Ранним февральским утром 1941 г. группа дипломатов и сотрудников советских учреждений в Токио с семьями прибывала на борту японского грузопассажирского парохода «Кэйхи-мару» в японский порт Цуруга. Позади остались несколько суток пути по Японскому морю, особенно неспокойному в эти зимние месяцы года. Уставшие от длительной поездки по железной дороге от Москвы до Владивостока и изнурительной морской качки на пути из Владивостока, мы с трудом поднимались на верхнюю палубу, чтобы освежиться на морском ветру, а главное – не упустить момента встречи с Японией. По суете на палубе и радостным возгласам матросов команды, спешивших закончить уборку корабля, мы догадывались, что морское путешествие от Владивостока до Цуруги близится к концу.

Еще по-настоящему не рассвело, в воздухе висела сырая предутренняя мгла. Мы тщетно пытались рассмотреть в тумане какие-либо признаки приближавшегося берега. Каждый из нас в нетерпении ждал первых впечатлений о стране, где предстояло жить и работать. Всех стоявших на палубе волновал один и тот же вопрос: «Какая ты, Страна восходящего солнца, какими сюрпризами встретишь нас, советских посланцев?»

Известно, что японцы по своей природе отличные моряки. Выросшие у моря и связавшие с ним свою судьбу, они любят море, знают его капризный нрав. Вот и сейчас «Кэйхи-мару» смело двигался в лабиринте береговых скал, капитан и штурман, несмотря на плохую видимость, безошибочно вели свой корабль к причалу.

Вежливые и всегда улыбавшиеся нам во Владивостоке и во время рейса члены команды по мере приближения к берегам Японии становились неузнаваемыми. Куда что девалось? Матросы смотрели на нас неприветливо, с холодными, злыми лицами суетились они вокруг нас. Мешая японские, английские и русские слова, бой-японец настойчиво требовал покинуть палубу и оставаться в каютах. Пришлось возвращаться в душную каюту. Что поделаешь, таков, видимо, порядок.

Долгожданный японский берег появился совершенно неожиданно в удалении не более полумили от парохода. Продолжая маневрировать между береговыми выступами, стенкой-волнорезом, двигавшимися навстречу судами и суденышками, которые встречались все в большем количестве, «Кэйхи-мару» заметно сбавлял скорость двигателей, пока не остановился совсем. С подчеркнутой важностью на борт поднялись портовые власти, чтобы заблаговременно, еще до того, как пароход встанет к причальной стенке, произвести необходимые въездные формальности. Прибывшие чиновники приступили с серьезными лицами к проверке документов и опросу пассажиров, точно разыскивая крупного преступника, контрабандиста или международного шпиона.

Все пассажиры попритихли. Мы – официальные представители Советского государства, нам бояться нечего. Но кроме нас на этом пароходе прибыли несколько еврейских переселенцев из фашистской Германии, направлявшихся через Японию не то в Австралию, не то в Южную Америку в поисках нового пристанища. Вот им от прибывших властей пришлось туго. Нас, советских пассажиров, чиновники принимали в салоне, соблюдая какой-то минимум официальных приличий, тогда как переселенцев буквально трясли. Им запретили покидать трюм, где они размещались от Владивостока до Цуруги. Чиновники грубили, угрожали тюрьмой, выворачивали карманы, заставляли вспарывать подкладку одежды и обуви. Нервозность усиливалась еще больше оттого, что японские портовые власти не пользовались немецким языком, а переселенцы не знали английского и японского.

Проверка и сдача паспортов проводились в салоне, все другие процедуры – в каюте. Без стука в каюту ворвался бой-японец, прикрепленный к нам на весь путь следования от Владивостока. Он небрежно бросил на койку бланки анкет и деклараций, сам же глазами впился в открытый чемодан и книгу на столе. Мы были предупреждены еще во Владивостоке, что японские портовые власти особенно внимательно следят за провозом советских книг и газет, запрещают ввоз фотоаппаратов и биноклей. По словам нашего дипагента, за обнаруженную у 15-летнего сына советского дипломата книгу А. Фадеева «Разгром» всю семью дипломата продержали в порту Цуруга более шести часов. Поэтому появление портовых чиновников и подозрительная суета боя-японца, успевшего сунуть свой нос всюду, еще больше создавали обстановку нервной напряженности, от которой становилось не по себе даже бывалому путешественнику, не говоря уже о таких новичках, как мы.

Первые впечатления о заграничных путешествиях обычно бывают самыми сильными и сохраняются в памяти на долгие годы. Так и у меня навсегда остались в памяти день первого приезда в Японию и разговор с паспортным чиновником.

Повертев в руках мой краснокожий советский паспорт, чиновник с деланной улыбкой спросил мою фамилию. Отвечаю: Иванов.

Чиновник расплылся в самодовольной улыбке, показывая неровный ряд собственных и вставных зубов: «Очень приятно, все вы Ивановы… Ха, ха, ха! Россия, – продолжал он, деланно улыбаясь, – есть страна Иванов и Ивановых… Ха, ха, ха!»

Это уже наглость. Понимай чиновника как хочешь: то ли в СССР много Ивановых, то ли все приезжающие русские подделываются под Ивановых. Стараюсь не подать вида, что возмущен этой грубой шуткой. А чиновник между тем продолжал беседу. Небрежно откинув в сторону мой паспорт, он приступил к беглому опросу по заполненной мною анкете. Умышленно путая порядок и смысл моих ответов на поставленные в ней вопросы, он, например, поинтересовался:

«Скажите, пожалуйста, господин Иванов, где вы учились, жили и работали в Москве: на улице Горького, на Арбате или на Лубянке?» И глаза чиновника, точно буравчики, впились в меня, стремясь обнаружить признаки замешательства. Дело в том, что на Арбате находился Генеральный штаб РККА, на Лубянке – НКВД.

Стараюсь отвечать в самом общем виде, без подробностей: «Я работал в Министерстве иностранных дел на Кузнецком мосту».

Ответ явно не устраивал чиновника. Взгляд его сразу погас, и он снова обратился к анкете, выискивая, чем бы еще сбить меня с толку. Наконец, изрядно измотав своими уловками и нелепостями, все с той же фальшивой улыбкой на лице чиновник задал последний вопрос: «Скажите, пожалуйста, господин Иванов, а как здоровье господ Неверова, Спальвина, Холодовича, Конрада? Это очень знаменитые профессора японского языка, ведь вы у них учились?»

И опять трудно догадаться сразу, чего больше в вопросе чиновника: неосведомленности или хитрости. Дело в том, что известные профессора японского языка Спальвин и Неверов в прошлом действительно работали во Владивостоке и Харбине, но они давно уже умерли. Академик Н. И. Конрад, видный советский ученый и автор многих трудов о Японии, в то время не преподавал язык, а профессор А. А. Холодович вообще тогда в Москве не работал. Поэтому, не придавая значения двусмысленности вопроса, я ответил, что изучал японский язык у известного в Японии преподавателя К. А. Попова, дав к тому же понять чиновнику, что не намерен больше отвечать на подобные вопросы. И снова тот рассыпался неприятным, ехидным хохотом: «В России одни только Ивановы, Поповы (видимо, хотел сказать Петровы) да Сидоровы… ха, ха, ха!»

Так шаг за шагом опытный паспортный чиновник пытался по поведению, по ответам на самые неожиданные вопросы выявить политические взгляды, языковую и общую подготовку прибывшего в Японию советского человека.

После такого рода бесед началась изнурительная обработка нас чиновниками таможенной, пограничной, валютной, санитарной и других служб. Каждый из них старался выяснить интересующие его вопросы, а все вместе, что называется, выворачивали душу. Они выискивали улики и не останавливались перед провокациями.

Но и после выхода на берег, в течение всего пребывания в стране советский человек подвергался длительной и настойчивой обработке со стороны органов японской полиции, преследовавшей весьма неблаговидные цели. Одна из таких целей – путем угроз и давления запугать нашего человека, парализовать его деятельность, свести на нет полезность командировки в Японию Приведу такой пример.

До 1941 г. в порту Цуруга находилось советское консульство с минимальным штатом (один-два сотрудника). Япония, в свою очередь, имела такое же консульство в Чите. При советском консульстве в Цуруге работал переводчиком японец Номура, хорошо знавший русский язык По многим признакам можно было догадаться, что Номура тесно связан с местной полицией и подробно информирует ее обо всех проезжающих через Цуругу советских гражданах. В 1941 г., в связи с ухудшением отношений между нашими странами, консульства в Цуругу и Чите были закрыты. Однако Номура продолжал выдавать себя за сотрудника советского консульства, регулярно встречал прибывавших из СССР пассажиров, помогал им в приобретении билетов и отправке багажа до Токио.

Когда портовые власти разрешали советскому пассажиру сойти с парохода на берег, к нему обычно подходил Номура. Представившись исполняющим обязанности советского консула, он старался вызвать на откровенный разговор, обычно задавая стандартный вопрос: «Как дела у нас на Родине?» Прямо так и говорил: «у нас на Родине». Большинство наших людей знали об этих «чудачествах» Номура и вели себя соответственно, но некоторые все же попадались на его удочку. Надо сказать, что Номура хорошо знал обстановку в СССР: он регулярно слушал советское радио, обрабатывал прессу на русском языке, допрашивал советских рыбаков, если случалось, что они терпели бедствие на море и их прибивало к берегам Японии.

Иногда Номура совершал действия и поступки, трудно объяснимые для всех нас. Он охотно делился с приезжими из СССР последними новостями о событиях в мире и Японии, давал полезные советы, помогал своим знанием языка. Перед тем как посадить дипломата или другого нашего сотрудника в поезд, он покупал японскую газету и, передавая ее, обращал внимание на ту или иную статью и добавлял: почитайте, для вас это будет интересно. Но нередко Номура делал такие заявления, которые могли привести в замешательство кого угодно.

Например, в сентябре 1941 г., когда группа советских работников возвращалась в Токио, Номура, вручая ей железнодорожные билеты, сказал, что до Токио можно ехать только северным маршрутом, так как японское командование готовится-де к войне в Южных морях и усиленно ведет переброску войск и боевой техники по южной дороге. Естественно, что это сообщение могло быть и умной дезинформацией, но и одновременно походило на правду. В словах и действиях Номура зачастую очень трудно было уловить, говорит ли он правду или провоцирует наших людей. Несомненно было одно, что, как опытному полицейскому, Номура, несмотря на строгий режим в стране, было разрешено общаться с иностранцами. Благодаря этому он точно знал, что за иностранец прибыл в Японию, в какой степени знает язык. И все же это был необычный японец и странный полицейский. Еще об одном случае поведения Номура уже в дни войны я расскажу ниже.

Мой первый приезд в Японию совпал с рядом событий, оставшихся надолго в памяти. Япония продолжала войну в Китае и расширяла вооруженную экспансию в Азии. Одновременно она вела ожесточенную торговую и финансовую войну с империалистами США и Англии, готовую перерасти в вооруженное столкновение. В то же самое время блок фашистских государств, окончательно сложившийся после заключения в Берлине в сентябре 1940 г. «Тройственного пакта», лихорадочно готовился к нападению на Советский Союз.

Одним из памятных событий тех дней была встреча в конце апреля 1941 г. министра иностранных дел Японии И. Мацуока, возвратившегося из поездки в Германию, где он вел переговоры с Гитлером и Риббентропом о согласованных действиях Германии и Японии на случай войны с Советским Союзом. По пути из Берлина в Токио Мацуока остановился в Москве, где 13 апреля состоялось подписание пакта о нейтралитете.

На аэродроме в Токио Мацуока и сопровождающим его лицам была устроена пышная встреча. За 30 минут до прибытия его самолета в аэропорту Ханэда собрались члены японского правительства, высокопоставленные военные чины, иностранные дипломаты, журналистский корпус. Германские дипломаты торжествовали, считая, что поездка Мацуока в Берлин – их победа. Как только самолет приземлился и подрулил к зданию аэропорта, немцы первыми устремились к нему. Впереди гордо, при всех орденах и регалиях, вышагивал немецкий посол генерал Отт.

Выйдя из самолета, Мацуока низко раскланялся со встречающими его представителями японской знати и генералами. Торжественная улыбка не сходила с лица главы японской дипломатии, выигравшего, как ему казалось, ответственный раунд переговоров. Армия журналистов и фоторепортеров дружно встретила появление Мацуока треском съемочных камер, вспышками магния. Советский посол К. А. Сметанин, другие советские дипломаты, корреспондент ТАСС держались на дистанции официального приличия, не выказывая особого ликования по поводу приезда Мацуока.

Среди встречавших иностранных дипломатов и журналистов можно было увидеть и немецкого журналиста Рихарда Зорге, всегда в окружении иностранцев и японцев. Он выделялся своим деловым видом и приветливым взглядом, статной фигурой. Зорге немного прихрамывал. Как мы теперь знаем, это был обычный трудовой день советского разведчика. Вскоре после возвращения Мацуока в Токио Советскому правительству и командованию РККА из донесения Р. Зорге стало известно, что основной целью визита Мацуока в Берлин был сговор о военном разделе Советского Союза.

Читателю этих записок, наверное, небезынтересно знать, как японское общественное мнение встретило весной 1941 г. известие о поездке Мацуока в Берлин, о подписании в Москве пакта о нейтралитете. Однозначно ответить на этот вопрос даже теперь, по истечении многих лет после описываемых событий, не так-то легко. В условиях существовавшего тогда в милитаристской Японии тоталитарного режима единого общественного мнения и не могло быть. Действительная политика делалась втайне от народа, все события преподносились ему в том виде, в каком это было выгодно правящей верхушке и военщине. Печать и правительственные источники выражали, как правило, сугубо официальную точку зрения. Различные слои японского народа или должны были высказывать одобрение официальной точки зрения, или, если они имели другое мнение, вынуждены были его скрывать.

Японская пресса в те дни всячески подчеркивала огромное значение завершившихся переговоров Мацуока в Берлине. В частности, рупор политических и деловых кругов газета «Асахи» писала, что теперь будет положен конец несогласованным действиям Германии и Японии в международных вопросах. Газета, говоря о несогласованных действиях, имела в виду то обстоятельство, что в августе 1939 г., когда японские войска терпели сокрушительные поражения на Халхин-Голе, немцы подписали в Берлине договор о ненападении с СССР.

О заключенном 13 апреля 1941 г. в Москве пакте о нейтралитете японская печать писала более сдержанно, не скрывая, однако, что он открывает возможности улучшения отношений между Японией и СССР. Большое значение придавалось тому факту, что лично И. В. Сталин участвовал в переговорах с Мацуока и присутствовал при подписании пакта. Например, на обложке иллюстрированного журнала «Асахи гурафу» была помещена цветная фотография проводов Мацуока на вокзале в Москв«. При этом японскому фотографу удалось сделать снимок так, что получилось, будто Сталин держит Мацуока в своих объятиях.

Рядовые японцы склонны были верить тому, что наступает новая полоса в отношениях между Японией и Советской Россией – период добрососедства и экономического сотрудничества. Под различными предлогами японцы чаще посещали советское посольство и консульство, стали улучшаться контакты советских представителей с учреждениями и частными лицами. Вспоминается, как однажды, в мае 1941 г., консульский отдел посетил сотрудник рыболовной компании и доверительно рассказал о желании японских рыбаков заниматься промыслом без крупных рыбопромышленников. Он же утверждал, что рядовые японцы в своей массе искренне приветствуют подписание пакта и все другие меры по улучшению японо-советских отношений.

Конечно, наивно было думать, что правящая верхушка Японии так просто откажется от антисоветского курса. В то время мало кто из японцев мог предполагать, что переговоры Мацуока с руководителями нацистской Германии велись прежде всего о военном и политическом сотрудничестве двух агрессоров на случай войны с Советским Союзом. Дипломаты Токио вели двойную игру: хотя был подписан пакт о нейтралитете, враждебность к Советскому Союзу не ослабевала. Вдоль всей японо-советской границы, от Камчатки до Забайкалья, сохранялась напряженная обстановка, пресса задыхалась в неистовой злобе к нам. Были закрыты советские консульства в Кобэ и Цуруге, ни на один день не снималась полицейская осада советских учреждений в Токио и Хакодатэ, посольский квартал был обложен десятками постов, слежка за советскими представителями носила тотальный характер.

На впервые прибывшего в страну советского человека Япония весной 1941 г. производила крайне двойственное впечатление. Глубокая, вековая старина всюду была рядом, как бы спорила с современным укладом жизни. Культурная отсталость народных масс, особенно заметная в сельской местности, соседствовала с цивилизацией крупных городов. Японию справедливо называют страной контрастов: такой она была в начале века, такой я ее увидел накануне войны, такой она остается и поныне. Развитие капитализма в Японии не только не устранило классовых противоречий, не ликвидировало разницы между культурой буржуазной и культурой трудящихся, различий между городом и деревней, а, скорее наоборот, довело эти противоречия до крайнего обострения, еще резче обозначило поляризацию культур и положения города и деревни.

Когда-то В. И. Ленин писал об Англии богачей и бедного люда, о наличии в одной нации двух наций – эксплуататоров и угнетенных. Эта ленинская оценка в полной мере применима и к Японии. Социальные контрасты здесь настолько разительны, что при первом знакомстве со страной не сразу веришь своим ощущениям. На фоне беспросветной бедности подавляющего большинства населения в глаза бросаются сказочные феодальные замки императорского дома, богатство храмов Киото, Нара, Никко, роскошь правящей знати. Уже в те годы рядом с многочисленным двухколесным транспортом на широких улицах столицы Японии можно было видеть многоместные лимузины богатых домов Мицуи, Кухара и Мацудайра, уже мчались экспрессы из Токио в Осака, а из окна вагона можно было наблюдать, как японский крестьянин с повязанной на голове тряпкой, стоя по колено в жиже рисового поля, вручную обрабатывает землю, как японские женщины, точно навьюченные животные, огромными корзинами переносят землю, камни, прошлогоднюю стерню. И так во всем.

Самое большое впечатление на всех нас тогда в Японии производило чрезвычайное скопление людей на крошечных территориях городов. Казалось, что огромная масса людей куда-то бесцельно спешит, разливаясь, подобно вырвавшемуся из берегов потоку, по площадям и улицам и снова скапливаясь в горловинах вокзалов, проходных будках заводов, переходах подземки, на рынках, пляжах и в парках.

При этом обращало на себя внимание скрупулезное соблюдение правил общественного поведения. Значительно позднее, в том числе в годы войны, когда довелось ближе познакомиться с бытом и нравами японцев, у меня сложилось твердое и поныне сохраняющееся мнение о том, что японцы в своей массе народ исключительно организованный и дисциплинированный, умеет терпеливо переносить тяготы и лишения и очень трудолюбив. Трудно сказать, что лежит в основе таких черт: национальные традиции, страх перед законами или (религиозные каноны о повиновении. Скорее всего, и то, и другое, и третье.

В то время официальная японская пропаганда всеми силами поддерживала в сознании народа пресловутую легенду о том, что войны всегда были благом для нации. Отправляясь в Японию, каждый из нас предполагал увидеть ее на исходе четвертого года войны с Китаем в состоянии хозяйственного и духовного упадка, с карточной системой, ночными затемнениями и прочими ограничениями, обычными для воюющей страны. Однако ничего подобного поначалу никто не заметил. Внешне ничто не говорило о том, что Япония истекает кровью и находится на грани хозяйственной катастрофы. Все было скрыто мишурой показного благополучия. Города Японии, начиная с Токио, светились морем огней, вечерние базары на Синдзюку и в Асакуса изобиловали широким выбором бытовых и продовольственных товаров. Толпы праздношатающейся публики собирались на базарах, у кинотеатров, в районах увеселительных заведений.

Но первые впечатления о кажущемся благополучии народа недолго могли обманывать вдумчивого наблюдателя. Скоро всякому становилось ясно, что война в Китае не была прогулкой для японской армии и нации. Около одного миллиона человек убитыми и ранеными – таков печальный итог трех лет войны. Но были еще и огромные материальные затраты на войну.

Официальная пропаганда на все лады твердила, что война в Китае якобы не только не ослабила экономику Японии, но даже укрепила ее, улучшила сырьевой и продовольственный баланс страны, повысила занятость населения. Конечно, спору нет, ограбление оккупированных территорий и повышение степени эксплуатации трудящихся самой Японии не могли не сказаться на экономической конъюнктуре. Однако, в то время, как война приносила баснословные выгоды японским концернам, усиливала позиции правящей знати и военщины, она же вела и к обнищанию народа Японии. Хотя по-прежнему бросалось в глаза обилие всякого рода товаров и удивляли довольно низкие цены, было заметно, что покупательная способность населения очень низка. Трудящиеся, не будучи в состоянии купить даже дешевые товары, бедствовали и голодали.

Первые месяцы после приезда в Токио моей семье пришлось жить на частной квартире у японцев Судзуки. Мы платили хозяевам за пользование двумя комнатами, размером с татами каждая, ежемесячно 18100 иен (японский рабочий получал 30-40 иен в месяц). На эти деньги они жили, поддерживали хозяйство, платили налог и еще умудрялись ежемесячно откладывать на «черный день». Старик Судзуки прожил тяжелую трудовую жизнь транспортного рикши. В возрасте 53 лет он умер от чахотки – одной из самых распространенных болезней в Японии. Все хозяйство вела его жена, маленькая и подвижная женщина. Вставала она обычно в 5 утра и за час успевала на велосипеде объехать весь район Адзабу, чтобы купить самые дешевые продукты, которые она покупала микроскопическими дозами. Время от времени хозяйка старалась убедить нас, что много кушать страшно вредно для здоровья. К завтраку, например, она подавала яйцо и маленькую чашечку кофе. После такой скудной трапезы моя семья обычно отправлялась в посольство и там дополняла японский завтрак чем-нибудь существенным. От обеда и ужина нашей хозяйки мы, как правило, отказывались. А она не переставала жаловаться на то, что цены на продукты дорожают, а господин Иванов любит много кушать.