Три коляски, запряженные гнедыми жеребцами терской породы, выстроились под раинами, окружавшими просторное даргановское подворье. Лошади отличались от своих сородичей тем, что были как один поджарыми, с высокими холками и с точеными ногами и мордами. Эксперимент по разведению новой породы начал еще Дарган Дарганов, хозяин усадьбы и родоначальник атаманского рода, убитый абреками во время похода на правый берег Терека для освобождения младшей своей дочери и маленького внука, угнанных чеченцами в плен. После окончания войны с французами он пригнал в станицу из дальних краев табун разномастных скакунов и принялся скрещивать их друг с другом, отбирая лучшие экземпляры. Поначалу дело продвигалось медленно, а потом пошло как по маслу. Терские скакуны на скачках в станице Пятигорской, в которой отдыхала столичная знать, начали занимать призовые места. Дело расширилось, оно обещало приносить хорошие доходы. К тому времени подросли трое сыновей, которые оказались хорошими помощниками. Они помогали отцу до тех пор, пока двое из них не отправились на учебу в Москву и Санкт-Петербург, столицы Российской империи, а старший не завел свою семью. Но и тогда эксперименты по селекции животных не останавливались, они продолжались до последнего момента, до тех пор, пока жизнь Даргана не оборвала пуля абрека. Они проводились и теперь под присмотром Панкрата, старшего сына атамана, заместившего убитого отца не только в хозяйственных делах, но и на атаманском посту. Но все сводилось пока к тому, чтобы поставлять изящных и выносливых скакунов по две по три особи на показательные соревнования в той же Пятигорской или в Кизляре. Столичные заправилы лишь приглядывались к новой породе лошадей, не слишком веря в их способности. Да и сам Панкрат был в постоянных разъездах, скоро и он стал надеяться, как когда-то отец на него, на своего старшего сына Александра. А тот из конюшен перестал вылезать.

Ворота были распахнуты настежь, в них то и дело входили семьями станичники, чтобы уже на подворье разделиться на две части — казаки в одну сторону, бабы с детьми в другую. Возле конюшни возились трое братьев Даргановых вместе с Буалком, они накидывали на строевых коней ременную упряжь и седла, готовясь отправиться в дальний путь. На ладных их телах сидели как влитые новые черкески с кинжалами на поясах и с шашками, пристегнутыми сбоку, на головах отливали черненым серебром смушковые папахи. На ногах были надеты мягкие ноговицы из телячьей кожи, сморщенные для форсу. Вокруг мужчин бегал Сашка, старший сын Панкрата, за ним торопился крестник Никитка Два сына дядюки Савелия, Чигирька и Тараска, уже сидели в седлах с ружьями, притороченными за спиной. Глаза обоих закрывали завитки бараньей шерсти от папах, надвинутых на лоб, а в руках они держали плетеные нагайки. Сам сотник Савелий, младший брат Даргана и дядя всем его детям, помогал выносить братьям из конюшни оснастку, он должен был остаться в станице, замещая своего племянника, атамана Стодеревского юрта. С крыльца за сборами наблюдали Аленушка, жена Панкрата, и сестра Аннушка, тоже одевшаяся в дорогу, а жены Захарки с Петрашкой — Ингрид и Сильвия — были в доме. Они под присмотром Софьюшки укладывали походные сумки, куда решили спрятать алмаз из короны короля Людовика Шестнадцатого, переданный еще Дарганом перед его гибелью своему зятю Буало, и кое-что из других драгоценностей. Остальные сокровища, в том числе кардинальскую цепь с медальоном и диадему, сделанную итальянцем Пазолини, молодые поклялись найти и передать народу Франции, которому они принадлежали по праву первонаследства На этом настояла Софьюшка, она же приняла клятвенные заверения своих детей с их избранниками, связавших друг друга семейными узами.

Погода стояла теплая, небо было чистым, солнце оторвалось от горизонта на половину своего пути к зениту. Заснеженные вершины гор, видневшиеся сквозь листву на алычевых с жерделовыми деревьях, искрились в голубой выси кусковым сахаром, облитым яичным белком. Оттуда несло холодом, хотя до заморозков было еще далеко. Еще висели на деревьях фрукты и краснели поздние ягоды на кустах малины, разросшейся вдоль плетня.

Наконец Панкрат отвел своего жеребца в сторону, осмотрел его на предмет готовности к путешествию и повернулся к братьям, тоже заканчивавшим сборы. Буалок по казачьи уперся ногой в брюхо своей лошади и накрепко затянул подпругу еще на один шаг, затем ловко примостил за седлом мохнатую бурку, сложенную в несколько раз. На разгоряченном работой его лице отражалось деловое спокойствие, и если бы не шпага, казалось, навечно присохшая к его левому боку, француза нельзя было бы отличить от матерого терца. Горный загар, покрывавший щеки и лоб кавалера, скрыл все национальные особенности.

— Панкрат, тут к тебе гонец от чеченцев, — крикнули из толпы казаков, стоявших посередине подворья. — Он говорит, что Руслан из тейпа Дакаевых лично хотел бы с тобой поговорить.

Братья как по команде повернулись на возглас и замерли в выжидательной позе, женщины, стоявшие на крыльце, прижали руки к груди. Атаман передал уздечку старшему своему сыну, неторопливой походкой направился к воротам, за которыми похлопывал скакуна по взмыленной холке посланец с враждебного правого берега Терека. Это был рослый джигит с бородой и усами, крашенными хной, черные глаза его нервно косили по сторонам. Весь он был похож на молодого бирюка, загнанного охотниками в западню. Такими же выглядели двое горцев, сопровождавших его, окруженные казаками с одного из кордонов, расположенных за станицей. Лица у терцов подергивались от едва сдерживаемого гнева, руки тянулись к рукояткам шашек. Они по прежнему стремились только к одному — отомстить чеченцам и дагестанцам за уведенных у их атамана в плен сына Павлушку и сестру Марьюшку. А так-же за своих отцов и братьев, погибших во время похода в аул Гуниб, в котором Шамиль приютил бешеных псов, кавказских мюридов, не устававших насылать на мирные станицы новые отряды разбойников.

— Салам алейкум, Панкрат, — завидев атамана, овладел собой горец, ожидавший каждую минуту, что казаки растерзают его на месте. Он отставил ногу и положил руку на рукоять кинжала. — Джигит Руслан, глава тейпа Дакаевых, шлет тебе привет.

— Салам, абрек, — неохотно отозвался полковник, и не думая по восточному осведомляться о здоровье и делах своего заклятого врага. — С чем прислал тебя к нам твой хозяин?

— Он мне не хозяин, — осклабился белыми зубами гонец. — Я такой же как и он, а наш тейп даже многочисленнее его тейпа.

— Что он хочет, этот Руслан? Я знаю его, он занял место одного из мюридов из тейпа братьев Бадаевых, погибших в бою под аулом Гуниб.

— Все Бадаевы, да будет светлой память о них, погибли от рук Даргановых. Твоих, атаман, рук, и рук твоих младших братьев, — напомнил горец, он надумал показать обычную свою наглость. — Но ты даже не приглашаешь меня пройти за ворота своего дома! Разве так поступают люди, которые живут на Кавказе?

— С людьми мы поступаем по людски, а с бирюками по бирючьи. Братья Бадаевы и их родственники повадками не отличались от лесных зверей, — Панкрат тоже бросил руку на рукоять кинжала. — Говори, с чем пришел, или проваливай отсюда, пока голова на плечах! Кончился наш мирный договор, пришла пора за все держать ответ.

— Не торопись, атаман, воды Терека еще не усохли до обыкновенного ручья, а вершины гор не склонили перед русскими, которым ты служишь, свои снежные папахи.

Чеченец явно рисовался перед своими соплеменниками, стоявшими рядом с ним, тем более, что на их лицах отразилось удовольствие от его удачного выпада. Гонец был одет в черную черкеску с серебряными газырями по бокам, за отворотами которой играла пламенем красная рубаха, на поясе отливал серебром кинжал из дамасской стали, сбоку был приторочен турецкий ятаган. Весь вид его говорил о том, что он принадлежит к уважаемому тейпу, способному отомстить за своего члена, если с ним что-нибудь случится. Но в груди у Панкрата начал возгораться огонь бешенства, с утратой близких ему людей он успел перешагнуть тот порог, который принуждал его задуматься, кто перед ним. Ему давно надоели азиатские повадки горцев с их алчными законами, конца которым не предвиделось. Переносицу разрубила надвое жесткая черточка, правая рука сама переместилась на рукоятку шашки:

— Говори, иначе это будет твой последний день, — процедил сквозь зубы полковник.

Тихо звякнуло железо, лошади под казаками, окружившими гонцов, насторожились как перед сигналом к атаке, они давно превратились в единое целое с хозяевами. И абрек понял, что времена действительно переменились, это произошло за какой-то месяц, после того, как терцы разгромили аул Гуниб — цитадель Шамиля, третьего имама Чечни и Дагестана. Он сглотнул слюну и выложил то, за чем пришел:

— Мюрид Руслан Дакаев предлагает тебе поменять твоего сына с твоей сестрой на воинов аллаха, которых вы захватили в плен во время вашего похода в Дагестан, — скороговоркой начал он. — Мы знаем, что ты еще не отсылал наших джигитов в штаб русских войск в станице Пятигорской, а держишь их у себя под замком.

— Часть абреков находится здесь, — расцепил зубы Панкрат. — Но мы не посадили их на цепь и не бросили в зинданы, как это делаете вы со своими пленниками. Они закрыты в сарае, сытые и напоенные.

— Тогда принимай условия, которые мы тебе поставим, и выпускай наших воинов на волю.

— А какие у вас условия?

— Мы хотим обменять твоих сына с сестрой на всех джигитов, взятых вами в плен, — чеченец с превосходством взглянул на собеседника. — И ты отдашь нам золото с драгоценностями, которые казаки захватили в ауле Гуниб, и добавишь к ним свои сокровища, привезенные твоим отцом с войны с Наполеоном.

Панкрат впился в горца глазами, потемневшими от раздиравших его изнутри чувств, он и правда перестал соображать, что нужно делать в первую очередь. С одной стороны Павлушка с Марьюшкой оказались живы, если их предлагают обменять на бандитов, с другой развязность, с которой это предложение оглашалось, не знало предела.

— Сундуки с драгоценностями, отобранные у имама Шамиля, мы переправили в Кизляр, в казну русских войск, — трепыхнул он тонкими ноздрями. — Это сокровища награбленные, отобранные у русских путников и у жителей левобережных станиц.

— Придется поехать в главную ставку сип-сиповичей и забрать их обратно, — откровенно засмеялся чеченец. — Надеюсь, свои сбережения ты к ним не присоединил, и они по прежнему хранятся в твоем доме?

Панкрат всхрапнул, едва удерживаясь, чтобы не развалить потерявшего совесть горца шашкой напополам:

— Не впервые я слышу от вас про драгоценности, которые есть у нас, — медленно сказал он. — Откуда вам про это известно и кто распускает такие слухи?

— Разговоры про сокровища Даргановых идут давно, всем видно, как живет ваша семья, — откровенно ухмыльнулся чеченец. — Ни одна заморская невеста не выскочит замуж за обыкновенного терского казака. За нее нужно положить большой пешкеш, вот и все слухи.

За спиной у полковника начала собираться вся большая семья, вслед за братьями с Буалком подтянулся дядюка Савелий с сыновьями. За ними из толпы казаков отделились кумовья со свояками и крестниками.

— Кто вам накаркал, что наши родители положили за невест моих братьев большой пешкеш? Я даю слово, что они соединились по любви и без всякого выкупа, — продолжал допытываться атаман. — А если у нас тех сокровищ отродясь не бывало, тогда что вы будете делать?

— Тогда мы разворачиваем коней и уходим из твоей станицы, а ты навсегда распрощаешься со своими сыном и сестрой.

— А за пленных джигитов, запертых в сарае, вы меняться не желаете?

Горец осклабился всеми складками своего худощавого лица:

— Наших воинов отпустят русские, как только вы доставите их в штаб в станице Пятигорской, — сказал он, уверенный в своей правоте. — Они еще взыщут с вас за то, что без их ведома вы организовали поход в Дагестан, чем нарушили мирный договор с Шамилем.

— Это правда, атаман, — подтвердил один из чеченцев, сопровождавших гонца. — Мы уже знаем о разговоре, который произошел в штабе русских войск в Пятигорской.

Панкрат перевел взгляд на говорившего, но ничего не сказал, он понимал, что у русских языки свисают до земли, а кавказцы с азиатами не стесняются на них наступать. На высокое крыльцо хаты вышла Софьюшка, она приложила ладонь ко лбу и посмотрела в сторону распахнутых ворот. За последнее время она крепко сдала, под глазами появились новые морщины, а волосы совсем стали седыми. Но женщина старалась не показывать виду, что ее одолевает хворь от потери сразу нескольких близких людей.

— Что там происходит? — обратилась хозяйка подворья к снохе и дочери. — Почему Панкрат до сих пор не погрузил походные саквы в коляски, он хочет, чтобы мои дети отправились в путь на ночь глядя?

— Мамука, он ведет переговоры с каким-то абреком, — нервно покусывая губы, постаралась объяснить Аннушка задержку с отъездом. Она оглянулась на Ингрид и Сильвию, показавшихся в дверях вслед за матерью, и добавила. — Я только расслышала, что чеченец настаивает на каком-то выкупе.

— Какой выкуп? За что он его требует? — развернулась к дочери Софьюшка. — За мою Марьюшку и моего внука Павлушку, украденных этими разбойниками?

— Ничего не слышно, мамука, дети на базу раскричались, а до ворот далеко.

Между тем Панкрат оставил в покое рукоятку шашки и перекинул в правую руку нагайку, он понимал, что абрек говорит правду. Но известие о том, что Павлушка с Марьюшкой живы, давало надежду на то, что из плена их еще можно будет вызволить. Постучав по ноговице жгутом, скрученным из сыромятных ремней, полковник бросил раскаленный взгляд на посланца:

— Передай Руслану из тейпа Дакаевых, своему хозяину, что я определяю ему на раздумья три дня, — он с шумом всосал в себя воздух. — Если к этому времени мюрид не отпустит на волю моего сына с моей сестрой, я не доведу пленных абреков до штаба в Пятигорской. И никакой русский начальник мне не будет указ, ты понял?

Некоторое время горец старался сдержать ярость, овладевшую им, затем взялся за луку седла и с места вскочил на спину своего коня. Его примеру последовали двое его сопровождающих.

— Я так и передам, — огрызнулся гонец. — Но знай и ты, Панкрат Дарганов, если хоть один волос упадет с головы наших джигитов, тебе тоже не жить.

Полковник взорвался испариной, будто его окатили ушатом кипятка, чеченский абрек посмел угрожать ему в его собственном доме. Подобного презрения к незыблемым законам гор не мог позволить ни один кавказец, уважающий себя, за это можно было поплатиться жизнью прямо на месте. Атаман развернул нагайку и со всей силы полоснул ею по плечам наглеца, затем еще раз и еще:

— Пош-шел вон, бирючья твоя морда, пока живой, — приговаривал он, стараясь ударить с оттяжкой. — Гони к своим чакалкам с наказом, что пощады вам больше не будет…

Атаман стегал абрека до тех пор, пока тот, перекосивший лицо от боли, не рванул уздечку на себя и не ударился с места в карьер. Его провожатые уже давно пританцовывали возле другого куреня.

— Панкрат, ты пожалеешь об этом, — обернувшись на скаку, крикнул чеченец. — Меня никто еще так не унижал.

— А я об унижениях отродясь не ведаю, — умеряя дыхание, буркнул себе под нос атаман. — Еще каждая чакалка посмела разевать на человека слюнявую свою пасть.

Казаки перебросили ружья со спины на грудь и, задрав дула вверх, нажали на курки. Дружный залп поднял на ноги станичных собак, под их бешеный лай горцы вылетели на окраину и помчались к берегу гремучего Терека. Полковник проводил их раскаленным взглядом, затем засунул нагайку за голенище ноговицы и заторопился к своему коню, оставленному с сыном Александром. Когда он проходил мимо крыльца, Софьюшка остановила его вопросом:

— Пако, я хочу знать, зачем приезжали эти люди? — встревоженно спросила она.

— Мамука, они приехали и уехали, — попытался смягчить ситуацию старший сын. — А нам надо отправляться в дорогу.

— Чеченцы приезжали просить выкуп за наших детей? — не унималась Софьюшка.

Панкрат остановился, сдвинул папаху на затылок, он привык не врать своей матери. Вот и сейчас, как бы не хотелось ему увести разговор в другую сторону, он согласно кивнул:

— Они сказали, что у нас есть драгоценности, которые отец привез еще с войны и требовали отдать их вместе с пленными абреками. Тогда горцы отпустили бы нашего Павлушку с Марьюшкой.

— Разве ты не знал, что сокровища лежат в сундуке?

— Знал, но я думал, что вы заплатили ими за учебу Захарки с Петрашкой, раздарили на подарки их учителям. Остальное Буалок собирался увезти с собой, как французское достояние.

Софьюшка глубоко вздохнула. Она вдруг осела подтаявшей снежной бабой, стала еще меньше и беззащитней. Но осанка оставалась прежней, прямой и гордой. Женщина оперлась рукой о перила крыльца и пояснила:

— Буало забрал лишь алмаз из короны французского короля, который ваш отец вплетал в гриву своего коня, да еще несколько мелких изделий. Остальное его не заинтересовало, — она завела за ухо седую прядь волос и тихо призналась сама себе. — Кажется, я опять опоздала…

Три коляски с пристегнутыми к задкам запасными лошадьми, окруженные верховыми казаками, пронеслись по главной улице Моздока и, не останавливаясь, вылетели на прямую дорогу до станицы Пятигорской. Позади остался опасный участок пути, пролегший от станицы Стодеревской по берегу непокорного Терека, впереди таких участков было еще немало. На мягких сидениях покачивались три пары молодых людей в цивильных костюмах со шляпами на головах. У женщин они были соломенными, у братьев Захарки с Петрашкой больше смахивали на котелки, зато Буалок никогда не расставался с широкополой фетровой шляпой с загнутыми краями. Софьюшка перед самым отъездом буквально заставила переодеться своих детей с зятем в гражданскую одежду и пересесть с лошадей в удобные коляски. Тем самым она как бы утверждала, что военная жизнь у них закончилась и пора им выходить в свет, где люди добиваются положения не силой, а разумом. Без небольших размолвок по этому поводу не обошлось, но оружие у всех троих лежало на сидениях рядом. Во главе кавалькады скакал размеренным галопом Панкрат, он был одет, как все станичники, в черкеску с синей рубахой под ней, на голове серебрилась папаха, а за спиной покачивало дулом ружье. Дорога была почти пустынной, летние отпуска закончились, передислокацию войсковых соединений никто не объявлял, хотя разговоры об этом висели в воздухе. Лишь изредка навстречу попадались офицерские пролетки, или запряженные медлительными быками осетинские с ногайскими колымаги, но они не могли скрасить однообразного пейзажа. Скоро показались отроги высоких гор, между которыми пролегло узкое ущелье. Быстро вечерело, Панкрат привычно нащупал на поясе мешочек с пулями и порохом, мысленно проверил, заряжено ли ружье и только после этого покосился на казаков, стелившихся по обеим сторонам короткого поезда.

— Чигирька и Тараска с Гришкой, скачите вперед во весь опор, — приказал он двум своим племянникам с урядником, сыном хорунжего Черноуса, державшимся за ним как привязанные. — Если заметите что подозрительное, подавайте сигнал.

— Понял, дядюка Панкрат, — откликнулся ловкий Чигирька, он пришпорил норовистого коня и крикнул младшему брату с другом. — В разведку, за мной.

Трое верховых оторвались от группы и устремились к началу горной гряды, оставляя после себя облачка пыли, поднятые конскими копытами. Отряд втянулся в ущелье между горами, поросшими корявым лесом с кустарником и густым орешником, отяжеленным гроздьями созревшего ореха. Кое — где алели кизиловые кисти с кисло-сладкими длинными плодами, розовели похожие на абрикосы дикие жерделы, жесткие, но сочные плоды которых шли на второсортную курагу или на корм скоту. Пока все было тихо, лишь изредка мелькала на вершине фигура верхового наблюдателя, да стелилась по гребню горы летучая группа абреков. Но для отряда они не представляли никакой угрозы, охотясь только за одинокими или припоздавшими путниками. Скоро ущелье начало сужаться, всадники тем же размеренным галопом продолжали скакать вперед, потому что разведчики не подавали никакого сигнала. Под колесами колясок зашипела вода, это река, перегороженная недавним камнепадом, растеклась по дороге, обихоженной строительными батальонами из русской армии. И в этот момент Панкрат заметил Чигирьку, он вскинул вверх ружье, спрятавшись с друзьями за уступом скалы, нависшем над ущельем. Полковник резко осадил кабардинца и поднял руку, призывая ко вниманию. Терцы без слов перекинули ружья на грудь, из колясок выскочили оба брата с Буалком, в руках у них тоже было оружие, заряженное заранее. Издалека донесся дробный топот копыт, он приближался с огромной скоростью. Казалось, это сорвалась с крутого склона очередная лавина, грозившая похоронить под собой всех, оказавшихся на ее пути. От разведчиков прилетел пронзительный свист, заставивший терцев вскинуть ружья на уровень плеч.

— К стене, к стене… — донесся крик Чигирьки. — Дядюка Панкрат, прижимайтесь к скале.

Еще не понимая, что там произошло, полковник властно махнул рукой, заставляя весь отряд вжаться в отвесную скалу. Захарка с Петрашкой схватили коней под уздцы и придвинули коляски вплотную к каменному массиву, затем отвязали запасных лошадей от задков и вскочили в седла. Они все еще были недовольны тем, что Панкрат вместе с мамукой спровадили их из отчего дома, не дав возможности принять участие в новом походе на правый берег Терека для вызволения из плена близких своих родственников. Софьюшка прямо заявила, что матерые казаки из них не получились, а вот Панкрат воин прирожденный. На него, да на дядюку Савелия, младшего брата убитого своего мужа, она возложила обязанности по спасению дочери с внуком, принудив Захарку с Петрашкой и Буалком после похода в Дагестан собирать саквы и убираться с подворья в свои европы. А громкий цокот все нарастал, он действительно грозил перерасти в горный обвал, спасения от которого не было бы никому. Панкрат стиснул зубы, стараясь не выдавать беспокойства, он знал, что за ним наблюдает весь отряд. Терцы навели ружья на утес, нависший над дорогой, лица у них посуровели. Сидящие в колясках женщины тоже не остались без дела, взявшись забивать заряды в дула. Казаки притихли, лошади под ними напряглись. Но это временное затишье было готово в любую минуту взорваться смертельной круговертью, когда за тесным сплетением тел невозможно было разобрать, кто свой, а кто чужой. В этот момент Чигирька поднял руку и тут-же выдернул из-за пояса пистолет. Из-за скалы вылетели несколько всадников в гусарских голубых одеждах с золотым шитьем по бортам и обшлагам, они успели проскочить некоторое расстояние, когда один из них, в чине подпоручика, заметил отряд, прижавшийся к стене.

— Стоять! — крикнул он товарищам, заворачивая лошадь обратно и вытаскивая из ножен саблю. Он подскочил поближе к терцам и грозно спросил. — Кто такие, простые горцы или абреки с большой дороги? Говорите!

Никто из казаков не успел ответить, потому что офицер уже увидел коляски с женщинами, сидящими в них, и продолжавшими наводить на гусар оружие. По краснощекому лицу всадника пробежала снисходительная улыбка, он обернулся к товарищам, успокаивающим разгоряченных скакунов:

— Господа, поистине Кавказ — это мешок, набитый душистыми сухофруктами. Кого здесь только не встретишь, даже женщин в столичных шляпках, — он снял с головы кивер и картинно поклонился. — Экскюзи муа, мадемуазелле, примите наши восхищения вашими нарядами и тем спокойствием в этих глухих местах, которое написано на ваших лицах.

— Да уж, русская баба везде чувствует себя в своей тарелке, хоть в шалаше у какого-нибудь зулуса, хоть в хоромах английского лорда. И везде ее отличает от остального женского сословия великая терпимость ко всему — хоть к навозу вокруг, хоть к французскому парфюму, — грубо гоготнул товарищ гусара, плотный светлоусый ловелас. Он присмотрелся попристальнее, — Это точно наши женщины, в крайнем случае европейки, на горянок или казачек они никак не походят. Федор, спроси у этих сударыней, как их сюда занесло? Неужели Пятигорских источников с местными джигитами им уже стало мало?

Но тот, кого назвали Федором, вместо этого принялся рыскать глазами по всему отряду:

— Кто здесь у вас главный? — наконец спросил он. — Вы по русски понимаете, или ни бельмеса?

— Я главный, — отозвался Панкрат. — Мы терские казаки, провожаем своих родственников до станицы Пятигорской, а потом они уже сами поедут по своим делам.

— От… чертово племя, от абреков не отличишь! — снова подал голос ловелас. — Спроси у них, Федор, из какой они станицы?

Но в этот раз подпоручик не прислушался к мнению своего друга, он дернул коня за уздечку и подъехал к казаку поближе, не сводя взгляда с полковничьих погон на его черкеске. На сытом лице все так-же светилась непуганая дерзость.

— Господин полковник, вы ведете свой отряд из Моздока? — спросил он.

— Оттуда.

— Никого на дороге не встречали?

— Нам никто не попадался, а что случилось?

— Слыхали про полковника Панкрата Дарганова, атамана из станицы Стодеревской? — гусар чуть наклонился вперед, стараясь присмотреться к терцу получше. — Говорят, лихой казачура.

— Про лихость его не знаю, а про самого атамана слышал, — скромно признался Панкрат. — А что он такого натворил?

— Он разворошил Шамилево гнездо, которое имам свил в заоблачном ауле Гуниб, и теперь змеи из него расползлись по всему Кавказу. Уже грузины петицию императору Николаю Первому отправили, что чеченцы валом повалили в Кадорское ущелье на их территории, — разоткровенничался Федор, одним глазом подмигивая собеседнику. — Нам велено защитить бедных горцев, а заодно взять Дарганова и доставить его в штаб русских войск.

— Чтобы ему не повадно было нарушать перемирие с Шамилем, имамом всех горских народов, — с кривой ухмылкой добавил плотный гусар, тоже приглядывавшийся к погонам на плечах терца. Он добавил. — Без особого на то приказа Главнокомандующего войсками по всей Кавказской линии.

Русским офицерам было известно, что полковничье звание давали только атаманам терских юртов, состоящих из нескольких станиц, или товарищам атамана всего Терского войска.

— А если эти абреки обнаглели до такой степени, что перестали вылезать из наших селений? — возмущенно вздернул подбородок Панкрат. — Они убивают людей, грабят, насилуют и угоняют в полон наших женщин и детей. Тогда как?

— Ну, господин полковник, Господь терпел и нам велел, — развел руками Федор. — На этом принципе вся Библия держится, по законам которой мы с вами живем.

— Значит, если дикарь зашел к тебе в дом и сотворил все, что он захотел, то я должен эту дикость терпеть? — скрипнул зубами атаман.

— А что ты ему докажешь? Он же дикарь, значит, ничего не поймет, — ухмыльнулся собеседник. — Чтобы вы знали, умные люди, которые стоят во главе нас, сирых и беспомощных, проповедуют именно такое общежитие людей и заставляют неукоснительно его соблюдать.

— Вот и пусть бы соблюдали эти правила у себя в хоромах, а в наши дела соваться им не за чем, — сверкнул глазами атаман. — Лично у меня овцы с баранами находятся на своем месте — на базу, и за стол сажать их рядом с собой я не собираюсь.

Федор перемигнулся со своим нагловатым другом, затем улыбнулся собеседнику понимающей улыбкой и завернул морду лошади назад:

— Значит, до самого Моздока дорога чистая, господин полковник? — переспросил он.

— Мы не встретили никого, — подтвердил свои слова Панкрат.

— Тогда постойте здесь, пока проскачет наша часть, и езжайте дальше.

— Ясно, господин подпоручик.

— А если встретите этого атамана Дарганова, передайте ему привет от гусар лейб гвардейского полка Его Высочества Александра, наследника престола, — добавил светлоусый всадник. — Счастливой вам дороги.

— Вам тоже бог в помощь поймать этого… Шамиля.

Раздался дружный хохот, гусары отдали честь женщинам и с места пустили орловских скакунов в стелющийся намет. Скоро стук подкованных копыт утонул в надвигающемся гуле, стены ущелья отражали звуки словно боковины звонкой липовой кадушки. Они перекатывали их с места на место, пережевывали и перемалывали, чтобы сбросить всю эту какофонию на дно, а затем снова вознести ее наверх, не забыв по пути обстучать ею, уплотненной до множества разных упругих звуков, крутые отвесы скал, нависших по обе стороны дороги. Из-за уступа показались передовые ряды русского войска во главе с подполковником в гусарском голубом мундире с золотыми аксельбантами, они двигались размеренной рысью и остановить монолитное движение могло только чрезвычайное происшествие. Никто из всадников даже не подумал посмотреть в сторону путников, прижавшихся к стенам ущелья, лица у всех были сосредоточенными, нацеленными в затылки ехавших впереди. И если бы дно ущелья не было мокрым от разлившейся по нему реки, а представляло из себя обычную степную дорогу, то люди давно задохнулись бы в клубах пыли. Так продолжалось весьма долгое время, пока гусар не сменили верховые с духовыми инструментами в руках и за спинами. Солнце успело склониться к гребням гор, косые лучи его отскакивали от меди труб, они прошивали воздух золотыми нитями, которые в свою очередь скрещивались с отблесками от металлических частей на боевом убранстве всадников. И тогда казалось, что тесное пространство оплетено огромной сеткой, состоящей из золотых и серебряных ячеек. За музыкантами двинулись артиллерийские упряжки с пушками, укрепленными на деревянных лафетах. Их тащили мохнатые с ног до головы жеребцы с гривами едва не до земли, огромные колеса двуколок наезжали на камни, растирая их в порошок. Потом потащился обоз с походными кухнями и прачечными, замыкал шествие санитарный поезд с красными крестами, намалеванными на матерчатых боках будок, поставленных на телеги. И все это гремело, стучало, звенело и бабахало с такой силой, что когда войско прошло, станичники стали разговаривать друг с другом как глухонемые. А порассуждать было о чем, ведь подпоручик вольно или невольно выдал тайну передислокации целой армейской части, из которой следовало, что не только атамана Стодеревского юрта решили наказать за своевольный поход в логово Шамиля, но и готовится весьма важная операция против самих горцев.

— Значит, в Пятигорской нас должны ждать с распростертыми руками, — стараясь говорить погромче, сделал заключение Захарка. — Панкрат, я предлагаю нашему отряду вернуться назад в обход Моздока, чтобы обогнать русское войско и успеть поставить ему заслон.

— А что нам даст этот маневр? Он может привести только к окончательной размолвке со штабниками в Пятигорской и мы окажемся между двух огней — кавказским и русским, — пожал плечами полковник. — Я думаю, что надо прибыть в штаб и на месте разобраться со всеми ко мне претензиями.

— Мы тебя отдавать не собираемся, — набычился Захарка. — Если русские не пожелали защитить наши станицы от Шамилева войска, то терцы сделали это сами. А когда казаки добыли победу, они стали грозить нам наказаниями.

— Надо возвращаться и поднимать станичников, — раздались голоса терцов вокруг.

— Панкрат, мы тебя никуда не отпустим, мы пойдем вместе с тобой.

— Я знаю, — спокойно сказал атаман. — И они знают про наше стремление к свободе, поэтому гусарский подпоручик сказал, что им велено доставить меня не в Кизляр, где находится ставка командующего Кавказской линией и где сидит войсковой атаман, а в Пятигорскую, пред светлые очи начальника штаба. А это говорит о том, что мне вынесут всего лишь порицание, не более того.

— А если они надумают заковать тебя в кандалы и отправить в Петербург или в Москву, как того же Стеньку Разина? — предположил Петрашка. — Тогда что прикажешь нам делать?

— Вот тогда, братья казаки, и покажите москалям свой гонор. Мы служим не царю, а русскому народу, от царя мы только жалованье получаем, — сдвинул папаху на затылок Панкрат. — А теперь в путь, к утру нам надо добраться до Пятигорской, чтобы оправдать поговорку, что утро вечера мудренее.

Станичники быстро перестроились и поскакали по ущелью к его выходу, снова в середине конвоя покатились три коляски, а замыкали отряд матерые терцы из старой даргановской гвардии. Солнце зацепилось нижним боком за гребни далеких гор, лучи его на глазах начали угасать, нужно было поспешить, потому что времени было упущено предостаточно.

— А все-таки большое войско эти кацапы собрали против нас, — покачиваясь в седле, зло ухмыльнулся Захарка. — Больше, чем на всю Шамилеву банду.

— Полдня махали мимо своими вонючими сапогами и тарахтели телегами, смазанными дегтем, — сморщил нос Петрашка.

— На то мы и терские казаки, что представляем силу, — не стал с ними спорить старший брат.

Но как только ущелье закончилось, так сразу и солнце опустилось за далекие зубчатые вершины. Скакать ночью по пустынной дороге, подвергая женщин опасности, казаки не решились, потому что разбираться потом кто в кого стрелял было бы поздно. Панкрат завернул кабардинца на обочину и, проехав вглубь степи некоторое расстояние, указал станичникам на место привала. Перекусив и запив еду добрыми порциями чихиря, терцы выставили часовых и легли спать. Под утро все услышали, как по дороге в сторону Пятигорской промчалась большая группа всадников, за ней еще одна и еще. Но никто из путников даже не встрепенулся. Кромешная южная тьма укрыла временный бивуак плотным своим покрывалом, оградив его от посторонних глаз.

Утром на въезде в Пятигорскую Панкрат, а вместе с ним и весь отряд, почувствовали, что в станице происходит что-то необычное. Встречные казачьи патрули еще издали сворачивали на обочину и вздымали руки в знак приветствия, небольшие отряды из терцов стояли почти в каждом проулке. Когда стодеревцы подскакали к площади, на которой находился штаб русских войск, оказалось, что к нему невозможно пробиться. Вся площадь была запружена конными терцами при полном боевом снаряжении, в руках у них были пики с флажками под остриями, а за седлами, как перед дальним походом, приторочены бурки с саквами. Завидев атамана Стодеревского юрта, казаки воздели пики вверх и громко закричали:

— Слава Панкрату Дарганову, казачьему полководцу.

— Любо!!! Любо, атаман!

Клич подхватили сотни глоток, всадники развернулись к вновь прибывшим, они окружили отряд, не давая ему стронуться с места и не переставая выкрикивать здравицы Панкрату. В это время на крыльцо здания штаба вышли несколько высокопоставленных царских офицеров, среди которых был и атаман всего Терского войска в черной папахе с красным курпеем на ней. Он поднял руку, чтобы сказать речь, но его никто не собирался слушать. Все головы были повернуты в сторону Панкрата Дарганова.

— Что случилось, братья казаки? — привстал в стременах полковник. — По какому поводу вы здесь собрались?

— Нам сказали, что москальские штабники решили тебя арестовать, — выскочил вперед один из терцов, по внешнему виду он был из Ищерской станицы. — Эта весть облетела левый берег Терека, мы собрались и пришли в Пятигорскую тебе на выручку.

— А за что меня арестовывать? — удивился Панкрат. — Против царя я народ не поднимал.

— За поход в Дагестан, за то, что разгромил логово Шамиля и его мюридов.

— Третий имам горцев такого наказания заслужил, — подкрутил усы Панкрат. — Жалко, что терцы не успели его заарканить да засунуть в мешок, на потеху нашим бабам.

— Туда ему и дорога, тухлому козлу, со всем его бараньим стадом.

— Слава атаману-казаку!

— Любо, Панкрат! Любо!

Снова вся площадь взорвалась громкими возгласами воинственно настроенных людей, которых вряд ли чем можно было сейчас усмирить. Захарка с Петрашкой перескочили из колясок на запасных лошадей и протиснулись поближе к старшему брату, вслед за ними проделал такой-же фортель Буалок. В гражданской одежде они выглядели среди терцов инородцами, но станичники знали их в лицо, поэтому восприняли появление родственников полковника с еще большим воодушевлением.

— Братья казаки! — наконец сумел докричаться до собравшихся на площади станичников атаман всего Терского войска. — Панкрат Дарганов, атаман Стодеревского юрта, нарушил перемирие, заключенное между русскими войсками и армией горцев имама Шамиля. И теперь кавказцы как один поднялись на борьбу с русскими и с нами. Разве мало нам крови, пролитой за десятилетия беспощадной Кавказской войны? Мы жили с горцами веками, соблюдая законы гор, и стычки между нами были редкими. А сейчас мы стали их заклятыми врагами.

— Мы и раньше жили с ними как кошка с собакой, — не утерпел кто-то из слушателей.

— Без трупов и без воровства с угоном в плен наших казаков и баб ни один год не обходился.

— Господа казаки, ваш войсковой атаман говорит вам правду, — поддержал оратора генерал с отвисшими щеками и с аксельбантами, спускавшимися от золотых погон на его грудь. — Если раньше война с горскими народами велась локально, то теперь она расползлась по всему Большому и Малому Кавказу, и даже перекинулась на Закавказье. А это новые горы трупов и моря крови. Ваши трупы и ваша кровь.

— Нечего было их трогать вообще, это вы, русские, полезли завоевывать новые территории, — послышались со всех сторон возмущенные выкрики. — Сами теперь и расхлебывайте кашу, которую заварили.

— Если взялись воевать этого супостата Шамиля, то доводите дело до конца.

— Его согласие на ваше перемирие, как обещание нашей любушки принимать только одного казака, а остальным давать от ворот поворот.

— Слову имама, этого ущельного шакала, грош цена в базарный день.

— Жалко, что Панкрат не оторвал ему голову в его же ауле Гуниб.

Атаман Терского войска снова попытался было возвысить свой голос:

— Братья казаки…

Ему не дали договорить, заглушив криками «не любо». Масса конных терцов начала раздвигаться на края площади, освобождая ее середину. Сверкало на солнце оружие, повизгивали лошади, грозно покачивался лес пик. Но в действиях казаков не наблюдалось никакой суетливости. В воздухе все сильнее от большого скопления людей ощущался запах возбуждения.

— Казаки, на круг!

— Станичники, сходись на круг!

На крыльце произошло замешательство, штабной генерал вместе с другими офицерами хотел было скрыться в глубине здания, но в дверях вдруг возникли несколько хмурых терцов с нагайками в руках. Они не предпринимали никаких действий, только постукивали рукоятками по ладоням, словно решили отбить походный марш. И царский генерал, опасливо косясь на них, вернулся на свое место. Войсковой атаман заторопился было к своей лошади, привязанной к столбу возле угла здания. Ему тоже не дали дотянуться до уздечки, схватили за шиворот и вытащили на середину площади.

— Отвечай, сучья твоя морда, за сколько ты продался москалям!

— Говори, почему пляшешь под их дудку?

— Какой год проходу от абреков ни малому, ни старому, а этот боров по москальским конторам шастает, да водку ведрами хлещет.

— Объедки за ними подбирает, и в ихний рот еще заглядывает.

— В плети, продажника, чтобы дух из него вон.

— Казаки, растелешивай иуду и заваливай на лавку, я сам всыплю ему горячих.

Откуда-то притащили деревянную лавку, кто-то спрыгнул с коня на землю и принялся закатывать рукава черкески, потряхивая звеньями витой нагайки. Трое станичников сдирали с войскового атамана одежду с генеральскими погонами на плечах, обнажая ему жирную спину с задницей, подрагивающей свиным холодцом. Толстый человек с блудливыми глазами и вислыми усами сопротивлялся как мог, он норовил дотянуться до обидчиков и вцепиться в них зубами. Но терцы увертывались от оскаленного его рта, как бы походя наставляя теперь бывшему своему вожаку крепких тумаков.

— Не любо! Не любо!!! — ревела площадь.

— Вон с атаманского места, чтобы духом твоим не пахло.

Наконец все было готово, казачьего генерала привязали к лавке, рослый терец воздел нагайку и с оттяжкой полоснул ею по спине, на которой тут-же проступил кровавый след. Казак уже вздымал нагайку для следующего удара, видно было, что экзекуция недавнего своего начальника доставляет ему огромное удовольствие. После пятой оттяжки атаман закатил глаза, он все-таки нашел отдушину для зубов, вцепившись в край дубовой лавки. Скоро спина с задницей у него превратились в кровоточащее мясо с лохмотьями кожи, а сам он перестал подавать признаки жизни. Бывшего атамана схватили за руки и за ноги, грубо отволокли на край площади и как собаку бросили под кусты. Его помощники из многочисленных родственников не спешили подступаться к нему, сознавая, что в любой момент черед может дойти и до них.

Казачий беспредел происходил на глазах русских офицеров, не смеющих вмешаться в него, чтобы не навлечь на себя скорого гнева вольных людей. Штабники только дергали руками, хватаясь то за пистолеты, то за рукоятки сабель и страшась пустить их в дело. За площадью собралась толпа зевак из солдат с местными жителями, от них тоже не доносилось ни одного возмущенного возгласа. А круг между тем продолжал раскручиваться, на середину выскакивали атаманы юртов, небольших кутов, и простые казаки, каждый из которых высказывал свое мнение. Оно у всех без исключения сводилось к одному — атаманом Терского войска должен стать Панкрат Дарганов, сын Даргана Дарганова, храброго воина, покрывшего себя неувядаемой славой и во время битвы с Наполеоном, и после нее, когда ходил походами на горцев. Предложения прерывались выкриками «любо», скоро они слились в единый гул, затопивший площадь. Кто-то уже подталкивал Панкрата на середину, чтобы он дал добро на выборную должность, или отверг свою кандидатуру, что случалось тоже. Кто-то готовился вручить ему насеку, знак власти, отобранный у предыдущего ее хозяина. Глаза у Захарки с Петрашкой и Буалка, стоявших за спиной старшего брата и свояка, светились радостью, неслись восторженные возгласы от их женщин, успевших покинуть коляски и придвинуться поближе к герою. Не было вокруг ни одного лица, искаженного гримасой неприятия или недоумения, они у всех сияли пятиалтынными, только что отчеканенными монетным двором Его императорского Величества. Лишь Панкрат продолжал хмурить светлые свои брови, да покусывать поседевшие усы, по даргановски прищуривая глаза. Сейчас в них отражалось все, в том числе и то, что он, сын Даргана Дарганова, достиг той вершины власти, которой был достоин его отец и которой его лишили недобросовестные люди из русских господ.

В то же время полковник не терял контроля над разумом. Перед тем, как выйти на середину круга, он повернулся к младшим своим братьям и их женам и голосом, не терпящим возражений, заявил:

— Рано радуетесь, родственнички, как только я возьму в свои руки атаманскую насеку, чтобы духом вашим тут больше не пахло, — он грозно посмотрел братьям в глаза, не обойдя вниманием и Буалка. Те невольно втянули головы в плечи, впервые увидев перед собой атамана всего Терского войска. А Панкрат закончил. — Сразу после круга садитесь на коней и скачите в свои европы, как наказывала вам мамука. Она знала, что говорила.

— Братука, а как же Павлушка с Марьюшкой? — попытался было возразить Захарка. — Это же и наши племяш с родной сестрой, их надо выручать.

Панкрат трепыхнул тонкими ноздрями:

— Теперь это уже не вашего ума дело, вы успели отомстить и за отца, и за них.

— Там еще однобокий Муса где-то гуляет, — добавил Петрашка. — Его тоже надо бы дотесать.

— И самого Шамиля следовало бы загнать в казачий вентирь, — глубокомысленно изрек Буалок.

— Без вас разберемся, — сказал как отрезал войсковой атаман. — Вам нужно довезти до места алмазы с другими драгоценностями и найти остальные сокровища, похищенные у французов, чтобы вернуть их на место. Так наказала мамука, жена Даргана Дарганова, нашего с вами отца.

А площадь посередине станицы Пятигорской продолжала реветь тысячами голосов славных воинов. И всем, кто наблюдал за сходом вольных людей, было ясно одно — если казаки что-то надумали, так оно и будет. Никакая сила не заставит их изменить это свое решение, как всегда верное, несмотря на то, что возникло оно в их головах стихийно. Зато принятое ими единогласно.

Снова под копыта лошадей легла южнорусская желтая степь с корявыми мотками ковыля, катающимися по ней, и с хищными птицами в выцветшем небе, застывающими темными точками над одним местом, или парящими над ним кругами. Изредка вывернется из-под колес таратаек какой-нибудь зверек, или пробежит в отдалении одинокий бирюк с подпалинами по тощему брюху. И опять перед мордами коней разворачивается путь, конца которому не видно. Осталась позади Область Кубанского войска, за нею отошла назад Область войска Донского. Земля потемнела, стала вязкой, по бокам дороги выстроились зеленые стены бесконечных лесов. Эти сплошные леса продолжались до самой Москвы, где должны были задержаться Аннушка с Буалком, чтобы обжить особняк на Воздвиженской улице, подаренный им Софьюшкой. Но молодые вдруг выразили решительный протест, проявив желание вместе с остальными путешественниками продолжать путь до победного конца. Дело было не только в том, что Буалок должен был представить жену своим французским родственникам и получить от них благословение на супружескую жизнь, но и в том, что оба страстно желали исполнить заветную мечту Софьюшки — вернуть раритеты, принадлежащие ее народу. Экипажи лишь на день задержались у подъезда особняка, построенного в стиле позднего русского классицизма, пока путешественники осматривали многочисленные его комнаты и прогуливались по Красной площади, видной из его окон. Дом понравился всем, как и сама Москва, заново отстроенная после пожара 1812 года. Но обязательство, данное молодоженами Софьюшке, звало их отправляться в дорогу немедленно. Поэтому, как только все вопросы были решены, Захарка вскочил на облучок и стегнул вожжами по бокам лошади, впряженной в коляску. В ней уже сидела Ингрид, его супруга. После Панкрата средний из братьев принял на себя обязанности старшего в большой семье, остальные молчаливо подчинились, не смея нарушать казачьи обычаи с правилами. Вслед за первой коляской с просторного двора выкатились еще две с привязанными к задникам запасными конями, они промчались по центру города и выкатились на Питерский тракт, прямой как стрела. Замыкали поезд Буалок с Аннушкой, не чаявшие друг в друге души.

Путь молодоженов лежал не в столицу Российской империи, а в Великий Новгород, старинный русский город, в котором, по рассказам Софьюшки, могли оказаться раритеты, переданные вполне возможно ее мужем князьям Скаргиным во время возврата фамильных сокровищ, украденных у них. Эта версия требовала своего подтверждения. Снова вдоль дороги выстроились нескончаемые лесные массивы, прерываемые такими же бесконечными равнинами. Только теперь они были темно-зеленого цвета от зарядивших дождей, и не манили въехать под их прохладные кроны и предаться отдыху. Изредка вдали виднелись ветхие избы, крытые соломой, а на разъездах стояли мужики и бабы в лаптях с белыми онучами, поверх которых желтели лыковые веревки. Деревенские жители выглядели так сиротливо, что взоры спутниц молодых мужчин невольно становились печальными. После казачьей вольницы с казаками в ноговицах и казачками в кожаных туфлях, здешняя бедность особенно лезла в глаза. И чем дальше на северо-запад двигался поезд, тем беднее на вид становились люди, торчащие на обочинах дороги, тем мощнее растительный мир вокруг. В один из таких моментов Ингрид повернулась к Захару и спросила:

— Почему в России, в одной стране, такая большая разница во всем? Что в жилье, что в одежде.

— Потому что русские работать не хотят, — машинально огласил спутник привычную для всех отговорку. Подумав, добавил. — Потому что помещики обдирают их как кору с березы, или с той же липы, из которой они плетут свои лапти, а они молчат. В наших краях они быстро набираются ума-разума и живут не хуже других.

— Но лица у этих людей сытые.

— Сейчас да, потому что собрали урожай. Зато по весне они зубы на полку кладут.

— Ты их не любишь? — повернулась Ингрид к своему супругу. — Им надо помогать найти свое место в жизни.

— Русские люди вызывают у меня чувство презрения и негодования за то, что не хотят ничего менять в своей судьбе. Они привыкли жить так веками и подчиняться только грубой силе, отвергая разум.

— По моему, у казаков сила тоже на первом месте.

— Неправда, у нас больше агрессии и наглости, а силу мы стараемся обойти стороной, заменяя ее жесткой дисциплиной, — не согласился Захар. — У нас все равны, Ингрид, это почти как в вашем обществе, только мало культуры и промышленного прогресса. В университете я целыми ночами штудировал книги на эти темы и пришел к выводу, что все зависит от самих себя.

— И как-же ты понимаешь этот вопрос?

— Если привести простой пример, то вывод прозвучит примерно так: нужно избавляться от людей, обладающих сильной волей, но без ума в голове, и занимающих ответственные должности. Их надо оставлять наедине с собой, чтобы не навязывали они обществу свою волю. Тогда можно будет выбрать более правильный путь развития.

Некоторое время Ингрид молчала, покусывая сухой стебелек, выдернутый ею из охапки сена, брошенной на дно коляски. Затем улыбнулась своим мыслям и удовлетворенно проговорила:

— Я с каждым разом все больше убеждаюсь, что учеба в императорском университете пошла тебе на пользу, — она засмеялась. — Пора семейству Свендгрен продвигать вас, господин Дарганов, на ответственную должность в шведском риксдаге. Кстати, у нас там достаточно родственников.

— А меня больше тянет на военное поприще, я бы с удовольствием принял участие в разработке операции по поимке Шамиля, чтобы на Кавказе, наконец-то, наступили мир и спокойствие.

— Опять ты за свое, — еще звонче засмеялась спутница. — Как говорят русские, сила есть — ума не надо.

— Извините, сударыня, я только что вам объяснял, что казаки силу давно поставили на службу дисциплине. А это не одно и то же.

Через несколько часов непрерывной тряски на дорожных кочках, вдали завиднелись золотые купола многочисленных церквей. До слуха долетел звон колоколов, он исходил то ли от колокольни при церковке в небольшой деревне сбоку дороги, то ли это справляли службу в самом городке. Звон сопровождал путников до самой площади перед особняком, построенным в стиле барокко. Захарка сразу узнал это место, подробно описанное Софьюшкой, он сделал круг и остановил коляску возле подъезда, украшенного на уровне плеч двумя львиными головами. Рядом с ним пристроились экипажи Петрашки с Буалком, они соскочили на землю и подошли к дверям с серебряным колокольчиком над ними. Небо, хмурившееся все время пути до Новгорода, наконец-то разразилось мелким холодным дождем. Женщины раскрыли зонтики и прижались друг к другу.

— А если эти Скаргины так и не переехали в особняк, а продолжают жить в простом доме на обычной городской улице? — попытался сделать предположение Захарка. — Нам неизвестно, как тот князь Скаргин, который принимал от наших родителей свои сокровища, распорядился ими. Помнится, батяка говорил, что он любил выпивать, а дети у него пошли по миру.

— Вон табличка, — указал на металлическую дощечку сбоку дверей Петрашка, накрываясь накидкой, поданной ему Сильвией. Так-же поступил и Буалок. — На ней написано, что дом является собственностью князей Скаргиных.

Младший из братьев дернул за веревочку от серебряного колокольчика. На пороге показался слуга в ливрее, в белых чулках и почему-то в глубоких галошах.

— Вам кого, господа хорошие? — спросил он сиплым голосом, с подозрением оглядывая гостей.

— Мы приехали к князю Скаргину, — отставил ногу в ботинке из крокодиловой кожи Захарка. — Скажи своему хозяину, милейший, что господа Даргановы хотели бы с ним поговорить.

— На какой предмет? — хитровато прищурился лакей.

— Если назовешь князю нашу фамилию, он сам расскажет тебе о том предмете. Если захочет.

Ждать пришлось довольно долго, одежда на путниках начала уже промокать, а ноги мерзнуть, когда дверь приоткрылась и в щель просунулась лысеющая голова мужчины лет за пятьдесят. Он потянул носом сырой воздух и громко чихнул, и только после этого соизволил спросить:

— Вы ко мне, господа?

— Если вы Скаргин, то именно к вам, — выступил вперед Захарка.

— А по какому вопросу?

— Мы Даргановы, вам эта фамилия ничего не говорит?

— Даргановы… Даргановы… Не припомню, — видно было, что хозяин особняка лукавит, он решает про себя, впускать ему гостей в дом или нет. В конце концов он все-таки сдался. — Проходите в гостиную, а там разберемся. Дамочки тоже с вами?

— Это наши жены.

— Скажите им, чтобы обувку оставляли у порога, на улице грязь.

В просторной гостиной за круглым столом из мореного дуба уместились все, хозяин крикнул горничной, чтобы она распорядилась о чае с баранками и подсел к путникам. Захарка подумал о том, что русская привычка сначала угостить, а потом начать расспрашивать в этом доме, слава Богу, сохранилась, все остальное перестало вызывать у него доверие, как только он переступил порог. Мужчина то почесывал за ухом, то юлил глазами, отодвигая на потом главный вопрос, который просился у него с языка. Видно было, что он давно все понял, но не решался признаваться, опасаясь непредвиденных расходов, связанных с приездом Даргановых.

— Вряд ли мы от него чего-нибудь добьемся, — наклонившись к уху Петрашки, тихо сказал Буалок. — У нас во Франции таких людей называют себе на уме.

— В России их зовут так-же, и относятся к ним с настороженностью, — согласился тот.

Но Захарке все-таки удалось разговорить хозяина, когда он осознал, что от него ничего не потребуют, и нужно всего лишь подтверждение тому, что лишних золотых изделий Скаргиным передано не было, то сразу показал и весь свой русский характер:

— Евдокия, Прасковея, накрывайте на стол, не видите, гости с дороги, и они промокли, — крикнул он полной женщине с ее подружкой, крутившимся неподалеку. Снова повернулся к присутствующим. — Господа Даргановы, к сожалению, я могу вас только разочаровать. Кроме драгоценностей, которые были перечислены в описи самим боярином Скаргой, в шкатулке больше ничего не оказалось Ни французских цепей с медальонами, ни диадем, ни чего-то другого необычного. Сейчас я вам ее принесу, и вы убедитесь в этом сами.

Он вскочил со стула и заторопился по лестнице на второй этаж, жирный зад его задергался из стороны в сторону. За ним поспешила и его полная супруга. А Скаргин, уже добравшись до верхней площадки на втором этаже, решился добавить, чтобы ситуация выяснилась полностью:

— Многих золотых изделий с камнями давно нет, они пошли на уплату наших долгов, но и того, что осталось, хватит для доказательств моей правоты. Ведь на каждое изделие сохранилась расписка.

Буалок пожевал губами и снова обратился к Петрашке, оба давно нашли друг с другом общий язык:

— А теперь мне кажется, что этот мужчина говорит правду, — сказал он. — Об этом свидетельствует его искреннее поведение.

— И снова я должен согласиться с тобой, — обернулся к нему Петрашка. — Когда русский человек начинает понимать, что ему ничего не угрожает, он становится откровенным как ребенок. У него от природы такая духовная сущность, она называется душа нараспашку.

— Лично мне кажется, что замкнутость русских людей — это наследие от перенесенного ими татаро-монгольского ига, — подключился к разговору Захарка. — В те времена прежде чем что-то сказать, приходилось крепко подумать.

— Это присуще всем народам мира, хоть раз столкнувшимся со своими врагами, — улыбнулась Ингрид, молчавшая до сих пор. Ее кивком поддержала и Сильвия, лишь Аннушка продолжала насупливать брови, всем видом показывая, что она разделяет мнение только своих братьев.

Тем временем хозяин особняка принес шкатулку, открыв ее, он вытащил бумаги и стал читать одну за другой:

— Это завещание боярина Скарги, это расписка моего отца в том, что он получил обратно сокровища, украденные французскими супостатами у Скаргиных, от терского казака Даргана Дарганова и его жены Софьи, — он положил бумаги на середину стола, чтобы гости могли их просмотреть. — Видите, здесь стоят подписи не только моего отца, но и ваших родителей. Вот этот крестик поставил наш благодетель, а эта роспись его супруги.

Захарка с Петрашкой с любопытством уставились на бумаги, они впервые увидели, как расписывались их отец с матерью в те далекие времена. Буалок тоже наклонил голову над столом, стараясь рассмотреть почерк Софи де Люссон, ближайшей своей родственницы. Молодые женщины пока старались соблюдать правила приличия, ограничиваясь лишь любопытными взглядами.

— Я ведь тогда промышлял толмачом в Иван-городе, где много ливонцев со скандинавами, я знаю ихние языки. А ваши папа с матушкой как раз навестили наш Новгород, — продолжал рассказывать наследник сокровищ князей Скаргиных. — После возвращения фамильных драгоценностей, мы выкупили родовой особняк и наше поместье у новых их владельцев. А младший брат хочет теперь отсудить у меня часть имения, — он непритворно вздохнул. — Наверное, эти сокровища были добыты боярином Скаргой нечестным путем, удачи они нам не приносят.

— Вполне возможно, — пожал плечами Захарка. — Не зря говорят, что невинно пролитая кровь требует отмщения.

— Я про это и намекаю, — засуетился хозяин. Он перевернул вместительную шкатулку, на четверть заполненную драгоценностями, вверх дном. — Посмотрите на эти изделия, все они прошли через царские длани, окропленные кровью народа.

По скатерти раскатились перстни с кольцами и брошами, заструились живым золотом цепочки, заискрились матовой белизной крупные жемчужины, собранные в ожерелья. Им вторили разноцветными отсветами драгоценные камни безо всякой оправы. Над сокровищами, в свете пламени от свечи в настольном подсвечнике, появилась небольшая радуга, она задрожала над столом, готовая превратиться в радужный шар. А хозяин добра между тем разворачивал новые бумажки, откладывая по одной сбоку себя:

— Это расписки, какая из вещей пошла на погашение долга, какая продана за деньги, чтобы было на что жить. И что подарено нужным людям, чтобы возвратить положение в обществе, утраченное вместе с семейными сокровищами, похищенными у нас французами.

Наконец лысоватый мужчина взял шкатулку в руки и потряс ею над столом, демонстрируя опустевшее нутро. Там действительно больше ничего не находилось, лишь крышка показалась Захарке тяжелее обычного. Она будто притягивала взгляд, заставляя думать о том, что под ней скрывается что-то еще. Он забрал старинной работы сундучок из рук хозяина дома и покачал его на ладонях, как бы показывая всем, что и сама шкатулка стоит немалых денег. Сам незаметно прикидывая, соответствует ли вес ее объему. Снова почудилось, что она весит больше, чем должно быть на самом деле, но мысли с нужного направления сбивали углы сундучка, окованные медными пластинами. Заглянув вовнутрь и постучав по крышке костяшками пальцев, Захарка раздумчиво покривил щеку и вернул шкатулку хозяину. Он подумал о том, что если бы за ней что-то скрывалось, оно давно бы загремело или на крайний случай звякнуло, да и звук от постукиваний почудился похожим на тот, который издает сухая доска.

— Я сам общупывал шкатулку со всех сторон, думал, что и дно у нее двойное, и боковины, и даже крышка скрывает пустоту, — понимающе посмотрел мужчина на Захарку. — Но дело в том, что если бы где-то она и была, то отозвалась бы пустым звуком. А здесь он цельный, как от старого дерева.

Для наглядного примера он еще раз поколотил по сундучку со всех сторон, потом придвинул его к себе и начал складывать вовнутрь разбросанные по столу сокровища. Под конец положил туда бумаги и закрыл крышку:

— Господа Даргановы, я представил вам весь наш капитал, большая часть которого помогла нам с помощью ваших родителей подняться на ноги, — он открыто улыбнулся. — Ничего другого Даргановы нам не передавали, в чем я даю вам свое слово дворянина.

— Мы вам верим, — вздохнул Захарка. — Поймите и нас, мы должны найти раритеты, которые принадлежали не одному человеку, а народу всей Франции. И мы поклялись разыскать их во чтобы то ни стало.

— Пусть Господь поможет вам в этом благородном деле. А теперь прошу отобедать с нами, чем Бог послал, — склонил голову хозяин дома. — Если пожелаете, то можете заночевать у нас, а утром отправиться дальше. Погода, кажется, испортилась окончательно, да и вечер уже на носу…