ИСКУШЕНИЕ АНДРЕЯ ГРЕШИНА

В авиакатастрофе обвинили сотрудников аэропорта

В Приморье предъявлено обвинение двум сотрудникам аэропорта «Владивосток» по делу о катастрофе Ан-124 летом прошлого года. Директору аэропорта Михаилу Николаеву инкриминируется халатность, а начальнику управления радиотехнического обеспечения полётов Владимиру Веремко – нарушение правил безопасности движения и эксплуатации воздушного транспорта.

Андрей Грешин в раздумьях уткнулся в монитор. Скука одна! Халатность, правила безопасности движения… А что, если они нарочно там гайки какие-нибудь открутили, и самолёт упал? Знали же, что самолёт грузовой, большого греха на душу не берут, а тут ещё шкурный интерес – в том, чтобы ценный груз не долетел до места назначения, были заинтересованы бандиты. Что стоит им, большим шишкам локального значения, вступить в сговор и обрушить лайнер в приморский лес с уссурийскими тиграми? Пусть так и будет.

Михаил Николаев и Вальдемар Веремко обвиняются в преступном сговоре, повлекшем за собой гибель воздушного судна и шести человек на борту. По сообщению МВД Приморского края, злоумышленники внесли неисправность в механизм самолёта в обмен на вознаграждение, обещанное представителями криминальных структур.

Напомним,

«На самом деле, – подумал Андрей, – представители криминальных структур – сами местные менты!» Никакого умысла, просто страшная, убийственная инерция: пытались проверить этих уродов на вшивость, по тому же принципу, как они ловят драг-дилеров: предлагают им деньги, и ловят за руку, когда те являются с наркотой. Этих поймать за руку не успели. Но этого я сейчас не скажу, потому что как же об этом сообщит местное МВД.

Во Владивостоке дело шло к вечеру, в Москве первые лучи зимнего рассвета били сквозь жалюзи. Работник новостного агентства Андрей Грешин радовался рассвету с сентиментальностью составителя школьного диктанта: встаёт солнце, а значит, скоро закончится его смена. Застучат десятки ног по редакции, а сам Андрей пойдёт по морозцу домой, спать. По дороге до дома можно будет не только книгу почитать в метро, но и – на пеших отрезках пути – подумать, о чём хочется, а не о новостных сюжетах.

Когда наступал рассвет, у Андрея просыпались какие-то дополнительные силы, он начинал работать необычайно бойко, чуть не присвистывая. К моменту, когда явились первые полноценные новостники, Грешин закончил ещё две заметки, выпил воды, минуя стакан, прямо из кулера и двинулся к выходу, втискиваясь в куртку. Кто-то крикнул:

– Что за бред? Правда, что ли, шурупы какие-то подкрутили? Я думал, это слух был.

– Честное слово.

– Я думал, всё слухи.

Лёгши в постель, Андрей быстро почувствовал благость засыпания; часто обилие мыслей подавляло сон, и он ворочался ещё минут сорок-пятьдесят, даже будучи усталым и невыспавшимся. Сейчас он ощущал, будто всё его тело уплощается и удлиняется, превращаясь в подобие вычурного деревянного изваяния (не то языческого истукана, не то сказочного уродца с детской площадки). Под набухшей образами головой растекались ладони, превращаясь в горячие капустные листы.

Когда Андрей проснулся, он долго восстанавливал в памяти сон, но стоило лишь зацепить один сюжетный поворот за другой, как-то выпадало из памяти предыдущее звено. Ну не записывать же? К тому же, интересен сон был не сюжетом, а причудливым подбором персонажей, которые едва просматривались, но всё же узнавались безошибочно.

Это были необычные приветы из детства и юношества. Когда Андрей в те годы читал книги – сначала всяческие мушкетёры, потом научная и ненаучная фантастика, хрестоматийные детективы, а далее – школьная классика, от Грибоедова до Чехова (со всё замедляющейся скоростью, увы), – он представлял персонажей в образах реальных людей, которых он где-то видел. Трудно ассоциировать персонажей с теми, кто знаком тебе хорошо – мало ли куда заведёт их сюжет, да и личные отношения мешают, – поэтому Андрей выбирал лица совершенно случайные, в жизни для него совершенно безразличные.

Смутный хоровод сегодняшнего сна вели: рано забородевший старшеклассник, с которым Андрей никогда и парой слов не перекидывался (Базаров), актёр из сериала про бандитов (какой-то воинственный индеец), директор школы (Амвросий Амбруазович Выбегалло), дальняя родственница, какая-то юродная сестра, не виданная с детства (Маша Миронова, дочка капитанская), друг прадеда с фотографии (Форестье), поздняя гостья – красивая девушка из метро (Оруэллова Джулия).

Подумал Андрей: ведь, получается, я совсем для единиц родственник, друг, знакомый. Для большинства из тех, кто меня видел – или даже из тех, кто моё лицо запомнил, я – просто прохожий, которого вот так же можно поставить на чью-то роль. Не окажется ли она вдруг важнее, чем та, что я играю в действительности?

Для большинства незнакомых и полузнакомых Андрей сыграл ту роль, которой совсем не разучивал и не репетировал, не говоря уж о том, чтобы вживаться в неё годами, как в роль свою собственную, ленивого мыслителя Андрея Грешина. Для них он стал тем самым парнем, который в новостной заметке вдруг записал выдуманную им самим историю – слишком нелепую и неуместную, чтобы считать её кем-то заказанной уткой. Даже самые наивные не приняли за чистую монету историю о работниках аэропорта, что-то развинтивших в самолёте «в обмен на вознаграждение».

Бредовую новость удалили с сайта крайне оперативно, а к вечеру, когда до Грешина дозвонились, уже было готово заявление об уходе по собственному желанию, которое ему полагалось подписать. Однако, несмотря на попытки замести следы (сенсационный материал никто не успел даже процитировать), всевидящее око журналистской братии, как и всегда в похожих случаях, ринулось обсуждать и осуждать. Смеялись над непрофессиональным редактором, «скатившимся в говно» изданием и – само собой, логичное развитие мысли – самой эпохой и страной, где такое происшествие стало возможным. А и нечего самолёт ронять было!

Кто-то воспринял поступок Андрея как едкий иронический ход, проверку системы на прочность или плевок в лицо самой действительности. Предлагали даже написать в популярный городской журнал колонку выдающегося поджигателя и подрывника – Андрей смущённо отказался, не желая оказываться в центре внимания и не зная, в сущности, что сказать. Он отвечал всем интересующимся, что выдумал историю, которая показалась ему более правдоподобной, чем официальная информация. В ответ аплодировали, но, отойдя в сторонку, присоединялись к тем, кому всё это скорее не понравилось: парня, кажется, хватило только на одну мелкую пакость, а сделать что-то по-настоящему сильное – кишка тонка. Ещё и за трудоустройство дальнейшее боится, явно же.

Андрей сидел на стуле, упёршись лбом в стекло аквариума.

– Всегда отдавай себе отчёт в том, что ты делаешь, – сказал Гайто, оранжевая пецилия с чёрными подпалинами, – иначе перестанешь осознавать, где мир реальный, а где твоё воображение.

– Он уже перестал, – заметил, расслабленно фланируя мимо, серебристый с красным неон Уильям, – Я всё время это вижу, как он всё это обдумывает, что-то пережёвывая, смалывая в одно правду и неправду. Народили дурней, а потом жалуются. Сквозь водоросли вижу, сквозь его голову вижу, что творится.

Андрей стукнул ногтем по стеклу, где меченосец Владимир опять бодал мирно окучивающего свои донные владения сома Фёдора. Они разлетелись в стороны.

Джером, в узкую чёрную и синюю полосу данио:

– В этом мы с тобой похожи. То, чем ты сам себе голову забьёшь, для тебя важнее, чем то, что действительно произошло. Интроспекция – твоя кость в горле, и я не знаю, что сделать, чтобы её вынуть.

– Нужно ли вытаскивать? – вмешался в разговор Марсель (серебристый в чёрную вертикальную полосу барбус), – сиди здесь и воспевай свою кость в горле, как если бы это была самая великая твоя любовь и самая великая трагедия. А на улице, как говорил тут один, чай не Франция.

Андрей спросил, как, что, зачем воспевать. Посыпались предложения. Балагур не от мира сего – плоская скалярия Джеймс – бешено метаясь из стороны в сторону, выкрикивал, что неплохо бы писать стихи. Стих-ти-хит-хи-схи сать-пи-сать-спи-тсать. Гайто и Герман (извечно прямоплывущий гуппи) сошлись на том, что прежде всего – дисциплина, а уж жанр найдётся, Фёдор указывал на необходимость Божьего света. Владимир ёрничал.

Из-за водорослей выплыл скрытный, в чёрной чешуе, Франц, порода моллинезия. Он рёк:

– Запомни: так ты пытаешься внести себя в вечность, но почти гарантированно – вперёд ногами. Если возьмёшься за писание, то понимай, что это именно Писание. А твой внутренний разговор с самим собой – ежечасная молитва о спасении, как бы ты это ни называл. В мире, в который ты погружаешься, законы строже, чем в обычном, и ты никогда не научишься различать, где да, а где нет. Это не сказка и не сон, это реальнее, чем всё, что ты когда-либо испытывал.

Рыбы молчали. Грешин лёг на диван и взялся продумывать, что из пришедшего ему в голову он зафиксирует на бумаге.

Он вспомнил и попытался записать всю историю своего вранья. Получалось ломано и разрозненно: начинал воспоминание о том, какие небылицы он лет в семь-десять рассказывал о себе же одноклассникам и взрослым – а в какой-то момент с недоумением обнаруживал, что разница между фактом и вымыслом за давностью лет значительно поистёрлась.

Выдумал – или так случилось на самом деле, что

Его собака обладала фантастическими способностями, умела водить автомобиль, летать и разговаривать.

Когда мерзкий одноклассник двинул ему ногой между лопаток во время продлённого дня, он схватился за стул, поднял его над собой и кинул в обидчика – но из-за плохого зрения попал в милую девочку с косичками, в которую был, что ли, влюблён. Та попала в больницу, а пара оставшихся шрамов сделали её не такой уж и красивой.

Потом Андрею ещё говорили о необходимости изолировать его от общества, а он только ныл, что «Он первый начал», а в ответ неизменное «Неважно, кто начал». Как это, неважно, кто начал? Это во все детские годы приносило реальную боль, а во взрослые – тему для размышлений. Мало что важнее, чем кто ударил первым. Всё это «неважно, кто начал» ведёт к полной потере осознания причинно-следственных связей.

Скрываясь от преследования старшеклассной шпаны он залез на дерево, и его не заметили. Удивительным образом, когда на следующий день он рассказывал о произошедшем приятелю, в указанном месте не оказалось даже никаких следов на снегу. Решили, замело.

Потом, классе в восьмом, у него появился друг – Лёха – и они с ним дружили крепко-накрепко, пили пиво и знакомились с классными девчонками. У Лёхи всё время свободная квартира, он слушает клёвую музыку и с ним всегда интересно поговорить – не то что с вами, одноклассниками. С вами, бывает такое дело, ничего кроме этого самого Лёхи и не обсудишь. Кстати, у Лёхи тысяча прозвищ, ведущих происхождение, как правило, из области овощеводства: Огурец, Патиссон да Баклажан.

Так было это или нет? Что-то – наслоилось из более поздних фантазий, что-то было рассказано прямо тогда, а что-то произошло на самом деле, но где грань?

Андрея разбудил зашедший сосед, Володя, до которого настолько не было дела всем окружающим, что он сам вдруг начинал проявлять заботу о них. Заметив, пару раз встретившись в подъезде, что у Андрея что-то не так, Володя каким-то неведомым образом проник к нему в квартиру, расставил рюмки и закуску на столике на колёсах, тихо пробрался в комнату, где Андрей, не раздеваясь, спал на неразложенном диване.

– Ты как сюда проник?

– У тебя было открыто. Совсем ты что-то сдал без работы.

– Да нет, что ты. И какая водка? У меня, между прочим, сегодня дела.

– Ага, дела. Дрыхнешь до часу дня, а говоришь, что дела. Я всё про тебя понимаю. Нужно выпить, обсудить, уточнить пару моментов.

Андрей рассказал ему всё или почти всё. Володя слушал вдумчиво, потом помолчал и изрёк:

– Кажется, я здесь, чтобы поставить диагноз.

– А какое у тебя образование?

– Метафизическое. Я могу ставить все диагнозы и открывать все двери.

– Что ты городишь?

– То, что доктор прописал.

Выпили. Володя утёрся бородой.

– Ну и какой у меня диагноз?

– Вследствие нематериальной детской травмы ты вышел за пределы бытового понимания реальности, привычного для большинства людей. Впрочем, не для всех.

– Как это?

– Мне тоже не свойственно фактологическое восприятие реальности, но моё сознание шагнуло не так далеко, как твоё. Долгие годы ты, не ведая этого, готовил себя к тому пути, на который по-настоящему вышел только сейчас. Впрочем, настоящего-то для тебя и не существует. Ты как будто умер.

– Приятные известия.

– Очень приятные. Ведь если ты умер, тебе уже ничего не страшно. Ты в любой ситуации можешь увильнуть в какую-то другую реальность, всё обязательное здесь, в бытовой реальности, для тебя, в сущности, вполне обходимо, минуемо.

– Так, давай перейдём на более человеческий язык, – пытался усмирить соседа Андрей, – У меня есть ощущение, что моё сознание уже очень давно работало над тем, чтобы стереть грань между реальным и воображаемым. Такое ощущение, что в то утро в офисе она реально так надломилась, и между действительностью и моей фантазией началась неумолимая диффузия.

– Можно и так сформулировать. Но ты и не мыслишь, насколько это большее, чем просто диффузия. Эта перегородка, которую тебе удалось сломать, она с каждым днём всё больше и больше разлагается. На самом деле тебе – одному на тысячу-другую людей – удалось подобрать ключи к своей клетке.

– У меня ощущение, что меня просто пересадили в другую клетку.

Володя формулировал, как дурной эзотерик, от которого несёт благовониями – благо, но всё-таки вонь. И Андрей рядом с этим соседом чувствовал себя не лучше – в голову лезло одно отчаяние, а он же теперь знал, что если что-то есть в голове, то оно есть и вокруг. Так что, веселья ради, играючи, он решил от Володи избавиться.

Огрел его бутылкой, тот свалился на пол, отключившись. Андрей завернул его в ковёр и стал интенсивно тыкать его вилкой, пока на поверхности не стала наконец выступать по четыре точечки в десятке мест зелёная, как и положено эзотерику, кровь. Смеясь, Андрей сложил сочащийся рулон вдвое, тело соседа Володи бодро хрустнуло. Попрыгал сверху, сложил ещё вдвое и ещё вдвое. Получившийся липкий кулёк он спустил в унитаз, вслед за теми сожителями его квартиры, что умирали своей смертью.

Андрей внял советам кого-то из своих советчиков (живые и неживые, все спутались в единый клубок): стал писать, гробя сутки напролёт на прозу, поэзию, драматургию и, как всякий уважающий себя автор, публицистику.

Первые несколько дней он просидел за ноутбуком, конвертируя в текст все самые странные свои идеи. Потом он понял, что одного способа маловато для полноценной деятельности.

На блошином рынке Андрей приобрёл советскую печатную машинку. Не все буквы пропечатывались, строчки выходили очень неровными, а бумага иногда даже рвалась после особенно сильных ударов по заедающим клавишам, но ему так нравился сам процесс, что он испоганил с несколько десятков страниц, не перечитывая.

Попробовал, как Набоков, писать от руки стоя и лёжа. Испробовал различные виды перьев и чернил, подражая старинным классикам, и жёг свечи, чтобы достичь настоящей аутентичности. Казалось, атмосфера прививала ему и какой-то особый слог.

Напившись, он принимал ванну с печатной машинкой и составлял письменные планы того, с какими бы наркотиками следует экспериментировать, чтобы получить тот или иной вид прозы или поэзии.

Исписал целый блокнот во время одной прогулки под дождём.

Впервые за долгое время взялся за гитару и записал на диктофон пару песен, которые сочинил тут же.

Пытался зафиксировать собственный поток сознания, достигнув максимально возможной скорости письма от руки. Научился сносным почерком писать неродной правой рукой (с детства считал себя левшой, а оказался амбидекстром).

Занялся формальными экспериментами: брал собственный текст, искал в словаре использованные в тексте слова, и записывал новый, причудливый текст, составленный из слов, идущих на семь позже. Потом взялся и за русскую классику:

Писал в метро, в лифте (пять слов вверх, шесть вниз), в туалете, под мостом, в кафе, в автобусе, в лесу, на лодке, пьяный, трезвый, несчастный, счастливый, не выспавшийся, уже заснувший, имея в голове ворох идей или полную пустоту.

Вечером было жарко, и он распахнул все окна. Проснулся ночью от страшного ветра, пронизавшего его насквозь. Ранний июньский рассвет, откуда-то накрапывающий дождь и порывы ветра. Андрей прошёлся туда-сюда по квартире, завернувшись в халат. Все помещения были забросаны мусором, среди которого значительную долю составили его сочинения. Он ходил и поднимал листы один за другим – где-то вместо текста была несусветная тарабарщина, где-то – всего пара абзацев, какие-то листы были исписаны полностью, но ни один текст не был дописан до конца.

Он комкал и рвал листы один за другим, но их, как голов у Гидры, становилось всё больше и больше. Бумага, печатные машинки, ноутбуки и писчие принадлежности заполонили собой всё. Продираясь сквозь бесконечный неоконченный и неначатый текст, Андрей добрался до шкафа, наскоро оделся и, не закрывая двери, выбежал на улицу.

Вот теперь да, думал он, вот теперь-то я наконец, теперь я наконе