За годы войны мне неоднократно довелось выезжать в оккупированные японской армией районы Китая. Первой такой поездкой было посещение Шанхая.

К августу 1942 г. в консульском отделе накопилось большое количество вопросов, решить которые было удобнее и легче на месте: вопросы гражданства, защиты интересов и имущества наших людей в Шанхае. Руководство посольства приняло решение послать в Шанхай и другие города оккупированного Китая двух работников, в том числе и меня.

Путь от Токио до Шанхая слагался из двух частей: первая – поездом от Токио до порта Нагасаки, вторая – пароходом от Нагасаки до Шанхая. Сейчас этот маршрут самолетом занял бы два – два с половиной часа, а тогда требовалось пять-шесть суток, да к тому же поездка была связана с определенными опасностями для жизни пассажиров.

Расстояние до Нагасаки мы преодолели в экспрессе за 36 часов. Стоял жаркий август. От раскаленного железа вагонов и паровозной гари было нестерпимо душно. Мы везли дипломатическую почту в Шанхай, и это накладывало на нас большую ответственность, сковывало наши действия: один из нас должен был постоянно находиться у багажа.

Все напоминало о том, что Япония живет напряженной жизнью страны, вступившей в кровопролитную войну. То и дело по пути следования мелькали окутанные дымом заводы. На запад мчались эшелоны с солдатами и вооружением, им навстречу – с углем, нефтью, стройматериалами и ранеными. На каждой крупной станции наш поезд встречал и провожал наряд военных жандармов. Время от времени в купе входил проводник и закрывал окна, чтобы мы не могли видеть промышленные и военные объекты. В тамбуре непрерывно дежурили переодетые в гражданское платье полицейские агенты, которые менялись каждый раз, как только мы проезжали границу префектуры.

В Нагасаки прибыли утром, а уже во второй половине дня должны были отправиться пароходом в Шанхай. Насколько позволяли условия, мы по пути из окна машины знакомились с городом. Невольно воображение возвращало нас к временам, воспетым И. А. Гончаровым в его знаменитом «Фрегате „Паллада“», к образам из оперы «Чио Чио-сан», связанным с Нагасаки. Порт Нагасаки считался западными воротами Японии, через которые несколько веков назад пришли первые заморские купцы Голландии, Испании и Португалии, проникли в Японию конфуцианство И буддизм.

Город и живописная бухта навевали на нас самые романтические воспоминания.

В отличие от других японских городов Нагасаки по своему внешнему виду был не похож на старинные японские города типа Киото, Нара или Камакура с их памятниками глубокой древней культуры и мало походил на современные города, такие, как Осака или Иокогама. Не видно было никаких храмов, никаких памятников старины, так же как и не было признаков крупного промышленного центра с многочисленными предприятиями. Основной достопримечательностью Нагасаки являлся порт с удобной стоянкой для судов, многочисленными складами, погрузочными кранами и таможней. В городе не было ни одного здания выше трех этажей, ни универмага, ни европейской гостиницы. И только при выходе из гавани мы увидели с борта парохода несколько дымящихся труб заводов да металлические переплеты судоверфей компании «Мицубиси», расположенных на противоположном берегу бухты. Несколько лет спустя, когда город, после атомной катастрофы, уже лежал в руинах, я невольно вспоминал мое первое знакомство с ним в августе 1942 г.

Когда мы покидали Нагасаки, нас предупредили, что уже несколько месяцев у японских берегов и на важнейших коммуникациях дежурят американские подводные лодки, охотясь за японскими транспортами. Надо признаться, что мы тогда не придали большого значения этому сообщению. Но как только наш пароход покинул бухту и вышел в открытое море, один из помощников капитана собрал пассажиров в салоне и провел с ними инструктаж о пользовании спасательными средствами. Пассажиры, главным образом японские офицеры, коммерсанты и их семьи, с тревогой слушали правила поведения в случае нападения вражеских лодок. Инструктор долго и монотонно разглагольствовал о «священной войне», несколько раз повторив, что Япония обязательно победит и «принесет счастье народам Азии».

Откровенно говоря, я далеко не все понял из этой пространной и путаной беседы, поэтому ограничился тем, что выяснил, к какой шлюпке нас прикрепили и как пользоваться спасательным поясом. Мне казалось невероятным, что может произойти столкновение с американской подводной лодкой. В каюте я пересказал содержание инструктажа моему коллеге. Он не разделил моего радужного настроения. Как опытный дипломат, не раз выполнявший функции дипкурьера, он со всей строгостью напомнил, что в случае серьезной опасности дипломатическая почта и багаж должны быть спасены в любой сложной обстановке даже ценой жизни. Конечно, мой коллега был прав: шла война и благодушие было недопустимо. Мы договорились с ним о том, как в случае тревоги будем спасать дипломатический багаж: разделили его по степени важности, распределили между собой, согласовали порядок выноса, а при крайней необходимости и порядок уничтожения.

Быстро сгущались сумерки. Уже в 8 часов вечера на палубе царила кромешная тьма. Легкая зыбь с небольшими накатами волн создавала спокойную килевую качку. Глухо стучали судовые двигатели и гребной винт. Спать не хотелось. Я стоял на палубе, наслаждаясь вечерней морской прохладой. В голове проносились мысли о бушевавшей где-то далеко войне, о судьбах товарищей по институту, о семье, эвакуированной в далекий сибирский город Томск. Думалось о том, правильно ли я живу, не слишком ли благосклонна ко мне судьба. Там, на фронте, ни на один час не утихает кровавая схватка с врагом, многие мои товарищи погибли, кого-то в этот момент, может быть, ранили. А я, молодой и здоровый человек, в недалеком прошлом спортсмен, в это тяжелое для моей страны время путешествую на комфортабельном иностранном пароходе по морю. Поймут ли меня друзья, мои дети и внуки? Надышавшись свежим морским воздухом я спустился в каюту и уснул, предупредив заранее моего товарища по поездке. Пароход по-прежнему шел малой скоростью, километр за километром удаляясь от берегов Японии.

Среди ночи вдруг раздался душераздирающий вой сирены. В одно мгновение на палубе послышались шум, крики и беготня, забили в склянки. Это было оповещение о боевой тревоге. Выглянув из каюты, я увидел бегущих к салону полураздетых японцев. Женщины с всклокоченными волосами, в кимоно без пояса, с узлами и детьми спешили туда, где готовили шлюпки к спуску на воду. В это время пароход делал крутой разворот, видимо стараясь выйти из опасной зоны.

Оставив своего товарища в каюте, я также бросился в салон. Взволнованный помощник капитана объяснял, что с всплывшей американской подводной лодки пущена торпеда, которая прошла всего в 50 м перед носом нашего корабля, не исключена повторная атака. Помощник старался говорить четким командным языком, это успокаивало собравшихся пассажиров. Обратившись ко мне, он назвал номер шлюпки, предложив сосредоточивать возле нее дипломатический багаж. В ответ на мою просьбу выделить двух человек для переноса багажа помощник что-то невнятно пробормотал и торопливо побежал по своим делам.

Когда я подошел к своей каюте, я увидел трех японцев, барабанивших в дверь. Один из них был в кителе и форменной фуражке. Оказалось, это были матросы, выделенные нам в помощь. Мой товарищ не открывал им, пока не услышал моего голоса. Он пришел в большое смятение и уже готовился к уничтожению багажа. Мы приняли решение перебраться ближе к спасательной шлюпке. Первую часть багажа матросы отнесли в сопровождении моего товарища, затем они вернулись, и мы общими усилиями доставили оставшуюся часть к месту погрузки на шлюпку.

Между тем пароход продолжал маневрировать, бросаясь из стороны в сторону. Сирена и склянки умолкли. С верхней палубы слышались отдаваемые через рупор распоряжения капитана. Пассажирам предлагалось быть наготове, стоять у спасательных шлюпок. Иностранцам, то есть нам, рекомендовалось сложить багаж в шлюпку и надеть спасательные пояса. Рупор то и дело призывал всех к спокойствию: «Ан-син кудасай!»

Прошло не более 30 минут после сигнала об опасности, а нам казалось, что тревога продолжается много часов. В половине третьего ночи наконец последовал отбой. Но вплоть до рассвета никто из пассажиров не смог сомкнуть глаз; каждый по-своему коротал эту беспокойную ночь – в каюте, на палубе или в салоне. Пароход двигался короткими зигзагами. Когда совсем уже рассвело, мы увидели на носу и корме пушки, приготовившиеся вести огонь по целям на море и в воздухе. В дневное время их закрывали брезентом.

В Шанхай мы прибыли на исходе четвертых суток. После первой тревожной ночи пароход двигался главным образом в дневное время, а ночью отстаивался в портах Кореи и Китая. Шанхайский порт встретил нас обычной деловой активностью, как будто и не было войны. Корабли разного тоннажа входили и выходили из гавани, у причалов шла разгрузка и погрузка судов. Сотни маленьких суденышек – лайб и джонок – медленно пересекали акваторию порта в разных направлениях. Под палящими лучами августовского солнца на джонках, груженных скотом, тюками хлопка, кулями соли, углем и всякой всячиной, ютились грязные китайские дети, без интереса взиравшие на суетливую жизнь порта. Китаянки в невероятно широких и грязных шароварах, казалось, из последних сил толкали загребным веслом эти джонки к противоположному берегу, чтобы доставить один груз и принять другой.

Чем ближе подходил наш пароход к причалу, тем отчетливее слышалось дыхание огромного портового города с населением, перевалившим в ту пору за 7 млн. В какофонии звуков переплетались пароходные, паровозные и автомобильные гудки, лязг и скрежет портовых кранов и якорных цепей, грохот вагонов на эстакадах. До войны я видел ленинградский и одесский порты, успел немного познакомиться с крупнейшими портами Японии, однако шанхайский порт оставил у меня особое впечатление.

До войны Шанхай считался одним из крупнейших коммерческих портов мира. Это были морские ворота Китая. В числе первых городов Китая Шанхай познал горечь войны и японской оккупации. Еще до того как вспыхнула война на Тихом океане, в Шанхае царило многовластье. Японские оккупационные власти чувствовали себя здесь господами положения, оставив муниципальным чиновникам нанкинского правительства Ван Цзин-вэя лишь право поддерживать порядок в китайских кварталах. В международном сеттльменте, на французской и английской концессиях консульские функции выполняла международная полиция. В день, когда началась Тихоокеанская война, японские оккупационные власти предъявили ультиматум, потребовав от управляющих концессиями передачи всех их полномочий, а от командиров находившихся здесь канонерских лодок союзников – сдачи в плен. На смену «режиму капитуляций» в Шанхае пришел режим японской военной оккупации с более жестокими формами угнетения китайского населения.

Еще в Токио нас предупредили, что все интересующие нас вопросы необходимо решать через посредство японского генерального консульства. Советский Союз не признавал японскую агрессию правомерным актом, а нанкинское правительство – законным правительством китайского народа, поэтому ни посольства, ни консульства в те годы в Шанхае мы не имели. Права и интересы советских граждан защищал консульский отдел посольства СССР в Токио, присылавший время от времени своих представителей в Шанхай.

Одним из первых вопросов, с которым мы обратились к японским властям по прибытии в Шанхай, было освобождение группы советских граждан, арестованных японскими властями по нелепому обвинению в «недозволенной деятельности» в зоне действий японских войск.

В середине 1942 г. шанхайские тюрьмы оказались переполненными арестованными китайцами, а также русскими и другими иностранцами по обвинению во враждебном отношении к японским оккупационным властям на территории Китая. Когда началась война на Тихом океане, аресты приняли массовый характер. Проводились они без каких-либо прокурорских санкций, чаще всего по ложному доносу продажной агентуры, вербуемой японской разведкой и контрразведкой. Находившихся здесь советских людей арестовывали за их советское гражданство, за связь с родными в Советском Союзе, за выражение симпатий к СССР, работу в советских организациях в Шанхае, посещение Клуба советских граждан и по многим другим беспочвенным обвинениям, а иногда и без обвинений, как было принято говорить, «в превентивном порядке». Аресты имели целью запугать неустойчивых жителей Шанхая, изолировать «потенциально опасных» людей от остальной колонии, постепенно ликвидировать колонии советских граждан и русских на оккупированной территории Китая, как это практически уже было сделано в самой Японии.

В одну из ночей июля 1942 г. японская контрразведка арестовала двух командированных из Москвы советских работников, обвинив их в том, что они якобы занимались враждебной антияпонской деятельностью. Несмотря на наши решительные требования освободить арестованных или хотя бы разрешить встречу с ними, японские военные и консульские власти много дней не давали ответа, продолжая стряпать новые фальшивые обвинения. Посольство в Токио и его представители в Шанхае настойчиво добивались свидания с нашими товарищами, ставшими жертвами полицейских провокаций. Наконец свидание состоялось. То, что нам довелось увидеть, превзошло самые худшие ожидания.

Все мы слышали о японских тюрьмах и лагерях смерти, о бесчеловечном обращении с арестованными, изощренных пытках. Однако здесь было еще хуже. Шанхайские тюрьмы – это грязные каменные казематы, лишенные воздуха и света. В камере нет ничего, кроме соломенной грязной циновки и лохани с тухлой водой. Зимой в них холодно и сыро, летом – душно. Сопровождавшие нас работники японского генерального консульства сообщили, что это самая первоклассная тюрьма в Шанхае и предназначена для политических и государственных преступников. Стало быть, подумали мы, тюрьмы для китайцев и местных граждан еще хуже. Тысячи насекомых лишали арестованных отдыха и покоя, доводя их до исступления. От параш и бочек с нечистотами, специально оставленных под окнами, воздух в камере был постоянно отравлен аммиачными парами, вызывая у арестованных сильнейшие головокружения и рвоту. Пища арестованных состояла из какого-то подобия рагу из гнилых овощей и прокисшей зеленой ботвы. Посещения и передачи родственников и знакомых были запрещены.

Обращение с арестованными отличалось необычайной жестокостью. Допросы велись грубо, с применением пыток, арестованных на них водили с завязанными глазами. Все было подчинено одному – сломить волю, любой ценой добиться признания выдвинутых обвинений. Эти и другие подробности мы узнали во время встречи с арестованными товарищами.

Перед тем как разрешить им свидание с советским консулом, заключенных долго готовили, даже лечили китайскими травами, чтобы устранить видимые следы побоев. Несмотря на перенесенные мучения, советские люди держались мужественно и стойко. При нашем появлении их первый вопрос был: «Как дела на советско-германском фронте?» В страшных тюремных застенках Шанхая советские люди твердо верили в нашу окончательную победу.

Один из арестованных при встрече не мог говорить, внутри у него все хрипело и клокотало. Оказалось, его били мешками с песком, повредив при этом легкие и почки, хотя внешних признаков и не было видно. Он мог объясняться с нами лишь жестами и мимикой.

Молодая советская женщина по имени Люда, в прошлом активная общественница Клуба советских граждан в Шанхае держалась на беседе неуверенно, то и дело плакала. Выяснилось, что к ней наряду с физическими применяли и психологические истязания. В камеру подсадили фанатичную монашку, которая старалась приобщить ее к христианской вере: заставляла по нескольку раз в сутки молиться, читать вслух Евангелие и т. д. Если девушка отказывалась, ее лишали пищи, воды, возобновляли истязания. Забегая вперед, скажу, что на встрече с консулом в 1943 г. она вошла в комнату свиданий, крестясь и целуя Евангелие. Она торопилась окончить встречу, чтобы скорее исповедаться в своих «грехах». Мы предполагали, и это подтвердили наши врачи: организм молодой женщины не выдержал насилия, разум ее помутился.

После свиданий с нашими людьми в тюрьмах мы заявили решительный протест против бесчеловечного отношения к заключенным, потребовали кардинально улучшить условия их содержания, предупредив о том, что в противном случае аналогичные меры будут приняты против японских дипломатов.

Расставаясь, мы заверили наших товарищей, что они скоро будут вызволены из японской неволи. Они же в ответ говорили нам: «Вы не беспокойтесь, товарищ консул, мы перенесем все пытки. Пусть Красная Армия скорее разгромит фашистов й накажет японских палачей за надругательства над советскими людьми в Шанхае». Однако прошли долгие месяцы и годы, пока нам удалось добиться освобождения советских людей из шанхайских тюрем. Сложность положения усугублялась тем, что на этой части территории Китая номинально существовал марионеточный режим Ван Цзин-вэя, не признанный Советским правительством. Поэтому, хотя японская военная администрация обладала неограниченной властью, она при всяком удобном случае сваливала ответственность за беззакония в Шанхае на ванцзинвэейцев, уклоняясь таким образом от выполнения наших требований. Правовых вопросов в Шанхае накопилось так много, что пришлось ими заниматься много дней. Вот еще один случай.

Во время военных операций в декабре 1941 г. японские войска захватили семь или восемь советских грузовых судов, оказавшихся в то время в Гонконге. Советское пароходство через судовой арбитраж добивалось возврата этих судов в советские порты. Японские военные власти решительно отказывались это сделать. Они уже конфисковали грузы и готовились передать наши суда своему военному ведомству. В этих условиях советское пароходство во Владивостоке с разрешения правительства отдало указание капитанам затопить суда и обеспечить возвращение команд вместе с документацией и снятым оборудованием через Шанхай во Владивосток. Выполнившие это указание советские моряки оказались в Шанхае в августе 1942 г. Их было около 70 человек, в том числе и несколько женщин. Нам предстояло сделать все необходимое, чтобы не допустить в отношении их незаконных действий со стороны властей Шанхая.

Старший группы рассказал, что, заняв 25 декабря 1941 г. Гонконг, японские власти вели себя крайне нагло. В одностороннем порядке они отменили действие международных законов о мореплавании, превратили Гонконг из международного коммерческого порта в базу своего военно-морского флота. Были созданы непреодолимые препятствия для судоходства нейтральных государств, в том числе и СССР.

На протяжении многих лет Гонконг был перевалочной базой советских торговых и транспортных судов, местом их ремонта и дозаправки углем, водой, продовольствием. Японская военная администрация Гонконга целиком подчинила работу порта потребностям войны, до предела усложнила формальности при заходе и базировании иностранных судов. Не ограничиваясь этим, японские власти стали задерживать такие суда, намереваясь передать их своим военным властям. Поставленные для ремонта корабли несколько месяцев не ремонтировались и теряли свои ходовые качества. По существу, это была не объявленная морская война Японии против нейтральных государств.

Старший группы рассказал также о многочисленных кознях японских властей в Гонконге с целью разложить команды, создать помехи к их возвращению в СССР.

В Шанхае эти неблаговидные действия продолжились. Японские эмиграционные власти, несмотря на десятки конфискованных ими у англичан и французов первоклассных гостиниц, предложили морякам разместиться на советском грузовом судне, где не было запасов продуктов и воды, чтобы потом перевести это судно в какой-либо захудалый китайский порт, где к тому же нет консульского надзора. После нашего протеста их пытались поселить в ночлежках, для бездомных бродяг или в грязной китайскую гостиницу «Ковда», причем за весьма высокую плату. Чтобы сделать моряков более сговорчивыми, хозяин гостиницы организовал хищение нескольких чемоданов с судовыми документами и казенным имуществом.

Старший группы несколько растерялся, не зная, как действовать, чтобы найти украденные документы и имущество, за которые он отвечал перед пароходством. Не теряя времени, мы потребовали встречи с японским генеральным консулом Хориути и в самых решительных выражениях настаивали на принятии мер к возврату похищенного багажа. Однако поведение японского консула во время встречи не оставило никаких сомнений в том, что издевательское отношение к советским морякам и хищение их багажа были санкционированы соответствующими японскими властями.

Наконец документы и имущество были возвращены старшему группы. Мы уже готовились посадить моряков на пароход, идущий во Владивосток, как возникла новая неприятность: два молодых матроса вышли из гостиницы, чтобы сделать перед дорогой самые необходимые закупки, и, не зная ни языка, ни города, не успели возвратиться до наступления темноты, когда начинал действовать комендантский час. Во всем Шанхае с этого момента прекращалось трамвайное и автобусное движение (такси во время войны не было), разводились мосты, движение по городу разрешалось только по пропускам. Как выяснилось, моряков задержали уличные патрули, передавшие их муниципальной полиции.

На следующий день с утра велись энергичные поиски пропавших. Конечно, их не сразу удалось найти, а старший группы без них ни за что не хотел покидать Шанхай. В ответ на наши требования немедленно выдать советских моряков местные власти и консульские чиновники отвечали одно и то же: ничего не знаем. Наконец из японского консульства сообщили, что матросы якобы обратились в шанхайскую полицию с просьбой предоставить им «политическое убежище», так как они не хотят возвращаться в СССР, боясь наказания за потопление кораблей в Гонконге. Конечно, все это оказалось чистейшей выдумкой, обычной полицейской провокацией. Только через двое суток, за несколько часов до выхода парохода из Шанхая, моряков удалось освободить и отправить во Владивосток.

И в первое и в последующие посещения Шанхая, выполняя здесь консульские функции, мне не раз довелось решать вопросы, связанные с эмигрантами. О жизни русских эмигрантов написано немало. Тем не менее тема эмиграции и поныне до конца не исчерпана. Она привлекает трагичностью судеб русских людей, оказавшихся в силу невиданных исторических потрясений, а подчас просто из-за душевной слабости и недальновидности в тисках экономического и духовного рабства во Франции, Турции, США, Канаде и Китае.

Прежде чем начать рассказ о русских эмигрантах в Шанхае, хочу внести ясность в понятия «местный советский гражданин», «русский эмигрант» и «белый эмигрант».ч

Те из постоянно проживающих за пределами СССР русских, кто хотел порвать с эмиграцией и стать советским гражданином, а со временем и возвратиться в СССР, оформляли через советские консульства за границей ходатайства на получение гражданства СССР. В случае удовлетворения их ходатайств они становилисьместными советскими гражданами и получали вид на жительство – советское заграничное свидетельство (совзагранвид). На эту категорию граждан распространялись законы Советского государства о гражданстве (консульская защита, помощь в трудоустройстве, право на регистрацию актов гражданского состояния и даже право на въезд в СССР по особому ходатайству). Однако местные советские граждане в правовом отношении отличались откомандированных советских граждан, посланных за границу советскими учреждениями в качестве официальных представителей и имеющих на руках дипломатические или служебные паспорта.

Прием в советское гражданство и выдача разрешений на въезд в СССР проводились консульствами со всей тщательностью и в исключительно индивидуальном порядке. Гражданство и разрешение на въезд предоставлялись лишь тем русским, кто не занимался враждебной деятельностью против нашей страны, вел честный и трудовой образ жизни. За сокрытие прошлой враждебной деятельности и недостойное поведение существовала такая мера наказания, как исключение из советского гражданства. Правом принимать окончательное решение о приеме и исключении обладал лишь Президиум Верховного Совета СССР. В те годы в советское гражданство принималось достаточно много русских, тогда как правом на въезд в СССР пользовались далеко не все местные советские граждане.

Местные советские граждане в оккупированном Китае состояли на учете в консульском отделе посольства в Токио и поддерживали с ним постоянную связь по почте или путем личного посещения консульства и встреч с консульскими работниками во время приездов последних в Шанхай. В зависимости от имущественного положения местные советские граждане уплачивали консульские сборы.

В отличие от местных советских граждан все остальные русские эмигранты в Шанхае являлись лицами без гражданства и делились, в свою очередь, навозбудивших ходатайство на получение советского гражданства (они имели на руках справку о принятых от них ходатайствах от консульского отдела) ибелых эмигрантов. Первых было значительно больше (более 15 тыс. человек), многие из них состояли членами Клуба советских граждан, помогали в годы войны фронту различными пожертвованиями в виде денег, теплых вещей, медикаментов. Что касается белых эмигрантов, в прошлом участвовавших в борьбе с Советской властью на стороне белых генералов, то они и в эмиграции, как правило, продолжали вести враждебную деятельность против СССР, являлись опорой и резервом японской военщины на случай агрессии против Советского Союза.

Русская эмиграция в Китае была сосредоточена до второй мировой войны главным образом в Харбине, Шанхае, Дальнем, Тяньцзине и Ханькоу. К 1940 г. в Харбине, например, насчитывалось около 100 тыс. русских, в Шанхае – более 20 тыс.

Еще до войны началось размежевание в кругах русской эмиграции, усилились стремление понять смысл происходившего в Советском Союзе, тяга к Родине. С первых дней Великой Отечественной войны распад русской эмиграции еще более активизировался, разрушался ее основной антисоветский костяк. Только небольшая часть русских эмигрантов в Шанхае не примкнула ни к одному берегу, оставаясь «болотом» космополитического Шанхая, погрязшим в нравственном и бытовом разложении.

В годы войны колония местных советских граждан в Шанхае была внушительным коллективом, насчитывавшим более 2 тыс. человек. Посольство и консульство вели большую работу в защиту их прав, оказывали различную помощь материального и морального порядка, помогали в части трудоустройства. Большую работу проводил Клуб советских граждан в Шанхае, куда принимали не только местных советских граждан, но и тех, кто ходатайствовал о приеме в советское гражданство. В клубе насчитывалось более 6 тыс. членов, действовали комиссии, советы и кружки, занимавшиеся социальными вопросами, русским языком и русской культурой, профессиональным образованием. На сцене клуба ставились пьесы советских драматургов, демонстрировались советские кинокартины. Особенно велика была тяга к клубу у молодежи. Члены клуба вели переписку с московскими писателями и композиторами.

Большая воспитательная работа давала положительные результаты. Она оплачивала советскую колонию, помогала противостоять разлагающему влиянию черносотенной части эмиграции, притеснениям японских и китайских властей, укрепляла патриотический дух и симпатии русских людей к советской Родине. Советские граждане и многие русские, еще не принявшие гражданства, жили интересами нашей страны, разоблачали ложь и клевету о Советском Союзе.

Деятельность советской колонии и наших заграничных учреждений способствовала разложению белой эмиграции, отрыву наиболее зрелой части молодежи от белогвардейских главарей, ее переходу в советское гражданство. Немаловажную роль в этом отношении сыграло такое событие, как выезд из Шанхая в Москву замечательного русского артиста и певца А. Н. Вертинского, хорошо известного в нашей стране и за ее пределами по концертным выступлениям и кинофильмам.

В 1938-1941 гг. в период разгула антисоветчины в Китае, когда в Шанхае и других оккупированных городах были закрыты советские консульства, А. Н. Вертинский потерял связи с советскими заграничными учреждениями, перестал уплачивать консульские сборы и даже вернул совзагранвид посольству в Токио. Короче говоря, он утратил советское гражданство, хотя формального решения на этот счет наши высшие инстанции не принимали. Однако существенное значение имело то обстоятельство, что Вертинский никогда не был антисоветчиком, с огромной теплотой и душевностью он воспевал Россию и русского человека.

Война нашей Родины с гитлеровской Германией вызвала прилив патриотических чувств у всех русских людей, и А. Н. Вертинский не составлял исключения. Он вновь стал тянуться к нам: встречался с представителями посольства и консульства, обратился с ходатайством о восстановлении гражданства, выступал в Клубе советских граждан. Его концерты посвящались России и ее героическому народу. В 1942 г. А. Н. Вертинский создал музыкальную балладу о Степане Разине. Его песню «О нас и о Родине» слушали, затаив дыхание во время ее исполнения.

В личных беседах Александр Николаевич часто говорил о героической судьбе Советской России, вспоминал студенческие годы в Киеве, много рассказывал о дружбе с Ф. И. Шаляпиным, о встречах с ним в Париже и во время его приезда в 1936 г. в Шанхай и Харбин. Иногда он расспрашивал нас о своих сверстниках по гимназии К. Паустовском, М. Булгакове, Б. Ромашове и др. При этом невыразимая тоска отражалась в его глазах. Однажды он сказал, что выезд из России был самой большой ошибкой всей его жизни. И тут же добавил: «Александр Вертинский всегда был вольным и гордым певцом России. Да вот эмигрантщина засосала». На мой вопрос, почему бы не начать все снова – восстановить советское гражданство и поехать к себе домой, Вертинский ответил, что теперь ему не вырваться из Шанхая, японцы не выпустят. И надо сказать, что для таких опасений у А. Н. Вертинского имелись достаточные основания.

Со времени интервенции 1918-1922 гг. японские империалисты использовали белогвардейские банды на Дальнем Востоке как ударную контрреволюционную силу в борьбе с Советской властью. Они всячески поддерживали очаги белой эмиграции в Маньчжурии и Восточном Китае, вербуя среди ее монархической и черносотенной части свою агентуру. Атаманы Семенов, Калмыков, барон Унгерн, монархист Радзиевский, настоятель русского собора в Харбине Иоанн и многие другие «белые вожди» находились на содержании японцев. Вынашивая агрессивные планы в отношении нашей страны, японские военные круги сохраняли русские эмигрантские организации, вроде Союза русских офицеров, поддерживали в них дух антисоветизма, ненависть к СССР.

Позднее, когда среди белой эмиграции произошло заметное расслоение, стали рушиться надежды на восстановление монархических порядков в России, постепенно вымирали бежавшие из Сибири главари белых банд, выросло новое поколение русских эмигрантов, японское эмиграционное бюро с целью сохранения ядра русской эмиграции пыталось вовлечь в число ее руководителей таких влиятельных представителей шанхайской интеллигенции, как А. Н. Вертинский, редактор местной газеты «Новая жизнь» В. Чиликин и др. Японские власти делали все, чтобы помешать эмигрантам вернуться на Родину. Их преследовали, обливали грязью, спекулировали на их прошлых колебаниях, угрожали расправой, лишали работы, запрещали переписку с советским консульством и т. д. Всеми способами стремились настолько скомпрометировать этих людей, чтобы их возвращение в Советский Союз стало делом безнадежным. Последним шагом со стороны японских эмиграционных властей было издание циркуляра, запрещавшего проживание в оккупированной зоне лиц без гражданства. Большой группе русских эмигрантов, в том числе и А. Н. Вертинскому предстояло покинуть Шанхай.

Во время нашего пребывания в Шанхае осенью 1942 г. и в последующие приезды пришлось немало потрудиться, чтобы оградить А. Н. Вертинского от притеснений японских властей. Одной из действенных мер было восстановление его в советском гражданстве и выдача советских паспортов ему и его семье. Уже в разгар Великой Отечественной войны А. Н. Вертинский был непреклонен в своем решении окончательно порвать с русской эмиграцией и как можно скорее уехать в СССР. Однако лишь в середине 1944 г. советскому посольству удалось вызволцть А. Н. Вертинского из японской неволи и обеспечить его благополучное возвращение в Советский Союз.

Режим японской оккупации в отношении местного населения – китайцев, корейцев, монголов, филиппинцев, малайцев и других национальностей – был чудовищно жестоким. Не лучше было и положение русских, особенно в менее крупных городах, чем Шанхай, таких, как Ханькоу, Тяньцзинь, Циндао, где отсутствовала постоянная консульская защита. Оккупационные власти чинили над русскими суд и расправу, насильственно заставляли говорить на японском языке, ограничивали в приеме на работу, свободе передвижения по городу, выборе места жительства, лишали права на почтовую переписку и т. д. Приведу один из примеров.

Летом 1943 г., в разгар войны в Азии, в Шанхае состоялись так называемые «Азиатские олимпийские игры» по боксу, борьбе и теннису. Японские правящие круги хотели продемонстрировать азиатским народам свое «высочайшее покровительство». Поэтому для участия в играх в Шанхай прибыли национальные команды с Филиппин, из Индокитая, Гонконга и Малайи. Оккупированный Китай, видимо, не смог выставить своей команды, и потому решили составить «китайскую» команду из эмигрантов. Фаворитами игр были, естественно, японцы.

Помню, как-то пришел в консульство на прием русский по фамилии Левченко, ходатайствовавший о принятии его в советское гражданство. Робко вошел в комнату, застенчиво остановился у двери. Вид не внушительный, небольшого роста, одет плохо. Я пригласил его сесть и повел обычную беседу о целях принятия гражданства, о порядке оформления ходатайства. Это была первая встреча с Левченко, я больше задавал вопросы, а он неторопливо отвечал. На вопрос, какую имеет специальность и чем собирается заниматься в СССР, он ответил, что имеет несколько специальностей, но хотел бы заниматься боксом. Меня это удивило, я принялся его подробно расспрашивать.

Оказалось, что Левченко привезли родители из Сибири в 1924 г. еще маленьким мальчиком. Вскоре отец, а затем и мать умерли от голода. Учиться по-настоящему ему не довелось, так как с десяти лет пришлось работать за кусок хлеба. Служил при магазине одного русского купца разносчиком, работал упаковщиком, газетчиком, поваренком, чистильщиком, сторожем, почтальоном, носильщиком, грузчиком, в последнее время – водолазом по очистке фарватера реки Вампу. Несколько лет тому назад Левченко увлекся боксом и успешно выступал на любительском ринге. Когда разговор зашел о боксе, Левченко спросил, можно ли ему принять участие в «Азиатских олимпийских играх», куда его уже пригласил шанхайский муниципалитет. Я ответил: почему же нет, если способен драться?

Вскоре в Шанхае состоялись заключительные встречи игр, в том числе и по боксу. Пригласили на них в качестве зрителей и нас, советских дипломатов, усадив на почетные места неподалеку от японского генерального консула Хориути. В финальной встрече участвовали чемпион Японии Омура и наш Георгий Левченко. Японец был значительно крупнее Левченко. Держался самоуверенно, поскольку считался фаворитом.

Бой продолжался десять раундов. В течение восьми раундов Омура беспощадно избивал Левченко, не раз загоняя его в угол ринга. Русские в зале пытались возгласами подбодрить нашего боксера, но это, видимо, мало ему помогало. Хориути торжествовал, а мы с коллегой чувствовали себя, честно говоря, скверно, как будто вместе с Левченко избивали и нас. Но уже в ходе девятого раунда зрители стали замечать, что Левченко еще не намерен сдаваться. Последний раунд Омура, по всей вероятности, собирался завершить одним сильным ударом. Но вдруг во время очередной атаки японского боксера Левченко нанес ему сильнейший боковой удар. Омура рухнул вниз лицом, разбросав в стороны руки и ноги. На счет рефери он не реагировал. Нокаут Георгия Левченко объявили победителем. Я взглянул на Хориути: он был мрачнее тучи. Видно, самолюбивый дипломат никак не ожидал такого конца поединка. Воспользовавшись паузой в состязаниях, мы попрощались с организаторами спортивных состязаний, отметив, что это был бой достойных противников.

Левченко не раз потом приходил в советское консульство. Он никогда не жаловался. Работу водолаза он потерял, другой найти не мог. Как только узнавали, что это он публично побил японского чемпиона, ему везде отказывали, намекая на то, что он хороший боксер, но плохой дипломат. Советское консульство энергично ходатайствовало о приеме Левченко в гражданство СССР, старалось помочь ему устроиться на работу в Клубе советских граждан.

После войны я случайно оказался на встрече по боксу в Хабаровске. Среди участников встречи мне было приятно увидеть и мастера спорта Георгия Левченко, успешно выступившего и на этот раз. Сейчас он работает тренером по боксу в Днепродзержинске.

Особенно тяжелому гнету японских оккупантов подвергалось китайское население. Ему запрещалось проживать в центральных кварталах городов, где размещались японские штабы и административные органы, пользоваться общим с японцами транспортом, появляться в общественных местах. Это, естественно, не распространялось на местную буржуазию, помещиков, торговцев, ростовщиков, настоятелей буддийских храмов, которые в большинстве своем сотрудничали с оккупантами.

В день приезда в Шанхай я был поражен, увидев следующую картину. Проходивший возле консульства трамвай остановился перед мостом, все ехавшие в нем китайцы вышли, прошли пешком через мост, отдавая поклон японскому солдату, охранявшему мост, затем снова догнали трамвай и поехали дальше. Китайским рикшам вообще запрещалось проезжать по охраняемым мостам, провозить пассажиров мимо японских штабов, собираться группами на улицах и площадях.

В Шанхае мы столкнулись с крайне тяжелым продовольственным положением населения. Оккупационные и муниципальные власти не позаботились обеспечить население китайских районов даже минимальным количеством самых необходимых продуктов. В китайской деревне забирали все до последнего зернышка из скудного урожая, не оставляя жителям припасов даже для голодного существования. Помещики же использовали тяжелое продовольственное положение для спекулятивных махинаций на «черном рынке».

Повсюду свирепствовали голод и массовые заболевания. В несколько раз выросла смертность в Шанхае и других крупных городах Китая. Ежедневно на улицах подбирали сотни трупов китайцев и эмигрантов, умерших с голоду. Нередко можно было видеть, как молодой рикша, из последних сил тащивший коляску, обессиленный падал на раскаленный асфальт и тут же умирал.

Как представитель консульства, я обязан был знакомиться с социальными условиями в подведомственном округе, встречаться с чиновниками муниципальных органов, посещать районы проживания местных советских граждан и русских эмигрантов. В условиях Шанхая это не всегда удавалось. Посещение китайских кварталов было небезопасным, так как то и дело обнаруживались случаи заболевания чумой и холерой. «Заболевший» квартал обносился колючей проволокой, вход и выход из него запрещался. Однако болезни не знали границ и санитарных кордонов. Голод, недостаток пресной воды, скверное состояние гигиены жилищ нередко приводили к вымиранию целых районов города.

Тяжелые социальные и экономические условия жизни в Шанхае были характерны для всей оккупированной зоны Китая. Промышленность этой зоны целиком была занята обслуживанием оккупационной японской армии, большая часть производимой здесь продукции вывозилась в Японию. Местное китайское население подвергалось неслыханной эксплуатации. Катастрофические размеры принял выпуск обесцененных бумажных денег; себестоимость денежных знаков превышала их нарицательную стоимость. Курс оккупационного юаня иной раз менялся до шести раз в сутки. Проезд в трамвае, на рикше и на извозчике стоил баснословно дорого. Автомобилями пользовались лишь японские штабы да отдельные частные лица из числа китайских богачей.

Гнет оккупационных властей явился одной из основных причин значительного роста в оккупированных странах национально-освободительного движения против японского господства. Наблюдения в захваченных китайских городах и Гонконге позволили мне наглядно представить себе всю беспредельную лживость утверждений пропаганды об «освободительной» миссия японской армии в Азии. Такую же участь, кстати сказать, японские милитаристы готовили и народам Советского Союза.

* * *

В конце каждой командировки, продолжавшейся обычно несколько месяцев, последние дни пребывания в Шанхае становились особенно тяжелыми. Ежедневный прием советских граждан и лиц, ходатайствовавших о приеме в гражданство СССР и разрешении на въезд, обычно продолжались с 8 часов утра и до позднего вечера, масса текущих дел, связанных с защитой прав и интересов советских граждан, наконец, отсутствие регулярного отдыха окончательно выматывали силы. Удручало то, что мало удавалось сделать для решения коренных проблем жизни советской колонии. Дальнейшее пребывание в Шанхае становилось тягостным. Как ни странно, снова тянуло в Токио – этот бурлящий событиями центр воюющей империи, одолевала тоска по родному посольскому коллективу с его жизнью, полной волнений и тревог. В конце концов приходило желанное разрешение на выезд.

Накануне отъезда вся колония командированных советских граждан собиралась в здании консульства на квартире управляющего зданием. Его милая жена Надя готовила, казалось, самый вкусный обед, который всегда проходил с какой-то неповторимой грустинкой и именовался «прощальным». Вспоминали Москву и друзей, поднимали чарку красного «никоновского» из бутыли, присланной в дар хозяйкой винокурни, за скорую и непременную победу над фашистами и, как клятву, пели: «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой!»

Перед отходом парохода из шанхайского порта все советские товарищи собирались у причала. Мы обещали не оставлять в беде «шанхайцев» и приезжать сюда снова. А они долго прощальными взмахами рук провожали нас. Мужчины, как им и положено, держались стойко и даже с некоторой бравадой, женщины утирали слезы.

Проводы – хорошая традиция советских людей, на чужбине особенно волнующая и грустная.