1

Стоял апрель 1955 года. Снег почти везде уже сошел с полей, и только в самых глубоких кюветах вдоль шоссейной дороги лежали крохотные сугробики, почерневшие от дорожной пыли.

В один из таких дней я заехал в Дронкинский район — почти самый южный в области.

В райкоме сообщили, что заседает бюро.

В это время из кабинета секретаря райкома начали выходить взволнованные, но молчаливые люди. Из всех, вышедших из кабинета, я знал в лицо только одного — Павлова. Года три тому назад мне довелось подготавливать к печати его статью о делах колхоза, где Павлов был председателем. Минувшей осенью он тоже писал для нашей газеты, но уже как председатель райисполкома. Тогда Дронкинский район одним из первых в области перевыполнил план хлебозаготовок.

Мы с Павловым отошли в конец коридора.

— Заседаете?

— Без этого нельзя, — улыбнулся Павлов и прищуренным правым глазом (это его привычка) глянул на меня.

— Как сев-то?

— Отстаем. Вот сегодня на бюро принимаем, как говорится, оперативные меры. — Павлов снова улыбнулся и опять прищурил правый глаз.

— Какой колхоз особенно отстает?

— Все отстают. Хвастать нечем. А тут еще приписками начали заниматься.

— Кто?

— Соколов Иван Иванович отличился… Пятьсот гектаров приписал… Вот сейчас будем разбирать…

Пригласили заходить.

Секретарь райкома Обухов коротко рассказал о приписке, допущенной председателем колхоза «Сибиряк».

— Вместо того чтобы по-настоящему организовать работу в бригадах, мобилизовать все силы на проведение сева в сжатые сроки, Соколов пошел по линии наименьшего сопротивления! — голос Обухова звучал гневно.

С Обуховым я встречался на уборке в прошлом году и знал, что секретарем Дронкинского райкома он работает всего один год и сюда приехал сразу после окончания областной партийной школы. До учебы он был тоже секретарем в одном из северных районов, но не первым, а, кажется, третьим. В области говорили, что Обухов волевой человек, из числа лучших секретарей. Такое мнение сложилось после удачного прошлого года.

— Давай, Соколов, объясняй, как ты дошел до жизни такой? — сказал Обухов.

Сидевший рядом со мной высокий мужчина, в гимнастерке, с остриженной под машинку большой головой, поднялся и, переступив с ноги на ногу, произнес негромко:

— Что ж, Михаил Николаевич, объяснять… Вы сами обнаружили, нам защищаться нечем. Виноваты, понимаешь, то есть не все виноваты, — оживился вдруг Соколов, — бригадир и агроном ни при чем. Вина моя…

— Хоть тут совесть заговорила! — бросил Обухов. — Как ты сам-то это расцениваешь? Давай уж начистоту! Сам-то как оцениваешь эту приписку?

— Чего ж тут оценивать. Отставать не хотелось… Думали, дня за два закроем эти пятьсот гектаров. Сводку-то мы подали раньше — двадцать четвертого, думали, натянем.

— Натянем! Вот мы тебе натянем! Ты, Соколов, доложи членам бюро: сколько ты вообще посеял, к какой цифре фактического сева сделал приписку?

Соколов, до этого ни разу не взглянувший на Обухова, теперь внимательно посмотрел на секретаря.

— Вы, Михаил Николаевич, по первому вопросу объявляли наши показатели.

— Ты не виляй, ты сам назови.

— Могу и сам. Что ж, товарищи! — Соколов как-то сразу подтянулся, обеими руками поправил ремень. — Что ж, товарищи, посева, понимаешь, у нас нет совсем…

— Вот видите! Саботирует сев, а районному руководству очки втирает! Видали его? Ну, садись. Послушаем, как наш лучший тракторный бригадир приписки делает. Давай, Орлов, докладывай!

Вихрастый, с загорелым лицом человек в кожаной куртке встал и вытянулся по-военному. А Соколов сел, прежде посмотрев на свой стул, словно боясь ошибиться местом.

— А чего греха таить, Михаил Николаевич, мы — коммунисты и должны говорить прямо, — сказал Орлов.

— Вот-вот! Прямо и говори, как ты с Соколовым… Видите ли, два сокола-орла там собрались! — накалялся все больше Обухов.

— Не мы первые, не мы последние, Михаил Николаевич. Не первый год так ведется.

— Что так ведется? — перебил Обухов.

— А вот эти приписки. Сводку в МТС от бригад требуют на два дня раньше отчетного срока. Каждый раз и прикидываешь: сколько за эти два дня сделаешь? В прошлом году моя бригада в день засевала по триста гектаров! Думали — сойдет. Земля вся готовая. А тут дождь — вот и просчитались.

— Видели, как он выкручивается, — усмехнулся Обухов. — Умнее ничего не скажешь? — строго глянул он на Орлова.

— Тут и ума большого не нужно. Не мы это установили. Проверьте, Михаил Николаевич, любую бригаду нашей МТС — во всех есть приписка.

— Все по пятьсот гектаров приписали?

— Может, и не по пятьсот, а на эти два дня дают вперед — будь здоров! А в бригадах добавят, значит, по МТС числится больше, чем фактически, и по району…

— Демагогия. Садись! А что агроном скажет?

Поднялась сидевшая рядом с Соколовым тоненькая девушка с миловидным лицом. Потупив глаза, она стояла и, видимо, не знала, с чего начать. Все повернулись в ее сторону, и девушка еще ниже опустила голову.

— Ну, так что скажет товарищ… — Обухов пошарил глазами по бумагам на столе, — товарищ Вихрова?

Вихрова продолжала молчать. Этого, видимо, не мог вынести Соколов. Он поднялся, снова поправил свой ремень.

— Михаил Николаевич, — заговорил он много громче, чем когда давал объяснения. — Зина тут, понимаешь, совсем не виновата. Я и прошу взыскивать с меня. Ее в конторе не было, когда мы сводку давали… Она и не знала про эти пятьсот гектаров. — Соколов произносил «гектаров» с ударением на первом слоге.

— Нет, была, — вскинула голову Вихрова. — Была я… Была и тогда, Михаил Николаевич, когда в уборку вы к нам приезжали и свои установки давали.

— Какие установки? — Обухов встал. — Вы говорите, девушка, да не заговаривайтесь! Давайте бюро свои объяснения. Вы контролер государственный, вот и докладывайте!

Вихрова не мигая глядела на Обухова. Когда тот уселся, она заговорила:

— Товарищи члены бюро! Извините меня, я ведь первый раз на таком заседании…

— А вы не волнуйтесь, товарищ Вихрова, — негромко поддержал Павлов. И казалось, эта поддержка совсем успокоила девушку.

— И в прошлом году, Михаил Николаевич, вы потребовали, чтобы вот так же в сводку включили триста гектаров неубранной пшеницы… Вы тогда как говорили? Сводку даете на день раньше, поэтому условно и надо добавлять. А хлебосдачу оформляли как? Зерно не провеяно, а вы заставили «Заготзерно» выписать квитанцию на сданный будто бы хлеб. Вы же так приказали? — уставилась на Обухова Вихрова.

— Ишь, какое наступление! — засмеялся Обухов, но в его смехе слышались фальшивые нотки. — Но хлеб-то, сданный по той квитанции, теперь в закромах государства? А?

— В закромах, — согласилась Вихрова. — А только это одно и то же, что и эти пятьсот гектаров. Мы их засеем…

— Ладно, все ясно. Садитесь, Вихрова. Какие замечания у членов бюро?

— С приписками надо бороться самым беспощадным образом, — негромко сказал Павлов. А затем склонился в мою сторону и тихо прошептал: — А вообще Соколов рано не любит сеять, вот и мудрит.

— Есть предложение: Соколову и Орлову объявить выговор! Возражений нет? — Обухов переждал немного. — Значит, принято единогласно. С этим вопросом покончили.

Я решил ехать в колхоз «Сибиряк».

— Давай пропесочь Соколова, — наставлял меня Обухов. — Дело тут даже не в приписках…

— А колхоз «Сибиряк» отстающий? — спросил я.

— Нет. Там же этот Соколов пятнадцать лет. Один такой у нас в районе остался. Как это говорится: последний из могикан. Все председатели с образованием, а этого пока держим. За опытность. В районе девяносто четыре процента председателей со специальным образованием, а вот шесть процентов — это и есть Соколов. Сводку портит… Я это в шутку, конечно. Закваска у него старовата. Одним словом, пропесочь!

И, когда я был уже у двери, Обухов крикнул:

— Эту приписку можно и не акцентировать. Затяжка сева — вот что главное! Тут, знаешь, какое дело? — Обухов встал из-за стола, подошел ко мне. — Председателей мы подобрали энергичных, они жмут, а колхоз «Сибиряк» отстает. Ну, мы на Соколова поднажали, да вот ты через газету подстегнешь… Бывай здоров! — Обухов протянул руку.

Этот разговор только усилил желание поближе узнать «последнего из могикан».

Соколов задумчиво стоял у своей подводы.

— А где же ваша агрономша? — спросил я Соколова.

— Она с бригадиром на мотоцикле уехала. Садитесь.

— А в колхозе, видно, машины легковой нет?

Соколов ответил не сразу. Он уселся поудобнее, то есть повертелся на месте, чтобы двоим нам разместиться в тесном коробке на дрожках.

— А легковая, понимаешь, плохой помощник.

— Это почему же?

— Почему? — Неожиданно Соколов остановил лошадь и крикнул: — Привет, Степан Иванович! — На лице Соколова появилась улыбка, он торопливо соскочил на землю. — Я на минутку, — сказал он и ушел в ограду, вслед за знакомым ему Степаном Ивановичем.

Минут через двадцать мы двинулись дальше. Соколов заговорил оживленнее, чувствовалось, что встреча со Степаном Ивановичем была ему приятна.

— Вот вы говорили про машины. С одной стороны, понимаешь, очень хорошо иметь машину каждому руководителю. А с другой — некоторых руководителей испортила легковая машина. Удивляетесь? А вот послушайте! У нас в Сибири хлеб все решает, а хлеб растет, когда землю обработаешь по-человечески. Народ же есть еще и не шибко сознательный. Кое-кто норовит за счет качества повысить выработку. А кто качество проверит? Агроном. Но больше того — председатель должен. И вот, понимаешь, посади их на легковую машину — они разучатся и по полям ходить, особенно в весеннее время, когда грязь по колено, а машина бегает только по тракту. Вот и выходит, как у нашего главного агронома МТС, — не скажешь, что он на полях не бывает, часто ездит. Только не по полям, а кругом полей, что твой кот вокруг горячей каши: повертится-повертится — и все. Машина многих агрономов от земли оторвала. Оно, конечно, хорошо в машине, скажем, в район съездить, в город, а в хозяйстве не то уже… У нас тут — это еще в первые годы коллективизации — работал секретарем райкома Иван Сергеевич Козлов. Район был в два раза больше, а ведь Ивана Сергеевича через какой-нибудь год в лицо знали все колхозники. Да и он не только людей, но почти каждое колхозное поле знал. А ведь, понимаешь, все время на лошадке ездил и без кучера. Тогда легковых-то не было. А теперь возьмите нашего Михаила Николаевича. Он тоже уже вот год в районе, а спроси хоть у нас: кто его в лицо знает? Мало кто. А теперь спроси у Михаила Николаевича: на каких полях он бывал в колхозе «Сибиряк»? Не ответит. Потому что вдоль полей ездил, а поперек пешком пройтись не доводилось.

Когда поселок остался позади, Соколов достал папиросы, закурил и замолк. Задумался.

День клонился к вечеру. На горизонте солнце встретилось с черной тучей, врезалось в нее золотистыми стрелами. Но победила туча, она наглухо закрыла солнце.

— Скажите, Иван Иванович: почему вы с такой легкостью приписали пятьсот гектаров посева?

— Будете в газету писать? — Соколов повернулся ко мне, и его внимательные глаза строго глянули из-под густых бровей. — Ну что ж, факт, понимаешь, налицо…

Я подумал, что он обиделся. Но еще в райкоме мне показалось, что Соколов говорил не откровенно, что на приписку он пошел по какой-то другой причине. Да и слова Павлова о том, что Соколов что-то мудрит, подтверждали сомнение. Как бы вызвать Соколова на разговор? С кем это он сейчас говорил? Степан Иванович… Степан Иванович… Вспомнил! Это было, видимо, лет шесть назад. Также в апреле… В кабинете секретаря обкома. Новый секретарь проводил свою первую весну в нашей области. А весна выдалась необычной — слишком ранней, и секретарь созвал ученых и специалистов для совета. Да, совершенно точно! Отчетливо вспомнилась даже дата этого совещания. И год. Это было в 1949‑м. Шестнадцатое апреля. Секретарь обкома поставил один вопрос: о сроках сева. Первым слово взял директор научно-исследовательского института Верхолазов. Он безапелляционно заявил: «Сегодня шестнадцатое апреля, и мы уже явно запоздали с севом пшеницы».

После Верхолазова выступило человек пять ученых. Они не возражали Верхолазову, лишь сделали оговорки о качестве семян, о правильной обработке земли. И вдруг это единодушие было нарушено. Поднялся тот самый Степан Иванович, с которым только что разговаривал Соколов. Он назвал множество цифр за различные годы. Выяснилось, что он работает на сортоиспытательном участке в одном из колхозов области и собрал личные наблюдения лет за пятнадцать. С цифрами в руках он доказывал, что ранние сроки сева в Сибири или по крайней мере в их районе резко снижают урожай. Ранние посевы, говорил он, не только хуже урожаем, но они способствуют сильному засорению полей.

— Когда же начинать сев? — спросил секретарь обкома.

— В мае. Сеять раньше мая — заранее обрекать колхозы на недобор урожая.

Это смелое заявление, идущее вразрез с мнением больших ученых, смутило многих. Слышались шепотком высказанные иронические замечания, смешки.

Тогда снова выступил Верхолазов. Он умел говорить, умел и держаться. Заметил, что он объяснил только свою точку зрения, и как бы мимоходом усомнился в правильности опытов, результаты которых сообщил… Ага! Наконец-то я вспомнил и фамилию: Степан Иванович Наливайко. Точно!

Секретарь обкома слушал всех внимательно, от каждого оратора требовал ясного ответа: сеять или ждать?

Хотя среди присутствующих было немало любителей поговорить, этот вопрос, требующий конкретного ответа, ограничил число ораторов.

Закрыв совещание, секретарь обкома попросил остаться и Наливайко и Верхолазова. А вечером снова пригласил нескольких ученых из тех, кто высказывался днем. Потом звонили в районы. И трудно сказать, как бы в тот год решился вопрос со сроками сева, если бы об отставании области на севе не упомянули в передовой «Правды». Это решило вопрос, и к первому мая область засеяла что-то около восьмидесяти процентов плана. А в майские праздники сильно похолодало, в воздухе замелькали белые мушки. Дней на шесть сев прекратился, и остальные двадцать процентов досеяли только к концу мая. И хотя для последнего сева, вполне понятно, остались самые худшие поля, урожай на них оказался в два-три раза выше, чем на самых первых посевах по парам и хорошей зяби.

Уже зимой, подводя итоги года, секретарь обкома на одном из совещаний назвал такую цифру: из-за слишком ранних сроков сева колхозы и совхозы недобрали пятнадцать миллионов пудов пшеницы.

Верхолазов был отстранен от руководства институтом. Агрономы оживленно дискутировали вопрос о лучших сроках сева. При этом многие уже знали об опытах колхозного ученого Терентия Семеновича Мальцева, который сеет хлеба только во второй половине мая и всегда получает высокий урожай.

И в своих планах на 1950 год агрономы намечали начать сев в первой декаде мая. Но природа сама назначила срок сева. Весна оказалась поздней, и отсеялись к началу июня. Но урожай в области был высокий, даже очень высокий.

Секретаря обкома перевели на другую работу, на его место приехал новый, совершенно не знакомый с условиями Сибири. Очередная весна выдалась снова ранней, сеять начали опять очень рано, и хлеб уродился плохо.

Все это пробежало в памяти, и я спросил Соколова, где работает Наливайко.

Соколов поднял голову.

— Наливайко?.. Степан Иванович так и работает лет уже двадцать на испытательном участке в соседнем районе. Ну, и в наш район иногда заглядывает. По старой памяти. С ним очень дружил Иван Сергеевич Козлов — секретарь, про которого я рассказывал. Друг к дружке ездили… А вы что, знаете Степана Ивановича?

Я сказал, что встречался с ним.

— Наш ученый, — проговорил с некоторой торжественностью в голосе Соколов, подчеркивая слово «наш». — Да, наш ученый, — повторил он и подстегнул коня. Тот испуганно рванулся и помчал, разбрызгивая дорожную грязь.

— Вы, Иван Иванович, сорок девятый год помните?

— А кто же его не помнит. Весна была ранняя, как и нынче.

— А тогда вы в какие сроки сеяли?

— В какие Степан Иванович советовал. Только тогда дело совсем другое было. Техники, понимаешь, было много меньше, как ни начинай, а дней двадцать просеешь. Начнешь в ранние сроки и дойдешь до поздних. В среднем-то урожай и терпимый. А теперь при нашей технике можно в десять, а то и в восемь дней посеять. Сунься вот в такую почву — пропал колхоз, без хлеба останется. — Соколов остановил лошадь, вылез из ходка. — Полюбуйтесь, — говорил он уже с полосы.

Я подошел к нему.

— Вы понимаете в агрономии? — спросил Соколов.

Я ответил, что учился на агронома.

— Тогда сами поглядите. — Он разворошил верхний слой, набрал в пригоршни земли и протянул мне. Комок холодной земли тяжело лег на ладонь.

— Вот вы скажите: есть какая-нибудь жизнь в земле? Никакой нету! Семена сорняков еще не наклюнулись, а мы хотим отдать земле культурное зерно. Смешно! Сорняки-то, понимаешь, тут чувствуют себя что рыба в воде, а культурное… оно и есть культурное. Ему человек помочь должен. — Соколов явно нервничал, губы его дрожали. Разминая землю на ладони, он продолжал уже тише: — Сама природа подскажет человеку, в какие сроки сеять.

Когда мы двинулись дальше, Соколов сказал:

— Это я говорю не свои слова. Это Терентий Семенович да вот Степан Иванович и многие другие так думают.

— Вы встречались с Мальцевым?

— Два раза к нему ездил. И как их слова приложишь к земле… вот к этой самой земле, — он сказал это так тепло, как говорят о близком друге, — сразу пристанут. Начнется жизнь в земле, полезут сорняки из земли — сама природа хлеборобу говорит: вот, на! Бери да скорей уничтожай сорняк и сей пшеничку!

Дорога свернула в низину, стало совсем темно и холодновато. Лошадь хлюпала по грязи, еле вытаскивая ходок. А когда проехали низину и снова выбрались на сухую дорогу, Соколов с некоторой торжественностью произнес:

— Вот и наши поля пошли.

Мне показалось, что Соколов как-то сразу стал спокойней.

За десять лет работы в совхозе да за несколько лет беспокойной корреспондентской жизни у меня собралось много фактических материалов по срокам сева.

Запомнилась мне дискуссия в Сибирском научно-исследовательском институте в 1953 году, когда собрались агрономы и ученые со всей Сибири. Основной доклад делал представитель сельскохозяйственной академии Каралькин — молодой, рано располневший человек. Делая ссылку на опыт одной области и оперируя не цифрами урожая, а процентами выполнения плана хлебосдачи, Каралькин ратовал за ранние сроки сева в Сибири. А с содокладом выступил Терентий Семенович Мальцев. Без единой записи, без шпаргалок Мальцев называл десятки примеров, цифр и фактов. Отвечая Каралькину, он говорил примерно так: вам, ученым, работать много легче. Не вырастет урожай на деляночках — вы так и скажете: не выросло. Ваш заработок от этого не убавится. А нам так нельзя. Если не вырастим урожай, колхозники останутся без хлеба, государство мало получит. Поэтому приходится сначала раз двадцать подумать, а потом уж и решать, да чтобы без большой ошибки. Конечно, рано сеять спокойней. Рано посеешь, пораньше и уберешь, волнений меньше. А рано уберешь — быстрее с хлебосдачей рассчитаешься, если хватит. А не хватит — государство все равно простит, государство у нас доброе. А позже посеешь — волнуешься: как бы до снега все прибрать с поля. Тут не один волос поседеет. Но зато когда увидишь: хлеба собрал раза в два больше, — на душе приятно, все прежние волнения в радость превращаются.

— Надо познать законы природы, — говорил Мальцев. — Познав природу, мы сможем поставить ее на службу человеку.

Речь Мальцева часто прерывалась аплодисментами. Все, что говорил Мальцев, он доказал всей своей работой на полях колхоза. Производя посев зерновых во второй половине мая, он тем самым добивается такого положения, когда самый ответственный период в развитии растений совпадает с почти обязательными в условиях Западной Сибири дождями в начале июля. Это и решает судьбу урожая. При раннем же сроке посева для растений не хватает зимней влаги, чтобы «дотянуть» до периода дождей, поэтому они чахнут, а иногда и гибнут.

Выступая с заключительным словом, Каралькин, назвав Мальцева талантливым экспериментатором, тут же поставил под сомнение его выводы о сроках сева, не заботясь, впрочем, о доказательствах. Но в ответ на это «талантливый экспериментатор» внес предложение:

— Давайте соревноваться!

Мальцев предложил Каралькину поехать в соседний с колхозом совхоз и ввести там ранние сроки сева.

— Если у вас получится лучше нашего, — говорил Мальцев, — то мы внедрим ваши советы. Но я сильно сомневаюсь, что у вас получится лучше… Поэтому пусть наш спор решит соревнование! — под аплодисменты всего зала заключил Мальцев.

Все ждали, что ответит представитель академии. Но Каралькин промолчал, у него не хватило мужества принять прямой и честный вызов на поединок. И всем стало ясно, что этот ученый «не умрет за свою идею».

Такое не очень часто случается: доклад представителя академии с установками на ранние сроки сева в Сибири был отвергнут сибирским совещанием и отвергнут почти единогласно.

Казалось бы, наступила, наконец, ясность со сроками сева в Сибири.

Однако на деле выходит не совсем так. Стоит прийти ранней весне, и все повторяется сначала: идет борьба за то, кто раньше отсеется.

Все эти события больше двух десятков лет проходили на моих глазах. И у меня было собрано много данных о фактических урожаях, полученных при различных сроках сева. Я назвал некоторые из них Соколову. Иван Иванович слушал внимательно, не перебивал, хотя временами, казалось, ему хотелось вставить свое замечание.

Вскоре впереди мелькнули огоньки.

— Наш колхоз, — оживился Соколов.

— Электричество во всех домах?

— С прошлого года. Радио есть. Мельница от электричества работает, крупорушка…

Соколов рассказывал, что дало колхозу электричество, но видно было, что думает он о другом. Я не прерывал его, зная, что это лучший способ дать собеседнику разговориться. Вскоре Соколов вернулся к прерванному разговору о сроках сева.

— А насчет сроков, понимаешь, все-таки вину должны взять местные власти, ну, и… конечно, областное начальство. Я тоже думал: почему так получается, откуда все началось? А началось это, думается, с первых годов колхозной жизни. Я сам здесь, в Сибири, с пяти лет — из Курской губернии мой батька переселился. Эту самую деревню переселенцы и заложили тогда. Так вот раньше мужик когда сеять начинал? После первого мая! Только опять же не надо забывать — первое мая тогда ведь по-старому считалось, а по-новому — это, значит, около пятнадцатого… И хлеба в большинстве хорошие росли. А ведь чем работали? Когда объединились, начали посевные площади сильно увеличивать, распахивать залежи, а тягла маловато. Вот сеять и начинали как можно раньше, а заканчивали, когда запрещение приходило, где-нибудь в середине июня. В таком случае и апрельские посевы давали урожай выше, чем июньские. Да июньские-то часто под заморозки попадали. Вот тогда-то и стали бояться упустить срок сева. И правы были! А потом техника стала прибывать, сроки сева сокращались, только вот беда: сокращались они не с двух сторон, а с одной. Надо бы начинать с краев да сжимать их к середине, а мы сжимали от июня к апрелю, середину-то отбросили. Шум с началом сева начинается, как и в те тридцатые годы. А если по-серьезному взглянуть, то тут и шуметь нечего. Посевная теперь — самая легкая работа. Земля вспахана с прошлого года, культивируй да сей. Вот я и говорю: можно за восемь дней отсеяться. А начни мы три дня назад посев, половину уж посеяли бы, а что толку? Ущерб государству и колхозу. А наш Михаил Николаевич все равно шумит, как и в тридцатые годы. Да, надо думать, и на него жмут. Вот и вы не в Корниловский район поехали, — он на первом месте в области, — а к нам, критиковать будете.

Я спросил:

— А все-таки, Иван Иванович, почему приписка?

Соколов подумал немного.

— Вы, конечно, подумаете: подлец Соколов, совесть партийную потерял. Отчасти это верно: потерял. А разве из личной корысти?

— Все-таки оберегали себя от выговора.

— Частично это так, конечно. И за это готов перед партией держать ответ. Ведь что получается? Прибавился у нас урожай зерновых, скажем, за последние пятнадцать лет? Хлеба мы получаем, конечно, больше, но это за счет распашки новых земель, а с гектара прибавки не получилось. Но зато сколько сору на полях поразвели — страшно смотреть. Разве это порядок? — Помолчав, Соколов продолжал: — Так вот насчет приписки… Сеем мы фактически позднее других, а землю наш бригадир Орлов умеет обрабатывать. Вот и с урожаем получше. Когда будете писать критику на Соколова, то уж и это скажите. Только про это вы, конечно, не будете писать. Так ведь? Вы напишете: вот, мол, преступник Соколов обманул государство. Добавите фактиков — и готово!

— Вы, Иван Иванович, говорите так, словно о вас уже десятки раз критические статьи писали.

— Писали… Районная газета каждую весну наш колхоз за отставание на севе ругает. А потом, осенью, вроде обратно раскручиваться начинает: хвалит за урожай.

Так с разговорами мы и въехали в деревню. Я всматривался в постройки, но хорошо видны были лишь ярко освещенные окна домов. Сами же дома прятались за высокими оградами. Такие добротные ограды не очень часты в сибирской деревне, и они всегда свидетельствуют о крепком колхозе.

Где-то в середине деревни Соколов остановил своего коня.

— Заходите в хату, старуха, видать, дома, а я скоро приду.

— Как-то неудобно, Иван Иванович…

— Чего неудобно? Заезжей у нас нет. Пошли!

Он ввел меня в избу и представил своей жене Матрене Харитоновне.

— Досталось там моему Ивану Ивановичу? — спросила хозяйка, когда Соколов ушел.

— Выговор объявили.

Матрена Харитоновна примолкла.

Квартира председателя состояла из кухни и просторной комнаты, в которой стояли широкая кровать, большой стол и диван. На всех пяти подоконниках — горшки с цветами, на стене — множество семейных фотографий, часы-ходики.

Не успел я умыться, как вернулась хозяйка с блюдом соленых огурцов и помидоров, захлопотала с самоваром. Из разговора с ней я узнал, что живут они «одни со стариком», что сын работал механиком в МТС и теперь в армии, а дочь была учительницей в своей деревне, но вышла замуж и переехала с мужем в совхоз, продолжает учительствовать.

Нашу беседу прервал приход Соколова и еще одного гостя, который оказался моим знакомым.

Это был Гребенкин.

С Гребенкиным мы когда-то учились в одном институте, только он курсом старше, оба ухаживали за одной девушкой, ставшей затем его женой.

Мы довольно часто встречались с Гребенкиным по работе, но разговор между нами всегда носил оттенок официальности. Гребенкин был энергичным, умным человеком, его уважали и в институте за веселый нрав и честность. Последний раз мы с ним встречались года два назад — в то время он работал заместителем заведующего сельхозотделом обкома партии. Гребенкин одним из первых подал заявление о том, что хочет поехать в деревню, и был избран председателем колхоза.

— Вот так встреча! — воскликнул Гребенкин, вскинув правую руку. Левая у него висела плетью — была перебита на войне. — А то Иван Иванович толкует — корреспондент! Думаю: дай посмотрю.

— Какими судьбами здесь?

— Да вот, возвращаюсь с бюро.

— Как же я не видел тебя?

— Я с другого бюро, — рассмеялся Гребенкин, показывая свои крупные зубы. — Мы ведь только живем по соседству с Иваном Ивановичем, а районы у нас разные.

 

2

Матрена Харитоновна поставила самовар во второй раз. Вначале говорили о сроках сева. Гребенкин сказал, что для него этот вопрос не является уже дискуссионным. После знакомства с работой колхоза «Сибиряк» и многих бесед со своими колхозниками он окончательно пришел к выводу, что сеять рано — это ставить под угрозу урожай.

— Значит, не будем сеять до середины мая!

Такие решительные заявления от Гребенкина мне слышать приходилось не часто. Будучи на высоком посту, он свое мнение редко высказывал первым, но, когда знал настроение начальства, говорил решительно, твердо. А тут совсем другие нотки. Я об этом и напомнил Гребенкину.

— А вот когда почувствуешь свою ответственность за весь колхоз, тогда и нотки будут другие! — рассердился он. — Всю жизнь так будет: кто на земле живет, тот ее и любит, тот и знает эту землю лучше всех! А мы — знаешь, поди? — собирали ученых, ставивших опыты на грядках, и просили: подскажите мужику-колхознику, когда боронить да когда зернышки в землю бросать. А они начальству в рот смотрят: промолвите руководящее слово, а мы уж научно это обоснуем…

— Не все же такие ученые, — вступился Соколов.

— Не все, — согласился Гребенкин. — А вот бывает, что тон порой задают именно те, которые никогда не рисковали, а только обосновывали чужое мнение, научную базу подводили. Вот поверь мне, — повернулся ко мне Гребенкин, — я жду первого областного совещания… Столько у меня за год накопилось гнева против некоторых ученых, что черт знает что такое!

— Ты же и сам наукой немножко ведал, — напомнил я.

— Вот и ты тоже, — огрызнулся Гребенкин. — Не меньше, чем на ученых, я зол на вашего брата — корреспондентов! Я тебе прямо скажу: вы, газетчики, тоже виноваты в низких урожаях. Да-да! Я тебе прямо это скажу. Что такое сельскохозяйственная наука в современных условиях? Это, пойми, прежде всего широкое обобщение опыта колхозов и совхозов. Опыта накоплено столько — хоть отбавляй. В каждом колхозе есть опыт. Хороший или, наоборот, очень плохой, но опыт. А если разобраться в причинах, почему колхоз собрал низкий урожай, то это будет не менее ценно, чем описать удачу с урожаем. — Гребенкин горячился все более и более. — А что вы, газетчики, делаете? Услышите, где председателя избили за затяжку сева, и все в один голос: вот он, преступник, ждет, когда земля прогреется, не сеет. По-моему, у вашего брата своих мыслей маловато, вы тоже придерживаетесь шаблонных установок. А кому, как не газете, разобраться в тонкостях, правильно осветить события?

— А почему бы тебе не выступить в газете?

— Вот через годик наберу материал и выступлю. А у тебя пороху не хватит написать статью с такими, скажем, примерами, что вот наш соседний колхоз «Восход» уже сорок процентов зерновых посеял. Куда он гонит? Сорняки разводит, а не хлеб растит. А почитай газету, что ваш брат пишет. — Гребенкин вытащил из кармана газету, протянул мне. — Разверни и читай! Видишь? «Товарищи хлеборобы! Равняйтесь на колхоз „Восход“». Что это, я спрашиваю? Помощь сельскому хозяйству? Страшный вред!

Соколов молчал, но кивками своей большой головы явно одобрял Гребенкина. А при последних словах Гребенкина и он заговорил:

— А ведь правду толкует Сергей Устиныч, товарищ корреспондент.

— Он и сам согласен, — рассмеялся Гребенкин. — Так ведь? Ну, сознайся, что так! Нет, товарищи, перестраиваться надо! С формализмом пора расстаться да посмелее поднимать действительно новое, прогрессивное.

— Вот наши деды хоть трехполку, а имели. Так ведь? Худенький севооборот, а завели. Все-таки определенный порядок на земле, чередование. А у нас что?

— Ну как же, Сергей Устиныч, у нас севооборот сохранился…

— Вот-вот: один на весь район. Стоило сказать, что на юге страны травы многолетние плохо растут, сразу и у нас откликнулись: паши эти травы! Попутно и паровые поля заняли. А почему? Надо же все-таки разбираться маленько: на Кубани, там семьсот миллиметров осадков в год, а у нас в Сибири триста не каждый год выпадает. Нам без паров нельзя! — Гребенкин достал из кармана записную книжку, нашел нужную страницу. — Вот тебе факты по нашему отстающему колхозу, смотри: за последние шесть лет взято. Урожай пшеницы на паровых полях одиннадцать с десятыми, а на зяби — четыре центнера!

— А у нас по паровым полям в среднем выйдет по шестнадцати, — заметил Соколов.

— Мы на парах будем брать не меньше! — заявил Гребенкин. — А тебе, — повернулся он ко мне, — вот что скажу. Надо, чтобы и в газетах работали не просто люди, умеющие писать без ошибок, а чтобы такие, у которых душа могла бы за дело болеть. Газетчик, пишущий о сельском хозяйстве, обязан хорошо разбираться в вопросах техники и агротехники. Почему бы, скажем, будущего журналиста из университета не посылать на практику в колхоз, совхоз? На годик. Он научил бы там кого нужно, как газеты выпускать, а главное — сам хорошо бы познал жизнь деревенскую. Так ведь, Иван Иванович?

— Вообще, Сергей Устиныч, — заговорил Соколов, — если уж начистоту, то и секретарь райкома должен хорошо знать колхозное производство. Кого если решили растить на секретаря райкома, надо, чтобы он поработал в колхозе или в совхозе. Ну, там секретарем парторганизации, а то и руководителем хозяйства… — Соколов подумал немного и добавил: — Конечно, и председатель райисполкома тоже должен знать колхозную жизнь назубок. Возьмите у нас: многие ли ходят советоваться по колхозному делу к Михаилу Николаевичу? Мало. Все председатели больше норовят поговорить с товарищем Павловым. Он ведь и сам работал председателем, с ним можно всеми своими бедами делиться — поймет и, как человек опытный, советом поможет. И к нам приедет — не пустой разговор ведет, ему в любом колхозе все ясно.

— Да, Иван Иванович прав! — воскликнул Гребенкин и, поднявшись из-за стола, стал прощаться.

Я вышел проводить его. На улице было не очень темно, на небе ярко горели звезды. Морозило.

— Вот и сей по заморозку, — бросил Гребенкин.

Я спросил, зачем он приезжал к Соколову.

— Зачем? За большим делом! Советоваться приезжал. Ведь самого сомнение берет: вдруг ранние сроки окажутся лучше? Говорят, раз в десять или двадцать лет так и случается. Тогда что? Мы, тридцатитысячники, подвели колхозников… Дело серьезное. А теперь поговорил с Соколовым, все ясно — и успокоился.

Некоторое время мы шли молча, обходя лужи деревенской улицы.

Я первым нарушил молчание:

— А ты как: доволен, что в колхоз перебрался?

— Этот вопрос сто человек уже задавали… И ответ одинаковый. Очень доволен! Здесь именно живешь! Да что говорить об этом, — махнул он рукой в пространство. — Здесь таких, как Соколов, очень много. Теперь я иногда подумываю: наколбасили мы порядочно, когда почти всех председателей заменять стали. Непонятно, как еще Соколов держится.

— Последний из могикан, — ответил я, вспомнив изречение Обухова.

— Вот именно! А такой вот самородок — ценнейший руководитель! Ведь надо правду сказать: кое-где попались такие новые председатели, что хуже старых хозяйство повели…

У Соколовых меня устроили на диване. Но сон не приходил. В голове вертелись целые вороха интересных мыслей, услышанных здесь, в самом отдаленном районе.

Проснулся поздно: в восьмом часу. Соколов уже умчался на поля, а на восемь часов назначил расширенное заседание правления: были приглашены и старики.

— В важных случаях Иван Иванович всегда расширенное собирает, — сказал мне Василий Матвеевич Петров, заместитель Соколова и секретарь колхозной партийной организации.

В восемь часов комната председателя была заполнена людьми.

— Нам надо, — начал Соколов, поднимаясь, — нам надо обсудить очень серьезное положение. Наш колхоз оказался на последнем месте в районе. Не сеем — ждем… А соседи вовсю сеют. Мне хотелось, чтобы все, кто здесь собрался, подали свой совет, свое мнение, понимаешь, высказали. Нет возражений?.. Начнем со старших.

— В армии полагается начинать с младших в чине, — негромко сказал кто-то.

— А младший в чине у нас Савелий Петрович, — улыбнулся Соколов. — Давай, дед Савелий, выкладывай свое мнение, только чтобы от души…

Дед Савелий, с короткой седеющей бородкой, встал, но Соколов сказал, что можно и с места.

— Ничего, Иван Иванович, я и постою, — возразил Савелий. — Вот поначалу у меня к тебе вопросик: я на полях дня три не был, а ты только вернулся. Как она, земля-матушка: задвигалась или нет?

— Пока не задвигалась, Савелий Петрович.

— А раз спит, то и пусть выспится — вот и весь мой совет! — Савелий опустился на скамейку и взглянул на своего соседа. — Давай ты, Митрий Афанасьич, говори теперь.

Все старики были единодушны: сеять нельзя. Некоторые предупреждали: будет отзимок, то есть вернется зима.

После стариков Соколов предоставил слово каждому члену правления. И правленцы поддержали стариков.

— А что скажет агроном? — спросил Соколов.

Зина поднялась, подошла к председательскому столу. Держалась она еще более робко, чем вчера в райкоме.

— Мне кажется, товарищи, — негромко начала Зина, — на втором поле пшеницу можно сеять. То поле, мне думается, чистое от сорняков, вспахано хорошо. Тем более, туда у нас намечена позднеспелая пшеница. Мне кажется, большого риска не будет…

Молодого агронома слушали внимательно.

— А если снег выпадет? — спросил Савелий.

— Нам, дедушка, страшен не снег, а сорняки, — правильно ведь, Иван Иванович? — повернулась Зина к председателю.

— Мое слово последнее, — уклонился от прямого ответа Соколов. — А что посоветует нам Орлов?

— А нам как прикажут! — отрапортовал бригадир. — Трактора не подведут!

— А не подведут, тогда и торопиться нечего, — вставил Савелий.

Снова поднялся Соколов. Я взглянул на часы. Говорили человек тридцать, а прошло всего пятьдесят минут. Соколов согласился с мнением стариков и членов правления. Но поддержал и агронома.

— Давайте засеем завтра половину второго поля, а половину пока оставим, — предложил он. — Пусть для науки будет.

И против этого никто не возражал.

…Надо ли говорить, что критической корреспонденции из колхоза «Сибиряк» у меня не получилось.

 

3

В начале августа дела вновь привели меня в Дронкинский район, нужно было писать о готовности к уборке урожая. А в Дронкинском районе около двухсот тысяч гектаров — не всякая область в центральной части страны убирает столько же!

В райцентре созывалось предуборочное совещание. Секретарь райкома Обухов решил, как он выразился, «проскочить в несколько колхозов» и пригласил меня.

Новенькая «Победа», мягко ныряя по ухабам, на большой скорости мчала между начинавшими буреть хлебными массивами.

Обухов молчал — по-видимому, думал о предстоящем совещании. Прерывать его размышления мне казалось неудобным. На перекрестке дорог шофер притормозил машину и не спросил, а только вопросительно взглянул на Обухова.

— К Коновалову! — бросил Обухов и, обернувшись ко мне, сказал: — Нынче для корреспондентов нет работы — урожай хуже прошлогоднего, — писать не о чем. А?

Я спросил, почему в хлебах много сорняков.

— Про это моих предшественников надо спрашивать, — ответил Обухов.

Разговор завязался. Зашел он и о сроках посева.

— Коновалов сеял раньше всех, он и убирать начнет раньше других, — сообщил Обухов. — Наверняка хлебосдачу первым выполнит.

Я сказал Обухову, что в соседних районах ранние посевы оказались хуже средних.

— Тут еще разобраться надо, — неопределенно возразил он. — Качество обработки решает многое. Сейчас посмотрим поздний посев. На Косую лягу! — наказал он шоферу, и вскоре машина свернула с накатанной дороги, помчала по узенькой — меж хлебов.

Выйдя из машины, Обухов сказал:

— Я чувствую вашу тенденцию, товарищ корреспондент. Причину низкого урожая ищете.

Я заметил, что для газеты было бы интересно открыть причину низких урожаев.

Мы зашли на поле густой, но низкорослой пшеницы. Здесь почти не было сорняков. Я определил урожай пшеницы в шесть-семь центнеров с гектара.

— Согласен, — сказал Обухов. — Это посев конца мая. Району как раз дополнительный план довели. Здесь пар должен быть, но пришлось засеять. А вот рядом, — Обухов зашагал поперек полосы к другому полю пшеницы, — вот здесь как раз первого мая сеяли. Сколько даст? Ведь не хуже той?

Я сказал, что больше семи не будет. Обухов согласился:

— Значит, одинаково! А срок посева разный.

Порывшись в земле, я обнаружил, что ранний сев проводился по пару, а поздний — по весновспашке.

— Как ты отгадал? — удивился Обухов. — Сам, что ли, агроном?

Я сказал Обухову о выводах ученых: при нормальных условиях посев по пару дает урожай в три раза выше, чем по весновспашке. Значит, слишком ранний сев на паровом поле снизил урожай в три раза.

— Это все арифметика! — отрезал Обухов и зашагал к машине.

Поехали дальше по полям района, а к четырем часам вернулись в Дронкино. В пять было назначено совещание. Шофер довез меня до столовой. Прощаясь, он сказал:

— А небось не повез вас, товарищ корреспондент, к Соколову… Там бы посмотрели, когда сеять.

На совещании собралось до сотни человек: руководители колхозов, МТС, совхозов. Доклад сделал председатель райисполкома Павлов.

Он подробно говорил о состоянии дел с подготовкой к уборке. На этот раз колхоз «Сибиряк» и его председатель Соколов упомянуты в числе тех, кто вырастил более высокий урожай.

Одним из первых слово получил Соколов.

Иван Иванович был в той же гимнастерке, что и в апреле, только она сильно выгорела, поизносилась. Но лицо Соколова казалось моложе.

Отчитывался он казенно, как и выступавшие перед ним. Перечислял количество машин, которые будут заняты на уборке, нагрузку на комбайн, сколько человек будет в бригадах. Рассказал, что колхоз заканчивает оборудование механизированного тока. И, взглянув в зал, как-то совсем неожиданно робко спросил:

— Может быть, у товарищей будут вопросы?

— А ты, Иван Иванович, скажи, как урожай выше всех вырастил? — крикнули из зала.

— Правильно! Поделись опытом, — поддержал басовитый голос.

Соколов покосился на президиум.

— Я, товарищи, давно хотел поговорить по душам. А сейчас, пожалуй, самый подходящий случай, поскольку товарищи интересуются.

— Говори, но про регламент не забывай, — бросил Обухов.

— Ничего, добавим! — крикнули из зала.

— Я уложусь, — ответил Соколов. — Хотелось поговорить про ответственность. Не пора ли нам, товарищи, по-серьезному поговорить насчет строгой ответственности за урожай? Товарищ Павлов называл тут ожидаемый сбор зерна. Получается, что мы соберем примерно в два раза больше с гектара, чем наш сосед — колхоз «Труд». А давайте вспомним: у кого переходящее знамя за посевную? У товарища Григорьева. А у кого выговор за ту же самую посевную? У Соколова.

— Выговоров-то, кажется, два, а не один! — крикнули Соколову.

— Второй выговор мне дали за приписку, стало быть, за дело, — строго поправил Соколов и продолжал дальше: — Почему же у Григорьева плохой хлеб вырос? Сеять, понимаешь, торопились, агротехнику не уважали. Где бы лишний раз прокультивировать и сорнячки уничтожить, они скорей сеялку в борозду. А кто их одернул от этой ошибки? Надо прямо сказать: никто! А кто помог совершить ошибку? Я бы сказал: помог секретарь райкома Михаил Николаевич…

— Где плохо, там Обухов. А где хорошо… Или ты один высокий урожай вырастил? — иронически спросил Обухов.

— И нам вы помогли, Михаил Николаевич, — повернулся к нему Соколов. — После вашего выговора я пустил сеялки, а вот теперь каюсь. Мы на тех полях сор разводим, а главное — недобираем хлеба не меньше чем десять тысяч центнеров! Чувствуете, товарищи: десять тысяч!

— Я, значит, виноват? — повысил голос Обухов.

— Нет, Михаил Николаевич! Вина, понимаешь, моя, потому что я председатель колхоза, доверенное лицо от всей артели. А виноват в том, что не сумел доказать правоту нашему секретарю. — Соколов немного переждал, собираясь с мыслями. — Я, товарищи, предложение имею, — продолжал он. — Обсудить надо. Все-таки, понимаешь, надо так поставить вопрос: колхозы у нас укрепили агрономами, да и председатели в большинстве агрономы, а агротехнику, как и раньше, предписывают люди, не имеющие никакого агрономического образования. По-моему, надо дать полное право каждому колхозу самому проводить агротехнику. И пусть тогда председатель с агрономом и все правление на себя примут перед колхозниками ответственность за урожай. Ошиблись — отвечай по всей строгости. А ведь теперь что у нас получается? Колхоз недобрал только из-за сроков сева половину хлеба. А кто в ответе? Только колхозники и в ответе! Разве это порядок? — Соколов начал заметно горячиться, заговорил быстрее, казалось, спешил выбросить слова, которые давно уже кипели, жгли его. — А почему мы, понимаешь, со своих ученых не спрашиваем такой же ответственности? Дал научный совет — будь добрый, отвечай за него! Про наш район в прошлом году все газеты как писали: высокий урожай получился благодаря широкому внедрению передовой агротехники. А нынче что же — агротехника передовая нам не понравилась? Нет, не так. Наши люди работают с каждым годом лучше! А вот, понимаешь, непродуманные советы губят хлеб. Надо все-таки понять, товарищи, что колхозник больше, чем любой из нас, заинтересован в получении высокого урожая. Вот и надо дать колхозникам полную инициативу выращивать хлеб. А когда надо, колхозники сами обратятся за советом к агроному и секретарю райкома. Но дайте колхозникам самим, по своему разуму, брать урожай, и науку, которая хорошая, они сами найти сумеют.

Раздались аплодисменты. Обухов проводил взглядом Соколова до его места в конце зала и предоставил слово Григорьеву.

От соседа я узнал, что Григорьев вот уже около года в колхозе, до этого работал в городе, по образованию зоотехник.

— Поддерживаю предложение Соколова, — начал Григорьев.

— Ты сначала о подготовке к уборке доложи! — прервал его Обухов.

— Убрать три центнера с гектара не так уж трудно, — отрезал Григорьев. — А я по существу, товарищи. Прав Соколов! А вы, Михаил Николаевич, не правы! Хотя бы потому, что кто вырастил хороший урожай, тот всегда прав. А мы с вами, Михаил Николаевич, урожай загубили. А теперь ответ надо держать перед народом.

— Вот и держи! — снова перебил его Обухов.

— Давайте уж, Михаил Николаевич, по-честному: держать ответ вместе с вами. Я здесь новый человек, а вы две весны в этом районе. Вы приказали: сей как можно раньше. Я послушался. Знамя мы завоевали, а хлеба не вырастили. Мне совестно теперь перед своими колхозниками. Они и весной говорили: поглядывай, председатель, на Соколова — там зря ничего не делают. Не послушал колхозников, вас, Михаил Николаевич, послушал. Да, по правде, трудновато вас и не послушать: выговоров не жалеете.

— Давай, Григорьев, по существу, — в третий раз прервал Обухов.

— Да об урожае, Михаил Николаевич, разговор всегда по существу. Я, как коммунист, перед этим совещанием заявляю о своей ошибке на севе. Признаю вину и вновь не допущу этой ошибки. Вчера я смотрел поля Соколова и удивлялся: как наше районное руководство не обратило внимания на эти поля? Да если бы везде так мало было сорняков, хлеба горы навалили бы. Между нашим и колхозом «Сибиряк» не надо и межи искать — по сорнякам узнаешь наш колхоз. У меня, товарищи, такое предложение: обязать меня вместе с товарищем Обуховым и с директором МТС отчитаться перед общим собранием колхозников нашей артели. А если по-честному, то и извиниться перед ними.

В зале снова зааплодировали.

— Почему люди верят Соколову? — спрашивал очередной оратор. — Потому что он умеет хлеб выращивать, доказал это всей своей работой. Нам, председателям, надо, как и он, почаще с колхозниками советоваться, а районному руководству — с такими опытными хлеборобами, как Соколов. Я целиком поддерживаю предложение Соколова: надо строже спрашивать с виновных за плохой урожай.

Что ответит Обухов на такую убедительную критику? Этот вопрос интересовал не только меня, тем более, что Обухов перестал прерывать ораторов, внимательно выслушивал их.

Обухов выступал, когда было уже за полночь. Он долго говорил о задачах в связи с уборкой и хлебосдачей, упоминал о соревновании с Чирковским районом, призвал одержать победу в соревновании. И только в конце упомянул об урожае.

— Тут многие товарищи ставили вопрос: кто виноват, что у нас урожай плохой? Конечно, мы далеко не использовали всех своих резервов, но я должен авторитетно заявить здесь, что в целом по району у нас урожай ожидается выше, чем в соседнем, Чирковском. Плохо это или нет? Думаю, что неплохо! Так что, товарищи, подождем выводы делать. Пока прислушаемся к мудрой народной поговорке: «Цыплят по осени считают».

Но Павлов в заключительном слове поддержал Соколова:

— Мне кажется, что пора уже прямо и откровенно сказать каждому из нас, где и какую ошибку допустил. Прав и товарищ Григорьев: кое-кому из нас не мешает извиниться перед колхозниками за свою опрометчивость. Этим самым мы только укрепим их доверие.

Я решил побывать в хозяйствах и у Соколова, и у Гребенкина.

Соколов был на той же самой лошадке, что и в апреле. Когда мы выбрались из поселка, я спросил:

— А не достанется вам за критику?

— Обязательно достанется, — согласился Соколов. — Он мужик умный, а критику не переваривает. Правда, кого полюбит, то, понимаешь, крепко… Человек без середки… — Соколов о чем-то задумался. — Только молчать я тоже не мог…

Лошадь легко бежала по твердой, хорошо накатанной дороге. Начинало светать.

— А все-таки не шибко складно получается, — заговорил Соколов. — Урожай у нас неплохой. Конечно, пониже прошлогоднего, но подходящий. Урожай иметь хорошо! А другой раз раздумаешься, не рад, понимаешь, и высокому урожаю.

— Странно как-то, Иван Иванович.

— А чего странного? Обухов уборкой как-то не интересуется. Ему давай процент хлебосдачи. Он в прошлом году так и говорил: ты дай мне хлебосдачу, а убирать можешь и не убирать! А по-моему, самое главное — убрать выросший хлеб. В прошлом году убирали в районе больше сорока дней. Никто не считает потерь, а ведь если по-честному, то осыпали, понимаешь, с каждого гектара по нескольку центнеров. У нас с первых полос намолачивали до двадцати центнеров с гектара. А с последних — центнеров по двенадцати, а то и меньше. Тот хлеб, который совсем созрел, он в день теряет не меньше трех пудов с гектара. А если на ветру, то и все шесть пудов. Вот арифметика-то какая…

— Но ваш район в числе первых закончил уборку.

— Значит, другие еще больше хлеба осыпали на полосу… А ну, поторапливайся! — неожиданно прикрикнул Соколов на коня, хлестнув его вожжой. — Вот и я говорю, — продолжал он, — сколько мы знаем примеров, когда за порчу нескольких пудов хлеба люди в тюрьму уходили. И это, в общем, правильно, конечно. А вот за миллионы пудов выращенного, но брошенного хлеба вроде и спрашивать не с кого. Другой раз подумаешь: зачем так — бьем тракторы, семена бросаем, горючего реки текут, а вырастет хлеб — даем ему осыпаться?

Соколов бросил недокуренную папироску, оглянулся: папироска дымилась. Тогда он вылез из ходка, вернулся к папироске, затоптал сапогом.

— Долго ли до беды, сушь стоит, — сказал он.

Стало уже совсем светло, восток заалел, дальний луг окутывался пеленой тумана, и оттуда тянуло холодом.

— И при наших машинах можно убирать в два раза быстрей, — продолжал Соколов. — Только чувствуется, что и нынче проваландаемся. Возьмите ту же хлебосдачу. Начнется уборка — и все уполномоченные шумят только о хлебосдаче. Как будто хлеб, который не вывезли из колхоза десятого сентября, двадцатого куда-то пропадет. В прошлом году нам дали график хлебосдачи на двадцать пять дней, а нынче — слышали ведь? — объявили: выполнить план за пятнадцать дней. Какой председатель не хотел бы за один день выполнить план? Но возможности не позволяют. А какой спрос за график по хлебу — всякий знает. Вот теперь и планируем: весь план, понимаешь, делим на пятнадцать дней, из этого намечаем и транспорт, а его не хватает на отвозку зерна от комбайнов. Как тут быть? Конечно, в первую очередь ставишь на хлебовывозку. Все наемные машины возят хлеб только на элеватор. Вот и скапливается машин у элеватора столько, что по полсуток стоят в очереди. Три часа в дороге, а десять на пункте. А в это время комбайнеры председателя ругают.

Соколов долго еще продолжал развивать свои мысли. Недостаток сортировок и низкую их производительность он также относил к порокам планирования: не учитывается сильно возросшее производство зерна в целинных районах.

Когда мы добрались до колхоза, колхозники на конном дворе уже запрягали лошадей. Соколов расспросил, кто куда направляется.

— Старается народ, — заметил он, когда мы вышли из ограды конного двора. — Урожай прояснился, теперь только работы давай — все выполнят, день и ночь работать будут… Человек, понимаешь, любит работать, в крови это у него!

— Ой, Иван Иванович! Вы приехали?

Из ограды выскочила девушка. Я не сразу узнал в ней агронома Зину. Миловидное лицо ее загорело дочерна, она словно повзрослела: детски-наивное выражение исчезло.

— А ты что так рано? Поди, не выспалась?

— Ой, что вы, Иван Иванович! Выспалась, конечно. Сегодня апробацию хлебов делаем, думаю с дальних полей начать.

— Добро, Зина, — похвалил Соколов. — Только сначала давай покажем наши посевы товарищу корреспонденту.

Зина взглянула на меня и лукаво улыбнулась:

— Многие теперь к нам зачастили…

Вот и хлеба.

Побуревшая пшеница спокойно, величаво переливалась волнами при каждом порыве слабого ветра. Резко бросались в глаза крупные колосья и низкие стебли пшеницы: дало себя знать засушливое лето. Я сказал было, что сорняков не видно, но Соколов решительно возразил:

— Есть, понимаешь, и сорнячки. Годика через два-три выведем совсем. Верно ведь, Зина?

Зина, сидевшая на козлах за кучера, обернулась к нам, и по ее ярким губам пробежала усмешка.

— Если мне доверите сеять, то сорняки останутся, — она тут же погасила смех, сделалась серьезной.

Соколов поглядел на Зину, на меня, чему-то усмехнулся.

И тут мне вспомнилось заседание правления колхоза, когда было решено одно поле засеять в апреле. Я спросил: каков результат?

Зина отвернулась, и только сразу порозовевшие маленькие уши выдавали ее смущение.

— Иван Иванович, покажем товарищу корреспонденту то поле, — помолчав, предложила она.

— Ну что ж… Ты, понимаешь, хозяйка…

И минут через сорок мы были на «том поле». Оно являло собой чрезвычайно интересную картину — на нем явно выделялись три гряды пшеницы: в середине поля — реденькая, низенькая, сильно засоренная, почти спелая уже, а рядом — такая же полоса густой буйной пшеницы, только еще начинавшей буреть. И, что особенно интересно, на этом участке никакого сора. И, наконец, другой край поля — более широкая полоса менее рослой, но тоже слабозасоренной пшеницы.

— Значит, это и есть второе поле?

— Да, второе, — как-то нехотя ответила Зина и виновато посмотрела на Ивана Ивановича.

— Но тогда, помнится, говорилось о двух участках: половину засеять сразу, а половину поздней.

— Так и было сделано! — взволнованно заговорила Зина. Она рассказала, что половина поля была засеяна двадцать седьмого апреля, а вторая — двенадцатого мая. Но в конце мая стало ясно: на первом севе много сорняков, хорошего урожая там не жди. Тогда Соколов предложил половину засоренного поля взлущить, то есть уничтожить всходы, и заново засеять. Так появилась полоса буйной пшеницы.

Я попросил Зину определить урожай на всех трех участках.

— Да мы уже определяли, — вздохнула Зина. — На апрельском посеве — центнера четыре, а на пересеянном — шестнадцать наверняка будет… Это Иван Иванович виноват… Больше тысячи центнеров недобираем.

Соколов только усмехнулся.

— Конечно, виноваты, — заупрямилась Зина. — Разве не так? Нет, именно так! Вы же знали, что даже на этом бугре нельзя было в апреле сеять. Знали?

— Знал. Но все-таки, по совету агронома, решил попробовать. А вдруг удача…

— Нет, вы не правы, Иван Иванович, — горячилась Зина. — Вы знаете — у меня опыта мало… очень мало. На полях института мы действительно в апреле сеяли, но там, знаете, земля совсем другая: десятки лет ее удобряют, все сорнячки руками выпалываются, семена отборные, зернышко к зернышку… Почему позволили? — В голосе Зины послышались требовательные нотки.

— Для науки, — улыбнулся Соколов, надевая фуражку. — Для науки, Зина.

— Да разве можно для науки столькими гектарами жертвовать? Это вам не грядка в десять метров…

— Эх, Зина! — В голосе Соколова слышалось сожаление. — Для науки и ради поддержания науки мы много уже пробовали, думаем, что от науки будущий урожай зависит. Вот и на тебя, понимаешь, государство уже много истратило — и тоже для науки. Ну, и мы для своего агронома… Да и для своего опыта, конечно… Вдругорядь ты сначала раз десять отмерять будешь, а потом уж и резать.

Зина смутилась и ничего не ответила председателю казалось, что на нее давил огромный груз в тысячу центнеров потерянного зерна.

В пути к Гребенкину я припоминал разговор с Соколовым и записал в блокнот высказанные им мысли. Мой кучер, дед Савелий, наблюдая за моими трудами, сдерживал лошадь, чтобы поменьше трясло.

— А ваш Иван Иванович, видать, хозяин!

Савелий Петрович встрепенулся.

— А то как же… Плохого председателя колхозники пятнадцать годов держать не будут. А наш Иван Иванович на глазах вырос, человек всех правил: не пьет, дело знает. И, скажу вам, мудреный мужик! Чего надумает — сначала с тем, другим поговорит, потом на правление, а там уж и на общее собрание. Да оно, скажу вам, в артельном деле иначе нельзя.

Савелий был в курсе всех колхозных дел. Знал он, оказывается, и всю историю, связанную со сроками сева. При этом он вспомнил, как сеяли в своем хозяйстве:

— Бывало, посеешь пшеничку, а уж через несколько дней идешь глядеть, дружно ли всходит. А теперь иной раз месяц всходов не видно. Какое же зерно, скажу вам, месяц может пролежать в земле и не испортиться?

Савелий примолк, но ненадолго — пока доставал кисет и свертывал цигарку.

— Вот припомните, когда везде писали, что озимую пшеницу надо сеять по стерне. Помните? Ну вот. Мы со своим председателем ухватились сразу. К нам тут приезжал ученый, по фамилии…

— Верхолазов? — подсказал я.

— Вот-вот, он самый. И сейчас иногда к нам заглядывает. Только теперь колхозников он, скажу вам, побаивается и разговаривает с одним председателем. Это было, кажись, в сорок восьмом году… Ну да, в сорок восьмом. Мы тогда ждали первого урожая от озимой пшенички. Ждать ждали, а семян и то не вернули. Боже ты мой! А ведь двести гектаров ахнули!.. Приезжает этот самый Верхолазов, походил по полю, а потом говорит: большую ошибку допустили — стерню надо было оставить выше, не десять сантиметров, как у вас, а вроде как двенадцать или пятнадцать. Ивану Ивановичу в районе наклепали: как, мол, ты инструкцию ученых на два сантиметра нарушил? И в тот год приказали: сей по стерне не двести, а уже четыреста гектаров. Помню, наш Иван Иванович, — а он, скажу вам, шибко ученых уважает! — так он все ходил по полям, которые тот ученый сам подобрал под посев, и все стерню измерял, боялся нарушить инструкцию. Только опять все зря получилось: опять пшенички не выросло — так, кусочками кое-где осталось. А что тот ученый сказал? «Вы, — говорит, — стерню очень высокую оставили». У него там последние опыты показали, будто надо очень низкую, тогда снег к земле плотней ложится. Ну, кто же он после всего этого?

Гребенкин оказался в конторе и встретил вроде бы радушно…

— Вот и хорошо — заглянул-таки в наши края! Пойдем, Вера чем-нибудь тебя накормит.

Я сказал, что обедал у Соколова.

— Наверное, критический материал ищешь, — рассмеялся Гребенкин и здоровой рукой провел по лысеющей голове. — А я собирался на новостройку. Составишь компанию?

Я пошел с ним.

Деревня выглядела неважно: многие избенки покосились, окна в домах маленькие, деревянных домов вообще мало — больше глинобитные.

— Не нравятся хатенки? — спросил Гребенкин. — И мне не нравятся. Вот и решили с жилья начать.

За деревней, на бывшей поскотине, кипела работа: возводились саманные стены множества домов. Я попробовал считать, но Гребенкин перебил:

— Можешь не считать — ровно сорок. Мы свою трехлетку по строительству домов составили: каждый год — сорок домов. Через три года деревня вся новая станет.

Гребенкин обходил строителей и с каждым обменивался замечаниями.

— График держишь? — спрашивал у одного.

— Не забыл, Михаил Петрович, — предупредил он другого, — первого октября новоселье — гулять приду.

— А ежели раньше построюсь? — весело отозвался Михаил Петрович.

— Сильно не гони, — рассмеялся Гребенкин. — В уборочную про гулянье забудем. Да и тебе придется на току действовать.

— Это конечно, Сергей Устиныч. Но, по всему видать, деньков через восемь управлюсь. Вот только леску на потолок маленько не хватит.

— Завтра машина привезет — тебе и Михееву. На двоих должно хватить.

— Хватит, Сергей Устиныч! Большое спасибо.

— Лесу всем хватит! Еще двести кубов купили.

Обходя стройку, Гребенкин находил, о чем поговорить с каждым, узнавал нужды. А часа через два, возвращаясь обратно, он рассказал о стройке. Это ему пришла мысль заново перестроить деревню. Он ездил в один целинный совхоз и увидел там, как строят саманные дома. А те делали их по примеру рабочих совхоза, строившихся еще в тридцатые годы. Многолетний опыт показал, что в саманных домах теплее, чем в каменных, а с деревянными и тем более сборными щитовыми и сравнивать нечего. В условиях степи, когда зимой дуют сильные ветры, любой деревянный дом продувает насквозь. Новоселы строили саманные дома на каменном фундаменте, с полом и потолком. По предложению Гребенкина и в колхозе решили строить так же. Плохо было с кровельным материалом, но старожилы посоветовали делать камышовые крыши.

— Скотные дворы строишь? — спросил я Гребенкина.

— А ты что, хочешь посмотреть? Строим и дворы. Ты видел у Соколова? Ну, вот и мы делаем такие: стены, как в новых хатах, фундамент и столбы кирпичные.

— Кирпич из города?

— Пока нет. Заняли в одном колхозе — вернее, поменялись: мы им лес, а они нам кирпич. В будущем году свой будет.

— А лес где взял? В колхозе лесов ведь нет.

— Это длинно рассказывать. Вообще, конечно, безобразие! Но для пользы дела можно. Мне город помогает: съездишь, поговоришь, дают наряд. По старой памяти. Правда, мы тут и на райпотребсоюз нажали — двести кубов взяли. А без этого, — Гребенкин развел рукой, — нельзя! Пока нельзя… И досада берет. Вон сосед никак лесу достать не может. И черт его знает: в Сибири, и без лесу. Все-таки это безобразие! Далеко ли тайга? Река через всю область, пароходов и барж до черта, а в колхозах стройки срываются.

— Смотри, у тебя сколько лесу, — показал я на штабель.

— Это на столбы. Застройщики вкопали, видишь? А в воскресенье начнем ставить по всей деревне. У нас к зиме электричество будет и радио. Для этого и столбы бережем.

К нам подошла смуглолицая девушка.

— Сергей Устиныч, — сказала она, — доярки послали к вам. Надо бы новые дворы закрепить за бригадами.

— А чего закреплять, Тоня? Столбы еще не сложены.

— Столбы почти все поставлены, фундамент есть, саман готов… Мы хотели, Сергей Устиныч, и сами поработать… Доярки, пастухи. В свободное время. У вас скоро хлебоуборка начнется, людей мало, а мы сейчас бы помогли… На своем дворе, — уточнила Тоня.

— Видал их! — подмигнул мне Гребенкин. — Вот что, Тоня! Раз твоя бригада проявила такую инициативу — сами себе и двор выбирайте.

— Любой можно? — обрадовалась Тоня.

— Любой! Только мне потом скажете.

— Так мы, Сергей Устиныч, возьмем с того краю.

— А почему? — удивился Гребенкин. — Ближний-то почти со всеми столбами уже.

— Да мы уж подумали, Сергей Устиныч. — Тоня потупилась. — В той бригаде плотники-то — мужья двух наших доярок…

— Ну, ясно! — рассмеялся Гребенкин. — В той бригаде и Степан?

— Вы уж сразу и в краску вводить.

— А ты не сердись. На свадьбу все равно приду.

Девушка смутилась окончательно и смолчала.

— Ладно, Тоня, начинайте. Крайний двор — твой!

— Спасибо, Сергей Устиныч. — И Тоня торопливо зашагала по деревне.

— Вот видишь! — кивнул ей вслед Гребенкин. — Дополнительную нагрузку выпросила, да еще и рада. Как, по-твоему, почему люди добровольно идут на дополнительную работу?

— Видимо, заинтересованы.

— Видимо! У тебя и выражения-то все с осторожностью. Видимо! Видимо, ты не все понимаешь! — Гребенкин усмехнулся. — Да, по правде, сначала и я не понимал. Дело тут сложное. Люди истосковались в отстающих ходить. А вот фундамент двора увидели, обрадовались, поверили, что двор будет. Это, брат, не только понять надо. Прочувствовать! Только начни хорошее дело — сразу сотня помощников найдется.

— Выходит, заложи фундамент двора — и сразу энтузиазм поднимется?

— Ох, браток! Оказенился ты совсем. — Гребенкин повернулся назад и, показав на штабель бревен, сказал: — Вот и этот штабель вызывает, как ты выражаешься, энтузиазм! И не только у председателя. Главное — у колхозников. И вот те сорок домов будущих — тоже энтузиазм! И фундаменты будущих дворов! И поля!

— Хлеба хорошие?

— Потом посмотришь. А когда дело с места чуть тронулось да маленько пошло, тогда можно и «Дубинушку» гаркнуть.

Контора была уже на виду, когда Гребенкин, вдруг вспомнив что-то, остановился.

— Заговорился я с тобой и забыл совсем. Пошли обратно! — Он решительно повернул назад и, когда поравнялся с нужным ему домом, сказал:

— Надо объявить бригадиру первой бригады, что Тоня повела своих двор достраивать. — Гребенкин подмигнул мне и шагнул в хату.

Когда он вышел оттуда, вслед за ним выскочил пожилой человек, который на ходу надевал телогрейку.

— Так нам, значит, Сергей Устиныч, ближний двор?

— Конечно, ближний. Твоя бригада стариковская, сам знаешь, ну и решили дать вам который больше отстроен.

— Вот спасибо-то, Сергей Устиныч… Мы это… подмогнем!

— Вот и пошло дело, — удовлетворенно промолвил Гребенкин, обернувшись ко мне, — а ведь я и сам хотел предложить такой ход, но все ждал: догадаются или нет. Ну, понимаешь меня? Загорятся ли сами? Загорелись!

В конторе Гребенкин познакомил меня с секретарем партийной организации.

— Ты, Сергей Устинович, Тоню Быкову не встречал?

— Только что разговаривал.

— Двор ей определил?

— Определил.

— Хороший народ у нее в бригаде! Я с ними беседовал в обеденный перерыв, разговорились о подготовке к зимовке. Все как один: сами двор поможем достроить. Значит, разрешил? Тогда я пойду со второй бригадой поговорю. Надо и их…

— Поговори, поговори, — улыбнулся Гребенкин. — Только самого-то Самсона надо на лошади догонять.

— Так ты с ним, наверное, уже виделся, — догадался парторг.

— Да. Но и тебе побеседовать не мешает. Ближний двор — для них.

Парторг ушел. А Гребенкин вызвал к себе бухгалтера.

— Ну как, Петр Петрович, изыскал деньги?

Петр Петрович — уже немолодой человек в очках, с взъерошенной шевелюрой.

— По два рубля наберем, Сергей Устинович.

— И то хорошо! А за сентябрь, Петр Петрович, надо по три рубля дать.

— Если вы гарантируете, Сергей Устинович, что в закуп дадим десять тысяч центнеров, тогда найдем денег. По три рубля найдем.

— А где найдем?

— По другим счетам пошарим… Временно, до получения денег за пшеницу.

Должно быть, у Гребенкина не было настроения выяснять до конца, как бухгалтер будет шарить по другим счетам. Да по всему было видно, что Петру Петровичу он доверял и на слово.

— Тогда пишите объявление. Самыми крупными буквами, избача вызовите — он мастак.

— Хорошо, позовем, — оживился Петр Петрович. — Только какие слова написать? — Петр Петрович взял лист бумаги.

— Слова? Самые простые. — Гребенкин подумал немного. — Пишите так: «Товарищи колхозники! Правление доводит до сведения, что аванс на трудодни за август будет выплачиваться пятого сентября»… Будут деньги к пятому сентября?

— Лучше бы, Сергей Устинович, шестого. Надежнее.

— Ну, шестого! Значит, шестого сентября, из расчета по два рубля за трудодень. А ниже — еще крупнее буквы пустите. Напишите так: за сентябрь аванс будет выдаваться из расчета три рубля за трудодень, выработанный в сентябре. Сегодня же вывесить такое объявление! Во второй бригаде — тоже. Ясно?

— Сейчас мы это организуем, Сергей Устинович. — Бухгалтер заспешил к выходу.

Я снова спросил Гребенкина про хлеба.

— Не торопись — все покажу. Только по порядку. Сначала на кукурузу.

Мы подходили к полю, на котором торчали редкие и низкорослые растения кукурузы.

— Вот полюбуйся. Почти вся такая, а мы сдуру махнули сразу шестьсот гектаров. Пропал труд. Пшеницы тут наросло бы центнеров по десять с гектара. А теперь только натуроплату плати.

Я назвал несколько колхозов, где видел хорошую кукурузу. На это Гребенкин возразил:

— Думаешь, я хорошей не видел? Видал, брат. А вот тут кто виноват? Я главный виновник. И виноват в том, что послушал совета несерьезных людей. Зачем было сразу на шестьсот гектаров замахиваться? Ну, двести, а то и сто для начала. Да посеять-то их разными способами: и вкрест и широкорядно — все надо было проверить, этот самый брод-то изучить, узнать!

По пути на другое поле Гребенкин рассказал о своей недавней поездке в совхоз к известному в области директору Никанорову.

Уже вечерело.

Гребенкин заторопился в контору: у него каждый вечер руководители участков собираются, чтобы дать отчет за день и получить задания на следующий.

Мне давно хотелось спросить Гребенкина, как его жена Вера восприняла переезд в колхоз. Я знал, что Вера — извечная горожанка. А сейчас случай удобный: Гребенкин в хорошем настроении.

— Об этом вечером поговорим. Хотя зачем вечером! — остановился Гребенкин. — Ты шагай к моему дому. Вон там — под тесовой крышей — видишь? На высокой жердине скворечник висит. Вот и шагай. Ты сам Веру и допросишь, чтобы, — Гребенкин рассмеялся, — чтобы без нажима с моей стороны, беспристрастно, так сказать.

Вот и дом под тесовой крышей. Под окнами дома палисадник. На грядках цвели георгины, гладиолусы и еще какие-то не знакомые мне цветы. И тут я вспомнил, что Вера последнее время работала в школе с юннатами и что школа была участником выставки в Москве именно по цветоводству.

Зайдя в ограду и поднявшись на крыльцо, я увидел огород Гребенкиных. На грядках виднелись небольшие кочаны капусты, зеленые помидоры, горох, мак и много другой зелени. А вдоль жиденькой ограды в три ряда тянулись яблоньки. Они были совсем маленькие и высажены, по-видимому, прошедшей весной.

Гребенкин явился домой в тот момент, когда у нас с Верой, полнеющей, но все еще красивой, разговор был в самом разгаре.

Переехав в колхоз, Вера стала преподавать биологию в местной школе, организовала кружок юннатов. Она жаловалась на мужа: не разрешил ей работать агрономом колхоза. Гребенкин посчитал роскошью держать агронома в сельхозартели, где председатель сам агроном.

— Ну, как тут популяризатор шаблона, Верочка? — с такими словами Гребенкин ввалился в комнату.

— А ты не можешь поделикатней? — улыбнулась Вера.

— А жена-то у меня дипломат! — рассмеялся Гребенкин.

Вера стала накрывать на стол, и разговор как-то незаметно перешел на воспоминания о далекой уже студенческой жизни.

…Рано утром мы с Гребенкиным отправились на колхозный огород и неожиданно увидели Савелия Петровича, который вчера привез меня. Он запрягал коня.

— Вы еще не уезжали?

— Да вот, скажу вам, лошаденку пожалел… Пусть, думаю, отдохнет, — явно смутился Савелий.

— Рассказывай! — рассмеялся Гребенкин. — Разведчик!

— А вы, Сергей Устиныч, сразу на военный язык, — улыбнулся Савелий. — Это по-военному — разведчик, а в мирное время, это, скажу я вам, называется: по соседям в гости ездить, знакомиться, что и как…

 

4

В конце сентября я опять поехал в Дронкинский район.

В последней сводке по хлебосдаче, напечатанной в областной газете, Дронкинский район занимал место, как выразился Обухов в беседе со мной, «ниже среднеобластного».

Я попытался успокоить Обухова. Первые восемь мест в сводке заняли северные районы области. А хлеба они все вместе сдают чуть больше, чем один Дронкинский район. К тому же там возделывается озимая рожь, а ее начинают убирать дней на десять раньше, чем на юге пшеницу.

— Нашел чем успокоить, — усмехнулся Обухов. — Меня не спрашивают: рожь или пшеницу сдаю. Дай процент! А мы из-за этого хваленого Соколова два места потеряли. — Обухов порылся в бумагах и с упреком проговорил: — Ты тут летом Соколова в газете расхвалил: руководитель там, видите ли, вдумчивый, опирается на народный опыт… А вот не напишешь, что он весь район подводит!

— Каким же образом?

— Очень просто! По графику в той пятидневке он обязан был сдать шестьсот тонн. А он четыреста отвалил. А теперь, изволь радоваться, с семнадцатого на девятнадцатое место район съехал. — Обухов взял в руки газету со сводкой. — Вот видишь, как оно получается: если бы Соколов сдал шестьсот тонн, у нас процент поднялся бы на три десятых. А выше нас кто стоит? Лабинский и Тарасовский, а у них у обоих процент на две десятых выше нашего. Понял, в чем дело? Слышал вчера, на перекличке меня порадовали: Обухов на два места ниже скатился… С этим Соколовым надо…

В окно было видно, как у райкома остановилась машина.

— Председателя своего пришлось посылать, — раздраженным голосом продолжал Обухов, — воспитывал там Соколова.

«Своим» председателем Обухов называл Павлова — предрика. Запыленный, похудевший, он вошел в кабинет. Обухов встретил его словами:

— Ну, всыпал ты нашему «передовому мыслителю, вдумчивому руководителю»?

Павлов присел к столу, обтер лицо платком.

— Дело очень сложное, Михаил Николаевич, — проговорил он, покачивая головой. — Соколов объявил аврал на уборке: все поднял! Бригадир Орлов и тот в ночную смену сцеп комбайнов водит — подменяет основных комбайнеров. Животноводов на уборку перебросили: днем коров доят, ночью на соломокопнителях…

— Ты очень уж красочно описываешь, — перебил Павлова Обухов. — Эти описания ты не отнимай вот у них, — Обухов кивнул в мою сторону, — у товарищей корреспондентов. Для них побереги… Выполнит он график в эту пятидневку?

Павлов облизнул пересохшие губы.

— Нет, не выполнит, Михаил Николаевич.

— Так какого черта ты там целый день пропадал? Тебя за сказками, что ли, туда посылали? За сказками, да? — Глаза Обухова метали искры.

На худом, загорелом лице Павлова появились темно-красные пятна.

— Дело очень серьезное, Михаил Николаевич! — чуть повысил голос Павлов и поднялся со стула. — На месте Соколова я так же поступил бы.

— Тебе, я вижу, и надо быть на месте Соколова, а не районом руководить…

— Я, Михаил Николаевич, был председателем, и в любое время… если доверят.

— Ага! Трудностей испугался? Чего там наделал твой Соколов? — последние слова были произнесены в тоне примирения, и это, видимо, успокоило Павлова: он опять сел на стул.

— Хлеб перестоял, Михаил Николаевич, зерно осыпается страшно. А тут, как на грех, ветры чертовские, как с обеда начнет, так и до ночи. Только ночью и тихо. Я сам проверил у Соколова: шапку бросишь, — Павлов снял свою военного образца фуражку, — за пять минут два-три зерна в нее попадает, а в день — самое малое центнер с гектара… Соколов думает дней за пять все махнуть с корня, пока погода хорошая. Я заезжал на станцию — прочат дождь в ближайшие дни.

— Дождь? — испугался Обухов. — Так мы же на тридцатое место слетим, ты понимаешь это?

— Надо, Михаил Николаевич, поговорить с обкомом, просить машин, хотя бы сотню. Тогда мы и хлеба уберем без больших потерь и вывозку…

— Говори сам! — крикнул Обухов.

— Давайте о деле, Михаил Николаевич. — Павлов сказал это твердо, решительно, и Обухов невольно задержал взгляд на худом, потном лице предрика. Павлов снова начал доказывать, что за три дня можно потерять половину зерна — осыплется, но если в эти три дня вывозка зерна на элеватор и сократится, то потом можно ее усилить и план перевыполнить. Обухов отверг и эти доводы Павлова. Тогда тот заявил еще более решительно:

— Не знаю, Михаил Николаевич, но я дал такую установку и Григорьеву и Коновалову. Все надо бросить на уборку урожая, это мое твердое убеждение! И это будет по-государственному. Хлеб ведь гибнет, безвозвратно гибнет хлеб!

— Не паникуй. Ты забыл про график?

— Но поймите, Михаил Николаевич, природа графиков не признает. Поговорите с обкомом… Все равно наши машины сейчас в день по одному рейсу на элеватор делают, в очередях там простаивают… Ведь каких-нибудь пять-семь дней, и хлеб будет прибран. Тогда и…

— Хватит, Павлов! Прекратим болтовню. — Обухов присел к столу, снял телефонную трубку и вызвал совхозную метеостанцию. — Как погода? — Выслушав ответ, он сердито бросил трубку на рычаг. — Ты слушал: через два-три дня дождь!

— Вот и осыплется весь неубранный хлеб. Весь, начисто!

— А мы обязаны и хлеб убрать и график выполнить! Понял? Давай такую команду: все машины — понял? — все машины, до единой, только на вывозку хлеба на элеватор! А колхозы должны изыскать средства на отвозку зерна от комбайнов. Все, Павлов. Ты сейчас же поезжай… — Обухов назвал несколько колхозов. Сам он взял на себя Соколова и его соседей, у которых успел побывать Павлов. — И до дождя на эти три дня все автомашины — только на хлебосдачу!

— Я возражаю!

Обухов как-то оторопело взглянул на Павлова. Таким незнакомым, по-видимому, показался ему тон, каким были произнесены слова.

— Я возражаю! — так же твердо повторил Павлов. — И прошу созвать внеочередное бюро.

— Вон ты как? Не выспался, наверное… Бюро соберем первого октября и, если по твоим колхозам график хлебовывозки будет сорван, поставим вопрос о нашем председателе райисполкома. Ясно? — Обухов встал и, забрав папку, вышел из кабинета.

Павлов устало приподнялся со стула, неторопливо надел фуражку.

— Вот так мы заботимся о хлебе, — тихо проговорил он. У порога остановился, в раздумье добавил: — О государственном, народном хлебе…

Начинать разговор с Павловым я счел просто неудобным и пошел искать попутный транспорт.

В редакции районной газеты мне сказали, что колхоз «Сибиряк» по хлебосдаче отстает.

— А по уборке как?

— По уборке сводок не печатаем, — ответил редактор.

Я посмотрел подшивку газеты. В последних номерах склонялось имя Соколова. Его называли уже и неумелым организатором, забывшим интересы государства, и многими другими обидными словами.

К Соколову я попал только на следующий день к вечеру. Парторг Василий Матвеевич сказал, что Соколова найти трудно: он где-то на полях.

— Вчера был Обухов, а Соколова так и не мог отыскать, — хитро улыбнулся Василий Матвеевич.

Он рассказал мне, что на днях по докладу Соколова партийное собрание приняло решение: спасать хлеб! Все машины, весь транспорт закрепили за комбайнами. А чтобы участвовать в хлебосдаче, было решено в эту пятидневку часть зерна ссыпать на глубинный пункт, открытый в новом зерноскладе. Василий Матвеевич был назначен ответственным за работу на току и за сдачу зерна. Когда он доложил Обухову, что за пятидневку они оформят в сдачу тонн четыреста, тот заявил: не меньше тысячи!

— И как же? — спросил я.

— Оформим и засыплем четыреста, — сказал Василий Матвеевич. — На глубинку зерно принимают с влажностью семнадцать, а у нас пока идет девятнадцать.

— А если разрешат с более высокой влажностью?

— Все равно четыреста. Склад-то у нас один, а пятидневка-то не последняя, да и график не последний, — улыбнулся Василий Матвеевич.

Уже ночью на попутной машине я добрался до одного из комбайновых агрегатов. За штурвалом комбайна оказался бригадир Орлов. Еще издали при свете электрических лампочек выделялась его коренастая фигура в кожанке.

— Нажимаем! — крикнул Орлов, когда я взобрался на мостик.

С мостика комбайна открывалось красивое зрелище: по обширному полю двигались огни. Пересиливая грохот моторов, пронзительно ревели сирены. Тревожные сигналы в степи — это сигналы о бедствии: ждем транспорт! Берите намолоченное зерно!

— Все восемь сцепов на ходу! — выкрикивал Орлов, показывая на светящиеся островки. — Душа радуется! Красота!

Действительно, в степи двигалось восемь огненных шаров. Темноту между ними то и дело прорезывали снопы еще более яркого света — это шоферы спешили за зерном. И чем чаще раздавались сигналы сирен, тем стремительнее двигались эти снопы электрического света.

Вот и Орлов подал сигнал. Вскоре к его комбайну примчалась трехтонка. Агрегат остановился, в кузов машины забила мощная струя зерна. При ярком электрическом свете она казалась огненной, с золотистым отсветом по краям.

Пока агрегат разгружался, Орлов и его помощники хлопотали у комбайнов, открывали и закрывали разные заслонки, лили на цепи густую смазку. А когда оба комбайна разгрузились, на мостик поднялся высокий человек в комбинезоне, с защитными очками.

— Чего это, Иван? — удивился Орлов и посмотрел на свои часы. — Твоего отдыха еще час остался.

— Хорошо отдохнул… Говорят, у Сереги не ладится.

— Ну, тогда жми! Я все проверил, пока нормально. — И Орлов спустился с капитанского мостика. Он, оказывается, только на четыре часа подменял этого комбайнера и теперь должен был сменить другого, работавшего на соседней загонке.

— Понимают задачу ребятишки! — сказал Орлов, когда агрегат двинулся в темноту.

Орлов радовался, что и правление артели «подбодрило» комбайнеров: за каждый гектар, убранный в ночное время, работники агрегата получают сверх установленной законом оплаты еще восемь килограммов пшеницы.

— Деньков пять да столько же ночек, и наша бригада все как есть уберет.

Я спросил о второй бригаде. Орлов ответил, что та немножко отставала, но ей помогает «сам Соколов».

— А он мужик хитрый: чего-нибудь придумает, а не то у Гребенкина комбайнов выпросит.

— Разве Гребенкин может дать комбайны?

— Уже дает. Наш колхоз пообещал ему сортовых семян этого… нового сорта, вот они и рады: за наш колхоз сдали тонн сто пшеницы, а Иван Иванович отвел им одно поле с этой пшеницей: убирайте, говорит, и прямо домой возите. А это большая помощь второй бригаде.

— Успевают отвозить зерно от комбайнов? — продолжал я допытываться.

Оказалось, что Соколов разрешил в крайнем случае намолоченное зерно ссыпать на временные площадки, устроенные возле каждого поля. Если нет транспорта, то комбайнер выводит свой агрегат к площадке и ссыпает зерно на землю.

А рано утром, когда проводится технический уход за машинами и заправка горючим, весь транспорт переключается на отвозку зерна с временных площадок.

— Иван Иванович запретил комбайнам стоять! — с некоторой торжественностью произнес Орлов.

В стороне послышался конский топот. Орлов прислушался.

— Неужели Соколов?.. Он! Больше некому.

Топот приближался, но в кромешной темноте осенней сибирской ночи ничего не было видно.

— Иван Иванович! — крикнул Орлов.

— Ты, Степан Петрович? — послышался голос Соколова. Не слезая с коня, он стал расспрашивать Орлова о работе комбайнов.

— Молодцы ребята, — похвалил Соколов. — Скоро к вам на подмогу придет еще трехтонка.

— Где это отыскалась? — заинтересовался Орлов.

— Гребенкин две машины дал… На пятидневку…

— А где же Гребенкин машины берет? — не удержался я от вопроса.

— Сергей Устиныч… он знает дороги, — неопределенно ответил Соколов. — Мы с ним соревнуемся…

Соколов слез с коня: он решил здесь дождаться подхода комбайнов, огни которых светились еще далеко.

В темноте не было видно лица Соколова, но по его голосу, по тому, как тяжело опустился он на копну соломы, можно было понять, что Иван Иванович сильно утомлен. Однако он оживился, когда начал рассказывать о соревнованиях с Гребенкиным.

— Это, понимаешь, Сергей Устиныч придумал, — начал он. — Как-то приезжает чуть не всем правлением. Посмотрели наше хозяйство, на полях побывали, а потом он, Устиныч-то, и завел разговор про соревнование. «Давайте, — говорит, — соревноваться не за то, кто кого обгонит, а за общий подъем обоих колхозов. Клятву, — говорит, — дадим друг другу — помогать во всем. Плохо у вас, трудности, — считаем, что это и наши трудности. У нас тяжело — считайте, что это и ваше горе, помогайте. А если кто хорошее надумал и сделал, сразу соседу сообщить». Наши правленцы поначалу не шибко, понимаешь, обрадовались. Как-никак, а тот колхоз послабее. Наши толкуют: Гребенкин хитрит, не поехал небось к Григорьеву. А когда получше обсудили, решили: убытка от такого соревнования не будет, а польза, может, и получится.

— Расскажите, как присягу принимали, — рассмеялся Орлов.

— Почитай, что и присягу… А все Устиныч придумал. Выстроил своих членов правления в один ряд против наших и клятву вроде прочитал… Обязуемся, мол, не давать отставать соседу, и все такое. Потом руки пожали друг другу. А на другой день Сергей Устиныч присылает машину: дайте кирпича. Домов они много строят, а печки класть не из чего. Видать, они кирпич-то наш поприметили: на своем заводе делаем. Наши сразу зароптали: обошли, мол, Соколова. Потом мы помогали им ток механизировать. Как у нас, уже нельзя было построить, но сортировочку с бункерами наши плотники и кузнецы помогли им сделать. Ну, потом наш животновод, понимаешь, к ним ездил на пятидневку — помог кое-какими советами.

— А Гребенкин как? — не выдержал я.

— Долг платежом красен. Теперь и они нам помогают… Ох, как сильно выручают! Тут мы семян им решили дать хороших…

— Я говорил уже товарищу корреспонденту, — перебил Орлов.

— Так вот, с семенами, — продолжал Соколов, — мало того, что сами они домолачивают то поле. Устиныч по первому слову дал нам две трехтонки и обещал еще две прислать. Шефов хороших нашел, те ему в машинах не отказывают.

Соколов вдруг притих, и вскоре мы услышали легкое похрапывание.

— Пусть минут десяток отдохнет, — негромко произнес Орлов.

С каждой минутой нарастал гул комбайнового агрегата, а когда он оказался метрах в двадцати от нас, Соколов проснулся.

— Ну как? — спросил он, проворно поднимаясь.

Нас осветили фары трактора, и теперь я видел лицо Соколова, наблюдавшего за приближающимся агрегатом. Оно преображалось на глазах: морщины будто разглаживались, рот медленно приоткрывался, и казалось, сейчас Соколов воскликнет: «Вот хорошо!»

Орлов сменил комбайнера, Соколов отдал тому свою лошадь, чтобы быстрее доехал до полевого стана — к месту отдыха, наказал ему поторопить автомашину.

Некоторое время мы шли вслед за комбайном, а на повороте загонки свернули в сторону и очутились на какой-то дороге. Соколов рассказывал, и в его словах чувствовалась досада.

— Первого октября мне обязательно нагоняй будет… Михаил Николаевич тридцатого сентября сам нагрянет, будет требовать, чтобы оформляли квитанцию на зерно, которое на току, несортированное, влажностью выше нормы. Пригрозит наказанием… Конечно, это важно — хлеб рано сдать. Только пять дней позднее, пять дней раньше — тем более, все равно в глубинку, — по-моему, значения большого не имеет… для государства. Для Михаила Николаевича, конечно, имеет. А вот если на пять дней раньше уборку закончить, это, понимаешь, все равно что дополнительно много миллионов пудов хлеба дать государству. Много миллионов! — повторил Соколов и остановился, услышав сирену. — Маленько ведь не успел, — укоризненно проговорил он, наблюдая за снопами света, что далеко отбрасывали фары мчавшейся к агрегату автомашины.

…Из колхоза уезжать не хотелось. Люди работали так горячо, что о каждом можно было писать большой очерк. В колхозе не было ни одного человека в возрасте от двенадцати до восьмидесяти лет, кто не участвовал бы в уборке.

Но в ночь на тридцатое сентября пошел дождь: сначала только побрызгал, а к утру разошелся как следует. Все небо затянули рваные темно-серые тучи. К обеду комбайны остановились, а к вечеру забуксовали и машины. На полях все затихло.

Но зато шумно стало в колхозной конторе.

Удивительно было то, что дальнейшие события развернулись так, как и предсказывал Соколов.

Вечером тридцатого на вездеходе примчался Обухов. Узнав, что график хлебосдачи не выполнен, он расшумелся и пошел с Соколовым на ток. В одном складе работали веялки, действовал и мехамбар — он был под навесом. Но очищалось семенное зерно — последние дни убирали семенные участки. Увидев горы насортированного зерна, Обухов порекомендовал «оформить» его на глубинку, то есть как бы сдать государству, а позднее заменить его зерном с производственных участков.

— А что это даст? — спросил Соколов.

— График выполнишь!

— Нет, Михаил Николаевич, семена сдавать не буду. Партия приказала заботиться о семенах. Хорошие семена — половина урожая.

— Так это же на день-два. Странный человек! — возмутился Обухов.

— Это же, Михаил Николаевич, обман государства. Сдаем, понимаешь, вроде в бирюльки играем. Семена в сводке мы уже показали, а теперь вы советуете показать их еще и в государственных закромах. Один и тот же хлеб…

Обухов, видимо, понял, что разговор об оформлении семян вести бесполезно.

— Дело твое, Соколов, — сказал он. — Я только посоветовал. А теперь как хочешь. Не забудь: завтра в семь вечера на бюро.

И уехал дальше.

А на другой день за невыполнение графика хлебосдачи Соколову был объявлен выговор.

Дожди продолжались целую неделю. В колхозе «Сибиряк» оставалось еще на корню больше тысячи гектаров пшеницы, или десятая часть посевов. В большинстве других артелей района было не убрано до трети урожая. Хлеба прибило к земле, и когда вновь приступили к уборке, то даже у Соколова стали намолачивать по три-четыре центнера с гектара, хотя перед дождем получали еще по восемь-десять.

Позднее Соколов сказал мне, что октябрьские дожди отняли у колхоза не меньше пяти тысяч центнеров зерна. По его подсчетам, сохранив этот хлеб, можно было бы выдать колхозникам на каждый трудодень еще по два килограмма пшеницы. Вот что значит не убранная вовремя тысяча гектаров хлеба!

 

5

Перед ноябрьскими праздниками мне снова довелось заехать в колхоз «Сибиряк». В тот же день в колхоз приехали сразу двое ученых: доцент сельскохозяйственного института Романов и Каралькин — из Академии сельскохозяйственных наук. Тот самый Каралькин, который выступал на совещании сибирских ученых с докладом в пользу ранних сроков сева в Сибири.

Почему же Каралькин появился именно у Соколова, который не признает ранних сроков? Понятен еще приезд Романова: он и на том совещании выступал против Каралькина, высказывался за оптимальные сроки сева. К тому же Романов довольно часто навещал этот колхоз.

Вскоре выяснилось, что приезд Каралькина из Москвы вызван помещенной в газете статьей, в которой говорилось, что, несмотря на засушливое лето, колхоз «Сибиряк» вырастил неплохой урожай.

Зина, которую с приездом ученых вдруг стали называть Зинаидой Николаевной, располагала уже всеми материалами. Посев, произведенный в самые ранние сроки по парам, дал урожай около двенадцати центнеров с гектара, а пары, засеянные в период с шестнадцатого по двадцатое мая, — свыше семнадцати. При посеве по зяби разница в пользу оптимальных сроков была еще более внушительной.

При этом Зинаида Николаевна сделала существенную оговорку: эти данные хотя и близки к действительности, но полностью ее не отражают. Коррективы внесла уборка. На полях, убиравшихся позднее других, допущены большие потери зерна от осыпания.

Именно за это и ухватился Каралькин.

— Вы утверждаете, — рассуждал он, — что ранние посевы убираются раньше, значит, и потери устранены. Так?

— Ну, что вы? Разве не понятно? — искренне удивилась Зина. — У нас в Сибири пшеница обычно созревает почти в одно время. Если разница в севе двадцать дней, то разница в созревании не более пяти.

— Но ведь вы сами утверждаете, что уборка поздних посевов принесла большие потери, — вопрошал Каралькин.

Зина раскрыла свои тетради, стала называть результаты по каждому полю. Самый высокий урожай дали посевы, произведенные в период с десятого по двадцатое мая. Это относилось и к парам и к зяби.

— Но сколько потерь дали поздние посевы? — не сдавался Каралькин.

— Ну, как вы не поймете, — досадовала Зина. — Я же вам объясняла: если бы весь урожай мы смогли убрать за пять дней, то есть без потерь, то разница в пользу поздних сроков была бы еще больше. Мы обсуждали этот вопрос в колхозе и сделали, знаете, какой вывод? Мы так думаем: если не располагаем средствами, чтобы убрать все зерновые за десять дней, то и сеять меньше десяти дней нельзя. Если можем убрать за пятнадцать дней, то и сеять будем пятнадцать…

— Это что-то новое в науке, — усмехнулся Каралькин. Его прищуренные глаза заскользили по лицам собеседников.

— А вы напрасно смеетесь, товарищ Каралькин, — проговорил молчавший до этого Романов, — может быть, эта мысль и не чисто агрономическая, но экономическая, безусловно! А точнее — агроэкономическая! Я не знаю колхоза в области, который хоть раз в жизни убрал бы зерновые раньше, чем за двадцать календарных дней! Правильно, Иван Иванович?

— Да и за тридцать не можем пока управиться.

— Вот видите! — продолжал Романов. — Значит, об этом надо и ученым пораздумать.

— Посевами скороспелых и позднеспелых сортов мы уже регулируем сроки уборки, — отрезал Каралькин.

— Как раз наоборот, — возразил Романов. — Как мы сеем? Вначале позднеспелые сорта, а потом уже раннеспелые. И опять-таки с единственной целью: чтобы все хлеба быстро созрели. Вот почему Зинаида Николаевна, — кивнул он в сторону Зины, — и имела основание сказать: поздно ли, рано ли сеем, созревает все в одно время. Нет! Как хотите, а мысль, высказанная здесь, чудесна! Это… понимаете, это просто замечательно! — Романов умолк и быстро застрочил в своей записной книжке.

— По правде говоря, я как-то и не думал про это, — негромко произнес Соколов. — А Зина — она правильно. Это, понимаешь, не только по пшенице.

А вечером, когда ученые уехали, Соколов сказал:

— Да, товарищ корреспондент, есть ученые и… ученые. И с таким веским заключением Ивана Ивановича никак нельзя не согласиться…

 

6

На областное агрономическое совещание собралось больше тысячи человек: агрономы, председатели колхозов, директора совхозов и МТС, партийные и советские работники.

У подъезда — десятки легковых автомашин. Среди них выделялся новенький ЗИМ. Все уже знали, чей он.

— Забогател Иван Иванович!

— Три миллиона дохода что-нибудь да значит!

На совещании обсуждались итоги сельскохозяйственного года. Они были не особенно утешительными. Докладчик — председатель облисполкома — несколько раз упоминал о неблагоприятных погодных условиях. Однако из приведенных цифр было видно, что урожаи зерновых колебались по отдельным хозяйствам от трех до двенадцати центнеров с гектара, а урожай кукурузной массы — от пятнадцати до трехсот центнеров.

Докладчик читал свой доклад. Чувствовалось, что разделы доклада составлялись людьми с разными стилями письма: оратор произносил то утомительно длиннущие фразы, то вдруг переходил на короткие, решительные выражения, которые сменялись затем стилем хорошо написанной докладной записки. Доклад продолжался почти три часа, но оживления в зале не вызвал. Почти все приведенные в докладе факты были уже известны из газет.

Первым по докладу выступил директор совхоза Никаноров — седоволосый, с клинообразной бородкой. В области Никанорова хорошо знали, и поэтому, когда объявили, что слово предоставляется ему, в зале немедленно воцарилась тишина.

— Я, товарищи, как-то не пойму, — начал Никаноров. — Не первый год товарищ председатель облисполкома выступает с итоговыми докладами, а все они как близнецы! Все на одну колодку сделаны! Разве не правда?

— Верно! — раздалось два-три голоса из зала.

— А ведь времена, товарищи, меняются, новых вопросов много, да и старые по-новому должны решаться. А кто пример должен подавать? Областное руководство, вот кто! В самом деле, есть ли в докладе глубокий анализ причин наших удач или неудач? Нету! И доклад этот писался без души и без сердца!

По мнению Никанорова, докладчик подменил анализ причин плохого урожая во многих колхозах общими фразами, вроде: низкий уровень агротехники, несоблюдение элементарных правил.

На трибуне Обухов. Его выступление походило на победный рапорт. В сравнении с другими Дронкинский район имел более высокий процент хлебосдачи и выше урожай. Но странно: Обухов ни одним словом не обмолвился о колхозе «Сибиряк», о Соколове. И выводы Обухова показались мне странными. Он заявил, что более высокий урожай получен только потому, что райком партии все свои силы направлял на ранний посев яровых.

Сидевшая впереди меня Зина Вихрова удивленно пожала плечами и, вырвав лист из блокнота, торопливо что-то написала, свернула пакетиком и передала впереди сидящему. Тот переслал дальше.

— Вопрос Обухову? — спросил я Зину.

— Нет, не вопрос. — Она достала тетрадку, углубилась в цифры, изредка делая пометки.

Выступали работники областных организаций, несколько ученых, в их числе Верхолазов. Ему понравились выводы Обухова. Он с них и начал, не преминув напомнить, что и сам бывал в Дронкинском районе, оказывал помощь советами.

— Что это он говорит? — повернулась ко мне Зина. — Как он смеет издеваться над фактами?

Нельзя было не любоваться ее гневом. Как эта Зина не похожа на ту, что была на бюро райкома, — взволнованную, смущенную девочку!

Когда объявили: слово товарищу Вихровой, Зина легко взбежала по лестничке на сцену, невозмутимо прошла вдоль стола президиума и, взойдя на трибуну, гневно вскинула голову.

— Товарищи! Я молодой специалист, два года как в колхозе, и я не собиралась выступать здесь, думала, старшие мои товарищи лучше и больше скажут… — Зина перевела дыхание. Сразу видно, что высказала заранее приготовленную фразу, это ведь очень важно для начала. — Но как выступают наши старшие товарищи? Послушайте, что говорят во время перерыва в фойе. Все недовольны выступлением ученого Верхолазова, а сами выходят на трибуну и начинают говорить ничуть не лучше — без разбора причин, отбрасывая действительные факты. Что же сделалось с нашими учеными?

— А, это очень интересно! — воскликнул секретарь обкома и, улыбаясь, поглядел на Зину. — Что же с учеными сделалось?

— Мне, товарищи, понять трудно. Очень обидно было слушать здесь нашего ученого специалиста по севооборотам. Он словно забыл, что для выращивания высоких устойчивых урожаев надо иметь хоть какую-нибудь систему в земледелии. В перерыве я беседовала с ним. И знаете, что он ответил? «Это, — говорит, — сложный вопрос, и я вам конкретно ничего не скажу». Так как же так, товарищи? Кто же тогда ответит на эти волнующие вопросы?

— Видимо, придется вам! — сказал секретарь обкома.

— Нам? — удивилась Зина.

— Да, вам! — подтвердил секретарь. — Вы — хозяева земли!

— Правильно! — раздалось из зала.

— Но нас, особенно молодых, не слушаются…

В зале засмеялись, зааплодировали, и это одобрение, как видно, помогло Зине. Она тоже улыбнулась и обрушилась с критикой на Верхолазова, рассказала, как в колхоз приезжал Каралькин и сделал совершенно неправильные выводы.

— Читаешь потом и удивляешься: неужели для объективных выводов смелости не хватает?

— Поджилки трясутся! — крикнули из зала.

— А теперь, товарищи… — Зина остановилась, подумала и вдруг заявила: — С неправильными выводами на этом авторитетном совещании выступил и наш секретарь райкома Михаил Николаевич Обухов.

В зале сделалось тихо.

— Что здесь доложил Михаил Николаевич? Будто наш район собрал выше других урожай потому, что заставляли сеять как можно раньше.

— Нельзя ли конкретней? — крикнул Обухов.

— Я и буду говорить конкретно! — сказала Зина и, развернув свою сильно помятую тетрадку, начала приводить факты. А они были убедительны: колхоз «Сибиряк» собрал урожай зерновых в два раза выше, чем в среднем по колхозам зоны МТС. — В докладе хвалили наше районное руководство, а за что? Разве только за то, что оно помогло колхозам района недобрать на каждом гектаре центнеров по пять хлеба? Значит, и в области товарищи не очень-то конкретно разбираются, что и к чему…

— Мы хвалим за выполнение плана поставок хлеба, — возразил председатель облисполкома.

— И тут вы очень ошибаетесь! — воскликнула Зина.

— То есть как?

— А очень просто! Надо глядеть не в одну сводку, а на все, где про хлеб упоминается. План сдачи наш район выполнил, а вы спросите, сколько семян в колхозах не хватает. — Зина начала называть соседние колхозы, в которых ради выполнения плана сдавали семена. — Это как называется, товарищи? Это же самый страшный обман государства! Государство закон приняло — семена засыпать в первую очередь, а мы сдали семена и теперь похваляемся. Отрапортовали и уже начинаем просить: дайте нам зерна на посев. Зачем же для сводки вывозить лучшее семенное зерно, а потом просить хоть какое-нибудь? Тут, товарищи, виноваты мы — агрономы! Надо было под колеса ложиться, а семена не отдавать. Нам, агрономам, партия большие права предоставила, а мы не оправдали этого доверия, стали соучастниками обмана государства.

— А у вас-то семена есть? — спросили из зала.

— У нас, товарищи, семена есть! Но вы спросите нашего председателя, Ивана Ивановича Соколова, сколько он выстрадал за эти семена? Он и за высокий урожай носит два выговора!

— Это как же могло случиться? — крикнули из зала.

— Очень просто! — И Зина рассказала историю с выговорами Соколову. А свое выступление закончила не совсем обычно: — Мне хотелось сказать, товарищи, какую большую и полезную школу я прошла в колхозе у Ивана Ивановича Соколова — нашего председателя. И я при всех здесь приношу ему глубокую благодарность. Он своим личным примером показал мне, молодому специалисту, как надо бороться за агротехнику и отстаивать правое дело от всяких наскоков.

Зал долго аплодировал. В перерыве к Зине подходили многие, особенно из молодежи, жали ей руку, что-то оживленно говорили.

Я отыскал Соколова.

— Вот какая молодежь! — восхищенно говорил Иван Иванович. — Такая линию проведет, дай только, понимаешь, правильную установку.

Вскоре стало ясно, что выступление Зины растревожило и подбодрило многих.

Зину поддержал и ученый Романов.

Надо сказать, что Романов, работающий в институте более двадцати лет, пользуется большим авторитетом у агрономов. Он и работники его кафедры поддерживают постоянную связь с рядом хозяйств и на их полях ведут различные опыты. За советом к Романову обращаются многие.

Председательствующий объявляет:

— Слово предоставляется тридцатитысячнику, председателю колхоза «Путь к коммунизму» товарищу Гребенкину.

— Здесь выступали многие, — начал Гребенкин. — Но лишь немногие, вроде товарища Обухова, считали возможным похвастаться только победами. А чего стоит победа Обухова, нам здесь красноречиво рассказала товарищ Вихрова. Большинство ораторов, выступавших на совещании, обвиняли нашего брата — председателей, агрономов. А я хочу сказать, товарищи, что и руководители области не проявляют достаточной гибкости в работе.

Такое вступление насторожило людей: в зале стало тихо, и эта тишина прерывалась лишь звучным голосом Гребенкина да приглушенным покашливанием простуженных.

Гребенкин рассказал о росте своего колхоза: самый высокий урожай в районе, за два года оплата трудодня возросла в восемь раз.

— А почему у нас урожай стал выше других? Мы, товарищи, отказались от шаблона, в полной мере использовали предоставленное право самим планировать сельскохозяйственное производство. А ведь и сроки сева и приемы агротехники — это важнейшие элементы в планировании производства. Во всем этом надо разобраться и сделать правильные выводы на будущее. И особенно, товарищи, — продолжал Гребенкин, — надо решительно ударить по фактам очковтирательства во всех его проявлениях. Здесь уже говорили о семенах: сдаем семена, рапортуем о перевыполнении плана и сразу же начинаем просить семенную ссуду. А что такое возить в распутицу эти недостающие семена, знаем только мы, председатели колхозов, да, пожалуй, еще шоферы, которые почем зря ругают нас и все руководство — и совершенно справедливо! А знает ли товарищ докладчик, — Гребенкин устремил взгляд на председателя облисполкома, — какой ущерб наносится народному хозяйству вот этими встречными перевозками семенного зерна? Я, товарищи, приведу вам цифры по нашему району. В областной сводке по хлебосдаче мы в числе первого десятка, а семян у нас недостает шесть тысяч тонн. Они были вывезены на элеватор почти за двести километров в осеннюю распутицу, а в весеннюю распутицу мы будем перевозить с того же самого элеватора обратно в колхозы те же шесть тысяч тонн. Осенью будем рассчитываться со ссудой и отвезем уже шесть тысяч шестьсот тонн. Вы представляете, товарищи, что это такое? — повернулся Гребенкин к столу президиума. — Кому это нужно? Ради временного самоутешения мы страшно подрываем экономику колхозов. Мы подсчитали: стоимость перевозок этого зерна составляет больше двух миллионов рублей. Я не говорю уже о том, что транспорт мог бы перевозить другие нужные грузы.

Гребенкин говорил далее, что подобная игра с семенным материалом сказывается и на снижении урожаев. Колхозы завозят недостающие семена с полей неведомых им хозяйств, с семенами попадают сорняки, которых раньше здесь не встречали. И таким образом происходит как бы организованное распространение сорняков по колхозам области.

Этот вред, по словам Гребенкина, невозможно подсчитать — так он велик и страшен.

— А теперь об учете хлеба, — продолжал Гребенкин. — Откуда пошло у нас выражение: бункерный вес зерна? Недобрый человек придумал его. Комбайнеры, даже и те, которые отличаются исключительной честностью, начинают мудрить. Им же выгодно иметь как можно больше массы, а не чистого зерна. У нас делали анализ зерна, поступающего из комбайнов. До чего дошло? Комбайнер Еремушкин — один из передовых в МТС по намолоту зерна — выдавал из бункеров массу, содержащую до сорока процентов сору. А плата и за сор производится чистым зерном, полноценными деньгами. Надо, товарищи, бросить эту игру и считать зерно зерном, а мусор мусором. Почему у нас до сих пор не получается с третьими очистками для комбайнов? Почему нет хороших конструкций очисток, созданных комбайнерами? Да потому, что самим комбайнерам это невыгодно. А вот давайте сделаем так: если из бункера идет зерно, пригодное для сдачи, давайте уплатим комбайнеру в два, а то и в три раза больше. Вот тогда за один год у нас появятся тысячи предложений об усовершенствовании очисток комбайнов.

— Правильно, Гребенкин! Еще! Все выкладывай!

Эти одобрительные возгласы были лучшей и вполне понятной реакцией — об этих вопросах, волновавших всех, говорилось до сих пор только вполголоса.

В перерыве я спросил Соколова, как он расценивает выступление Гребенкина.

— А что ж, понимаешь, — сказал он, — все правильно. У нас в районе поговаривали насчет тридцатитысячников: практики у них маловато. Я тоже так подумывал. А дело-то, понимаешь, не только в практике. Сергей Устиныч сказал то, чего не сказали бы тысячи таких, как я. Стало быть, и пользы для общего дела такой большой не было бы.

К нам подошел улыбающийся Гребенкин. Соколов протянул ему руку.

— Молодец, Сергей Устиныч! Под твоими словами каждый председатель подпишется.

В руке у Гребенкина — книга очерков Овечкина.

— Увлекаешься? — спросил я.

— Читал и в газетах, а теперь вот в книжке… Помнишь про два костра? Хорошо написано! Но не до конца…

— Тебе, видно, понравилось всех критиковать!

— А что же — критиковать легче всего, — рассмеялся Гребенкин. — А два костра — это… Вот два района — Корниловский и Лабинский. В Корниловском, ты знаешь, дым столбом — шумят. Каждый год обязательно выше всех, в газетах о корниловцах пишут чаще всего как об инициаторах. Одним словом, дровишек в свой костер они бросают все время, и костер горит. А теперь вопрос: что варится на этом костре? Или люди только огоньком интересуются, да, как ребятишки, — помнишь, поди, свое детство? — сырых веток в костер, чтобы дыму больше было. А вот в Лабинском районе дыму этого не пускают, пламени не видно, шуму нет. А ведь на их костре все время кое-что варится. Лабинцы и по животноводству на первое место выползли потихоньку, и по другим делам стали на виду. Так что костер не для костра делается, а для варева…

— Критиковать руководство — самое легкое дело.

Это заявил Обухов. Гребенкин тотчас ответил:

— Но все же не легче, чем подписать рапорт о сдаче семян.

— А ты вот скажи: как же надо руководить?

— На этот вопрос ответ дан давно, — серьезно заговорил Гребенкин. — Руководить — это предвидеть! Если бы ты, товарищ Обухов, предвидел, что сданные семена придется весной завозить, ты бы осенью поставил вопрос перед обкомом: товарищи, семена сдаем! А ты не поставил… Если бы мы предвидели, что к осени не будет нужного количества силосоуборочной техники, не утраивали бы посевы силосных…

…Прения становились все более острыми. Создалось впечатление, что у председательствующего под конец совещания были оставлены самые толковые ораторы. Критиковали областных руководителей, называли фамилии уполномоченных, которые заставляли сеять рано на сорных полях или приложили руку к сдаче семенного зерна.

Выступив последним, секретарь обкома отметил как отрадный факт, что на совещании имели место сильная, справедливая критика и откровенный разговор по самым главным вопросам сельского хозяйства.

 

7

В пакете, присланном из редакции, — копия коллективного письма колхозников артели «Сибиряк». Из письма было видно, что Соколов уже не работает председателем, что его место занимает бывший агроном МТС Дмитриев, которого, как говорилось в письме, «колхозники не выбирали и не выберут» своим вожаком. Они просили газету помочь «исправить эту большую несправедливость», напечатать их письмо в газете.

Приехав в Дронкино, я зашел в райком.

— Опять заявление, — недовольно поморщился Обухов. — Держатся за последнего неграмотного председателя… А вообще этот вопрос уже разбирался, — заявил Обухов. — Кто-то из колхоза уже писал в обком, оттуда приезжал инструктор, выяснял… Да, собственно говоря, тут и разбираться нечего: Соколов сам просил. По болезни. Чего старика мучить?

Говоря о Дмитриеве, Обухов заявил так:

— Компания Соколова пытается провалить кандидатуру, предложенную райкомом. Соколов там пятьдесят лет живет. Полвека! Все, наверное, родня ему — вот и… Да, — спохватился Обухов, — собственно, о Соколове-то и речи нет. Колхозники его отвергли, они просят вернуть в колхоз этого… бывшего заместителя — Петрова.

Я заметил, что Петров тоже не имеет специального образования, значит, в районе стало уже двенадцать процентов председателей без образования.

— Это секретарь обкома свеликодушничал: приезжал он в колхоз Калинина, колхозники просят сменить председателя и называют этого заместителя Соколова. Ну, секретарь говорит: «Давайте поддержим инициативу колхозников». Вот и послали. А в сводке, — усмехнулся Обухов, — все-таки шесть процентов.

— Но Дмитриев пока не председатель, не избран.

— Изберут! После конференции сам поеду — изберут!

В колхоз «Сибиряк» я приехал днем. В конторе сказали, что Соколов теперь заходит редко, но, как заметил бухгалтер, «он колхозный огород превратит в золотой клад».

Я отправился на квартиру Соколова, но дома его не застал.

— Давненько что-то не заглядывали, — пожурила меня Матрена Харитоновна. — Или, может, и заглядывали, да уж к новому председателю?

Мы разговорились. Матрена Харитоновна поставила самовар, а с морозу чай был как нельзя кстати.

— А чего произошло? — отвечала на мой вопрос Матрена Харитоновна. — Ничего такого не произошло. Я-то шибко рада за Ивана Ивановича… Он теперь хоть на спокое… Хотя, по правде сказать, и тут весь день с самой зорьки на колхозном огороде. Мы, говорит, столько овощей нарастим, что пол-области прокормим! Веселый такой стал! Навоз возят. А тут обложили каждую семью: сдавай в неделю по ведру золы и по ведру помета птичьего. Вот и выполняем твердое задание, — рассмеялась хозяйка. — Я ему все уши прожужжала: поедем к дочери — хорошо там в совхозе живут, и нас приглашают. Так нет же — ни в какую! «Я, — говорит, — и тут еще могу пользу приносить, да на своей земле как-то спокойней». А за ним уже и из другого района приезжали, — тихо, словно по секрету, продолжала Матрена Харитоновна. — Сергей Устиныч, а вместе с ним ихний секретарь приезжал. Долго уговаривали Ивана Ивановича: поедем, и конец. Колхоз-то уж сильно расписывали: все-то будто там можно быстро поправить, и колхозники про Ивана-то Ивановича будто слышали и попросили самого секретаря поехать пригласить. Уж и я напоследок слово замолвила: «Поедем, Иван Иванович, ведь люди просят, надо уважить». А он ни в какую! И слушать не хочет. «Когда, — говорит, — умру, тогда со своим селом расстанусь…» Да оно, может, и верно, лучше ему здесь… Вот только беспокойство все. Прокурор сколько раз приезжал, допрашивал Иван Ивановича. Недоглядел, вишь. Осенью-то убирали хлеба и ночами. Вот какой-то комбайнер и высыпал зерно на стерню, да, видно, никому не наказал, что хлеб там оставленный. А трактористы зябь пахать стали да кучу и увидели. Ну, тогда акт составили, и все уж забыли, а теперь Ивану Ивановичу на шею это все повесили: недоглядел, вот и отвечай. Оно, конечно, недоглядел. Все-таки, говорят, пудов шестьдесят там было, в кучке-то, и все сопрело… Тяжело это слушать Ивану Ивановичу, тяжело. Посоветовались мы с ним да вчера отвезли в колхозную кладовую десять центнеров своей пшеницы. А теперь и спокойней нам обоим.

Рассказ Матрены Харитоновны потряс меня до глубины души. На десяти тысячах гектаров затерялся в стерне бункер зерна, и вся вина — на одного бывшего председателя… Странно как-то. Но мне вспомнились гневные слова самого Соколова: «Кто виноват?» Да, за такую ошибку, принесшую материальный ущерб государственному или общественному добру, должен кто-то отвечать, и не только морально, но и материально.

И Соколов первым подал пример такой ответственности!

Я пошел разыскивать Соколова и на улице неожиданно встретил Зину.

С раскрасневшимся на морозе лицом, в черном полушубочке, подбитом белым мехом, в пыжиковой шапке, Зина выглядела красавицей. Она чему-то улыбалась — видно, дела в порядке. Но когда я заговорил о Соколове, брови ее нахмурились и на лбу появилась едва заметная складочка.

Она сразу набросилась на меня:

— Вот ездите, пишете обо всем, кажется: о навозе, о задержании снега, а вот о судьбах несправедливо обиженных людей некому писать.

Однако вскоре Зина успокоилась и, улыбнувшись, уже оправдывалась:

— Эта вспышка не случайна. Иной раз так досадно делается, что, честное слово, не знаешь, как все и понять.

И пока мы шли по поселку, Зина рассказала мне:

— Приезжает к нам Обухов вместе с главным агрономом МТС Дмитриевым. Ну, думаю, мою работу будут проверять! А они созывают общее собрание. И вдруг: Соколова надо заменить. Обухов начал с того, что у Ивана Ивановича образования нет, а теперь будто нельзя быть председателем без диплома. А кончил тем, что Соколов попросил райком освободить его по состоянию здоровья. Колхозники зашумели: почему председатель о здоровье ничего не говорил? Некоторые заявили, что если надо, то для Соколова дадут отпуск на курорт и за счет колхоза. Словом, началось что-то непонятное. Все требуют ответа от Ивана Ивановича: чем болен? А если болен, отправляйся на курорт. А Иван Иванович говорит, что он староват и что без образования трудно стало управляться с большим хозяйством. Словом, просит освободить. После стали обсуждать кандидатуру нового председателя. А колхозники не хотят Дмитриева — очень молодой. Обухов разъясняет: «Дмитриев — агроном, с высшим образованием, будучи в МТС, несколькими колхозами руководил». А люди кричат: «У нас агроном есть, нам хозяин нужен, давай хорошего хозяина!» Кто-то предложил вернуть в колхоз Василия Матвеевича Петрова. Он председателем в колхозе Калинина. И все за это предложение. Давай Василия Матвеевича, и все тут! Обухов несколько раз выступал, а под конец, видимо, рассердился и крикнул: «Что вы тут антимонию разводите! Вы же знаете, что по-вашему не будет». После этого поднимается наш дед Савелий Петрович, помните его? Вот он и говорит: «А если по-нашему не будет, то нам, мужики, и делать тут нечего!» Прямо так и сказал! Все хотели уходить, но тут объявили, что собрание переносится на завтра. Потом было партийное собрание. Я не знаю, что там говорилось, но на другой день на собрании выступил Иван Иванович и просил колхозников согласиться с кандидатурой Дмитриева, поскольку его рекомендует райком. А колхозники ни в какую. Они сами давай упрашивать Ивана Ивановича отказаться от своего заявления и оставаться председателем. Уже к вечеру Обухов поставил вопрос на голосование. За Дмитриева — девятнадцать голосов, остальные — против. Так и не избрали председателем. А Обухов уехал и приказал Дмитриеву руководить колхозом. Вот так теперь и живем… Вопреки всяким законам и здравому рассудку.

Вечером я побеседовал с авторами письма в редакцию, и все они в один голос заявили, что Соколова силой заставили уйти и что Обухов невзлюбил его за то, что он сильно критиковал Обухова за неправильное руководство.

Сам же Соколов говорил уклончиво:

— Колхозники просьбу мою уважили…

Я попытался вызвать его на откровенность, сообщил о разговоре с Обуховым.

— Если уж Михаил Николаевич так рассуждает, то вот вам, понимаешь, все как было, — заговорил Иван Иванович. — После уборки я маленько прихворнул. Наш районный доктор, Виктор Петрович, говорит: надо подремонтироваться. Советует в Кисловодск, сердчишко подлечить. И так он строго про мое сердце сказал, что, понимаешь, я маленько испугался. Ведь за всю жизнь отпусков мы не пользовали, не было такого заведения для председателя колхоза, да и здоровье ничего — не пошаливало. А тут… Я первым делом к Михаилу Николаевичу: прошу помочь путевку купить. Мне доктор посоветовал через райком это делать. По правде сказать, Михаил Николаевич внимательно отнесся: попросил написать заявление, обязательно сказать, что с сердцем плохо, потом, понимаешь, приложить справку врача. А после совещания в области…

Соколов добавил еще одну немаловажную деталь: на партийном собрании в колхозе Обухов потребовал от него, чтобы он написал уже официальное заявление об освобождении.

Как же быть с письмом колхозников? Ведь формально все правильно: Соколов собственноручно написал заявление об освобождении, и собрание удовлетворило его просьбу. Ненормально лишь то, что в колхозе нет законного председателя.

В Дронкино я вернулся вместе с делегатами на районную партийную конференцию. Среди делегатов был и Соколов. Представителем обкома на конференцию приехал завотделом Конусов. Я переговорил с ним о письме колхозников, и Конусов посоветовал обождать. Он обещал сразу после конференции заняться этим делом, выехать в колхоз «Сибиряк». И я остался ждать.

 

8

С отчетным докладом выступил Обухов. Он умело построил его, сделав упор на дела, принесшие славу району: хлебозаготовки за два года выполнены, денежные доходы колхозов удвоились, подбор председателей закончен: все, кроме одного, — со специальным образованием. Вообще успехи хотя и не особенно крупные, но в сравнении с ближайшими соседними районами были. Это радовало всех. Делегаты тоже говорили об успехах, и было ясно, что работа райкома будет признана удовлетворительной. Это понимал и Обухов. Он был весел, шутил в перерывах с делегатами. Но вот в выступлении Григорьева — председателя колхоза «Труд» — проскользнул упрек райкому за то, что лучшего председателя колхоза Соколова сняли с работы и привлекли к ответственности за порчу кучки зерна, забытого комбайнером на стерне.

— Этот пример говорит о том, что райком и его первый секретарь товарищ Обухов легковесно относятся к кадрам председателей, не берегут их, — говорил Григорьев.

После этого в выступлениях еще нескольких делегатов проскользнули упреки в адрес Обухова, пренебрегающего принципами коллективного руководства. Секретарь партийной организации колхоза рассказал довольно неприятную для Обухова историю: коммунисты колхоза дважды выносили решение об исключении из партии председателя артели — за бытовое разложение, за разбазаривание колхозного добра. Но Обухов почему-то взял под свою защиту этого пьяницу, подхалима. И лишь когда в дело вмешался областной прокурор, растратчика наказали.

Но эти критические замечания, казалось, не особенно волновали конференцию. Делегаты больше говорили о будущем района, о ближайших задачах.

Последним в прениях выступил Соколов. Он заметно волновался. Только теперь я заметил, что у него подергивается правая бровь.

Соколов начал с упреков:

— Слушал я, товарищи, доклад и думал: неужто так много мы сделали, что победами упиваемся? А сделали-то очень мало. Пусть, может, и получше соседей, но так мало, что нам самих себя ругать надо. Михаил Николаевич цифры приводил за последние два года. Это потому, понимаешь, что сам Михаил Николаевич в нашем районе два года. Он как бы за свою работу отчитывался. А ведь мы-то все, вся партийная организация, не можем вести счет с того года, когда новый секретарь придет? Не можем! Вся страна, смотрите, как далеко шагнула, а наш Дронкинский район собрал по семь центнеров пшеницы с гектара и шумит на всю область: победа! Пока, понимаешь, не победа, а поражение. Если в будущем году мы соберем по семь с половиной, Михаил Николаевич тогда «ура» закричит. Как будто у нас в районе нет еще колхозов, которые на круг по три центнера с гектара собрали! Есть и такие! А мы шумим: «Ура!» И вот я, как делегат конференции и как проживший здесь пятьдесят годов, начинаю сомневаться: под силу ли Михаилу Николаевичу вести за собой такую большую партийную организацию в таком ответственном районе? Если он доволен тремя центнерами урожая, то вожак с такими запросами нам не подойдет. Аппетит мал! Задачи-то ведь знаете какие большие поставлены? И вот, товарищи, заканчивая свое выступление, я хотел бы сказать так: руководить нашим районом, большим и сложным, должны бы, понимаешь, люди серьезные. А у нас такие есть. Возьмите товарища Павлова. Он сам прошел школу колхозной жизни, во всех вопросах с душой разбирается, его в районе сильно уважают. Мне думается, что во главе нашей организации и надо поставить товарища Павлова.

Взрыв аплодисментов.

Обухов испуганно — именно таким показалось мне его лицо — глядел на рукоплещущий зал. Но едва ли и Обухов мог догадаться о последующих событиях. При выдвижении кандидатов в члены райкома Обухова оставили в списках для тайного голосования, но за него проголосовали только девять человек. И он не вошел в новый состав райкома.

В тот же день на состоявшемся пленуме первым секретарем райкома был избран предрика Андрей Михайлович Павлов.

А на следующий день мы с Конусовым выехали в колхоз.

Конусов говорил, что за двадцать лет работы ему не часто приходилось сталкиваться с такими фактами: работа райкома признана удовлетворительной, а за первого секретаря — девять голосов!

— Времена меняются! — заключил Конусов.

Именно эти слова Конусова мне вспомнились на отчетно-выборном собрании в колхозе «Сибиряк».

С отчетом выступил Дмитриев — молодой, лет двадцати семи, с пышными светлыми волосами.

Хозяйственный год колхоз завершил неплохо: свыше трех миллионов рублей дохода, два с половиной килограмма зерна и по восемь рублей деньгами на трудодень.

Однако все это колхозники уже знали, и поэтому доклад слушали без особого внимания, переговаривались о чем-то друг с другом. Но зато, когда Дмитриев начал говорить о планах нового года и о мерах по улучшению дела с оплатой труда колхозников, все вдруг оживились: это было уже интересно.

И вот вопрос о выборе председателя.

— А чего нам выбирать! — поднялся один из колхозников. — У нас есть председатель — Иван Иванович Соколов.

— Соколов! — дружно поддержали колхозники.

А дальше произошло непонятное. Соколов, поблагодарив колхозников за доверие, сам вдруг предложил кандидатуру Дмитриева.

В зале раздались протестующие возгласы, но Соколов поднял руку, и люди успокоились.

— На этот раз, товарищи, — продолжал он, — я ото всей души предлагаю Валентина Ивановича. Мы же за это время присмотрелись к нему. Теперь главное возьмите: советуется он с правлением? Да, советуется, единолично не командует. И вот, понимаешь, раскиньте мозгами: хорошую он перспективу рассказал про новую оплату? Очень хорошую! Пусть не сам придумал, но дорого то, что почуял в этом деле хорошее, не поленился в другой район съездить, с другим председателем посоветоваться. Вот это самое ценное. А мы с вами поможем Валентину Ивановичу правильно руководить. Руководство-то должно быть коллективное.

Конусов, с которым мы сидели рядом, удивленно пожимал плечами. Не меньше его был удивлен и Дмитриев. Он беспокойно посматривал своими большими голубыми глазами то на Соколова, то в зал — на колхозников, и казалось, очень смутно понимал происходившее.

После речи Соколова в зале стало очень тихо: все задумались над словами своего испытанного вожака. И Зинаида Николаевна точно забыла о своих обязанностях председателя собрания — долго не спрашивает: кому еще предоставить слово? Молчание нарушил Савелий Петрович.

— А что, мужики! — начал он. — Подумал я, чего тут говорил Иван Иванович, и скажу я вам: толково говорил.

— Соколова председателем, и конец! — крикнул кто-то.

— А ты подожди, Федька, — одернул Савелий Петрович, — когда старики говорят, молодым, скажу я вам, впору и помолчать… Так вот, я и считаю: хорошо сказал нам Иван Иванович. Хорошо! И правильно! Только не договорил он до конца. Так вот, скажу я вам, из Валентина Ивановича хороший председатель будет… Мы, старики, все к такому мнению пришли.

— Молод! — крикнули снова.

— И это правда, — согласился Савелий Петрович. — Старики тоже так думают: молодоват. А сноровка к управлению есть! А мое такое будет предложение… — Савелий Петрович почесал свою седенькую коротенькую бороденку, поглядел на Дмитриева. — Предложение такое: председателем выбрать Соколова Ивана Ивановича, а заместителем ему — Валентина Ивановича.

Зал ответил шумными возгласами недоумения и одобрения. Савелий Петрович переждал шум, заговорил снова:

— Если Валентин Иванович парень с умом, он и сам поймет, что поучиться ему у Ивана Ивановича есть чему. А нам, товарищи, так и так председателя растить надо. Пусть Иван Иванович не в обиде останется, но старость есть старость… А колхоз он, скажу я вам, шибко любит, вот и пусть поможет замену себе готовить, чтобы вожжи-то сразу в крепкие руки попали. Всякая птица учит своих птенцов летать, гнезда строить, корм добывать. Вот Иван Иванович пусть поучит Валентина Ивановича… А через годик-другой у нас опять председатель будет лучше, чем во всех других колхозах.

Речь Савелия Петровича произвела большое впечатление. И, кажется, самое сильное — на Дмитриева. Он попросил слова и заявил, что если колхозники доверят и Соколов согласится, он с удовольствием стал бы заместителем у Соколова, так как давно уважает его и знает, что поучиться у него есть чему.

Так и было решено.

Когда мы с Конусовым возвращались домой, он, припоминая события последних дней в Дронкинском районе, снова повторил:

— Вот они — новые времена!