Соборная площадь

Юрий Иванов — Милюхин

Соборная площадь

Роман

Их было несколько человек, молодых крепкозубых кавказцев. Плотным полукругом они обступили меня, зажав в зассаном и засраном углу, образованном магазином и какой–то конторой. Рядом, в двух шагах, был главный вход в ростовский центральный рынок, в котором пестрым водоворотом бурлили два нескончаемых встречных потока людей. Холодная, перемешанная со снегом, грязь из–под ног смачно расплескивалась в разные стороны. Черные харкотины ее тут же, не долетев до земли, поднимались сотнями, тысячами сапог и другой обувки, напяленной на ноги народом ввиду прихода глубокой осени. Время подходило к двенадцати дня. Я стоял на своем посту с утра, успел промерзнуть до внутренней дрожи. Посиневшими руками отсчитал двадцать ваучеров и теперь ждал, когда кавказцы отслюнявят за них бабки. Мы уже договорились. Они покупали один ваучер за три тысячи триста рублей, тогда как базарные купцы давали за него по три сто. И брал я их у населения какой за две восемьсот, какой за три. Как минимум десять тонн навара. Эта мысль заставляла нетерпеливо подрагивать мое тело. Я впился глазами в пачку денег, вытащенную одним из кавказцев из–за пазухи. Он ловко отлистал купюры, протянул их мне.

— Здесь шестьдесят шесть тысяч. Получи. Давай ваучеры.

— Подожди, — стуча зубами, промычал я.

Приняв деньги, начал пересчитывать их непослушными пальцами. Купюры были тысячного и пятитысячного достоинства, пачка оказалась солидной.

— Здесь десяти тысяч не хватает, — наконец поднял я глаза на кавказца.

— Неужели! — непритворно воскликнул тот, перемигнувшись с товарищами, молча стоявшими вокруг с поднятыми воротниками пальто. — А ну дай сюда.

Выхватив деньги из моих рук, он снова быстро и ловко перелистал хрустящие банкноты. Досадливо качнув головой, вытащил из внутреннего кармана две «пятерки», на моих глазах доложил в пачку.

— Все правильно. Извини, брат, ошибся. Давай ваучеры.

Я взял деньги, отдал чеки. Кавказцы тут же смешались с толпой, вливающейся в базар. Проводив их отрешенным взглядом, я уже намеревался засунуть бабки в сумку, как вдруг показалось, что пачка странно похудела. Холодный пот прошиб с головы до ног. Прошло всего два месяца, как стал заниматься ваучерами. До этого крутился в литературной среде. За последнюю книгу получил всего пять тысяч рублей. С ними и пришел на базар для того, чтобы раскрутиться, хоть как–то поправить финансовое положение пусть и в этом злачном месте. А потом, уже с заначкой, снова на год, на два упереться рогами в очередное произведение, горя не зная по части пропитания и одежды. После развала СНГ, начала приватизации и нарастающей, как снежный ком, инфляции, рассчитывать на высокие гонорары от издательств не приходилось. Те сами превратились в голодных акул, отпугивая не только своих, доморощенных авторов, печатая детективы и порнолитературу, но если кого и пропускали, проглатывали авторские гонорары, не давясь и не оглядываясь на совесть.

Так размышлял я. Поэтому пришел на базар.

Я снова лихорадочно пересчитал деньги. В пачке недоставало тридцати одной тысячи. Кинули, скоты. Подломили почти наполовину. Это дней десять работы с утра до вечера на пронизывающем ветру, по щиколотку в ледяной грязи. А то и все полмесяца коту под хвост. Я с тоской оглянулся вокруг. Бежать за наглыми молодыми кавказцами было бесполезно. Мало того, что они давно затерялись на огромной, кишмя кишевшей народом, территории рынка, но, если даже на минуту представить, что отыскал бы, то эта встреча добром бы не кончилась.

— Ты что, оглох? Серебро, спрашиваю, берешь?

Я повернул голову, окинул бессмысленным взглядом стоящего передо мной алкаша, одетого в драную куртку и в стоптанные дырявые башмаки. Грубо спросил:

— Что тебе?

Алкаш молча протянул женский серебряный перстенек с маленьким розовым камешком в центре. Наконец, до меня дошло.

— Пошел ты на хер со своим барахлом.

Зло ощерившись, я сплюнул и отошел в сторону. Алкаш смущенно пожал плечами, как бы говоря, что больше у него ничего нет, покачался маятником и зашлепал дальше.

— Что он тебе предлагал? — негромко крикнул со своего места цыган Данко. — А… херню всякую. Серебряный перстенек.

— А-а. Мы такой хлам не берем. Пусть несет на базар, к Армяну. Тот все подряд глотает.

Цыган потуже запахнулся в свой овчинный полушубок, зорко оглядел текущую мимо толпу. Это был среднего роста, плотный, черноусый, молодой мужчина, предки которого еще недавно кочевали по бескрайним приазовским степям. А до этого их кибитки исколесили всю необъятную Россию. Теперь табор осел на одной из окраин Ростова. Цыгане принялись промышлять на вокзалах, базарах, возле ювелирных магазинов. А Данко пришел сюда, на центральный рынок, вместе с нами занялся скупкой и перепродажей ваучеров. Но главным в его бизнесе было золото. Его он мог отличить от любого другого металла с закрытыми глазами, на ощупь. Он снова обернулся ко мне:

— Ну, как? Удачно сдал ваучеры?

— Кинули, — хрипло отозвался я.

— Да ты что! Намного?

— На тридцать одну штуку.

— Нормально, — цыган сочувствующе поцокал языком. — А что же ты меня не позвал? Я бы постоял рядом.

— Жадность, — я нервно чиркнул спичкой. — Ну, падла, везет. То одно, то другое.

— Я же тебя предупреждал, никогда не клюй на высокую цену. Особенно с кавказцами, это верные кидалы. Я, слава Богу, родился и вырос на базаре. Знаю все их приемы.

— Да что теперь предупреждать, — вяло отмахнулся я, — их уже и след простыл.

— И догнал бы, перо в бочину запросто мог получить. У них там сейчас неспокойно, вот и прут сюда валом. Своих грабить не с руки, пристрелят. А в России народ сонный. Замученный какой–то… Может, переживает, что революцию когда–то неправильную сделал. Как ты считаешь? Ты ж у нас писатель.

— Жадность, сука, — не обращая внимания на размышления цыгана, продолжал бичевать я себя. — Хочется быстрее нажраться и отпасть от говенного соска, заняться милым делом. Там чистота, а тут алкота, наркоши, кидалы, наперсточники… Впрочем, и там одно блядство. Банка с тараканами, как еще Достоевский подметил. За столом, когда пишешь, кажется, чисто, в Союзе… Кидают не хуже базарных.

— Ну вот, значит, везде одинаково. Учись. Придешь к своим писателям закаленным бойцом. Подожди, сейчас поговорим.

К Данко подошла какая–то женщина. Потрогав прикрепленную к его груди картонную табличку, заговорила вполголоса. Цыган напрягся, как борзая, заметившая зайца. Женщина вытащила из сумочки золотую цепочку, вложила в его ладонь. Почувствовав тяжесть благородного металла, цыган заворковал, запел мелодию обмана. Поначалу женщина не соглашалась, отрицательно качала головой. Но вскоре сдалась, заулыбалась, даже смущенно захихикала, словно разговор шел не о цепочке, а о постели. Ударили по рукам. И она ушла, обманутая на две трети стоимости изделия, но абсолютно довольная. Ох, уж эта цыганская черная магия. Ведь, придя домой, заплачет, проклинать будет, рассказывая мужу все подробности сделки. Сейчас же она прошла мимо легкой походкой шестнадцатилетней девушки. Но меня мало интересовал этот процесс. Такие театральные миниатюры я видел по сто раз на дню. Сам потихоньку старался перенять приемы. В данный момент хотелось выпить, заглушить страдания души. Сняв табличку, я поправил висевшую на плече сумку и подался в закусочную, которая находилась рядом, на торце базара. Когда после пропуска стакана вина прошло положенных девять минут, почувствовал облегчение. Мир вокруг снова запестрил калейдоскопными красками. Послав вдогонку еще полстакана, я снова вернулся на свое место. Подошел Аркаша, высокий грузный мужчина, мой одногодок. Отец у него был еврей, а мать русская. Так как он был еврей не по матери, то в Израиль особенно не спешил. Сочувственно похлопав меня по плечу, он сложил губы куриной гузкой:

— Тебя что, кинули?

— Цыган сказал, — сморщился я.

— Ну, что ты, в самом деле, такой невнимательный. Аккуратней надо.

— Он доложил «червонец» при мне. На моих глазах.

— Сверху. А низ подвернул. Вот так.

Аркаша вытащил солидную пачку бабок, наклонил ее передним концом вниз, чтобы я не видел его правой руки, на которой лежали деньги. Затем ловко всунул указательный палец этой руки в середину пачки, подвернул нижние купюры и отдал ее, уменьшенную вдвое, мне. Все это он проделал медленно. Теперь я понял, что в момент расчета смотрел на деньги, а не на руки. И снова подумал, что подвела жадность. Она, проклятая, торопила события.

— Бабки еще остались? — спросил Аркаша.

— Есть.

— Тогда раскручивайся. А об этом забудь. Всех нас кидали, не тебя одного. И не пей. Пьяному здесь делать нечего.

— Я стакан всего.

— Хоть полстакана, хоть каплю, какая разница. Я бы на твоем месте отправился домой, а то еще разок влетишь. Реакция, понимаешь, профессиональное чутье пропадает. Увидишь какую красотку и… А в нашем деле надо быть как снайперу, постоянно начеку. Ладно, я пойду, а то мои книги без присмотра остались.

Аркаша ободряюще подмигнул и грузно засеменил за торговый ларек, за которым на нескольких ящиках у него были разложены зарубежные детективы и прочее чтиво в красочных обложках, мощной волной захлестнувшее наши книжные магазины, отбившее охоту у читающей публики раскупать отечественные произведения. Впрочем, в какой–то степени это было правильно. Мало того, что издательства тут же отвернулись от произведений истинных графоманов, за их счет пополнив портфели книгами признанных во всем мире классиков, но таким образом люди еще отвлекались от ежедневных, насущных проблем. Они наконец–то начали соображать, что в жизни надо не плыть, как говно по Енисею, а за эту самую жизнь необходимо бороться. И бороться жестоко, до крови. Как в западных детективах, изобиловавших беспощадным насилием и всевозможным авантюризмом. Это не была продуманная политика правительства. Просто границы после разрушения берлинской стены прохудились сами собой. А чтобы усыпить бдительность народа по отношению к происходящим глобальным переменам, не дать ему возможности вздыбить новую революцию, правительство придумало другой ход. Оно резко увеличило выпуск спиртных напитков. Конечно, в другой стране с более культурными слоями населения примитивные «нововведения» вряд ли бы дали положительные результаты, но в нашей, пережившей татаро–монгольское иго, это была очередная отдушина от очередных глобальных катаклизмов. Пейте, но назад не оглядывайтесь. Будьте послушным стадом баранов. Горбачев, вырывая с корнем виноградную лозу, между прочим, замышлял совершенно иное. Но… Не вышло. Да и вряд ли из России когда–либо получилась бы вторая Южная Корея. Слишком широка душа и необуздан характер. Уж больно громаден дом, в котором живут «прилагательные» русские. Все окна и двери нараспашку. Гуляй — не хочу.

Скорчив кислую мину в ответ на Аркашино ободрение, я досадливо пнул ногой пустую пачку из–под сигарет. Беспокойством за свой лоток он ненамеренно напомнил мне о потерянных деньгах. Защитившись от ментов не вызывающим подозрения, не облагаемым налогом «интеллигентным» товаром, Аркаша так же, как и мы, скупал и ваучеры, и награды, и золото. Он не стеснялся каждое утро и вечер сгибаться под тяжестью огромных, набитых будто кирпичами тяжелыми томами, сумок. Зато навар получался двойной — и за книги, и за ваучеры. Ну что же, дай Бог ему удачи. Не все такие смышленые и работящие. Хотя все желают жрать черную икру, не ударив при этом палец о палец. Потом, немного позднее, когда жизнь стала дороже, а зарплата скуднее, я наблюдал бесившую меня картину. Молодой, выкинутый с завода или фабрики за пьянку работяга, с утра до вечера болтался от пивного ларька к винному, в надежде, что кто–то поделится с ним. И наливали, и накачивали до упора. Народ у нас добрый, близко принимает к сердцу чужие проблемы, забывая о своих. А утром все повторялось сначала. Глядя на никчемное существование, я невольно сжимал кулаки. Да купи ж ты в магазине блок сигарет и перепродай их на углу того же магазина, как поступали, к примеру, послевоенные западные немцы. Один хрен вся страна превратилась в сонмище спекулянтов. Кто–то побогаче купит у тебя эти сигареты подороже, дав возможно заработать на хлеб и на вино. Нет. Лень–матушка даже постоять и предложить товар. Легче вымолить, украсть, ограбить. Тьфу, холопское отродье. Потомки «шариковых», пустивших по миру богатейшую великую Российскую Империю.

— Извините, вы ваучеры берете?

Передо мной стояла стройная кареглазая девушка в джинсах, в теплой джинсовой курточке. На каштановые волосы была натянута спортивная вязаная шапочка. Вид у нее был вполне городской. Продолговатое розовое лицо, шарфик через плечо. И все равно я сразу понял, что незнакомка из деревни, потому что ее правую руку оттягивала набитая продуктами тяжелая спортивная сумка.

— Да, конечно. Сколько их у вас?

— Пять.

— По две восемьсот.

— По две восемьсот дают все. По три тысячи.

Я мысленно прикинул, что навар составит пятьсот рублей. Может быть, объявится купец, который заберет ваучеры по три двести. Ребята говорили, что прилетели «грачи». Так на базаре прозвали москвичей. В самой Москве цена их доходила до четырех тысяч.

— Хорошо. Давай.

— Нет, деньги вперед.

— Странно, ты считаешь, что я смогу обмануть?

— Не считаю, поэтому и подошла к вам. Вы такой, ну… седой, представительный, — девушка смущенно улыбалась, гибко изогнувшись, перекинула сумку в другую руку.

— Понимаешь, я должен проверить. А вдруг «фальшаки».

— Какие фальшаки?

— Фальшивые. У нас один уже хапнул десяток. С ленинградскими печатями.

— Нет. Нам в Морозовске выдали.

Она торопливо сунула руку за отворот курточки и протянула ваучеры мне. Взглянув на печати, я потер пальцем в том месте, где должно было быть магнитное пятно. На бумаге с водяными знаками ясно выступил желтый кружок. Пятен было два, но второе я проверять не стал. Ограничился тем, что затенил лицевую сторону ваучера. Под ладонью зафосфоресцировало голубое небо с белыми облаками, раскинувшееся над московской новостройкой.

— Все о'кей. Так, пятью пять — двадцать пять, — гордый тем, что девушка выбрала именно меня, я полез за деньгами. — Значит, двадцать пять тысяч.

Она мне тоже нравилась: и лицо, и гибкая фигурка. Как сказал бы цыган — обалденная вещь. Я с удовольствием осматривал ее с головы до ног.

— А я, знаете, боялась подходить к вам. Вы все такие — ваучеры, золото. Думаю, одни жулики. Облапошат и ищи потом ветра в поле, — продолжала тараторить девушка. — Это ж миллионы надо иметь, чтобы все покупать. У меня отец полжизни собирал.

— Ну-у, какие миллионы. Мы бедные, всего–навсего несколько десятков тысяч, — отсчитывая бабки, подмигнул я ей, как бы намекая, что она недалека от истины. — Пожалуйста, сударыня, получите.

— Ну да, ну да. Так я и поверила.

Девушка пересчитала деньги, сунула их в карман и, не сказав ни слова, смешалась с толпой. С сожалением причмокнув губами, я сунул ваучеры в карман. Хотелось поговорить с этой красавицей еще. Глядишь, что–нибудь вышло. Встречу назначить, или сразу домой пригласить переночевать. Деревенские, не распродав товар или опоздав на последнего извозчика, часто оставались на ночь. А у меня после развода с женой и размена трехкомнатной квартиры место для одной бабы нашлось бы. Да, все–таки возраст для мужчины не помеха. Женщинам в этом смысле сложнее. Эта мысль ласкала душу, я почувствовал, что оправляюсь от досадной оплошности, допущенной при расчете с кавказцами. Даже сплюнул, вспомнив их наглые морды. И вдруг глаза мои полезли на лоб. Лихорадочно перемножив пять ваучеров на три тысячи несколько раз подряд, я осел подтаявшим снеговиком. Вместо пятнадцати тысяч моя красавица увезла с собой в Морозовск двадцать пять. Ну, блин, это уже ни в какие ворота. Что за напасть такая. И ведь ни слова не сказала: пересчитала бабки, засунула подальше и молча испарилась. Кстати, какое сегодня число? Так и есть, двадцать пятое ноября — в сумме получается «семерка». Эта цифра успела измотать все нервы. Семь чудес света… седьмое небо… седьмое чувство… Ладно, шестое. Но есть и седьмое. В пору учебы в Москве на экстрасенса про «семерку» нам читали специальные лекции. Кашпировского из меня не получилось, даже на Чумака вряд ли бы вытянул. Но кое–какие знания получил. С их помощью приоткрыл завесы некоторых тайн. И вот, буквально минуту назад, возникла еще одна, почему передал бабки этой длинноногой пигалице? Чем таким заворожила, что напрочь отключился счетно–вычислительный мозговой центр. Собрав морщины на лбу, степным истуканом я надолго примерз к одному месту. Но тщетно. Поиск истины сводился к банальным понятиям: потеря контроля над собой из–за выпитого вина, идиотское умиление красотой девушки. То, о чем не вдаваясь в подробности, предупреждал Аркаша. Воистину, чем больше знаешь, тем меньше умеешь пользоваться этими знаниями. Аксиома, не требующая никаких доказательств.

Стряхнув оцепенение, я снял с пальто табличку и поплелся домой. На базаре проматывали мой «подарок» — сорок одну тысячу рублей. Водка тогда стоила сорок два рубля…

Вернулся на свое законное место, то есть на угол перед главным входом в рынок, только через неделю. Гудел с соседями по подъезду. Нечасто посещавший запой унес еще тысяч пятнадцать. Половину из этих денег, конечно, украли. Так что я пришел как бы заново. Ваучер к тому времени подрос в цене, за него уже давали четыре тысячи. Денег хватало лишь на три чека, не считая тех пяти, которые остались от сделки с девушкой из Морозовска.

— Эй, писатель, где ты пропадал? Ребята за тебя уже беспокоиться начали, — встретил меня непривычно длинной речью цыган. — Серега, который стоит внутри базара, сказал, что видел, как ты гнался за черными.

— Сто лет они мне не снились, — отмахнулся я, цепляя табличку на отворот пальто. — Запой, мать бы его… Почти все бабки пробухал.

— А-а, понятно. Слыхали про вашу слабость к «зеленому змию». Ты ж так ничего не заработаешь. И книжку новую не издашь. Теперь платить, наверное, надо?

— Надо, если спонсор не объявится. А, хрен с ней, раньше тоже не ахти как печатали, — дернув ногой, попытался оправдаться я. — почти пять лет марьяжили, пока сигнальный экземпляр в руках не подержал. А в центральных московских издательствах вообще срубили. Наши же, земляки, члены Союза писателей. Специально поехали и написали тамошнему начальству, что я неправильно себя веду. Ну не нужны нашему народу таланты и все. Короче, бардак был, бардак и остался.

— Это для таких, как ты, неприспособленных. На самом деле для кого бардак, для кого мать родная. Посмотри, сколько по всему периметру рынка «мерседесов» да «вольво» на стоянках припарковано. Так что, завязывай бухать и займись делом. Ваучеры есть?

— Пять чеков, — буркнул я.

— По четыре с половиной Пиджак берет. Братьям Достоевским не давай, они по четыре триста ломят.

— Понятно.

Я мысленно прикинул, что на той девушке, которой передал десять тысяч рублей, смогу заработать семь с половиной тысяч. И деньги почти вернул, и можно будет купить на два ваучера больше. Рассуждения прервал первый клиент.

— Почем? — толстым пальцем указав на табличку, спросил он. Это был грузный дядька лет под шестьдесят.

— По три тысячи, — по инерции бросил я, забыв, что за недельный запой ваучер подорожал.

— На, сто лет бы они не снились.

Дядька сунул медвежью лапу за полу тулупа и протянул мне три чека. Я быстренько сцапал их, не проверяя, запихнул в висящую на плече сумку. Все, кто занимался на базаре «прихватизацией», имели такие удобные сумки на замочках. Как говорится, дешево и сердито. Дешево потому, что их привозили хлынувшие неудержимым потоком с Украины спекулянты. Купон у них по отношению к рублю катастрофически падал, а цены росли. У себя на родине хохлы подметали с полок магазинов все подряд: колбасу, тряпки, электроприборы, телефоны, майонез и прочее. Волокли через границу, через таможенные посты, в приграничные районы России, чтобы продать за «русскую валюту», которая была потверже их несчастных купонов. Скоро, по словам очевидцев, у них на прилавках остались одни банки с маринованными огурцами и помидорами. Бедная, мясо–фруктово–сальная Украина, братья славяне. Вот до чего довел вас оголтелый национализм…

— Затеяли, мать бы их в душу, эту приватизацию, — сжимая в кулаке девять тысяч, сердито пробурчал дядька. — Не верю я в бумажки, никакого толка от них не будет. Только народ взбаламутили. Дурят и дурят, конца–края не видно. Тьфу, чтоб они там… Лучше б каждому по бутылке водки выдали.

Смачно выругавшись, дядька заскользил огромными валенками в калошах по замерзшим комьям земли. Я удовлетворенно потер ладонью о ладонь. Начало оказалось неплохим. Но денег осталось всего на один ваучер.

— Пиджак еще не приходил? — спросил я у цыгана.

— Он с центра базара начинает. Хочешь слиться?

— Ну. Восемь часов.

— Тогда гони к нему, а то он раскидает бабки. Потом только часа в два–три придет. Да и цена на торгах в Москве может упасть. Надо в одиннадцать часов сводку по транзистору послушать.

Я развернулся, вмялся в густое месиво из человеческих тел. Народ понес вглубь рынка на своих плечах мимо рыбных, фруктовых, майонезных рядов, не давая шевельнуть ни рукой, ни ногой. Наконец стало попросторней. Ряды пошли картофельные, свекольные, капустные. Но между морковью и выращенной в домашних условиях петрушкой стояли все те же маленькие баночки с майонезом. Сдав его оптом местным перекупщикам, хохлы торопились за новой партией. Налаженный челночный механизм действовал безотказно.

Пиджака нашел в начале центрального прохода. Плотным кольцом его окружили ваучеристы. Каждый хотел слиться побыстрее, чтобы вновь приняться за работу. Ребята отдавали себе отсчет в том, что приватизация, несмотря на заверения главного «приватизатора» Чубайса, может прекратиться в любой момент, потому что обстановка в стране была неспокойной. Уже поднимали головы приспешники водворенных в лефортовскую тюрьму лукьяновых, язовых и крючковых, исходили слюной руцкие с полковниками латышского происхождения. И все чаще холодный ветер на Красной площади полоскал алые стяги, раскачивал образы великих вождей — Ленина со Сталиным. Надо было спешить набить мошну. А потом, если что не так, залечь на дно с этой мошной под теплой задницей. Или вообще сдернуть из проклятой Богом страны на Запад. Благо, доллары с марками можно было приорбрести в любых количествах на каждом углу, а загранпаспорта сварганить буквально за неделю.

— По сколько берет? — дернул я за рукав знакомого ваучериста.

— По четыре шестьсот. Вчера на вечерних торгах чек покорил «пятитысячник», — полуобернувшись, тихо ответил тот.

— Лихо попер, — заволновался я. — Или подождать со сдачей до после обеда?

— А если это временный подъем? Нет, я рисковать не буду.

Поразмыслив, я втиснулся в середину группы. Все равно болтаться без денег по базару в ожидании повышения цены на ваучеры не имело смысла. За это время накрутишь больше. Пиджак, невысокий, щуплый мужчина лет сорока, принимал чеки, быстро просматривал их и тут же доставал из множества карманов крупные пачки бабок. Он походил на, в полном смысле слова, денежный мешок. Если печать была нечеткой, то есть не просматривался номер выдавшей ваучер сберкассы, название города или района, он сбивал цену на триста–пятьсот рублей. Ребята не спорили, потому что сами покупали чеки таким же образом. У меня все печати оказались как отлитые. Получив деньги сполна, вслед за остальными я бегом помчался к своему месту работы. С восьми ваучеров двенадцать тысяч восемьсот рублей навара. Я уже мог взять не восемь, а одиннадцать чеков по четыре тысячи за каждый. Если повезет, как с дядькой, возьму по три, то перекрою большую часть прохлопанного, украденного и пропитого за несколько дней состояния. Если, конечно, посетит удача. Дай–то Бог, чтобы она не обошла стороной. За всю жизнь ни одна копейка не досталась легко, вечно приходилось крутиться, как белка в колесе. Сначала школьником подрабатывал на летних каникулах тем, что пас коров, телят и быков, пригнанных колхозниками на местный мясокомбинат на убой. Насмотрелся, как озверелые быки отточенными рогами вздергивают под ребра несчастных телят, напился молочка с кровью. Хрущевская оттепель разморозила только языки, но зарплаты не прибавила и дешевыми продуктами магазины не завалила. Честное слово, при всем негативном отношении к Сталину, несмотря на то, что я родился в лагере для заключенных, потому что отец и мать были репрессированы, при этом диктаторе нам жилось лучше. Мы имели собственный, построенный до войны, дом. Взявшая на воспитание бабушка держала корову, неродной безногий дед, бывший в молодости священником, возился с пасекой. За домом осыпался переспелыми фруктами и ягодами громадный сад. Мед, молоко, овощи, фрукты свои. На одежду тогда никто не обращал внимания. Есть один парадно–выходной костюм, и ладно. Потом дед умер, пчелы повымерли буквально вслед за ним. Словно он забрал их с собой. Чуть позже отрезали полсада под новостройку. И зажили мы с бабушкой, которую звал матерью, впроголодь. Пенсии она не получала, поэтому в тринадцать годков потопал я пахать на завод токарем. Да что долго распространяться: и шофером работал, и на формовке в литейном цеху все двенадцать лет рекорды ставил. Теперь уже надо было кормить своих детей. Короче, хватит, у кого- то, может, жизнь сложилась похуже. Как сказал бы Вова Высоцкий: «Скажи еще спасибо, что живой…». А что под сраку лет — скоро полтинник стукнет — остался один, так об этом мечтают девяносто девять процентов семейных пар. Как девяносто девять процентов мечтают о семье. Все в мире относительно…

Прорвавшись, наконец, к выходу с центрального рынка, я торопливо нацепил табличку на грудь, зорко осмотрелся вокруг. Пот градом бежал по щекам — выходила пьянка. Скоро крепенький морозец забрался под пальто, зубы принялись отбивать чечетку. Но первого клиента я постарался встретить свойской улыбкой. Напротив остановился прыщавый низкорослый парень. Внимательно вчитавшись в слова на табличке, поднял глаза:

— Монеты берешь?

— Беру. Серебряные, царские. Можно и советские с двадцать первого по двадцать седьмой год, рубли, полтинники. Или коллекционные с олимпийской символикой, с поэтами, художниками, пятерки с соборами. А что у вас есть?

— Щас покажу.

Парень порылся в кармане, вытянул горсть монет. Я сразу понял, что из кучи можно кое–что выбрать для перепродажи постоянно отирающимся возле нас коллекционерам — перекупщикам.

Ценные экземпляры они, как правило, оставляли себе, а обычной чеканки несли на рынок нумизматов в парке Горького, где сбрасывали по еще более высокой цене оптовым купцам. Те, в свою очередь, искали начинающих любителей старины или ничего не смыслящих в ней, и толкали еще дороже. И так до бесконечности. Иной раз до нас доходили слухи, что кто–то загнал простой полтинник двадцать четвертого года, которые приносили нам буквально мешками, за десять тысяч рублей, в то время, как цена ему была не больше пятисот целковых.

Я быстренько перелопатил звонкую кучку. В ней оказался наиболее редкий серебряный рубль двадцать второго года, несколько хорошо сохранившихся медяков петровских и екатерининских времен, штук пять «от Ленина» до двадцать седьмого года белонов и отличные пятикопеечники Александра Второго. Белоны — монеты из пятисотой пробы серебра — встречались часто.

— Сколько ты просишь за все? — как можно равнодушнее спросил я.

— А хрен их, — пожал плечами парень. — Тебе, наверное, лучше знать.

По ответу я понял, что клиент в монетах дуб дубом. На хитреца, оттягивающего время, он не похож. Значит, для начала надо попробовать самый низкий уровень.

— Пару штук хватит?

— Да вроде маловато, — почесал тот затылок. — Четыре.

Выждав паузу, я почмокал губами, как бы прикидывая, стоит ли связываться с этим барахлом. Затем решительно хлопнул по серебру ладонью:

— Хорошо, три. Ни тебе, ни мне. Идет?

— Ну… давай. Один хер у бабки в шкатулке без толку валялись.

— А из наград в этой шкатулке ничего не было? — насторожился я. Сделки на короткое время, чтобы иметь постоянных клиентов, мы совершали очень часто. Иной раз поначалу принесший серебро в следующую ходку тащил золото, или, в крайнем случае, редкие предметы старины.

— Из каких наград?

— Георгиевские кресты, например, дореволюционные медали «За храбрость», награды времен крымской кампании, турецкой на Балканах. Там еще надпись на одной стороне: «Не нам, не вам, а имени твоему». или «Да вознесет Вас Господь в свое время».

Последняя надпись на медали, которой награждали солдат и офицеров в русско–японскую войну, имела свою историю. Первоначальный проект ее состоял из четырех слов: «Да вознесет Вас Господь». Когда бумагу на утверждение принесли Божией милостию императору, он, поразмышляв, дописал: «… в свое время». На обратной стороне вычеканена египетская пирамида с открытым глазом посередине. Как на американском долларе. Вообще медали и монеты имели тайны и странности, возиться с ними доставляло одно удовольствие. Например, с какой стати на старинных серебряных рублях, над двуглавым российским орлом, символом государственной власти и великодержавной мощи России, зависла шестиконечная «звезда Давида». Или эта странная надпись: «Не нам, не вам, а имени твоему». Кто ее придумал и как дословно она расшифровывается?

— Я, в общем–то, посмотрю. У бабки сундук всякой всячиной набит. Медная табакерка с охотниками и собаками, какие–то висюльки. На одной, вроде, написано: «Керенский», и его голова. Да и шкатулке лет триста, не меньше. Дубовая, в виде утки с утенком на спине. Еще картины старые за хламом в чулане. Но они облезли, цвет потеряли. И порвались.

— Неси, брат, все, у нас специалистов хватает. Если вещь ценная, обижен не будешь. У вас они все равно, как я понял, без дела валяются. Вот ты говоришь, что картины порвались. А что–то поржавело, сломалось, сгнило. Мы знаем людей, которые за предметами старины, как за детьми ухаживают. У них ничего не пропадает, потому что уважают свою национальную культуру.

— Та… национальная культура, — нетерпеливо передернул плечами парень. — Я вот свадьбу недавно сыграл, денег — ни копейки за душой. Вот тебе и вся культура. Ладно, посмотрю, а то отец уже грозился после смерти бабки все повыкидывать.

— Добро, если что — ко мне. Я на этом месте постоянно.

— Договорились.

Парень ушел. Я снова внимательно осмотрел теперь уже свое богатство. Рубль двадцать второго года сохранился на все сто процентов, ни вмятины, ни царапины даже на самом нежном месте — на гурте. За одну эту монету можно было смело просить восемь тысяч рублей. Пятиконечная россыпь до тысячи каждая, не меньше. Остальные монеты тоже что–то стоят. Короче, штук пятнадцать навара по самому скромному подсчету. Засунув рубль отдельно в боковой карман пальто, я ссыпал остальное в сумку. Толпа по–прежнему равнодушно текла мимо. Спины горбились от мешков, руки оттягивали тяжелые сумки. Народ пытался прокормиться мелкой спекуляцией. Помнится, до перестройки на прилавках невозможно было увидеть ни вяленого чебака, ни тем более, рака. На ловлю и продажу рыбных деликатесов был наложен строжайший запрет. Теперь же деревянные лотки ломились от истекающих жиром прозрачных лаптей. Сула, осетровые, желтые, сочные белужьи балыки, в маленьких баночках из–под детского питания, красная и черная икра. Покупайте, новоявленные «господа», если есть хрусты и баксы. Не жизнь, а малина, сплошное продовольственное изобилие.

Краем глаза я заметил спешащего ко мне Аркашу. Он бережно прижимал к груди картонную коробку.

— А ну, взгляни, писатель. Ты как–то говорил, что разбираешься в часах.

— Смотря в каких, — с интересом наблюдая, как Аркаша вытаскивает из коробки невысокую прямоугольную башенку на точеных ножках, неопределенно хмыкнул я. На часах не было купола. Круглый, больше, чем у будильника маятник неторопливо катался по горизонтали взад–вперед. Сразу под зубцами башенки расположился белый циферблат с черными стрелками. Основание невысокого аккуратного сооружения из меди украшал старинный орнамент. Несмотря на почтенный возраст — добрая сотня с лишним лет — механизм поражал точностью хода и надежностью. Даже невооруженным глазом было видно, что все детали подогнаны идеально друг к другу.

— Это «каретники», — рассматривая башенку со всех сторон, сказал я. — Раньше такие устанавливали на экипажах, на которых разъезжала богатая знать. Они с боем, внизу должен быть «ежик».

— Так, так. А фирма чья, известная? — нетерпеливо переминался с ноги на ногу Аркаша.

Я полез в карман за лупой. И вдруг увидел, что нас окружила довольно многочисленная толпа любопытных. Аркаша обеспокоено завертел головой в разные стороны, затем резко выхватил часы из моих рук и спрятал в коробку. Демонстрация старинного механизма закончилась так же внезапно, как и началась.

— Габю или Габел…. Не помню, — предположил кто–то из зевак. — Короче, француз, владелец часовых мастерских в России. Но пониже рангом от Буре с Фаберже. Кстати, «каретники» могли быть выпущены и во Франции. Надо взглянуть на клеймо.

— Не надо, часы не продаются, — отрезал Аркаша. И спохватился, обернулся к говорившему. — А сколько они могут стоить?

— Дорого, — ответил плотный, хорошо одетый мужчина. — Если в отличном состоянии, то на западных аукционах несколько десятков тысяч долларов. А здесь сотню–другую тысяч деревянных. Но я не смогу заплатить дороже.

— Я же сказал, что не продаю. Чего зря воду в ступе толочь.

Аркаша, видимо, вспоминал свою родословную. Заблестевший взгляд его говорил о том, что в данный момент он принял твердое решение махнуть на заманчивый западный рынок самостоятельно. Без посредников, не взирая на то, что в России останутся двое взрослых детей от первого брака.

— Послушай, если вещь стоящая, я рассчитаюсь баксами по биржевому курсу. По биржевому, а не по рыночному, — продолжал настаивать мужчина с легким, напоминающим болгарский, акцентом. Видимо, он неплохо разбирался в представляющих интерес ценностях. Не зря, несмотря на спокойный внешний вид, во всей его фигуре ощущалось внутреннее напряжение. Как потом выяснилось, он оказался международным скупщиком старинных монет, изделий. — Это прямая тебе выгода. Не повезешь же ты «каретники» сам, например, на лондонский аукцион. Тебя завернут на первой таможне.

— Запросто. И неприятностей кучу наживу — упрямо выгнул шею Аркаша. — Но я не продаю.

Мужчина пожал плечами и ушел. Обступившая нас жадная толпа быстро растаяла.

— Где ты их откопал? — спросил я у напарника.

— Старуха древняя принесла. Купи, говорит, сынок, не дай помереть до срока. Это, говорит, все, что осталось от усадьбы. Я отслюнявил ей сто пятьдесят тысяч.

— Понятно. Когда холопы приходят к власти, дворяне начинают торговать сигаретами, — как бы не заметив Аркашиной паузы перед оглашением цены, сплюнул я в сторону. — Историческая аксиома. Слава Богу, что Кремль уцелел. Впрочем, не стоит торопиться с выводами.

— Когда на Марсе зацветут яблони, тогда и посмотрим, — со смехом поддакнул Аркаша, легкой походкой, направляясь к своим лоткам с книгами.

Вот так–то. «… И на Марсе будут яблони цвести…» Эх, падла, Россия, в одном не ошибся твой пролетарский вождь. Он точно предугадал, чем можно заманить населенную народом–мечтателем страну в болото. И заманил, как Иван Сусанин паршивый польский отряд. Выгребайтесь, тупорылые. А над теми, кто уцелеет, пожизненные оскорбительные насмешки всего цивилизованного мира. Недаром, когда у Энгельса спросили, над чем долгие годы мудрствовал его несравненный друг Маркс? Наверное, серьезный трактат вселенского значения! Тот с досадой ответил: «Бесполезная, не стоящая выеденного яйца, книга. Зря я ухлопал на него и его многочисленное потомство столько денег». Примерно таким было его умозаключение. Но Маркс имел на этот счет свое мнение. Когда ему, в свою очередь, задали вопрос, на какой стране можно опробовать его «Капитал», он хитро прищурился, огладил черную бороду: «На России. Империя огромная — одна шестая часть планеты. Многонациональная, что очень важно для будущего моей мысли в мировом масштабе. Население после татаро–монгольского ига терпеливое, мечтательное, лояльное к другим религиям. В народных сказках Ванька–дурак палец о палец не ударил. То печка его возит, как в царской карете, то щука с золотой рыбкой дворцы строят. А не получится, выдержит. Не французы или англичане в шелковых чулках. Зато наглядный урок остальным. Заодно сотрется с лица Земли последний «Третий Рим.» Такими, скорее всего были рассуждения философа. И надо отдать ему должное, в чем–то он был прав. А Россию не жалко, потому что она не жалеет себя САМА. Тому есть сотни, тысячи примеров, и копаться долго не надо. Допустим, Германия напала на Францию. Из–за постоянной вражды конфликты между государствами вспыхивали весьма часто. Французские солдаты, постреляв немного, складывали оружие и превращались в законопослушных граждан. Женщины отдавались завоевателям без криков и мольбы о помощи. Рожали от них детей и воспитывали в национальном духе. Французами. Народ тащил в казну последнее добро для уплаты наложенной контрибуции. Глядишь, через непродолжительное время Франция снова свободная страна. А за время военных действий наметился прирост населения — главного богатства любого государства. В России же человеческая жизнь испокон веков ничего не стоила. Мыслимое ли дело бросаться на танки с паршивой винтовкой без патронов наперевес! Кого нам бояться? Нового татаро–монгольского ига? Его уже сто раз перелопатили, не осталось и следа. Разве что на скулах…Почему мы хотим сохранить в неприкосновенности свой убогий быт, голой грудью отгораживаясь от человеческих ценностей? Со своими не дюжими талантами, мы давно бы уже сверкали в ожерелье из бесчисленного множества государств самым большим пусть не бриллиантом, но алмазом точно. Странно как–то, непонятно. Не глупцы, ведь, и не трусы, а превратились в иванов не помнящих родства. А теперь, после развала Союза Советских Социалистических Республик вообще в презренных «совков». Слава Богу, русские эмигранты за границей еще стараются сохранить былую национальную гордость, культуру. У нас же, на исторической Родине, и хвалиться нечем. В городах печальные бараки, сталинки да хрущевки с населяющими их людьми с исковерканными душами — судьбами. В деревнях и этого нет. Я тоже «иван, не помнящий родства». Родной дед сгинул в тридцатых годах в сталинских лагерях. За дворянское происхождение. Отец после освобождения из ГУЛАГА спился, воспитавшая меня бабушка умерла тридцать лет назад. Тридцать… С родной матерью — жива она — за всю жизнь одни «здравствуй» и «прощай». Дети растут без моего участия в их судьбе. И помог бы, пусть материально, да нечем. Состояния не нажил…

Эта мысль заставила вскинуть голову. Я стиснул зубы. Так надо нажить, коли дают возможность. Вернуть хоть часть отобранного в революцию в пользу «неимущих». А по настоящему — откровенных лодырей, пропойц, болтунов. Вон их столько в толпе, зыркают косыми взглядами по сумкам, по карманам с единственной целью — украсть и пропить. Для таких новый бунт — благо. Вмиг без кола, без двора окажутся на недосягаемых высотах, развалятся в удобных руководящих креслах. Они забили наглухо парадные подъезды, заставив бессловесную толпу себе подобных клубиться у черных ходов. Потому что недоразвитый, как у диких животных, ум всегда боялся света, простора. Они видели грязь, помойки, подвалы, выгребали говно из коровников, свинарников, в которых родились. Разве такая жизнь им в диковинку? Палец о палец не ударят для улучшения условий проживания так называемых «трудящихся масс», потому что сами прошли через весь этот ад. Это выросший в интеллигентной, обеспеченной семье человек при виде жалкого существования ужаснется и постарается что–то исправить. Так было до революции. Возводились странноприимные дома, ночлежки для бродяг, для простолюдина бесплатные лечебницы, столовые. А после революции преимущественным правом на высокие должности пользовались выходцы из толпы, с крестьянской родословной, которым ведом не человеческий страх, а только животный. Они уютнее чувствуют себя в норе, в берлоге, в коммунальной квартире. Именно поэтому на царскую роскошь кремлевских теремов и церквей упала холопская тень «современного» Дворца съездов.

Подойдя к прилепившемуся к боку магазина коммерческому ларьку, я заглянул за угол. Аркаша о чем–то рассуждал с известным на весь Ростов нумизматом Аликом.

— Что случилось, писатель? Менты? — насторожился Данко.

— Нет, монеты Алику хочу предложить.

— Взял у прыщавого корешка?

— Ну. А ты чего не брал?

— Он ко мне не приходил, просто я наблюдал за вашей сделкой. Хорошие монеты?

— Серебро.

— Из золота ничего не приносил?

— Обещал порыться в бабкином сундуке.

— Да? Тогда если что богатенькое, перстенек или сережки с «камушками», печатка пятьдесят шестой пробы — ко мне. Бабки есть, не обижу.

«Камушками» или «бриликами» ваучеристы называли бриллианты крупнее ноль одного — ноль двух десятых карата. «Пылью» — бриллиантовые сколы меньше сотой доли карата. Я видел изделия из золота с драгоценными камнями. Обычно «камешек» помещался в оправу из белого золота или платины. Но бывали исключения, когда его оформляли высокопробным серебром. Однажды именно это обстоятельство не дало возможности обогатиться ни тому, кто продал серебряный перстень, ни купцу с базара. Сторговавшись за пять штук, ваучерист продал «брилик» весом больше ноль пять карата — половина ногтя на мизинце — почти нулевой чистоты всего на три тысячи дороже одному из перекупщиков, посчитав его за «фианит». Когда же узнал, сколько отвалил перекупщику за перстенек знакомый ювелир, то полмесяца не появлялся на базаре. В свою очередь ювелир нашел клиента, который отслюнявил ему полторы тысячи баксов. Доллар подпирал тогда под тысячу рублей. Но случалось и обратное, когда обыкновенный «циркон» — искусственный бриллиант — принимался за настоящий камень. Такие проколы происходили гораздо чаще. И тогда надо было начинать все заново, раскручиваться с нуля.

Наконец Алик отошел от Аркаши. Видимо, тот не раскололся на часы, иначе так скоро разговор бы не закончился. Я поспешил навстречу нумизмату:

— Алик, посмотришь? Взял кое–что из монет.

— Давай, писатель, давай, — великодушно разрешил тот. — Очередной хлам, наверное. И когда ты зацепишь то, чего у меня нет. Чтобы душа затрепетала, чтобы слезы умиления покатились по щекам, как при просмотре фильма «Табор уходит в небо». В небо, ты понимаешь? А у тебя вечно один металлолом.

— Сегодня, вроде, нормально, — затаскивая от посторонних глаз богатого купца в проход между ларьками, зачастил я. — Монетки чистые, без царапинки.

— А век? Меня интересуют века, на Екатерину я уже смотреть не могу. Ни один из вас, паршивцев, не преподнес мне на обглоданной базарными микробами ладони киевскую Русь.

— Ты покупал у меня «чешуйки» Ивана Грозного, — напомнил я о своей добродетели.

— Эх ты, бумагомаратель. Я этими «чешуйками» скоро всю крышу зачешую.

Покровительственно похлопав меня по плечу, Алик вытащил большую в черной оправе лупу и уткнулся в россыпь серебра и чистой меди на своей замшевой перчатке. Неторопливо переворачивая одну монету за другой, он зорко всматривался в год выпуска, в герб, в маленькие буковки, обозначающие и монетный двор, и город, где она была отчеканена. Я подпрыгивал рядом. Ноги промерзли уже до колен, пальцы собрались в корявые кулаки.

Наконец Алик сложил лупу, сунул ее в добротную боярскую шубу, вскинул голову. Качнулась одетая чуть набекрень высокая соболья папаха.

— Я же говорил, что хлам. Такого добра у меня дома полный сундук с верхом.

— Да ты что! А двадцать второй год, Александр второй, — возмутился я.

— Ну, полухлам. Рублик неплохой, не спорю, гурт чистый. А эти так себе. Штуки три нерядовых, остальные хлам, — Алик раздумчиво почесал переносицу. — На монисто разве что пустить. Для азиатов.

— Пусти, они постоянно спрашивают.

Я соврал. В последнее время кавказцы и жители азиатских республик бывшего Союза сами тащили на рынок старинное русское серебро, ножны от кинжалов, бляхи от конских сбруй, тонкогорлые кувшины и прочее.

— Ты мне «николашку» брюссельской выпечки обещал. Какой месяц заказ выполнить не могу.

— Пока нету, — с сожалением развел я руками.

Рубль с профилем Николая Второго встречался очень часто. С 1896 по 1899 годы у нумизматов он шел как рядовой, но выпущенный в обращение перед первой мировой войной и вначале ее уже считался редкостью. А если на гурте вместо одной — двух звездочек было три, означавших, что монету отчеканили в Брюсселе, то за рубль просили вдвое дороже. Эти тонкости мало кто знал, чем пользовались ваучеристы и нумизматы при расчетах с несведущими клиентами.

— В общем, так, двадцать штук и ни копья сверху, — поставил точку Алик.

— По рукам, — согласился я.

С Аликом спорить было невыгодно. Мало того, что он разбирался лучше, давал больше остальных перекупщиков, но если объявлял стоимость монет, то она действительно соответствовала их цене на данном историческом этапе. А кто не соглашался, тот навсегда терял с ним контакт. Алик просто разворачивался, с презрительной усмешкой на тонких губах молча уходил.

Я снова занял свое место на промороженном асфальтовом холмике у входа в магазин, выгодно приподнимавшим меня над пестрым потоком людей. Поначалу от нескончаемой толпы рябило в глазах, кружилась голова, подташнивало. По прошествии времени болезненное какое–то состояние исчезло. Я научился просеивать народ даже мельком брошенным взглядом, отличая переодетых в штатское ментов от спекулянтов и обывателей на безопасном для себя расстоянии. Медленно, но верно развивался профессиональный нюх, хотя под конец рабочего дня все чувства, как правило, притуплялись. Нервы не выдерживали постоянного огромного напряжения. Кидалы, менты, «крутые», просто фокусники, предлагавшие одно, а в руках оказывалось совершенно другое. Фальшивые золото, серебро, доллары, ваучеры. Подделывали даже советские «деревянные» — полтинники и стольники. Вся эта голубая муть озверелыми цунами набрасывалась на нас, стоящих у всех на виду, как партизаны перед неминуемой казнью с открытым лицом и с табличками на груди. Не было у нас ни ножей с кастетами, ни, тем более, пистолетов. За них давали срок. Защищались голыми руками и, поначалу, сплоченностью, перед ментами абсолютно бесполезной. Те бесцеремонно выдергивали ваучеристов из негустых их рядов как редиску. Поспела — пора на обеденный стол, то есть, на шмон. А там уже твои личные проблемы, каким из способов ты выкрутишься. То ли отбрешешься, — откупишься, то ли засунешь купленное колечко себе в задницу, чтобы не нашли с собаками. Беспредел, не смотря на то, что никаких указов по пресечению нашей деятельности местными властями правительство не издавало. Наоборот, боссы из Кремля поощряли усердие ваучеристов. Чем, если не их негласной благосклонностью, можно объяснить такое явление: в госбанках, сберкассах за ваучер давали две с половиной тысячи, а мы на базаре все четыре. В скупках за грамм золота платили копейки, мы — рубли. К тому же на дверях скупок постоянно висела табличка «нет денег». Точно такие же фокусы проделывались и с долларом. Отсюда вывод: мы первыми освоили разрешенный законом Российской Федерации свободный рынок. За что же нас шмонать, пугать, штрафовать, обирать! Впрочем, беспредел гулял по всей стране, потому что во главу угла был вывешен забытый со времен Великой Октябрьской революции подновленный лозунг: «Грабь награбленное… государством». Короче, что не запрещено, то разрешено. Так какие, «господа», вас мучают угрызения совести? А-а, не в совести дело! Вам тоже хочется послаще пожрать. Никаких проблем. Снимайте синие погоны, цепляйте на грудь табличку и становитесь на свободное место. Ваши места уже заняты нами, потому что мы, пардон, первые. Подальше, подальше, а то прет от вас не человеческим жильем, а еще раз пардон, сталинскими застенками. Берите пример с рыжего Гоши с главного прохода нашего центрального рынка. Он бывший омоновец, сейчас торговец сигаретами. Так–то…

Рабочий день близился к концу, быстро надвигались сумерки, толпы народа иссякали. Теперь можно было насчитывать только на забухавшего какого бродягу, который украдет ваучер у семьи и продаст нам за три тысячи. Утренние и вечерние цены были ниже дневных. Таким образом, ваучеристы страховали себя от резких колебаний предложений и спроса на Российской товарно–сырьевой бирже в Москве. Но сегодня в столице спрос на чеки был повышенным. Крупные предприятия один за другим вступали в зону приватизации. Не по своей воле, конечно. Директора, в основном, бывшие коммунисты, всеми силами сопротивлялись нововведению, выбивающему почву из–под их ног. Но скоро и они опомнятся, приспособятся, завладеют половиной акций родных заводов и фабрик. Сделаются полноправными хозяевами когда–то коллективно возведенной, теперь их «частной» собственности, пинками вышибая из этого коллектива несогласных за ворота предприятий. Идите, жалуйтесь… Господу богу. А-а, вы тоже вложили в производство несчастные два–три ваучера? Так получите за них деньги, по четыре тысячи за ваучер. Ку–ку, пролетариат, «кто был никем, тот станет всем…». Ха–ха, кто был никем, тот и остался никем, пусть хоть сто раз перевернется с ног на голову. Никогда вам не разрушить до основания «мир насилья», потому что на месте одного насильника тысячи, миллионы претендентов, точно таких же насильников. Из вашей же среды, из среды необразованных жадных хамов, пожирателей себе подобных. Тьфу, инфузории, возомнившие себя «туфельками»…

Я огляделся вокруг, Данко уже снял табличку и присоединился к шумной толпе богато одетых золотозубых цыган. Я знал почти всех. Цыгане часто перекупали у нас золото, или наоборот, продавали его нам. Все зависело от обстоятельств. Это был их основной бизнес, в котором они чувствовали себя как рыба в воде. Заметив, что я смотрю в их сторону, Данко крикнул:

— Жял кхэрэд, писатель, жял, жял, уже ничего не будет.

— О, писатель, — повернулся от толпы круглолицый черноусый цыган, младший брат Данко. — Але ворде пенав туки варисой.

Отцепив картонку от пальто, я направился к нему. Когда–то, в далеком детстве, мать пустила на квартиру семью цыган. Они прожили у нас несколько лет. Вместе с маленькими цыганчатами я зимой бегал босиком по снегу, слушал завораживающие песни под гитару и без нее, плясал, жарил летом на углях картошку. От того прекрасного, наполненного безграничной свободой времени, остались смутные воспоминания. Теперь я уже с трудом понимал их язык. Впрочем, каждое племя говорило на своем диалекте. Но кое–что разобрать еще можно. В данном случае брат Данко звал меня к себе о чем–то поговорить. А перед этим сам Данко сказал, что пора идти домой.

— Тавэс бахтало, ромалэ, — подойдя к цыганам, поприветствовал я их.

— Тавэс бахтало, писатель, — хором откликнулись они. — Как дела?

— Сегодня вроде ничего. На повышении чеков сыграл и взял несколько монет.

— Золотых?

— Нет, серебряных.

— Он в золоте еще не разбирается, — ухмыльнулся Данко. — Пару раз «дырки» поймал и теперь боится брать.

— А ты Данко зови, он всегда поможет. Вы ж друзья.

— Я и так к нему всех клиентов подгоняю.

— Правильно. Хоть навару меньше, зато душа спокойная.

— Я его не забижаю, — отечески похлопал меня по плечу Данко. — Если вещь стоящая, то и премиальные повыше. Так, писатель?

— Э-э, брат, чтобы цыган, да не обманул, — добродушно засмеялся я. — Такого я еще не встречал.

Вокруг дружно рассмеялись. Поговорив еще немного, в том числе и с братом Данко о золотом браслете, который он хотел толкнуть богатому клиенту, я попрощался и направился к автобусной остановке. Аркаша, живший недалеко от меня, давно ушел. Он никогда не стоял допоздна, опасаясь нападения «шакалов». Обычно, эти скоты поджидали свою жертву прямо в подъезде дома. Ударив молотком или другим чем по голове, они срывали сумку с деньгами и исчезали. Скорее всего, у них был наводчик из базарных ваучеристов. Незаметно осмотревшись, я нырнул в подкативший автобус. Над городом нависла крупнозвездная ночь, улицы слабо освещались редкими фонарями. В салоне колыхалась боязливо — озабоченная тишина, нарушаемая гырчанием двигателя да зычно — требовательным из динамиков голосом шофера, напоминавшем о неуклонно растущей стоимости проезда. Было неуютно и тревожно. На остановке возле коммерческих ларьков кучковались шестнадцати — восемнадцатилетние пацаны. С началом великих преобразований предоставленные сами себе, не знающие чем заняться, они встречали каждого подходящего к «комкам» косыми взглядами. Стоило хотя бы одному из подвыпивших мужиков затронуть их неосторожным словом, как могла произойти еще одна из захлестнувших город трагедий. Я поспешно проскочил мимо. Перед родным подъездом оглянулся еще раз, и только после этого вошел в раздолбанный, с сорванными дверьми проем. Повернув за собою ключ в замке квартиры, облегченно вздохнул. Кажется, пронесло. Раздевшись, выключил свет в комнате. Проверив, хорошо ли зашторены окна, вытащил из сумки пачку денег и аккуратно пересчитал их. На этот раз сошлось копейка в копейку. Но очень часто бывали случаи, когда не хватало то пяти, то пятнадцати тысяч. То ли передавал при расчете с клиентами, то ли совал бабки мимо сумки. Натянув на пачки купюр резинки, забросил сумку в шифоньер и устало поплелся на кухню разогревать пакетный суп. Почти все ваучеристы ели два раза в день — утром чай с бутербродом, поздним вечером обед. Разве что днем перехватишь непрожеванный пирожок, от которого еще сильней начинало бурчать в животе. На ужин уже не хватало сил. А такие как я, холостяки, вообще обходились, чем Бог послал. Нужно было делать бабки, всеми силами вырываться из проклятой, вечно преследовавшей нищеты, поспевать за инфляцией, чтобы не задохнуться в ее тисках, не растеряться, не скатиться, как многие, в пропасть, откуда уже никогда не выберешься. Похлебав пустенького пойла и съев несколько кружков поджаренной на скорую руку колбасы с яйцом, я намазал маслом кусок хлеба, налил в кружку горячего чая и вернулся в комнату. Через полчаса должна была начаться программа «Время». Ноги крутило, словно я продолжал торчать истуканом на ледяном ветру, будто и не снимал таблички с груди. Эх, женщину сюда бы нормальную, не алчную. Она бы прогнала всех этих захребетников — алкашей, так называемых «друзей», в ночь — полночь звонящих, гремящих кулаками в дверь с настойчивостью маньяков. И добивались своего. Не выдерживал, открывал. И падал за свой счет в пьяный омут на несколько дней, чтобы потом кое–как выкарабкавшись, из последних сил тянуться к своей мечте, к призрачному воздушному замку — выпуску новой книги, в которой я мог бы выразить свои мысли по поводу происходящих событий, пожаловаться на судьбу — злодейку. Может, кто и не повторил бы моих ошибок. Впрочем, кому сейчас нужны книги, когда жрать уже нечего, когда люди несут последнее на базар, в скупку, в комиссионный магазин, чтобы удержаться на плаву. Надолго ли хватит этих сил? Страну затопили отчаянность, растерянность, позади мрак, впереди вообще никакой надежды. Даже на случайную соломинку, потому что и ее, последнюю, отобрали. Выгребайтесь, кто, как может, а нет сил изворотливости, бесстыдства — вешайтесь, стреляйтесь, тоните, спивайтесь. Лишние вы, ненужные. Дальше будет еще хуже, потому что безработица еще только стронулась с места. Скоро она поскачет семимильными шагами, и тогда…Страшно подумать, что будет тогда, если уже сейчас невозможно пройти по улицам вечернего города. Про ночь лучше промолчать.

Я включил телевизор. С экрана хлынули грязные потоки хаоса, разорения, грабежей, насилия. Национальное богатство страны разворовывалось миллионами тонн, кубометров, километров. Мыльными пузырями лопались обожравшиеся нашим дармовым сырьем дутые западные фирмы. Миллиарды долларов, марок, фунтов стерлингов, которыми цивилизованный мир пытался укрепить наши глиняные ноги, посылая их нам в виде безвозмездной помощи, исчезали бесследно, как вода в зыбучем песке. Разворовывалось и продавалось все, начиная от гуманитарных посылок с одеждой, продуктами и детским питанием, кончая боевым оружием, вплоть до имеющего отношение к ядерному. А рабоче–колхозный парламент дебатировал все о том же: о путях национального развития, о поиске дорог, ведущих к скорейшему обогащению и дальнейшему процветанию страны. До срыва голосовых связок. До базарного мордобития. Господи, в каком государстве я живу? Кто нами правит, и что с нами будет дальше? Просвещенные Европа и Америка пережили такой же исторический катаклизм более спокойно. Но мы не Европа и не Америка. Мы темные азиаты, скифы, сарматы, с мрачными мыслями и желаниями. У нас все будет по–другому, по–своему, несравненно ужаснее. О-о, господа — товарищи, у нас еще все впереди…

Я выключил телевизор и окинул взглядом свою однокомнатную квартиру. Какой–то порядок в ней еще сохранился, еще я успевал подмести, убрать, постирать, помыться в совместном с санузлом душе. Сготовить свой любимый борщ. Но делалось это с каждым месяцем все реже, нарушался твердый после развода с женой спартанский образ жизни. Все меньше оставалось сил для его поддержания. Вот уже и брюки небрежно брошены на спинку стула, на журнальном столике пачка так и не прочитанных газет. Полировка книжных шкафов пестрит жирными отпечатками пальцев. Сам стул, как и журнальный столик, после очередной попойки едва держится на поломанных ногах. Слава Богу, что еще кровать аккуратно заправлена, да в раковине нет грязной посуды. Но это получается автоматически: проснулся, — убрал кровать, поел, — помыл посуду. Некоторые женщины, иногда удовлетворявшие мои мужские потребности, даже оскорблялись, словно своими торопливыми действиями я как бы намекал им, чтобы они поскорее убирались. Впрочем, они были недалеки от истины. Ужасно не люблю с утра толочь воду в ступе, для этого есть вечер, когда усталость расслабляет тело и делать ничего не хочется. Тогда, пожалуйста, гоните свои полувыдуманные истории, басни, сказки, спрашивайте о банальном, само собой разумеющемся. Я послушаю, я отвечу. Время до постели есть. Раз уж ты пришла в мой дом, значит, останешься в нем до утра. Терпеть не могу набрасываться на женский пол голодной собакой. Все должно идти своим чередом, без замешательств и слюнявых сюсюканий. Наступит момент, и я прерву пустенькую болтовню словами: «Так, пора работать.». И все будет о, кей.

Я помыл кружку, разделся и лег спать. Но сон был не такой, как раньше. Даже в пору напряженной работы над книгой, все–таки мог позволять себе расслабиться, уснуть, чтобы утром встать с более–менее свежей головой. Сейчас же кошмар следовал за кошмаром. Как ни старался отогнать страшные видения, забыться удавалось только под утро. Вот такие негативные изменения внесла в будничную до этого жизнь специфика нового увлечения.

Надвигался Новый год. За время, прошедшее с той злосчастной осечки с кавказцами и девушкой из Морозовска, я успел сколотить небольшое состояние. Теперь имел возможность купить не десять ваучеров по четыре тысячи за штуку, а почти сорок по пять тысяч за чек. Умелая манипуляция на перепадах цен, поиски самостоятельного, не через базарных перекупщиков, слива чеков в коммерческие сбербанки, которые давали не две, а все пять сотен рублей за ваучер больше, приносили неплохие доходы. Я по–прежнему держался на пакетном супе, отказывая себе почти во всем. Необходимо было набрать восемьсот тысяч рублей — столько денег требовали издательства для выпуска ранее написанных, отредактированных и отпечатанных на машинке произведений. А чтобы не бояться, по вечерам возвращаться домой в одиночку, подключил соседа по подъезду, только с третьего этажа, уволенного с завода за ту же пьянку, но успевшего оформить себе пенсию по вредной сетке. И это оказалось ошибкой, потом, много позднее, приведшей к непоправимому финалу. Сосед работал на моих бабках, своих у него, естественно не было. Надо сказать, что поначалу он старался на совесть. То сам схватит пяток — десяток чеков, то подгонит клиентов ко мне. Навар делили пополам. Данко с Аркашейсперва злобно косили в его сторону. Да и в мою тоже, потому что мы втроем держали весь пролет от угла рынка до главного входа в него. Никто из чужаков не мог пристроиться на жестоко контролируемом нами участке. Если пытались влезть, мы подходили, срывали с наглеца табличку, угрозами, а то и тычками заставляли исчезнуть из поля нашего зрения. А здесь получалось, что я сам нарушил неписаный базарный закон. Но сосед оказался понятливым. Мало того, что он промышлял подальше от нас, на отшибе, но еще брал только ваучеры. Клиентов с золотом и другим добром подгонял к тем же Данко с Аркашей. Вскоре они примирились с его присутствием.

В один из солнечных дней — до Нового года оставалась всего неделя — я, как всегда торчал на своем месте, терзая сапогами тонкий снежный покров. Чеков несли мало, народ наконец–то рискнул вкладывать их в инвестиционные фонды. Каждодневная реклама на телевидении, радио и в печати начала приносить плоды. Особенной популярностью пользовался «МММ-инвест». Да и ваучер на РТСБ в Москве упал в цене. Мы снова давали за него три с половиной тысячи рублей. А сливали по три восемьсот. До Нового 1993 года рассчитывать на повышение не приходилось. После праздника тоже неизвестно, что будет, чек мог упасть еще ниже. У меня набралось их шестнадцать штук. Знакомые перекупщики во главе с Пиджаком куда–то запропастились. И я терзался мыслью, что денежный запас скоро иссякнет. Как раз в этот момент подошли двое парней, по виду москвичи.

— Чеки есть? — озираясь по сторонам, спросил один из них, широкоплечий высокий русак. Второй, тоже крепыш, но низкорослый, торчал за его спиной.

— Есть, — торопливо ответил я. — По чем берете?

— По четыре тысячи, если больше десятка.

Это обстоятельство больше, чем устраивало, бабки возвращались с неплохим наваром. Значит, праздничные дни можно будет поработать на полную катушку. Ребята подозрений тоже не вызывали — чистокровные голубоглазые русаки, скорее всего московского замеса.

— Идет. У меня шестнадцать штук.

— Только давай отойдем в сторону. А то мы приезжие, побаиваемся ваших «крутых» и ментов.

— Как хотите, можно зайти в магазин, — пожал я плечами.

Беспокойство московских перекупщиков было знакомо, их не раз и не два накрывала ростовская шпана. Выслеживала, отбирала крупные суммы денег, пакеты ваучеров.

— Нет, — продолжая пугливо оглядываться по сторонам, запротестовал широкоплечий. — В магазине стопроцентная ловушка. Пошли на угол базара, там спокойнее.

Кивнув, я вслед за парнями направился к началу базара.

— У тебя только шестнадцать? Может еще, у кого прихватишь? У нас денег чеков на пятьдесят — шестьдесят.

— Данко, чеки есть? — проходя мимо цыгана, спросил я.

— Есть. По какой цене?

— По четыре тонны.

— Нормально. А купцы надежные? — Данко застриг черными глазами по толпе. Но москвичи, как я их окрестил, успели отойти на порядочное расстояние.

— Вроде грачи, всего боятся. Рассчитываться на месте отказались. Поканали, говорят, на угол.

— Может, мне с тобой пойти?

— Не стоит, если что — крикну.

— Лады, — Данко протянул десять чеков. — Будь повнимательнее. В случае чего зови своего напарника. Он где–то там, возле угла.

Я кивнул и побежал догонять перекупщиков. Они уже дошли до крайней палатки, за которой через трамвайные пути разинул широкий зев подземный переход.

— Взял? — насторожено спросил широкоплечий, не переставая ворочать толстой шеей в разные стороны. Скуластое лицо низкорослого тоже выражало крайнюю нервозность. Как ни странно, их натянутое состояние успокоило еще больше. Я вытащил ваучеры, пересчитал на глазах у перекупщиков и, зажав в кулаке, потребовал:

— Бабки вперед, сто четыре тонны.

Широкоплечий вынул деньги, тоже отсчитал при мне сто четыре тысячи. Затем свернул в трубочку, накинул на плотный рулончик резинку и положил на обложку книги, которую держал в руках. Его действия несколько шокировали. Я возмутился:

— Что ты там химичишь! В руки давай, чтобы я мог пересчитать.

— Хрен ты угадал, — заартачился широкоплечий. — Нас уже не раз кидали. Вот бабки, ты все видел. Давай чеки и получай по счетчику.

Я почувствовал, как от живота к груди потянуло неприятным сквознячком, но, пристально взглянув на «грачей», не заметил в настороженных лицах никаких перемен. Те же натянутые фигуры, беспокойные глаза. И все равно возникшая в груди тревога не проходила, словно внутренний голос пытался внушить, чтобы я уходил подобру — поздорову. Если бы не дурацкий характер, заставляющей поступать наперекор всему, я бы развернулся и отвалил тихой сапой. Надумал так и поступить, хоть раз послушаться разумного совета, когда широкоплечий предложил:

— Хорошо, давай сделаем так… Ты кладешь руку на наши деньги, я беру ваучеры, и мы сразу расходимся. Идет?

Я посмотрел на покоящийся, на обложке книги плотный валик купюр. В нем было восемь тонн навара. Данко за выгодный слив подкинет не меньше штуки. Да и бабки раскрутятся по новой, тем более, что базарные сливщики появятся теперь, скорее всего, только после праздников. Оглянувшись назад, заметив невдалеке повернувшегося в нашу сторону, видимо, предупрежденного цыганом, напарника, я решился. Протянув ваучеры, схватил деньги с обложки.

— Все Окей, — сразу как–то успокоился широкоплечий. — Желаем удачи.

Шустро перемахнув через трамвайные пути, ребята исчезли в черной пасти подземного перехода. Недоуменно дернув щекой, я снял резинку с плотного валика, развернул его. И застыл слюнявым сусликом возле норки. Под «червонцем» с пятитысячной купюрой оказались сотенные с двухсотенными бумажки. Показалось, что прошла вечность, пока смог прийти в себя. Непослушными пальцами пересчитал пачку денег. Вместо ста четырех тысяч всего двадцать. Влет на восемьдесят тонн. Все Окей, тупорылый, желаю удачи. Подошел напарник.

— Ну, как, нормально? А то цыган послал подстраховать.

— Пойдем–ка, дорогой, выпьем, — вместо ответа пошевелил я деревянными губами. — День сегодня замечательный, предпраздничный. Двадцать пятое число, в сумме получается «семерка».

— Какая семерка? А, ты навар подсчитываешь. Я, правда, уже дернул стаканчик, но не откажусь пропустить еще.

— Ну, вот и отлично. Отдадим цыгану сорок тонн и отвалим. Подсчитывать навар…

Заметив, что Данко сам спешит к нам, я полез в сумку за своими кровными.

— Кинули, — подходя, уверенно констатировал цыган.

Подробно рассказал ему о сделке.

— Так он же книжку перевернул. Сверху положил полный расчет, а снизу была заранее приготовленная точно такая же «кукла».

— Но когда он успел перевернуть. Глаз не спускал, на секунду только оглянулся, чтобы в случае чего позвать на помощь.

— Этого больше, чем достаточно. Тьфу, мать честная, когда только научишься работать. Это ж фокус для детей, — возмущался Данко. — Короче, давай бабки за десять чеков и продолжай хлопать ушами дальше.

— Все правильно, — мотнул я головой. — Уши у меня длинные, настроение предпраздничное…

Всю неделю до Нового года я бухал. Жестоко, беспробудно, с редкими ночными вылазками в коммерческий ларек за «Амаретто» или другим заграничным напитком. Иногда, когда не в силах был дойти сам, посылал соседа, «друга» Андрюшу или кого–то из знакомых. Андрей, как восемь лет назад, в пору совместной работы во Дворце культуры вертолетного завода, сел на мою шею, так и не слезал до сих пор. Голос у него был неплохой, под Вилли Токарева, гитарные струны перебирал тоже хорошо. Так мы и балдели, перемежая совместное исполнение тягуче — сладостного «Поручика Голицына» с полуразборками на темы о его бывшей семье. Дело в том, что жену Андрею подыскал я. Вернее, познакомил его с Анкой, дочерью соседа с третьего этажа, с которым в последнее время работал на базаре. Жизни у них не получилось, вскоре разошлись, так и не расписавшись. От совместного ведения хозяйства остались две маленькие дочери, да еще неродная дочь от первого Анкиного брака. Андрей о детях печалился, особенно о Наташе, полной его копии. Но больше волновало другое, спал ли я с Анкой до него. На этот счет я имел собственное мнение. Ты любил ее? Любил. Любишь? Люблю. Так, сходись, начинай жизнь заново. А-а, теперь она хочет жить с тобой, потому что ты не расписываешься, не отдаешь деньги на пропитание, не записываешь детей на себя. В чем же дело? Какая, к черту, разница, спал я с ней до тебя или нет. Баб и без нее было море, и я уже не помню, кто был. Может, и спал, но не признаюсь, потому что это личное дело. Короче, пошел вон, козел.

Андрей обижался, уходил. И снова приходил, потому что идти ему было некуда. Во флигеле, который он перед разводом купил за девять штук, колыхались волны невыносимого одиночества.

За день до праздника я немного протрезвел. Съездил на площадь Ленина, купил елку. Когда принес домой, оказалось, что она с двумя вершинами. Попытка установить в гнезде крестовины не увенчалась успехом. Руки противно дрожали, пот заливал глаза. Бросив это занятие, я заглянул в холодильник. Выпивки не осталось, но на решетках лежали приличная палка колбасы, кусок голландского сыра, еще что–то из консервов. И я подался за шампанским, «Амаретто» и водкой. Праздник есть праздник. Когда возвращался обратно, натолкнулся на спешащую в магазин, давно замеченную молоденькую женщину. Это была черноволосая то ли узбечка, то ли туркменка, в общем, выходец из Средней Азии. Тонкие черты лица, точеный носик, миндалевидные с искорками в глубине черные глаза. Кажется, она обитала на нашем поселке. При редких встречах я постоянно пытался обратить на себя ее внимание. Она безумно нравилась. Я не знал ни ее имени, ни к кому приехала, ни с кем жила. И всегда она отвечала на мои стеснительные притязания скупой улыбкой, спеша поскорей пройти мимо. Но в этот раз девушка остановилась, окинула с ног до головы одним взглядом. Сердце затрепыхалось пойманной курицей. Да, если у шахов, или как их там, у падишахов в гаремах такие красавицы, то можно смело говорить, что они самые счастливые люди на Земле.

— Уже отмечаете? — с легким азиатским акцентом спросила девушка.

— Да, решил расслабиться, — ответил я. Указав глазами на шампанское с «Амаретто», предложил без особой надежды в голосе. — Не хотите ли составить компанию? Одному как–то скучно.

Она вся подобралась, незаметно оглянулась вокруг:

— Вы правда один?

— Один.

— А где ваша жена?

— Давно развелся. Живу в однокомнатной квартире вон в том доме. Средний подъезд, первый этаж, дверь как раз напротив входа.

— В этом? — не оборачиваясь, кивнула она в сторону моего дома.

— Да. Так что, милости прошу. Посидим, поболтаем, послушаем магнитофон. У меня японский, «Тошиба».

Глаза ее подернулись легким туманным облачком, из которого так и посыпался звездный дождь. Щеки порозовели, губы чуть приоткрылись. Я почувствовал, что теряю контроль над собой. Все припасы готовы были выскользнуть из рук. Передо мной стояла Шахерезада из «Тысячи и одной ночи», которая вместо того, чтобы презрительно фыркнуть и уйти прочь, на полном, серьезе обдумывает мое предложение. Господи, взмолился я, не выбивай из–под ног последний кусок земли, дай хоть на время облегчить душу с прекрасным твоим созданием. Неужели и на праздник достанется слушать пошлую грубую болтовню потенциальных алкашей!

— Я уже слышала о вас. Вы, кажется, писатель? — тихо спросила девушка, снова незаметно оглянувшись вокруг.

Утвердительно кивнув, я проглотил застрявший в горле тугой ком.

— Хорошо, я сейчас приду. Только дверь оставьте открытой, чтобы…. В общем, так удобнее.

Она взмахнула черной шалью волос и исчезла, словно неуловимое видение, оставив вместо себя обещающий взгляд черных глаз и чуть смущенную улыбку. До дома я дотащился как в тумане. Приоткрыв дверь, как она просила, торопливо направился на кухню, сорвав пробку с бутылки водки, сделал прямо из горлышка несколько крупных глотков. Затем разделся, приготовил закуску, фужеры, рюмки и отнес все это на журнальный столик в комнате. Включив магнитофон, упал в кресло, закурил любимый с некоторых пор «Кэмел». Пачку «Море» бросил на противоположную от себя сторону.

Девушки не было долго. Я уже начал подумывать, что встреча с ней привиделась, что это была обыкновенная галлюцинация. Неспокойная отметина на бутылке с водкой опустилась почти до половины. Скоро со своего «Ростсельмаша» придет Андрей и пьянка продолжится. А затем притащится проспавшийся сосед с третьего этажа, потом еще кто–то, которых я так и не вспомню. Часть денег пропадет, что–то исчезнет из вещей… А и пусть. Грязь, подлость, общение с ограниченными людьми осточертели до рвоты, до тоскливого душевного воя. Ничего не получается, ни–че–го…. Ни денег подкопить, ни найти подходящую женщину, ни издать то, что хочу сам, без якобы для моего блага указок и якобы всего лишь предложений «дебилов от литературы». Эх, Господи, на все твоя воля.

Я снова плеснул в рюмку, проглотил водку одним глотком. Закусывать, как всегда, не хотелось. Курить почему–то тоже. Я встал, переменил кассету в магнитофоне, походил по комнате взад–вперед. Ладно, завтра придет Людмила. Я обещал ей встретить Новый год вместе. Если останусь, жив после пьяной вакханалии, если не убьют потерявшие рассудки собутыльники, или наоборот, я кого–нибудь не замочу в припадке ярости. Я закроюсь дня на два, на три и буду трястись на кровати, обливаясь потом до тех пор, пока не встану, как после тяжелой болезни, на ватные ноги и не проглочу с усилием жиденький наварчик от вчерашнего супчика, сваренного все той же, преданной как собака, Людмилой. А до этого момента она молча будет гладить по мокрым волосам, по вздрагивающему телу и переживать, переживать. Какая же я все–таки скотина. Пусть не люблю ее, пусть она ничего не умеет делать, ни зашить, ни постирать, ни сварить хотя бы простой борщ. А ведь окончила кулинарное училище. Лентяйка, какой свет не видывал. А может, не хочет? Зачем, когда мама — старуха приносит даже хлеб, когда тринадцатилетний сын Антон сберегает для нее единственную конфету, данную ему друзьями или купленную на оставшиеся от школьных обедов медяки. Но такая вот она. Только любовь, ласки да секс, больше ничего на свете не существовало. Однажды, много позже, когда у нас уже родился сын Данилка, я буквально за неделю отвалил ей около полумиллиона рублей. Она отдала деньги Антону. Тот мигом слетал на рынок, купил у китайцев костюмы ей, себе, семидесятилетней старухе — теще. Когда я, гордый своей щедростью, спросил, на что потратила бабки, Людмила резко ответила, что это не мое дело. Я начал настаивать, в голове возникла мысль, что она вновь стала принимать у себя соседа — алкаша, ее бывшего любовника, высасывавшего из нее последние копейки. Мы жили каждый в своей квартире, потому что всей семьей не поместились бы. Да и сквозняки зимой гуляли по полу, словно по городским улицам. А Данилка только родился, У нее же была крохотная комнатушка в трехкомнатной коммунальной квартире на четвертом этаже в центре города. Сухо и тепло. Короче, в тот день дошло до скандала, до слез. Я во что бы то ни стало, хотел убедиться, что деньги не ушли налево. Наконец она бросилась в другую комнату, где спали ее мать с Антоном, выхватила из шкафа злосчастные тряпки, которые костюмами любой нормальный человек назвал бы с трудом, и бросила мне в лицо. Повертев их в руках, я в сердцах бросил:

— Ты бы лучше коляску для Данилки купила, матрац бы новый на кровать. Ведь сгнил уже, не то, что спать, прикасаться противно.

— Это не главное, — тихо и отрешенно сказала она.

А перед этим случаем произошел еще один, из ряда вон выходящий. У меня вдруг зачесалось под трусами. Вечером, при свете настольной лампы, расправил волосы на лобке и ужаснулся. Под корнями угнездились насекомые. Женщин я тогда не приводил, удовлетворялся Людмилой. Бросился к ней. Она призналась, что у нее тоже завелись, но подумала, что это от ее отца, в своей комнате прикованного к постели смертельной болезнью. Как мог спокойно объяснил, что эти звери передаются половым путем, и потребовал признания в измене.

— У меня один ты, — упавшим голосом повторяла и повторяла она. — Ты для меня все, и я никогда ни на кого тебя не променяю, потому что я тебя люблю.

— Ну что же прикажешь делать дальше? Как бы на моем месте поступила ты?

— Не знаю, это твои проблемы. Не веришь — уходи. Удержать я тебя не смогу. А насекомых нетрудно вывести. Сложнее будет потом, когда я останусь одна.

— Значит, ты считаешь, что я это я их подцепил?

— Не знаю. Я уже сказала, что у меня никого не было, нет, и не будет кроме тебя. А ты мужчина, имеешь право гулять на стороне сколько угодно. Но для меня это не главное.

Описанные выше события произойдут позднее. Сейчас же я продолжал мерить комнату нетвердыми шагами, изредка косясь на приоткрытую дверь. И наконец–то она скрипнула. В проеме показалось обрамленное черными густыми вьющимися волосами прелестное личико. Зрачки миндалевидных глаз немного расширились как у ожидающей подвоха кошки.

— Можно? — осторожно переступая порог, спросила девушка.

Она была одета в меховую курточку, в фирменные джинсы, удачно подчеркивающие длину и стройность ее ног, в отороченные мехом полусапожки. На голове едва держалась адидасовская вязаная шапочка. Видимо, она успела сбегать домой и переодеться, потому что во время встречи на углу магазина одежда ее состояла из более простых вещей.

— Проходи, — немного замешкавшись с ответом, пригласил я. Взгляд метнулся к трельяжу, на котором стоял флакон с французским одеколоном. Она улыбнулась, разгадав запоздалую мысль. Но промолчала. — Раздевайся.

— Сразу? — плотно закрывая за собой дверь и поворачивая торчащий в замке ключ, засмеялась девушка. — Позвольте хоть немного согреться, прийти в себя. Иначе я подумаю, что вы сексуальный маньяк.

— Да брось ты, от такой жизни скоро импотентом станешь.

— Неприятности? — сбросив курточку и сапожки, она отвела рукой бамбуковую вьетнамскую штору, вошла в комнату, цепко осматривая каждый предмет. Изучив книжные шкафы, перевела потеплевший взгляд на меня. — Я всегда думала о вас как о порядочном, уверенном в себе человеке. И вдруг эти странные слова. Что–нибудь не так?

— Временная потеря контроля над собой, — отмахнулся я, довольный тем, что давно не безразличен девушке. Так, по крайней мере, можно было истолковать ее признание. — Падай в кресло и, давай сразу перейдем на «ты». Терпеть не могу официальщины, тем более в своем доме.

— Я тоже, хотя это нелегко, — удобно устраиваясь за журнальным столиком, согласилась она. — Потому что вы… ты… давите на меня своим авторитетом. Телевидение, фотографии в газетах, книги. Может быть, я преувеличиваю, но всегда хотелось уйти от разговора с вами. Такой известный человек, — она засмеялась, затем хитро подмигнула. — А сегодня решила плюнуть на все. Тем более что на моем небосклоне тоже не все гладко, а в руках у вас мой любимый абрикосовый «Амаретто». Да и познакомиться поближе с интересным человеком, послушать умные речи, выпадает не каждый день.

— Замучили семейные проблемы, — поддержал я рассуждения девушки солидарным хохотком.

Из груди теплом ее присутствия быстро вытеснялись остатки седого одиночества, неуверенности. Опустившись в кресло, я открутил пробку с плоской бутылки с «Амаретто», щедро налил плотно–масленную жидкость прямо в фужеры.

— Сейчас мы их размочим, хотя в оценке моей писательской деятельности и связанного с ней авторитета, ты, конечно, преувеличиваешь. Не так страшен черт, как его малюют. Как ты считаешь? Или я еще не убедил поведением загнанного в угол обстоятельствами человека? Надеюсь, временно загнанного.

— Чувствую себя еще не в своей тарелке, — призналась она. — Но вижу, что состояние это, как и у вас, временное.

Я поднял фужер. Если все, что говорила девушка о неловкости при встрече со мной и до нынешнего дня, правда, то ее выдержке можно позавидовать. За время разговора на прекрасном лице не дрогнула ни одна черточка, плавные скольжения рук тоже не выдавали внутреннего волнения. Разве что коленки то соединялись, то разбегались в стороны. Их движения вызывали больше сексуальную похоть, нежели мысли о скованности девушки.

— Итак, сударыня, за знакомство и за наступающий Новый год, — придав голосу некую торжественность, начал я. — Очень рад, что не обошла стороной мое жилище, в котором годами правили бал лишь герои моих книг.

— И герои книг других писателей, — следуя примеру, закончила напыщенное выступление девушка. — У вас… у тебя, их так много. Наверное, больше тысячи томов. Вы их все прочитали?

— Да, здесь то, что отвечает духовным запросам: Бунин, Достоевский, Ремарк, Набоков, Фицджеральд… Толстого Льва Николаевича, сколько ни перечитываю, усваиваю с трудом. Громоздок. Видимо, не дозрел до мышления глобальными масштабами. А вот Чехов, хоть и тонок, но понятен. Так же и Набоков. Здесь ты видишь сотую часть прочитанного…

Мысль о том, что понесло, что плотно уселся на любимого конька, заставила прикусить язык. Я мог часами рассуждать на подобные темы, не замечая сидящих напротив собеседниц, среди которых попадались экземпляры, достойные играть главные роли в Голливуде, не обращая внимания на откровенно скучающий вид, даже зевоту. В общем, до утра. А на зорьке напоить горячим чаем, скорее всего, в знак благодарности за то, что меня терпели, и проводить на первый троллейбус, так и не ответив на зовущие поначалу взгляды, не прикоснувшись губами к припухшим губам, не притронувшись к округлой, пышной или маленькой — какая разница — груди. Такое со мной случалось довольно таки часто. Поэтому с усилием оторвав глаза от сосредоточенного лба девушки, я поспешно протянул фужер навстречу ее фужеру, и закруглился:

— От чтива и графомании я избавлялся сразу. Закончим на этом, иначе меня не остановить. Соскучился, забыл, что время разглагольствований давно позади. Людям не до книг, пришла пора действий. Так выпьем за этот, будь он проклят, прыщавый переходный возраст. Может быть, когда–нибудь придет и наш черед. «Как старым винам…».

— Но почему, мне интересно, — запротестовала, было, девушка.

Но я опрокидывал фужер в открытый рот. Она с сожалением вздохнула, взмахнула ресницами. Выпила до дна.

Не знаю, как у кого у меня лично ликер на водку шел неплохо. Наступало эдакое вяло расслабленное состояние, когда не хотелось шевелить ни одной частью тела. И специфический привкус абрикосовых косточек во рту. Кайф. Я откинулся на спинку кресла, лениво посмотрел в сторону девушки. Щеки еще больше порозовели, пухлые губы влажно заблестели. Наверное, сейчас они были липкими. Так и есть. Девушка с трудом расклеила их, чтобы всунуть в образовавшуюся щель длинный мундштук сигареты, выдернутой из пачки «Морэ». Пересилив вялость, я чиркнул спичкой.

— Это ничего, что я курю? — выпуская дым тугой струей, спросила она.

— Ты думаешь, что мне впервые довелось присутствовать при подобном эксперименте? — усмехнулся я.

Она понимающе засмеялась. Глаза заискрились, словно в почерневшие уголья затухающего костра подбросили охапку хвороста.

— Да, со мной впервые.

Я откровенно залюбовался игрой света и теней в огромных черных зрачках. О, эта женщина и мертвого поднимет из могилы. Кажется, она догадалась, о чем я подумал. Смущенно потупив взор, сбила нарост на сигарете в пепельницу:

— Давай выпьем, а? Уж пить, так пить, сказал котенок, когда несли его топить.

— Давай. Кстати, тебе нравится эта музыка? — вспомнил я, наконец, о тихо цокающем магнитофоне. — Ты можешь, переставит кассету. Внизу их штук двадцать.

Она взяла фужер, снова выпила вино до дна и после долгой паузы повернулась ко мне:

— Сейчас…. Поймаю душевное и физическое равновесие, и тогда ты меня не узнаешь.

— Я и так от тебя без ума. Боюсь, что это всего лишь сон. Вот проснусь, и ты исчезнешь.

— Прошу, не надо банальных комплементов, — она немного наклонилась вперед, сложила ладони ласточкой перед высокой грудью. — Ты умный, ты можешь придумать, что–то поновей.

— Но любовь стара как мир. Вряд ли люди найдут ей замену. Грубым словам, ее определяющим, тоже.

— Замены искать не надо. Любовь прекрасна и непреходяща как тот же самый вечный мир, — глаза у девушки то сужались, то распахивались до тонких бровей, до висков. Я чувствовал, что тону в них пчелой в меде. — В настоящий момент твоими устами говорит вино. Оно разбудило воображение. Я колдунья, я знаю все. Видела, что нравлюсь тебе. Но трезвого я бы тебя не взяла, потому что ты сильный. Так и осталась бы в памяти просто красивой девушкой. Сейчас же возьму тебя как…

— …как других, — хрипло выдавил я, вдруг ясно осознав серьезность положения, в которое попал. Она действительно оказалась ведьмой. — Как других…

Дыханье учащалось с каждой секундой, голова начала покруживаться. Чтобы избежать затягивающего звездного водоворота в черных зрачках — омутах, необходимо было перевести взгляд хотя бы на книжные полки, на туго обтягивающий округлые груди тонкой вязки свитер, наконец. Переключить внимание, сбить нарастающее внутреннее напряжение. Но воля ослабла от почти недельной пьянки, от переживаний за потерянные деньги, от переросшего в физическое недомогание одиночества. О, это проклятое ощущение пустоты вокруг. Ведь одиночество прекрасно только тогда, когда к нему стремишься сознательно. А я всю жизнь мечтал о крепкой семье. Чтобы как–то загасить поднимающуюся снизу волну необъяснимого страха, я сделал последнюю попытку привести в замешательство саму девушку неожиданным для нее вопросом. Уголки разума еще контролировали внезапно возникшую ситуацию:

— Ты замужем?

— Да. Но к чему ты задал этот глупый вопрос?

На секунду звездная круговерть переместилась в глубину черных бездонных омутов. Этого мгновения хватило, чтобы я перевел дыхание. Выстрел одной из не поддавшихся замешательству мыслей достиг цели. Теперь нужно было срочно сделать очередной шаг — закрепить успех.

— Сам не знаю, — лихорадочно осматриваясь вокруг, соврал я. Наконец взгляд зацепился за все тот же магнитофон. Видимо, потому что он оказался в комнате единственным существом, соломинкой, подброшенной судьбой. — Наверное, из ревности. Посмотрел на магнитофон и подумал, что ты часто танцуешь перед мужем, словно перед шейхом, арабские танцы. Танец живота, или как его там…

Она вперила в меня жесткий взгляд. Теперь ей предстояло начинать все сначала. Или встать и уйти, чему я несказанно обрадовался бы. Я понял все. Она была ведьмой, пираньей. Есть такая порода среди людей — губители душ.

Однажды, несколько лет назад, я познакомился в клубе после тридцати с типичной представительницей этой породы. Она не нравилась мне — длинное худое лицо, закрытые очками, близорукие глаза, очень маленькие груди. Но ниже фигура была бесподобной. Мягкий поджарый живот словно втыкался в аккуратную кругленькую попку. Длинные, как у Венеры Милосской ноги с не комковатыми, а миндалевидными полными икрами. В постели она вела себя рыбой на сковороде, но не молча принимающей смерть, а стонущей, охающей, визжащей, кусающей плечи, руки, подушку. Все, что попадалось в жадный рот. С этими сладострастными звуками она тоже умирала, отдаваясь без остатка, до обильного горячего пота, чтобы через час–два, в крайнем случае, на другой день, возродиться снова подгребающей под себя любовь всеми частями тела. Если ко всему прибавить скрипящую от чистоты гладкую кожу промытого дважды в день здорового организма, меняющиеся чуть ли не ежеминутно прозрачные французские трусики, сверкающие белизной накрахмаленные платочки, то картина была бы почти полной. Но она все равно не нравилась. Она чем–то отталкивала. Непонятным, несмотря на идеально–радостную свежесть облика. А когда рассказала, что муж удавился, то возникло непреодолимое желание немедленно порвать, прекратить так редко возникающие с другими женщинами, и потому особенно желанные, любовные игры. Это оказалось невозможным. Заметив возрастающее с каждой встречей мое к ней отчуждение, она опередила дальнейший ход событий, превратила долгожданную развязку в кошмар для меня и в триумф для себя. Сначала призналась, что муж повесился из–за любовника, ее начальника, с которым застал в складе, где она работала заведующей. И что начальник до сих пор не оставляет ее в покое. На откровение я равнодушно пожал плечами. И все–таки едва заметный след от признания остался. Подумалось, что я у нее не один. Ну да, с таким темпераментом…. Это был первый слабый удар по мужскому самолюбию. Затем рассказала о шофере, привозившем товар в склад. Какие у него длинные трусы и волосатые ноги. Подробности преподносились как бы между делом, походя. Мол, для нее я все равно остаюсь единственным мужчиной, которому никогда не изменит. И не жалела себя в постели, предавалась любви до полного изнеможения, чередуя минет с сотней не знакомых ранее индийских поз. С каждой встречей она наращивала обороты. Шофера сменил молодой красивый парень, рассуждения о том, как хорошо, наверное, сношаться на коврах, тюках с тряпками, технической ватой, которой забит склад. Иной раз раскинешься на них…. Последовало предложение прийти как–нибудь после обеда и попробовать. Для разнообразия. Или раком. Закрыть конторку, опереться о стол. Можно сесть на него, задрать ноги на плечи. Высота позволяет. А за стенами пусть пашут кладовщики с грузчиками. Кайф. От всего я отмахивался руками и ногами, гнал мысли прочь. Но они обволакивали, словно ватой из ее тюков. Вскоре она пришла позже обычного и ушла раньше, сославшись на нездоровье. Потом вообще исчезла на неделю, чего со времени знакомства, а прошло месяца два, никогда не было. И я вдруг запаниковал. Грудь опалил умело разведенный костер невыносимой ревности. Начало казаться, что она занимается любовью с утра до вечера, что я не мужчина, коли не смог удовлетворить ее потребностей. Какую женщину упустил! Ведь не бревно, которое сношаешь, а оно смотрит вверх и думает о том, что потолки небеленые. Стал названивать на склад чуть ли не по двадцать раз на дню, встречать после работы на проходной. Поначалу отвечала по телефону, и выбегала из ворот. Потом трубка принялась верещать голосом ее подруги, неприязненным, а сама пропадать в неизвестном направлении. Я бросился на квартиру к ней. Но дверь не открыли даже двое ее сыновей, до этого относившиеся с огромной симпатией. Дошло до того, что, поймав, наконец–то, пиранью на середине центрального многолюдного проспекта, я закричал:

— Я люблю тебя, ты понимаешь? Я не могу без тебя.

— Я знаю, — спокойно ответила она и… прошла мимо.

И я не выдержал. Устав грызть стены, ударился в пьянку. Она испугалась, пришла, чтобы через несколько часов избитая, полузадушенная моей ревностью, состоящей из любви и ненависти, еле унести ноги. А я собрал последние силы, дотащился до вокзала и уехал в Лазаревское на берег Черного моря.

История эта, оставившая в душе глубокий след, имела странное продолжение. В Лазаревском на танцах познакомился с одной молодой женщиной, тоже матерью двоих, неотступно следовавших за ней детей, но мальчика и девочки. Женщина была примерно одного возраста с пираньей, дети — почти одногодки ее детям. Так вот, эта женщина влюбилась в меня до безумия, до потери собственного достоинства. Мы убегали от детей, и она отдавалась мне где угодно, хоть в кинотеатре на заднем ряду, хоть на углу санаторной поликлиники, стоя, не обращая внимания на шмыгающих взад–вперед отдыхающих. Она любила меня, как перед этим я любил ту, оставшуюся в Ростове. Я не знаю, что произошло. Скорее всего, небесные силы пощадили меня, потому что любовь испарилась куском льда под жарким черноморским солнцем. Потом женщина слала душераздирающие письма из далекого Сыктывкара, писала, что развелась с мужем, что безумно тоскует. Но я был спокоен, словно ничего не произошло. Позже, когда снова заметил пиранью в том же клубе после тридцати, беспокойно терзавшей глазами пахнущую старомодными духами толпу в поисках меня — видимо, ей тоже было невмоготу от жестокого поступка — я равнодушно улыбнулся на лихорадочно — притягивающий взгляд. После танцев все–таки проводил ее домой. По старой памяти. Но садистская вязь слов, которую она снова попыталась заплести, не долетела даже до ушей. Думалось только об одном — поскорее довести до порога дома и холодно попрощаться.

— Танцую, это моя слабость, — у девушки вновь вспыхнули звезды в зрачках. — И перед тобой хочется станцевать. Зуфра есть?

— Арабская певица?

— По–моему, она египтянка еврейского происхождения, но точно утверждать не могу. Слышала у друзей, голос такой…

— Завораживающий, — помог я найти определение, прекрасно осознавая, что она решила довести эксперимент до конца.

За те мгновенья, когда в голове пронеслись воспоминания, я успел немного раскрепоститься. Теперь можно было без особого опасения оценить ее способности.

— Сейчас глянем, что у нас на этот счет.

Пока перебирал кассеты, девушка опрокинула в рот еще один фужер с «Амаретто». Я спиной чувствовал ее достигшее пика возбуждение. Она не сидела на месте, ерзала, громко вдыхая сигаретный дым. А когда нажал клавишу «воспроизведение» и оглянулся, на ней оказались только тонкие телесного цвета колготки, узенькие трусики под ними и весь в кружевах бюстгальтер. О, каким прекрасным предстало длинноногое смугловатое тело, как рассыпались по немного худеньким плечам черные волосы. Я понял, что устоять будет трудно. Но такой спектакль мне ведь был уже знаком, и намерения девушки тоже. Значит, надо удобно расслабиться в кресле, насладиться всего лишь представлением.

Сначала из динамиков полились плотные горячие струи спаянных в одно целое звуков. Дохнуло обжигающим пеклом бескрайней пустыни. Музыка захватывала сразу, расслабляла, одновременно возбуждая воображение. Вот уже из марева, из–за барханов, возник медленно бредущий караван верблюдов. Девушка застыла, руки бессильно повисли вдоль бедер. Она входила в транс. И когда откуда–то, как незаметное поначалу туманное взвихрение на вершине бархана, донесся глубокий грудной голос певицы, она чуть вздрогнула, качнулась в одну сторону, затем в другую. Густые ресницы медленно поползли вверх, гибкие пальцы рук мягко обхватывали собственное тело. Сладостная истома тронула лицо едва заметной тенью, полные губы приоткрылись. Голос певицы неумолимо приближался, он превращался в засасывающую воронку. Хотелось сцепить зубы, чтобы удержать готовый выплеснуться из груди стон. И я сжал их, не давая выхода эмоциям. Никогда бесовское творение не производило столь глубокого впечатления как сейчас. Я держался из последних сил, мысленно повторял: пиранья……. Это пиранья и ничего более. А девушка между тем прижала палец к подбородку, покивала головой на индийский лад. Бросив на меня призывно печальный взгляд, закружилась по комнате, неуловимо прикасаясь пальцами ног к полу. Движения были так легки, так плавны, а голос певицы так тревожно сладостен, что воображение невольно продолжало дорисовывать картину. Караван подходил все ближе и ближе. Вот уже видна поджарая фигура караван — баши. Белая чалма, обожженное солнцем узкое лицо, красные шелковые шаровары. В дрожащих струях горячего воздуха девушка словно зависла над длинной цепью горбатых верблюдов, навьюченных огромными тюками. И теперь парила, купалась в беспокойных струях желтого воздуха, насквозь пронизанных глубоким грудным голосом Зуфры. Она то сжималась в комок, будто под ударами плетей, то превращалась в вырвавшуюся из клетки птицу. То становилась рабыней, то пленительной наложницей. Поджарый живот ни секунды не оставался в покое, темная кожа покрылась прозрачными каплями пота. И этот прилипший к гибкому телу бисер дрожал, переливался разноцветными огнями, струился алмазными ручейками по незнающим устали бедрам. Круглая попка то ходила ходуном, трясясь как в лихорадке, то качалась маятником взад–вперед как при начале полового сношения, чтобы через секунду–другую снова забиться в экстазе, вызывая непреодолимое сексуальное влечение. Так продолжалось целую вечность. Время остановилось. Оно даже повернуло вспять. Караван — баши упрямо вел головного верблюда вперед. Казалось, он тоже впал в транс — таким отрешенным было его лицо. Вот уже за горизонтом воткнулись в белесое небо острые шпили минаретов, показался округлый между ними разноцветный купол мечети, белокаменные дворцы. От близкого оазиса пахнуло свежестью. Я физически ощутил прохладные потоки воздуха на разгоряченном лице. И с трудом перевел дыхание, наконец–то почувствовав приближение развязки. Словно не просидел несколько минут в ростовской квартире, развалившись в удобном кресле, а прошел вместе с караваном безбрежную пустыню. Голос Зуфры начал угасать, движения девушки заметно замедлились. Но она еще продолжала извиваться змеей, еще то притягивал ее пламенный, зовущий, умоляющий взор, заставляющий сжиматься сердце, то уходил куда–то в сторону, становился пронзительным, пронизывающим глубины веков, отталкивая отрешенностью. И я невольно переключал внимание на движения тела, его женственные линии. Разнообразие приемов как бы принуждало рассмотреть девушку всю, с головы до ног, оценить по достоинству. Может быть, холодный рассудок восточного владыки, каждодневно зрящего подобное волшебство, был способен отделить зерна от плевел, чтобы приказать лечь у ног самой–самой, но я, увидевший это впервые, наяву, танцем был просто околдован. Заворожен, захвачен врасплох. Я вдруг понял, что, несмотря на гигантские усилия, влюбился в девушку, что не способен справиться с чувствами. И когда с последним звуком мелодии, тяжело дыша, она с негромким вскриком упала на мои колени, накрыв блестящей шалью густых волос почти все кресло, я вздрогнул. Не рабыня лежала у моих ног, — я стал ее рабом. И я застонал, задергал скулами. Снова впереди замаячили дни беспощадной нераздельной любви, когда не видишь ничего вокруг, когда как слепой натыкаешься на прохожих, когда веками вымаливаешь еще одну встречу в надежде усмотреть пощаду в ледяном взоре. Я больше не хотел этого. Да и можно ли выдержать подобные испытания вновь. Но я уже ревновал ее к незнакомому мужу, соперникам. Эти узенькие под прозрачными колготками белые трусики кто–то снимал до меня. Она раскидывалась на постели, отдаваясь как в танце без остатка. Ловила вспухшими губами губы другого мужчины, стонала, извивалась, зарывалась в волосы и горячо шептала: «Я люблю тебя. Люблю,… люблю…» Проклятье. Она так и делала, потому что — я уже знал — она такая.

Рука сама потянулась к бутылке с водкой. В груди вызревал тугой комок злости. На себя, на нее. Опрокинув фужер в рот, я приготовился оттолкнуть ее, выгнать вон, чтобы не дать трясине затянуть глубже, когда вдруг услышал тихую, почти шепотом произнесенную просьбу:

— Налей и мне. Все равно чего — вина или водки.

На миг я замер. Потом почувствовал, как злорадный оскал покривил губы. Ах, вон оно что! Ты, оказывается, тоже слабая, тебе тоже необходимо забыться, уйти от реальности в иллюзии. Ну что же, я к твоим услугам. Я накачаю тебя до бесчувствия, а после рассмотрю пьяное безобразное лицо поближе. Может быть, это зрелище остудит раскаленное жало не любви, нет — ревности. Светлая незапятнанная любовь вспыхивает только в молодости. В зрелом возрасте все предельно ясно. Представляешь шлейфы любовников, понимаешь похотливые взгляды. Как орехи щелкаешь огромные коробы вранья, в которых правде совсем не остается места. Ну что же, дай Бог, чтобы на этот раз мне повезло. Я налил полный фужер водки и всунул в руку девушки. Она подняла голову, откинула волосы с лица, привычно выпила дна. Затем встала, села на колени, обняла за плечи:

— Не возражаешь, если останусь у тебя до утра? Домой в таком виде появляться нельзя. Муж еще поймет, а свекруха со свекором… Туземкой обзывают, иноверкой.

— Прими православную веру.

— Думала об этом. Детей покрестила, а сама… Мусульманская вера очень крепка. Но я решусь. В Узбекистан дорога заказана. Там никого, ни родителей, ни родственников. А Россия велика и великодушна. Здесь мой добрый дом.

— Да, в Узбекистане сейчас неспокойно.

— Не то слово. Впрочем, хватит, это мои проблемы, — она вскинула голову, озорно подмигнула. — Что там упирается в бедро, а?

Смущенно хмыкнув, я сунул руку под резинку на ее трусиках. Попка была гладкой и упругой. Злость почти мгновенно уступила место страсти. Девушка негромко застонала. Гибкие пальцы пробежались по ширинке на моих штанах, плотно обхватили головку члена:

— О-о, какой… Я хочу на него сесть.

— Я тоже… хочу…

Пока расстегивал ремень на брюках, она одним движением сняла с себя последнюю одежду. Обхватив ее за тонкую влажную талию и подражая ее далеким предкам, сажавшим врагов на кол, я с силой вонзил член во влагалище. Она изогнула спину, попыталась встать, но я еще резче вошел в нее, головкой загоняя твердую шейку матки вглубь закостеневшего тела. Это движение проделывал до тех пор, пока не уперся в рыхлую, податливую преграду. Девушка исходила горячим соком, липкими ручейками потекшим по моим половым органам. Она извивалась, стонала, охала, стараясь оторвать от моего лобка моментально вспотевший зад. Но я цепко держал ее за талию. Разумом завладело единственное желание — утвердить себя, доказать мужское преимущество, данную природой высоту положения. Да, я мужчина, я выше тебя, женщина. Разве ты не чувствуешь? А потом отпихнуть от себя, как ненужную вещь, разрешив лишь одно — облизать своими чистенькими трусами мой медленно сникающий член.

Я долго не мог кончить, а когда яйца наконец–то разрядились похожим на артиллерийский, сперматозоидным залпом, девушка была близка к истерике. С растрепанных губ на пол падали капли слюны, волосы спутались, превратились в разметанную вихрем бесформенную копну. Она обмякла. Откинувшись назад, последним усилием воли обняла за мокрую от пота шею и поцеловала:

— Спасибо, милый. Никогда не было так хорошо…

Господи, сколько же нужно терзать женщину, чтобы отобрать у нее все силы, чтобы она сползла к моим ногам, вялыми движениями длинных пальцев подцепила свои трусики и облизала ими мой поседевший от половых извержений, превратившийся в тряпичную куколку, фаллос. Положив голову на колени, надолго замерла. Позже я довел ее до постели, разделся сам и провалился в глубокий без сновидений полуобморок.

Утром она ушла. Я сгреб со столика остатки пиршества, отнес на кухню. Тело было необыкновенно легким, будто вчера вечером долго парился в бане. Но я знал, что отходняк все равно накроет. Поэтому торопился прибрать в комнате, установить елку и принять душ.

Вечером пришла Людмила. Три дня я трясся как в лихорадке, обливаясь липким потом, кроя матом пьянку, друзей и проклятое одиночество. Тысячу раз напоминал Людмиле, чтобы она переходила ко мне жить. Но ей удобнее посещать меня два раза в неделю, нежели каждодневно мыть, стирать, зашивать и готовить. Может быть, понимала, что вряд ли долго бы выдержал молчаливое упрямство, несусветную лень, что все равно когда–нибудь выгнал бы. Может быть. Но я так устал от раскладов, что, кажется, уже все равно, кто оказался бы рядом. Лишь бы живая душа…

Через три дня я поднялся с постели как после тяжелой болезни, похлебал жиденький навар от пакетного супчика и поплелся на базар. Денег оставалось едва на раскрутку. Людмила поехала к себе домой, как всегда молчаливая, ушедшая в свои мысли. Мебель в ее комнате состояла из старого полу развалившегося серванта, такого же письменного стола, кривоногого стула и гремящего танком дореволюционного холодильника с дверцей, закрывающейся пинком ботинка. Кровать купил я. До этого она спала чуть ли не на поставленных друг на друга древних чемоданах. Позже приволок старенький черно–белый телевизор, купил кое–что из вещей, потому что одежды у нее тоже не было. Впрочем, для нее это не было главным. Однажды не выдержал и закричал:

— Но что же тогда главное! Объясни, что ты считаешь главным? С обувной фабрики гонят, потому что тормозишь работу всей бригады, дома стирает, варит, убирает старуха — мать. В магазин за хлебом не ходишь. Годами носишь одни и те же вещи, которые любой нормальный человек давно бы выбросил на свалку. В комнате беспорядок, мебели никакой. На что ты тратишь пусть мизерную, но зарплату? Ты получаешь деньги и вместо того, чтобы что–то приобрести, бежишь с сыном за пирожными с морожеными. А потом снова садишься на материнскую шею. И это в тридцать шесть лет! Твои ровесницы имеют пусть не машины, но достаток в доме. На одинаковую с твоей зарплату. Где у тебя совесть и что для тебя главное?

Людмила долго кусала губы, упрямо угиная шею. Длинные, крупными кольцами, черные волосы закрывали половину правильного, кукольного лица. Наконец, подняв яркие серо–голубые глаза, тихо сказала:

— Я родилась и выросла в коммуналке. Отец пьет всю жизнь. Когда мы — брат, я и сестра — были маленькими, он еще как–то кормил, обувал и одевал нас. Сейчас вообще не дает ни копейки. Все пропивает. В коммунальной квартире, старайся, — не старайся, порядка и чистоты никогда не будет. Зачем же тратить последние силы. Здоровье у меня и без того слабое. А сын одет, накормлен.

— Он не учится, в дневнике полно двоек.

— Я женщина, одной трудно справиться.

— Как же другие матери — одиночки справляются? В квартирах чисто, уютно.

— Лучше быть бедной, но свободной от всего. В конце концов, у них свои проблемы. Для меня это не главное…

— Но что тогда главное? Что!!!

Автобус выплюнул меня на площади перед собором, золотые луковки которого были укрыты строительными лесами. Кран высоко задрал сверкающий на зимнем солнце православный крест, намереваясь опустить его на макушку центрального купола. Народ с любопытством следил за работой монтажников–высотников, забывая о кошельках, сумочках, разложенном на ящиках товаре. Это обстоятельство было на руку алкашам, бродягам и прочей, одетой в отрепья, публике. Но Ростов — город богатый. Подумаешь, украли чебака или курицу. Криков о помощи слышно не было. Изредка, какая бабка, мужик, всплеснут руками, пробормочут что–то под нос, и снова уставятся на крест. Не каждый день подобное узреешь.

Проскочив толпу увешанных колбасой хохлов, я занял свое законное место. Данко с Аркашей раскручивали первых клиентов. Наконец, цыган рассчитался, направился ко мне:

— Ну, как, писатель, отошел от пьянки?

— Отхожу, — буркнул я. — Ноги вроде уже не трясутся.

— А руки? Ноги — это херня, главное, чтобы руки не дрожали, понимаешь?

— Понимаю, буду стараться.

— Тебя тут один поэт спрашивал. Тоже весь синий. Наверное, похмелиться хотел. Я сказал, что тебя уже дней десять нет. Он занял сто рублей и подался сдавать бутылки.

Я полез в карман за деньгами, но Данко жестом остановил:

— Не надо, это мелочи. Ты лучше скажи, надолго завязал?

— Не знаю, — честно признался я. — В голове пронеслась мысль о том, что впереди Рождество, а там старый Новый год. Сколько праздников понапридумывали, работать совершенно некогда. — Буду держаться до последнего.

— Ну, давай, держись. Ушами только не хлопай. Толстопуза кинули за тысячу долларов. Пошел с купцами, дурак, в машину, они пушку наставили, отобрали баксы и смайнали. Теперь Толстопузу надо раскручиваться по новой. Бегал по базару, бабки занимал. А так все спокойно. Менты, правда, наглеть начинают, деньгу вышибают. Мух не лови, гляди в оба.

— Спасибо за информацию. Надеюсь, если что, подскажешь, а то я вроде отвык. Они все переодетые.

— На меня рассчитывай смело, на Аркашу тоже. Но и ты; если подвалит богатый клиент с «рыжим», гони ко мне. Не обижу.

— Понял.

— Крутых клиентов тебе, писатель.

— Дай бог. Тебе тоже.

Данко отвалил на угол коммерческого ларька. Аркаша, пробегая мимо по своим делам, укоризненно покачал головой, но не произнес ни слова. Эх, Аркаша, может ты и прав, что женился на женщине старше тебя на пять лет, зато работающей на колбасном заводе. Выглядишь сыто, обихожено, тебя любят, ждут дома. Приходят взрослые сыновья, правда, редко, в основном за деньгами. И все–таки ты не одинок. Из–за отворота длинной меховой куртки выглядывает воротник чистой рубашки, мягкие теплые сапоги начищены до блеска. Вид живущего в относительном достатке мелкого буржуа. А у меня — побитой собаки… Ну, не могу я, понимаешь, не в силах изменить строптивый характер. Подавай женщину красивую, на десяток лет моложе, умную, озорную, чтоб квартира полнилась этаким злым весельем, чтоб крутилось и вертелось все вокруг, кипело, как вода в котелке. И чтобы я был главой, хозяином, а мне бы только помогали дельными советами, да уважали как мужчину. И тогда я горы сверну. Ты веришь мне, Аркаша? В одиночку трудно, очень трудно.

Я нашарил в сумке деньги, подумал, что смогу купить едва ли пятнадцать ваучеров, и переложил их в боковой карман пальто. Так надежнее. Показалось, что после Нового года из плывущей мимо толпы вороватых взглядов прибавилось. Наконец объявился и первый клиент. Это был высокий худой мужчина с небритыми скулами, так называемый городской алкаш, еще сохранивший квартиру, а в квартире старенький черно–белый телевизор. Скорее всего, в прошлом интеллигент. Инженер или даже научный работник.

— Серебро берете? — спросил он густым сипловатым баритоном.

— Да. А что у вас?

— Подстаканник, дореволюционной работы. Фабрика Милюкова.

— Мы берем по пятьдесят рублей за грамм.

— Но это же старинная вещь. Посмотрите, какая ажурная вязь.

Я взял тяжеленький позолоченный подстаканник, через лупу нашел пробу и фирменное клеймо, оглядел не помятые временем хитросплетения тонких серебряных пластин с искусной гравировкой на них. Умели на Руси порадовать глаз человеческий. И в то же время, кому нужен подстаканник в единственном экземпляре.

— У вас еще есть такие?

— Последний остался. Остальные… ушли.

— Здесь граммов тридцать. Полторы тысячи. Если устраивает, я возьму.

— Дайте хоть две тысячи. Трясет со вчерашнего, а завтра уж как Бог даст.

Мужчина еще не унижался, но рука его уже непроизвольно просяще повернулась ладонью ко мне. Скоро это положение станет для нее привычным. Я молча вытащил четыре пятисотенные бумажки. Мужчина кивнул, бросил на серебро прощальный взгляд и зашагал прочь. Я вздохнул. Вряд ли когда–нибудь привыкнешь к подобным сценам, но мне очень хочется жрать. С удовольствием ушел бы отсюда на формовку или слесарем, да на правой руке «родные» кости на указательном пальце заменены на пластмассовую пластину. Киста, профессиональная болезнь формовщиков. Мизинец вообще скрючился от перенесенного остеомиелита. Но врачи сказали — никаких пенсий, можно работать. А церебральный арахноэдит? Тоже в цеху подхватил. Не в курсе? От рабского труда мокрый как мышь, рядом льют в формы расплавленный металл. Температура под восемьдесят, от жара и пыли нечем дышать, а полу развалившийся цех вдоль и поперек протыкают ледяные жала сквозняков. До сих пор голова раскалывается от боли. С ним как? Залечим. В Советском Союзе самая лучшая медицина в мире…

Я сунул подстаканник в сумку, огляделся вокруг. Народ густой нескончаемой рекой медленно тек мимо. При коммунистах лица выглядели веселее, да и толпа была пожиже, потому что люди работали. Заметив, что Данко призывно поднял руку, я направился к нему.

— Будешь брать? — протянул он мне два серебряных кружка. — Я в них как в женских юбках. Знаю, что надевают для прикрытия жопы, а какого они фасона — плиссированные или вареные — ни бум–бум.

Кружки оказались немецким пятимарочником и двухмарочником тысяча девятьсот одиннадцатого года, когда объединившимися германскими землями правили кайзеры. Но иностранное серебро, как и золото, ценилось дешевле русского, потому что проба была ниже. Мельком взглянув на продававших монеты парней, я назвал цену, которую давал за обычные полтинники двадцать четвертого года. Ребята равнодушно переглянулись. Получив тысячу рублей, тут же направились в магазин. И вскоре вышли из него с бутылками вина в руках.

— А сколько они стоят на самом деле?

— Максимум тысяча восемьсот рублей, — ответил я.

— Я вообще давал за них стольник, а ты штуку отвалил. Набираешь барахла.

— Сейчас для меня каждая копейка дорога.

— Бухать меньше надо, — отмахнулся цыган от моих проблем. — Тогда и копейку эту можно будет тратить не оглядываясь.

Я кивнул и вернулся на свое место. Молодцы цыгане, пьяницу среди них едва ли отыщешь. А тут… великая пьяная нация: «Жизнь надо прожить так, чтобы, оглянувшись назад, увидеть горы пустых бутылок и толпы женщин с поднятыми подолами. И чтобы каждый проходящий мимо ребенок говорил тебе — здравствуй, папа». Обалденное кредо. А ведь так получается и на самом деле: горы пустых бутылок, человек триста любовниц, сожительниц, просто случайных собутыльниц, четверо детей от трех жен. Еще Людмила родит и будет пятеро от четырех жен. Вернее, от двух жен и двух сожительниц. Классно. Кому–то этот расклад, может, и согрел бы душу, я же зябко повел плечами. Разве об этом мечтал? О, эти розовые мечты и розовые сны. «…Где же ты теперь, Галинка, мед невинных детских снов, не растаявшая льдинка, безответная любовь. Где ты, детство босоного, яснокрылые мечты. Не ведут к тебе дороги, не вернешься больше ты…».

Да, мы были счастливее нынешних, кидающихся на перекрестках под колеса автомашин с тряпками в руках, призывающих прохожих покупать газеты, пацанов, потому что у нас хватало времени и на мечты. Вот так–то, новоявленные господа, не обладающие лишней минутой. Я успел отпробовать кусочек безоблачного счастья. Вам этого не удастся уже никогда, ни за какие миллионы и даже миллиарды. Хоть в марках, хоть в долларах.

— Привет. А ты что здесь делаешь? Вот так встреча, ни фига себе.

Я резко обернулся и увидел удивленно–радостное лицо бывшей моей подопечной Гели Лежаковой, талантливой ростовской поэтессы. В пору интенсивной деятельности литобъединения «Дон» при Союзе писателей, я входил в правление молодежного органа и как мог, помогал одаренным ребятам опубликовать их произведения в областных газетах и журналах. В числе наиболее способных была и Геля, впоследствии ставшая любовницей на добровольных началах. Просто мы выпили в Союзе по какому–то поводу, и она увязалась за мной. Тогда я имел вес, силу, публиковался, чуть ли не еженедельно, работал как вол за письменным столом и абсолютно не думал о женщинах. Но вот получилось, чего уж теперь скрывать.

— Работаю, Гелька. Обманываю православный народ.

— Ни фига себе. Так ты ваучерист, что ли? — приподняла тонкие брови девушка.

Все–таки прав был Лев Ошанин, красивее ростовских девушек не сыскать по всей России. Юная красота особенная, смуглая, щемяще сладостная. Не то, что простенькие, курносо–круглые лики русачек из центральных областей.

— Ну, выкручиваюсь из инфляции, как могу.

— Никогда бы не подумала. Да и вид у тебя… не бандитский.

— Странно, ты считаешь, что на ваучерах работают одни бандиты?

— Нет, конечно, — смутилась Геля. — Но я думала, что здесь ворочают крутые ребята.

— Ты ошибаешься, — засмеялся я. — Среди нас есть инженеры, художники, музыканты. Даже писатели.

— Теперь и сама вижу. Ты меня прямо успокоил, а то ходить мимо боялась.

— А чем занимаешься ты? — спросил я в свою очередь.

— Газетами на вокзале торгую. «Спид–инфо», «Совершенно секретно» и другими.

— Получается?

— Так себе. На кусок хлеба хватает.

— Пишешь что–нибудь, Геля?

— Изредка, — карие глаза девушки подернулись дымкой тумана. — Для души. Кому сейчас нужны бабксие стихи про любовь.

— Нужны, Геля, нужны, — вздохнул я. — Хотя бы для себя, чтобы не затеряться в захлестнувшем нас хаосе.

— А ты? — с женской участливостью спросила она. — Тебе нельзя бросать. «Приемный пункт» признали все, а «Туманы» вообще класс.

— Спасибо на добром слове, но я, кажется, начал бухать. Неприятности, понимаешь, одна за другой.

— Раньше тоже бухал. Правда, редко, но метко, — засмеялась девушка.

— Раньше день–два и два–три месяца передышки, а то и полгода. Теперь же по неделе через полмесяца.

— Тогда пора задуматься.

Девушку кто–то окликнул. Она обернулась, махнула рукавичкой. Оторвала от земли тяжелую, сразу не замеченную мною, набитую газетами и журналами сумку.

— Я приду к тебе, и мы поговорим. Можно?

— За бутылкой шампанского? — улыбнулся я.

— Я принесу. У меня иногда водятся лишние деньги, — подмигнула она. — Да, Гарик торгует рядом со мной. Вообще все ребята из «лито» бросились в коммерцию.

— Как многие члены Союза писателей в столяры и плотники. Знаю.

— Я позвоню. Ну, пока. Вид у тебя какой–то усталый. Держись.

— Держусь.

— Удачи.

— Спасибо. Взаимно.

Разноцветная курточка и туго обтягивающие длинные ноги синие джинсы еще немного помаячили на другой стороне трамвайных путей. Затем фигурку девушки загородил подкативший «собачатник» с решетками на окнах. Милиционеры принялись вылавливать закоченелых от холода алкашей. Задумчиво погремев в кармане монетками, я вытащил пачку сигарет, закурил. В голову лезли разные, не имеющие общего стержня, мысли. О Зуфре, как неожиданно для себя окрестил я новую любовницу. Надо же, забыл спросить имя. О Людмиле, о будущем, таком холодном и зыбком.

— Эй, дед, «кардинала» возьмешь?

— Что? — встряхнул я головой, пытаясь сосредоточить внимание на заросших щетиной лицах молодых армян.

— «Кардинала», — повторил один из них. — На двадцать восемь граммов.

— Показывай.

До меня дошло, что речь идет о мужской золотой цепочке. Парень снял ее с толстой шеи, протянул мне. Проба на замке стояла, на другом конце цепи тоже. Сам замок работал четко, без «закусов», к плетению из золотых пластин претензий вообще не было. Безукоризненное, ни пайки, погнутостей. Ничего не скажешь, работа большого мастера. Но что–то настораживало. То ли цвет металла казался бледнее обычного, то ли вес не соответствовал величине изделия. Помочив слюной середину цепи, я вынул ляпис, крепко потер им одну из пластин. Реакции никакой. Значит, золото. Снова взглянул на армян. Молодые зверьки с резкими взглядами исподлобья. Скорее всего, боевики из Нагорного Карабаха. Драгоценный металл оттуда прут телегами. Снимают с убитых, скупают за бесценок у беженцев. Впрочем, сейчас везде война, по всему периметру бывшего Советского Союза. Какая разница, откуда вещь, предложили, — решай сам.

— По восемь тысяч за грамм. Идет? — подлил масла в огонь армянин.

— Идет, но денег у меня маловато, — с сожалением причмокнул я губами. Сделка могла бы быть весьма выгодной, вещь купили бы даже свои по двенадцать тысяч за грамм. — Погнали к цыгану.

— К какому цыгану? — настороженно спросил парень.

— На углу возле палатки стоит, видишь?

Отдав цепь, я направился к Данко. Тот давно уловил, что сделка с армянами крупная. Но виду не подавал, только напустил на себя излишнего безразличия.

— Данко, взгляни, — подойдя, негромко сказал я ему на ухо. — Мне показалось, цвет бледноватый. И вес.

— Разберемся, — едва слышно откликнулся тот.

Армяне окружили нас плотным кольцом, покалывая колючими взглядами. Руки в карманах длинных пальто. Почти все кавказцы преимущественно одевались в длинные черные одежды. Головных уборов, как правило, не носили. Разве что поколение постарше напяливало на уши здоровенные фуражки — «аэродромы». Данко долго вертел цепь в руках. Он никогда не пользовался ни ляписом — карандашом от мозолей, дающим реакцию на недрагоценных металлах в виде черных полос — ни надфилем, ни лупой. Все руками, глазами, иногда зубами.

— Еще что–нибудь есть? — подкидывая изделие на ладони, наконец, поднял он глаза.

— Есть, но сначала «кардинал» — стрельнул черными зрачками парень.

— «Кардинал» не пойдет.

— Почему?

— Потому что золота здесь всего несколько граммов. В покрытии. Остальное серебро.

— Ты что, пьяный? — заартачился армянин. — Это чистое золото пятьсот восемьсот третьей пробы.

— Тебе доказать? — жестко спросил Данко. Я еще ни разу не видел, чтобы он перед кем–то пасовал.

— Докажи. Если не докажешь — заплатишь сполна.

— Заплачу. И еще прибавлю, — цыган обернулся ко мне. — Дай–ка надфиль.

Я шустро вытащил из бокового кармана в сумке миниатюрный напильничек. Покрутив цепь, Данко перевернул ее тыльной стороной, спилил угол на одном из звеньев.

— Ты что вещь портишь, ты? — взъярился армянин. Остальные придвинулись ближе.

— Если она золотая, я беру ее. И не твоя забота, что с ней буду делать, — отдавая мне надфиль, спокойно ответил цыган. — Могу купить и бросить хоть в урну. Но она не золотая, видишь, побелела? Под покрытием чистое серебро.

— Какое серебро?

— Обыкновенное, восемьсот семьдесят пятой пробы. Ребята, лапшу на уши будете вешать другим.

Делано сосредоточившись, парень долго вглядывался в спил на цепи. Затем сплюнул, покосился на цыгана и молча пошел в сторону главного входа в базар. За ним плотной стаей тронулись его друзья. Данко похлопал меня по плечу.

— Радуйся, писатель, что у тебя не хватило денег, а то бы влип в козлиное гавно по самые яйца.

— Да вроде тоже догадался, — начал было я.

— Ничего ты не догадался, — перебил цыган. — Отслюнявил бы двести двадцать четыре тонны, как миленький. Они бы тебя раскрутили, можешь поверить.

— Раскрутили, — неохотно согласился я, — припоминая мелькнувшую мысль о том, что цепь взяли бы и ваучеристы по двенадцать тысяч за грамм. Как всегда подвела бы жадность. Тьфу… твою мать. Пропьешься, а потом кидаешься голодной собакой на любую дребедень.

— Вот–вот, — словно угадал ход мыслей Данко. — Меня тоже после сабантуя или крутой траты денег тянет побыстрее восстановить капитал. Но знаю наперед, чем может обернуться, поэтому первые дни раскручиваюсь, как маховик на кузнечном молоте — не спеша. А потом бомби со всей дури, лишь бы копилка не пустела.

Я молча отошел в сторону. Попытался подсчитать навар от продажи купленного серебра, досадливо сплюнул. До собственной копилки было, как до Мангышлака. Из–за угла выскочил знакомый купец.

— На комиссию, на комиссию, — забормотал он, притормаживая.

— По сколько? — откликнулся я.

— По четыре тонны. Есть?

— Еще не брал.

— А чего тогда спрашиваешь? — возмутился купец и, не дожидаясь ответа, побежал дальше, к цыгану с Аркашей.

Купцы часто брали у нас ваучеры на комиссию, то есть, мы отдавали чеки без предоплаты. Они набивали пакеты из сотни–другой штук, отчаливали в известном одним им направлении. Это мог быть остановившийся в гостинице богатый купец со стороны, или один из коммерческих банков втихаря заключал выгодную сделку с приватизированным предприятием, в то время как остальные конкуренты балдели от безделья, сидя на голодном пайке в закрытых офисах. Через два–три часа, а то и на другой день, купцы разносили бабки за взятые на прокат ваучеры. Не было ни одного случая, чтобы кто–то кого–то обманул или кинул. Абсолютное доверие, гарантированное «словом базара», полный расчет. Однажды доморощенные купцы разнюхали, что в гостиницу «Московская», что на Большой Садовой прибыл парламентарий из Тюменских нефтяных «русских эмиратов». Мы уже были наслышаны о том, что за ваучер в тех далеких краях дают новые «Жигули» — так много зарабатывали нефтяники после перехода промыслов из государственных в частную собственность и такие высокие обещали им дивиденды. Двое самых отчаянных, богатых ваучеристов с базара рискнули испытать судьбу. Но вскоре вернулись разочарованные. Во–первых, самолет туда и обратно обошелся в крутую копеечку, во–вторых «жигуль» этот можно было выволочь из дремучей лесотундры только вертолетом, что делало его золотым в полном смысле слова. Единственным утешением послужило то, что брех оказался не напрасным. Значит, цена на чеки все–таки поднимется до должного уровня. Мы об этом знали давно по комментариям по телевизору приближенных к высшим сферам власти известных экономистов, хотя верили мало. Резкого подъема цены на чеки в обозримом будущем не предвиделось. То август девяносто первого, то октябрь девяносто второго, то арест спикера госдумы, то изгнание генерального прокурора или главы правительства. В то время Чубайс больше походил на рыжего «мальчика для битья». И все–таки надежда не покидала нас. Ведь, с подъемом цены на ваучер резко увеличивался разрыв между куплей и продажей, что принесло бы ощутимые доходы.

Так вот, парламентарий из Тюмени не стал мелочиться, а сразу предложил нашим купцам двадцать тысяч за чек. Тогда мы их сливали даже москвичам максимум по четыре тысячи. А чеки волокли на базар мешками, особенно с периферии. Деревня снаряжала одного гонца, тот в выходные или в будние дни спешил в Ростов. Целую неделю купцы как с ума посходили, они рвали ваучеры из рук. В конце концов, цена на них поднялась аж до девяти тысяч. И это практически в самом начале приватизации. Мы тоже как цыгане мотались за каждым потенциальным клиентом, догоняя платежку до шести — семи тысяч. Заметив, что мы толстеем от распиханных по карманам денег, как Карлсоны, которые живут на крышах, народ начал придерживать ценные бумаги. Люди, отдававшие чеки за бутылку вина, вдруг поверили в проводимый правительством экономический эксперимент. Приток ваучеров на рынок практически иссяк. Этот бум, когда все перевернулось с ног на голову, продолжался дней восемь. Потом еще примерно неделю мы не могли купить ни одного чека. Народ затаился. А после все снова покатилось по накатанной колее. Но дело в том, что когда мы узнали, по сколько купцы сливали ваучеры тюменскому парламентарию, мы как один сели на задницу. Вот это они нас пограбили. Покупали сто чеков за пятьсот — шестьсот тысяч деревянных, а продавали за два миллиона. За один день полтора — три лимона навара минимум. Неплохие «Жигули» тогда можно было купить за два лимона. С того момента, кто из купцов был при деньгах, с чеками завязал навсегда. Изредка из подкатывавшего «Мерседеса» или «БМВ» вылезает вроде бы знакомый господин в черных очках и в белых носках, поздоровается, поговорит о том, о сем на привычном базарном жаргоне, и укатит. Да еще по телеку вдруг увидишь передачу про круиз по Средиземному морю и среди бриллиантово–развязного общества на верхней палубе снова вроде бы знакомого господина. И все.

Я постукал сапогами друг о друга. Сквознячок, едри его в корень, низовочка с близкого Дона. Сбегать бы хлебнуть горячего супчику в кафе на Буденовском, но еще ничего не заработал. Цены после Нового года, скорее всего, тоже подпрыгнули вдвое. Так что после «Амаретто», «Кэмела» и копченой колбаски пора переходить на пакетный суп с чайком и на вонючую «Астру». Ладно, еще не вечер. Геля сказала, чтобы держался. Тьфу, ладняй горбатого к стенке.

Из толпы отделился квадратный кривоногий мужик в брезентовом плаще поверх овчинного тулупа. Вылитый лубочный пастух, или скотник с советской молочно–товарной фермы. С полчаса он сочно шлепал лошадиными губами, напряженно всматриваясь в табличку на отвороте моего пальто. Чтобы не мешать отыскивать знакомые буквы, я торчал на месте деревянным истуканом. За это время пальцы на ногах успели прирасти к носкам, а носки в свою очередь к стелькам. Но я продолжал терпеливо делать стойку. Бывало, невзрачный клиент прятал под замусоленной телогрейкой предметы из до сих пор не найденного официальными властями клада разбойника Стеньки Разина, а господин под бобровой шубой — литровую банку медно–никелевой мелочи шестьдесят первого года выпуска, которой у запасливого русского народа было чуть ли не по ведру почти в каждой квартире.

— Та–ак, тут не написано, — наконец промычал мужик.

— Что вас интересует? — быстро наклонился я к нему.

— Там не написано.

— Я беру все.

— Все?! — пастух недоверчиво приподнял тяжелые брови.

— Показывайте, я помогу вам сориентироваться.

— Как? Со…?

— Разобраться. Если что–то интересное — куплю, если нет, подскажу, что делать дальше.

Мужик потоптался на месте, подозрительно осмотрелся вокруг. Затем поднял вверх маленькие остренькие глазки. В пору учебы на курсах экстрасенсов, с нами проводили специальные занятия по защите самих себя от ограниченных людей, потому что именно они оказывали на психику наибольшее давление. Я втянул воздух в себя, мысленно произнес коротенькое, врастяжку: «а–а–а-у–у–у-м–м–м».

— Коробку железную на базу откопал, — придвигая лицо ко мне, доверительно сообщил мужик. — Ямку для столба рыл, чтобы корову привязать. Летом еще. А там коробка.

— Ого! Ну, ты даешь, — принял я свойский вид, естественный в таких случаях прием, могущий дать положительные результаты. Только бы не спугнуть неосторожным «ученым» словом, либо резким движением. Передо мной — живое доисторическое ископаемое. Спроси сейчас, мол, полную золота! И он замкнется, уйдет. — Пустую?

— Какую пустую. Полная, — бегая глазами по мне, зачастил пастух. Он сразу перестал видеть окружающий мир, доверился только мне. — Кресты, эти… беленькие медальки, деньги бумажные, колечки, ножик. Ножик я себе оставил, порося заколол. Удобный, ручка тяжелая, с орлами.

— А кресты?

— Кресты со мной, все четыре. Один желтый, у другого кружок посередине желтый с мужиком на коне. А два белых. Медальки с колечком тоже прихватил.

— Брешешь.

— Вот те крест, — пастух, озираясь, перекрестился. — Чего мне брехать. В кармане в тряпочку завернуты.

— Покажи.

— Прямо тут?

— Давай в магазин зайдем, а то увидит кто.

— Давай. От греха подальше. В уголок где, — он засеменил за мной в раскрытые двери продовольственного магазина, продолжая сыпать словами. — Дед мой еще до войны купил дом, пятистенок, на высоком фундаменте. Не саманный, из дубовья, тесом обшитый. Тыщу лет простоит. Сказывают, богатый казак жил, раскулаченный. Сами–то мы с севера, вологодские. В голодные года перебрались на Дон. Я ничего не помню, маленький был. После войны вовсе на отшибе остались. Хутор разъехался кто в город, кто на Маныч. Ни электричества, ни радива. Школа за десять верст, какая учеба. Подрос, в пастухи подался. Да…

Мы вошли в магазин. Краем уха я слушал ясную с первого взгляда биографию мужика, на ходу придумывая программу последующих действий. Именно такие ограниченные люди оказываются самыми несговорчивыми. Не видя дальше собственного носа, они полагаются больше на развитую, как у зверей, интуицию. Она редко подводит, хотя не приносит дохода. Я знаю многие семьи, которые владеют дореволюционными изданиями Достоевского, Толстого, Александра Дюма. Даже прижизненными фолиантами Пушкина, Лермонтова. Так и хранят десятилетиями абсолютно не нужные им сокровища. Как собаки на сене…

Народу в магазине, как всегда, было мало. Я провел мужика в угол, к зарешеченному окну, под подоконником которого стоял хромоногий стол. Мужик торопливо вынул из–за пазухи чистую холстину, раскатал на столешнице и уставился на меня. Четыре скрепленных одной колодкой георгиевских креста, казалось, только что отчеканили на царском монетном дворе. Сохранность каждого ордена стопроцентная. Ни спилов, ни вмятин, ни даже царапин. Сидя верхом на вздыбившемся коне, Георгий Победоносец вонзал копье в тело трехголового Змия. Знак " N» перед цифрами тоже отсутствовал. Это могло означать только одно, что полного «Георгия» воин получил до русско–японской кампании. Маленькие номера на конусообразных поперечных крестовинах подтверждали это. Я приподнял край холстины, с благоговением потрогал издавшее мелодичный звон сокровище. Орден первой степени был золотым, у второй степени золотом отливала лишь середина. И вдруг понял, что совершил ошибку. Выражение лица следившего за мной мужика изменилось не в мою пользу. На нем отразилась алчность. Я поспешно опустил холстину на столешницу, одновременно натягивая маску безразличия. Поковырял пальцами серебреные медали «За храбрость», «За усердие». Затем взял золотой ободок. Но он оказался не простым кольцом, а мужским именным, тонкой работы, перстнем с вензелями, с необычайной чистоты бриллиантами по ноль–два, ноль–три карата в тех местах, где переплетались золотые толстенькие проволочки. Перстень вспыхнул, засверкал всеми цветами радуги на проникающем в окно скудном зимнем солнечном свете. Под этим сиянием я с трудом разобрал наложение друг на друга буквы «Е» и «В», почти, как Екатерина Великая, а может, какой–нибудь Евлампий Воронцов. Изделие оказалось большеватым даже для моих не столь тонких пальцев.

— Во, видал чудеса! — мужик жадно облизал губы. — Дома еще такие припрятаны, на полпальца. Но там не эти… как их…. Тут зерниночки, а там по одной крупной. Я на заходе солнца, когда лучик угасает, поднесу к окну, горница прямо светом наливается. Бывает, когда в утреннем тумане коров пасешь, и вдруг над рекой свет горбом. Вспыхнет, задрожит. А потом и солнышко покажется. Роса опять же на траве, на цветках, вот как на кольце, зернышками рассыпана.

— Сколько ты просишь за все? — сдерживая внутреннюю дрожь, как можно спокойнее спросил я.

— А нисколько, прицениться принес, — как обухом огрел меня отказом мужик. — Деньги мне платят немалые, молочко свое, мясцо тоже. Все есть. Люди, смотрю, голодают, последнее на базар тащат, а у нас достаток. Дочке токмо помогаем, в Москве она, на фершала учится. Старуха — мать с печки не слазает, валенки есть. У меня сапоги сыромятные, резиновые, у хозяйки то ж. Лектричество лет пять, как провел, телевизер колхоз подарил. Вот дочка замуж выйдет, пусть сама и решает.

— Что ж она, с тобой будет жить? В захолустье, — я едва унимал окрасившую скулы в красный цвет, вспыхнувшую в груди злобу. Хам, быдло, ни себе, ни людям. Отдал бы в музей, коли невмоготу порадовать солидного коллекционера, умного мужчину из общества. Имя героя воскресил бы, славу отечества. Телевизер…. Какая польза от примитивного мужлана обществу, какой след он оставит, сидя Кащеем на сокровищах, ведрами выдаивая молоко из колхозных коров! Именно такие разграбили наше родовое поместье, превратив меня, потомка старинного дворянства рода в Ивана, не помнящего родства. Дорвались до власти, раздербанили. Дальше что? Ни–че–го. Мозгов не хватило. — Она уедет в город. А чтобы жить в городе, нужно иметь квартиру.

— Купим, — нетерпеливо отмахнулся мужик.

— Ты знаешь, сколько она стоит? Несколько миллионов рублей.

— Сколько бы ни стоила. И машину ей купим, и дачу. Хоть в Москве, хоть у турков. Денег накопили. Я получаю, да жена. А при Горбачеве по восемьсот рубликов отваливали. Все в товар вложены: в скотинку, в парники, в пасеку. Успел, не остался с голым задом, как другие, которые в бочках держали. Чуть цены подпрыгнули, сразу и вложил. Было такое. На ваших заводах, поди, по двести рублей платили.

— Значит, продавать ничего не будешь?

— Не-а. Медальки, если хочешь, купи.

— И сколько ты за них просишь? — повернул я к хитрому пастуху красное лицо.

— А ты цену назови, я и скажу, подходит или нет. Тут, мил человек, полюбовно надо.

— Две тысячи цена твоим медалькам, — назвал я самый низкий предел.

— И то ладно. Забирай, они мне ни к чему. Кресты домой отвезу.

— За кольцо сколько просишь?

— Сколько дашь, а я прикину.

— Тридцать тысяч.

— Не-е, не годится. Я ж видал, как у тебя глаза разгорелись. Пускай полежит еще, не помешает.

— А сколько ты хочешь, миллион? — наконец вышел я из себя. Пастух бесил своими интуитивными подсчетами.

— Миллиона не прошу, а тридцать пять тысяч рубликов как раз, — неожиданно ляпнул тот. Видимо, интуиция тоже имела предел. А может, мой нервный вид спутал ему все карты.

Я полез за деньгами. И эта покладистость оказалась новой ошибкой. Надо было поторговаться, потянуть время, дать понять, что вещь таких денег не стоит. В конце концов, придраться к чему–нибудь, найти царапинку, указать на нечетко проставленную пробу, хоть она и выделялась, словно отчеканенная минуту назад. Но проба была пятьдесят шестая, а на современных изделиях ставили пятьсот восемьдесят третью. Да и не брилики это, не то, что он понафантазировал, а простые фианиты, цирконы, обыкновенные стекляшки. Мол, если взять любое стекло, ограничить его со всех сторон, оно тоже будет играть всеми цветами радуги. И пусть ломает голову, один хрен тупой, как пробка. Никогда не поймет, что царская пятьдесят шестая проба выше советской пятьсот восемьдесят третьей на целый порядок, хоть цифра, определяющая количество золота в серебре, ниже. Дореволюционные ювелирные изделия можно было смело пускать на зубные коронки, никогда не потускнеют, не проедятся, пролетарский же ширпотреб годился лишь на уродливые цепи и перстни цвета хаки. Но это наши тайны, дающие возможность заработать на кусок хлеба с маслом. Лохам сколько ни объясняй, толку не будет. Получил дармовые бабки за найденную, доставшуюся по наследству, купленную за бесценок на заре Советской власти вещь — отваливай. Дальше мои проблемы, я начну думать, какую, куда и за сколько пристроить.

— Погоди–ка с деньгами, — сглотнул слюну мужик. — Я передумал.

— Держи две штуки за медальки, сто лет не сдалось твое кольцо, — попытался вывернуться я, неторопливо отцепляя награды от холстины.

— Как не сдалось? — оторопел пастух. — Ты ж только что хотел его купить.

— Ничего я не хотел. За тридцать пять штук приволокут печатку самого Николая. Второго.

— Какую перчатку?

— Не перчатку, а печатку, царский перстень, понял? Граммов на десять. А в твоем вшивом ширпотребе максимум семь. Да на стекляшки надо сбросить не меньше грамма, — я презрительно ткнул пальцем в брилики. — Это стекло, а не золото. Итого шесть. По пять штук за грамм, получается тридцать тысяч. Такую цену я давал тебе сразу. Дураков, что ли ищешь!

— Погоди, погоди… — растерянно заморгал голыми ресницами пастух.

— И годить нечего, — резко оборвал я. — Короче, завязываем базар. За медали ты получил, больше я ничего не брал.

Кинув серебренные кружки в сумку на плече, я неторопливо пересчитал деньги перед носом пастуха, тем самым, вызвав обильные потоки слюны по углам лягушачьего рта. Уже намеревался сунуть пачку в карман, когда тот наконец–то клюнул на приманку.

— Давай, — хрипло выдавил мужик.

— Что давай? — будто не понял я.

— Тридцать тысяч, за кольцо.

— Это окончательное решение? Или ты намерен снова компостировать мозги?

— Мозги чего?

Я не стал пускаться в объяснения. Взял перстень с холстины, натянул его на средний палец левой руки, минут пять рассматривал со всех сторон под нетерпеливым поросячьим взглядом мужика. Сердце готово было выпрыгнуть из груди, но я жестко контролировал выражения окаменевшего лица, не давая мускулам расслабиться. Затем как бы нехотя отсчитал тридцать тысяч, бросил на стол.

— Стекляшки… Звезды на небе тускнели. За кресты сколько даешь? — жадно сгребая купюры, попытался завести новую волынку мужик.

— Если начистить твою морду пастой ГОИ, она тоже засияет пятиалтынным, — равнодушно пробурчал я. — За кресты пойду спрошу у ребят, у меня деньги кончились.

— Не ограбят?

— Среди нас грабителей нет. Постой здесь, я сейчас.

Выскользнув за дверь, я метнулся к углу ларька. Но Данко на месте не оказалось, Аркаши тоже не было. Круто развернувшись, помчался вглубь базара, к известному коллекционеру монет наград и других значков Жану Папену. На мое счастье мы лоб в лоб столкнулись где–то на середине главного прохода. Он как раз шел навстречу. Папен встревожено зажестикулировал руками:

— Сворачивай, быстрее дергаем отсюда.

— Что случилось? — поспешно спросил я.

— Облава. Ребят повязали омоновцы. Заталкивают в машину и увозят в Ленинский райотдел. Прямо к Мамику в кабинет. А там шмон до трусов, чуть ли не в жопу заглядывают, — Папен перевел бурное дыхание. — Я только в кафе поел, иду, вдруг вижу, омоновцы ведут Чипа с Дэйлом. Я нырь в толпу и следом, они мимо базарной ментовки прошли. О-о, думаю, здесь дело серьезное. Выглянул за ворота, а там «собачатник» битком набит нашими.

— Слушай, здесь один мужик кресты принес, — зачастил я. Предупреждение Папена о грозящей опасности словно пролетело мимо ушей. Перед глазами продолжали покачиваться, вызванивая малиновыми звонами, ордена. — Может, посмотришь?

— Какие кресты? — выпучился Папен.

— Георгиевские, все четыре степени. Сохранность стопроцентная. Первой степени золотой, второй…

— Да на хер мне твои кресты, — досадливо оборвал на полуслове Папен. — Приловят — миллионом не откупишься. Слыхал про указ?

— Слыхал. Но жалко упускать, такая редкость.

— Ты что, тронулся? Тут жопу спасать надо, менты всех как облупленных знают, а он про кресты. Дергай, говорю, пока ворота не закрыли.

— Я бы и сам купил, но денег нет, — не слушая его доводов, продолжал канючить я. — Кавалерский набор, и состояние…

Некоторое время Папен всматривался в мое лицо. Затем сплюнул под ноги, ткнул пальцем в грудь:

— Твоя дурь когда–нибудь сожрет тебя. Чего ты прешься на рожон. Менты, говорю, кругом, менты и омоновцы…

Махнув рукой, он влился в толпу и словно провалился сквозь землю. Постояв немного, я встряхнул головой, поплелся к выходу с рынка. У ограниченного человека национальное богатство и нет возможности выкупить. Любой коллекционер русской символики считал бы за счастье обладать георгиевским «бантом» всех четырех степеней. Ну, падла, не везет. За одну сделку с мужиком мог перекрыть все расходы и потери. Минимум двести тонн навара качнули на прощание журавлиными крыльями. Да и награды не ушли бы в «чужие» руки или вообще за границу.

Только когда увидел группу омоновцев, ведущих под руки ваучериста Виталика, в башке прояснилось. А чуть позже, на автобусной остановке, к горлу подкатил страх. Значит, пока я торговался с мужиком, уголовка с омоновцами забрала Данко с Аркашей. Если бы заглянули в магазин, мне бы никогда не отвертеться, потому что выход был один — им навстречу. Настоящая мышеловка. Прежде, чем нырнуть с клиентом за двери, ребята обязательно предупреждали стоящих снаружи ваучеристов, чтобы в случае чего они подали маяк. Я же шел на сделку, как на встречу с бабой, никому не сказав ни слова. Жадность. После пьянки и потери денег, у нее словно удесятерялись силы. А надо бы раскручиваться маховиком кузнечного молота. Своей мощью жадность раздавливает другие чувства, даже казалось бы непобедимый инстинкт самосохранения, властвуя над телом безраздельно. Жадность, зависть принудили возненавидеть ни в чем неповинного пастуха. Сколько раз я размышлял над доставшимися нам по наследству от татаро–монгольского ига отрицательными качествами, гнал от себя, презирал завистливых людей. И, в конце концов, оказался в их числе. Вот где в полную силу раскрылся истинно русский характер, недаром овладели одной шестой частью мира. В пору выступлений перед рабочими и колхозниками — мы тогда подрабатывали, выезжая с лекциями от Союза писателей, получая за выступление по пятнадцать рублей — я неоднократно приводил два примера, своеобразно объясняя нашу бедность при огромных природных богатствах и богатство западных стран при скудности их недр. Говорил примерно так. Допустим, в Швеции по ухоженной шведской дороге между добросовестно возделанными полями идут мать и отец. Между ними ребенок, которого они держат за руки. Вдруг мальчик видит высокий со шпилями замок. Папа, мама, говорит он, посмотрите, какой красивый замок. А родители отвечают: вот будешь прилежно учиться, хорошо работать, у тебя тоже будет точно такой замок. Перенесемся в Россию. Идут по ухабистой дороге между заброшенными нивами родители с маленьким Ванечкой посередине. Ваня заметил резной дворец и закричал: папа, мама, взгляните, какой прекрасный дворец. Наверное, он из сказки о «Золотой рыбке». А родители ему отвечают: да сжечь его надо, пепел по ветру пустить. Награбился, собака, выпятился. Тьфу, чтоб его…

Вот и весь русский, вернее, татаро–монгольский характер. Когда я оставался без денег, радости соседа не было границ, «друг» Андрей едва сдерживал злорадные ухмылки. Они готовы были пить ящиками в ущерб своему здоровью, бегать ночи напролет за «Амаретто» и другими экзотическими винами, лишь бы выкачать из меня последние копейки. Только бы не вырывался вперед, а остался, как они, нищим. И в то же время по самую макушку загружали лестью, чтобы щедрее раскошеливался, не спрашивая сдачи. Мол, я и писатель, и баб красивых полно, и деньги умею делать. А потом наступало горькое похмелье, образовывалась эдакая пустота, когда не у кого было попросить куска хлеба. Вот так–то, господа–товарищи. Никогда России не стать богатой, пока она не победит злейших своих врагов — жадность и зависть. Это не флегматичные шведы, не французы в шелковых чулках, даже не закованные в железо немцы. Это качества, ставшие после ига природными. А природу не победит никто и никогда, она наказывает за отступления от правил жестоко. Пустились в распутство? Вот вам сифилис. Не одумались? Получайте СПИД. Вырубаете леса? Получайте в подарок энцефалитного клеща. Загрязняете реки? Пусть в ваши тела впивается невидимый невооруженным глазом «конский волос», а животы сводит от желудочно–кишечных расстройств. Все в мире взаимосвязано. Что посеешь, то и пожнешь. Может быть, после затеянной умными людьми революции — не оглянемся — лишь чуть повернем головы назад, на собственные развалины. Кто знает…

Выйдя из автобуса на своей остановке, я зашел в магазин. А вышел из него лишь через три дня, когда вновь навестил отходняк. Через десять дней, как полагается по «пьяному» закону, я еще раз испытал всю прелесть выхода из долгосрочного запоя — гнетущее состояние, липкий противный пот, бессонницу. Леденели руки и ноги, тошнило. Но я стойко боролся с омерзительными ощущениями, с презрением отворачиваясь от винных и пивных ларьков во множестве расплодившихся в людных местах. Это было нелегко, потому что прошлые опыты показывали — после пропуска одной или двух кружек пива, стакана вина становилась намного легче. Удачно, как фристайлист, миновав Рождество и старый Новый год, я задышал свободнее. Накат отходняка теперь ожидался лишь через месяц, потом через три месяца. А дальше его можно просто не заметить — хреновое настроение и все. Затем волны сглаживались вовсе. Вот такими особенностями обладал послезапойный период и надо обладать железной волей, чтобы справиться с действительно болезнью.

Я выгодно пристроил перстень. Не клюнул на уговоры базарных перекупщиков, а сам отвез знакомому коммерсанту из бывших литераторов, заработав на нем почти сотню тысяч рублей. Дела пошли в гору. И вдруг, как гром среди ясного неба, в клане ваучеристов прошел слух, что вскоре ожидается внезапный обмен денег. По телевизору члены правительства совместно с финансовыми воротилами в один голос отнекивались от надвигающейся грандиозной кампании в масштабах бывшего Советского Союза. Говорили о запущенных газетами очередных утках, о том, что деньги, конечно, будут меняться, но нескоро и последовательно, что указ пока не выносился на обсуждение ни верхней, ни нижней палатами, что новые купюры печатать даже не приступали. Они еще в проекте. Клялись, приводили убедительные доводы. Но мы не раз на собственной шкуре испытывали цену слову родных руководителей. И все–таки они сумели усыпить бдительность. После долгих, поднадоевших заверений, как раз под выходные, мало того, чуть ли не в двенадцать часов ночи, диктор центрального телевидения прочитал, что с завтрашнего дня начнется компания по обмену старых купюр на новые. Время предельно ограничено — два дня. Сумма обмена до ста тысяч.

С утра к сберкассам стеклись огромные толпы народа. Люди давили друг друга в узких проемах железных дверей, кулаками разбивали лица, в буквальном смысле слова затаптывали ногами немощных стариков с десятком–другим сотен в скрюченных пальцах. Визжали дети, кричали женщины, орали матом мужики. Это зрелище было пострашнее брежневских очередей за колбасой. Там не ощущалось паники, лишь превалировало желание урвать любой ценой свой килограмм. Здесь же словно объявили о начале войны.

Некоторое время понаблюдав за конвульсиями живого месива из человеческих тел, я развернулся и помчался по знакомым продавцам. Уж для своих–то они наверняка оставили лазейку. Размышления оказались правильными отчасти. Обменять сразу около четырехсот тысяч рублей торгаши отказались наотрез, но в мебельном павильоне предложили купить товар, предупредив, что старые деньги принимаются только до обеда. И я вложил свое состояние в диван с двумя креслами, стиральную машину, хрустальную люстру, в китайскую швейную машину, в спортивный костюм. Еще во что–то. Когда подвез богатство к дому, заволок с помощью друзей в комнату, фанфары протрубили о начале грандиозной попойки на оставшиеся деньги. Мне было не жалко скомканных рублей, душу согревала мысль о том, что я успел. Кореша–ваучеристы с миллионами, наверное, сели в лужу, нескоро поднимут они буйны головы. А я успел. Восемьдесят тысяч, которые лежали на книжке, обменяются без моего участия. Безденежье, пусть на первое время, не грозит, на раскрутку хватит…

Попойка продолжалась три дня, — на столько хватило мелочевки, которая еще имела право хождения в виде разменной монеты. Надо сказать, что я не слишком нажимал на спиртное, больше подливал «друзьям» и соседям, удовлетворяясь видом их пьяных рож. Поэтому выход из недолгого запоя оказался более–менее сносным. Сняв с книжки восемьдесят тысяч, я поехал на базар, разведать обстановку. Каково же было удивление и разочарование, когда узнал, что за короткое время ребята чуть ли не удвоили свои капиталы. Оказывается, пока я обезумевшей под прицельным «кремлевским» огнем антилопой метался по магазинам с единственной мыслью любой ценой пристроить свое состояние, они продолжали спокойно покупать старые деньги у населения по коэффициенту ноль восемь. То есть, за старую тысячу давали восемьсот рублей. Набрав несколько миллионов, они неторопливо направлялись к ближайшей сберкассе, отзывали из очереди пенсионеров, домохозяек или просто алкашей с паспортами, но с паршивой сотней рублей в кармане, раздавали каждому по сто тысяч и после сдачи ими и простановке в их паспортах печати о приеме денег, заплатив по тысяче рублей за услуги, снова шли на рынок. Клиентов, желающих продать старые купюры и клиентов, готовых за штуку измарать свой паспорт, было навалом как с одной, так и с другой стороны. Мало того, любая кассирша из любого сбербанка меняла бабки, не требуя никакого паспорта. Брось на лапу по две штуки с сотни тысяч и волоки хоть сто миллионов. Вся эта карусель вертелась потому, что наши государственные мужи, отцы–радетели, «… решили пойти навстречу горячо любимому народу и продлить сроки обмена денег еще на месяц». Вот уж клоуны так клоуны. Дети Карандаша. Ни одно государство в мире не решится продлевать жизнь растоптанному им же, униженному, умирающему народу, хотя бы потому, чтобы не видеть предсмертных судорог. Садисты мы, дикие звери, что ли?..

— Вот так–то, писатель, с лимона сто восемьдесят тысяч навара. Чистыми, — пошлепал меня по щеке Аркаша. — А в начале бума коэффициент был вообще ноль пять, пополам. Одного не пойму, зачем ты сюда ходишь? Сидел бы за письменным столом и марал бы бумагу. Глядишь, когда–нибудь стал бы знаменитым. Впрочем, горбатого могила исправит, продолжай бухать дальше.

С сожаленьем, почмокав губами, Аркаша отвалил от меня ленивой походкой уверенного в себе джентльмена удачи. Я забыл сказать, что в ленинском райотделе, не найдя при шмоне ни золота, ни долларов, ребят отпустили по домам, оштрафовав каждого на десять тысяч за противозаконные таблички на груди, предупредив, что в следующий раз «червонцем» они не отделаются. Но как такового закона, запрещающего скупать у населения ценности, не было. Это понимали и сами менты. Так что угрозы больше походили на шлепок по заднице в домашних условиях.

— Рожденный пить — летать не может, — угрюмо бросил я вслед Аркаше, имея в виду себя.

Данко не оказалось на месте. Я закурил. После услышанного работать не было ни малейшего желания. На чем, собственно, крутиться, на восьмидесяти тысячах? Если ребята узнают, какая сумма оттопыривает карман, они просто засмеют. Сколько можно поддерживать, сочувствовать нерадивому человеку. Я потерянно прошелся от главного прохода до угла на базарной площади. Постояв немного, повернул назад. И вдруг заметил, что возле дверей рыбного магазина торчит Жан Луи Папен с табличкой на груди. Ваучеристы никогда не нарушали неписаный закон. Этот участок застолблен нами. Папену здесь делать нечего. Пусть идет вглубь базарной площади и промышляет там. С такими мыслями я направился к нему, но он опередил, тронувшись навстречу:

— Тебя не было, у Данко тетка заболела в Краснодарском крае. Думаю, дай постою, глядишь, что поймаю. Аркаша, вроде, не против, — зачастил Папен. Одному стоять опасно. Вчера двое пьяных громил едва ему в челюсть не заехали. Но раз ты пришел…

— Работай, — сменил я гнев на милость. Доводы Папен привел убедительные. — Только цену не завышай, у нас здесь свой микроклимат.

— Да что ты! Я наоборот стараюсь уломать подешевле.

— Ну–ну, — усмехнулся я.

— О, ты слышал о приколе в сбербанке на Нариманова?

— Нет.

— Представляешь, один цыган привез целый мешок сотенных. Это было в первый день обмена. Толпа как на Ходынском поле во время авиаспортивного праздника, — до прихода на базар, Папен работал начальником цеха на одном из военных заводов. По роду деятельности приходилось часто летать в Москву, поэтому я принял сравнение без недоверия. — Да, цыган попытался пробиться вне очереди. Естественно, ему свернули нос. Тогда он привязал мешок к заднему бамперу, как дал мимо сбербанка на своих «жигулях». Сзади хвост из стольников выше высоковольтных проводов. Говорят, до сих пор крыши обклеены.

Подошел Аркаша.

— В городе, слышал, старика задавили. А сколько их в больнице с инфарктами. Последние копейки люди несли, — дополнил он рассказ Папена. — Разве нельзя было сразу объявить, что обмен продляется еще на месяц? Страна идиотов.

— Они хотели отсечь кавказские и азиатские мафии. Читал про фальшивые «авизо»? — повернулся к нему Папен.

— Кому нужно, тот давно обменял, — сердито отрезал Аркаша. — И обменяет. Из Армении, из Грузии до сих пор чемоданы волокут, багажники не закрываются. Пока мы только их да хохлов обслуживаем. Еще цветочки, скоро Казахстан с Узбекистаном подключатся, Молдавия. Все страны, которые ввели национальную валюту.

— Да, братцы, работы нам по горло, — поддержал Папен. — Я своей намекнул, чтобы она не отирала задом стены в квартире, а шла сюда на помощь.

— Ты скоро всю семью пригонишь, — беззлобно ощерился Аркаша. — Я бы тоже пригнал свою бабу, но ее и пряником не заманишь. Стесняется.

Я натянуто улыбнулся. Хотел подколоть, мол, колбасу с колбасного таскать не стесняется, но промолчал. Вспомнил некстати, что первым нарушил базарный закон, приведя соседа. Слава Богу, что избавился от него. Больше двух месяцев ощущал себя почти трезвым человеком, иначе бы вообще не просыхал. Папену хорошо, у него семья. Мне помогать некому. Людмиле до лампочки, старшая дочь Юля по телефону обрадовала тем, что ходит беременная. Значит, скоро стану дедушкой. Остальных детей не видел сто лет. Как там Наташка с Сережкой, какими стали! Наташке уже шестнадцать, Сережке скоро пятнадцать. Но я дал слово никогда не появляться на пороге их дома, потому что бывшая супруга вновь вышла замуж. Дай им Бог здоровья и удачи. Аленка далеко, с бабушкой в Ставропольском крае. Тоже одиннадцатый год…

Стряхнув грустные мысли, я отошел от ребят, и поплелся на свое, пока не занятое место. Рассуждения Папена и Аркаши о том, что работы непочатый край, немного взбодрили. И, правда, не успел прицепить табличку к отвороту пальто, как подкатил первый клиент. Это был высокий подполковник в помятой шинели, в голубых петличках серебряные крылышки. Летчик. Скорее всего, воевал в Афганистане. Слишком молод для большого чина.

— Старые бабки берешь? — нависая надо мной гранитной глыбой, спросил он.

— Беру.

— Почем?

— Один к восьми.

— А мне сказали, что можно сдать к девяти.

— Я такого не слышал. Мы берем к восьми, — развел я руками.

В голове пронеслось, что кто–то из ваучеристрв начал повышать ставки. — Сколько у тебя?

— Полтора миллиона. В отпуске прочухался, а теперь бегаю. У родственников штампы в паспортах стоят. Даже у тещи, не говоря уже о жене. Друзья, сослуживцы тоже отметились. Короче, осечка. Ну, так как мы договоримся?

— А у солдат? — забыл я о своей службе в армии.

— У солдат паспортов не бывает. Денег таких тоже.

— Прошу прощения, запамятовал. Если хотите по коэффициенту ноль восемь, я помогу вам скинуться. Сто тысяч куплю сразу, остальное возьмут ребята.

— Согласен, все равно деваться некуда. Где будем рассчитываться?

— В магазине, — кивнул я на раскрытые двери.

Выкупив сто тысяч рублей, я поспешил к Аркаше.

— Возьмешь лимон четыреста? По ноль девять.

— Если бы лимона три, хотя бы, то возьму, — замялся тот. — А лимон четыреста по ноль восемьдесят пять. Потолок.

— Лады. Если Папен не согласится, я подгоню клиента к тебе.

— Он и по ноль девяносто пять перехватит. Что ты, Папена не знаешь? Ты его не приучай.

— Но я не хочу упускать клиента.

— Где он? Давай сам договорюсь.

Вот хитрый еврей, прямо чувствует, что здесь что–то не так. Нюх как у хорошей собаки. Отмахнувшись, я рванул к Папену.

— По ноль девять, лимон четыреста. Берешь?

— Беру.

— Отстегивай бабки.

Пока тот перебирал купюры, я мысленно подсчитывал навар, одновременно думая о том, что Аркаша оказался прав. Вот кто поднимает ставки, загребая все подряд. Конкуренция здесь бессмысленна. Раздавит. Единственный выход, сыграть, как сейчас, на перекидах. Иначе дело труба.

Подполковник терпеливо дожидался там, где его оставили. Мало того, он успел разложить стольники на три кучки, для удобства подсчета. Операция купля — продажа заняла максимум несколько минут. Мы, как старые знакомые, пожали друг другу руки, и офицер вышел за двери. В руках у меня остались сто сорок тысяч от Папена, да моих девяносто. Итого двести тридцать тысяч. Можно, как договорились, сдать Папену все полтора лимона по ноль девять, чтобы самому не отираться по сберкассам. Наличка составит почти на двести шестьдесят штук старыми. Живем. После пьянки мне всегда везло. Судьба как бы оставляла надежду на будущее, мол, не все еще потеряно. Одумайся.

Прикинув, что время дороже, я слил Папену все бабки по ноль девять и, получив расчет, снова занял свое место. Руки дрожали от нетерпения, в голове вырисовывались картины быстрого обогащения, одна ярче другой. Пощекотав нервы нереальными пока пачками купюр, я решительно стер заманчивые видения, памятуя слова цыгана про маховик кузнечного молота. Рассудил примерно так: брать ваучеры не выгодно — мало денег, мал и навар. Баксы тоже по той же причине. Монеты, золото, — в крайнем случае, если сделка будет того стоить, и рядом окажутся перекупщики. Значит, надо акцентироваться только на старую валюту. А чтобы работа завертелась — не торчать на одном месте, а самому лезть на глаза миллионерам. То есть, дефилировать взад–вперед от главного входа в рынок до Аркаши и обратно. Данко уехал в Краснодарский край, и вернется, судя по всему, не скоро. Табличку срочно переписать крупными буквами, оставив лишь старые деньги, монеты, золото. И все, никаких купонов, икон, долларов и прочего.

Я так и сделал. Расчеты оправдали себя буквально через час. Направлявшийся к Аркаше клиент заметил сотворенный из боковины коробки от «Сникерса» плакат на моей груди и резко изменил маршрут. Аркаша лишь молча подергал отвисшей челюстью. У мужика оказалось пять миллионов, которые после долгих торгов он согласился отдать по коэффициенту ноль восемьдесят пять. Предупредив, как в случае с подполковником, чтобы он не выходил из магазина, я снова помчался к Папену. Но у того денег хватило лишь на три лимона. И двести шестьдесят тысяч, выкупленных мною. Больше полутора миллионов пришлось перекинуть Аркаше, хотя можно было бы смотаться к ваучеристам в центре базара. Но слишком нетерпеливым оказался мужик.

— Ты что это моих клиентов отбиваешь? — набросился на меня Аркаша, когда мы остались одни. — Ты смотри, а то я тоже начну.

— Можно подумать, что ты этого не делал, — отпарировал я. — Помнишь «Павла Буре»?

— У тебя денег не было. И сейчас нету.

— Это мои проблемы.

— Понятно, на перекидках играешь. Я, вот, возьму и скажу Папену, чтобы он дергал отсюда.

— Он без твоего напоминания ушел сливаться. Бабок нет. Но ты забыл, что на базаре папенов полно. Я могу сгонять и туда.

Мы расстались недовольные друг другом. Я злился на Аркашу за то, что он не дает мне заработать. Того, в свою очередь, просто жаба душила. Нутром чувствуя, что с маленькой сумкой я умудрился раскрутиться, сорвав приличный куш с двух солидных клиентов, он просто выходил из себя. Но таковы все ваучеристы. Там, где вертятся легкие деньги, не ищи поддержки, не проси пощады. Клич «один за всех и все за одного» предназначен или для совсем бедных, или для очень богатых людей. Человек без денег вряд ли интересен человеку с деньгами, потому что запросы, желания, мысли у каждого абсолютно разные. Индивидуальные. Вот если бы я стремился к обогащению, а что–то не получалось, тогда, пожалуйста. И совет, и даже материальная помощь. Но алкашу ради чего помогать, ради его горла? Один хрен заработанное пустит по ветру. И спасибо не скажет.

Дней десять мы не здоровались. И все–таки наступил момент, когда финансы немного подравнялись. Несколько крупных перекидок принесли солидные доходы. К тому времени приехал Данко, добровольно принявший на себя роль катализатора в наших разборках. И мы как–то незаметно помирились. Аркаша совершенно бросил заниматься книгами, полностью перейдя на старые деньги, ваучеры, золото и доллары. Маленькую табличку он тоже заменил чуть ли не на плакат. Как говорится, хоть и дурной пример, но заразительный. Еврей, да чтобы упустил новшество, к тому же приносящее весомый доход. Папен все чаще отирался возле не застолбленных никем дверей рыбного магазина. Поначалу раздражавшие набеги вскоре стали привычными, к тому же он без мыла мог влезть в любую задницу — язык у него был подвешен от и до. Вскоре к нему присоединилась жена. И мы махнули рукой. Все–таки свои ваучеристы, не со стороны. Они не наглели, если подкатывал клиент с полным багажником денег, обязательно звали нас. Заработка хватало всем. Навар не уплывал вглубь рынка к аховым ваучеристам, а вроде как облюбовал наш скромный угол. Раньше мы злились на хапающих все подряд, покупающих дороже, рыночных акул. Теперь же, за счет того, что нас стало больше, многое из приносимого оседало у нас. Клиент к одному подскочит, к другому, к третьему, глядишь, и продаст, не дойдя до главного входа, подумав, что цена везде одинакова. Это обстоятельство не осталось незамеченным ребятами с центрального прохода. Они все чаще стали подваливать к нам, как бы для разговора о том, о сем, сами зорко наблюдая за сделками. Чуть в стороне завертелся «маяк», неприметный парнишка, больше похожий не на ваучериста, а на продавца сигарет. Он и крутился между табачниками, помогая отбрасывать опорожненные коробки, распечатывать новые. То, что это подсадная утка от ребят с рынка, мы надыбали сразу. Поняли и то, что назревал скандал. Раньше, когда у нас случались солидные сделки, мы никого не интересовали. Даже подшучивали, снисходительно похлопывали по плечу. Теперь же выходило, что мы перешли дорогу. Вернее, не перешли, а вроде бы как перекрыли шлагбаум, хотя по–прежнему давали и за ваучеры, и за старые деньги не превышая строго установленного базарного тарифа.

И скандал разразился. Первыми к нам примчалась группа Бороды, высокого широкоплечего парня в японском разноцветном пуховике, в кожаных полусапогах на толстой подошве. Группа контролировала участок от главного входа в базар до центрального его прохода. Борода грозно навис над Данко:

— По какому коэффициенту ты берешь старые бабки?

— Максимум по ноль девять, — спокойно ответил тот.

— А почему клиенты стали оседать у вас?

— Это их дело. Наверное, мы им больше нравимся.

— Нравитесь! — взорвался Борода. — А может, вы ставки повысили? Только что от меня отвалил один с десятком лимонов, хотя я назвал коэффициент ноль девять. В наглую засмеялся, на входе, говорит, дают больше. Как это понимать?

— Как положено, — начал выходить из себя Данко. — Это обычный прием, мол, там–то будет дороже. Если, мол, повысишь ставку, перекину тебе. Или ты первый день на рынке, что не знаешь таких уловок?

— Знаю. Но это не единственный случай, когда клиент отваливает, — Борода немного остыл. — И не только по старым бабкам, по ваучерам тоже.

Мы уже давно собрались вокруг Данко, готовые в случае чего дать отпор Бороде и его корешам. Нам просто необходимо было держаться вместе. Если кто–то смалодушничает, схитрит, отойдет в сторону, его никто никогда не защитит. Всеми силами нужно отстоять свое место под солнцем, свой участок работы. Иначе его тут же займет более сильная, более наглая и сплоченная группировка ваучеристов. А тогда болтайся по базару сколько угодно. Никто не подпустит и на пушечный выстрел.

— Во–первых, если этот «мешок» не слил старые бабки тебе, то он не отдал их и нам, — тоже немного успокоившись, начал объяснять Данко. — Значит, на центральном проходе кидают больше. Это раз. Во–вторых, обмен денег продлили, паника улеглась. Люди надыбали, что если не сдадут на базаре подороже, то могут договориться в любой сберкассе с любой кассиршей. Хоть коэффициент будет пониже, зато без всяких проблем. Это два. А в-третьих, буквально все берут старые деньги, у кого на груди висит табличка. Так куда спешить! А по ваучерам — посмотри, сколько разных фондов зазывают в открытые двери. Короче, рыба ищет где глубже, а человек, где лучше. Так–то, брат.

Посопев, Борода окинул нас хмурым взглядом и, как медведь, тяжелой походкой зашатался на свое место. За ним тронулась его молчаливая, такая же косолапая, гвардия. Но мы заметили, что один из них все–таки занял свой пост на самом углу высокой арки, обрамляющей вход в рынок, на что Данко лишь усмехнулся. Покрутив черной головой в добротной шапке, он снял табличку с груди, и направился, к обложенным со всех сторон коробками с сигаретами табачникам. Через некоторое время мы услышали его сипловато–напряженный голос, выговаривающий стоящему перед ним на полусогнутых парнишке — «маяку».

— Чтобы я тебя здесь не видел, ты понял? Пес плешивый. Хватит одного, на углу. Замечу еще раз, что ты здесь крутишься, ноги из задницы повыдергиваю. Пошел отсюда, козел.

— А я что… я ничего, — забормотал тот, испуганно моргая глазами. — Я, вот, ребятам помогаю коробки переставлять, сигареты раскладывать.

— Я тебя самого сейчас на части разложу, на этих самых коробках. Бегом, сказал.

Парнишка шмыгнул носом, поддернул штаны и растворился в толпе. Данко поговорил еще о чем–то с ребятами, продавцами сигарет, которые понимающе кивали ему. Затем вернулся к углу ларька, нацепил табличку, принял свою обычную выжидательную, внешне абсолютно безразличную, стойку.

Обмен денег закончился. И хотя полтинники и сотенные продолжали волочь со всех концов бывшего Советского Союза, сдать старые купюры было уже невозможно. Сберкассы как одна закрыли приемные окна, не оставив никакой лазейки. Разве что по специальному разрешению представителя администрации района, города или области. Но это разрешение давало возможность обменять все те же сто тысяч рублей. Не набегаешься по инстанциям, чтобы достать бумажку, по которой светило заработать пятьдесят тысяч, потому что клиенты соглашались скинуть старые бабки по коэффициенту ноль пять. То есть, пополам. Однажды с Украины пригнали машину, груженную мешками, запечатанными государственными печатями. Белых банковских чувалов было так много, что даже видавшие виды асы базара разинули рты. Мешки оказались забитыми под завязку пачками рублей, трояков, пятерок и десяток. Но все купюры порченные — или надорванные, или измазанные красками. Выяснилось, что бывшую твердой валюту, непригодную к дальнейшему употреблению, просто списали. Ее приготовили для сжигания, да, видимо, оставили без присмотра. Забыли, что голь на выдумки хитра. Нашлись дельные люди, которые решили прокрутить несметное по старым меркам богатство по новой. Из самостийной Украины примчались в правопреемницу великой державы — Россию. И — пролетели. Если бы на десяток дней пораньше, то еще что–то получилось бы: распихать пачки по многочисленным сберкассам, договориться, в конце концов, со знакомыми кассирами в центральном банке. Благо, у некоторых ваучеристов там работали родственники. Теперь же хохлам — предпринимателям дали единственный совет — гнать дальше, в благословенную Армению или в Туркменистан. По рассказам, русские деньги там еще имели полное право хождения из–за отсутствия национальной валюты. Мы тогда не знали, что запрещенные на территории России старые бабки еще долго будут иметь вес на ее окраинах. Ребята уехали ни с чем, хотя соглашались продать все мешки за миллион новыми. Чуть позднее многие пожалели, что не перекупили всю эту груду и не свалили в каком–либо дворе до лучших времен. Примерно через месяц вновь появились скупщики старых денег. Правда, предлагали они коэффициент ноль шесть. А если сумма большая, то по ноль восемь. Но поезд ушел, редко у кого завалялось десяток — другой тысяч.

Солнце пригревало все сильнее. Голову пекло, а ноги по–прежнему мерзли. Мартовская канитель. У главного входа в рынок вновь появились сборные столики наперсточников. Обычно ребята никогда не работали в одиночку, обязательно в сторонке отирались два–три амбала. Хорошо одетые, прилизанные, в фирменных туфлях. Вокруг сновали на подхвате пацаны четырнадцати–шестнадцати лет. Девушка старательно зазывала прохожих. И начиналась игра. Иногда она была стоящей: яркой, азартной, денежной. Шарик мотался по доске неуловимым чертиком. Он то застывал на месте, и тогда казалось, что подними наперсток, а шарик там, сидит, съежился. То молнией перелетал с одного места на другое, от одного колпачка к следующему. Ставки росли, голоса переходили на повышенные тона. И вот он, кульминационный всплеск, обязательно заканчивавшийся или скандалом, или грандиозной дракой, но редко полюбовно. Такая игра, таков накал страстей.

К Папену и его жене прибавились две дочери, а немного погодя свояченица. Образовался семейный подряд. Одна из дочерей привела с собой еще и мужа. Мы косились в их сторону, но молчали, потому что сами отдали участок от рыбного магазина до угла базара. Как говорится, после драки кулаками не машут. Данко, правда, бросил однажды в сердцах:

— Честное слово, ребята, я приведу сюда табор.

И сдержал свое слово. Где–то через полмесяца от дверей все того же рыбного магазина до самого входа на блошиный рынок, который находился посередке нашего участка, как флаг-солдатики во время парада, выстроились родственники Данко, дальние и ближние, с табличками на груди. Папена со всем семейством зажали между газетным киоском и палаткой по продаже аудиокассет. Но семейный подряд и не думал унывать. К тому времени они принимали своих, прирученных клиентов и на ваучеры, и на доллары, и на все прочее. Так что подряд практически ничего не потерял. Лишь потеснился немного, делая из осиного гнезда частые вылеты вдоль нашего участка. То один, то другой член семейства подкатывал к нам якобы за советом или предложением. На самом деле хитрые бестии просто приручали к постоянному своему присутствию. Не успевал кто–либо отлучиться на час- два или вообще не выйти на работу, как один из них уже банковал на его месте. Улыбки у неродных дочерей Папена и у свояченицы ослепительно белозубые, радостно–милые, голоса приятные. Любой клиент не находил силы перед ними устоять. А мы с хмурыми, вечно озабоченными лицами, наоборот отпугивали иногда весьма выгодных продавцов золота, долларов и прочего. Злились, ругались, гнали от себя крепкозубых девочек, их мамашу, самого Папена. Но семейство оказалось на редкость навязчиво сплоченным. Члены его с удивительным упорством продолжали обрабатывать нас улыбками, мягкими голосами. Даже цыгане растерянно разводили руками. Орешек оказался не по зубам. А здесь еще Армян, моложавый старик под шестьдесят лет, прискакал с центра рынка и тоже принялся подстраиваться к застолбленному участку. Сначала на груди у него висела табличка с надписью: «Покупаю скрипку, старые часы, изделия старины». Нам старье было ни к чему, поэтому не видели в нем конкурента. Я даже заступился за него, когда ребята погнали назад, на базар. Защитил, мать бы его, на свою голову. Скрипка, как мы его окрестили, в скорости прибавил к надписям на табличке еще одну, маленькую. Мол, покупаю купоны. На хохло–баксы тоже мало кто обращал внимания. А Скрипка, не хуже семейного порядка, продолжал крутиться между нами юлой. Рассказывал смешные истории, доказывал, что он, как и Данко, родился и вырос на базаре. Мы посмеивались над сутулым, вечно недобритым, в разбитых ботинках, в заношенной одежде, которую впору запихнуть в мусорный бак, полубомжем. И вдруг начали замечать, что стоило кому–нибудь из нас отвернуться, Скрипка уже покупает ваучеры, золото или монеты. А если ребята засекали непозволительные действия, он тут же протягивал вещь, мол, пожалуйста, покупайте. Я только посмотрел.

— Вот старый пердун, все–таки внедрился, — заметил однажды Аркаша, досадливо сплевывая в сторону. — Бедному еврею посрать уже негде.

— Интернационал, — поддакнул я. — Цыгане, армяне, евреи, латыши, кацапы…

— А кто латыш? — насторожился Аркаша. Про хохлов почему–то не спросил.

— Жена Папена. Предки ее из Латвии. А хохол вон он, бегает к нам с базара. Скоро тоже внедрится, как Штирлиц в логово «Абвера».

— Ну, уж этого допускать никак нельзя.

— Куда ты денешься, дорогой. Все свои, никого на хрен послать нельзя.

— Беспредел, — завелся Аркаша, багровея. — Они скоро и нас отсюда попрут.

— Беспредел не беспредел, а работаем мы с тобой уже рядом, на маленьком пятачке. Это факт. А как стояли до недавнего времени? Друг друга едва в бинокль разглядывали. Вот тебе и весь беспредел.

— Пора чистку устраивать. Схожу–ка я к давнему корешку, в школе вместе учились. Сейчас в уголовке заправляет. Намекну о беспорядках, пусть погоняет.

— У Папена двоюродный брат в подполковниках ходит. Так что, там бесполезно. Сами можем нарваться на неприятности.

— Я не про Папена.

— Про кого еще, про Скрипку? Кому он нужен, старику под шестьдесят, имеет справку на скупку старинных монет и прочего. За цыганей сказать? Данко свой парень, а его табор к нам не лезет. Больше закладывать некого. И стоит ли, все равно весь базар скоро будет здесь, потому что ребята надыбали — люди охотнее продают на входе, нежели в центре рынка. Клиентам кажется, что здесь безопаснее, все на виду. В базаре же тьма народу. Кинули и смайнали, ищи потом иголку в стоге сена. А здесь бежать некуда, стоим, как на ладони. Вот и оставляют они свое богатство у нас, чтобы потом с деньгами идти за покупками. Пацаны это прекрасно понимают. Короче, ловить нам, брат, скоро будет нечего.

— Но это же беспредел. Надо немедленно устанавливать жесткий контроль, — не мог успокоиться Аркаша, напуганный моим неутешительным прогнозом. — В общем, так, сегодня после работы собираемся вместе и устраиваем маленькое совещание.

— Тьфу… Говорю тебе, что поздно. Во–первых, цыган уже провел акцию возмездия, полтабора выставил. Во–вторых, Лана, старшая дочка жены Папена, мотнет круглой попой, менты головы теряют. А потом она только пальчиком будет показывать, кого убрать, а кого оставить. Угол на главном входе в базар уже забит. Сам видишь, на нем крепко обосновался Длинный из группы Бороды. К нему, в свою очередь, все чаще подклеивается его корешок Очкарик. Если одного Скрипку прогнать, это называется найти крайнего, тогда как дело не сдвинется с места.

— Хорошо, что ты предлагаешь?

— Держать свои законные места, на которых стоим. Остальную территорию пусть дербанят сколько угодно, все равно не удержим. Тем более, ваучер прокрутится лишь до конца года, потом разгонят всех.

Аркаша сделал губы куриной гузкой, поскользил отрешенным взглядом поверх текущей толпы. Вздохнув как бегемот, поправил табличку на груди:

— Да, ты прав, прошли те времена, когда мы втроем держали весь участок, могли послать подальше кого угодно. И скажи ты, молодежь приходит с такими бабками, которые мне за всю жизнь не снились. Наглые, цепкие, — он повернулся ко мне. — Попомнишь мое слово, приватизацию продлят еще минимум на полгода, или вообще на год.

— Ты опять за свое? — устало спросил я.

— За что за свое?

— За то, что нужно провести чистку, только дурак не в состоянии разгадать твой намек.

— Да, я за чистку. Сегодня же вечером проведем совещание с Данко, с Папеном, раз уж он внедрился.

— Данко давно отвалил от нас. Он не поддержит идею, потому что тогда придется убирать цыган, а это уже невозможно. Папен хоть и ругается со своей, как кошка с собакой, но после развода с первой бабой живет в ее квартире. Вопросы есть?

Аркаша зябко пошевелил плечами, потер ладонью левую сторону груди. Сразу после чернобыльской аварии, его призвали в армию якобы на переподготовку. Но направили в Припять. Оттуда приехал разбитый, часто хватался за сердце. Знал я его давно, еще по обмену книгами на книжном рынке. Тогда он был упитанным, уверенным в себе дядей. Впрочем, и сейчас почти такой.

— Вопросов нет, — вяло отозвался он.

— У тебя сколько ваучеров?

— Штук двадцать.

— Погнали, сдадим? «Донкомбанк» принимает по восемь пятьсот. Один хрен работы нету, сливщики тоже куда–то пропали.

— Погнали. Пускай здесь старый хрыч Скрипка похозяйничает.

В предбаннике филиала «Донкомбанка» на Станиславского, рядом с магазином «Ковры», народу было не пробиться. За разговором мы не заметили, что ваучеристы почти со всего базара давно примчались сюда. Филиал оказался единственным в городе местом, принимавшем ваучеры по столь высокой цене. Я как–то пропустил мимо ушей переданную Виталиком информацию об этом. Здесь же оказались и Папен, и Данко, и Успевший хапнуть за нашей спиной десяток чеков Скрипка. Данко стоял к кассе ближе. Я окликнул, показал пачку ваучеров.

— Быстрее давай. Но деньги мелкие.

Выхватив у Аркаши чеки, я присоединил к своим и, через головы, отдал цыгану. Ребята промолчали, потому что знали, мы работаем в одной группе. Они делали точно так же, если в очереди стоял человек из их клана, Пробившись ближе к барьеру, я стал наблюдать, как две мымры тщательно просматривают ваучеры, отбирая только с четкой печатью, не мятые, без единой помарочки. Мысленно пожелал, чтобы из моей пачки не выбраковали ни единого. Несколько чеков купил с дагестанскими печатями, два с калмыцкими, а один вообще откуда–то, то ли из Башкирии, то ли из Мордовии. Печать такая огромная, что полностью закрывала всю заднюю часть ваучера. Ростовские нашлепки аккуратные, круглые и четкие, как яичко. Особенно Советского района. По кругу маленькая надпись, обозначающая, кем выдан чек, внутри маленький значок и номер сберкассы под ним. На дагестанских и других печатях надписи многоэтажные, вдобавок, как правило, расплывчатые.

— Писатель, я предупреждаю, деньги мелкие, — вновь обернулся ко мне Данко.

Я махнул рукой, мол, по такой цене хоть рублями. Тем более, впереди суббота с воскресеньем, вряд ли какая организация займется приемом чеков. А дальше неизвестно, что будет. Мы постоянно жили как на вулкане. То ваучер поднимется, то вдруг упадет до такой низкой отметки, что после сдачи, естественно, из–за паники, недоставало половины своих денег. О, паника творила чудеса. Иной раз, купив, чеки по шесть тысяч, например, и услышав сводку, что цена опустилась вдвое, мы без оглядки неслись сдавать их почти задарма, чтобы на другой день покупать уже по семь тысяч. Для раскрутки постоянно нужны деньги, а их как всегда не хватало. Да и приватизация шла скачками, того и гляди закончится из–за очередной борьбы за власть. Снова приходилось накручивать, ловить, выжидать очередного резкого подъема, чтобы за счет его вернуть хотя бы свои кровные. Постоянное напряжение, непривычное для разболтанного, сонного человека, родившегося и выросшего в строящем коммунизм обществе, крепко било по нервам. Ребята срывались, облаивали клиентов матом, ударялись в пьянку. Иной раз совершали глупейшие ошибки, за которые на Западе пришлось бы расплачиваться по полному счету. Да, мы были первыми.

— Давай мешок. Скорее, — наконец крикнул Данко, складывая на прилавке одну на другую пачки купюр. Я заглянул в свою небольшую сумку, забыв, что сроду не носил мешков. Обернулся к пританцовывающему возле стены Аркаше:

— Мешок давай. Пошустрее.

Тот сунул руку в свой полубаул, извлек действительно настоящий холщовый мешок и передал Данко. Я вылез на свободное пространство, раздумывая, почему понадобился именно мещок. Можно было бы обойтись и нашими удобными сумками. Но когда, красный как рак, Данко наконец–то выдрался из толпы, прикусил язык. Аркашин мешок был до краев наполнен пачками денег, достоинством от сотни до пятисот рублей. Этого я предугадать не мог. Растеряно заглянув на наплечный ридикюльчик, сглотнул слюну.

— Доволокешь, — поняв мое состояние, ободряюще усмехнулся Данко. — Своя ноша не тяжелая.

— Да, но двести тысяч сотенными!..

— Почему двести, три ваучера тебе вернули. Калмыцкие и этот… со шлямбуром на весь чек. Интересно, где ты умудрился его откопать? Сроду таких не видел.

— Косоглазый какой–то приправил.

— За сколько?

— Не помню. Кажется, за пять тонн.

— Я бы за него двухкопеечной монеты не дал. Это же музейная редкость. Если Чубайс увидит, премией наградит, машину иностранную прямо к подъезду подгонит.

— А говоришь, двушки не дал бы.

— Так до Чубайса еще добраться надо, охламон. Держи на память, и эти два. Дома в рамочку повесишь.

С нашей помощью Данко оттащил мешок в угол, принялся делить бабки. По честному раскидав между нами сотенные, он принялся за двухсотенные, затем за пятисотенные. В общей сложности у меня получилось пятнадцать пачек. Хитро посмеиваясь, Аркаша побросал свою долю в мешок и намылился было сдергивать.

— Дай хоть свою сумку, в мою влезло всего десять пачек, — взмолился я.

— Мне еще продукты надо покупать, — отпарировал Аркашка. — А ты бери пример с цыгана. За пазухой уместится моя, твоя и его доля.

Действительно, цыган распахнул полушубок, расстегнул рубаху и теперь запихивал под нее последние пачки. Без того плотный, коренастый, он стал походить на деревенский самовар. Даже отдувался по самоварному, словно до краев наполненный кипятком. Поразмышляв, я последовал его примеру. Все равно деваться некуда. Данко заспешил на базар, к своей бригаде. Естественно, вместе они вмиг размотают мелочевку. Аркаша сквозанул по знакомым продавщицам, которые за размен брали два процента от всей суммы. Пачки надо было пересчитывать, потому что на бумажных лентах, опоясывающих их, виднелись буквы: «Без гарантии». Я подался за ним, но потом решил, что за два–три дня весь мелкий банк рассосется все равно, и что спешить не стоит. Одному клиенту пару–тройку пачек приправить, другому, глядишь, в кармане снова штуки, пятерки и червонцы. Нужно лишь дома переложить в хозяйственную сумку, чтобы удобнее таскать. Сейчас же, пока еще не вечер, пристроиться за широкой спиной Данко и постараться избавиться хотя бы от части мелочевки.

Я так и сделал. Занял законное место, принял выжидательную стойку. Семейный подряд, цыгане, мотались по периметру участка с набитыми доверху сумками денег за плечами, в надежде подловить покладистого клиента. Наградил нас «Донкомбанк» по полной армейской выкладке. Мне повезло больше коллег, как говорится, с первого захода. Подкатили две толстенькие тетки, предложили два ваучера. Я без оглядки хапнул их по восемь тысяч за чек, предупредив, что беру по такой цене лишь потому, что рассчитаюсь сотенными. Кажется, они даже обрадовались, получив сразу почти две пачки. После расчета с бабами немного полегчало, плотные прямоугольники не так давили на грудь. Затем подвалил бесцветный мужичок, предложил чек. А когда я рассчитался с ним все теми же сотенными, вытащил из кармана орден Красной Звезды, медали «За отвагу» и «Партизану Великой Отечественной войны». Две первых награды были обычными, их приносили очень часто. Но «Партизан» считался редкостью. Уже тогда эта медаль ценилась дороже ордена Красного Знамени. За нее смело просили шесть тысяч.

— Сколько ты просишь за все? — глянул я на мужика.

— Не знаю.

— Пять штук нормально?

— Пойдет.

Быстренько отпустив клиента, я спрятал награды за полу пальто. За них начали гонять. Не здорово, пока лишь предупреждали. Не успел рассчитаться, как окружила толпа женщин и мужчин. Каждый старался сунуть ваучеры поближе к моему носу. Я насторожился, с беспокойством огляделся вокруг. Все было как обычно. Скрипка промышлял чуть в стороне, цыгане и семейный подряд зазывали каждого проходящего мимо. То, что люди потащили чеки ко мне, можно было объяснить тем, что я давал за них дороже всех, лишь бы поскорее избавиться от мелочевки. Базарное сарафанное радио сработало не хуже пусковой ракетной установки, моментально. Но все равно где–то внутри продолжала расти тревога. Выкупив чеков десять, я бросил остальным клиентам, что денег больше нет, и отвалил в сторону. В сумке торчало около двух пачек пятисотенными. Мелочевка ушла буквально за несколько часов.

— По сколько ты брал чеки? — подскочил ко мне Скрипка.

— По восемь штук. А что такое? — насторожился я.

— Ничего. Ты не слышал результатов последних торгов?

Резко вздернув руку, я взглянул на часы. Было пятнадцать минут пятого. Результаты объявляли в двенадцать часов и в три. В «Донкомбанке» мы сдали ваучеры часов в одиннадцать. То есть, все это время я работал вслепую. Больше объявы не будет. Результаты вчерашних торгов обычно известны лишь на следующий день.

— В чем дело? Не тяни резину, — подступил я к Скрипке.

— Ваучер грохнулся до трех с половиной штук. Вот так–то. А ты продолжай хапать по восемь, если бабок мешок.

— Почему грохнулся? — остолбенел я.

— Не знаю, говорят, что это связано с предстоящим апрельским пленумом. Неизвестно, в какую сторону повернут. Под эту марку РТСБ и подкрутила гайки.

— А что же вы меня не предупредили?

— А что, у тебя своей головы нет на плечах? — хитро усмехнулся Скрипка.

Подошли Папен и брат Данко.

— Нахапался? — радостно спросил Папен.

Перекинув сумку через плечо, я бросился в «Донкомбанк». Двери были закрыты. На стекле белела приклеенная табличка. «Прием ваучеров только до 12 часов дня».

Апрельский пленум прошел, наобещав, как всегда народу горы и заверив в сотый, тысячный раз, что главные трудности позади. Но цены продолжали расти как грибы после теплого грибного дождичка. На каждом людном углу, в любом, будь то продовольственный, галантерейный или коммерческий, магазине, при входе торчали сгорбленные старики со старухами, протягивая руки для подаяния. Умеющая играть на музыкальных инструментах, молодежь, сколачивалась в небольшие группы, оглушая публику разбитными шлягерами. В подземных переходах стерильные юноши и девочки пиликали на скрипочках. На центральном проходе рынка возле овощных рядов, две толстых громкоголосых бабы под гармошку на два голоса исполняли песни пятидесятых — шестидесятых годов, типа: «Вот кто–то с горочки спустился…» или «Ой, рябина кудрявая…». Возле нас тоже пристроилась парочка слепых. Наверное, муж и жена. Обоим примерно за сорок лет. Женщина, когда–то черная, теперь с обильной проседью в густых волосах, играла на баяне, а мужчина пел. Концерт проходил на уровне фабричной художественной самодеятельности. Голос у певца часто срывался, аккомпаниатор нередко брала неправильные аккорды. Слепым взором они то уставлялись в одну точку, то, подняв головы, посверкивали белками. Их не обделяли вниманием, сотенные, пятисотенные, иной раз и тысячные купюры периодически падали в черный мешок в руках у мужчины. Изредка к певцам прилипали алкаши, плакали, сморкались, пытались подтянуть жалостливую мелодию нетвердыми голосами. Но табачники, тряпичники, сумочники, все, кто торговал вокруг, зорко следили за слепцами, гнали норовящих перехватить деньги или вытащить их из сумки, алкашей прочь. Отыграв часа три подряд, женщина запихивала баян в заплечный рюкзак, мужчина засовывал мешок с деньгами в сумку и парочка, взяв друг друга под руки, постукивая палками по асфальту, удалялась. Когда они выступали, продавцы аудиокассет уменьшали звук мощной аппаратуры. Все–таки что–то оставалось в душах измученных людей.

Прошли первомайские праздники, которые я провел в очередном запое. Я снова крутился на девяноста тысячах рублей. Сдавать по три с половиной купленные по восемь тысяч ваучеры, означало потерять почти шестьдесят штук, потому что всех их было тринадцать. Хотя многие ребята слились в ущерб себе, чтобы иметь деньги на раскрутку. Кажется, они выгадали, за это время успев наверстать потерянное, даже перекрыть его. Но я упрямо ждал своего часа. И он наступил. После праздников цена на чеки резко пошла вверх. Сначала на российской товарно–сырьевой бирже объявили потолок в шесть тысяч. На другой день ваучер взял высоту в восемь тысяч рублей. А через несколько дней он перешагнул десятитысячный рубеж. В очередной раз я признался самому себе, что прогадал. Если бы сдал чеки месяц назад, то успел бы несколько раз прокрутить деньги, а потом, набрав ваучеров по три штуки, причем на двести тысяч рублей выходило шестьдесят шесть штук, слить их по червонцу. Минимум полмиллиона коту под хвост. Не получается из меня коммерсанта, не желает судьба, чтобы я стал богатым. То пропьешься, то пролетишь, то упустишь выгодный момент. Проклятое одиночество, ни поддержки, ни дельного совета. Женщину бы стоящую, все было бы: и машина, и нормальная квартира, и черная икра на завтрак. Что же, на все воля Божья.

В один из теплых майских дней Людмила объявила, что забеременела. Я не знал, как отнестись к такому сообщению, — радоваться мне или нет. Очень хотелось ребенка. Но вставал вопрос, чем кормить, как обувать — одевать, когда многие уже сошли с дистанции в марафонской гонке за быстроногими, как олени, ценами. Мало того, Людмиле придется бросить работу. Значит, они и ее тринадцатилетний сын усядутся на шею. Да и как жить с женщиной, полной противоположностью тебе. У нее крохотная комнатка в коммунальной квартире, у меня однокомнатная, шестнадцать с половиной метров. Первый этаж. Размен на двухкомнатную отпадает, — вряд ли кто согласится. Уместиться всей семьей, что у нее, что у меня невозможно. Это ад, который я прошел, живя с женой и двумя детьми в комнате гостиничного типа на восемь квадратных метров. Окунаться обратно в отобравшую полжизни жуткую атмосферу я бы ни за что не согласился. Я долго терзался мыслями в поисках выхода из положения. Однажды, пьяный, выгнал ее на улицу посреди ночи. Думал, что она поймет сложности во взаимоотношениях, в бытовом плане тоже, и сделает аборт. Недели через две она пришла ко мне на базар и сказала, что аборт делать уже поздно. Так определили врачи. Я сдался, уповая на судьбу. Будь, что будет, тем более вид у Людмилы был растерянный, беззащитный. Отстегнув небольшую сумму на витамины, и попросив, чтобы ее сын на завтра пришел ко мне, с удвоенной энергией принялся вылавливать взглядом из толпы потенциальных клиентов. Раньше плыл, как гавно по Енисею. Единственной целью было поднакопить деньжат и оплатить выпуск новой книги. Теперь же появились обязанности. Для человека одинокого, оторванного от близких, это всегда приятно, если не сказать больше.

Антон пришел рано утром. Я дал ему денег на покупку жвачек, шоколадок и послал в коммерческий оптовый ларек. Когда он прибежал с коробками, поставил между спекулирующими тряпками женщинами. Торговля заладилась бойко. Впрочем, он давно хотел заняться бизнесом, желания наши совпали. Необходимо было приучить помогать матери, натаскивать, чтобы не сидел у нее на шее, а зарабатывал на себя сам. Где–то с полмесяца дела текли гладко. У него появились свои деньги, и он даже попытался отдать долг. Потом стали донимать менты, ребята из налоговой полиции. Как ни старался договориться с нами, ничего путного не получилось. А вскоре, когда в очередной раз парень помчался в туалет, оставив товар на соседей, все коробки со жвачками и прочим кто–то украл. Я снова отстегнул денег. Но работать ему так и не дали. И он перестал приходить ко мне, своему благодетелю, которому верил, обидевшись на все и вся. Снова связался с ребятами со двора, с утра до вечера болтаясь по свалкам, приучаясь курить вонючие сигареты. Опять вышла осечка, за которую мне было стыдно. Не помог, не поддержал.

Но жизнь не стояла на месте. Рынок продолжал вариться в собственном соку. До Антона ли, когда каждые полчаса происходят такие события, что впору начинать писать детективный роман. Где–то в конце мая между ваучеристами стала крутиться высокая стройная девушка лет двадцати. Заметив, какими смешками провожают ее ребята, я заинтересовался тоже. Любопытство — ключ к познанию окружающего мира. Как раз в этот момент она подошла и ко мне. Окинув фигуру оценивающим взглядом, бросила как бы мимоходом:

— Скучно.

— Что?

— Скучно, говорю, работы нет, — пояснила девушка.

— Без работы не то, — согласился я.

— Ты не желаешь? Я беру недорого.

— За что берешь?

— За простую постель подешевле, за миньет немного дороже.

Вот в чем дело. Теперь я понял и усмешки ребят, и их прозрачные намеки в отношении девушки во время разговоров между собой. В памяти всплыл образ моей «туземки». После Нового года она приходила еще несколько раз. Каждое посещение, как всегда начиналось со стриптиза. Она словно задавалась целью максимально возбудить меня перед тем, как лечь в кровать. Сбросив верхнюю одежду, кончиками пальцев приподнимала коротенькое платье, под которым оказывались прозрачные белые, розовые, голубые узенькие трусики. Поверх них всегда шикарный французский пояс, пристегнутый подтяжками к телесного цвета капроновым чулкам. Бросив призывно кокетливый взгляд, она опускала край платья, и только после этого прижималась к моей груди. От пышных волос всегда исходил какой–то один и тот же восточный запах. Он волновал, заставлял ловить упругие губы, жадно хвататься руками за круглую попку, вновь задирать собранный оборками кусок материи, чтобы, повернув девушку спиной к трельяжу, любоваться и длинными стройными ногами, и подтяжками, и трусиками, и всем, что находилось под ними. А затем резко развернуть, одним движением спустить кружевные треугольники почти до колен и всадить фаллос между полукружьями ягодиц. Из ее груди вырывался тихий сладострастный стон, она выпячивала попу навстречу члену, едва покачивая ею взад–вперед и одновременно из стороны в сторону. Это была прелюдия, сбивание первого наката волны страсти, дальше любовная игра продолжалась уже в постели. До изнеможения, до вялости во всем теле, до сухости во рту.

Мы расстались. Я не хотел больше встречаться с ней, чтобы окончательно не запутаться в раскинутых ею сетях. Здорово переживал разрыв, но сумел уберечь душу от новых ран. Позже, как мог, избегал даже случайных встреч с ней, хотя она их искала. В этот раз победителем вышел я.

— Спасибо, милая за предложение, но у меня есть жена.

— А при чем здесь жена? — девушка недоуменно выгнула светлую бровь, в то же время настороженно покосившись на плывшую мимо толпу.

— Понимаешь, с некоторых пор я начал ее уважать. Она забеременела.

— А-а, понятно, — разочарованно протянула она и, подмигнув, подарила ничего не значащую улыбку. — Тогда привет, желаю удачи.

— Тебе тоже.

Посмотрев вслед все–таки заинтересованным взглядом, я поправил на груди табличку, облегченно вздохнул. Пусть ребята балуются с этой красоткой, а мне теперь хватит и Людмилы. В сексе она пусть не так изощренна, но свои обязанности старается исполнять добросовестно. Хотя худа, кожа вялая, особенно на животе. А у девушки как у «туземки», попка круглая. Трусики, наверное, тоже узенькие, прозрачные…

Скинув ваучеры по приемлемой цене, я почувствовал себя немного раскованнее. Теперь можно было брать не выборочно, то есть только то, что приносило более–менее ощутимый доход, а расширить ассортимент купли–продажи. На кармане больше трехсот штук — успел поднакопить. Я перестал отсылать клиентов к другим ваучеристам, сам рассматривая предмет продажи, прикидывая, за сколько можно выторговать и за сколько скинуть. А что оставить и себе. Небольшую коллекцию старинных монет я уже собрал, в основном рядовые медные и серебреные деньги. Ребята хвалились петровскими, елизаветинскими, екатерининскими, павловскими рублями добротной сохранности, георгиевскими крестами, орденами Ленина, Октябрьской революции, даже орденами Александра Невского, Суворова, Нахимова. Ничего этого у меня пока не было. Если раньше орден Ленина можно было купить за шестьдесят тысяч, то теперь цена его возросла под двести штук. То есть, тот, кто придержал редкую награду или монету, в течение недолгого времени успел умножить свой капитал в несколько раз. Прямая выгода. Многие ваучеристы давно приезжали на базар на собственных автомобилях, я продолжал отирать бока вспотевшим пассажирам общественного транспорта. Растерянность от постоянного одиночества, влекущая за собой алкогольную зависимость, не давали развернуться в полную силу. Надо было собраться, сконцентрироваться. Я попытался зажать волю в кулак. Наступило первое число благословенного июня. Теперь мы уже искали не места под солнцем, а жались по стенам в тени магазинов и палаток. Я пришел на базар, как всегда в половине девятого утра. Раньше приходить просто бесполезно, потому что алкаши еще не проспались, хохлы не доехали, а горожане начинали активную деятельность с девяти часов. Из ребят на своем посту торчал только Аркаша. Это означало, что на родном производстве он отработал ночную смену.

— Вчера купил серебреный портсигар восемьдесят четвертой пробы, с царскими вензелями, — сообщил он мне. — Надо кому–нибудь приправить.

— Ну да, ты же у нас некурящий, — добродушно усмехнулся я, зная, что у Аркадия серебра дома чуть ли не килограммы. — Предложи Скрипке. На таких вещах он собаку съел.

— Этому вымогателю? Он даст самое большее пятую часть цены. А я заплатил за него триста тонн. Работа великолепная, старинная, с клеймом мастера.

— Покажи.

Портсигар действительно оказался редкой красоты, весил грамм сто пятьдесят. На верхней крышке над вензелями растопырил хищные лапы двуглавый орел с коронами над головами. На нижней дореволюционной вязью было выбито: «За храбрость и безупречную службу на благо Российской империи». Внутри портсигара стояла проба и клеймо мастера, обозначавшая, что вещь сделана в единственном экземпляре. На гладкой, светло — матовой поверхности ни одной вмятины или царапинки.

— Да, портсигар генеральский, — осмотрев изделие, согласился я. — Здесь нужен купец с понятием.

— И я про то же. Хотел припрятать, да мы потратились. Обновки на лето купили, на море собираемся.

— Я бы оставил. Вынес бы на продажу что–нибудь менее ценное, а портсигар отложил.

— Уже думал, но все вещи, вроде, при месте, — Аркаша сложил губы куриной гузкой. — Монеты если, или подстаканники. Они у меня в отличном состоянии. Отдавать за бесценок базарным хапугам…

— Подожди до воскресенья, — попытался подсказать я. — В клубе нумизматов найдутся купцы, которые заплатят дороже.

— Одинаковое с базарным мурло. Если набавят сотню — другую за грамм, — считай за счастье.

— Тогда лови Алика. Он в этих игрушках на голову выше Скрипки.

— Не спорю, но я с ним поругался. Помнишь часы–каретники, которые я купил у старухи? Алик накинул за них всего пятнадцать штук. Лучше бы болгарину продал.

— Ну, решай сам. Больше мне посоветовать нечего.

Нацепив табличку на адидасовскую курточку, я отвалил от погрузившегося в раздумья Аркаши, и занял свое место. Продовольственный магазин распахнул скрипучие железные ворота. Проглотив заставленную ящиками с колбасной продукцией гремящую телегу, забронировался снова. Подъехавшие хохлы тут же выстроились перед дверьми, предлагая народу более дешевые, чем в магазине, колбасу, конфеты, майонез, маргарин, масло и прочее. Они будут стоять на этом месте до тех пор, пока перевесившие и разложившие товар, продавцы не покроют их матом и не прогонят от дверей, угрожая натравить ментов. Тогда хохлы переместятся или внутрь базара, где им тоже будет не сладко от местных спекулянтов, или перейдут через трамвайные пути напротив главного входа в рынок под неусыпное наблюдение алчных инспекторов по налогам, постоянно отбиравших у них кто палку полукопченой колбасы, кто банку майонеза, кто пачку масла или маргарина. Мы редко отвязывались на украинских челночников, понимая их нелегкие проблемы. Говорят, в хохляндии к русским относились куда хуже. Но Россия — не Украина, больше сотни национальностей. На всех собак не натравишь. Мало того, хохлы подлизывались к нам, улыбались на каждый косой взгляд, рассказывали о невзгодах тихими мягкими голосами, ругали и Кравчука, и перестройку, и отделение от богатой, по их меркам, России. Короче, старались заручиться поддержкой от местной шпаны и от донимавших их обнаглевших алкашей.

Наконец ко мне подошел первый клиент. Вынув из бокового кармана модного пиджака сложенную вчетверо стодолларовую купюру, молча сунул ее в руки. Я зорко огляделся вокруг. Клиент подозрений не вызывал, но рядом могли оказаться переодетые менты из уголовки. Мы почти всех знали в лицо. Они здоровались с нами, выпивали, естественно, за наш счет, посылали за дорогими сигаретами или за баночным пивом. Делали мы им и другие услуги, мелкие, типа покупки серебренного перстня, крестика, цепочки. Все действия происходили на уровне дружеских отношений. Никакого давления, тем более, насилия. Это нельзя было назвать поборами. Презенты мы вручали вроде бы как добровольно, прекрасно осведомленные об их маленьких окладах. Они редко тревожили нас, отыгрываясь в основном на клиентах. Особенно если те предлагали баксы или золото. Но все равно с уголовкой надо было быть всегда начеку. Мало ли что…

В текущей мимо толпе и на обычных постах за трамвайными путями знакомых лиц не промелькнуло. Развернув купюру, я внимательно осмотрел ее со всех сторон, прощупал пальцами выбитую поверху надпись. Затем вскинул вверх, за доли секунды просветил на солнце и моментально зажал в кулаке. Все было о, кей. Стодолларовик оказался свеженьким, девяносто первого года выпуска.

— Сто пять штук, — назвал я цену.

— Сто десять, — отпарировал мужчина.

Я не стал спорить. Клиент, видимо, знал, что сдаем мы баксы по тысячу двести рублей за один. Отслюнявив бабки, протянул их ему. Он, не пересчитывая, сунул в карман и раскованной походкой направился к стоящей в стороне красивой женщине с припухшими, скорее всего, от бессонницы, веками. У мужчины вид был немного помятый. Все указывало на то, что они проигрались в казино или потратились в интуристовском ресторане с варьете.

— За сколько ты взял? — подошел ко мне Аркаша.

— За сто десять тысяч.

— Нормально. Я вчера вечером брал по сто пятнадцать.

— Много у тебя?

— Триста баксов и мелочевка. Сейчас должен подвалить мой постоянный клиент. Если ему понадобится большая сумма, дам маяк.

— Благодарю. Я, если что, тоже.

Из–за трамвая показался Скрипка. Шустро пролавировав в людском потоке, он подскочил к нам, на ходу накидывая на шею длинный шнур, на конце которого болтался большой из плексигласа прямоугольник, — его фирменная табличка. С другой стороны прозрачного органического стекла, он наклеил узкие полоски бумаги, на которых было написано то, что он желает купить у народа.

— Скрипку не приносили? — скороговоркой спросил он.

— Пока нет.

— А карманные часы? Я вчера договорился с одним на Павла Буре. И на скрипку. Сказал, что Гварнери.

— Тоже нет, — усмехнулись мы.

— Значит, не опоздал. Может, еще поднесет, если не кинул. А я думал, что проспал. Вчера с женой допоздна смотрели фильм. Детектив про полицейских. Интересный, падла, а наши, как заведут тягомотину, — скулы сводит.

— У нас все тягомотина. Что приватизация, что выплата дивидендов, что эти самые фильмы, — раздраженно махнул рукой Аркаша. — Как болото. Конца — края не видно.

— Нет, почему, дивиденды по Гермесу я уже получил, — поправляя свою афишу, поднял глаза Скрипка. — Еще на них акций купил.

— По какому «Гермесу»? Их же много, — не понял я.

— По «Гермес — Планете». А Папен вложил в «Донинвест». Говорит, вышло тоже неплохо.

— Не знаю. Я сдал ваучеры и в «РОСИФ», и в «Ростсельмаш», и в «МММ». Толку пока никакого.

— Надо брать пример с Папена. Он еще хапнул акции фондов «Ковры» и «Донской табак» и теперь в ус не дует, — Скрипка, как наседка, уместился между нами. — А вы берете, что не нужно. Думать надо. Думать.

— Какой, на хрен, думать. Это все равно, что с завязанными глазами играть в прятки, — надолго вспылил Аркаша. — Видел по телевизору толпы народа возле дверей разрекламированных на всю страну фондов? Завлекательные рекламы через каждые полчаса, солидные стартовые капиталы, в президиумах люди с громкими именами, типа Панфиловой из правительственного окружения. А в итоге невыполненные обещания, пустые помещения, в которых от фондов этих даже запах испарился. Вместе с ваучерами и денежками новоявленных простофиль — акционеров. Попомните мое слово, девяносто процентов новоявленных инвестиционных фондов лопнет мыльными пузырями. Или председатели их вместе с коллективом окажутся сборищем жуликов, или более слабых подомнут под себя более сильные, что равнозначно объявлению себя банкротами.

— Но гермесовский председатель… — запротестовал, было Скрипка.

— «Гермес», «Русский дом селенга», «Первый ваучерный», наш банк «Восток» на Большой Садовой — все это туфта, не стоящая выеденного яйца, — заводясь еще сильнее, перебил его Аркаша. — Точно такая же, как акционерное общество «Ростсельмаш», акциедержателем которой является наш уважаемый писатель, — он ткнул пальцем в мою сторону. — Скажите, кому интересно вкладывать деньги в предприятие, выпускающее абсолютно ненадежные комбайны и потому и задарма ненужные западному фермеру, нераскупаемые даже нашими бывшими, ко всему привыкшими, колхозами из–за баснословной цены? Никому. Если уж вы решили вкладывать капитал, то вложите хотя бы в предприятия, продукция которых будет пользоваться постоянным спросом, при том, никогда не смогущих иметь конкурентов, — в хлебозаводы, в газовую промышленность, в нефтедобывающую, в золотодобывающие сферы. Но и на эти престижные фонды, уверяю вас, нет никакой надежды. То есть, полновесных дивидендов вы не будете получать до тех пор, пока они не заменят старое развалившееся оборудование на новое, пока не пригласят для осуществления глобальных реконструкций западных богатых инвесторов. А самое главное, пока не установится у нас в стране истинно демократический строй, при котором мы сможем продавать истинную ценность — землю, на которой все это стоит. Пока же национальное богатство находится в подвешенном состоянии. Из чего брать дивиденды? Из воздуха? Да еще, не дай Бог, очередной путч или переворот — тогда мы вообще можем полететь в тартарары из–за гражданской войны. Вот вам и политика, и прогнозы. Они зависят друг от друга, как времена года от удаления и приближения Земли к Солнцу. Придет ли на смену зиме лето или нет.

Аркаша перевел дух, нервно подергал плечами. Затем вытащил из кармана носовой платок, громко высморкался и, больше не взглянув в нашу сторону, отошел ближе ко входу в рынок.

— Всю Библию прочитал. Никакой надежды на спасение не оставил, за грехи наши земные, — негромко заговорил Скрипка. — С такими мыслями недолго переклиниться. А потом трясись в ожидании прихода конца света.

— Не все так страшно, — пробурчал я в ответ. — Русский народ превозмогал не такие катаклизмы. Переживем и очередную напасть. Главное, не падать духом.

— Ну да, ты же у нас чистокровный русич, — покосился на меня армянин. — Тебе, конечно, не привыкать.

Я ничего не ответил. Отдалившись от Скрипки на некоторое расстояние, попытался прогнать мрачные мысли, навеянные рассуждением Аркаши. Но как ни старался, перегнуть приведенные им доводы оказалось нелегко. В конце концов, я просто встряхнулся и перевел внимание на торгующих посудой двух молоденьких девчат в коротеньких юбочках. То одна, то другая наклонялись над товаром, чтобы продемонстрировать его покупателям. Юбченки мигом оголяли полные ляжки чуть не до ягодиц. Да-а, было бы свободное время, обязательно заговорил с этими украинками. Но курят одну за другой. Значит, и пьют. А пьянка мне осточертела. Беспредел какой–то. Хлещу уже по поводу и без повода. Чтобы не возбуждать себя понапрасну, я отвернулся. Как раз в это время Аркаша дал мне маяк. Слив сотню баксов его постоянному клиенту за сто двадцать штук, я вновь занял свое место. Армян беспокойно метался из стороны в сторону. Обещанные скрипку Гварнери и карманные часы Павла Буре ему все не несли.

— Слушай, дед, ты иконы берешь? — раздался голос сбоку от меня. Я повернулся к говорящему, невысокому парню лет двадцати трех.

— Беру. Показывай.

— Она в «уазике». Большая. Не донес бы.

— Ты предлагаешь пойти к машине?

— Ну. Мы вон там остановились, — парень махнул рукой в сторону автобусной остановки. — Икона обалденная. Еще до войны церкви начали ломать, мои дед с бабкой приволокли ее домой. Там еще были, поменьше, но те я уже продал в Ейске. Мы оттуда приехали.

— А что же вы не махнули в Краснодар? Туда ближе.

— Да, понимаешь, я учусь в Ростове. С попуткой заодно и прихватил. И Краснодар победнее Ростова.

— Ясно, подработать решил, — понимающе кивнул я головой. — Во сколько ты ее оцениваешь?

— Ну… штук триста. Говорю тебе, икона стоящая. Массивная, больше метра высотой, широкая. Один оклад чего стоит, золотом переливается. Иисус Христос почти во весь рост, пальцы вот так вот держит.

Я огляделся вокруг в поисках знающего толк в иконах, консультанта. На счастье мимо как раз проходил Арутюн, невысокий, похожий на раскоряченного рачка армянин, вместе с родной теткой недавно пристроившийся на наш участок сразу за цыганами. Ни Скрипку, ни Аркашу звать не собирался. Лучше взять человека со стороны, для консультации, чем потом делить навар от продажи со своими. Тем более, Арутюн зависел от расположения нашего духа. Все–таки мы могли еще кого–то и прогнать.

— Арутюн, подойди сюда, — окликнул я его. Когда тот вразвалочку подтащился, объяснил суть дела. — Пойдем посмотрим? Если икона дельная, за консультацию отстегну.

— Зачем, слушай. Ты мне лучше квартиру найди. У тетки семья, жить практически невозможно. Двое детей, — завел старую пластинку армянин. Он был беженцем из Азербайджана. У моложавой, симпатичной его тетки муж, бывший майор милиции, год назад умер от сердечного приступа. Конечно, ей нужно устраивать свою жизнь, а здесь, как снег на голову, Арутюн.

— Кажется, мой сосед сдает угол, — вспомнил я о давнем разговоре с соседом. — Если куплю икону, попрошу подкинуть ее до дома, чтобы не торчать на базаре. Парень говорит, она большая. Заодно и договоритесь.

— Отлично, — сразу согласился армянин. — Где икона? Далеко?

— В машине, — напомнил парень.

— Тогда пошли, чего зря время терять.

«Уазик» примостился к бордюру чуть дальше автобусной остановки. Он еще не остыл от дальней дороги, расточая запахи степных ветров. Внутри железной обшивки было душно и сумрачно. За рулем сидел шофер, рядом с ним мужчина средних лет. Приведший нас парень сдернул холстину с лежащей на лавке толстой продолговатой коробки, которая оказалась иконой. Она действительно впечатляла размерами. Приоткрыв задние дверцы, чтобы лучше было видно, парень занял выжидательную позицию. Двое его товарищей, повернув головы к нам, молчали тоже. Ажурный, весь в хитросплетениях, оклад переливался расплавленный золотом в еще не жарких, бивших под углом, солнечных лучах. В первый момент мне показалось, что икона не имеет цены, — так прекрасна она была. Но потом я заметил, что длинные одежды Иисуса Христа прописаны как–то не совсем так. Вроде кособоко. Будто не настоящий художник писал их, а его подмастерье. Были и еще едва заметные глазу погрешности. Все–таки я не раз видел и старое, и более позднее церковное письмо, немного научился различать серийное от настоящего. Нестойкие сомнения подтвердил Арутюн, буквально водивший носом по стеклу.

— Сусалка, — то и дело поправляя очки, словно про себя бурчал он. — Сама картина рисована не темперой, а маслом. Лик прописан хорошо, но одежды широкими мазками.

— Значит, это не золото? — напряженно перебил его парень.

— Золото, но сусальное, — не оборачиваясь к нему, прогудел Арутюн. — Настоящего золота здесь микроны. На весь оклад ушло не больше грамма. Обычное покрытие, как на сборных крестах и куполах.

— Но она старинная. Еще дед с бабкой…, — начал было снова парень.

— Нет, какой старинная, — Арутюн наконец, снял очки, поморгал подслеповатыми глазами. — Короче, икона начала двадцатого века, рисована не истинным иконописцем, а художником со стороны.

— Ты хочешь сказать, что она ничего не стоит? — не унимался парень. По всему было видно, что он не верит выводам армянина.

— Особой ценности не представляет. Но надо бы посмотреть еще, в спокойной обстановке. Сколько ты просишь за нее?

— Триста тысяч. Но… можно немного уступить.

— Таких денег она не стоит, я даю стопроцентную гарантию. Шестнадцатый, семнадцатый век мы берем гораздо дешевле. А эта икона начала двадцатого.

— Послушайте, я предлагаю поехать ко мне и в домашней обстановке рассмотреть более детально, — вмешался я. — Чего зря делать выводы на бегу, тем более, кругом менты. Еще надумают ненароком заглянуть.

— Далеко? — наконец, подал голос шофер.

— Вторая остановка от площади Ленина по проспекту Октября.

— Поехали, — согласился уже поколебленный в первоначальных планах, но продолжавший не терять надежду, парень. — И с условием, чтобы все было по честному.

— По–твоему, я поступаю нечестно? — обиделся Арутюн. — Я вообще могу вылезти, разбирайтесь, как хотите сами.

— Заводи, — не давая разгореться бесполезным пререканиям, подогнал я шофера. — Дома и рассмотрим получше, и сделаем конкретные выводы.

Пожав плечами, шофер надавил на стартер. Резво проскочив буквально забитую машинами улицу Станиславского, «уазик» вылетел на проспект Ворошилова напротив «коня с яйцами», — так горожане прозвали огромный памятник героям гражданской войны и бойцам Первой конной армии Буденного. У жеребца, на котором, взметнув шашку, восседал сам командарм, действительно были яйца величиной с детскую голову. Обойдя по кругу площадь Гагарина, машина завернула на проспект Октября. Вся дорога заняла максимум десять минут. Втащив икону в квартиру, ребята положили ее на журнальный столик, сдернули холстину. Я включил люстру и настенное бра, хотя по комнате и без того гуляло солнце. Обступив ее со всех сторон, с напряженным вниманием принялись следить за действиями армянина. Тот долго обстукивал толстую коробку костяшками пальцев, прислушиваясь к издаваемому деревом звуку. Он был не звонким, а немного глуховатым. Значит, дерево не такое уж старое. В этих тонкостях я тоже немного разбирался. Старые доски как старинные монеты — едва серебром не звенят.

— Надо вытащить стекло, — прощупывая прибитые сверху планочки, загудел Арутюн. — Я хочу просмотреть, может, под окладом сохранилась фамилия писавшего икону мастера.

Я вопросительно посмотрел на парня, тот молча кивнул головой. Наверное, ему самому не терпелось узнать, что она из себя представляет. Аккуратно поддев планку стамеской, Арутюн отложил ее в сторону и, легонько пошатывая из стороны в сторону стекло, вытащил его из пазов. В нос ударил запах пыли и еще чего–то ветхого. Армянин приподнял украшавшие по углам оклад, поседевшие от налета времени, цветы на тончайших ножках. С одной стороны, с другой. Подковырнул мизинцем сусальную фольгу. Затем намочил слюной указательный палец, провел им по поверхности плоской толстой доски.

— Никаких обозначений. Я был прав, икона писана маслом вначале двадцатого века, — разогнувшись, развел руками. — Скорее всего, в иконописной мастерской, такой, как в Чалтыре под Ростовом. Письмо не донское, греческое, но современное.

Парень переступил с ноги на ногу, оглянулся на своих приятелей. Один из парней, не шофер, криво усмехнулся:

— Я говорил тебе то же самое, — сказал он. — В общем, чего тут скрывать, мы уже консультировались. Ответ был примерно одинаковым вот с твоим, — он кивнул на армянина. — Спроси, сколько дадут, да пора уже ехать.

— Ну… тридцать пять штук максимум, — Арутюн снял очки. — Ребята, это не то, что вы думаете. Обыкновенная работа в простой мастерской. Здесь нечего спорить, если бы она была стоящая, я бы так и сказал. Никто надувать не собирается. Дороже бы дали. А эту я даже не знаю, кому предложить. Дилетанту если какому.

Парень продолжал перениматься с ноги на ногу, покусывая губы. Было видно, как не хочется ему отдавать икону за такую сумму, хотя в середине девяносто третьего года деньги еще что–то стоили. На выручку пришел все тот же мужчина, который во время поездки сидел рядом с шофером.

— Слушай, пора ехать, не мотаться же с ней по всему Ростову. Если не успеем получить груз, то придется балдеть здесь до завтрашнего утра. А кому это надо!

— Мне тоже не свети загорать, — поддакнул шофер.

— Давай тридцать пять тысяч, — наконец, махнул рукой парень. — Эх, надо было еще в Ейске хорошенько все придумать. Есть же в Ростове богатые клиенты. Они бы отвалили пусть и не триста, но двести тысяч рубликов точно.

— Думать никогда, не вредно, — отсчитав деньги и передав их парню, сказал я. — Ты спихнул и гора с плеч, а мне с ней надо еще побегать. Если бы икона была маленькая, было бы совсем другое дело. А большую кто возьмет. Городские квартиры — не храмы Господни. Иную вещь не знаешь куда пристроить.

Когда за клиентами захлопнулась дверь, Арутюн вставил стекло, прибил планочку на место. Затем отложил стамеску, уселся в кресло и посмотрел на меня. Наверное, на моем лице лежала печать глубокого раздумья, потому что он сразу попытался успокоить.

— Не переживай, за пятьдесят штук ты всегда ее толкнешь. Тому же деду — иконнику, который каждый день отирается возле нас. А у него богатых клиентов достаточно. И тебе даст заработать, и сам наварит неплохо.

— Ладно, пойдем к Сашке, — прервал я размышления. В отношении продажи у меня были совершенно другие мысли. — Если, конечно, он уже не сдал комнату какому–нибудь квартиранту.

Комната оказалась незанятой. Хозяин и квартиросъемщик быстро договорились о цене, и стал Арутюн тоже моим соседом. Я расплатился с ним за консультацию, он в знак благодарности в тот же вечер поставил бутылку коньяка. А утром я погнал не на базар, а по знакомым ямам, в которых притаились денежные мешки. И нашел одного, заведующего складом на овощной базе. Тот как раз подкатил к воротам картофелехранилища на новенькой «Волге». Когда–то, лет пятнадцать назад, после смены на заводе, я с ребятами разгружал картошку из шестидесятитонных вагонов, зарабатывая за несколько часов адского труда по пятнадцать рублей. Кроме денег мы прихватывали с базы сумку — другую клубней, помидор, яблок, лука, капусты, свеклы. То есть того, чего на данный момент недоставало в доме. Нас редко ловили, потому что мы знали все тайные дыры в заборе, все лазейки под многочисленными воротами. Впрочем, руководству базы, это, наверное, было на руку. Скорее всего, они списывали недостачу не только на крыс, мышей и гниение, но и на нас, их бессловесных, хотя и вороватых, рабов.

Красочно описав внешний вид иконы, и добавив ей добрую сотню лет, я занял выжидательную позицию, со стороны абсолютно равнодушную. Заведующий, знакомый еще по тому времени, когда он работал на складе простым бригадиром, долго крутил ключи от «Волги» в холеных пальцах, одновременно буравя меня маленькими остренькими глазками.

— Понятно, — наконец разлепил он узкие губы. — Дальше заливать не надо. Лучше скажи, за сколько хочешь ее продать.

— За бесценок, клянусь, — пылко сказал я. — Сто пятьдесят тысяч по нынешним временам — копейки. А икона великолепная. После революции церкви начали рушить, ну старики и приволокли ее домой.

— Ты про это уже рассказывал. Хорошо, поедем.

Я вскочил в поскрипывающую, еще пахнущую сборочным конвейером, тридцать первую модель, мы бесшумно проскользнули через главные ворота базы, и понеслись по направлению к моему дому, мягко покачиваясь в затянутых в чехлы кожаных сиденьях от многочисленных колдобин, на которых любой другой автомобиль давно бы поломал рессоры. Дома, заведующий долго ходил вокруг да около, заставляя меня прилаживать икону и так и эдак. Я видел, что она ему понравилась с первого взгляда, иначе бы он и смотреть не стал. Для таких людей имели действительное значение слова: время — деньги. Хотя дилетант чистейшей воды, абсолютный в искусстве ноль. Исход сделки был предрешен, — икону купят. Я даже не сомневался в том, что клиент не скостит ни копейки. Так оно и получилось. Рассмотрев ее со всех сторон, постукав для приличия по деревянному корпусу, заведующий кивнул головой. Остренькие глазки его потеплели, бледноватое лицо приняло благодушное выражение, какого не знало, наверное, со дня рождения этого человека.

— Нормально. Заверни ее во что–нибудь и неси в машину.

Я мигом исполнил приказание, благо, ребята оставили холстину. Открыв дверцу, аккуратно положил икону на заднее сиденье. Заведующий нырнул под руль, отогнув край коврика между педалями, вытащил из–под него несколько купюр пятидесятитысячного достоинства. Отсчитав три, протянул мне, ни мало не смущаясь тем, что проделывал на моих глазах. Затем положил оставшиеся деньги снова под коврик и только после этого повернулся ко мне покрасневшим лицом:

— Если попадется хороший парень с бриллиантами, мужской, привезешь, покажешь. Размер двадцать первый. Желательно из червонного золота. Или царские пятерки, десятки, женские украшения, тоже с бриллиантами. С алмазами и прочим не привози, обработка дороже обойдется. Цепи «Кардинал», «Кайзер» граммов по тридцати. Я помогу тебе их неплохо пристроить. Понял?

— Понял, — вытянулся я в струнку.

— Где меня найти знаешь.

Тихо уркнув, машина плавно отчалила от обочины дороги. Проводив ее затуманенным взглядом, я сунул деньги в карман и поплелся домой. Давно, лет восемнадцать назад, когда еще занимался книгами, за счет перепродажи комплектуя нужную мне библиотеку, был такой случай. Еврей Гарик вручил двенадцатитомник дефицитного тогда Жюля Верна и попросил отвезти на заправку за Ворошиловским мостом. Начальник бензоколонки, положив книги в сейф в конторке, тоже подвел меня к своему «жигулю», открутил отверткой лючок во внутренней боковине дверцы и достал из него пачку десяток и сотенных. Недавно прошел дождик, купюры слиплись, пахли железом и бензином. Вместо положенных трехсот рублей, начальник отвалил триста шестьдесят — лишний полтинник и десятка, которая просто затесалась случайно. Но он даже не обратил внимания на разный цвет купюр. Пересчитывать тоже не стал. Перед тем, как положить деньги обратно, вынул из кармана четвертак, сунул в мои руки тоже. За услуги. О, времена, о, нравы. Наверное, вы никогда не переменитесь.

Быстренько собрав в сумку необходимое для работы, я поехал на базар, потому что время еще — позволяло. Душу согревали сто пятнадцать тысяч рублей навара. Теперь у меня было почти полмиллиона. До тех денег, на которых крутились ребята, конечно, далеко, но уже кое–что есть. Можно расщедриться и купить Людмиле, например, рыбный деликатес или баночку икры. Нам нередко подносили крупную черную из Астрахани. По двадцать пять тысяч за килограмм. Правда, среди ваучеристов прошел слух, что на окраинах Ростова кагэбэшники задержали набитую под завязку банками с красной икрой грузовую машину, после чего приток ее на рынок резко сократился. Крытый ЗИЛ — 130 был с астраханскими номерами, хотя красная икра поставлялась из другого места, а в Астрахани она была черной. Но икру везли не только из бывшего татарского ханства, но и с Каспийского моря, с высыхающего Арала и даже с родного Азова. То есть, для тех, у кого карманы оттопыривались от крутых пачек бабок, выбор не беднел. Астраханская же оставалась самой вкусной.

Не успел я поздороваться с ваучеристами и занять свое место, как подошел Арутюн. Раньше, прежде чем подойти к нам, он снимал табличку с груди, иначе ребята могли ее просто порвать. Сейчас же плотный кусок картона с надписью: «Куплу чэк, золото, долары, старый манэта вещь», остался прикрепленным к отвороту рубашки. Заметив хмурые взгляды коллег по бизнесу, я взял Арутюна за локоть, отвел в сторону. Странный народ, эти армяне. Дай им подержаться за палец, через некоторое время ощутишь, что вся рука в их распоряжении. Арутюн тоже, наверное, думал, что если он нашел контакт со мной, то дело в шляпе. Можно разгуливать по всему участку, не пряча табличку в карман. Хотелось объяснить, мол, дорогой мой новоявленный сосед, я не царь, тем более не Бог. Если возникнет между тобой и ребятами напряжение, я быстренько отойду на приличное расстояние, дабы не потерять их доверия, а то и своего места.

— Слушай, я зачем подошел, — армянин все–таки уловил неприязненное к нему отношение ваучеристов, потому что волосатая рука сама потянулась к куску картона. Но также медленно вернулась в исходное положение. — Я нашел купца. Мужик дельный, при деньгах. Если задвинем тысяч за восемьдесят, навар пополам. Мой же купец,

— Я продал икону, — разозлившись на то, что армянин не собирался претендовать на часть дохода с самого начала, а теперь заговорил о наваре, прервал я его. Цену, конечно, сбил он. Без его консультации, я отвалил бы больше. Но презент он уже получил в виде недорогой отдельной комнаты у соседа. Так в чем дело! Хэт, хитрая бестия. — Сегодня утром одному богатому дилетанту. Она ему понравилась.

— Так быстро? За сколько? — вылупил подслеповатые глаза Арутюн.

— За пятьдесят тысяч. Ты сам говорил, что больше за нее не дадут. Я и запросил эту сумму.

— Э-э, надо было подождать. С такими вещами торопиться не стоит. Мало, что я скажу, может, я их раскручивал.

Я мигом сообразил, что армянин действительно навешал продавцам лапши на уши. Скорее всего, икона, несмотря на некоторые погрешности в письме, была старинной, с фамилией художника, с именем священника, освящавшего ее в таком–то году. А потом привел бы настоящего знатока, предварительно выпроводив меня на улицу, пусть даже на кухню, якобы для того, чтобы не мешал договариваться, и запросил ту сумму, которую она стоила. А мне остегнул бы десять тысяч, пятнадцать. В наглую перехватывать он не осмелился, потому что клиенты были моими, в случае разборки, ребята на базаре тоже за меня. А он всего лишь не определившийся новичок. Значит, не такой уж дилетант заведующий складом с овощной базы. Недаром часа полтора осматривал икону со всех сторон.

— Поздно, дорогой, рассуждать. Дело сделано, — стараясь загасить поднявшуюся снизу волну злости, сказал я. — Не поеду же я забирать ее обратно. Да и вряд ли отдадут.

— Не отдадут.

Арутюн подтвердил мои рассуждения с такой уверенностью, что первоначальные сомнения в отношении исторической ценности иконы возросли еще больше. Но я уже не хотел об этом думать, достаточно того навара, который лежал в кармане. В конце концов, всего не загребешь.

Поцокав языком, армянин подался в конец базара, к оставленной в одиночестве тетке. А я вдруг почувствовал, что от выпитого вчера коньяка и добавленного позже стакана водки пересохло во рту. В многочисленных палатках на нашей стороне торговали только баночным пивом. Перейдя трамвайные пути, я купил точно в таком же комке пару маленьких бутылочек с настоящим баварским. Оно было порезче, покрепче, а главное, холодным. На пиве дело не закончилось. Притащился с незнакомым корешком поэт — бессребреник Иго Елисеев, никакого отношения к почтенной фамилии дореволюционного владельца московского ГУМа не имеющий, но под пьяную лавочку утверждающий обратное. Лет пять назад, в пору набора оборотов перестройкой, Иго мотался на Кольский полуостров за песцовыми шкурками. Вскоре выгодное поначалу дело оказалось бесперспективным, — билет на самолет в оба конца поднялся в цене, превосходящей стоимость всех добытых им шкурок. Пропив накопленное, Иго занялся случайными переводами с различных языков. Разумеется, ни английского, ни французского, ни, тем более, арабского, он не знал. Работал по подстрочникам, едва сводя концы с концами. Мы вмазали по бутылке купленного мною вина. Затем подвалил кто–то. Я все–таки пытался работать, хотя ребята уговаривали пойти домой. День прошел сумбурно и бестолково, не принеся ни копейки дохода. Наконец слова трезвых товарищей возымели действие. Я вдруг вспомнил о рыбе. Напротив базара раскинулся еще один, поменьше, с прилавками, заваленными апельсинами, мандаринами, бананами, яблоками, салатами и прочим. Рядом с крытым рыночком возвышались переделанные под перевозку прудовой рыбы бензовозы. Между ними рыбаки любители с деревянных ящиков, а то и прямо с расстеленной на земле тряпицы, торговали сулой, раками, чебаками, балыками. Туда я и направился. Долго толкался между рядами, не зная, что купить. Хотелось порадовать Людмилу, оторвать что–то необычное. Я не обижал ее, таская продукты сумками. А пьяный вообще мог снять с себя последнюю рубашку и подарить нуждающемуся в ней незнакомому прохожему. Наконец, между крытой машиной с лотками яиц и такой же громоздкой будкой на колесах с краснодарской колбасой, заметил огромную, больше метра, толстую рыбину.

— Сколько? — стараясь удержать равновесие на ногах, спросил я.

— Двадцать пять тысяч. Двадцать три килограмма, — без надежды на то, что сделка состоится, ответил молодой мужчина в резиновых сапогах и прорезиненной же курточке.

— За двадцать штук, без торговли. Забираю сразу.

— Ну… забирай, — посмотрев на небо, — день клонился к вечеру, — как бы нехотя согласился рыбак. Вряд ли бы он продал ее вообще, разве что сдал бы в заводскую столовую.

Рассчитавшись, взвалил головастую тушу на спину и потопал к троллейбусной остановке. Всю дорогу, до самого перекрестка проспекта Буденновского с улицей Текучева, салон содрогался от смеха. Пассажиры представляли, что скажет жена и теща, когда я втащу рыбину в квартиру. Не помню, как дошел с ношей до знакомого дома, как поднялся на четвертый этаж, но радостно–едкие замечания жильцов во дворе и разинутые рты Людмилы, Антона и Елены Петровны запечатлелись надолго. Чуть позже Людмила рассказывала, что мать возилась с тушей всю ночь; варила, жарила, солила, делала холодец, насаживала огромные куски на проволоку для провяливания. В квартире надолго застоялся рыбный запах. Мне от этого богатства досталось всего несколько кусков, потому что я снова выпал из обоймы трезвости на несколько дней, пропив с «родными» захребетниками почти весь навар.

И снова на базар, как в бой. Трудно, невыносимо тяжко, начинать заново. Размеренным шагом ребята продолжали движение вперед. А я весь июнь гонялся за призрачным счастьем потерявшей чутье борзой. Но результаты были. Все–таки удалось догнать наличку до восьмисот тысяч рублей. Ваучер по–прежнему держался на приличной высоте, скупка не выкупала у населения золота, отмазываясь тем, что в кассе нет денег. Работники этой странной организации занимались своими делами и делишками, абсолютно непонятными простым обывателям. Люди поневоле тащили кольца, сережки, браслеты на рынок. В начале июля пришло письмо от матери. В который раз она просила приехать к ней с Людмилой и Антоном, чтобы хоть одним глазом увидеть человека, с которым живу, мало того, жду от него ребенка. И я решился. Тем более, подкатывала очередная волна запоя. Я уже научился предугадывать его начало, как зверь, за несколько дней. Купил билеты до Москвы, рассчитывая, что из столицы добраться до Козельска будет несравненно легче. Но все получилось наоборот. До затерянного в сосновых и смешанных лесах маленького городка, за свою непокорность века назад прозванного Батыем «злым городом», мы добрались лишь на вторые сутки пути под вечер. Многие поезда были отменены, многие маршруты автобусов стали невыгодными. Пришлось тащиться на перекладных. Сначала из первопрестольной электричкой до Калуги, а затем уже автобусом до города, где после отъезда из родных мест осели мать и младший брат. Встретили они радушно. Брат оказался фирмачем с размахом. По первости он устроился простым лесником, а позже, когда разрешили вырубать участки леса, по которым тянули линии электропередач, прокладывали дороги или газопроводы, на дрова, взял в аренду пилораму, принялся лепить дачные домики. Правда, пилораму вскоре сожгли завистливые соотечественники, но начальный капиталец уже был. Брат возвел несколько палаток в разных районах города, одновременно скупая ваучеры. Благо, дешевые московские склады находились всего в двухстах с небольшим километрах. Мать увлеклась бизнесом, по воскресеньям торгуя на небольшом местном базарчике водкой, вином, жвачками, тряпками. Поношенное белье за бесценок отдавали ей жены офицеров. Прилепившийся сбоку Козельска военный городок все еще занимал не последнее место в стратегических планах нашей когда–то доблестной, теперь наполовину деморализованной, Российской армии. Как–никак, а третий пояс обороны Москвы. Под поросшими лесом буграми, в глубоких шахтах, продолжали ждать своего часа мощные ракеты, боевые летательные аппараты. Вся наша семья: братья, сестры и даже мать, служили когда–то в расквартированных здесь частях. Позже сестер перевели в другое место.

Короче, деятельное участие родственников в процессе перестройки мне подходило. Я тут же включился в работу. Вместе с матерью в Калуге мы покупали у приезжих казахов огромные чувалы с табаком и продавали его на стаканчики крестьянам из близлежащих деревень. В магазинах ящиками брали вино, водку, сигареты, чтобы в воскресенье, когда они закрыты, толкнуть тем же колхозникам или местным алкашам. Написав новую табличку, как на Ростовском базаре, я скупал ваучеры, золото, монеты. Цена козельских чеков оказалась гораздо дешевле ростовской, несмотря на близость богатой столицы. В этом несоответствии угадывался весь русский характер: ленивый, нелюбознательный, в то же время до одурения широкий. Мол, а-а, ладно, тысяча туда, другая сюда…. Почти все мужики и бабы были невзрачными на вид, низкорослыми, с пропитыми лицами. Редко мелькнет яркий экземпляр, какие на юге встречаются на каждом шагу.

Крутились на моих деньгах, свои родительница сразу припрятала. Навар делили пополам. Людмила и здесь преподнесла себя не с лучшей стороны, — ни разу не сготовила, не постирала, не убрала в квартире.

— Какая–то она у тебя забитая, — с озабоченностью на лице однажды сказала мать. — Молчит и молчит, ходит, как сонная. Может, болеет чем?

— Беременная, поэтому такая вялая, — попытался заступиться я.

— Нет, сынок, у нас беременные как лошади носятся. И на работе вкалывают, и дома блеск наводят. А она целыми днями лежит. Впрочем, это твое дело, мне с ней не жить. Хотя, ничего не скажу, женщина красивая, худенькая, правда, бледноватая. Помню, когда к тебе приезжала, такие у вас красавицы — кровь с молоком. Смугленькие, лупоглазенькие. У твоей личико тоже продолговатенькое, не как у наших рыхлой луной. Волосы черные, пушистые. Прямо куколка… Ты ее случайно не бьешь?

— Упаси Бог. Ее и бить–то не за что.

— Ну да, ну да. С молчуньи что возьмешь.

За месяц, проведенный в гостях, я заработал еще тысяч двести пятьдесят. Накупил десятка два ваучеров, несколько перстеньков, обручалок, серебряных монет. Чеки решил сдать в Москве, когда поедем обратно, а золото и монеты в Ростове. И все–таки перед отъездом не обошлось без скандала. Примерно за неделю до него я съездил в Калугу, взял два чувала с табаком, но продать не смог, потому что некстати зарядили дожди. Перемерив огромные мешки небольшим стаканчиком, и высчитав заплаченные за них собственные деньги, я разделил предполагаемый навар пополам. Попросил мать выплатить мне причитавшуюся сумму. Но та неожиданно заартачилась, не соглашаясь с доводами:

— Твои деньги я тебе верну, но доход считать, сынок, пока рано. Табак еще надо реализовать.

— Но ты все равно продашь его. Не будешь же держать мешки дома.

— Не знаю. Может, я завтра умру.

— Мать, мы с тобой работали только на моих деньгах, — как можно спокойнее попытался объяснить я. — Доход делили пополам. Я ни на что не претендовал, хотя имел право требовать больший процент, потому что деньги мои.

— Ты забыл, что твоя семья целый месяц сидела у меня на шее, что заработанное мною уходило и на их прокорм. Кроме того, я варила, стирала, вместе с тобой носила целые сумки. Так нельзя, сынок, надо по честному.

— Но я же покупал продукты тоже, — вспылил я. — Зачем ты вообще занимаешься этим. Унижаешься перед продавцами в магазинах, трясешься перед каждым алкашом. Ты получаешь пенсию, живешь одна, долгов нет. Разве мало тебе тех денег, что выплачивает государство?

— Мало. Больше половины пенсии уходит на оплату квартиры, света, газа, телефона. Ты бы прожил на оставшиеся гроши, если уже сейчас буханка хлеба подскочила в цене под полтысячи рублей? Но дело даже не в этом, — судорожно вздохнув, мать опустила седую, крашеную луком, голову. — Привыкла я, сынок. Отец бросил вас, когда вы, три братика, были совсем маленькие. Второй муж, Валентин, спился. Выпил несколько бутылок «Солнцедара», залез на чердак и удавился. Об этом ты знаешь. Остались от него две девочки. Вертелась, как могла. Картошку вареную в ночь — полночь к поездам выносила, спекулировала, работала за лошадь, пока вы не подросли. Все было. А сейчас хотелось бы пожить для себя. Но опять не получается. Вы, братья, худо — бедно, встали на крыло. Семьями обзавелись. Но девочки приедут — сумками от меня волокут. Что ни заготовлю: грибочки, варенья, соленья — едва не под чистую выметают. Тряпки поношенные бросят, на, мол, мать, продашь. Продам, куда деваться. Дождь не дождь, снег не снег, тащусь на базар, чтобы на вырученные деньги взять то, чего хочу я, а не то, что как милостыню подает мне твое государство. Была бы помоложе, ни секунды не осталась здесь. Хоть в Африку, хоть к черту на кулички. Устала, — сил нет. Не знаю, за какие грехи Бог наказал, — бессильно уронив руки на стол, мать отвернулась к окну. Долго молчала. — Вот так–то, сынок. Сколько тебе надо — бери. Деньги перед тобой.

Исповедь немного притупила злость. Но не настолько, чтобы она сгладилась окончательно. Мать родила меня, первого ребенка, в лагере для заключенных. Она и отец попали под прокатившийся по стране вал репрессий во времена сталинского режима. Мать за дворянское происхождение и за недоказанную связь с немцами. Иначе бы ее просто расстреляли, как поставили к стенке многих бывших подруг. Она до сих пор неплохо говорила по–немецки, может быть, выученного в знак протеста. Отца репрессировали опять же за дворянское происхождение, хотя в конце тридцатых годов он занимал должность заместителя управляющего Туркестанской железной дорогой. Казалось бы, железное алиби, родословная прощупана до седьмого колена. Предки не за пятак — за совесть служили отечеству. Не спасло…. Когда мне исполнилось шесть месяцев, к матери в лагерь приехала моя бабушка и забрала с собой. Через многие республики прокатился я на поезде несмышленым ребенком, чтобы закрепиться на сто первом километре от Москвы — месте ссылки интеллигенции и прочих инакомыслящих. Бабушку звал матерью, еще долго не зная о существовании родной. Вот почему всегда коробили слова: «вас нужно было кормить… вы у меня остались…» Она меня только родила, а вырастила, поставила на ноги бабушка. Конечно, выпавшие на долю родной матери лишения можно понять. И все–таки обида за то, что она своего первенца не воспитывала наравне с другими детьми, угнездилась в душе на всю жизнь. Вот и сейчас она вела диалог не как с сыном, а как с квартирантом, что ли. Прлохладные отношения были с братьями и сестрами. Внешне вроде бы чувства наружу от долгожданной встречи, а внутри червячок сомнения — искренние ли эмоции выплеснулись на лица самых близких на земле людей. После родных детей, естественно…

На следующее утро мы погрузились в автобус и укатили в Москву. Билеты на «Тихий Дон» купили предварительно в козельской железнодорожной кассе. Мать одарила Людмилу поношенным, но модным гардеробом сестер, наставила в сумки варений с соленьями. Она делала так всегда, кто бы из нас ни приехал. Поплакала при прощании, постаревшая, сгорбившаяся, но не показывала виду, что ей трудно нести тяжкий груз времени. Господи, подумал я, когда «Икарус» тронулся с места, у нее вся жизнь соткана из встреч и расставаний, этих самых злостных пожирателей душевных сил человека. Уставившись в стекло, долго молчал, провожая отрешенным взглядом уплывающий назад, окруженный высоченным сосновым бором, знаменитый монастырь «Оптина пустынь» на другом берегу реки Жиздры. Отдохнувший, немного подросший Антон, рассказывал что–то об адресах, врученных ему местными пацанами и девчонками. Людмила, как всегда, озаботилась своими проблемами. Мимо проносились луга и поля, деревни и селения, небольшие городки, известные еще со времен татаро–монгольского нашествия. Тихие, скромные. Синие под густо–синим небом. Родная, родная, родная земля…

Москва разметала печали размахом площадей, столпотворением в подземке и бешеными ценами. Куда ни кинь взгляд, вокруг ценники с похожей на скрипичный ключ, долларовой закорючкой. Редко какой магазин продавал за российские «деревянные». На привокзальных площадях переминались с ноги на ногу ваучеристы с табличками на груди. Я подошел к одному, бедно одетому молодому парню. У нас ребята для работы на базаре старались одеть самое лучшее. Зимой и весной кожаные тулупы, курточки с многочисленными замками, меховые шапки. Летом адидасовские спортивные костюмы или фирменные джинсы, кроссовки. А москвичи пахали в поношенных рубашках с грязными воротниками, в застиранных колхозных штанах.

— По сколько берешь чеки? — шокированный внешним видом парня, поинтересовался я.

— По двенадцать тысяч, — ласково ответил он.

Ага, хоть приемы одинаковые. Доброжелательная улыбка клиенту — залог успеха в том, что тот не отдаст ценную бумагу другому ваучеристу.

— Маловато. Когда я уезжал из Ростова, мы брали их у населения по одиннадцать с половиной тысяч, а сдавали по двенадцать триста.

— Ты ростовский? — встрепенулся парень. — Ваши часто приезжают сливать чеки.

— Тогда говори правду, — надавил я.

— Хорошо, по двенадцать пятьсот.

— Ну, брат, никакого навара не оставляешь.

— По тринадцать, если чеков больше десятка. Все, потолок.

— А на РТСБ, какая котировка?

— Не знаю, — замялся ваучерист. — Два дня назад минус тысяча. Сегодняшнюю сводку еще не слушал.

— От какой суммы минус тысяча? — продолжал настаивать я.

— От пятнадцати. Ты, смотрю, шустрый.

— Как все ростовские, — пожал я плечами. — Короче, по четырнадцать возьмешь? Двадцать чеков. Или сгоняю на биржу сам.

— Уговорил, — засмеялся парень. — Ваши одни жуки, на хрен послать некого.

— Да уж, как говорят, не кацапы.

Вытащив из кармана пачку ваучеров, я вложил их в протянутую руку. Подумал, что крестьяне из окрестных деревень Козельска отдавали их по шесть, по восемь тысяч, чтобы тут же купить у матери вино, водку, сигареты. Бедная страна, безграмотный, обнищалый, доведенный до положения рабов народ с противоестественно широкой душой, защитившийся от окружающего мира абсолютным равнодушием. Нет, об этом думать не следует, иначе можно сойти с ума. Всех не пожалеешь. Мой навар просто обязан быть весомым.

— Куда нам до богатого города Ростова. Последний член без соли доедаем.

— Не прибедняйтесь. У вас кругом только на доллары торгуют. У нас такое лишь в крупных коммерческих магазинах, — пересчитав полученные деньги, я сунул их в карман, и спросил. — Менты не гоняют?

— Бывает. Но рэкет пострашнее.

— Рэкет?!

— Ну. Часиков в десять на иномарках подъезжают, назначают сумму, которую к вечеру я должен выложить, и отваливают. А к концу дня собирают со всех, кто работает постоянно. У них это дело завязано железно.

— А ты слиняй в другое место.

— Бесполезно, под землей найдут. Зрительная память феноменальная.

— Хм, не позавидуешь. Нас, слава Богу, пока не трогали.

— Я слышал, вы ментам отстегиваете. Они взяли вас под свою охрану, поэтому рэкет не наведывается.

— Вроде нет. Разве что банку пива, пачку хороших сигарет или, если у кого из уголовки день рождения, цветы, бутылка шампанского. И все. На базаре на Северном жилом массиве что–то было подобное. На Нахичеванском тоже. Там, правда, свои ваучериста убили. А на главном тьфу, тьфу, тьфу. Кидал — шакалов полно. Развелось мразье. Поджидают возле подъезда дома, бьют молотком по голове и забирают сумку с деньгами. Такое не редкость.

— Да, брат, — вздохнул парень. — Помощи нам ждать не откуда. Только на свои силы. Если прихватишь с собой пику или газовый пистолет без удостоверения, менты мигом упрячут в «бутырку». Кто–то миллиардами ворочает — ничего, а тут копейки, и теми делись.

— По научному, такова сущность становления после посткоммунистического режима звериного русского капитализма. Чем меньше человек, тем больше его «гладят по головке». Ну, пока, брат, у меня скоро поезд. Желаю удачи.

— Взаимно, — согнал с лица печаль парень. — Привет Ростову. Если приедешь еще, подходи ко мне. Больше не обману.

— Договорились.

Запасшись немыслимой дороговизны продуктами, пирожок с картошкой стоил шестьсот рублей, тогда как у нас его можно было купить за двести, мы влезли в родной синий с красной окантовкой по боку вагон, и расслабились на целые сутки, изредка поднимаясь с жестких матрацев перекусить или попить чайку, который еще разносили разбитные проводницы в белых блузках и черных юбчонках. В переходах московского метро я накупил газет с интригующими заголовками, но отложил их просмотр до лучших времен. За два месяца трезвого образа жизни сосущее желание выпить ослабло. Я даже не воспользовался возможностью нажраться до поросячьего визга на именинах старшей дочери младшего брата. Ей как раз стукнуло семнадцать. Наверное, постеснялся выставить напоказ истинное свое лицо. А может, укоризненные взгляды Людмилы и тревожные матери принудили отставить предложенную рюмку. Как бы то ни было, полегоньку возвращалось утраченное после развода с женой чувство уверенности. Есть семья, о которой необходимо заботиться, есть родные, в любое время откроющие двери. Обогреют, накормят, успокоят. Поругают. Что еще надо! А дома, когда снова окажусь один, сготовлю, постираю, уберу в квартире сам, раз уж такая досталась мне сожительница. Нормально, писатель, не переживай. Еще все впереди.

С такими мыслями я вылез из душного вагона на перрон главного ростовского железнодорожного вокзала, размял затекшие ноги. Затем подхватил тяжелые чемоданы, как глава семьи, впереди, направился на остановку общественного транспорта. Солнце давно перешагнуло за полуденную черту, но держалось еще высоко. На трамвае мы доехали до обувной фабрики, где выходили Людмила с Антоном. Перед расставанием она крепко поцеловала меня в губы:

— Спасибо тебе, я уже сто лет никуда не выезжала. Мне понравились и мать, и твой брат. Такие обходительные. Кажется, я даже потолстела.

— Поправляешься. На один бок, — добродушно засмеялся я.

— Нет, правда, я так хорошо отдохнула. На рыбалку ездили, за ягодами.

— За грибами, — вставил Антон.

— А ты как себя чувствуешь? — повернулся я к нему. — Снял кого–нибудь из козельских девчат?

— Снял, — засмущался Антон. — Письма будут писать. Вообще, я у них командиром был. Местные пацаны несмелые, двое только неплохо дерутся. Теперь они мои друзья.

— Ну, да, ты ж у нас с Ростова, — подковырнул я. — Попривыкали здесь махаться по делу и без дела.

— Мы не дрались, — начал оправдываться Антон. — Просто я понял, что они могут дать сдачи. На рыбалку ходили, по крутым горкам ездили, с которых русские воины обливали горячей смолой татаро–монгольских всадников. Стрелами еще из луков. Пацаны ржавый наконечник нашли.

— Не подарили?

— Я не просил. Монеты старинные подарили.

— В общем, отпуск прошел нормально, — заметив, что подъезжаем к нужной остановке, подвел я итог. — Слава Богу. На следующий год, если все будет хорошо, съездим снова.

— Спасибо, нам очень понравилось, — в один голос поблагодарили Людмила и ее подросший сын. — Приходи почаще, будем ждать каждый вечер.

— Благодарю, непременно воспользуйтесь приглашением, — снова засмеялся я, — Сумки не забудьте. Люда, угости грибами мать и отца. Они, наверное, забыли, когда опят ели.

— Ладно. Одну банку отдам им. И литровую варенья. К чаю.

Они сошли, а я поехал дальше на том же трамвае. На душе было легко и радостно. Первый раз я возвращался с хорошим настроением. Поездки к матери были не столь часты — раз в три, а то и в пять лет. И всегда с приключениями на обратном пути. То черт дернет спрыгнуть на ходу умерившего ход поезда в районе завода Ростсельмаш, чтобы не тащиться потом через весь город, и разбить о насыпанную между рельсами щебенку все наставленные матерью банки. Или развернуть по приезде крутую пьянку, после которой пол усеют осколки от тех же, но опустошенных друзьями, банок и пропадут многие, подаренные родными, вещи. Сейчас же впервые появилась надежда съесть все самому. Надо только незаметно проскочить в квартиру и не открывать дверь никому. Иначе имеющие привычку прилипать банными листами к голой заднице «друзья–товарищи» уметут запасы за один присест, да вдобавок, затравив бутылкой дешевого вина, раскрутят на полную катушку. Ждут, поди, сволочи. Долго я не давал им попить своей крови. Мысленно вообразив елду, я сунул ее им под нос. Нормально, писатель. Крепись.

На следующее утро я уже банковал на базаре. Купленные в Козельске золотые безделушки сдал по сходной цене, монеты тоже, оставив парочку редких экземпляров для коллекции. Сумку на плече приятно отягощал миллион из купюр различного достоинства. Правда, на ваучерах я немного проиграл. В Ростове цена их оказалась повыше московской — пятнадцать тысяч. Но недобранные с двадцати чеков двадцать штук настроения не омрачали. Приходилось терять больше, а эта сумма не такая солидная, чтобы по ней горевать. На нашем участке стало попросторнее, потому что многие ребята умотали в отпуска. Ваучеристы с центрального прохода рынка во главе с Меченым наняли самолет и рванули в Арабские Эмираты за дешевой радио и телеаппаратурой. Сделав несколько удачных рейсов, они той же компанией отправились отдыхать на песчаные пляжи Кипра. Самые отчаянные и крутые занялись перегоном из бывшей ФРГ в Россию иномарок. По слухам, автомобиль в приличном состоянии там можно было купить за тысячу западногерманских марок, а продать на нашем авторынке за три — четыре тысячи. Но этот вид бизнеса относился к категории опасных. Мало того, что нужно было пересечь несколько границ с сопредельными государствами, на ночных дорогах за бугром действовали сплоченные группы рэкетиров, в основном, из бывших соотечественников. Русская мафия разбросала длинные щупальца по всему миру. И волокущие из необустроенной, открытой «розе ветров», России иконы, ордена, медали, монеты челноки отстегивали прямо на западных блошиных мини–базарчиках приличную мзду землякам — мафиози, дабы не лишиться товара вообще. А зачастую и жизни. Но кто не рискует, тот не пьет шампанского. Всегда найдутся отчаянные сорвиголовы, способные за жирным куском нырнуть хоть на дно морское, прыгнуть с парашютом в непреодолимые дебри южноамериканских тропических лесов, пройти пешком пустыню Сахара. Эта порода людей никогда не станет довольствоваться малым. Жизнь у них всегда будет плоха для того, чтобы желание лучшего не угасало в душах. Я аплодировал таким ребятам, в какой–то мере причисляя к ним себя. Всесоюзные рекорды на формовке, дипломы победителя городских, областных, Всесоюзных конкурсов на лучший очерк, статью, рассказ. Полная самоотдача во всем, будь то творчество, работа, пьянка, даже постель. Не раз после бурной ночи доводилось слышать горячий признательный шепот: «Мне никогда не было так хорошо. Спасибо тебе». Впрочем, я родился под знаком Скорпиона, равного в любви которому нет и не будет.

Базар бурлил, кипел страстями, подогреваемыми стаканом дешевого вина и жарким южным солнцем. То там, то здесь возникали мелкие стычки, заканчивающиеся кровавыми пузырями на губах, под носом. Грузины перехватывали у русских и кавказцев разных национальностей табачный бизнес, медленно, но, настойчиво вытесняя тех с насиженных мест, азербайджанцы вели непримиримую войну за фруктовый рынок с армянами, калмыки сознательно снижали цены на арбузы и дыни, чтобы не дать отпахавшим лето на бахчах и получившим расчет товаром русским и хохлам развернуться в полную силу. Конкуренция как–то незаметно набрала вес и силу, устрашая азиатской жестокостью наиболее цивилизованные слои населения. Вольготно чувствовали себя лишь колхозники из различных областей России, торгующие с огромных крытых грузовиков картошкой, капустой и прочими овощами. Охотников конкурировать с ними почему–то не находилось. Зато пивные ларьки, винные отделы в магазинах с правом розлива на стаканы оказалась в руках «беженцев» из бывших союзных республик.

Мы никак не вмешивались в естественный в изначальной стадии капитализма процесс. Если в наши плотные ряды затесывался шустрый инородец, да еще, не дай Бог, начинавший диктовать свои условия, ваучеристы негромко предупреждали об этом омоновцев и ребят из уголовки. А те не стеснялись шерстить нацменов по полной программе. Многие возвратившиеся из горячих точек омоновцы воочию убедились в надругательствах коренного населения республик над соотечественниками. В случае малейшего сопротивления, даже словесного, крепкие парни пускали в ход кулаки, тяжелые башмаки, резиновые дубинки. А если у задержанных не оказывалось ростовской прописки, или документы отсутствовали вообще, мигом составляли рапорт и отправляли в камеры предварительного заключения до полного выяснения обстоятельств дела. Впрочем, нам доставалось тоже. Не так жестоко, но все–таки.

Но я рано обрадовался тому, что на контролируемом нами участке попросторнело из–за отъезда ребят на пляжи Черного моря. Подкатившая к десяти часам утра Лана, одна из дочерей жены Папена, главы семейного подряда, заняла место рядом с Данко. Нацепив табличку на плотно обтягивающую полные груди кофточку, не хуже полуденного солнца осветила белозубой улыбкой плывущую мимо серую плотную толпу. Успевший прожариться до черноты цыган не только не взъярился, как раньше, но, придвинувшись к девушке, ласково заворковал с ней.

— Что это? — удивленно повернулся я к Аркаше. — И почему вы восприняли ее наглый выпад, как должное?

— Подожди еще с часок, увидишь не такое, — досадливо поморщился тот, — Бедному еврею посрать уже негде.

— Вот так–то, брат, — подскочил стоявший невдалеке Скрипка. — Толпа. Ногу поставить некуда.

— Весь семейный подряд передвинулся? — ахнул я.

— Подряд своего места не упустит, там же банкуют. Мы, было, погнали Лану, так эта сучка привела с базара человек шесть ребят–ваучеристов. И как вросли. Не переживай, скоро подвалят. Они рано никогда не приходят.

— А что же вы молчите?

— Ну что ты сделаешь, что! — разозлился Аркаша. — Она пару раз улыбнулась Гелику, начальнику группы из уголовки, тот за нее стеной. Пересажаю, говорит, если хоть пальцем тронете. Омоновцы тоже. Особенно рыжий, аж слюной истекает. Пацаны с рынка домой провожают.

— А муж ее где?

— Бросила, сучка, — резко ввернул Скрипка. — Бедный парень спился. Чуть не каждый день приезжает из Азова, умоляет ее вернуться. Она ноль внимания. Мне, говорит, надоело жить в нищете, да еще с алкотой. Бабки, которые он на стороне заработал, на пару просандолили. Теперь парнишка никому не нужен. Ни Лане, ни, тем более, теще. Гонят от себя, как последнего бомжа. А здесь еще свояченица подстраивается, тоже из семейного подряда.

— Ее мы пока прогоняем, не даем развернуться, — перебил армянина Аркаша. — Лучше обрати внимание на угол. Сначала Длинный из группы Бороды привел Очкарика. Тот быстренько умостился между нами. Потом Хохол с центрального прохода, Худой со стороны, два брата–студента, Вадик…. И у всех есть «крыша» — связи с ментами. Видишь, к Лане подошла женщина? Жена старшины из базарного отделения милиции. Вот так–то.

— Сколько же их на таком маленьком пятачке, — растерянно приоткрыл я рот.

— Человек двадцать. И каждый старается перетянуть клиента на свою сторону. Из рук вырывают, в наглую. Все крутые, с полными сумками бабок. Скажи слово, — пасть порвут. Их много, молодых, крепких. У Сержа, Ланкиного ухажера, «Беретта» за поясом, каратист. А мы, старая гвардия, одни.

— Данко тоже молчит?

— Разве не видишь? Они и цыган укатают — делать нечего. Единственный выход — приходить в шесть утра. Потом что достанется.

Безнадежно махнув рукой, Аркаша поправил сумку на плече, отвалил в сторону. Скрипка сорвался с места, бросился к ковыряющейся в сумке женщине. Но та испуганно отскочила в сторону. Зябко поведя плечами, я надолго замер степным истуканом. Беспредел. Думал конкуренция только у табачников да фруктовиков, оказалось, она не обошла стороной и нас. Свободный рынок во всю ширь распахнул свою пасть. Выживайте бывшие дорогие товарищи, приученные родной Советской властью жрать да срать, как можете. Или превращайтесь в корм для более сильных хищников, зверей в образе человеческом. И эти глобальные перемены произошли всего за месяц. В Козельске я так ничего и не почувствовал, скорее всего, из–за того, что провинциальный городок отстоял далеко от большой перестроечной дороги со всех сторон обложенный, как тюками с ватой густыми лесами.

Из задумчивости меня вывел высокий широкоплечий парень. Рядом стоял точно такой же шкаф.

— Мужик, купоны берешь?

— Сколько их у вас?

— Пятьдесят лимонов.

Я неодобрительно покосился в сторону Ланы. Возле нее уже вились с нацепленными на грудь табличками обрисованные Аркашей и Скрипкой молодые парни — ваучеристы с базара. Один из них приветственно поднял руку. Сплюнув, я вынул из бокового кармана рубашки калькулятор «Ситизен», самый недорогой и удобный из многочисленных модификаций и принялся за подсчеты. Курс украинских «хохлобаксов» падал катастрофически. Кравчук, видимо, задремал на доставшихся ему лаврах, сквозь сон потакая лишь националистическому «Руху». Купоны у нас шли уже один к пятидесяти. Значит, я должен отстегнуть парню миллион рублей. Всю наличку. Скрипка проконсультировал, что слить их хохлам обратно можно по один к сорока восьми. То есть, навар составит сорок с небольшим тысяч. Если бы денег было больше, я бы рискнул. Украинцы часто обращались за своей «валютой». Но купон вел себя весьма неустойчиво. Если не удастся продать в этот же день, на другое утро он может упасть еще ниже. Так недолго пролететь.

— Вы очень спешите? — оторвав глаза от калькулятора, обратился я к ребятам.

— А что?

— Давайте сделаем так. Я куплю на пятьсот тысяч, а часика через два сольете мне остальные.

— Денег нет? — насмешливо хмыкнул второй парень.

— Есть. Спроса, рождающего предложение, не знаю.

— Понятно. Боишься остаться на нуле.

— Именно.

Ребята переглянулись, поговорили о чем–то на гуцульском языке, немного знакомом в пору работы на «Запорожстали». Тогда я без копейки в кармане умотал от первой жены в надежде обрести счастье. Действительно, там оно показало светлый краешек. В цеху меня уважали, из стропальщиков перевели на немыслимых размеров, вальцовочный станок. Со старым рабочим мы выполняли престижный спецзаказ для Кубы, прокатывали многометровые толстые листы стали для емкостей под нефтепродукты. Там же познакомился с семнадцатилетней красивой, кареглазой украиночкой, участницей цеховой художественной самодеятельности. Она долго билась над тем, чтобы я правильно выговаривал: «На полыци лэжыть пивпаляныци». До упаду смеялась над акцентом. Но переспать с ней пришлось всего два раза. Примчалась жена и забрала обратно. В отличие от достойного поведения в цеху, в заводском общежитии я жил совершенно иной жизнью. Пил, играл в карты на деньги, часы. Дрался. Кажется, ребята считали меня вожаком. Когда приехала супруга, общежитовские воспиталки долго крестились, предвкушая спокойную жизнь, а цеховое руководство несколько дней уговаривало остаться, обещая и квартиру, и высокую зарплату, и хорошую невесту. К тому времени вальцовочный станок с разноцветноглазым, сотнекнопочным пультом управления плясал под моими пальцами прирученным медведем, а собравшийся на пенсию старый вальцовщик не усматривал вокруг более достойной кандидатуры. Может быть, я был бы уже Героем Соцтруда, кавалером орденов и медалей…

— А немецкие марки у тебя есть? — наконец повернулся ко мне первый парень. — Мы могли бы отдать купоны за марки по курсу.

— К сожалению, нет. У ребят, по–моему, тоже.

— Хорошо. Тогда отсчитывай пятьсот тысяч за двадцать пять лимонов. Мы побегаем по базару, поищем марки, а часа через два сдадим остальные купоны.

Завершив сделку, я осмотрелся по сторонам. Рядом с Ланой выстроились в цепочку ваучеристы с базара, лениво перебрасываясь малозначащими фразами, ни на секунду не выпуская из виду текущую мимо толпу. Длинный с друзьями на углу раскрутил карусель с иностранной валютой. Аркаша жался между алкашами — сумочниками, то и дело отхлебывающими вино прямо из горлышка бутылки. Скрипка переместился на другую сторону, поближе к табачникам. Данко вообще не было видно. Наверное, он подался к соплеменникам, или, взяв что из золота, рванул на базар в поисках купца подороже. А может, если повезет, подловит какого богатого лоха.

— Купончиками пробавляешься, писатель? — поинтересовался один из дружков Ланы.

Ясно, пришла пора знакомиться. Интересно, как в подобном случае вели бы себя другие ваучеристы, например, из группы Бороды или Меченого. Наверняка, накидали бы по шеям, а затем предупредили, что в случае появления на базаре хоть одного из наглецов, последует более суровое наказание. Конфликт был бы исчерпан. Над нашим же участком сгустились грозовые тучи, в любой момент готовые разрядиться неминуемыми затяжными разборками. И все из–за того, что вовремя не сплотились, с самого начала не дав надлежащего отпора разного рода посягателям, незаметно сковавшим свободу наших действий.

Остается одно, — идти на мировую во имя сохранения собственного выстраданного места. Иначе придется неприкаянно кувыркаться по периметру базара или искать новый род занятий.

— Как видишь, — неприязненно буркнул я.

— Ты действительно пишешь книги? — не унимался парень.

— Пытаюсь.

— Принес бы одну. Почитать.

— Зайди в любую библиотеку. Выдадут. Под расписку.

— Хотелось бы с автографом. Все–таки с таким человеком…

— За одной партой, — громко заржали его друзья

— Я не на творческом вечере с читателями, — мои брови непроизвольно нахмурились. — Если каждому встречному — поперечному дарить книги, без штанов можно остаться.

— Хорошо, чтобы не считал нас чужими, мы принимаем тебя в свой коллектив, — посерьезнел тот самый Серж, у которого под рубашкой проглядывал силуэт той самой «Беретты». — Принеси экземпляр, дабы иметь представление о твоем творчестве. А то одни слухи по рынку. Сам понимаешь, ими сыт не будешь. Кстати, вон та женщина только что спрашивала купоны.

— Спасибо, — не очень приветливо поблагодарил я и за «прием в коллектив», и за женщину.

В груди нарастало чувство раздражения. Надо же, меня, старого гвардейца, приняли. Не я, по закону базара, а они. И даже как полноправному члену подгоняют клиента. А может, делают снисхождение? Скорее всего, так. Плевать им на незыблемые до настоящего момента волчьи законы. Они у них свои.

Тем временем Серж действительно подошел к невысокой миловидной даме в соломенной шляпке. Взяв ее за локоть, сказал несколько слов. Затем подвел ко мне. У дамы оказался на редкость красивый глубокий грудной голос:

— По какому курсу вы продаете купоны? — ласково спросила она.

— Один к сорока семи, — опередил меня с ответом Серж. — Самый низший курс. Я советую брать только у него.

— Я поняла это сразу, — мягко улыбнулась она ему.

Серж был высоким симпатичным парнем, длиннолицым, как все южане, темноглазым. Не одна девушка, проходя мимо, задерживала на его поджарой фигуре долгий взгляд.

— Мне нужно двадцать миллионов. У вас найдется такая сумма?

— У меня их двадцать пять, — я показал пачку купонов.

— Тем лучше, беру все. Есть калькулятор?

— Да, конечно.

Сунув «хохлобаксы» в ридикюльчик и отсчитав положенное за них российскими рублями, дама, было, вновь воззрилась на Сержа, но тот после сделки потерял к ней интерес. Подмигнув мне, вразвалочку направился в сторону друзей. Но такой поворот событий меня никак не устраивал. Обида за наглое вторжение на нашу территорию, за свою и ребят беспомощность, хлестнула через край. Надо же, на глазах у всех купил, мерзавец, за ломаный пятак. И вновь подвела жадность. Ясно, как белый день, что купоны, пусть и за более высокую цену, отдавать женщине не следовало. Тем более что навел ее враг, мечтающий согнать тебя с твоего же места, законного, обжитого за долгие месяцы работы.

— Сколько с меня причитается? — гне обращая внимания на продолжавшую торчать рядом даму, запоздало крикнул я Сержу вслед.

— Нисколько, — обнимая сразу растаявшую Лану за плечи, равнодушно отмахнулся тот. Кажется, ребята признавали в нем своего вожака. — Двоих парней с пятидесятью миллионами подогнали к тебе тоже мы, иначе Скрипка с толстобрюхим их бы перехватили. Усек, писатель? Так будет всегда, пока «фантики» не понадобятся нам самим. Но это будет не скоро, потому что сейчас в хохляндии делать нечего.

— Почему? — возразил его худощавый черноглазый друг. — Можно заняться перегоном автомашин. У хохлов они гораздо дешевле, если, разумеется, перевести на купоны. Володька купил «Таврию» за лимон восемьсот. Прямо с конвейера. А здесь продал за три.

— Витек, паршивый лимон мы и в Ростове накрутим без забот, хлопот, растаможивания и госпошлины. Не сходя с места, — усмехнулся Серж. — Дело не в деньгах, а в том, что все мы искренне уважаем литературу и людей, лично к ней причастных.

— Ну-у, это сам Бог велел, — развел руками Витек. — Такие человеки не на каждом углу. Я с детства мечтал подержаться за их портки.

— Подержись, в чем же дело, — хохотнула Лана. — Рядом с тобой стоит, с такой же табличкой на рубахе. Только руку протяни.

Скрипнув зубами, я отвернулся в другую сторону. Значит, ребятки купили меня еще до того, как подогнали женщину. Подкормили на всякий случай, чтобы не залупался. Вдруг у меня связи с ментовской верхушкой потеснее их шапочных знакомств с мелкой сошкой из районной уголовки. Думающая молодежь приходит на смену нам, рациональная. Отрадно, черт возьми, как бы не сталкиваться лбами, если бы богатели они не прямо на глазах, а в своих «Голд кэт» и «Стефанель» с Аллой Пугачевой между обильно уставленными деликатесами и мягким французским шампанским столиками, отгороженными от жадно завистливых взглядов остальной людской массы толстыми бетонными стенами с вооруженными до зубов громилами в дверных проемах. Так было бы легче нести на плечах прожитые в государстве под названием «Беспредел» рабско–унизительные, нищенские годы, когда за паршивой колбасой, наполовину начиненной туалетной бумагой, ломали друг другу руки, ноги, разбивали морды. Так было бы легче. Спокойнее…

Я долго стоял молча, не отвечая на их ребячьи задирания. Затем подошли обойденные вниманием новоявленных ваучеристов Аркаша со Скрипкой, уставились на меня завистливыми взглядами.

— Купился? — попытался подколоть Аркаша.

— Облапошили, как последнего базарного торгаша заношенными штанами, — сплюнул я в сторону. — Представляете, взял у двух хохлов двадцать пять лимонов в купонах, а через некоторое время они начали задирать. Мол, я писатель, книжки издаю. А они, мол, впервые в жизни видят живого классика. Я уже надумал психануть, когда вон тот длинный, который Лану облапил, вдруг спросил, у тебя, говорит, хохлобаксы есть. Ко мне, мол, только что подходила одна. И сразу направился к стоявшей в стороне женщине в шляпке.

— Этот длинный подвел ее к тебе, — с нескрываемым сарказмом на вечно жадном лице обернулся Скрипка к нагло улыбающемуся прямо мне в глаза Аркаше. — И ты превратился в маленького Ванечку из сказки об Аленушке. Напился из грязной лужи и стал таким бе–е–едненьким козленочком, тут же подогнув свои коленочки.

— Старик, не так, — с удовольствием поддержал коллегу Аркаша. — Этого мало, что он поддался на полную уловку общего для нас врага. Наш друг думал толкнуть купончики один к сорока восьми, а Длинный подвел женщину, которая согласилась взять их по один к сорока семи. То есть, если мы с тобой продали клиентам «хохлобаксы» по сорок восемь купонов за наш рубль, а взяли бы их, как он, по пятьдесят, то навар с одного рубля составил бы мелочь, но приятную. В общей сложности мы заработали бы двадцать с лишним тысяч рублей. А у нашего живого классика с рубля получилось еще больше. Его доход возрос. К тому же надо попотеть, чтобы найти клиента, согласного взять по один к сорока семи.

— Классная сделка, — пощелкал длинным, как у змеи, языком Скрипка. Покривился словно от зубной боли и продолжил сквозь сжатые губы. — Ты был с нами, мы помогали тебе, как дорогому товарищу. А ты, мало того, что не поделился, еще ищешь для себя паскудное оправдание.

— Да подставили они меня, подставили, вы понимаете, это? — выведенный их циничным сговором, взорвался я. — Вам мало тех денег, что навариваете ежедневно? Мало? С чего вы начали считать чужие?

Брезгливо поморщившись, я резко отвернул в сторону новых коллег по работе, до настоящего момента бывших и для меня самого злейшими врагами за то, что заняли принадлежащее только нашей тройке место. Весь базар, все ваучеристы и крутые за подобную наглость набили бы морды, отобрали всю выручку, в том числе и собственный капитал и наказали бы никогда, ни при каких обстоятельствах, не приближаться даже к периферии рынка, не то, что заниматься доходным бизнесом в его, миллиардами ворочающем, котле. А если бы плешивые псы нарушили беспощадный закон базарного братства, то предстали бы перед судом торговой мафии, которой не в новинку выносить беспредельные приговоры и приводить их в исполнение немедленно.

Но так поступали только боссы теневого бизнеса. Те же, кто жались по углам майонезно–укропных прилавков и возле, во множестве расплодившихся беспородных киосков, могли лишь слабо вякнуть или молча уступить свое место. Как вскоре должны были сделать Аркаша со Скрипкой. Последний, кстати, полгода назад именно таким образом пристроился возле нас льстивой собачонкой. Тогда мы его не прогнали, не надавали по шеям, потому что на его прикрепленной к лацкану замызганного пиджака табличке было намалевано всего шесть слов: «Куплю подержанную скрипку, старые поломанные часы». На наших же фирменных картонках пестрело до десятка наименований, вплоть до золотых швейцарских часов. Все же, наверное, Скрипке мы отомстили, навечно приклеив эту презренную кличку.

— Обижают? — поинтересовался Серж. И, не дождавшись ответа, бросил куда–то в сторону, но так, чтобы слова долетели до ушей и его друзей, и, естественно, моих. — Не переживай. Скоро им предстоит старт на большие дистанции по периметру базара. Настала пора глубокой чистки наших нестройных рядов, иначе мы все скоро превратимся из крутых ребят в презренных спекулянтов, по животному расстилающихся перед каждым клиентом.

— Ну–ну, как при Сталине, — едва удерживаясь, чтобы не послать молодого наглеца на мужской половой член, зло ощерился я. — Тот тоже, когда напялился костлявой задницей на острую вершину власти, разогнал хилых и несогласных с ним. Преимущественно евреев. Наверное, от боли, от зависти, что те, у подножья, продолжали жировать, и от обилия власти вкупе с абсолютной безответственностью за слова и деяния гнать непотребное, противоречащее закону о гармоничном развитии социалистического строя, а он, ежеминутно испытывая адские муки, еще должен был отвечать за них, за их поступки.

— Хорошая лекция. Короткая и злая, — после некоторого раздумья согласился Серж. Его ребята с интересом следили за диалогом. — Но таковы законы власти — сила интеллекта плюс физические возможности, в сумме — положение в обществе. Любой, тем более, как в нашем случае, пустокарманной серости, способной лишь на приземленное мышление, короче, щипачам, ставится надежный заслон, дабы не мешали вершить великие дела.

— Все в мире относительно, — буркнул я. Все–таки Серж начинал мне симпатизировать. — Сегодня великий ты — и интеллект, и возможности. Но завтра к власти придет палач, — а он может прийти в любой момент, потому что окружающие видят, что ему много не дано, что он в доску свой, — и сделает щипачами всех. Его поддержат неимущие, недалекие, которых большинство. А кто поддержит тебя, под завязку накачанного бабками, баксами и золотом?

— Хм… Интересный вопрос. В революцию именно так и произошло.

— Абсолютно правильно. Поэтому на твоем месте я постарался бы найти с щипачами общий язык, время, от времени предоставляя им возможность как бы разбогатеть, чтобы не ощущали они свою постоянную ущербность.

— Надеюсь, ты не относишь себя к этой категории? — пристально взглянул на меня Серж. — Сдается мне, ты часто думал над этой проблемой.

— У меня вопрос в другом — как бы вырваться из алкогольной зависимости и обеспечить нормальную жизнь себе, детям и окружающим родным людям. Но, похоже, материальные блага меня тоже не слишком интересуют. Больше духовные. Хотя не отказался бы от двухкомнатной с ванной, от «Жигуленка», круиза, пусть по старой Европе. Телефон мне в прошлом году, наконец–то провели.

— Поздравляем, — захлопал в ладоши черноглазый Витек. — В нашей стране человек с телефоном автоматически причисляется к классу середняков. Не запад, где любой бродяга имеет возможность поговорить со своим президентом по собственному радиотелефону. Кстати, вон идут твои клиенты с двадцатью пятью лимонами «хохлобаксов». Советуем не отказываться от сделки. Лишняя копейка никому еще не помешала — ни великому, ни щипачу.

— Да, не нужно усложнять отношения, — подтвердил Серж.

— И вообще, писатель, — подала голос молчавшая до этого Лана. — Мужик ты неплохой, но, прости меня, с заскоками. Ты же видишь, что с тобой разговаривают по человечески, не как с другими.

— А с чего вы взяли, что я собираюсь возникать? — недоуменно приподнял я плечи.

— Да видим мы все, не надо ля–ля, — отмахнулась Лана. — Работаешь и работай, никто на твое место не зарится.

Каким–то странным показался диалог, тем более, в первый же день выхода на работу по приезде от матери. И что от него осталось в знаменателе? Предупреждение? Совет знать только свое место? И что послужило для него поводом? Неужели ребята в мое отсутствие козыряли моим именем? Вряд ли. Скорее всего, люди не разучились еще уважать слово «писатель» и то, что под ним подразумевается.

Покрутив головой, я обернулся навстречу парням с Украины. Копейка действительно не может быть лишней, даже если ее, маленькую, медную, кинуть поверх пачки пятидесятитысячных купюр, потому что будет не ровно пять миллионов, а пять миллионов и одна копейка.

На конец августа пришелся самый пик жары. Не успев отбросить обертку с остатками растаявшего мороженого, мы сразу начинали коситься в сторону будок с газированной водой. Ни сорт, ни цена мороженого от жажды не спасали. Будь то «Марс», «Сникерс», или доморощенный «Снежок», «Сливочное», «Фруктовое». Все равно за день выпивался не один стакан воды, не одна бутылка «Пепси», «Колы» или «Саян». Рубахи с безрукавками насквозь пропитывались потом, ноги отекали от стояния на месте, купюры и предметы купли — продажи намертво приваривались к липким пальцам. Рассчитываться с клиентом стоило больших трудов, не говоря уже том, чтобы без проблем засунуть купленный ваучер в карман или сумку. Дома, при подсчете дневного навара, часто приходилось истуканом уставляться в одну точку, подолгу массировать пальцами веки в надежде, что эти движения утихомирят карусель бессвязных мыслей и помогут найти ответ на вопрос: где же навар? Неужели весь день поджаривался на солнце, маялся от головной боли, ломоты в ногах в ущерб себе? Не только «сработанных» денег — своих кровных недоставало. И просачивалось сквозь зубы глухое мычание при воспоминании о каком–нибудь ярком эпизоде. Особенно во время расчета с клиентами, сдающими золото или баксы. Пальцы суматошно передергивали приклеившиеся друг к другу, липкие от мороженого, денежные знаки. Прощупывать каждую купюру досконально не было времени. В любой момент за плечами могло возникнуть горячее дыхание инспектора из уголовки. А то и сам начальник отдела по борьбе с незаконными валютными операциями и прочим, огромный, пузатый, с кавказским акцентом, нависал над совершающими сделку ваучеристами, готовой раздавить скалой, уверенно накладывая волосатую лапу на бабки и баксы. Его умению подкрадываться незаметно можно было позавидовать. В таких случаях базар–вокзал заканчивался обычно в отделении милиции на территории рынка, или в подвластном начальнику райотделе, где шмонали по полной тюремной форме, вплоть до разведения волос вокруг заднего прохода. На другое утро ваучерист выходил оттуда «облегченный» или со справкой о наложенном штрафе. Или вообще пустой, если на содержимое карманов накладывался арест. Многие, что было несравненно чаще, откупались. Тогда их выпускали из отстойников через час–другой. Ребята тут же с головой погружались в сумасшедший водоворот сделок, перекидок, перекупок, чтобы побыстрее наверстать потерянное. Но деньги терялись и без вмешательства ментов, по вине самих ваучеристов. Фантики склеивались друг с другом, вместо восьми пятидесятитысячных купюр сунешь клиенту десять размалеванных бумажек, даже не заметив, что только что обокрал себя на сто штук. А дома, уже в кровати, начинается новая головная боль. Таковы условия работы. После мороженого руки платочком не вытрешь, помыть их негде. Короче, хочешь жить, крутись, каналья, разноцветной юлой, будь ловок и цепок, как Бабурин в Думе. Или бабуин в джунглях.

После разговора со мной, Серж с братвой перестал на нас наезжать. Изредка короткие стычки, в основном, по мелочам. Наша троица вновь сгруппировалась, со всех сторон обложенная вражеским кольцом. Данко все больше отдалялся, хотя с нами дружеских связей не порывал. Мало того, у него, кажется, пошла черная полоса из–за размолвки с новым начальником уголовки, чуть ли не ежедневно зачастившим на центральный рынок. Ребята рассказывали друг другу, что тот обещал вывести всех ваучеристов под корень. Пересажать и поставить на этом бизнесе крест.

— А на какие шиши он жить будет! — опираясь на выпускавшую жирные клубы кэмэлского дыма молодую жену, артачился бывший подсобник театральных артистов, высокий, костлявый Володька по прозвищу Худой. Он тоже состоял в команде Сержа. О, эта «Беретта»! Один ее вид под свободно свисающей с впалого живота ковбойкой способен был соединить воедино всех пацанов с рынка, Сам Серж тоже был парень с головой. — На одну зарплату не прокормишься. Хотя даже в проекте нет закона, запрещающего скупать у населения и продавать кому угодно ваучеры. В том числе и баксы, и золото.

— На баксы закон есть, — подал голос Колюня, тоже кореш Сержа. — Старую статью отменили, а новую ввели.

— А на золото никто не отменял, — поддакнул Длинный. — Если приловят, все права на их стороне.

— А ты не попадайся, — съязвила Лана. — Варежку раскрыл и влетел сразу на пятьсот тонн.

Длинного кинули цыгане. Купив у «черных» цепочку, он быстренько перепродал ее им. Но через неделю те принесли пятидесятиграммового «Кардинала» обратно, объяснив популярно, что сверху только золотое напыление, а внутри обыкновенное серебро. Длинный долго рассматривал цепочку со всех сторон. Он ее не узнавал. Но деньги пришлось вернуть, потому что по договору цыгане получили право на ее проверку. С тех пор ребята заставляли клиентов изучать изделие, как говорится, не отходя от кассы. Обманы случались редко. В основном не умышленные. Ваучеристы зубами держались за свои места.

В один из предпоследних августовских дней я задержался на базаре дольше обычного. Гриша, высокий кучерявый еврей, постоянный наш скупщик ваучеров, негромко шепнул мне, что в конце дня возьмет чеки по более высокой цене. Надыбал, мол, капитальную яму. Я тормознул свой запас. Но что–то помешало обычно пунктуальному Грише сдержать слово. Солнце уже закатилось за крыши домов напротив, пространство окрасилось в оранжево–синий цвет, а его все не было. На меня напала «куриная слепота». Глаза слабо различали не только цвета, но даже крупные цифры на ценниках в комках. Рядом крутился Арутюн. Кажется, он снова пристрастился к «травке» и «колесам», которыми, по его словам, увлекался еще во время проживания в Азербайджане. Речь стала медленной, невнятной, веки то и дело падали вниз.

— Писатель, ты как–то говорил, что у тебя в Лазаревском есть постоянная хата, — пристроившись рядом, промямлил он, глубоко затягиваясь пахучим «Ротмансом».

— Да, я каждый год останавливаюсь у одной хозяйки, у Анны Яковлевны. И море рядом, и кафе, и, главное, чувствуешь себя свободно. Отдельные комнаты, приходи — уходи когда хочешь, никто слова не скажет, — подтвердил я. — Правда, внук ее года два назад женился, привез молодуху из Нижегородской области. Но оба целыми днями на работе. Он в автоинспекции, жена поваром в кафе, что в ущелье за горной речушкой. Так что, пьяный ты или трезвый — никому дела нет. Внук Сергей, когда дома, сам угощает домашним вином. Они его ежегодно настаивают из винограда, инжира, абрикосов.

— Неплохо. Это меня устраивает, — пошлепал толстыми губами Арутюн. — А цены какие?

— Самые низкие. Соседи Анны Яковлевны дерут дороже.

— Может, махнем? Все равно торговля идет вяло. Покупаемся, позагораем, девочек пощупаем. Там их, наверное, валом.

— Этого добра хватает. Иной раз за двадцать дней по четыре–пять экземпляров осеменял, — засмеялся я. — Беленькие, рыженькие, черненькие. Комячки, якутки, белоруски, украинки… Короче, все флаги едут. И заметь, абсолютные разные. Молдаванки горячие, латышки страстные, понимающие в сексе толк, пермячки, те холодные, а чувашки злые, кусаются. Киргизки с казашками грубоваты, жилисты. Больше молчат. А вот узбечки сладкие, как дыни, извиваются, подвывают. Армянки разные.

— Так давай оторвемся дней на десять — пятнадцать, — забыв про кайф, шустро отскочил от стены Арутюн. — Аркаша и тот собирается, правда со своей бабой. Скрипка тоже в Минск намылился.

— Я месяц как из гостей приехал. Да и Людка на сносях, помогать надо. Не хочется что–то.

— Людка… Что она, без тебя не доносит? Или за яйца держит?

— Не держит, но все–таки…

В это время ко мне вразвалочку подошел молодой парень. Его корешок остановился поодаль. А может, не корешок, потому что его я заметил примерно полтора часа назад, беспокойно вышагивающим вдоль периметра нашего участка. Но что–то общее у них было. То ли напускная развязность, за которой все равно проглядывала настороженность, то ли сероватый малопривлекательный вид.

— Баксы берешь? — негромко спросил парень, покосившись на армяна.

— Берет, — ответил за меня Арутюн. — Ладно, потом договорим. Пойду прошвырнусь, может, тоже чего подцеплю.

Оглянувшись по сторонам, парень протянул пять пятидесятидолларовых купюр. Цифры расплывались у меня перед глазами, я слабо различал надписи. Но все же выбрал четыре наиболее свежих бумажки, а пятую, здорово помятую, вернул. Парень не стал спорить, мгновенно спрятал ее в карман. Получив расчет, вразвалочку отошел в сторону, затем, подмигнув торчащему напротив столбом корешу, исчез за воротами рынка. Немного потоптавшись, другой парень поднялся следом за первым. Их маневры заставили насторожиться. Сняв табличку, я забился в узкий проем между двумя ларьками, снова протянул баксы между пальцами на ощупь. Буквы в глазах по–прежнему двоились. Но всех было нормально. Смахивающая на восковую, будто лощеная, бумага, выпуклости в районе надписей, шероховатости на портретах президентов. И все–таки что–то было не так. Достав лупу, я проверил купюры сантиметр за сантиметром. Ничего подозрительного. Вензеля и башни здания оборотной стороны отчетливо просвечивались через лицевую, номера на обеих половинах были одинаковые. Я уже собирался запрятать баксы, как вдруг остолбенел от неожиданности. Вместо портрета широколицего, бородатого, светловолосого президента Гранта, на купюрах был отпечатан портрет худого, черноволосого, с длинными бакенбардами и бородкой клинышком президента Линкольна. Мигом переместив лупу ниже, я тупо уставился на строчки. Так и есть. «Файв долларс», то есть, пять долларов. А надо «фифти», пятьдесят. Влетел на двести баксов. Мало того, этому ублюдку вернул, скорее всего, настоящую купюру, хотя и помятую. Короче, погнался за новыми, получил фальшак. Под ложечкой привычно засосало, лоб покрылся обильной испариной. Что кинули, еще полбеды. Если их, не дай Бог, обнаружат при шмоне, тюремный режим обеспечен на сто процентов за подделку твердой валюты. И ничего не докажешь; продавцов и след простыл, свидетелей нет. Но как сработано, ни к чему не придерешься. Если кто не знает английского языка, хотя бы поверхностно, воспримет фальшаки за чистую монету. Пятидолларовые купюры настоящие, ни единой зацепочки, помарочки в местах приклеивания увеличенных в десять раз цифр. Все четко, безукоризненно. Можно без опаски избавляться точно таким же способом. Тем же неграмотным хохлам или челночникам, для которых главное цифры, а не то, что под ними написано. Но это уже будет потерей собственного достоинства, переходом из престижного клана ваучеристов в низшую презренную касту обыкновенных кидал, потому что в первом случае обычная, как в банке, правда, не зарегистрированная надлежащими структурами, честная работа с клиентами, а во втором — горе и слезы в наглую обманутых проходимцами людей. Пусть они даже сработали это виртуозно. Вспомнился случай с Длинным и тем же Арутюном. Вдвоем они выкупили у залетных валютчиков тысячу марок в двухсотмарочных купюрах. Когда дело дошло до продажи, оказалось, что немецкие крупные дензнаки сделаны из обыкновенных двадцаток. Недолго думая, ребята нырнули в машину и погнали по всем рынкам города. Они уже потеряли надежду, когда на главном Ростовском вокзале заметили знакомых валютчиков. Ими оказались гастролеры из Петербурга. Без лишнего базара вернув бабки, те попрыгали в свои «мерсы» и исчезли из города без шума и пыли, успев зарядить многих доверчивых ваучеристов и валютчиков местного пошиба несколькими десятками тысяч фальшивых марок. Где–то с год гуляли разрисованные фантики по всем злачным местам Ростова, перекачиваясь из кармана в карман потенциальных лохов. Затем бум спал. А может, кто–то до сих пор ждет своего часа. Страна у нас огромная, народ доверчивый.

Пощелкав зубами, я капитально примерз к алюминиевой стенке давно закрывшегося ларька. Гоняться за кидалами бросовое дело. Не только ничего не вернешь, но еще и волна поднимется повыше океанской. Может накрыть, несмотря на знакомые вокруг лица. Народ этот для нас враги, как для любого другого гражданина. Поэтому я перебросил сумку с плеча на живот, надолго задумался. Проклятая «куриная слепота», долбаный Гриша. Если бы не он, я бы ни за что не задержался допоздна, потому что опасность быть наказанным любой из форм преступной деятельности возрастала. Желание выпить становилось все навязчивей. Даже мысли о том, чем заканчиваются мои неуправляемые запои, не могли его заглушить. Чтобы как–то развеяться, я двинулся в сторону Арутюна. Тот как раз закончил расчет с древней старухой.

— Смотри, что приобрел, — выудил он из кармана широких турецких штанов доисторическую серебренную цепочку. — За три штуки, двадцать граммов, девятьсот шестнадцатая проба.

— Кому она нужна, — вяло отмахнулся я.

— Э-э, брат, такую вещь Алик по пятьсот за грамм возьмет. Видишь, плетение необычное, таких сейчас не делают. Замочек сейфовский. Ты случайно медали не собираешь, рубли николаевские? У меня их штук пять.

— Кинули, скоты, — вместо ответа процедил я сквозь зубы. — На двести баксов. Вместо полтинников пятидолларовые хапнул.

— Да ты что! Этот пацан? — округлил за очками черные глаза Арутюн. — Он мне самому не понравился. Помнишь, мы с Длинным тебе фальшивые марки показывали? Думал, ты разберешься, если что не так. Покажи.

Молча сунув баксы армянину, я закурил, бросил равнодушный взгляд на толстую цепь в его руках. Да, вязка необычная, когда–то было золотое покрытие, но сейчас оно облезло. Изделие больше походило на линяющую змею, хотя рука мастера чувствовалась даже в таком его неприглядном виде.

— Отлично сработано, не придерешься, — наконец подал голос Арутюн, возвращая баксы. — Что тебе сказать в утешение. Всех нас кидали, не ты первый, не ты последний. Если сможешь, толкани какому–нибудь лоху. Только не на нашем базаре, а на Северном, Нахичеванском. Жалко терять двести с лишним тонн.

— Не смогу.

— Тогда отмочи приклеенные цифры и продай как пятерки. Хоть двадцать тысяч вернешь. Устал ты. Говорю тебе, поехали на море, дней на десять.

— Поехали, — резко рубанув воздух рукой, неожиданно для себя согласился я. — Завтра же, а сегодня возьмем билеты.

— Почему завтра? — опешил Арутюн. — Подготовиться надо, купить что–то в дорогу. У меня даже плавок нет.

— У меня тоже. Новые какая–то сволочь сперла, а старые стыдно надевать. Короче, завтра с утра закупимся, а вечером на поезд. Рано утречком будем в Лазаревском.

— Ну… тебе видней. Мне тоже надоело отбиваться от каждого мента, то и дело проверка документов. А нашли что, давай взятку. Дал на лапу, все равно гонят с базара, мол, чтобы твоего духу не было, своих, мол, хватает.

— Правильно делают, — злой на все на свете, ощерился я. — Дай вам волю, скоро весь Ростов по–армянски гутарить начнет. На базаре хоть уши затыкай от гортанных выкриков да от русского с акцентом, мата. В Азербайджане, в Армении такого, небось, не услышишь, быстро пасть заткнут, особенно нашему брату русаку. У вас почти стопроцентные только национальные браки, а здесь можно творить, что хочешь. И девочек насиловать, и стрелять, и грабить. И кидать.

— Что правильно? Тебя что, армяне кинули? — удивленно приподнял плечи Арутюн. — Я никого не граблю, не убиваю, работаю, как все. На базаре не торгую, не хамлю. Слушай, какая муха тебя укусила?

— Я не о тебе, хотя ты тоже гусь хороший, — продолжал я, не снижая тона. Вспомнилась сделка с иконой. Если бы вовремя не продал, то армянин, наверняка, погрел бы на ней руки. Другие мелочи. — Почему ты не предупредил меня про кидал, а сразу тихой сапой свалил в сторону? Сам же сказал, что он тебе не понравился, можно ж было подстраховать.

— А ты что, совсем маленький? Не первый год крутишься, обязан за версту их вычислять. Смотри–ка, я уже виноват.

— Ладно, давай замнем, — хрипло выдавил я, сникая. — Обидно, падла, только настроишься — очередная неприятность. Как проклятый.

— Ушами надо меньше хлопать, тогда все будет в порядке. Армяне ему, видите ли, виноваты. Кровные братья кинули, а он не знает, на кого свалить вину, — Арутюн шумно перевел дыхание, закурил. — Ну что, поедем? Или ты уже передумал?

— Поедем.

О, с какой радостью влезал я в поезд. «Москва — Адлер». Даже постоянно преследовавшая боязнь замкнутого пространства отодвинулась куда–то в сторону. Она лишь на мгновение напомнила о себе мимолетным всплеском необъяснимого страха только тогда, когда состав тронулся, и захлопнулись двери вагона. И сразу бесследно исчезла. Я уезжал от пьянок, разборок, от нервного из–за постоянных влетов перенапряжения на море. Я пытался удрать от себя. Неограниченное время предоставленного себе отпуска рисовалось нескончаемой чередой лазурных волн, на вершинах которых в белой пене играли радугой разноцветные купальники. С берега наплывали насыщенные запахами цветов созревших фруктов и еще чем–то турецким плотные валы воздуха. Купайся, кувыркайся, загорай. Ходи вечером на танцы, прижимайся к горячим, шоколадным женским телам. Отдыхай.

Но правильно говорят умные люди, что от себя не убежишь. В первый же день, под вечер, мы оба еле ворочали языками. Раскололи нас наши же ростовские девочки, приехавшие в Лазаревское на несколько дней. Мы поили всю эту хитро–шумно–жадную компанию — человек пять — шампанским, ликерами и водкой, швыряли деньги направо и налево. Особенно усердствовал соскучившийся по женскому племени Арутюн. Но ни одна из них, уже достаточно пьяных, не захотела вечером подняться в горы. Даже о танцах никто не заикнулся. Накачались за наш счет и уползли домой, исподтишка, знаками показывая, чтобы я отрывался от своего нескладного корешка. На этот счет у меня было свое собственное мнение. Никогда еще не приходилось оставлять друзей в беде. Да и моя беременная Людмила присутствовала как бы незримо. И без приключений было хорошо. От обилия солнца, синей соленой воды, чистого, не отравленного выхлопными газами и фабричными дымами густого воздуха.

На следующий день было похмелье. И поехало — покатилось как по гладкому льду. Все восемнадцать суток. Вечернее кафе сменяли ночные рестораны, чтобы утром уступить место загаженным барам, либо замусоренным уголкам в стороне от пляжа. Под конец отпуска мне пришлось продать свою красивую золотую цепочку с крестиком, правда, за более высокую цену, нежели в родном Ростове. Денег не хватило даже на обратный билет. Арутюн предложил финансовую помощь. Он привез с собой пару миллионов рублей в расчете на то, что кто–то из отдыхающих окажется, как и я, в затруднительном положении и решит продать с себя перстень ли, сережки, в общем, золотые украшения. Или баксы, котировка которых в Туапсе была ниже ростовской. Расчеты его не оправдались. На Лазаревском базаре близ железнодорожного вокзала ваучеристов и скупщиков ценностей оказалось больше, чем достаточно. Мы уезжали практически ни с чем. От двух лимонов Арутюна осталось чуть больше трехсот тысяч рублей. Деньги ушли на кабаки, дорогие фрукты и шашлыки, на надежду переспать под конец отпуска хоть с кем–нибудь. Побросав под лавку дорожные сумки, он хмуро уставился в одну точку. Я тоже молча уткнулся лбом в прохладное окно вагона, опустошенный и материально, и духовно. Впервые за многолетние вылазки на море, мне не удалось трахнуть ни одной из множества вертевшихся на пляже перед носом круглыми, обтянутыми крошечными треугольниками — плавками, попочками, бабы. Даже доставшиеся, как мелкие монетки нищему, поцелуи вспоминались противно. Слюнявые, растрепанные, с яркой каймой по краям слизанной краски на губах, тупой, без всякого, как в дурдоме, смысла, прерывистый разговор, идиотский, больше похожий на плач под пытками, смех. Такого со мной еще никогда не было. Почти у шпал плескались то ярко — синие, то светло — зеленые с белыми шапками пены волны. К горизонту море сглаживалось, превращалось в твердое, черное, будто заасфальтированное широкое шоссе с силуэтами вереницы редких кораблей на нем. Недалеко от Туапсе перед пассажирами покрасовались покрытыми толстым слоем ржавчины боками два огромных, выброшенных в бурю на берег, морских сухогруза. И море кончилось. Поезд обступили укрытые густым колючим лесом горы. Я вздохнул, расправил лежавшее поверх матраца одеяло и лег спать. Не так все виделось, не так хотелось. Но… отпуск кончился.

На нашем пятачке все оставалось по–прежнему. Только в отличие от молчаливой бледнолицей толпы ваучеристы покрылись папуасским загаром и стали более развязными. Что ни говори, бабки, к презрительному отношению к которым нас приучали всю сознательную жизнь, давали возможность насладиться мимолетным бытием на грешной Земле основательнее, заставляли увереннее смотреть в будущее. И мы, стихийно возникшая прослойка между элитой — крутыми банкирами, фирмачами, директорами компаний — и беспородным остальным людом почувствовали это на себе в полную меру. О, какое это счастье — не зависеть ни от кого. Можно встать, когда хочешь, купить, что в данный момент желает твоя плоть и вообще, вести себя более раскованно. Такое состояние ощущалось только первое время. Затем деньги начали дисциплинировать. Во всю силу заработала, кажется, французская поговорка: «Я не настолько богат, чтобы покупать дешевые вещи». Именно она приносила весомый доход. Добротные туфли носились не один год, не выходя из моды. Хорошая одежда требовала к себе соответствующего внимания. Ее можно было без проблем сдать в комиссионный, потеряв всего лишь копейки. И натуральные, с базара, буженина, окорок оказались слаще дешевой магазинной колбасы, к тому же намного экономичнее. Съел небольшой кусочек и сыт по горло. Не то, что полкило водянистой любительской или станичной. Но всеми этими благами можно осыпать себя с ног до головы при одном условии — не пить. А большинство ваучеристов еще и не курило.

Сентябрь уже давал о себе знать редкими порывами прохладного ветра, срывающего с деревьев жалкую листву. В воздухе пахло яблоками, виноградом, почему–то переспелыми абрикосами, хотя сезон их закончился еще в середине августа, алычей и грушами. Я надел туфли на высокой каучуковой подошве. Прошла неделя, как мы с Арутюном вернулись с моря. Армянин настойчиво вживался в наше законное пространство на правах моего лучшего друга. Его тетка оказалась скромнее, она продолжала ютиться в сторонке, за палатками. Время подходило к обеду. Я успел взять несколько полтинников двадцать четвертого года, николаевский рубль и большой пятимарочник времен Первой мировой войны с длинношеей головой австро–венгерского императора Франца Иосифа и двуглавым орлом на обратной стороне. Один знакомый старик подносил еще несколько царских золотых десяток и пятерок. Кажется, он нашел клад или это богатство было его наследством, потому что и много позже он приходил с точно таким же набором, обеспечивая себе безбедную старость. Но в цене мы не сошлись. Червонцы и пятерки оказались рядовыми, то есть 1899 года, а просил он за них как за более редкие — с 1903 по 1915 годы. Конечно, старик продал их другим ваучеристам на главном входе в базар, но я оказался стесненным в финансах. Около часу дня Длинный, Серж и вся их компания неожиданно снялись и отбыли в неизвестном направлении. Зная широкие связи Длинного с ментами, мы заволновались. Так резко он оставлял свой доходный пост только за час до очередной облавы. Перед этим прошел слух, что он занял своему корешу четыре тысячи баксов, но тот, кажется, кинул его. Длинный готовил расправу. Но это были его проблемы. В незнакомые дела за пределами рынка мы вмешивались редко, тем более, хамоватого Длинного мало кто уважал.

— Да нет, надыбали, наверное, добрый слив на ваучеры, вот и погнали, — попытался объяснить их исчезновение Скрипка. — Первый раз что ли, они пашут только на себя.

— Ты не собираешься домой? — подходя ко мне, спросил Аркаша.

— Нет, а что?

— Что–то мне не нравится вся эта возня. Как бы не пришлось накидывать на шею очередной хомут.

— Какой хомут? Не пойму, о чем ты говоришь, — воззрился я на него.

— Кто его знает, — неопределенно хмыкнул Аркаша. — В прошлый раз, когда ты бухал в отпуске, приходили одни. Накачанные, с повадками крутых.

— Да брось ты, кому мы нужны — нищета. У крутых полно работы с «товариществами с ограниченной ответственностью», с казино, фирмами и прочими доходными местами.

— Так ты не поедешь?

— Нет, я еще ничего не заработал.

— Я тоже. Постоять, что ли, — Аркаша рассеянно пнул носком ботинка пустую пачку из–под сигарет. — Ладно, поработаю. Тогда тоже все обошлось. Постояли, посмотрели и свалили.

— Вот именно, — хмыкнул я. — Что с нас брать, копейки?

Но я зря не придал значения Аркашиному предчувствию. Буквально через полчаса подкатили две сверкающие иномарки. Выпустив из открытых дверей нескольких накачанных парней с короткой стрижкой ежиком и бычьими шеями, лайбы бесшумно растворились за поворотом трамвайных путей. От группы отделился коренастый крепыш в великолепном спортивном костюме, знаком приказал ваучеристам оставаться на местах. Я видел, как Вадик судорожно пытался спрятать сорванную с груди табличку, как Данко обеспокоенно завертел головой в поисках своих соплеменников.

— Добрый день, ребятки, — ровным голосом поздоровался крепыш. — Кто у вас здесь старший?

— Старших нет, — после недолгого замешательства ответил Арутюн. — Каждый сам за себя.

— Вот как! Отлично, — улыбнулся крепыш. — Тогда я назначаю тебя старшим. Иди сюда.

Оба отошли в сторонку. Мы как по команде сняли таблички и сгруппировались. Нас оказалось человек восемь. Как ни странно, семейный подряд тоже бесследно исчез. Скорее всего, своих предупредила Лана. Но кто осведомил цыганей, было непонятно, потому что Данко оказался с нами. В этот момент с центра базара примчался взволнованный Виталик. Растерянно оглядываясь вокруг, он протиснулся в середину нашей группы:

— Братва, кажется, рэкет. Нас обложили со всех сторон, — сходу зачастил он. — Подходят амбалы и предупреждают, что если не будем платить, то работать нам не дадут. Если кто замялся, срывают таблички и гонят вон. Беню избили, свалили на землю и ногами. Прямо на месте. Никто не заступился. Даже менты куда–то угнали. К вам не подходили?

— Пришли, — угрюмо откликнулся Аркаша, недобро покосившись на меня. — Уже идет разборка.

— Так слиняйте пока не поздно. Добром это не кончится.

— Куда? — подал голос Хохол. — Завтра — послезавтра все равно придешь сюда. Если прицепились, житья не дадут.

— А по сколько платить? — осторожно спросил Данко у Виталика.

— Я так и не понял. Кажется, пятерку в день с носа, или тридцать тонн в месяц. Но надо еще уточнить, потому что я сдернул сразу после начала базара — вокзала.

— Я слышал, что менты за нашу защиту предлагали дешевле, — судорожно сглотнул слюну один из перетрусивших братьев — студентов.

— За защиту от них самих? — подковырнул Хохол.

— От рэкета. И от кидал.

— От кидал никакой мент не защитит. Они сделали свое дело и растворились, — оборвал пацана Данко. — Сам ушами не хлопай. А с рэкетом разве что договорятся. Кстати, я этих ребят не припомню.

Мы дружно посмотрели на цыгана. Каждый из нас помнил, что Данко знает в Ростове всех, начиная от простого мошенника и кончая ворами в законе. Значит, его сомнения имели под собой почву. Но выводы утешения не принесли. В это время Арутюн отошел от крепыша, направился к нам. Длинное его лицо приняло деловое выражение:

— Так, ребята, надо собрать сто штук. На первый случай.

— С кого собирать? — пожал плечами Аркаша. — Нас восемь человек. А с остальных что, не надо?

— С остальными потом разберутся, — пообещал Арутюн. — А с нас, ну … по пятнадцать штук.

— Я платить не буду, — жестко сказал Данко. — Во–первых, я не знаю, от кого эти парни. Если от Бацая, который держит весь город, то он и не думал шерстить рынок. Во всяком случае, наш угол, потому что мы работаем за пределами базара. А если от другого человека, контролирующего главный вокзал, то пусть едут туда и собирают дань с ваучеристов, которые промышляют там.

— Тогда иди и сам разбирайся с ними, — поджал губы Арутюн. — Мне он ничего не сказал, кто они и откуда. Сказал, чтобы я собрал бабки. Что мне, больше всех надо!

— Никуда я не пойду, и платить не буду, — уперся цыган. — Я этих парней первый раз вижу.

Крепыш, видимо, усек, в каком русле идет диалог между его посланником и Данко, потому что стронулся с места, вразвалочку пошел к нам. Мы еще теснее сплотили ряды вокруг Данко, нащупывая в карманах завалявшиеся на всякий случай отвертки, перочинные ножи, прочие железки. Друзья крепыша по–прежнему молча стояли в стороне с абсолютно равнодушными лицами.

— Что, неувязочка? — ласково спросил армянина крепыш.

— А кто ты? На кого работаешь? — не дав тому раскрыть рта, подался вперед Данко.

— Разве это имеет значение?

— Большое. Я должен знать, кому буду отстегивать бабки.

— Нам, — скулы у крепыша покраснели. — Еще объяснения нужны?

— Да, — не сдавался цыган. — Я должен быть уверен, что завтра не приедут другие и не начнут раскалывать нас точно также.

— Не приедут.

— Где гарантии?

— Пойдем, я выпишу тебе гарантии.

— Ты!!! — Данко зло ощерил рот, показав плотные ряды крепких зубов. Рука его потянулась к заднему карману брюк, который оттопыривало подобие складной финки. Каждый из нас тоже ощутил в этот решающий момент пик напряжения. Значит, без драки не обойтись. Пальцы цепко ухватились за подручный инструмент. — Ты меня на понт не бери. Я с пеленок на базаре. Видал и перевидал всяких.

— Так пойдешь? — снова позвал крепыш, но уже менее уверенно.

— Пойду. Но на базар, к козырной братве. Там и разберемся, кто чего стоит.

— Да бросьте вы, ребята, — чувствуя, что стычка добром не кончится, неожиданно для себя влез я в перепалку. — Зачем поднимать волну. Если надо, я кину на банк свои тринадцать штук. Но с тем уговором, что тревожить меня будут не часто, иначе на кусок хлеба не останется.

Крепыш словно ждал этой разрядки. Обернувшись ко мне, он сменил жестокость в голосе на покровительственный тон:

— С тебя, дед, мы не возьмем ни копейки. Мы знаем, что ты писатель. Работай над своими произведениями, радуй новыми книгами нас, своих читателей.

Его слова заставили опешить не одного меня. Ребята тоже с удивлением воззрились на крепыша, затем посмотрели на меня. Я не знал, что делать дальше. Надо же, моя скромная личность известна даже крутым. Один Данко продолжал стоять натянутой струной.

— Короче, ты сейчас выложишь пятьдесят штук, то есть, половину суммы, — крепыш ткнул пальцем в грудь армянина. — А потом, когда я разберусь с вашим… цыганом, вы отстегнете остальное.

— Сейчас разберемся, — Данко развернулся и быстрым шагом направился вглубь базара. — Разберемся кар ан дибул…

Арутюн отсчитал из висящего на поясе кошелька пятьдесят тысяч, передал их крепышу. Забрав деньги, тот улыбнулся нам и пошел к своим ребятам. Вскоре вся группа потянулась к главному входу в рынок. Мне показалось, что высокие плечистые ребята как–то опасливо осматривались по сторонам.

— Что–то здесь не то, — высказал я предположение Арутюну. — Какие–то они не… такие.

— Какие не такие? — воззрился на меня тот. — Рэкет. Сказали, надо исполнять. Они тоже кушать хотят. А эти зажали бабки. Больше отдадут, понимаешь, всего могут лишиться.

Кажется, он был доволен тем, что произошло. Но ребята по–прежнему хмурились. Никто из них не собирался цеплять таблички на грудь. О какой работе может идти речь, когда разборка еще не закончена. По этой причине домой уходить тоже никто не решался. Так мы и стояли кучкой, растерянные, отмахиваясь от многочисленных почему–то именно в этот момент клиентов. Данко не было долго. Рэкетиров тоже. Виталик застрял с нами. Он боялся и возвращаться на свое место в центре рынка, и уходить вообще, предполагая, что его запомнили.

— Не там, так здесь попал, — досадливо сплевывал он сквозь зубы. — Сейчас бы поработать после недельного запоя. Дома шаром покати. Занял под проценты двести штук, их же отдавать надо…

Я, было, собрался его успокоить, все–таки родная душа — пьяница, но тут появился Данко.

— Ну, что там, разобрались? — бросился к нему Скрипка. — Мы уже хотели идти тебе на выручку.

— Что меня выручать, вы за собой смотрите, — возмущенно огрызнулся цыган. — Поджали хвосты. Кидалы это. Да и не кидалы даже, а сброд какой–то.

— Какой сброд? — опешил Арутюн. — Что ты гонишь! Что я, дурак, когда разговаривал с ним? Он все знает.

— Значит, дурак, если не отличил дворовых пацанов от крутых. Они сейчас все под крутых одеваются и стригутся. Шляпа ты, а не ваучерист. Я-а, во всем разбираюсь, срок тянул…

— А иномарки? — не унимался армянин. — Ты видел, как они шикарно подкатили?

— Ну и что? Друзья подбросили или наняли на сто метров. Цепляй табличку, черножопый, отрабатывай свой кровный полтинник, отданный не за понюх табаку. Его тебе уже никто не вернет. Даже наш мягкотелый писатель не выложит за так свои тринадцать штук.

— Кидалам куска говна жалко, — смущенный прозрачным намеком, подтвердил я. — Мне тоже показалось…

— Когда кажется — креститься надо, — перебил цыган. — Работайте, ребята, их уже след простыл. Подставили вас, как последних лохов.

— Но кто сказал? Какая сука подстроила? — не мог успокоиться армянин.

— Кто? А вот завтра и спроси у Длинного. Можешь съездить к нему домой. Глядишь, повезет, узнаешь во дворе кинувших тебя пацанов. Скорее всего, они его соседи.

— На базаре тоже кидалы? — неуверенно спросил Виталик.

— Там другой расклад, — посерьезнел Данко. — Туда ты пока не суйся, иначе влетишь в очень серьезную историю.

— Понятно. Значит, опасность не миновала, — сказал Аркаша. — Скоро заявятся и у нас.

— Нет, мы им до фени, — твердо ответил цыган. — Они шерстят баранов покрупнее, тех, кто занимается скупкой золота не один год. Как Скрипка, например.

— А при чем здесь я? — забеспокоился знаток музыкальных инструментов и швейцарских часов. — Я тоже гол как сокол. Сыну дай, дочери оторви…

— Двухэтажный особняк дострой, — подмигнув нам, продолжил перечень цыган. — Ты бы лучше штаны с ботинками купил. Смотреть противно.

— Э-э, брат, его прикид для отвода глаз, — тоже съязвил повеселевший Хохол. — Помнишь, как в фильме «Илья Муромец» татарский хан отбирал у своих нукеров золото? Перевернет кверху ногами, тряхнет — и порядок, гора драгоценностей.

— Может, и его надо тряхнуть? — нарочито сдвинул черные брови цыган. — Глядишь, гора бриллиантов выпадет.

— Да вы что, ребята, — поспешно засунул, нацепленную было снова табличку в рваный портфель Скрипка. — Вы так и подставите меня. Нет, я лучше домой поеду.

В этот день мы разошлись рано. В последующие несколько суток нас никто так и не потревожил, хотя разборки в центре базара продолжались еще дней десять. Участились случаи нападения в подъездах домов, в которых жили ваучеристы. Ранним утром в парке Горького дворники обнаружили под деревом труп известного крупного валютчика. Кому–то проломили голову, еще двоим поломали ребра. Ребята оказались в больнице. Естественно, денег и ценных вещей при них не нашли. На жалобы знакомым ментам, тому же начальнику группы из уголовки. Гелику, по–прежнему продолжавшему навещать Лану и пугать нас своим долгим торчанием с нашими местами работы, те только пожимали плечами да сочувственно цокали языками, откровенно давая понять, что надеяться мы можем лишь на себя. Ловля бандитов была за пределами их деятельности. Да и не все ваучеристы писали заявления. А кто в горячке настрочил, потом пожалел об этом тысячу раз. Мало того, что бумаги просто не рассматривались, но, узнав сумму отобранных долларов, количество ваучеров, сотрудники следственных отделов рьяно начинали докапываться об их происхождении. Отмазывайся потом, как можешь и чем хочешь. Беспредел набирал силу буквально с каждым днем. Мы слушали выступления Руцкого, Хасбулатова, генерала Макашова по телевидению и в какой–то степени соглашались с этими мало приятными нам людьми. В чем–то они были правы. Большую половину Государственной думы, обеих палат — верхней и нижней — составляли передовики производства, директора предприятий, представители колхозов, просто случайные люди, ни черта не смыслящие в политике. Ни один из них не дал дельного совета, по какому пути идти России дальше. Выступления доморощенных политиканов на съездах депутатов больше походили на выступления бригадиров перед крестьянским сходом в каком–нибудь захудалом колхозе. Ни мысли, ни содержания. Корявая, неправильная речь, ограниченное выражение на обветренных лицах. Непонятно, зачем таких «избранников народа» выпускали на трибуну, зачем позорили и без того опозоренную нацию. Слабоумная грызня за столами президиумов и в кулуарах кремлевских дворцов не могла пройти бесследно. В октябре наступил ее пик. Мы почувствовали его приближение примерно за полмесяца до надвигающихся событий. Цена на ваучеры катастрофически упала, кривая на доллары наоборот поползла вверх, хотя до этого баксы как–то подталкивали престиж чеков. Цены на товары народного потребления поднималась, как на дрожжах. Но приток на рынок золотых и серебреных изделий уменьшился. Вообще деловая жизнь в коммерческих структурах как бы замерла. Мы снова довольствовались малым. Те из ребят, кто тормознул крутую пачку чеков в надежде на быстрое обогащение, пролетели фанерой над Парижем. Ваучер упал в цене так быстро, что никто, как говорится, ахнуть не успел. Все свершилось по–русски, — быстро и бестолково.

А потом мы наблюдали на экранах телевизоров за осадой белого дома, телевизионного центра Останкино, за действиями боевиков из русской национальной гвардии, руководимых боевыми генералами Макашовым и Руцким. Хасбулатов на время исчез из поля зрения. Поговаривали, что вновь накачался наркотой. Но непризнанный политический «вождь всех времен и народов» вместе с верхушкой оппозиции оказался в осажденном войсками, Белом доме. Наверное, он тоже отдавал ц. у. своим сторонникам, противникам существующей власти, посылая их под пули и снаряды. А может, ему доставляло больше удовольствия дергать за веревочки дураков генералов–марионеток. Во всяком случае, боевые действия на площади перед Белым Домом мало чем отличались от виденных в кинофильмах штурмах Берлинского рейхстага. Те же разрывы снарядов прямо на стенах и в окнах, тот же посвист трассирующих пуль. И тот же щебень под ногами, что у нападающих, что у наступавших. Труппы показывали потом. Но сколько их на самом деле — очередная государственная тайна новой демократической власти. Бабурины вместе с лидерами коммунистической партии зюгановыми ушли в подполье. Затаились, выжидая удобный момент для нанесения решающего удара. Освещаемое комментаторами по телевидению развитие событий буквально кипело жаркими страстями. От доносимых динамиками звуков беспорядочных взрывов можно было оглохнуть, от вида окровавленных тел убитых и раненых поломать ногти о ладони. Но народ безмолвствовал. Абсолютное равнодушие, казалось, поразило людей. Они работали, исполняли каждодневные свои мирские дела, даже не напрягая как в былые времена голосовых связок при обсуждении того или иного, по словам высоких лиц с экрана, значительного эпизода. Наоборот, с садистским интересом наблюдали за бойней, сидя в креслах в тихих квартирах или прямо с моста через широкий проспект, буквально в нескольких десятках метров от жуткой арены. Скорее всего, так же свершилась Великая Октябрьская Социалистическая революция. Только тогда после нее еще началась Великая Гражданская война, унесшая жизни многих миллионов сограждан. Сейчас же ее развязывать было не перед кем. С того исторического момента все стали равны — ни бедных, ни богатых. Для лозунга «Экспроприируй экспроприированное» просто не нашлось ржавого гвоздя, чтобы вколотить его в тело лихоимца. Новый буржуин еще не поднялся на ноги. Он чувствовался где–то рядом, но еще был невидим. А против своих же холопов, дравшихся всего лишь за власть, на Руси не ходили испокон веков. Пусть, мол, позабавятся. Один хрен, как ничего не было, так и не будет.

Цивилизованный мир в очередной раз скупо поаплодировал победителям, не спеша, однако, с налаживанием тесных экономических контактов, когда Белый Дом наконец–то взяли. Но жизнь потихоньку стала выправляться и без посторонней помощи. Строптивых заключали в «Бутырку», в «Матросскую тишину» и в прочие тюрьмы. Цена на ваучеры медленно, но твердо поползла вверх. Народ снова поволок припрятанное на черный день добро на базар. Забот прибавилось. Теперь мы работали без оглядки назад, уверенные в том, что на полгода — год мир обеспечен. А по прошествии сего времени приватизация благополучно завершится. Главное, не упустить дарованного Богом случая сейчас. Потом же со склоченным капитальцем будет легче искать свое место под солнцем. Хоть на любимой, не говоря о загранице, Родине, не раз удивлявшей мир очередными реформами. Глупость, она бесконечна и необъятна. Как сама Россия. А у России путь свой…

Вот и подошел Новый 1994 год. Сумку мою приятно оттягивали полтора миллиона рублей. Тысячу раз я хотел купить хотя бы подержанный автомобиль или, в крайнем случае, съездить за границу, чтобы пусть одним глазом увидеть, как живут капиталисты. Но все не получалось. То в середине декабря узнал, что в августе моя дочь Юля от первого брака родила внучку. Она жила в квартире, оставленной ей матерью. Надо было как–то помогать дочери, матери–одиночке, сводить концы с концами, потому что с прежней работы ей начисляли гроши, а на внучку от собеса она получала две или три тысячи. Да и Людмила моя, хоть по–прежнему ничего не требовала, была под боком. Отец ее продолжал пить, мать еле передвигалась из–за болезни сердца. Сама Людмила стойко переносила тяготы последнего месяца беременности. Я мотался с одного края на другой, стараясь выделять обеим небольшие суммы. Но не баловал. Разве что по пьянке, когда шлея накрепко зацеплялась под хвост. Все шло более–менее гладко. Но в тот день — теперь я точно знаю, это произошло шестнадцатого декабря, — я возвратился с базара домой рано. Арутюн зарядил меня двадцатью тремя граммами золотого лома и несколькими изделиями, попросив их продать, — у меня как раз объявился богатый купец. Сложив товар в мешочек, и приплюсовав свой запас, я намеревался по утречку двинуть к купцу, а затем уже, от него, снова на базар. Не успел поесть, как в передней раздался звонок. На пороге стоял мой бывший корешок по формовке Витька Перегожин. Ему я всегда был рад. Даже в одной из книжек сделал героем повести, вернее, одним из участников событий. И хотя пить совсем не хотелось, мало того, домой тоже ехал почему–то с неохотой, я сразу потащил друга, большого любителя вмазать, в магазин. К литровой бутылке «Распутина» и плоской с «Амаретто» прикупили еще баночного пива, сосисок и прочего. Виктор не упирался. Он давно знал, где я промышляю последнее время. Пошла гулять Россия. Под воспоминания о работе в литейном цеху, о кольцевом и автоматическом формовочных конвейерах, о рекордах, о дружбе семьями, мы осушили обе бутылки, запили их пивом и даже смотались еще. Затем я играл на гитаре, вместе мы в полный голос прогорланили не одну песню. После чего пришла пора хвалиться достижениями на новом трудовом фронте. Я показал бабки, золото, монеты, рассказал о секретах работы на ваучерах, предложил другу переходить ко мне напарником.

— Не-е, совесть не позволяет, — пьяно улыбнулся Витька. — Я лучше бригадиром грузчиков на «Электроаппарате». Ни забот, ни хлопот. Зарплата нормальная. Танька моя, правда, промышляет вязаными кофточками. Наворует шерсти в Доме быта на Северном и там же свяжет. А потом продает. Иной раз подключаюсь и я. Но это когда в охотку. Ты меня, барсука, знаешь.

— А Пашка? — спросил я о неродном его сыне, вспомнив, что тот год как вернулся из армии.

— Пашка по шабашкам, — засмеялся друг. — С бригадой строителей коровники по колхозам воздвигает. Ты за него не беспокойся, этот рыжий черт хоть кого обкачает.

— Не женился?

— Не-а, и не думает… Здоровый вымахал, не узнаешь. Когда ты у нас последний раз был? Год назад почти?

— Да-а, время летит.

— Ну. Танька о тебе вспоминает. Меня все подначивает, мол, вот писатель молодец, и книжки успевает писать, и деньгу большую заколачивать. А ты, мол, недотёпа.

— Слушай, давай махнем к вам? — завелся я. — Шампанского возьмем, шоколада, цветов. Сто лет не виделись.

— А чего, давай, — согласился Виктор. — Она обрадуется.

— Только я сразу захвачу с собой весы, золото и прочее. Завтра как раз в вашем районе нужно быть. Пересплю у вас и погоню. Есть богатенький клиент.

Насчет того, что Танька обрадуется, я не сомневался. Выпить за чужой счет толстая жена друга была не дура. Отсчитав сто тысяч рублей, и сунув мешочек с золотом во внутренний карман недавно приобретенной кожаной куртки, я натянул меховую шапку, и мы вышли за дверь. Такси мы поймали быстро. Отоварились на маленьком базарчике Северного жилого массива тоже. Кажется, я накупил даже лишнего, потому что подарки мы несли вдвоем, в том числе и пару бутылок русской водки в придачу к французскому шампанскому. На ногах я стоял более–менее твердо, голова тоже еще что–то соображала. Даже помню радостные восклицания необъятной Татьяны, открывшей мне дверь. Но после первого стакана перед глазами поплыло. Танька вместо водки почему–то налила домашней самогонки, постоянно привозимой ею от родителей, живущих в Маныче. Мол, свою надо допить, а потом за гостевую приниматься. Сын ее, рыжий растрепанный Пашка, мотался туда–сюда с будто приклеенной слащавой улыбкой. Наконец он утащил неродного отца в зал, и они принялись громко о чем–то спорить. Татьяна услужливо подоткнула наполненный мутной жидкостью второй стакан, ни на секунду не прерывая потока льстивых слов. Но мне было уже достаточно. Мозг еще как–то контролировал происходящее, а вот тело служить отказывалось напрочь. Свалившись на пол, я с трудом дополз до ведущего в зал коридорчика, приткнулся носом к плинтусу, мечтая лишь об одном — отключиться полностью до утра. Так было противно, невыносимо тяжко, что я тысячу раз успел проклясть предложенную самим же поездку к другу. Ломало, перекашивало, хотелось выхлестнуть содержимое желудка. Горячими волнами рвота подступала к горлу и … откатывалась. И зачем надо было глушить проклятую самогонку. Года три назад я приходил к другу с одной из своих женщин. Мигом опорожнив принесенное с собой, мы взялись за Татьянину самогонку. Тогда тоже трясло как в лихорадке, а потом наступил необъяснимый страх. Я с трудом добрался до собственного дома, наказав себе никогда больше не посещать эту квартиру, потому что бывшая со мной женщина огорошила странным признанием:

— Она тебе жутко завидует.

— Кто?

— Жена твоего друга, прямо из кожи готова вылезти. Ты как–то рассказывал о своей семье. Думаю, в вашем разводе она сыграла не последнюю роль. У тебя было все: квартира, обстановка, деньги, чем ты постоянно хвастался. Этого делать не стоило. Они страшно завистливые люди. Советую держаться подальше, потому что никакие они тебе не друзья.

Тогда я обиделся, прогнал женщину. Но визиты прекратил, продолжая принимать Виктора только у себя дома, чтобы выслушать очередные жалобы на неустроенность. Старые гвозди выдернуть из дерева жизни труднее. Хотя давно чувствовал на подсознательном уровне, что все так и есть на самом деле, как с единственного взгляда со стороны сумела разглядеть знакомая.

Шум голосов в зале возрастал. Виктор вроде бы как отбивался от наседающих на него Татьяны с сыном. Я вдруг ощутил неладное, подумал о том, что заряжен чужими ценностями под завязку. Не знаю, почему эти мысли пришли в оглушенную алкоголем голову именно в квартире друга. Казалось бы, надежнее места не сыскать. Неимоверным усилием воли собрал волю в кулак, поднялся, сунул ноги в туфли, направился к входной двери. Выскочившая из комнаты Татьяна попыталась удержать, но я продолжал упрямо рваться на улицу. Недоверие к людям, неожиданно ставшим чужими, придавало силы. И Танька уступила, отошла в сторону. Спустившись на лифте, я вышел из подъезда. Был глубокий вечер, где–то около полуночи. Рыхлый днем снег под ногами затвердел, морозец усилился. На воздухе стало немного легче. Сориентировавшись, я твердыми шагами пошел по направлению к трамвайной остановке. Уверенность в том, что доберусь до собственного дома, укреплялась с каждым шагом. Вот и угол длинного здания, за которым прямая дорога к проспекту Королева. Вокруг тихо и пустынно. Неожиданно сзади раздались голоса. Обернувшись, я увидел раздетых, спешащих ко мне Виктора и Пашку.

— Отдавай золото, — без предисловий потребовал незаконный сынок друга. Я видел, как опасливо переминается он с ноги на ногу, как неуверенно прячется за его спиной Виктор, оглядываясь по сторонам.

— Какое золото? — опешил я.

— Которое у тебя в кармане куртки.

— Виктор, вы что, хотите меня ограбить? — ошарашенно переспросил я у друга.

— Тебя все равно ограбят, — заморгал тот глазами.

— Но ты же знаешь, что золото чужое.

— Тем более.

— Ни хрена себе, — я не находил слов от стыда за себя, за него, за положение, в которое ввязался. Родные люди и грабят, вместо того, чтобы довести до дома. — Вы с Татьяной мне друзья. Братья. Как же так!

— Время такое, — отрывисто и уклончиво ответил он. — Я же сказал, тебя все равно ограбят. Так лучше мы.

Я совершенно протрезвел, абсолютно не понимая логики. Тем временем Пашка сделал шаг вперед, придвигаясь ближе. Кажется, поначалу он думал, что я стану защищаться. Но, увидев мое полностью деморализованное состояние, обнаглел до предела:

— Короче, давай золото, — более жестче повторил он.

И я сдался, не в силах поднять руку на друга, потому что был знаком с ним двадцать пять лет, потому что мы вместе тягали набитые формовочной землей тяжеленные опоки в литейном цеху. Аж пупки звенели от адского напряжения, не говоря уже о мускулах. Сдался, потому что не знал, куда себя девать от горячего стыда за случившееся. Пошарив по карманам курточки, вынул мешочек и протянул его Виктору:

— Держи, друг. Но не забывай, что тебе предстоит серьезная разборка, потому что золото чужое.

— Разберемся. Хоть завтра. Придешь и разберемся.

Последние слова странным образом поколебали мысль о том, что грабят по–настоящему. Вдруг подумалось, что Виктор наоборот беспокоится обо мне, а завтра я приеду, и все будет в порядке. Они уже собрались уходить, как вдруг Пашка вернулся и потребовал тем же жестким голосом:

— Снимай и курточку.

Теперь я уже раздевался покорно. Отдав курточку, вытащил из кармана приличную пачку оставшихся денег и тоже протянул прыщавому сосунку. Нет, они не грабили. Они просто хотели, чтобы меня не обшмонал кто–то другой, хотя, конечно, я мог бы добраться домой самостоятельно. Но так спокойнее, ничего ценного не осталось. Проводив их, торопливо бегущих к далекому подъезду, спокойным взглядом, я развернулся и зашагал в сторону одинокого трамвайного звонка. Тело расслабилось, мозги вновь заволокло ядовитым туманом сильного алкогольного опьянения. Раза два или три я приложился к мерцающей в лучах луны мертвенным светом жесткой дороге, поскользнувшись на обледенелых буграх. Потом сознание переключилось на автопилот.

Очнулся я с в подъезде какого–то дома, под батареей отопления. В первый момент не мог понять, где я нахожусь, и что произошло. Ни курточки, ни шапки с туфлями, карманы брюк вывернуты наизнанку. Мимо торопливо пробегали еще полусонные жильцы. В голове постепенно прояснялось. Значит, наступило утро, люди спешат на работу. Курточку со всем содержимым вчера забрал у меня друг со своим сыном, а туфли с шапкой, видимо, сняли уже местные алкаши, когда я вошел в подъезд, и завалился под батарею отопления. Так, на всякий случай, я еще раз пошарил глазами вокруг. Глухо, как в танке. Теперь не мешало бы узнать, в какую сторону занесло. Не дай Бог придется тащиться разутым и раздетым через весь город, как бывало не раз. В пьяном виде человек идет домой не сразу потому, что не хочет остаться один в пустой квартире, или, если есть семья, не попадать на острые зубы жене и домочадцам. Поэтому он отправляется на поиски друзей и знакомых, у которых можно было бы пережить временные житейские неурядицы, привести себя в порядок. Выйдя на улицу, я понял, что нахожусь недалеко от родной «хрущобы». Идти в носках по снегу, да еще с глубокого похмелья, было настоящей пыткой. Но я с честью преодолел это расстояние, не обращая внимания на шарахающихся в сторону прохожих. Мысль о том, что Виктор сделал правильно, отобрав у меня ценности, подогревала душу. Неизвестно, сумел бы я добраться до любимой постели самостоятельно. Арутюн на работу еще не уходил. Рассказав о случившемся, я попросил открыть двери в собственную квартиру, потому что ключи исчезли тоже. Общими усилиями мы сломали замки. Но замки — дело наживное. Не раз приходилось вышибать их ногами. Главное, я в своем доме, где тепло, уютно и есть деньги на похмелку.

— Хорошо, что твой друг отобрал у тебя золото, иначе бы ты снова оказался на мели, — сказал перед уходом Арутюн.

— А если он меня действительно ограбил? — не удержался я от подсознательного предположения. — Может такое быть?

— Э-э, брось ты, я его видел. Серьезный парень, скромный, стеснительный. Какой ограбил. Выбрось из головы дурные мысли.

— Тогда вечером давай съездим к нему вдвоем. Я как раз отойду, да и он с работы придет.

— Сегодня не смогу, свидание у меня, — отказался Арутюн. — Сам съезди. И не думай о друге плохого. Такого не бывает.

— А завтра? — не отступал я. — Не доеду. Трясет.

— Ну… как хочешь. Деньги нужны, понимаешь? Они не в обороте.

— Понимаю. Но один не смогу.

— Хорошо. Поедем завтра.

Похмелившись и кое–как починив замок, я пошел болтаться по поселку. Поэтому выбрались только на третий день к полудню в надежде застать хоть кого в квартире у друга. На звонок никто не открыл. Я знал, что Татьяна работает в Доме быта, мы подались туда. После долгих расспросов узнали, что она работает в вязальном цехе.

— А-а, явился, — с порога закричала она. — Ты помнишь, как бросался на нас с ножом? Витьку чуть не пырнул. Мы не знали куда деваться.

— С каким ножом? — оторопел я. От мысли, что меня действительно ограбили, лоб мгновенно покрылся мелкой испариной. — Что ты мелешь, Таня, я же помню, как от вас ушел.

— Ушел! — еще пуще разошлась та. — Витька с Пашкой часа два тебя искали. Боялись, что ты забьешься в какой угол и замерзнешь.

— Зачем же они меня искали, если я бросился на вас с ножом?

— Ну, ты подумай, а? Пожалели тебя, дурака, вот зачем, — она резко всей тушей повернулась к Арутюну. — Мы всю ночь не спали, думали, упадет где и закоченеет. На ногах не стоял.

— А деньги он у вас не оставлял? — переводя взгляд с одного на другого, как можно спокойнее спросил Арутюн. Кажется, он тоже опешил от такого напора. — Вещи, золото?

— Какие вещи, какое золото! — схватилась за голову Татьяна, но так театрально, что даже армянин не сдержал ухмылки. Впрочем, эта бестия всю жизнь играла в артистку. — Он нам ничего не показывал, а по карманам у нас никто не лазиет. Все осталось при нем.

— Как не показывал? — возмутился я. — Перстенек еще предлагал купить по дешевке. Не помнишь?

— Но ты ж его обратно засунул. И весы…

— И рубль серебряный царский, и вилку серебряную, — зло ощерился я. — Все осталось в курточке, которую твой Пашка отобрал вместе с Виктором. А сначала забрали золото, деньги я тоже им отдал.

— Вот иди и разбирайся с Витькой, а я знать ничего не знаю, — от злости залилась алой краской и без того полнокровная жена друга. — А если будешь тут выступать, то быстро вызовем милицию. Понавел тут… головорезов. Ищут меня, видите ли, весь цех на ноги поставили. Я вам поищу, золотом спекулируют, валютчики чертовы.

— А при чем здесь валюта и золото, — приподнял плечи Арутюн. — Это не ваше дело чем мы занимаемся, вы отдайте, что положено.

— Нету у меня ничего. Нате, обыщите, — баба приподняла подол. — За золото вас в милиции по головке не погладят, вмиг упекут, куда следует.

— Вот оно в чем дело, — еле сдерживаясь от ярости, понял я. — Значит, вы точно рассчитали, что я в ментовку не заявлю. Во–первых, золото, во–вторых, лучшие друзья. Кто поверит. Я и сам, если бы не помнил все до мельчайших подробностей, никогда бы не подумал на вас… Твоя идея, дрянь, ты всегда была мастаком на подлости. Ничего, за все придется отвечать. И за то, как Людмиле моей капала, что я блядую, и за сплетни. За все.

— Бабы, — негромко позвала Татьяна, пятясь задом ко входу в цех. — Бабы, сюда. Убивают…

— Ясно, вздохнул Арутюн. — Пойдем отсюда, здесь делать больше нечего.

Сплюнув на пол, я резко развернулся и пошел к выходу из Дома быта. Только сейчас, после случившегося, глаза начали раскрываться на эту семейку по–настоящему. Какая же Татьяна ядовитая пакость, змея подколодная. Неужели у нее ничего не осталось за душой! А было ли? Вспомнилось, как эта толстая корова гульнула от Виктора с одним знакомым. Поехала с ним на машине в Маныч за рыбой и прямо в кабине «отоварилась».

— Почти всю дорогу подскакивали на колдоебинах, шоссе под Манычем земляное. Но тяжела, — смеялся знакомый, — Сидение аж до бензобака едва не продавили.

Виктор тоже рассказывал о своих любовницах. Особенно об одной, живущей где–то в сторону Военведа. Около года заныривал он к ней, может, и сейчас не бросил. Значит, не любили друг друга. Никогда. Зачем же тогда живут вместе? Из–за квартиры? Из–за Пашки? Развелись бы, как я в свое время, и дело с концом. Странное существование, полусонное, полное лжи. Такого не пожелаешь и врагу. Недаром вторая жена, тоже Людмила — везло мне на это женское имя капитально — в очередной их приход к ней в гости, естественно, с новыми сплетнями обо мне, просто с мужем выгнала обоих на улицу, не дав досказать наполовину выдуманную историю до конца. О свершившемся факте поведал тоже Виктор. Правда, с сожалением. Он питал чувства к моей жене и не хотел порывать с ней взаимоотношений даже после нашего развода. Наверное, похотливые, а не дружеские, как пытался представить. Да Бог с ним. Маленький, ущемленный в правах крестьянский сын, вечно мнивший себя эдаким наполеончиком и на формовке, и в бытность свою депутатом райсовета, куда выбрала его бригада грузчиков с режимного завода. Положенного срока он не продержался. Ленив, туповат, абсолютно равнодушен к людским проблемам.

— Поехали к Виктору, — выйдя на улицу, бросил я Арутюну через плечо. — Если и этот скот откажется вернуть вещи, то я обращусь к крутым.

— Да, брат, попал ты в переделку, — пробурчал тот. — Клянусь, я верю каждому твоему слову. Среди ваучеристов ты зарекомендовал себя с лучшей стороны. Но как тебя могли кинуть твои истинные друзья, — в голове не укладывается. Сколько раз мы довозили тебя, пьяного в умат, домой. Ничего не пропадало.

— Вот именно — довозили, — скользя по гребням замерзшей грязи, откликнулся я. — А эти сволочи и не подумали. Боюсь предполагать худшее.

— Ты о чем?

Я долго молчал, не в силах продолжать дальше. Слишком страшным показалось то, о чем я думал. Неестественным, из ряда вон выходящим.

— Что ты хотел сказать? — повторил вопрос Арутюн.

— Да понимаешь, Татьяна не хотела меня отпускать. Пашка на пороге горницы злой, издерганный. Витьку, правда, не заметил. До этого они втроем за дверью грызлись. Когда еще лежал на полу в коридоре, почудилось, что они хотят обчистить, а потом бесчувственного выволочь из дома и бросить. Вдобавок кто–нибудь из них треснул бы по башке. А если бы остался жив, сказали бы, что сам ушел и на улице нарвался на грабителей. Попробуй, докажи потом, что не так.

— Да брось ты, — засомневался Арутюн. — Неужели они способны на такое. Деревенская баба, наглая, правда, как танк.

— Сейчас все способны на все. Время такое, — вспомнил я слова Виктора, когда они с Пашкой грабили меня. Теперь сомнений в этом не осталось вовсе. — Кто еще, если не они. Ну, падла, везет. То соседи с товарищами, то друзья… Дальше некуда.

Мы пересекли площадь перед торговым центром на Северном жилом массиве, дождались трамвая.

— Слушай, может, тебя переклинило? Сам рассказывал, что очнулся в подъезде незнакомого дома. Без туфель, без шапки, с вывернутыми карманами, — продолжал сомневаться Арутюн в салоне трамвая. — Хотя поведение этой бабы явно паскудное.

— Все перед глазами, как на ладони. Это потом меня снова развезло, потому что бояться было некого и не за что, — процедил я сквозь зубы. Чувства обиды и ярости не умещались в груди. — Одного не пойму, почему так долго поддерживал с ними дружеские отношения. Наверное, от проклятого одиночества. Понимаешь, я на заводе был гадким утенком. Ссоры с начальством. Резкие статьи в прессе. Награждали за труд и тут же наказывали за непокорность. Витька был единственным, кто оказался рядом. Он развелся, я тоже. Жены, и старые, и новые, работали в цеху, практически в одной бригаде, только мы на формовке, а они в стержневом отделе. Теперь понимаю, что одно это и сближало. А так мы разные. Он потенциальный коммунист. Ярый, потому что понял, если слушаться начальников да повиливать перед ними хвостиком, то можно достичь каких–то высот. А потом, как множество освобожденных в цеху и на заводе паразитов, ходи да поплевывай по сторонам, получай высокие оклады. В общем, начальствуй. А я глубоко презирал этих скользких людей, в основном, дебилов, не могущих связать двух слов. Видно же, кто чего стоит. Мало того, я сын репрессированных родителей, родился в лагере. Тьфу, суки, даже на учет в КГБ поставили как абсолютно ненадежного, с антикоммунистической родословной. Несмотря на заслуги в работе и творчестве — ударник, лауреат — в партию мне путь был категорически заказан. А Витьке нет. Помню, как он переживал развод с первой женой. Катастрофа, конец карьере. Не боль за оставленных жену и детей, а за измаранную биографию «выходца из крестьянской семьи». А у самого семь классов образования. Идиот очередной.

— Что–то ты погнал на него, — ухмыльнулся Арутюн. — То с распростертыми объятиями принимал, не знал, чем угостить.

— Предательство это, понимаешь? Предательство. Я никому его не прощал. Ни жене, ни даже детям.

— А до этого он не предавал?

— Предавал не раз. Но когда против тебя идут из–за разногласия в политических взглядах, это одно, а когда из–за корыстных целей — совершенно другое. До этого случая он у меня иголки не украл.

— А сосед со всей семьей? Новый друг Андрей, другие. Постоянно пьют за твой счет, воруют.

— Потенциальные алкаши. Украл — пропил. Наливаю я им сам, по доброй воле. Пускаю в дом тоже по одной причине — от одиночества. А здесь меня обокрал настоящий друг, с которым за двадцать пять лет сожрали не один пуд соленой формовочной земли пополам с горячим потом. Мало того, отобрал золото с целью не пропить, а обогатиться за мой же счет. За счет человека, которого сам при любом удобном случае называл лучшим другом. Раз называл, значит, с моей стороны должна быть взаимность. Я не предатель.

— Ясно. О чем ты будешь говорить с ним сейчас?

— Не знаю. Мне просто стыдно смотреть ему в глаза.

— Я советую тебе напирать. Не теряйся как с его бабой, — подсказал Арутюн. Иначе ничего не добьешься. Скажи, что это дело так не оставишь. Приедут, мол, с базара крутые ребята и устроят такую разборку, что сам будет не рад.

— Попробуем.

На проходной завода «Электроаппарат» нам дали номер телефона, по которому можно было дозвониться до бригады грузчиков. Виктора позвали только после того, как я сообщил, что приехал от его жены, и что она чувствует себя плохо. На другом конце провода долго пережевывали известие. Наконец женский голос сообщил:

— Она ж только звонила Пережогину. С ней было все в порядке.

— Обстоятельства изменились, сударыня, — настойчиво сказал я в трубку. — Пусть отложит дела и придет на проходную. Срочно. Я жду здесь.

— Ну… хорошо.

Виктор появился минут через десять, бледный, растерянный. Пугливо озираясь по сторонам, подошел ко мне.

— Где золото? — резко подался я к нему.

— Не знаю. От нас ты ушел с ним, — не поднимая головы и часто моргая, он слово в слово повторил то, что нам стало известно от Татьяны. И добавил: — Я на другое утро приехал к тебе, но тебя не было дома.

— Виктор, если не вернете все, что отобрали, то вам будет плохо. Тем более, золото чужое, — я многозначительно кивнул на заросшего черной щетиной Арутюна.

— Но ты веришь, что это не я, друг? — запаниковал тот. — Я у тебя никогда гроша ломаного не брал.

— Верю. Эта идея принадлежит Пашке с его матерью. Она все хочет обогатить своего единственного толстокожего сыночка, — я с силой вогнал ногти в ладони. Все было ясно, но боль оттого, что меня предали, не отпускала. — Я тебя ни в чем не обвиняю и забочусь лишь о твоем благополучии. Мало того, случилось это по пьянке. Вернешь вещи, и мы забудем досадный инцидент. Как ничего не было.

— Да, лучше по–хорошему, — грубым голосом поддакнул Арутюн. — Вы же друзья, а друзей кидать нельзя.

Тысячу раз Виктор повторил, что он ни в чем не виноват, юлил, заискивал, вновь пытался завести прежнюю шарманку, в том числе о каком–то ноже. Но, в конце концов, что–то в нем сломалось. Может, заговорили остатки совести.

— Хорошо, к концу рабочего дня подойдешь на проходную, и мы вместе съездим ко мне домой. Найдем и курточку, и золото. Никуда они не пропадут.

— Точно, друг?

— Точно, — твердо сказал он.

Выйдя за проходную, мы пешком отправились домой. До конца смены на заводе оставалось еще несколько часов. Беспокоящийся за свою долю даже больше, чем я, Арутюн молча сопел рядом.

— Это они взяли, — наконец заговорил он. — Ты видел, как он оправдывался? Здорово испугался.

— Не слепой.

— Но давление этой бомбы, его жены, еще велико. Может отказаться от своих слов. Придет домой, они ему напоют, что ты, мол, все равно не заявишь в милицию, и откажется.

— Не откажется. Мужчина он или кто.

— На твоем месте я бы не поехал с ним, а настаивал бы на том, чтобы он привез вещи к тебе. Припугни его хорошенько. Скажи, что у тебя дома пять человек головорезов. Убьют, если что.

— Зачем? Он же сказал, что найдет.

— Э-э, здесь он сказал, а дома все может выйти по–другому. Понимаешь, там жена, сын, они наглые. Уверенности, знаешь, больше.

— Не может быть, чтобы он обманул.

— Я тебе советую. Пойми, дома он будет вести себя по иному. Скажет, что не нашел, что ты вышел от них одетый и с рыжьем. Домашние подтвердят, и кранты в воду. Хоть лбом об стену стучись. Надо делать, как говорю я. Запугать до конца, он трусливый.

Арутюн уехал на базар, я остался один. Побродив по поселку, зашел в магазин, в разливочном отделе дернул стакан вина. Затем осушил еще несколько бутылок пива. Когда подошло время, подался на проходную завода. Ждать пришлось недолго. Спустившись с порожек, Виктор направился ко мне:

— Поехали. Найдем и твою курточку, и золото.

И я, дурак, оглушенный хмелем, не сообразил, что после его откровенных слов мои вещи уже в моих руках. Напустив на себя идиотский вид крутого, потребовал:

— Вещи ты привезешь ко мне. Сам. Даю два часа. Дома у меня сидят головорезы, Арутюновы кореша. Они все вооружены, собаку даже застрелили. Если не привезешь, считай себя с Татьяной и Пашкой трупами

— Да ты что, друг, мы же договорились, — я видел, как побледнел Виктор, как дрогнули его руки. — Сами разберемся. Поедем ко мне и найдем твои вещи.

— Ни хрена, я дал тебе два часа. Если нет, пеняй на себя.

— Послушай…

Но я уже направлялся к ближайшему ларьку, выпитого до этого оказалось мало. Вечером, когда приехал Арутюн, мой язык еле ворочался. Время, данное Виктору на размышления, давно истекло. За окном редкие уличные фонари бледным светом пытались разбавить густые сумерки. Ждать гостей в такое позднее время уже не стоило.

— Не пришли, — досадливо поцокал языком Арутюн.

— И не пришли бы, — повернулся я к нему. Голова еще что–то соображала. — По твоей милости.

— Как по моей? Что ты все время хочешь переложить свою дурь на других? Это твой друг тебя обманул.

— Мой. А ты его запугал. Если бы я не послушал тебя, не рассказал о банде черножопых, а поехал бы с ним, то сейчас бы у меня была и курточка, и содержимое ее карманов. В целости и сохранности. А теперь сквозняк во всех дырках.

Но Виктор приехал. На другой день утром. С Пашкой и еще каким–то парнем. Больной с похмелья, я долго не мог найти точку опоры. Пришли Арутюн с Сэмом — казаком–соседом по лестничной клетке. Но и они не помогли. Наезжать надо было сразу, теперь же время ушло.

Горластый Пашка орал, что я кидался на его мать с ножом, что побил на кухне посуду и прочее, и что ушел одетый, со своими вещами. Никто меня не удерживал и не трогал. Под конец он сказал, что я вообще человек так себе, вдобавок хреновый писатель. Книгу, которую подарил им, невозможно читать. Это окончательно выбило из колеи. Размазать всех троих по стенкам не составило бы труда. В соседней квартире находилось еще несколько дружков Арутюна с базара. Все зависело от моего слова. Но я был пьян, не хотел связываться с милицией и думал о будущей новой книге. Кому–то, не дебилу с четырьмя классами образования, она понравится. Пошарив под столом, я достал недопитую бутылку водки, плеснул в стакан. И зажатые со всех сторон моими, готовыми набить морду кому угодно, товарищами Витька и его приемный сын с корешком, воспользовавшись временным замешательством, пока я глушил водку, выскочили за дверь. При других раскладах и мыслях так просто они бы не ушли. Теперь же единоверцы набросились на меня за мягкотелость. Но состав, как говорится, вильнул на прощание широким задом. И, слава Богу.

На базаре давно знали о случившемся со мной. Когда пришел туда, сразу предложили действенную помощь. Но я отказался, категорически отрицая жестокость.

— Писатель, ты ничего не теряешь. Только двадцать процентов от всей суммы, — пытались убедить меня Серж, Длинный, другие ваучеристы. — Мы придем в квартиру, разрежем кошку пополам и бросим под ноги хозяевам. Можно в морду. Максимум через десять минут украденное будет возвращено. Или сумма, эквивалентная утраченному тобой. Паскуд надо учить. Пойми и соглашайся.

— Нет, слишком жестокий метод, — упирался я.

— Тогда помаши ручкой лимону, на который нагрел тебя твой друг. Продолжай жевать свой член без соли.

— Ему не привыкать, не первый раз, — со злостью в голосе рыкнул Николай. — Ты бы хоть знакомым ментам сообщил, если не хочешь, как предлагают. Может, они раскрутят твоего друга, с которым ты двадцать пять лет опоки тягал. Или дергай от нас в монахи. Здесь придурков своих хватает.

Предлагал свою помощь Данко с цыганами. Я знал, что они и другие ребята выбьют украденное хоть у кого. Но очень беспощадными были методы. Единственное, что сделал, пожаловался знакомому капитану милиции из областного управления, пообещав не остаться в долгу, если дело выгорит. На намек тот насмешливо отмахнулся. Вызвал все семейство на предварительный допрос к себе в кабинет. Показания ответчиков так разнились одно от другого в отношении моего ухода из дома, времени ограбления, других деталей, что сомнений в совершенном именно Виктором, Пашкой и Татьяной преступлении больше не оставалось ни у кого. Требовалось одно — написать на троицу заявление. Капитан просто настаивал на нем, — так его разозлили за время проведения следствия «тупорылые грабители», не сумевшие даже как следует договориться друг с другом. После одного из посещений областного управления милиции Виктор с Татьяной подошли ко мне на базаре. Я работал только на ваучерах и купонах. Денег на более серьезное снова не было.

— Я не грабил, друг, — тихо оправдывался Виктор. — Клянусь тебе, чем хочешь.

— Знаю. Ты идешь на поводу у них, — кивнул я на Татьяну.

— Но они все валят на меня, — в отчаянии поднял он руки.

— Сажай, сажай, — залотошилась было его супруга. — Упрятывай своего лучшего друга, отбирай у него последнюю зарплату в пятьдесят несчастных тысяч рублей.

Я предупредил ее, что если она еще раз повысит голос, и ребята узнают причину их прихода, обоим не сдобровать. И они ушли по направлению к проспекту Соколова, где жила моя бывшая жена с детьми — Сережей и Наташей. Думаю, там они получили очередной достойный отпор на просьбу если не облить меня грязью перед правоохранительными органами, то хотя бы подать на алименты, которые я не платил года два. Жена давно решила, что ей хватит полученной при размене двухкомнатной квартиры в центре города, заработанной мной на формовке.

Заявление я так и не подал, чем заслужил новые насмешки, а порой и нападки ребят, считавших, что прощать сейчас нельзя даже родной сестре. А верить тем более. Просто не поднялась рука, хотя надо было. Надо, согласен. Расплатившись с Арутюном за его золотой лом, снова впрягся в работу. Слава Богу, действие ваучера снова продлили еще на полгода. Он поднимался в цене резкими скачками, оставаясь в занимающихся их скупкой государственных учреждениях практически на прежнем уровне. Люди несли чеки на базар. Они боялись, что после Нового года, несмотря на продленный срок, они не будут стоить ничего. Мы давали за чек на две, а то и на все пять тысяч больше, а сливали купцам, естественно, еще дороже. Порой утренняя цена бумаги казалась смешной по сравнению с вечерней. Те ваучеристы, которые крутили миллионами, имели доход до лимона в день. Про Ростовскую биржу, куда стекались чеки со всего города, и говорить не приходилось. Там давно закупали самолет, чтобы отправить объемные стопки ваучеров в Москву на Российскую товарно–сырьевую биржу. Из Москвы, сдав их там за валюту, агенты везли тугие пачки дешевых баксов, и продавали нам. В свою очередь мы отпускали населению хрустящие американские купюры по цене чуть ниже банковской, а покупали чуть выше приемной в тех же коммерческих ли, государственных точках. То есть, болтались где–то посередине, что устраивало и сдававщих валюту, и покупающих ее, не давая тем самым оскудевать рынку, иссякать доходному бизнесу. А вечером, когда обменные пункты закрывались, у нас была своя цена, установленная уже нами. Так же и утром, до их открытия.

Прошел Новый 1994 год, который я встретил с беременной своей Людмилой. Елка снова оказалась о двух вершинах, но теперь я установил ее вовремя. Мы выпили шампанского, закусили, чем Бог послал, в основном, рыбными консервами, поговорили о житье–бытье. Впрочем, говорил я, Людмила, как всегда, молчала. И праздник закончился. В этот раз я не сорвался на две недели до Старого нового года, а вышел на работу на третий или четвертый день. Ребята рассказали, что в канун праздника оборот оказался весьма крутым. Многие не знали о продлении срока действия ваучера, отдавая его за бесценок. Люди тащили все подряд, десятилетиями пролежавшее на дне крепких дубовых сундуков, сохранившееся стараниями дедушек и бабушек. Вплоть до серебряных охотничьих кубков чуть ли не петровских времен. Ваучеристы с опухшими лицами отходили от пьянок баночным пивом. Все–таки у них были срывы. Парни помоложе развлекались тем, что поджигали концы жужжащих, стреляющих хлопушек и бросали их под ноги по–прежнему оккупировавшим продовольственно — промтоварный рынок хохлам. Те испуганно подпрыгивали, опасливо косились в нашу сторону, что приводило к взрыву новой порции громкого хохота. Омоновцы сердито оглядывались. Многие побывали в горячих точках, да и в самом Ростове одиночные пистолетные выстрелы с автоматными очередями на углах не стихали. Группировки делили территории, выходцы из Кавказа, больше армяне, мстили военным чинам за Нагорный Карабах. Зачем именно русским необходимо влезать в армянско–азербайджанский конфликт, было непонятно. Лучше бы обратили внимание на свой, развалившийся до оснований дом. Из–за нищих, бомжей, трясущихся стариков и старушек у входов, порой, не только в магазин, в подземный переход войти было нельзя. Зато буквально каждый кавказец или прибалт разъезжал на украденной в России или купленной на русские деньги машине, высокомерно посматривая сквозь лобовые стекла на спешащие мимо согбенные спины народа — господина, отстоявшего независимость их республик, накормившего, напоившего и обучившего их.

Пристроившись рядом с Аркашей, я нацепил табличку, передвинул на живот сумку с деньгами. От воров — карманников, ловко открывающих не только замки, но и уводящих из–под носа на секунду оставленные без присмотра вещи. Аркаша одобрительно хмыкнул. Это он приучил меня к таким первоначальным действиям перед работой. Иначе жуй потом собственные сопли.

— Как праздник? — спросил он. — Не накачался?

— Нет. Бог миловал.

— А Людмила? Скоро она у тебя разрешится? Сына, небось, ждешь?

— Сына, кого же еще. Уже известно. Живот не круглый, толкачиком, беременность спокойная. Уже скоро.

— Пристраиваешься к ней? Рачком.

— Бывает.

— Когда моя была на сносях, я только таким способом, да еще боком удовлетворял потребности. Иначе никак не подлезешь.

— Понятно. С таким пузом и без сносей, видать, тяжко. А если, как ты говорил, у тебя член маленький — вообще труба.

— А у тебя что, большой? — скосил глаза Аркаша.

— Двадцать три сантиметра, как раз за пупок.

— То–то, смотрю, девчата с твоего носа глаз не сводят. Во все лицо, аж кверху его задирает.

— Разве плохая приманка? — ухмыльнулся я. — Для себя растил, корма не жалел. Не то, что твой, голубиный от жадности.

Аркаша хмыкнул, пошлепал полными губами. Но промолчал. Ко мне подвалил первый клиент.

— Эй, друг, значки берешь?

— Показывай, — разрешил я.

Худощавый мужчина средних лет развернул носовой платок. На лежащем сверху жетоне был выбит знакомый профиль. Я нацепил очки, внимательно вчитался в надпись по краю: Керенский.

— Аркадий, тебе Керенский не нужен? — окликнул я коллегу.

— А Бронштейна нет? — заинтересовался тот.

— Какого Бронштейна? Которого в Чили замочили?

— Есть, — утвердительно кивнул мужчина. — Вот он, Троцкий. Лев Давыдович, собственной персоной.

— Классно. Первый раз вижу, — опешил я. — Неужели Советская власть разрешила увековечить интриганов в истории?

— Ты посмотри, какого они года выпуска, — засопел над ухом Аркаша.

— Даты нет. Кажется, значки серебряные, — порывшись в платке, я выудил несколько интересных вещичек. — Смотри, Серафим Саровский, еще медальончик, вроде, польский… Сталин, «Ворошиловский стрелок», «Отличный железнодорожник»…

— Такие встречаются часто, — прервал меня Аркаша. — А вот Керенский с Троцким что–то новое.

— По тысяче за штуку, всего–навсего, — назвал цену мужчина.

— Надо проконсультироваться, — задумался я. — Может, они поддельные. Видок у них, будто только что отштамповали.

— В шкатулке всю жизнь лежали, — обиделся мужчина. — Дед собирал, участник гражданской войны.

— За белых или за красных? — ввернул мастак на подковырки Аркаша.

— За себя. До полковника Советской Армии дослужился. Берете или другим предложить?

— Все по тысяче? — переспросил я.

— Да, десять значков.

— А почему ты их в музей не отнес? — засомневался Аркаша. — Может, они больше стоят.

— Наверняка больше, но музеи закрыты. Праздники. А жрать хочется каждый день. Выпить тоже.

Молча протянув червонец, я ссыпал значки с платка в кармашек сумки, подумав, что пора бы заняться собиранием. Цены в клубе нумизматов росли не по дням, а по часам. Самые интересные экземпляры давно разошлись по коллекциям или уплыли за границу. Никому ненужный раньше хлам с символикой за период становления Советской власти стоил иной раз бешеные деньги. Глядишь, на какой невзрачной железной висюльке можно будет поправить подорванное «друзьями» и пьянками финансовое положение. С любопытством, покосившись на меня, Аркаша отошел в сторону. Для него, как и для цыган, главными оставались твердая отечественная и мягкая американская валюты. Но не преминул подослать появившегося на горизонте нумизмата Алика.

— Ходовые вещички, — подбросив на замшевой перчатке значки и сдвинув богатую меховую шапку на затылок, сказал он. — Керенского с Троцким куплю по пять штук за каждого. Остальные по три в среднем. Устраивает?

— Тридцать одна тысяча? — подсчитал я.

— Тридцать. И точка.

— А есть среди них хоть один редкий? Только честно.

— Разве я тебя когда обманывал? — сощурил карие глаза Алик. — Нет. Жетонов с лидерами переходного периода в канун революции немало, а Сталина хоть жопой ешь. Отличный дорожник — железнодорожник и прочее подавно.

— Хорошо. Ты разбираешься в них как в бабах. Тебе и карты в руки, бери.

— Правильно. И я об этом.

Рассчитавшись, Алик не спеша, тронулся вдоль нашего, немного поредевшего после праздников строя. Боярский вид заставлял людей расступаться еще задолго до подхода к нему. Вот она, холопская сущность, наследственные гены шариковых. Ничем не вытравишь, никакими свободами и реформами. Веками придется выдавливать из себя по капле раба. Не американцы, в основном пираты да преступники, с пеленок плюющие на титулы власть предержащих. Скифы мы, сарматы с раскосыми глазами, готовые сожрать друг друга с потрохами, невзирая на родственные узы, на тесный, десятилетиями, контакт.

— Писатель, ты как–то говорил, что у тебя есть богатый клиент, — подскочил ко мне Толстопуз

— Ну, есть. А что?

— Не хочешь предложить ему стограммовую пластинку из червонного золота? Такими между собой рассчитываются банки.

— Нет, — засомневался я, подумав, что пластинка ворованная. — Золото он берет только в изделиях, или лом от перстеньков, сережек, обручалок.

— По двадцать пять штук за грамм. Подумай, дело выгодное. Можешь набавлять цену сколько угодно.

— Да ему столько не надо. Граммов тридцать–сорок, куда ни шло. По червонцу. А твоя болванка тянет на два с половиной лимона. Это если крутому бизнесмену, но я с такими незнаком.

— Как хочешь. Пойду предложу цыганам.

Толстопуз отвалил, держа в руке банку немецкого пива. Видимо, просандолился за праздники он капитально. А может, снова влетел, как тогда при расчете в машине с семью тысячами баксов. Но думать о нем было некогда. Сразу несколько человек захотели сдать ваучеры именно мне. Я, было, закрутил головой по сторонам. Почему выбрали мою кандидатуру. Но успокоился, подумав, что выгляжу трезвее коллег. Выкупив около десятка чеков за считанные минуты, все же спросил у вертящегося под носом Скрипки:

— А ты что не стал брать?

— На пса они нужны, свои куда бы пристроить, — отмахнулся тот. — Коммерческие банки закрыты, сливщиков дня три еще не будет, цена неизвестна. Сейчас надо крутиться на рыжье, баксах или хотя бы на купонах. А если брать чеки, то по заниженному тарифу. А так наличку только замораживать.

Я сплюнул. Ну почему по выходе на работу в первую очередь не спросить о положении дел у постоянно находившихся в курсе дисциплинированных ваучеристов. Какая необходимость немедленно нацеплять табличку и хапать все подряд, замораживая и без того тощий запас налички. Хреновый из меня коммерсант, никчемный какой–то. То ли постоянные влеты и пьянки развили чувство жадности, торопливости, то ли от природы тупой, как пробка. Теперь остается куковать, пока ребята будут крутиться на твоих глазах. Грубо отшив еще нескольких клиентов, я подался в центр базара на разведку. И, как обычно бывало после стрессовых ситуаций, Пиджак, наша палочка–выручалочка, собственной персоной навстречу.

— Чеки есть? — на ходу бросил он.

— Есть.

— Сколько?

— Больше десятка с предновогодними.

Названная Пиджаком цена приподняла мой жизненный тонус. С ваучера выходило минимум две штуки навара. Быстренько слившись, я побежал на законное рабочее место, благодаря судьбу за подарок.

— Ты о нашей сделке никому пока не шлепай, — крикнул вдогонку Пиджак. — Может, придется снижать ставки.

Понятно. Из–за неразберихи и обилия ваучеров крутой сливщик решил потуже набить свой карман. Котировка на РТСБ, скорее всего, продолжала устойчиво ползти вверх. Накупил чеков подешевле, сиганул в послеобеденный самолет, на который заранее куплен билет, глядишь, уже в московской гостинице приплюсовал к остатку еще несколько миллионов рубликов. А утречком снова в Ростов. Но для такого крутого бизнеса нужно иметь немалый первоначальный капитал. Всем известно, что деньги идут к деньгам. Предупреждение Пиджака я почему–то отнес ко всем остальным, только не к себе, решив, что у меня он возьмет чеки по цене, которую отвалил только что. Буквально через полтора часа пришлось расплачиваться за собственную глупость. Единственный на базаре сливщик Пиджак резко опустил планку покупки ваучеров. Мне с трудом удалось уговорить его принять чеки по той цене, по которой брал сам. А люди все несли их, единственную ненужную ценность, оставшуюся дома после праздников. Работы на заводах и фабриках не было, зарплата не выдавалась месяцами. Видимо, правительство решило, что нация, за семьдесят с лишним лет пережившая не такие катаклизмы, выдюжит и на этот раз.

Где–то до середины января положение на чековых аукционах оставалось неустойчивым. Затем, под чутким руководством Чубайса и активно подключившегося Черномырдина дело сдвинулось с места. Приватизация национального достояния вошла в решающую фазу. Особенно усердствовало на этом поприще акционерное общество открытого типа «МММ». Люди не отрывали глаз от экранов телевизоров, когда запускались рекламные ролики с Леней Голубковым в главной роли, а тем паче с обаятельной «Просто Марией». Билеты «МММ» раскупались мгновенно. Они действительно росли в цене как на дрожжах, подкладываемых в хмельную брагу обмана обеими братьями — председателями с нерусской фамилией Мавроди. Впрочем, мэр Москвы Гавриил Харитонович Попов тоже по национальности был грек. Потом, немного позже, народ во всей красе познал проповедуемый воротилами миссионерами спартанский образ жизни. А пока он жил в захватывающей всех эйфории наибыстрейшего обогащения. Владельцы билетов чувствовали себя новоиспеченными миллиардерами. Ваучеристы тоже скупали их тысячами и десятками тысяч.

Двадцать второго января судьба облагодетельствовала и меня. Буквально за день до неординарного события я провожал пришедшую навестить Людмилу домой. Половину неблизкого пути мы прошли пешком. Она жаловалась на сильные боли в пояснице, на то, что ноги отекли окончательно. А на следующий вечер Антон, ее сын, уже звонил по телефону, с прихлебами сообщая, что мать родила. Мальчика. О, это было достойное известие. Захватив Сэма, соседа–казака, я помчался в центральную городскую больницу. В родильное отделение нас, конечно, не пустили. Передав дежурной медсестре цветы и приветы для Людмилы и побродив под измазанными белой краской окнами, мы направились на расположенный вдоль забора больницы рынок, основательно затоварились спиртным, дорогими сигаретами. И завертелась многодневная пьянка, после которой, с похмелья, я узнал, что Людмила с ребенком уже дома. Забрали ее бабушка с Антоном. Я кинулся по магазинам в поисках приданого для новорожденного и коляски. Комплект с одеялами, пеленками, распашонками и прочим обошелся в копеечку. Колясок, раскладных, импортных, дешевых, нигде не оказалось. Пришлось купить в комиссионном простую, за тридцать три тысячи рублей. Нагрузив ее детскими вещами, я приволок добро к любимой пассии на квартиру. Там впервые увидел своего сморщенного, абсолютно равнодушного сына.

— Как назовем? — дождавшись, пока я обследовал пацаненка с головы до крохотных пяток, спросила Люда.

— Данила, — не задумываясь, ответил я. — Данилка, маленький мой, сыночек курносенький.

— Данила… Данилка… Даня… — она задумалась. — Мне кажется, нормально. Необычное имя, неприевшееся. Случайно, не в честь главного героя твоей повести из книги?

— Данила — мастер из уральских сказок Бажова. И в честь героя повести, — аккуратно пеленая сына, согласно кивнул я. Подворачивать правильно пеленки мне было не привыкать. Четверо предыдущих детей заставили кое–чему научиться. — Это имя мне нравилось всегда. Ты кормила его?

— Кормила.

— Молока достаточно?

— Хватает. Сдаиваюсь.

— Спасибо тебе. За сына, — обняв Людмилу, я поцеловал ее в щеку. Затем сунул руку в карман, извлек золотую цепочку. — Подарок. Потом кулончик подберу.

На базаре ваучеристы дружно и долго хлопали меня по спине. В полном составе присоединился к поздравлениям и семейный подряд. Одна свояченица жены главы подряда показалась сдержанней остальных. Мы жили с ней в одном районе, недалеко друг от друга, но редко приезжали на базар или возвращались домой вместе. Отношения сложились прохладно — деловые, хотя, не скрою, женщина нравилась мне. Когда оказывался рядом с ее местом работы, то старался не загребать клиентов под себя, как другие, а уступать ей. Она была разведена, жила с матерью и маленькой дочерью в частном секторе. Я знал, как трудно приходится матерям — одиночкам держаться на плаву в перевернутом с ног на голову обществе. Примером служила собственная дочь. Но… Это проклятое «но» с недавних пор выскочившее на первое место во взаимоотношениях между людьми, заставившее их отвернуться друг от друга. Но… всех не обогреешь, не пожалеешь. Крутись, милая, сама. Скажи спасибо, что тебя, как совсем недавно, не гонят с рынка, а дают работать спокойно.

— Молодец, мужчина, — с чувством жал мне руку Данко. — Поздравляю. Пусть растет наследник, дай Бог ему здоровья и счастья.

— Спасибо, Данко, — отвечал я. — Пусть будет так.

— Теперь надо работать за троих.

— Буду стараться.

— Значит, сначала внучку родил, а потом сына? — добродушно усмехался Аркаша. — Действительно молодец, конь с яйцами.

И я старался, подбирая то, от чего отказывались ребята. Мотался по городу в поисках выгодных клиентов, обнаруживал в магазинах продукты одинакового с базарным качества, но дешевле. Людмиле нужны были витамины, а они стоили дорого. Особенно свежие фрукты, овощи, печень. Ведь у нее было малокровие. Сынок рос спокойным, давая ей выспаться, она даже пополнела. Все это радовало, заставляло бежать на работу рано утром, уходить поздним вечером. Я совершенно замкнулся на семье, перестав замечать других женщин. По–прежнему ломившихся в дверь алкашек посылал на три буквы, а то и спускал с невысокой лестницы. Даже к внучке наведывался реже обычного. Неудобно было держать маленькое существо с огромными глазами на дедовских коленях и рассказывать взрослой дочери о крошечном сыне. Как–никак мы не на Западе, где возможно все. Мы пока еще в патриархальной России.

Сливщиков на базаре становилось все больше. И наших, дешевых, доморощенных, и московских с петербургскими, как правило, дающих за ваучер на одну — две тысячи больше от местного потолка. Вскоре наши купцы организовали как бы местный клан, не принимая в свои ряды даже решивших поменять квалификацию матерых ваучеристов, работавших на базаре с начала объявления приватизации. Один Володька лысый по прозвищу Ленин, каким–то образом прорвался к ним. Вместе с Пиджаком, Толстопузом, братьями Достоевскими и другими, он перехватывал прилетающих «грачей», зажимал их в тесном углу и только после этого брался скупать чеки у нас по местной цене. Набив толстые пачки, купцы сливали их спрятанным от посторонних глаз москвичам, весь дополнительный доход кладя себе в карман. Поначалу мы не могли понять, куда деваются «грачи». Потом кто–то разнюхал о деятельности купцов, кроме московского, полностью осведомленным еще и о курсе на Ростовской товарной бирже, в тайные коридоры которой был вхож не каждый. Главный биржевик Монте Кристо иногда появлялся перед нами в их окружении. Но лишь для того, чтобы проверить своих помощников, разузнать объемы купли чеков, в зависимости от них повысив или понизив цену. Ребята зашумели, назревал серьезный конфликт. Работать на «дядю» никому не хотелось, ваучеры начали придерживать. Но такую роскошь могли позволить себе только те, у кого сумка лопалась от налички. Многие по–прежнему действовали по принципу «купил, — продал», лишь бы не в ущерб собственному карману. И все–таки мы сумели организоваться тоже, полностью перестав отдавать чеки доморощенным купцам. Гонцы из наших рядов помчались в разные стороны города, выискивая обходные дороги вокруг придавившей нас Ростовской биржи. Усилия не пропали даром. Как говорится, кто ищет, тот всегда найдет. Напряжение от назревшего конфликта понемногу начало спадать. Но долго еще купцы марьяжили нас, не собирая купленные чеки, порой доводя до полного безденежья. Как могли, мы старались пережить и эту напасть. Дразнили купцов, показывая им крутые пачки ваучеров:

— А бабки есть? — ласково спрашивали они.

— Есть, — хлопали мы по пустым сумкам. — Штук на сто хватит.

— Лады. Кстати, «Соцбанк» с «Ростпромстройбанком», куда вы мотались сдавать бумажки все эти полмесяца, затарились, — хитро щурились купцы, — А «Сельмашбанк» от чеков отказался, полностью перешел на операции с валютой.

— Мало ли в Ростове банков и коммерческих структур, — не сдавались мы. — А то соберем чеки одному из наших и пошлем в первопрестольную.

— За дорогу платить надо. В оба конца. Обойдется недешево.

— Зато из первых рук, без ваших бешеных процентов.

— Ну–ну, желаем удачи.

— Вам тоже «ку».

Очень часто приходили купцы из незначительных на первый взгляд организаций. Например, из строительных, завода металлоконструкций или инженерно–вычислительного центра, никогда не выставлявших принадлежащее им имущество на областные чековые аукционы. Деловой Ростов раскручивался по незаметной для посторонних спирали. Но чеков такие купцы набирали, как правило, мало. Ваучеристы мигом окружали их со всех сторон, загружая под завязку. И снова слив замерзал до очередного появления кого–то из теневых купцов. И все–таки дело не спеша продвигалось вперед. Ваучер перевалил двадцатитысячную отметку. Теперь я мог придержать и тридцать, и сорок штук, раскручиваясь по мелочам на остатке, в основном на украинских купонах и серебряных монетах.

Однажды, когда я в очередной раз отклонил предложение местных купцов сдать им чеки по неприемлемой для себя цене, молодая женщина с ребенком на руках принесла орден Ленина. Зайдя с ней в магазин, я открыл бархатную внутри коробочку. Орден предстал абсолютно новым. Ни царапинки на платиновом барельефе великого вождя, ни зазубринки на солнечно отливавших золотых краях. С обратной стороны был проставлен порядковый номер и название монетного двора, на котором высокую награду отлили. Двор оказался Ленинградским. Он встречался реже московского, кроме того, золота и других драгоценных металлов в отчеканенных на нем монетах, орденах, медалях, всегда было больше. К награде имелось удостоверение, что повышало ее рейтинг при перепродаже солидным коллекционерам. Женщина вела себя странно, не смущаясь, не расстраиваясь, не беспокоилась в отличие от остальных клиентов, обладателей редких и ценных вещей. Внимательно осмотрев тяжеленький плоскач — все–таки двадцать восемь с лишним граммов золота, да барельеф Ленина на два с половиной грамма платины — я сверил номера на нем и на удостоверении. Они сходились. Само удостоверение сомнений в подлинности не вызывало тоже. Обыкновенная орденская книжка с фамилией, профессией, годом рождения награжденного и порядковыми номерами для других представлений. Но на базаре часто встречались ордена — фальшаки. Если среди царских червонцев и пятерок попадались новоделы, то есть тоже золотые монеты, но отлитые из царского же металла по приказу Ленина тогда, когда капиталисты отказались принимать от коммунистической России новую валюту с советской символикой — «сеятеля», например, с фигурой засевающего землю зерном крестьянина — они шли по цене немного дешевле настоящих. То фальшаки, тоже из драгоценного металла, но ниже пробой, не котировались никак. В данном случае, кажется, все было в порядке. Сделав надфилем неглубокую риску, так, чтобы она осталась незаметной при поверхностном осмотре, я смочил ее слюной и потер ляписным карандашом. Никакой реакции, орден настоящий.

— Сколько? — спросил я у женщины. Вертевшийся ребенок уставился на меня круглыми глазками.

— Не знаю. Сколько вы здесь платите?

— Это ваша вещь, вам и цену называть.

— Я правда не знаю, — женщина перенесла ребенка на другую руку, сдула капли пота над верхней губой. — Прижало, вот и решили продать. Я договаривалась с одним из ваших, он сказал, приноси. Но его сегодня нет.

— А он цену не называл?

— Нет. Надеюсь, и вы не обманете.

— Ради Бога. Извините, один вопрос, орден не ворованный?

— Что вы, у кого я могла украсть, — не смутилась женщина. — По такому холоду второй раз вышла из дома. Ребенок.

— Хорошо. Триста тысяч рублей.

— Триста пятьдесят. Я слышала, что за такие деньги продать можно.

Я подумал, что можно взять и все четыреста, даже четыреста пятьдесят, если постараться. Цены неуклонно поднимаются. Но мне было не жалко людей, торгующих родительскими наградами. В конце концов, продай свои тряпки, но сохрани память по отцу, матери, деду, бабке для себя и для других потомков. Спросят же когда–нибудь, кем они были, не может быть, чтобы не оглянулись. Я до сих пор, хотя уже под полтинник, мечтаю получить весточку о родном отце, которого видел всего два раза в жизни. О дедах — прадедах тоже.

— Постойте здесь, в магазине. Я сбегаю за деньгами.

— У вас нет денег? — женщина удивленно приподняла брови.

— Вложены в ваучеры, — показав пачку чеков, чтобы она не сомневалась в моей состоятельности, я добавил. — Через пять — десять минут приду. Но орден больше никому не показывайте, могут надуть.

— Меня!.. Впрочем, сейчас все возможно. Хорошо, я верю вам.

Выскочив за двери магазина, я помчался сливать ваучеры по предложенной купцами утром цене. Налички было всего триста штук, не хватало каих–то пятидесяти тысяч. Но те, заподозрив, что я попал в финансовые сети или хочу прокрутить выгодную сделку, дружно показали елду. С тех пор, как возникло напряжение, они не в первый раз мстили нашему брату таким образом. Знакомые ваучеристы тоже не обналичили чеки даже по базарной цене, сославшись на затоваренность. Выгодная сделка грозила лопнуть мыльным пузырем. В замешательстве я снова вернулся на свое место.

— Скажи, зачем понадобились бабки, и я постараюсь тебе помочь, — хищно раздувая ноздри, предложил Аркаша.

Но если рассказать о сделке, то орден тут же уплывет в его руки. По более высокой цене. Заметив беспомощность, любой ваучерист не преминет ею воспользоваться. В нашем клане давно действовал волчий закон. Поэтому, равнодушно пожав плечами, я отошел в сторону. На счастье в поле зрения объявился брат известного московского поэта Женя. Он тоже занимался нумизматикой, орденами, иконами и прочим. Это был справедливый мужчина, здорово переживавший измену супруги и недавний с ней развод. Вообще обоим братьям с женами не повезло. Подозвав его, я предложил купить награду на двоих.

— А ты проверял ее? Там все в порядке?

У Женьки были удивительно красивые синие, с черными ресницами глаза, огромные, девичьи. Недаром знаменитый художник Илья Глазунов писал с его брата — поэта, который как две капли воды походил на Женьку, «Икара». Англичане за законченную картину давали несколько тысяч футов стерлингов. Но поэт отказался нагревать руки на подаренном ему художником собственном, почти мистическом, портрете.

— Проверил, все в порядке, — успокоил я Женьку. — Ленинградский, с удостоверением.

— С орденской книжкой?

— Да, номера одинаковые. Видно решили напрочь забыть о заслуге родича.

Женщина по–прежнему стояла в магазине. Ребенок копался в ее простеньком платке, но пальто с итальянскими сапогами выглядели добротно. Чем вновь возбудили мысль о том, что можно было бы ей обойтись и без этих, не столь больших денег. Выкупив орден, мы вышли за двери магазина.

— Ты хочешь его продать? — тронул за рукав Женька.

— Денег нет. Затарен чеками по уши.

— Продай мне за четыреста тысяч, — попросил он. — Хочу оставить Ленина у себя. Тем более, с удостоверением.

— В коллекцию?

— Да. Все равно уплывет в загранку. А я порадую брата, когда он приедет в Ростов. Ты же знаешь, он ярый противник нынешних преобразований. Помнишь, рассказывал, как приезжающие во времена Брежнева иностранцы завидовали русским. Учеба, больницы бесплатно, за квартиры, садики, путевки в санатории символические цены, продукты дешевые. Хоть работай, хоть ноги на стол, голодным не останешься, разутым, раздетым тоже. А потом, когда к власти пришел Горбачев, они поражались. Зачем, говорили, вы отказываетесь от земного рая, зачем вновь возвращаетесь в капитализм. Вы, мол, духовно богатые, развитые люди, сытые, одетые, веселые, хотите снова превратиться в стаю голодных волков, готовых отнять друг у друга кусок мяса.

— Помню. Отчасти согласен с твоим братом. Тоже вспоминаю прошлые времена с ностальгией. Но, понимаешь, положение сытого раба хуже положения голодного свободного гражданина. Лучше уж питаться размоченным в воде сухарем, зато ходить с высоко поднятой головой, чем пригинаться к земле с набитым брюхом. Хотя прекрасно осознаю, что такое состояние для большинства людей естественно.

— Ты ходишь с высоко поднятой головой? — недоверчиво посмотрел на меня Женька.

— Да. Потихоньку выпрямляюсь, сковыриваю с себя коросты маразма. Да и последний член без соли пока не жую. Верчусь, как видишь. На тебе, вот, пятьдесят штук наварил.

— Не знаю. Я лично боюсь заглядывать в будущее, — вздохнул Женька. — Дочка растет, взрослая уже, пятнадцать лет. Придет, поживет у меня дня три — неделю, снова денег кот наплакал. Крутись, папка, пока ноги носят, голова мыслит. А случись что, никому не нужен. Брата родной сын из квартиры гонит, не говоря о супруге. Женился и гонит, мол, мы не собираемся за тобой ухаживать. А ведь ты знаешь, брат парализованный на левую сторону, получил квартиру, заставил Федора учиться в Литературном институте. Я вот разменялся со своей на однокомнатную. Честно скажу, особого облегчения не испытал. Но я, тьфу, тьфу, пока здоровый. А ему как?

— Знаю, у самого положение не лучше. У тебя одна дочка, а у меня… Тому дай, этому тоже. Отбиваюсь, отмалчиваюсь, как могу. Но все равно за демократию, за себя.

Женька ушел. Я, было, задумался, но ненадолго. Появилось окно в отношении выгодного слива ваучеров. Аркаша шепнул, что подвалила его знакомая из одной из таинственных организаций, неизвестно для чего скупающей чеки мелкими партиями почти по московской цене. Но возьмет он их у меня на пятьсот рублей дешевле от оглашенного ею потолка, потому что купчиха его. Я согласился не раздумывая. Прошли те времена, когда мы не только не наживались друг на друге, но как могли, поддерживали чистоту отношений в своем клане, стараясь, не дай Бог, обмануть коллегу хоть на копейку. Теперь все выплескивалось мне в лицо, мол, я сдам по столько–то, но у тебя возьму дешевле. Не устраивает, ищи купца сам. Глава семейного подряда давно надыбал хитрый институт буквально через дорогу, на Буденновском проспекте, где сдавал чеки даже выше установленной РТСБ цены. Слившись, вновь скупал их у нас и ускользал. Мы шпионили за ним, в надежде самим навести контакт с богатым клиентом. Но он неизменно пропадал в многочисленных лабиринтах старой постройки здания. Однажды, заинтригованный его неуловимостью, я занял позицию прямо внутри на одной из лестниц института, и повезло. Глава семейного подряда резво нырнул в маленькую боковую дверь на третьем этаже в конце длинного, похожего на коленвал, коридора. Дождавшись, пока он выйдет, сунулся сам. Восседавший за канцелярским столом здоровый молодой мужик без разговоров принял чеки, видимо решив, что я свой. По свойски же предупредил, что три последующих дня принимать не будет. Нет налички.

— И поменьше мордовских, башкирских, чувашских, дагестанских и прочих нацменских. Уж больно печати огромные, на всю обратную сторону. Мало того, неразборчивые, с потеками. Чекуха должна быть четкой, как яичко.

— Лады, буду стараться, — сгребая купюры со стола, заверил я.

— Да, ты давно с ним работаешь? Что–то лицо знакомое, а вспомнить не могу.

— Давно, — без запинки ответил я, вылупляя бесстыжие глаза на громилу. — На позапрошлой неделе мы приходили вдвоем, я, правда, ждал в коридоре. А потом он сам начал гонять, сливая вам и мои ваучеры.

— Ясно. Работайте поосторожнее, чтобы ни одна блядь носа не подкопала. Вам что, получил бабки и слинял, а мне, сам знаешь, на всю катушку. Мол, откуда у скромного бухгалтера рядового института столько налички, да что собирался приватизировать.

— Знаю, он меня предупреждал. Можете ему обо мне тоже ничего не говорить. Буду работать на вас самостоятельно.

— А что, это идея. Ты, я вижу, парень тертый, — громыхнул толстяк раскатистым смехом. — Чем меньше свидетелей, тем меньше шухера вокруг дела…

Три дня я маялся, как от зубной боли. Хотелось не скупать ваучеры у ребят по установленному купцами потолку, как делал глава семейного подряда, а набирать их самостоятельно по базарной цене. То есть, совершать прямые, без посредников, сделки с громилой–бухгалтером. Минимум пять тысяч навара с каждого чека, со ста чеков полмиллиона, какой дурак откажется. Не клят, не мят, никаких переживаний в поисках отдушины в замороженном нашими купцами сливе. На четвертый день, заметив, что Жан Папен погнал по рядам ваучеристов набивать очередной пакет, и, поняв, что вчера вечером он по прямому проводу договорился с бухгалтером о сдаче, я незаметно слинял со своего места, помчался к институту. Вся операция заняла минут пятнадцать. И все равно, мы буквально не столкнулись в дверях нос к носу. Я вылетал с полной сумкой денег, он вбегал, тяжело переводя дыхание, с солидным пакетом чеков. На мое счастье, Папен ничего не замечал вокруг. Так продолжалось до тех пор, пока наличка у громилы снова не кончилась. Прием ваучеристов прекращался еще на три дня. Я успел слиться раньше Папена. Заняв свое место, с интересом принялся наблюдать за соперником, только что прикатившим из института. Растерянно помаргивая ресницами, он возвращал ребятам взятые на комиссию, то есть, без предоплаты, чеки. Он приближался.

— Что там, Жан Луи? — окликнул я его. — Не берут?

— Да кто–то кислород перекрыл, — удрученно промычал тот. — Еще вчера вечером договорились, сегодня утром я снова позвонил. Да, говорит, приноси, возьму. А пошел сливаться, — денег нет. Непонятно.

— А може на РТСБ котировка понизилась? — подкинул я информацию к размышлению, едва сдерживая не умещавшееся в груди довольство.

— Что понизилась? — завелся Папен. — Я наушники с ушей не снимаю. Ваучер как шел на подъем, так и прет.

— Значит, жадность подвела, — хитро посмотрев в мою сторону, притворно зевнул Аркаша, у которого я тоже иногда брал чеки, если не хватало своих до солидной пачки. От этого еврея вряд ли что можно было утаить, он расколол меня на втором же круге. — Послышалось, понимаешь, в телефонной трубке. Например, могли сказать, что в Москве прет, а в Ростове покатился вниз. Прием окончен.

Чертыхнувшись, Папен сунул десяток чеков Скрипке и поплелся к своему семейному подряду. Сегодня карта его оказалась битой.

— Не повезло с Жан Луи, — пряча ваучеры в боковой карман потрепанного пальто, шевельнул замерзшими губами Скрипка. — Теперь придется ждать новой оказии.

— Не все коту масленица, — ухмыльнулся я. — Он брал у ребят на сотню — другую дороже от наших купцов, а сливал хрен его знает по сколько. Никогда ни с кем не делился. К Аркаше, к тебе, ко мне, например, подходили купцы со стороны, мы сразу предупреждали, что берем на пятьсот рублей дешевле от потолка. Справедливо?

— Справедливо, — согласился армянин. — Так было всегда.

— А Папен, да и весь семейный подряд, никогда не скажет, почем сливает. Хмыри еще те.

— А не ты говорил, что надо брать с них пример?

— Говорил. И беру.

— И заполняет ту же яму, что и Папен, — засмеялся Аркаша.

Но лафа вскоре кончилась. После трехдневного перерыва я безрезультатно простучался в знакомую дверь почти с неделю, пока проходившая мимо полная дама не просветила о причине устойчивой за ней тишины.

— Нету его. И не будет.

— А где он? — повернулся я к ней.

— Пока подписка о невыезде. А дальше время покажет, если, конечно, не откупится.

— Что–то серьезное?

— Ты, видимо, с базара? Ваучерист? — вместо ответа окинула она меня внимательным взглядом с ног до головы.

— Нет. Просто давно знакомы?

— А-а. Ну, тогда ты сам должен знать, серьезно или не очень.

Усмехнувшись, дама закачала пышными бедрами дальше. Быстренько проскочив длинный коридор, я спустился вниз по параллельной лестнице, и подался на базар. Хорошо еще, что все обошлось без последствий. Могли бы подключить к делу как личного агента бухгалтера по скупке ваучеров. Доказывай потом, что даже не знаешь, как его зовут. Проходя мимо Папена, я заметил, что лицо у него тоже расстроенное. Но расспрашивать не стал, и без того ясно, что дело пахло жареным. Или крутились левые бабки, или работала другая какая подставная фирма, таким образом, нацелившаяся приватизировать имущество доходного предприятия. А вскоре прошел слух о поддельных чеченских пятидесятитысячных купюрах, которые невозможно было отличить от настоящих. Ребята на базаре так и не поняли, чем они разнились. Говорили, что у фальшаков одинаковые номера, то есть, их пачками штамповали с одной настоящей купюры на японской копировальной технике, что у них смещены водяные знаки. При расчетах попадались и такие. Но фальшак это или не фальшак, никто толком не знал. Если берут в магазинах, значит, деньги нормальные. Десятитысячные еще отличить было можно. Бумага мягкая, почти газетная, размытая символика, небрежная обрезка по краям, масса других ляпсусов. А на "«полтинники» вскоре вообще перестали обращать внимание. Кому надо, у того пускай и голова болит.

Беженцы все прибывали. Странным было то, что русских среди них почти не наблюдалось. Редко какая женщина с ребенком примостится в укромном уголке подземного перехода с исписанным от руки куском картона на груди. Или старик, старуха протащатся вдоль торговых рядов с просьбой о помощи. Рыночными проходами больше завладели грязные женщины и дети турок–месхетинцев, таджиков, узбеков, людей, похожих по виду на лица кавказских национальностей. Молодая поросль сорвавшихся с насиженных мест нацменов организовывалась в банды кидал, воров, мошенников. Черная высокая волна захлестнула весь город. В ней утонула даже местная неотъемлемая часть — цыгане. Бродячий до недавнего времени народ отличался от этих толп, как, например, оседлые молдаване от армии папуасов. Те из них, которые занимались попрошайничеством, выглядели чище, ухоженнее.

Однажды, время подходило к обеду, ко мне подошел молодой кавказец. Спросив, беру ли я баксы, протянул стодолларовую бумажку. Сотка была здорово помята, но девяностого года, с защитной полоской. Утвердительно кивнув головой, я, было, собрался запрятать ее в трусы — в этом неприличном месте или между швами пальто, брюк, рубашки, шапки мы утаивали баксы от ментовского шмона. Но парень протянул руку, озираясь вокруг, забрал американскую валюту.

— Сначала деньги отсчитай, — потребовал он.

— Я же беру, — удивленно приподнял я брови.

— Давай деньги, а потом я отдаю сотку. У вас в Ростове хорошо кидают.

Пожав плечами, я набрал нужную сумму и протянул ему. Отдав баксы, он тут же нырнул в вечно торчащую в ожидании трамвая на Сельмаш толпу. Почуяв неладное, я быстро развернул купюру. Вместо ста баксов в руках у меня был один доллар. Вскинув голову, я лихорадочно пошарил глазами по толпе. И заметил паршивца, уже успевшего перебежать на другую сторону трамвайных путей. Еще секунда, и он смешается с народом на небольшом крытом базарчике перед рынком. Схватив ноги в руки, я бросился за ним. Звать кого–то из ребят на помощь было поздно. Кроме того, рядом, как назло, никого не оказалось. Я догнал его уже в самом центре базарчика, схватил за рукав. Но он, молодой, ловкий, снова проскользнул в гущу народа. Люди останавливались, оглядывались, ничего не понимая. Сцепив зубы, я расшвыривал женщин, мужчин, старух в разные стороны, пер напролом, как танк. Двести пятьдесят тысяч рублей на дороге не валялись. Да и сколько можно было меня кидать, грабить, обманывать. Накопившаяся ярость свела скулы, но разница в возрасте давала о себе знать. Я начал задыхаться от бега, от преодоления то и дело возникающих на пути препятствий. Несколько раз удавалось схватить мошенника за тонкую курточку, он снова и снова ускользал. Наконец, когда я уже терял надежду, кавказец уперся в выросших перед ним нескольких мужчин. Те ни о чем не догадываясь, просто стояли и разговаривали друг с другом. Этого хватило, чтобы молодой наглец споткнулся, потерял почву под ногами. Падая, он протянул мне сотку, прикрывая другой рукой лицо:

— На, возьми. Отдай мои… мои отдай… прошу…

Выхватив купюру и удостоверившись, что она достоинством в сто долларов, то есть та, которую у него перед этим купил, я швырнул в лицо ему скомканную «единичку». Хотелось ударить ногой в перекошенную от испуга горбоносую физиономию. Переводя дыхание, я сплюнул, матернулся и пошел к ничего так и не заметившим своим ребятам, провожаемый недоумевающими, но довольными взглядами быстро собирающейся толпы. Все–таки прогонял я этого шакала по базарчику несколько раз, успев хотя бы заинтриговать и покупателей, и продавцов. Мразь. Попривыкали жировать на шее русского народа, ни в грош, не ставя его добродушие, отзывчивость, готовность поделиться последним куском хлеба. Нет, к цивилизованной Европе мы все–таки ближе. Открытее, честнее, образованн ее, а главное, великодушнее. Возможно, ли представить подобное в любой из азиатско–кавказских республик. Разорвали бы, глазом не моргнув. А мы допускаем…

— Где ты был? — внимательно приглядываясь ко мне, спросил Сашка Хохол, когда я дотащился до дверей магазина.

Отдышавшись, я поведал ему о случившемся. Вокруг собрались остальные ребята.

— Моли Бога, что сумел легко отделаться, — отечески похлопал меня по плечу Хохол. — В центре базара, у входа с Соборного этих кидал целая кодла. Все до одного черные.

— Они совсем обнаглели, — подхватил еще не ходивший в армию Вадик. — Недавно подходят ко мне двое, уже в возрасте. У одного нога вообще короче другой. И на глазах, вы представляете, пытаются кинуть меня при покупке ваучеров. Не прячась, подламывают стопку бабок и протягивают мне. Я даже ошалел.

— А зачем им ваучеры? — ухмыльнулся Хохол.

— Откуда мне знать. Берут, значит, надо, — Вадик моментально отреагировал на подковырку, по петушиному вздернув подбородок. — Я говорю им, вы, козлы, хотите, чтобы и остальные ноги доломал? Так второй, вы представляете, выхватил перочинный ножик.

— Надо было ему бошку проломить, — угрюмо насупился Сникерс. — Я бы точно его отоварил, до больницы б не довезли.

— А потом из–за скота в тюрьму?

— Пускай докажут, что это я, — Сникерс плотно сжал губы, на скулах заходили тугие желваки. — Вот на это они и рассчитывают, на боязнь и всепрощение. А если бы получили пару раз по тыкве, как бабушка бы отговорила. Ко мне с Серым они почему–то не подваливают. Только к тебе с писателем.

— У Серого «Беретта» за пазухой, — хмуро пробурчал я.

— А у тебя нет возможности купить ее? В любом магазине продается, — завелся Сникерс. — Из–за вас, мудаков, в натяжку стоим. Почему ты не врезал гаденышу по роже? Ты ж его поймал.

— Не знаю, — пожал я плечами.

— Не знаешь!.. Вмазать бы тебе в лобешник, чтобы в следующий раз знал.

— Его постоянно то кидают, то чистят, то на гоп–стоп берут, — поддержал Сникерса Хохол. — Пора за ум браться, писатель. На кого работаешь? На чужого дядю?

— Какой он писатель. Алкаш…

Сплюнув, Сникерс отошел и прижался плечом к углу коммерческого ларька. Ребята разошлись тоже. Пошарив по карманам, я достал табличку, нацепил ее на отворот пальто. Подумал о том, что, несмотря на неприязненные взгляды, ребята все–таки переживают за меня. Значит, легкие деньги еще не полностью опустошили их души. В противном случае могли бы и прогнать. Вспомнился еще один недавний инцидент, когда ко мне подвалил тоже нацмен с русской женщиной, державшей на руках ребенка. От заросшего густой черной щетиной мужчины резко разило перегаром. Видимо, он только что оклемался от капитальной попойки. Ноги до сих пор едва держали его длинное худое тело. Женщина тоже выглядела изможденной, ребенок вяло реагировал на окружающее. Спросив, по какой цене я продаю доллары, мужчина кивком головы позвал за собой. Мы отошли на порядочное расстояние, за ларьки. Как только мужчина полез в карман за деньгами, женщина тут же смешалась с толпой. Просчитав пачку протянутых купюр, я сразу понял, что меня хотят кинуть. Недоставало десяти тысяч рублей. Это был обычный прием кидал. Иронически посмотрев на клиента, я молча вернул деньги.

— Что случилось? — поднял тот красные слезящиеся глаза, с трудом стараясь изобразить на опухшем лице недоумение.

— Корешок, если ты хочешь иметь неприятности, ты их получишь, — жестко сказал я. — Здесь не хватает червонца.

— Так я доложу, дорогой.

Кинув сверху десятитысячную купюру, он дрожащими пальцами неумело подвернул нижнюю часть пачки, сунул отслоенные бабки в карман, остальные попытался положить мне в руку.

— Ты не понял? — резко сказал я. Мало того, что этот скот кидал прямо на глазах, перед этим он еще прикрывался женщиной с ребенком. Было противно и одновременно неловко. Наверное, такое же омерзительное ощущение испытывал один знакомый, когда рассказывал, как родной брат пытался опедерасить его, пьяного, в своей квартире, из которой давно улетучился запах женщины.

— Я покупаю сотку, слушай, — кавказец в наглую совал мне деньги в руки. — Бери, говорю, монеты.

Грубо отшвырнув его, я пошел к ребятам. Грудь вздымали волны бешенства. Ничего не стоило размазать этого полупьяного шакала по едва прикрытому слякотью холодному асфальту. Несмотря на звенящие от напряжения мускулы, кулак так и не поднялся.

Но об этом тоже лучше не рассказывать.

Короткий февраль, март и почти весь апрель ваучер стабильно повышался в цене. Стоимость его давно перевалила за тридцать тысяч рублей. И даже брала планку в сорок–сорок одну тысячу. Но эта высота оказалась трудной. Чек вновь и вновь скатывался на одну–три тысячи вниз, щекоча и без того напряженные до предела нервы ваучеристам и ваучеровладельцам. Неотвратимо надвигался последний срок, намеченный правительством для окончательного свертывания компании по приватизации государственного имущества. А люди все придерживали выданные им бумажки, продолжая лелеять надежду на то, что когда–нибудь смогут продать их по истинной стоимости с учетом инфляции, пересмотра цен и прочего. После очередного выступления по телевизору главного экономического аналитика страны Павла Бунича назывались суммы в миллион рублей и даже выше. Но среди руководителей чековых аукционов и председателей акционерных обществ дураков что–то не усматривалось. Зачем поднимать планку, тем самым пусть на мизерное время, но обогащать простолюдина, когда есть возможность скупить чеки за бесценок и уж потом определить их реальную стоимость. Так и вертелась раскрученная небольшим количеством избранных сделка с народом. Одни надеялись и ждали, другие работали, правда, в поте лица и обогащались. Уже проступали первые признаки расслоения общества на богатых и бедных, для чего, в общем–то, и была затеяна вся эта камарилья. Вложившие ваучеры в инвестиционные фонды ждали обещанных щедрых дивидендов, продавшие их искренне посмеивались над ними и над очередной, по их мнению, государственной аферой. Простолюдины разделились на два лагеря, не догадываясь, что тем самым помогают избранным гасить готовое вспыхнуть всеобщее недовольство и проводимой в стране политикой, и фактом откровенного обирательства. Вода и огонь, огонь и вода. А вместе — пар. Эмоции народа бесследно растворялись в образованных им самим клубах пара. Этот самый народ даже не представлял, что кто–то без устали выгребает из тумана обеими руками крупную рыбу. А может, и представлял, но опять же, смутно. Смутное время…

В личном плане за это время произошли события малозначительные. Правда, Людмила с Данилкой успели двадцать дней полежать в институте акушерства и педиатрии. Мальчик неважно набирал вес. К счастью, все обошлось. После выписки Данилка исправно обссыкал и обтрескивал детским поносом пеленки, усиленно учился пускать пузыри и забавно улыбался беззубым ртом, разглядывая пальчики на собственных ступнях. Я по–прежнему таскал сумки с продуктами. Пить стал редко, но, как всегда, метко. Попытался бросить курить. К сожалению, выдержал всего два месяца. Слишком нервная работа и быстрый ритм жизни. Впрочем, я всегда жил как с шилом в заднице, правда, шило было намного тупее. Сейчас же вертелся как на колу. Везде надо успевать: сварить, постирать, убрать в комнате, заплатить по счетам, побегать по магазинам, проверить движение полученных за сданные чеки акций, побыть с Людмилой и сыном. Жить у нее практически было невозможно. Пьяный отец по ночам громко разговаривал сам с собой, кричал, стучал, доказывая кому–то правоту ветерана войны и труда. Последнее время крепкий, за семьдесят лет, старик здорово сдал, но шума все равно производил много. А мне необходимо было выспаться, чтобы иметь свежую голову. Приходить ко мне Людмила наотрез отказалась, сославшись на то, что ребенок маленький, а по моей квартире гуляют сквозняки. Действительно, после замены сантехниками водопроводных труб полы в комнате опустились, по ним загулял холодный воздух. Но причина все–таки была в другом. Не замечаемая мною ранее за другими женщинами лень–матушка. Дома ее с ребенком обстирает, накормит бабушка, а у меня ей придется вертеться самой. Да еще я с претензиями. То не так, это не эдак. Вот и вся проблема.

Перед первомайскими праздниками по базару прошел шухер, что после приватизации государственного имущества правительство, скорее всего, даст добро на выпуск земельных ваучеров. Разговор об этом шел давно. Действительно, что могли стоить приватизированный магазин или, скажем, завод без земли под ними. Имущество в любой момент могло обесцениться, потому что то, на чем оно стояло, принадлежало государству. Выдерни государство почву из–под ног, и обладай ты хоть всем золотым запасом мира, будешь висеть в воздухе как тряпичный Петрушка с дурацким колпаком на затылке. В отличие от большинства людей вокруг, мы прекрасно осознавали это, потому что многие из нас имели на руках пакеты акций солидных фирм и предприятий. Мало того, выгодный процесс продажи и скупки ваучеров мог раскрутиться по новой. Тем более стоимость земельного чека предполагалась значительно выше имущественного. А это значило, что конкурентов оказалось бы меньше. То есть, образовалась бы базарная элита с новыми правами и преимуществами. Доход, естественно, возрос бы в несколько раз. Земля не какая–то там заводская труба или даже доменная печь. На земле происходит все, включая зачатие и кончая погребением.

— Нормально было бы, а? — жадно раздувая ноздри горбатого носа, обратился к Аркаше Скрипка. — Писателями и другими алкашами тут бы и не пахло.

— Вот старый пердун, — ошалел я от неожиданных слов. — Одной ногой в могиле, а все думает загребать обеими руками.

— Да я об тебе дураке пекусь, — вскинулся Скрипка. — Сколько раз говорил, — не пей. Загребать… Наплодил футбольную команду, а кормить нечем. Все пропил, разворовали, обчистили. А то бы сейчас при машине, квартире и с книжкой новой своей был. Живи, елки–палки, в однокомнатной на первом этаже в хрущевке, купайся в душе, если не хочешь в ванной. Жена переходить отказалась. Старый пердун… А у самого яйца седые.

— Если бы я имел столько баб, у меня бы тоже яйца поседели, — схохмил Аркаша.

— У тебя они давно седые от визуального онанизма, — огрызнулся я. — Ни одной девочки не пропустил.

— Я смотрю на них, потому что приятно, а ты их чпокаешь…

— Когда чпокаешь, тогда еще приятнее. И мне, и девочкам.

— Ничего, когда–нибудь у него отвалится, — обращаясь к Аркаше, с надеждой в голосе пообещал Скрипка. — Сейчас они на него заглядываются, потому что нос здоровый. И писатель. А лапнет какая между ног…

— … а там елда как у Луки Мудищева, — докончил за него фразу я. — Полная гармония. Натянешь какую, хлопнешь по ушам как пропеллер. Только юбку ветер шевелит.

— Ты понял! — Скрипка с завистью перевел взгляд на ширинку на моих штанах. — Он же рассказывал, что Людка легко родила. Разворотил, паразит, гнездо.

— Да, моя несколько дней кряхтела, — недовольно покосился в мою сторону Аркаша. И обернулся к Скрипке. — Твоя тоже?

— Не помню, — буркнул тот. — Как все.

— Вот вы–то как раз издевались, — не преминул я воспользоваться замешательством обоих. — Вместо того чтобы помочь, посылали бедных женщин на мучения. А теперь грязью меня обливаете.

— Никто тебя не обливает, — повысил голос Скрипка. — Тебе, дураку, втолковывают, не пей. И при деньгах был бы, и Людка не сторонилась бы.

— Она не сторонится. Она просто… чудная.

— Я смотрю, они у тебя все чудные, — усмехнулся Аркаша. — Один ты у нас писатель.

— Себя я как раз не оправдываю, — вздохнул я.

На другой день после этого разговора я пришел на базар раньше обычного, где–то в шесть утра. Ночь прошла маетно, поспать удалось часа три, не больше. Мысли, мысли… О несложившейся семье, о детях, об одиночестве, несмотря на обилие родственных уз. В голове как в трехлитровом баллоне болтался нерассосавшийся осадок от неприятных напряженных размышлений. Но свежий утренний ветерок настойчиво принялся за доброе дело. К появлению первого клиента я уже был почти в норме. Это был молодой мужчина. Он сунул мне в руку золотое поношенное кольцо, с видом усталого человека равнодушно скользнул взглядом по сторонам. Видимо, ночь у него тоже выдалась нелегкая.

— Здесь грамма четыре, — подбросив обручалку на пальцах, на глазок определил я. Из ваучеристов никого еще не было, и взвесить на электронных японских портативных весах не представлялось возможным. Своих я не имел. — А может и меньше, хотя вид, вроде, внушительный. Ты сам не помнишь, сколько оно весило?

— Нет, — мужчина передернул плечами. — Покупали давно.

— Хорошо, я заплачу тебе как за четыре грамма. Идет?

— Давай. На работу опаздываю.

Получив деньги, мужчина заторопился на трамвайную остановку, на ходу одергивая заправленную в наглаженные брюки простенькую рубашку. На ногах были старые ботинки со сбитыми каблуками, в руках потертая хозяйственная сумка. Надолго ли хватит тех тысяч, которые получил за обручалку. Вряд ли. А семья, видимо, приличная. Эх, братцы работяги, передовой класс страны, ее авангард. Для вас наступили тяжелые времена. Я сам тянул когда–то от зарплаты до зарплаты, но не припомню, чтобы доходило до продажи свадебных колец. Вздохнув, я надел чужие юношеские призрачные мечты на безымянный палец на левой руке, поправил табличку на груди. Подумал, что и ранним утром можно что–то урвать, хотя, конечно, навар будет маленьким. Обручалки, в отличие от перстеньков сережек и цепей, мы сдавали перекупщикам как лом. А цена на него соответствующая. От силы червонец навара.

Солнечные лучи разбрызгались на куполах — луковицах белокаменного собора, дополнительно высветив пока еще полупустую площадь перед главным входом в базар трепетным сиянием. Ни шпаны, ни ментов, ни нарядов омоновцев. Ни переодетых сотрудников из уголовки. Но и клиентов кот наплакал. Где–то с час после покупки кольца мне пришлось одиноко болтаться от угла до угла по нашему участку. Затем людей резко прибавилось. Я снова вытащил толстую пачку, спрятанных было в сумку украинских купонов, купленных еще вчера. Прошел знакомый ваучерист с центрального прохода рынка, вяло пожал руку:

— Слышал, Семена Михайловича снова отоварили. Прямо у него на квартире.

— Кто? — оторопел я.

— Шакалы, кто ж еще. Хорошо хоть синяками отделался. Могли и курок спустить, — цыкнул слюной сквозь зубы ваучерист. — С пушкой вошли.

Семена Михайловича я знал давно. Это был невысокий, за пятьдесят лет, загорелый добродушный армянин из потомственной ростовской или чалтырской диаспоры, спасенной от полного истребления турками еще Екатериной Второй. В общем, полностью обрусевший, с едва заметным акцентом. Он частенько скупал у нас ваучеры и летал с ними в Москву на Российскую товарно–сырьевую биржу. Оттуда привозил дешевые доллары. Цены у него почти всегда были приемлемыми. Месяц назад его вычислили прямо в центре города, недалеко от фирменного рыбного магазина «Океан». Избили, отобрали сумку с деньгами, долларами, ваучерами. Но он сумел подняться. Где–то через полмесяца снова вышел на базар, растерянный, пугливый. И вот опять его отоварили.

— Много забрали? — спросил я.

— Нормально. Одних ваучеров триста штук.

— Мне кажется, среди нас есть наводчик, — я задумчиво потер пальцем переносицу. — Шакалам известно, у кого сколько бабок и где они живут. А потом эти скоты ловят момент, когда человек уходит с рынка один.

— Да все понятно, — вяло отмахнулся ваучерист. — Рэкет такой мелочью заниматься не будет. Ему достаточно мзды с фирм и всяких товариществ с ограниченной ответственностью. Это действительно шакалы, накачанная пацанва. Пронюхали, что здесь можно поживиться и ловят в наглую. Вполне возможно, ты прав, что работают по наводке кого–то из наших.

— Но как вычислить.

— Бесполезно. Каждого не обнюхаешь. Ни ты, ни я этим заниматься не будем, потому что нужно время. А время для нас деньги. Мало того, на гоп–стоп берут не так часто, мы успеваем остыть. Ментам жаловаться бесполезно, еще и дело могут завести. Ты — вот он, а шакалов след простыл. Да еще наш российский менталитет — пронесло мимо и ладно.

— Все правильно. Но не мириться же с этим как баранам.

— Совет хочешь? — после некоторого раздумья усмехнулся ваучерист.

— Какой?

— Купи «пушку». У меня в кармане, как, наверное, у многих, заточка из напильника. А у Михалыча в прихожей ружье двуствольное в прихожей висело. Но знай, нападают сзади, без предупреждения. Михалыч открыл дверь на звонок, ему в морду прыснули «Черемухой» из баллончика и пошли шерстить. А теперь подумай, помогут ли нам заточки с ружьями…

Безнадежно хмыкнув, ваучерист зло сплюнул и пошел по направлению к главному входу в рынок. Некоторое время я бессмысленно водил глазами вокруг, пережевывая сказанное парнем, который был покруче многих из нас. Наконец пришел к выводу, что заточки и «пушки» спасут лишь в том случае, когда нападать будут спереди. То есть, намерения противника станут явными. Какой же дурак начнет действовать именно так. В наше время даже законченный алкаш норовит отоварить ящиком по башке сзади. Прошли эпохи кулачных боев стенка на стенку на Москва–реке, когда шли на противника лоб в лоб. Теперь норовят укусить со стороны задницы, да побольней.

Кто–то крепко хлопнул меня по плечу, заставив невольно вздрогнуть. Я быстро обернулся. Как ни в чем ни бывало, Аркаша перекинул сумку с плеча на крутое пузо, вытащил из нее табличку.

— Тебе, что, делать не хрена? — вскинулся я.

— А что! Я только подошел, — невинно заморгал тот ресницами.

— Михалыча снова кинули, — гася раздражение, сообщил я. — На триста ваучеров, прямо в собственной квартире.

С лица Аркаши мгновенно сползло благодушное настроение. Почмокав полными губами, он полез в карман за носовым платком. Наконец спросил:

— Когда?

— Не знаю, наверное, вчера, ближе к вечеру. Если бы раньше, мы были бы уже в курсе дела.

— А кто сказал?

— Ваучерист с центрального прохода. Только что подходил.

— Это который с ним рядом работает? Высокий такой, белобрысый.

— Он самый.

— Дела… — Аркаша вытер платком потное лицо и шею. — Я уже стараюсь уходить в два — три часа дня.

— Какой толк, в тот раз его отоварили в обед в центре города.

— Все равно, народу вокруг побольше, на помощь можно позвать. А помнишь, как мы бегали по всему городу с полными сумками денег? Ваучеры сдадим в «Донкомбанк» или в «Ростсоцбанк» и обратно на базар, — он засунул платок в карман, бросил взгляд на бегущую мимо толпу. — Жалко Михалыча, в который раз его.

— Ты лучше подумай, как их вычислить, этих педерастов, — зло оборвал я его признания в сочувствии.

— Бесполезно. Они в толпе, понимаешь? А мы все в своих мыслях, оглянуться некогда.

— Но заточку носишь, — усмехнулся я. — Кстати, тоже бесполезную, потому что эти мрази подскакивают сзади и бьют либо по затылку, либо в висок, чтобы наверняка.

— Почему бесполезную? Не бесполезную, — вспыхнул спичкой Аркаша. — Если устою на ногах, то всажу, без сомнений, по самую рукоятку. Даже не задумываясь о последствиях, потому что это нападение, грабеж. Любой суд оправдает. Я действовал в целях самообороны, понял? И в подъезд никогда не вхожу один. Осмотрюсь, подожду кого из соседей, тогда иду. Семейный подряд, вон, ходит кодлой. Как бы здесь ни поскубались, а домой вместе.

— Правильно делают, — буркнул я. Отойдя от запыхтевшего самоварным жаром Аркаши, прислонился к углу еще не открывшегося «комка». Издалека бросил. — Они видят, что мы одиноки, что защиты ни от кого, даже от ментов не дождешься, поэтому истребляют как мамонтов. Чхать они хотели на твои заточки. Они уже носят с собой «пушки».

— За пушку можно схлопотать, — по инерции огрызнулся Аркаша.

Я промолчал. Подошедшая хохлушка бойко завела торговлю за купоны… После ее исчезновения работа пошла веселее. До прихода остальных ребят я успел купить и перепродать полтинник баксов, сбагрить добрых две трети пачки купонов, приобрести медный тазик для варки варенья и стать владельцем узкогорлого индийского кувшина, тоже медного. Или латунного, скрытого прозрачным лаком с замысловатым рисунком под ним. А потом подвалили ребята. Тазик показался им слишком маленьким. Скорее, это была посуда для собак. До обеда я пытался продать его, но безуспешно. А вот кувшин понравился всем. После часу дня нарисовался и пропадавший где–то Арутюн, как всегда, «уколотый». Последние месяцы, он, кажется, прочно уселся, на иглу. Пристроившись сзади, закачался взад — вперед с полуприкрытыми бессмысленными глазами.

— Ты не собираешься работать? — обернулся я к нему.

— Нет. Я на мели.

— У тебя только что были бабки.

— Были, неделю назад, — Арутюн поднял отяжелевшие веки, тупо уставился на мое плечо, — Влетел, на три лимона. Но ты молчи, иначе мне здесь не стоять.

— Как влетел? На чем?

Я сразу подумал о наркошах, зачастивших к нему на квартиру. Особенно Коротышка, пацан с третьего этажа, часто докучавший мне в ночь — полночь выпрашиванием димедрола. Это была пренеприятнейшая личность с разноцветными зрачками и вороватыми замашками. Стоило напиться и запустить его в квартиру, как из тумбочки под трельяжем тут же исчезали все таблетки успокаивающего действия, отдельные мелкие вещи, типа серебреных цепочек, крестиков, значков и даже деньги. Однажды я все–таки умудрился поймать его на месте преступления. Зажав тщедушное тело в угол, потребовал признаний. Но он клялся родной матерью и всеми остальными родственниками в том, что и ломанной спички никогда не брал, в то же время, продолжая зажимать в кулаке подаренный мне дочерью маленький серебряный знак зодиака. Он жил один в оставленной ему по наследству умершей бабкой однокомнатной квартире. Пустой, с единственным подобием лежака возле стенки, с раздолбанным туалетом и раскуроченной входной дверью квартиры. Каждую ночь там собирались наркоманы, пугая жильцов громкими стуками, угрозами друг другу, женскими воплями и битьем пустых бутылок. А днем Коротышка тасовался вокруг Арутюна. В конце концов я не выдержал, набил ему морду и спустил с лестницы в подъезде, пообещав проломить череп молотком, если он еще раз вздумает потревожить меня звонком или стуком. Он тоже пригрозил рассчитаться. В горячке я как–то забыл про знак зодиака. А вскоре квартиру накрыла милиция, и Коротышка угодил в тюрьму. Но это произошло позднее, пока же он обхаживал армянина.

— Ты даешь слово, что будешь молчать?

— Слово чести, — поднял я руку вверх.

— На Украине хлопнули, на границе, — Арутюн закурил, выпустил густой клуб дыма. — За наркотиками мотался.

— С Коротышкой?

— Нет, один. При досмотре нашли. Забрали все, еле откупился.

— Но три лимона — сумма, в общем–то, небольшая, — засомневался я. — У тебя было больше.

— Чего теперь вспоминать. Считай, все ушли.

— Как же ты думаешь жить дальше?

— У тетки попрошу, но у нее самой копейки, — он поморщился. — Может, кто из ребят даст, под проценты.

— Вряд ли. Сейчас каждый думает только о себе. Конец приватизации. А тебе и самому пожрать надо, и Джульку кормить, — когда–то, в благословенную пору, Арутюн купил щенка боксера. Теперь маленькая собака превратилась в здоровую суку. — Да и сосед бесплатно держать не будет. Он как–то говорил, что ему надоели твои посетители, и что подыскивает новых квартирантов.

— Знаю, я с ним поругался. С Валеркой, вторым квартирантом, тоже. Ему не верь — вор.

— Почему вор? А с ним из–за чего?

— Этот гаденыш вечно натравливал на меня хозяина. Мол, я ворую, колюсь. А недавно у него пропали перчатки, и он сказал, что украли мои друзья. За друзей я отвечаю, но пришлось заткнуть шакалу глотку несколькими тысячами. Это чистая паскуда, клянусь, он себя еще проявит.

Усмехнувшись в душе, я отвел взгляд в сторону от щуплой фигуры Арутюна, подумав, что все вы — Коротышка, бывший якобы матрос Валера — тоже, в чем душа держится — ты, Арутюн, одним миром мазаны. Месяца три назад именно армянин подставил меня. Выкупив краденое золото, и не сказав об этом ни слова, он дал женский перстенек на продажу. Мол, все равно бегаешь по своим. Буквально через несколько дней пришел человек из милиции. Не моргнув глазом, Арутюн указал, что одно изделие отдал мне. Следователь так и записал, что перстень изъят в моей квартире, и что прятал я его в коробочке на верхней полке книжного шкафа. Здорово тогда пришлось попереживать, сидя на допросах в кабинете с зарешеченными окнами, пока ведущий дело капитан не поверил, что перстень я хотел купить для своей сожительницы и денег за него не отдавал. А потом был суд над вором, учащимся девятого класса средней школы, укравшим золотые украшения у родственников. Если бы знал, у кого армянин выкупил их, руки больше не подал бы. На базаре ваучеристы редко связывались с малолетними акселератами, считая за позор иметь с ними любое дело. Жан Луи Папен однажды хапнул у здоровенного сосунка колечко. Потом, чтобы замять случайную сделку, ему пришлось отвалить в десять раз большую сумму.

На суд я так и не пошел.

— У тебя можно будет пожить, если что? — вновь услышал я голос Арутюна за спиной.

— Нет, — не оборачиваясь, резко ответил я. — И Людмила с ребенком приходит, может, надумает переехать. И работаю по вечерам над новым произведением.

— Я на время, пока не утрясется. Мешать не буду.

— Когда я пишу, мне кажется, что мешает даже собственная тень.

— Знаю, как ты пишешь, — поняв, что пролетает фанерой над Парижем, с сарказмом в хриплом голосе захихикал армянин. — Бухаешь по неделям.

— Но не колюсь. И всякую гадость на кухне не вывариваю, — повернул я голову, вновь отметив, что от прежнего «Карлсона, который живет на крыше», осталась едва половина. — Понял?

— Ладно, не заводись, — умиротворенно забурчал тот. — Если прижмет, я к тетке перееду. Надеюсь, не откажет.

— Откажет. У нее тоже дети.

— Тогда в подвал, лето только начинается.

Я промолчал. Делать из своей квартиры очередной притон для наркоманов, все равно, что ставить крест на собственной дальнейшей судьбе. Да и не было у меня склонностей к пагубному зелью, несмотря на утверждения гороскопов. В молодости, после службы в армии, попробовал курить «травку», никакого кайфа не поймал. На этом знакомство с наркотиками закончилось. Пить и курить я тоже заставлял себя как бы насильно. Во время совместного проживания со второй женой вообще не прикасался к рюмке и пачке сигарет. Пьяные оргии начались после развода и знакомства с бывшей гимнасткой — алкашкой во время работы в приемном пункте стеклопосуды, в котором я был хозяином. А после изгнания ее с ребенком из собственной квартиры, пошли длительные периоды трезвости и короткие — на день, на два — пьянок. Это в последнее время я что–то здорово расслабился.

Повздыхав за спиной, Арутюн подался в центр базара. Я проводил его раздавленную наркотиками, безвольную фигуру жестким взглядом, облегченно встряхнулся. Вспомнив о купленном утром кольце, сделал шаг в сторону Сникерса, у которого были электронные японские весы. Цифры на табло плоского черного пенальчика, помельтешив, замерли. Обручалка весила шесть с половиной граммов. Видимо, по утренней прохладе пальцы не ощутили истинной тяжести благородного металла, и я без задней мысли обул мужчину на два с половиной грамма.

— Продаешь? — спросил Сникерс.

— По лому.

— Я беру.

Сунув вырученные деньги в сумку, я подумал, что у него появился заказ по более высокой цене. К нам часто подваливали неопределенного рода занятий люди, скупавшие золото по двести — триста граммов за один раз. Брали по пятьсот рублей и позолоченные корпуса от поломанных часов. Но этим занимались в основном кавказцы. Как объясняли ребята, они опускали корпуса в специальную кислоту, золото растворялось. Затем «химики» выпаривали его и принимались штамповать крестики, мужские перстни. Вплоть до цепочек со сложным сплетением.

Не успел я отойти от Сникерса, как Аркаша хлопнул меня по плечу и с довольной улыбкой указал на стоящего в сторонке мужчину:

— К тебе, писатель, из твоей когорты бумагомарателей.

Я сразу узнал Гарика Птицу, местного поэта, года два назад выпустившего свою первую тоненькую книжицу в книжном издательстве на Красноармейской. И то по случаю, кажется, собственного юбилея–пятидесятилетия. Трудно нас печатали, некоторые литераторы вообще ходили в «молодых» до глубокой старости. В общем, проводимая ЦК КПСС линия копировалась на местах один к одному. Дряхлые члены Политбюро, старые члены Союза писателей.

— Гарри Ильич, привет, — сразу потянулся я к старому товарищу, с которым вместе боролись против засилья «пердунов». В пору разгара перестройки он занимал пост заместителя руководителя литобъединения «Дон», по значимости второго в России после Москвы. Я же возглавлял секцию прозы. — Каким ветром, дорогой?

— Краем уха слыхал, что ты на базаре деньги гребешь лопатой, — пожимая руку, засмеялся он. — Ходишь весь в золоте, долларов полный карман. За наши «деревянные» я уже молчу.

— Кудряш распространяет, — догадался я. С полгода назад мне пришлось крепко нагрузиться с бывшим вожаком молодых литераторов Дона прямо на втором этаже Дома Союза писателей, где он имел внушительных размеров кабинет. Тогда на мне была цепочка с большим православным крестом, на левой руке перстень. — Да, подрали мы с тобой глотку, поборолись за свои права. Как у тебя со второй книжкой?

— Выходит. Но уверенности как всегда нет, — весело ответил Гарик. — Я уже привык, первую тянули с выпуском лет семь, вторую, думаю, тоже. Ты лучше о себе расскажи. В Союз во второй раз вступать не думаешь?

— Позориться? Когда я подавал заявление, всех приняли, даже графоманов. Кроме меня.

— Знаю. Многие, в том числе и старые члены Союза, были просто возмущены. Но я вижу, тебе и здесь неплохо, а?

— Как сказать. Я бы с удовольствием занялся любимым делом, порох еще остался. Но теперь проблема с выпуском книги, да и на жизнь надо зарабатывать. Цены на пресловутую колбасу не прежние.

— Э, брат, я тоже в оптике кручусь, как белка в колесе. Линзы дорожают, приборы тоже. На поэзию времени практически нет. К тому же, кому она сейчас нужна. Люди Цветаеву с Пастернаком не читают.

В это время к Гарику подошел высокий широкоплечий парень в джинсах. Показалось, что где–то я его уже видел.

— Познакомься, — здороваясь с ним, предложил мне Гарик. — Тележурналист с «Дон — ТР», великолепный мастер интриг.

Пожав руку парню, я еще раз внимательно оглядел с ног до головы. Да, лицо не чужое. Может быть я засек его в видеосюжете или в кулуарах молодежной газеты. Поболтав немного на журналистские темы, он обернулся ко мне:

— Вы доллары берете?

— Конечно. Кстати, Жора Гармонь, известный фотокор, тоже частенько заглядывает сюда. Но он больше берет. За ремонт его зарубежного фотоаппарата теперь требуют баксы.

— Знаю Жору, — кивнул парень. — Видел и сделанный им ваш портрет на половину первой страницы в «молодежке» под названием «Новые русские». Отличная работа, недавно ему за нее присудили первую премию. Награждение мы показывали по второму каналу телевидения. Не смотрели?

— Еще бы такое пропустить, — засмеялся я. — На весь Дон прославил.

— А может и на всю Россию, — похлопал меня по плечу Гарик. — Я, кажется, встречал точно такой портрет в центральной газете.

Довольный своей известностью, я взял у парня три новеньких, девяносто третьего года выпуска, купюры, достоинством в сто и две по пятьдесят долларов, не проверяя, спрятал в отдельный карман в сумке. И в этот момент заметил краем глаза надвигающуюся на меня огромную тушу начальника уголовного розыска.

— Та–ак, ну и что мы приобрели?

Густой голос заложил уши. Я оцепенел. Заметив мое состояние, Гарик боком втиснулся в толпу и растворился в ней. Парень недоуменно переводил взгляд с меня на лобастого громилу. Наверное, он подумал, что напоролся на рэкетиров. Подошли еще два сотрудника уголовки. Чуть в сторонке замаячил со своей группой Гелик. Но Гелик свой парень, с ним всегда можно договориться. Да и функции его бригады были, кажется, другие, потому что ребята редко брали валютчиков, ограничиваясь задержанием подозрительных клиентов с золотом и изделиями из других драгоценных металлов. Неужели плановая облава! Я скосил глаза по сторонам. Ваучеристов как ветром сдуло. Проглотив слюну, незаметно знаками показал ваучеристу, чтобы тот сваливал. Потом, мол, подойдешь, и я рассчитаюсь. Но тот продолжал торчать столбом. Скорее всего, он просто боялся за свои деньги, не подозревая, что задержание может закончиться составлением протокола.

— Что ты ему сейчас передал? — указывая на меня, заревел начальник уголовки.

Парень растерянно засопел, забегал глазами. Затем уставился на мою сумку, в которую я спрятал доллары.

— Ваучеры, — наконец стряхнул я с себя оцепенение. — Чеки, гражданин начальник, я как раз хотел за них рассчитаться.

— Кому ты мозги вправляешь! — взвился тот. И снова всей тушей навис над журналистом. — Что он у тебя взял? Говори, или сейчас пойдешь со мной.

— Ваучеры, я взял у него, ваучеры, — зачастил я, совершенно забыв, что в сумке лежит пачка чеков. Если бы я их вытащил и показал, то события, может быть, развернулись бы по другому. Было очевидным, что начальник не усек процесса сделки. Он просто брал на понт, профессиональным чутьем догадываясь о долларах. Но молчание парня, его неотрывный взгляд на сумку, меня пугали. — Приватизационные чеки, гражданин начальник. Честно говорю.

— Заткнись, — рявкнул громила. — Я не тебя спрашиваю, ты у меня вот здесь, — сжав огромный кулак, он выставил его вперед. И вновь обратился к журналисту. — Не отвечаешь? Хорошо. Пойдемте со мной. Оба.

Парень испуганно поднял на него глаза и тихо произнес:

— Доллары…. Двести долларов.

— Вот это другой разговор, — сразу обмяк начальник. Указав на нас кивком головы, отдал приказание подчиненным, с молчаливым интересом наблюдавшим за сценой из–за его спины:

— В отделение. Ваучериста пока в «телевизор», этого ко мне в кабинет.

Мы тронулись вглубь базара. Начальник впереди, остальные за ним.

— Может, договоримся? — негромко заикнулся я.

— Вперед, писатель, — не оборачиваясь, ухмыльнулся начальник. — Я предупреждал, что всех пересажаю?

— Предупреждали.

— Таблички срывал? Говорил, что только за одну писанину буду оформлять на пятнадцать суток?

— Говорили…. Не помню, меня тогда, наверное, не было.

— Бы–ыл, но как заяц прятался по углам. И сейчас в штаны наклал. Почему сразу не признался?

— Зачем? Это коллега, мы с ним знакомы.

— Тоже писатель?

— Нет, но…, — я подумал, что слово «журналист» или «корреспондент» может вызвать неприятные ассоциации. В сводках новостей по телевидению чуть ли не ежемесячно сообщали об убийствах корреспондентов. Главное, даже не в горячих точках, а во вполне мирных российских городах, если после начала перестройки таковыми их можно было назвать. — Короче, работник телевидения.

— Ну да, у вас же там все повязаны: пресса, телевидение, радио, писатели, поэты, музыканты… Одна шайка–лейка.

Вытянувшись в цепочку, мы проходили мимо майонезных рядов, возле которых толпилось много людей. Никто никого не держал за рукава. Можно было вильнуть в сторону и смешаться с народом. Но, во–первых, не оставляла надежда на лучший исход, а во–вторых, работа на базаре тогда была бы невозможна. Любой мент мог прицепиться к неправильно пришитой пуговице на рубашке, не говоря уже о слежке за крупными сделками. И только когда мы втроем свернули направо, по направлению к рыночному милицейскому пункту охраны правопорядка, на лбу снова выступила холодная испарина. Я совершенно забыл о купленных вчера поздно вечером ста пятидесяти долларах, оставленных для продажи постоянному клиенту, и об орденах «Славы» третьей и второй степени. Все это я еще дома, перед отъездом на работу, небрежно засунул в один из карманов сумки. Даже при поверхностном шмоне баксы с наградами бросятся в глаза в первую очередь. И пожалел, что в удобный момент не вильнул хвостом между майонезными рядами. Выгрузился бы и, как ни в чем ни бывало, минут через десять — пятнадцать, ввалился бы прямо в кабинет к начальнику, объяснив свой побег хотя бы простым испугом. Менты любят, когда их боятся. А теперь полный набор вещественных доказательств, подлежащих уголовному преследованию. Ордена скупать запрещено ввиду вышедшего строгого указа, баксы тоже. Указы, конечно, не действовали, потому что людям нужно было на что–то жрать, да и орденов с баксами — кот наплакал. Не коллекция и не тысячи. Но долго ли раскрутить дело, начав хотя бы с той же пуговицы.

Поднявшись по высоким ступеням, мы вошли в полутемный прокуренный коридор. Слева невысокий деревянный барьерчик с дежурным за ним, справа, подальше, такие же перильца с воротцами, отделяющие задержанных. Загнав нас в угол небольшой комнатки — приемника, начальник побежал выяснять, свободен ли какой из кабинетов. Это была не его вотчина. Районное отделение находилось за Ворошиловским проспектом. Почувствовав свободу, я сразу принялся за обработку парня:

— Слушай, коллега, вот тебе твои баксы и мы расходимся как в море корабли, отвечая каждый за себя.

Он, было, протянул руку, но сразу ее отдернул.

— Этот… здоровый, уже знает, что они у тебя.

— Ну и что, скажешь, хотел продать, а потом передумал.

— Ты хочешь все свалить на меня? — испугался он.

— Почему? Я их все равно еще не купил.

— Получается, что я инициатор.

— А какая разница. Если заведет дело; мы будем фигурировать в нем одинаково.

— Нет. Я получаю зарплату в долларах.

— О-о, прогресс, — обрадовался я за коллегу. — Тогда тем более не о чем говорить. Ты чист.

— Ты просто вернешь их мне и все. Потому что они мои, и я имею право обменивать их на российские рубли, — не слушая доводов, продолжал парень. — Но при нем, так будет честнее.

— Ты как я в молодости, — брови мои нахмурились. — Доллары нужно обменивать в государственном банке, а не на базаре. Пойми, ты можешь остаться с пустыми руками, потому что баксы, не дай Бог, подошьют к делу, — я задумался. — Хорошо, тогда скажи, что отдал их мне для того, чтобы проверить, фальшивые или нет.

— Нам фальшивыми не платят, — отпарировал журналист. — И он это прекрасно знает.

— Ничего он не знает, — психанул я. — Ему надо показать, что он работает. А что трупы по городу валяются, а убийц и след простыл, да квартиры чистят под метлу, им наплевать. Зато на таких делах он орел.

— Не надо выдумывать, пусть останется как есть, — как заведенный забубнил парень. — Все обойдется.

Сплюнув, я сжал кулаки и отвернулся. Но злиться долго, тем более, образумить напарника мне не дали. Калитку отворил один из подчиненных начальника.

— Баксы при тебе? — настороженно спросил он у меня.

Я молча протянул сложенные доллары. Облегченно вздохнув, оперативник мигом извлек из портфеля листок бумаги, быстренько состряпал акт об изъятии. Подозвав кого–то из нештатных сотрудников, заставил расписаться за свидетелей и, подсунув бумагу мне, ткнул ручкой в конец акта:

— Вот здесь.

— Ничего я не буду подписывать, — угрюмо буркнул я.

— Тогда отвезем в следственный изолятор, — пообещал оперативник. — Там тебя быстро расколят.

— А если подпишусь? — поднял голову я.

— Не знаю, на усмотрение начальника. Если первый раз, соблаговолит и отпустить. С предупреждением, конечно.

Я подумал, что если повезут в изолятор, то там шмон проведут капитальный. После него уповать будет не на кого. Оставшись же на воле, можно будет что–нибудь придумать. Подмахнув бумагу, отдал авторучку.

— Нормально. Не могу сказать, что дурак, — удовлетворенно кивнул оперативник. — Пойдем, начальник ждет.

Письменный стол в небольшом с сейфами кабинете был завален папками. Нас, ваучеристов, часто приводили сюда. Но обыскивали редко. Выписав квитанцию на штраф за незаконную деятельность, отпускали на все четыре стороны. И мы снова занимали свои места. До следующего возникновения проблемы с пополнением федеральной кассы за наш счет. Начальник расположился на скрипучем стуле за столом, бросив толстые как бревна руки на кусок органического стекла поверх столешницы.

— Как же так, писатель, — с несильным кавказским акцентом сразу заговорил он. — Работник творческой профессии, служитель, как говорится, муз, И вдруг спекулянт. Валютчик.

— В первый раз, — развел я руками.

— Э-э, дорогой, темнишь. Разве мы с тобой не встречались?

— Может быть, в вашей республике. Я ездил туда по приглашению ваших писателей.

— Вот как! И где же ты был?

— В основном, в горных селениях, на шашлыки выезжали. Кахетинское, имеретинское пробовал.

— Хорошие вина?

— Лучшего не отведывал. Двадцати пяти литровую бутыль осушили задолго до того, как миновали последний поворот перед Орджоникидзе. Где–то в Дарьяльском ущелье.

— Значит, на Крестовом перевале побывал?

— В Мцхета, древней столице, тоже. Вообще, гамарджоба, генацвале. Извини, батоно, забыл поприветствовать.

— Лиса, а? — подмигнув сидящему напротив другому оперативнику, указал на меня начальник. — Но ты не ответил на вопрос, как забросил сочинять книги и стал спекулировать долларами.

— А кто вам сказал, что я бросил писать, — развел я руками. — Работаю над новым произведением, но денег на издание нет. Вот и пришел на базар.

— Подзаработать, — хитро сощурился кавказец.

— Для выпуска книги, — уточнил я.

— Получается?

— Слабо. Разве вы меня часто видели среди ваучеристов?

— А долларами почему стал заниматься?

— Знакомый попросил. Но я их так и не купил. Подоспели вы.

— Так рассчитайся за них.

— Когда выпустите, а то и бабки, и баксы накроются.

— Это не в моей компетенции, — отвел взгляд начальник. — Видишь человека, который ведет твое дело? Его проси, ко мне обращаться не надо.

Задев животом столешницу, он поднялся со стула, прошелся по комнате взад–вперед. Затем заговорил снова:

— Да, дорогой, влип ты как муха в липучку. Годика на три, а? — моргнул он оперативнику. — Хорошо, что не стал, как другие спорить, подписал протокол об изъятии. Иначе я тебя уже сейчас отправил бы в изолятор.

— Ребята говорили, что вы человек добрый, — заискивающе начал я. — А у меня первый привод. Ребенок маленький. Сын, четыре месяца.

— Четыре?! Молодец. А на вид седой уже. А кто ж тебе говорил, что я добрый? Не помню, чтобы добрым был.

— Ваучеристы. Они вас уважают.

— Нет, ты понял? — воздел он ладони по направлению опять же к оперативнику. — Я их гоняю как диких баранов, а они, говорит, уважают. За что меня уважать? За то, что покоя не даю?

— За справедливость, — как бы безразлично пожал я плечами. Кажется, удалось найти слабую струнку.

— А почему они не уважают меня? Я говорю им одно, они делают по–своему. Я срываю таблички, они снова их рисуют.

— Люди. Жить хотят.

— А я не человек?

— Большой человек.

— Вот именно. Прощаешь, прощаешь — никакой благодарности.

— Я буду, благодарен, если вы отпустите меня.

— Тебе сказали, к кому обращаться, — начальник подошел к двери, крикнул кому–то. — Машина не подошла?

У меня похолодело в груди. Значит, все лестные слова даром. Все–таки упечет в изолятор, мать честная. А там, по рассказам побывавших в нем ребят, не кайф. Душно, клопы, тараканы. В туалет не достучишься, тюремщики звери.

— Разберись с ним, — сказал начальник оперативнику. — Пойду посмотрю, что у них случилось.

Без интереса потеребив протокол в руках, оперативник отложил его в сторону и посмотрел на меня.

— Ты действительно еще не расчитался за доллары?

— Нет.

Подойдя к двери, он крикнул, чтобы привели парня. Затем снова уселся за стол. Когда журналист вошел, кивнул в его сторону:

— У него покупал?

— Да.

Быстро раскрыв сумку, я отсчитал несколько полтинников и десяток и сунул парню в руки.

— Так у тебя и деньги в сумке! — оперативник оторопело пробежал протокол изъятия глазами. — Ничего себе, работнички. Не обыскали, не внесли, — потерев ладонями виски, он повернулся к парню. — Ты пока подожди в коридоре, потом вызову.

Когда дверь закрылась, я тихо заговорил:

— Может, договоримся, начальник? Я действительно первый раз влетел. Никогда такого не было. И не будет.

— Все вы так говорите, — буркнул тот. — А на другой день, или даже через час, снова с табличкой.

— Но ты же знаешь, что ваши ребята — Гелик, Андрос — меня не трогают. Я больше по ваучерам, купонам, монетам работаю. А с баксами как не везло, так и не везет. Отпусти, в долгу не останусь.

— Да тут без меня все решили, — наконец, вскинулся оперативник. — Протокол составлен неправильно. Переписывать? Где теперь искать понятых?

— Тем более, — придвинулся я поближе, прекрасно понимая, что он играет в кошки–мышки. — Отпусти, любой заказ выполню, только намекни. Хоть тебе с женой, хоть родственникам. Цепочку подешевле, сережки.

Ребята из уголовки часто просили подобрать какое–либо изделие из золота или серебра. Не ширпотребовское, конечно, пооригинальнее. Выудив редкую вещицу, ребятам специально откладывали ее для них, отдавая либо бесплатно, либо за сумму ниже потраченной. Это был своего рода презент за возможность работать без постоянного напряжения, иначе никто не продержался бы и недели. Не составлял исключения и сидящий передо мной оперативник, знакомый по нечастым облавам.

— Да мне пока ничего не надо, — подняв голову, усмехнулся он. — Ты же знаешь по последнему постановлению, что на сумму, превышающую сто долларов, надо иметь декларацию из госбанка. Остальные баксы оформляются как приобретенные незаконным путем, то есть, спекуляция валютой. Статья предусматривает заключение под стражу и конфискацию имущества.

— Читал, — хрипло выдавил я. — Но у меня не тысячи, а всего двести баксов. К тому же купил я их у своего знакомого.

— Какая разница. Не надо было покупать, — нагло ухмыльнулся оперативник. — Отдал бы их ему, пока вдвоем куковали в «телевизоре» и шито–крыто. Тогда бы мы спрашивали с него, почему он не пошел сдавать доллары в сбербанк, а принес их на базар.

Я наконец–то осознал до конца, какую допустил ошибку, рассчитавшись с парнем. У того наверняка есть декларация или справка о том, что зарплату он получает в валюте. Его бы просто предупредили о последствиях за незаконную сделку и тут же отпустили. Но этот балбес отказался забирать баксы. Ну… тупой, подвел и меня, и себя ни за хрен собачий. Теперь надо как–то выпутываться.

— Сто тысяч хватит? — осторожно начал я торг.

— Хватит, — с иронией кивнул оперативник. — Жопу подтереть.

— А сколько? Говори прямо, свидетелей нет. Свои люди.

— Не знаю, думай сам, — он неторопливо разложил прикрепленные скрепкой к протоколу доллары на две кучки. В одной сотка, в другой два полтинника. — Голова, надеюсь, на плечах есть.

Я тяжело вздохнул. Всего на какой–то миг потерял контроль над собой из–за собачьей радости от встречи со старым приятелем и результат не замедлил себя ждать. Неужели нельзя было отвести журналиста в сторону, подальше от лишних глаз. Зайти хотя бы в рыбный магазин и там рассчитаться. А потом спокойно вести беседу. Нет, елки–палки, раскрасовался петухом, долбаный нищий миллионер. Теперь придется смириться с потерей трехсот с лишним тысяч рублей. Покривившись, я протянул руку к кучке с двумя полтинниками. Все–таки их можно продать подороже. Но оперативник опередил, быстро подсунув «сотку». Ему тоже надо было делиться

— С протоколом как? — пряча ее в карман, спросил я.

— Порву. Можно на твоих глазах.

Кусочки бумаги с подписями свидетелей и моей собственной, теперь бесполезные, порхнули в мусорную корзину. Молча кивнув, я вышел за дверь и, не взглянув на приклеившегося к стене парня, потопал по коридору. В голове пронеслась злорадная мыслишка, что его тоже раскрутят. Такого теху–матеху как два пальца обоссать. Ну и ладно, может, поумнеет.

— Накрыли? — привычно обнимая Лану за плечи, с сочувствием спросил Серж, когда я снова влился в плотные ряды ваучеристов. — Во сколько обошлась свобода?

— В «сотку», — раздраженно буркнул я.

— О-о, ставки повышаются. Я тогда отделался лимоном деревянных на штуке баксов.

— А я ста тысячами на пятистах, — хихикнул Вадик.

— Деревянными они теперь не принимают, — сплюнул я сквозь зубы. — На наживку по части безделушек из «рыжья» тоже не клюют. Переходят на валютное обслуживание.

— Это в связи с новым постановлением, — предположил Вадик. — Может, баллоны проколоть, чтобы не наглели?

— Дикие методы, — поморщился Серж. — Вспомните, как убрали Кровососа. Тот вообще кислород перекрывал. А стоило нашим заикнуться о нем одному сотруднику из областного управления, и нету Кровососа. Даже в органах не работает.

— Попил из вас кровушки достаточно, — басовито засмеялся незаметно подошедший Прокопыч, широкоплечий коренастый скупщик золотых изделий чуть за пятьдесят лет. — Рассказывали, день работы обходился каждому в червончик. Наварил, не наварил, его не волновало. А влетел — откупайся по полной катушке. Становись, писатель, отрабатывай «соточку». Теперь ты свой, с месяц никто пальцем не тронет.

Вокруг дружно засмеялись. Нацепив табличку, я перешел на другую сторону узкого прохода, поближе к табачникам. Расходы, расходы….Когда только даст Бог скопить деньжат на средний прожиточный минимум, чтобы в течение лет эдак десяти не трястись на базарах, не оглядываться на улицах, да по возможности помогать детям, внукам. Ничего не удалось заработать при родной Советской власти. Машины нет, квартирка так себе. А ведь ставил всесоюзные рекорды не на кондитерской фабрике — на формовке в литейном цеху. По две смены чуть не через день пахал, в остальные дни вагоны разгружал на овощной базе. Победитель разных литературных конкурсов. Лауреат. Тьфу, мать честная, может, оттого и тянет к бутылке, что ни личной жизни, ни удовлетворения в творческом плане. Все признавали, вплоть до родных жен, что работяга, не графоман. А не платили, сколько положено, и не печатали. Паскудное, с оттенками татаро–монгольской дикой зависти, общество с разбуженными Советской властью первобытными инстинктами

Я не стал дожидаться прихода постоянного клиента, продав вместе с «соткой» и оставленные ему баксы. Ордена «Славы» на всякий случай тоже отдал знакомому продавцу сигарет, у которого оставлял кувшин с медным тазиком. Солнце зависло над одной из крыш высотного здания. Появилась первая волна работяг с заводов и фабрик. В такое время рассчитывать на крупный улов не приходилось, но иногда серая безликая масса выталкивала и «золотую рыбку». Вот и сейчас я с надеждой уставился на подошедшую ко мне женщину в широком, оборками, платье, с агатовой, в серебре, брошью на пышной груди.

— Ложки позолоченные возьмете? — спросила она низким голосом. Взгляд недоверчивый из подлобья, как у всех ограниченных людей, хотя мордашка смазливая. — Шесть штук.

— Давайте посмотрим, — я постарался напустить на себя важный вид, чувствуя, что с ней так и надо. По другому не поймет. Тем более, если не ослышался, количество ложек отвечало первичному набору. А наборы не залеживались.

Женщина вытащила из хозяйственной сумки пожеванную тряпицу, развернула ее и протянула мне. При поверхностном осмотре ложки показались обыкновенными, хотя серебряными. Они были уложены в плотную стопочку. Взяв одну из них, я заинтересовался замысловатым рисунком из разноцветной эмали на внешней стороне. Похоже, он что–то обозначал, но разобрать было трудно. Перевернув ложку, я на секунду замер. На гладком, отливающем матовым блеском сгибе ручки, между таким же разноцветным орнаментом, как и на внешней стороне, и клеймом высокой пробы, выпукло обозначились заглавная буква «А» с завитушками, а под ней римская цифра «три». Неужели набор из столового серебра, принадлежавшего лично императору Александру Третьему! Именно, так сказать, его персоне и никому более. Вполне возможно, что ложки были подарены одним из русских промышленников — капиталистов, например, Тимофеем Саввичем Морозовым в ознаменование завершения присоединения к России Средней Азии. Откушай, мол, государь–батюшка, моим подарком из новой чашки. А заодно забудь Морозовскую стачку, которую довелось тебе подавлять. Или сам царь сделал кому–то подарок. Стараясь не выдать волнения, я вновь всмотрелся в рисунок на внешней стороне. На внутренней отвлекали великодержавные инициалы. Но разобрать ничего не удалось, слишком замысловатой оказалась вязь.

— Обычное серебро, — небрежно сказал я. — Откуда у вас эти ложки? От бабки, наверное?

— Это не серебро, а позолоченные, — заартачилась женщина.

— Понятно, — не стал спорить я, дабы не спугнуть ее долгими объяснениями. Один хрен ничего не поймет, ей нужны только деньги. — Я спрашиваю, где вы откопали позолоченные?

— Муж дурак, все деньги на монеты да на портсигары с солдатами ухлопывал. А ложки с карманными часами ему по наследству достались. От них и пошла болезнь к собирательству. В колхозе–то ни одного дня не погорбатил, почем копеечка достается. Коллекционер долбанный. Норовил все чужие денежки тратить.

— А где он сейчас? — подумалось, что женщина в колхозе тоже не больно горбатилась, если судить по ее пышному виду.

— Пьет, где. Выгнала. Связался с какой–то блядью подзаборной. Вдвоем и глушат. А коллекцию свою якобы сыну по наследству оставил, на кой ляд она сдалась. Сыночку только восемь лет. Лучше бы алименты платил или денег дал. Поила — кормила изверга…

— Ясненько, семьи, значит, не получилось.

— И не было никогда. Как взял меня, девченочку, я тогда на фабрику устроилась, а он уж инженером командовал, так и не получилось, — все больше распалялась она. — Я мебель старую выбросить хотела, чтобы новую завезти, он — не тронь, мол, она еще при царе сделана. А когда квартиру получили, я взяла и выгнала. Надоел хуже горькой редьки со своими царями — дворянами. Пусть теперь его любимые графья с князями кормят.

— Что же он, совсем денег в дом не приносил?

— Попробовал бы не принести, я бы принесла.

— Хорошо, это ваши проблемы, — начал уставать я от бесполезного разговора. Но кое–что все–таки прояснилось. Ложки передавались по наследству, значит, они представляют ценность. Простое серебро давно бы сбагрили. — Сколько вы хотите за… позолоченные?

— Двести тысяч, — не задумываясь, выпалила женщина.

Подкинув на руке набор, я на глазок определил, что вес его примерно граммов триста, по пятьдесят в каждой ложке. По лому получается около ста пятидесяти тысяч рублей — высокопробное серебро. Но сохранность стопроцентная. И царские вензеля, если, конечно, они царские. По штуке за грамм уйдут — делать нечего, тому же Алику. А подтвердится их уникальность, — вообще цены нет. Надо покопаться в справочниках, которых на нумизматическом толчке валом. Если же начинать сбивать цену, то эта дура мигом сдернет. Ей уступить копейку — лучше удавиться.

— Дороговато, — пожевав губами, промычал я. — Надо подумать, сумма немалая за серебро.

— Позолоченные, — вскинулась женщина. Она абсолютно не понимала, что золота на ложки пошло микроны и что ценность их не в этом, а в буковках с тыльной стороны. Но слово «позолоченные» для нее было дороже вензелей. — Двести тысяч. Цена окончательная, так мне сказал отец.

— Твой отец такой же, как и ты… ушлый, — засмеялся я, пряча ложки и вытаскивая деньги.

— А то как же, нас не надуришь.

Хотелось сказать, что вас давно уже надурили, еще в семнадцатом году, когда предложили разграбить самих себя. Но смысл жестоких слов вряд ли дошел бы до этой бабы. Даже через семьдесят пять лет. Рассчитавшись, я направился к ребятам за консультацией. И тут нос к носу столкнулся с Витькой Киселевым, с которым когда–то работал в одной бригаде формовщиков. Он часто заглядывал на базар, в основном, когда в семье были нелады. Сейчас же вид имел деловой.

— Извини, — спешу, — пожав руку, торопливо зачастил он. — Договорились с одним хозяином насчет покупки садового участка.

— Поздравляю. Но у тебя, кажется, денег не было, а участки поднялись в цене до стоимости приличного флигеля.

— Билеты «МММ» сдал. Полтора миллиона навара.

— Классно. Я тоже хотел их купить.

— Надо было. Они прут, как на дрожжах. Скоро за сто тысяч перевалят. Если все будет удачно, через часик заскочу. Обмоем.

— Давай, у меня сегодня как раз есть настроение.

Виктор помчался на встречу с хозяином садового участка, а я направился к Сержу, заряжавшему богатенького клиента из «новых русских» пачкой долларов. Наконец здоровенный, кровь с молоком, молодой парень в свободно сидящих брюках, с тяжелой золотой цепью на толстой шее, отвалил. Серж втиснул несколько миллионов рублей полтинниками в колешек на поясе, задернул замок.

— А ну посмотри, молодое базарное дарование, стоит ли она что–нибудь в исторических масштабах, — я вручил ему одну из ложек.

— О! — неподдельно восхитился тот. — У кого ты ее оторвал?

— У меня их шесть штук. Набор.

— Шесть? — Серж покрутил ложку в руках. — Жаль, если бы все двадцать четыре, ты бы мог спокойно оформить визу в любую из капиталистических стран и остаток жизни провести в роскоши. А с таким количеством придется тормознуться в родной России.

— Ничего не стоят? — сразу сник я.

— Стоят, но не столько, сколько ты думаешь. Крупный коллекционер вряд ли будет связываться.

— Понятно. Они хоть с царского стола?

— Само собой. Но не мешает проверить по каталогу.

Я не стал заострять его внимание на орнаменте, похожем на надпись славянской вязью. Все равно ложек не двадцать четыре. Решил получше проконсультироваться у знакомых нумизматов, по воскресеньям собирающихся в парке Горького. Заодно отнести на толчок тазик с кувшином. Не намного, но там платили дороже. Пока ваучеристы, цокая языками и высказывая массу предположений, изучали мою собственность, вернулся Виктор, довольным видом напомнив о потерянных трехстах тысячах рублей.

— Договорились, — смахивая пот рукавом рубашки, сообщил он. — Уступил за полтора миллиона. Ни копейки из своих не доплачивать. Спасибо «МММ».

— Далеко? — без интереса спросил я. Совсем недавно я тоже мечтал приобрести дачный участок с небольшим домиком. Потянуло на землю. Но сначала для этого надо было обзавестись семьей, тогда приобретение земельного пая выглядело бы вроде как к месту. Мужчине закручивать банки с соленьями — вареньями не кайф. Этим заниматься должна все–таки женщина.

— Нет, сразу за Западным массивом. Пойдем, я угощаю.

Мы подались в ближайшему кафе на Буденновском проспекте. Я — разбавлять горе от потери денег, друг, наоборот, подогревать радость от выгодной сделки. Расстались мы где–то ближе к семи вечера, успев за это время перелопатить прошлую и настоящую жизнь. Купив на базарчике бананов, я прыгнул в троллейбус, и поехал к Людмиле, чтобы вновь почувствовать на руках приятную тяжесть маленького тельца сына, увидеть детскую улыбку, услышать протяжное «а-а». Пока это была основная буква в его лексиконе. Но Людмила за порог не пустила. Загородив входную дверь, твердо сказала:

— Я тебя предупреждала, что пьяному здесь делать нечего.

— Да мы по стакану всего, — запротестовал, было, я. — Меня обули на триста тысяч рублей.

— Мы, кажется, договорились, чтобы свои проблемы ты оставлял за порогом и пьяный не приходил. Достаточно папиных заскоков.

— Спокойно пересплю, а утром поеду на работу, — попытался объяснить я. — Если сейчас поеду домой, то боюсь, могу сорваться. Ты же знаешь, какие у меня друзья.

— Меня это меньше всего волнует.

— Тьфу, елки–палки, деньги–то можно оставить?

— Нет. Я не собираюсь за них отвечать.

Она захлопнула дверь. Я выскочил на улицу злой, как собака. Ее логика не укладывалась, ни в какие рамки. Неужели непонятно, что от денег может остаться пшик. Мало того, что сам пропьюсь, но еще и разворуют. Сама же пострадает. Но Людмила поступала именно так всегда, заставляя рассчитывать только на себя, не оказывая ни помощи, ни поддержки в трудную минуту. Конечно, ей было нелегко: Данилка, подросший Антон, все чаще приводивший в квартиру дымящих табаком шумных друзей, пьющий отец, старая мать. Ладно, на взаимопонимание я давно не надеялся, но посочувствовать она была обязана. Ее безразличие к моим делам, проблемам, личной жизни, наконец, просто бесили, подливая масла в огонь. После таких оборотов я напивался, кажется, специально, в знак протеста. Вот и сейчас, сойдя с трамвая, направился прямо к призывно сверкающему заставленной бутылками витриной коммерческому ларьку. Зайдя в дом, швырнул сумку с деньгами в шифоньер. Затем нетерпеливо откупорил плоский флакон с «Амаретто», наполнил тягучей жидкостью бокал и опрокинул в рот. И сразу же раздался звонок. Показалось, что после долго периода трезвости я ждал его как родного.

Очнулся я только на четвертый день, достойно отметив чужеродные своему мировоззрению майские праздники. В постели рядом со мной лежала какая–то женщина. В носу щекотали запахи перебродившего спиртного. Пошевелив рукой, я понял, что женщина голая. В головке члена засвербило. После пьянки всегда тянуло на половое сношение. Когда член упруго выгнулся под одеялом, я развернулся, нащупал пальцами ягодицы партнерши и воткнул его между ними, сразу попав в скользкую половую щель. Промычав что–то спросонок, женщина — или девушка — придвинула попку поближе к моему лобку, одновременно принявшись сжимать и разжимать мышцами стенки влагалища. Она, видимо, хотела, чтобы я поскорее кончил. А может, загорелась тоже. Покачав несколько минут, я вытащил набухшую головку члена, упреждая взрыв готовой брызнуть спермы. Натянутая кожа чутко ощущала прилипшие к ней волосы вокруг ее половых губ. Партнерша подвигала попкой взад–вперед, затем обхватила горячими пальцами член, помассировав его, вновь ввела во влагалище. Застонала, изогнулась, притираясь полными ляжками к моим. Но теперь я работал спокойно, не боясь досрочного завершения полового акта. Головка уперлась в чуть раскрывшуюся шейку матки. Женщина зашлась в интимном долгом стоне, таком желанном для каждого мужчины. Я почувствовал, как тугая горячая струя хлестнула прямо по натянутой уздечке члена, обволокла его весь липкой слизью. Воспользовавшись моментом, резко качнул задницей вперед, еще шире раскрывая шейку матки. Хотелось выбросить семя прямо туда, в таинственное место для вынашивания будущего ребенка. Чтобы наверняка. Это было не продуманное, а инстинктивное, скорее, животное желание. Края шейки раздвинулись, женщина забилась в ярчайшем экстазе. Теперь с губ ее сползал не долгий стон, а срывались собачьи повизгивания. Она царапала стену, кусала зубами подушку, натянутые струной мышцы ног пронизывала крупная дрожь. Обхватив за плечи, я впился губами в мокрую шею, на секунду замер и захлебнулся в прокатившихся по телу конвульсиях страсти. Длинных, как океанская волна. Никогда еще не доводилось испытывать такого удовольствия. Это было что–то фантастическое. Сознание то возвращалось, то исчезало снова, кожа с головы до пят взорвалась испариной. Только через показавшееся вечностью время мне удалось опомниться, разжать впившиеся в плечи женщины пальцы и в изнеможении откинуться на подушку. Упавший член мягко соскользнул с половых губ, прилип к тугой круглой попке. Мыслей никаких не было, тело казалось легким, почти невесомым, оно будто выпарилось. Осталась одна удовлетворенная душа.

Так мы лежали долго, где–то с час, не шевелясь, и не пытаясь заговорить друг с другом, пока кто–то не улегся на звонок всем весом, одновременно забарабанив в дверь кулаками. Женщина откинула волосы, повернула лицо ко мне. Это была она, моя азиатка, обладательница завораживающего омута в черных зрачках и роскошных волнистых волос, буйным хмелем обрамлявших узкое, с тонкими чертами и полными губами, лицо. Пошевелив будто выточенными из прозрачной слоновой кости ноздрями, девушка кивнула в сторону прихожей:

— Стучат, — улыбнулась. — И не отстанут, пока не откроешь.

— Как ты здесь очутилась? — хрипло спросил я.

— Потом. Иди открой, а я пока нырну под одеяло. Про меня не говори.

— Ноги ватные, не дойду.

— Я вообще свои не чувствую. Иди, иначе с петель сорвут.

Я отрешенно пошарил глазами по комнате. Трусов нигде не было, зато брюки валялись прямо под кроватью. Надев их на голое тело, дернул замок на ширинке вверх и пошел открывать. На пороге полупьяные стояли сосед с третьего этажа, его жена, законченная алкашка, друг Андрей и еще какая–то молодая женщина. Из–за двери в квартире рядом показалась кучерявая, угольно–черная, голова Арутюна. Вид у него был весьма приличный.

— Бухаешь, писатель? — с сарказмом в голосе спросил он.

— Отхожу, — буркнул я, обращаясь сразу ко всем.

— А похмеляться не будем? — Андрей приподнял повыше две бутылки водки, сосед два «огнетушителя» вина.

Я на минутку задумался, затем обратил взгляд внутрь себя, пытаясь определить свое состояние. За порогом терпеливо дожидались моего решения. Так ничего и не поняв, я отступил в сторону, давая возможность гостям ввалиться сразу повеселевшей оравой. Захлопнув дверь, вслед за ними прошел в комнату, по которой словно пронесся ураган. Быстренько подняв с пола стулья и кресла, гости расселись вокруг стола, предусмотрительно оставив мне почетное место на диване. Под тумбочкой с телевизором я заметил початую бутылку коньяка, из–за журнального столика выглядывало обернутое серебряной фольгой горлышко от шампанского с накренившейся набок пробкой. Поднатужившись, вспомнил, что вчера поздно вечером ходил в «комок» за сигаретами. Наверное, там и подловила меня азиатка. Давно же я не видел ее, года полтора. Вот зараза, такой же сексуальной и осталась. С другой бы у меня никогда не получилось так красиво, как поутру. Даже задом, с глубокого похмелья, смогла увлечь. Зараза… Андрей шустро наполнил грязные бокалы и стаканы:

— Давай, чтобы не болела голова, — и первым осушил посудину.

Незнакомая женщина, покосившись на меня карим глазом, последовала его примеру. Башка у меня была светлой, поэтому я не очень торопился. Но отставать от других не хотелось. После приема похмельных, все взбодрились, заговорили разом, перебивая друг друга. Только сейчас до меня дошло, что гости уже где–то крепко поддали. Подумал, что в таком состоянии выпроводить их будет нелегко. Да еще, не дай Бог, заметят девушку. Но та сама высунулась из–под одеяла, попросила кинуть ей платье.

— Спала бы, — подавая одежду, недовольно бросил я ей.

— А вы будете бухать? — озорно подмигнула она. — Я уже выспалась.

— О, привет, — неожиданно повернулась к ней незнакомая женщина. — А ты как сюда попала?

— Как все, — влезая в платье, фыркнула азиатка. — Когда писатель бухает, то двери у него нараспашку. Однажды даже негритянку видела.

Гости подозрительно уставились на меня. Хмыкнув, я потянулся к бутылке с вином, водку уже проглотили. Азиатка аккуратно присела рядом. Точно также вела себя и негритянка из Бенина, когда я приволок ее, студентку Ростовского медицинского института, к себе домой. Зато потом не знал, куда деваться от лошадиных губ, что верхних, что нижних. Молоденькая, но сексуально озабоченная студентка, казалось, задалась целью засосать меня всего, без остатка, чтобы не тратить драгоценное время на поиски очередного партнера. Как в анекдоте: «… курить люблю. А еще женщин. Так бы весь туда и влез, только губы остались. — А губы зачем? — Курить люблю…». Она тоже хотела оставить от меня одни губы, уж очень они ей нравились. Вложив в руки Зуфры, так я назвал бывшую любовницу, фужер, я с удовольствием наблюдал, как она его осушает. Интересно, танцевала ли она ночью арабские танцы? Скорее всего, да. Но магнитофона нигде не было. Наверное, куда–то завалился. Впрочем, она могла танцевать и под прихлопы.

— Ты помнишь, что позавчера у тебя оставался ночевать какой–то парень? Молодой, — словно отвечая моим мыслям о магнитофоне, спросил Андрей. — Рассказывал, как воевал в Афгане. Мол, ему теперь все до лампочки — убить, изнасиловать.

— Не помню, — я вновь пошарил глазами по комнате. Дверцы платяного шкафа были раскрыты настежь. Ни кожаного, купленного в коммерческом ларьке у бывшей первой жены, добротного пальто, ни спортивного костюма. Японского «Тошиба» тоже нет. — А где он сейчас?

— Сказал, что утром собирается в Таганрог. Вроде, он там живет.

— Тогда где был ты?

— Спал на полу, а он на диване. Потом я проснулся, выпить нету, и поднялся на третий этаж, — сосед с женой в подтверждение дружно закивали. — Вечером стучались, стучались, но ты нам не открыл. Думали, и сегодня не будет, к Людмиле уехал.

Покосившись на притихшую Сайгель, я поднялся, пошарил в шкафу. Сумки с деньгами не оказалось. Но я мог перепрятать ее в другое место. Действительно, она нашлась под грудой проводов и шлангов на кухне. Рядом с мусорным ведром, из которого выглядывали острые края здоровенного кирпича с присохшим цементом. От его вида по груди прокатилась волна резкого холода. Черт возьми, предыдущая ночь могла оказаться последней. Где я мог подцепить этого идиота и зачем приводил домой, осталось за гранью памяти. Но сумку, слава Богу, не нашли, деньги, ложки на месте. Выдернув из пачки два «червонца», я спрятал заначку и вернулся к гостям, с живым интересом принявшимся допытываться, что пропало.

— Ничего, — вяло отмахнулся я. — Скажи еще спасибо, что живой.

— Магнитофона нет, — заметил пропажу и сосед. — Часы лежали на полке книжного шкафа, серебряный браслет…. Сколько раз говорил, не запускай чужих, обчистят — глазом не моргнут.

Хотелось крикнуть, а вы не пьете за мой счет, не воруете деньги? Но в душе образовалась пустота. Краем глаза вдруг заметил в ушах Зуфры знакомые сережки, перстенек на среднем пальце левой руки. Наверное, ночью подарил золото сам. Во рту стало сухо, словно неделю не видел воды.

— Все в мире закономерно, — осипшим голосом просипел я. — Так мне и надо. Наливайте, братцы, продолжим.

Скоро запасы спиртного закончились, надо было кому–то идти за новой порцией. Зуфра быстренько собралась и ушла, забыв упавшие под спинку кровати трусики. Гости засуетились тоже, хотя я не противился продолжению пьянки, не испытывая желания оставаться в одиночестве. Жена соседа еле держалась на ногах. Вместе с Андреем он подхватил ее под мышки и поволок к себе на третий этаж. Я протянул незнакомке «червонец».

— Хорошо, — немного подумав, согласилась она. — Но больше не открывай никому. Вообще никого не пускай.

Она пришла через несколько минут с тремя бутылками вина, пачкой сигарет и кульком развесного печенья. Мы долго сидели молча, изредка опорожняя бокалы. Она была симпатичная, как все южане со смешанной кровью. Открытый взгляд больших карих глаз, тонкие высокие брови, узкие скулы и резко очерченный красивый рот. Простенькая кофточка обтягивала солидные груди, потертые джинсы едва не трещали на полных ляжках. Сбитая бабенка.

— Ты тоже алкашка? — невежливо нарушил я молчание.

— Хуже, — полуопустив черные ресницы, обернулась она ко мне. Взгляд стоячий, мало что отражающий. — Я наркоманка.

— Понятно, — хмыкнул я, ее слова только подтвердили первоначальное предположение о схожести бессмысленного выражения глаз с Арутюновыми, когда тот «уколотый». — От вина тебе никакого кайфа.

— Есть что–то, но слабо.

Она чем–то раздражала. Нравилась и одновременно вызывала стойкую злость. Может быть, отсутствующим взглядом, пагубной привычкой к наркотикам, тем, что ей ничего не надо. Ничем и не поможешь.

— Переспишь со мной? — предложил я, заранее решив, что если откажет — выгоню.

— Сама об этом подумала.

Она встала с дивана, расстегнула джинсы, аккуратно сложив, повесила на спинку стула. Сдернув кофточку, освободилась от лифчика и нырнула под одеяло. Я последовал ее примеру, на мгновение ощутив, что член еще липкий. Но стоял, как телеграфный столб. Полные половые губы со сляканьем облизали головку, лобок был удобным, высоким, густо заросшим жесткими кучерявыми завитушками. С такими женщинами приятно заниматься любовью только обычным способом. Не как с Зуфрой. Ту можно ставить хоть буквой «зю». Несколькими толчками я дошел по тесному влагалищу до упора, ощутив, что шейка матки находится не впереди, а осталась внизу, под набухшим семявыводящим каналом. Наверное, загиб. По этой причине она, скорее всего, еще не рожала. Правда, вторая моя жена с таким нередким у женщин дефектом, забеременела где–то через полгода. Женщина напряглась, подалась вперед, обхватив ляжками мои бедра. Было приятно сознавать свое превосходство над ней. Я чувствовал, что кончу не скоро. Минут пятнадцать мы прилежно старались удовлетворить друг друга. Наконец, она расслабилась, тяжело дыша, откинула голову на подушку:

— Не могу…. Кончай сам…

Она или стеснялась, или в связи с употреблением наркотиков утратила всякие чувства. После отказа от продолжения полового акта показалось, что приходится насиловать резиновую куклу. Не давая остыть члену, я ускорил движения, одновременно напрягая низ живота и ягодицы. Недоставало, чтобы яйца не опорожнились от семени. Тогда долго придется терпеть ноющую боль в них, испытывать неудобства от не исполненного до конца мужского долга. Прижав головку к нижней стенке влагалища, я несколько раз пропахал ею взад–вперед, и застонал, ощутив медленно и неотвратимо надвигающуюся волну страсти. Подергавшись некоторое время в непроизвольных конвульсиях, отвалился набок выпотрошенным тряпичным манекеном. Пот заливал глаза, в голове слабо позванивало, будто оборвалась туго натянутая над коркой головного мозга струна. Она сдула бисеринки, во множестве усеявшие ее пухлую верхнюю губу, положила руку на мое плечо:

— Никого не пускай, прошу тебя.

— Почему? — отдуваясь, скосил я глаза.

— Тогда мы сможем побороться за себя, пересилить себя. Не пить и не колоться. В противном случае…

— Ты живешь одна? — догадавшись, перебил я ее.

— Да… Они ломятся в дверь утром и вечером, днем и ночью. Сколько раз я спускала на них свою овчарку, но они перестали ее бояться.

— Уедь куда–нибудь.

— Уезжала…. И приезжала. Работы нет, денег тоже. Пожалуйста, не открывай. Хотя бы дня три.

— Три дня ничего не дадут.

— Дадут. Стоит только сделать первый шаг.

— Я не пил месяцами, даже не курил, — почему–то не хотелось давать ей надежду. — Потом срывался снова. Раньше пьянки продолжались день–два, максимум три, сейчас растягиваются на полмесяца с перерывом в неделю. Если бы у меня была семья…. Без нее вряд ли можно оправиться, — я вздохнул. — Понимаешь, потерялась точка опоры, а без нее смысл жизни стал менее значительным. Стараться не для кого, даже повыпендриваться не перед кем. А без поддержки, без обычной семейной грызни, у одинокого человека опускаются руки. Он ржавеет, как выброшенная на свалку консервная банка.

— Не понимаю, — откинулась она на спину. — Я никогда не была замужем. Мне всего двадцать два года…

— А родители?

— Одна я, — уклончиво ответила она.

Я вдруг осознал, что таилось за отчаянными словами, сказанными ею в начале разговора. Она предлагала совместную жизнь, несмотря на то, что видела в постели раздетую Зуфру, поняла, что буквально несколько часов назад я с ней переспал. Мало того, она знала девушку. Наверняка имела представление и о рождении моего сына. Та же Зуфра, ребята, соседи, наконец, рассказали ей. И все–таки предлагала. Видимо, почувствовала близкий край пропасти, осознала, что без посторонней помощи никогда не вырвется из все туже захлестывающейся вокруг шеи петли. Наркотики даже не водка, они страшнее, потому что затягивают в бездну незаметнее, убивают стремительнее. Но чем я, сам давно запутавшийся в личной жизни, мог помочь этой, выглядевшей старше своих лет, девушке. Стоило возникнуть малейшему конфликту по любому поводу, хотя бы из–за приличной разницы в возрасте и связанных с ней непохожих интересов, как один из нас непременно бы сорвался, потянув за собой другого. Так случилось в недавней прошлой жизни, когда судьба связала с алкашкой. Но тогда я не пил и не курил, и все равно не смог справиться с женщиной рядом. Наоборот, едва не опустился до ее уровня. А если сойдутся два зависимых от зелья человека, то для обоих крах наступит еще быстрее. Сейчас мы еше каждый по своему, своими методами, стараемся вырваться из паутины. Примером служат трезвые соседи, друзья. Тогда же быстро пойдем ко дну, хватаясь друг за друга. Я прекрасно понимал, что эта перспектива не для меня во всех отношениях. И когда раздался стук в дверь, отбросил одеяло и пошел открывать.

— Не надо — донесся до слуха отчаянный призыв девушки, но я уже поворачивал ключ.

На пороге стоял совершенно пьяный Андрей.

— Ты это… накинул бы что–нибудь, — все–таки заметил он мой адамовский костюм.

Пройдя в комнату, я нырнул в штаны. Девушка нехотя оделась тоже. Застегнув последнюю пуговицу, с укором посмотрела на меня. Отвернувшись, я хотел спросить о чем–то Андрея, скорее, всего, об афганце, и об очередном его предательстве. О предательстве потом, но не заметил ли он, когда тот ушел. В раскрытую квартиру неожиданно ворвался всклокоченный сосед.

— Бухаете, мать вашу так, скребетесь, — прямо с порога закричал он срывающимся голосом. — А там жена померла.

— Как?! — мои глаза полезли из орбит.

— А вот так! — вскинул руки сосед. — За столом, на кухне. Собственной блевотиной захлебнулась. Вот так.

— Совсем? — задал неуместный вопрос, мгновенно протрезвевший Андрей. Как–то он признался, что по пьянке переспал с ней, своей тещей. Впрочем, вечно пьяную женщину перелапали» все ее собутыльники, вплоть до моего, ограбившего меня, бывшего друга.

— Совсем. Не дышит, — сосед растерянно заморгал. — Не знаю… Скорую надо вызывать…. Или в поликлинику сбегать. Пойдемте посмотрите, что–то ж надо делать…

Как и все мы в первые мгновения, он еще надеялся на чудо. Андрей с девушкой быстро пошли к двери, я же привалился к стене, не в силах совладать с поднявшейся от ног волной страха.

— А ты? — позвал сосед. — Пойдем, поможешь на диван перенести, что ли.

— Нет, поеду к Людмиле, — еле выдавил я из себя.

Резко махнув рукой, тот бросился догонять ушедших вперед недавних собутыльников. Постояв немного, я посмотрел на заставленный посудой стол на залитую вином газету на нем. Значит, пока мы предавались интимной близости, жена соседа умирала. Мысли об этом пробуждали новые волны безотчетного страха, заставляя цепенеть все тело. Но может, она умерла раньше. Или позже… Усилием воли я оторвал ноги от пола, оделся и, замкнув дверь, выскочил на залитую солнечным светом улицу. Скорее, скорее к Людмиле. Там маленький Данилка. В комнате тихо и спокойно. Может быть, сейчас она пустит. Я не такой уж пьяный, скажу, что с похмелья. Пора завязывать, пора браться за ум. Страшно… Жутко…

На базаре я появился только через несколько дней. Миновали скромные похороны жены соседа, на которые так и не пришел. Закончились поминки. Лишь после этих неприятных событий решился, наконец, заскочить домой за деньгами. И умчался снова под осуждающими взглядами соседей. Все–таки бухали вместе. Я оправдывал себя тем, что трезвый и близко не подпускал эту женщину к порогу, а к пьяному она чаще заваливалась с мужем, с Андреем или с кем–то из алкашей. Людмила, кажется, поняла мое состояние. Была предупредительна, не намекала на неудобства, связанные с моим внезапным вторжением. Я игрался с Данилкой, как мог, помогал по хозяйству. Отношения по–прежнему оставались прохладными, натянутыми. Основную причину даже не стоило пытаться отыскивать, потому что их, главных, было несколько. Тут и ее привычка жить в одиночестве, и лень–матушка, и неуверенность в крепости союза. В завтрашнем дне. И мое постоянное недовольство по поводу медлительности Людмилы, неприемлемой моему организму размеренности во всем, неправильных действий, поступков. Короче, как только я оклемался, тут же засобирался к себе домой, чему она, кажется, несказанно обрадовалась.

День ваучеристов был насыщен до предела, как никогда за все полтора года после начала приватизации. Ваучеры скакали в цене, как зайцы. Стоимость их давно перевалила за сорок тысяч рублей, ребята надеялись на быстрый подъем до ста тысяч. Конец грандиозной правительственной программы, после которой должно было последовать долгожданное начало пересмотра старых цен. Об этом кричали буквально все средства массовой информации, подогревая и без того сумасшедший ажиотаж вокруг приватизируемых предприятий.

— Ты куда–нибудь вложил чеки? — спросил я у Аркаши.

— И не подумал, — презрительно хмыкнул тот. — Обещания инвестиционных фондов озолотить не стоят выеденного яйца. Скоро вы, обладатели злополучных акций, убедитесь в этом сами.

— Почему ты так уверен?

— Потому что питаюсь тухлыми посулами с семнадцатого года. Изменилось что за это время? Нет.

— Ты послушай, у меня дома мешок мелочи, — встрял в разговор Скрипка. — Медно–никелевый сплав, ценный. У населения на руках тысячи тонн. Подняло твое правительство номинал копеек, двадцатиков, рублей?

— Почему мое? — возмутился я.

— Потому что ты у нас главный демократ. Писатель. Голосовал за него, призывал.

— А ты не голосовал?

— Ходил. По привычке. Но мне все равно, кто будет у власти, лишь бы дали, на что брюхо набить. А твои правители даже мелочь у населения не удосужились выкупить, тогда, как обыкновенная стеклянная бутылка стоит теперь сто рубликов. А мелочь из медно- никелевого сплава, можно сказать, стратегическое сырье. Почем сейчас простое железо, я молчу. Вот тебе и вся «прихватизация» и обещанные будущие дивиденды. Как за копейки скупают ваучеры, так копейками и расплатятся.

— Но сам десяток чеков в «Гермес — Союз» вложил, — подковырнул я.

— Почему не вложить, — не смутился Скрипка. — Они мне, считай, даром достались. По три — пять тысяч. И эти денежки уже вернулись, скудненькими дивидендиками.

— А сколько с той суммы успел бы накрутить, если бы продал, — усмехнулся Аркаша. — С десяти чеков по пятьсот, по тысяче рублей с каждого, да умножить на количество прошедших дней.

— Ого, сумма приличная, — засмеялся я. — Пара автомобилей.

Жадно облизав губы, Скрипка покосился на нас и отошел в сторону, совершенно забыв уколоть меня тем же оружием. Глаза суетливо забегали по сторонам.

— Переживает, — определил его состояние Аркаша, довольный своими математическими подсчетами. — А ты нет, хотя вложил и пропил намного больше.

— Я еще надеюсь. Глядишь, когда–нибудь посмеюсь и над тобой.

— Все может быть, — Аркаша не оставлял надежды вывести из себя и меня. — Ну, как запойчик, снова обчистили?

Ну, жид пархатый, все–таки достал. Молча перекинув сумку через плечо, я пошел искать Алика–нумизмата, осыпаемый со спины мелкеньким смешком. Нашел я его в центре базара. Алик только что купил старинную икону в серебреном окладе.

— Что хочешь предложить, писатель? — сверкнул он набором золотых коронок. И без того смуглое лицо успело прожариться до черноты.

— Ложки. Императорские, его Величества Александра. Третьего.

— О, давай отойдем в сторонку, посмотрим.

Он долго вертел в руках столовый набор, сверкающий на жарком солнце почище его зубов. Затем вытащил лупу, принялся рассматривать поверхность одной ложки миллиметр за миллиметром. Остальные сунул в карман добротного пиджака песочного цвета. Наконец, поднял полысевшую, толкачиком, голову.

— Только шесть? Или есть еще?

— Все, — развел я руками.

— Жаль, наборчик редкий. Если бы двадцать четыре…

— У меня дома половина медного складня восемнадцатого века с белой и синей глазурью. Если бы целый…

— Ну да, ну да, — пожевал губами Алик. — Не знаю, что сказать. Предложи в музей. Впрочем, там ответят то же самое.

— Бабки нужны, — не утерпел я, чувствуя, что лучше бы промолчал.

— За триста тысяч ты же не согласишься? А больше я пока дать не могу. Нужна серьезная консультация.

— Триста пятьдесят. Все–таки из царской столовой.

— Не уверен. Скорее, причуды какого–нибудь промышленника или древнего старика — ювелира, вспомнившего при советской власти бурную молодость.

Но Алик уже вытаскивал деньги. Сложив их в сумку, я поспешил к выходу с рынка. Возле троих крутых базарных дельцов, контролировавших солидный кусок главного прохода в центре базара, вертелся невысокий щуплый Акула — еврей с хищной мордочкой, работающий по крупным суммам валюты. Взяв на комиссию пять–десять тысяч долларов у богатеньких «буратино», он исчезал в неизвестном направлении, чтобы через промежуток времени вернуться с тугими пачками российских рублей. С несчастной сотней, даже тысячей баксов не связывался. Ему верили, он никогда не подводил. Но что–то было отталкивающее в его поношенной одежде, фигуре. Холодность, недоступность вперемежку с чрезмерно активной деятельностью. Он часто заскакивал на наш край, поддерживал разговор, смеялся вместе со всеми. И все равно оставался как бы в стороне. Не брезговал он и солидными пакетами чеков. Мимоходом ответив на его кивок, я погнал дальше. Втеревшись между Аркашей и Скрипкой, шустро нацепил табличку. Снова надо было крутиться, пополнять пропитое и уворованное, не забывая о Людмиле с сыном и дочери с внучкой. Внимательно осмотревшись по сторонам, заметил Арутюна, делово ведущего разговор с Генкой Бородой, тоже сливщиком, мотавшимся с ваучерами в Москву. Гену уважали все. Добродушный, жизнерадостный бородач, скупавший у нас ваучеры по потолку. Толкнув локтем Аркашу, я указал рукой на них:

— Ты не заметил, что–то у Гены вид изменился? Вялый какой–то.

— Кажется, начал увлекаться наркотиками, — с сожалением причмокнул губами Аркаша. — Плохо, если сядет на иглу. Мужик хороший.

— Не Арутюн ли его подталкивает? — ахнул я. Гена для меня был больше, чем хороший знакомый. Он начал работать позднее, но как–то сразу пришелся ко двору. — У армянина денег нет.

— Откуда ты знаешь?

— Сам говорил. А у Гены бабок достаточно. Если Арутюн договаривается с ним работать под проценты, тогда полбеды, а если раскручивает, тогда надо спасать. Я Гену уважаю.

— Я тоже. Надо предупредить.

Подняв руку, Аркаша сделал Бороде приглашающий жест. Когда тот подошел, я сразу понял, что он «уколотый». Тот же бессмысленный взгляд, глупейшая ухмылка, широкая черная борода растрепалась.

— Привет, господа, — поздоровался он. — Наскребли пакетик чеков? Но я сегодня выходной.

— Смотри, как бы воскресение не выпало тебе на всю оставшуюся жизнь, — недовольно заговорил Аркаша. — Принял уже?

— Что принял?.. Ах, это, — небрежно отмахнулся Борода. — Таблеточки, феназепамчик для успокоения нервов.

— Здесь не феназепамчик, покруче, — исподлобья посмотрел я на него, — Героинчик или большая доза маковой соломки. Ты знаешь, что у Арутюна денег ни копейки?

— Неправда. С десяток «лимончиков» у него есть. Но он вложил их в строительство Ниагарского водопада, — хихикнул Гена. — Временно.

— Ни копья у него нет, — резко оборвал я. — На твои рассчитывает.

— Куда же он их дел?

— Спроси сам. Осторожнее, Гена, иначе скоро штаны не на что будет купить.

— А у тебя есть на что? Арутюнчик мне рассказывал…

— Плевал я на твоего Арутюнчика, — дернув щекой, взъярился я. — Он уже законченный наркоша, а я еще не падший алкаш. Короче, я тебя предупредил, а там делай, как знаешь.

В это время подошел Арутюн:

— Писатель, рассказываешь, как последние бабки пропил? — с сарказмом засмеялся он.

— Информирую Гену, что у тебя нет денег.

Арутюн сразу изменился в лице:

— Мы, кажется, договорились, — с угрозой в голосе произнес он. — Ты поклялся, что не будешь совать нос в чужие дела. Слово русского дворянина дал.

— За что дал, про то не забыл. Но Бороду не трогай.

— Иначе будет разборка, — дополнил Аркаша, воинственно выпячивая живот вперед.

— Вы что, ребята, серьезно? — опешил армянин. — Я занял у него денег под проценты. Работаю и за себя, и за него. Каждый день отчитываюсь, можете спросить.

— Видим, как ты работаешь, — подал голос, стоящий за спиной Бороды Скрипка. — В общем, мы тебя, армян, предупредили.

— А ты не армянин? — вскинулся Арутюн.

— Армянин, но разница большая.

Придурковато хихикая, Гена Борода поплелся вглубь базара. За ним, покосившись на Скрипку, подался Арутюн.

— В морду бы дали и дело с концом, — подошел к нам Сникерс. — Давно мне этот корешок не нравится. Тетка его куда скромнее.

— Он–то хрен с ним, Бороду жалко, — цыкнул я слюной сквозь зубы.

— Не будет перья распускать, — непримиримо сверкнул глазами Сникерс. — Одного Длинного с угла уже приголубили на четыре тысячи баксов.

Я невольно повернулся в сторону главного прохода в рынок. Действительно, здорового, непрерывно, как автомат, банкующего баксами, марками и ваучерами, нашего бывшего соперника, с утра до вечера торчавшего возле железной стойки ворот, на месте не оказалось. Исчезли и его друзья — Очкарик с еще одним ваучеристом.

— А что с ним случилось? — спросил я у Аркаши.

— С Луны свалился? — уставился на меня тот. — Уж полмесяца прошло. Его знакомый корешок занял у него четыре штуки баксов и смайнал. А потом он сам попался на какой–то афере.

— С друзьями?

— Нет. Очкарик изредка приходит, второй не знаю.

Аркаша быстренько развернулся к направлявшейся ко мне клиентке. Залопотал, захлопал ладонями по бокам, как старый петух над молодой курицей. Отойдя немного в сторону, я тоже настроился на работу. Ждать пришлось недолго. Как всегда после запоев, мне пофартило. Цыгане предложили сразу восемнадцать, правда, здорово потрепанных ваучеров, Я выкупил их на две тысячи дешевле каждый от объявленной с утра цены. Теперь купцы хватали даже едва не разорванные пополам чеки, лишь бы совпадали номера, просматривались печати, да проявлялись магнитные пятна. Грубо сработанных фальшивых ценных бумаг давно в глаза никто не видел. Наверное, фальшивомонетчики разочаровались в их надежности. А может, научились копировать так, что комар носа не подточит. Затем, покручивая на указательном пальце ключи от машины, подвалил клиент из «новых русских», с итальянскими дымчатыми очками на широком носу, в футболке с головой Мадонны во всю грудь, в черных брюках модного покроя и в кожаных с застежками туфлях. Небрежно сбросил три сотни долларов мелкими купюрами. Я взял их по цене стольников, хотя мелочь и покупалась, и продавалась дороже. Но богатому «Буратино» лень было торговаться из–за копеек, а мне напоминать о разнице тем более не стоило. Кого еще обувать, как не удачливого коммерсанта, просаживающего за вечер в казино по нескольку тысяч баксов. Не мы, беднота. Хотя некоторые из нашей среды могли и посоперничать на предмет покупки, допустим, военных складов с боеприпасами в Приднестровье, от которых по слухам генерал Лебедь не знал, как избавиться. Прикатил на велосипеде Роман, шумно поздоровался за руку со всеми. Когда- то этот тридцатилетний, играющий под дурачка парень, стоял с ваучеристами в центре базара. Но полгода назад перекинулся на квартирный рынок, расположившийся чуть сбоку от громады собора, во дворе конторы по найму бездомных бедолаг и алкашей на сезонные работы. Судя по довольной широкой морде, дела у него шли явно лучше наших, хотя рубашка и штаны остались прежними.

— Вчера пару квартирок пристроил. Однокомнатных, — громко рассказывал он. — По три лимончика с каждой, за услуги.

— С купцов? — поинтересовался Серж

— И скупцов, и с продавцов. Но с оформлением документов пришлось помотаться здорово. Чуть язык на плечо не вывалил. ЖКО, бюро инвентаризации, разрешение на куплю–продажу… короче, бухгалтерия для помешанных.

— Разве посредничество предусматривает эти услуги? — Засомневался Сникерс.

— А как же, полный набор. С одним алкашом месяца полтора провозился. Но договорился за шесть лимонов, а с новых хозяев содрал одиннадцать. Правда, на взятки пришлось раскошелиться, чтобы побыстрее и без лишних расспросов.

— Значит, ты теперь в фаворе, — быстро оглядела Рому с ног до головы подошедшая жена Папена. — И много продают?

— Ха, только успевай поворачиваться, — развязно ответил тот. — Но спрос выше предложений. Много беженцев, особенно черножопых. Эти всегда при бабках, не то что русаки, за копейку торгуются. Одна проблема, чтобы прилично заработать, надо крутиться как юла. Одиноких искать, стариков, старух, алкашей, тех, кто хочет продать большую площадь, а купить меньшую. На разнице площадей дети частенько надувают своих родителей. Толкнут двухкомнатную со всеми удобствами, а им купят собачью будку. Или вообще ничего, мол, первое время у них поживут. Вот и существуют потом старики… на вокзалах под мостами.

— А тебе все равно, лишь бы бабки шли, — не выдержал Хохол.

— Какое мне дело до разборок, — искренне удивился Рома. — Это их проблемы.

— Русаки продают квартиры за полцены, поэтому и надеются купить подешевле, — не обратив внимание на последние слова предприимчивого дельца, пробурчал Сникерс. — А черножопые за двух–трехэтажные хоромы заламывают баснословные цены. Только на чьи бабки они их воздвигали, на чьей земле…

Ребята разошлись по местам. Я тоже подался ближе ко входу в продовольственный магазин. Но Рома заглянул неспроста. Поставив велосипед у стеклянной стены павильона, позади ваучеристов, он направился ко мне:

— Есть одна вещичка. Не хочешь посмотреть?

— Показывай, — пожал я плечами.

Мы не раз обменивались предметами старины. Как–то я подсунул ему купленный за бесценок ржавый дореволюционный подстаканник с орлами за георгиевский крест с расшлепанными углами. Потом он всучил погнутый перстенек за пятерку долларов восемьдесят первого года выпуска. В этот раз Рома вытащил из кармана джинсовых шортов усеянную невзрачными стекляшками длинную заколку.

— Женская брошь, — объявил он… — С алмазами.

— Заколка для галстука, — воспротивился я. — Обыкновенные фианиты.

— Это золотая брошь, а сверху, в платине, алмазы. Очень старинная, я проверял. У одной старухи выкупил.

Я подумал, что он ее просто украл. Было что–то в его облике цыганское, вороватое. Но промолчал. Вытащив увеличительное стекло, навел его на довольно крупные белые камни. Грани были абсолютно не симметричными. Внутри маленьких булыжничков просматривалась тончайшая паутинка. Но сомнений, что это алмазы, не возникало. Правда, очень древние, невысокой чистоты. От старости нижняя их часть даже покрылась мельчайшими трещинками, пожелтела. Верх тоже не вызывал восторга, хотя настоящие камешки в любом состоянии имеют какую–то свою прелесть. Они не отталкивают, как обыкновенные стекляшки, завораживают взор, заставляя часами любоваться ими.

— Согласен, алмазики, — оторвался я от лупы. — Но что с ними делать, потрескались, пожелтели. Брилики из них вряд ли получатся. Да и за огранку сдерут столько, сколько не стоят уже обработанные.

— Три камешка действительно подкачали, — согласился Рома. — Зато остальные шесть отличные. Их можно вынуть и переместить на перстень, крестик, браслет. Или вдевать в брошь. Ты не спросил о цене.

— Сколько?

— Дешевле огурцов, чуть выше золотого лома. Двадцать пять штук.

Я подкинул на руке грубоватое ювелирное изделие. Грамма два. Если бросить в раствор аммиака с перекисью водорода, то вся налипшая грязь отстанет. Затем камешки можно полировать шерстяной тряпочкой с тонким слоем зубного порошка. Брошь, конечно, засверкает, приобретает товарный вид. Но до бриликов далеко. Как переливался камешек на женском перстеньке, купленном мною в начале года. С ним не хотелось расставаться. Тысячу раз я подносил тоненький золотой кружочек, брызжущий в разные стороны красными, синими и зелеными искрами, к электрической лампочке, увеличивая тем самым многократно его привлекательную силу. Даже во тьме бриллиант светился яркой, далекой, холодной звездой, похожей на острый осколок чистейшего льда. Но… продал. Как всегда испытывал затруднения в деньгах.

— Если хочешь, могу взять на комиссию, — наконец сказал я. — До вечера или до завтрашнего утра. Как тебе удобнее.

— Двадцать пять штук, — заканючил Рома. — Разве это деньги?

— А если заторчит? Мне выгоднее заниматься ваучерами, чем бегать в поисках купца и заработать всего пять, максимум, десять тысяч сверху.

— Хорошо, завтра утром я заскочу. Сам бы привел брошечку в порядок, да делов невпроворот. Полно, брат, работы, полно…

Вскочив на велосипед, Рома отъехал. Как раз в это время объявился Пиджак. Слив ему все ваучеры по приемлемой цене, я надолго примерз к одному месту в ожидании клиентов на мелкие баксы. Брали их в основном хохлы, потому что на Украине в пересчете на купоны они стоили дороже. Да и оперировали приграничные украинцы, спекулируя небольшими партиями колбасы, маленькими суммами. Местные челноки, шаставшие по турциям и разным арабским эмиратам, запрашивали за один раз не меньше штуки баксов. Но выстроившиеся в цепочку за трамвайной линией, хохлы еще не распродались. И все–таки мне повезло. После тягучего предобеденного безделья, когда деловая жизнь замирала по всему базару, один за другим стали подваливать клиенты победнее. Мелочевки ни у кого из ребят не оказалось, и я развернул свою деятельность в полную силу, не смущаясь и не оглядываясь испуганно по сторонам. Посетивший нас утром Гелик из уголовки шерстил ваучеристов где–то в центре рынка со своей бригадой, начальник угрозыска из районного отделения появлялся обычно после часа дня. Теперь я имел полное право его не бояться, по крайней мере, до конца месяца. Выручив за триста долларов мелочью на тридцать тысяч больше, нежели продал бы «сотки», я поспешил домой, чтобы до вечера успеть притулить оставленную Ромой брошь. Как–никак завтра утром он приедет за деньгами. Конечно, если не удастся пристроить, то можно ее вернуть. Но тогда зачем было брать вообще. Дома я быстренько приготовил в керамической кружечке от чайного сервиза состав, бросил в него брошь. Пообедал, не забывая изредка погреметь изделием в посудине. Когда пришла пора вытаскивать, осторожно подцепил его пальцами, промыл под краном. Камешки засияли всеми цветами радуги. Не бриллианты, но приятно. Можно смело просить тысяч восемьдесят. Ранний отъезд с базара перестал раздражать. Я выскочил за дверь, помчался по знакомым точкам, пока богатые купцы еще не покинули рабочих мест. Заодно прихватил с собой несколько серебряных полтинников, разбираемых клиентами, в основном женщинами, для переплавки на цепочки и крестики и для опускания в емкости с водой, после чего она становилась чистой, как слеза, без единого микроба. В церкви святили воду тоже серебреными крестами, она долго не протухала. Взял и серебренный западногерманский большой кубок на двести граммов, давно выкупленный у Арутюна для перепродажи. Ценность он собой представлял сомнительную, смотрелся тоже неважно — высокий конусообразный стакан с утолщением посередине и выбитой на внешней стороне странной надписью. В общем, какому–то егерю за победу чуть ли не в соцсоревновании. Один из руководителей небольшого предприятия как раз заказывал что–нибудь оригинальное из серебра. Может, кубок его заинтересует. Если нет, то проскачет по лому. Доехав до Северного жилого массива, я тут же ступил на торговую тропу, по которой хаживал не раз. Сначала ушел именно западногерманский кубок, при том за приличную цену, минимум в два раза превышающую остегнутую мною Арутюну. Полтинники не залежались тоже. Их с удовольствием раскупили по одному, по два воняющие дешевыми духами, женщины из сферы обеспечения населения продуктами питания. Тем более, на них стояли разные годы выпуска, а кое–кто из покупательниц уже пристрастился к собирательству нумизматических монет, — кстати, моя добросовестная пропаганда с прицелом на будущее. А вот брошью никто по–настоящему не заинтересовался. Вертели в руках, терли, щупали, любовались сверкающими гранями. Даже примеривали. Но о покупке, несмотря на ошеломляющую дешевизну алмазов, речи не заводили. Потом, немного позднее, я понял, что просить надо было раз в пять дороже, потому что именно низкая цена вызывала подозрение. Многие из клиентов часто посещали ювелирные магазины. Разница между стоимостью драгоценных камней в моей броши и увиденной в глубине освещенных витрин, например, «Изумруда», отличалась слишком заметно даже для самых жадных, привыкших скупать золото и камни за бесценок. Как я ни старался, какими цветами не разукрашивал открывающиеся перспективы быстрого обогащения, а в этом отношении я крепко начесал язык, усилия оказались бесполезными. Пришлось возвращаться домой с вещицей в кармане. А утром я вернул ее Ромке. И только по прошествии времени крепко пожалел о непродуманном поступке, как многие из клиентов, хоть раз подержавших брошь в руках. Надо было, не раздумывая заплатить двадцать пять тысяч, чтобы через месяц–полтора взять все четыреста. Но… поезд ушел. Да и время наступило азартное. Многие из ваучеристов полностью отказались от скупки золота и даже долларов, полностью переключившись на чеки. С каждым днем все неотвратимее надвигался конец приватизации, а вместе с ним завершение нашей деятельности. Не раз и не два базарные менты, сотрудники уголовных отделов, те же Гелик, Андрос, работающий по карманникам Рыжий, без обиняков напоминали об этом. Перед ребятами вставал вопрос, чем заниматься дальше. Некоторые уже сейчас спешно прощупывали солидные коммерческие фирмы, ростовскую аукционную биржу, специализирующуюся на купле–продаже чеков, акций, других ценных бумаг, подавали заявления на получение загранпаспортов в надежде развить бурную деятельность на этом, еще не полностью освоенном направлении. Но большинство мечтало открыть собственное дело — магазин, мастерскую и тому подобное. Жана Луи Папена пригласили на должность коммивояжера в зарекомендовавшую себя с хорошей стороны фирму. Неделю он не появлялся на базаре, осваивая новую должность. Но вскоре вернулся, разочарованный, недовольный. Оказалось, мотаться по российским городам в поисках выгодных клиентов для сбыта им продукции фирмы куда сложнее, хлопотнее, нежели стоять на базаре. Сержу с ребятами повезло больше, знакомые застолбили им места на квартирном рынке. Начальный капиталец они сбили, остальное зависело от них самих.

— А ты куда подашься — спросил я у Аркаши.

— Даже не знаю, — тяжело вздохнул он. — Если бы дума приняла закон о земельных ваучерах, тогда остался бы здесь до последнего. А раз землю продавать не собираются то придется снова переключиться на книги. Тебя начну издавать, если хорошо напишешь.

— Я вплотную займусь постройкой дома, — включился в разговор Скрипка. — Для сына и его семьи.

— Он у тебя вечно по заграницам, — усмехнулся Аркаша. — А вообще, рано мы заговорили об уходе. Я предпологаю, что на приватизации дело не кончится. Голь на выдумки горазда, придумают что–то еще. Новый обмен денеег, например, или вспомнят о военно–промышленном комплексе, его еще не тревожили. В крайнем случае, можно переключиться на продажу акций того же «Газпрома», «Норильского никеля», если, конечно, Зюганов с Жириновским и Стерлиговым не прихлопнут демократические преобразования в зародыше. Тогда расчитывай только на себя, на свое здоровье. А его–то как раз нет. После работы на Чернобыльской атомной сердце вообще ни к черту. На таблетках живу.

Май пролетел птичкой колибри перед носом. Незаметно наступил июнь. Я работал, как лошадь, за десятерых, не упуская, однако, возможности расслабиться. Но в меру. Базар походил на разворошенный пчелиный улей. Теперь не люди искали ваучеристов, чтобы сдать чеки, а сами ваучеристы бегали за людьми в надежде подешевле их купить. Жара стояла невыносимая, как перед концом света. Мы глушили газировку уже не стаканами, а ведрами, обливаясь пуьсирующими из нас реками пота. С похмелья лучше было не выходить вообще, чтобы прямо на месте не потерять сознания от солнечного удара. В заначке у меня лежало шестьдесят семь ваучеров. Я не сдавал их, каждодневно дожидаясь резкого скачка цен вверх. Но в Москве с прыжками не торопились. Наоборот, не покидало ощущение, что там хотят подрезать непомерно выросшую стоимость чека, обломать ему хотя бы рога, чтобы не здорово о себе мнил. Эта неопределенность до предела взвинчивала нервы. Ребята лаялись друг с другом как сапожники, едва удерживая себя от рукопашной схватки. Однажды Сникерс сорвался, врезал приставшему к нему с дурацким вопросом алкашу. Базарные менты тут же содрали с него неплохую мзду за сокрытие сего безобразия. Хохол послал подальше молодую армянку. Последний инцидент имел продолжение. Где–то через час подскочил «собачатник» с омоновцами. Бравые ребята похватали нас, покидали в зарешеченную здоровенную будку на колесах. В глубине уже сидела кучка кавказцев.

— Тебе, дорогуша, светит пятнадцать суток, — ткнув пальцем в Хохла, гоготнул здоровенный омоновец в черном берете. — Армянка накатала заявление.

— Да не трогал я ее, — разнервничался Хохол. — Она сама прикопалась. Ну я и сказал, чтобы дергала к себе в черножопию и там устанавливала порядки.

— Молодец, — хмыкнул в усы здоровяк, видимо, только что вернувшийся из горячей точки. — Но до заявления доводить было не надо.

— В своих республиках они нас за людей не считают, — обиделся Вадик. — А мы должны их в жопу целовать?

— Я с ребятами здесь вообще не причем, — развел руками длинный ваучерист с ценрального прохода базара, случайно оказавшийся среди нас. — Мы совершенно никого не трогали. Спокойно стояли и разговаривали.

— А теперь подумайте вместе, как выкрутиться, — подмигнув, омоновец с грохотом закрыл железную дверь.

— На хрен ты с ней связывался, — беззлобно накинулись мы на Хохла. — Послал бы подальше и дело с концом. На каждую сволочь еще внимание обращать.

— Ребята, честное слово, я объяснял ей, сколько стоит сотка баксов. Полчаса, на пальцах даже показывал, по–хорошему. Все равно не поняла. Тогда я послал ее на хер.

— Ладно, нам сказали подумать, — прервал перепалку Данко. — Только не понимаю, зачем долго думать. По червонцу скинемся и все. Омоновцы тоже люди, кушать хотят. Старший наряда мне знакомый.

— Она написала заявление, — опустил голову Хохол.

— Порвут, — уверенно успокоил Данко. — Если, конечно, оно у них, а не на столе у начальника базарного отделения милиции.

Дверь со скрипом открылась, в будку закинули пьяного в дым казака при полном параде. Поднявшись с железного пола, тот поводил бессмысленным взором. Заметив сидящих в углу кавказцев, выхватил из–за голенища начищенного сапога нагайку, шагнул к ним.

— Расселись, звери… Подъем, мать вашу…

Вовнутрь заскочили двое молодых омоновцев. Вывернув казаку руки, долго выдирали из его пальцев рукоятку нагайки. Наконец, защелкнув на запястьях наручники, выпрямились, тяжело отдуваясь, хмуро посматривая в сторону испуганных кавказцев.

— Кого связали? За черножопых?.. — извивался на полу казак, — Я в Югославии сражался, в Приднестровье… Несколько раз раненный.

— А мы из Абхазии, — сдвинул брови омоновец постарше. — Ты не слишком–то шуми. Каза–ак… Какой ты казак, ты хрен собачий. Нажрался, падла, вырядился. В Югославии…

— Ну, суки, за такие слова всех порещу, — зарычал тот.

— Кто суки?

Омоновец рывком швырнул пытавшегося подняться молодого усатого парня на спину, с силой врезал кованым ботинком под бок. Еще раз, еще, пока тот не зашелся в долгом стоне. Второй ударил рукояткой отобранной нагайки в грудь. Казак рухнул на пол.

— Он воевал, а мы членом груши околачивали, — зло процедил второй. — За сук еще в отделении получишь.

— Да где он там воевал. Петух, — рыкнул первый омоновец. — У бабы под юбкой, видал, расфуфырился! Лампасы, небось, зубным порошком чистил. Нацеплял, падла, чужих крестов и гоношится.

— Ничего, вы за все ответите, — слизывая с губ кровь, не успокаивался казак. — Я вам покажу, где воевал…

— Заткнись, козел, — омоновец постарше снова резко двинул его в бок тяжелым ботинком. — Проглоти язык… В отделении покажешь, успеешь еще.

Постояв немного, оба молодца прошли к двери. Затем спрыгнули на землю. Казак скрежетал зубами, но молчал. Мы продолжали прижиматься к накалившейся за день железной обшивке. Наконец, Данко нарушил молчание:

— Скидывайтесь по червонцу, я передам старшему. Думаю, выпустит. А ты, Хохол, больше такого не делай. Сидеть тут из–за тебя, смотреть…

— Разговор со зверями бесполезен. Их надо просто убивать, — ни к кому не обращаясь, процедил длинный ваучерист.

Мы быстренько сбросились. Но отпустили нас не сразу. В будку впрыгнули несколько омоновцев, машинка шустро сорвалась с места, понеслась по улицам вечернего города, натужно воя мотором. Затормозила она только возле райотдела милиции на Текучева. В дверях показалась голова старшего наряда. Данко быстро наклонился к нему, шепнул что–то на ухо. Кивнув, тот громко скомандовал:

— Кавказцы, на выход. Казак, поднимайся тоже, весь пол обоссал, скотина.

— А мы? — приподнял плечи длинный ваучерист.

— Нас обратно довезут, — опередил с ответом старшего Данко. — Но если хочешь, можешь идти пешком. Никто возражать не будет.

— Нет уж, я лучше в машине посижу.

— Тогда молчи.

— Заявление порвут? — с тревогой спросил Хохол.

— Не беспокойся, обо всем договорено, — Данко прижал палец к губам.

Последний задержаный покинул будку. Дверь захлопнулась. Где–то в течение получаса мы сидели, отрезанные от окружающего мира железной обшивкой «собачатника». Разговаривать не хотелось. Ребята выглядели усталыми, измученными. Наконец, снаружи послышались громкие голоса, вовнутрь ввалилась орава омоновцев. Шумно переговариваясь и беспрерывно ругаясь матом, они обсуждали эпизод с казаком, которого, как только тот куда–то позвонил, пришлось выпустить.

— Фронтовик, падла. Надо было ему еще ввалить.

— Ну, затолкнуть в камеру и обломать все ребра.

— Ты понимаешь, что напридумали — за Россию, но против кацапов, против кацапов, но за Россию. А кто эту самую Россию населяет? Сволочи, как чуть, так к России под сиську. Толстой по пьянке ляпнул, что Россия собрана казаками… Удержал бы Ермак Сибирь? Нет. На поклон к царю — батюшке, мол, помоги, Также и Азов. Русский народ наложил лапу — порядок. Семьдесят лет обходились, войну без них выиграли, территории вернули…

— Ну, я говорил, возьмите магазин, сделайте в нем цены на рубль дешевле и потянутся люди к вам. Как об стенку горох, лишь бы набить свое брюхо.

— Живучий…

«Собачатник» выкатил на площадь перед собором. Старший наряда снаружи открыл дверь. Данко вложил ему в руку собранные нами деньги. Небрежно сунув их в карман форменной гимнастерки, омоновец с равнодушным видом отошел в сторону.

— Всего лишь передовой отряд, вроде разведчиков на войне, — не мог успокоиться один из омоновцев. — а ставят из себя господ…

— Паскудная Россия, — подойдя к дверному проему, процедил сквозь зубы Сникерс.

— Ты чего? — не понял я его внезапного раздражения.

— Ничего…

На площадь уже опустились густые сумерки. Тускло отсвечивали червоным золотом облитые светом мощных прожекторов огромные купола собора. Между главами угнездились синие тени. Где–то высоко под крышей, в узком окне, мерцал крохотный огонек. Символ России, доброй, богатой. И таинственной. Рядом возвышался остов разрушенной еще во время войны, теперь медленно достраиваемой на деньги прихожан, квадратной колокольни. По слабо освещенному двору изредка проплывали темные тени. На площади, возле закрытых ларьков, народу почти не было. Работы, значит, тоже. Оставалось протолкаться между плотными рядами батайских колбасников, дойти до остановки транспорта и уехать домой. Немногие из нас решались держать банк до наступления полной темноты. Попрощавшись с ребятами, я отвалил в сторону.

«Двадцать второго июня, ровно в четыре часа…». К этому дню у меня скопилось сто шестьдесят восемь ваучеров. На их приобретение пошла почти вся наличка. С горящими глазами я бегал по базару в поисках выгодных купцов. Но те будто сквозь землю проовалились. У некоторых ребят пакеты были покруче моего — до тысячи чеков. Они тоже метали икру. Кажется, из всех ваучеристов не переживал один Скрипка. Его личное кредо купил, — тут же продал, сработало четко. И теперь заросший седой щетиной, щуплый, пожилой, но подвижный армянин изголялся над нами, как хотел. Он подскакивал клоуном от одного к другому, дурашливо морщил нос, с ехидным смешком брызгал на всех слюной. Ребята гнали его грубыми пинками, чем усиливали и без того распиравшую тощую грудь радость. Скрипка умерил свою прыть лишь тогда, когда услышал, что одного знакомого армянина, работавшего на базаре со взрослым сыном, зарезали в Чалтыре свои же армяне. Тому, видимо, мало показалось навара от перекидки ваучеров, если пошел к друзьям играть в карты. Содрал крупную сумму денег. При расчете его и прикончили. Неделю назад пропал и оборотливый Акула. Как вскоре выяснилось, он взял на комиссию у крупных дельцов двадцать тысяч долларов, пообещав возвратиться с «капустой» к вечеру этого же дня. И пропал. Домыслов было много. Оказалось, что с женой он капитально поссорился, даже заявление написали на развод. Бабой она предстала не из простеньких, тоже участвовала в коммерческих сделках, правда, по турецкой мануфактуре. Среди ребят прошел слух, что она могла его и пришить. Заинтересованные лица обследовали подвал дома, в котором они жили, проверили связи с представителями торгового бизнеса. Но зацепиться было не за что.

— Балдеет где–нибудь в другом городе, — уверяли более беспечные. — С такими бабками везде можно неплохо устроиться, до конца жизни хватит. Семьдесят лимонов на наши.

— В Штатах двадцать тысяч баксов тоже сумма, — вторили им.

— Вот именно. Или в Израиле, он же еврей.

— В Штаты и в Израиль нужны визы, а они выдаются не сразу.

— Оформил заранее, Господи. Получил визу, подготовил документы на выезд, загодя купил билет. Потом хапнул баксы и бегом на самолет. Доверие ему оказывали дай Боже. Втерся капитально.

Мать Акулы не единожды приходила на базар. Трясущаяся, жалкая, едва сдерживая рыдания, она просила ваучеристов рассказать о сыне все, что они знали, помочь разыскать его. Клеймила позором бывшую невестку, прозрачно намекая, что та способна на любую подлость. Только много позже в забетонированном русле Темерника, напротив железнодорожного вокзала, обнаружили труп мужчины, по приметам схожий с бывшим Акулой. Но явных доказательств, кажется, не выявили. Так и ушла эта темная история в прошлое, тем более неопознанные трупы находили каждодневно десятками. Валютчики с Семашко рассказывали, что видели Акулу садящимся в иномарку. Возникла версия о том, что в тот день он сдавал баксы постоянным клиентам, поэтому без опаски влез в машину с дымчатыми ветровыми стеклами. Приученный частыми честными сделками со знакомыми партнерами, поплатился за свою доверчивость жизнью. В конце концов те, видимо, решили вернуть переплаченные ему деньги именно таким способом. Но это были всего лишь предположения, будоражившие изредка умы ваучеристов. Неотработанные, недоказанные версии. Да и кто из правоохранительных органов желал бы ими заниматься. Ваучеристы, валютчики, челноки, мелкие владельцы частной собственности могли расчитывать только на себя, если даже имеющие вооруженную до зубов охрану крутые бизнесмены то и дело попадали под вал захлестнувшей страну преступности. Фенита–ля–комедия, как сказал бы написавший противореволюционное «Наваждение» великий Прокофьев.

Я мотался по базару, изредка тормозясь на своем месте передохнуть и хоть немного покрутится на оставшихся деньгах. Их было действительно мало, не наскреблось бы и миллиона. К вечеру ноги уже не держали. Аркаша, Серж, Сникерс, Вадим, даже всегда находящий выход из любого положения семейный подряд в полном составе, тоже исходили синим пламенем от безденежья и неясности картины на Российской товарно–сырьевой бирже — главного скупщика чеков и надежного до недавнего времени поставщика информации. РТСБ молчала. И вдруг как гром среди ясного неба по рядам ваучеристов электрическим зарядом проскочило сообщение, что ваучер упал в цене сразу на восемь тысяч. Это была катастрофа. Я влетал почти на полтора миллиона рублей. Державшие на руках пакеты в тысячу и более чеков, соотственно, на восемь — десять лимонов. От второй информации большинство ребят едва не парализовало вообще. Прекратилась скупка билетов «МММ». Неужели любитель бабочек, неприступный как скала господин Мавроди решил объявить себя банкротом! Стоящие рядом Очкарик со Сникерсом, еще несколько парней, сомнамбулами уставились на пачки билетов из тонкого картона с портретом кумира. Если новость не очередная «утка», рассчитанная на сбивание цены и убирания с экономического Олимпа соперника, то парням крепко не повезло. Буквально месяц назад они вложили в «мавродики» большую часть своей налички. То–есть, им светило завершить приватизацию практически голыми. Если я, пришедший на базар с копейками, с потерей полутора миллионов оставался еще с каким–то, пусть тощим, наваром, то некоторые из них для раскрутки продавали машины, даже родительские квартиры. Информация произвела впечатление взрыва бомбы, подорвавшей экономическую основу всего и вся. Купцы по–прежнему не появлялись. Тогда мы сами ринулись на ростовскую биржу, расположенную на втором этаже здания «Молкомбината» на Большой Садовой. Но гостеприимно распахнутые до позднего вечера двери оказались закрытыми. Не ответили на звонки из уличных автоматов и многочисленные банки, скупавшие у нас ваучеры по более низкой, чем местные купцы и, тем более москвичи, цене. Мы поплелись обратно.

— Что будем делать? — удрученно спросил я у Аркаши.

— А что предлагаешь ты? — буркнул тот в ответ. — Ничего? Ну и сопи в две дырки в ожидании нового прихода Иисуса Христа.

— Понимаешь, садиться голой жопой на угли и дожариваться мне бы не хотелось. Может, сами рванем в Москву?

— Если бы у меня заторчало две тысячи чеков, я бы не спрашивал твоего совета. Сел бы в поезд и на следующий день приехал на РТСБ.

— Так–то оно так, — протянул я. Мы молча дошли до Соборного переулка. — Кстати, что–то Гены Бороды давно не видно. Ты не в курсе, куда он пропал?

— Вчера видел, наверное, дома сидит, — поддал ногой пустую пачку из–под сигарет Аркаша. — Рассказал, что сначала квартиру обчистили, потом в Москве нарвался на кидал. Те обработали его на несколько тысяч долларов. А теперь Арутюн накупил ему на взятые у знакомых под проценты деньги дорогих ваучеров. Короче, пора Бороде задуматься о продаже собственной хаты, иначе не расчитаться.

Слова Аркаши оказались пророческими. Вскоре все мы узнали, что Гена Борода продал свою шикарную трехкомнатную квартиру в центре города и перебрался с семьей в убогий флигель недалеко от городской свалки. Те, у кого он одолжил деньги, поступил с ним еще по-Божески. В противном случае Гену, как Акулу, нашли бы на дне заросшего бурьяном оврага с тухлым ручьем посередине.

— Все–таки сел на иглу, — качнул я головой. — не уберегли мы Гену. Если бы сосед не выгнал Арутюна, я бы прямо сегодня с поселковыми ребятами набил ему морду.

— После драки кулаками не машут, — сплюнул под ноги Аркаша. Мы вышли на базарную площадь. — Ты лучше думай, как нам хотя бы свои деньги вернуть. Уверен, ваучер теперь будет только падать.

— Больше не поднимется?

— Зачем? Времени осталось — считанные дни. Уже все, конец грандиозной игры, разве что придумают новую. Во всяком случае мэр Москвы Лужков продлил срок действия ваучера в пределах столицы до конца года. Хэт, тупорылые. В Европе бы определили последний день и все, хоть ты умри. Не успел — сходи в туалет. У нас же сплошная Азия. Заигрывают, заигрывают с народом. Посулы, подачки, послабления. Тьфу…

— Я же предлогал тебе рвать когти в первопрестольную, — удивленно посмотрел я на Аркашу.

— Для чего?

— Слить чеки по более высокой цене. Сам сказал, что там продлили.

— Для своих, — взъярился Аркаша. — Ну как об стенку горох. С московскими печатями, понимаешь? Ты что, совсем разучился газеты читать?

— Почему, иногда просматриваю.

— Тогда проверь, какие на твоих ваучерах стоят нашлепки, а потом можешь рвать когти хоть в Кремль к Чубайсу. Он тебя как раз дожидается.

Я молча проглотил обиду. Спорить с Аркашей не имело смысла, потому что ориентировался он в мире бизнеса намного лучше. Наверное, родился с природным чутьем собаки. Но и на старуху нашлась проруха, тоже вляпался. Меньше, чем остальные, не по яйца, но все–таки. Интересно, почему вовремя не избавился от чеков. Еврейкая жадность, практицизм? Или сработал закон общественного сознания, от которого застрахованы только гении? Как бы то ни было, Аркаши необходимо придерживаться. Какую–никакую лазейку он найти обязан.

В тот день мы разошлись, когда до программы «Время» по телевизору оставалось не более получаса. Обстановка так и не прояснилась. Источник основной информации тоже не дал ответа на мучившие ваучеристов вопросы. Те же рекламные ролики с обаятельным Леней Голубковым и его братом, наконец–то уговорившим красавицу Викторию Руффо потанцевать вместе с ним. Для начала. Другие красочные соблазнялки. Если раньше приватизационный чек иногда упоминали, то теперь, похоже, о нем забыли напрочь. Всю ночь я одиноко проворочался в постели, в который раз подсчитывая убытки. Мало утешения принесли мысли о том, что первые шестьдесят семь ваучеров куплены по более низкой от последней цене. Утренние экономические источники зациклились в основном на курсе доллара и акциях некоторых крупных акционерных обществ. Об «Альфа капитале», «Московской недвижимости» и других инвестиционных фондах, владельцем ценных бумаг которых являлся я, тоже не обмолвились ни словом. Почистив зубы и проглотив стакан горячего чая с непритязательным бутербродом из куска дырявой воздушной горбушки от «Дока хлеб» с маслом, я с больной головой помчался на базар. Все оставалось по–прежнему. Купцов как корова языком слизала. Многие ребята вновь умчались по коммерческим структурам в надежде слить чеки хотя бы по низкой цене. Стоимость его катастрофически падала. Толпы людей осаждали редких ваучеристов, требуя прежние деньги, обзывая парней спекулянтами, вымагателями, грозя натравить милицию. У кого еще водилась наличка, отбивались как могли, скупая только доллары, купоны и золото. На былой доход от ваучеров уже никто не расчитывал. Вскоре из коммерческих банков вернулись гонцы. Итог их поездки оказался неутешительным. Многие избавились от чеков по бросовой цене, напрочь заказав с ними связываться.

— По сколько хоть приняли? — с дрожью в голосе поинтересовался я у Хохла, приехавшего первым.

— По двадцать пять тысяч, мать бы их за ногу, — со злостью сплюнул тот. — На пятнадцать штук с чека влетел.

— А на каком количестве?

Вопрос был абсолютно неуместным. Наверное, я надеялся успокоить себя тем, что другие потеряли большие, чем я, суммы. И получил положенный в таких случаях ответ:

— Пошел ты на хрен, — покраснел как рак от ярости Хохол. — Свои считай, долбаный писатель. Еще раз спросишь, заработаешь в лобешник, понял?

Я молча отошел в сторону. Хохол был здоровее, шире в плечах, психически неуравновешенный. Не раз его крепкий кулак опускался на потерявших бдительность подвыпивших мужиков. Впрочем, со времени начала приватизации нормальной психики не осталось ни у кого. Каждого ваучериста можно было смело отправлять под конвоем в Ковалевку с диагнозом «полное расстройство нервной системы». Никто из близ стоящих ребят даже не обратил внимания на вспыхнувший между нами конфликт. Они стали привычными, как утреннее приветствие. В одиннадцать часов дня новая напасть обрушилась на головы тех, кто еще не потерял надежды повыгоднее пристроить чеки. Ваучер упал еще на три тысячи.

— Теперь и по двадцать пять штук не возьмут, — нервно покусал губы Аркаша. — В конце компании объявят, что банки будут скупать чеки по номиналу и гуляй Вася.

— По десять тысяч? — съежился я.

— Нет, по сто штук за каждый. Только для тебя, — съязвил тот. И раздумчиво добавил. — Зря я не поехал со всеми. Или держаться уже до конца…

— Больше ничего не остается. Пан или пропал.

— У тебя сколько?

— Сто шестьднсят восемь.

— У меня полсотни, я переживаю, а тебе, гляжу, по фигу.

— Ну, только вся задница от пота в волдырях, — огрызнулся я.

До обеда время текло медленно, как река Янцзы в среднем течении. Мы нервно отбрехивались от населения, предлагавшего ваучеры. Избавившиеся от чеков ребята принялись накручивать потери скупкой долларов и золота. Никто из них не только не сходил в столовую, но даже пирожка не купил. Менты не досаждали тоже. Начальник уголовки, проскакивая мимо, с сочувствием поцокал языком. Гелик с бригадой оперативников переживали за нас как за родных, не заикаясь о сигаретах, о баночном пиве, тем более, шампанском. Слиняли куда–то и кидалы с многочисленными мошенниками рангом пониже. Наверное, все они понимали свалившиеся на наши головы проблемы. Купленные доллары, марки, теперь не прятались в трусы, подбрючные ремни, в другие потаенные места. Их просто складывали в наружный карман рубашки, нимало не заботясь о внезапной облаве. Нас предоставляли самим себе. Я продолжал крутиться на мелочевке баксов, на украинских купонах. Пусть слабенький, но навар. Один Скрипка банковал в полный рост. Когда к нему подходили с чеками, он радостно сообщал, что берет их по пятнадцать тысяч. В конце концов отчаявшиеся клиенты все–таки сбросили ему пять чеков, перед уходом не забыв покрыть отборным матом и его, и родное правительство.

— Зачем ты их взял? — недоуменно пожал я пллечами. — Туалет обклеивать?

— Почему туалет? Вложу в какой–нибудь инвестиционный фонд, — осклабился Скрипка. — Торги пока еще не закончились, акции в цене. К тому же у меня не двести штук, как у тебя с Аркашей. И не по сорок тысяч.

Я было хотел презрительно хмыкнуть, но вдруг подумал, что в его намерениях есть какой–то смысл. Действительно, двери фондов все еще оставались открытыми. Правда, по приобретенным в девяносто третьем году акциям я получил в девяносто четвертом всего семьдесят тысяч — сорок от «Ростсельмаша» и тридцать от «МММ». По остальным, известным не менее «бабочек Мароди», ни копейки. И все–таки первая отдушина наконец–то нашлась. Чем черт не шутит, тем более, сам Чубайс с Черномырдиным не скупятся на гарантии, хотя их в любой момент могут вышвырнуть из высоких кресел. Каждую осень «чп» всероссийского масштаба. Оглоедов, мечтавших повернуть реформы вспять, достаточно, начиная от местных ярых коммунистов, генеральных директоров крупных объединений, кончая столичными руцкими с зюгановыми. Потопавшись немного, я снял табличку и быстренько пошагал на Пушкинскую улицу, где в грандиозном здании бывшей партшколы разместили чековый аукцион. Народу в огромном зале было как на похоронах Брежнева. Пока выяснил, что наивероятнейшие перспективы у «Газпрома» и «Норильского никеля», успел взмокнуть до носков. Мало того, престижные акционерные компании раскрыли двери для приема чеков всего на несколько дней и закроют их наглухо в последний день приватизации. Прикинув, что в заспасе осталось немного времени, и что сейчас вряд ли удастся пробиться к окошкам операторов, я снова заспешил на базар. Все–таки живые деньги не воздушные без фундамента акции, на них можно крутиться как угодно. Перейдя Большую Садовую, уже в Соборном переулке, заметил небольшую группу бегущих по противоположному тротуару ваучеристов. Они направлялись в сторону ростовской биржи. Не мешкая, я развернулся за ними. Мы ворвались в здание "«Молкомбината» остервенелой оравой, запыхавшиеся, потные, поднялись по лестнице на второй этаж. И тут дорогу нам преградил сам Монте — Кристо.

— На сегодня все, ребята, — предупреждающе поднял он руки. — Деньги кончились, приходите завтра.

— С утра? — выдохнул кто–то.

— Часикам к десяти, к одиннадцати. Но цена может измениться. Сами понимаете, мы зависим от котировок на РТСБ.

— А по какой принимал? — поднялся я на цыпочки.

— По тридцать штук, — разворачиваясь, толкнул меня локтем в бок Серж Длинный. — Погнали обратно. Если Монте Кристо сказал, так оно и будет. Опоздал… твою сестру через дивизию.

Так, размышлял я, волочась по улицам родного города, коммерческие банки приняли у ребят по двадцать пять тысяч. Значит, наметился прогресс? Скрипка сегодня с пяти часов сорвал семьдесят пять штук. Он старый аферист, чутье как у гончей. Интересно, успел ли слиться Аркаша, у него пятьдесят чеков по сорок тысяч каждый. Или решил держдаться до последнего? С такими мыслями я дотащился до базара. Скрипка радостно суетился, Аркаша нервно покусывал губы. В семейном подряде тоже наметилось оживление. Без расспросов стало ясно, что они уже в курсе и чеки придержали. Кроме Скрипки, конечно. На лицах ребят из команды Сержа отражалась явная досада. Понятно, кому понравится потерять с каждого чека по пятнадцать штук. Я снова нацепил табличку, занял законное место.

— Не хочешь приобрести серебряную «веревку»? Девятисотая проба, — вяло спросил занятый своими мыслями Аркаша.

— Монетная, на заказ, — догадался я. — За сколько?

— Не знаю, спроси у Ланы. У нее еще браслет мужской, с чешуйками.

— Она ж по серебру не работает.

— На купонах за счастье крутиться, а ты по серебру, — покосился в мою сторону коллега. — У тебя много налички?

— Ваучеров на шестьдесят, если брать как Скрипка, по пятнадцать. Может, попробовать разбавить? Все сумма влета будет меньше.

— А если завтра он вообще никому не станет нужен?

— Тогда один выход — вложить в какое–нибудь акционерное общество, чтобы деньги не превратились в дым. Елки–палки, никогда не везло, ни в одном прибыльном мероприятии. Ни с обменом денег, ни с подъемом чеков с долларами.

— Не квасил бы — повезло.

В следующие три дня ваучер упал до неприемлемой для такой ценной бумаги цены. На ростовской бирже стоимость его скатилась ниже московской. Как и положено. Я поставил окончательный крест на утерянных миллллионах, на надеждах обменять свою квартиру на центр города, на покупку хотя бы подержанного автомобиля. Ко всему в одну из предыдущих пьянок исчезли шоферские права. Сколько раз мог приобрести машину, даже в застойные времена, и столько же раз оказывался на нуле. Ни одной умной бабы не попалось, чтобы удержала от дурных поступков. Все чудные, ленивые, разбалованные советской властью, падшие до уровня инфузорий, но почему–то мнившие себя туфельками. Ни приличной обстановки в квартире не хотели, ни «Жигулей», ни, тем более, поездок за границу. Только пожрать, поспать, посрать, поработать спустя рукава. Снова пожрать, посрать, поспать… До прихода последнего дня. И все–таки надежда на выгодную пристройку пакета ваучеров меня не покидала. Я давно пришел к мысли, что все главные события в родной безалаберной стране происходят после. Поэтому на советы искренне переживавших за меня ребят избавиться от чеков пока они что–то стоят, отвечал отказом. Кажется, на всем базаре я остался один. Даже Аркаша не выдержал, слил ваучеры первому подвернувшемуся «грачу», правда, по тридцать тысяч. Я продолжал стоять до последнего. Прошел еще один сумашедший день, в течение которого чек скакнул в сторону небольшого повышения. Но и это послабление дало возможность многим ваучеристам на разнице цен в покупке и продаже за одни только сутки вернуть почти половину утерянного. Сожаление по отношению ко мне перешло в откровенные насмешки, правда, с некоторой долей уважения.

— Наш писатель дворянин, — кивал в мою сторону Сникерс. — А дворяне тупые как пробки. Просрали Россию. Теперь писатель просирает свои бабки, мало показалось, что обчистили до последнего половника.

До тринадцатого июня оставалось три дня. С утра я пришел на работу как обычно. От бессонных ночей кружилась голова, от нервного перенапряжения тянуло левую сторону. До этого упруго отталкивающаяся от асфальта ступня левой ноги начала по нему пришлепывать. Пальцы левой руки тоже утратили силу, они превратились в вялые придатки ладони.

— Смотри, парализует, — с опаской оглядывал меня Аркаша. — У самого грыжа разыгралась, да и печень что–то… Боюсь, как бы не последствия от Чернобыля. Дернули черти согласиться, мог бы и отмазаться. Врач знакомый.

Я молчал, не переставая приподниматься и опускаться на носке левой ноги. Страшновато, конечно, но такие симптомы были не новостью. Мышцы ступни слабели и раньше, особенно после долгих запоев. Потом все проходило. Собутыльники объясняли это тем, что резко бросать пить не следует. Не только ноги откажут, но и «белка» может накрыть. Я давно уже не пил, значит, последствия прошлых попоек. А нервные перегрузки у меня в течение всей жизни.

Наконец появился Пиджак, прямиком направился ко мне.

— У тебя сто шестьдесят восемь ваучеров? — отведя в сторонку, тихо спросил он.

— Да. Но я не собираюсь отдавать их по двадцать тысяч.

— По тридцать, забираю все. Но — молчок.

Я быстро глянул в его хитрую мордочку, одновременно в который раз прикидывая сумму влета. Она была большой, но все равно намного меньше, нежели сдал бы ваучеры другим купцам, набавлявшим за крупный пакект копейки. Даже мосвичи не дали бы больше. Пиджак быстро вильнул глазами в сторону. Это насторожило. Значит, он надыбал слив на несколько тысяч выше, иначе не стал бы связываться.

— По тридцать пять, — сказал я. — Поверь, даже при такой цене я навариваю копейки.

— По тридцать и ни копья больше, — отпарировал Пиджак. — Выше меня никто не дает, а завтра ты можешь потерять все.

Я заколебался, пошарил было рукой по сумке. Внутри поднялась волна протеста. По предложенному сейчас потолку можно было сдать чеки еще несколько дней назад. Столько дней держаться, истрепать нервы и все равно остаться в дураках, чем вызвать новые насмешки ребят. Лучше, как обещал, вложить их в один из фондов.

— По тридцать пять, — твердо сказал я.

— Ищи, — усмехнулся Пиджак. — Желаю удачи.

Он ушел. Нервно походив из стороны в сторону, я сорвал табличку и бросился к трамвайной остановке под недоумевающими взглядами ребят. Скорее на ростовскую биржу. Монте Кристо хорошо знает меня, не раз вместе с друзьями работали только на него. Неужели он не поднимет потолок, если ваучер в Москве полез вверх. Этот высокий лысый молодой мужчина с черными усами был в курсе всех событий. Под рукой у него прямые телефоны аж до мыса Доброй Надежды. Выскочив из битком набитого вагона на Ворошиловском проспекте, я мигом доскакал до угла Большой Садовой, забыв и про ногу, и про руку. К счастью, Монте Кристо оказался в своей маленькой каморке с сейфами, паковал пакеты ваучеров. На крохотном столике возвышались аккуратненькие стопки долларов и нациальных денежных знаков, преимущественно полтинников. Переведя дух, я переступил порог:

— Кристо, у меня сто шестьдесят восемь чеков. Я брал их по сорок с лишним тысяч.

— Знаю, — усмехнулся тот в усы. — Не по сорок, конечно, подешевле, я имею в виду в общем, но все равно. Так что ты хотел?

— Сдать.

— Тридцать две пятьсот. Это потолок. И то ради старого знакомства. Через два часа отправляем последний самолет, и больше брать, наверное, не будем.

— А в Москве? — решился я на дерзость.

— Поезжай и спроси у них, — Кристо жестко посмотрел мне в глаза. — Если мы будем раздавать информацию направо и налево, то на следующий день вылетим в трубу. Коммерция, дорогой писатель, время свободного рынка. Тем более, на сегодня чеки мы уже не принимаем. Успеть бы на РТСБ до конца торгов.

— Хорошо, согласен на твою цену.

Вытащив пакет, я протянул его Кристо. Тот быстро, как счетная машина, перелопатил ваучеры, записал количество в приходную книгу. С сочувствием посмотрев на меня, спросил:

— Ты совсем на мели?

— Около лимона есть.

— Негусто. Бабки будут только завтра. Моли Бога, чтобы твои ваучеры успели проскочить. В Москве биржу завалили под крышу. Со всей России хлынули буквально в последние дни приватизации. Представляешь, какие суммы необходимо выплатить?

— Представляю. Триллионы, а то и больше.

— Вот именно, а налички у государства мало. Вчера, например, не принимали, позавчера тоже. Ладно, — он пристукнул ладонью по столу. — Если пройдет удачно, завтра подходи часам к девяти, не раньше. Чем будешь брать, «капустой» или долларами?

— По какому курсу?

— Чуть выше московского, на двести — триста рублей. Прокрутишь на базаре, еще подзаработаешь.

— Вряд ли, — с сожалением качнул я головой. — Спрос упал. Не знаю, с чем это связано, но с таким количеством баксов я могу заторчать на неделю. А конец приватизации через два дня. Дадут ли нам еще поработать!

— Твое дело, — усмехнулся Кристо. — «Зеленые» лезут вверх.

— У тех, у кого их много. А мне откладывать до приличного подъема нечего. Сам видишь, на нескольких лимонах кручусь.

— Хорошо, тогда российскими.

Пожав благодетелю руку, я вышел за дверь кабинета, не зная, радоваться или огорчаться. Если чеки привезут обратно, то смело можно говорить, что за почти два года на таком денежном деле, как скупка у населения ваучеров, я ничего не заработал. Если же все пройдет нормально, то от большого количества чеков навар составит лишь около ста тысяч рублей. А собирал я их, считай, полмесяца. Пиджак за несколько минут мог бы заработать сегодня на мне почти полмиллиона, не говоря уже о том, что я у Пиджака не один. Только после финиша компании нам стало известно, что в Москве, на Российской товарно — сырьевой бирже, цена на ваучер до последнего дня держалась в пределах пятидесяти тысяч рублей. То–есть, минимум на пятнадцать тысяч выше той, по которой сдал я. Но мы об этом не ведали, потому что РТСБ наглухо прекратило выдавать любую информацию, тем самым предоставляя возможность личным представителям на местах снять ну очень жирную пенку и вложить ее, сметанно–сливочную, себе в рот. А что изменилось бы, если бы мы узнали истину в первой инстанции? Ваучеристы со всей России бросились бы в Москву и размазали бы друг друга по стенам еще перед входами в операционные залы. Да и денег, пардон, каждому именно поровну на всех не хватило, потому что … каждому свое. Так было написано на воротах гитлеровского концентрационного лагеря Бухенвальд. Именно, каждому свое…

Примчавшись на базар, я нацепил табличку и перевел дух. Все–таки часть проблемы удалось переложить на чужие плечи. А уж там как Господь Бог рассудит.

— Ты что, бегал чеки сливать? — поинтересовался Аркаша.

— Пока не знаю. Только договорился.

— По сколько?

— Не знаю, говорю, — поднял я на него глаза. — Завтра будет известно.

— Понятно, — Аркаша сделал губы куриной гузкой — тебя Пиджак спрашивал.

— И по сколько он берет? — как бы равнодушно спросил я.

— По двадцать шесть, вроде. Но если пакет — добавил бы.

— А вы у населения?

— Я дороже пятнадцати не рискую. Сейчас Пиджак берет, через минуту откажется. Один на весь базар.

— Ничего, завтра их будет валом, — с сарказмом пошутил я. Но Аркаша воспринял завление серьезно.

— Почему ты так решил? — насторожился он.

— Потому что главные события в России всегда начинаются после. Расстояния, понимаешь, необозримые, поэтому надо брать долгий разгон.

Попереваливавшись на толстых ногах как медведь, Аркаша расправил на груди табличку. Затем, не обращаясь именно ко мне, заговорил:

— Зря я сдал свои чеки, восемьсот штук потерял. Теперь не вернешь — через два дня нас, скорее всего, погонят… А в твоем высказывании что–то есть. Очень интересная мысль.

— Ты сам ее подбросил, — небрежно отмахнулся я.

— Разве? Когда?

— Не помню. А может, я просто обобщил чужие максимы вслух. Но весь опыт России говорит за то, что так оно и будет.

— Теперь понятно, почему ты не сдаешь ваучеры.

— Хм… Я их почти пристроил.

— Набирать думаешь?

— Намереваюсь.

Аркаша быстренько отодвинулся, выпятил грудь с табличкой посередине вперед, и жадно пошарил глазами по толпе. Но ко мне подошли к первому, сразу с десятком чеков. Я предупредил, что возьму только по пятнадцать тысяч. Клиенты, среднего возраста мужчина и женщина, спорить не стали. Видимо, давно поняли, что большего выжать не из кого ни смогут. К концу рабочего дня у меня в сумке без особых усилий набралось тридцать чеков. Можно было набрать больше, но я притормозил, потому что жрать хотелось каждый день. Денег же оставалось, в расчете на месяц без работы, лишь на жалкий пакетный супчик, каждодневную порцию колбаски в сто пятьдесят граммов, сигареты и на покупку детского питания сыну. Дочке с внучкой, если попросят о помощи, что достанется. Было желание сдать ваучеры сразу. Еще бегали местные купцы, предлагавшие за него восемнадцать тысяч. Но я придержал. Уж коли Пиджак даже после обеда скупал по двадцать шесть тысяч, то почему бы ему не продемонстрировать этот финт ушами на другой день, после прилета из столицы. Не верилось, чтобы такой поныра не имел потайной лазейки в чрево РТСБ, хотя бы через крышу. А местные наши купчишки преимущественно работали на него, братьев Достоевских, Толстопуза и им подобных. Последние, правда, давно позанимали столы в кулуарах ростовской биржи ценных бумаг, не забывая частенько выходить на охоту на базар, или самостоятельно мотаться в Москву. Не покидала мыслишка и о вложении чеков в «Газпром» с «Норильским никелем». Как–никак, фирмы солидные, имеющие постоянный контакт с иностраннными партнерами. Глядишь, когда–нибудь обретут собственные ноги. В случае продажи с молотка имущества хватит на то, чтобы вернуть населению несчастные гроши за вложенные ваучеры. Как например «Ростсельмашу», гиганту комбайностроения. Если же приобретет долларовый магнат, типа одного из американских нефтянных королей, то и дивиденды будут выплачивать соответственные. Так я рассуждал, пряча в сумку ваучеры и собираясь намыливаться домой. Завтра ожидался напряженный день.

Ночью приснилось, будто вляпался в собачье гавно. Огромный кобель нагадил посреди тротуара, потом отбежал в сторону, дождался, пока я расплющу ботинком нечистоты и громко, радостно залаял. Затем вдруг бросился на меня, уцепился зубами в штанину, попытался ее оторвать. На этом неприятном эпизоде оборвался сам сон. Будильник показывал девять часов утра. Значит, я проспал больше обычного, — сказалось напряжение последних дней. Ломота в костях прошла, хотя связки на ступне левой ноги были еще слабыми. Пока занимался обычными утренними процедурами, стрелка на будильнике подперла под десятку. Схватив сумку, я выскочил на улицу. С транспортом в последний год, как, между прочим, и с очередями в магазинах, проблем не было. Подкатил новенький скрипучий автобус с прилаженной на внутренней стороне лобового стекла бумажкой в тысячу рублей. До Большой Садовой мы домчались буквально за десять минут. Раньше бы добирались не меньше получаса, несмотря на то, что такого количества машин на проспектах, как сейчас, Ростов отродясь не видывал.

— Привезли? — влетая в полутемный коридор биржи, спросил я у Володи Ленина. Тот давно уже перебрался под крылышко Монте Кристо.

— Что привезли? А, ты имеешь в виду бабки за вчервшние ваучеры, — догадался он. — Привезли. Иди получай.

В небольшом зальчике с низкими столами вдоль стен, прямо на полу друг на друга были уложены тугие мешки с огромными сургучными печатями на хохлах. Восседавшего за одним из столов Кристо осаждали всего несколько человек ваучеристов. Только те, кто банковал по — крупному. Стало приятно оттого, что я неожиданно оказался в их сплоченной компании.

— Забирай сразу мешок и дело с концом, — уговаривал хозяин биржи одного из них по кличке Меченый.

— Ну и что я с ним буду делать, — отнекивался тот. — В нем пачки тысячных купюр. Пока разменяю, — полдня пройдет. Лучше баксами отстегни, а эти притули халявщикам.

— Еще обрадуются, — поддержал Меченого Фофа, здоровый, кровь с молоком, туповатый потомок тамбовских крестьян, еще во времена Петровских походов на Азов угнездившихся на Дону. — Или награди купцов. Им один хрен, какими бумажками расплачиваться за чеки.

— Я еще не знаю, будем ли мы сегодня брать или нет, — задумался Кристо. — Никаких вестей. Телефонные линии забиты, прорваться невозможно. Вавилонское столпотворение, — елки–моталки.

— А ты через областную администрацию, — хитро сощурил поросячьи глазки Фофа. — Вертушка, надеюсь, у них никогда не занята.

— При чем здесь администрация, — возразил Кристо. — Она к нам как к манде рукав. Своих проблем достаточно.

— «Капусту» брать не буду, — уперся Меченый. — Мы с тобой с самого начала договаривались на баксы.

— Хорошо, — согласился Кристо. — Но на три сотни дороже от биржевого курса.

— Идет.

Я пощупал сумку. Так и есть, вторую забыл захватить. Если Кристо приправит тысячными, то выйдет пятьдесят пять пачек. Как–никак пять с половиной лимонов. А что с ними делать потом, даже если их рассовать вплоть до пазухи. В магазинах кассирши брали за размен на крупные купюры по две тысячи со ста штук. Потеря составит сто десять тысяч рублей. То есть, не только жиденького навара, еще в накладе оказываюсь. Чеки принимать биржа, кажется, не собирается. Значит, скупать их не имеет смысла. Снова накладка, взял бы и тысячными, хер бы с ними, да расчитываться не с кем. Я завертел головой по сторонам, словно кто–то мог подсказать выход из положения. Обрадовавший поначалу вид мешков с деньгами, теперь удручал. Странное существо человек, никогда не угодишь. Крутые ваучеристы получили расчет баксами и отвалили. Подошла моя очередь. Но взглянув в мою сторону, Кристо неожиданно выудил из стоящей рядом торбы пачку пятидесятитысячных купюр, доложил из другой несколько пачек десятитысячными и ухмыльнулся:

— Хотел нагрузить тебя, писатель, штуками, да пожалел. Забирай, ха–ха, состояние. Если хочешь поработать еще, позванивай. Я пока не в курсе, по какой цене будем брать. И будем ли вообще.

— Спасибо, — растроганный внимательностью, засуетился я. — Щедрости, сударь, не забудем.

— О, слыхали, я уже сударь. — вскинув руками, обратился Кристо к помошникам. — Не то, что вы, то–ва–ри–щи. — И снова приветливо улыбнулся мне. — Чеков вчера набрал?

— Тридцать штук.

— Давай, по вчерашней цене. Сколько там, — он быстро пробежался тонкими пальцами по кнопкам калькулятора, отсчитал положенное. — Будешь писать, не забудь про благодетеля. Это тебе, так сказать, вроде начальной спонсорской помощи. Возникнут проблемы, заходи, не стесняйся.

— Ты же не знаешь, как я пишу, — изумился я. — Может, я графоман.

— Твою книжку о приемном пункте стеклопосуды знает даже базарная собака. Наизусть.

Вот и сон в руку, выскакивая с Семашко на улицу Станиславского, радостно размышлял я. Все как по–писанному. Теперь отбиться бы от друзей алкашей, не сорваться бы, иначе могут и штанину оторвать.

— Поздноватенько, — подскочил Скрипка, когда, поздоровавшись с ваучеристами, я влился в их ряды… — Где задержался 7

— Бабки получал за вчерашние чеки.

— Сдал все–таки? Молодец, поздравляю. По сколько?

— По тридцать две пятьсот.

Скрипка аж присел, закусил губу. Долго разглядывал мое лицо, выискивая на нем обман. Затем негромко спросил:

— Под расписку сдавал?

— Там работают под честное слово, — усмехнулся я. — Ты отдавал на комиссию без расписки?

— Правильно, десять, максимум, пятьдесят чеков. А здесь под двести. И цена не прежняя. Целое состояние, почти шесть лимонов.

— И по сто на комиссию сдавали, и по двести. Всегда так было, — вмешался Аркаша. — Волновались, конечно, но шли на это, чтобы побольше заработать. Ты, Скрипач, вспомни получше. И никто никого кидать не думал. За все время один случай был, когда баба ваучериста с центра базара обула. Кстати, знакомая. Да не на рынке, а в какой–то гостинице. Помнишь, черным ходом от него ушла? Но, сколько не скрывалась, поймали, половые органы чуть наружу не вывернули. Хором драли в течение нескольких дней. А здесь коммерческая биржа. О каких расписках ты говоришь, когда весь Запад, вся Америка со времен Колумба под честное слово работает.

— Россия до революции тоже держалась на честном слове, — дополнил я энергичный Аркашин рассказ. — Только в Советское время никому веры не стало, потому что к власти пришли неимущие холопы, жадные до чужого добра.

— Понятно, своя рубашка ближе к телу, — с намеком на мое происхождение, пробурчал Скрипка.

— Что с тобой разговаривать, — махнул я рукой. — Лучше, если, конечно, умеешь читать, возьми в библиотеке Марка Твена. Он логически доказал, что принц никогда не будет нищим, а нищий — королем. Не дано, понимаешь! Все мы при встрече делаем друг другу «ку», как инопланетяне из кинофильма «Кин–дза–дза». Не смотрел?

— Смотрел. И на что ты намекаешь? — насторожился Скрипка.

Переглянувшись с Аркашей, мы разошлись в разные стороны. Тратить драгоценное время на пустые разговоры не имело смысла. Количество желающих продать ваучеры катастрофически увеличивалось. Ближе к обеду по базару наконец–то засновали потные купцы, сгребающие чеки по двадцать тысяч. Рейсы на Москву были ими прочно забронированы. Видимо, за предыдущие безработные дни они все–таки надыбали лазейки под неприступной крепостью РТСБ. Или возможность подсуетиться им предоставили московские дельцы. Ростовская биржа на бесконечные звонки пока отмалчивалась. Вскоре купцы просто заняли место немного в стороне и, заметив, что кто–то из ваучеристов сорвал сразу боьше десятка чеков или набил небольшой пакет, бросались к нему. Вмешиваться в поле нашей деятельности они не имели права, даже если на их глазах клиент сдавал ваучеры на пять тысяч дешевле. Перебивать сделку считалось западло. Иной раз ребята подводили женщину или мужчину с большим количеством чеков прямо к ним. Разницу те отсчитывали на месте, не смущаясь любопытных и жадных взглядов граждан. Если же кто–то из купцов случайно влезал не в свое дело, вспыхивала тягучая разборка с оправданиями, отборным матом и угрозами. Кстати, не лишенных основания, потому что у каждого из противных сторон мгновенно объявлялись товарищи с крутыми кулаками, высвечивались связи с уголгвными авторитетами. В конце концов в громких криках уяснить кто прав, а кто виноват оказывалось практически невозможно. Даже в самом начале конфликта находившиеся рядом вскоре забывали зачинщика. Если сделка была мелкой, ссора исчерпывалась через несколько минут, а если же фигурировала крупная сумма, конфликт разрастался, подключая в разборку все новых и новых действующих лиц, пока точку не ставило веское слово одного из базарных авторитетов или более крепкий кулак, противостоять которому представлялось не под силу. С незнакомыми гражданами, иногда тоже пытавшимися скупать ваучеры у населения, не раззговаривали и не разбирались вообще, а сразу набивали морду.

Такие суровые законы в среде ваучеристов царили с самого начала работы на рынке. Их было много, но особый вес они возымели в конце приватизации, когда все поняли, что лафа кончается. Я редко ввязывался в разборки, разве что на заре чекового бизнеса, считая их не стоящими выеденного яйца. Подумаешь, товарищ пожаднее перехватил под носом пару — тройку ваучеров, пачку купонов или полтинник баксов. Заработает на противоправной сделке лишнюю копейку, но всего загрести при всем желании ему не удастся. Так что, пусть пользуется моей уступчивостью, может ему действительно в этот момент больше надо. Но сейчас фигурировало абсолютно другое мнение. Заметив направляющегося ко мне клиента, я оттолкнул локтем, сорвавшегося было навстречу Скрипку, еще кого–то, расчищая дорогу впереди себя. С удивлением покосившись — такого раньше за мной не замечалось — ребята разошлись в разные стороны.

— Я к вам с вопросом, — останавливаясь напротив, начал интеллигентного вида мужчина с лысым черепом, в канареечного цвета сорочке. — Как вы считаете, выгоднее продать ваучеры или все же вложить их в какое–нибудь АО?

— Вы бы еще спросили, что я сделал со своими, — ухмыльнулся я его простодушию.

— Именно так я и хотел поставить вопрос, — ничуть не смутился интеллигент. — Понимаете, у нас в семье до сего дня ведется спор. Жена с тещей за продажу, мужская половина — за вложение. О детях не говорю, им лишь бы купили очередную игру.

— Надо поддержать жену с тещей, — тоже откровенно высказал свое мнение я. — Тогда, пусть с опозданием, вы хотя бы вернете стоимость чеков обратно, если, к примеру, фонд прогорит. Но может случиться так, что до его краха вы успеете приплюсовать к семейному бюджету какие–то деньги в виде скудных дивидендов. Или повыгоднее продать акции. Все равно ничего не теряете, потому что ваучеры вам достались бесплатно.

— Спасибо, я тоже так думал, — мужчина вытащил из нагрудного кармана рубашки перегнутые попорлам чеки, протянул их мне. — Пожалуйста, восемь ваучеров. По сколько берете?

— По пятнадцать тысяч, — автоматически ответил я, чувствуя, что рот из приличия надо бы закрыть. — Я что–то не так сказал?

— Ну почему же, все так, — важно отставил ногу вперед мужчина. — Имеется одно «но». Во взаимоотношениях с женщинами и, простите, с криминогенными структурами, в которые я включаю и нынешние акционерные фонды, нужно идти от обратного. С вас сто двадцать тысяч рублей.

Я молча сунул ваучеры в сумку, отсчитал за них деньги. Вот и попробуй после этого осмыслить происходящее вокруг. Но надолго задуматься не дали. Существует странная закономерность: если ваучерист купил чеки и к нему сразу же подвалили новые клиенты, то день принесет богатые доходы. Если же в течении получаса сделок не состоится, то можно смело уходить домой. Работы не будет. Ко мне подошли сразу. Буквально через час один из карманов сумки оттопыривали тридцать два чека. А люди все несли их, словно поняв, что это последняя возможность содрать с паршивой овцы хоть шерсти клок. Взглянув на часы, я снял табличку и, не обращая внимания на кипящие вокруг страсти, направился на Пушкинскую улицу, на аукционный, так сказать, толчок. Интересно было бы знать, чем он аукнется в будущем. Тайна сия пока хранилась за семью печатями. Она даже не была подвластна ни одному из монстров у кормила государственной власти, потому что события в Российской империи со времен ее образования всегда протекали хаотично. Как говорится, что Бог пошлет, хотя, конечно, третий Рим и вряд ли «колосс на глинянных ногах». В то же время смущала истинно русская поговорка: сила есть, ума не надо. Короче, господа присяжные заседатели, бардак продолжается. Это не я сказал, даже не Остап Бендер с Василием Макаровичем Шукшиным. Такова сущность разбалованной необозримыми территориями нации.

К окошкам операторов по–прежнему не прошмыгнул бы и тушканчик. Но мне каким–то образом удалось втереться в доверие к пышущей жаром, воняющей едким потом, толстушке. Пока заполучил заветные бланки для заполнения, успел наговорить ей на ухо массу комплиментов и насквозь пропитаться запахом немытого со дня рождения тела. Я расположился за одним из столиков, чтобы занести в многочисленные ведомости с мудреными, запомнившимися с первого класса общеобразовательной школы, квадратиками свои данные, твердо решив пять ваучеров вложить в «Норильский никель», а десять в «Газпром». Лучшего из выставленных на обозрение довольно разношерстного количества акционерных обществ просто не нашлось. Остальные не внушали доверия. Толстушка попыталась примоститься рядом, горя желанием продолжить знакомство. Угрюмо сдвинув брови, я неторопливо повернул в ее сторону голову, одновременно стараясь повыгоднее обнажить золотые коронки на зубах.

Она и сама заметила кучу денег в моей сумке. Легко снявшись с рядом стоящего даже не скрипнувшего стула, бабочкой перепорхнула в дальний конец громадного зала. Перед этим под ее телесами стул с натужным кряхтением широко раздвинул свои деревянные ноги. В таком положении он и остался, вызывая небезосновательные подозрения у присматривавшихся к нему новоявленных акционеров различных АО. Заполнив бланки, я уже без очереди протянул их красивой операторше. Та быстренько сверила нацарапанное с паспартными данными, выписала две узенькие ненадежные справочки на газетной бумаге.

— И это все? — растерянно спросил я, чувствуя, что кровные двести двадцать пять тысяч зависли в воздухе.

— Конечно, — приподняла капризные бровки красавица. — Вам объяснили, что через три месяца придете и вам поменяют справочки на акции.

— А сейчас поменять эти справочки на более солидные бумажечки никак нельзя? Уверенности от них в получении когда–нибудь дивидендов, простите, не прибавилось.

— Еще рисунок не придуман, — недовольным басом прорычал сзади щуплый старик. — Молодой человек, не задерживайте операторшу.

Проходя мимо натужно пыхтевшей над бланками толстушки, я еще разок показал ей свои коронованные зубы. Затем, свернув по коридору за угол, ускорил шаг. На рынке пока все оставалось без изменений. Я заглянул через плечо отошедшего в сторонку Аркаши, который крутил в пальцах покрытый цветной глазурью амулетик со сценкой из библейских сказаний.

— Приобрел, за две тысячи, — шумно перевел он дыхание. — Не знаешь, какой, примерно, век?

— С ваучерами завязал, что ли? — всматриваясь в вещицу, спросил я. — Скрипка, похоже, начал набрасываться на голые крючки. Ни одного проходящего мимо гражданина не пропускает.

— Он и раньше набрасывался как с голодухи.

— Восемнадцатый, начало девятнадцатого века, — возвращая амулетик, пожал я плдечами. — Хочешь себе оставить?

— Нет, просто никто не брал.

— Я ваучеры вложил, в «Газпром» и в «Норильский никель». Взамен дали справочки. Вот такие.

— Разве это документы? — фыркнул Аркаша. — Жопу не подотрешь, насквозь просвечивается. Пару раз перегнул и порвались, кто их потом примет. Ты лучше иди чеки сдавай, если остались. Купцы уже лыжи навострили в аэропорт. А после них чек никому не станет нужным.

Осторожно свернув справки, я сунул их в паспорт. Кажется, руководители фондов именнно на это и расчитывают — затерять проще пареной репы. Но дело сделано. Перекинув сумку через плечо, я подался к купцам, встревоженной кучкой торчавшим в сторонке. Им предстоял бросок в неизвестность. Многие ваучеристы уже влетели на десятки милллионов рублей. Они надеялись еще проскочить.

— Последние по двадцать беру, — предупредил Толстопуз. — Сбивайте цену, иначе влет обеспечен. Что вы, действительно, ломите, словно впереди еще полгода. Все, ребята, больше продлять не станут.

— Дураку понятно, — согласился я. — А цена упадет сама, как только мигнут задние фонари ваших такси. Сами накручиваете, один по двадцать, второй по двадцать пятьсот с руками отрывает.

Избавившись от чеков, я повернул обратно. Было тревожно стоять с непривычно крупной суммой денег. Все–таки часть надо было отвезти домой. Мало ли что. У некоторых, конечно, налички в несколько раз больше, но они предпочитают отваливать с базара не в одиночку, и на своих машинах. Здесь же придется пройтись пешочком до остановки транспорта, затем в салоне автобуса впритык, когда не шевельнешь ни рукой, ни ногой. Потом своим ходом до дома, в вечно темный подъезд. Такси брать тоже опасно. Сколько уже ребят унеслось на них в неизстном направлении, так и не успев на прощание помахать ладонью. Но се ля ви — такова жизнь ваучериста. Чтобы каждодневно ощущать во рту кусок хлеба с маслом, нужно иметь крепкие нервы и осторожность разведчика. Не пунктуальная Европа и не вальяжная обеспеченная Америка. Россия — матушка с египетской тьмой даже на залитых солнечным светом центральных проспектах, не говоря о бесчиленных темных закоулках. Там вообще… космическая черная дыра.

До отбытия купцов я успел собрать и сдать еще несколько чеков. Последние два — три просто передавал стоящему рядом Толстопузу. Тот отслюнявливал деньги мне, а я уже производил окончательный расчет с клиентом. Братья Достоевские придерживались группы Сержа, Пиджак вертелся возле семейного подряда. Вместе они изредка покидали нас, чтобы снять урожай внутри базара. А урожай вызрел как никогда за почти два года. Я удивлялся, откуда у ребят и у купцов столько налички. Карусель крутилась, казалось, бесконечно. Но потом дошло. Купцы сбрасывали приобретенные в Москве или на ростовской бирже у Монте Кристо доллары ваучеристам, те, в свою очередь, клиентам, чаще челнокам, хохлам и особенно «новым русским». "«Капуста» возвращалась, чтобы тут же уйти за ваучеры, чеки — к купцам. Если у последних недоставало денег и «зелени», они спешили на биржу, сливали часть ваучеров по более высокой цене и намолот навара продолжался дальше. Конечный результат, естественно, был у монстров, наложивших лапу на финансовые загашники государства.

Наконец купцы приподняли шляпы и умчались на двадцать четвертых «Волгах» в аэропорт. Набитые тугими пачками чеков кожанные портфели оттягивали руки. Ваучеристы мгновенно понизили цену до десяти штук. Кто–то умудрился сорвать пакет по пять тысяч, наиболее наглые старались уговорить клиентов продать за три. А некоторые вообще прекратили скупать. Сняли таблички и со стороны наблюдали за разыгравшимся спектаклем. На базаре творилось что–то невообразимое. Люди собирались толпами, поносили почем зря и правительство, и спекулянтов, и ваучеристов, и, заодно милицию, не могущую навести порядок. Где–то через час с заводов и фабрик хлынула первая волна озлобленных работяг. Появились наряды казаков в повседневной форме — зеленых гимнастерках, синих с красными лампасами шароварах, заправленных в хромовые с высокими голенищами сапоги, с обязательными, кручеными из кожанных ремней, нагайками. Фуражки с высокими тульями заломлены, чубы лихо взбунчены. Цыгане во главе с Данко первыми покинули территорию базара. После прошлогоднего инцидента, когда группа молодых цыган пыталась завладеть «бобиком», в котором ехали двое недавно вернувшихся из Приднестровья казаков, они на дух не переносили друг друга. Тогда прозвучали первые автоматные очереди в местном межнациональном конфликте, потому что казачки оказались вооруженными до зубов. Цыгане, говорили, тоже не были безоружными. Зная, что стойкие защитники границ и спокойствия Российской империи категорически против приватизации и, тем более, спекуляции ваучерами, ребята быстренько поснимали таблички. Но бравые ребята лишь поговорили с народом, пообещав навести порядок. Полномочий на разгон и арест ваучеристов им выдано не было.

— Что будем делать? — спросил я у Аркаши со Скрипкой. — Может, умотаем домой от греха подальше?

— Жулье тоже подтянулось, — зыркнул глазами по сторонам армянин. — Вы как хотите, а я до первого трамвая в сторону Театральной площади.

Сделав губы куриной гузкой, Аркаша теребил пальцами нижнюю из них. Затем раздумчиво протянул:

— Мы ж не цыгане и не армяне. А русских они не трогают.

— Вот жид, — возмутился Скрипка. — Уже примазался.

— А ты докажешь, что я жид? — спокойно возразил Аркаша. — Лицо у меня вполне русское. По матери я русский, в Израиле делать нечего, нищету плодить. А вот ты копия черномазый. Тебе бы я в первую очередь посоветовал унести ноги, иначе казаки могут немного пощипать перышки.

Чертыхнувшись, Скрипка перекинул через плечо грязную торбу с веревочными ручками.

— Хватит вам, я серьезно, — с укором посмотрел я на коллег. — Не отложить ли все дела до завтра?

— И надо бы, да рыба прет на нерест косяками. Заметь, бесценная рыба за бесценок. Если бы такое случилось в Америке, началась бы новая гражданская война.

— А по сколько скупать? Ни купцов, ни «грачей». Ни цены, ни хрена не знаем.

— По пять тысяч, думаю, нормально. А завтра, до обеда, постараться слиться. После двух, конечно, они пригодятся лишь для обклеивания стен в передней. Вместо шпалер.

Наседавшая на казачий патруль толпа требовала призвать нас к ответу. Чубатые парни не выдержали напора. Для порядка пройдясь вдоль коммерческих ларков, в проходах между которыми мы стояли, слиняли в неизвестном направлении. Ваучеристы с опаской нацепили таблички. Люди тут же облепили каждого пчелиным роем, совая в лица измятые чеки. Некоторые пытались вырвать сумки с деньгами. Чтобы удобнее было отбиваться, ребята прижались спинами к железной обшивке ларьков. И все равно, в этот день многие недосчитались не одного десятка тысяч рублей. Да и кто бы разобрался в столпотворении, кому уже отстегнул бабки, а кто еще протягивал пустые руки. Проанализировав ситуацию, мы с Аркашей начали действовать как бы исподволь, за спиной коллег. Чтобы уменьшить натиск, таблички пока не цепляли. Оттеснив в сторону более нерешительных клиентов, быстренько рассчитывались с ними, и намечали новую жертву. Первый яростный напор ослаб. Кто–то из граждан уехал домой в надежде на завтрашний день, другие решили оставить ваучеры на память, чем отдавать за пять буханок хлеба, а третьи успели толкнуть. К вечеру по рынку бродили лишь разрозненные кучки, в основном, женщины, категорически не желавшие расставаться с чеками дешевле десяти тысяч рублей. Фортуна пошла им навстречу. По базару галопом заскакали Пиджак с братьями Достоевскими. К ним примкнул высокий кудрявый еврей Гриша, постоянно работавший на РОСИФ и другие местные чековые инвестиционные фонды. Остальные, видимо, застряли в Москве. Как умудрились крутые купцы обернуться туда и обратно за четыре часа — уму не постижимо, но факт был налицо. Ваучер мгновенно подскочил до прежнего уровня в двадцать тысяч рублей. У меня в сумке оказалось восемнадцать чеков, а у Аркаши в два раза больше. Одни цыгане сбросили ему сразу пятнадцать штук, как всегда, здорово потрепанных, замусоленных. На такие мелочи давно не обращали внимания ни купцы, ни, тем более, ваучеристы. Поначалу не обошлось без небольшого недоразумения. Вместо того, чтобы по базарному закону собирать чеки у нас, купцы принялись обслуживать население. Пока мы опомнились, большая часть клиентов отоварилась наличкой. К счастью для обеих сторон, до серьезных разборок дело не дошло. Навар за несколько часов интенсивного труда оказался таким, что своим весом придавил обиды и притязания, не дав им вырваться наружу. Конфликт, не разогревшись, закончился всего — навсего упреками. Тем более, налички хватило на всех.

В автобус мы с Аркашей впрыгнули около восьми часов вечера, когда рынок почти полностью опустел. Остались единицы — валютчики да совсем уж скаредные. Скрипка покинул рынок еще до бума…

— Теперь бы домой без приключений добраться, — вытирая платком потные лицо и шею, устало сказал Аркаша.

Я было по привычке смахнул заливавшие глаза соленые капли рукавом рубашки. Покосившись на коллегу, тоже вытащил из заднего кармана брюк носовой платок. Негоже потомку русских интеллигентов уподобляться холопу в присутствии какого–то еврея. Умеет же это чертово племя подчеркнуть наше российское бескультурье.

— Прорвемся, — бодро обнадежил я.

— Тебе легче, твой дом второй от освещенного проспекта. А мне по закоулкам добираться вглубь поселка. Кстати, не могли придумать название посолиднее. Северный поселок, Северный жилой массив, Западный. Мы, получается, северцы, северяне? В Америке Брайтон — Бич, Гарлем. И все ясно.

— Северосельмашевцы, — грубо пошутил я и добавил. — Проводить?

— Не надо. Надеюсь, последнюю лампочку на уличном фонаре еще не выкрутили. Хорошо, столбы бетонные, гладкие, по деревянному давно бы вскарабкались. В твоем подъезде свет горит?

— Почти каждую неделю приходится вкручивать новую. Забодали, крысятники. Раньше пацанва била, не так жалко.

— На утро как, настроился? Или держишь в заначке пару бутылок с любимым «Амаретто»?

— Абрикосовые косточки до сих пор в горле стоят, — чертыхнулся я. — А вот «Наполеончик», особенно из первых зарубежных поставок, вещь. Тепло по жилам похлеще чем от водки. И голова по утрам не болит.

— Ты это брось, водочка. Закончим, тогда на пару деньков можно будет и расслабиться. Не нажираться, а в меру, как белые люди.

— Э-э, дорогой, белыми людьми мы перестали ощущать себя еще с семнадцатого года. Пример, понимаешь ли, брать стало не с кого.

Мы расстались возле угла моего дома. Оглянувшись по сторонам, Аркаша заторопился в проход между старыми кирпичными коробками. Постояв немного для успокоения совести, я тоже завернул в проссатый кошками подъезд. Недавно лично вкрученная под лестничным пролетом лампочка исчезла. Интересно, как они до нее дотягиваются, неужели приносят с собой стул!

Особых новостей по телевизору не было. Обычные разборки между государственными мужами с выплеснутыми друг на друга ведрами помоев. Недавно приобретенный воронежский «ВЭЛЗ» показывал как японский «АКА 1». Сказалось совместное производство. Хорошо хоть заграница помогает местным работягам — неумехам с руками в заднице подтянуться до определенного уровня профессионализма. Иначе как ботинки ростовской обувной фабрики с отлетающими на второй день подошвами, и месяца бы не продержался. Дальнейшая программа особого удовольствия не доставила, обычный американский боевик. Пересчитав деньги, я удовлетворенно хмыкнул. Навар приличный. С тоской посмотрел на журнальный столик, на котором когда–то красовался надежный магнитофон «Тошиба». Больше заниматься осмотром квартиры не стоило, иначе пришлось бы хвататься за голову как в том анекдоте, когда в роддом примчался супруг рожающей жены: «Родила — Кого? — Мальчика. — Какое счастье. А вес? — Четыре пятьсот. — Прекрасно. А рост? — Пятьдесят шесть сантиметров. — Богатырь, весь в меня. Я просто таю. — Простите, есть одно «но». — Какое? — Ребенок негритенок. — О е…» Поэтому я сложил часть денег в сумку, остальные припрятал в шифоньер и завалился спать. На часах было одиннадцать вечера. Перед тем, как погрузиться в глубокий сон усталого человека, подумал, что надо бы напомнить о себе дочери. В последние дни ни она, ни Людмила не звонили. Значит, пока у них все нормально, а это главное.

В семь часов утра я был уже на базаре. Несмотря на непривычно раннее время прихода, показалось, что пришел к шапочному разбору. Вся наша бригада равномерно растянулась по участку от главного входа в рынок до дверей хоозяйственного филиала. От основных ворот до рыбного магазина занимали русские, дальше банковали цыгане во главе со старым дядей Данко и его родным братом. Впрочем, все они состояли в родстве друг с другом. Сам Данко работал вместе с нами. В руках у ребят уже были приличные пакеты ваучеров. Влившись в плотные ряды, я не мог понять, откуда они их взяли. И только позже дошло, что напуганные падением курса ваучера, последним днем приватизации, ростовчане захватывали чеки с собой, чтобы успеть сдать до начала рабочего дня на производстве. Итак, ребята уже затарились, им оставалось ждать купцов, а мне необходимо было поднапрячься. Чеки, все до одного, я слил еще вчера.

— По сколько набирали? — задал я Скрипке привычный вопрос, с которого начинают рабочий день подошедшие позже ваучеристы.

— По десять, — развел руками армянин. — По пять никто не отдавал. Да тут разве цену собьешь. Я было заикнулся по пятерке, а Сникерс уже согласен брать по восемь, Серж — по десять. В центре базара и все пятнадцать, видно, лупят, потому что обратно ни один клиент еще не вернулся.

— Наверное, снова Пиджак с бригадой банкуют. Вчера вечером они попытались показать нам зубы. Надо разогнать.

— Да ты что! Никогда такого не было, — воззрился на меня Скрипка. — Нет, они приходят не раньше девяти.

— Тогда предупредил базарных, что будет брать по вчерашней вечерней цене. Вот они и ломят.

В это время подошел первый клиент и я переключил внимание на него. Сначала рослый, грязновато одетый парень предложил старинные фолианты: Библию в кожаном переплете, «Царя Соломона» о гаданиях, предсказаниях судьбы, колдовстве и прочем. Это была стоящая книга, редкая, ценная. Но на титульном и других листах стояли библиотечные печати. Та же история повторилась с «Жизнью животных» Альфреда Брэма 1915 года выпуска. В Библии не хватало листов. Получив отказ, парень вытащил два кляссера с марками. Наборы начинались со Сталина, Гитлера, Мао Цзедуна, затем шли коллекции паровозов, автомобилей, красочные цветов, бабочек, одежды.

— Двадцать тысяч, — определил я цену.

— За один? — поднял глаза парень.

— За оба. Марки серийные, у любого коллекционера вагон и маленькая тележка.

— А Гитлер?

— Тем более. При том, гашеный. Во время войны немцы бросали письма мешками. А бабочки они и есть бабочки. В каждом ларьке.

— Я думал…

— Думать никогда не вредно, — резко перебил я, заметив красивую девушку, остановившуюся чуть в сторонке. — Больше ничего?

— Два ваучера.

— По десять тысяч. Итого сорок, согласен?

Парень махнул рукой. Рассчитавшись, я поманил пальцем девушку. На ней были джинсы, подчеркивающие стройность фигурки, на ногах красные туфельки на высоком каблуке, с белой кофточки на уровне сосков стоящих торчком грудей свисали вниз два завязанных бантиками черных шнурочка. Когда она подошла, в голове промелькнула мысль, что такую порномодель неприлично подзывать пальцем. Попытался исправить ошибку:

— У вас что, сударыня? — с легким поклоном спросил я.

— Я думала, что предложение поступит от вас, — с вызовом ответила она, покривив полные капризные губки.

— Простите, не понял, — смешался я.

— Тогда зачем подзываете?

Развернувшись на каблуках, девушка взмахнула длинными пышными волосами, и отошла на прежнее место.

— Ну и как? — подмигнул Аркаша. — А хороша, паскудка, так бы клубничный сок и выдавил.

— Из своей дави, сок дикой груши, — недовольно проворчал я.

Через несколько минут к девушке подошел вальяжный красивый мужчина, и они вместе удалились в сторону стоянки автомашин. Черт возьми, а ведь когда–то у меня были точно такие любовницы. Им не надо было подниматься на цыпочки или повисать на груди, обхватив руками шею, а мне приседать, чтобы совершить половой акт стоя. Да, годы летят как осенние листья в ветренную погоду. Занятый своими мыслями, я сначала не почувствовал, что Аркаша дергает за рукав рубашки.

— Слышишь, Пиджак объявил, что будет скупать по десять тысяч. До двенадцати дня.

Только тут я заметил, что ребята разом снялись и побежали в центр базара. За ними засеменил Скрипка, потом пронеслась шумная толпа цыган. Перемявшись с ноги на ногу, Аркаша тоже заспешил следом за всеми. Я представил себе плотное кольцо ваучеристов вокруг Пиджака и его компании. Совсем недавно сам бегал со ста шестьюдесятью восемью чеками, пытаясь добраться до забронированных крепкими телами парней купцов, жадно пожирая глазами тающие снежками пачки денег в их руках. Поняв, что налички на меня не хватит, остервенело сплевывал и гнал дальше. Да, поволновался здорово. Мысленно перекрестившись, я поблагодарил Бога за то, что дал выспаться. Очень хотелось завершить приватизацию достойно, коли из–за пьянок не сумел воспользоваться ее плодами в полную меру. Когда подвалил первый клиент, самостоятельно объявил цену, сбив ее до трех тысяч рублей. Мужик ошалело покрутил головой, сплюнул, как я два дня назад, и сунул в руки сразу три ваучера. Отстегивая девять тысяч, я подумал, что если даже не пристрою чеки, потеря составит гроши. Не миллионы, в конце концов. За время отсутствия ребят успел собрать десяток чеков, кроме двух первых, всего по три тысячи. Если клиент сразу не сдавал, а гнал сначала на базар, то вскоре возвращался обратно. Наверное, ребята прекратили ваучеризацию страны раньше положенного, как в годы застоя рабочие предприятий перед праздниками. Наконец вернулись возбужденные коллеги.

— Какие новости? — спросил я у Сникерса.

— Никаких, — отмахнулся тот. — Червонец — потолок. Хорошо еще до пятнадцати, как базарные, не додумались поднять.

— За это нужно благодарить Данко, — усмехнулся я. — Он всегда умел держать цену ниже рыночной.

— Твой Данко цыган, а я русский.

Прошло три часа, в течении которых паническое состояние ваучеристов и клиентов достигло апогея. Народу катастрофически прибавилось. Примчались затаренные под завязку чеками гонцы с периферии. С осатаневшим выражением на вмиг осунувшихся лицах они бросались от одного ваучериста к другому.

— Почем, братцы? Двести пятьдесят ваучеров. Все бабки вложил.

— Не надо было вкладывать, — огрызались ребята. — У самих положение не лучше. С утра по червонцу еле спихнули. И то, многим денег не хватило. Влеты капитальные.

— О, это крах всем надеждам, — хватались за голову гонцы. — Мы набирали по двадцать пять. Неделю назад в Ростове по тридцать пять тысяч принимали, и чек продолжал расти.

— Неделю назад мы сами брали у населения по сорок тысяч рублей, а сливали по сорок две пятьсот.

— Но почему он грохнулся? Вроде, все было нормально, — продолжали мучаться периферийщики. — Вам в Ростове легче, биржа под боком, «грачи» прилетают, местные купцы сами в Москву мотаются. А у нас в шахтерских городах да в колхозах никакой информации. Думали, под конец приватизации до полтинника дотянет.

— Баба тоже надеялась, что беленький, а родила — негритенок.

Гонцы заламывали руки, бежали дальше, по замкнутому кругу. Их было как собак, не один десяток. Многие шустрые крестьяне вдруг почувствовали, что за короткое время можно неплохо нажиться. Поначалу челночные рейсы действительно приносили внушительные барыши. Они поверили, вложили в выгодное дело все капиталы. Но забыли, что Россия вступает в безжалостный свободный рынок, в котором реальной властью обладает тот, кто богат с рождения. Кто может позволить повысить или понизить цену на товар на территории всего государства, не оглянувшись на непредвиденные потери, но заранее просчитав возможные доходы. И какое им дело, что множество бедных с пеленок разорились окончательно. Волчий закон — побеждает сильнейший — обретал звериный оскал.

— Осталось два часа и можно смело сматывать удочки, — оглядывая текущую мимо толпу, нервно подергал плечами Аркаша. — Ни копейки не заработал. Еще, дурак, сорок штук нахапал.

— У меня двадцать восемь, — откликнулся я. — У ребят по сотне, а то и больше. На что–то ж они расчитывают. Жан Луи Папен с семеством продолжает банковать в полный рост.

— Я тоже заметил, что он куда–то периодически ныряет. Проследить бы.

— Не мешало. Пиджак с Гришей и Достоевским на нашем краю не объявились ни разу, затариваются на рынке. К ним вряд ли пробьешься. Неужели Папен надыбал подпольного купчишку!

— Спокойно, — Аркаша вдруг принял стойку охотничьей собаки. Скрипка мгновенно вытянул и без того длинную шею, напряженно всматриваясь в крутой людской водоворот перед базарной площадью. Аркаша снял с груди табличку. — Кажется, что–то стоящее.

— Не поделишься? — с надеждой в голосе спросил я.

— Если получится, — на ходу отмахнулся тот, ныряя в гущу народа. — Потом…

Выдернув из–под Скрипки селедочный ящик, я взгромоздился на него. Седая шевелюра высокого Аркаши выписывала замысловатые кренделя над головами граждан до тех пор, пока подкативший трамвай не загородил обзор. Но я успел заметить возле ларьков на другой стороне трамвайных путей небольшую кучку ребят во главе с Папеном. Они окружили плотного мужчину с толстой золотой цепочкой на жирной шее.

— Что там? — забегал взад- вперед Скрипка. — Ничего не видно?

Спрыгнув с ящика, я прямо с табличкой сунулся в толпу. Повиляв между пирамидами из коробок с сигаретами, оглянулся назад. Скрипка безнадежно затерялся на первом повороте. Нормально, в таких ситуациях даже задушевные товарищи помеха, потому что у каждого из них есть еще более близкий человек. На всех может не хватить.

— По пятнадцать, — не удивился моему появлению Аркаша. — Но бабок мало. Никого с собой не привел?

— От Скрипки избавился после ящиков с сигаретами, — прикидывая солидный навар, отрешенно ответил я. Зря, все–таки, не набрал чеков больше. Возможностей море. Но кто мог знать о существовании подпольного купца. Мужчина оказался абсолютно незнакомым. Заметив, что Папен хмуро и недовольно покосился в мою сторону, добавил. — Вряд ли семейный подряд даст нам развернуться. На всю наличку лапу наложили.

— Этому купцу все равно, кто сливается, — отрицательно качнул головой Аркаша. — Он москвич, набьет пакет и на самолет. Представляешь, сколько накрутит Пиджак?

— Мы тоже не в накладе.

— Но у него не сорок чеков, а четыре тысячи, по самым скромным предположениям. За один день двадцать лимонов даже на местной перекидке. А в Москве! Вот что значит иметь добрый запас свободный денег.

— Загнул, брат, — не согласился я. — Во–первых, купцов кроме него достаточно. Во–вторых, риск превышает наш в десятки раз. С таким же успехом он может влететь на те же двадцать лимонов. За один день. В-третьих, не говоря о деньгах, он играет с жизнью в поддавки, попался — слопали. И пушка не поможет.

Мы разговаривали негромко, но мужчина вдруг полуразвернулся в нашу сторону, внимательно оглядел с ног до макушки. Ничего не сказав, снова наклонился над калькулятором. Папен слился, затем Оля, симпатичная дальняя родственница его незаконной жены — они были не расписаны, хотя имели совместного ребенка. Потом Коля с нависшими надбровнными дугами и квадратной челюстью вперед. За вечно угрюмый вид его особенно «любили» менты. Еще два человека, Аркаша и, наконец, я.

— Больше не беру, — предупредил мужчина, когда мы рассовали деньги по сумкам. — Ну и уголовщины здесь у вас, на каждом шагу.

— В Москве стреляют чаще, — отрицательно отреагировал на его замечания Коля. — Ростов — папа, вроде, разобрался со своими непослушными детьми.

— Да, черномазых у нас половина Кавказа. Никакие облавы не помогают, — повертев шеей в разные стороны, мужчина поднял руку. — Ну все, казачки, желаю удачи.

— Тебе тоже, кацапчик. Привет столице.

Я сразу заторопился на базар выяснять обстановку. Пиджака с другими купцами нигде не было. Наверное, они уже затоварились и покинули поле боя раньше назначенного вчера времени. Свое слово — принимать чеки по двадцать тысяч — они тоже не сдержали, хотя между ваучеристами и купцами когда–то действовал принцип договоренности. То есть, несмотря на падение или взлет курса ваучера брать его по заранее оговоренной цене. Да что теперь об этом вспоминать.

— Все, брат, закончилась лафа, — похлопал меня по плечу Виталик, успевший пропустить стаканчик вина.

— Но ребята продолжают скупать, — заметил я.

— По тысяче, на всякий случай. Вдруг представится возможность после завершения всех дел сдать чек в сберкассу по номиналу. Правительство как–то намекало.

— О, надежды вьюношей еще питают, — воскликнул я, подумав, что это неплохой способ вложения денег на короткий срок с тысячепроцентным их приростом. — В таком случае, почему теряешься ты?

— Ошибаешься, братское сердце. Два чека уже в заначке, по штуке за каждый. Ребята, которые еще не раскрутили своего дела, тоже вкладывают бабки в них.

Прекрасно, значит, банк продолжается, господа ваучеристы. Я шустро засновал между встречными потоками людей к выходу с рынка. Возле Коли какой–то коренастый мужик яростно рвал на клочки несколько ваучеров. Швырнув обрывки бумаги на асфальт, принялся топтать их ногами.

— Всю Россию продали — поделили, сволочи, — брызгая слюной, матерился он. — По тысяче?! Ах вы ельцнны — черномырдины, демократы, алкоголики, спекулянты… Да я их лучше в грязь втопчу, подачку вашу нищенскую, чем вы на ней будете наживаться. Аферисты, слуги иудовы… Ничего, вы еще узнаете силу русского народа, отольются вам наши слезыньки…

Мужика никто не удерживал, молча стояли вокруг и смотрели как на очередной спектакль по телевизору. На экране часто мелькали сборища стариков и старух на Красной площади с портретами Ленина — Сталина в руках, с красными, с серпом и молотом, флагами. В Москве тоже что–то жгли, рушили, ломали. Это стало привычным. Ростов от столицы отличался лишь тем, что в экстремальных ситуациях как бы затаивался, напрягался. Он походил на отделившегося от матери взрослого сына, готового поддержать ее, но и сказать слово против. Сунув руки в карманы, Коля дожидался, пока мужик отпляшет камаринскую на кусочках своего счастья. Кажется, сейчас им овладели раздвоенные чувства. Ему хотелось и послать сорвавшегося с цепи гражданина на три буквы, и в то же время он осознавал правоту последнего. До нынешнего мгновения люди связывали с ценной бумагой какие–то надежды, а они лопнули мыльным пузырем. Молодая женщина лет тридцати аккуратно наклеивала ваучер на кирпичную стену магазина. Покончив с этим делом, окинула презрительным взглядом оказавшихся поблизости ваучеристов и, гордо вздернув голову, пошла в сторону собора.

— Не забудь вернуться и содрать, когда Чубайс продлит приватизацию, — крикнул ей вдогонку Сникерс.

Женщина не оглянулась. Ушел и мужик, разбрасывая искры гнева как паровоз. Остальной народ терпеливо принялся уговаривать ребят взять чеки хотя бы по пять тысяч рублей. Затем цену сбили до трех тысяч. Я не торопился, решив, что если брать, то по штуке максимум, чтобы наверняка. А пока, не цепляя табличку, промышлял купонами, серебряными монетами, ложками и прочим. К золотым изделиям относился с осторожностью, даже с подозрением. Особенно к сережкам с бубенчиками — кругленькими шариками на коротких цепочках. Они сплошь были фальшивыми, но отлично сработанными, с четно выдавленной пятьсот восемьдесят третьей пробой, звездочкой, меткой ювелирного предприятия. Такие же попадались и новенькие, горящие жарким огнем, обручальные кольца. Видимо, штампующая изделия в каком–нибудь ростовском подвале подпольная фирма раздобыла штампы с государственного ювелирного завода. Фальшивые сережки с кольцами приносили чуть не ежедневно, в больших количествах. Ваучеристы попадались на эту удочку редко, потому что у них под рукой всегда имелись надфиль с ляписным карандашом. Торговцы же мелочью, простые граждане, хохлы, приезжие, — влетали постоянно.

После двенадцати часов дня на базаре вновь началось вавилонское столпотворение. Ваучеристы то брали чеки, то не брали. Теперь все зависело от их настроения. Чековые аукционы один за другим громко захлопывали двери, коммерческие банки еще раньше дали от ворот поворот, купцы улетели в Москву. Последний оплот — ростовская чековая биржа — с концом приватизации, казалось, вообще прекратила существование. Народ бился бабочками о написанные крупными буквами таблички на груди ваучеристов. Он видел выход в этих картонках, но его вдруг не оказывалось. Разрисованные картонные прямоугольники превратились в стеклянные, отрезая мечты добыть за ними свой кусок хлеба. Цены скакали как зайцы в мультфильмах. Кого–то уговорили взять по пять тысяч рублей, кто–то смилостивился принять по три тысячи, а кому–то отдали и по тысяче деревянных за чек. Как ни отмахивался я от ваучеров, в конце концов, в сумке их оказалось больше десятка, в среднем по три тысячи.

— Кому бы слиться, — мучился Аркаша. — Опять сорок пять чеков.

— Ты разве не думаешь оставлять? — повернулся я к нему. — Говорят, после приватизации сбербанки будут принимать по номиналу.

— Говорят в Москве кур доят, а я пошел и сисек не нашел, — раздраженно схохмил тот. — Знаю, буквально через несколько дней что–нибудь придумают. Но что! Какие гарантии! У нас же всё через жопу. Предложат, например, пожертвовать на детские дома, или отдать в помощь голодающему Кавказу. Как поступили с облигациями, не помнишь? В сундуке у предков их больше сотни, до сих пор не оплачены. А с обменом денег? Набили мошну за счет бывших союзных республик да припрятанных чулков. А с обесцениванием вкладов граждан! Кто–то всю жизнь копил — на бобах остался.

Я задумался. Информация, полученная от Виталика, показалась неубедительной. Действительно, создадут общероссийский благотво — рительный фонд для поддержки бомжей, и привет скупленным за собственные деньги чекам. Вместо того, чтобы пощипать директоров солидных фирм, снова переложат проблемы на плечи малоимущих слоев населения. Я, ладно, выкручусь, Аркаша со Скрипкой тоже. Семейный подряд и Пиджак тем более, хотя постоянно отдавать государству лично заработанное надоело хуже горькой редьки. Всю сознательную жизнь откупались за право на существование. А работяга, крестьянин, для которого ваучер вроде надежды на светлое будущее? Впрочем, как раз эти люди расстанутся с ним безропотно. Они так и не поняли, для чего их выдали.

К четырем часам дня чек стойко завис на отметке в тысячу рублей, но никто им практически не интересовался. Обложившись батареями шампанского и марочного коньяка, подогретые ребята разбрасывали над беснующейся толпой потенциальных владельцев ценных бумаг гудящих «шмелей», подкидывали под ноги оглушающие оружейными выстрелами чудеса современной пиротехники, в виде толстеньких коротких, похожих на предохранители для пробок, палочек, концы которых поджигались обыкновенной спичкой. Гром, треск, снопы искр, крики, испуганные взвизгивания — все смешалось в дикую какофонию. Вместе с нами похороны ваучера праздновали сотрудники городских и районных отделений уголовных розысков, сексоты областного управления, базарные менты, кидалы, мошенники, валютчики и просто подвалившие на дурняка малознакомые лица. Дернув пару стаканов шампанского, я неожиданно для себя начал скупать чеки у каждого предлагавшего, правда, не дороже трех тысяч рублей. Буквально за полчаса интенсивной деятельности собралось пятьдесят четыре ваучера.

— Все, граждане, — с трудом вырвался я из обступившей меня толпы. — Больше денег нет.

— У тебя их мешок, — сдувая с губ мокрые волосы, попыталась возразить женщина с раскрасневшимся лицом.

— Чужие, — уперся я. — Неприкосновенный запас.

— Бери, дурак, пока дают, найдешь, куда приткнуть. Хоть вы поживите, если мы не умеем.

— Не уговаривайте, — отступил я за спины ребят. — Пройдите в базар, там еще принимают.

Толпа быстро рассосалась. Коля поднес мне стакан с шампанским, Серж — приличный кусок сухой колбасы.

— За конец приватизации, — провозгласили они тост, подняв свои кружки. — За нас, писатель, за то, что устояли в этом аду, дошли до финиша.

Мы чокнулись, опрокинули содержимое тары в рот. Крякнув, я вцепился зубами в колбасу. Жрать хотелось как собаке.

— Зачем ты набрал столько ваучеров? — спросил Коля.

— Понятия не имею, — промямлил я. — Когда выпью, свои действия уже не контролирую.

— Сдай срочно, иначе заторчишь.

— Кому?

— На базаре Фофа по четыре тысячи скупает. У своих.

— Пусть лежат, деньги небольшие.

Подошли Аркаша со Скрипкой, пригубили по полстакана тоже. Где–то с час мы балдели, отдыхая душой и телом.

— Снова за книжки возьмешься? — поинтересовался Скрипка.

— Каждый день думаю, — кивнул я. — Роман давно уже начал, листов десять написал. Надо бы закончить.

— Десять листов всего? Мало.

— Книжных, — пояснил Аркаша. — Двести двадцать страниц на печатной машинке. А если взять книгу, то дели почти на два. Примерно сто десять, значит.

— А-а, тогда нормально. — согласился Скрипка. — А я снова на базар, буду скрипки покупать, монеты, доллары.

— А говорили, что разгонят, — пожал я плечами.

— Кто разгонит? Не выдумывай. У меня справка на скупку монет и музыкальных инструментов.

— Старый волк, — ласково потрепал его по плечу Аркаша. — Так, ладно, с вами хорошо, а без вас лучше. Пора по домам, а то заведемся — все можем потерять. Вон, опять гонцов посылают.

Бригада Сержа сбрасывалась на очередную порцию спиртного. Нестерпимо захотелось выпить, но я взял себя в руки. Нужно было заехать к Людмиле, сообщить ей о конце приватизации. Может, разрешит в честь праздника выпить с дедом бутылочку коньяка. Дочери позвонить тоже надо, а потом дело будет видно.

— Ты идешь? — повернулся ко мне Аркаша.

— Естественно, иначе здесь до утра проторчишь.

— Наконец–то слышу разумную речь, — усмехнулся тот. — Чеки не слил?

— Нет. А ты?

— Избавился, по пять тысяч. Меченый забрал.

— Постой, тогда я тоже сгоняю.

— Пять минут даю. Если он уже не ушел.

— Хорошо, не жди меня. Все равно к Людмиле еще нужно заехать.

— Тогда пока. Встретимся, надеюсь.

Пожав друг другу руки, мы разошлись. К ребятам я подходить не стал, чтобы не возбуждать желания, сразу направился в центр базара. Меченого на месте не оказалось, но двадцать четыре чека согласился взять его напарник. Получив деньги, я заспешил на троллейбус. По груди разлилось теплое чувство умиротворенности, которого на протяжении последних лет не испытывал ни разу. Заскочив в магазин на углу Буденновского проспекта и улицы Текучева, купил гостинцев, банку зернистой икры, бутылку болгарского коньяка «Слънчев бряг». Пока добирался до дому Людмилы, несколько раз представил себе ее радость. Она не хотела, чтобы я работал на базаре, считая, что именно это обстоятельство является причиной многодневных неконтролируемых загулов и всех связанных с ними неприятностей. Теперь все позади. Людмила действительно встретила меня приветливо. Отступив в сторону, пропустила в вечно темный, заваленный старым барахлом, коридор. Жильцы постоянно экономили на электролампочках, даже в туалете свет горел не всегда. Пройдя в крохотную комнатку с убогой обстановкой, я наклонился над детской кроваткой. Данилка выплюнул соску, уставился долгим взглядом. Затем, поагукав в ответ на глупое мое мычание, снова занялся свисавшими с протянутого поперек кровати шнурка игрушками.

— Закончили? — убирая с постели детские вещи, спросила Людмила.

— Да.

Я устало опустился на край матраца, больше сесть пока было не на что. Старенький, едва дышащий стул, притащенный Антоном со свалки, пластмассовый стол, дореволюционный холодильник с дверцей, державшейся на одной петле, сервант чуть не на подпорках. Стекла в него, как и в окно, вставлял я, мебель чинил, полки прибивал тоже. Слава Богу, телевизор пока работает, кровать новая, не развалится. Сам на Военведе выбирал. А входную дверь в комнату, обитую прессованными картонными, закрашенными белой краской, листами, ремонтировать бесполезно. Ее нужно просто менять. Убогость обалденная. Как люди прожили всю жизнь, на что тратили деньги. У матери с отцом по сорок лет трудового стажа, у самой Людмилы больше десятка лет. Один ребенок — сын, он же внук — Антон. Теперь, вот, Данилка. Но его в беспросветную нищету, в обиду давать нельзя.

— Ты уже выпил?

— Да, с ребятами, — я разложил на столе гостинцы. — Может, к деду зайти? Я прихватил бутылочку в честь ударного завершения офигенной государственной аферы.

— Отец сдал совсем, — вздохнула Людмила. — Который день не выходит из своей комнаты.

— Почему не обратился в госпиталь для фронтовиков? Он воевал, ветеран войны и труда.

— Его госпитализировали по скорой. Сбежал. Не хочет, не верит.

— Дела… Тогда давай отметим с тобой.

— Я уже говорила, что пьянок здесь не будет. Сам отмечай, у себя дома.

В данный момент это предложение меня устраивало. Больше торопиться было некуда. Чтобы снять напряжение от последних неласковых слов Людмилы, я переменил тему разговора:

— Представляешь, еле проскочил. Только позавчера удалось слить все чеки на сотню тысяч рублей выше покупной. Едва не влип на сто шестьдесят восемь ваучеров. Многие ребята влетели на десятки миллионов.

— Тебе это не грозило, свои миллионы ты давно пропил, — равнодушно пожала плечами Людмила.

— Почему ты так считаешь? Я тоже мог вляпаться лимона на полтора, если бы не подсуетился, — возмутился я. — А на всем пакете на пять с половиной.

Хмыкнув, Людмила полезла в холодильник за детским питанием. Пришла пора кормить ребенка. Этот процесс у нее был расписан буквально по минутам. Привычно поддев ногой дверцу, закрыла ее, выставила на стол многочисленные баночки и коробочки. Ни радости от моего удачного выхода из двухгодичной авантюры, ни интереса к дальнейшим планам. Как всегда в таких случаях, я ощутил некоторое неудобство, странную неуверенность перед зависящей именно от меня женщиной. Это обстоятельство раздражало, словно сидящая на куске хлеба Людмила не нуждалась во мне вообще. Покашляв в кулак, я вытащил из сумки деньги. Отсчитав несколько сотен тысяч, положил их на стол:

— Хорошо, я вижу, ты сейчас не в настроении. Пойду. Сегодня интересная программа по телевидению.

— Я просто готовлюсь кормить ребенка, — выливая содержимое одной из баночек в кружку, не оборачиваясь, сказала Людмила. — Когда придешь?

— Не знаю. Надо просмотреть кучу рукописей, восстановить старые связи в редакциях газет и книжных издательств.

— Литературой хочешь заняться? Это было бы то, что надо. Зачем оставляешь столько денег? Самому понадобятся.

— Купишь что–нибудь Данилке, себе, Антону. Пока.

Поцеловав сына в пухленькую щеку, я шагнул к двери.

— Не пей.

Возле магазина кучковались друзья — приятели. Не ответив на приветственные возгласы, я поспешил домой. В квартире, пересчитав бабки, сунул их в одно место, ваучеры в шифоньер и откупорил бутылку с коньяком. Не успел проглотить вторую рюмку, как зазвенел звонок. Но теперь мне было все равно. Привычное ощущение освобождения от рабских оков распирало грудь. Уже после пропуска первой рюмки я был готов посетить «пьяный пятачок» на площади перед магазином. Но коли пришли сами — добро пожаловать, двери собутыльникам открыты всегда…

Опомнился я аж через две недели. Сердце работало с перебоями, руки и ноги противно дрожали, волны беспричинного страха перекатывались одна за другой, заставляя обливаться липким противным потом. Не в силах больше находиться в засыпанной осколками от пустых бутылок и хрустальных рюмок комнате, я вышел на улицу. Возле доминошного столика разговаривали друг с другом Сэм, казак со второго этажа, и дядька Лешка, тоже каменнобродский казак с третьего этажа нашего подъезда. Больше погутарить было практически не с кем. Во многих квартирах давно кишели армяне, грузины, азербайджанцы и прочие беженцы с охваченного раздорами маленького, но, временами казалось, необъятного Кавказа. Странно, русских людей оттуда выживали, убивали, а беженцами считались коренные жители горных аулов.

— Трясет? — сочувственно поцокал языком Сэм.

Дядька Лешка с интересом присмотрелся ко мне. Он пил в течении всей жизни каждодневно, не ведая ни о похмельных синдромах, ни, тем более, белых горячках.

— Ну, как собаку, — отстучал я зубами» танец с шашками». — Надо побегать по поселку, чтобы с потом выгнать эту дурь.

— Не поможет, — авторитетно заявил дядька Лешка. — Вмажь стакан вина или сто пятьдесят граммов водки. И в постель.

— Это новая пьянка.

— Тогда трясись до посинения.

— Вертолетчик уж натрясся, — насупился Сэм. — На том свете опохмеляется.

— Как! — ахнул я.

— А так. С утра опохмелиться было не на что, пошел подзаработать. В обед ребята налили ему стакан водки, он глушанул ее сразу. Плохо, плохо. Повезли домой. Пока скорая приехала, он уже дуба дал. Кровоизлияние в голову.

— Когда?

— Да ты в умате был. Мы к тебе приходили звать на похороны. Несколько дней уже прошло.

— Так что сбегай, купи бутылку и потихоньку отходи, — сумрачно посоветовал дядька Лешка. — Иначе труба. Полмесяца, считай, бухал. Соседи уж бояться начали, что и тебя кондрат хватит. Писатель, жалко. Юрка Возовик на день по два раза заглядывал.

— Царь?

— Он самый, — подтвердил Сэм.

Я поднял голову к небу и только сейчас заметил, что уже поздний вечер. В безоблачном густо–синем бесконечном пространстве проявились первые бледные звезды. Вот почему во дворе пусто. Собутыльники тоже испарились. Новая волна страха оттого, что в таком состоянии придется провести ночь одному в пустой комнате, хлестнула по ногам, животу, груди. Сердце заныло, зашлось неровным кашлем. С семнадцати лет меня мучала гипертрофия левого желудочка, мешая не только спокойно засыпать от частых срывов нормальных сердечных сокращений, но ни на минуту не забывать о смерти. Развернувшись, я помчался на остановку транспорта. Скорее к Людмиле, там Данилка, там тихо и спокойно как в монастыре.

— Отходняк? — открыв дверь, сразу определила Людмила. — Снова все простыни будут мокрыми, хоть выжимай.

— У тебя валерианки не найдется? — проходя в комнату, попросил я. — Не могу, колотит всего.

Она пошарила по полкам в серванте. Сын уже спал, раскидавшись на пеленках маленьким лягушонком. Влив в поданный стакан полпузырька, я запил горькую настойку водой и откинулся на подушку. Людмила присела на край кровати, погладила по волосам, по груди. Сколько раз под этими неназойливыми движениями отступали тревоги, сомнения, по телу разливалось приятное ощущение спокойствия. Сидящая рядом женщина просто делала чудеса, редко доступные другой из ее племени. Вот и сейчас дрожь в руках и ногах потихоньку исчезла. Но сердце продолжало колотиться громко, напряженно, не давая бесконечным мыслям покинуть голову. От этого кошмара было единственное, не раз испробованное средство. Обхватив Людмилу за талию, я завалил ее рядом с собой, сорвал узенькие трусики, которые она надевала всегда, прежде чем лечь со мной в кровать. Я старался долго, обливая липкими ручьями и Людмилу, и простыни, и подушки. Временами казалось, что пришел конец бытия на грешной земле. Грудь разрывалась пополам, сознание уплывало в сторону. Только мышцы автоматически сокращались и расслаблялись. Наконец Людмила развела обхватившие меня за плечи руки, разбросала их в разные стороны:

— Больше не могу, — горячо прошептала она.

Сделав над собой усилие, я завершил половой акт и уткнулся лицом в ее пахнущие лавандой густые черные волосы. София Ротару, когда выплеснула с экрана песню об этом цветке, кажется, попала точно в цель. От немногих женщин исходил иной запах. Но от волос Людмилы он был тоньше, специфичнее — ненавязчивый степной с примесью диких трав. Ростовский.

Минут пятнадцать мы не могли шевельнуть ни одной частью тела. По коридору в комнату деда прошлепала домашними тапочками мать Людмилы. Антон спал вместе с бабкой. Громко скрипнула старая, поломанная дедом по пьянке дверь. Отстранившись, Людмила одернула коротенькую нижнюю рубашку и затаилась. Я натянул одеяло на подбородок, чувствуя, что почти полностью освободился от мерзких ощущений, что подкрадывается полусонное тепло. Через минуту дверь скрипнула снова, в комнату негромко постучали:

— Вставай, Люда, отец умер, — донесся бесконечно усталый голос матери. — Уже руки холодные.

Некоторое время мы лежали молча. Значит, пока нас носило по волнам любви, душа деда расставалась с телом. Страшновато было думать о том, что именно также произошло тогда, когда умирала жена соседа с третьего этажа. Та квартира все–таки находилась на расстоянии, от нее отделял целый этаж, здесь же все произошло за стеной напротив. В окно влетали синие лунные лучи, тихо мерцал на стене ночной светильник в виде трех разноцветных пластмассовых тюльпанов. Я посмотрел в сторону кроватки. Обычно дети чувствуют приближение смерти близких родственников, пользуясь космическим банком данных. Позже связь постепенно утрачивается. Может быть, Данилка выплакался днем, потому что сейчас он мирно посапывал.

— Счастливый… Наконец–то отмучился, — глубоко вздохнула Людмила.

Мы встали, быстро оделись. Людмила пошла к матери. Пока я мотался по комнате, не зная, на чем остановиться, квадрат неба за окном заметно посветлел. Но в коридоре по–прежнему царствовала ночная тьма. Затем дверь в комнату матери отворилась, из широкого проема вывалилось тусклое желтое пятно от сорокаваттной лампочки.

— Надо вынести всю эту рухлядь на свалку, — безразличным голосом сказала мать Людмилы. — Пока жив был — не давал. Ох, Господи, на все твоя воля…

До утра мы с Антоном таскали через широкий двор на помойку старые башмаки, сапоги, брюки, пиджаки, какие–то железки, деревянные детали от мебели и прочее, которое старик, шатаясь по свалкам, волок домой. Людмила как–то показывала дореволюционные фотографии его предков и родственников. Хорошо одетые, упитанные мужчины с тросточками и милые дамы в длинных платьях, в широких шляпах с кисеей, были сфотографированы то в парке, то на фоне респектабельного особняка, окруженного газонами и клумбами. Какое положение они занимали при царе, никто, ни Людмила, ни ее мать. простая украинская женщина, не знали. Сам дед, до недавнего времени крепкий, с окладистой бородой, старик, о себе никогда не распространялся. Приехал в Ростов из одного из близлежащих к Москве крупных городов в двадцатых, начале тридцатых годов. Первый раз женился неудачно, остался ребенок. Второй раз выбрал украинку. Оказалось, на всю жизнь. Воевал от первого до последнего дня, ранен, награжден. Сыну под полтинник, двое дочерей. Младшая уехала за мужем — ростовчанином, инженером, по распределению на Украину. Вот и все.

— Ты иди, теперь мы сами управимся, — сказала мне Людмила, когда мы вынесли из квартиры большую часть рухляди. — На похороны тоже не приходи. Зачем это тебе… Лишние хлопоты. Я скажу, что сама захотела, чтобы не приходил.

Пожав плечами, я поцеловал ее в щеку и ушел.

Еще две недели я ловил отходняк, боролся со страхами, с перебоями сердца, подсчитывая убытки от загула. Исчезло многое из недавно приобретенной одежды, вплоть до нижнего белья, некоторые вещи, часть денег. Тридцать ваучеров, естественно, пропали тоже. Короче, если бы влетел на чеках, но не пил, то потери оказались бы куда скромнее. Одинокое бытие состояло в основном из редких походов в магазин за пакетным супчиком и хлебом, прогулок вокруг поселка и чтения книг. Ну и, конечно, просмотра интересных программ по телевидению. После двухнедельного отгула я, наконец–то, взялся за перелопачивание старых рукописей. Позвонил бывшим соратникам по перу. Они меня помнили, высказывали надежды на выход в свет новых произведений. Но стоящих деловых предложений не поступало. Так, мелочи. Предлагалось сотрудничество в коммерческих газетах, прокат на страницах периодики написанных произведений различного жанра. О выпуске книги речи велись в основном только через чистоган. Слишком дорогое удовольствие. Как я понял, ребята сами бились рыбами об лед. В бесполезной суете пролетело еще дней восемь. Вывод примерно был таков: ты, мол, главное, пиши, когда представишь рукопись, достойную опубликования, тогда будем и разговаривать. Может, что–то и придумает. Но как раз писать я отвык капитально. Часами просиживал над раскрытой чистой тетрадью без единой мысли в голове. Нужен был толчок, разрядка. Раньше движущей силой являлись постоянные встречи с литераторами, выступления по телевидению, редактирование рукописей полностью зависящих от моего мнения молодых, общение с прекрасными дамами — поэтессами, прозаичками. В общем, слава, увлечения, любовь. После же развала обоих союзов писателей, прекращения деятельности литературного объединения, я, как и все, оказался в вакууме. Рассчитывать пришлось только на себя. Выходило, что толчок нужно искать где–то на стороне. И вдруг я вспомнил, что на дворе август, пора отпусков. Из Лазаревской я часто приезжал с массой впечатлений от многочисленных встреч с женщинами из разных уголков бывшего Советского Союза, максимально заряженным. Отложив рукописи и тетради в сторону, я настроился на морскую волну. Перед отъездом решил заскочить на базар, узнать, что же произошло после окончания приватизации, какие изменения. Захватив на всякий случай два миллиона рублей, утром сел в автобус и поехал на центральный рынок. Площадь перед базаром как всегда кишела продавцами и покупателями. Над вечным житейским хаосом возвышался белокаменный ростовский собор с золотыми главами. Недостроенную колокольню по–прежнему окружали строительные леса. Так же звенели и ходившие друг за другом собаками по весне трамваи. Когда один из них наконец–то отполз от остановки, взору представилась картина, заставившая сердце учащенно забиться. В промежутке между коммерческими ларьками, возле главного входа в рынок и дверей магазина стояли с табличками на рубахах все те же знакомые лица. Руки невольно потянулись к глазам. Не сон ли это! И на чем сейчас работают бывшие ваучеристы. Быстренько спустившись с площади по каменным ступенькам, я пересек трамвайные пути, мимоходом поздоровался со старухами сумочниками. Аркаша со Скрипкой деловито шныряли быстрыми взглядами по толпе. Чуть дальше торчал Спикерс с Очкариком, другими ребятами. Данко с цыганами обрабатывал владельца золотой цепочки. В полном составе пахал и семейный подряд во главе с нестареющим, по–прежнему активным Жан Луи Папеном.

— Привет, старый пердун, — протянул я руку Скрипке.

— О, писатель нарисовался, — с явной расположенностью воскликнул тот. — Народ, посмотрите, кто к нам пожаловал.

— Ну-у, не иначе в лесу что–то сдохло, — заулыбался Аркаша. Подошли другие ваучеристы, радостно потрепали по плечу.

— Ты сказал, что будешь писать книгу, — поднял брови Спикерс. — Мы так и надеялись прославиться в веках.

— Видел однажды, как он пишет, — перебил Аркаша. — На ногах еле стоял, но все равно к магазину тащился. В тельняшке, в спортивных брюках, в домашних шлепанцах. Я было хотел подойти поругать, да он самого себя не видел.

— Братцы, дорогие, чем вы здесь промышляете? — тупо разглядывая таблички, не стал оправдываться я. — Мне казалось, что ваучеру давно пришел конец.

— Он еще нас с тобой переживет, — гоготнул Коля. — Дня три назад мы по восемьдесят тысяч за чек сливали.

— По восемьдесят! — манекеном повернулся я к нему, вспомнив об исчезнувших из шифоньера тридцати ваучерах. Только теперь дошло, почему более дальновидные ребята и здесь, и в центре базара, скупали их в последний день приватизации тысячами по баснословно низкой цене. Минимум семьдесят тысяч рублей навара с одного чека. — А сейчас по сколько?

— Берем по полтиннику, сдаем как получится, до шестидесяти штук. — Коля отечески похлопал меня по шее. — Эх ты, писатель, головой надо работать, а не седалищем. Такие выгодные моменты пробухал. Некоторые ребята на «линкольнах» рассекают. Владику девятнадцать лет, а он уже двухкомнатную квартиру в центре со всеми удобствами, с телефоном купил. В гараже девяточка цвета мокрого асфальта, а на тебе все те же брюки и каучуковые шлепанцы за четыре тысячи.

— Так и положено, — возразил с некоторой долей иронии Сникерс. — Не переживай, писатель, вы должны жить как монахи в монастыре. На хлебе и воде, на плечах балахончик… это, ряса с поясочком из лыковой веревки. Чтобы не размениваться. Диоген вообще примостился в бочке, а Сократ бомжевал. Тогда мысля, в отличие от скудной пищи и драной одежды, обязательно будет жирной. Так я говорю?

— Так, — отрешенно кивнул я головой. — Но иной раз хочется чего–то необычного. Двухкомнатную квартирку, например, с хорошей машиной в гараже.

— Эти прелести для тупых, а ты у нас — писатель, который прекрасно понимает, что духовные богатства главнее материальных. За что мы тебя и уважаем.

— Да, но в Америке, в Англии…

— Там другой расклад, — перебил Сникерс. — Мы до их уровня жизни еще не дошагали. Где читающего народа больше? У нас.

— Ты лучше начинай работать, — вмешался в разговор Аркаша. — Допился, наверное, до уровня барыги. Есть деньги?

— Пока есть.

— Ну и становись, не слушай никого. Писатели тоже жрать хотят.

Поговорив еще немного, ребята разошлись по своим местам. Отойдя в сторону, я нацарапал на куске картона новую табличку — старую сперли вместе с ляписным карандашом, серебряными перстнями и монетами — и пристроился между Аркашей и Скрипкой. Они не выказали никакого неудовольствия. Наоборот, охотно ввели в курс дела о ценах на ваучеры, купоны, доллары, золото и прочие, приносящие от перепродажи доход, вещи. В этот день мне удалось сбить больше пятидесяти тысяч. Чтобы вернуть пропитые три миллиона рублей, предстоял долгий марафон. Работа над новой рукописью незаметно отошла в сторону, хотя желание было огромным. О каком выпуске книги могла идти речь, когда почти каждый из директоров коммерческих издательств называл суммы предоплаты в несколько раз превышающие весь мой скудный капитал, включая даже стоимость собственной квартиры. В государственных издательствах проскочить практически не представлялось, возможным. Они давно перестали существовать, во всяком случае, для рядового литератора.

В один из срединных августовских дней к нам подвалил на собственном лимузине Серж со своей компанией. После конца приватизации ребята перешли работать на квартирный рынок. Дела, если судить по их внешнему виду, шли неплохо. Лана, приемная дочь Папена, любовница Сержа, с ним не пошла, осталась на базаре. Кажется, она завела интрижку со страшим группы оперативников из уголовного розыска Геликом. Тот в частые посещения буквально повисал на ней, не смущаясь присутствия ваучеристов и своих подчиненных. Плотный, коренастый, со здоровым цветом лица и яркими голубыми глазами, Гелик не пропускал ни одной, занимающейся бизнесом, красивой девушки. Но Серж к появлению соперника отнесся прохладно, видимо, период любви кончился. Когда–то его с огромным количеством долларов, марок, золота и налички застукали сотрудники областного управления милиции, которые были далеко не ровня районникам. Но он каким–то образом выкрутился. Скорее всего, помогли такие как Гелик, с большими связями в верхах.

— Как дела, писатель? Крутишься? — пожимая руку, поинтересовался Серж со скромным любопытством.

— Стараемся, хотелось бы иметь хоть что–то про черный день.

— Желание разумное, — согласился Серж. — У тебя, случайно, нет знакомых алкашей, желающих продать квартиру? За наводку десять процентов от сделки твои.

— Не интересовался, — передернул я плечами.

— Если объявятся — дай знак. Мы теперь часто будем наезжать на базар. Нужны баксы, купоны.

— Вы что, и на Украину мотаетесь?

— В основном за товаром.

— А на квартирах?

— Первая жирная волна почти схлынула. Чтобы сорвать солидный куш, нужно неделями пасти клиента. Много конкурентов, включая различные фирмы. Так мы договорились?

— Узнаю, но обещать не буду.

Серж подошел к Лане, обнял ее за плечи. Володя Артист с Витьком притормозили рядом со Сникерсом. Я пощипал подбородок. Десять процентов от наколки — неплохой приработок. Надо бы поспрашивать у ребят, среди них достаточно много живущих в одиночестве. Но что будет потом с тем же Лешкой Армяном, если он расстанется с жильем. Уговаривать Серж умеет. Под забор? На вокзал? Сопьется совсем. Похоже, такое предложение не для меня, против него восстает все существо. Точно в таком положении могу оказаться и я, несмотря на наличие взрослых детей и даже внучки. Да, у них есть угол, но когда–то придет пора выходить замуж, жениться. Не все время прятаться под родительским крылышком. Не вечный и я. Пусть хоть такой будет помощь, коли не представилось возможности подымать на ноги до самостоятельного становления на крыло. Я провел рукой по лицу, освобождаясь от навеянных предложением Сержа мыслей. Паршивый у него бизнес, замешан на слезах, на человеческих трагедиях. А по внешнему виду — из благородной семьи. Удачливый Владик тоже. Но слишком часто приходится слышать от таких молодых, как они, жестокие слова, сказанные с полным безразличием в голосе: «Это его — или их — проблемы». Раньше, до перестройки, они звучали гораздо реже.

Закончив разговор со старухой, ко мне подошел Аркаша. Ребята иногда называли его Плойдиком. Мол, сегодня Плойдика не будет, ворует на своем холодильнике мороженое со сливочным маслом. Или — ну, разошелся Плойдик, никого не пропускает.

— Хочешь узнать, что мне предложили? — спросил он.

— Наверное, модный горшок времен Бориса Годунова, — с интересом воззрился я на него. — Выкладывай, Плойдик, послушаю.

— Что вы мне за прозвище приклеили? — возмутился было тот. — Лепите горбатого к стенке, ведь не подходит.

— Почему? Ты толстый, на крупного дирижопеля смахиваешь. Корпус, понимаешь ли, обтекаемый. А раз так, то Плойдик.

— Дурацкое объяснение, — нахмурился Аркаша. — Кто это придумал? Ты?

— Не помню, но скорее всего.

— Ухи бы тебе оборвать, всем клички пораздал. Папена теперь зовут Папеном. Ха–ха, я даже не вспомню его настоящего имени.

— Так что тебе предложила бабка?

— А-а, ты почти угадал. Медная посудина со львами вместо ручек. Старуха предложила осмотреть предмет дома. Тяжелый.

— Пойдешь?

— Почему не пойти. Тем более с царскими орлами, со всякими клеймами и тому подобным. Заодно взгляну на старинные картины, писаные маслом аж в 1858 году. Глядишь, подлинники настоящего художника того времени. Кто у нас тогда больно известным был?

— Не знаю. Со школьной скамьи я запомнил лишь «Грачи прилетели» Саврасова, «Утро в лесу» Шишкина и «Богатырей» Васнецова.

— Ладно, на месте разберемся. Посмотри, как Серж обхаживает Лану, словно ничего не знает.

— А что ему надо знать? — посмотрел я на Аркашу. — Что с Геликом балдеет? Это ее дело.

— С ним балдеть она больше не будет. Умер парень. Сегодня утром, тебя еще не было, сообщил его корешок.

— Все–таки умер… Я слышал, что его положили в больницу. Обострилась старая болячка от ножевого ранения в печень. Думал, вытянет. Вид у него был цветущий.

— У всех у нас цветущий вид…

Вздохнув, Аркаша откачнулся в сторону. Ко мне подвалил вертлявый парень, намекнул на имеющуюся у него сотню долларов. Я почувствовал подвох, но работы не было. Ваучеры шли ни шатко, ни валко. То цена на чек приподнималась, то снова опускалась до опасной черты, за которой возня с ним не стоила выеденного яйца. Во первых, людей уже обнадежили его высоким рейтингом, во вторых, чеков на руках осталось не так много.

— Показывай, — вяло согласился я.

— Давай пройдем в магазин, — засуетился парень. — Я в Ростове проездом, не хотелось бы влетать по мелочи.

Набор аргументов обычного кидалы. Я уже приготовился послать его подальше, но спортивный интерес перевесил. Хмыкнув, направился в рыбный магазин. В глубине, между прилавком и мешками с мукой, повернулся к нему лицом, рассчитав таким образом, что если крысятник вздумает рвать когти, то непременно наткнется на встречный поток покупателей. Парень вынул из кармана пожеванную стодолларовую бумажку, протянул мне. Купюра оказалась восемьдесят восьмого года выпуска. Такие мы считали старым образцом, но охотно брали по более низкой цене. Всегда находились клиенты, которым год выпуска был безразличен, потому что они уезжали за границу. А за бугром не как в России, там лишь бы не фальшак. Порванная, потертая — значения не имело. Подняв «сотку» над головой, я просветил ее в тусклом электрическом свете. Все было нормально, знаки обратной стороны четко просматривались. Президент на месте, звездочек достаточно тоже.

— Это старье мы берем за двести восемьдесят штук, — протягивая купюру обратно, равнодушно бросил я.

— Всего за двести восемьдесят? Дешево, — парень засуетился быстрее. — Может, накинешь пару червонцев?

— Нет, вообще не хочу связываться. Предложи другим.

— Я предлагал, но один из ваших сказал, что фальшивые. А я сам покупал ее на базаре.

Откровенность парня расположила еще больше. С видом знатока я снова всмотрелся в «сотку», прощупал пальцами воротник на пальто лысого толстомордого президента, буквенные строчки поверху и понизу. Едва ощущаемые, но выпуклости с шероховатостями все же есть, номера на обеих сторонах одинаковые. Купюра только что старая, а так настоящая.

— По моему, все нормально, — поднял я голову. — Связываться просто не хочется, может заторчать. К нам Наполеон часто приходит, скупает старые и порванные купюры, или залитые чернилами, маслом, исписанные. Вот ему и толкни.

— А когда он приходит!*

— Точно сказать не могу. Ближе к обеду.

— Времени нет, — парень завертел шеей в разные стороны. — Хорошо, бери за двести восемьдесят тысяч.

— Не нужно, понимаешь. У меня клиенты все местные, в загранку не собираются.

— За двести шестьдесят. На поезд опаздываю.

Прикинув, что за триста двадцать тысяч можно попробовать уговорить Наполеона или кого другого из валютчиков, я сунул «сотку'' между десятком купленных ваучеров, вытащил деньги. Парень перемусолил полтинники и червонцы, проводил меня до выхода из магазина. Затем растворился в толпе. Чтобы развеять сомнение, я направился к всезнающему Папену.

— Фальшак, — убежденно заявил тот. едва притронувшись к сотке. — Не хочу тебя разочаровывать, но даже если ошибаюсь, то никогда бы не стал связываться. Наполеон, думаю, тоже.

— Он опускает старые доллары в какой–то раствор, — попытался успокоить я себя. — Совсем тряпочные хватает, а здесь бумага на просвет настоящая, и завитушки, и буквы видны.

— Не знаю, я свое мнение сказал, — отмахнулся Пален. — Смотри, будь поосторожнее, иначе влетишь как Хохол. Не наш, а что стоит на центральном проходе рынка.

Хохла совсем недавно заключили под стражу в тюрьму на Кировском проспекте. Он тоже купил фальшивую «сотку» и тут же продал ее постоянному клиенту. Через несколько дней тот пришел с двумя мужчинами, якобы снова за долларами. При рассчете Хохла связали. Мужчины оказались сотрудниками уголовного розыска из городского управления милиции. При обыске обнаружилась еще одна стодолларовая фальшивая купюра. Теперь Хохол ждал окончания следствия и суда. По статье ему грозил немалый срок с конфискацией имущества. Ребята были уверенны, что сработала обычная подставка. Перед этим Хохол попытался возникнуть в отделении милиции на территории рынка во время ничего не значащей очередной проверки. Откупился бы или заплатил штраф, и все было бы о. кей. Пожадничал.

В обед объявился Наполеон. Отведя его в сторону, я показал сотку. Наполеон долго вертел ее в руках, чуть ли не нюхал. Затем решительно протянул обратно:

— Не возьму. Слишком подозрительная.

— За двести шестьдесят тысяч, — решился я на последний шаг, чувствуя, что эаторчал капитально. — Как взял.

— Не хочу связываться. Вроде нормальная, но твердой уверенности нет. Попробуй скинуть иностранцам. Они разбираются в баксах как мы в своих «деревянных», хотя я до сих пор не могу отличить настоящего полтинника от сработанного в Чечне.

— Я тоже, — уныло согласился я.

Прошло несколько дней. Как–то вечером, уже поздно, когда на площади перед рынком загорелись уличные фонари, а я собрался провести ночь с Людмилой, подошел полный мужчина в хорошем костюме, в фетровой шляпе.

— Доллары есть? — спросил он у меня. Многие ребята давно разъехались.

Отрицательно качнув головой, я полез в карман за сигаретами. И вдруг вспомнил, что заныкал купленную на днях у парня затертую сотку баксов за фольгу в коробке с «LМ». Поспешно выдернув ее, предложил собравшемуся уходить клиенту:

— Такая подойдет? Не хочу накалывать, ребятам она показалась подозрительной.

— Давай взглянем, — мужчина придвинулся ближе к свету. — Мне все равно ехать в Чехию, а там принимают и похуже.

Он долго вертел бумажку перед глазами. Затем обратился ко мне:

— Машинки для проверки, случайно, не найдется?

— Откуда? Если бы была, не сомневался бы.

— Понятно. Вроде нормальная. Через мои руки прошло сотни тысяч долларов. Зачуханная, правда.

— Цена соответствующая — двести шестьдесят тысяч рублей.

— Пойдет, — мужчина сунул сотку в карман пиджака, вытащил кожаное портмоне. — Через границу, надеюсь, проскочим, а в Чехии лавочники к состоянию не очень–то присматриваются. Лишь бы не поддельная, хотя фальшивые обычно бывают новыми.

— Именно этот аргумент самый главный. Удачи.

Сложив деньги в сумку, я направился к остановке трамвая. По пути на вечернем базарчике купил пару крупных сулок — рыбка вкусная без костей. Для Данилки взял яблок, банку поздней, потому дорогой, малины. Затем вскочил в шестнадцатый номер трамвая и покатил по горбатому Буденновскому проспекту. Людмила затеяла стирку, в кои–то веки. Антон с бабкой в своей комнате уткнулись в телевизор. Данила в кроватке игрался с пальцами на ногах. Пересчитав деньги, я отложил несколько десятков тысяч рублей на текущие семейные расходы, остальные спрятал обратно. Вынул золотой крохотный кулончик. Давно обещал.

— Есть будем? — вошла в комнату распаренная Людмила.

— Нет, святым духом сыт, — уставился я на нее. — Конечно хочу.

— Сегодня мать голубцы приготовила.

— Понятно. У самой руки в одном месте.

— Я предупреждала, что ничего не умею.

— Так учись, не все же время на материнской шее сидеть. Слава Богу, постирать надумала.

— Да, стираю сама, а кормит пока она.

Я подумал, что если нагрянет какое несчастье, то Людмила просто растеряется. Двое детей, ничего не умеет. За квартиру из своей пенсии и из того, что удается заработать от перепродажи на улицах жвачек с игрушками, платит мать, продукты приносит тоже она. А старухе за семьдесят лет. Пособия на ребятишек не хватит и на хлеб. Квартира, эта коммунальная дыра, записана на мать. Запросто могут вломиться тупорылые руководители обувной фабрики и выселить, как перед этим отказали в получении по очереди двухкомнатной квартиры в новом девятиэтажном доме в районе РИИЖТа, затребовав за нее восемь миллионов рублей. Восемь миллионов! Откуда такие деньги у нищих вечных пролетариев, проработавших на этой самой фабрике по сорок лет за семьдесят рублей в месяц. Тихий ужас.

— С работы по акциям никаких выплат? — спросил я. — Кажется, у тебя их около десятка.

— Несколько тысяч рублей. Антону на завтраки в школу не хватило. Продают фабрику, с итальянцами, что–ли, договорились. Три цеха всего задействованы, остальных обувщиков потихоньку увольняют.

— Может, итальяшки наведут порядок, дивиденды по акциям прибавят.

— Жди. Слух прошел, что они молодых будут набирать.

Досадливо качнув головой, я подвинул кулончик к Людмиле. Заметил любопытство в ее глазах. Просто любопытство, больше ничего.

— Кстати, у меня что–то лобок чешется. Не помажешь чем? Не дай Бог какую заразу подхватил, долбаный базар, кого только не носит. Помнишь, как одно время руки чесались?

— Не будешь туда лазить. Или переспал с кем?

— Ни одной женщины. Даже когда бухал, пришли одни захребетники, все тебе знакомые.

— Ладно, достираю — посмотрю. Сейчас принесу поесть.

Елена Петровна готовила вкусно. Людмила не уступала ей, но лишь тогда, когда находило настроение. Это счастье приваливало весьма редко. Отодвинув тарелки в центр стола, я взялся за Данилку. Пацан с удовольствием потягал меня за нос, за волосы, не забыв капитально обоссать. Главное, в тот момент, когда звонкой струи меньше всего ждешь. Поменяв пеленку, я сунул ему в рот соску и положил в кровать. Мальчик уже засыпал. Затем снял рубашку и брюки, аккуратно развесил на гвоздях, вбитых в стену возле входной двери вместо вешалки. Часовая стрелка на будильнике перевалила за цифру двенадцати. Вскоре пришла Людмила. Толкнув меня, задремавшего, в плечо, предложила:

— Давай посмотрю, что там у тебя чешется.

Покорно сняв трусы, я привалился спиной к стене. Как–то попытался сам выяснить, что там такое. но кроме красных пятнышек с черными точечками посередине ничего не разглядел. Зрение медленно, но верно слабело. Уж и очки на плюс два не помогали.

— Что там? — лениво спросил я.

— Мандавошки. вот что, — внимательно рассматривая под ногтем, спокойно ответила она. — Много.

Я чуть было не подпрыгнул на кровати. Вот это новость. Откуда! Как я помнил еще со времен армии, насекомые появляются на третий день после контакта с грязной женщиной. Тогда, правда, половина нашего отделения заразилась в примитивном душе, возведенном посреди казахстанской степи. Перед этим в нем лихо надраивался единственной на весь «пупок» — пункт наведения баллистических ракет стратегического назначения — мочалкой молоденький офицеришка из Капустина Яра, крохотного городка с двух — пятиэтажными домиками, со ставкой главнокомандующего секретным полигоном. Мы считали за счастье попасть в городок пусть даже на гауптвахту, потому что по улицам там ходили женщины, работал приличный кинотеатр, а прилавки магазинов ломились от продовольствия и бутылок со спиртным. В ту пору за самогоном мы мотались аж на мощных тягачах, «Вихрях» и «Буранах», предназначенных для транспортировки ракет, за добрую сотню километров на казахские кошары. Более опытные ребята выложили про живучих насекомых все, что успели усвоить до призыва в армию. Тогда мы, до сдирания кожи, выводили их соляркой, которой на «пупке» было завались. Беззлобно ругались, подначивали друг друга. Единственное приключение в бескрайней степи. Сеичас настроение у меня резко упало. Вспомнились звонки бывших любовников Людмилы. Один из них, пьяный в умат, часа два кряду не снимал с кнопки руки. Второго при мне выгнала она сама. Правда, тогда мы расстались, как показалось, навсегда. Третий алкаш жил буквально этажом выше. Все это я знал, знал и то, что Людмила любила только меня, и когда после загулов я приходил вновь, никого к себе не подпускал. Я понимал, что она, ни разу не выходившая замуж, стремится создать семью. Она просто заламывала руки от безысходности положения, в которое попала. Старший брат и младшая сестра жили семьями, а ей, вот, не повезло. Но винить в первую очередь надо было саму себя. Лень — матушка за редким исключением счастья никому еще не приносила.

— Ты что, обалдела?

Я понимал, что последний раз переспал с посторонней женщиной месяца два назад. Слабый зуд на лобке, правда, донимал и раньше, но вряд ли бы я выдержал засилье жестоких насекомых столько времени. Давно бы заставили обратить на себя внимание. Значит, Людмилу сумел уговорить один из бывших любовников, например, сосед этажом выше. Квартиры рядом.

— Посмотри сам. Копошатся.

Она поднесла палец к моему носу. С моим зрением разглядеть что–то не представлялось возможным. Я отвернулся.

— Что будем делать?

— Не знаю… Выводить.

— Может, у тебя и мазь, эта, как ее… найдется?

— Есть, но старая. Засохла, — Людмила покусала нижнюю губу. — У меня самой давно зачесалось, я подумала, что это от матери. Она, когда отец еще был жив, часто бегала к нему. А у него от долгого лежания завелись вши. Я протерла ручки на дверях в комнаты, в туалет, намазалась мазью. Не помогло.

— Что ты гонишь, — вскипел я. — Ты знаешь, что они появляются только при половом контакте?

— Не знаю. Я подумала — от матери. Она за все цапается руками.

— У тебя завелся любовник?

— У меня никого не было, нет, и не будет, кроме тебя. Я люблю тебя.

Я устало облокотился о край кровати. Надо же, как говорится, на родной жене подхватил. Если бы насекомые дали о себе знать через три дня, пусть через полмесяца после постели со случайными подругами, то винить пришлось бы себя. Но зуд возник, когда прошло больше месяца. После кошмарной пьянки, когда умерла жена соседа, я ни с кем не переспал. Или их занес кто–то из собутыльников? Они отрубались и на моих простынях с подушками. Или отомстил ее умиравший во время нашего полового сношения отец. Кажется, он не слишком радовался моему появлению в их доме. Как и мать. Странная семья.

— Что нам теперь делать? — снова задал я вопрос.

— Не знаю, — Людмила встала, подошла к детской кроватке. — Для меня это не главное. Если не веришь, можешь уходить. Удержать я тебя не смогу.

— Но что для тебя главное! Что!

— Я уже сказала, насекомых нетрудно вывести. Сложнее будет потом, когда я останусь одна…

Хотелось грохнуть кулаком по столу, разметать с него банки, склянки, ложки, вилки ко всем чертям. Эх, мать твою так, никакой реакции, ни оправданий, ни слез. Ни даже обвинений, наиболее выгодных в подобных ситуациях. Застыла над кроваткой как сосна над рекой. То ли своим отражением любуется, то ли самой рекой. Я вновь откинулся на подушки, не в силах больше ни доказывать свою правоту, ни, тем более, искать истину.

— Ну что же, неси мазь и станок. Будем бриться, натираться… твою дивизию.

Людмила быстро заскользила по комнате. Через час я уже спал, отвернувшись к стене. Но перед сном продрал ее словно наждаком торчащим колом членом, не боясь заново подцепить насекомых. Она этому только обрадовалась…

И вновь базар, погоня за «окорочками Буша». В среде ваучеристов все оставалось по прежнему, если не считать участившихся нападений со стороны шакалов да активизации кидал. Рослые заезжие грузины накололи Сникерса сразу на триста долларов. Мелочь по общим меркам, но неприятная. Если учесть, что он в последнее время вместе с Очкариком и другими парнями с базара взялся за перегонку из Бреста в Ростов автомобилей, то вообще не стоило бы заводить разговора. На границе Белоруссии с Польшей неплохой «жигуленок» или другая марка легковушки стоили на тысячу — две долларов дешевле, нежели в родных пенатах. Обычно ребята собирались в своеобразную колонну и рассекали воздух на прямых как стрела шоссе до ста сорока километров в час, невзирая на время суток, изредка сменяя друг друга во главе кавалькады. Все они крепко погорели с билетами Мавроди. Самая малая сумма влета составляла примерно четыре — пять миллионов рублей. Теперь же старались нагнать потерянное таким вот своеобразным образом. Голь на выдумки горазда, кто, конечно, не сосет по медвежьи лапу или не жует последний член без соли. После долгого перерыва вышел на рынок Семен Михайлович, у которого шакалы навели шмон прямо в квартире. Работал осторожно, на малых суммах. Сник старик, потомок изгнанных турками из Крыма армян. Приземлился.

В один из последних августовских дней на базар с утра пораньше заскочил Рыжий, сотрудник уголовки из городского отделения милиции, больше работавший по карманникам. Поздоровавшись с ребятами, попросил купить ему банку немецкого пива и пачку сигарет. Видно было, что вчерашний вечер он провел довольно бурно.

— Что там у вас нового? — когда Рыжий немного оклемался, спросил Серый, тоже бывший мент, перекинувшийся к ваучеристам с год назад. — Внеплановых провокаций не намечается по отношению к нам?

— Кому вы нужны, — отдуваясь, небрежно бросил Рыжий. — Кропаете без криминала и продолжайте дальше. Кстати, одного из ваших застукали на карманной краже.

— Кого? — заинтересовались мы. — Среди нас таких, вроде, не встречалось.

— Наркоту помните? Армянина, беженца из Азербайджана.

— Арутюна?

— Да, взяли с поличным прямо в трамвае. Карманы перепутал.

— Еще его тетка с нами стояла, — дополнил перечень примет Скрипка. — Симпатичная такая, полная. Двое малых детей.

— Теперь тетка трудится возле ЦГБ, на жвачках с шоколадками, — пояснил Аркаша. — Да, влип Арутюн. Гену Бороду раскрутил, к наркотикам приучил, и сам опустился.

— Так ему и надо, — насупился Сникерс. — Я никогда не доверял этому козлу.

Вскоре Рыжий отчалил. Внешне он больше походил на ростовского приблатненного корешка. Только быстрый цепкий взгляд из–под белых ресниц выдавал истинную профессию. Начал он как всегда с трамвайной остановки напротив. Через минуту след его затерялся. А еще через час ко мне подплыла полная дама в свободно сидящем дорогом платье.

— Так, ваучеры, купоны, монеты, кажется, доллары, — заскользила она лупастыми глазами по моей табличке. — Скажите, а золото вы берете?

— Само собой, — чуть подался я к ней. — Что у вас?

— О, мне нужен серьезный специалист.

— Надеюсь, разберемся. Показывайте.

— Это не ваша фотография под названием «Новые русские» была как–то напечатана в одной областной газете? — неожиданно спросила дама.

— В черных очках, в шляпе и кожаной курточке, — быстро среагировал я. — Нет, уважаемая, похожих ваучеристов на базаре полно.

— Но ваше лицо мне все равно знакомо.

— Вполне возможно. Я, знаете ли, не из последних. Рекорды Всесоюзные ставил, печатался, выступал по телевидению. Вы подошли, чтобы узнать, кто я?

— Нет, просто интересно. Кругом лица обычные, а у вас… знакомое, — окинув меня еще раз внимательным взглядом, дама вытащила из сумочки бумажный комочек. Сделав предупреждающий жест, я поманил ее вовнутрь магазина. Там, возле продавленного стола напротив зарешеченного окна, развернул сверток. В нем оказался тонкой работы перстенек с зеленым камешком посередине и двумя белыми по краям. Вытащив лупу, долго всматривался в камни. Несомненно это были изумрудик и два брилика по ноль три карата, высокой чистоты.

— Сколько вы хотите? — спросил я.

— Не знаю, — дама с интересом следила за моими действиями. — Вы, наверное, разбираетесь больше.

Когда–то дочь проболталась подружкам, что я работаю на базаре и неплохо разбираюсь в ювелирных изделиях. Ей тут же принесли женский перстень, попросили предложить мне. Кто–то из отпрысков бывшего до перестройки торгового туза. Дама тоже напоминала члена мафии негоциантов. Когда я, приехав по звонку дочери, обследовал изделие, то пришел к выводу, что оно не стоит выеденного яйца. Девять старых алмазов расположились короной вокруг неродного гранита. Дочь чуть не пищала, что на этой веши можно неплохо заработать. Мне было жаль, что она вообще ничего не смыслит в драгоценностях. Вложив перстень в руку, я посоветовал вернуть его владельцам, и больше никогда не связываться с подобными «подарками». Месяца два она не звонила. Обиделась.

— Да, я немного разбираюсь, но хотелось бы услышать ваше предложение.

— Ну, тысяч восемьсот.

Я хотел сказать, что цена дороговата, что точно такие изделия в ювелирных магазинах хоть и стоят больше, лежат годами, потому что покупать их некому. Народ нищает. В этот момент в торговый зал быстро вошли двое щуплых парней в гражданской одежде. Я сразу понял, кто они на самом деле. В голове мелькнула мысль, что табличку, слава Богу, снял. Незаметно попытался отдать перстень даме.

— Не надо суетиться, — парни стали по обе стороны, одновременно загораживая выход на улицу. — Ну, что там у нас на сегодня?

— Женщина предложила оценить вещь, но я в золоте не соображаю, — зачастил я, поняв, что отпираться бесполезно.

Взгляд у дородной дамы стал тяжелым. Она медленно повернулась к одному из оперативников, презрительно скривила полные губы:

— Это мой перстень, как хочу, так им и распоряжаюсь.

— Конечно, — согласился опер. — После десяти лет заключений вам нужно на что–то жить. Но вы, уважаемая, до сих пор не вернули наворованного у государства во времена правления Брежнева и компании. Заберите вещицу, пройдемте с нами.

Даму увели. Ошалело покрутив головой, я направился к выходу из магазина. Слава Богу, пронесло. Но какие претензии можно предъявлять к человеку по прошествии стольких лет, пусть даже он занимался когда–то жульничеством. С этим вопросом я обратился к Аркаше.

— Да отстань ты, — раздраженно отмахнулся он. — Тут цепочку золотую потерял на пять граммов, а ты за какую–то бабу. Может, директором торга работала. При конфискации имущества ничего не нашли. Вот и следят до сих пор. Тебе от этого ни холодно, ни жарко. За собой смотри, а то погнал в магазин, никого не предупредив. Влип бы еще на соточку баксов…

Я поежился. То, что Аркаша посеял цепочку, особого сочувствия не вызвало. Мы часто теряли золотые вещи, второпях сунув их в любую заначку. Через микроскопическую дырочку в кармане или в сумке они, тяжеленькие, запросто выскальзывали на дорогу. Помнится, однажды нашел тоненькую цепочку с маленьким крестиком. Не успел пройти нескольких метров, ее уже не оказалось. Сумела проскользнуть между нитками шва.

— Дорого взял? — все–таки спросил я у Аркаши.

— Какая разница. За сколько бы ни взял — потерял.

— Дома получше поищешь.

— Карманы наружу вывернул, — покривился тот — На рынке, наверное, когда чеки сливал. У тебя они есть?

— Шестьдесят пять штук, едрена в корень. Те еще, по сорок пять тысяч. У меня как всегда, запоздалая реакция.

— Когда ты успел нахапать? — вылупился Аркаша.

— Пиджак брал по полтиннику, вот я и набил пакет.

— По тридцатке не берут. Беги сдавай, иначе снова как со ста шестьюдесятью восемью ваучерами будешь гонять по всему рынку.

— До Нового года далеко, — буркнул я. — Должны подрасти.

— Ну… я тебя вообще не понимаю. То ли дальновидный, в тот раз выкрутился, то ли жадный. Или полный дурак.

— Скорее всего, последнее. Сами прозвали писателем.

— Вот именно, приходят на рынок и бродят как ненормальные. Печатать не печатают, а от другой работы уже отвыкли. Классики.

— Неправда, многие устроились сторожами, столярами. В газетах пашут, в фирмах разных. Поэты одеждой, продовольственными товарами торгуют, теми же ежемесячниками, типа «Спид — Инфо». Так что наш брат ко всему приспосабливается.

Хмыкнув, Аркаша снова принялся шарить по карманам, не хотелось ему смириться с потерей. Впрочем, на его месте так вел бы себя каждый. Не оставляет человека надежда на лучшее, а его, это лучшее, уже кто–то подобрал. Нацепив табличку на грудь, я перевел сумку с деньгами под локоть, чтобы в случае чего ее невозможно было открыть чужому человеку. Народ сплошной массой безостановочно валил в ворота главного прохода, с рынка напирал такой же плотный поток. Лица в основном хмурые, озабоченные. Изредка мелькнет беспечная девичья рожица, самодовольная улыбка преуспевающего гражданина или нахрапистое выражение на квадратной морде владельца нового «Скорпиона». Больше неброская серость с задранными по–русски вверх широкими носами. Из–за трамвайной линии донесся слабый звук выстрела. Поначалу на него никто не обратил внимания. Привыкли за последние годы. Выстрел повторился уже ближе. Кто–то повернул голову в ту сторону. Следующий хлопок заставил толпу замедлить движение. Из–за рядов колбасников на рельсы выскочил молодой белобрысый с усами мужчина, бросился бежать по направлению к углу базара на Буденновском проспекте. За ним гнались несколько разгоряченных погоней кавказцев. Расстояние быстро сокращалось. Мужчина обернулся, выстрелил из газового пистолета в первого набегавшего. Второй, не останавливаясь, проскочил чуть дальше, отрезая путь к отходу.

— Да что же это делается, а? Черномазые уже среди бела дня бьют и никто не поможет, — звонко закричала какая–то женщина. — Русские люди, мужчины, что вы стоите смотрите!

Ее поддержали сразу несколько женских голосов. Кавказцы уже вцепились в парня, пытаясь сбить его с ног. Аркаша сорвал табличку, затрусил в ту сторону. Я заспешил за ним, снялся с места кое–кто иэ наших ребят. Толпа плотным кольцом окружила дерущихся. Кто звал омоновцев, кто казаков и милицию. Сразу несколько рук граблями потянулись к рубахам инородцев. Аркаша крепко ухватил за воротник одного из них. Тот попытался вырваться, быстро сунул руку в карман, но оказавшийся рядом дядька здоровенным кулачищем врезал под солнечное сплетение так, что кавказец согнулся пополам, зашелся в плаксиво угрожающем визге. Дядька добавил еще сверху, промеж лопаток.

— Тихо, тихо… Зачем самосуд, цивилизованные люди, — задыхаясь от напряжения, забормотал Аркаша. — Сдадим в милицию, там разберутся.

Вместе с мужиками я тормознул едва не выскользнувшего из кольца второго негодяя. Ну очень скользкий народ эти горцы, так и хочется вытереть руки о тряпку. Странно, столько писателей прославляли их гордость, смелость, справедливость. И где достойные мужчины качества теперь? Может, и не было их вовсе, если сейчас они накидываются на одного стаей голодных шакалов? Забивают ногами до смерти вместо вызова, как в старых кинофильмах, один на один. Живуча татаро–монгольская племенная привычка. Еще двоих, среди которых оказался горец в годах, задержали остальные граждане. Не били, не материли, не угрожали, просто не выпускали из рук и все. Молодой мужчина размазывал по лицу кровь с разбитых губ. Ненадежный пистолет его валялся под ногами. Он наклонился, поднял газовую безделушку, сунул за пояс испачканных брюк.

— В следующий раз, корешок, носи с собой что–нибудь посолиднее, — посоветовал ему Саня Хохол. — И сразу в лобешник. Они по–хорошему не понимают.

— Ну, только убивать, — добавил выросший словно из–под земли казачий урядник. — Жаль, раньше не подоспел. Я бы им…

Многие согласно закивали казаку. Раньше, не будь сами участниками инцидента, высказались бы против. Таков русский человек, обиды воспринимает, пока они перед глазами. Отвернулся — тут же забыл. Подоспел наряд омоновцев. Дюжие ребята грубо потащили кавказцев к открывшему железную дверь «собачатнику». Мужчину повели следом.

— И все–таки я против насилия, хотя зверей развелось как тараканов, — сказал Аркаша, отряхиваясь. Мы неторопливо пошли вдоль своего участка. — Обнаглели, сволочи, слова поперек не скажи.

— Я тоже против, — зло процедил я сквозь зубы. — Интеллигентно, как прибалты, предложил бы им переместиться на родной Кавказ и забыть в Россию дорогу. Была бы польза — слова бы не сказал, но сотни лет одни неприятности. Драки, убийства, насилия, кражи.

— Русские бывают похлеще.

— С русскими справиться легче, никуда не денутся. А кавказец совершил преступление и умотал в горы. Ищи правду в ущелье. А пример какой показывают! Большинство русских подонков работают под их марку. Было на Руси в прошлые века подобное?

— У них тоже не было, — буркнул Аркаша.

— А кровная месть? А межплеменные разборки?

— Русский бунт похлеще, вспомни Стеньку Разина, других атаманов, гражданскую войну, наконец.

— Это борьба за идею, за освобождение от цепей рабства. А у них разборки на пещерно–племенном уровне.

— Да, ты прав, на первобытном уровне, но все равно за свободу.

— Как у американских индейцев, которые до сих пор в цивилизованном обществе остаются собаками на сене, хотя им давно обрубили уши. Для их же блага, заметь, — с раздражением в голосе продолжал доказывать я. — Еще вспомни о том, что первые поселенцы просто уничтожали аборигенов на их же территории, умеющих только скакать на мустанге да воевать, а Россия посадила многочисленные первобытные племена, способные лишь огрызаться, себе на шею. При том, на своей земле. Кормит, поит, прощает дикие выходки. Где это видано, в какой стране мира? Не только в Америке, но даже в Австралии папуасов загнали в резервации, чтобы не мешали спокойно жить, не подставляли усыпанную цыпками ногу в стремлении идти вперед, к процветанию цивилизованного общества. Да, не забывают и аборигенов, постепенно вовлекая их в строительство лучшего будущего. Постепенно! А в России решили сразу, раз и навсегда, стереть грань между племенным и достойным лишь высокоразвитого общества укладом жизни. Что из этого получилось? Ничего. До сих пор межнациональные разборки, до сих пор по общему культурному развитию вторые после Африки.

— Зато у нас нет оскорбляющих человеческое достоинство резерваций. Общая масса практически однородна. Русские и все, — усмехнулся Аркаша. — Так что твои доводы не совсем приемлимы.

— Да пойми ты, тянут они нас назад, — психанул я. — Не дают влиться в единое пространство той же сытой чопорной Европы, хотя еще со времен Ярослава Мудрого те признавали нас своими, европейцами. А сейчас, с началом перестройки и открытием границ, по странам и континентам вопль — русские идут. Слава Богу, американцы начали разбираться кто есть кто. Уже пишут не о русской мафии, а о русскоязычной, что далеко не одно и то же. До этого весь позор падал на головы истинно русских.

Мы дошли до своего места работы. Аркаша поправил сумку на плече.

— Спасибо за лекцию, — цепляя табличку, сказал он. — Не со всем, конечно, я согласен, но доля правды есть. И большая.

— Как ты можешь согласиться, когда сам наполовину еврей, — уколол я его. — Логика мышления, понимаешь, одинаковая с нерусскими.

— А ты кто? — повернулся всем корпусом Аркаша. — Сам на каждом перекрестке подчеркиваешь, что не русский, а русич.

— Если чувашская княжна, которую я чпокнул, твердо заявляла, что она по национальности русская, то мне сам Бог велел покопаться в истории своего древнего рода, — отпарировал я. — Кстати, когда я в очередной раз заламывал в отчаянии руки по поводу позорящей себя пьянками, грязью, развратом и другими непотребными действиями русской нации, одна женщина с удивлением воззрилась на меня. Мол, кого я считаю русскими. Этих, с пропитыми широкими мордами оборванцев, корявеньких, недоразвитых мужичков и баб? Они только по паспорту русские, а на самом деле к великой малочисленной нации, сумевшей заставить говорить на своем языке одну шестую часть мира, никакого отношения и близко не имеют. Это потомки разных племен, по большей части с татарского Поволжья, со всех сторон прилепившихся к могущественному развитому государству Русь. Вот так–то, дорогой. После ее замечания я словно прозрел. Как гора с плеч свалилась.

— Уймись, могущественный, — снисходительно похлопал меня по плечу Аркаша. — Коли ты такой великий на самом деле, то вдвойне обязан заботиться об остальных малых народах, у которых отобрал не только землю, но и родной язык.

— Я забочусь. Но честное слово, надоела многовековая забота хуже горькой редьки. Хочется пожить как немцы, или шведы.

— В отпуск не собираешься? Как швед.

— С удовольствием бы. А ты?

— Хм, билеты со своей уже взяли. В сентябре бархатный сезон.

— Тебе легче. В твоей сумке шестьдесят пять ваучеров не заторчали.

— Ты ж у нас самый умный, — хохотнул Аркаша. — Чурка и тот догадался бы избавиться от чеков вовремя.

— На это большого ума не требуется, — не согласился я. — Еще ни разу не довелось встретить продавца или продавщицу с высоким интеллектуальным мышлением, потому что нет почвы для развития. Купил — продал, преобладает животный инстинкт. К сожалению, я на рынке начал ржаветь, пропадает стремление к высоким материям, к поискам истины. Может быть потому часто срываюсь, что не вижу смысла в простом накапливании денег.

— К звездам здесь не тянет, в этом ты прав, — пошевелил жирными плечами Аркаша. — Но — каждому свое. Природа создала человека индивидуалистом. Один выделяется тем, что много пьет, другой хорошо ворует, третий дерется. Если у меня нет никаких духовных или низменных талантов, то я хочу возвыситься над массой хотя бы хорошей одеждой, самоуверенным видом от того, что имею возможность купить то, что понравилось.

— Да, каждому свое.

Вздохнув, я машинально пощупал через тонкую кожу сумки толстый пакет ваучеров. Вряд ли теперь удастся пристроить их даже по своей стоимости. Короткий всплеск цен быстро спал, перешел в медленно иссякающее журчание. Коммерческие структуры не позволят им подпрыгнуть вновь, потому что невыгодно. Да и ненадежно все, неустойчиво, даже в структурах власти. Грабят, наживаются, жируют, забыв о том, кому обязаны своими богатствами — о народе. А он может напомнить о себе в самый неподходящий момент.

Ко мне подошел мужчина в хорошем костюме, в фетровой шляпе. Лицо показалось знакомым.

— Не помнишь? — с нагловатой усмешкой в краях волевых губ спросил он. — Я купил у тебя старую «сотку», в Чехию собирался ехать.

— Ну и как съездили? — напрягся я. Теперь все стало ясно.

— Ничего хорошего, в смысле твоей «сотки», — придвинулся ближе мужчина. — На границе чешский волонтер порвал ее на моих глазах. Хорошо, что так обошлось, мог бы и в полицию сдать. Фальшивая оказалась, дорогой.

— Он ее проверял? — осторожно спросил я. Подошел Сникерс, стал со мной рядом.

— А что ее проверять, простая бумажка, — покосившись на него, мужчина немного ослабил давление. — Отшлепали на принтере, потоптали ногами для верности и пустили в оборот.

— Простите, вы привезли обрывки с собой?

— Нет, еще этого не хватало.

— Тогда почему я должен вам верить? Таможенник не проверил, сотку вы назад не привезли. Почем я знаю, может вы сплавили ее в каком чешском баре.

— Ты что, парень, белены объелся? — вскипел мужчина. — Я вот пойду и накапаю на тебя куда следует.

— А где доказательства, — недобро ухмыльнулся Сикерс. — Таких как ты умных, отец, у нас на день по десятку.

— Тем более я сразу предупредил, что в подлинности сомневаюсь, — с напором добавил я, прикидывая в уме, во сколько обойдется заглаживание конфликта, если мужчина все–таки решится заявить в милицию. Посадить не посадят, но стоять на базаре вряд ли придется. — Вы сами пришли к выводу, что она настоящая. Никто вас за уши не подтягивал.

— Но ты предупреждал, что она может оказаться ненастоящей? — воспрянул вновь мужчина.

— Не предупреждал, а сказал, что сомневаюсь. Даже не я, а ребята. Я лично решил, что «сотка» нормальная. Потертая, конечно, но ходовая. '

— Чего ты с ним разговариваешь, — насупился Сникерс. — Пошли подальше и дело с концом. Тем более, доказательств никаких. Сам давно прокрутил сотню баксов, а теперь возникает. Если каждый начнет требовать деньги обратно, то нам тут делать нечего.

— Вы на глазах будете кидать, а мы молчать. Так выходит? — побагровел мужчина. Вокруг начал собираться народ. — Нет, милые мои, так не пойдет, не на того нарвались.

— Что вы предлагаете? — тихо спросил я. Базар — вокзал надо было срочно заканчивать. Если подвалит кто из оперативников, неприятности обеспечены.

— Верни деньги и дело с концом.

— Верните сто долларов, но в таком состоянии, в каком взяли. И я отдам двести шестьдесят тысяч.

— Потеха… Я говорю, что волонтер порвал ее. Как на духу, вот те крест православный, что было именно так.

Люди все прибывали. Невдалеке притормозил наряд омоновцев. Аркаша со Скрипкой знаками показывали, чтобы я на время свалил, а потом пусть ищет. Но где гарантии, что этот мужик не начнет таскаться сюда ежедневно. Вид у него, несмотря на модный костюм и фетровую шляпу, настырного деревенского заготовителя. Да и сбрасывать со счетов его правдивый, кажется, рассказ не стоило.

— Хорошо, — после некоторого размышления заговорил я. — Хотите компромисс?

— Какой?

— Я утверждаю, что «сотка» была нормальной, хотя в банк не ходил. Вы не проверили ее по настоящему, например, машинкой, а доверились какому–то волонтеру. Значит, виноваты оба. Предлагаю вам сто тысяч и замнем разговор.

— Сто тысяч… А остальные себе в карман? Хорош компромисс.

— Тогда не получите ничего. Мне она тоже досталась не даром.

Я демонстративно подкинул сумку на плече и собрался покинуть место разборки.

— Бери, дурак, — подтолкнули мужчину из толпы. — Тебе поверили на слово, никаких доказательств. Другой бы на его месте давно послал подальше.

Мужчина нерешительно протянул руку. Я вложил в нее две пятидесятитысячные купюры. Толпа облегченно вздохнула и, осыпав меня уважительными взглядами, растворилась. Наряд омоновцев гуськом потянулся по периметру рынка.

— Я бы ни копейки не дал, — сплюнул сквозь зубы Спикере.

— Я тоже, — поддержал его Серый. — Где–то проболтался, а потом приперся предъявлять претензии. Но это ж писатель, видно, мало наказывали.

— Мы работаем на доверии, — пожал я плечами. — Люди должны не сомневаться в нашей порядочности, иначе перестанут обращаться.

— Ты считаешь это быдло людьми? — поднял вверх ладонь Коля. — Жаль, что он не оказался на твоем месте. Он бы тебе еще в лобешник заехал, а не деньги вернул. Одно слово — поэт.

День как начался бестолково, так бестолково и закончился. Одни нервотрепки да растраты. Приехав домой, я зашвырнул сумку в шифоньер, не удосужившись как обычно посчитать бабки. Что лишний раз расстраиваться из–за убытков. Подогрев супчик, похлебал из тарелки, закусывая ломтем вареной колбасы и включил телевизор. По нему как не было программ на экономические темы, так и не предполагалось в дальнейшем. Ни цен на ваучеры на РТСБ, ни курса акций приватизированных предприятии, ни единой информации по другим ценным бумагам. С утра пролепечут что–то в общих чертах по узкому кругу вопросов, рассчитанных не на массовую аудиторию, а на крутых специалистов. Изредка, правда, оповещали о неизменном подъеме курса доллара к национальному рублю. Облокотившись о спинку дивана, я почти не воспринимал смыла играющих всеми цветами радуги картинок на экране. Усталость брала свое. Зудело в области лобка. Рука машинально потянулась к ширинке. И вдруг до меня дошло, что по идее там зудеть не должно. Волосы давно сбриты, кроме Людмлы никаких женщин, перед немытыми собутыльни — ками двери закрыты на прочный замок. Включив настольную лампу, я надел очки и расстегнул ширинку. Под корешками волос снова во множестве гнездились красные пятна с черными точечками посередине. Неужели это от трусов или от мочалки! Все нижнее белье и сама мочалка прокипячены в крутом кипятке. А может, мы с Людмилой заражаем друг друга по очереди? Уцелела какая гнидка и прыгает теперь от нее ко мне, от меня к ней, не переставая размножаться со скоростью пулеметных очередей. Достав средство от педикулеза, я с остервенением втер его в кожу. Ну, елки–палки, неприятность за неприятностью. У Людмилы я был дня два назад. Последнее время она взяла за привычку спрашивать, когда и во сколько приду. Раньше этого не замечалось — когда хочешь, тога и приходи. Акцентировать внимание на этой мелочи все–таки не стоило, так можно додуматься черте до чего. В передней дилинькнул звонок. Поставив пузырьки с мазью на место и помыв руки, я пошел открывать. На пороге возвышался Саня Кравчук, прозаик из Белой Калитвы. Давно мы не видели друг друга, с тех пор, как у него наконец–то вышла тоненькая брошюрка с коротенькими рассказиками на уголовные темы. Тогда мы с Саней, войсковым казачьим старшиной по печати, надрались крепко. Даже вспомнить трудно, где и как расстались.

— Примай казака, писатель, — гаркнул Саня.

Я пошире распахнул дверь, отойдя в сторану, радостно похлопал старого приятеля по прямым плечам. Еще одного друга, самого молодого атамана Верхнедонского округа Области Войска Донского — Юру Карташа — тоже не видел больше ста лет.

— Заходи, братка. В Вешенской не был? Как там наш поэт — атаман?

— Не довелось, — выставляя бутылку столичной на стол, загудел Саня. — Атаманствует, куда деваться. А вот пишет ли стихи — не знаю. Слухай, что хочу сказать, у тебя переночевать можно? Автобусов и след простыл. Или корешку на Западный звякнуть?

— Никуда не звякай, диван в твоем распоряжении.

— Тогда пары бутылок, надеюсь, хватит. Если что — еще сбегаем.

— У меня в холодильнике коньяк, полмесяца простоял. За батареей отопления нашел, видать, от собутыльников прятал.

— Ты так и бухать перестанешь, — с недоверием посмотрел на меня Саня. — Полмесяца срок приличный.

— Стремимся выбиться в белые люди.

Застолье под стакан подпольной, воняющей керосином водки с кусочками вареной колбасы и неизменной бесконечной сигаретой на закуску растянулось чуть не до утра. Саня жаловался, что рукопись его сборника рассказов, пролежав несколько лет в издательстве «Орфей», директором которого был общий знакомый, так и не стала книгой, хотя сам директор Леша Подбережный шустро опубликовал свои труды, оформив их в глянцевый переплет. Такими вот стали старые друзья, которых в прошлом сами выдвигали на ответственные посты в областном литобъединении. А за свой счет вряд ли вытянешь. Журналистам, пусть и заведующим отделам в районной газете, ставка известная — лишь бы с голодухи не подохли. Коммерцией заниматься опасно, кругом криминал. Я как мог успокаивал Саню, приводя в пример свое положение в литературном мире, других знакомых литераторов. Кое–кто из них, правда, успел проскочить с тощими книжонками еще по государственному каналу. Например, поэт Саня Григорьев, вышедший почему–то под фамилией Агатов. Как пил, так и пьет, бродяга, не хуже Брунько. Тот вообще превратился в алкаша, из Танаиса не вылезает. А если наведывается в Ростов, то бродит по улицам настоящим бомжем, сшибая у знакомых мелочь на стакан вина. А ведь еврей, правда, польского происхождения. Чистый жид по отцу. Вся книжная продукция, даже телевидение, находятся под контролем у евреев. Об этом писал в личных секретных записках еще наш первый и последний Президент Советского Союза Миша Горбачев. Странно, почему акцентировал на этом внимание. Предполагают, что он сам рыцарь Мальтийского Ордена. Недаром встречу по мировым вопросам с Президентом Америки провел у берегов Мальты. А может, и член могущественной, правящей миром, самой масонской ложи. Каменщик какой–нибудь, строитель, в общем. Такие вот дела.

Это все, что запомнилось из разговоров с Саней. Под утро мы добавили еще и я отключился. Очнулся лишь под вечер в грязной, разбитой как при погроме, комнате одинокого шизофреника из первого подъезда. Поначалу не мог сообразить, где нахожусь и куда подевался Саня. Кругом торчали оголенные электрические провода, из развороченного туалета доносилось журчание воды. Заросший седой щетиной, в прошлом инженер–электронщик с военного предприятия, старик–шизофреник сидел за столом напротив и преданно улыбался. Я часто подкармливал его, снабжая то деньгами, то продуктами, то бутылочкой вина или водки, в зависимости от настроения.

— Ремон произвожу, — радостно сообщил он, придвигая ко мне стакан с рубиновой жидкостью.

— Что это? — пошевелил я слюнявыми губами.

— Каньяк «Белый аист». Ты сам принес. Французское шампанское мы уже оприходовали.

Я попробовал сунуть руку в карман, проверить, остались ли еще деньги. Попытка закончилась неудачей. Придвинув к себе стакан, с трудом осилил несколько глотков. Успел подумать о том, закрыта ли дверь собственной квартиры, и снова провалился в черный омут. И вновь встрепенулся оттого, что кто–то шлепал по щекам. Посреди стола догорал огарок свечи, напротив все так–же улыбался хозяин квартиры. За обросшим паутиной окном расползались густые сумерки.

— Милый, очнись. Что ты с собой делаешь. — Услышал я далекий голос Людмилы. — Я люблю тебя, ты единственный, больше никого не надо, только не пей. Прошу тебя, очнись…

— Где Данилка? — не в силах поднять голову, спросил я.

— С мамой оставила. Не пей больше. Иди домой и проспись, я еще приеду…

Ладони соскользнули с лица. Некоторое время я тужился придти в себя. Хозяин поднялся, с кряхтением направился к выходу. Его не было долго. В башке потихоньку начало проясняться. Я окинул плывущим взглядом крохотную кухоньку. То ли мерещится, то ли этот бардак на самом деле. В разрушенных домах краше. Наконец, сзади кто–то зашаркал домашними тапочками по скрипучим, покрытым многолетней грязью, половым доскам. Вернулся хозяин.

— Людмила была? — спросил я, скорее для того, чтобы удостовериться, что это не мираж.

— Какая Людмила? — недоуменно посмотрел на меня старик.

— Моя. С которой я к тебе заходил.

Старик задумался.

— А-а, на машине прикатила, — с раздражением в голосе наконец сообщил он. — Нарядилась, волосы навила. Духами пахнет.

— На какой машине? — не понял я. Подумал, что может быть подбросил брат Людмилы. У него свой жигуленок.

— На «бобике» на военном. А возле него в форме с погонами молодой парень поджидал. Оба радостные.

— Что ты мелешь! — меня взяла оторопь. Шиза накрыла деда, что–ли! — Какие военые?

Неожиданно вспомнилось, что Людмилу до меня часто навещал друг ее парня, от которого она родила ребенка и с которым не жила ни одного дня. Единственный раз отец приходил, когда Антону исполнилось почти годик. Потом тело его нашли далеко вниз по течению Дона. То ли сам утонул, то ли убили. А друг, вертолетчик с аэродома на Военведе, зачастил к ней, вроде как помогал. Вскоре они стали любовниками, об этом она рассказала сама. Но после появления на горизонте меня, она захлопнула перед ним, давно обретшим семью, навещавшим теперь раз в год по обещанию, дверь. А может нет! Внутри похолодело. Я почувствовал, что быстро трезвею. Еще никому не прощал измены, даже малейшего намека на нее. В таких случаях ревность была сильнее разума, хотя не раз представлялась возможность устроить жизнь весьма выгодно. С машинами, с квартирами в центре, с высоким положением будущих тестя с тещей и приличным счетом в банке.

— Какой еще военный? — повторил я вопрос.

— Простой, в форме с погонами, моложе тебя, — с сарказмом в голосе сердито бросил старик. — Обнялись, засмеялись, когда я зашел за угол. Машина прямо возле стены дома припаркована, — он плеснул в стаканы. — Тихая всегда была, скромная как монашка. А ты говоришь! Сели и уехали.

Я не знал, что делать, верить мне или нет. С одной стороны явственно чувствовал, как Людмила шлепала ладонями по щекам, слышал ее голос, хотя саму не видел, потому что хлопали сзади. С другой — сам подбросил тему для фантазий шизофренику, упомянув имя сожительницы. Появление парня в форме еще можно объяснить, но откуда взялся военный «бобик». Да и кто попрется к сопернику, тем более, связанному с базарной мафией. Не родная жена, а почти забытая любовница, к тому же не из лучших, с ребенком на руках. Может другого кого нашла, пока я валялся на дне пьяных омутов. Рядом с ее домом расположилась войсковая часть. Во время прогулок, вероятно, и познакомились. Еще подумалось о том, что после загулов всегда пропадали деньги, а у нее был ключ от квартиры. Бардак в голове, мешанина в чувствах.

— Тебе не показалось? — с надеждой спросил я.

— Я в двух шагах от них стоял, — настаивал старик. — Парень поднял руку, засмеялся. Они поцеловались и уехали. Оба радостные, светились.

Взяв со стола стакан, я опрокинул его в рот. Вот сучка, все для нее делаешь, для тупорылой лентяйки. а она вместо благодарности мандавошками награждает. По советским законам так и должно быть. Когда уродовался на формовке, ребята с соседнего агрегата членами груши околачивали, мол, опок не хватает, земли формовочной. А на фотографиях в газетах — рядом. Бригада рекордсменов. Дома жена даже за хлебом перестала ходить, не то что помочь в ремонте квартиры или, не дай Бог, принести в дом нужную доску с гвоздями. Жрать перестала готовить. А все из–за того, что все они видели, я работаю за двоих и еще «за того парня», везде успеваю сам. На работе зарплата одинаковая, на квартиру права тоже, даже большие, потому что дети. Обязан зарабатывать, кормить, платить, обувать, одевать, рекорды делать. Тьфу, сволочи, бессмертные революционеры. На Западе оплата и льготы только по вложенному труду, у нас и после начала перестройки лишь ниболее наглым, людям без стыда и совести.

— Кончился коньячок, — хозяин приподнял над столом пустую бутылку.

Немного посидев, я молча подался домой. К счастью, ключ оказался в кармане. В квартире никого не было. Закрывшись, я завалился спать.

Утром, едва опохмелившись остатками подпольной водки, помчался к Людмиле. Она была в комнате одна с сыном. Принаряженная, накрученная, как показалось, помолодевшая. Бабка с Антоном торговали разным товаром на улицах города.

— Ты приезжала ко мне вчера? — с порога пошел я в наступление.

— Нет — натягивая Данилке рубашечку, не оборачиваясь, ответила она. — С чего бы я к тебе приезжала. У меня маленький ребенок, а ты бухаешь.

Эта новость и ошарашила, и разожгла чувство ревности еще сильнее. Если бы Людмила не вырядилась, если бы обернулась ко мне, я еще опомнился бы. Но сейчас ее равнодушие просто взбесило.

— Ты прикатывала ко мне и с Данилкой, не помнишь? И вообще, откуда ты узнала, что я бухаю?

— Почувствовала, за километр разит.

— Тебя видел сосед из первого подъезда.

— Он дурак, мог и ошибиться, — пожала плечами Людмила.

— А ты умная, хитрая? У меня снова появились насекомые.

— А я при чем, — усмехнулась она. — Не надо где попало шляться. '

— Значит, ты ни при чем, — тихо прошипел я сквозь зубы. Кровь толчками била в голову. — Где ты была вчера вечером?

— Дома, где же мне еще быть.

— Никуда не выходила?

— Нет.

— Вчера ты сама сказала мне, что оставила Данилку с матерью. Вот я и спрошу у нее.

— Пусть и выходила, не помню, — Людмила чуть замешкалась. — Если ты пришел устраивать скандал, то можешь закрыть дверь с обратной стороны.

— Та–ак, все ясно, — уверенность в том, что она приезжала ко мне, окрепла. — Куда ты истратила деньги, которые я тебе дал?

— Не твое дело, — вспыхнула она. — Они мои, как хочу, так ими и распоряжаюсь.

Я вспомнил, как она рассказывала, что бывший любовник, живущий этажом выше, часто выпрашивал деньги на бутылку. Сейчас, наверное, тоже что–нибудь купила тому офицеру за мой счет. Сделав шаг вперед, я ударил ее кулаком в лицо.

— Сволочь, на мои деньги поишь и кормишь своих хахалей?

Людмила отшатнулась назад. Затем схватила Данилку, прижала к себе. В глазах вспыхнуло презрение:

— Уходи, — выкрикнула она. — И больше не переступай порога нашего дома.

— Вот как, я тебе уже не нужен, — кулак снова опустился на подрумяненную щеку. Сын заплакал. — Сначала мы поедем и спросим у соседа, с кем ты приезжала.

— Никуда я не поеду, — закричала она. — Уходи отсюда.

— Нет поедешь, — я ударил еще раз. Накрутил длинные волосы на руку, потащил на себя. — Надо же поставить окончательную точку.

— Поедем, — вдруг согласилась она. — Только отпусти меня.

Ребенок был одет, он испуганно таращил глазенки на меня. Когда мы вышли в коридор, Людмила сунулась в соседнюю дверь, заколотила ладонями, ногами. Никто не откликнулся. Я врезал ей пощечину. Тогда она направилась к выходу из квартиры. Двор был пустой. Проскочив его, мы пошагали по немноголюдной улице. Людмила все время бегала глазами по сторонам. У проходной мясокомбината, она резко свернула влево, взбежала по ступенькам вовнутрь.

— Помогите, — закричала охранникам. — Он нас бьет.

Из–за стойки лениво вышел мужчина в форме, неторопливо оглядел всех с ног до головы:

— Успокойся, — взяв ее за руку и отводя в угол, посоветовал он. Обернулся ко мне. — Она же с ребенком.

— С-сука, — едва разжал я сцепленные зубы. — Я тебе верил…

— Больше не приходи, — нервно задергала подбородком Людмила. — Не открою.

— Сто лет ты мне… Сына жалко.

— Он не твой, понял?

— Ах ты… дрянь.

Не обращая внимания на загородившего дорогу мужчину, я шагнул было вперед. Затем развернулся и выскочил за двери проходной. По груди расползалось знакомое чувство пустоты.

— Он мой, — донеслось издалека. Запоздалый возглас пролетел мимо ушей, не затронув сознания..

Несколько дней я приходил в себя. Неожиданно проснулась дикая любовь к сыну. Днем и ночью маленький Данилка стоял у меня перед глазами. В который раз уже такое наваждение. В прошлые разбеги не находил себе места, даже мультики спокойно не мог смотреть, выключал телевизор. И теперь. Казалось, что людмила не следит за ребенком, бросила его, он, бедный, плачет день и ночь. Или вообще решила сдать в детский дом, зачем ей двое, без них жрать нечего. К тому же, она не соувсем нормальная. Я кусал зубами подушку, драл ногтями обои на стенах. Недаром люди говорят, что поздний ребенок самый дорогой. Данилка представлялся мне красивым, умным. Многообещающим из всех детей… Гороскоп подтверждал надежды. Рожденный в год Собаки и в месяц Водолея, сын характеризовался как ученая Собачка, интеллектуал в своей среде. Значит, во что бы то ни стало, необходимо было дать ему достойное воспитание, поддержать на первых шагах. Разве Людмила могла по настоящему заняться им, если сама так и осталась ни на что не годной. Антон учиться бросил тоже. Больше не выдержав жестоких пыток, позвонил куму с кумой. Что Игорь, что Светлана приняличсь успокаивать одинаково. Тогда попрозрачнее напомнил куму, что не только явлЯюсь крестным отцом его сына Максима, но и он крестил моего данилку. Игорь согласился поехать к Людмиле. Мы подошли к двери на четвертом этаже старого кирпичного дома в послеобеденное время. Звонили долго, то он, то я. Наконец, послышался шорох:

— Кто там?

Я сразу узнвал голос матери Людмилы, заторопился со словами:

— Откройте, мне поговорить надо.

— И не приходи больше никогда, — заволновалась старуха. — Избил Люду, а теперь шастаешь. Мы милицию вызывали. Участковый сказал, что если бы ты жил в нашем районе, он бы тебя посадил на несколько лет. Уходи, чтобы и духу твоего не было.

Мне хотелось крикнуть, что она с отцом и раньше становилась поперек дороги дочери, мешая той найти свое счастье. Но сил хватило лишь на один вопрос:

— Елена Петровна, позовите Людмилу, я дам ей деньги, продукты и рубашку для Данилки.

— Нету Люды, нету. Уехала, — с надрывом в голосе залопотала старуха. — С Даней наУкраину, не знаю, когда приедут. Отходите, иначе у меня молоток под рукой. Я не Люда. В обиду себя не дам. Больше не тревожьте, по добру, по здорову.

Странные люди, испуганные на всю жизнь и пьянкками отца, и долгим грохотом кулаков любовников Людмилы в дверь, и, вдобавок, моей пьяной выходкой, закончившейся безобразной дракой. Прав я или не прав, для них не имело никакого значения. Неужели нельзя спокойно открыть дверь и так же спокойно объяснить, что данный субъект в данной квартире просто нежелателен.

— Пошли, — растерянно поморгав ресницами. Дернул меня за рукав кум. — Больше здесь делать нечего, вряд ли они откроют.

Это я понял и сам. Спустившись по лестнице, мы молча пересекли двор. На Буденновском проспекте кум притормозил. Обернувшись ко мне, участливо оглядел с ног до головы:

— Что собираешься делать дальше?

— Не знаю. Пора завязывать с бухаловом.

— Само собой. Я бы посоветовал переменить обстановку. Если, конечно, остались деньги.

Вечером этого же дня поезд Ростов — Адлер увозил меня из Ростова в желанное сердцу Лазаревское. Аркаша с женой отбыл в данном направлении немного раньше. Глядишь, доведется встретиться. Зря затеял скандал с Людмилой, теперь и впереди пустота, и сзади ничего, к чему тянуло бы вернуться. Получив постельные принадлежности, под равномерный стук чугунных колес я попытался уснуть. В восемь утра маленький, чистенький, аккуратный вокзальчик, уже без скромного памятника адмиралу лазареву, снесенного адыгами два года назад, примет в свои объятия, освежит лицо пряным субтропическим дыханием. А когда–то здесь была малярийная дыра, превращенная в здравницу усилиями этого самого Лазарева. От различных болезней адыги мерли как мухи. Коротка же память у малочисленного племени, теперь утюжившего прямые дороги небольшого поселка лакированными иномарками.

Дня три я старался не замечать ничего вокруг. Только море и горы, покрытые колючими корявыми деревьями с вкраплениями кустов ореха — фундука, барбариса, шиповника и дикой абрикосы. Затем потянулдо на танцы в расположенный на веоршине одной из невысоких гор санаторий «Тихий Дон». Внизу, на территории шестой поликлиники посреди поселка, танцплощадка пустовала. Всего года три назад я отплясывал на ней с женщинами разных национальностей. Даже лишил невинности, правда. По обоюдному согласию, студентку медицинского института из бывшего Куйбышева, чувашскую княжну. Теперь рассчитывать можно было лишь на сбившуюся с демократической ноги какую бабенку. Отдыхающие обособлялись, все больше семьями, замкнутыми компаниями. Два вечера я ловил удачу. Наконец, меня просто сняла давно наблюдавшая со стороны толстая симпатичная женщина. Если бы не полнота, она бы полностью удовлетворила мои вкусы. В данный момент ее подруга, стройная фигуристая болтушка, нравилась больше. А когда я узнал, что по гороскопу она еще и Рыба, то есть, самый подходящий по всем показателям знак, то сделал серьезную попытку переметнуться к ней. Опоздал. Буквально через два часа знакомства толстушка грубо заволокла в придорожные кусты и с поросячьим восторгом принялась тягать по необъятным телесам как грязную рубашку по стиральной доске. Я так и не понял, где у нее кончались половые губы и начиналдось влагалище. И то, и другое, Природой рассчитывалось, наверное, на слона. В течении нескольких дней я пробовал сорваться с крючка, пока не дошло, что пароъход давно отчалил от пристани. Еженочно информируемая обо всем, моя Рыба бросилась в объятия первому подвернувшемуся высокому худому колхознику с голосом гусеничного трактора на весенней пахоте. После танцевального марафона, крепко подпитые, мы уже снолшались в комнате женщин парами на близко стоящих скрипучих кроватях. Я долго не мог кончить. В конце концов, задрал жирные ноги толстушки себе на плечи и чуть не с яйцами влез в яростно клокочущую расплавленной лавой живую извивающуюся кишку. Ни о каком соприкосновении с твердой шейкой матки, присутствующей у простых смертных, речи быть не могло. Казалось, толстушка вся состоит из влагалища. Закатив глаза, она зашлась в таком долгом визге, что терзающие друг друга на соседней кровати мгновенно притихли. Выдернув член, я со злости впер его в задний скользкий проход. Толстушка уже ничего не соображала. Хоть рукой по локоть, хоть ногой по колено — реакция была бы одинаковой. Колхозник сполз с моей Рыбы, прошлепал босыми ступнями к столу. Плеснув в стакан вина, гулкими глотками осушил его.

— Ну ты, падла, как «Кировец», — вытерев губы, обратился он ко мне. — Если бы знал о твоих способностях, никогда бы не согласился жариться с тобой рядом. Всю малину обломал.

Рыбка восхищенно заскулила:

— Давай поменяемся? — окликнула она толстушку.

Та быстро прижала меня к бугристым телесам, дохнула в лицо резиновым облаком перегара:

— Ни за что, сразу умру. У-у, мо й пупсик, — она обхватила слюнявыми губами и нос, и сразу подбородок. — Никогда не испытывала ничего подобного. Я люблю своего мальчика.

Выдернув торчащий колдом член, я с трудом освободился от тяжелых объятий. Не стесняясь адамового вида, тоже направился к столу. Крепленое вино из бутылки было густым и липким, а местное виноградное из трехлитрового баллона прохладным, успокаивающим.

— В стакан должен влезть, — промычал присевший на стул колхозник, внимательнол приглядываясь к моей мужской гордости. — Сантиметров тридцать?

— Двадцать три, кажется, — мотнул я головой. — Не помню, еще в армии дурачились, у кого толще и длиннее. Со всей роты у меня второй.

— А первый? — поинтересовалась Рыба. Толстушка громко скрипнула панцирной сеткой.

— У Витьки Жирова из Ставрополя. Но у него рост был под два метра. А третий у кривоногого татарина из Казани. Мы прозвали его метр с кепкой.

— Корявенькие обычно в корень растут, — хохотнула Рыбка.

— Пойдемте на море, — предложил я, чувствуя, что от невыплеснутой энергии и адского напряжения побаливает в паху. — Ночью вода теплая, волны мягкие, медузы светятся.

— С удовольствием, — сразу согласилась Рыбка, легко соскальзывая с кровати.

На берегу толстушка, днем отгонявшая меня подальше, стесняясь своих форм, растелешилась и в первозданном виде принялась скакать вдоль кромки воды. Если бы кто подсмотрел эту картину, ошалел бы от страха — такими нелепыми были движения. Затащив ее в море, я вновь пристроился сзади, скользя ногами по галечному дну. Рыба с колхозником плескались рядом. Рассчитывать на нее я уже не мог, потому что грубоватый мужик ревностно следил за каждым нашим шагом. Толстушка тоже. С трудом доведя до конца свое дело — в воде половая щель показалась огромной пещерой — я выбрался на берег. Стуча зубами, натянул брюки и рубашку, ми устало поплелся за шампанским к коммерческому ларьку. Когда вернулся, Рыба с колхозникои занимались любовью далеко за бетонным бруском. Вскоре они ушли совсем. За ночь я несколько раз мотался в комок, оставляя тающую от любви и мягкого полусухого шампанского толстушку наедине с выброшенной волнами корягой. Утром девушка за забранным стальной решеткой окошком удивленно развела руками:

— Больше ни одной бутылки. Выодни попили весь запас…

В течении почти недели я драл толстушку, где вспыхивало желание. Неудовлетворенный, злой от предыдущих неудач и неприятностей, я мог прислонить ее к любой пальме в многочисленных курортных парках и, не обращая внимания на проходящих невдалеке по вечерним аллеям отдыхающих, оплодотворить стоя. Благо, юбки она носила широкие и короткие. Прекрасно сшитые костюмы, скрывающие ее формы, одевала только на танцы и в ресторан. Задрал подол, расстегнул ширинку, вжался в рыхлое тело и работай задницей. Кто в синих сумерках разберет, что мы не целуемся, а занимаемся любовью. Из–под каждого куста тоже доносился интимный шепот, глубокие животные стоны. Юг, море, бабы, вино, секс — для этого в благословенных местах и созданы курорты, чтобы человек мог расслабиться, уйти от повседневной домашней рутины, от забот. Потом купил билет на поезд до Ростова. Не предупредив забывшую про все на свете толстушку, не чмокнув на прощание в щеку, впрыгнул в предвечерний вагони уехал. Людмила теперь казалась куда лучше, словно курортная женщина вобрала в себя ее многочисленные недостатки. Будто преподнесла ее мне в лучшем свете.

Но Людмила, видимо, думала по иному. Снова к двери подошла ее мать и снова наотрез отказалась впускать в квартиру. Перед этим от ребятишек со двора я узнал, что никуда моя дорогая ненаглядная с Данилкой не уезжала, а все время находилась в доме. Больше я ни о чем не спрашивал, боясь услышать подтверждающие старые подозрения новости. Покрутившись возле двери, развернулся и поехал к себе. С завтрашнего утра нужно было выходить на базар. Деньги таяли сладкой ватой во рту, да еще не давали покоя заторчавшие шестьдесят пять ваучеров. Надвигался прохладный октябрь. Что–то принесет он в этот раз, какие новые чрезвычайные положения.

Ваучер продолжал медленно, но верно, падать. Ребята брали его с неохотой, и то, только тогда, когда на него был заказ от купцов. Аркаша со Скрипкой шевелилил руками и мозгами на своем месте. Семейный подряд тоже. Кажется, они проросли у входа в базар, уцепившись корнями в затоптанную миллионами ног каменную почву. Сникерс с Очкариком, с толстым Андрюшей и еще несколькими ваучеристами снова махнули в Брест за автомибилями. Лана на красивую белозубую улыбку ловила желавших продать или, наоборот, купить доллары, дойчмарки и другую международную устойчивую валюту. Рядом с ней мостился долговязый голенастый Владик с большим рюкзаком за плечами и маленькой картонкой на груди. Тот, который ухитрился купить двухкомнатную в центре города. Смышленый парнишка, немного заносчивый, за что не раз получал по тыквовидной голове. И от клиентов, и от самих ваучеристов.

— Ну как отдохнул? — как всегда, по петушиному, боком, подскочил ко мне длинноносый Скрипка в стоптанных башмаках.

— Нормально. А ты никуда не ездил? — спросил я в свою очередь.

— В Белоруссию только, к своим родственникам.

— За бульбой. Пригнал, наверное, пару машин.

— Почему за бульбой, у нас своей хватает. Ездил по другим делам.

— Ясно. Что–то у Аркаши вид недовольный.

— Простыл, — пояснил Скрипка. — Приехал с моря и насморк подцепил.

— Вы меня обсуждаете? — откликнулся Аркаша.

— Ну, — ухмыльнулся я. — Скрипка рассказывает, как ты после Лазаревской кустотерапии СПИД подхватил. Теперь ростовчанок будешь заражать.

— Это ты у нас мастак заражать и надувать. А у меня со Скрипкой может быть лишь насморк, да старческий пердеж, — отрекся от СПИДа Аркаша. — Загорел хорошо, смотрю. Сколько баб натянул?

— Одну. И та не по вкусу.

— Баб выбирают не по вкусу, а по запаху. Помнишь анекдот, когда сын таскал отцу волосятины с мандятин?

— Ну и на чем остановились? — заинтересовался я.

— Сыну сто раз пришлось потрудиться. В сто первый принес, отец понюхал и говорит, эту, мол, не знаю, не пробовал. Женись.

Мы засмеялись. Я огляделся вокруг. Данко по крупному беседовал с коренастым незнакомым фраером в надвинутой на лоб кожаной кепке. Ощерив вставные зубы, тот доказывал что–то свое. Данко не уступал. Тогда коренастый толкнул его в плечо, цыган тут–же кулаком стукнул в грудь. Отскочив в сторону, фраер зажал в ладони коричневую наборную ручку, щелкнуло выскакивая тонкое жало ножа. Солнечные лучи заскользили по краю лезвия.

— Непорядок, — пожевал губами Аркаша. — Надо помочь Данко. Цыгане, как назло, подались на базар.

Быстро сдернув табличку, я подскочил к Данко. Саша Хохол зашел за спину фраера. Такие стычки случались на рынке частенько. Дело доходило и до резни. Коренастый, видимо, принадлежал к масти приблатненных. Не настоящих блатных, конечно, те редко ввязывались в ссоры. Покосившись по сторонам, он шагнул к цыгану, который тоже выдернул из косого кармана широких брюк складной нож. Мгновенно раскрыв его, чуть подал острием вперед. Ни криков, ни угроз, ни привычного мата. Тихо, по ростовски. Мимо ппроходили озабоченные люди, слышался девичий смех. Кто–то с кем–то ругался, молодая женщина вытирала плачущему ребенку слезы. Несколько минут мы стояли как вкопанные. Хохол подбрасывал на ладони похожую на молоток без ручки увесистую железяку, я нащупывал в сумке заточенную отвертку, Коля поглаживал под рубахой газовую «пушку».

— Дальше! — наконец, резко и гортанно выкрикнул цыган. Черные глазаналились кровью. Еще секунда, и он сцепится с фраером.

— Завязывай, корешок, — процедил сквозь сцепленные зубы Коля. — Здесь тебе ловить нечего.

Фраер и сам это понял, метнулся в сторону, выскакивая из–под опеки Хохла.

— Это даром не пройдет, — показал он золотые коронки Данко. — Я тебя все равно выпасу.

Мы разом надвинулись на него. Разбросав людей, коренастый отскочил к трамвайным путям, не переставая покачивать пикой. Снова остановился, ощерившись. Данко сорвался с места, за ним остальные. Фраер бросился бежать. Догнав его, длинноногий Хохол врезал по башке, Коля ногой по боку, цыган нанес удар снизу по лицу. Мне осталось только пинком подтолкнуть незадачливого скандалиста дальше, по пути его бегства. Угинаясь, тот боком поскакал вдоль путей и вскоре затерялся в толпе.

— Интересный ножичек, — рассматривая выкидную пику, перевел дыхание цыган. — На зоне, видно, делали.

Когда он успел выхватить ее у фраера, я так и не заметил. Скорее всего, тот выронил нож после того, как Хохол огрел по башке своей железякой. Но это уже детали. Минут через пятнадцать мы забыли об инциденте. Надо работать, иначе для чего тогда приволакиваться на рынок, в это скопище человеческих страстей. Трусливым здесь делать нечего, на испуг нас брать бесполезно. Мы по прежнему представляли более — менее организованную силу. Если, конечно, посмотреть со стороны. На самом деле давно отвечали каждый за себя.

Крутанувшись пару раз на мелких баксах, я намерился было сбегать за пирожками. Их продавали лоточницы на другой стороне трамвайной линии. В этот момент подошел деревенского вида невзрачный молодой парень. Хиреет нация, теряет свое лицо. На дореволюционных фотографиях крестьяне один к одному, личности с индивидуальными характерами, свободные, раскованные, сытые. Нынешние — ни рыба, ни мясо. Взгляды плутоватые, серые морды без выражений. Фальшивые. Впрочем, теперешний горожанин отличается не больно здорово. Разбавлен безудержно хлынувшим потоком деревенских во времена революций, коллективизаций, хрущевских послаблений. Тысячу раз пытался доказать, что деревенский пастух тупее городского дворника, потому что последний все–таки крутится в более цивилизованном обществе. А с кого брать пример пастуху, коли барин в его селе появлялся в год раз по обещанию. Хитрее жизненной хитростью — да, но умнее — вряд ли. Мне приводили в пример Ломоносова. Но он и ему подобные единицы на всю крестьянскую дореволюционную Россию. Когда же правящая коммунистическая партия открыла двери во властные коридоры именно в первую очередь выходцам из деревень, то результат не замедлил сказаться. Где мы теперь со своей веками накопленной культурой? На мировых задворках. Любой пародист стремится передразнить Горбачева с его «правильной» речью. Недалеко ушел и Ельцын, разве что понастырнее, понахрапистее. А правление страной по прежнему на уровне старосты села, председателя захудалого колхоза. Того и гляди снимет башмак, да постучит им по трибуне в Организации Объединенных Наций, или завиляет задом перед колями с клинтонами, забыв о принадлежности к высокочтимой до ленинского дьявольского переворота во всем мире нации.

— Сколько даешь? Только честно.

Вложив вруку два серебряных рубля, парень уперся испытующим взглядом мне в лицо. Одна монета тысяча восемьсот сорок первого года выпуска сохранилась хорошо, вторая, павловская, не представляла ценности, потому что надпись: «Не нам, не вам, а имени твоему», почти стерлась. Плохо просматривался и крест на оборотной стороне, составленный из первых букв имени императора.

— За Николая Первого четвертак дать можно, а за Павла как за лом. Это уже не монета, серебряный кружок.

— Мне предлагали пятьсот тысяч, я не отдал, — осклабился мужик, забирая монеты.

Господи, когда уже люди перестанут набивать цену таким вот примитивным способом. Неужели, прежде чем нести что–то на базар, трудно пройти в любой музей и проконсультироваться.

— За углом, на рынке, возьмут за миллион, — не дав ему договорить, заговорщически подмигнул я. — Ты не соглашайся, глядишь, кто купит подороже.

— А почему не берешь ты? — засомневался колхозник.

— У меня их мешок…

Потеряв всякий интерес к клиенту, я отошел в сторону, чтобы не ввязываться в долгий глупый разговор. Аркаша обхаживал двух молоденьких девчат с золотыми сережками, Скрипка прощупывал пальцами серебряный мужской браслет от часов. Когда Аркаша освободился, я тронул его за рукав пиджака:

— Ты не в курсе, почему над двуглавым орлом и над короной на некоторых российских монетах выбита шестиконечная звезда Давида?

— Сейчас предложили? — полюбопытствовал он.

— Нет, я вообще спрашиваю. На рублях Николая Первого и Александра Второго звезды уже восьмиконечные. А вот на монетах Александра Первого, к примеру, звезды еврейские. Неужели еще Петр Третий, сын Голштейн — Готторпского герцога Карла Фридриха и русской императрицы Анны Петровны был членом масонской ложи? Или даже раньше — Петр Великий?

— Это ты спроси у них, у своих царей — императоров, — поджал губы Аркаша. — Масонская ложа тайн своих не выдает. Такая организация, что с ней лучше не связываться.

— Разве на этот счет нет никакой литературы? Я имею ввиду монеты.

— Есть. Спроси у Лени Вальдмана, с которым и ты, и я когда–то спекулировали книгами на теневом книжном рынке, и который теперь имеет собственный магазин «Феникс» на Соборном и прекрасную дачу в Хайфе в Израиле. Кстати, магазин у него не один, и не только в Ростове, как, впрочем, и у нашего общего тоже друга по книжным делам Геры Ходоса. А можешь подойти к другому Лени, который только что из Израиля припорхнул. У того вообще на любые темы.

— Вальдман с Ходосом не только не здороваются, но даже замечать перестали. А этого чудика что, иудеи не приняли?

— Выяснилась разница в исповедывании религий.

— А ты к какой тяготеешь?

— Ни к какой. Верю в Высший Разум. Он и есть Бог.

— Логично.

Оставшись без ответа на свой вопрос, я подался за пирожками. Солнце уже давно перевалило за полдень. Хотя множество медных листьев давно усеяло землю под раскидистыми каштанами, было довольно тепло. Народ ходил в пиджаках. Возвращаясь назад, я заметил, что ребята поменяли сосредоточенные выражения лиц на озабоченно — печальные. Значит, случилось что–то неприятное.

— Очкарик разбился, — подтвердил догадки Скрипка. — Игорь, что стоял с нами. Хороший парень был, спокойный. Не пил, не курил.

— Как это произошло? — спросил я, вспоминая высокого симпатичного ваучериста из группы Жорика Длинного.

— Выехали из Бреста на купленных машинах. В ночь, восемь человек. В колонне отец Игоря. Тот только что занял место в хвосте, а впереди пошел Сникерс. Навстречу «Урал». Видимо, ослепил Игоря фарами, он же вдобавок в очках. Да еще отстал. Когда спохватились и вернулись назад, у «жигулей» кабина сравнялась с капотом, а двигатель аж в салон влез. Удар был такой силы, что мощный «Урал» перевернулся.

— Отец Игоря, наверное, с ума сошел, — попытался представить я картину.

— Нет, поначалу вместе со всеми выдирал монтировками тело сына из машины. Представляешь, как живой, говорят, ни единой царапины. Только весь мягкий.

— Еще бы, мясо от костей отстало, — вздохнул Аркаша. — Отбивная.

Сникерс с другими перегонщиками стоял в стороне. Чувствовалось, что ребята еще не отошли от кошмара. Ахали кулечницы и пакетчицы, вечно поддатая Света стояла с мокрыми глазами. Очкарик никому не сделал плохого. Молодой, высокий, симпатичный, интеллигентного вида парень с белокурыми, гладко зачесанными волосами и внимательными голубыми глазами за прозрачными стеклами очков. Вот тебе и выгодный бизнес. Влетел на билетах Мавроди, решил попытать счастья на другом поприще. Сколько еще талантливых молодых ребят надут могилу в погоне за призрачным счастьем, в надежде вырваться, наконец–то, из вечной нищеты. А скольких убьют подонки. Или сопьются, останутся калеками. Не надо новой революции с шашками наголо, с пулеметами в упор, с Чапаевым впереди. Она уже идет, тихая, незаметная. Количество жертв, скорее всего, будет одинаковым…

Октябрь уж наступил. Гремит под ногами латунно — бронзовая россыпь листьев. Низовка с Дона пощипывает ступни прохладным дыханием. А базар бурлит по прежнему. Адский котел с чертями — правителями наверху. Кто высунулся — тому щелчок по носу, если, конечно, не успел скрыться в райских заграничных кущах, как руководители фирмы «СЕАБЕКО». Им уже ничего не страшно, жрут икру ложками, выписывают для забав Лещенко с Добрыниным. Последний во время гастролей часто рассказывает, как грохнулся на спину на скользких киевских подмостках его закадычный друг Миша Шуфутинский. Без устали повторяет, что он мужчина, не Киркоров, за одно выступление меняющий десяток костюмов, тем более, не обворованный гомик Пенкин. Врет, наверное, хотя застиранная рубаха колхозных расцветок, брюки не проглаженные, свисают с широкого тощего зада мешком из дорогого черного материала. Зато карманы набиты валютой, после концерта выбор королевы зала. Цветы к подножию, шампанское от благодарных поклонниц. Малина. Билеты до тридцати штук. Полтора часа поревел вполсилы и считай бабки, не ошибись.

К Людмиле я ходить перестал. Бесполезно. Тянуло к Данилке, ох как тянуло. Маленький еще, беспомощный. Слава Богу, что государство выдает бесплатный кефирчик с другими смесями. Иначе — хочешь, не хочешь — глотай, брат, как большинство взрослых сограждан, пустой картофельный супчик. Ваучер сник сморщенным членом у дряхлого старика. Ни слуху, ни духу. Кто–то говорил, что в Москве, вроде, продолжают принимать… по восемь тысяч рублей. Туда одна дорога около ста штук, овчинка выделки не стоит. Я продолжал приносить пакет на базар в надежде на лучшие перемены, на случай, наконец. А так в основном крутился как все, на том, что Бог подбросит. Общественная приватизация земли неизменно откладывалась Думой на туманное будущее. И без земельных ваучеров наварчик был. Вертись, не ленись, бери пример хоть с семейного подряда, хоть с рядом стоящих, и тогда можешь позволить себе на завтрак икорочку под японскую магнитофонную сурдиночку. Все возможно, если покрутить не тупой башкой по разным сторонам. И на Канарах отдохнуть, и вызвать на дом пятидесятидолларовую за час интердевочку. Или, на худой конец, снять мягкую смазлиыую хохлушечку, всего лишь за предоставление ей возможности переночевать в твоей квартире. На дворе не лето, в гостинице дорого, на вокзале жулик жуликом погоняет. Затаскивай в постель, наслаждайся бесплатным удовольствием. Так я и поступил. Когда за мелкими баксами в очередной раз подошла молодая симпатичная колбасница, включил долгое время пребывавший в резерве прием прожженного обольстителя. Заиграл словами, как виртуоз клавишами баяна. Бабенка клюнула, пожаловалась, что сегодня вряд ли успеет распродаться, что предстоит беспокойная с товаром ночь на забитом мошенниками ростовском вокзале.

— Разве в городе нет знакомых? — с сочувствием поинтересовался я. — Не может быть.

— Были, у подруги. Но она в этот раз не поехала, а мне самой нкапрашиваться на ночлег стыдно. Да и пьют там.

— Проблема, — я нарочно растянул паузу подольше. — Если хочешь, поедем ко мне. Лишний диван имеется.

Женщина чуть приоткрыла пухлые губы. Плутоватая улыбка тенью мелькнула на приятном лице. Она прекрасно поняла, что отдыхать ей на диване придется не одной. Я видел, как борется она с противоречивыми чувствами. Дома, на Украине, муж, голодные дети. Купон обесценился до такой степени, что им за позор обклеивать стены туалета — обои из простой бумаги стоят дороже.

— Сейчас так поступают многие из ваших, — ненавязчиво намекнул я. — И квартира с удобствами, с телевизором, и чаек горячий, и товар в целости — сохранности. Утречком с ясной головкой, без всяких проблем, прямо на рынок.

— А вы далеко живете?

О, эта дистанция через вежливое «вы». Конечно, ей двадцать с небольшим, мне почти полтинник. Но, пардон, я стремлюсь компенсировать возраст чисто городским воспитанием, дам вам больше, потому что вращался в элитарных обществах. А что, простите, дать можете мне вы, сударыня, кроме своего молодого тела? Бесконечные разговоры о ценах на колбасу и картошку? На выходки пьяного мужа и непослушного ребенка?

— Вторая остановка от площади Ленина по проспекту Октября. Пятнадцать минут езды на общественном транспорте, — чувствуя, что имя великого вождя пролетариата по прежнему внушает доверия больше остальных аргументов, намеренно включил я его в список ориентиров. — Остановка автобусов за твоей спиной, трамваев — троллейбусов тоже.

— Не знаю, — она все еще боролась с внутренними чувствами. Наконец понизила голос. До этого вела себя раскованно, теперь была связан интимной тайной. — Ты долго здесь будешь стоять?

— Как обычно, до вечерних сумерек.

— Только не подходи ко мне, потому что несколько женщин — колбасниц из нашего поселка. Я приду сама.

— Я тоже не хочу, чтобы дома у тебя были неприятности, — согласился я. — Буду ждать на этом месте.

— Тогда поторгую подольше. Вчера, представляешь, пришлось отдать пару палок колбасы контролерам, а сегодня омоновцы потрясли одну из наших, — она уже полностью доверилась мне. — Стоять невозможно, один за другим.

— А вы работайте на пару. Одна в сторонке с товаром, вторая торгует.

— Бесполезно. Если не имеешь влиятельного любовника или не даешь взяток, все равно вычислят. Теперь каждый отвечает за себя.

Молодая женщина ушла. Таким как она, стремившимся сохранить достоинство и верность до конца, больше всего и не везет. Если отдадутся, то бесплатно. Недаром на Западе женщина, получившая за постель деньги, автоматически заносится в разряд проституток. Обходящиеся без подарков и покровительства, считаются порядочными. Вертихвостки с Украины давно без страха носят на шее по нескольку золотых цепочек, потому что сумели предоставить свое тепленькое гнездышко какому–нибудь члену из правоохранительных органов. Одна бывшая замухрышка располнела, озолотилась. Забыла, когда прятала доллары под юбку. А дома за двумя малыми детьми смотрит муж. И в то же время, как еще выскочить из грязи, заработать на кусок хлеба. Нашему правительству наоборот открыть бы границы, пусть тащат, снабжают более дешевой колбасой население тоже полуголодной России. Нет, надо платить. Хоть телом, хоть деньгами заимевшим власть на местах тупорылым. Зато для вывоза янтаря из Калининградской области, для воровства ценных металлов и нефтепродуктов из других районов России границы открыты настеж. Грабьте, дорогие недавние сограждане вкупе с жадными иностранцами, но к нам ничего дешевого, необходимого не завозите. Сами с усами…

День прошел буднично, если не считать бурной дискуссии ваучеристов вокруг старинной иконы. Ее приволокли два подозрительных типа, утверждавших, что «доска» шестнадцатого века. Скрипка тщательно обнюхал ее со все сторон, соскреб с угла слой краски.

— Рублев, о чем говорить, — издевался над ним Сникерс. — Или Феофан Грек.

— Но икона старинная, — мычал про себя Скрипка. — Мореный дуб.

— Да подделка это. Хороший реставратор за месяц десяток наштампует. Мореный дуб… Сам ты дуб дубом.

— Вообще что–то есть, — предположил со стороны Аркаша. — Краска в несколько слоев, не масляная. Дерево звенит.

— У тебя в башке, — не сдавался Сникерс. — Обычная сосна с деревообрабатывающего комбината. Полежала в специальном растворе и готово.

— А краска?

— Если надо, я тебе любой намешаю. Хоть на яйцах, хоть на цветочной пыльце, были бы знания и желание. Короче, кто хочет, тот пусть покупает. Настоящая икона шестнадцатого века стоит целое состояние, а ребятки просят за нее всего три лимона.

— Но мы же не знаем настоящей цены, — заартачился было один из парней. — Бабки нужны, вот и принесли.

— Слушай, брат, если бы ты был похож на дурака, я бы тебе поверил, — обернулся к нему Сникерс. — Но вы оба не те люди, чтобы не разбираться.

Этот аргумент оказался решающим. Ребята разошлись. Завернув икону в тряпку, типы потащили ее в центр юбазара. Спор вокруг необычной «доски» продолжался еще долго. Если бы Серж работал вместе с нами, а не ушел на квартирный рынок, то и разговоров не было бы. Он разбирался в иконах котом в сметане.

Как всегда, вечер подкрался незаметно. Коммерческие ларьки быстренько задраивали уставленные разноцветными бутылками и пакетами зарешеченные витрины толстыми деревянными, обитыми железом, щитами, в окнах домов напротив зажегся свет. Площадь перед базаром заметно опустела. Только на другой стороне трамвайных линий, где банковали колбасники, рыбаки и овощеводы, по прежнему толпился народ. Лана расчитала последнего клиента с баксами, задернула замок на кожаной сумочке и наво стрила лыжи к стоянке автомобилей. Закончив курсы водителей, она вместе с матерью совсем недавно смоталась в объединенную Германию к отчиму. Тот перебрался туда года три назад. До сих пор не устроившись, жил на пособие по безработице.

— Представляете, — удивленно всплескивала она руками. — Угощаю сводного брата мороженым, а он отказывается. Так привыкли на всем экономить, что даже подарки боялись брать, словно потом за них придется расплачиваться. Но квартира обставлена, машина подержанная есть.

— Значит, у нас живут побогаче, — усмехнулся Аркаша. — Наверное, ты вообще показалась им дочерью миллионера.

— Естественно. Мы взяли с собой четырнадцать тысяч марок. На эти деньги можно неплохо устроиться. Но все равно их оттуда палкой не выгонишь. В первую очередь культура поведения. Везде чистенько, уютненько, никаких пьяных и уголовных рож, не говоря о забитых полках и возможностях. Если найти работу, то будешь жить как у Христа за пазухой.

— Почему не осталась? Нашла бы себе кого.

— Для этого нужно время, — нервно вздернула подбородком Лана. — Мне и здесь неплохо. Квартира есть, машину сама пригнала через три границы. Я не собираюсь отказывать себе даже в мороженом.

Похолодало. Сняв табличку, я прошелся взад–вперед по нашему участку. Ребята разошлись, а моя новая знакомая все не появлялась. В лучах прожекторов тусклым светом светились золотые главы собора, изредка позванивали пустые трамваи. Наконец, из поредевшего строя колбасников на другой стороне трамвайных путей выскочила молодая женщина, торопливо зашагала в мою сторону. Фигурка ровная, сбитая, отянутая потертыми джинсами. Короткие темные волосы заправлены под спортивную шапочку.

— Заждался? — запыхавшись, спросила новая знакомая.

— Нет, только что снял табличку, — ответил я. — Распродалась?

— Ну. Завтра на вокзал пораньше. В камере хранения у меня еще одна сумка с колбасой.

— Давай сейчас сгоняем?

— Зачем ее туда–сюда таскать. Тяжелая.

— Тоже правильно. А как тебя зовут?

Она назвалась. Взяв у нее пустую сумку, я направился к автобусной остановке. Сколько в жизни было встреч с незнакомыми женщинами, казалось бы пора уж вести себя раскованно, но до сих пор в глубине души возникает чувство неловкости, заставляющее говорить отрывистыми фразами, избегать прямого взгляда. Даже в автобусе, стараясь не показаться назойливым, незаметно отодвигался в сторону вопреки желанию уставшей подруги. Она совершенно не знала города и после площади Ленина с огромным памятником вождю в электрическом свете не раз вопросительно посматривала в мою сторону. Я успокаивающе улыбался, вспоминая, что осталось в холодильнике из продуктов. По всему выходило, кроме чая с печеньем моей гостье рассчитывать не на что. Разве что телевизор уймет бурчание в животе. Не подавать же, в самом деле, на стол пакетный суп с куском хлеба и зубцом чеснока. Впрочем, недолго сварганить яичницу с луком. Яйца я, кажется, недавно покупал. Она при ее молодости переживет, а мне за долгие годы существования бобылем не привыкать. В крайнем случае, в комке на остановке можно купить ну очень большую плитку шоколада. Ничего, прорвемся, еще крепка коммунистическая привычка чпокать баб на дурнячка. Будем надеяться, что моя случайная пассия еще не успела поменять взглядов на жизнь.

Опасливо переступив порог квартиры, женщина задержалась у двери, дожидаясь, пока я зажгу свет. Я поспешно протянул руку к выключателю. Смущенно хмыкнув по поводу оставленных на диване газет и пепельницы с окурками, предлдожил пройти в комнату. Сделав еще один неуверенный шаг, она снова остановилась. Затем обернулась ко мне и засмеЯлась, показав ровные белые зубы:

— Все жду, когда раздастся выстрел.

— Не дождалась?

— Ы-ы. Не могу понять, с чего меня дернуло переться домой к ваучеристу. С какого бодуна. Возле подъезда только дошло, что среди ваших полно всякого жулья. Пришьют и скажут, что так и було.

— Ничего, все еще впереди, — успокоил я. — Ты пока располдагайся, а я включу телевизор и поставлю на плитку чайник. В октябре у нас, как сегодня, в к 4 вартире бывает прохладно, так что, не мешало бы согреться.

Смущенно покосившись в мою сторону, женщина прошла в комнату, опустилась на край дивана. Сумку зажала между ног.

— Много денег? — грозно сдвинул я брови. — Как посчитаешь — отдашь.

— Против ваших миллионов — копейки, — снова засмеялась она, сразу расслабившись. — Но мне действительно нужно подбить дебит с кредитом.

Забросив свой объемный кошель на ремне в шифоньер, я включил телевизор, прошел на кухню. Долго возился там, готовя яичницу, заваривая чай. Когда заглянул в комнату, хохлушка сгребала стопки сторублевок и другой мелочи, среди которой самой крупной купюрой была пятитысячная, обратно в сумку.

— А ты, дурочка, боялась, — выставляя на стол купленные по дешевке у ее земляков расписные фаянсовые кружки, подмигнул я. — Есть навар?

— Есть, конечно, иначе зачем сюда мотаться, — вздохнула она. — Но с долгами еще не рассчитаюсь. Я брала деньги у знакомых под проценты.

— Э, подружка, у нас многие крутятся именно на чужих. На том пока стоим. Давно занялась колбасой?

— Месяца нет. Бывшая одноклассница сманула. Муж не работает, потому что шахту законсервировали, а дочь кормить надо. Шестой год пошел.

— Дочка с мужем осталась?

— Ему доверять сейчас нельзя. Запил. Да и не расписаны мы. С мамой оставила.

— Значит, сейчас и он на твоей шее?

— В общем, да, если не повезет на случайный заработок. Разгрузить что, или помочь по строительству. Это те, кто как мой муж, постарше. А в основном ребята помоложе чистят деревенские погреба с продуктами. Мода такая пошла.

Качнув головой, я снова подался на кухню, принес наготовленное. Женщина ела аккуратно, не поднимая головы. По телевизору прокручивали «Песню — 94». Слабенький состав певцов и певиц. Эстрадники посильнее завоевывали заграничные подмостки. Поющий в полном смысле слова не своим голосом зять Пугачихи умудрился удостоиться чести стать певцом года на престижной международной тусовке. Не без активной помощи тещи, конечно. Та и безглосого отца его, доморощенного Леля — дудочника, вытащила за уши на экраны телевизоров. Бывший любовник «звезды» Кузьмин из Америки снова вернулся в родные пенаты. Таких там своих достаточно. А вот Александра серова с ольгой Кормухиной услышишь нечасто. Певцы отменные. Но женщина внимательно вслушивалась в голоса, я не мешал ей, прихлебывая чай из кружки. Каждому свое. Кому мексиканские сериалы, а кому «Председатель» с Ульяновым в главной роли, или «Гамлет» со Смоктуновским, те же «Полеты во сне и наяву» с Янковским, «Пролетая над гнездом кукушки»… «Ностальгия» Тарковского. Давно не показывали подобных шедевров.

Музыкальная передача закончилась, пошли разборки в государственной Думе. Убрав посуду со стола, я присел на диван рядом со своей гостьей. Она чуть отстранилась.

— Начинается, — нарочито недовольно пробурчал я.

— А если так, я здесь, а ты на кровати. Пойдет? — предложила она, все еще не оставляя надежды сохранить супружескую верность.

— Что ж, был бы не против, если б имел постоянную женщину под боком, — рассудительно заметил я. — Но увы, милая, я голоден. Боюсь, вопреки воле обстоятельства заставят посягнуть на твое тело. Кстати, не слышала нового анекдота про командующего четырнадцатой армией в Приднестровье генерала Лебедя?

— Расскажи. Лебедь мне нравится, как мужчина.

— Предупреждаю, анекдот мой, так что строго не суди. Итак, молоденькая журналистка любопытствует, мол, как вы обращаетесь со своими подчиненными? Лебедь отвечает: раскладываю на столе карту, даю задание, спрашиваю, ясно? Так точно, товарищ генерал. Выполнять. Журналистка, теперь уже с подвохом, мол, а с женщинами? Лебедь засмущался: ну как, наверное, пора работать.

— Уже пора? — пригасила улыбку хохлушка. — Ну что же, где у тебя ванная, товарищ генерал, горячая вода?

— Ни ванной, ни горячей воды. Холодный душ.

— Понятно. Как в четырнадцатой армии…

Она поднялась с дивана. Выключив свет в горнице, зажгла его в прихожей. Из крана в туалете зажурчала вода. Неторопливо раздевшись, я нырнул под одеяло на кровати. Прохладно, топить еще не начинали. Стуча зубами, поворочался на ледяной простыни. В таких пещерных условиях может и не встать, кожа на яичках превратилась в скорлупу от грецкого ореха. Вдруг вспомнилось, как одна из девушек — поэтесс, пока я точно так–же мучился, дожидаючись ее из туалета, неожиданно выглянула из–за ширмы в полном облачении.

— Пока, — помахала она ручкой, загремев ключом в дверном замке.

Это был капитальный облом. Если бы она справилась с замком, мне было бы стыдно встречаться с ней на литературных посиделках в Доме Союза писателей. Но Бог знает, кому в данный момент отдать кусочек сыра. Я с тревогой вфыглянул из–под края одеяла. Женщина как раз вошла в световое пятно от лампочки в прихожей. О, прекрасные округлые резиновые формы. Не с объемной дыркой между ног от широкого зада и тощих ляжек, а ровненькие полные ножки из аккуратненькой попочки. Это именно мое, потому и мне. Мы с кумом как–то порикопались к английской букве «даблъю», сравнивая ее с женским задом. В основном, бабы обладали задницами, похожими на эту самую «даблъю», но встречались с «раздаблъю», и уж совсем неприлично было быть владелицей «абдрабздаблъю». Хотя, конечно, не они виноваты. И все–таки, на этот счет моя гостья могла не беспокоиться, потому что попка ее точно умещалась в букву «поплъю», если бы таковая существовала в английском алфавите. Осторожно переступая босыми ногами по холодному полу, она прошла к кровати, легко нырнула под одеяло.

— Господи, прости меня, дуру, — прошептала она. — Стыдно, конечно, но что делать. Не бежать же посреди ночи на улицу. Этот… не отстанет…

— Да и свет погашен, — подсовывая руку ей под голову, подкинул я еще один аргументик. — Не переживай, знать будем только мы и Бог. Наверное, он не против, раз так получилось. Впрочем, он дал нам Жизнь, и мы можем распоряжаться ею сами.

— Не преступая заповедей.

— Да, но ты не венчалась в церкви, а я разведен…

Нашарив припухшие губы, я осторожно взял их в свои. Холод неторопливо переместился к ступням. Вскоре согрелись и они…

Женщина приходила ко мне в течении почти месяца. Смотавшись на Украину, торопилась обратно. Я помогал как мог — носил сумки, прятал у знакомых лавочников колбасу, чтобы в случае задержания не конфисковали всю. Она не просила поддержки деньгами, расчитывая лишь на свои силы. Да и я после загулов с трудом вставал на ноги. Пьянки прекратились, количество выкуренных сигарет сокращалось тоже. У нас образовалась почти семья. Кажется, она увлеклась мною. Мне тоже былдо приятно с ней. С каждым разом о Людмиле вспоминал все реже, но о Данилке не забывал никогда. В одну из очередных встреч мы лежали в постели и перекидывались глупыми фразами. Наконец–то затопили и в комнате было тепло.

— В первую ночь я испугалась, — хихикала она. — Думала, нарвалась на полового гангстера.

— Показалось долго? — удовлетворенно хмыкнул я. — Твой, наверное, как воробей.

— Да, он слабее тебя. Но дело не в этом, теперь мы почти не живем. Просто у тебя длиннее и я подумала, что пришел мой последний час. Кроме своего больше никого не знала.

— А сейчас как?

— Нормально, ничего особенного. Приятнее, конечно, но не так, как ахают бабы.

— Ну да, вам подавай такой, чтобы уши отлетали.

— Я же сказала, что разница небольшая, — женщина задумалась. Затем чуть развернулась в мою сторону. — Ты давно к своим не ездил?

— Что толку, — вздохнул я. — Не открывают. Каким стал Данилка, даже не знаю. Дети в этом возрасте растут быстро. Наверное, уже ходить учится, лепетать что–то.

Где–то с полчаса, не замечая, что подруга отодвигается все дальше, я распространялся на эту тему. Говорил, что и сам в детстве не получил достаточного тепла, потому что воспитывался в неполноценной семье. После революции и Великой Отечественной войны однобокость общества стала привычным делом, все больше отклоняющимся в негативную сторону. А Данилка еще маленький, в этом возрасте он просто обязан чувствовать рядом мужчину. Хотя бы лет до двенадцати, чтобы успел впиать мужское начало, не хныкал и не прятался за материнскую юбку по любому поводу. Иначе может вырасти сентиментальным гермафродитом, имеется ввиду характер, не способным отстоять свою точку зрения, тем более, вынести ее на широкий круг обсуждения. Семья у людей с однобоким воспитанием тоже редко складывается удачно. Преобладают ссоры и, как следствие, разводы, потому что парень или девушка никогда не слышали противолположной, более умудренной опытом, стороны. А что может дать одинокая мать, тем более отец. У них одна мысль — накормить, обуть, одеть, поднять на ноги. То есть, вырастить. А кем он станет, к чему у него склонности — способности, второстепенный вопрос, ответить на который просто нет времени.

Отобрав у меня часть одеяла, хохлушка отвернулась к стене.

— Ты что? — не понял я. Подумал, что утомил ее нудными рассу 3 ждениями. — Спать уже захотела?

— Больше я к тебе никогда не приду, — после долгого молчания еле слышно ответила она.

— Почему? Что случилось?

Но я уже и сам понял никчемность вопроса. Во первых, у нее почти такая же ситуация, во вторых, я слишком разоткровенничался о непреходящей тяге к своему сыну, в третьих, вернее, в главных, она, видимо, на что–то рассчитывала. Может быть, на совместную жизнь. В мыслях успела воздвигнуть воздушный замок. Ведь до этого вечера все протекало прекрасно. А я одним движением языка слизнул его, не позаботившись оставить хотя бы фундамент. Тогда оставалась бы какая–то надежда построить заново еще один, даже крепче прежнего, потому что откровения говорят о доверии. Но в том–то и дело, что я не просто откровенничал, а признавался в большой любви к своему ребенку. Чутким женским сердцем она поняла это сразу. Переубеждать, тем более, оправдываться представлялось не только поздно, но и бесполезно. Поэтому я встал с кровати, оделся, выскользнул за дверь. Комок на площади перед магазином работал на полную катушку. Выбрав самый дорогой ликер и необыкновенную шоколадку, я приплюсовал еще бутылочку коньяка, пошел обратно. Расставаться, так по человечески. Она этого заслужила, в первую очередь, преданностью.

Утром она ушла. Навсегда. Некоторое время я еще высматривал ее среди колбасниц, но женщина, видимо, перестала ездить в Ростов, променяв его на тот–же Таганрог. Цены везде одинаковые, а путь даже ближе. Странно, несмотря на ощутимую потерю, я совершенно бросил пить. Ребята одобрительно похлопывали по плечу:

— Есть характер, есть. Теперьб мы видим, что в роду у тебя были не одни холопы, а кое–кто покруче. Например, староста села.

В один из декабрьских дней ваучеристов облетела весть, что нахрапистого кавказца, начальника уголовного розыска районного отделения милиции, застукали на взятке.

— Подставили, — убежденно констатировал данный факт Саня Хохол. — Зацепил капитально одного из наших с базара, мол, будешь платить каждый месяц. А у того связи в областном управлении, может, родственник. Чекисты вручили меченые баксы, чтобы ввиде откупа передал мордовороту. Во время сделки приловили.

— Ты знаешь его? — спросил Скрипка.

— Знаю, но высвечивать не собираюсь.

— Теперь ему хана, работать, как пить дать, не дадут.

— На–ка, выкуси, — сунул Хохол кукиш под нос Скрипке. — Как пахал, так и продолжает. А начальника уголовки убрали. До пенсии, говорят, оставалась немного. Не будет наглеть.

— Если с каждого по соточке, по двести баксов, то наварчик приличный, — шмыгнул носом Сникерс. — Самые крутые из нас никогда таких денег не имели.

— Заметь, в среднем, — подсказал Коля. — Не считая прилдовов на месте, когда ты с клиентом не успел разойтись. Поэтому он и барражировал по нашим рядасм каждодневно. Другие пришли, пивком, там, сигаретами побаловались и отвалили, потому что понимают, закон спущен на тормозах. А если его придерживаться, в России нового ГУЛАГа не хватит. Всех безработных надо брать, которые ваучерами, долларами, тряпками, сигаретами занимаются. А жрать на что?

— Проблема посерьезнее, — пощипал губы Аркаша. — Идет спланированное разделение общества на бедных и богатых. Если грубо вмешаться в этот хаотичный процесс, то новой революции не избежать. Поэтому дают возможность нажиться любому посообразительнее тупого соседа. Подойдет время — и лавочку прикроют.

— И когда оно подойдет? — насторожился Скрипка.

— Тебя давно пора раскулачивать, — цыкнул слюной сквозь зубы Сникерс. — Пальто бы новое купил, брюки. Стоишь, нас позоришь. За копейку готов удавиться.

— Неправда, — защитил Скрипку Аркаша. — Недавно он одному оперативнику уступил для его сына старую скрипку за семьдесят тысяч. А цена ей под два лимона. И звучит — не сравнить с деревянными магазинными.

— Конечно, приобрел за червонец у какого бедолаги, а продал за семьдесят штук, — съязвил Сникерс. — Старый барыга, да чтобы свое упустил. Хотя, надо признать, своего рода подвиг. Писатель, вон, в который раз влетает на ваучерах. Сколько набрал, художник?

— Поменьше, чем у тебя билетов Мавроди, — огрызнулся я.

— Свои «мавродики» я уже вернул на перегонах машин, а ты заторчал капитально. Ваучеру полный капут.

— Действительно, вложил бы в инвестиционный фонд, чтобы совсем не пропали, — посоветовал Аркаша.

— В какой? — поднял я глаза. — Нигде не принимают, даже в Москве.

Приближался новый тысяча девятьсот девяносто пятый год. Два месяца я не пил и не курил. За это время успел приобрести магнитофон «Филипс». Ковровое покрытие на пол. На старый, залитый вином, затруханный пеплом, палас невозможно было смотреть. Купил обновы из одежды, обуви, взял в комиссионном хрустальную вазу. За три дня до события выбрал на площади пушистую сосну, правда, теперь с одной вершиной. Ребят по прежнему грабили в подъездах, встречали на улицах шакалы. У кого–то вырвали сумку с деньгами, кто–то попал в больницу, сорвался в пьяный омут сам. Меня пока Бог миловал, хотя давно заметил на родной площади перед магазином, сразу за которым стоял мойдом, дефилировавших туда–сюда базарных кидал. Контактов старался не заводить. Кивнул изджалека, перекинулся парой незначительных фраз и сразу домой, несмотря на настойчивое желание последних поговорить. Неприятные личности. Смущало и то, что они объявились в нашем районе. Да что с меня брать, самый бедный на рынке ваучерист. А если входил в штопор, то бабки летели в разные стороны как голуби. Подходи любой, кто жаждет выпить, все равно не вспомню, кому отдал пятидесятитысячную купюру на бутылку вина. Значит, спрашивать не с кого.

Перед самым праздником я увидел крутившегося невдалеке старшего сына Людмилы Антона. Подозвав к себе, с нетерпением начал расспрашивать об их жизни, о Данилке.

— Растет, — вежливо улыбался Антон. — По кроватке бегает.

— Не говорит еще?

— Нет, мама, папа, баба, «на» вместо «дай».

— Папа тоже? — обрадовался я. — А как Людмила? Замуж еще не вышла?

Никого у матери не было и нет. И не уезжала она никуда, бабка нарочно сказала, чтобы вы не приходили. Скандалов боятся.

— А теперь–то можно навестить? Соскучился. Я уж и курить бросил. Ты спроси у матери, если. Конечно, она думает отмечать Новый год дома.

— Дома, а где же еще. Ладно, спрошу.

Денег Антон не взял, умчался на рынок за покупками. Здорово успокоил он меня. Каждодневно преследовали навязчивые мысли, будто они уже опухли от голода. Оказалось, тревоги были напрасными. И Данилка растет, и Людмила ни о ком не думает. А сколько пришлось пережить, когда в мусорном баке напротив нашего участка кто–то обнаружил голенькое тельце закоченевшего довольно большого ребенка.

— Убить суку не жалко, — скрипели зубами ребята, пока милиция опускала трупик ребенка в полиэтиленовый мешок. — Вообще озверели бабы.

День прошел в повышенном настроении. Было предложение отдать шестьдесят пять чеков по тысяче реблей. Я отказался, надеясь еще если не продать подороже, то вложить в приватизируемые предприятия, дальновидно решив, что коли наметился спрос, то с расставанием со ставшим родным пакетом не следует спешить. Купил серебряного «кайзера» и тут же перепродал массивную цепочку за двойную цену. Оставлять себе хоть и красивый, но тяжеленный ошейник не имело смысла. Безвкусица. Даже для разбогатевших, в большинстве своем некультурных, лоточников, не говоря о «новых русских», качающих на бычьих шеях толстые золотые «веревки». С испанскими реалами связываться не стал. Да, золотые, да, восемнадцатый век, но слишком вид у них современный. Ни потертости, ни царапинки, будто только с матрицы. Примерил еще отличный модный костюм в крупную серую полоску. Он оказался сшит как по мне. Совсем недорого, за тридцать пять тысяч. От такого подарка отказался бы только дурак. И я спрятал его в сумку. В основном же пришлось работать на обычной мелочевке.

На другой день, где–то к обеду, подоспел Антон.

— Ну как? Потянулся я к нему. — Что сказала Людмила?

— Боится, вы опять начнете скандалить, — замялся тот.

— Да что я, зверь какой. Ну было, затмение нашло, теперь все позади. Данилку сто лет не видел. Принесу подарки, посидим, поговорим, отметим Новый год за банкой «Херши» и все. Спиртное брать не собираюсь.

— Я тоже говорил, она, ругаться, мол, начнете снова, — пожал плечами здорово вытянувшийся Антон. — Но вы все равно приходите. Мать я возьму на себе. Гостей мы никаких не ждем.

Покусав губы, я полдез было опять за деньгами, но Антон остановил:

— Не надо, вы лучше сами купите и принесете. Приходите, я с ней поговорю еще раз.

— Здорово против?

— Не так чтобы. Просто боится, я уже говорил. Ее еще никто не трогал, может, поэтому.

Антон убежал. Я долго думал, идти или не стоит. Вдруг Людмила за боязнью конфликта скрывает от сына, что хотела бы встретить Новый год в другой компании, а я со своими претензиями влезаю в ее личную жизнь. Сунешься вот так, а дверь опять как какому бродяге не откроют, и придется оплеванному возвращаться обратно. После такого отношения недолго и сорваться. Считай потом оставшиеся только на опохмелку копейки.

— О чем задумался, детина? — толкнул плечом Аркаша. — Это Людмилин сын приходил?

— Он. Навязываюсь в гости на встречу Нового года.

— Ну и как, пустят? Или снова от ворот поворот?

— Антон говорит, что Людмила до сих пор боится, как бы я чего не натворил. Но сам приглашает.

— А ты зайди посреди дня, сейчас, например. Сына проведать имеешь полное право. Она, само собой, пусть ведет себя как хочет, но Данилка твой. Ты же не сдернул, как ее первый, наоборот, тянешься. Продукты носил, деньги давал. На ее месте другая за счастье считала бы.

— Зато она не считает, — отходя от Аркаши, покривился я. Действительно, тупая, сосала бы потихоньку, как другие…

Но настроение от неприятных мыслей не испортилось. У них все нормально, и это самое важное, остальное можно пережить. Как сказал бы Скрипка, деньги будут целее. Ничего, первый контакт налажен, глядишь, после праздника станет покладистее. Время заплечивает все, даже душевные раны. Да, можно считать, что это отказ, но делать из нкего трагедию не стоит.

В обед принесли большое, два на два метра, писаное маслом по холсту художественное полотно. Картина оказалась старинной, краска в некоторых местах осыпалась. И все равно рисованный с возвышенности утренний пейзаж завораживал натуральностью, широтой, раздольем. Внизу медленная река, за ней заливной луг, а дальше березовые рощи, сосновые боры с золотыми куполами затерянного в них монастыря. Красота непорочная. Бабы с мостков полоскают белье, в примостившейся слева крохотной деревеньке на другой стороне реки по единственной улочке бредет пастух во главе стада из пяти коров. Над всем этим лазурное небо с парой ватных облачков. Ни фабрик, ни машин, ни мошкариных людских толп. Тишина.

— Где–то должна быть фамилия художника, — водил длинным носом по краям картины Скрипка. — Не может быть, чтобы ее писал неизвестный.

— Ты имеешь ввиду Эрнста? — подковырнул Аркаша. — Тогда посередке возвышался бы огромный фаллос, и по бокам пара мясистых грудей с коричневыми сосками.

— По моему, Неизвестного ты спутал с Кустодиевым, — возразил я. — Это у него бабьи телеса переползают через края полотен, а мужские морды с похмелья не опоносишь.

— Видали, как писатель оценивает истинное искусство! — притворно возмутился Аркаша. — А мы считаем этого пошляка интеллигентом, членом многочисленной секты тонких ценителей прекрасного.

— Он и есть член, — буркнул Скрипка, ставя картину «на попа». Обернулся ко мне. — Ты, член, как по твоему, чьей кисти может принадлежать это бессмертное творение?

— Шишкину точно нет, — ответил вместо меня Сникерс. — У того медведи давно бы задрали вон тех коров. Саврасову, если.

— Не знаю, — задумчиво ответил я. — Но картина хорошая. Если бы краска не осыпалась, стоило бы смело предлагать в любой музей, пусть даже художник и самоучка. А так, реставрация обойдется в копеечку.

— Ты прав, художник самоучка, — кивнул головой принесший картину высокий, интеллигентного вида, мужчина. — Пейзаж писал мой прадед, крепостной князей Оболенских из их имения под Козельском. Монастырь с куполами — ныне возрождаемая знаменитая Оптина Пустынь, где не раз бывали Толстой, Тургенев, Достоевский. За вот этими сосновыми борами имение Гончаровых, дочку которых в свое время взял в жены Пушкин. А с обрыва над рекой, откуда рисовал художник, козельчане обливали кипящей смолой орды Батыя.

— История, — уважительно посмотрел на мужчину Коля. — Неси в музей, здесь ты получишь копейки.

— Не взяли, — вздохнул тот. — Сами, говорят, на бобах. Да и фамилия, как вы правильно заметили, неизвестная.

— Оставьте себе, — досадливо поморщившись, сказал я. — Такая реликвия…

— Передавать некому, — мужчина принялся заворачивать картину в подобие простыни. — Жена посчитала за хлам, дети лишь о деньгах думают. Институт наш расформировали. Думал, среди вас ценители найдутся. Для нее нужны аппартаменты, не наши хрущевки — брежневки. Тогда бы смотрелась. Извините, досвидания.

— В Москву, на аукцион, — крикнул вдогонку Скрипка.

Мужчина не обернулся. В неглубоком снегу старая рама чертила углом узкую борозду. Я подумал, что он прав. Если взять вместо фотообоев, то они выходят из моды, а картина займет места ненамного меньше стандартного ковра. К тому же потрепанная. Умелые руки, конечно, вернули бы ей прежнее состояние. Но где их взять, и сколько они запросят теперь, коли вызов мастера по ремонту телевизоров на дом обходится в десять тысяч рублей. Всего лишь вызов, без ремонта.

А пейзаж мне знаком, я бывал на этом месте…

— Ну и где мы собираемся подводить итоги уходящего года? — перебил мои невеселые мысли Аркаша. — С Людмилой не договорился?

— Нет. Боюсь, снова не пустит, — вздохнул я. — Дома. Возьму бутылочку шампанского, включу телевизор и буду кайфовать. Кум звонил, но к нему тоже не поеду. У него нормально, компании тоже всегда приличные, и все равно нажираешься до поросячьего визга. Привычка не отставать от других.

— Одному встречать примета плохая, — сказал Коля. — Весь год пройдет в одиночестве. Я с бабами, несколько кандидаток отобрал.

— Тебе легче, молодой, неженатый, — завистливо покосился на него Аркаша. И снова повернулся ко мне. — Шампанского тоже не бери. Одного глотка хватит, чтобы развязаться.

— Это точно, — подтвердил Скрипка. — Вон, ребята начали уже отмечать, а ты и не смотришь. Продолжай так же. Лучше возьми трехлитровый баллон соку, закусочки хорошей и соси потихоньку. Или пригласи приличную женщину, пусть она пьет, а ты подливай. Смотри со стороны, да посмеивайся. Не будь дураком, пора за ум браться. Иначе снова с голыми руками придешь на базар.

— Пару бутылочек шампанского я уже припас, — радостно потер руки подскочивший Жан Луи Папен. — Какой без него Новый год. Сам Президент в конце поздравительной речи поднимет бокал, а я должен сок сосать? Не выйдет.

— Ты писателя не сбивай, — насупился Скрипка. — Ты что, не знаешь, что он уже алкаш? Ему хватит губы помочить, чтобы потом все бабки по ветру пустить. Алкоголизм, болезнь.

— Да перестань ты человека запугивать, — отмахнулся Папен. — Если бы писатель был алкоголиком, давно бы нажрался, а то как огурчик, смотреть приятно.

Свечерело. Я успел скинуть хохлам миллионов тридцать купонов, купленных еще с утра. Колбасники собрались уезжать. Завтра, в последний день старого года их, скорее всего, будет меньше. На границе таможенники пощипают крепче обычного, здесь местные контролеры — обэхээсэсники с омоновцами и базарной милицией. Каждому хочется украсить праздничный стол побогаче. Поэтому, какой толк нарываться на заведомую обдираловку. Лучше уж переждать дома, несмотря на моментальный расхват товара. У кого под рукой личная машина, тому еще можно попробовать проскочить между многочисленными постами нахлебников. А кто везет поездами да электричками, тот должен умерить свой аппетит. Я все–таки прошелся по рядам колбасниц в надежде увидеть среди них старую знакомую. Увы, после нашей последней встречи, она как в воду канула. Заводить новое знакомство с одной из ее коллег не было желания, хотя возможностей предоставлялось достаточно. Многие постоянные клиентки превратились из хороших приятельниц чуть ли не в близких друзей. Намекни, предложи, глядишь, какая розовощекая и клюнет. Иметь в своем активе связи с богатым ваучеристом любой из украинских челноков лестно. Во первых, никогда не подсунет фальшивых долларов, во вторых, всегда придержит нужную сумму в купонах, да еще по более низкой цене, в третьих, у него можно оставить часть товара, не боясь, что он с ним исчезнет. Ну и в заключение, почему бы не порадовать свое тело знакомством с новым мужчиной. Украинский сытный борщ тоже иногда приедается.

Помахав на прощание перчатками, Аркаша со Скрипкой уехали домой. Лана, Сникерс, Коля, Серый, семейный подряд обычно торчали до последнего. Я походил взад–вперед по заметно попросторневшему участку. Теперь можно рассчитывать лишь на баксы, да на редкого клиента с золотыми изделиями. Минут через пятнадцать как раз и подвалил один с «рыжьем». Это был лом. Разные сережки без камней, погнутые обручальные кольца, перстеньки, кусочки цепочек. Всего граммов восемнадцать. Осмотрев пробу. А где ее не было, провериыв металл на ляпис, я попросил Сникерса взвесить разношерстный набор. Заплатив тысячу рублей — обычная такса за весы — сложил лом в слюдяную обертку от пачки сигарет и рассчитался с невзрачным хмурым клиентом. Видимо, тот когда–то тоже пробавлялся золотишком. Подумал, что теперь придется ждать купца. В последнее время, в связи с недавним повышением цен на драгоценные металлы, они стали появляться реже. Ну что же, придется искать других. Вспомнился случай. Однажды один из сторонних купцов заказал мне двадцать граммов лома — у знакомого ювелира решил отлить настоящего «кардинала». Помотавшись по ваучеристам, я за короткое время набрал нужный вес и помчался к заказчику. По подсчетам, навар должен был составить не меньше ста тысяч рублей. А дело было в начале года, когда доллар тянул на две с небольшим тысячи. Вручив пакетик, я подождал, пока клиент проверит поломанные изделия, среди которых выделялся корпус от золотых часов.

— Все четко? — спросил тот. — И проба, и вес? Мне разносортицы не надо. Учти, я добавляю к своему лому, потому что вся цепка будет весить граммов семьдесят.

— Как в аптеке, ты же сам смотрел.

— Я то смотрел, а что скажет ювелир?

— Тоже самое.

— Хорошщо, тогда мне нужно еще граммов тридцать. На крест с накладным Иисусом.

— Когда привезти? — пересчитывая бабки, нетерпеливо переступил я с ноги на ногу.

— Пожалуй, завтра к вечеру, часика в четыре. Сможешь?

— Об чем речь.

На другой день я был уже у клиента, который владел несколькими коммерческими ларьками, в том числе пристроенной к магазину забегаловкой, в которой разливали вино.

— Привез? — проводя меня в свою конторку, как–то равнодушно спросил он. Протянул громадную лапу. — Давай.

— Тридцать граммов, как договорились.

Я отдал пакет. Клиент сунул его в карман, затем вытащил из ящика стола маленький 2 сверток, развернул его. Я сразу узнал свой, привезенный вчера, лом.

— Во первых, вот этот перстень и сережка с кулоном не пятьсот восемьдесят третьей пробы, а пятисотой. Это раз, — все так–же спокойно начал он. — Во вторых, до веса не хватает ноль три грамма. Как только заменишь низкопробку и дополнишь вес, так сразу получишь расчет за привезенный лом. А пока он полежит у меня.

Я похолодел. Золото было взято на комиссию у одного ваучериста, потому что свои деньги я успел пустить на чеки. По всему выходило, что попал между двух огней.

— Если этот щадящий вариант не устраивает, — постукал тяжелым кулаком по столу клиент, — я подскажу алкашам из забегаловки, чтобы накрыли тебя вооюбще. Сам понимаешь, за бутылку они родную мать удавят. И твоя базарная мафия не поможет.

Это была правда. Не только не появишься в этом районе, потеряешь доходные точки, но достанут и на базаре. Свои тоже не станут вмешиваться, потому что сделки у них проходят честно. А лом мой точно. Ни одного изделия не подменено. Наверное, кто–то из ваучеристов второпях принял пятисотку за пятьсот восемьдесят третью пробу. Некоторые изделия ребята брали на глазок, отдавали мне тоже. Недовес в три десятых грамма не такая уж крутая накладка. А может, кто и обул под нетерпячку.

— Базарная мафия всегда поможет, — с усилием взяв себя в руки, медленно сказал я. В данном случае любое замешательство могло закончиться печально. — А вот за низкопробку и за вес я поговорю кое с кем из своих серьезно. Не припомню ни одного случая, чтобы кто–то пошел на обман. Сразу кранты.

— Поговори, — ухмыльнулся здоровяк. — Даю тебе сорок пять минут. В пять часов у меня встреча с ребятами из рэкета.

Не знаю, как вышел из мрачной конторки, как вскочил в первый подвернувшийся «жигуленок». Дома вытащил из заначки новенькую личную обручалку с алмазной обработкой, идеальную цепочку и опустил на чашечки аптечных весов. Добавил до нужного веса прежний корпус от часов, снова выбежал на улицу. На счастье, на площади перед магазином столкнулся с Сэмом, казаком со второго этажа моего подъезда. Тот как раз пытался расколоть знакомого на бутылку вина.

— Куплю две, если смотаешься со мной, — крикнул я.

— Без пузырька смотаюсь, если что серьезное.

Сэм вразвалочку потащился следом. Клиента я застал уже готовящимся к встрече важных гостей. Небольшой столик был украшен всем необходимым.

— Быстро прискакал, — взглянул он на часы. — Давай посмотрим, что в этот раз приволок.

Установив весы на краю стола, я скоренько заполнил чашечки изделиями и гирьками.

— Кроме корпуса все новое, — обратил внимание клиента.

— Вижу. А это кто? — здоровяк указал на дверь за спиной.

Лохматый, заросший смоляной щетиной, черноглазый Сэм небрежно облокотился о лудку. Под распахнутой рубахой буйно кучерявились черные волосы.

— Телохранитель, — небрежно бросил я. — Не хотел брать, но кенты с базара приставили. Ты ж угрозами занялся.

— Головорез, — пропустив мимо ушей последнее замечание, согласился клиент. — На меня не поработает?

Сэм крепко саданул кулаком по лудке и с угрюмым видом принялся осматривать конторку. В данный момент его интересовало лишь одно, когда я закончу свои разборки, чтобы наконец опохмелиться.

— Нет, он работает на нас, — отклонил япредложение. — С ломом все в порядке? Или еще какие претензии?

— Чувствуется фирма, — со значением изрек здоровяк. — Претензий нет, получай расчет за вторую партию лома. Если понадобится еще, дам знать.

Забрав выложенную на стол пачку купюр, я пожал огромную ладонь клиента и не спеша вышел из конторки. В тот день мы с Сэмом еле отыскали двери своих квартир.

Сегодня за купленный у невзрачного парня лом волноваться было нечего. Наученный прошлым опытом, я прощупал его чуть ли не карманным миноискателем. Да и Сникерс дал бы маяк, если что. Взвешивал он. Постояв еще немного и поняв, что ловить практически нечего, а сумерки надвигаются скорым поездом Адлер — Санкт — Петербург, я снял табличку, пешком направился в центр города. Пришла пора тоже подумать о праздничном столе. В фирменном магазине «Океан» купил сочный осетровый балык, банку красной крупнозернистой икры, пару скумбрий холодного копчения, до того толстых и жирных, что оберточная бумага мгновенно сделалась прозрачной. Перейдя не слишком оживленную Большую Садовую, зашел в «Красную шапочку», взял шоколадный набор в пестрой коробке и «колбаску» заграничного печенья. Мысль о том, что спиртного нельзя покупать ни в коем случае, ни на минуту не полкидала голову. Несмотря на упорнейшее сопротивление всего организма, я подошел к прилавку с экзотическими винами, выложил бабки за бутылку дорогого французского шампанского. Упрямая натура, как у той паскудной старухи, которая при скандалах обзывала старика ржавым крючком. Тогда он решил ее утопить, взял и бросил с лодки в реку. Старуха тонет, уже захлебнулась, а палец все равно над водой согнутый в крючок. Или как чай пить, так обязательно наливаю кружку с верхом. Сам же потом вытираюстол и злюсь. До дома в переполненном автобусе доехал кое–как, вместе с активным большинством не заплатив за проезд. Сложив продукты в холодильник, пообедал и поужинал одновременно. Включил телевизор, программа хоть и насыщена развлекательными шоу, но серенькая, потихогньку приедается. А в начале перестройки Жванецкий, Шифрин, балетная труппа с ногами от ушей при «Ночном рандеву» Криса Кельми. Не оторвешься. Теперь Жванецкий исчез совсем, Шифрин после каждой репризы жалко улыбается в надежде на жидкие аплодисменты, занудливым голосом запел про нелегкую судьбу всеми гонимого еврея. А длинными ногами стало возможным полюбоваться прямо за порогом собственного дома. Пропал интерес, уступил место растерянности и разочарованию по поводу прекрасного светлого будущего в стиле американо — европейского образа жизни. Невесело. Надо по телефону поздравить дочку с внучкой, пока их не расьтормошила веселая компания, да ложиться спать.

Утром я был уже на рынке. Настроение то ли праздничное, то ли повышенное. Как у всех людей, даже нищих. Им лафа, ни забот, ни хлопот, народ подобрел. Один, спозаранку навеселе, не успел загнать последнее обручальное кольцо, как тут–же отвалил бродяге пятитысячную купюру. Поделился сразу и радостью, и нуждой.

— А потом член без соли станет жевать, — с раздражением в голосе констатировал этот факт Аркаша. — Хоть убей, не понимаю таких поступков. Тупость поголовная, что ли?

— Последнее не жалко и разделить, — попробовал объяснить поведение мужика я. — Один хрен больше не прибавится.

— Но убавилось, на пять тысяч. Лучше бы своих детей порадовал лишним килограммом печенья, — покраснел от возмущения Аркаша. — Можно было обойтись сотней — другой рублей. С миру по нитке — голому рубашка.

— Загадочная русская душа, — шмыгнул почсиневшим носом Скрипка. — Не прикажешь, что хочу, то и ворочу.

Сердито посопев, Аркаша сплюнул под ноги, занялся пересчитыванием купонов. Затем повернулся к Скрипке:

— У нас писатель такой. Напоит, накормит свору подзаборных алкашей, в благодарность они его обворуют. Притащится с бодуна на базар с несчастной сотней тысяч рублей, накрутит какую–то сумму — слава Богу, талант есть, к нам клиенты реже подходят, чем к нему — и снова тасуется с отбросами обще 6 ства. Кого ублажает, никчемных людишек? Его слова, что они отобрали у предков имение, пустили в распыл всю Россию. Ничего полезного не сделали и не сделают, кроме как оберут до нитки и пропьют. Нет, опять к ним. Лучше бы внучку с сыном озолотил, коли самому деньги не нужны.

— Барская привычка, — поддакнул Скрипка. — На Руси всегда дуроломов было навалом. Взять хоть Савву Морозова, на столах между бутылками танцевал и помогал революционному пролетариату. Дикость, необузданный характер, — он обернулся ко мне. — Смотри на Новый год не напейся. И без штанов останешься, и без квартиры. Могут и убить. Сам рассказывал, что кирпич в мусорном ведре нашел. Капли в рот не бери.

Зябко поежившись, я отошел от коллег поближе к дверям магазина. Подумал, что зря взял бутылку шампанского. Неужели не утерплю, два месяца держался. Значит, характер есть.

Торговля долларами и купонами шла вяло. «Новые русские» притормозили баксы в надежде на очередной скачок посленовогодних цен, хохлов, как я предполагал, приехало мало. В основном, люди несли последние золотые украшения, серебряные изделия, старинные вещи. Я купил мужской массивный серебряный перстень, правда, с инициалами, маленький золотой кулончик в один грамм весом и пару серебряных подстаканников. Аркаша выудил серебряную, сплетенную из тонких ниточек, кольчужку, непонятно для чего предназначенную, но весьма эффектную. Скрипка приобрел стеклянную, оплетенную серебряным орнаментом с замысловатой геральдикой, треугольную бутыль с вогнутыми боками. Вокруг нее разгорелась дискуссия. Кто–то предположил, что это греческая посудина, которую мореплаватели кидали в море, своего рода почтовый ящик. Или испанская, времен Колумба. Рыбки всякие, осьминоги, стекло зеленое, старинной варки. То, что посудина древняя, никто не сомневался, а вот латинские буквы на дне так и остались загадкой. После праздников Скрипка решил отволочь ее в музей. Все–таки реликвия, если, конечно, ее не выкупит любитель «жареного» Алик. Затем принесли карманные часы Павла Буре, правнук которого сшибал миллионы долларов, играя в хоккей за одну из профессиональных канадских команд. Вот и не верь после этого ученым, в отличие от «гениального» Трофима Денисовича Лысенко утверждавшим, что гены наследуются.

— Хорошие часики, — то и дело вытаскивал их из кармана Скрипка. — Как ты думаешь, пойдут за сто пятьдесят штук?

— Вряд ли, — попытался разочаровать я хитрого армянина, которому вещица досталась за восемьдесят тысяч рублей. — Шестьдесят не дадут. Дужка над заводом сломана, циферблат пожелтел, третья крышка вообще отсутствует.

— Найдем, почистим, подправим, — не сдавался Скрипка. — Главное, ход отличный, тихий, четкий, никаких перкебоев. Деду — часовщику отдам, он их мигом приведет в порядок.

Подошел клиент с немецкими марками. Все купюры с серебряными пунктирчиками сбоку лицевой и оборотной сторон. Двадцатимарочники украшены прелестными женскими лицами, приятно брать в руки. Я выкупил сто марок. Западногерманская валюта едва не опережала в росте американский доллар. Прав был Мстислав Ростропович, когда указывал на то, что побежденная страна живет богаче страны — победительницы в десятки раз. А его обзывали евреем, предателем. Впрочем, как и бедного Сахарова, впервые с трибуны новоявленного российского парламента бросившего в зал, что советские бомбардировщики накрывали с воздуха советские же позиции в Афганистане. То же самое происходит сейчас и в строптивой Чечне. Слава Богу, сначала додумались раздолбать дудаевскую авиацию на аэродроме близ Грозного, иначе москва была бы похожа сейчас на Берлин времен конца Второй мировой войны. Возня с чеченцами теперь предстоит долгая, несравненно дольше, чем с афганскими душманами. Исламисты непримиримее христиан, вера их жестче. На базаре чеченцы изредка появляются тоже, но далеко не ровня остальным национальным группировкам. Прекрасные иномарки, великолепные костюмы, лица холеные, взгляды холодные. Если какой надумает подойти, то с предложением взять бриллианты, сразу большую партию. Да куда там. Со всех ваучеристов вряд ли соберешь нужную сумму денег.

— Отделять надо было. Немедленно, — как один высказывались на сходках ваучеристы после объявления начала военных действий в Чечне. — Вывезти всех русских с предоставлением тотчас жилья в России и перекрыть границы наглухо. Мало фальшивых авизо, пятидесятитысячных купюр? Или кровавых разборок в Москве, других городах? Всего три миллиона тонн нефти в год из всех чеченских скважин. У нас одна тюменская выбрасывает больше. Имперская мания, видите ли, Россия едина и неделима. Ну так получайте. Вокруг одни ленины, скоро послать будет некого. Тьфу, залез холоп на трон и готов весь мир к рукам прибрать.

Это выражали свое мнение абсолютно неполитизированные граждане, для которых деньги были главным мерилом всего. Что думали простые люди, догадаться не трудно. Но правительству возникшая проблема представлялась в ином свете. Разве жалко молодую поросль, когда выявилось столько лишних людей? Пусть воюют, гибнут, зато мысли остального народа отторгнуты от насущных проблем, от того, что творится в стране вообще.

Спрятав дойчмарки во внутренний карман дубленки, я осмотрелся вокруг. Ребята уже принялись отмечать Новый год едва ли не лучше конца приватизации. Взрывались петарды, хлопали пробки от шампанского. Обнаглеывшие поддатые ваучеристы в обнимку со штатными сотрудниками милиции и даже омоновцами сосали из банок пиво, рвали зубами вяленых рыбцов и, не снимая табличек, бродили вдоль коммерческих ларьков взад — вперед. Если кто из людей подходил с простеньким товаром, то сами менты помогали сбить цену. При клиентах с долларами, они смолчали или отворачивались в сторону, а с золотом настораживались, готовые в любой момент подхватить под руки нещзадачливого продавца, отвести в базарное отделение милиции, где тот, естественно, пытался откупиться. Время приближалось к четырем часам дня. Аркаша со Скрипкой ушли домой, напомнив мне на прощание о вреде пьянства. Коля несколько раз предлагал стакан с шампанским, но я твердо стоял на своей позиции, чем заслужил одобрение со стороны ребят. Подошли ваучеристы, работающие внутри базара. Гомон, громкие радостные восклицания усилились. У каждогоьна плечах болтались гнабитые деньгами сумки. Почему бы не повеселиться, не позволить себе глоток хорошего вина после всех, оставшихся позади, великих трудностей. После взлетов и падений, накладок и крупных успехов. Год завершился, второй, полный, не считая маленького хвостика из девяносто второго года, с сентября которого началась великая приватизация государственного имущества его истинными владельцами. Потеха. Созданное своими руками пришлось приватизировать самим же. Знакомые ребята все чаще похлопывали по плечу, предлагая то пива, то вина. Если объявится кто из друзей — литераторов, не устоять. Поэтому я снял табличку, сунул ее в сумку и, стараясь остаться незамеченным, подался в сторону автобусной остановки. На сегодня хватит и тех тысяч, которые удалось сбить, иначе при такой бурной радости с абсолютной потерей контроля, можно влететь капитально. За потехами ваучеристов кровожадно следили из толпы вокруг шакалы, алкашня и просто обыкновенная мразь, готовая перерезать горло за несчастную тысячу рублей.

Быстро свечерело. Город готовился к празднику. Вокруг, на протянутых поперек освещенных улиц проволоках, раскачивались поздравления, в витринах магазинов сверкали игрушками разряженные елки. Кажется, богаче, щедрее застойных и даже коммунистических времен, но что–то не так. Теперь к этой роскоши руки запросто не протянешь. Зайдя в заваленный продуктами магазин на Ворошиловском проспекте, набрал в космиссионном отделе хорошего сыра, сухой колбасы, апельсинов, яблок, и не спеша направился на автобусную остановку напротив центральной городской больницы. Только сейчас вдруг заметил, что люди, в основном, одеты лучше прежних годов. Доюбротные пальто, джубленки, кожаные меховые сапоги, пушистые шапки. Народ, покап не слишком поздно, выставлял себя на показ, на многолюдных перекрестках щедро делился с нищими и стариками. Ближе к ночи этого уже не будет. Город опустеет, словно вымрет. По широким проспектам примутся носиться только шальные иномарки, карманы владельцев и пассажиров которых будут отягощены плотными пачками денег, да пистолетами со взведенными на всякий пожарный курками. Ростов есть ворота в Северный Кавказ. А в южных городах конфликты разрешаются тихо и мгновенно. Не как в северных — длинно и шумно с горой отборных матерных слов.

Автобусов не было непривычно долго. Ни государственных, ни коммерческих. Я успел промерзнуть. Пока прохлаждался на рынке, да болтался по магазинам, стрелки часов перевалили за шесть вечера. За спиной забавлялся рекламными огнями фешенебельный «Стефанель», рядом еще один коммерческий, для городской элиты. Наконец, легко подкатили сразу две «Аскании». Я с трудом втиснулся в битком набитый салон, одновременно пытаясь отсчитать положенные за проезд деньги. На государственном транспорте тоже забегали шустрые контролеры, обилечивающие пассажиров через одного. Дома быстренько умылся, поел и принялся готовиться к предстоящему торжеству. Пока накрывал на стол и переодевался, время подвалило к одиннадцати часам. Негромко клацал динамиками новенький «Филипс», переливался всеми цветами радуги полуяпонский телевизор, под ногами мягко шуршал богатый ковровый палас. Старый я засунул в угол. Все как у людей. Сделанные под старину бра на стене, настольная лампа, старинные иконы в углу, книжные шкафы забиты сочинениями Чейза, Дюма, Фейхтвангера, Ремарка. Один шкаф полностью заставлен русской классикой. В добротном костюме, в английской рубахе, в кожаных французских туфлях, я небрежно развалился на затянутом богатым турецким покрывалом диване. На кровать наброшено вьетнамское, с красивыми попугаями. На правой руке тонкое золотое кольцо с алмазной обработкой, на левой — перстень с пятью фианитами, на шее цепочка с объемистым, с распятым Иисусом, православным крестом. В комнате чистота и порядок, над головой тихо играет огнями хрустальная люстра, в засунутой в забитый одеждой шифоньер сумке восемьсот шестьдесят долларов крупными купюрами. Около миллиона рублей, шестьдесят пять пока не пристроенных ваучеров. Да еще двадцать баксов по единичке отдельно в кармане куртки. Нормально. Восемнадцать граммов золотого лома в заначке. На всякий случай, конечно, надо бы отложить на книжку лимончик. Мало ли что. Но сейчас об этом не хотелось думать. Главное, на столе не супчик, а икорочка, маслице, балычок, колбаска, экзотические фрукты, шоколад. Не «мерседес» под окнами, не трехэтажная дача в черте города, да и квартирка на первом этаже в старом хрущевском доме с сорванными дверями в раздолбанном подъезде. И все–таки. Оказывается, я еще живу, несмотря на пьяные загулы, кражу «друзьями» денег и вещей. Одиноко, правда. Негоже бы справлять Новый год в компании с самим собой. Кум звонил, приглашал, поэты — прозаики поздравляли тоже, дочка с внучкой не забыли. Можно хоть сейчас ехать к любому из них, не боясь быть непринятым. Было бы желание. А его нету, потому что это новый срыв, большие траты. Сердечко и без того не железное. Надо бы еще взяться за рукопись, помочь внучке и сыну встать на ноги. Жаль, что Людмила отказала в совместной встрече праздника. Обидно, да ладно, обойдемся. На подходе год Свиньи, он должен принести богатство. Поэтому, по совету знаменитых экстрасенсов, я и вырядился во все лучшее, не забыв нацепить на руку новенькие японские часы с поэолоченным браслетом.

Наконец на экране появился сам Борис Николаевич. Я выключил магнитофон. Нарисовался — не сотрешь, усаживаясь поудобнее, подумал я, отъелся что ли. Говорят, бухает изрядно. Эта мысль заставила невольно покоситься на стол. Специально старался забыть о купленной перед этим бутылке с шампанским, но в конце речи Президент будет произносить тосты. За державу, за дружбу, за благополучие в каждой семье и так далее. За державу и за благополучие в доме вмазать еще можно, а за дружбу вряд ли кто поддержит. Столько мерзкого успели узнать про бывшие союзные республики, что дай Бог не набить бы друг другу морды. И все–таки весь народ вздыбит полные бокалы, тем более, русак, для которого выпивка натуральная отдушина от переполнявших башку проблем. От масс отстраняться негоже, они поят, кормят, дают заработать. Начнутся тосты, звоны хрусталя, колокольные переливы. Церковь теперь единомышленник с государством. Да что я, не мужчина, не имею права сделать глоток со всеми вместе! Один глоток. Два месяца крепился, и ни разу не почувствовал тяги к вину. Продержусь и сейчас. Вскочив с дивана, я заторопился на кухню, времени до исторического события оставалось меньше минуты. Открыв холодильник, на ходу раскрутил проволоку с горлышка бутылки. Едва успел плеснуть в хрустальный бокал, как раздались малиновые куранты часов на Спасской башне Кремля. Обернувшись к иконам, я трижды с поклонами перекрестился и прикоснулся губами к освежающей, пузырчатой, янтарной влаге. Отгремел бессловесный гимн России, телевизор взорвался перезвонами тонкостенных фужеров, громкими восклицаниями. На глазах у меня выступила влага. Бог с ним, с похожим на растолстевшего суслика Ельциным. Наверное, в роду, все–таки, побывал немытый монгол. Все они там, наверху, смахивают на откормленных сусликов: что Ельцин, что Черномырдин, что Шумейко. Один Гайдар — копия румяного губошлепого колобка. А Россия остается и будет жить века. И мы вместе с ней будем жить. Вытерев рукавом пиджака мокрые веки, я снова поднял наполненный наполовину бокал. Специально не наливал до краев, чтобы завершить на низком уровне. Отхлебнув пару глотков, сел и откинулся на спинку дивана. Да, многострадальна наша Родина, а сколько горя еще впереди. Моисей сорок лет водил евреев по безводным пустыням, пока последний из нации, помнящий рабство, не отправился к праотцам. Русский народ придется водить не менее двухсот лет. Хоть и понимающий допущенные ошибки, и тугодумный, но памятливый. При коммунистах хочешь работай, хочешь баклуши бей, без еды не останешься. За хлеб, квартиру, свет мелочью платили. А сейчас тысячами да десятками тысяч, кто ж захочет забыть. Из поколения в поколение передавать будут. Я перекинул ногу на ногу. Началось подобие новогоднего «огонька». За столиками в шикарном зале сидели уважаемые люди и потягивали шампанское, закусывая дымком дорогих сигарет. Обзор закрывала стоящая перед носом высокая бутылка. Отставив ее в сторону, я допил шипучку. По телу разлилось приятное тепло. Одиноко, черт возьми, и хочется курить. Соседи гуляют на всю катушку, аж стены вздрагивают. Надо же, никто из бывших собутыльников так и не постучал в дверь. По компаниям, наверное, разбрелись, подумали, чего заглядывать к пропившемуся писателю. Шакалы, морды бы набить, да посильнее. С улицы донеслась пьяная песня, веселится народ. Я пошарил по карманам в надежде отыскать завалявшийся бычок. Кроме носового платка да двух десятитысячных купюр больше ничего не было. Может, у соседа с третьего этажа попросить? Сын его курит. Заодно посмотреть, как живет после смерти жены. Окинув взглядом стол, я поднялся и, не выключая телевизора, пошел к двери. Всего несколько минут, чего зря щелкать кнопками.

И тут–же встал как вкопанный. В голове «красной стрелой» пронеслись события последних лет, от которых не исходило ни одного светлого пятна. Разве к этому я стремился всю сознательную жизнь? Разве об этом мечтал? Я схватил за серебряное горло бутылку с шампанским, зайдя в туалет, без сожаления вылил туда содержимое. Из комнаты донеслись мелодии зарубежной эстрады. Вот и хорошо, как там в библии написано?

Начни с себя…

У когда–то работавшего со мной на базаре соседа дым в квартире стоял коромыслом. За неуклюжим раздвижным столом расположились человек пятнадцать молодых парней и девчат. Сам сосед балдел на краешке тахты. Кажется, не только он, но и пацаны обрадовались моему приходу.

— Прошу, — шустро освободил табуретку сын хозяина, объявил присутству — ющим. — Это писатель, русский дворянин. А мой отец польский дворянин. Они друзья, хотя часто спорят.

— Знаем, — откликнулись сразу несколько веселых молодых голосов. — Писателя весь поселок уважает. Сосед вложил в руку стакан с водкой:

— За нас, за дворян и за Россию. С Новым годом, — громко провозгласил он тост.

— Да, в общем–то, на минуту, — запротестовал было я. — Поздравить и попросить сигарету.

Сын тут же протянул пачку «Кэмела», отец понимающе кивнул:

— Знаю, ты завязал. Но сегодня самый главный праздник в году, во всем мире отмечают. Ты мой гость, мы единственные дворяне на пол Ростова, остальных не видели. А вокруг хамы, как говорил Киса Воробьянинов. Холопы. Упрекают нас, что предали царя. Что они понимают, тупорылые. Мы сами ратовали за революцию, да, за революцию, только бескровную, как в цивилизованных странах. Время пришло, потому что Франция, Англия, Америка повернули жизнь по новому. Мы тоже жаждали демократического строя. А что сделали эти самые холопы? Они не только уничтожили нас, они ввергли великую империю в первобытный хаос, превратив ее в единый концлагерь, в котором слово «товарищ» стало главнее слова Божьего. Теперь опомнились, не все, еще нам предстоит борьба. Не за свои растерзанные имения, их уже не вернешь, а за личные свободы.

После такой речи грех было не выпить. Пусть она скомканная, построенная на пьяных эмоциях, и все–таки доля правды есть. Конечно, не в устах какого–то поляка, предки которого исправно служили русскому царю не хуже татар, финнов и мордвы, хотя сосед прозрачно и намекал на родство со знаменитым Костюшко. Все–же проблемы затронул национальные. Сильно влияние блистательного. российского общества на умы нацменов, только им не следует выступать с русской позиции. Желательно, чтобы цыган оставался цыганом, а поляк — поляком. Русский, как Иисус Христос, должен нести свой нелегкий крест один. Таково его предназначение на грешной земле.

Я залпом осушил стакан, поставил его между тарелками с тонко нарезанными ломтиками колбасы и салатом. Кто–то услужливо подал маринованный огурец. Водка моментально заявила о своих правах, мысли о последствиях покинули голову. Устроившись рядом с соседом, я еще раза два прикладывался к граненому стакану. Потом начались танцы. Молоденькие девушки были без ума от моих раскованно — вальяжных телодвижений. Надо признать, танцевать я умел как никто другой, партнерши просто таяли в ненавязчивых нежных объятиях, забывая обо всем на свете. Но они пришли с парнями, цепко следящими за нашими действиями, поэтому я счел за благоразумное вовремя удалиться. Наклонившись к изрядно поддатому польскому дворянину, предложил продолжить праздник у себя на квартире. По стариковски, тем более, телевизор оставался включенным. За порогом нас догнал сын. Я сразу понял, что его послал кто–то из ребят покруче, из поселковых пацанячьих верховодов, потому что сам девятнадцатилетний отпрыск, успевший заиметь ребенка на стороне, не в пример отцу был щупловат и слабохарактерен.

— У тебя деньги есть? — спросил он, покосившись на спускающегося по лестнице родителя.

— Всего двадцать тысяч, — пошарил я в кармане. — Кстати, нам тоже не мешала бы бутылка хорошей водки и пачка добрых сигарет.

— Тогда дверь не закрывай, — засуетился сынок. — Я сейчас подскочу и мы сбегаем в комок.

Пропустив соседа в квартиру, усадив его за стол, я полез в шифоньер за сумкой. Пока возился с замками, вошел сынок. Перехватив жгуче завистливый взгляд, подумал, что сумку надо прятать в другое место понадежнее. Уж слишком ярки искры в темных глазах парня.

— Богато банкуешь, — кивнув на стол, направился тот к выходу. — Нам так не жить.

— Да, шикует писатель, — подал голос отец. — А когда он не шиковал. В такси ездит без сдачи, в коммерческих ларьках «Амаретто» под чистую выгребал. Если в загуле, весь поселок на ушах.

— Нам, папа, так не жить, — выходя за дверь, за которой стояли еще два парня, повторил сын. Защелкнув замок, я прошел на кухню, задумался в поисках подходящего места для сумки с деньгами. Из комнаты почудился звук осторожных шагов. Торопливо забросив капитал за холодильник и прикрыв его сверху куском подвернувшейся фанеры от посылки, вернулся обратно. Сосед спокойно сидел на прежнем месте. Шампанское по бокалам он уже разлил.

— А что же Людмила с Данилкой не пришли! — спросил он. — Или продолжают обижаться?

— Не знаю. Видел Антона на рынке, он сказал, что она боится нового скандала. Надо было, конечно, навестить, хотя бы поздравить, да надоело унизительное торчание перед дверью.

— Ясное дело. У тебя столько женщин было, ни одна не отказывала, а тут вдруг характер проявляет. Так ты по прежнему на базаре стоишь? Я почему–то думал, что в газете работаешь.

— Хожу иногда, жить на что–то надо, — помялся я. — Кстати, жена Папена до сих пор на тебя в обиде. Зимние сапоги на ремонт год назад забрал, да так и не принес.

— Набойки набить, — вздохнув, пояснил сосед. — Моя жена, царство ей небесное, пропила. Потаскала из дома достаточно.

Я вспомнил, как его бывшая супруга скупила по дешевке мебель и другие вещи у одинокого мужчины, квартира которого тоже была в нашем подъезде и у которого часто оставалась ночевать. Вскоре мужчина умер. В доме говорили, что она забрала его с собой. При жизни она часто жаловалась, что в ее падении виноват муж. Он приводил в дом друзей, подливал вина. А потом уже сама вошла во вкус. Она ненавидела мужа, хотя при нем твердила обратное. Наверное, просто боялась. Воровала ли она у меня, я не знал, потому что трезвый в квартиру не запускал, а пьяный ничего не помнил.

— Интересная была женщина, к сожалению, растерянная, — поддакнул я. — Давай выпьем, пока шампанское не выдохлось.

Мы выпили. Вскоре пришли гонцы, принесли бутылку водки. Опорожнили и ее. Потом послал еще. Шатался по кухне, не зная, куда приткнуть сумку. Затем забросил куда–то и отрубился. А рано утром пришел бывший зять соседа Андрей. Помню, как впуская его, тот воскликнул, что дверь почему–то открыта. С трудом поднялся со скомканной постели, пошел проверять, на месте ли деньги. Сумки не было.

— Все, звоню в милицию, — втискиваясь в комнату, объявил я. — У меня пропали бабки.

— У тебя же их не было, — повернулся ко мне сосед. — Много денег?

— Восемьсот шестьдесят долларов, девятьсот пятьдесят тысяч рублей и шестьдесят пять ваучеров.

— Ничего себе, — развел руками тот. — Тогда звони, если это поможет. Мы изрядно поддатые, разбираться вряд ли будут.

— Если сам по пьянке не спрятал, — выставляя на стол две бутылки водки, спокойно сказал Андрей. — Впервые ищешь? Сколько раз набрасывался на меня, на других, а потом находил.

Его слова возымели решающее действие. Я сразу успокоился, даже испугался, что проболтался про доллары. Наверное, удалось найти потаенное место и они сейчас лежат там. Искать при посторонних не стоит, пусть думают, что денег не было вообще. Пьянка продолжалась. Я уже почувствовал, что впал в запой. И все–таки после второго стакана принялся за поиски снова. Собутыльники сочувствующе цокали языками, не принимая участия. Сумка вскоре нашлась. Пустая. Она была заброшена в антресоль под потолком. Опять я подумал, что сам вытащил из нее деньги, перепрятал их в какой–нибудь угол. Устало плюхнулся в кресло. Мне услужливо подвинули стакан с водкой. На новеньком паласе блестели осколки от бокалов. Андрей взялся за гитару. Приходили и уходили в большинстве незнакомые люди, рекой лилось вино. Помню, когда со спиртным возникла проблема, уверенно подошел к шифоньеру, вынул из курточки двадцать долларов по единичке. Небрежно отстегнул несколько купюр. Сбегали, принесли водку, заявив, что баксы удалось пристроить с трудом. Если бы не узнали, что их дал писатель, то не отоварили бы вообще. Я посмеялся над тупорылыми коммерсантами.

Опомнился лишь двадцать пятого января. Собутыльники давно разбежались. В кармане нетронутых два доллара. Ни японских часов на руке, ни других побрякушек. Сердце работало громко и беспорядочно. Замирало, срываясь в бездну, вновь начинало неистово колотиться. С трудом поднявшись с дивана, я закрыл дверь, потащился в магазин. Брюки грязные, помятые, будто их только что вытащили из задницы негра. Рубашка порвата, старая курточка в потеках то ли липкой смолы, то ли подсыхающего дерьма. Хорошо, что еще догадался на второй день загула снять костюм и переодеться в повседневное. Продавщица долго крутила перед лупастыми глазами долларовую бумажку.

— Не возьму, — наконец, вынесла она приговор. — Может, ты подсовываешь липовую.

— На вторую, за две бутылки вина, — бросил я на прилавок еще один измятый доллар. — Я тебя когда–нибудь обманывал?

— Не обманывал, но ты пропился, — резонно заметила женщина. — Алкаш способен на все, лишь бы залить горло.

— Писатель, иди сюда, — позвали из–за столика. Я с трудом повернул голову, земля уходила из–под ног. — Пей, брат, ты никогда мне не отказывал.

Мужчина был абсолютно незнакомым. Рядом краснел пьяной мордой Петря, когда–то сорвавший с моей шеи две золотые цепочки, а потом вынесший из квартиры несколько икон. Тогда я еще что–то соображал. Хотел сделать ему, пожаловался владыке поселка Юрке Царю, Сэму. Но Петря клятвенно перекрестился, заверив парней, что оставил меня лежащим на полу в раскрытой настежь квартире. Парни засомневались, но зная его как нечистого на руку, перестали с ним здороваться. Еще существовали правила поведения в несущемся в пропасть обществе. Выпив залпом стакан вина, я еле успел выскочить на улицу — захлестало изо всех дыр. Организм продолжал бороться за выживание уже самостоятельно.

— Подожди минут пять, пусть успокоится, — авторитетно посоветовал за спиной дядька Лешка. — Потом глотай без опаски, иначе кранты. Я налью.

Через некоторое время вино действительно пролилось в желудок, не вызвав в нем бури негодования. Полегчало.

— Давай свои доллары, писатель, — протянул руку Петря. — Я договорился с продавщицей. Сказал, если что, отвечу сам.

Есть же такие люди, ни стыда, ни совести. Без мыла в задницу влезут. Я молча протянул баксы. Одну бутылку вина мы оприходовали сразу, вторую я сунул в карман. Впереди еще день, потом ночь, а денег больше ни копейки. Вдруг вспомнил, что так и не найдя заначки, бегал не раз по соседям, выклянчивая в долг под двойную отдачу. Вряд ли кто теперь войдет в положение. Покачиваясь, побрел домой. О еде не думал, даже хлеба не осталось, не то что купленных перед Новым годом деликатесов. Все сожрали, сволочи. Сворачивая за угол, услышал предупредительный возглас. Мимо, едва не сбив с ног, пронеслась группа пацанов.

— Пожар, что ли? — удивленно бросил я им вслед, ускоряя шаг.

На лестничной площадке перед моей, раскрытой настежь, квартирой, суетилась соседка.

— Тебя обокрали, дверь ногами выбили, — закричала она мне. — Я в милицию позвонила. Что же ты делаешь…

Как в тумане протащился в комнату. Первое, что бросилось в глаза, исчез новенький, сверкающий никелированными частями «Филипс». Секретер раскрыт, нет двух кляссеров с редкими марками. Шифоньер почти пуст. Ни костюмов, ни новых брюк, ни дубленки с курточками и плащами. С постели даже пододеяльник содрали. В магазин я ходил в старых башмаках, новые зимние сапоги и туфли уплыли тоже. От иконостаса осталась одна основная икона, прибитая к стене толстым гвоздем. Телевизор, палас да диван с креслами, облитые вином, с которых испарился турецкий комплект — вот все убранство. Книжные шкафы облегчены наполовину, унесли самое лучшее. Больше осматриваться не имело смысла. Я понял, что немецкий парадный кинжал в ножнах, серебряные подстаканники, набор монет и прочее не стоит искать. Как паспорт, водительские права, удостоверение журналиста. Документы лежали на одной из полок. Подперев дверь найденной на кухне палкой, я упал на постель. Все разгромлено, перевернуто, в квартире бардак хуже, чем у опустившегося алкаша. Часа через два приехала милицейская бригада. Оперативники полазали по комнате, поснимали отпечатки пальцев со стола и стульев и, посоветовав отнести телевизор кому из соседей, уехали. Я так и сделал. Позвал соседа слева, он унес мой отлично показывающий «ВЭЛС» к себе. Через два дня заскучал, забрал вновь. Начался отходняк. Колотило, выкручивало руки и ноги, липкий пот выжимался из тела, превращаясь в горячую испарину. И все–таки первоначально опустошенная маленькими глотками бутылка вина немного помогла. Я с трудом мог ходить по комнате. Днем, натянув старье, вышел на улицу. Надо встать, необходимо заставить себя подняться, иначе хана. Покружив часа два по поселковым улицам, подался домой. От голода, от пьянок и пережитого, мутилось в голове. Когда вошел в подъезд, едва не потерял сознания. Закрученная на проволоку дверь вновь была распахнута настежь. В этот раз украли телевизор и все, что показалось ценным. Даже носки с трусами и плавками, не говоря о домашних тапочках. И тогда я подпер дверь палкой, лег на кровать, закрыл глаза. Звонить в милицию было бесполезно, они, кажется, не думали приступать к активным розыскам. Идти к друзьям, к куму, к дочери, к собутыльникам, наконец? Чем они могут помочь? Удобно ли? Я приезжал, приходил к ним с деньгами, с подарками, всегда рассчитывая только на себя. Они привыкли видеть во мне эдакого удачливого интригана, способного делать бабки из воздуха. Не поймут, даже не посочувствуют. К Людмиле ехать нельзя, у нее свои заботы, мать с братом далеко, за тысячи километров. Неудобно, стыдно терять в один миг нажитый годами авторитет. Лучше как есть, чем уподобиться бомжу и просить на кусок хлеба. Я долго лежал в звонком одиночестве, по полу гулял стылый сквозняк. Двери в подъезде сперли еще осенью, дверь в квартиру разбита. На месте вырванных с мясом замков зияют дыры, пол после прокладки жековскими сантехниками новых водопроводных труб под ним опустился. На все нретензии местное начальство показало большую елду, мол, ты жилье приватизировал, ремонтом занимайся сам. Вдруг вспомнилось, что во время прихода корешков сына соседа, один из них долго расспрашивал про квартиру. Наслышанный о частых убийствах одиноких хозяев, под приставленным к горлу ножом подписывавших нужные бандитам бумаги, я быстро сообразил, что дело запахло керосином. Мгновенно протрезвев, твердо заявил, что комнату завещал дочери, даже документы ей передал. Из кухни выглянул высокий крепкий мужчина, с кислым выражением на лице повел глазами по пожелтевшему от дыма потолку, по стенам. И вышел.

— Юле? У нее квартира есть, — недоверчиво ухмыльнулся парень с холодным выражением лица. — Лапшу вешаешь, писатель.

— Не Юле, а Наташе, — соображая, что меня давно прощупали, и что мужчина заказчик, похолодел я. — Наталье, понял? Ей девятнадцатый год. А всего детей пятеро, три дочери и два сына.

— Плодовитый… Ладно, замнем. Давай лучше вмажем.

Потом был еще день, когда я очнулся от тихого разговора. Приподнявшись на кровати, с удивлением обнаружил, что в комнате полно молодых парней и девчат. На засранном столе батарея бутылок, объедки, крутыми валами сигаретный дым поднимался к потолку. Я поднялся, придвинул к себе освобожденный кем–то стул. Их было много, полупьяных, крепких ребят. В незакрытую дверь то и дело выходили и входили новые.

— Наливай, — не понимая, как они очутились здесь, потребовал я, нутром чувствуя, что одно неосторожное слово или движение могут стать последними. Мне подвинули наполовину наполненный стакан. Зацепив его дрожащей рукой и глотнув, я сразу понял, что это простая вода.

— Нету, — развел руками подававший стакан. — У тебя нигде не завалялось лишнего червонца?

— Думаю, у вас было достаточно времени поискать, — насильно улыбнулся я. — И угостить хозяина не водой, а чем покрепче.

— Плесни, — разрешил кто–то сбоку.

И снова провал. Ни соседа, ни Андрея. В тот раз ничего не взяли, разве только то, что лежало не на виду.

Я валялся на кровати без мыслей, без чувств. Скоро утро смешалось с вечером, день с ночью. Приходили два оперативника из районного отделения милиции, задавали странные на мой взгляд вопросы. В основном их интересовало, откуда у меня доллары, имеются ли паспорта на украденные магнитофон и телевизор, на фотоаппараты. Не вставая, я указывал, где лежат бумаги, про доллары пояснил, что на раскрутку брал у брата, у дочери. Они действительно как–то продали в общей сложности баксов пятьсот. Бывшая жена часто ездила в Турцию за тряпками, иногда отстегивала баксы дочери, а брат был известным коммерсантом в Козельске, председателем кооператива. Остальные приобрел по сотке в банке, крутился на ваучерах. Как только набиралась нужная сумма от продажи чеков, вкладывал ее в доллары, потому что они постоянно растут. Знал ли я кого из друзей сына соседа? Да, одного. Он жил в нашем подъезде на третьем этаже. Потом его мать разменяла квартиру. А где они сейчас, вам, ребята, вычислить легче. У вас картотеки, прямые связи с паспортным столом, а у меня даже документы украли. Это ваша работа, за которую вам платят. С меня тоже не раз сдирали некоторые суммы на муниципальную милицию. Работайте, не ленитесь. А-а, у вас таких краж по десятку на дню, не успеваете. Но я твердо помню. Кто был в тот момент, когда исчезли деньги. Скажу больше, что думаю сам. Когда я вырубился, сосед открыл дверь сыну, и тот с друзьями выгреб из сумки все подчистую, не забыв снять с моей руки даже японские часы. Сынок соседа после этого забегал с корешком, тоже спрашивал, кто у меня был. Я сказал, что он с отцом и Андрей. В этот же день обокрали и бывшего зятя соседа, забрали электрогитару, усилитель, колонки, еще что–то. Так что, дело одних рук, вам остается только поинтересоваться, где живет сожительница сына соседа, которая родила от него ребенка, и в каком месте Ростова осел друг сынка и его бывший отец. Дома украденное они держать не будут.

Посещения оперативников прекратились. Запомнились их беспомощность и сочувствующие взгляды. Понятно, ни денег, ни вещей теперь не видать как собственных ушей.

Прошло десять дней. Я уже не вставал даже за тем, чтобы попить из крана воды. Засунутую в почтовый ящик на двери газету не было сил читать. Просто лежал и все. Наступил сумрачный вечер. Простучали каблуками по лестнице возвратившиеся с работы жильцы. Никто из них так и не удосужился проведать, хотя до этого постоянно бегали то за деньгами, то за отверткой, то за лампочкой в подъезд. Надвигалась тихая ночь. На площадке перед дверью послышалась возня. Затем четкие негромкие голоса:

— Не выходил?

— Ни разу.

— Может, копыта откинул? Где ребята?

— На улице.

— Погнали, сейчас обсудим.

Кто–то подергал за ручку и шаги удалились. Я вяло подумал, что это конец. Рядом с кроватью валялось остро заточенное длинное долото. Хватит ли сил порешить хотя бы одного шакала, нанести точный удар, пока они не набросятся озверевшей стаей. Надо, тогда кто–то из них сможет задуматься, иначе вседозволеиность окончательно развяжет руки. Если правоохрани — тельные органы перестали заниматься расплодившейся мразью, то кто еще заступится, кроме самого себя. Под окном захрустел снег. Цепляясь за прутья железной решетки, кто–то взобрался на подоконник, толкнул закрытую на шпингалет форточку.

— Ни хрена не видно, — спрыгивая на землю, объявили юношеским баском. — Шторы задернуты, света нигде нет.

— Сразу надо было, сразу, — оборвал юнца хриплый мужской голос. — Все обыскали… Ни черта вы не искали. Под плинтусами, за книгами в шкафах. Должно быть золото, не один месяц на базаре стоял. Не может быть, чтобы все пробухал. Не верю.

— Да бухал он, по черному. Весь поселок поил…

— Заткнись, падла. Если не нашли, то надо было его дождаться, глушить, пока сам не признался бы. Есть у него золото. Первой пойдешь ты. Подойдешь к двери, постучишь, а когда откроет, тогда наша работа.

— Я боюсь, — откликнулся дрожащий девичий голос.

— Сука, жопу наизнанку выверну. Все, заканчиваем базар — вокзал, подойдут еще двое и начнем. Как раз будет самое время, никто не помешает, потому что заснут. Я пойду потороплю, а вы следите, ясно?

— Понятно.

Скрип снега затих. Я долго лежал не шевелясь, особого, животного, страха не было. Просто подумалось, что дверь и открывать не потребуется, садани покрепче ногой, сама отлетит. На одной палке, подставленной под ручку, держится. Надо было притулить еще что–то, тогда, пока они будут ломиться, можно в щель достать кого–то долотом. Я встал, перед глазами все поплыло. На дрожащих ногах добравшись до кухни, нашарил глазами еще одну доску от сорванного сантехниками пола. Вместо нее они присобачили новую. Подперев дверь, понял, что и эта дополнительная защита не поможет. Ну что же, знать пришла пора проявить мужское достоинство, не пристало подыхать молчаливым бараном под ножом мясника. Предки в гробу перевернутся. Дотянувшись до телефона, молчащего с самого Нового года, звякнул в милицию, сообщив, что в подъезде нашего дома затевают драку пацаны. Больше не хотелось представать беспомощным даже перед правоохранительными нашими органами.

— Когда затеят, тогда сообщите, — недовольно буркнули на том конце провода и повесили трубку.

Если бы сказал, что меня хотят убить, ответ был бы точно таким.

Менты приезжают после совершения преступлений, чтобы иметь возможность зафиксировать его, не подвергая свою драгоценную жизнь опасности. Иначе какой смысл бестолку жечь государственный бензин и трепать обмундирование. Затем дотащился до кровати, зажал в руке долото и приготовился ждать начала событий. В подъезде позванивала устоявшаяся тишина. Жильцы дома давно отошли ко сну, даже самые поздние любители американских боевиков. Неожиданно по ступенькам затопали быстрые ноги. Юношеский голос, тот, который перед этим оправдывался перед кем–то за окном, громко, с плачущими нотками, торопливо зачастил:

— Дяденька писатель, заблокируйте, пожалуйста, дверь. Скорее, скорее… они хотят вас убить… Дяденька, пожалуйста, закройтесь.

Дробный топот растворился на улице. Я не шелохнулся. Значит, меня, все–таки, уважают, коли решили предупредить. Ах ты, мать честная, пацанов вовлекают, зеленых еще. Твари поганые, приучают, мразье, и отвечать заставят их. Я закрыл глаза. Из темноты проступили яркие, как в американских клипах, молодые лица. Они начали менять выражение, словно пластилиновые, то и дело принимая различные образы. Страха абсолютно не было, наоборот, возникло любопытство. Картины возникали такие красочные, как на японских телеэкранах, что дух захватывало. Пацанов сменяли девчата, у которых тоже отрастали уши, носы, волосы. Лица превращались в неопасные звериные морды и снова обретали человеческие черты. Так продолжалось до тех пор, пока возле подъезда не зазвучали мужские голоса. Им отвечал испуганный девичий:

— Никого не видела.

— А ты что здесь делаешь? Ночь давно на дворе.

— Я… Я… Вышла подышать. Не спится.

— Никого, говоришь, не было?

— Нет. Может, раньше, я недавно вышла.

По порожкам застучали кованые сапоги. Двое мужчин толкнулись в одну дверь, в другую. Поднявшись по лестнице на второй этаж, постояли там и спустились снова.

— Значит, никого не видела?

Разговор затянулся надолго. Я догадался, что это подъехала милиция. Но встать объяснить или хотя бы посмотреть на девушку, чтобы запомнить и если все закончится благополучно, узнать у нее, кто задумал вломиться в квартиру, не хватало сил. Значит, все–таки решили проверить, а может, патрульная машина находилась поблизости. Я хотел было снова смежить веки, чтобы окунуться в интересные видения, как вдруг на потолке увидел словно нарисованную яркими сочными красками библейскую картину. Древний, каменный, с храмами, с колоннадами вдоль стен домов город. На мощеной булыжниками улице стоял одетый в римские, в греческие или другие национальные ниспадающие одежды молодой черноусый мужчина. Он протягивал руки к мальчику лет пяти — восьми, а ребенок не давался ему. Убегал и убегал. На другой стороне улицы почти неподвижно застыла небольшая кучка граждан — мужчин и женщин, тоже в длинных одеждах. Перемещения действующих лиц были настолько замедленными, что лишь после напряженного всматривания в картину удалось заметить незначительные изменения в их позах. Мужчина со скорбным выражением на мужественном лице тянулся к мальчику, а тот прятался в складках одежды женщины. Сотни раз я заходил в церкви, в храмы, в соборы, но нигде не пришлось увидеть подобной сцены. Что обозначала она, и почему люди в ней двигаются как в замедленном кино, было неясно. Я долго, очень долго всматривался в картину. Однажды довелось мельком посмотреть фильм Сокурова про Моцарта. В нем тоже один пейзаж на экране держался более получаса. Заснеженная голая возвышенность, в отдалении узкая полоска темных деревьев, за которой река. За рекой снова засыпанное снегом поле и черный лесной массив по краю. И вдруг на возвышенности на переднем плане возникли белые птицы, паря над землей, взмывая в небо. Так же легко, как возникло из ничего, все живое пропадало. Снова некоторое время однотонный пейзаж. Глаз не успевал засечь тот момент, когда слева чуть над землей приподнялся седой круг солнца. Вдоль полоски деревьев на лыжах прошел мужчина, призрачный как и птицы. Исчез. Опять слева кто–то невидимый разжег костер. Дым от него столбом поднялся над вершинами, загородил солнце. Оно пропало. Все изменения в пейзаже были едва уловимыми, и если смотреть на экран телевизора просто, то ничего, кроме печального пейзажа, не заметил бы. Так и сейчас, сцена в картине на потолке изменялась едва различимыми штрихами. Она не надоедала, наоборот, заставляла всматриваться с большим напряжением. И я смотрел, как мужчина с мучительной тоской хочет прижать к себе ребенка, а он все убегает, убегает. Затем картина начала бледнеть. Краски потускнели, размазались. И как только она растворилась на потолке совсем, край глаза ухватил на стене, возле которой стояла кровать, какое–то движение. По всей площади, превратившейся в киношное полотно, пульсировала прекрасная незнакомая жизнь. Изумрудные пальмы слегка покачивали широкими ветвями, коричневые стволы с мохнатыми ананасовыми наростами слегка изогнулись, песчаный ярко–желтый пляж, аквамариновое спокойное море плескало легкими волнами. Над всем этим великолепием лазурное чистое небо. Люди купались в море, они бродили между пальмами. Их было мало, в основном одиночки. В зарослях кустарника ворочались крупные, похожие на доисторических ископаемых — но только похожие, может быть, внешне — диковинные звери. Сначала я подумал, что все это происходит на другой планете — такой прекрасной виделась панорама. Приятное чувство тепла и спокойствия охватило все тело. Видение завораживало, притягивало к себе. Но мысли о том, чтобы перенестись в этот рай, не возникало. Одни пейзажи сменились другими, прекраснее прежних. В уши проникало неназойливое зудение, словно от работы кинопроектора. Оно то угасало, то чуть усиливалось. Оторвавшись от картины, я пошарил глазами по комнате. Звук исходил от окна напротив кровати, в комнате оно было единственным, трехстворчатым. Второе, более узкое, находилось в кухне. И вдруг заметил, что на поддерживавшей шторы узкой гардине, неторопливо крутится что–то вроде пропеллера с двумя небольшими лопастями. Понял назначение почти бесшумного устройства. Это передающая антенна, через нее невидимые сигналы превращаются в кадры на стене. Значит, я вижу картины загробной жизни. Когда–то, года три назад, после капитальной пьянки у одинокого, вскоре умершего, соседа справа, к которому бегала жена соседа с третьего этажа, я приполз домой, избитый им и его собутыльником, почти в невменяемом состоянии. Тогда вдруг ощутил рядом черную бездонную пустоту. Будто собираюсь пойти по ней — именно по ней — как Иисус Христос, могущественный, совершенно освобожденный от земных тягот и забот. Мною овладело непередаваемое чувство приятнейшего тепла и удивительного спокойствия. Так хорошо никогда еще не было. Я понял, что еще немного и улечу в астрал. Но вокруг было черно и пусто. Что там делать мне, привыкшему к земной суете, к постоянной беготне в людском столпотворении. Да, я властелин, смотрел на людей, на их проблемы снисходительно, понял, стоит меня увидеть народу и тот упадет на колени, станет взывать о помощи. Вокруг все равно было черно и пусто. Ни единого существа. И тогда я сам зашептал молитвы, прося Бога оставить меня среди людей, вспомнив вдруг, что сделал еще очень мало. Рукопись романа не дописана, детям ничем не помогаю, собственную жизнь еще не устроил. Я просил прощения за ошибки, молил Бога дать время опомниться, одуматься, сделать хоть что–то еще. Медленно, ох как медленно, возвращался я в себя. Кажется, ускорил этот процесс вошедший в оставленную открытой дверь сосед, капитально забухавший после недавней смерти собственной жены, привечавший в своей квартире чужую. Он воровато оглядел комнату. Его намерения не беспокоили, я вновь чувствовал холодные доски пола, на котором лежал, видел не черное бесконечное пространство, а знакомые предметы обихода. Сосед умер от воспаления легких. Крепкий, пятидесяти девятилетний мужчина, он так и не сходил вовремя в больницу, несмотря на активные уговоры всех соседей. До пенсии ему оставалось меньше года. Он мечтал о ней, как о манне небесной. А у меня родился Данилка.

И снова я не испытал страха, словно высшие силы ограждали меня от гадливого чувства. Наоборот, возникло любопытство. Подумал, чем питаются души умерших людей в потустороннем мире. И сразу на стене крупным планом возникли молодые и пожилые люди, грызущие сочные плоды, жарящие мясо, варящие что–то в котелке на костре. Веселые, беззаботные, они вели себя абсолютно свободно. Старики ловили рыбу, ухаживали за животными. Те, кто помоложе, целовались, обнимались. Любопытство простиралось дальше. Озабоченный сексуальными проблемами, вспомнил и про них, самых приятных из земных благ. Загорелые, красивые, стройные парень с девушкой разделись догола и принялись заниматься любовью без всякого стеснения. Они меняли позы, ласкали половые органы руками и губами, выгибались от наслаждения. Но до оргазма дело не доходило. Откинув длинные пышные волосы с лица, девушка сочувственно улыбнулась, в глазах мелькнуло искреннее сожаление. Снова нахлынули прекрасные пейзажи, от которых веяло спокойствием и размеренностью. Затем возле берега моря объявилась огромная рыбина. Она глотала купальщиков с искаженными от страха лицами. Когда человек попадал в темную зубастую пасть, он уже смирялся с участью. Лицо практически ничего не выражало, было мертвым. Значит, мерзкое чувство не покидает людей и там. Через несколько кадров у рыбины распахнулось брюхо, проглоченные ею люди вновь оказались на свободе еще более веселые, жизнерадостные. Почему–то вспомнился средний брат, недавно вновь угодивший в тюрьму. Рыбина тут–же погналась за ним. Я видел, как брат изо всех сил пытается добраться до берега. Не успел. Медленно затянулся в пасть с тем же мертвым выражением лица. Больше рыбина, как остальных, его не выпустила. Может, не пришел еще срок. И снова яркие сочные краски удивительной природы, оперения райских птиц, шерсти животных, одежд людей. Неповторимый, никогда невиданный на земле калейдоскоп многоцветия, чистого, неизгаженного ни одним дымком, пятном нефти, асфальтовой шкурой. Ни машин, ни заводов, ни мусорных свалок,

Я начал уставать, закрыл глаза. Пропеллер продолжал неназойливо зудеть. За дверью устоялась сторожкая тишина. Наверное, шакалы испугались неожиданного приезда милиции, поломавшего их планы. В комнате было темно и холодно, ноги снова начали мерзнуть. Положив согретое телом массивное долото под кровать, я подумал, что золото у меня действительно есть. Восемнадцать граммов, купленных в последний день уходящего года. Оно спрятано в заначке, его, теперь я точно это знал, так и не нашли, хотя перерыли всю квартиру. Надо только встать, пересилить слабость, апатию. Дел еще полно, ждут завершения. Не сказано последнее слово в начатом романе про нашу, разметанную революцией, гражданской и отечественной войнами, коллективизациями с перестройками, большую семью. Еще не встал на ноги носящий как и я не отцовскую фамилию — другую — сын. Наташу с Сергеем не видел больше десяти лет. Как они там, кем вырастают. Большие, поди, десятилетку должны уже закончить. Мне пришлось учиться одиннадцать лет, четыре последних года в вечерне — сменной школе, после работы на производстве. Но учился, и до сих пор тянусь к знаниям. А у старшей дочери пианино давно молчит, внучке два годика, вечные проблемы с деньгами, неурядицы в личной жизни. Эти хотя под боком, Аленка вообще в Ставропольском крае. Один раз приехала с бабушкой, приняла подарок и снова в неизвестности на долгие годы. Надежда, наверное, по–прежнему пьет. Мужчину излечить от алкоголизма еще можно, женщину — никогда. Странная судьба, бестолковая, как у многих, живших в коммунистическом обществе. Чего переживать, все было общим, даже женщины и дети, несмотря на толстый внешний макияж. Мастер в цеху драл жен подчиненных на заваленных железками верстаках, ректор в институте — на чертежах, член Политбюро — на залитой вином, измазанной осетровой икрой, белоснежной скатерти. А писатель где попало. Хоть в коровнике стоя, хоть в Доме Союза творческих работников на паркетном полу. Такая профессия. Все это, конечно, с одной стороны хорошо, но как выбраться из идиотского положения. Ни сил, ни особого желания. Полнейшее безразличие. Одни мысли, тягучие как патока, возбуждают земные желания.

Жужжание пропеллера немного стихло. Отвернувшись от стены, открыл глаза. Сначала за спинкой кровати появилась какая–то древняя старуха с клюкой. Изборожденное глубокими морщинами чистое лицо, глаза ясные, светлые. Посмотрела, неслышно отплыла в сторону. За ней другая, потом сразу несколько. А дальше очередь, толпа, внимательная, молчаливая, с добрыми улыбками. Стариков мало, с длинными седыми бородами, моложавыми лицами. Или безбородых. Все дедушки с бабушками высокие, сгорбленные, с палками, без них — чистенькие, аккуратненькие, не вызывавшие и намека на неприязнь. В толпе я вдруг увидел мать. Не родную, которая родила, а бабушку, воспитавшую с шестимесячного возраста. Она умерла почти тридцать лет назад, восемнадцатого февраля шестьдесят пятого года, чуть больше недели до юбилея. Младшая сестра родилась в этот же день и месяц, всегда испытывала неудо 6 ства с днем рождения. Мать стояла позади остальных с видом человека, которьй и хотел бы подойти поближе, но не знает, как это сделать. Рядом с кроватью, у изголовья, присела старая женщина вся в черном. Лицо волевое, голос уверенный. Нет, я не открывал даже рта, моя душа едва различимым звучанием начала диалог с ней.

— Кто это? — спросила душа. — Что они здесь делают?

— Они пришли посмотреть на тебя, на живого человека, — ответила старуха. — Мы очень скучаем по Земле, по людям. Нам редко удается выйти на контакт с вами, поэтому мы рады любой возможности.

— А почему вы выбрали именно меня?

— Так сложились обстоятельства. Мы постоянно прилетаем к людям, находимся среди них, следим за ними. Но изменить что–либо не в силах. Все должно происходить так, как этого хочет сам человек.

— Вы знаете будущее?

— Нет, будущее нам неподвластно. Прошлое с настоящим — да.

Тогда я задал вопрос, интересовавший меня как и любого другого, неуверенного в себе, мужчину, в тех, с кем он жил. Голос своей души я слышал с легким напряжением разума, хотя в области груди чувствовались немного болезненные усилия. Сидящая рядом старушка отвечала отчетливо, ясно. Видимо, она занимала какой–то пост в поднебесной иерархии.

— Дети мои?

— Все пятеро твои. Дети хорошие.

— Да, да, — подтвердили из толпы. — Дети хорошие, все твои.

— Как живут Наташа с Сережей? Я давно их не видел.

— Ничего живут, — отвечала старуха. — Наташа выросла, умная девушка. Сережа долго болел.

Я вспомнил, как однажды на базаре увидел бывшую жену. Она была в черном платке, взволнованная, Долго бегала глазами по ваучеристам. В тот момент я рассчитывался с клиентом за углом коммерческого ларька. Когда выглянул и увидел ее на другой стороне трамвайных путей, то снова спрятался за спины ребят. Неудобно было признаваться, что занимаюсь на рынке бизнесом, а может, подумал, что ей нужны деньги. Чего греха таить. В тот момент как раз закончился очередной запой. Она заметила меня, с какой–то женщиной, скорее всего подругой, пошла в нашу сторону. Как только затерялась в разделяющей нас толпе, я. вышел из–за ребят, влился в густой поток людей, спешащих вниз, к Буденновскому проспекту. Один раз оглянулся, заметил ее, идущую следом, ускорил шаг. Очень хотелось встретиться, поговорить о детях. Сама бывшая жена давно перестала интересовать. Но не в такой неудобной обстановке. Тогда еще подумал, что случилась неприятность. Теперь понял, сын болел серьезно.

— А Данилка?

— Твой. Мальчик вырастет хорошим. Душа у него славная, мы знаем. Но к Людмиле не ходи.

— Почему? Она мне изменила?

— Да, — после некоторого всеобщего молчания ответил из толпы молодой парень, взяв ответственность на себя. — Она тебе ничем не поможет. Не ходи к ней. И тоже не помогай.

Совет показался неприятным. Людмила притягивала к себе беззащитностью, что–ли, неприспособленностью, неумением жить как другие матери — одиночки. Она отошла от мира, смотрела на него как бы со стороны. Бывшей жене не хотелось помогать из–за того, что после рождения первого ребенка она сразу уволилась с завода, на котором проработала всего год, и полностью уселась на мою шею. Мы тогда жили на частной квартире, я отстегивал из скудной зарплаты алименты. Чтобы заплатитъ за комнату хозяйке, прокормить, обуть, одеть новую семью, приходилось буквально через день ишачить на формовке по две смены. Мало того, после работы я нагребал на грузовом дворе цеха в мешок кокса, которым плавили чугун, дававший при горении неизмеримо большую температуру нежели простой уголь и, каждый раз преодолевая высоченный заводской забор, рискуя быть застреленным охранником, таскать на своем горбу домой. Таким образом удалось наворовать на две зимы. Потом из деревни примчалась шестнадцатилетняя сестра жены и тоже угнездилась на плечах. Через полтора года родился второй ребенок и я, после смены в литейном цеху, на овощной базе разгружал вагоны с картошкой, воруя ту же картошку, помидоры, огурцы, свеклу и прочее для общего стола. Я все–таки заработал трехкомнатную квартиру на Северном массиве. После развода жена получила просторную двухкомнатную в центре города, забрала все накопленные деньги, почти все вещи. Мне же досталась эта, в «хрущебе». Впрочем, жалел я не о потерянных ценностях, а о том, что только вылупившийся выводок волнистых попугайчиков при переезде, наверное, перемерз в клетке и вскоре подох. Как перед разменом убежала нелюбимая женой собака.

Людмила редко просила о помощи, взвалив воспитание сына на себя, чем как бы даже оскорбляла мои отцовские чувства. Кажется, я таким образом повторял судьбу родной матери, родившей пятерых детей. Я воспитывался у бабушки, младшие братья в интернатах, сестры в кулинарных училищах. Но все, разъединенные, кто чаще, кто реже, тянулись к ее очагу, таскали варенья с соленьями, лопали за обе щеки купленные ею продукты. Доили. И постоянно ругали за то, что лезла со своими приказами — советами в давно сложившиеся семьи.

Старики продолжали двигаться сбоку кровати размеренной чередой. Парни и девушки, молодые мужчины и женщины подлетали к изголовью, за доли секунды меняли неповторимо прекрасные выражения лиц и, белозубые, чистые, тут же исчезали, чтобы уступить место другим. Каждый старался показать самое лучшее, самое прекрасное, чем обладал. Никогда среди людей не приходилось видеть таких удивительных эмоциональных выражений. Это походило на Каннский кинофестиваль мировых звезд первой величины, только во много раз ярче, гармоничнее. Девушка или женщина, продемонстрировав мастерство обаяния, перед исчезновением как бы принюхивались. Две подружки недоуменно переглянулись.

— Да, от меня пахнет едкими испарениями. Я давно не мылся, — согласилась моя душа. — А перед этим много пил. От меня воняет как от нестиранных носков. Когда встану, то почищу зубы, приму душ, постираюсь.

Они согласно кивнули головами, но до конца, кажется, не поняли. Подлетел долговязый, неприятного вида, парень. Прислонившись к стене, он с тоской и болью посмотрел на меня, силясь что–то сказать. Слова не шли, одно нечленораздельное мычание. Показалось, что это убийца, губитель людей. Возникло неприязненное ощущение. Парень задерживался, печальный, растерянный, одинокий. Я отвернулся.

— Он мне неприятен, — сказала моя душа старухе.

— Прогони его, — твердо посоветовала она. — Он курит.

С сожалением вздохнув, парень нехотя исчез. И снова калейдоскоп прекрасных лиц, каждое из которых было само собой.

— Вам хорошо? — спросила моя душа. — Вы такие счастливые.

— Да, нам хорошо, у нас все есть, — отвечали все. — Но мы завидуем тебе. Ты живешь на Земле, она прекрасна. Мы с нетерпением ждем возвращения на нее.

Лица становились печальными, сожалеющими.

— Как вы, такие молодые, лопали на небо?

— По разному. Кто погиб в автокатастрофе, кто умер от болезней, кто убит, в том числе в бытовых ссорах.

— А как питаетесь?

— Как люди. Мы прилетаем за продуктами на Землю. Только все они как бы ненастоящие, незримые, что ли. Как и мы. Мы не испытываем острых удовольствий. Даже в сексе не присутствует оргазм, хотя живем земной жизнью. Все пресное.

Я вспомнил море, песчаный пляж, зеленые холмы, лужайки, тенистую прохладу пальм. Солнца, правда, не видел. Подумал, каким образом запускаемые с Земли ракеты проходят через небесную твердь. Неужели космонавты не видят этого мира. И понял, что твердь, скорее всего, расступается, пропуская космические корабли, а потом смыкается вновь. А космонавтфы во время отрыва корабля от земного тяготения испытывают такие перегрузки, что им дело только до себя. Впрочем, без перегрузок они бы тоже ничего не увидели. Ведь души бесплотны. Наконец, старуха уступила место воспитавшей меня матери. Она как бы подготовила меня ко встрече, чтобы я не испугался. Знакомые родные черты, тоскующее, изборожденное морщинами, лицо. Тихий голос, такой тихий, что различить его можно было с трудом.

— Я думала, что ты не выкарабкаешься после того, какостался один. Ведь я умерла, когда ты был в лагере. Помнишь последний мой приезд, встречу в комнате с решетками? Я так тосковала по тебе, так любила. И сейчас люблю и тоскую.

Я все помнил. Посадили меня, восемнадцатилетнего пацана, за десять мешков ячменя, украденных из колхозного амбара. Перед этим я только что окончил курсы шоферов и сразу устроился работать в близлежащую к городу деревню водителем бензовоза. Но однажды не справился с управлением и со скользкой зимней дороги мой бензовоз перевернулся в кювет. Из смятой в лепешку кабины выдирал меня монтировкой шофер проезжающего мимо автобуса. Из распахнутой горловины цистерны хлестала солярка, сыпались искры от стоящего в кабине замкнувшего комбайновского аккумулятора, из бензобака вытекал бензин. Не помню, кто отсоединил злополучные клеммы, иначе взрыв был бы капитальным. Выдравшись наружу, я отошел в сторону с абсолютно тупым выражением лица, кажется, не успев даже испугаться. Шофер автобуса разводил руками, очумело глядя то на кабину, то на меня. А потом председатель колхоза вынес решение восстановить машину за мой счет. Я с тринадцати лет пошел работать, кормил и себя, и мать. Жалкого заработка вечно не хватало, а тут этот удар ниже пояса. Я не раз видел, как колхозники воруют из амбара зерно. Подговорив среднего брата Славика, пришел ночью на усадьбу. Без особого труда мы проникли в амбар, загрузили десять мешков зерна в самосвал на стоянке автомобилей. Двигатель долго не заводился. А когда наконец разобрался в хитросплетениях проводов, температура на водяном датчике шустро поползла вверх. Надо было заливать в радиатор воду. Ведра нигде не оказалось, и я подался за ним в сторожку. Меня сразу узнали, ведро дали, но удивились, что я собрался ехать в город ночью на чужой машине. Когда за мной захлопнулась дверь, позвонили в милицию. Но мы и сами смогли добраться только до дамбы через пруд. Посередке нее провалились в глубокую колдобину и заглохли. Пешком, пять километров по зимнему стылому полю, мы дошли до города и разошлись по домам. Дня два никто из колхозников не подозревал, что в кузове самосвала лежат десять мешков с ячменем. Потом пришел забухавший хозяин машины, обнаружил их. Даже после суда я ничего не говорил матери, хотя родная мать знала обо всем с самого начала. Была она и на открытом показательном суде. Узнала мать о том, что случилось, когда я уже сидел в изоляторе. А потом был столыпинский вагон, переполненная маститыми уголовниками в полосатых одеждах центральная тюрьма. И трудовой лагерь общего режима. Все испытал: драки, штрафной изолятор с бетонными стенами без окон, обещания авторитетов замочить за украденный у них «тройной» одеколон, хотя мы с Сеней Бычковым, моим лагерным корешком, выпили свой, выменянный у вольнонаемных за хозяйственные сумки, связанные своими руками из капроновых нитей. А потом приехала мать со своей дочерью, моей матерью. Она жадно ловила мой взгляд, словно пыталась запомнить на всю жизнь. Я же больше радовался приезду родной матери, так и не выказав ей ответгных чувств. Вскоре пришла телеграмма, что женщина, воспитавшая меня с шестимесяч — ного возраста, умерла. Она, видимо, предчувствовала близкую смерть. Три дня не выводили на работу, я неприкаянно болтался между двухъярусными койками под сочувствующими взглядами заключенных. Освободился на один месяц и девятнадцать дней досрочно от полутора годичного срока. В нашем доме уже жили пущенные родной матерью квартиранты. Месяца через три крепко поругался. Ночевал на вокзалах, у знакомых, пытался уехать на Украину. А потом женился. Это был единственный путь остаться на свободе.

— Все помню, — откликнулся я, как и при жизни матери озабоченный другими проблемами. — А как ты попала на небо?

— За мной прилетели.

— Ангелы?

— Нет, такие же души.

— Страшно было?

— Никакого страха. Они подхватили меня под руки и мы вознеслись на небо. Я все время следила за каждым твоим шагом. Сколько раз боялась, что упадешь и не поднимешься. Ты часто срывался, у тебя было столько женщин…

— Да, ты всегда была против моего знакомства с девчатами, называла их шалашовками. Говорила, вот принесут в подоле, тогда узнаешь.

— Я очень любила тебя. Безумно любила…

— Я знаю, — я помолчал. — Через сколько лет душа снова возвращается на Землю?

— Точно не могу сказать… Через двести лет.

— Да, через двести лет, — подтвердила старуха.

— А как вы входите в плоть? — снова обратился я к матери. — У меня есть рассказ, написанный еще давно. Там примерно такое содержание. Парень с девушкой идут по берегу молря. Девушка девственница, она уже знает, что между ею и парнем будет близость. Они шли купаться, глубокий летний вечер, почти ночь. Волны ласковые, теплые, с берега набегают запахи созревших фруктов, распустившихся цветов. Над морем зависла громадная Луна. Парень отошел раздеваться к коряге, девушка направилась к воде. И когда парень обернулся, вдруг увидел, что от громадной Луны, от моря как бы по лунной дорожке, к нему идет совершенно обнаженная девушка, прижимая к груди ниспадающую длинными складками одежду. Она шла к нему, но… но девушка была уже беременной. Я почему–то пришел к выводу, что грешные тела мы, люди, лепим сами, своими силами. А душу вкладывает Бог.

— В общем, ты прав, — ответила мать. — Только души влетают в тело ребенка уже при рождении. Через пуповину или через рот. Ты знаешь, когда новый человек делает первый глоток воздуха, он кричит от боли. Это душа занимает свое место.

— Значит, до этого момента тельце, хоть и бьется, все–таки живой кусок мяса? И больше ничего? Но почему? Может быть Бог защищает человека от преждевременных душевных травм?

— Этого я не знаю… А книги мы твои читали. Все.

— Вам понравилось?

Я подумал, что души следят за развитием людей в творческом плане тоже. В книге «Приемный пункт» о приемщике стеклопосуды я обращался к небу, к звездам, к смыслу жизни. К бесконечности Времени и Пространства.

— Да, читали, — подтвердили из толпы. — Понравилось.

— Допишу ли роман? — думая о том, что «Приемный пункт» вышел тиражом всего в две тысячи экземпляров, практически мизерным для широкого круга читателей, спросил я. — Будет ли иметь он успех?

— Допишешь, — был ответ. — Твои произведения разойдутся по всему миру большими тиражами. И еще напишешь.

— Сколько лет я проживу?

— Шестьдесят, — твердо ответила старуха.

— Шестьдесят, сынок, — подтвердила мать.

— От чего я умру? От инфаркта, — предположил я, вспомнив о своем не слишком здоровом сердце.

— От инфаркта, — подтвердила мать. Ее согласно поддержали.

— Но почему так мало? — запротестовал я. — Отец прожил шестьдесят восемь лет, матери скоро семьдесят три. Хотя бы семьдесят лет, или, как отец, шестьдесят восемь.

— А может, пятьдесят, сынок? — сказала вдруг мать.

— Да ты что! — возмутился я, прекрасно понимая, что она по прежнему любит, тоскует. Но чтобы родная женщина предлагала умереть раньше, это было по меньшей мере бесчеловечно. — Я не хочу покидать великодушную Землю до срока. Да, здесь тяжело во многих отношениях. Впереди неизвестность, новые мучения. Но Жизнь прекрасна, она неповторима в ярких образах, красках, борении. Я люблю свою маленькую Землю и хочу на ней жить.

— Хорошо, — вздохнула мать. — Я поговорю с Богом.

Я понял, что Бог — Великий Судья, что души зависят от его решений. Он распоряжается ими как… как Бог.

— Поговори, прошу тебя, — воскликнул я, сознавая, что даже бессмертная душа матери бесильна что–либо изменить. — У меня еще много дел, хотя я понимаю, что веду беспорядочный образ жизни, что мог бы совершить неизмеримо больше, если бы не был рабом дурных привычек.

— Я попытаюсь, — кивнула мать.

— А сколько проживет мой младший брат Владимир?

— Тоже шестьдесят лет.

— Тоже?! — я вдруг вспомнил признание душ, что будущего они не знают. Аналогия была слишком явной. — И тоже умрет от инфаркта?

— Да. Он не бережет себя.

— А средний брат Славик?

— Он уже умер.

Не согласиться с ответом было трудно. Средний брат провел в тюрьмах и лагерях почти всю жизнь. И сколько он протянет там, за колючей проволокой, особого значения в истинном понятии слова Жизнь уже не имело. Это действительно жалкое влачение судьбы обкраденного на самое главное — свободу выбора, действий — разумного существа. Хотелось задатьмасс у вопросоыв, но мысли беспорядочно перескакивали с одного на другое. Иной раз не успевал подумать о чем то, как души тут–же давали ответ. Видимо, они читали сигналы.

— Участвовали наши предки в Куликовской битве? — спросил я мать. — С татаро–монгольскими ордами?

— Нет, — ответила она.

— А в войне тысяча восемьсот двенадцатого года?

— Тоже нет.

— Странно, все наши поколения жили на русской земле. Хорошо, вожди в роду были?

Этот вопрос не был второстепенным. Я постоянно копался в родословной, выискивая в ветвях могучего древа дворян, графов, князей, то есть, наиболее влиятельные фигуры в истории Российской империи.

— Да, были.

— Мы хоть русские?

— Русские.

Лицо матери вдруг изменилось на более представительное, благородное. И тут–же, моменталдьно, его сменил следующий кадр. Я понял, что она уходит к родовым корням. Лица, лица, женские, почему–то мужские. Наконец, когда высветился властный образ дикого монголовидного существа мужского пола, я воскликнул:

— Но ты же монголка!

— Я русская, — задержавшись на мгновение, ответило оно. — Я русская, русская…

И снова калейдоскоп образов, первобытных, звероподобных. Затем пошли гигантские динозавры, ящерицы, растения, камни. Все дальше, стремительнее вглубь веков. Каждый предмет повторял, что он «русская, русская…». Скрипучими каменными или другими звуками. Конца превращениям не было видно. Яйца, непонятные организмы под низким, плотным, оранжевым небом. Снова светлый неведомый культурный слой, и опять то темная, то оранжевая мгла. Вода, вода… Я начал уставать, в глазах рябило. А мать, покачиваясь, перевоплощалась и перевоплощалась. Значит, души знали все о своем прошлом. Те же превращения демонстрировали и кое–кто из окружающих, воплощаясь то в египетскую царицу, то в длинноволосую гордую амазонку.

— Устал, — признался я.

Перемены прекратились. Мать медленно выходила из транса, обретая истинное лицо. Я понял, что души были царями и рабами, белыми и неграми, первобытными папуасами и президентами, мужчинами и женщинами. Они как бы проходили стадии развития, впитывая в себя самое лучшее, поднимаясь к загадочной вершине, Полному Абсолюту. Снова в изголовье запорхали души молодых людей разных национальностей. Негр спросил о чем–то на непонятном языке, я извиняюще ответил, что не понимаю. Он с сожалением улыбнулся, исчез Его место занимали китайцы, индийцы, арабы, европейцы — все представители многочисленных наций мира. Они были равны, они понимали друг друга. И все, буквально все, по доброму завидовали мне. Я видел это по выражениям лиц, по страдающим взглядам.

— Устал, — виновато улыбнувшись, повторил я.

— Ты отдохни, — ласково посоветовала мать. — Они удовлетворили любопытство, смягчили тоску по Земле. Улетают. Ты не обижайся, они пришли со мной, с моей неизмеримой любовью к тебе. Такой праздник им выпадает редко, очень редко. Я пока побуду здесь. Ни о чем не беспокойся.

Видения исчезли. Некоторое время я лежал с открытыми глазами. Усталость брала свое. Неназойливое жжужание вентилятора на гардине прекратилось еще до появления душ. На стене никаких картин, на потолке тоже. Тепло, уютно, спокойно. Я чувствовал, что вновь обретаю себя, свою сущность, что оставившие было силы постепенно возвращаются. Значит, не все еще потеряно, можно на что–то надеяться. Бог с ним, с украденным. Жаль, конечно, нажитого великим трудом, исканиями, мытарствами. Но богатства, видимо, не для меня, предназначение состоит в другом. Да, машина, хорошая квартира, крепкая семья, деньги — все это прекрасно. И в то же время Диоген жил в бочке, Сократ нищим бомжем ходил по древнегреческим городам, непонятый современниками, непознанный до конца до сих пор. Им были не нужны блага земные, они стремились к богатствам духовным. Люди это понимают, но пороки — жадность, зависть, стяжательство и прочие — не дают осмыслить истину в первой инстанции, толкают на грехи. Трудно, бесконечно трудно отказаться от благ. Да и нужно ли! Живи богато, но не преступай заповедей. Когда–нибудь придет и такое время. А пока за тягу к истине, к духовному богатству, человечество платит баснословную цену войнами, революциями, другими трагедиями.

Я пошевелился, тело слушалось. Онор уже не походило на измочаленную бесчувственную куклу, приготовившуюся быть вышвырнутой на свалку. Слабым ключом в нем забила жизнь. Захотелось пить. Но в этот момент на стену выплыло подобие овального колдобка с золотистыми лучами в разные стороны. Оно светилось, играло чистыми светлыми тонами.

— Хотя ты и ведешь аморальный образ жизни, но ты мне нравишься, — заявило оно добрым устойчивым голосом, останавливаясь над головой под потолком. Чуть заметные тени пробегали по лучам, по едва осязаемому лицу в центре овала. — Ты мне нравишься.

Я с интересом следил за сияющим кругом. Показалось, что это добрый ангел–хранитель. Неожиданно очертания резко изменились, потемнели. Проступило подобие изображаемого людьми на рисунках черта с рогами, длинным крючковатым носом и острыми колючими глазами. Но только подобие, образ немного был иным.

— Ты мне тоже нравишься, — сказал черт более грубым поставленным голосом. — Ты пьешь, занимаешься онанизмом, гуляешь по бабам, дерешься. Ты мой.

Я с раздражением уставился на него. Образ вызывал негодование, неприятие.

— Нет, — запротестовал я. — Я не твой и нравиться тебе не желаю. Уходи прочь.

Снова черт превратился в ангела и тот опять повторил, что я ему нравлюсь, несмотря на то, что веду аморвальный образ жизни. Неустойчив, похотлив, сластолюбив. Но все–таки хорошее во мне есть. За это я и нравлюсь. Его тут же сменил черт, повторивший первоначальное высказывание. Я сопротивлялся ему, не желал видеть. Перемены образов происходили несколько раз. Наконец, я встал и пошел на кухню попить воды. За спиной звучал смачный голос черта:

— Ты мне нравишься, — повторял и повторял он. — Ты мне нравишься, нравишься…

Я не мог отделаться от него. Нервно передергивал плечами, гремел железной кружкой, злился. А он все звучал и звучал. Наконец, начал иссякать. Зайдя в туалет, я пустил струю мочи в унитаз. Краем глаза заметил, что к двери подлетели два серебряных квадратика. Они словно подглядывали за мной. Один квадратик был немного ущербен с угла. Я понял, что это души. Им интересно наблюдать за всем, чем занимается человек. Чувство стыда сменилось снисхождением. Ну что же, коли вам доставляет удовольствие, смотрите. Стесняться не стоит, вы знаете неизмеримо больше, а вновь почувствовать земную жизнь нужно. Сами говорили, что такое событие предосьтавляется редко. Вы тоже были людьми, просто за долгое время отвыкли от телесного бытия. Едва я закончил процедуру, квадратики сверкнули в воздухе и исчезли. Замолчал и голос черта. Нырнув под одеяло, я смежил веки. Впервые за десять дней так захотелось спать, что даже забыло затаившейся за дверью опасности. Впрочем, в подъезде давно устоялась сонная предутренняя тишина. Как и во всем доме. Даже на близком проспекте, шумном до поздней ночи, замерло движение одиноких торопливых автомобилей, на перекрестках не замечающих красных сигналов светофора.

Не помню, сколько прошло времени. Наверное, я проспал остаток ночи и весь световой день. Проснулся внезапно, от тревожного предчувствия. Вздрогнув, отшвырнул от лица одеяло, всмотрелся в черную тишину. Со стула рядом с кроватью встала вся в черном сгорбленная старуха, заспешила в прихожую. На кркесле за спинкой койки шевельнулась сложенная старая курточка. Из–под нее раздался тихий испуганный возглас. И тут–же я заметил стоящую в стороне, возле книжных шкафов, мать. Она прижала палец к губам, призывая к молчанию. Я сразу успокоился, поудобнее устроился в постели. За дверью слышалась негромкая возня.

— Пришли? — догадался я.

Мать молча кивнула, сделала неслышный шаг по направлению к прихожей. Вид у нее был спокойный и решительный. Я понял, что даже не имея при себе никаких средств обороны, бесплотные души способны навести на бандитов такого ужаса, что те вряд ли смогут что–либо предпринять. Перед их глазами начнут возникать страшные видения, икона в углу, скорее всего, оденется призрачным светом. Она старинная, культовая, за долгое время вобравшая в себя чудодейственную силу человеческого духа. Мразь не успеет прикоснуться ни к чему, как объятая ужасом бросится бежать. Так размышлял я, прислушиваясь к царапаниям по дереыву. Это продолжалось недолго, кто–то подергал заручку, тихие голоса перекликнулись межэду собой, заием соторожные шаги замерли за выходом из подъезда. Мать облегченно вздохнула, успокоился кто–то под курточкой. В комнате снова повисла тишина. Наверное, вторая ночь давно вступила в свои права. Откинувшись на подушку, я заложил руки за голову и поднял глаза к потолку. На нем уже шумела незнакомая жизнь. Мужчины и женщины занимались делом, отдыхали, разговаривали, смеялись, дети игрались. Все как на Земле, только спокойнее, безоблачнее, что ли. Неожиданно подлетел разбитной парнишка лет четырнадцати — естнадцати, в прочстенькой одежде. Он сел как бы на край небесной тверди, свесив вниз обутые в потрепанные башмаки ноги, внимательно посмотрел на меня. Лицо серьезное, восточное.

— Ты кто? — спросил я.

— Метис, — он улыбнулся и пояснил. — Помесь еврея с турком. Или мусульманский еврей.

— Как ты попал на небо? Ты же еще мальчик.

— Автомобильная катастрофа, — не слишком огорченно развел он руками. — Я служил у лавочника, на побегушках.

— Нравится тебе на небе?

— Не очень. Дожди выпадают два — три раза в год. Тогда для нас праздник. Понимаешь, здесь все ненастоящее, как бы мысленное, воображаемое. Еда, одежда, удовольствия, неприятности. Мы попадаем сюда в том виде, в каком застала смерть. Общаемся, живем как на Земле с той лишь разницей, что здесь все равны. Нет различий по рассовым, национальным притзнакам, нет зависти, других пороков. Поэтому и нет войн. Конечно, ссоры случаются. Но если душа убьет другую душу, ее отсылают на второе небо и она вернется на Землю гораздо позже.

— А через сколько лет вы становитесь людьми вновь?

— Через двести лет. Но можем не вернуться вообще. Все зависит от людей, как они себя поведут. Мы очень боимся атомной войны. Если планета погибнет, нам некуда будет возвращаться.

— Что же с вами станет тогда?

— Не знаю. К нам прилетит Красавица и начнет нас кормить. Я уже говорил, что еду мы достаем на Земле. Мы часто летаем к вам, но вмешаться, изменить что–то не в силах. Мы бесправны, можем смотреть на ваши действия только со стороны. Поэтому очень боимся войн и конфликтов. На Земле — рай, потому что все чувства, дела, естественные, плотские. Здесь — ад. Мы просто мысли, Разум, сохранивший накопленный прошлыми жизнями опыт. И снова возвращаемся на Землю, чтобы стать чище, может быть, исправить допущенные ошибки. На Земле — рай, здесь — ад.

Я вдруг подумал о смысле выражения «седьмое небо». Значит, если душа вновь совершит преступление, то она уже вернется не через двести, а через четыреста, даже через тысячу четыреста лет. Если на Земле рай, то это страшное наказание. И еще подумал о том, чьто Разум иногда воплощается в реальность. Ведь убить душу практически невозможно, а мальчик опроверг это. Впрочем, на Земле тоже губят души. Самое страшное оружие — слово. В Библии сказано, что вначале было Слово. Оно способно на все: и построить, и разрушить.

— Я видел одну как бы двуликую душу. Из ангела она превращалась в черта. И наоборот. Кто это? — спросил я.

— Как двуликий Янус, — нашел определение поточнее мальчик. — Да, у нас бывают такие, прилетают иногда. Я не знаю, кто это. Наверное, тебя просто предупреждали, чтобы ты задумался над своим поведением.

— А Бог к вам прилетает? Ты его видел?

— Да, видел. Но он прилетает нечасто. Посмотрит, даст указания и снова улетит.

— Как он выглядит?

— Он похож на золотой круг с лучами. Человеческого лица я не видел. Это какплдотная плазма, сгусток мощной энергии

— Он добрый?

— Я бы не сказал. Он скорее злой. Справедливый, но беспощадный. Добрым назвать нельзя. Если душа ведет себя недостойно, он карает.

— Он правит вами?

— Да, он нами правит. Интересно было с тобой поговорить, такое случается редко… Все мы скучаем по Земле, по обществу людей. Ты, наверное, и сам это понял, когда общался с душами. Но от нас ничего не зависит, вся Жизнь в ваших руках. На Земле — рай, здесь — ад.

Мальчик растворился. Я задумался. Все–таки, миром на Земле правят евреи, наиболее умные из людей, прогрессивные. Они написали Библию, создали достаточно приемлемые для человечества законы, заповеди. Мальчик показался умнее других, растолковал жизнь душ доходчивее. Евреи создали масонскую ложу, сумев подчинить железным правилам даже немецкиъх рыцарей. Вольные каменщики — строители отбирали в малочисленные, жестко законспирированные ряды лучшие умы человечества, которые могли достичь совершенства только после прохождения тридцати трех ступеней развития. Недаром Гитлер обрушил на евреев всю националистическую костедробильную машину. Ведь они космополиты, не признающие разделения по нациям, по расам, а уважающие лишь Разум. Но как относиться к отдельным лицам еврейской ли, кавказской национальности, к тем же неграм, стремящимся при скудости ума, зато с присущей все пожирающей вокруг инфузории наглостью прибрать к рукам рынки торговли, прописать в непринадлежащих им домах свои многочисленные семейства и родственников, поражающих интеллигентного европейца, того же добродушного русского, первобытной жестокостью, нравами? Терпимо? Переселяться с плодородных, обработанных предками земель на суглинок или в дебри тропических лесов? То есть, подствавлять другую щеку? А почему евреи так не делают? Американцы тоже, наоборот, загнали коренных индейцев в резервации, хотя у них почти все президенты масоны. У англичан, французов, между прочим, тоже. Да, Гитлер не прав, за что поплатился. Но любое общество должно иметь национальную окраску, свою культуру, путь развития. Пока… Пока оно не поймет, что первобытный папуас и современный англичанин вылупились из одного яйца — человеческого. Необходимо создать условия, чтобы любой процесс развития проходил постепенно, иначе, как революция в России, он с треском провалится. Кстати, для космополитов — масонов Россия была идеальным плацдармом для осуществления замыслов. Многонациональна, терпима, природные богатства неисчерпаемы. К этому времени Европа с Америкой уже демократизировались, чуть ли границы не открыли. А тут под боком тысячелетняя империя, третий Рим. Но… всему свое время, как любому овощу. Даже в развитых странах о коммунизме пока мечтают. Пока. Он придет, потому что неизбежен. Опять же, как для него созреет тот или иной овощ — государство.

Возле кровати присела мать, посмотрела любящими глазами. Я вздохнул.

— Тяжело тебе, сынок, — тихо сказала она. Я по прежнему почти не раскрывал рта, лишь чуть шевелил губами. Душа сама разговаривала с ней, отчего в груди возникало некоторое напряжение.

— Не то слово. Сам пропил немало, украли. Кто вор, до сих пор не знаю. Друзья клянутся, что не они. Может, сосед с третьего этажа?

— Нет, сынок, он не брал.

— Он был здесь всю ночь. Открыл дверь, вошел его сын с кем–то из пацанов и выгребли деньги из сумки.

— Его сын тоже не брал, но оба знают, кто взял. Это друзья сына.

— Друзья сына? Я их знаю?

— Нет. Сам сын никто, пешка в их руках. После смерти матери они с отцом потеряли почву под ногами. Безвольные.

— Я хочу найти воров и отомстить.

— Прошу тебя, не делай этого. Ты не справишься, их много.

— Но меня обокрали, — запротестовал я. — В конце концов, ты знаешь, что среди ребят я последним не был.

— Знаю, но не трогай их.

— Что же ты предлагаешь, простить?

— Да, сынок. Все вернется.

— Они вернут, — подтвердила старуха, которая показалась главной. Она изредка появлялась в темной комнате. И твердо добавила. — Вернут все.

— Ненавижу, — промычал я, по прежнему считая виновниками ограбления друзей. — Что ждет сына соседа? Не работает, от армии отвертелся.

— Он сопьется, — ответила мать. — Он уже спился.

— А его отец? Я не могу снять с него вины. Он и прежде старался хлебать за мой счет, брал деньги без отдачи.

— Он скоро умрет. Недолго осталось.

— Сколько?

— Минуты, — резко сказала старуха.

— А мой так называемый друг Андрей, который много лет сидит на моей шее? Он тоже был здесь.

— Андрей не брал, — сказала мать. — Он уважает тебя, тянется. Он за тебя.

Странно было слышать эти слова. Я всегда считал Андрея с соседом нечистыми на руку, вообще все семейство не внушало доверия. Единственной связующей нитью были совместные загулы. После развала Союза писателей и прекращения деятельности областного литобъединения при нем, этих сдерживающих Факторов, культурно выпивать оказалось не с кем. «Друзья» же постоянно вертелись под рукой. Они открывали двери, выражая радость, готовность в ночь — полночь сбегать за спиртным, постоянно.

— Выходит, виноват я сам, — подвел я итог. — И спрашивать не с кого.

— Уехать тебе надо, — посоветовала мать.

— Да, уехать, — подтвердила и старуха.

— А эти, что топчутся в подъезде? Квартира открыта, замки поломаны.

— Они больше не придут, — сказала мать. — Они ушли.

— Доеду ли? Сил никаких, подняться не могу. И куда ехать посреди зимы. Ни денег, ни приличной одежды.

— Уехать надо, — повторила мать, покачиваясь. — Не пей, сынок. Уехать… уехать…уехать…

Я заметил такую особенность, когдадуши со мной разговаривали, то повторяли одно и то же по нескольку раз. Видимо, там, на небе, их чему–то учили, чтобы они лучше усваивали, заставляли зубрить урок. А что они накапливали знания, я почувствовал сразу.

— Может, к матери? — спросил я совета. — Доеду ли, сердце постоянно срывается. А тут еще боязнь замкнутого пространства. Как только поезд трогается, даже трамвай, не только поезд, сразу накатывает страх. Чувство такое, что случись неприятность, никто не поможет. По незнакомым улицам ходить боюсь. Откуда эта гадость. Может, оттого, что родился в лагере? С молоком матери впитал заборы с колючей проволокой.

— Пройдет, сынок, только не пей. Не пей, — сказала мать и снова закачалась. — Не знаю…не знаю… не знаю…

— Доедешь, — твердо поизнесла старуха.

— Ничего не случится?

— Доедешь, — повторила она.

— Не знаю… не знаю…, — едва различимым голосом продолжала плакать мать.

— Мать говорит, что не знает, — растерялся я.

— Она тебя любит, — спокойно пояснила старуха. — Любит, поэтому не хочет, чтобы ты ехал к родной матери. Ревнует.

— Люблю… люблю…, — еще пронзительнее застонала мать. — Ревную… ревную…ревную….

— Что же делать, ехать или нет?

— Ехать… ехать… Я боюсь за тебя… Не пей…, — плакала мать. — Ехать… ехать… ехать….

За окном посерело, неспешно надвигалось утро. Закрыв глаза, я долго лежал молча. Голос матери иссякал, уходил в пространство. Когда очнулся вновь, на улице занимался день, яркий, солнечный. В комнате никого не было. С трудом поднявшись, прошел на кухню, попил воды. Затем сунул руку в заначку. Сверток с золотом оказался на своем месте. Вытащив его, положил в карман брюк. Теперь нужно хоть немного прибраться, побриться, погладиться и ехать к ребятам на базар, если их еще не разогнали. Потом собрать чемодан, заскочить к Людмиле — должна, в конце концов, открыть — и сесть на поезд. Ребята стояли на прежних местах, веселые, деловые, с табличками на груди. Они не узнали меня. Долго с сочувствием осматривали со всех сторон. Я постоянно одергивал старое измятое пальто, благо, оно было длинным, скрывающим потертые брюки. На выуженных из рухляди зимних сапогах не было замков, их заменили проволочные скрепки. Бесформенная шапка топорщилась в разные стороны клоками шерсти.

— Телевизор тоже украли? — скорбно поджал губы Аркаша, поеживаясь под добротным пуховиком.

— Плавки прихватили, не говоря о пододеяльнике, в который, видимо, заворачивали мой новенький «Филипс», — попытался я жалко улыбнуться. — Ничего не оставили, даже книги пошерстили.

— Знаешь кто? — сверкнул черными глазами Данко. Стоящий рядом его брат и другие цыгане сочувственно поцокали языками.

— Не помню, пьяный был в умат, — соврал я, чтобы не возбуждать ребят. — Виноват только сам.

— Говорили тебе, не бери бутылку, — укоризненно качнул головой Скрипка. — Не выпил бы и продолжал работать как люди. Парни и машины купили, и семьи перевезли в трехкомнатные в центре.

— Полбокала шампанского, — поддернул я сопли. — Э-э, братцы, на воротах Бухенвальда не зря было написано: «каждому свое». Значит, такова судьба.

— Дурак ты, а не писатель, — махнул рукой Скрипка. — Лучше бы детям помог да внучке, чем отдал заработанное трудом подзаборной алкашне. Пропили и спасибо не сказали.

— Скажи еще спасибо, что живой, — сплюнул в сторону Аркаша.

Мне повезло, я сдал золото подвалившему купцу по самой высокой цене. В кармане пальто было около пятиста тысяч рублей. Да еще доссоры забытая у Людмилы коллекция монет с медалями тысяч на джвести, если, конечно, ее не оприходовал Антон. Живем. Даже то обстоятельство, что на дворе уже середина февраля, а не начало, как я думал, и через два дня тридцать лет после смерти матери, не могла повлиять на и без того неважное состояние. Я держался на ногах, несмотря на красные круги перед глазами. Вспомнив, что дверь в квартиру закручена на проволоку, потащился к остановке транспорта. Теперь можно было заплатить и за билет, хотя никто в автобусе так и не спросил — ни билетерша, ни контролер на выходе. Наверное, их шокировал мой внешний вид. Что поддерживало в худющем теле жизнь, оставалось загадкой. Но я доехал. Сварил купленный по пути пакетный суп, с трудом похлебал, заедая куском вареной колбасы. Сухой хлеб в горло не лез. Затем собрал чемодан, покидав в него остатки белья. Кое–как прикрутив шурупами валявшийся на полу замок, присобачив на старое место задвижку от него, поробовал закрыть дверь. Получилось. Конечно, стоит просто навалиться плечом и шурупы повылетают снова, да брать больше нечего. Присел на скрипучую кровать, руки противно дрожали, тело ходило ходуном от неровно бьющегося сердца. Немного отдохнув, вышел на середину комнаты, обратился лицом к темной иконе в углу, ощущая, что души матери и старухи пока еще не улетели.

— Господи, помоги добраться до далекого Козельска. Может быть, в кругу родных я оклемаюсь от вертепа, встану на ноги, — начал креститься я. — Господи, не дай помереть безродной собакой, помоги мне. Прости, грешен я, грешен. Прости и ты, мать, непутевого сына. Не было мне помощи, ни от кого. Всю жизнь сам, ахал, обеспечивал, стремился к лучшему, к светлому. А меня предавали, обворовывали. Заставляли поступать так–же. Но я шел своим путем, более трудным. Нахлебником никогда ни у кого не был. Прости, Господи, за то, что часто был неправ на этом пути. Прости, мать. Помогите.

Поклонившись, я взял чемодан и закрыл за собой дверь. На улице встретил завязавшего бухать Сэма, казака со второго этажа нашего подъезда. Пока ждал трамвая, вкратце пересказал о видениях, о душах. Я доверял ему. Среди казаков редко попадались позорные крысятники, способные обворовать того, за чей счет пьют. На них можно было положиться что в драке, что в других жизненных ситуациях. Не предадут, не оставят в беде. С одним условием, что увидели в тебе своего.

— Белка, — уверенно констатировал потолстевший Сэм. — Это накрыла натуральная белка. Ты поосторожнее, а то загремишь в Ковалевку. Один раз со мной тоже приключилось. После очередного запоя глянул в окно, а на балконе мужик. Думаю, как же он забрался туда, с земли высоко, лестницу же он с собой не притащил! Крикнул, эй, ты, мудила, дергай отсюда, пока по башке не схлопотал. Молчит, улыбается. Я пошел за молотком, когда врнулся, его уже нет. Страшно стало, думаю, пора завязывать.

— Но я не пил дней десять, — запротестовал я. — Картины яркие, краски сочные. И не разговаривал, душа сама говорила с душами, понимаешь? Тем более, о таких вещах, о которых люди только догадываются.

— Не знаю, — засомневался Сэм. — Может быть, особенно про седьмое небо. Но ты все равно завязывай. Так недолго и чокнуться.

— Само собой, — согласился я. — Заскочу к Людмиле и умотаю к матери. Буду там над рукописью работать.

— Правильно. Давай, желаю удачи.

В этот раз Людмила открыла. Не задавая лишних вопросов, пропустила в комнату. Данилка возился в кроватке. Заметив меня, ухватился ручками за высокие края, поднялся, с любопытством оглядел с ног до головы. Однажды, когда ему было всегополгодика, Людмила приехала с ним ко мне, привезла литровую банку супа. Я как раз отходил от запоя. Схватив ложку. С жадностью начал хлебать прямо из банки. И поразился, с каким интересом, удивлением, одновременно со взрослым любопытством сын наблюдает за моими действиями. Мол, ничего себе, папка уминает за обе щеки. Сейчас в глазах Данилки появился тот–же недетский интерес, говорящий о том, что сын понимает больше его годовалых сверстников. Конечно, родители не молодые, какой–никакой опыт передать сумели. Я наклонился, поцеловал пацаненка в щеку.

— Сегодня отдохни, а завтра пойдешь за билетами, — услышав о моих приключениях, посоветовала Людмила. — Лучше уехать, чем терзать себя здесь. Украденных денег и вещей не вернешь. В тот раз не вернул, когда друг ограбил, в этот и подавно. А у родных хоть успокоишься. Глядишь, и пить бросишь. Правда, Данилка привык спать со мной, не знаю, как он будет вести себя ночью в кроватке. Еще замерзнет.

— Постели на полу, — чувствуя, что по телу разливается бесподобное состояние покоя, подсказал я. О, это приятнейшее расслабление после пьяного ада, этот бальзам на душу. Несколько дней, и я бы встал на ноги. Всего несколько дней, чтобы как сейчас, приносили покушать, погладили по плечам, по спине. Тогда поднимусь, напрочь отвергнув прошлое, начав все заново. Я заплачу, деньги есть, я не выскажу ни одной претензии. Пусть на полу, пусть под порогом. Зато в спокойной обстановке, в тишине. Не в ледяной разгромленной комнате с мерзкой возней садистов за дверью, а в крохотном теплом уголке со старой мебелью, с кроваткой сына посередине, с его непонятным лепетоми голосом по прежнему признающей меня Людмилы.

На следующее утро на вокзал я так и не поехал, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой. То же самое повторилось и на другой день. Поднялась температура, я где–то подхваптил простуду. На третьи сутки Антон с друзьями всю ночь хлопал дверью в комнату умершего деда. Громко и нервно. Он затеял там ремонт. Пацаны курили. Визгливо смеялись. Я вышел, сделал замечание, напомнив, что матери с бабушкой необходимо отдохнуть, ребенок тоже может проснуться. Антон молча криво усмехнулся, он чувствовал себя уже хозяином. Вечером Людмила спросила, когда я собираюсь уезжать. Данилке в кроватке холодно, и вообще, я же попросился только на одну ночь. Мечты о приходе долгожданного душевного равновесия испарились, о пополнении физических сил тоже. Намеки о том, что мне нужно еще немного времени, Людмила отвергла. Я перебрался на пол, прекрасно осознавая — пора уходить домой. Но там по прежнему страшно, значит, уезжать. На четвертый день с утра, положив на стол сто тысяч рублей, я взял чемодан и по обледенелой дороге поплелся на вокзал. Перед глазами по прежнему плясали красные круги, правда, они уменьшились в размерах. Температура не спадала. Подташнивало, пошатывало, клени дрожали. Слава Богу. Что коллекция монет в целости и сохранности, акции АО, о которых как–то забыл ввиду неплатежей по ним, тоже. Как принес их в пьяном угаре, так больше и не вспоминал. Купив билет на ближайший поезд до Москвы, разжевал несколько таблеток тазепама, закусил валидолом и влез в вагон. Не помню, как добрался до столицы, потом на автобусе двести с лишним километров до Козельска. Когда дотащился до военного городка и позвонил в дверь квартиры матери, наступил поздний вечер. Старуха в спортивном трико выглянула в щель. Она меня не узнавала. Изменился даже голос.

— Я это, мать, я, — поправляя старую шапку, сообщил я.

— Господи, на кого ты похож, — залопотала старуха. — В роду у нас бродяг не было.

— Обокрали, мать. Все вынесли.

— Ничего, сынок, обойдется, — сразу сообразила она, отходя в сторону. — Проходи, согреешься, чайку с вареньем попьем.

Зачаем рассказал все, не приукрашивая и не выгораживая себя. Сморвался, запил, ограбили. Над рукописью новой книги давно не работал, занимался коммерцией. Приехал сюда в надежде подняться на ноги.

— Бог с ними, с деньгами и вещами. Ничего, наживешь, — внимательно выслушав меня, вздохнула мать. — Я тоже, сынок, спекулирую. Семьдесят три года в марте, а наберу водки в магазине и торгую по ночам. Всю жизнь как проклятая крутилась, а пенсия с ноготь на мизинце. За квартиру заплати, за свет, за телефон, за мусор тоже, не считая других плат неизвестно за что. За воздух разве осталось. Ельцыну такую бы пенсию, пусть бы повертел толстой задницей. Таким как он, сынок, простого труженика не понять, потому что не хуже Горбачева из колхозников. Грязью, навозом, нищетой его не удивишь. Это при царе барин ахал, наезжая в деревни, потому что вырос на пуховых перинах. А этим такая жизнь знакома, сами со свиньями да с телятами росли в одной люльке. Никогда не докажешь, что в подобных условиях человеку жить невозможно. Начнешь говорить, мигом приведут пример из своего детства, мол, сам в говне копался. Не понимают они, и не поймут. Вот у нас из Чечни ребята пришли. До войны были парни как парни, добрые, ласковые. Здравствуйте, говорили, сумку тяжелую помогали донести. А пришли — зверями сделались, потому что кровь им уже не в диковинку. Грабят, режут, насилуют, убивают. Так то, сынок. Слава Богу, что приехал живой. Остальное приложится, была бы не пустая голова на плечах.

— А как братья, сестры? Давно не видел.

— Лдюдочка с Томочкой по прежнему в армии, в ракетных войсках радистами служат. Мужья — старшие офицеры. Нормально живут. Слава бедный сидит. Как связался тогда с политикой, получил срок, теперь перешел в разряд уголовников. А бывшие товарищи, которые из–за его спины побрехивали на Советскую власть, все начальники — демократы. Володя коммерсант, палаток настроил, домики садовые возводит. Тоже, сынок, недавно шлея под хвост попала. Восемнадцать миллионов за неделю ухлопал.

— Влетел на чем?

— Если бы. Запил, не хуже тебя. С друзьями на машины и в деревню, там у него тоже магазин. Весь и пропили. В таком деле друзья и доводят до хорошего. Поит, кормит, работу предоставляет, платит бешеные деньги, а они его подталкивают. То к жене подмажутся, он нервничает, то еще какую пакость подкинут. Завидки берут. На Руси зависть со времен татаро–монгольского ига впереди отваги бежала.

Мы проговорили до поздна, пока усталость не взяла свое. Квартира у матери была двухкомнатная, в одной из них я и устроился. Несколько дней прошли нормально. Заскакивал вечно занятый младший брат Владимир, подковырнул насчет моей уж больно «модной» одежды. Снова умотал по нескончаемым делам. Старшая дочка за доллары училась в престижном институте на экономическом факультете, младшая пока держалась за материну юбку. От сытой еды у меня открылся понос. Надо бы на время прекратить жрать все подряд, но истощенный организм требовал свое, и я с утра до позднего вечера метал за обе щеки, не обращая внимания на звонивших в дверь после закрытия магазина алкоголиков, преимущественно солдат, офицеров с женами из расположенной в городке войсковой части. Однажды постучали совершенно другие люди. Я как раз читал книгу, когда услышал тревожный голос матери:

— Это от Славочки, сынок, из лагеря, где он сидит, — пояснила она. — Привезли от него сообщение.

За порогом ухмылялись два приблатненных типа. Я пожал плечами, отступил в сторону, не зная, что делать.

— Приглашай, мать, весточку от сына привезли, — развязным голосом сказал один из них, широкоплечий красномордый увалень с неспокойными глазками. Несмотря на природное здоровье, видно было, что лагерные горки его изрядно укатали. — Неужели у тебя не найдется бутылки водки?

— Не знаю, ребятки, что делать. Сын написал, чтобы в дом никого не запускала, — растерянно забормотала мать. — Ладно, что с вами делать, проходите. Только давайте договоримся, выпьете и сразу за дверь.

— Об чем базар — вокзал, мать, мы все понимаем.

Оба быстренько проскочили на кухню. Я укоризненно покосился на мать, но та уже выставляла на стол закуску и бутылку водки. Один из вызывающих неприязнь уголовников щелкнул выкидным ножом, порезал колбасу на кружки, второй сорвал зубами пробку с пузырька. С первого взгляда можно было понять, что это отбросы общества, ни на что неспособные, алчные, со звериными инстинктами. На ростовском базаре этот тип людей иногда появлялся тоже, но вели себя они смирно, вежливо, инстиктивно чувствуя, что вмиг могут заработать неприятность ввиде ответного пера в бочину. Но здесь был не Ростов, а маленький захудалый городишко Козельск с тихими домашними жителями, в котором каждый скот мог чувствовать себя королем, были бы здоровье и желание. Резкий контраст между ростовскими уголовниками и здешними сразу бросался в глаза. Козельские действительно имели первобытное обличье, повадки. Как–то один казак в форме утверждал, что с черножопыми договориться о чем–то невозможно, потому что они просто не понимают. Их нужно только мочить. Если утверждение человека, с пеленок соприкасавшегося с лицами кавказской национальности, было правильным, то его стоило смело применить по отношению к сидящим за столом русакам. Я занервничал. Во первых, слабость от пережитого еще не прошла, в мускулах не чувствовалось достаточной силы, во вторых, боль в животе не проходила, сковывая движения. В третьих, если что начнется, а я понимал, что задраться они могут в любой момент по любому поводу, то размахивать ножами в доме престарелой матери просто неприлично. На улицу привыкшую к закоулкам темную мразь, не вытащить. Зачем она запустила их в дом, неужели неясно, что это не люди, а обыкновенное быдло без чести и без правил. Если брату приходится вращаться в подобном обществе, то нетрудно представить, в кого он превратился.

Выпив по полстакана водки, поддатые еще до прихода гости завели между собой неспешный блатной разговор. Лагерный язык, как всем бывшим «совкам», оказался мне более–менее понятным. Над кем–то установить контроль, кого–то срочно «пощипать», а кому пора «подвинуться». Проскользнуло имя местного авторитета, слышанное мною от брата Владимира. В коротком, на ходу, диалоге о ситуации на современном рынке, он пояснил, что к милиции за помощью давно не обращается. Сегодня менты не только бессильны, но и сами не прочь урвать изрядный кусок без конкретной подмоги. На халяву. Козельских бизнесменов контролирует одна из подмосковных группировок. Делается все очень просто, в месяц раз наведывается небольшая кодла рэкетиров на иномарках. Держатели ларьков и магазинчиков отстегивают положенную сумму. Во время контакта фирмачи выкладывают обиды, претензии друг к другу, к местной шпане. Крутые ребята быстренько наводят порядок и сваливают. Все предельно просто. Никаких договоров, актов и прочих бумажек. Жесткие законы держатся на одном железном слове, если возникает необходимость, подкрепленном решительными действиями. Кто попал в упряжь, имеет право выскочить из нее лишь без собственной шкуры — чистеньким до внутренних органов.

Заметив, что я невольно прислушиваюсь к беседе, красномордый бугай плеснул водки в стакан:

— Выпей, чего ты на корточках затих, — протягивая стакан, сказал он. — Ждешь, когда распахнут ворота в зону?

— Он не пьет, сынки, — как–то неуверенно посмотрела на меня мать. — Нельзя ему, живот расстроился.

— Или правда вмазать с солью, — поморщился я. — Говорят, что помогает.

— Еще как, — подтвердил второй гость, смуглый худощавый парень лет тридцати. — Получше сырых яиц.

Приняв стакан, я бросил в него соли, размешал и выпил. Пойло показалось противным до отвращения. Красномордый сунул в руку маринованный огурец, внимательно всмотрелся в лицо:

— Торчал на зоне?

— Сто лет бы она… — попытался перевести я дыхание.

— Ты что это, мужик? За такие слова и в рог недолго заехать, — сузил поросячьи глазки бугай.

— Он писатель, сынок, — торопливо сказала мать. — Откуда он знает про зоны, про лагеря. Это Славочка наш, дай Бог ему терпения, не вылезает. Как попал, еще восемнадцати не было, так до сих пор мучается.

Красномордый хмыкнул, медленно отвел колючий взгляд. Гости молча выпили, затем разлили остатки. Буквально на глазах они крепко захмелели.

— Ставь еще бутылку, мать, — потребовал красномордый. — Мы с твоим сыном не просто знакомы, а вместе тянули срок. Знаешь, что такое особняк? О, это тебе не строгач — шаг влево, шаг вправо… На месте стоять будешь — пришьют. У полосатиков одна дорога — в крытку, из нее на кладбище. И никто-о не узна–ает, где могилка — а… Ставь бутылку, не крутись перед носом.

— Больше нету, ребятки, — принялась уговаривать мать. — Хватит вам, сынки, Мы же договорились, что выпьете и уйдете.

— Да? Не припомню, — красномордый начал расстегивать пуговицы на пальто. — Не заставляй искать, мать, жадность фраера губит.

— Да вы что, ребятки…

Худощавый встал из–за стола, обнял мать за плечи, потерся небритой щекой о ее морщинистое лицо:

— Мать… Ты наша дорогая мать, мы все тебя уважаем, — пьяным голосом затянул он. — На зоне слово мать — святое. Никто не имеет права попрекнуть, какая бы она ни была…

— Понимаю, сынок. Только убери руки, задушишь, — мать боком потащилась к выходу из квартиры, утаскивая за собой повисшего на ней худощавого. — Не обнимай, пожалуйста, я уже старая. Тебе молодую надо…

Я пошарил глазами по кухне в поисках тяжелого предмета. Заметил вдруг, что красномордый не сводит глаз.

— А ведь ты обманул меня, — наконец отвалил он тяжелую челюсть. — Тянул срок, тяну–ул. Писатель… И Славка говорил.

— Мне плевать, что рассказывал вам брат, — стараясь сдержать волнение, как можно спокойнее произнес я. — Вам действительно пора убираться. За то, что исполнили его просьбу, спасибо. Но наглеть не стоит.

— Не стоит или не стоит? — поиграл желваками гость, несколько раз подряд щелкнув выкидным ножом. — Не слышу ответа?

— Слушай, корешок, — начал заводиться я, забыв, что в руках по прежнему ничего нет. — Ты вообще–то моего брата уважаешь? Или он на зоне в дураках ходит? Если у него среди вас нет никакого авторитета, то чего бы тащиться сюда с его весточкой. Мог бы и в письме отписать.

— Кроме привета он передал еще кое–что. Для матери, — немного умерил наступательный порыв красномордый. — Но это уже не твоего ума дело. Старушка сама знает, как поступать дальше.

Каким–то чудом мать все–таки дотянулась до замка, открыла дверь. Дом заселяли семьи офицеров, в любой момент один из них мог придти на помощь. Оружие как раньше они, кажется, уже не сдавали. Впрочем, в городке хватало незарегистрированного. Это знали и гости, натиск обеих ослаб. Бросив на меня косой взгляд, красномордый криво усмехнулся, направился к выходу. Только сейчас на глаза попался лежащий на подоконнике железный топорик для рубки мяса. Переложив его на табуретку, я подошел к двери. Стоя на лестничной площадке, мать подолжала уговаривать гостей. Она специально увела их, не дав разгореться конфликту в квартире. На душе было противно, ужасно хотелось выпить. Улучшив момент, когда голоса немного стихли, нашарил на кухне под столом оставленную одним из алкашей недопитую бутылку водки, глотнул прямо из горлышка. Затем приложился еще несколько раз. Наконец мать вошла в прихожую, защелкнула замок.

— Слава тебе, Господи, пронесло, — привалилась она к стене. — Думала конец, едва не задушил. Цепляется, сволочь, за шею, дай водку и все.

— Не надо было запускать, — буркнул я. — Славка писал, чтобы в дом не приглашала.

— Не надо было тебе пить, — с раздражением отрезала старуха. — Ты в доме, кого мне бояться. Живот разболелся, с солью, видите ли, поможет. Не выпил бы, хватило и ушли бы по человечески. Они ж блатные, лагерники. Удавят и не обернутся.

— Выходит, я во всем виноват, — растерялся я. — Думал, приеду, курить брошу, но с такими приколами вряд ли. Водка на глазах в ящиках, всякая мразь, алкашня позорная, уголдовники в ночь — полночь в двери ломятся. Ты не боишься, что дебилу взбредет в голову и он за бутылку пристукнет? Одна живешь, пока соседи услышат…

— За меня не переживай, если что, топорик под рукой, — перевела дыхание мать. — Каждая собака знает моего Володю, боятся его. А ты, вот, в штаны, небось, наклал, ростовчанин долбанный. Примотал, ограбили его. Дал бы в рыло как следует, чтобы дорогу к твоему дому забыли. Нет, сынок, отец был жестокий, братья в него пошли, тоже за себя постоять могут. А ты какой–то рыхлый.

— По твоему, я на каждую скотину с ножами бросаться должен? Убивать? — совсем опешил я. — Разве быдлу что–то докажешь? Хоть убивай, хоть не убивай, отряхнется, пойдет потрошить следующего, потому что животное.

— Убивать не надо, а сдачи дать нужно, — отмахнулась стапруха. — Володя со Славочкой показали бы, как надо поступать. Ладно, смотрю, уже выпил. Нашел повод.

— Конечно, нашел. Надеялся здесь успокоиться, отдохнуть в тишине, сил набраться. Да, смотрю, везде одинаково.

— Ты надолго приехал? — неожиданно спросила мать.

— Не знаю, — растерянно развел я руками. — Как скажешь.

— Тогда пей, все–таки дома. Буду знать, что не валяешься под забором.

Она зашаркала в свою комнату, негромко скрипнула кровать. Пройдя на кухню, я достал спрятанную бутылку, плеснул в стакан. К горлу подкатывала обида. Не пришли бы уголовники, разве потянулся бы к спиртному. Наоборот, бежал от бесовского соблазна без оглядки. Все бросил, лишь бы не видеть этой гадости, не открывать вечно пьяным друзьям. Метался, стремился най 2 ти непьющую, некурящую женщину. Но даже хохлушка из–за проблем в семье, из–за нервотрепок с перевозкой колбасы, имела в кармане пачку сигарет. А гналивал бы при каждой встрече, вряд ли отказалась бы. Тогда я держал себя в руках. Она это понимала, выходила курить на кухню. А тут, в жизни не сделавшая глотка вина, не переносящая дыма табака, мать сама взялась спаивать народ, продавать ему сигареты. В комнате полные ящики, забитые короба, куда ни сунься, везде бутылки, пачки. Даже початая «Столичная» рядом с початым же «Портвейном», не осиленные закадычными друзьями старухи. Обалденное везение.

Над входной дверью зазвенел звонок. Подождав немного и поняв, что мать не собирается подниматься, я пошел открывать. За порогом улыбалась подружка сестер, бывшая моя любовница Светлана. Много лет назад я спал с ней в ее квартире в двухэтажном бараке через дорогу. На другой стороне комнаты беспокойно ворочались в кровати дети — сын и дочь. Выглядела она прекрасно. Хорошая шубка, высокие сапоги, на голове меховая шапка.

— Сколько лет, сколько зим, — засмеялась Светлана. — Услышала, что прикатил, и решила проведать. В прошлый приезд, как поняла, шел с женой даже не поздоровался при встрече на улице.

— Проходи, — замялся я. — Наверное, был занят своими мыслями. Не жена, а сожительница.

— Какая разница. Сейчас один?

— Да. Ты потише, мать, кажется, не в настроении.

— Старуха рада мне всегда, — спокойно улыбнулась Светлана. — Где она, в своей комнате?

— В своей.

— Я чувствую запах вина. Там ничего не осталось?

— Выпьем, если мать не будет ругаться.

— Не будет.

Сняв шубку, Светлана прошла в комнату матери. Послышались оживленные голоса, сказавшие о том, что женщины действительно уважали друг друга. Вытащив из–под стола початую бутылку портвейна, я поставил ее на стол посреди тарелок. Собрав объедки, выбросил их в мусорное ведро, нарезал колбасы, сыра. На душе было противно, даже встреча с когда–то нравившейся Светланой не принесла особой радости. Сорвался. Скрипнула дверь. Светлана прошла на кухню, поставила рядом с портвейном бутылку водки.

— А ты говоришь, не в настроении, — улыбнулась она. — Старуха меня всегда уважит. Чего растерялся, наливай, за встречу.

Она запьянела быстро. Стало ясно, что несмотря на цветущий вид, женщина давно превратилась в алкоголичку. Как ни старалась поддержать веселое выражение лица, глаза выдавали внутреннюю усталость. В приятном тембре появились жалобные ноты. А когда–то вместе с сестрой Людмилой они исполняли на два голоса песню: " За окном сентябрь провода качает, за окном с утра серый дождь стеной. Этим летом я встретилась с печалью, а любовь прошла стороной…». И печаль обеих казалась надуманной, потому что вокруг было полно молодых красивых офицеров, табунами бегавших за их длинными ногами и модными юбками, готовых на все, даже на немедленную роспись в ЗАГСе. Девочки симпатичные, стройные, длинноволосые, постоянно следящие за собой. Вина в военном городке днем с огнем не найдешь. Чистота, благородство в отношениях, на улицах идеальный порядок — окурка не валялось. Все ушло. Теперь самогонкой, дерьмовым пойлом хоть залейся. Грязь, мат, нищета, поломанные скамейки, осколки от бутылок. Даже возле штаба дивизии.

— Расформировали часть, сократили наших ясных соколов. Кто на гражданку подался, кого в горячие точки отправили. От прежней дивизии и полка не осталось, — как–то сгорбилась Светлана. — Потихоньку спиваемся. Работы нет, держимся за старые места как за соломинку. Зарплата мизерная. Не успела я обрести свое счастье, заторчала в ранге офицерской шлюхи. Надо было с Людмилой уехать, пока еще переводы оформляли. А теперь ракетные шахты почти все законсервированы. Третий пояс обороны Москвы, как таковой, перестал существовать. Помнишь, на пропусках разных животных штамповали? Кругом патрули, охрана. Сейчас ворота города открыты настежь, поперли скотники из ближних деревень, которых до этого в грязных резиновых сапогах к забору не подпускали. А мы привыкли к веселой светской жизни с глотком шампанского, сухого «Старый замок», гитарным переборам в офицерских салонах. Подкладываешься иногда под колхозника, куда деваться. Детей кормить как–то надо. Единственное, что урвала, квартиру большей площади. Хоть с бараком рассталась.

Мы выпили еще. Сходив в свою комнату, я принес пару шоколадок. Детям. Светлана засобиралась. Свернув из клочка газеты пробку, заткнула недопитую бутылку водки, сунула в карман висевшей в прихожей шубы.

— Проводишь? — обернулась ко мне.

— Конечно, это моя обязанность.

На пороге комнаты появилась мать, критическим взглядом окинула нас обоих:

— Светлана, прощу тебя, больше не наливай ему, — устало поморщилась она. — Еще завалится где, ищи потом. Или ночью начнет колобродить.

— Ни в коем случае, — незаметно подмигнув, заверила та. — Немного пройдемся и отправлю домой.

На улице потрескивал мороз. В Ростове в первых числах марта обычно появлялись лужи талой воды. Здесь высокие сугробы под лунными лучами отливали синевой, под ногами похрустывали заледеневшие гребешки. Было пустынно и холодно. Перекресток погрузился во мглу, лишь кое–где на широкой короткой улице, на столбах, светились лампочки. Взяв Светлану под руку, я вжался в ее теплую шубу. Осеннее пальто не задерживало тепла.

— Холодно у вас, — поежился я. — Глухо, как в танке. Я провожу тебя до дома.

— Хочешь посмотреть новую квартиру? — грустно усмехнулась она. — Вряд ли доставит удовольствие. Кстати, не желаешь послушать новость о своих братьях? Все равно расскажут.

— Какую?

— Славик переспал со мной. Я долго его избегала, но он достал. Тогда я сказала, что ты лучше, добрее, благороднее, что–ли. Больше он не приходил. Володя тоже добивался, приглашал работать в ларек. Я отказалась, семья, дети. А может, просто хотел поддержать. Не знаю.

Мы прошли всю улицу. Дальше возвышался забор воинской части с ярко освещенной проходной. Светлана свернула в сторону, к одному из четырехэтажных новых домов из белого кирпича. Замусоренный подъезд, заплеванные ступени. Квартира оказалась на первом этаже. Пошарив по карманам, Светлана чертыхнулась, толкнула плечом дверь. Она отворилась с долгим громким скрипом, словно едва держалась на петлях. Так и было на самом деле. Под потолком вспыхнула голая лампочка. В прихожей погром, оголенные провода по стенам, на кухне бардак. Но в единственной комнате за застекленной дверью чистота и порядок. Телевизор, ковер, кровать с покрывалом, на полу палас. Возле стены на тумбочке старенький магнитофон с разбросанными вокруг кассетами.

— Ты закрываться не думаешь? — оглядываясь вокруг, спросил я. Светлана успела сбросить шубу на стоящий рядом с кроватью стул.

— Замки поломаны, — равнодушно, как обычное дело, сообщила она. — Любовник, старший лейтенант, по пьянке вышиб ногой. Раздевайся, чего стоишь.

— А дети где?

— У матери. Я забухала, поругалась с ними, они уехали к ней. В домике за рекой, в сосновом бору живут, недалеко от знаменитого монастыря Оптина Пустынь. Ты, писатель, знаешь, почему реку назвали Жиздра?

— Слышал краем уха.

— Во времена Батыева нашествия по берегам ходили русские ратники. Дозорные. Жив? — кричали они через реку. Здрав — отвечали с другой стороны. А после побоища речушку через Коэельск назвали Другусна, Другу — сна, потому что на дне ее много погибших. Теперь–то иной раз и по–татарски обзывают — Тургуской. Проходи на кухню, допьем. Одной скучно. Мой постоянный на точке на неделю, дежурство. Ревнивый, скотина, сил нет.

— Ты так и спишь не закрываясь?

— А чего здесь брать! Телевизор не работает, ковер облысел, денег не нажила.

С опаской опустившись на жалобно скрипнувший стул, я отодвинул подальше по грязному столу закопченную сковороду. Ну что–же, коли судьба повернулась боком, уходить бесполезно, потому что начало положено еще до посещения этой квартиры. Не будь инцидента с уголовниками, она все равно подбросила бы какую пакость. От судьбы не убежишь. Бороться можешь сколько угодно, если есть здоровье и сила воли. Один хрен умрешь в назначенный срок от начертанного ею. Правда, один из фашистских главарей, крепко верящих в предсказания, когда цыганка нагадала, что он закончит жизненный путь на виселице, попытался увернуться от судьбы. Но все равно в девяностолетнем возрасте был удавлен в капитально охраняемой тюрьме. Пожить сумел. В застенках.

— Останься со мной, — попросила Светлана, когда бутылка опустела.

Качаясь, мы дотащились до кровати. Задравшаяся юбка обнажила темные прозрачные колготки с белыми трусиками под ними. Наверное, Светлана специально надела чистое нижнее белье, а может, до сих пор сказывается старая привычка. Несмотря на кружение в голове, вид его возбуждал. Слабыми пальцами женщина сама скользила по ширинке, пытаясь расстегнуть пуговицы.

— Я хочу тебя, — ловя мои губы, пьяно шептала она. — Хочу… хочу…

Стащив колготки с трусами с одной ноги, я расстегнул ремень на брюках. Разочарование не замедлило ждать. Казалось, до меня здесь уже побывал оставшийся нерасформированным полк. Весь. Даже курортная толстушка, минимум в два раза мощнее, представилась девочкой. Большая дыра между ног, прохладный колодец без дна и сруба. Сдвинув по прежнему полненькие ножки бывшей любовницы, подложив под круглую попку ладони, я попытался создать хоть какое–то трение. Немного получилось. Полные зовущие губы дорисовали эротическую картину. Минут через пятнадцать, изрядно вспотев, я все–таки сумел вытолкнуть семя. Приятного расслабления не наступило. Поцеловав меня в щеку, Светлана отвернулась к стене, решив, что доставила удовольствие. Через некоторое время послышалось тихое сонное сопение. Я долго лежал, вылупив глаза в темноту. Затем снял ее отяжелевшую руку со своей задницы и встал.

— Ты уходишь? — промямлила она.

— Да, мать волнуется. Как закрыть входную дверь?

— Прикрой и все.

— Могут ввалиться пьяные.

— Никто не войдет. Все равно…

Мороз на улице усилился. Пока добрался до дома, щеки задубели. Мать не спала. Открыв дверь, она вздохнула и направилась в свою комнату.

— Завтра воскресение, сынок, ты поможешь мне довезти товар до рынка? Володя обещал подвезти на своей машине, но вряд ли приедет. Дела, о матери вспоминает редко.

— Помогу.

— Тогда ложись спать. В шесть часов утра уже надо занимать место, иначе не пристроишься.

Показалось, едва успел коснуться щекой подушки, как снова услышал голос матери. Нагрузив две тележки ящиками с коробками, мы поволокли их на базар, который примкнул к одной из сторон огромного кладбища с древними крестами, памятниками и новыми железными пирамидками с пятиконечной звездой на вершине. Красных военных пирамидок было больше. Рынок уже шумел. Визжали поросята, мычали коровы, гоготали гуси, кудахтали куры, привезенные на продажу колхозниками из ближних деревень. Рядом пытались развернуться длинные рефрижераторы с Украины, с Белоруссии, нагруженные продовольствием и одеждой. Разложили свой товар челноки из заморских стран. Не Ростов, конечно, но выбор тоже богатый.

— Ты будешь покупать золото, монеты? — спросила мать, торопливо раскладывая на прилавке коробки с шоколадками, жвачками, пачки сигарет.

— Надо бы, но все деньги у тебя. Ты же на мои покупаешь водку с сигаретами.

— Триста тысяч только? — удивилась мать. — А говорил, что было пятьсот.

— Сто отдал Людмиле, дорога. В заначке всего двадцать пять тысяч рублей.

— Не обижайся, сынок, мне тебя кормить надо, поэтому и кручусь на твоих, — не оборачиваясь, тараторила мать. — Своих почти не вижу. То к Людочке с Томочкой поеду, то внуки сами пожалуют. Ты вот примчался. На все копейка, а цены сам видишь, как на дрожжах. Голова болит со вчерашнего? Связался со сраной дурехой, она кого хочешь споит.

— Немного подташнивает, — буркнул я. Доказывать, что это не совсем так, не было желания. Все равно у матери «коровы лятають».

— Иди похмелись пивком. На деньги.

— Не надо, обойдусь. Скажешь потом, что снова завелся.

— Разве я не права? Володька, паразит, если бы не жена Валя, тоже запил бы. Спасибо, еще в руках держит.

Я огляделся вокруг. За стоящим на бугре городком, за сплошной черной стеной лесов, занимался темно–красный рассвет, высвечивая низкое густо–синее русское небо. Люди притоптывали ногами в валенках, в меховых сапогах, терли щеки большими рукавицами. Поежившись под старой братовой теплой курткой, я тоже постучал своими порванными сапогами друг о друга. Где–то через полчаса появились первые покупатели из числа местных жителей и обитателей развалившегося военного городка, по прежнему, в отличие от остальных, пытающихся держать фасон. Но физиономии невзрачные, обыкновенные. Изредка мелькнет в толпе яркое, южнорусское, с карими или голубыми глазами, с розовыми щеками на удлиненной формы лице. А так все больше круглые, как бы горбатые, с большими курносыми носами. Людишки серые, невысокие. Однажды, когда мы с матерью ездили в Калугу, я обратил на это ее внимание.

— Да, сынок, — согласилась она. — Обнищала русская нация, атрофировалась. Спиваются люди, а какое от пьяных потомство? Вот такое горбатенькое, невзрачненькое. В чем древняя сила духа только держится.

— У нас народ высокий, яркий, красивый.

— Что же ты хочешь, юг, больше солнца, фруктов. Да еще смешанная кровь. Возьми Пушкина, Лермонтова. Метисы всегда отличались умом ли, красотой, они раскованнее, покладистее. Свободнее. А свободный народ тянется вверх, как американцы или шведы. В древние времена на этой земле жило балтийское племя голядь. Потом оно ассимилировалось с восточными славянами. Но Тургенев все–таки подметил, что калужский мужик куда шире в плечах мелкого орловского или курского с тамбовским. Взгляд смелый, открытый. А после революции кого сюда не принесло. Кривоногих пермяков с вологодцами, тех же татар, мордвинов. Да водка — пей, залейся. Заводы с фабриками надо было кому–то строить, колхозы создавать.

Часов в восемь утра я заметил в толпе брата Владимира. Подойдя к кучке молодых мужчин, он включился в активное обсуждение какого–то вопроса. Среди говоривших выделялся среднего роста худощавый мужик из тех, кто все знает. Внимательно послушав одного, второго, третьего, он повторял то же самое, только более громким голосом. Как–то в школе довелось наблюдать любопытную сцену. Я тогда приехал от Союза писателей с выступлением о своей творческой деятельности. Войдя в помещение, сначала попросил учеников четвертого класса ответить на бытовой вопрос, кажется, о роли Горбачева, с их точки зрения, в перестройке. Что они думают вместе с родителями, естественно, по этому поводу. Короче, решил пощупать общее настроение, да и начинать было легче. Каждый высказывал личное мнение, стеснялся, заикался, и все–таки говорил свое. За одной из парт сидел лопушастый мальчишка, щупловатый, голова его с бестолковыми, но внимательными глазами вертелась как на колу. После пятого или шестого одноклассника он тоже поднял руку. Мальчишка почему–то сразу не понравился, а когда услышал его ответ — абсолютный повтор мнений других, выкрикнутый звонким уверенным голосом — то возненавидел его тихой ненавистью. Большинство подобных лопухов занимали руководящие кресла, правили моей страной не умом, а горлом, с решительным всезнающим видом выпирая напоказ множество заработанных неправедным путем побрякушек на груди. Больше хвалиться им было нечем. Так стало противно, что захотелось немедленно выйти из класса. Сидевшая рядом учительница благосклонно наклонила голову. Уверен, будь под рукой журнал, она поставила бы маленькому идиоту пятерку.

Наконец Владимир отделился от группы, направился в нашу сторону. Взгляд блудливый, меховая куртка расстегнута.

— Никак снова запил, — ахнула мать.

— Как дела? — поздоровавшись, пропустил замечание мимо ушей брат.

— Нормально. Мать предлагает заняться скупкой золота с монетами. Не гоняют здесь?

— Пиши табличку и покупай, — ухмыльнулся Владимир. В морозном воздухе даже я почувствовал запах перегара. — Кому ты нужен, у нас менты ручные. Если что не так — обращайся, помогу.

— Володя, мне кажется, ты выпил, — скорбно поджала губы мать.

— Опомнилась, — хмыкнул тот. — не первый день гуляю.

— Что произошло? Валя дома?

— Уехала в Калугу.

— А старшая Юлечка?

— Я за ней не смотрю. Она уже взрослая.

— Значит, дома ты один?

— Почему один, — пожал плечами брат. — С друзьями. Они пьют водку, я сухое по глотку. Крепкие напитки организм не принимает. В нашем деле, мать, нужна разрядка, иначе сгоришь.

— Понимаю, с утра до ночи как проклятый на голом чифире крутишься. Помощи ни откуда никакой, одни нахлебники вокруг, — вздохнула мать. — Но ты выпивал только в молодости, после армии. Чего ж на старости развязался? Съездил бы разрядиться за границу, деньги есть.

— Пытался, интереса нет, — отмахнулся брат. — Не доставай, это мои проблемы. Я мясо привез, пойду поторгую. Если чего надо — обращайтесь.

— Вот так всегда, — когда Владимир ушел, задумчиво сказала мать, — Никогда не пожалуется, не расскажет о причинах. Видишь, на том конце базара новые деревянные навесы с прилавками? Это он настроил. Помоги ему, Господи.

Торговля продолжалась до двенадцати часов дня. Первыми снялись белорусы с украинцами, затем калужане с москвичами, крестьяне из ближних деревень. Рынок опустел. Несмотря на нацепленную на грудь табличку, купить мне ничего не удалось. Приценивались, показывали золотые изделия, монеты, складни, рассказывали об иконах, но до продажи дело не доходило. То нет весов, то цена не устраивала. Мы расторговались неплохо. Крестьяне не жалели денег на шоколадки, жвачки, табак и вино, затариваясь до следующего воскресения. Купив колбасы, мяса, овощей, устало поплелись домой.

— Ты бы сходил к Володе, сынок, — попросила мать. — Обдерут друзья до нитки, пока Валя в Калуге, а Юлечка в институте. Узнал бы, почему она уехала. Как бы не поссорились.

Но я категорически отказался, прекрасно понимая, что напьюсь до поросячьего визга. Да и брат выглядел неплохо. Наверное, действительно употреблял одно сухое, что вызывало уважение. Припрешься так, не дай Бог, и он забухает по–настоящему.

Всю неделю я помогал матери скупать в магазинах дешевые водку и вино. Водка «Кристалл» стоила две тысячи восемьсот рублей, а продавали мы ее по пять тысяч. С бутылки вина навар тоже составлял не меньше тысячи. К матери звонили постоянно, потому что она панически боялась торговать самопалом, которым были заставлены все прилавки магазинов.

— Официально разрешают, — удивлялся я. — Что же у вас тут за порядки!

— Э-э, сынок, — отмахивалась мать. — Аликк из Азербайджана купил ресторан, крутит самопалом день и ночь. Сколько людей отравилось, в больницах поумирало, с него как с гуся вода. На «Мерседесе» раскатывает с личной охраной. Все купил, и милицию, и администрацию и прокуратуру. Шестнадцатилетнюю девушку, только школу окончила, машиной задавил — сухой из воды выскочил.

— Никто не заступился?

— Почему, ребята хотели бросить в него гранату, да сами погибли. В руках разорвалась. Володя, когда еще Славочка тут был, сцепился с этим Аликом. На своих машинах заблокировали его посреди дороги. Все с пистолетами, вооруженные. Как посыпались из «Мерседеса» черные, руки к груди прижимают, мол, братья, мы вас уважаем, пальца никогда не поднимем, помогать будем. Чуть ли не на коленях. Сволочи, им одно, они тебе другое. Цистернами закупают американский технический спирт и делают из него водку. В подвалах разливают, этикетки наклеивают, пробками затыкают русские люди. Платит азиат хорошо, что скажешь. У нас с Петра Первого скорее своего продадут, чем иноземца тронут.

В воскресенье удалось купить единственное золотое колечко, зато наладить контакт с местной шпаной. Когда у матери трое поддатых приблатненных увальней отобрали несколько пачек сигарет, я выскочил из–за прилавка. Поначалу парни хотели просто морду набить, но увидев, что я тоже не подарок, вступили в долгий тягучий диалог. В это время подоспели ребята со стороны. Узнав, что я родной брат Пухлого и Пепы — такие клички носили Володя со Славой — решительно встали на нашу защиту. Инцидент был исчерпан без кровопролития. Мать осталась довольна моей решительностью. На следующий день я взялся за долгожданную рукопись книги. Еще одна неделя прошла гладко и спокойно. При редких вылазках в магазины за пойлом, я встречался с Володей. Он помогал подвезти на машине тяжелые сумки с бутылками. Вид имел немного растерянно–озабоченный, но в общем нормальный. Однажды алкаши прямо на квартиру принесли золотой крестик с цепочкой. Проверив на ляпис, я понял, что цепочка позолоченная, фурнитурная. Уже отказался от изделия, когда мать попросила сделать ей подарок ко дню рождения. Денег без того было мало, я не знал, как по приезду в Ростов начну раскручиваться, но уступил, испытав благородный порыв. Подарки дарил нечасто. Мать долго примеривала крестик, хвалилась приходящим соседям. В конце концов выдала сто пятьдесят тысяч рублей на дальнейшую деятельность из моих денег. С вычетом сумм за кольцо и крестик у нее оставалось еще пятьдесят тысяч. Да двадцать пять в заначке. Итого семьдесят пять. На дорогу с автобусным билетом от ростовского вокзала. Я не думал об этом, надеясь на лучшее. Тут же приобрел понравившийся длинный темный плащ. Шляпу с широкими ковбойскими полями отхватил еще в Ростове во времена крутого бизнеса. Смущали лишь драные сапоги. На дворе крепко потеплело, талая вода постоянно проникала сквозь дыры. Как–никак, вторая половина марта. Светлана изредка присылала гонцов с просьбой о встрече. Я отказывал, увлекшись рукописью. Мать постоянно просила навестить Володю, посмотреть, что у него делается. Иногда звонила сама, громко, чтобы я слышал, поясняла брату:

— Пишет, читал отрывок… О чем? О себе, конечно. Я, сынок, не понимаю, старая стала. Ту книжку читала, а в рукописи неинтересно. А ты как, не пьешь? Что–то голос у тебя… Ну да, ну да… Валя не приехала? Нет? Господи ты Боже мой, что у вас случилось…

Наконец я не выдержал. Под увещеваниями матери, что не желаю проведать родного брата, подался к нему. Он жил почти на краю города в оставленной матерью первой квартире. Спустившись по поросшему лесом крутому склону в глубокую ложбинку, не спеша начал подниматься на горку, от вершины которой начиналась улица брата. На склоне рос молодой дуб. В прежние вылазки мать часто прижималась к нему, прося силы. Я посмеивался, но верил в чудодейственность этого ритуала. В одноэтажном длинном бараке дверь на застекленной веранде, лет десять назад построенной с моей помощью, была раскрыта настежь. Из кухни доносился гул голосов. Я настороженно огляделся. Володин «жигуленок» притулился к его же грузовому «ЗИЛу», вторая бортовая машина стояла со спущенными колесами на другой стороне улицы. Сквозь неплотно прикрытые железные ворота гаража виднелся лакированный капот еще одной легковушки. В гараже находился и склад товаров. Все раскрыто, брошено. Голодные куры копались в черной оттаявшей земле, в будке повизгивала собака. Стряхнув напряжение, дернул за ручку двери. На кухне где попало сидели ребята и девчата, на полу валялись выскочившие из коробок плитки шоколада, жвачки, пачки дорогих сигарет. Стол уставлен бутылками, завален нарезанным салом, колбасой. Брат стоял посреди комнаты и громко кому–то объяснял. Завидев меня, расплылся в полупьяной улыбке:

— О, познакомьтесь, писатель пришел. Алкаш, как там старуха?

— Нормально, — зябко передернул я плечами. — Послала проведать.

— Она вечно лезет не в свои дела. Тебя с первой женой развела, к нам вмешивается. Разрешаю приходить раз в год по обещанию, иначе спокойной жизни не видать. Проходи, садись, наливай, что хочешь, — он махнул рукой. — Освободите место.

Один из парней шустро подставил табуретку. Хмыкнув, я молча принялся собирать с пола разбросанный товар.

— Брось, писатель, один хрен бардак, — хорохорился брат. — Лучше выпей, хоть водки, шампанского, ликера. Можешь виски отробовать.

Я не ответил. Ребята притихли тоже, настороженно следя за моими действиями. Вдруг ясно осознал, что брат точно такой–же. Когда я впадал в запой, то переставал замечать деньги, вещи. Выкладывал все, что имел. Наконец две молодые женщины принялись помогать. Как и все в центральной России, они могли похвастаться лишь простенькой красотой. На кухне проступил какой–то порядок. Я заглянул в горницу. Бедлам еще похуже. Коробки перевернуты, из ниши книжного шкафа торчит угол картонки, набитой пачками денег. Купюры разбросаны везде. Сложив их на место, навел марафет и в горнице. Затащив товар из кухни, закрыл дверь. Ребята по прежнему следили за мной настороженно — неприязненными взглядами. Брат продолжал распинаться по поводу надуманных проблем, он чувствовал себя всемогущим хозяином.

— Какой год грузовые машины на приколе, — попытался отрезвить его я, — Когда отремонтируешь? Налог–то платишь. Второй «жигуленок» до сих пор, наверное, без мотора?

— И первый скоро угроблю, — отпарировал брат. — Ты что пришел сюда, права качать? Тогда выметайся. Мать с Валькой всю плешь проели.

Я сел на табуретку. Кто–то на ребят тут–же подвинул стакан с водкой. О, эта холопская услужливость, сколько раз приходилось замечать ее в своих так называемых «друзьях». И сколько потом проклинать себя за то, что не сумел устоять перед раболепием, шаря утром по карманам в поисках завалявшейся мелочи на опохмелку.

— Всем наливайте, девчатам тоже, — потребовал брат. — Закуска есть? Сейчас добавим. Где у нас икра?

Он сунулся в холодильник, бросил на стол две банки осетровой икры, еще какие–то деликатесы.

— Может, перестанешь строить из себя барина? — снова попытался урезонить я его.

— Чтобы все пожрали, — не повел и ухом брат. — Не съедите, запхаю в горло.

Понятно, Савва Морозов. Не хватает пуститься в пляс на столе, сшибая бутылки и тарелки на пол. Я вдруг понял, что уговаривать бесполезно. Наверное, таким представал в глазах «друзей» и я. Только сейчас осознал, что до брата не дойдет ни один аргумент. Он «поехал». Откуда у нас эта дурацкая бесшабашность, после которой приходится кусать локти. Но увещевания бесполезны. Как об стенку горох. Значит, такими уродились. Опрокинув водку в рот, я потянулся за куском колбасы. Брат настаивал на том, чтобы девушки жрали икру не вилками, а ложками. Так ему нравилось. Парни заискивающе посмеивались, не забывая подливать в свои стаканы марочные коньяки и вина. После второй стопки я снова насел на брата. Голова еще работала.

— Бабу хочу, — наклонившись к уху, прошептал он. — Бабу.

— А эти девчата? — не понял я. — Выпроводи ребят и гуляй до упора.

— Они с парнями, — дернул щекой тот. — Одна жена вон того, а вторая любовница вот этого.

— Отбей, я никогда не стеснялся в таких случаях. Которая женщина нравилась, оставалась со мной. Никто не возражал.

— Не могу. Не умею.

— А Валя где?

— Ее матери операцию в Калуге делают, поехала к ней. Там и живет. Гуляет Валя.

— С чего ты взял?

— Знаю, не твое дело.

— А дочка?

Юльке девятнадцать лет, за собой смотреть надо, а не за отцом. Любит, вижу, но мне никто не указ.

— А где ваша книжка, товарищ писатель? — прервала наш диалог одна из девушек. — Посмотреть бы.

Пройдя в горницу, я порылся в книжном шкафу. Своих произведений не нашел, или плохо искал. Из кухни позвал Владимир:

— Потом откопаешь. Выметайся, мы уезжаем.

— Куда? В таком виде?

— Плевать. В деревню поедем, к бабам.

— Подожди, брат, — заволновался я. — Пусть ребята едут, а мы с тобой посидим, поговорим по человечески. За столько лет ни разу по настоящему и не общались. Все на ходу, скоком. Вмажем, наконец, раз ты пошел вразнос.

— Плевать, допивай и выматывайся, — нетерпеливо дернулся тот. Закрывать буду. Матери ничего не говори, понял?

Давай пойдем к Светлане. У нее подружек…

— Срать я на нее хотел. Все, уезжаем.

Торопливо допив налитую в стакан водку и сунув в рот кусок хлеба, я вышел вслед за остальными. «Жигуленок» урчал у калитки. Брат завалился на заднее сидение, на котором уже уместились человек пять.

— Матери ничего не говори, а то притащится, — снова предупредил он. — У нее все равно «коровы лятають».

— Хорошо, но вечером подойду.

— Давай.

Машина сорвалась с места, скрылась в переулке. Слава Богу, что Владимир не сел за руль сам. Ребята, вроде, выглядели трезвее. Придя домой, я сказал, что брат трезвый, но в квартире друзья, товар разбросан. Ни Вали, ни дочери. Вечером схожу еще раз.

— Ты обманываешь, — хватаясь за трубку телефона, крикнула мать. — Сам пьяный и он тоже. Алкаши несчастные…

Она позвонила тестю брата. Пришлось пересказывать все сначала. Младшая внучка находилась у него, только что из Обнинска подъехала старшая Юля. Тесть принял решение пойти вместе с ней к Володе. Закрутилось, завертелось. Мать разнервничалась, взялась винить меня. Мол, вместо того, чтобы помочь младшему брату, выгнать его друзей, нажрался сам.

— Пей дома, вон сколько стоит, — выговаривала она. — Заливай горло.

— Ты же сама послала, — вяло защищался я, прекрасно понимая, что доказывать тщетно. — Я идти не собирался.

— Не собирался он, а сам напился. Куда вот они умчались… Не остановил, не уговорил. Пьяные…

— Бесполезно. Ничего не хотел слушать.

— Врешь, он прислушался бы, если бы ты объяснил по человечески, увидел бутылку и забыл про все. А брат родной хоть пропади.

Тайком захватив бутылку вина из ящика, я закрылся в своей комнате. На столе лежала рукопись, на кровати книга про великих людей, уроженцев калужской области, в том числе и козельчан. Но прикасаться ни к чему не было желания. Налив полный стакан, отпил половину, закурил. Пока свечерело, успел осушить всю бутылку. Немного помогла заглянувшая безденежная дочь отставного полковника, с самого моего приезда представлявшаяся в мыслях как любовница. Ничего женщина. И мои, и ее потуги оказались тщетными. Работа, пьянка, Светлана, рукопись… Какие бабы, когда себя бы отыскать. Вскоре мать снова резко и настойчиво погнала к брату. Ужасно не хотелось идти, я чувствовал усталость, захмелел. Доводы не принесли результатов. Посыпались укоры, упреки в равнодушном отношении к родным, мол, лишь бы нажраться. Одевшись, я вышел из дома, в котором все равно не дали бы покоя. За когда–то крепким, теперь изломанным забором военного городка, на склоне поскользнулся. В густо–синих сумерках различил знакомый материн дубок. Ухватившись за мокрую гибкую ветвь, поднялся. Второй склон ложбины одолел с трудом. На улицах брехали собаки, в окнах горел свет. Пока добрел до Володиного палисадника изрядно устал. Пальто в грязи, к сапогам прилипли тяжелые комья земли. Я прекрасно понимал, зачем посылает мать меня к брату. Ее он в дом не запустит, потому что она действительно постоянно пробуждала в нем ревность к Вале своими подозрениями в отношении честности снохи. А матери до нервозного зуда хотелось почувствовать себя полноправной хозяйкой нажитого им богатства, и пока он пьяный, немного пощипать его. Пусть даже на шоколадки, на пачки сигарет. Ничего сам не давал, не предлагал. Точно такая же тактика была у моей родной старшей дочери. Если я долго был трезвым, ей не терпелось увидеть меня пьяным. Тогда папка мог снять с себя последнюю рубашку.

С трудом избавившись от грязи, я ввалился в раскрытую дверь. В кухне горел свет, брат по прежнему стоял посередине, словно и не уезжал. На табуретках восседали те же ребята.

— О, блин, приперся, — уставился на меня Владимир. — Зачем ты пришел?

— И не помышлял. Мать заставила.

— Ну и дергай к ней обратно.

— Ты опять навел целый шалман?

Сумрачно сдвинув брови, я осмотрел нагло ухмыляющихся парней. Кажется, они радовались и моему виду, и пьяному брюзжанию.

— Кто тебя просил выпроваживать друзей? — сделал шаг в мою сторону брат.

— Когда?

— Когда приходил в первый раз.

Я сразу сообразил, что ребята успели нашептать. Еще на веранде заметил плохо прикрытую сумку с торчащими из нее углами разноцветной упаковки от товара. Но подумал, что Володя просто забыл занести в комнату.

— И сейчас против них, — стараясь удержать равновесие, подался я вперед. — Все, парни, завязываем. По домам.

Володя резко взмахнул рукой. Удар был слабым, но достаточным для пьяного, неожидавшего человека. Мешком свалившись на пол, я попытался схватить противника за ноги. Когда–то, в пору юности, довелось быть предводителем в своем районе. Потом Славик стал королем всего города. Эстафету подхватил Володя. Нас не боялись, но уважали. За справедливость, за умение дать сдачи. Со Славой я дрался раза три. Уж очень хотел он доказать свое превосходство — разница в возрасте всего два года. Потом, когда женился и отошел от ребячьих компаний, один раз он с пацанами защитил в разборке на городском уровне. Тогда мы крепко вломили соперничавшей с нами группировке, решившей, что с женитьбой я сдал позиции. С младшим братом не дрался никогда. Даже не скандалил.

Володя отступил в сторону. Меня подхватили под руки друзья, поставили на ноги. Затем подтолкнули к выходу.

— Скажи спасибо, что еще так обошлось, — когда вышли на улицу, нагло ухмыльнулся в лицо один из них. — Могло быть и хуже.

Дернувшись было в его сторону, я с шумом втянул воздух в себя. В голове прояснилось, ноги держали крепко. Вряд ли эта мелкая тварь, жирующая на чужой шее, справилась со мной. Во всяком случае, второй раз с ног сбили бы не скоро. Но брат сейчас вызывал презрения больше. Во–первых, он поднял руку на старшего в семье, во–вторых, поверил наговорам обирающих его. Пьяный — не пьяный, неприятности ли в личной жизни — значения уже не имели. Слава тоже однажды высказался, мол, и лицом вышел, и баб полно, и детей наплодил, и писатель. И живешь, ни от кого не зависишь. Для меня семейные устои были святы. Всегда переживал за кровных братьев и сестер по настоящему, желая только добра, счастья, помогая в меру возможностей, ничего не требуя взамен. Ну что же, значит, для них я так и остался чужим, потому что с шестимесячного возраста воспитывался отдельно бабушкой, ставшей родной матерью.

Подняв воротник пальто, круто развернулся и направился домой. Мать ждала у порога:

— Как там, сынок? — потянулась она. — Не пьет?

— Пьют, гуляют, — проходя в свою комнату, резко ответил я.

— Но что же делать, как его остановить, — заломила руки она. — Разворуют все.

Я молча бросал вещи в чемодан, твердо решив уехать на следующий день. К сожалению, с отъездом пришлось подождать. Утром мать отправилась сама, вернулась лишь поздно вечером. Выкладывая из карманов плитки шоколада и пачки сигарет, не переставала сетовать на то, что в доме у Володи хозяйничает тесть со старшей дочерью. Все разбросано, разворовано, любой заходит, хватает, что под руку попалось.

— Зачем взяла? — кивнув на принесенное, спросил я,

— А как–же, сынок. Чужие люди пусть грабят? — искренне опешила мать. — Копейки лишней не дал, подарка не сделал. Сколько раз просила, подвези на своей машине товар на рынок. Давай съездим в Сухиничи на могилку к матери, твоей бабушки. За всю жизнь несколько раз если помог. Все Вале да тестю с толстозадой тещей. А Валя то в Москву, то в Калугу, то в горные санатории, то на море. Накрасится, нарядится и гуляет в свое удовольствие, проматывает денежки.

— Никогда не говори ему этих слов, пусть сами разбираются, — не выдержал я. — Ты понимаешь, что разбиваешь семью? Он тебя пускать боится. И никогда не бери у него даже ломаной спички, пусть все пропадает пропадом, но ты тогда будешь чиста.

— Я мать, имею право и взять, и сказать родному сыну, что вижу, — стукнув кулаком по столу, закричала она. — Рот не закрывай, сам прискакал гол как сокол..

— Уже всем жизнь разбила, — не удержался я, уголком сознания понимая, что она ревнует каждого из нас, не может смириться с тем, что выросли. Впрочем, о чужих семьях она высказывалась также. Тот не такой, эта не такая. Странный человек, готовый поделиться последним и тут–же упрекнуть.

— Тебе — да. Нашел деревенскую монголку. Много радости принесла? Сам говорил, что равнодушная, гуляет.

— Ты во мне ревность и разбудила. Может, и не гуляла вовсе.

Вздохнув, мать присела на стул:

— Когда собираешься уезжать?

— Хоть сейчас. Давай деньги на билет. У меня двадцать пять тысяч всего.

— Деньги в товаре. Распродамся — отдам. Сколько я тебе должна?

— Пятьдесят тысяч. Если цены на железной дороге возросли, то не знаю, как доеду.

— Не надо было плащ покупать.

Еще три дня мать пропадала у Владимира. Ночевала там, топила печку, пока сын мотался по деревням с друзьями в поисках бабы. Я неторопливо опорожнял ящик с вином, элой на все и на вся. Но бутылки брал только во время ее приходов, потому что дверь в свою комнату она закрывала на ключ. Мать давала вино и сама. На четвертый день утром она пришла усталая, но спокойная оттого, что стала хозяйкой в доме сына. Открыв дверь, прошла к себе. Я возился на кухне, пытаясь починить протекающий кран. Во время приездов всегда находилась работа.

— А кто это на кровати нагадил? — через некоторое время донесся ее удивленный возглас.

— Не знаю, — спокойно откликнулся я. — Ты же закрывала кошку с собакой.

— Нет. Я их выгоняла. Да и гавно человеческое, так животные не ходят.

— Значит, я.

— Ясно. Понаводил офицерских проституток и жарились на моей кровати до усрачки.

— Замок был закрыт, — вскипел я. — Вообще из ума выжила?

— Его недолго отомкнуть, гвоздем поддели и порядок, — повысила голос мать. — Бутылок в ящике не хватает.

— Сама давала, не помнишь?

— Что давала, то знаю.

— Значит, воровал потихоньку, дожидаючись денег на билет. Но при тебе.

В это время в дверь непрерывно зазвонили. Зло сплюнув, я направился было в прихожую, но мать опередила меня. Я прошел в свою комнату. Терпеть не мог настырных алкашей.

— Еще не уехал? — раздался за спиной голос Володи. Я быстро обернулся. — Всем рассказал, что я забухал? Друзей моих выгонять?..

Он ворвался в комнату, пьяный, заросший. За ним двое парней. От первого удара кулаком я увернуться не успел. Он пришелся как раз в бровь. Мотнув головой, резко ушел в сторону, схватил нападавшего за воротник курточки, придавил к углу встроенного в стену шкафа. Уже занес кулак для ответа. И вдруг увидел выражение глаз. Оно было растерянным, болезненно–подавленным. Да и удар показался слабым. Несколько мгновений всматривался в беспомощные зрачки. Прошипел что–то сквозь стиснутые зубы, типа «Задавлю поганца». Тут подоспели два товарища, принялись разнимать. В своей комнате мать кричала диким голосом, что родные братья убивают друг друга. Ребята потащили Владимира к выходу. Он слабо сопротивлялся. Я выскочил следом, злость еще раздувала ноздри. Все трое садились в «жигуленок».

— Больше знать не желаю, — хрипло выкрикнул я.

Владимир рыпнулся было обратно, но в него вцепились. Извергая угрозы, он скрылся в салоне. Машина отъехала.

— Деньги, мать, — входя в квартиру, потребовал я. — Ни минуты не хочу оставаться.

Она полезла в карман, вытащила пачку купюр. Вытирая слезы, принялась сетовать:

— Что же вы делаете, а? Кровные братья. Что не поделили?

— Слышать не хочу, больше этот скот мне не брат, — не мог успокоиться я. — Ничем не обязан, так же, как и тебе. Приехал, дурак, думал успокоиться. Спасибо, что открыли. За все спасибо.

Дрожащими руками мать отсчитала деньги:

— Твои пятьдесят тысяч. На еще десяточку, купишь гостинец Данилке маленькому.

— Обойдется, — забрав свои деньги, отказался я.

Весь день прошел в суматохе. Билет до Ростова удалось достать лишь на следующий вечер. Через Москву. В кармане шуршала мелочь, правда, оставалось золотое кольцо. Не в первый раз, успокаивал себя. Когда Славка освободился из тюрьмы, я приехал его повидать. На первый же день встречи нажрался. Очнулся без копейки денег. Потом корешок Славкин, такой же уголовник, рассказывал, что видел мои деньги у него. Тогда только произвели обмен старых купюр на новые. Заметными были. Пришлось идти на поклон к Владимиру. Валя заняла двести рублей на билет. Так до сих пор и не отдал, хотя просил лишь до дома. Ладно, тоже бесплатно помогал ворочать бревна на их лесопилке. Обойдутся. И я прорвусь. Лишь бы сердце выдержало.

Мать набила чемодан банками с вареньем, маринованными грибами. Видя, что собираюсь выставить гостинцы обратно, напомнила о Данилке с Людмилой, о дочке. Положила еще несколько плиток шоколада с парой пачек сигарет, которыми я тоже торговал рядом с ней.

Утром притащились на маленький козельский вокзальчик. Автобус до Москвы отправлялся без двадцати семь утра. По дороге встретили дружков Владимира. Они попытались поздороваться, но я словно не заметил. Подкатил междугородный «Икарус». Торопливо обняв сгорбившуюся мать, чмокнул в щеку.

— Спасибо. Прости за все, мать.

— В дороге смотри не пей, — глубокие морщины повлажнели. — Дома как хочешь…

— Прости, мать, я не прав, — повторил я.

Автобус тронулся. Старушечья фигура матери отплыла в сторону. Ну вот и все. Отдохнул, завязал пить и курить…

Сердце… сердце… Думы о том, что еду в разграбленную квартиру. Никто не ждет, никого не осталось и позади. Пока докатили до залитого солнцем ростовского перрона, проглотил немало таблеток валидола. Сразу поехал на базар, чтобы сдать золотое кольцо с парой серебряных монет. При отъезде мать сунула еще орден «Красной звезды», приобретенный ею давно за две бутылки вина. Ребята стояли, они работали по прежнему, лишь таблички уменьшились в размерах. Как мог, я держал себя в руках, стараясь ничем не выказать безденежья. Еще в вагоне одел новый длинный плащ, шляпу с ковбойскими полями.

— Типичный американец, — воскликнул Скрипка.

— Дворянин, писатель, — похлопал по плечу Коля. Уважительно.

Данко с цыганами, семейный подряд, Лана, Серый, Сникерс протягивали руки. расспрашивали о житье — бытье, о новой книге, интересовались, когда выйду на работу. Виталик с центра рынка знаками приглашал в ближайшую забегаловку. Когда получил деньги за кольцо с монетами и собрался уходить, Аркаша тронул за рукав:

— Ботинки новые купи, писатель, — негромко сказал он. — Говоришь, все нормально, а сапоги рваные. Не бухаешь?

Поморщившись, я подхватил чемодан и быстро пошел к остановке общественного транспорта. Прорвемся, как заклинание шептал про себя, в наличке почти двести тысяч. Жора, очкастый ваучерист с центрального прохода, начинал заново с полтинника.

Возле дома встретился сосед с третьего этажа. Я хотел проскочить мимо, но он загородил дорогу:

— Ты что, узнавать не хочешь? — /

— Посылаю всех на хер, — отстранился я с неприязнью. — Всех, тебя в том числе. Польский дворянин… Твой сынок ограбил, а ты дверь ему с дружками открыл.

— Он не трогал, клянусь тебе. Я тоже, — насупился сосед. — Хорошо, за эти слова ответишь.

— Сейчас отвечу.

Оттолкнув его в сторону, я направился к подъезду. В стороне в знак приветствия подняли руки Сэм с Юркой Царем, высоким черноусым красавцем, королем поселка, постепенно сдававшим позиции подрастающему поколению. Но слово его пока еще оставалось законом. Помахав в ответ, я вошел в подъезд. Дверь оказалась закрытой так, как оставлял.

В квартире тоже наведенный на скорую руку перед отъездом порядок. Значит, шакалы не решились на очередную акцию. А может, подействовало слово Царя. Как–то он предупредил местную шпану, что если кто войдет в дом к писателю, будет иметь дело с ним. Поставив чемодан, я снова вышел на улицу. Сосед на углу разговаривал с незнакомым мужчиной. Оглянувшись на поселковых авторитетов, я уверенно направился к нему, жестко спросил:

— Что ты имел ввиду, когда сказал, что отвечу?

— Не брали мы ничего, не брали, — снова начал оправдываться тот. — Сын на сигареты просит, а у меня денег нет. Дочка с тремя внучками тоже требует. Не видели твоих денег, понимаешь?

— А кто взял?

— Самому интересно. Ты знаешь, что после твоего отъезда мне какая–то сволочь бока наломала. До сих пор не разогнусь. Сын у дочери живет, потому что с ножами приходили.

— Деньги украли вы или корешки твоего сына.

— Смотрю, без бутылки здесь не разберешься, — усмехнулся сосед. — Давай зайдем в магазин, кое–какая мелочь завалялась.

— Пошли, — покосившись на мужчину, согласился я, решив довести дело до конца.

Но предполагаемый новый противник торопливо попрощался, отвалив в сторону. Мы отправились вдвоем. Возле высокой стойки, за которой разливали дешевую «красную муть», как всегда, народу было много. Сосед ваял бутылку вина. Прикончив ее, мы к выводу так и не пришли. Повторили. Затем еще. А потом банковать начал я.

Очнулся через несколько дней без копейки в кармане. Ни плаща, ни чемодана с вареньями — соленьями матери. В книжных шкафах добрались до русской классики, которую в прошлые разы не трогали. В памяти всплыла мужеподобная физиономия беженки — грузинки, снятой мной возле коммерческих ларьков, сизые морды знакомого татарина, спившегося художника, еще каких–то алкашей. После одного из походов в магазин татарина я застал за тем, что он сворачивал сорванный со стены старый потертый ковер, едва ли не единственную ценность в квартире. Завозмущался. В комнате находился друг Андрюша, еще кто–то, пьяные в умат. Татарин ударил кулаком в зубы. Упав на пол, я вскочил, бросился к нему снова:

— За что?! За что, поганый?!

— Еще? — с интересом спросил он. — Получай, интеллигент.

Андрей очнулся, испарился. Надо мной стояли корешки татарина, бомжи из подвалов ближайших домов.

— Слушай, Ришат, ножа нигде нет, — донесся из кухни голос одного из них.

— Жаль, — захрипел татарин. — Живи, интеллигент…

…Свернутый ковер стоял возле раскрытого настежь платяного шкафа. В дверь заглядывал Сэм:

— Живой, писатель?

— Не знаю…

— На опохмелись, — он вошел в комнату, осмотрелся. — Понятно… Царь поговорил с татарином, я тоже. Завязывай, это уже не интересно.

Два месяца я пытался подняться на ноги. Получил дивиденды по акциям Ростсельмаша, по другим ценным бумагам. Прислали даже от «МММ» Набралось сто восемьдесят тысяч. Карабкался изо всех сил, но подавленное состояние не покидало ни на один день. Наступил жаркий июнь. Я крутился среди ваучеристов на мелочи, в основном на перекидках. Если клиент приносил золото или доллары, которые не в силах был выкупить сам, отсылал его к коллеге, зарабатывая за наколку лишний червонец. На базаре все оставалось по прежнему. Ваучеристы из–за зверств шакалов один за другим попадали в больницы. Отлеживались и вновь шли на рынок. На многих завели уголовные дела, некоторые ходили под подпиской. Иной раз ограбленные до нитки, постоянно отстегивая ментам и другим блюстителям закона, они упорно не хотели расставаться с первоначальной призрачной мечтой. Стремился к ней и я, правда, теперь уже в надежде не потерять постоянный кусок хлеба.

В первых числах июня десять месяцев не бравший в рот спиртного Сэм сообщил, что Юрка Царь, не пивший и не куривший два года, сорвался. Пожаловался, что не может освободиться от навязчивого желания тоже. Я сказал, что держусь на пределе, боюсь любого шороха. Мы вели диалог у меня дома. Как раз в это время зазвонил телефон. Дочь как всегда просила помочь деньгами. Лишних не было, поэтому попытался отказаться.

— Папа, не верю, — неожиданно заявила дочь. — У тебя всегда были деньги. А нам с Лелей сейчас трудно.

Голос внучки щебетал поблизости. Я долго не баловал обоих, как Людмилу с Данилкой, мелкими суммами, подарками. Правда, Людмила по прежнему никогда не просила, удовлетворяясь тем, что приносил.

— Сколько нужно? — вздохнув, спросил я.

— Сколько сможешь, папа. Поверь, ни копейки.

В обед следующего дня я был уже у дочери. Купил внучке пачку заграничного печенья, дочери непременные цветы. Лупастенькая куколка — внучка с трудом шла на руки. Стеснялась. Дочь выставила на стол бутылку домашнего вина.

— Подруги принесли, — объяснила она. — Две уже выпили.

— Не хотелось бы, — замялся я. — Ты же знаешь, я алкоголик.

— А чего тут пить, папа, — развела руками она. — Мы с мамой, когда она приходит, по рюмочке пропускаем. Домашнее, слабенькое. ~

Дочь знала, чем взять. Поддатый, я был щедрее американских индейцев времен Колумба. С другой стороны одна с ребенком. На мизерное пособие матери–одиночки и питаются, и за квартиру платят, и одеваются. Да и моложе она меня в два раза, самое бы время пожить. Потом было шампанское, еще что–то. Когда захмелел. Юля приправила привезенный мужем одной из подруг из Турции на продажу однокассетный магнитофон. Всего за шестьдесят пять тысяч рублей. Заодно у нее же приобрел для внучки красивые детские кроссовочки, оставил денег на пропитание. Пьяный и довольный, я засобирался домой. На город давно опустился вечер. Дочь наложила в сумку солений собственного и бывшей супруги приготовления. Не помню, как добрался до дома, только ни сумки, ни магнитофона в руках уже не было. Встретившийся по дороге Сэм помог добраться до коммерческого ларька, где отоварился греческим коньяком. И снова провал на несколько дней.

Когда очнулся, полежал немного, почувствовал, что в доме кто–то находится. Глядишь прямо — никого, а уголки глаз замечают тут–же исчезающие фигуры людей. Смежил веки снова. Прямо к лицу полезли черти, уроды, чудовища. Распахнул глаза — никого, лишь по углам прячутся тени. Подумал, это тот черт, который говорил тогда, что я его. Общение с загробным миром не представлялось страшным. Наоборот, с душами было интересно поговорить еще, узнать что–то новое. Но от чертей и прячущихся теней стало не по себе. Как только смеживал веки, они моментально возникали. Поднявшись с постели, подался на кухню, попил воды. Из висящих на вешалке сумок доносилось дыхание, словно там прятались. Тени при прямом взгляде продолжали исчезать, как бы переходя в другое измерение. Возле шифоньера валялась скомканная пятитысячная купюра. Больше денег не удалось найти ни копейки. Из–под кресел, из–за ковра, слышалось громкое сопение. Оно преследовало на каждом шагу. В дверь позвонили. На пороге стоял прикинутый, растолстевший, розовощекий Сэм.

— Отходняк ловишь? — сочувственно спросил он.

— Представляешь, закрою глаза, сразу черти, — пожаловался я. — И по углам шмыгают. Ты пройди, посмотри. Уже в сумках дышат.

— Это белка, — зайдя в комнату, сказал он. — Срочно опохмелись и ложись спать, иначе в Ковалевку загремишь.

— С душами я бы еще пообщался, а с этими уродами страшно. Ты думаешь, если выпью, поможет?

— Обязательно, только не тяни. Давай сбегаю.

Он ушел, не взяв денег. Я долго ходил по комнате, не зная, что предпринять. Было страшно и неприятно. Черти, тени, дыхание… Наконец, Сэм принес бутылку вина. Налив в стакан, подвинул по столу, приказал:

— Пей.

Послушно проглотив теплое пойло, я снова зашагал из угла в угол. Видения исчезли.

— Все, погнал на работу, — понаблюдав за мной, пробормотал Сэм. — Падай в кровать, вечером заскочу еще.

Дверь захлопнулась. Поначалу я принялся ликвидировать бардак, и опять по углам заскакали тени. Ужас сковал тело, это было какое–то наваждение. Не успеешь закрыть глаза, как прямо к лицу подлезают чудовища в образе чертей, дьяволов и прочей нечисти. Выбежал на улицу. Солнце, приятные, модно одетые люди, деревья в зеленой листве. Никаких оборотней. Возвращаться в квартиру страшно. Оставаться долго на улице тоже опасно, потому что мог подойти любой алкаш и пьянка продолжилась бы. Мысленно помолившись, снова потопал домой. Непрерывно поминая имя Бога, достал из дальнего угла кухонного стола банку с привезенной много лет назад из Оптиной Пустыни святой водой. Она не протухала, не в пример принесенной в прошлом году из местного собора. Обрызгал все углы, двери, окна. Затем зажег свечку, творя плохо знаемые молитвы, провел ее пламенем по каждому углу тоже. Страшные чудовища исчезли. Дыхание в сумках, за ковром, замирало. Лишь изредка оно доносилось из–под сидения кресел. Наконец, все стихло. Я осторожно зажмурил веки. Бесконечный, темно–синий, бархатный космос, множество плывущих навстречу маленьких звезд. Словно летишь, летишь, а конца–края никогда не будет. И звезды, если не хочешь, не приближаются, остаются светящимися точечками. А пожелаешь, могут увеличиться, превратиться в огромную планету. Двигаешься почему–то вперед, а не назад. Впрочем, все равно, куда ни поверни — везде Бесконечность. Но летишь только вперед. Ни чувств, ни звуков, ни запахов. Чистота. И мириады звезд. До приключившегося со мной, я часто летал во сне, видел цветные картинки. Однажды приснилось, даже не приснилось — я в тот момент лишь приготавливался ко сну — будто еду в поезде по земле. Рядом женщина. Не помню, о чем она говорила. Вдруг она встала и вышла из вагона перпендикулярно движению поезда. «Мы еще встретимся, — крикнула, уходя большими сильными шагами, подминая редкий заснеженный лес. Как в фильме по Стругацким про отель в горах. Там тоже нечеловечески мощная кукла уносила на спине инопланетян в космос. Но эта женщина предстала совершенно иной, непонятной, необъяснимой, и потому вызвавшей чувство напряженности. Фантазии Стругацких перед нею показались мелочью. Запомнился один эпизод из детства. Тогда мне исполнилось шестнадцать. Помню, откуда–то то ли приехал, то ли пришел с работы. Взрослый уже, на заводе пахал после окончания ремесленного училища. Мы с воспитавшей меня матерью жили вдвоем в маленьком старом домике. Наступила ночь, мать заснула, а я долго ворочался в своей постели. И вдруг, когда дремотное состояние начало переходить в сон, почувствовал, что кто–то приближается к изголовью. Неясный образ как бы колебался, не имея четких очертаний. Я оцепенел от ужаса. Постояв немного, существо сказало: " Ты умрешь в тридцать девять лет». И растворилось. Долго не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой. Потом вскочил, здорово перепугав мать. Все последующие годы с опасением ждал приближающейся даты. Когда она наступила, не раз находился на грани жизни и смерти. Но именно в тот год, по совершенно случайному совпадению, напечатали забытый уже рассказ в коллективном сборнике молодых прозаиков. Я выгнал из дома сожительницу — алкашку, каждодневно спаивавшую меня. Не обернулся даже на совместную дочь. Выгнал и все. Резко повернул в сторону оставленного, казалось, навсегда литературного творчества. Через четыре года вышла небольшая собственная книга рассказов. Включенные в нее произведения были написаны, в основном, в год тридцатядевятилетия.

Я открыл глаза. За спинки кресел моментально шмыгнули двое молодых мужчин, за спинку дивана — сразу несколько красивых женщин. Боковым зрением они просматривались отчетливо, но стоило взглянуть прямо, как вся компания пропадала. Девушки были прекрасны, длинноволосые, с правильными лицами. Парни тоже, ловкие, стремительные. Показалось, что они артисты приехавшего на гастроли цирка. Фокусники из группы мага Эмиля Кио. Но маэстро до них куда как далеко. Я заинтересовался. Поставив посреди комнаты стул, сел и принялся наблюдать, стараясь глядеть только боковым зрением. Вскоре девушки за спинкой дивана затеяли игру. То одна, то другая вдруг выскакивала из–за плотно придвинутого к стене дивана, каждый раз в новых одеждах. Парад мод. Парни пока не высовывались. Различные позы, прекрасный фасон отлично сшитой одежды. Парижским кутюрье подобное великолепие не снилось. Я включился в игру. На фоне ковра нелегко было различить позы, к тому же девушки подбирали одежду под его разноцветный орнамент. Но вскоре насобачился, вошел во вкус.

— Ты стоишь вот так, а у тебя рука на спинке дивана, — моментально реагировал я. — У тебя платье с оборками, а ты подняла ладонь.

Дошло до того, что начал успевать замечать как они прячутся, когда начинают появляться. Справа увидел наблюдавших за игрой парней. Они тоже взялись изображать различные позы. Игра усложнилась. Но девушки привлекали больше. В один из моментов разгадал позу раньше, чем ее успели принять. Они притихли. Старшая стала выговаривать подружкам, что так они раскроют себя и представление может провалиться. Быстрее надо, моментальнее, оттачивать профессионализм. Пока они шушукались, парни старались обратить внимание откровенно расслабленными позами. Казалось, протяни руку и успеешь схватить кого–то за ногу. Я отчетливо видел их, они были не просто рядом, а чуть ли не прикасались. Пока девушки обсуждали проблемы, принялся подлавливать парней. Но у них получалось не так интересно. И когда девушки показались вновь, переключился на них. Теперь они демонстрировали себя более острожно, стремительнее. Я успевал все равно.

— Он очень внимательный, остроумный, — похвалила старшая. — Мысль срабатывает быстрее, нежели мы успеваем перевоплотиться.

А я думал о том, каким образом они умещаются под спинками кресел, как проскальзывают между диваном и стеной. Ведь этого можно достичь нечеловеческими способностями, долгой специальной тренировкой. Все чаще стало возникать подозрение, что это агенты ФБР, особая группа шпионов, засланная в Россию для дерзких диверсий. Ловкость, элегантность, которые они демонстрировали, так привлекали, что подозрительность тут–же исчезала. После полудня озаботила мысль о том, что они, наверное, голодные. Предупредив квартирантов о походе в магазин, встал со стула. Они отнеслись к решению с пониманием, сразу прекратив игру.

Купив хлеба, колбасы, в зале я столкнулся с изнывающим от похмельного синдрома бывшим морским пехотинцем под два метра роста, нередким собутыльником Игорем.

— Комбат, помираю, — признался он.

Захватив пару бутылок вина, мы пошли ко мне домой. Когда дернули по стакану, я попросил квартирантов продолжить представление. Они долго отказывались, но вскоре пошли навстречу. Очень хотелось порадовать Игоря их незаурядной игрой. Тот бестолково вертел шеей в разные стороны, ничего не успевая замечать. Девушки чуть не ксались руками его плеча, а он тупо продолжал смотре 5 ть на то место, с которого они уже исчезли. В конце концов Игорь переключил внимание на еще полную бутылку вина, перестав реагировать на мои восклицания. И все–таки что–то в его поведении изменилось. Он съежился, настороженная улыбка не сходила с его губ.

— Странно у тебя, — когда и вторая бутылка закончилась, поднялся он. — Опасно.

Мы вышли на улицу, я довольно щурился. Еще бы, видеть то, чего не замечают другие. Игорь, бросив через плечо непонятный взгляд, ушел. Я поймал еще одного алкаша. Но тот тоже ничего не заметил. Закрыв дверь, я лег на кровать, зажмурил глаза. Играть больше не хотелось, устал. Через некоторое время обозначился космос, загробный мир с душами. Другой, совершенно отличный от первоначально виденного. Далекий, холодный. Прилетела тетка, двоюродная сестра родной матери, года полтора назад умершая от рака груди Я принялся задавать интересующие меня вопросы:

— Ко мне приходили черти, — пожаловался я.

— Уходи от них, — посоветовала тетка. — Избавляйся как можешь, Это страшные существа, оборотнит. Они могут забрать с собой. Не дай Бог.

— Я побрызгал святой водой. Они исчезли.

— Слава Богу.

— Чем вы там занимаетесь? Книги есть? На чем пишете?

— Живем, учимся, книги читаем. Пишем, конечно, у нас вот такие блокнотики.

— Дай посмотреть, тетя Лида.

Тетка раскрыла блокнот, написала что–то и протянула мне. Листок оказался тончайшим, липким как патока. Он тут–же растворился между пальцами, о прочтении не могло быть и речи. Тогда я вскочил, взял со стола листочек бумаги и попросил написать еще. Тетка пошла навстречу мне. Приняв послание из другого мира, я наклеил его на бумагу. Она мгновенно покрылась подсохшей, гладкой, микроскопической пленкой. Положив ее на стол, я устроился на кровати.

— Через сколько лет души возвращаются обратно на Землю?

Тетка неразборчиво ответила. Я повторил вопрос. Снова она пробормотала невнятное, то ли через две тысячи, то ли через двадцать тысяч лет. Космос, в котолром она обитала, был холодным, пустым, далеким. Не виделось тех ярких, сочных красок, всеобщего оживления. Умиротворения.

— Мои произведения вы хоть читали?

— Интересно, конечно. Но всего две тысячи экземпляров. Займись лучше собой. Не пей.

— Роман я допишу?

— Если не будешь пить — может быть. Над ним еще надо работать. Много работать.

— А рукопись, которая на столе, про ваучеристов, издам?

— Триста экземпляров, — разочаровала тетка. Она вообще как бы оставляла мало надежд. — Если помогут хорошие люди — три тысячи экземпляров. Они у тебя есть. А вообще, кому сейчас нужны книги. Ты видишь, что творится кругом! Одни грабят, другие убивают, третьи наживаются, спиваются. Уехать тебе нужно, собой заняться.

— Куда уехать? На море?

— Не знаю… Пусть на море, Там ты встретишь женщину. Она поможет.

— Я женюсь на ней?

— Нет, просто она поможет найти себя. Встать на ноги. Будет любить тебя, подскажет, как выйти на правильную дорогу.

Снова надвинулся холодный космос, несравнимо дальний с прежним. Снова в стороне замелькали образы чудовищ. Тетка защищала меня, заслоняя от них. Я встал, прошел на кухню. Побрызгав остатками святой воды по комнате, поставил банку на место. На столе лежал нетронутый «гостями» кусок колбасы. Но теперь к веселым парням и девчатам прибавились вороватые мужики с уголовными повадками. Показалось, они намереваются ограбить.

— Уже ограбили, — попытался урезонить их я. — Что еще брать? Последнюю мебель, чтобы сесть было не на что? Собирайтесь и уходите.

Один из них пообещал скоро улететь. За окном сгустились сумерки. Сэма все не было. Он с бригадой каменщиков строил трехэтажные коттеджи для кладбищенских мафиози. Несколько раз я требовал от «гостей» покинуть квартиру. Они соглашались, на время прятались. И объявлялись снова. Предупредив, чтобы к моему приходу убрались, я вышел на улицу. Поздний час, народу никого. Домой возвращаться страшно. В соседних многоэтажках постучал к друзьям алкашам в одну квартиру, в другую, в третью, в надежде, что помогут выгнать непрошенных посетителей. Но те или спали беспробудным сном, или наотрез отказывались. Покружив по улицам, поплелся обратно. И тут уловил донесшиеся из темноты пропитые голоса:

— Давай грабанем вон того мужика.

Двое парней вступили в светлое пятно от уличного фонаря. Я развернулся, ускорив шаг, пошел в обратную сторону, надеясь укрыться в спасительной темноте. Услышав топот ног, побежал тоже, сознавая, что справиться с молодыми ребятами не смогу. К тому же они, наверное, с ножами, а у меня в кармане даже гвоздя нет. Шумное дыхание приближалось. Я едва успел добежать до освещенного коммерческого ларька. Сунувшись лицом к железной решетке, попросил продавца вызвать милицию. Тот долго отнекивался. Наконец, поднял трубку телефона. Подоспело несколько покупателей из числа взрослых мужчин. Я почувствовал себя увереннее. Преследовавшие парни отошли на другой конец площади перед магазином.

— Подождем, — сказал один из них. — Когда–нибудь отойдет.

Улучив момент, я шмыгнул за угол и побежал домой. Только ворвался в подъезд, как с улицы вновь донесся топот ног. Захлопнув дверь, прислушался. Парни расспрашивали встречную девушку, в какой квартире живет пробежавший мужчина. Вскоре прозвучал ее непрерывно восклицавший на высоких тонах голос:

— Не знаю… не знаю… В сто шестой… в сто шестой…

— В этом доме нет таких квартир, — грубо обрывали ее. — Что ты, сука, гонишь. Говори, падла.

Я позвонил в милицию. На другом конце провода, уточнив адрес, ответили, что бригада скоро прибудет. Прошло минут пятнадцать. Голос девушки то иссякал, то поднимался. Я снова набрал номер телефона местного отделения милиции. В этот раз разговаривал с дежурным резко, несдержанно, мол, возле дома подонки женщину истязают, а вы не чешитесь.

— Назовите номер своего телефона, — потребовал мент.

Я назвал. Видимо, этот факт его успокоил.

— Хорошо, сейчас направлю бригаду. Но ты не очень то горлань, благодетель Ты знаешь, сколько подобных звонков?

За все время разворачивающихся событий «гости» ни разу не высунулись наружу, но я чувствовал, что они все еще в комнате. Было стыдно показывать перед ними свою слабость, и в то же время ввязываться в драку с молодыми обкуренными парнями представлялось бемполезным. К тому же на крики девушки никто из жильцов домов вокруг до сих пор не отреагировал. Прошло еще минут двадцать. Девушка вскрикнула особенно сильно. Сорвав телефонную трубку, я сказал, что журналист, писатель, добавил к перечню звание лауреата и что равнодушное отношение милиции к прямым обязанностям будет известно вышестоящему начальству. В ответ выругались, связь отключилась. Скоро в окно постучали. Сквозь капроновую занавеску удалось разглядеть двоих мужчин.

— Ты звонил? — спросили с улицы.

— А кто вы? — неуверенно отреагировал я. Показалось, что это дружки терзающих девушку парней.

— Он, разве не видишь, — уверенно сказал второй молодой мужчина. — Пошли к двери, не откроет — взломаем.

На всякий случай приготовив молоток, я прильнул к дверному глазку, потребовал у подошедших удостоверения. Один из них раскрыл синюю книжечку с фотографией.

— Где кричали? Кого убивают? — когда я распахнул двери, сразу пошел он в наступление. — Весь поселок объездили, никого не заметили.

— Возле противоположного дома, — опешил я.

— Пошли покажешь.

Второй мент, одетый в бушлат без погон, зло косился на меня, нервно подергивая усом. Странно, на улице теплынь, а они напялили теплую одежду. Наверное, ночью, все–таки, прохладно. Мы проскочили квартал до конца. Никого.

— Весь Ворошиловский отдел на ноги поднял, — взбесился второй мент. — Я тебе сейчас морду разобью.

Первый оказался более лояльным. Успокоив напарника, он повернул обратно. Когда подошли к подъезду, второй мент продолжил угрозы:

— Сейчас пройдем в квартиру, и я тебе все провода оборву, телефон разломаю, чтобы и без света, и без телефона куковал. Понял, пидор вонючий?

В этот момент со стороны детского садика донесся слабый возглас. Я сразу узнал голос девушки.

— Там они, — указал на садик. — Успели переместиться.

Менты насторожились, долго стояли в нерешительности. В районе садика не горела ни одна лампочка. Тогда я подал пример. Возле забора тоже никого не оказалось. Зато из освещенного подъезда в двухэтажный корпус вышла сторожиха. Один из ментов окликнул ее. Она сразу направилась в нашу сторону

— Почти час кричала, — запыхавшись, объяснила она. — Как только ни издевались, думала, Богу душу отдаст. А сейчас переместились за гаражи. Слышите?

Второй мент потрогал кобуру пистолета. Обоим жуткл не хотелось окунаться в черный проход между садиком и гаражами. Но нас было уже вдое и мои звонки подтвердились. Сторожиха пошла вдоль забора к выходу, я было тронулся с места тоже.

— Дергай домой, — резко приказал второй мент. — И чтобы я тебя больше не слышал.

Оба нерешительно двинулись вперед. Постояв некоторое время, я отправился домой. Слабый голос девушки изредка давал маяк. Но беспокойство рассосалось. Коли один из ментов вытащил пистолет, значит, дело доведут до конца. Мою миссию можно считать выполненной.

«Гости» по прежнему находились в квартире. Натянув тапочки и некоторое время походив по комнате, я решил плюнуть на все. Подсев к столу, развернул общую тетрадь, задумав поработать над рукописью. Сбоку тут–же пристроился один из «гостей», остальные молча курили. Когда написал несколько строк, услышал одобрительные восклицания. С еще большим усердием взялся за работу. Заметил как бы ненароком, что сигареты они друг у друга шакалят. Понятно, на небе подымить не дают. Вытащив из пачки несколько штук, положил на диван. Видел, как прикуривали, как добродушно хмыкали. После полуночи раздался звонок в дверь. На пороге стоял Сэм:

— Только закончили, раньше не мог, — затоптался он у порога. — Как дела?

Я пожаловался, что не могу избавиться от «гостей».

— Никого нет, — удивленно развел руками Сэм. — Белка это, понимаешь? Постарайся заснуть. Вино выжрал?

— Да. Какая белка, когда они здесь, — не согласился я. — Просто боятся посторонних, вот и прячутся. Пойдем выйдем, что–то скажу.

Мы вышли на улицу. Объяснив ситуацию, я предложил посмотреть на «гостей» через окно. Во время прогулок несколько раз пришлось заметить, как они собираются вокруг стола. Среди них были и женщины. Обойдя дом с тыльной стороны, мы осторожно подкрались к решетке на окне. «Гости» что–то обсуждали. Но когда мы приблизились, тут–же растворились.

— Видел? — спросил я Сэма.

— Нет, — пожал тот плечами. — Вообще никого.

Меня начала разбирать злость. Что это за номера, я вижу, а он нет. Боится, наверное, а показывать не хочет

— Ты не рисуйся, а подходи сразу, чтобы не успели уловить и спрятаться. Давай понаблюдаем издали.

— Давай, но повторяю, это белка, мозг воспалился, вот и кажется.

Чертыхнувшись, я отвел Сэма на противоположную сторону двора. Снова «гости» собрались вокруг стола. Сосед по прежнему ничего не заметил. Злой как собака, я отправился домой. Где–то через час поднялся на второй этаж. Теперь для верности мы захватили с собой сноху Сэма.

— Я боюсь, — неуверенно подбираясь вместе с нами к окну, призналась она. — А вдруг правда кто есть.

— Понимаешь, они прилетели на Землю за продуктами. А может, американские диверсанты. Сложатся моментально, как фокусники, и прячутся. Если это души, то почему–то задержались. Мне, думаешь, удобно находиться вместе с ними. Сам боюсь, да куда деваться. К Людмиле в таком виде не заявишься, скажет, крыша поехала. К дочке тоже.

«Гости» держали совет. Я отчетливо различал не только фигуры мужчин и женщин, но и выражения их лиц. Оба моих спутника продолжали недоуменно переглядываться, правда, на окно косясь с некоторой опаской. Они не замечали ничего подозрительного. Мы разошлись по квартирам. Больше тревожить соседей было просто неприлично. Натянув одеяло на голову, я постарался заснуть.

Проснулся лишь во второй половине следующего дня. «Гости» по прежнему были дома. Оставленные для них сигареты лежали на диване нетронутыми. До самого вечера игрался с ними по части тренировки наблюдательности, доказывал что–то. Снова возникли подозрения, что это диверсанты из ФБР. Как иогут простые смертные прятаться за спинками кресел, где и котенку негде уместиться. Уверенность крепла с каждой секундой, пришло решение обратиться с информацией в комитет государственной безопасности. Но как это сделать! Они сразу догадаются. Тогда конец. Чтобы не привлекать внимания, я поменял брюки на старые в дырках спортивные штаны. Не зхакрывая двери, будто отлучаюсь на минуту в магазин, в домашних тапочках бросился к автобусной остановке. Сойдя на перекрестке Ворошиловского с Большой Садовой, рванул к мрачному зданию бывшего КГБ за Буденновским проспектом. Как раз за ним ко мне подрулил милицейский патруль:

— Куда направляемся? — поинтересовался нагловатый мент.

— В КГБ, — решительно ответил я. — У меня в доме американские шпионы.

— Понятно, — ухмыльнулся тот. — Садись, подвезем. Мы как раз в ту сторону.

«Бобик» круто развернулся и помчался в обратном направлении. В предбаннике вытрезвителя раздели до трусов, заставив предварительно вывернуть все карманы наизнанку. Я с раздражением бросил на стол перед дежурным ключи, сорок тысяч денег, носовой платок, рассыпавшиеся таблетки валидола. Патриоты, мать бы их так, всю дорогу объяснял про диверсантов, они ухмылялись. Железные ворота захлопнулись. Побегав по длингному коридору со стоявшими по бокам, почти полностью занятыми деревянными лежаками, вновь попытался объяснить менту за решеткой проблемы государственной важности. Подмигнув кому–то из алкашей внутри помещения, тот отлучился. Меня быстренько подхватили под руки, попытались силой уложить на холодный топчан. Не справились. Откуда только возник прилив бодрости, я сопротивлялся как зверь. Оставив попытки, алкаши разошлись по местам. Двое или трое перешли на мою сторону. Шлепая по бетонному полу голыми пятками, я наезжал на отрезвляющихся, молотя кулаками по плечам, по спинам. Вскоре силу признали. Теперь меня дружно поддерживали человек десять, остальные делали вид, что отрубились. Тогда привязался к костлявому, в длинных, до колен, трусах парню с колючим взглядом.

— Я хуторской атаман, — задрал тот подбородок.

— А я войсковой старшина по печати, — отпарировал я. — Знать тебя не знаю, видеть не видывал.

— Я тоже. Ни на кругу не встречал, ни на казачьих сходках.

Мы сцепились. Длинными пальцами парень пытался выдавить глазные яблоки как паршивый татарин. Я мочил его кулаками наотмашь. Наконец, завалил на топчан, добрался до горла, но тут загремел железный засов. Новая партия отрезвевших подалась на выход.

— А меня? — подбирая сползающую разорванную майку, подбежал я.

— Как фамилия? А, морская пехота. Наколка на правом плече еще с тех времен?. Сейчас узнаю.

Ждать пришлось недолго. Пока мы с атаманом, набирая силы для новой схватки, косились друг на друга, окруженные своими приближенными, снова загремел засов.

— Морпех, на выход. Старый пердун, весь муравейник разворошил.

— Старая закалка, — сказал кто–то за спиной, когда ворота с жутким скрипом затворились.

— Давай, дорогой, забирай вещи и домой, — доброжелательно похлопал по плечу широкоплечий высокий дежурный. — Курить хочешь?

— Вернули одни ключи, ни денег, ни таблеток. Зато угостили еще одной сигаретой. Сунув ее в рот, я вышел на улицу, понимая, что требовать свое в этом заведении бесполезно. Сразу направился в сторону здания комитета госбезопасности. Недалеко от заветного учреждения подкатили снова:

— Куда спешим, отец? — спросил новый мент.

— В Комитет государственной безопасности, — растерялся я. — Объяснял уже

— Кому?

— Вашим ребятам. У меня дома обосновались американские диверсанты.

— А откуда ты идешь?

— Из вытрезвителя выпустили.

— Понятно. Продолжай путь, батя.

Машина отвалила. Пройдя еще немного вниз по Большой Садовой, я торкнулся в стеклянные двери. Никого, Постучал громко и требовательно. Из глубины огромной, тускло освещенной, прихожей появился автоматчик с АКСом на животе.

— Тебе чего, батя?

— К руководителю внешней разведки, — четко доложил я. — Важное сообщение.

— Сегодня выходной, отец. День города, — хмыкнул в усы автоматчик. — Приходи завтра. А сейчас домой, иначе в вытрезвитель загремишь.

Нетерпеливо подергав щекой, я со злостью стукнул кулаком по массивной ручке.

— Иди, батя, не нарывайся на неприятности, — миролюбиво посоветовали за дверью.

На вечернем проспекте народу было мало. Круто развернувшись, подался в областное управление милиции. Кто–то из прохожих подсказал, что его перевели в новое здание на Буденновском. Долго не мог отыскать. В конце концов в одном из зданий за железными дверями вновь увидел вооруженных АКСами со шляпками искрогасителей на тупых дулах автоматчиков.

— Батя, тебе ясно сказали, чтобы дергал домой, — зарычали за стеклянными дверями. — Хочешь на свою шею приключений?

— Но у меня дома обосновались диверсанты, — опешил я. — Где ваша патриотическая сознательность? Или и ее успели продать?

— Ну, падла, он меня уже вывел… Отваливай, говорю, сейчас прикладом получишь.

Сопя паровозом, я подался на остановку трамваев, взведенный до предела. Тапки то и дело соскакивали с босых ступней, сквозь дыры в спортивных штанах проникал прохладный ветер. Трамвай не показывался долго. За это время я успел стрельнуть пару сигарет и с сожалением оценить историю перестройки. Вывод напрашивался неутешительный. Редкие прохожие в сигаретах не отказывали. Узнав, что я из вытрезвителя, кучка пьяных парней попыталась угостить дешевым вином. Я отклонил предложение. Зазвенел ярко освещенный вагон, в салоне было полно свободных мест. На повороте с Буденновского на улицу Текучева вспомнил о Людмиле. Решил, что не пустит. На пощади Ленина подумал о «друге» Андрее. Можно, конечно, зайти к нему во флигель, да живет далеко, в глухом тупике. К тому же ненадежен, сколько раз бросал во время пьяных конфликтов. Значит, отбиваться придется самому. «Гости» с недюжинными способностями наверняка в курсе моих похождений. Действительно, они по прежнему прятались по углам. Ближе к полуночи заскочил Сэм. «Гости» притихли, лишь изредка мелькнет то нога, то край одежды. Я выложил волновавшие проблемы. Кого стесняться, когда все известно.

— Никому дела нет. Пусть хоть все шпионы со всего света приезжают. Напротив «Горизонт», вертолетный завод, «Электроаппарат». Все военные объекты. По фигу.

— Похмелись еще, — участливо посоветовал Сэм. — Дочка не звонила?

— Нет.

— Деньги есть?

— В вытрезвителе выгребли.

— Пойду посмотрю сухого. Стаканчик вмажешь и спать. Должно пройти. Юрка Царь предупредил поселковых, если кто каплю нальет — шею свернет набок.

— Разве он за всеми уследит?

— Все равно.

После его ухода, «гости» долго не показывались. Я давно понял, что они боялись посторонних, на улице, в других местах, не заметил ни одного. Сэм задерживался. Я уже уверовал в чудодейственную силу поддержки, Если бы кто находился рядом, убрались бы как миленькие. Наконец зазвенел звонок.

— В коммерческих ни бутылки, — пояснил Сэм. — Отобрал у пацанов в общежитии. Но стакан, остальное отнесу. Сами трясутся.

Сорвав пробку, он наполнил посудину доверху, я послушно проглотил кисловатое болгарское пойло. Эффект слабый, видимо, нервы напряжены до предела. Сэм о чем–то спрашивал, я отвечал, настороженно косясь по сторонам. Налив еще раз, он заткнул пробку и ушел, пообещав зайти утром. Полегчало. В доме никого, лишь тревога от возможной опасности. Уткнувшись в подушку, попытался заснуть. Сон не шел. Муть голубая, хотя на душе более — менее спокойно. Снова звякнул звонок. На пороге стоял «друг» Андрей.

— Со свадьбы, — ввалился он в комнату. — Отыграли как положено. Завтра еще день и бабки на лапу. Выпить ничего нет?

— Самого Сэм угощал.

Войдя в комнату, я остановился посередине. Андрей было развалился на стуле. Я немедленно согнал его. Из–под сидения доносилось тихое дыхание, видимо, там спрятался один из диверсантов.

— Ты чего? — вскочил тот, пьяный, с растрепанными мокрыми губами, но соображающий.

— Ничего, — тронув шевельнувшуюся под рукой обивку, буркнул я. — Раздавишь, пересядь лучшена диван.

Недоуменно пожав плечами, вскочивший Андрей плюхнулся на диван. Чувство опасности понемногу улетучивалось. Значит, вино все–таки, помогает. Недаром знающие люди говорят, что завязывать надо постепенно, иначе можно и дуба дать. Покосившись на книжный шкаф, я заметил гнедавно выкупленные у алкашей свои же книги. Три детективных бестселлера. Алкаши, когда наехал, поклялись, что сами взяли у какой–то стапрухи, но за бутылку вина согласны уступить. Отодвинув стекло, я вытащил тома, кивнул Андрею, чтобы следовал за мной. Тот быстренько встряхнулся, мыча под нос, мол, негоже писателю распродавать собственную библиотеку. На улице, мимоходом заметив, что библиотеки уже нет, я направился к коммерческому ларьку. Протянул продавцу товар.

— За десять тысяч.

— Весь ларек завалили, — отказался тот. — Может, из твоих шкафов тоже, так что, даром не надо. Предложи кому другому.

Выручил прилично одетый мужчина. Узнав, что я писатель, ывздохнул, купил бутылку водки:

— Все вы, братцы, алкоголики, — забирая книги, сказал он. — Есенин, Шолохов, Хемингуэй. Даже Фитцджеральд спился.

У Андрея оказался хлеб. Проглотив по полстакана, занюхали горбушкой. Посидели, поговорили ни о чем. Потом я рассказал о «диверсантах», о вытрезвителе. Добавил, что сейчас они, вроде, сдернули. И вдруг краем глаза за спиной заметил пушистое существо. Это был маленький котенок. Взяв его на руки, погладил. Зашевелилась занавеска, возле зеркала в прихожей вертелась девушка. И растворилась, когда прочувствовала на себе мой взгляд. Я усмехнулся, все–таки не грубые мужики. Протянул котенка Андрею:

— На, подержи. Тепленький, пушистенький.

Сонно моргнув глазами, тот настороженно отстранился. На лице обозначилось выражение недоумения. Котенок перепрыгнул на колени к нему, исчез. Вместо него под руку подлезла собачка, затем барсук, белочка. Я передавал их собутыльнику, но они не хотели с ним заниматься, испарялись, убегали прочь. Наконец, за спиной мяукнул маленький полосатый тигренок. Побаловавшись немного, отпустил на пол. Подумал, что звери постепенно увеличиваются в размерах. Отмахнувшись, сосредоточил внимание на бутылке, краем зрачка замечая, как зашмыгали из туалета в прихожую, и дальше в комнату, молодые красивые девушки в прекрасно сшитых одеждах. Стройные, в широких платьях, с поясочками по тонким талиям, веселые, лупоглазые, розовощекие. Молодость, здоровье, гибкие телодвижения.

— Я оставлял вам колбасу, — с напускной сердитостью пробурчал я. — Почему не кушали? А-а, у вас питание получше.

Андрей оглянулся, затем тупо уставился на меня. После некоторой паузы наклонил бутылку над стаканом. Пить больше не хотелось, я лишь пригубил. Со стороны занавески на окне послышались тихие, интимные, нежные вздохи, словно за ней пряталась девушка. Медленно, короткими скачками, занавеска начала подниматься вверх, будто задирался подол. Но ноги не заголялись. Видимо, соблазнительница ужималась вместе с капроновой тканью, как манекенщицы за диваном. Так это было прекрасно, такие женственные интимные придыхания сопровождали неторопливыми толчками подъем, что я встал и зааплодировал. На ресницах повисли слезы благодарности. Никогда не ввидывал ничего подобного. Неземное искусмство, божественная благость. Занавеска собралась под самую металлическую гардину. Уже из стены принялись выкручиваться шурупы.

— О–о–о, — томно, интимно, с облегчением, протяжно воскликнула девушка, прячущаяся за ней. И повторила. — М–м–м-м-м…

Всего у нескольких женщин из множества при половом сношении были подобные зовущие возгласы. Но лишь подобные. Тогда желание близости вспыхивало с неимоверной силой, заставляя взорваться тело горячей испариной, отдаться без остатка. Сейчас же возбуждение возникло в ином направлении. Оно воплотилось в чувство красоты, непорочности. Я даже не заметил, когда Андрей удалился в комнату. Оттуда донесся переливчатый храп И тут–же его перебил голос чайника:

— Красиво, да? — спросил он.

— Бесподобно, — признался я. — Никогда не видел ничего прекраснее.

— Они у нас все такие, — старчески задребезжал чайник. — Многие не замужем.

— А у некоторых есть дети, — басовито включился в разговор холодильник. — Семьи создали, живут неплохо. Хотя всякое бывает.

Дотянувшись до занавески, я сорвал капроновую ткань. Под ней никого не оказалось. Зато на полу покорно легла у ног другая девушка, прикрытая грубой холстиной. Или она же. Таким беззащитным был вид распростертого худенького тела, что невольно отступил назад, боясь сделать лишнее движение

— Если хочешь, можешь взять в жены. Одна уже пошла с твоим другом.

Действительно, храп прекратился, слышалась лишь тихая возня с громким сопением Андрея. Сев на стул, умиленно посмотрел на покорную подругу. Нет, это не рабыня, девушка просто показывала, что хозяин именно я. Разве в нормальной жизни такое встретишь! Вечно глупые капризы, да длинные языки. А здесь полное согласие с сохранением собственного достоинства.

— Не против, — наконец решился я. — Но как жить, я такой грубый, а она вся нежная. Боишься притронуться.

— Ничего, — заверил чайник. — Стерпится — слюбится. Лишь бы любили друг друга, остальное наладится.

Девушка сбросила накидку, поправила длинные волосы, улыбнувшись, с гордо поднятой головой пошла в комнату. Я слышал, как она занялась уборкой. Стол раздвинули, загремели тарелки с закусками. Свадьба. Появились гости. Они расселись по кухне кто на чем: на подоконнике, на раковине, даже на газовой плите. Молодые и старые, неряшливые и чистые. В квартиру то и дело заходили другие, с продуктами, с цветами, с бутылками.

— Только шампанское, — предупредил я. — Пить больше не хочу.

Крепкое спиртное исчезло. Я вошел в комнату. На столе скромная закуска, посреди бутылка шампанского. Народу мало. На креслах пара — тройка незнакомцев, Игрь — морпех, Андрей. Невеста улыбчивая, ласковая, одновременно озабоченная. Недотрога. В голове промелькнуло, как с ней спать, с такой тонкой, воздушной. Гости буквально на глазах растворялись, но я уже знал, что они умеют уходить в другое измерение. Они из иного мира, входят и выходят из него, когда вздумается. Научат и меня. Уже показывали, как это делается. Легко, непринужденно. Еще одно усилие и пойму тоже.

Из кухни позвали. Чайник, холодильник, стол табуретки громко разговаривали. Даже ложки с вилками не оставались в стороне от обсуждаемых проблем.

— Зайди в туалет, — сказал кто–то. — Там чеченец, он крадет чужих жен.

Я быстро вошел в туалет. Вместо водопроводного крана из стены высунулась голова чеченского хана скороной на макушке. Лицо сухое, жесткое, нос горбатый, под беспощадными зрачками бледно–синие мешки.

— Он появляется в квартирах, где красивые жены, — объяснили из плотно обступившей сзади толпы. — И втягивает в себя, когда они входят в туалет. Надо отрубить ему голову.

— Ах ты, скотина, — взорвался я, зверея. — И эта старая противная пакость переманивает молоденьких жен…

Сжав кулаки, изо всей силы врезал по короне. Чеченец моргнул, глаза налились кровью. Тогда набросился на него как волк на собаку. Ребром ладони бил и бил по шее, стараясь отрубить башку. Никакой боли не ощущалось, рука закаменела. У чеченца затряслись бледные мешки. Вскоре свалилась корона, обнажив голый череп. Изо рта потекла вода, язык вывалился. А я бил и бил, рубил наотмашь, со всей дури. Веки чеченца начали опускаться, он закрехтел. Вместо воды плотной струей брызнула кровь, голова чуть наклонилась, но держалась еще крепко. Я продолжал рубить, чувствуя, что силы иссякают, сознавая, если не справлюсь, беспощадный хан набросится на меня. Рубашкап взмокла, крудь распирало воспаленное дыхание. Стоящие вокруг притихли. Молча следили за происходящим. Юбашка чеченца накренилась еще, он уже хрипел, вместо глаз остались одни злые щели. Сзади хлопнула дверь. Через некоторое время в квартиру вошла пожилая соседка:

— Господи, что ты делаешь! — просунувшись в туалет, воскликнула она. — Опомнись, ты с ума сошел.

— Чеченца срубаю, — не оборачиваясь, ответил я.

Я выдыхался, пол под ногами заходил ходуном. Еще немного и остановлюсь. Если голова зависнет хоть на ниточке, то это конец. Чеченец возродится вновь и тогда силы его удесятерятся. И я рубил и рубил, до тех пор, пока он не и здал последний хрипящий вздох, пока в горле не забулькало. В последний раз яростью, предсмертной тоской сверкнули расширившиеся зрачки. Потом веки сомкнулись, голова чеченца упала в раковину. Побледнела, посинела, замерла, похожая на отрубленную голову ощипанного бройлерного куренка. Конец. Я вышел из туалета, бурно переводя дыхание. На кухне осталась пара молчаливых, притихших, медленно расворяющихся «гостей». Неожиданно в поле зрения попалась газета с фотографией чеченки с ребенком. Я понял, что это жена хана. Нашарив спички, поджег край. Газета вспыхнула, женщина яростно посмотрела на меня, она даже отстранила ребенка, готовая броситься и вцепиться зубами. В квартиру влетел высокий молодой мужчина в форме лейтенанта милиции. Вырвав пылающую бумагу из рук, бросил на пол, принялся затаптывать тяжелыми сапогами.

— Совсем спятил? — крикнул он. — Квартиру спалишь…

Я оттолкнул его в сторону, не подпускал до тех пор, пока газета полдностью не сгорела, превратившись в кучу пепла. Мент испуганно топтался рядом. Затем вышел за дверь.

— Писатель с ума сошел, — донесся с улицы голос собутыльника Андрея. — Занавески срывать начал, громить все подряд. Я было вмешался, он кинулся на меня. Пришлось убежать. А потом пожар устроил.

Выйдя на лестничную площадку, я едва не столкнулся с Сэмом. Тот отодвинулся в сторону.

— Срубил чеченца, — гордый за победу, сообщил я. — Отвалилась голова. Еле справился со звеорем…

Сэм сочувственно поцокал языком, невольно косясь на мои кулаки. В подъезд влетел длинный лейтенант, не решаясь подойти, кивнул в сторону выхода:

— Вперед, писатель, машина подана.

Снисходительно усмехнувшись, я вышел на улицу. Возле лавочек испуганно обернулись несколько пожилых соседок. На углу дома притормозил «Звапорожец». Шофер открыл багажник, принялся возиться с мотором. Лейтенант закурил, не спуская с меня настороженных глаз. Когда водитель снова уселся за руль, распахнул заднюю дверь, помог взобраться на сидение. «Запорожец» затарахтел, собираясь тронуться с места. В этот мосмент из подъезда выскочил Сэм, сделал отмашку:

— Я позвонил твоей дочери, сообщил, что тебя, вроде, в Ковалевку забирают, — подойдя к ветровому стеклу, отдал он домашние тапочки. Только сейчас я заметил, что сижу в машине разутый. — Да? — сказала она. Помолчала и положила трубку.

Равнодушно пожав плечами, я влез в тапочки.

— Ключи у тебя? Посмотри, — снова с участием в голосе заговорил Сэм. — Дверь замкнуть надо. Воду, газ перекрыл.

Ключ оказался в кармане. Машина отъехала. Возле входа в Ворошиловский отдел милиции нас уже ждали. Подталкивая в спину, пара ментов загнала вовнутрь. В большой комнате за маленьким столом в небрежной позе сидела красивая девушка с черными распущенными волосами. То ли калмычка, то ли казашка. Черноглазая азиатка. На столике початая пачка «Кэмэла». Походив из угла в угол, я попросил разрешения закурить.

— Пожалуйста, — кивнула она на пачку. Щелкнула зажигалкой перед сигаретой.

Их холла в комнату без дверей заглядывали менты.

— Добухался, писатель, — иронично улыбнулся кто–то из них. — И ограбили, и пропился до рваных штанов. А теперь вообще крыша поехала. Может, затолкать пока в камеру? Вдруг опять переклинит.

— Вы бы лучше деньги и вещи нашли, — огрызнулся я. — Следопыты. Полгода уже прошло.

— Бухать не надо, художник. Твои бабки с тряпками давно промотали. Дня три посидишь за решеткой, глядишь, протрезвеешь. Не просыхал. Или в тюрьму на Богатяновской отправят. Нет, ему надо морду набить…

— Не стоит, — махнул рукой сержант. — Сейчас из дурдома подъедут.

— А красавицу куда?

— Проститутку? К следователю.

Девушка хмыкнула, небрежно сунула мундштук сигареты в накрашенные губы. Заметив, что я докурил, предложила еще. В этот момент в проходе показались два амбала в белых халатах. Впереди семенил невысокий мужичок, наверное, фельдшер.

— Этот писатель? — засуетился он вокруг. — Пойдем–ка, голуба, мы за тобой.

Задрав голову, гордый тем, что срубил чеченца, презрительным взглядом я окинул кучку ментов и направился к выходу. Жалкие людишки, готовые отмолотить единокровного брата, нежели защитить от обнаглевшего иноверца. Правда, такова с семнадцатого года политика правительства, поддерживаемая дружным «одобрямс» потомков скотников с доярками, из которых и набраны эти самые менты. Никуда не денешься. У подъезда пристроилась «Скорая помощь». Машина сорвалась с места, закружила по запруженным автомобилями улицам. Вскоре высотные дома остались позади, по бокам замелькали лесопосадки. Я не знал, куда везут. Вдруг подумал, что это чеченский заговор. Покосившись на сопровождавших, с шумом втянул воздух.

— Тихо, тихо, родной, — предупредил один из амбалов. — Наручники вот они, рубашечка тоже.

Лицо вроде русское, у остальных тоже. Мускулы постепенно расслабились. Машина мчалась по прямой как стрела, гладкой широкой дороге. За лесопосадками изредка мелькали невысокие строения, небольшие копешки сена. В основном желтели бескрайние поля пшеницы. Голова потяжелела, начало клонить в сон.

— Не спи, — резко ударив ладонью по щеке, приказал фельдшер.

Я встряхнулся, неприязненно посмотрел в его сторону. И снова поехал.

— Не спи, говорю.

Удар оказался покрепче. Еще один чуть ли не кулаком в переносицу. Бесполезно. Усталость и равнодушие навалились разом. С трудом раздирая слипающиеся веки, я уже не мог уклоняться от жестких кулаков, пока не получил сильную затрещину от сидящего сзади амбала. Вдобавок тот схватил за плечи, сильно встряхнул. «Скорая» проскочила железные ворота, остановилась возле небольшого домика. Кто–то заставил раздеться, кто–то потребовал переодеться в рабочее тряпье. Затем скрутили руки за спиной, подтолкнули к выходу. Мы шли по грязной дороге мимо длинных, белых, одноэтажных бараков. Видимо, недавно прошел дождь. Я пытался оглядеться. То ли концлагерь, то ли просто лагерь для заключенных. По бокам два сопровождающих охранника. Пальцы занемели от наручников ли, от веревок — не поймешь. Возле железной решетчатой двери одного из бараков останови — лись. Громко лязгнул засов, со скрежетом вошел в паз уже за спиной. Задав несколько наводящих вопросов, человек в белом халате, скорее всего, дежурный, махнул рукой вдоль длинного коридора… Справа открылась большая палата со стонущими на железных кроватях людьми. Дикие вскрики, бормотание, лица дебилов. Развязав руки, грубо уложили на грязный, в потеках крови, матрац, прикрытый подобием покрывала. И тут–же прикрутили кисти рук веревками по бокам ложа к железным уголкам.

— Человеку плохо, он умирает, — как из тумана донесся чей–то неестественно натянутый голос.

— Когда умрет, тогда позовете, — равнодушно бросил один из санитаров.

Через минуту появилась женщина с большим шприцом между пальцами. Закатав до локтя рукав робы. Впорола в вену укол, ни мало не смущаясь выступившей крови. Я попытался приподняться. Куда там, ступни ног тоже оказались притянутыми веревочными лентами к спинке кровати. Сознание начало медленно угасать. Последнее, что услышал, натужный хрип лежащего слева человека.

… В голове постепенно прояснилось. Я открыл глаза. Под потолком голубоватым светом мерцали длинные люминесцентные лампы, за зарешеченными окнами буднично серел день. Сначала не мог сообразить, где нахожусь. Со всех сторон тихие жалобные стоны, громкое сопение, бессмысленное бормотание. Скосив глаза посильнее, на стоящей рядом койке увидел вытянувшегося человека. Это был мужчина лет за пятьдесят, здоровый, с заросшей седым волосом широкой грудью. Лицо со странным восковым налетом, будто присыпано пылью, веки плотно сомкнуты, нос заострился. Дернул руками — привязаны, ноги тоже. Конечности занемели до колен, до локтей. Они ничего не чувствовали. Оторвав голову от подушки, огляделся вокруг. Все койки — больше десятка — заняты. Кто как будто спит, кто стонет, кто тяжело дышит, бормочет. По коридору в рваных робах, в подобиях тапочек на босу ногу, туда — сюда мотаются странные люди с тупым выражением на лицах.

— Умер. Ночью, — качнув растрепанным чубом по направлению вытянувшегося человека, прохрипел сосед справа. — После завтрака унесут в морг. Если не переполнен. А может и весь день пролежать.

Я откинулся на подушку, на лбу выступила испарина. Мертвецы, дебилы, решетки на окнах…. Боязнь замкнутого пространства перехватила дыхание резиновым комком страха. Это конец. Конец…

— Брат… Сестра…, — крикнули из дальнего угла. — Мне плохо. Развяжите, помираю…

Никакой реакции.

— Брат, помираю…

Вошел один из бродивших по коридору, невысокий полный мужичок с опущенными плечами:

— Водички дать? Привезли, — наклонился он к зовущему. — Два дня не было, а сегодня целый бензовоз приперли.

— Развяжите…

— Не имею права. Если развяжу, самого бросят на вязку.

— Кто здесь шумит? — на пороге возник мускулистый санитар в застиранном халате. Подойдя к кровати просившего, ткнул кулаком в лоб. — Еще раз вякнешь, схлопочешь двойную порцию галоперидольчика.

— Леша, покойника когда вынесут? — негромко спросил сосед справа.

— Когда придет заведующий отделением, — не оборачиваясь, ответил тот. — Зафиксирует смерть и в морг. В четвертой палате еще один на подходе, на ладан дышит.

— Не дай Бог ночью помрет. Выносить некому и некуда. Морг, наверное, переполнен.

— Вчера родственники несколько трупов забрали, — успокоил Леша. — Сегодня тоже подъехали. Место найдется.

Он ушел. Стоны, вскрики, животное сопение… Липкий горячий пот ручейками стекал с висков за уши, к телу клеилось рваное покрывало. Сердце билось гулко, с надрывом, с перебоями. Со стороны выхода из барака послышались металлические звуки. Полный мужичок, благодушно улыбаясь, внес в палату поднос с железными тарелками, с парой ложек каши на них.

— Завтрак, ребята, — объявил он. — Сейчас буду кормить.

— Батя, «утку» подсунь, — попросили через проход. — Уссываюсь.

— «Утку»? Сейчас.

Мужичек отставил поднос, засеменил за посудиной. Затем снова занялся непосредственным делом. Наконец дошла очередь до меня. Пресная каша застревала в горле. Не желая проскальзывать в желудок. А мужичок уже снова совал алюминиевую ложку в рот:

— Давай, давай, милок, тридцать человек не кормлены. Пошире раззявливай, тут всего ничего.

Он же принес железную кружку подслащенного пойла с куском черного хлеба. Рядом лежал мертвец. Ни есть, ни пить не хотелось. Но где–то глубоко в сознании билась мысль, что надо, иначе силы иссякнут. Тогда не встать. Сердце не должно стучать в холостую, оно должно работать, за счет пищи вытесняя обильным потом из тела всякую дрянь. Я давился и глотал, стараясь не глядеть по сторонам.

Завтрак закончился. Где–то через час принесли носилки. Сдернув с койки мертвеца, уложили на брезентовую растяжку. Руки болтались по боками. Их скрестили на груди.

— А в морге просто перевернут носилки и все, — вздохнул сосед справа. — Как дрова…

Время тянулось бесконечно медленно. Я то впадал в забытье, то встряхивался. Начался отходняк, чувство страха усилилось. Руки задеревенели теперь до плеч, а ноги до ягодиц. Обед проспал, ужин никто не предложил. Часов в десять вечера ходячих погнали на отбой. Вошла медсестра, всунула в рот несколько таблеток, впорола пару уколов галоперидола с другим, от — шибающим разум, лекарством. Я снова провалился в бездну.

Очнулся только к обеду следующего дня, прозевав завтрак. Стало понятно, что добровольные официанты специально не будят спящих, чтобы присвоить порции себе. Поэтому едва переваливаются с наполненными постной пищей животами.

— Умер тот, из четвертой палаты, — сообщил сосед справа. — После отбоя, а вынесли недавно. Еще есть кандидаты. Да что говорить, ни реанимации, ни кислородных подушек, ни, даже, простейших лекарств. Никому дела нет. А сейчас жара, происходит обезвоживание организма. Вот и мрут словно мухи. Эх, государство наше, испокон веков «демократическое».

Парень был молдодой, чубатый, с наколками на обоих предплечьях. Худой, живот провалился, одни расширенные глаза еще что–то выражали. Мышцы же лица как бы атрофировались, без движения. На вязках лежал третьи сутки, ожидая перевода в палату ходячих. Эта же большая палата представляла собой приемник — распределитель. Сюда запихивали вновь прибывших. Если мест не хватало, вязали на топчанах, расставленных вдоль коридора. Прошедшие вязку, не имели права болтаться по бараку, только в своих палатах, да покурить в туалет. Кроме алкашей, поймавших «белку», полно настоящих дураков, психбольных. Со временем их отсеивают, переводят в бараки рядом. Там режим пожестче. Но дерутся, срут возле кроватей, едят собственное гавно. А здесь для всех как бы профилактическая сортировка.

— Я попадаю сюда не первый раз, — закончил он повествование о внутренней жизни Ковалевки. — Как запой, так «белка» обеспечена. Бросить нету силы воли, поддержки, понимаешь, никакой. Жена… Что жена, у нее одно на уме — бабки, бабки…

Приближалось обеденное время. Пощипывало в области мочевого пузыря. Приступы, когда постоянно тянуло по легкому, наблюдались и раньше, но сейчас не мочился двое суток кряду. Ужасно неудобно было требовать «утку». Заканчивавший обход заведующий отделением присел на край кровати:

— Как себя чувствуем? — спросил он словно от нечего делать.

— Вы же все равно лишь фиксируете летальный исход, — не удержался я от колкости через желание возопить о помощи.

— А чем вам поможешь, — развел руками молодой, симпатичный, модно одетый докьтор в белоснежном халате. Не надо доводить себя до уровня скота, тогда и сюда не попадали бы. Так что с вами произошло?

Я коротко рассказал.

— Живая голова? — искренне улыбнулся он. — Невероятно. Хорошо, завтра вас развяжут, а сегодня освободим только ноги

— А руки? Ни попить, ни поесть.

— Я же сказал — завтра. При условии хорошего поведения. Потерпите, всем тяжко. И задумайтесь о будущем.

Вскоре принесли обед. Снова, как и в первый раз, я спешил, давился, помогая прохождению пищи телодвижениями. Руки непроизвольно дергались, ноги сучили по поверхности кровати. Доел все без остатка под доброжелательным, и все–таки беспокойно снующим жадным взглядом толстячка.

— Развяжут, пойдешь ко мне в помощники — приговаривал он. — Пойдешь? Мужчина ты, я смотрю, не буйный. Будем вместе обеды разносить, а после отбоя полы протирать. Не задаром, за сигареты. Куришь?

Я кивнул.

— Сейчас хочешь? Потихоньку. Я тебе веревку на одной руке немного ослаблю, ты под одеялом потянешь.

— Спасибо, лучше потом.

— Потом так потом. Пойдешь в помощники?

— Помогать буду, — уклонился я от прямого ответа. — Если можно, принесите, пожалуйста, «утку».

— Сделаем. Нет проблем.

Видно было, что мужичок не привык унывать ни при каких обстоятельствах. Подсунув под задницу «утку» и поинтересовавшись, ладно ли угнездился, заторопился по другим делам. На посудине пришлось пробалдеть до ужина. Никто не подходил. И снова болючий укол, после окончания действия которого дергало словно паралитика. Терялась координация движений, мышцы наливались вялостью, становились ватными. Во рту пересыхало.

На третий день с утра развязали окончательно. Провели в палату с освободившейся койкой. Самостоятельно идти не мог. Долго лежал с закрытыми глазами. Затем встал, перестелил кровать. Матрац был весь в темно–красных пятнах просочившейся засохшей крови, в желтых от мочи. Грязный, комковатый. Подушка тощая, у бомжа, наверное, лучше. Тонкое одеяло в дырах, в тех же пятнах крови. На окне, поуже, чем в приемнике — распределителе, железная решетка. Закончив убираться, направился в туалет. Ужасно хотелось курить. У входа поежился. В полном смысле слова дебилы обсасывали подобранные возле толчков бычки, обжигая пальцы и губы. Они жались к сплошной — от потолка до пола — железной решетке из толстых прутьев арматуры, за которой виднелась распахнутая настежь обшарпанная дверь. Дым выпускали на улицу. Сквозь клубы просматривалась огороженная высоким проволочным забором площадка, подобие зоны. Внутри прогуливались придурки и психбольные с сумасшедшими, воловьими, остекленевшими глазами, с капающими с оттопыренных нижних губ каплями слюны. Господи, неужели Зуфру, мою азиатку — любовницу, до сих пор не выходящую из головы, тоже заточили в подобную компанию. Как она там, что с ней. Где–то рядом. Удастся ли встретиться. Впрочем, общество вокруг не лучше. Оглядевшись в поисках обладателя дефицита, и не узрев подходящей кандидатуры, вышел в коридор. Как раз подскочил кормивший меня толстячок:

— Курить хочешь? — догадался он.

— Не знаю, к кому обратиться.

— К придуркам не обращайся, у них редко бывает. Старайся заметить, если к нам, алкашам, то есть, приехали на свиданку, значит, вместе с передачей привезли сигареты. Пороси смело, кто–то обязательно поделится. На, покури пока.

Я взял протянутую «примину». Прикурив, двинулся было в туалет, но мужичок остановил:

— Вечером поможешь протереть коридор. За работу дают четыре сигареты, по две на брата.

Я кивнул. Не успел закрыть дверь, как обступили придурки:

— Оставишь? — заканючили они. — Мне… мне…

— Вы же только дымили, — опешил я. — Дайте хоть пару раз дернуть.

— Охнарики подбираем. Не дают…

Насладиться не удалось, к тому же закружилась голова. Пошатываясь, подался в палату. Придти в себя не дал тот–же мужичок:

— Пойдем, работа есть, — растормошил он. — Уберем одну палату, принесем воды. Пять сигарет. В обед сходим на кухню, поможем дотащить баки с варевом. Еще по две на каждого. А дальше посмотрим. Держись меня, не пропадем.

Действительно, мне оставалось держаться лишь его. Работа, нработа, другие заботы, чтобы задавить в зародыше мерзкое чувство боязгни замкнутого пространства. Кругом решетки, настоящая тюрьма с постоянно пускающими в ход кулаки здоровенными санитарами вместо надзирателей. С трудом встав на ноги, потащился за толстячком. Он уже принес ведро воды, заправил на длинную палку с крестовиной на конце рваную тряпку. Запах в палате вызывал тошноту. К испарениям давно не мытых тел, к лекарствам, примешивалось зловоние будто гниющего человеческого мяса. Это оказалось отделение для наиболее безнадежных, у которых рвота выходила с кровью. Молодые и старые, худые как скелеты и более–менее в форме, они подавали сомнительные признаки жэизни, ничего не прося, почти перестав стонать. Лишь медленное затрудненое дыхание, да неровно вздымающиеся с резко обозначившимися ребрами груди. Взгляд отсутствующий, как бы в себя. Под кроватями полно кусочков окровавленной ваты, пол скользкий от бурой слизи. Но и у них, у этих доходяг, кисти рук были прикручены к железным уголкам по бокам коек. Одни ноги у кого сомкнуты, у кого разбросаны. Небритые, провалившиеся щеки, заостренные носы. Тишина, изредка нарушаемая судорожными всхлипами. Мужичок неторопливо вывозил грязь на проход между койками. Голыми руками сняв тряпку, ополаскивал ее в ведре. Чтобы не следовать его примеру, от которого выворачивало наизнанку, я подобрал веник, взялся сметать мусор в совок. Мусорный бак находился в дальнем конце коридора. Туда–сюда, туда–сюда. Санитары дают затрещины лишь слоняющимся без дела, кто работает, тех не трогают. Последний мазок шваброй по пятнистому полу. Мокрые простыни скомканы, волосы на подушках взлохмачены. На лица с раззявленными ртами страшно смотреть.

— Этот молодой еще, лет тридцать пять. — С терпеливым сочувствием сказал мужичок, кивнув на одну из коек. — Не вытянет. А вон тот старик, Герой Советского Союза, он поднимется.

Я осторожно покосился на щуплое тело абсолютно безнадежного старика. Седой до голубизны, кожа да кости, широко раскрытый рот со вставленными зубами, дыхание хуже чем у других.

— Встанет, не впервой, — уверенно повторил благодетель. — Дочка сдает. Как «белка» накроет, сразу в милицию. Раньше не брали, теперь всех подряд. И бизнесменов, и нашего брата, нищего алкоголика. А меня скоро переведут в другой барак, к дуракам. На три месяца. Могут и полгода продержать, как начальство решит. Если родственники заступятся, на поруки, мол, да взяточку на лапу, то и отсюда отпускают.

— Вас не спьяну накрывает?

— Почему? Спьяну, но по другому. Я тогда ничего не соображаю.

— А с алкашами как поступают?

— Если не стоишь на учете у психиатра или невропатолога, то просись на третий день. Отошел, сразу к заведующему отделением, так, мол, и так, чертики прыгать перестали. Для профилактики день–два еще подержат, а потом выгоняют. Свобода, не как раньше, в психушку с принудительным лечением на несколько лет. Алкашам в этом смысле проще. А если меченый, тогда скорого освобождения не жди.

— Как они узнают, что на учете? — тихо спросил я.

— Очень просто, — забормотал мужичок. — Звякнули в поликлинику, к которой приписан по месту работы или по месту жительства, или в областное медицинское управление, где весь банк данных, и порядок. На полгодика загремел на принудиловку. Зато пенсию можно выхлопотать.

Я похолодел. Еще в 1976 году, будучи асом формовки, в огромном литейном цехе руководиелем рабкоровского поста от заводской газеты, написал статью в газету «Труд» об угробленных н заведомо негодные вагранки четырех с половиной миллионах рублей. Статью не опубликовали, вернули в обком партии для проверки фактов. Началась травля. Как собаку несколько лет гоняли из отдела в отдел, с работы на работу. Лишили очереди на квартиру, которую должен был давно получить. Я был лауреатом премий, победителем Всесоюзных конкурсов, в том числе и в газете «Правда», Всесоюзные рекорды на формовке. Не последний человек в объединении, выпускающем комбайны для всего Советского Союза. Нашлись заступники. И тогда меня, в ту пору непьющего и некурящего, поставили на учет к наркологу как наркомана. Чуть позже перевели под неусыпное око психиатра и КГБ. В 1988 году со всех учетов сняли. Даже извинились. Но где гарантии, что в местной поликлинике не завалялась скромная записочка от психиатра. Вот она, советская мина замедленного действия.

— Ты чего побледнел? — спросил мужичок.

— Запах…, — с трудом ответил я. — Тошнит.

— Э-э, дорогой, ты еще морга не видел. А как трупы будем выносить? Бери ведро, покажу, куда воду выливать. Там и тряпки ополоснем.

В столовой на тонких, железных, гнутых трубах в два ряда расставлены пластмассовые столы. На столешницах перевернутые ножками вверх такие же стулья. В небольшой отдельной комнатушке на лавках по стенам алюминиевые баки, наполненные мутно–желтой водой. На боках красной и синей краской надписи: «Для мытья посуды», «Для питья», «С хлоркой». НО вода везде одинаковая.

— Привозная, — черпая плошкой из одной емкости, пояснил толстячок. — Своей в Ковалевке нет, только траншеи копают. Сейчас за обедом пойдем, посмотришь на дурочек. В это время их во двор выпускают, как раз напротив кухни. Сиськи показывают, халаты задирают. Некоторые без трусов, неносят, почему–то.

Он подозрительно хихикнул, воровато оглянувшись, приподнял крышку над глубокой металлической чашкой. Обернулся ко мне:

— Есть хочешь? Рабочие столовой оставили себе, да видать не доели.

— Спасибо, — поблагодарил я, выливая из помойного ведра воду в трубу посередине уложенного кафелем пола. — Потерплю до обеда.

— Тогда я похлебаю.

Не успел толстячок зачерпнуть холодное мутное варево ложкой, как в комнату заглянул молодой невысокий чернявый мужчина лет тридцати. Лицо узкое, темное, черные глаза, усы тоненькой щеточкой.

— Опять по кастрюлям шаришь? — сдвинул он брови. — Только что жрал.

— Тут полчашечки всего, — засуетился толстячок. — Все равно в объедки выльют.

— Хавай, ну тебя в баню. Обжора, — разрешил чернявый. — Вся тумбочка хлебом забита. А это кто?

— Помощник, — угодливо присел толстячок. — Обед поможет принести.

— Ладно, чтобы убрали за собой, а то полы заново заставлю протирать.

— Главный, тоже из алкашей, — когда дверь закрылась, пояснил благодетель. — Молдаванин. У него трое подсобников. Видишь, на подоконнике кружки накрытые? Чифирят.

Но за обедом сходить не удалось. Не пустили. Желающих выйти за решетчатые двери хоть отбавляй. Мускулистый санитар отсчитал пятерых, указанных молдаванином, добровольных помощников, лязгнув засовом, выпустил на улицу, предупредив, что если кто вздумает сдернуть, обломает ноги. Перед этим он за уборку палаты со смертниками рассчитался с нами сигаретами. Как я понял, мы проделали работы за него или за положенную уборщицу, которую никто в глаза не видел. В палату заходить не хотелось, в туалет покурить тоже. Настоящий дурдом. По коридору, шарахаясь в сторону от грозных окриков санитаров, угинаясь от тяжелых дланей, болтались психбольные, приставая ко всем с идиотскими вопросами. Особенно один здоровый, комковатый, по фамилии Степура. Этот Степура нагонял страху даже ни на что не реагирующих дебилов. Глаза бесцветные, бешеные, в углах рта белые ошметья пены. Он то заискивал перед санитарами, то готов был разорвать подвернувшегося под руку придурка, алкаша. Днем его удерживали окриками, затрещинами, обещаниями бросить на вязку, после отбоя заваливали на кролвать и под дикое рычание всаживали двойную дозу галоперидола с димедролом и еще с чем–то, осаживающим почки и печень. По утрам Степура, хватаясь за бока, еле добирался до туалета. Через час возрождался снова.

Сделав вид, что порученная работа не закончена, я шмыгнул в столовую. Захлопнув дверь в мойку, пристроился возле окна, покурил. Тоска, безысходность. Что делать, как дальше жить! Эти вопросы угнетали. На другом конце столовой что–то стукнуло. Я вздрогнул. У придурков на лице не написано, что они собираются сделать в следующий момент. Загасив окурок, бросил его в трубу в полу, придвинул поближе черпак. Вошелшим оказался молдаванин. Поставив небольшую кастрюлю на стол в раздаточной, он вынул из нее несколько крупных кусков рыбы, спрятал в шкаф для посуды. Молдаванин обернулся, глянул на меня через широкий проем без стекла. Из мойки в него подавали сполоснутую посуду в раздаточную, для складывания на полках шкафа.

— Ты что здесь делаешь? — нахмурился он.

— Курил, — сознался я. — В туалете невозможно, придурки пристают.

— Иди сюда, бери чашки. Расставляй по четыре на столы. Сегодня у нас сорок человек. Остальным, на вязках, разнесет дед.

— Какой дед? — загребая тяжелую пачку чашек, спросил я, подумав, что все равно чем заниматься. Лишь бы не замыкаться в себе.

— С которым ты полы драил. Тебя в мою палату перевели?

— Не знаю. Я вас там не видел.

— Зато я видел. Завтра одного из моих помощников отпускают. Пойдешь на его место?

— Пойду. А что делать?

— Людей кормить. Чашки, ложки на столы разносить. Поели — убрать, помыть, полы протереть. На кухню сходить… Работы много, зато голодным не будешь, лучший кусок себе.

— Согласен.

На другой день включиться в работу по столовой не получилось. С выпиской одного из помощников вышла заминка. С утра до отбоя я мотался за дедом, берясь за любую работу, лишь бы не сидеть на месте. Убирал, помогал расставлять чашки, мыл, скреб, тем самым завоевав у молдаванина доверия еще больше. В кармане застиранной пижамы появились сигареты. Тапки на ногах были разноцветные, рваные, широкие штаны в дырах. Молдаванин пообещал подобрать получше. Единственное, что не получалось, это искурить хотя бы одну из заработанных сигарет до конца. Придурки в алкашами находили в любом углу, даже в столовой, куда доступ был строго запрещен. После ужина молдаванин принес в палату два литровых пластмассовых баллона с подобием разведенного водой кипяченого молока. Один отдал мне, сказав, что когда приступлю к работе в его бригаде, буду иметь удовольствие наслаждаться напитком ежедневно. После отбоя проглотив несколько назначенных врачем таблеток и сумев увернуться от укола галоперидола, я впервые спокойно отошел ко сну. От жуткого укола спас тот–же молдаванин, шепнув что–то на ухо медсестре. О, это страшное состояние провалов в черную бездну, после которых по утрам едва выгребаешься на белый свет. Боль в почках, в области печени, в солнечном сплетении. Тошнота, потеря координации движения, когда руки, ноги, голова, дергаются непроизвольно, как у мучимого током манекена. Теперь сон пришел легкий, воздушный. Сначала, как всегда в последнее время, надвинулся звездный бесконечный космос. Я передвигался вглубь с огромной скоростью, но с осторожностью, не забфывая привязаться к земному тяготению. Звезды, звезды… мириады их в темно–синем бархатном пространстве, впереди, по бокам. До этого случая я тоже пытался вылететь из звездного месива, чтобы посмотреть, что находится за ним. Может быть, повезет увидеть самого Бога. Мысленно я привязывался к младшему сыну, к Данилке, потому что он больше всех из детей тянулся ко мне и нуждался в опеке. Из Бесконечности мироздания всегда возвращался домой нормально, без приключений. Но желание добраться, наконец, до края Вселенной не проходило никогда. Что там, за звездами? Какой он, Бог? А в этот раз, в Ковалевке, вдруг получилось. Я вылетел из бриллиантового месива. Объемная, глубокая, синяя чистота, по мере удаления от края мироздания становящаяся все чернее. Сзади от звезд полыхают границы миров. Раньше я долетал до края, но взглянуть на самого Бога просто боялся, помня рассказы, что на него вообще смотреть нельзя. Но сейчас я пересилил страх, поднял голову и посмотрел вперед. И увидел. Прямо по курсу похожий на плод в утробе матери, светящийся по краям золотыми мощными короткими лучами эллипс с темными таинственными пятнами в середине. Свет лучей рассеивается вокруг, теряясь в бездне. Приближаться к эллипсу показалось опасным. Но и того, что я увидел, было достаточно. Сам ли Бог, или кто–то другой, как бы показали мне, что все, буквально все, имеет свои начало и конец. В данном случае плод в утробе был началом Великого. Сам он оставался в темноте, излучая мощнейшую энергию вокруг. Того, в ком он находился — носителя — видно не было. Просто центральную точку небесной сферы занимало именно подобие плода в утробе матери. Я понял, то, что удалось увидеть — достаточно. Дальше я могу рассуждать как угодно. И повернул обратно. Летел задом, не переворачиваясь, как бы втягивался. Снова вокруг сплошные звезды. Изредка они приближались, раздуваясь до огромных размеров. Шары… Разве эта форма идеальна? Сначала люди придумали колесо, скорее всего они скопировали его с лунного диска. Солце ослепляет, а Луна летит себе по небу, не испытывая трений. Но плоский круг неустойчив, может завалиться, хотя в нем заключен первоначальный смысл Жизнь. Откуда вышел, туда и придешь, если двинешься по кольцу. Люди говорят, из Земли вышел, в Землю уйдешь. Начало и конец. А шар предоставляет возможностей больше, к тому же стабильный. Выбирай любой путь, чем он извилистей, тем длиннее. Бесконечность. Да, естественно, и в ней точки когда–нибудь пересекутся, но какова длина Пути! В Библии сказано, что вначале было Слово. Когда учился на экстрасенса, нам объяснили, что сперва был Звук, типа хлопка губ: '«Пыф». Улетая по спирали в пространство, звук, наверное, обрастал космическими твердыми частицами: пыль, метеориты, кометы, астероиды. Масса уплотнялась, превращалась в Звезду, в Планету. На некоторых из них возникла Жизнь, как на Земле, на Марсе. Планета старела, остывала, покрывалась трещинами. И снова превращалась в космическую пыль. Наша галактика тоже летит к апексу на границе созвездий Лиры и Геркулеса. Что там произойдет? Новый взрыв, дающий начало новой жизни? Мир состоит из противоречий: добро и зло, любовь и ненависть. Мужчина и женщина. Если взять два мертвых кремня, ударить друг о друга, то вспыхнет живая Искра. А поднеси искру к мертвому сухому листу, возгорится живое Пламя. Но апекс — это в данном случае нарастающий спирально конус. Неужели старинное веретено обладает большими возможностями, нежели стальной шар? Сначала, по одной стороне, нарастание. Затем, уже по другой стороне, убывание. Созвездия Лиры, Геркулеса и нашего Млечного Пути на огромной скорости столкнутся друг с другом в апексе. Произойдет взрыв Вселенского масштаба. Звезды, планеты сотрутся в пыль, превратятся в порошок с небольшим количеством уцелевших астероидов, комет, метеоритов. Может быть, на одном из осколков сохранится первоначальная Жизнь ввиде микроба. Осколок былых цивилизаций упадет на отдаленную от шума Вселенной планету, микроб нащупает благодатную почву, и…

Веретено и шар… Или обе формы имеют различное предназначение?..

Ответов не последовало.

Поблагодарив Бога за возвращение на Землю, я уснул.

Очнулся оттого, что тормошили за плечо. Над кроватью наклонился молдаванин. Значит, пора идти на кухню за завтраком. В коридоре злые невыспавшиеся санитары уже гоняли придурков. Быстренько накинув робу, я влез в разноцветные на одну ногу тапочки, вышел из палаты. На топчане возле стены с трудом дышал взлохмаченный старик, свесивший обрубки ступней на пол. Из дырки в животе в длинные грязные цветные трусы змеилась тонкая резиновая трубка.

— Покурить не найдется, сынок? — прохрипел он.

Вынув из кармана оставшуюся с вечера «примину», я сунул ему в руки, заторопился в столовую.

— Спасибо, — длинно закашлялись за спиной.

Молдаванин уже распоряжался в моечной. Вид у него был серый, под глазами мешки. Наверное, вчера вечером принял лишнюю дозу чифира, без которого, как я узнал, сердце отказывалось работать.

— Вот лягу под капельницу, очищу кровь тремя флаконами гаудеамуса, и будет порядок, — говорил он.

Флаконы все не привозили. Я уже знал, что он сам, почувствовав приближение «белки», приезжал в Ковалевку. Здесь его встречали как родного. Некоторые делали точно также: или просили родственников, или добирались из Ростова и других городов области на попутках. Захватив тряпки, чтобы не обжечь руки, мы вышли за могучие железные двери. Санитар выпустил меня под поручительство молдаванина. Заведующий отделением тоже объявил, что я писатель. Наверное, менты не преминули подкинуть интересную информацию, чтобы работал поосторожнее, а то тисну статью в какую газету. Скорее всего, пользы от нее не будет никакой. Кому нужно заниматься алкашами и придурками, когда тысячи беженцев из Чечни, из Средней Азии живут под открытым небом, когда люди умирают прямо на глазах горожан, когда вечером не высунешь носа из собственной квартиры. Менты рассказывали, что одиноких стариков в буквальном смысле слова приходится соскребать с батарей отопления — так давно они отошли в мир иной или повесились сами. Спасибо родной демократической власти за по прежнему бесплатную Ковалевку…

О, это ощущение временной свободы, когда страшно оглядываться на решетки. Я вдыхал свежий утренний воздух полной грудью, не обращая внимания на то, что вместе с тапочками вязну в грязи по колено. Ночью снова прошел дождь. Посредине широкого двора экскаватор вырыл глубокую яму, на дне которой возводился коллектор с трубами для подачи питьевой воды. А пока ее в бензовозах привозили, скорее всего, из ближайшего болота. Напротив кухни расположился двухэтажный барак для дурочек. Оттуда, из других отделений, тащились маленькие кучки баб и мужиков. Ограниченные, тупые взгляды, слюна на губах, кособокая походка. Толстенький дедок, мой благодетель, из–за которого я выбился в люди, при встрече схватил одну молодайку за задницу:

— Дашь? — воровато оглянувшись вокруг, шепнул он. — Давай прислонимся вон там…

— Иди-и, дуга–ак, — замахнулась на него психбольная. — Нас пгедупгедили, что нельзя-а, забегеменеть може–ем…

— Ну и что? Быстрее выпустят.

— Ага-а, а когмить кто буде–ет?

По короткой лестнице мы прошли в прихожую кухни, за которой на раскаленных плитах стояли алюминиевые баки с булькающей кашей и мутным чаем. Пар клубами поднимался к потолку. Наши, помеченные четвертым отделением, были уже сняты.

— Уносите, да побыстрее, — подскочила грузная кухарка в замызганном белом халате. Нечего разглядывать. Мешок с хлебом в углу.

Обмотав тряпками ручки, мы по двое подхватили емкости, потащили к выходу. На лестнице столкнулись с тяжело поднимающимися психбольными. Те ни за что не хотели уступать дорогу.

— Сейчас в лобешник замочу, — выскочил вперед молдаванин. — Назад, говорю. Ты слюнявая, не ясно?

— Са–ам слюня–авый, — сверкнула женщина в платке и резиновых ботах на босу ногу. Но отступила.

— И много их тут? — передернул я плечами, когда удалось сойти на землю. Бак оказался тяжелым, руки через тряпку прожигало.

— Полно. Это лишь один корпус, а сколько их по всей территории. Но есть, которые прикидываются. Видишь вон ту, в брюках? — в стороне в независимой позе стаяла молодая красивая женщина с длинными волосами. Молдаванин пояснил. — Замочила кого–то и сюда закосила. Отец с матерью каждый день на машине приезжают. Подкармливают, одежду привозят. К одному из наших санитаров бегает. Они их чпокают за милую душу.

Позже выяснилось, что санитар Леша, ее любовник, успел побывать и в Карабахе, и в Приднестровье. В его поведении проскальзывало что–то ненормальное. Он не задумываясь пускал в ход кулаки, тяжелые ботинки, вязал тоже круче, с наслаждением. Остальные были не лучше, особенно один крепкий, за пятьдесят лет. Тот вообще походил на садиста. Или бывший надзиратель, или полицай от природы. Одно слово — зверь в человеческом обличье.

Не успели мы разложить кашу по тарелкам, разлить чай по кружкам, как в столовую ворвалась голодная орда. В ее среде уже образовалась своеобразная элита, неторопливо занявшая свои столики. Санитары пришли тоже. Остальному медперсоналу покрупнее отнесли в отдельную комнату. За счет алкашей с придурками питались все. Мало того, дежурная по столовой, за которую мы пахали и которая расплачивалась с нами сигаретами за работу, требовала накладывать каши поменьше… В мойке под столом были приготовлены два ведра для объедков. Чуть ли не четверть принесенного сразу ухнула в них.

— Бычков держит, — пояснил молдаванин. — Для нее телята со свиньями дороже любого из нас. Завтрак мелочи, обед тоже, если на ужин будет молоко, посмотришь, сколько достанется. Дно в кружке едва прикроем. За помощь — при пачки «Примы» или «Астры» в день. А сейчас где–то «Памир» умудрилась откопать.

Мы тоже умостились за отдельным столом. Каши навалом, вместо одного положенного, у каждого по два крупных куска рыбы. Когда лежал на вязках, благодетель или не давал ее вообще, или совал в рот сухой хвостик — пососать нечего.

— А чай почему не сладкий? — хлебнув из кружки, поинтересовался я, недоуменно посмотрев на молдаванина.

— Сахар не подвезли, — хмуро бросил сидящий рядом санитар Леша.

— Сезон начался, — ухмыльнулся мой начальник. — Фрукты — ягоды поспели, хозяйки варенье закручивают. Теперь жди, пока запасутся на всю зиму.

Один из придурков швырнул в другого куском хлеба. Вспыхнула драка. Психбольные насторожились. Не давая разгореться конфликту, санитар с добровольными помощниками скрутил зачинщика, с воем выволок из столовой, бросил на вязку, которой все боялись как огня. потому что к ней полагалась двойная доза галоперидола. Придурки с заискивающим выражением на лицах потянулись за добавкой.

— А этого не хотите? — сунул кулак под нос молдаванин. — Выметайтесь из столовой, иначе черпаком по башке обеспечено.

Те понуро подались к выходу. Элита подкреплялась принесенными родственниками передачами. Когда помещение опустело, избранные алкаши задымили «элэмом» и «кэмелом». Собрав грязную посуду со столов, мы занялись ее мытьем, поочередно окуная облизанные тарелки с кружками в бак с горячей, разбавленной хлоркой, водой, полоская в другом баке, с водой желтой. Рабочий рядом оказался кубанским казаком. Вторая жена у меня была из Краснодарского края. Завязался разговор. Когда дело дошло до причин попадания в Ковалевку, кубанец тревожно усмехнулся:

— Очнулся, падла, после запоя. В квартире никого, жена на работе, дочка в школе. Натянул спортивное трико, хожу по комнате, маюсь. Вдруг краем глаза, как ты говоришь, заметил, что паркет буграми поднялся. Что за номера, новый, дубовый положили. Взял молоток с гвоздями, давай прибивать. Аж вспотел. Разогнулся, отнес молоток. А паркет снова горбами. Начал прибивать опять. Короче, пока жена пришла, весь пол по нескольку раз пробил. Соседи внизу с ума посходили. Так и попал. До сих пор боюсь, опомниться не могу. Думаю, приеду, не дай Бог, паркет снова буграми.

— А я лилипутов ловил, — дождавшись конца истории кубанца, влез в разговор второй рабочий, плотный мужчина лет сорока. — Терпеть не могу симфоний, а они выстроились на крышке дочкиного пианино и ну пилить на скрипочках. И дирижорчик с палочкой. Думаю себе, если дирижорчика поймаю, то руководить будет некому. Ловлю щепотью, а он между пальцами проскальзывает, и снова палочкой машет. Лилипутики пиликают. Пристукнуть жалко, живые люди. Да и не пристукнешь, ловкие паразиты, перебегают с одного места на другое. И снова на скрипочках, а перед ними дирижорчик. Ловлю гада, а он ускользает. Тут жена вошла, ты что, спрашивает, делаешь. Я ей, мол, симфониста хочу поймать. Понятно, говорит. Звякнула, через час приехали.

— Не поймал? — зябко передернул плечами кубанец..

— Нет, — обиженно засопел мужчина. — Тут, правда, не беспокоят. Но все равно боюсь, как бы снова дома не завели симфонию. Да еще по телевизору прокручивать начнут… С ума сойти.

Молдаванин поставил на электрическую плитку кружку с чифиром. Закончив с посудой, кубанец с мужчиной добавили еще по одной железной кружке. Намочив в ведре швабру, я вышел в зал. Стулья уже громоздились на столах, по проходу вышагивал невысокий коренастый парень. Его недавно выписали из военного госпиталя, куда попал после ранения в Чечне. В глазах странноватый блеск, на сжатых скулах перекатываются тугие желваки.

— Мать что–то не едет, — забирая швабру, буркнул он. — Если не выручит отсюда — убегу.

В столовую, открыв дверь ногой, вошел под два метра, широкоплечий молодой мужчина, взялся принимать боевые стойки из кунг–фу. Красиво, как в замедленном кино. Длинное лицо хмурое, сросшиеся на переносице черные брови топорщатся.

— Утихомирил одного придурка — не переставая упражняться, с шумом всасывая воздух через нос, между паузами сказал он. — До завтрашнего утра… с–с–с-фу–у–у… не опомнится.

— Половина осталась, — с сожалением почмокал за спиной губами молдаванин. — Сто пятьдесят килограммов весил. Представляешь, здоровяк. В три секунды толпу разваливал.

— Сто шестьдесят, — подходя, не согласился спортсмен. — Четыре удара одновременно, на одной ноге. Руками, головой, ногой. Потом положение меняется.

Он показал, максимально замедлив движения. Красиво, но я отошел в сторонку. Пройдя в раздаточную, забрал выставленную на окно чистую посуду, сложил в шкаф. До обеда осталось часа полтора. Ну вот и отлично. И сытый, и время бежит незаметно. Из коридора доносились голоса приехавших на свидание родственников. Сквозь решетку на окне на улицу было видно, как из барака напротив вывалилась орда баб. Образовав круг, дурочки принялись кривляться. Наверное, танцевали под отбиваемый ладонями по деревяшке ритм. Халаты распахнулись, показав вялые груди, чулки сползли, на ногах тапочки, калоши, резиновые сапоги. Волосы растрепаны. Я долго и напряженно всматривался, стараясь заметить среди них Зуфру. Все лица были одинаковыми, перекошенными болезнью. Хотя попадались и вполне нормальные женщины, аккуратные, причесанные. Их было очень мало, скорее всего из числа выписываемых. Из столовой позвал молдаванин:

— Пойдем, надо труп вынести. В той палате, где вы с дедом убирали, умер один. Тридцать пять лет.

— Не смогу, — отпрянув от окна, испуганно обернулся я.

— Да брось ты, ему уже все равно. Родственники или заплатят, или сигаретами дадут. На свиданку приехали.

— Не смогу.

— Ладно, тогда включи электронагреватель. Если бак пустой, долей воды, чтобы не распаялся.

— Сделаю.

Вскоре по коридору труп протащили в морг. Вечером умер еще один, мужчина за сорок лет, из другой палаты. Закрывал глаза ему, подвязывал тряпицей отвалившийся подбородок парень, знавший многое из Библии и Евангелия наизусть. Странным он был, хотя и начитанным и даже, как выяснилось, не пьющим совершенно. Узнав, что я учился на международных курсах экстрасенсов, ко мне привязался парнишка лет двадцати. Ходил по пятам, не переставая жаловаться на преследовавшие его страхи. Он умолял провести хоть один сеанс лечения. Тогда, посадив напротив, я снял руками напряжение, стряхнул с кистей на пол отрицательную энергию. Сам заметил, что ему полегчало. Парень уверовал в чудодейственность экстрасенсорики, тут–же, вопреки протестам, закурил, присоединившись к молодым, себе подобным. Их в отделении оказалось немало. Потянулись было придурки, но я гнал, прекрасно сознавая, что им уже ничего не поможет. Нарушенную психику, повлекшую изменения в головном мозге, вылечить практически нельзя. Даже оперативным путем. Хотя случаи чудодейственного возвращения к нормальной жизни бывали. Это зависело только от Бога.

Ночью умер еще один мужчина. Труп вынесли лишь после обеда. Морг был переполнен. Сославшись на то, что работаю в столовой, я снова отказался помогать. Заведующий отделением долго, внимательно разглядывал с головы до ног. Затем повернулся и ушел в кабинет, расположенный в начале коридора, сразу за входной дверью с дополнительной из толстых прутьев решеткой. После отказа, обращаться по поводу выписки не имело смысла. Пришлось отложить разговор до завтрашнего утра, когда врач завершит обход. День прошел в деловой суете: мыли, скребли, чистили. Постепенно я прибрал власть над рабочими к рукам. Помогал богатый жизненный опыт. Тут и учеба в ремесленном училище, и лагерь, и армия с переподготовкой. Везде присутствовал мужской коллектив. Молдаванин не возражал, полностью отдавшись чифиру. Лишь изредка делал уместные замечания. Я уже курил, не прячась от санитаров, гоголем ходил по коридору. Элита признала за своего, неназойливо намекая, что куски в их тарелках тоже должны быть пожирнее. Кроме непрожаренного минтая и хрящей от мяса в железных чашках с жидким перловым супом больше ничего не давали. Но даже из этого скудного набора выбиралось самое лучшее. На остальной контингент внимания никто не обращал, лишь бы не возникали. К «чеченцу» наконец–то приехала мать. Заметив подозрительное состояние сына, попросила врача подождать с выпиской. Парня накрыло. Его немедленно бросили на вязку.

— Разве это мать? — возмущались алкаши. — Родного сына забирать отказалась. Женщина плакала, настаивая на своем. На ужин дали молоко. Быстренько наполнив литровую пластмассовую флягу от «Херши», я отнес ее в палату, сунув за спинку кровати. Под подушкой сохло полбуханки черного хлеба. Нормально. На душе ощущение легкости и спокойствия, даже страхи на время отошли в сторону, напоминая о себе лишь изредка, при виде решеток да ненормальных лиц. Еще неподвижные застывшие тела умерших вызывали неосознанную тревогу. Тело быстро восполняло утраченное в беспробудных пьянках, лишь сердце по прежнему работало в напряженном ритме. Однажды на воле, выйдя из гостей, я вдруг почувствовал необыкновенную легкость, почти счастье. После развода со второй женой прошло около десяти лет. Все это время жил один, изредка пуская на квартиру временных партнерш. Питался любимым пакетным супчиком с куском колбасы. Помню, долго стоял на автобусной остановке, не понимая причины радостного настроения. Наконец дошло — я сытый. Сытый! Прекрасный борщ, мясной гуляш с обильной подливой, кусок торта к чашке кофе. Господи, когда это было. И было ли вообще… Когда вернулся в столовую, заглянул в бак, обомлел. Дно прикрывала прозрачная пленка и без того разведенного напополам водой кипяченого молока. Медперсонал, элита, телята с поросятами… Что разливать в кружки?

— Сколько осталось, столько и раздадим, — вздохнул молдаванин. — Ты тоже на ночь спрятал баллон.

— Я работаю здесь. А этим за что? Дома пожрать не могут?

— На халяву пока никто еще не отказывался, — отмахнулся молдаванин.

После отбоя мы уселись возле выхода из барака на диване с лавками покурить. В палате душно, тошно от запаха немытых человеческих тел, от гниющих ран, от лекарств, от рвоты, от крови. Здесь же наружная дверь открыта, сквозь решетку проникает прохладный ночной воздух. Железный засов отодвинут, можно выйти на улицу. Но к лавочке перед крыльцом отделения доступ лишь избранным из избранных. Санитары с медсестрой, дежурной по столовой, приняли как своего. Пошли разговоры, истории. Узнав, что мой дом стоит напротив вертолетного завода, крепыш Леша хохотнул:

— Клей пить не пробовал?

— Нет. Понятия не имею, как его употреблять.

— Очень просто. Наливаешь в ведро, раскручиваешь обыкновенной палкой по кругу. Когда на дерево налипнет компонент, соскребаешь. И так до тех пор, пока не останется чистый спирт.

— Чистый ли? — под дружный гогот усомнился кто–то из присутствующих.

— Пить можно, — авторитетно заявил Леша. — Только ноздри с ушами необходимо затыкать.

Затем перешли на военные темы. Оказалось, что некоторые из алкашей служили офицерами в десантных войсках, участвовали в боевых действиях в различных горячих точках. В оружии разбирались как в грецких орехах. На любой вопрос щелкали подробным ответом.

— Да-а, чемоданами из Приднестровья волокли, — развалился на диване Леша. — Поначалу приехали в казачьей форме. Буквально на первый день «белые гетры» продырявили головы человекам десяти из казаков. «Белые гетры» — наемницы из Прибалтики. Пришлось переодеться в общевойсковую форму. Ну мы им потом показали. Одну поймали, отпороли во все дырки и пристрелили. Снайперши, демократки позорные. А что русских живьем сжигали да замучивали до смерти, им плевать. За людей не считали. Отлилась им наша кровушка. Отольется и в Чечне.

Из палат доносились вскрики, стоны, неясное бормотание еще не упавших в галоперидольный омут. По коридору, держась за стены, бродил шумно, со свистом, вздыхающий старик с обкорнатыми чуть ли не по щиколотку ступнями, с торчащей из живота резиновой трубкой. Его не гоняли, изредка какой санитар гавкнет на просьбу последнего оставить покурить. Здоровому бритому придурку отец привез две пачки «Примы». Теперь он, сидя на толчке, тянул одну за другой, заваливаясь на бок от всаженного укола. Двое посланных алкашей волоком затащили в палату, бросили бесчувственное тело на кровать. В комнате медсестры звякнул телефон. Выглянув, она сообщила, что привезли нового клиента. Взяв одного помощника, Леша пошел в приемное отделение. Вскоре они вернулись, толкая впереди связанного азербайджанца. Не успели снять смирительную рубаху, как тот начал буйствовать, оглашая все отделение дикими криками. Общими усилиями дотащили до койки, прикрутили руки и ноги прочными лентами к железным уголкам, к спинке. Азербайджанец не успокаивался. У Леши глаза налились кровью. Кулаками, ботинками, он бил и бил черного парня в лицо, в грудь, в живот. Наконец удалось заголить рукав, впороть двойную дозу галоперидола. Не помогло. «Азик» изворачивался змеей, пытаясь укусить.

— Еше, — сворачивая ему шею, потребовал Леша.

Медсестра наполнила до краев мутной жидкостью длинный шприц. Впороли еще. Вскоре «азик» замотал разбитым горбатым носом, зашлепал по–нацменски окровавленными губами. Долго встряхивался, бормотал, кидал голову то вправо, то влево. Наконец затих окончательно.

— Крепкие зверье, — вытирая помытые руки о края халата, шумно перевел дыхание Леша. — Только убивать.

Докурив, я пошел спать. Утром ранний польем. Работа, работа, чтобы не видеть вокруг ничего, иначе недолго свихнуться. Сон не шел до тех пор, пока не допил наполовину опорожненную кем–то из соседей по палате пластмассовую бутыль, не съел спрятанный под подушку почти весь хлеб.

После завтрака, заметив, что врач заканчивает обход, подошел к нему с просьбой о выписке.

— Ты седьмой день уже? — спросил он. Я подтвердил, абсолютно не помня, когда привезли и сколько после уколов провалялся в беспамятстве. — Хорошо, завтра выпишу. Сегодня некогда, надо отсеять часть психбольных по другим баракам. Принимать уже некуда, а они прут и прут, будто на всю Ковалевку одно мое отделение.

Обрадованный, я принялся за работу с большим усердием. К обеду настроение ухудшилось. Деда — благодетеля переводили, спортсмена — каратиста тоже, кубанский казак выписывался, еще несколько человек, с которыми успел сдружиться, уходили, кто для продолжения лечения в других отделениях, кто на выписку. Огромное помещение с палатами по обе стороны как–то разом опустело. Снова по пятам бегал парнишка с навязчивыми страхами, бродили по коридору психбольные во главе со Степурой, раззявливали рты привязанные к кроватям, дышащие на ладан, алкаши. Страшно, противно. Но куда, собственно, торопиться. Здесь кормят, поят, больше никто не дает затрещин, не гоняет грозными окриками, от которых мороз по коже. А в Ростове квартира разграблена, денег ни копейки. Если что случится с неперестающим спотыкаться сердцем, то можно попросить у знакомой уже медсестры хотя бы валидол, проглотить успокаивающие таблетки. Все–таки, пусть первобытный, но медперсонал. А дома кто поможет? Никто. Лишь еще большее равнодушие соседей, если вообще не убивающая подозрительность. Короче, в проклятом заведении я почти хозяин, на воле же окажусь в положении бесправного бомжа. Закончив с уборкой, задумчиво направился в туалет, ощущая тяжесть после плотного завтрака с двумя кусками рыбы. Все толчки были заняты придурками. Перед сидящими вышагивал здоровенный Степура, совал в лица вываленный из ширинки распухший член. Один из психбольных выдергивал из наваленной рядом кучи говна листики от веника, запихивал в рот.

— Степура, — грозно сдвинул я брови. — Ты что, скотина, делаешь? А ну быстро в палату.

Подчинявшийся до этого беспрекословно мощный придурок неожиданно прыгнул в мою сторону. Глаза бесцветные, бешеные, на сухих губах пена:

— Соси, сука, — потрясая членом, крикнул он. — На… на глотай, чмокай. Не будешь — задавлю.

Первым желанием было выскочить за дверь. Я попятился. Но если показать страх, псих озвереет вообще. Тогда спасения не жди. Сомкнет железные клещи на шее, пока оттащат — придушит.

— На вязку, — рявкнул я. — На укол!

Степура забегал зрачками, беспокойно огляделся вокруг.

— На вязку, скотина, — Еще громче повторил я.

— Кто скотина? — взвился, было, придурок. — Я?

— Сейчас санитаров позову. Они быстро бока обломают.

Поминутно оглядываясь, псих спрятал член в ширинку, глухо урча, проскочил в дверь. За ним, поддергивая на ходу штаны, вылетели остальные. Чувствуя, что руки и ноги трясутся, я с трудом присел на толчок. Заглянувший Степура больше не пугал. Пока из памяти сотрется напоминание о вязке, пройдет немало времени. Может быть, до отбоя. А потом снова впорят двойную дозу и он упадет на дно черного омута до следующего дня. Странно, почему буйного психбольного так долго держат в приемнике–распределителе. Чтобы не было скучно? Или врач взялся писать диссертацию. Подтверждение мысли нашлось позже, перед выпиской, когда спокойный, интеллигентный, красивый человек предстал во всем величии абсолютного равнодушия, подтвердив незыблемую истину — в этом мире каждому свое.

У входа собралось человек пятнадцать. Алкаши с психами потянулись прощаться. Интересно, за несколько дней, проведенных вместе в отделении, так сдружаешься, как не притрешься за долгие годы. Дед — благодетель за активность, за постоянную готовность, пусть не без корысти, прийти на помощь, то и дело получавший зуботычины, плакал.

— Привык, — размазывал он слезы по толстым щекам. — К дуракам переводят. Они кусок хлеба изо рта вырывают, на постели срут…

Рваная спецодежда заключенного дурдома, примотанные шпагатом подошвы на развалившихся тапочках. Степура настороженно выглядывал из своей палаты как загнанный в угол зверь. Он снова лупил психбольных в туалете, за что получил твердое обещание санитара — надзирателя после процедур быть кинутым на вязки. Молдаванин подобрал мне сносные спортивные штаны из плащевой ткани с белыми тонкими полосками по бокам. Мотня, правда, разошлась по швам, но вид вполне приличный. Тапки удалось обменять тоже. Сам молдаванин носил под черной пижамой настоящую гражданскую рубашку, на ногах остроносые туфли со стоптанными задниками. Алкаши — коммерсанты, в нарушение распорядка, ходили в спортивных костюмах, в сандалиях. Некоторые имели носки. Но таких было мало, человек пять на все отделение. Каратист перед переводом избил ногами лежавшего на вязках молодого настырного парня, донявшего его просьбами оставить покурить. Медперсонал не вмешивался, лишь кто–то из добровольных помощников вытер тряпкой кровь с разбитого лица. Санитар Леха, кажется, прописался в отделении навсегда. После дежурства он не уходил домой, а резался с алкашами в шахматы, доступ к которым был категорически запрещен. Ни газет, ни радио, ни, тем более, телевизора. Полнейшая отрезанность от всего мира. Наиболее интересные новости пересказывались только приезжающими на свидание родственниками. Если человек лежал на вязке или его избили, родные не допускались.

Санитары из других отделений разобрали своих подопечных. Лязгнул засов, группа отобранных выползла на улицу, словно уходила на этап. Под звериное рычание Степуру завалили на кровать, привязав, всандолили пару полных шприцов. До обеда оставалось с час свободного времени. Пройдя в палату, я сел на койку, вытащил из–под подушки урватый у кого–то журнал. Но без очков все буквы расплывались. Из некоторых с трудом разобранных слов удалось составить умозаключение о сексуальной жизни египетской царицы Клеопатры… После этого перед глазами заплясали красные круги. На койке в противоположном углу закинул руки за голову седой с длинными волосами почти бомж. Все тело в язвах, то ли псориаз, то ли еще какая напасть. С ним редко общались, хотя он сказал, что болезнь не заразная. Буквально перед Ковалевкой он с выгодой поменял частный дом на Чкаловском поселке на однокомнатную коммунальную квартиру в центре города. С доплатой. Беспокоился, как бы родная сестра, упрятавшая его в это заведение, не прибрала вырученные деньги себе в карман, не переоформила документы. Снова подсел парнишка со страхами, закачался, заканючил жалобным голосом об одном и том же, тысячу раз перемолотом. Жена, наверное, подаст на развод, родители почти не разговаривают. Трудно, почти невыносимо, жить с больными неврастенией. Постоянные жалобы на удушающие комки в горле, на отваливающиеся пятки, на пожар в груди. Просьбы помочь, мол, не хочется умирать в расцвете сил. Сам по себе парень здоров как бык, если что и требуется, то спокойное доброжелательное отношение окружающих. Щадящая обстановка, да непродолжительный прием успокаивающих лекарств. Ощущения неприятные, со временем пройдут. Все мы в многострадальной России неврастеники. Необходимо одно — взять себя в руки, не думать о плохом. Это положение вещей объяснил в тысячный раз. Когда надоело, отправился в столовую. Парень тут–же подсел к начитанному церковнику или сектанту, приводившему в порядок трупы перед отправкой в морг. Молдаванин чифирил. Увидев меня, показал объемистый стеклянный пузырь с желтой прозрачной жидкостью.

— Гаудеамус. После обеда на капельницу.

— А не гумус? — усомнился его коллега, высыпая в кружку пачку чая.

— Какая разница. Три флакона и кровь очищена полностью. Видал доходягу из второй палаты? Забегал как заново народился.

— Не помешает? — кивнул я на посудину с чифиром.

— Нет, — улыбнулся молдаванин. — Я принял всего пару глотков.

Вскоре возбужденной толпой отправились за обедом. Выдали с учетом выписанных и переведенных. Значит, можно наваливать по полной миске, накладывать пресной каши по тарелке, а не по две ложки. Чай снова не сладкий, пахнет сизым противным дымом. Наверное заварили на позавчерашних остатках. Зато по кружке с верхом. Эх, мечты, мечты. Разливали, накладывали как прежде. Ведро под столом в мойке для отходов быстро наполнилось. К дежурной по кухне на мотороллере, загруженном железными емкостями, приехал муж. Рабочие опорожнили ведра, в бочки полетел и хлеб. За помощь каждому — пара «примин». Вечером еще две пачки «Примы» на всех. Теперь от санитаров, за молоко да за протирку полов. Кому–то родственники принесли цивильные сигареты типа «Ростов», «Наша марка». Алкаши менялись с удовольствием, за одну цивильную с фильтром две низкосортные. Интерес капитальный. Не соскучишься, если не сидеть сложа руки, не валяться целый день на кровати, глядя в потолок. После отбоя отобрали ребят покрепче. В приемное отделение поступила какая–то женщина, нужно на носилках доставить в психиатрический барак. Ею оказалась огромная толстая старуха под два метра ростом. Вчетвером мы едва оторвали от пола жалобно заскрипевшие носилки. Пока по грязи доволокли до корпуса умалишенных, чуть не оторвали руки, пот градом катился по щекам. Оказалось, старуха пыталась покончить жизнь самоубийством. Дочь объяснила, что перед этим на ее глазах то ли сын, то ли внук убил кого–то из родственников. По лестнице затащили тушу в отделение, затем, на последнем дыхании, в палату. Перевернули на едва не развалившуюся кровать. Старуха все звала дочь. На улице та рассчиталась с нами несколькими пачками «Беломора». В темноте мы побрели к своему корпусу. Заначка есть, значит, обмен продолжится, иначе кашель от сырой «Примы» доконает окончательно.

Утром не выписали никого. Умер очередной «кандидат». Заведующий отделением оформлял документы. Приехали родственники предыдущих покойников. Молдаванин с еще двумя помощниками вызвался их переодеть, перенести из морга в гроб на машине. Я снова попытался увильнуть. Прищурившись, врач долго присматривался ко мне:

— Завтра поедешь закапывать двух бомжей, — наконец сказал он. — А после поговорим о выписке.

— Я же в столовой, пищу раздаю.

— Ничего, помоешь руки с хлоркой.

— Но я старший, потому что молдаванин ушел в морг. Кто загрузит ребят работой?

— Оставишь кого–нибудь за себя. Молдаванин пойдет вместе с тобой. Все, больше никаких отговорок слушать не хочу.

Врач отвернулся, направился в кабинет. Ухмыльнувшись, санитар Леша хлопнул по плечу:

— Жмурики, чего их бояться. Жара, морг переполнен, трупы текут. Антисанитария.

Весь день ходил сам не свой. Работа валилась из рук. Ну не приспособлен для выполнения подобных дел. Не то что боюсь, гребую, как всякий нормальный человек. Вечером объявился недовольный молдаванин. Я пожаловался, надеясь на его защиту.

— Поговорю. Не знаю, зачем впечатлительного писателя посылать, — пообещал он. — Здесь другая арифметика. Мы переодели, побрили, загрузили в гробы нескольких покойников, а бабки, и немалые, получил медперсонал. Ни копейки не отслюнявили. Буду сейчас ругаться.

Деньги, десять тысяч, ему удалось выбить лишь после отбоя.

— Вот шакалы, минимум по сто пятьдесят — двести штук с трупа в карман положили, а мне всего червонец, — возмущался он, морщась как от зубной боли. — Покойники текут, жрать ничего не могу… Суки, на чай в здешнем ларьке не хватит. Шакалье…

Всю ночь я промаялся, сон не шел. Одно дело, когда умирают в палатах, другое копаться в морге. Молдаванин не ложился вовсе, сидел в коридоре, потягивая сигареты не переставая. Руки тряслись, лицо серое. Чифир не помогал. Лишь под утро, не раздеваясь, он прикорнул на краю кровати. Я задремал тоже.

После завтрака нам вручили резиновые, на одну ногу, сапоги, лопаты, рукавицы. Молча мы направились к моргу. На углу уже стояла машина. Длиннющий барак с облетевшей штукатуркой, на одной стороне которого помещения для хранения вещей алкоголиков и дураков, кладовки для хозяйственного инвентаря, на другой тоже кладовки неизвестно для чего. Одну приспособили для морга. Когда отомкнули скрипучую деревянную дверь, я невольно попятился назад. Темное помещение примерно два на три метра, глубиной сантиметров семьдесят, представляло собой ужасное зрелище. Рассчитанное всего на два трупа, под которые были сколочены два, покрашенные солдатской краской ящика по обеим сторонам, оно вместило больше десятка наваленных друг на друга голых тел. Половой признак значения уже не имел. Кругом кровь, грязь. Густые темно–красные струйки стекали с дерева ящиков на распростертые на полу распухшие останки. От хлынувшего из кладовки запаха закружилась голова. Концы окровавленных тряпок, раздутые животы, вылезшие глаза, желтая кожа. От зрелища можно было сойти с ума.

Пришел врач с медсестрой, принесшей несколько старых простыней.

— Да-а, не кайф, — протянул он, не пытаясь зажать нос. — Чего стоите? Залезайте вовнутрь, ищите своих.

Молдаванин с церковником нерешительно переступили порог. Поначалу они старались не наступать на тела. Надев рукавицы, занялись переворачиванием их с места на место. На каждом на ляжке синими большими буквами были написаны имя, фамилия, номер отделения. Наконец, под низом, удалось обнаружить «своего» бомжа. Медсестра подала простыню. Ребята подсунули ее под останки. Взявшись с обеих сторон за углы, потащили наружу, ступая по рукам, другим частям тел. Это был мужчина.

Распластавшись на траве, он шумно вздохнул. Рот провалился, вместо него черная дыра, живот вздулся, яйца как два больших резиновых мяча, между которыми торчал опухший член. Голова тоже раздалась вширь. Раны кровоточат. Дав перевести дух, врач погнал снова:

— Давайте, давайте. Еще одного. Это не он? Нет, нет, подальше, придавленный остальными.

Молдаванин с церковником снова полезли вовнутрь.

— Я сейчас отрублюсь, — донесся голос одного из них. — Нечем дышать. Они шевелятся…

— Воздух выходит, — успокоил врач, внимательно наблюдая за работой. — Вон тот, кажется, наш. А ну прочитайте на ноге.

Ребята перебросили несколько трупов, те с лясканьем сползали обратно вниз. Наконец молдаванин сумел завести простыню. Подхватив ее за концы, попытались выволочь тело наружу. Церковник поскользнулся. —,

— Чего стоишь? — обернулся ко мне врач. — Лезь туда и помогай.

— Не могу, — задохнулся я.

— Давай, давай, писатель, — настаивал врач. — Будешь знать как пить, да сюда попадать. Запоминай хорошенько.

Набрав воздуха, я перекрестился и собрался было нырнуть в жуткое помещение. Ноги тряслись, голова кружилась, к горлу подкатывала тошнота. Вспомнилось, как во время службы в армии мы, молодые солдаты, объезжавшие патрулем крохотный военный городок в бескрайней степи, были посланы в район ракетной площадки грузить останки бросившегося под поезд прапорщика. Его разрезало пополам. Голова с туловищем лежала по одну сторону рельс, ягодицы с ногами в сапогах — по другую. Ребята испуганно топтались на месте. Тогда майор, бывший фронтовик, вытащил из кобуры пистолет, зло ощерил рот:

— Вперед, сволочи. Пристрелю, как дезертиров…

Мы погрузили останки в санитарный «уазик». Майор загнал нас в крытый кузов тоже и запер снаружи дверь. Части тела подпрыгивали на ухабах, норовя соскользнуть с лавки на пол. Мы молча вжимали головы в плечи. Пока добрались до военного госпиталя, едва не накрыл псих. Но выдержали, правда, по возвращении в роту, «подвигом» никто не хвастался.

— Не надо, — отозвался из темной глубины морга молдаванин. — Сами управимся.

На пороге я подхватил один конец простыни. Труп оказался тяжелым. Средних лет мужчина был лицом и телом чище, аккуратнее. Но семенники, как и голова, увеличились в размерах тоже.

— Интересно, почему распухают именно эти части, — приговаривал, расхаживая вокруг трупов врач. — Наверное, сперматозоиды продолжают развиваться и после смерти. Также и клетки мозга. Вот Природа, не только сквозь камень, даже сквозь смерть стремиться пробиться. С животом понятно, остатки пищи разлагаются.

Покурив, мы потащили к машине сначала один, вздыхающий, вякающий труп, затем второй. С большим трудом задвинули в высокий кузов. Несколько раз останки едва не шлепались на землю. Отойдя в сторону, молча присели на траву. Двери морга все еще были открыты. Казалось, возле них толпятся души умерших, это наваждение ощущалось почти физически. Я старался успокоиться тем, что души оставили всего лишь бренные тела. Когда–нибудь они вновь вернуться на землю в человеческом образе, если на голубой планете не произойдет ничего страшного. Если не разрушим ее мы, люди, алчностью, нетерпением друг к другу. Человеконенавистничеством. А эти тела отработали свое, пусть таким страшным образом. Они тоже оставили на земле след, хотя бы чувством сожаления, сострадания со стороны окружающих. Жуткая смерть, неприемлемая для нормального разума. Наверное, и такая необходима, чтобы заставить нас опомниться. Задуматься. Опомнимся, задумаемся ли? Обязаны, иначе на небе и к нашим душам прилетит Красавица и станет кормить нас над обломками родного дома…

Машина все не отъезжала. Не закрывали и борт, ожидая людей из другого отделения, которые должны были загрузить «свои» трупы. Наконец, тоже во главе с заведующим, появилось трое стариков. Они долго копались в морге, перекидывая тела с места на место.

— Это, по моему, женщина… Ищите пожилого, — командовал старший. — Нашли? Вытаскивай наружу.

Скрюченный труп выволокли на залитую солнцем лужайку. Из трещин на лопнувшей коже текли тонкие рубиновые струйки крови, худые желтые руки и ноги подогнулись. Их не пытались распрямить, придать умершему хотя бы покойный вид. На призывы о помощи ребята отмалчивались. Лишь когда загружали, один запрыгнул в кузов. Снова, пока оформляли документы, потянулись долгие минуты. Машина стояла с открытым бортом. Сигаретный дым застревал в горле.

— Как же их будут хоронить, — с трудом вытолкнул я слова. — Ни одежды, ни гробов.

— В простынях, — с отрешенным видом сказал молдаванин. — Экскаватор траншею уже выкопал. Завернем в простыни, сбросим в яму. Бульдозер заровняет. Сверху написанная химическим карандашом фанерная табличка на деревянном колышке. С именем, фамилией, если таковые есть, годом смерти.

Подошедший санитар Леша усмехнулся:

— В прошлом году, осенью — грязь несусветная — закопали одного. А зимой, в самый мороз, объявились родственники. Ломами пришлось долбить, земля промерзла, сделалась как камень. Откопали вроде нужного. Да там уже не поймешь…

— Вот тебе и мирное время, и перестройка, и вся демократия, — вяло откликнулся молодой парень, с которым заведующий отделением обещал вместе выписать. — Хуже Чечни. Там хоть в цинковые гробы запаивают.

— Ты не видел, что творилось в Приднестровье с Нагорным Карабахом, — не согласился Леша. — Про Таджикистан с другими косоглазыми азиатами молчу. Русских с детишками прямо в машинах обливали бензином и поджигали. А здесь даже над безродными таблички ставят.

— Над сровненными со степью траншеями? — зло сверкнул глазами парень. — Над голыми? Без гробов, без отпевания, в конце концов, по христианскому обычаю? Не война — мир вокруг, демократия.

— Их заворачивают в простыни.

— В дырявые, по швам от старости расползаются. А новые по домам растаскивают.

— Не поеду, — глухо сказал я. — Не могу.

— Иди в отделение, — помолчав, кивнул головой молдаванин. — Я скажу, что сами управимся.

Леша ухмыльнулся, но промолчал. Поднявшись с бордюра, я перешел на другую сторону, к скрытой деревьями стене родного барака. Пока машина не уехала, вовнутрь лучше не заходить. Заведующий может погнать вновь. Вскоре появился и он, сунул шоферу бумажку. Наверное, путевой лист с отметкой о грузе. Грузовик фыркнул, выскочив на дорогу, поддал газу. Кладбище находилось километрах в десяти от Ковалевки, в обдутой всеми ветрами степи. Проводив ее отрешенным взглядом, я постоял еще немного. Представил, как перед сидящими на корточках возле бортов ребятами вздрагивают на ухабах голые трупы, едва прикрытые окровавленными простынями. Дорога длинная, места пустынные. Никто не остановит. А и поинтересуется какой автоинспектор — заглянув в кузов, даст отмашку. Это при царе каждого умершего отпевали попы, над могилами кресты устанавливали, за кладбищами ухаживали как за собственным домом. Вперед, Россия, за семьдесят лет Советской власти тебе не привыкать к подобным зрелищам. На погостах, на костях своих славных предков, ты давно возвела бесформенные дворцы съездов с театрами музкомедий. И сейчас не перестаешь перемалывать дуроломами — жерновами бессловесных рабов, до сих пор не желающих оглянуться назад, чтобы ужаснуться и — нет, не признать — хотя бы покаяться за допущенные ошибки. Так тебе и надо, Великая Овчарня.

Господи, прости мою душу грешную. Не прав я, не прав. Люблю свою землю, свой народ. И не–на–ви–жу…

Перекрестившись, я подался в барак. Заведующий отделением встретил холодным взглядом. Ничего не сказав, скрылся в кабинете. Степура с мрачным видом бродил по коридору. Видно было, что он еще не отошел от галоперидола. Движенья рук и ног плохо поддавались контролю, голова постоянно дергалась. В столовой видимый порядок. В мойке «чеченец» на электроплитке варил чифир. С вязок его сняли и он сразу бросился готовить доставляющее какой — никакой кайф зелье. Я долго тер ладони над рукомойником, не отвечая на вопросы рабочих. Кажется, они уважали меня, прислушивались, потому что ко всем стремился относиться одинаково. Даже к бомжам, к придуркам. Каждый их них играл определенную роль в обществе. Калека вызывал сочувствие, алкаш заставлял задуматься, бомж мозолил глаза беззащитностью, пробуждая сожаление. Но все они, по отдельности, приносили немало неприятностей. До Ковалевки я неожиданно едва не столкнулся лицом к лицу с ограбившим меня бывшим другом. Прошло почти два года. Все это время я не переставал мучиться вопросом, почему он, с которым дружили в течении двадцати пяти лет, вместе с приемным сыном решился на подлый поступок. Делили все, не скрывая друг от друга даже семейных тайн. Был уверен, что он казнит себя тоже. И вдруг увидел самодовольную морду со снисходительной улыбкой на губах. И я, на стороне которого была правда, отвернул в сторону, постарался затеряться в толпе. Стало стыдно посмотреть ему в глаза. Дурак. Хам ободрал как липку, пожировал на доставшихся великим трудом моих денежках и бровью не повел. Вологодский кривоногий мужичок из серии: «Куды п–р–р-р–я–а». Я же, высокий, представительный, во много раз способнее, не нашел сил даже для того, чтобы смерить его презрительным взглядом. В милиции он, ограбивший меня бандит с большой дороги, упорно доказывал, что я вор, спекулирую на базаре ценностями. Я же, скупавший ваучеры, доллары, золото дороже, чем давали за них в государственных сберкассах, скупках, обменных пунктах с открытым всем клиентам лицом, ни на копейку не обманувший их, не то, что ограбивший — хочешь продавай, хочешь нет, — твое дело, по честному — под несправедливыми обвинениями прятал голову в плечи. До какого маразма дошли! Древнейшую профессию продать повыгоднее купленный товар, из–за чего караваны верблюдов гнали по бескрайним, безводным пустыням, тонули в морях на допотопных суденышках, обозвать революционным хамским словом «спекуляция». И все же и такие люди необходимы человеческому обществу, потому что мир состоит из противоречий. Не будет их, не будет жизни. Думай, для этого Бог одарил тебя, человек, Разумом.

После обеда с по прежнему мутными помоями вместо подслащенного, пусть подобия, но чая, я задержался в раздаточной. В палату идти не хотелось. Вообще отпало желание с кем–то разговаривать. Еда тоже не лезла в рот, хотя в нижнем отделе шкафа для чистой посуды стояли чашка с супом, тарелка с кашей и парой кусков рыбы. За окном, во дворе напротив, танцевали психически ненормальные женщины. Мальчик — придурок лет двенадцати на вид — на самом деле ему стукнуло шестнадцать — толстыми слюнявыми губами мусолил мундштук выклянченной у прохожего сигареты. У него не было родителей, кажется, он и родился в Ковалевке. Ночи он проводил то в подсобке кухни, то в подобии собачьей конуры на территории областного дурдома. За прошлый вечер, ночь и утро отделение пополнилось новыми клиентами из числа алкашей с психбольными. Из коридоров доносились крики, стоны, жалобные зовы. Человек привыкает ко всему. Я давно перестал вздрагивать, испуганно оглядываться по сторонам. Завтра должны выписать, все зависит от заведующего. Что делать на воле, с чего начинать — не знаю. Однажды ко мне наведался бывший председатель комсомольского штаба по реконструкции завода «Ростсельмаш», постоянно помогавший мне в журналистской работе, ныне хозяин приличной фирмы Сергей Фабрикант. Всю ночь мы распивали литровую бутыль марочной водки немецкого производства, разбавляя ее пепси–колой. Давнишний кореш не торопился домой, для приличия все же звякнув по телефону не ответившей жене. Долго разговаривали на философские темы. Он поступал на философский факультет московского высшего учебного заведения. Не поступил, хотя родом из глухой белорусской деревни, то есть, то, что требовалось Советской власти. Я жаловался на то, что не нахожу взаимопонимания ни с Людмилой, ни с матерью, с братьями, сестрами. К родной дочери тоже не заявишься с бухты — барахты, хотя дверь откроет.

— Откроет? — переспросил он. — А остальные?

— Если что–то серьезное, на порог пустят.

— Во–от, а ты нюни распустил. Когда тебе не откроют двери даже дети, которых ты вырастил — выкормил, в люди вывел, тогда пиши пропало. Задумываться уже будет поздно. А сейчас не вижу никакой трагедии. Размолвки бывают у всех. У меня, брат… В общем, бардак.

Помнится, подумал, человек при больших деньгах, разъезжающий на «Вольво», вдруг заговорил об одиночестве. Значит, что–то не так. Когда денег не было и целыми днями пропадал на заводе, крепче семьи я не встречал. Жена зажралась? Дети получили свое и решили отделиться? Но что мешает начать заново? Да, теперь понимаю тебя. Дерево с подрубленными корнями шелестит листвой уже не так. И все–таки, я тогда не совсем сочувствовал, что–ли, ему. К тому же, он, обещавший издать мою книгу за пару- тройку месяцев, палец о палец не ударил, словно разговора об издании не было вовсе. Странно, но таковы все крестьяне — наобещают и не сделают. Ладно, забыли, потому что вся страна такая. У меня достаточно «друзей» подобного рода, которых лично я не считаю даже за знакомых. Они же пусть как хотят. Так вот, ныне же, все перемолотые в ту ночь проблемы навалились на меня разом. Они оказались посложнее. И корни подрублены, и денег ни копейки, и квартира разворована. К кому идти на поклон, чем заняться? Что делать?..

Остаток дня я пробродил по отделению как в тумане. Ни мыслей, ни физического равновесия. Молдаванин беспрерывно варил чифир, от которого уже едва держался на ногах. Капельница так и не помогла. Но он еще на что–то надеялся.

— Завтра тебя выпишут, — с трудом ворочая языком, сообщил он после ужина. — Иди готовься.

— Кто сказал? — насторожился я, не зная, то ли радоваться, то ли проситься на другой срок.

— Заведующий. Тебя и того молодого парня, который ездил зарывать покойников. Уже документы на выписку подготовил.

— А что готовиться? Ничего нет, даже денег на автобус до Ростова.

— Справку выпишут, что ты находился на лечении в Ковалевке. Билет для психбольных стоит триста рублей.

— У меня нет и этих грошей. Не позычишь? Встретимся на воле — верну.

— Вряд ли встретимся…, — устало сказал молдаванин. — Ладно, тысячу рублей выделю. Если не сперли. Слышишь, все отделение на ушах? Кто–то украл у пацана — санитара перочинный ножик, теперь будут наводить шмон до утра. Да еще все пьяные. День медицинского работника.

Я давно заметил, что из комнаты дежурной по кухне, из кабинета медсестры, доносится нестройный гул голосов, пьяные вскрики. Магнитофон работал на полную мощность. К медперсоналу отделения привалили едва стоящие на ногах гости из числа местных жителей. Девичьи взвизгивания, женские похотливые хохотки. Вскоре по коридору к умывальнику в мойке протащили невменяемую медсестру, принялись отливать холодной водой. Значит, после отбоя ни уколов, ни таблеток не будет. Нормально. Решетка на выходе отомкнута тоже. Несмотря на сторожа, санитара–надзирателя, на лавочке возле подъезда расположилась группа избранных алкашей. Курят, исподтишка прикладываются к бутылке с вином.

— По палатам, по палатам, скоты, — бегал по коридору молодой краснощекий санитар, раздавая затрещины направо и налево. — Сейчас буду шмон наводить. У кого найду нож — убью, ублюдки.

Все отделение притихло. Придурки сунулись носами в подушки, алкаши накрылись тонкими дырявыми покрывалами. Тишину разрывал лишь хрип допотопного магнитофона да долгие вякания блюющей медсестры. Часа через два нож нашелся, оказывается, он просто завалился под стол. Да и кто бы посмел переступить порог в кабинет, когда до туалета пройти было небезопасно. Находка ознаменовалась взрывом хохота, звоном стаканов. Потихоньку пробравшись в палату, я лег на кровать, попытался заснуть. Но мысли, мысли… Даже к придуркам, не говоря об алкашах, через каждые два — три дня приезжали родственники. Ко мне за все время нахождения здесь — никого.

В десять часов утра позвали в кабинет заведующего. Врач долго перебирал бумажки на столе. Найдя нужную, что–то дописал, отложил в сторону:

— Все, уважаемый писатель, — холодно улыбнулся он. — Можешь идти в кладовку за вещами. Если требуется справка из нашего заведения, секретарша выпишет.

— Требуется, — кивнул я, подумав, что триста рублей заплачу за дорогу, а семьсот останется на полбуханки хлеба. — Благодарю за внимание, за лечение.

— Какое лечение. — отмахнулся он. — Мы люди не глупые, понимаем. Простых таблеток дефицит, не говоря о постельных принадлежностях, об одежде. Больных кормим перловым супом с пшенной кашей из прошлогодних запасов, вонючим минтаем. Денег не выделяют, медперсонал получает по восемьдесят — сто двадцать тысяч рублей в месяц. Поэтому и воруют, что под руку попадется. Работы в поселке тоже не найдешь, чтобы пополнить семейный бюджет.

— Финансы уплывают в неизвестных направлениях — согласился я.

— Вот именно. Так ты все понял? Запомнил?

— Боюсь оглядываться назад.

— Надеюсь, человек, вроде, серьезный. Больше не попадай.

— Благодарю еще раз.

Выписали нас двоих с молодым парнем с Западного жилого массива. К нему как раз приехала жена. Я успел запастись пластмассовой бутылью чая, несколькими кусками хлеба. Вместе сходили в кладовку на противоположной стороне от морга. Когда получил одежду, невольно втянул голову в плечи. Рубашка грязная, брюки рваные, тапочки. Ни носков, ни ремня. Спортивные штаны, подобранные молдаванином, показались куда приличнее. Решил ехать в них. Освобождающиеся обычно отдавали одежду наряженным в разношерстное рванье остающимся больным. Со вчерашнего дня клиенты ходили по пятам за мной. Но что делать, кроме курточки со шлепанцами делиться больше нечем. Проглотив пару выпрошенных у медсестры на дорогу успокоительных таблеток, я попрощался с печальным контингентом.

— Не пей, — в один голос повторяли все. — Стань человеком.

Молдаванин грустно усмехнулся, ему предстояло отобрать из доходяг наиболее прыткого помощника. За спиной с грохотом захлопнулась железная решетчатая дверь, лязгнул засов.

Мы долго стояли на автобусной остановке. Водители автобусов отказывались впускать в салон «придурков» со справками, по которым можно было доехать всего за триста рублей. Пришло время обеда, под ложечкой засосало. Привыкший жрать по две порции за один присест, я невольно оглянулся назад. Очередной водитель сказал, что подгонит автобус лишь в два часа дня. Многочисленные родственники с выписавшимися потянулись пешком к новочеркасской трассе, проходящей километрах в пяти от Ковалевки. Я развернулся и потопал на кухню. Выложив кухарке бред сивой кобылы о работах за пределами психбольницы, подучил миску холодной молочной лапши и целую тарелку каши с полбуханкой хлеба. На третье налили кружку горячего сладкого чая. Поверили. Впрочем, внешний мой вид говорил сам за себя. Наложили каши и несуществующему напарнику. Тарелку я отнес молодому парню с женой, успевшим наглотаться наркотических каликов. В благодарность они угостили вареным яйцом с несколькими кусочками полукопченой колбасы и котлетой. Живот потяжелел. Нормально, на день зарядился.

Автобус подошел только в три часа дня. Водитель строго предупредил, что со справками не возьмет. Жена парня порылась в сумочке, наскребла три тысячи мелкими купюрами. Повиляв по проселочным дорогам, автобус выскочил на скоростную трассу, с мангалами, коммерческими ларьками по бокам. Изредка мимо проносились милицейские посты с вооруженными автоматами постовыми. Вот и родной Ростов. Аэропорт, второй поселок Орджоникидзе, Сельмаш. Перед выходом из салона парень обернулся ко мне, быстро сунул в карман рубашки тысячу рублей, початую пачку «Нашей марки». На дорожку.

— Не пей, писатель, — с серьезными глазами сказал он. — Напиши обо всем, что видел. О нас не надо, у нас еще все впереди…

Они смешались с толпой. Постояв немного, я зашлепал тапочками к остановке транспорта до площади Ленина. Возле бордюра заскрипела тормозами легковая машина. Из кабины высунулось знакомое лицо ваучериста. Так и есть, собственной персоной Сникерс.

— Привет, писатель, — широко улыбнулся он. — Ты, случайно, не в бомжи подался?

— Нет, — пряча пакет с бутылкой чая и кусками хлеба за спину, смутился я. — Домой направляюсь. Из гостей.

— В таком виде?

— Ну… Помогал, там, по делу.

— Не пойму. Снова, что–ли, ободрали?

— Да брось ты. Свои расклады. Как там у вас?

— Нормально. Скрипка урвал колечко за пятьсот штук, через полчаса толкнул за лимон двести. Семьсот тонн навара, старый козел. Ты в дореволюционном хламе не разбираешься?

— А что?

Сникерс подал серебряную табакерку. Сдвинув вниз по корпусу замок в виде серебряной ленты, резной, вокруг, я открыл крышку. Внутри славянской вязью темнела гравировка: «…лучшему жокею… победителю на скачках… от генерал–губернатора Ростова–на Дону…» Фамилия жокея оказалась армянской.

— Нормальная штучка, — возвратил я табакерку. — За сколько взял?

— За двести двадцать, по тысяче за грамм. — Сникерс небрежно бросил ее в бардачок. — Один купец уже предлагал четыреста пятьдесят тонн. Не отдал. На восемьсот штук потянет?

— Не знаю, надо проконсультироваться у Алика — нумизмата.

— Приправил, — хохотнул Сникерс. — Лучше в музей оттащу. Наградами не занимаешься?

— Какими?

— Жора за червонец купил орден «Красной звезды», значок второй степени «Отечественной войны», «гвардию» и медаль «За Германию». Отдает по дешевке, за двадцать пять штук. Если есть купцы, наварить можно неплохо.

— Не знаю… Посмотрю. Изменения какие произошли?

— По прежнему. Лана свой «мерс», который пригнала из Германии, пока не растаможила. На приколе стоит. Аркаша крутится в поте лица. Семейный подряд в полном составе. Изредка наведывается Данко — цыган вместе с братом, заимели дела на стороне. Короче, на нашем углу без изменений. В центре базара посложнее: выбывают — прибывают, кого кинули, кого замочили. У нас тоже криминала хватает, но держимся. Видишь «тачку»? Из Бреста пригнал, на продажу. В выходные оттарабаню на авторынок.

— Удачи, брат.

— Тебе тоже, писатель, — Сникерс выжал сцепление. — Приходи, твое место за тобой.

— Дай Бог.

Сверкнув лакированным задом, машина оторвалась от бордюра, влилась в густой поток на проспекте. Полиэтиленовый пакет за спиной вдруг прибавил в весе. В груди несколько раз подряд тяжело шевельнулось сердце. Прорвемся… твою мать. Устоим. Поднимемся-а.

Я невольно переступил с ноги на ногу, ощущая босыми пятками шероховатую поверхность асфальта.

4 ноября 1995 г. Ростов — Дон.

Название книги

Иванов-Милюхин Юрий Захарович

Содержание