Она стояла перед зеркалом и изучала свой лоб. Он был какой-то слишком сухой, кожу неприятно стягивало ближе к центру, от этого немного побаливала голова.

Она пошла гулять и долго ходила в забытьи – кто она и где она, как-то совсем не задумывалась. Со всех сторон смотрели какие-то странные, непривычные вывески: «Красная икра», «Плетёная мебель», «Креплёные вина», – и ей хотелось, будто бы она снова маленькая девочка, почемучкать: зачем такие магазины вообще существуют, если за всем можно съездить в гипермаркет?

Она остановилась под какой-то из этих вывесок и захотела рассмотреть что-то на витрине, но заметила своё отражение – лоб совсем ссохся. Она потрогала – на ощупь кожа стала как дерево, прикосновения пальцев совсем не ощущались.

«Деревяшка», – подумала она про себя, да и обнаружила вдруг, что она сама стала дерево, вернее, может, и была им всегда, а сейчас только это заметила. Обнаружилась соседка по лестничной клетке – кокетливая берёзка, хоть и в годах. Заявила:

– Ну и что, подумаешь, мы деревья. Да, мы состарились и изрядно засохли, но некоторые-то вообще пни с самого детства.

– Действительно. Мой сын – тот ещё пень, упрямый с самого детства.

– Нет, твой сын – другое. Он как виноград или плющ – везде вьётся как он хочет. А пни – это вон как он, – соседка указала рукой на усатого таксиста, сидящего в «Победе» поблизости и подмигивающего из-под кепки. – Как с детства обрубили, так дальше и не вырос.

Она, кажется, начала понимать соседку. Посмотрела на себя в зеркало: не то осина, не то вообще ива какая-то плакучая.

– А из кого-то что-то усиленно лепят всю жизнь. Из кого стул сделают, из кого стол. Но мебель, как правило, скоро выкидывают, а мы, деревья, стоим себе на месте дооолго-долго. Может быть, наша судьба и скучна, но зато мы держимся корней. А потом, самое худшее – когда плотника толкового нет, а человек сам из себя стол смастерить пытается. С такого потом скатёрка – и та соскальзывет, я уж не говорю о посуде. Ноги кривые, потому что. А у нас стройные, даром что сохнут.

Она стряхнула с себя листья и побежала прочь от скверного видения. «Только не оглядываться, только не оглядываться, – думала она. – Иначе кто-то из нас застынет навсегда». На бегу она ощупала лоб: он пошёл трещинами.

Метнулась в метро: там уткнулась лицом в отражение в двери и с ужасом видела, что на лбу наросли какие-то коровидные пластины – уже не одним блоком, а по отдельности. Ощупала их пальцами и вдруг обнаружила, что они с лёгкостью отходят с характерным хрустом – чувствовалось удивительное облегчение.

Но тут что-то и поезд как-то стал не так идти – будто бы и не вперёд вовсе, а куда-то вверх по спирали, и голова с телом поменялась местами, и сама она захотела вдруг поездом стать, да не умещалась больше в нём…

Вшистко заколовертебратилось и даже обыркновенные слова стремлительно потегряли свой змызл. Внутривенный хренолог стал напомянывать губку, развпропитавшуюся всеразличным бредом, рассыпавном вокругом. Голову вышпандюрили из тела как жробку из затылки с бомжанским. И завплыло понадверть. Разнадвабочилось вшистко всуе и вотще. И вообще.

Радуга-ладога замерещала из-под жматерти, выстро зглопнула с млаз болой и сольше не черяпилась.

Утром, вспоминая этот сон, Валентина Петровна совсем уж разволновалась. К чему это всё? Деревья, каменеющий и разваливающийся лоб, странный монолог подруги по несчастью… Или по счастью.

Стоял нежданно тёплый февральский день, почти уже весна – светило яркое солнце, и весь двор был в лужах. Валентина Петровна смотрела в окно, тоскуя, что не может пойти гулять – снова разболелось горло.

Позвонила подруга, Римма, преподавательница с журфака. Рассказала странную историю: будто бы когда-то в студенческом театре она играла главную роль в «Пигмалионе» – и кричала «Цветы! Цветы! Кому цветы?». Спустя много лет она задумалась о том, что театр занимал помещение церкви св. Татьяны – и подобные крики были кощунственными. Тогда она будто бы посоветовалась с воцерковлённой подругой – и та велела ей тысячу раз перекреститься, проходя мимо церкви. И тогда Господь простит.

И вот сегодня – уже полдень! (В. П., очевидно, совсем заспалась) – сегодня был ей знак. Нерадивые студенты, придя на пересдачу, подарили ей вялый букетик. Два юных дуболома, завалившие переэкзаменовку, нагнали её уже на улице, и принялись уговаривать выслушать их дополнительно. Римма отказывалась наотрез – и тут к ней обратился какой-то прохожий, очевидно, в спешке:

– Почём цветы?

Он, подзаборный лимитчик, перепутал Римму – преподавательницу МГУ с сорокалетним стажем, с той самой Элизой Дулиттл, цветочницей из «Пигмалиона». Римма со всем возможным достоинством отдала мужчине веник за так – и громогласно рассмеялась на всю Моховую улицу. Двое студентов стояли в оцепенении (видимо, подумала В. П., сдерживая смех).

Валентина немного поумилялась над этой историей и положила трубку. Вспомнив, что обещала написать электронное письмо Галке – подруге, обитающей в Париже, – открыла ноутбук.

Начав письмо, Валентина Петровна обнаружила, что на ноутбуке не работает первая буква алфавита. Нажимаешь – а на экране она просто не появляется. Что ж, подумала она, попробуем написать и без А.

Дорогой мой друг, золотце моё Г!

Тебе известно, что в последние недели здоровье меня волнует – болит горло, и в целом силы уже не те. Впрочем, успокоение в том, что под конец зимы это повторяется ежегодно, много лет.

У Мэри всё хорошо, у Дмитрия – сносно. Вновь очередные головоломные идеи, от которых он потом отречётся и, вспомнив, состроит дурную рожу. У милого моего Лёшеньки подходит к концу второй год обучения – время летит, и невозможно его притормозить.

С компьютером некие проблемы – пишу тебе, вовсе не используя первую букву русской и любой другой речи. Тяжело, дружище! Выбор слов – ощутимо сложнее, чем обычно, впрочем, можно вспомнить слово, которое годы не говорил. Но вот же дрянь – если и прочие буквы тоже будут уходить! Что же тогд

Валентина Петровна с неприязнью закрыла ноутбук. Не ладилось у неё с техникой. И ведь могла же пропасть какая-нибудь другая буква! Без Ё вовсе можно жить. Без твёрдого знака. Без Щ, без Й, да и Ф-то встречается нечасто!

Ну и как теперь связываться? Она же в Париже – это и не позвонишь даже. Бумажные письма баре, видите ли, не читают. Какие мы нежные.

Тут зашёл Дмитрий – сын Валентины Петровны. 32 года, белобрысый, огромный, угловатый, похожий на баскетболиста на поздних этапах карьеры. Чаю? Да, конечно. Сыро там.

Его призванием в жизни было подвергать всё сомнению. Довольно быстро расправившись со всеми общепринятыми суждениями, он уже в довольно ранней юности принялся за свои собственные вкусы и взгляды. В результате он навсегда засмотрел волком на себя же двухлетней давности.

Деятельность свою он менял вместе с мировоззрением – сейчас его взглядам не противоречила торговля в интернете, преуспевать в которой он научился ещё десять лет назад, но с тех пор несколько раз забрасывал, становясь то дворником, то уличным музыкантом, а то и вовсе каким-нибудь водолазом.

Дмитрия никогда не звали ни Димой, ни Митей, ни как-либо ещё – он всегда настаивал на полной форме, походя не то на героя классического романа, не то на кого-то совсем уж нездешнего. Дмитрий всегда был таким «умным мальчиком, которого никто не слушает», говорил с прибалтийскими длиннотами – и тем контрастнее смотрелась его внешность рязанского работяги.

Дмитрий говорил о чём-то невнятном, снова пытался пропагандировать свою политическую позицию (там была какая-то уморительная сложность), привычно отлынивал от ремонта компьютера (хотя кому заняться водружением на место буквы А, как не ему!), было видно, что пришёл он по какому-то другому поводу, но не знает, как к этому подступиться.

Наконец, Дмитрий вынул из кармана пиджака какую-то смятую бумагу и разгладил её по скатерти. Сверкнул глазами. Это была распечатка фотографии, неаккуратно смотрящаяся на простом листе А4.

На чёрно-белом снимке начала прошлого века – юная девушка, стоящая возле увесистого чемодана на фоне железнодорожной платформы. Большие слегка напуганные глаза. Антрацитовое пальто, большие белоснежные манжеты из-под рукавов, огромное перо на шляпке.

Валентина Петровна вопросительно посмотрела на сына.

– Да, вот такой вот курьёз. Ты поняла, о чём я?

– Да.

– Давай сравним.

Валентина Петровна сходила за увесистым тёмно-зелёным фотоальбомом, из которого неплохо бы было вытрясти пыль. Быстро нашли фотографию – большую, сделанную дядей Сашей в 1963 году – 17-летняя Валя стоит у платформы Белорусского вокзала, одетая вроде бы и модно, но как-то неуклюже. Это простительно – Валя только что впервые сошла на московскую землю с пришвартованного на заднем плане судна.

Они положили рядом две фотографии – сходство было не только в самой сцене, но и в композиции кадра, в масштабах объектов.

– Мама, я не склонен считать это совпадением, – говорил Дмитрий. – Во-первых, ты и внешне очень на неё похожа. Во-вторых, эта фотография – я специально съездил туда и посмотрел – сделана буквально на том же месте. В-третьих, и это самое забавное, я выяснял у её родственников, автор фотографии – тоже её дядя.

Валентина Петровна смотрела на фотографии безмолвно и бездвижно.

– Мама, ты и есть – она! Другая реинкарнация, понимаешь?

В. П. не слушала. Она окаменела.