в животноводстве, нет многих необходимых машин в других отраслях. Это ведь смешно, Андрей Михайлович, когда крупное промышленное предприятие в наши дни посылает своих рабочих для помощи на севе, на уборке урожая. Это дико, если хотите. Промышленность должна обеспечить заказы сельского хозяйства на умные машины, а не слать людей от станков и счетно-решающих устройств на ручные работы в деревню.

Павлов молчал, он был подавлен логикой суждений ученого.

— Если бы у нас была слабо развита промышленность, так остро вопрос ставить, может, и не следовало бы. Хотя все равно промышленность, даже только развивающаяся, должна позаботиться о полной механизаций сельского хозяйства, чтобы потом в любое время можно было без ущерба брать из села необходимую рабочую силу, получать нужное количество сырья. У нас пока не все так, как следовало бы, значит, Андрей Михайлович, надо поправлять, — улыбнулся профессор. — И никуда мы от этого не уйдем, надо заставить наших промышленников исправить эту колоссальную ошибку. А между прочим, промышленность и сейчас еще, когда приняты важные партийные решения, я имею в виду мартовский Пленум ЦК партии, не хочет помогать селу в полную силу.

— Ну как же?..

— Андрей Михайлович, вы же сами знаете, что промышленность за первые четыре года этой пятилетки не выполнила планов снабжения сельского хозяйства ни по одной важной позиции. Возьмите машины, тракторы, автомобили, минеральные удобрения — всего недодано, по сельскому строительству план тоже не выполнен. Вот так, Андрей Михайлович… Пойдемте дальше. — Он поднялся.

 

11

На Пленум ЦК Павлов прилетел прямо из Кисловодска.

Слушая доклад Генерального секретаря о состоянии дел в сельском хозяйстве, о перспективах, Павлов не мог не погордиться: их линия — на лучшее использование земли — правильна!

Особенно ему приятно было слышать, как Генеральный секретарь определил главную задачу в области развития животноводства: корма, корма и еще раз корма! И в этом вопросе они у себя заняли принципиально правильную позицию!

В докладе их область названа в числе тех, где достигнуты некоторые успехи в повышении урожайности полей, в развитии животноводства. И Павлов досадует: почему они запоздали с заменой малоурожайных кормовых культур?

Гребенкин сообщил в письме, что нынче особенно хорошо показали себя луга, где в прошлом году проводились работы по улучшению.

И особенно порадовало Павлова сообщение Гребенкина о том, что урожаи всех культур обещают быть рекордными и только кукуруза, на тех небольших площадях, где ее оставили, развивается плохо. И это понятно Павлову: год явно не кукурузный — дождливый, с прохладным летом. С ужасом думает: а если бы и в этом году судьбу кормовой базы вверили «королеве»? И ведь соседи-то вверили…

«Надо все силы бросить на заготовку кормов, — думает Павлов. — И горожан поднять. Побольше заложить кормов в страховой фонд. В докладе сказано: корма заготавливать с расчетом удовлетворения потребности в них и скота, находящегося в личной собственности колхозников и рабочих совхозов. Значит, взятая нами линия на подспорье — правильная».

И только сейчас вдруг Павлову подумалось, что надо бы выступить на Пленуме, рассказать о первых удачах, о допущенных просчетах в создании кормовой базы, о значении этого самого «подспорья». Предъявить и претензии к руководителям промышленности. В докладе особо подчеркнуто, что подъем сельского хозяйства — дело общее!

В перерыве Павлов встретился с Моргуновым.

— Вот когда вам, Андрей Михайлович, надо выступить. Все ваши темы в докладе затронуты, а вам есть что сказать по каждой из них.

Павлов послал записку: просил слова. И, вслушиваясь в речи ораторов, стал набрасывать тезисы своего выступления.

На трибуну выходили и промышленники. Павлов отрывался от своих раздумий, слушал. Опять помощь обещают. Но беседы с профессором в Кисловодске не прошли даром для Павлова. На прошлом Пленуме он встретил бы аплодисментами заверения о помощи сельскому хозяйству, произнесенные представителями промышленности. Но сегодня он смотрит на это иначе. Что значит обещания столько-то дворов механизировать, столько-то станков сверх плана продать? «Нет, — думает Павлов, — селу нужны не отдельные благодеяния, не подачки бедным родственникам, а всесторонняя забота, о которой говорилось в докладе. Штопкой тут не обойдешься».

Павлов удивлен: судостроительная промышленность проявляет больше заботы о деревне, нежели те, кому это по штату положено. Нет, Павлов недоволен. Он выскажется за создание своеобразного центра, который возглавил бы разработку мер по комплексной механизации труда в животноводстве и других отраслях, по совершенствованию строительства на селе.

Вечером в гостинице Павлов продолжал обдумывать свое выступление, работал над тезисами. Однако выступить ему не пришлось: оказалось много желающих поделиться своими мыслями, предложениями.

Досадно, но что же делать… Вообще-то многое было высказано и другими. Правда, никто пока не поставил остро вопроса о вине промышленности за отставание сельского хозяйства. Но он найдет возможность высказать и это. А пока — нажмет на промышленников своей области.

В самолете уже прикидывал, каким путем лучше всего привлечь промышленные предприятия к более действенной помощи сельскому хозяйству.

Эти мысли Павлов и высказал членам бюро, когда докладывал о Пленуме ЦК.

Они были поддержаны, дополнены. Создали штаб под председательством Несгибаемого, которому поручили разработать конкретные планы шефства заводов и фабрик, учреждений культуры.

А Павлов отправился в поля — не мог он после месячного отсутствия оставаться в стороне от урожая. Тем более что через неделю опять в Москву — на сессию Верховного Совета.

 

12

Утром лил дождь, потом налетел сильный ветер, разогнал тучи. И когда Павлов выехал из города, засветило солнце.

Начались поля. Павлову рассказывали о состоянии хлебов во всех районах, и теперь он видит, что тревога товарищей вполне обоснованна. Действительно, зерновые, как выразился Несгибаемый, и радуют, и печалят. Да, добрые выросли хлеба! Но многие уже полегли. А рано полегшая пшеница — это до половины потерянного урожая. И уборка, это уже совершенно ясно, предстоит трудная: многие массивы придется косить лишь с одной стороны, а это вдвое снижает производительность машин.

Глядя на полегшие хлеба, Павлов думает: как не посетовать на сибирских селекционеров? На юге страны, на Кубани, на Украине, есть великолепные сорта озимых пшениц. При урожае в пятьдесят-шестьдесят центнеров с гектара не полегают! А в Сибири яровые пшеницы местной селекции не выдерживают и двадцатицентнерового урожая. Что же дальше? С каждым годом совершенствуется агротехника, с каждым новым циклом севооборота поля будут родить все лучше и лучше, этому поможет и нарастающее производство минеральных удобрений. Но ведь если в ближайшие годы не появятся высокоурожайные сорта яровых пшениц для Сибири, таких, которые не полегли бы при урожае в тридцать-сорок центнеров, то фактически усилия агрономов могут быть сведены на нет.

Павлову вспомнилось межобластное совещание, проходившее несколько лет тому назад, когда Терентий Мальцев, стоя на трибуне и по привычке выставив обе свои руки вперед, просил:

— Дорогие товарищи ученые и селекционеры! Нам очень нужен такой сорт яровой пшеницы, которая и при урожае в шестьдесят центнеров не полегла бы. Наши поля, особенно паровые, могут уже родить пятьдесят-шестьдесят центнеров, но не родят, потому что предельные возможности существующих у нас сортов не позволяют этого. Так, пожалуйста, не подведите нас…

Прошло несколько лет, но пока не слышно ничего обнадеживающего. А теперь к просьбе Мальцева присоединятся тысячи агрономов Сибири. Да, нужны чрезвычайные меры! Ученые обязаны чувствовать это, иначе подведут хлеборобов.

Павлов достал из папки сводку за первое полугодие. Она составлена для членов бюро и несколько необычна: рядом с показателями удоев коров по району в среднем стоит показатель самого отстающего хозяйства. Это, так сказать, характеристика работы и первого секретаря райкома партии. Разница между средним и отстающим весьма чувствительна.

Но Павлов понимал, что эти несколько цифр далеко не полно характеризуют отстающее хозяйство. Беды его можно увидеть и понять лишь на месте. Вот он и решил навестить самое отстающее хозяйство Приреченского района.

Секретарь райкома Каштанов ждал Павлова. Они сразу же поехали в колхоз «Смена». В дороге Павлов попросил рассказать, почему это хозяйство оказалось в числе отстающих.

Каштанов начал перечислять причины. Они в общем-то характерны для большинства отстающих: маловато людей, слабовата механизация на фермах, плохо со строительством, трудное финансовое положение.

— Что же за год сделал секретарь райкома?

Каштанов заметно оживился:

— Кое-что удалось, Андрей Михайлович. Поручил отделению «Сельхозтехники» механизировать в колхозе два коровника. Полная механизация! Но в других-то коровниках современные машины не приспособишь. Выделили побольше минеральных удобрений. Райком комсомола отобрал десять лучших комсомольцев из числа окончивших школу механизации и всех их направил в «Смену». Нынче помогли им людьми на заготовке кормов, и сена запасли со страховым фондом. Это впервые в истории колхоза. Ну, и укрепили руководство партийной организации — перевели сюда Бурмистрова, от Коршуна взяли.

— А Коршун не в обиде? — спросил Павлов.

— Не в первый раз от него забираем кадры. А в колхозе Бурмистров очень нужен. Все же два года проработал в передовом хозяйстве, многому научился.

— И как пошло у него?

— Неплохо. Он только три месяца там, но взялся за дела с желанием. По его просьбе и Коршун колхозу помогает: выделил семян донника, люцерны, продал двух племенных быков, десять чистопородных телок.

— Когда же можно ожидать результаты?

— А мы с предриком соревнуемся, — улыбнулся Каштанов. — По вашему указанию за ним закреплен самый отстающий совхоз. Вообще же, Андрей Михайлович, если говорить о производственных показателях, то «Смена» нынче все планы-заказы перевыполнит. Правда, вы теперь принимаете во внимание прежде всего планы производства. Здесь сложнее… По зерну, это уже ясно, перевыполнение будет, а по молоку и мясу потруднее.

Вот она «расслабленность», о которой говорил Гребенкин в прошлом году. План-заказ выполняют — и уже спокойны. А ведь теперь очень важно как можно больше производить, чтобы продавать сверх плана! Особенно отстающим, у которых денег в запасе нет. Теперь же мясо и молоко, проданные государству сверх годового плана, оплачиваются по полуторной цене, да и основная-то цена повышена весьма существенно.

Каштанов показал Павлову поля колхоза «Смена». Они мало чем отличались от соседних. Когда год благоприятный, то разница в урожаях мало заметна, это Павлов давно знал. И стада коров выглядели обычными, никто не определил бы по виду животных, что эти — отстающего колхоза. Отставание в удоях, как пояснил Каштанов, определилось в стойловый период: не хватило кормов до конца зимовки. А это удел всех отстающих.

Ферма, на которую они приехали, мало походила на современные. Здесь только два двора типовые — о них-то и рассказывал Каштанов, другие же старенькие, с множеством подпорок. И усадьба колхоза бедновата. Выделялось лишь здание клуба. Но и клуб этот не сравнишь с теми, что у Коршуна или Григорьева. Новые дома в деревне есть, но их мало, а главное — лишь «возрастом» они и отличаются, по размерам же — как старые.

И контора колхоза размещалась в старом доме, составленном из двух избенок.

Председатель колхоза — коренастый крепыш, с сильно загоревшим лицом, с белесыми волосами — ждал гостей, поднялся навстречу:

— Председатель Борисов…

Представился и парторг Бурмистров. Тот, в отличие от Борисова, был рослый, тонкий, с правильными чертами бледного лица.

— Хозяйство посмотрите, Андрей Михайлович? — спросил Борисов.

— И поля, и выпасы, и ферму мы уже посмотрели, — за Павлова ответил Каштанов. — О твоих показателях я тоже рассказал. Хвастаться-то нечем было, — усмехнулся он.

— Пока нечем, но… — Борисов переждал, посмотрел на парторга. — Все же надеемся первого секретаря райкома перебросить на другой отстающий, — он улыбнулся. — Постараемся снять с вас хлопоты за «Смену»…

— Еще с годик такого шефа не мешает иметь, — возразил Бурмистров.

Сидя у стола председателя, Павлов присматривался к Борисову. От Каштанова он знал, что по образованию Борисов агроном, работал в совхозе, третий год руководит здесь. Человек умный, трезвый, старательный.

Павлов спросил, сколько выигрывает колхоз от нового повышения цен на мясо и молоко.

— Поддержка большая, — заговорил Борисов. — Мы прикидывали: тысяч шестьдесят за счет повышенной цены, а вот за сверхплановую продажу — самая-то выгода! — тут мы пока только мечтать можем. Но стимул хороший!

Бурмистров несколько охладил пыл председателя, заметив, что хотя выигрыш и шестьдесят тысяч, но и в этом году прибыль от продукции животноводства они не получат, лишь сведут концы с концами.

— Это правильно, — подтвердил Борисов. — Но все же! Убытков нет, и то хорошо…

— А передовые-то как наживутся на новом порядке оплаты! — продолжал свое Бурмистров.

— Чего говорить о передовых, если мы никогда не поравняемся с ними, — пожал плечами Борисов.

— Это почему же? — удивился Павлов. — Думаете держаться ближе к отстающим? Разве эта позиция чем-нибудь удобна?

— Позиция плохая, Андрей Михайлович… Но передовых нам теперь не догнать, и мечтать об этом фактически бесполезно. — Заметив на лице Павлова недоумение, поспешил как-то сгладить впечатление: — Мы, конечно, настраиваем людей, говорим, что всех можем опередить, но люди-то, Андрей Михайлович, теперь грамотные и понимают не хуже нас. И все мы знаем, что нам никогда не опередить Коршуна и многих других, которые раньше нас сумели встать на ноги. Теперь-то они пошагают на третьей скорости! Получается так, что они на ТУ летят, а мы за ними на «кукурузнике» трепыхаемся…

Павлов уже понял, что председатель разговорчивый, решил не перебивать его, пусть выскажет все, что «накипело». И Борисов очень популярно объяснил, почему им не догнать передовых. Еще при первом повышении цен на продукты сельского хозяйства и при введении поощрительной оплаты за сверхплановое зерно передовые хозяйства получили больше преимущества; они и до этого планы по зерну перевыполняли, а новый план-заказ стал меньше, значит, сверхплановая сдача возросла, и им в карман пошли, как выразился Борисов, «шальные деньги». Если передовое хозяйство даже не увеличило сдачу продукции, оно все равно стало получать многие тысячи рублей дополнительных средств. А в отстающих хотя и поднялся денежный доход, но прибыли почти не было, так как сверх плана много сдать не могли.

— А все это влияет на настроение людей, — говорит Борисов. — В передовых много денег, там и настрой другой…

— Но зарплата гарантирована всем, — перебил Павлов.

— Это мы знаем, Андрей Михайлович. Мера эта помогла удержать людей и в отстающих колхозах. Вообще колхозники стали жить много лучше даже в самых отстающих. За это все говорят спасибо! Однако, Андрей Михайлович, теперь мы начинаем чувствовать и минусы гарантийной оплаты…

— Это верно! — поддержал председателя парторг.

Павлов с возрастающим интересом слушал Борисова, почувствовал в нем человека думающего, наблюдательного.

В гарантийной оплате Борисов увидел вдруг, как он выразился, «определенное зло»: колхозники стали получать хорошо, но у них еще мало стимулов поднимать общее артельное хозяйство. Если поднимут его даже до уровня средних, то в заработке-то ничего решительно не выиграют, он уже не будет выше теперешнего. Но еще опаснее другое: если производственные показатели их колхоза хуже, то опять же колхозники не пострадают материально, их заработок гарантирован.

— Моральную сторону почему отбрасываешь? — возразил Каштанов.

— Тут надо учитывать конкретную обстановку, — отозвался Борисов. — С моральной-то стороной у нас давно смирились, в передовых не ходили, все в отстающих, к этому уже привыкли. За последние два года у нас дела заметно улучшились, однако все видят: до передовых стало еще дальше.

Доводы Борисова кажутся Павлову убедительными. Если у колхозников утратился интерес к росту общественного производства, то надо что-то менять, как-то иначе воздействовать на психологию людей. А как?

Ответ оказался неожиданным для Павлова.

— Надо переводить наш колхоз на совхозные рельсы.

— Это почему же?

— Я так понимаю, Андрей Михайлович: наверное, к нам приехали сразу два секретаря не для прогулки, а чтобы решить, как нам дальше жить. И потому разговор должен быть совершенно откровенным. Несколько лет уже мы проедаем государственные денежки. На гарантийную оплату кредиты банк дает бесперебойно. Но знаете, сколько мы уже набрали кредитов под эту оплату? Больше трехсот тысяч. Теперь надо рассчитываться, сроки пришли. А чем? Хорошо, что повысили закупочные цены, в этом году мы, может быть, сведем концы с концами, обойдемся без нового кредита. А когда же отдавать долг? Да и трудно хозяйничать, когда банк выдает деньги только на зарплату, а насчет других расходов мудрить каждый раз надо.

Павлов думает: «Борисов управлял фермой в совхозе, Бурмистров тоже совхозник, потому и захотелось им в совхоз».

Борисов словно угадал ход мыслей Павлова.

— Не подумайте, Андрей Михайлович, что мы с Бурмистровым бывшие совхозники и гнем свою линию… Строго-то говоря, мы фактически и здесь как в совхозе, потому что живем за счет государственных средств, на зарплату себе не зарабатываем, а получать ее все равно получаем, благо государство у нас доброе. Так что с этой стороны все ясно. А теперь с другой: в совхозе все же дисциплину легче наладить, в совхозах, вы сами знаете, производительность труда в два раза выше. Нам нужно фермы заново возводить, все равно без кредитов государства ничего серьезного нам не построить. Культурные учреждения тоже надо строить, а денег нет. Выходит, так и так за счет государства, — развел он руками. — Так лучше, сразу встать, на правильную дорогу.

Павлову вспомнился недавний разговор с профессором. Его сюда бы, послушать сибиряков…

Однако сам Павлов попытался перевести разговор в иное русло. Обратил внимание колхозных руководителей на решения последнего Пленума: какие огромные вложения намечены в очередной пятилетке в сельское хозяйство — на механизацию, на новое строительство! И нам надо думать, как эти средства лучше использовать для подъема общественного хозяйства.

— И опять, Андрей Михайлович, все это только для передовых стимулирующие средства. Они еще круче зашагают, еще быстрее будут от нас удаляться, — упорствовал Борисов. — Вот и теперь посмотрите: кто много строит? Передовые! У них деньги есть. Где создаются механизированные комплексы, в каких колхозах? Только в самых передовых. А как же иначе? Все резонно. Но теперь с другой стороны взгляните на дело. Кому строительные колонны да отряды посылают? Конечно, тем, кто много строит, значит, опять же передовым. Мы в прошлом году двор поставить затеяли, поехал я за строительными материалами, а надо мной смеются: просит, мол, на какой-то дворишко! Вот в Кузинском совхозе возводят свиноводческий комплекс, там в пятнадцать раз объем строительных работ больше. Видите, как? Или другой пример. Мы ездили недавно в колхоз «Сибиряк», что в Дронкинском районе. Там Соколов Иван Иванович председателем… Этот для колхозников дом отдыха строит, спортивный зал, и фермы у него, как игрушки. Так и на него строительная колонна работает, ей там есть где развернуться. А кто построит первый механизированный комплекс, тот первым и сливки снимет, прибыль-то расти будет! А с нашими малыми деньгами никуда не сунешься — ни шабашников не подговоришь, ни материалов на стороне не достанешь, ни запчастей к машинам. Нет, Андрей Михайлович, переведите нас на совхоз! — заключил Борисов.

На некоторое время все примолкли. Заговорил Бурмистров:

— Сложно все это, Андрей Михайлович… Но вот что надо учесть: не только передовые хозяйства решают задачи, поставленные перед деревней. И наша продукция играет свою роль. А нас, отстающих, немало, к сожалению. Да и середняков порядочно. И вот о чем приходится задумываться: все — и передовые, и отстающие — выполняют одну общую задачу, а дороги у них теперь разные. Одни уже по асфальту покатили вперед, да на новейших машинах, а другие все еще по бездорожью тянутся. Вины передовых тут нет, это мы понимаем. Но и винить отстающих… Конечно, вина есть, — спохватился Бурмистров. — Отстающие есть отстающие. Но всю вину перекладывать на плечи колхозников, которые еще остались и работают в артели, — тоже вроде бы не очень правильно. Не век же им рассчитываться за грехи прежних руководителей, которых часто не они себе и выбирали. И вот с этих позиций что-то надо делать.

Он переждал, достал папиросу, но, увидев, что никто не курит, спрятал ее обратно, продолжал рассуждать:

— Вы думаете, почему Борисов о совхозе заговорил? Наши колхозники видят: прирезали к Коршуну отстающий колхоз, он там за пять лет все производство перекроил, заново все отстроил, бывшие колхозники только радуются. От нас за последний год восемь семей уехали и все на ту ферму, что была отстающим колхозом. Пример-то наглядный, как говорится.

— Так это уже другое дело! — воскликнул Павлов. — Борисов поднял вопрос, а Бурмистров подсказал его правильное решение! Следует проявить особую заботу об отстающих хозяйствах. Только на передовиках, конечно, не выедешь. Но ведь в наших силах преодолеть отставание хотя бы и вашего колхоза!

Но Борисов стоял на своем:

— Сильно ушли от нас передовики, Андрей Михайлович. Пусть их не очень много, не большинство, как говорят, но эти хозяйства для отстающих вон какой пример: в ту сторону колхозники все время посматривают и если не в город уезжают, то к передовикам. Да что сравнивать, — взмахнул он рукой. — Смотрите, что получилось со школой. У нас в двух бригадах теперь стали эти трехлетки — три класса. И что же? Девчонке или мальчишке десять лет, а родители должны отрывать их от дома — в другую школу, в другую деревню посылают. До восьмого класса еще хоть в своем колхозе, а затем — в райцентр, в среднюю школу, а там еще дальше. Словом, с десяти лет в наших бригадах колхозники своих ребятишек в глаза, считай, не видят. Разве это привьет любовь к родным местам? И думать нечего! Почему наши подались к Коршуну? Там средняя школа на месте, больница лучше, чем в райцентре, дворец тоже лучше районного.

Павлов и сам часто раздумывал обо всех этих проблемах, искал выхода из заколдованного круга. И вот теперь, как ему казалось, он нашел его. Конечно же, надо все силы бросить на помощь отстающим. Почему бы в некоторых отстающих не возвести механизированные комплексы? И сделать это с помощью государственных средств. Почему бы к отстающим в первую очередь не направить механизированные строительные отряды и колонны, лучших шефов из города. И тем самым вдохнуть, что называется, жизнь в сердца людей, помочь созданию того самого настроя, о котором говорил Борисов.

Выслушав горячую речь Павлова, Борисов словно бы потеплел, оттаял, заулыбался:

— Если бы все так, Андрей Михайлович, тогда и разговор другой. Тогда было бы у нас с Бурмистровым с чем выступить перед своими колхозниками. А то читаем в газетах: там-то уже разработан план социально-культурных мероприятий, там-то санатории свои. А наши говорят: разве для государства мы другие? Почему где-то колхозники в свои санатории ездят, а мы и слово-то это только из газет знаем. Разве там совсем другие колхозники? И поверьте, Андрей Михайлович, я и сам над этим задумываюсь. Или в печати так подбирают факты, что все про плавательные бассейны да про санатории колхозные пишут, или так оно и есть. Вот потому я и сказал вам про совхоз. Нельзя же так: звание одинаковое — колхозник, а жизнь очень уж разная.

Заговорил опять Бурмистров:

— И все же, Андрей Михайлович, надо прямо сказать: сибирскому колхознику, да и совхознику, конечно, почету много меньше, чем… — Он замялся. — Но и дразнить сибирского селянина соблазнами Юга, как это делается у нас в печати, — не очень умно, я бы сказал. Читаешь о богатстве колхозов, и руки опускаются.

— Пишут правду, — отмахнулся рукой Борисов. — Так это все и есть. — И вдруг рассердился: — Тут не знаю к кому претензии — к Госплану или еще к кому, а может, и к нашим сибирским руководителям, — глянул он почему-то на Каштанова. — Может, наши руководители не так заботливы о людях, как тамошние? Иначе почему такая разница? Несправедливо это, Андрей Михайлович. Тут ведь, как говорят некоторые: раз, мол, люди уезжают на Кубань, значит, там руководители лучше, сумели создать более привлекательную жизнь своим колхозникам.

И эти «колючки» Павлов выслушал молча. В самом деле, нельзя считать нормальным, когда колхозник или рабочий совхоза на Юге зарабатывает не меньше сибиряка, а прожиточный минимум в Сибири в полтора раза выше, особенно в расходах на одежду, на топливо, на фрукты. Павлов давно собирался поставить эти вопросы перед Москвой. И сегодняшний разговор лишь укрепил его намерение.

«Да, надо ставить вопрос, и как можно скорее, пока рассматриваются планы на очередную пятилетку», — думает Павлов. Он уже рад, что такой острый разговор сегодня произошел. И решил поделиться своими планами помощи отстающим. В очередной пятилетке надо поставить задачу: по два самых отстающих хозяйства в каждом районе подтянуть во всех отношениях к уровню передовых. Он увлекся этой идеей, считая ее совершенно реальной, и сейчас горячо говорит как о вопросе решенном. И ему кажется, что Борисов и Бурмистров начинают верить в возможность коренного перелома.

На следующий день Павлов высказал эти мысли и своим ближайшим соратникам, когда рассказывал о поездке в колхоз. Его предложения поддержали. За пятилетку наметили вывести в число передовых восемьдесят самых отстающих сейчас хозяйств. Построят там силами городских организаций все необходимое для нормальной работы и жизни — и комплексы механизированные, и культурно-бытовые помещения, и все, что будет к концу пятилетки в передовых.

В этот же день началась работа по составлению списков отстающих хозяйств. Районам предложено разработать перспективные планы их развития и подъема. Несгибаемый и Гребенкин подбирают шефов, строительные тресты, которым будет поручено работать в отстающих хозяйствах.

 

13

Всем было ясно, что урожай нынче будет хороший, но далеко не все предполагали, что он окажется рекордным! Особенно в южных, самых хлебных районах области. Соколов сообщил, что пшеницы намолачивают более тридцати центнеров с гектара, а Григорьев и Коршун хвалились намолотами овса: до сорока центнеров!

Однако вслед за радостями пошли огорчения. Трудно было косить на свал, а молотить тем более — хлебные валки мощные, соломистые, поэтому производительность комбайнов низкая. Даже 15—17 дней отличной сентябрьской погоды не решили судьбы уборки. В валках оставались еще сотни тысяч гектаров зерновых, когда на Сибирь снова обрушились дожди.

Еще в июле, читая газеты, Павлов восхищался: на Кубани некоторые хозяйства завершили обмолот хлебов за неделю. Правда, он знал, что это совсем не потому, что комбайнеры вырабатывают там по пять норм за день. А потому, что нагрузка на машины нормальная, а точнее — значительно ниже, чем в Сибири. Разве это можно назвать разумным планированием? На Юге можно убирать дольше, чем в Сибири, — погода позволяет, в июле страда-то. А в Сибири совсем другие условия. Выход один: здесь нагрузка на комбайн не должна превышать ста — ста двадцати гектаров. Тогда в любой год можно убрать без потерь все хлеба. Иначе…

Иначе будут повторяться картины, напоминающие и нынешний год, и многие предшествующие. Ведь не раз уже бывало, что в Сибири и Казахстане большие площади хлебов уходили под снег. Реальная угроза этого есть и нынче. И Павлов никак не может принять вину только на себя, на сибирских хлеборобов. На его памяти уже не однажды принимались решения, в которых признавался необходимым такой уровень механизации сельского хозяйства Сибири, при котором уборка урожая продолжалась не более 10—15 дней. Решения эти пока не выполнены. И если сохранятся нынешние темпы оснащения Сибири комбайнами и автомашинами, то в будущем потери могут быть более значительными, потому что урожаи-то растут! А каково труженикам, вырастившим хороший хлеб, терять его при уборке? С этим никак нельзя мириться!

Эту свою горечь Павлов выговаривал Моргунову, когда они поехали по полям. Павлову хотелось, чтобы Моргунов возражал ему, доказывал неправильность его суждений. Он готов спорить, у него в запасе есть и другие доводы.

Но Моргунов не спорит с ним. Больше того, успокаивает: в соседних областях еще тяжелее с уборкой, там больше хлебов лежит в валках. Тоже утешение!..

А по обе стороны от шоссе видны комбайны. Они не двигаются. Ночью прошел дождь. Павлов попросил Петровича подвернуть к видневшейся группе комбайнов. Из полевого вагончика вышли механизаторы, окружили приезжих. Один из комбайнеров, отвечая Павлову, взмахнул рукой:

— Будь она неладна, ваша Сибирь…

Выяснилось, что он с Кубани, по фамилии — Кочубей. Приехал две недели назад помогать сибирякам.

— И убрать-то удалось всего шестьдесят четыре гектара, и то хлопцы в обиде, — кивнул он на ребят.

— Да разве мы на тебя! — сказал кто-то.

— Ну, все же урожай вы своими руками выращивали, надеялись сами его убрать, значит, и заработок за него получить, а теперь я несколько сотенок увезу на Кубань. Что, неверно?

Никто не ответил.

Проверили состояние хлебных валков. Молотить нельзя — это ясно. Механизаторы рассказали, что испробовали все приемы — пускали комбайны друг за другом, — один молотил, другой вторично перемолачивал массу, но потери все равно большие.

Когда поехали дальше, Моргунов заговорил о кормах, о животноводстве. И Павлову подумалось, что этот добрый человек старается отвлечь его от грустных размышлений. По кормам-то Павлову было что ответить: впервые выполнен план заготовки сена. А план был увеличенный, с учетом потребности и скота, находящегося в личной собственности.

Вскоре после октябрьских праздников выпал снег. И теперь окончательно ясны итоги сельскохозяйственного года. Перед Павловым лежат сводки, анализы. «Все хорошо, — вздыхает он, — если бы не заглядывать под снег…» А под снег ушли десятки тысяч гектаров прекрасных хлебов. И не только у них — у соседей тоже. А сколько потеряно при запоздалом обмолоте валков в октябре и ноябре? Многие миллионы пудов.

Павлов давно приметил, что трудные годы имеют и свои положительные стороны: заставляют серьезнее думать о будущем, глубже анализировать недостатки и просчеты. Но вот что удивляет: почему никто даже не пожурил его за потери? Неужели потому, что продали сверх плана двадцать миллионов пудов зерна, перевыполнили задания пятилетки по всем видам продукции? Но как можно прощать потери выращенного уже урожая? Он лично не хочет этого прощения, он ждет обвинения! И тогда со всей серьезностью он стал бы доказывать, как много трудностей создают общие просчеты, нашел бы и конкретных виновников огромных потерь хлеба. Значит, были бы приняты меры по предотвращению ошибок в будущем. А пока… пока глубокий снег прикрыл все ошибки.

Успокоившись немного, Павлов изучает сводки по животноводству, по кормам. Тут много отрадного: хорошо продвинулись вперед с удоями коров. Уже шесть хозяйств области одолели рубеж 4000 килограммов, а племзавод «Приречный» почти «догнал себя» — перешагнул за 5000. Это Гребенкин, выполняя взятое на себя обязательство, помог коллективу племзавода. И, судя по его рассказу, помощь потребовалась небольшая: установили рацион кормов коровам такой, каким он был в годы наивысшей продуктивности, и удои круто пошли вверх.

Все районы, кроме одного, уже перевыполнили годовые планы по продаже мяса и еще порядочно скота сдадут сверх плана. А с кормами просто хорошо! В экспериментальных районах страховой фонд грубых кормов — свыше сорока процентов, в остальных тоже есть переходящие фонды и грубых, и сочных кормов, везде зарезервированы концентраты.

Вспомнилась вчерашняя поездка в Дронкинский район, встреча с Соколовым. Не было еще случая, чтобы у этого передового председателя не нашлось претензий к Павлову. Вот и на этот раз он обрушился на него с упреками:

— Подвел ты нас, Андрей Михайлович! Прибылей больших лишил…

В свое время, когда экспериментальным районам было дано право самим определять, какие отрасли развивать, какие ликвидировать, Соколов решил избавиться от свиней, потому что они приносили убыток. Зато он увеличил поголовье овец. Теперь же, когда ввели новые цены на мясо, Соколов подсчитал, что ему было бы выгоднее держать свиней, а не овец. И отсюда упреки:

— Я сколь раз говорил тебе, Андрей Михайлович: объявите цены на наши продукты, а мы сами решим, чего больше производить! Ведь если нам выгодно, значит, понимаешь, и государству выгодно, потому оно хорошую цену на тот продукт и назначило. Только цены-то надо потверже устанавливать, не кажинный год менять их, понимаешь, а то совсем задергаете нас…

Упрек серьезный. И Павлов скажет о нем в докладной записке, которая почти готова. Через два дня он летит в Москву для участия в работе одной из комиссий Верховного Совета СССР.

А вот справка о наличии скота в личной собственности. И опять вспомнилась вчерашняя поездка. Он побывал и у Варвары Петровны в Ясной Поляне. Первое, что бросилось в глаза, — корова в деннике. А Варвара Петровна, выскочив на улицу, сразу поняла, почему Павлов стоит у денника. Закудахтала:

— Так вот опять завела коровенку-то, Андрей Михайлович. Не одна, правда, а с соседкой Матреной. И телевизор на двоих, и корова теперь напополам, — весело смеется она. — Да и как не заведешь, Андрей Михайлович! Бывало, с кормами-то одно мученье, а сейчас списки составили, кому сколько сена привезти, за доставку только уплатить надо. Тут и дурак будет держать скотину-то. У нас в деревне еще три коровушки нынче добавилось… И еще некоторые думают обзаводиться.

Глядя в сводку, Павлов видит и этих трех коровушек, и Варварину буренку, уже вошедших в статистические отчеты. Значит, стало побольше оседлых крестьян, более весомо и «подспорье»!

Вечером у себя дома Павлов продолжал работать над докладной, уточняя кое-что. Вот раздел о кормах. Теперь каждый год будут улучшать 200—250 тысяч гектаров лугов и пастбищ. Это позволит применять широкозахватные сеноуборочные машины, вообще вводить комплексную механизацию — простор велик! Но пока очень мало машин для этого.

Большой раздел посвящен зерновому хозяйству. Главные нужды: велика нагрузка на комбайны, вечно не хватает автотранспорта для отвозки зерна. И особая претензия к селекционерам: в Сибири очень нужны свои высокоурожайные сорта яровых пшениц.

А дальше об удобрениях. Решения по этому вопросу ясны: в первую очередь удобрения направляют туда, где наиболее высока отдача урожаем. Но почему считают, что на Юге отдача выше? Павлов приводит материалы опытных станций и особенно интересные многолетние данные агронома Климова: на паровых полях центнер удобрений обеспечивает прибавку не менее четырех центнеров пшеницы. Такой высокой отдачи на Юге нет! К месту, как кажется Павлову, приведено высказывание академика Прянишникова. В свое время он побывал в Зауралье и после этого написал следующее: «В качестве первоочередной зоны химизации по яровой пшенице выдвигается Зауралье». А ведь академику Прянишникову можно верить! Однако этот завет остался без внимания со стороны плановых органов.

И вот последний раздел. Грустная справка: за пять лет из колхозов и совхозов области выбыло более 130 тысяч человек. Вывод тоже ясен: необходимо создать более привилегированные условия земледельцам Сибири.

Но самое главное — механизация! По темпам ее Сибирь вправе занять первое место. Пока же уровень механизации здесь ниже, чем на Кубани, на Украине. А ведь из сел Сибири люди будут уходить не только из-за условий жизни, но и потому, что сибирская промышленность развивается быстрее, чем в любой другой зоне, притягивая к себе новую рабочую силу.

Наконец-то Павлов почувствовал, что докладная, как она была задумана, получилась! Завтра на бюро обсудят ее, и тогда — в добрый путь.

Приехав в Москву, Павлов сразу же попросился на прием и в ожидании ответа приступил к работе в комиссии. На третий день ему позвонили поздно вечером в гостиницу, сказали коротко:

— Завтра к одиннадцати утра вас просит Генеральный секретарь…

Павлов встал, заходил по комнате. Ему не доводилось еще один на один беседовать с Генеральным секретарем. И вот теперь, когда до встречи осталось совсем немного времени, он думает: с чего начать? До сей минуты все было ясно: он вручит подготовленную записку и постарается обстоятельно прокомментировать ее. Теперь же вдруг понял, что план этот плох. Записку он мог передать и обычным путем. О встрече-то просил потому, что сам хотел высказать все, что «наболело», чтобы самому знать и результат.

И созрело другое решение. Записку он отдавать не будет. Он лишь скажет в ходе беседы, что все изложено подробно в записке, и если ею заинтересуются, — отдаст.

Начнет же вот с чего. На его взгляд, к выполнению решений мартовского Пленума ЦК не все подошли с должной ответственностью, особенно в отношении поставок сельскому хозяйству добротной техники, автомашин, запасных частей, удобрений. И в первую очередь это ощущают на себе сибирские хлеборобы и животноводы. Выскажет претензии к Госплану, где, по его мнению, не очень умело разрабатывают планы развития сельского хозяйства. Этот орган необходимо укрепить отличными знатоками села вообще и сибирского в особенности, потому что Сибирь занимает большой удельный вес в производстве товарной продукции сельского хозяйства. (Мелькнула мысль: «Несгибаемого в Госплан бы! Он-то уж учел бы интересы сибиряков, отстоял бы!»)

А затем расскажет о разработанных мерах помощи отстающим хозяйствам, об улучшении использования земли-кормилицы, об экспериментальных районах и о выводах из этого эксперимента, наконец, о том, какая помощь нужна в связи с реализацией намеченных планов.

И в заключение — об особом внимании к сибирской деревне, к сибирякам. О создании большей заинтересованности — и моральной, и материальной — для тех, кто трудится в этом плодородном, но суровом крае.

Еще и еще раз обдумывает Павлов предстоящий разговор и, сам того не замечая, все убыстряет шаги, ускоряет повороты…