— Тебя домогается некий чужестранец, — низкорослый, с широкой грудью, курчавой головой и редкой черноватой бородкой, слуга просунул крупный нос в комнату, где молился Каиафа.

— Что ему нужно? — Каиафа уже закончил молитву, поэтому не стал выгонять прислужника, который одновременно служил для него телохранителем.

— Он сказал, что расскажет это только тебе и, что это очень важно для тебя.

— Хорошо позови его, но сам будь за дверью, наготове.

Вошедший не стал представляться, а лишь стал молча и внимательно вглядываться в лицо первосвященника каким-то раскосым узнавающим взглядом.

Каиафа понял, что это один из тех странных незнакомцев, о которых ему докладывал, обеспокоившийся их появлением Маттавия.

— Что нужно тебе, чужеземец? Кто вы такие? Какие цели привели вас в наш город? — глава синедриона, в свою очередь, вгляделся в искаженный пламенем светильников лик пришедшего. Один глаз его сиял легкой зеленью, как алмаз чистейшей воды. Но второй — второй был явно фальшивым камнем, с помутневшим широко чернеющим зрачком.

— Слишком много вопросов… — человек запахнул плотнее мятый клетчатый халат странной, даже для разнообразного востока, расцветки. Он был длинен, тощ и нескладен. По необычному украшению на кончике носа, состоящему из прямоугольничков с дужкой, первосвященник, вспомнив описание, данное Маттавией, опознал одного из двух чужаков, владельца огромного черного кота.

— И, все же, — Каиафа давал понять, что знает о пришельцах, — по-моему, для благочинных гостей и представителей циркового искусства, которых вы пытаетесь из себя изобразить, поведение ваше чересчур раскованное и шумное. А, для бродячих фокусников вы ведете себя излишне вольготно. И я бы сказал, пренебрежительно, к соблюдению наших законов.

Пришедший сузил свои разнокалиберные глаза и пристально взглянул в лицо первосвященника, ловя его взгляд. Каиафа отчетливо ощутил шевеление собственных волос на затылке.

— Какая разница, кто мы? Посланцы Рима, скажем так. Слуги Тиберия… Главное, наши цели совпадают. И мы оба должны это осознавать, — долговязый продолжал ловить убегающий, мятущийся взор главы синедриона.

— А, если я прикажу схватить тебя?

— Руки коротки, — лаконично молвил пришелец, и, ставший ярко-зеленым, глаз его за прозрачной треснутой пленкой ворохнулся мутным крадущимся туманом.

И Каиафа понял, что это не просто слова.

Тот же продолжил веско и несколько свысока.

— Ты мудр, священник и оттого столько лет являешься первым из иных служителей богов. Продолжай же править своим народом, нам ни к чему твои заботы и не нужны твои богатства. Мы не посягаем на вашу веру и ваши вековые обычаи. Но… нужна твоя помощь. Которую ты окажешь в своих же интересах, а также на пользу твоего колена и твоего древнего народа.

— Ты говоришь повелительно со мной, — вероятно, задетый тоном чужака, надменно начал первосвященник, — не я к тебе пришел, но ты ко мне…

— Таков язык моего народа, он свидетельствует не о высокомерии, а лишь о почтительности к твоему сану. Я всего лишь жалкий проситель. Откажешь в просьбе — твоя воля. Но вспомни о судьбе начальника тайной стражи…

Иголки ужаса сдавили затылок Каиафы.

Добродушного нескладного верзилы перед ним, как не бывало. Его другой глаз пламенел, нет, не чернел, а, именно, пламенел первобытным мраком. Зиявшая отчетливо, страшная беспроглядная бездна затягивала мысли главы синедриона в свою глубь и там лениво перебирала чем-то до льдистости холодным.

Голос гостя внезапно утратил блеяще-дребезжащий оттенок и налился дамасской сталью, — не повтори судьбы Маттавии. Ты ведь сам хотел нас использовать в своих планах…

— Откуда он знает? Маттавия рассказал? Что же они с ним сделали? — мысли быстро веретенились в голове Каиафы и исчезали, засасываемые, как воронкой, черной жутью глаз собеседника.

— Помогите же мне, боги! — взмолился он вслух, и тотчас наваждение отступило.

— Шалом леха! — вид незнакомца вновь стал смиренным, — давай продолжим наш разговор.

Каиафу передернуло. Преобразования, происходящие со странным пришельцем, пугали его.

— Но для чего вы мутили народ в Иерусалиме, возвеличивая назорейского пророка и восхваляя его чудеса? — он непроизвольно сказал первое, что пришло в освобожденную от неприятных ощущений голову. — Где вы научились таким фокусам? И откуда в цирке оказалось столько вина?

Нескладный верзила, однако, не поддержал этой темы и стал говорить совершенно иное.

— Я, ничтожный, не смею усомниться в твоей проницательности. Прости меня, первый из священников великой Иудеи! Идеи Иисуса из Назореи крайне опасны для власти и для веры твоего народа. Не все это понимают. Его здесь никто не знал. Теперь знают. В Иерусалиме послезавтра вспыхнет бунт в поддержку проповедника и этим свершится преступление. Для назреваемого мятежа нужно, чтобы бредовые проповеди назорейского возмутителя нашли понимание у части иерусалимской черни…

Каиафа внимательно следил за ходом мысли собеседника и признавал его логику и правоту.

— Sapienti sat, — неожиданно завершил гость. — Так сказал великий римский оратор Цицерон, когда приближенные императора Тиберия пришли исполнять приговор кесаря. Истина открылась ему при виде их ухмылок и мечей… Мне продолжать? Или ты уже овладел незатейливой извилиной моей мысли?

Первосвященник утвердительно кивнул крупной породистой головой, — но ведь это приведет и к гибели… — неуверенно начал он.

— Именно, именно, именно, — рассыпался вновь тарахтящим тенорком долговязый в клетчатом халате, — в самом Иерусалиме развелось немало смутьянов. Фанатики из секции Иисуса кичатся тем, что они одни знают путь к Спасению. Пусть они разделят судьбу своего мессии. Новая вера должна умереть в зародыше вместе с ее носителем и возможными продолжателями. У него не должно остаться последователей. Все рьяные фанатики будут уничтожены. Никто более не сможет покуситься на власть первосвященника в Иудее.

— И на власть великого римского кесаря, — добавил он значительно и, видя открывающийся рот Каиафы, предвосхитил вопрос, — да, понадобится помощь римских солдат. Ты сегодня же пошлешь гонца к прокуратору Понтию Пилату, стоящему со своими когортами в прибрежной Кесарии, с донесением о готовящемся восстании против римского владычества. А, завтра следует схватить самого Иисуса и осудить его, как государственного преступника, посягнувшего на власть кесаря, и вероотступника, покусившегося на иудейских богов и провозгласившего себя царем и богом народа иудейского.

— Как мы сможем задержать нечестивого назаретянина, если никто из моих людей не знает даже его облика?

— Твоим стражам укажет на него ученик пророка по имени Иуда. Сегодня вечером он придет к тебе и потребует награды. Она будет невелика, тридцать сребреников — успокоил он скуповатого первосвященника, — это будет, как пароль, по которому ты его узнаешь.

Его тяжелый пристальный взгляд, казалось, выворачивал наизнанку душу, мысли и память иудея.

— Пожалуй, это они меня используют в своих непонятных и только им известных целях, — со щемящим тревожным чувством констатировал Каиафа, — но главное — конечная цель у нас действительно совпадает.

Он искоса бросил быстрый взгляд на незнакомца, вновь преобразившегося.

Лоб его пересекла непреклонная морщина, узкие губы сжались в полоску, и даже пух белесых нелепых усишек обрел щетинистость и колючесть. Казалось, он положил руку на рукоять меча и, как бы отсалютовал главе синедриона неуловимым движением. Каиафа явственно ощутил запах остро отточенного стального клинка.

— Кто же они такие? — и первосвященник испугался закравшейся вдруг мысли…

Затем фигура гостя опять приобрела нескладный свой вид, и он, коротко кивнув, скрылся за дверью.

Каиафа придвинул к себе листок папируса и взял острый каламус. Он ненавидел римского наместника за его надменность, жестокость и пренебрежение к покоренному древнему народу. Но приходилось искать его помощи.