КАША ИЗ ЭЛЕКТРОДРЕЛИ

« Раз вас нет дома

здесь будет наш город»

Витя:

Встреча была назначена у одного из выходов со станции метро «Кузьминки» в полдень. Я как всегда пришёл вовремя – и как всегда раньше всех. Минут пять я бродил и озирался, как-то ни о чём не думалось, и я сам с собой стал вести вежливо-смущённую беседу о погоде. Небо было такое чистое, решил я, что через пару часов начнёт жутко печь, а о дожде не может быть и речи.

Пришёл Володя. Он был несколько взволнован, могло даже показаться, что он был напуган. Он повторил несколько раз: «Надеюсь, сегодня всё пройдёт хорошо». Я усмехнулся: ну а что может пройти плохо? Он ответил смутно, что-то вроде «Потом поймёшь».

Паша опоздал минут на двадцать, из-за чего мы пропустили нужный автобус (не беда – следующий был ещё через десять). Мы сразу увидели причину его опоздания – с ним была девушка. Я взглянул на Володю, который умело скрывал раздражение: я знаю его давно, и поэтому сразу понял, что раздражение всё-таки имеет место. Пригласив нас съездить на карьер, он особо отметил, что нужно, чтобы были только мы втроём.

Девушку звали Оля, Паша представил её как студентку журфака. «Вы нос не воротите, что с журфака, она не из этих, – сказал Паша, – Оля умная, Набокова по-английски прочла». Говоря про «не из этих», он намекнул на неудачную любовь Володи, которая оказалась какой-то очень тупой (Володя, правда, не очень расстроился).

Не знаю насчёт ума, но обаяние в ней было видно сразу. Смешливая, с резковатым голосом, тёмными волосами, она производила какое-то очень ладное впечатление (я правильно употребляю это слово?). Даже великоватый нос с нелепой родинкой сбоку впечатления не портил.

Когда мы приехали на карьер и только подошли к берегу озера, она что-то радостно закричала и быстро разделась – оказалось, была она уже в купальнике – и ринулась в воду. Глядя на её прекрасную фигуру, я про себя немного заскулил, но в дальнейшем – из солидарности к Паше – старался на её тело не смотреть.

Пока Оля плавала, мы расстелили на берегу несколько покрывал, выложили на них у кого что было – ветчина, хлеб, фрукты, пиво, – и по очереди сходили переодеться в сиротливо стоявшую поблизости тесную кабинку.

Я быстро вошёл в воду и, взбодрившись, стал быстро грести и скоро уже вылез на противоположный берег. Покричал друзьям «Эгегей!» и переплыл обратно. Они всё это время плескались где-то у берега, только Оля отплыла куда-то подальше – и в сторону.

Сидя на берегу, Володя с Пашей вдруг взялись обсуждать вопросы армейской службы:

– Это просто отвратительно, и я не нахожу этому никакого оправдания, – говорил Паша, – всеобщая воинская повинность постепенно превращается в атрибут каменного века, а у нас в стране это, видите ли, необходимость. Почему-то в Китае это не необходимость, а у нас необходимость!

– Но с другой стороны, какие у нас границы! – сказал Володя. – Ну как может страна с такой территорией без многочисленной армии?

– При выгодной службе по контракту туда и так достаточно людей пойдёт. А принудительная армия есть только у отсталых государств, ну и у тех, кто под постоянной угрозой войны. Корея, типа, или Израиль. А всё партии и правительству спасибо! Пришёл тут к бабушке своей, рассказал о том, какую хрень приходится делать, чтобы получить военник, а она – знаешь, что? Спасибо, говорит, что на год служить призывают, а не на два!

– А с другой стороны, если война? – спросил я.

– Легко тебе говорить, с военной кафедрой. А тем, у кого не получилось – всем на амбразуру, что ли?

– Может, и на амбразуру, – сказал Володя, – если Родина зовёт.

– Ага, ты-то конечно полезешь! – возмутился Паша.

– Смотря с чем воевать будем. Война бывает разная.

Я потянулся за пивом, но Володя прервал меня, предложив выпить ламбруско. Все были за, но никто не взял штопор. Я открыл рюкзак, порылся там и нашёл свой складной нож, в котором штопор тоже был.

Ни мне, ни Оле не удалось усмирить назревшую политическую дискуссию. Паша разошёлся: воровская власть, бестолковость, несправедливость.

– То есть, ты хочешь хаоса? – спросил Володя.

– Ой, ну давай пугай меня хаосом. И анархией. Да у нас уже хаос и уже анархия. Мне кажется, если случайным образом, с помощью лотереи, президента выбрать, то он и то будет честнее и эффективнее, чем этот. Более того, я бы перенёс эту практику вообще на все чиновничьи должности, и тогда точно стало бы лучше. Впрочем, что ни придумай – хуже не будет.

– То есть, ты хочешь прямо сразу всё взять и изменить? Хватит раскачивать – пора переворачивать? Ну, так далеко не уедешь.

Я вспомнил, что Паша в какой-то момент чуть было не стал оппозиционным активистом, а Володя в последний год работает в каком-то не то департаменте, не то управлении, не то комитете – получается, у меня на глазах разворачивалась настоящая идеологическая схватка, а я, дурак, и не понял сразу: как, например, не понимаешь первое время, что сражаются насмерть двое насекомых, на которых случайно упал твой взгляд.

Краткая биографическая справка:

Володе 22, он родился в неполной, но небедной семье: мать работала в издательском бизнесе, дед владел каким-то не то автосалоном, не то шиномонтажом. В школе он учился на одни пятёрки – и в одном классе с Пашей. Мы с ним – друзья детства, играли вместе на детской площадке, и так как я старше его на два года, я всегда был его старшим товарищем. Школу он закончил экстерном и в какие-то смешные чуть ли не пятнадцать лет поступил на престижнейший юрфак. Времени зря не терял, проходил практики в престижных компаниях, потихоньку саморазвиваясь и проходя что-то сверх университетской программы, потом работал в какой-то адвокатской конторе, и затем вдруг перешёл на государственную службу, никак не запомню в какое ведомство. Володя никогда, по-моему, не влюблялся и ничем не увлекался всерьёз, он достаточно задумчив, и задуматься ему есть над чем.

Паша только в этом году закончил учиться на филолога – вроде бы, издают какие-то его научные работы, но мне он их никогда не показывал, всё равно это, мягко говоря, не мой профиль. В остальном он скорее халтурит, чем работает, много сидит дома, читает. Я его уважаю, но ему чего-то не хватает. Практичности, конкретности, целесообразности в действиях. Зато в творчестве он корифей. Может волевым решением заставить себя сделать всё что угодно – так, просто из интереса, ну или из идейной необходимости. Ну а девицу симпатичную привёл, кажется, у них всё серьёзно.

– Менять систему изнутри – вот мой ответ на все твои претензии, – сказал Володя.

– И как, удачно меняется? Не слышал я, чтобы ты там что-то изменил. Там, по-моему, изменить можно только в другом значении этого слова.

– С переменным успехом, согласен, – спокойно ответил Володя, по его выражению лица чувствовалось некоторое самодовольство, – С трудом и с низким КПД можно менять всё, что угодно, даже самую закоснелую, неподатливую систему. Но то, что я увидел на своей работе – ты такого себе даже не представляешь, Паш. Это не простые воры и подлецы, это гораздо сложнее. Ты когда-нибудь ставил себя на их место?

– Ещё чего, себя на их место ставить.

– Вот именно. Сложно себя на их месте представить, даже мне. У них особенный тип мышления, занесённый в их головы на ранних стадиях работы, как инфекция. Избежать этой инфекции можно только с помощью очень хороших антибиотиков.

– Это ты какие имеешь в виду? – спросила вдруг Оля.

– Чтение, много хорошего чтения. Но увы, если инфекция уже в твоей крови, это уже не поможет.

– Хорош уже атаковать красивыми словами! Какая инфекция? Так себе художественный образ, – возмутился Паша.

– Ну хорошо, другой пример: заикание. Когда они учились говорить – ну то есть, формировали свою общественную позицию, выбирали свою стратегию поведения и так далее – что-то пошло не так, и они стали заикаться. Большинство понимает, что это проблема, но решение её они откладывают на потом, а потом как-то даже стесняются её решать – ведь все же кругом заикаются. И упрёки в свой адрес насчёт этого заикания они не принимают – даже с гордостью некоторой, мол, да, мы заикаемся! А что такого? На западе вон тоже, похлеще нашего заикаются. Не мы такие – жизнь такая.

Я решил всё-таки выяснить, что же это за метафора такая, и прямо спросил об этом Володю.

– Ну если для непонятливых, то их заикание – нескончаемое волнение за собственную жопу, тяга к воровству при обострённом чувстве справедливости – в кавычках – и желании учить всех жизни, ни капли не интересуясь тем, чем эта жизнь на самом деле является. И самое главное – полное, кристально чистое отсутствие уважения к ближнему. Мой начальник – Огородничий, небось слышали про такого? Этот с детства заикался, и всякого перезаикает. Я всё про него знаю. В школе он был первый по разряду мухлежа – списывал у девочек-умниц, выполняя в ответ им тоже какие-нибудь поручения, часто связанные с раскрытием чьих-то секретов, слежкой, и всё такое прочее. Он переспал со своей же учительницей из желания выправить какую-то отметку, в итоге её выгнали, а его потом только жалели и выдали на радостях золотую медаль. В институте он продолжил свою напористую тактику – не то, чтобы шёл по головам, но изо всех сил делал вид, что своей у него нет. Заранее договаривался о том, чтобы сдавать каждый экзамен – отдельно от группы, водил дружбу с местным гэбэшником и совершал глупость за глупостью – в результате чего при помощи вузовских связей стал государственным деятелем. На районном уровне он, не обзаведясь никакими моральными принципами, быстро распилил строительство автобусного парка, и за это его – что бы вы думали? – повысили! Он переходил туда-сюда по различным службам и департаментам, откуда его прогоняли каждый раз довольно скоро, потому что косячить он начинал практически сразу. Но система выталкивает наверх самых тупых и поэтому легко контролируемых – и он умудрялся ловко падать вверх, выше и выше. Он добрался почти до самого дна – получил престижный федеральный пост, но вы же понимаете, что ещё немного – и он уже в министры будет метить!

– Хорошо, – прервал Паша, – Ты так бойко формулируешь, что я бы мог этому поаплодировать. Это как бы приятно, неожиданно, и всё такое. Но ты же продолжаешь работать на государство, даже прекрасно осознавая, какая мерзость там царит! И я не поверю, что это просто из-за денег: ты бы мог с гораздо большим успехом…

– Ясное дело, что не из-за денег. А для того, чтобы менять систему изнутри.

Пошёл дождь. Мы спрятались под деревьями, я вдруг уткнулся взглядом в Олино плечо, по которому текли капли. В руках Паши откуда-то появилась фляга с чем-то крепким, они с Володей стали её распивать. Я отказался, залез в рюкзак в поисках своей – она оказалась пустой. Зато нашёл оранжевую строительную каску. Я напялил ее – все рассмеялись, зато капли, пробивающиеся сквозь ветви, просто отдавались тихим стуком, так что я не мок. Пригодилась каска!

– Ну, за то, чтобы ты изменил систему! – Паша выпил.

– Один я её не сломаю, – сказал в ответ Володя.

– Ты противоречишь сам себе. Сначала ты такой всезнающий и всемогущий, а теперь – всего-то какую-то систему не можешь изменить.

– Изменить… Менять мало, она успеет перестроиться, у неё есть особый иммунитет к таким меняльщикам. Тут другое надо делать. Подрывать.

– В каком смысле – подрывать?

Увлекшись их разговором, я чуть было не упустил момент, когда Оля отошла чуть в сторону и, пользуясь небольшим затишьем в дожде, сняла купальник, обернутая в одно из покрывал. Вся извиваясь, она надела на себя шорты и футболку. Я подошёл и спросил, не нужна ли помощь.

– Да уже нет, – усмехнулась она, – Павел там так увлёкся дискуссией, что мне приходится без его помощи обходиться.

– Да, дискуссия увлекательная.

С их стороны доносился голос Володи: «Россия всегда страдала от инфантилизма и прекраснодушия интеллигенции…».

– Увлекательная, увлекательная. Любите вы, русские мужчины, подискутировать. А как до дела… Они вон говорят: воровство, преступность. Да что они знают о преступности? У меня вот очень хорошую знакомую, подругу практически, этой зимой похитили. Прямо на улице – посадили в машину, и всё. Так о ней никто ничего и не слышал с тех пор. Какие вообще могут быть обсуждения глобальных вопросов, когда такое происходит?

Я пожал плечами: да, да.

От Паши и Володи разило коньячным духом. Весело, должно быть, мы выглядели: двое пьяных спорщиков с вещами под мышкой, увалень с огромным рюкзаком и в строительной каске и девица, обёрнутая в покрывало.

– Заикание как лечат? Шок, страх, потрясение, ошеломляющая неожиданность. Этим я как раз и собираюсь заняться, но один не сдюжу.

Склонившийся – Володя был чуть пониже – к нему Паша будто бы что-то понял.

– А если не получится шокировать?

– Получится, получится, иначе мы вообще ничего не стоим. На случай если при лечении не получается шокировать, есть только один выход – горбатого могила исправит.

Постояли немного молча, пытаясь осмыслить сказанное. На противоположном берегу в столб ударила молния, и мы видели, как с проводов ещё несколько секунд сыпались искры.

Оля:

Когда я впервые оказалась у Вовы дома, я всё ещё чувствовала себя неловко в общении с Пашиными друзьями, хотя уже была, пусть и незапланированно, посвящена в их намерения. Мы поднялись в его студию, всю в кофейных тонах, на верхотуре жилого комплекса, заброшенного по совсем неудобному направлению куда-то за МКАД. Я, удушая в себе смущение, обратилась к Вове с принципиально неудобным вопросом (нужно было как-то облегчить коммуникацию):

– Слушай, а ты не думал переехать куда-нибудь поближе? Паша мне говорил, у тебя есть возможность, – спросила я (Паша смущённо усмехнулся).

– Ты знаешь, мне родители предложили отдать квартиру довольно близко к центру, но мне не очень хотелось, и я её продал. Купил вот эту, боюсь, тоже скоро разонравится. Мы в детстве переехали совсем из центра в Лефортово, потом родители за город, а я сюда… Мне кажется, это очень правильное движение, когда-нибудь я вообще в деревню жить перееду. Это как бы движение против течения.

Витя, тот угрюмый человек с рюкзаком, склонился над письменным столом, заваленным какими-то деталями. Когда Паша и Вова стали что-то с интересом обсуждать, я подошла к столу и поздоровалась с Витей. Он ответил как-то полушёпотом, дав понять, что он сосредоточен и отвлекать его не стоит. На улице было довольно ясно и только начинало темнеть, но он включил настольную лампу и в её ярком свете аккуратно работал над чем-то с помощью отвёртки. Перед ним на листах газет в упорядоченном виде лежали гвозди, шурупы, гайки, лезвия, какие-то металлические шарики и прочее. Моё внимание привлёк самый большой объект на столе: в перевёрнутой тёмно-бирюзовой ёмкости угадывался корпус электродрели.

– Володь, мне нужны осколки.

– Сейчас, разолью, – Вова наполнял стаканы тёмным напитком из полупустой бутылки.

То, что осталось, он выпил из горлышка, потом положил бутылку в пакет и резко ударил ею по внутренней стенке раковины, чтобы та разбилась. Принёс пакет с осколками Вите: «Ага, спасибо». Предложил ему выпить: «Нет, не буду».

– Привет, Вить, – сказал, обняв меня сзади, Паша, – А это, я так понимаю, сардинница ужасного содержания?

Я и Витя в ответ недоумённо оглянулись на Пашу, тот устало вздохнул.

– Да, она, – спокойно ответил Вова.

Ужасная картина, когда люди между собой начинают общаться какими-то шифрами. Пашин вздох явно означал: «Эх, долго объяснять…» Судя по тому, что Витя тоже не понял фразы, это намёк на что-то, о чём знают только эти двое – значит, это ещё и способ посмеяться над окружающими. Фу.

В стаканах был приторный южный напиток – портвейн или мадера; я вообще такое не особенно люблю, но с учётом промозглой погоды позднего сентября – самое то.

Вова задёрнул багровые шторы, и в помещении стало почти совсем темно, кроме стола, за которым сидел Витя. Вова включил торшер и сел в кожаное кресло, стоявшее в кругу света. Достал какие-то мятые листы бумаги и попросил минуточку внимания. Мы с Пашей сели на диван, Витя развернулся в сторону Вовы на стуле на колёсиках. Удовлетворённый нашим вниманием, Вова стал читать тихим, но резким голосом.

АРМИЯ ПРИЛИВА

Манифест, предназначенный исключительно для устного ознакомления участниками троек. После ознакомления руководитель тройки обязуется уничтожить рукописную копию.

Общеизвестны правила космической геометрии: хитросплетения взаимодвижений Земли, Луны и Солнца порождают глобальные сдвиги ватерлиний, называемые в обиходе приливом и отливом.

Говорят, что множество природных, биологических, исторических и социальных процессов развиваются циклически, кругами. Мы считаем, что всё проще и сложнее: в центре всего – та самая приливно-отливная благословенная синусоида, которая по сути своей проще, чем многоэтапное циклическое развитие, но сложнее, потому что выплетает из себя самой гораздо более сложную, едва познаваемую структуру.

Мы – современные городские аристократы духа. Как бы пошло ни звучала подобная формулировка, мы пошлости не страшимся – в том числе и в пошлости есть манящий нас жизненный нерв, отличающий нас от устрашающей (но не пугающей нас) отливной массы.

Как аристократы духа, мы ничто не ценим больше, чем свободу. Свободу с большой буквы, если слово стоит в начале предложения. Приливы свободы приходят в любое общество с неминуемой периодичностью: если после отливного периода несвободы (а вместе с ней – тупости, воровства и вранья) не приходит освежающий прилив – следовательно, в механизме допущена устрашающая поломка.

Ещё один признак общества, которому требуется терапия, – увеличение амплитуды синусоиды. Развиваясь, человечество, само того не ведая, идёт по пути большей умеренности и меньшего противостояния между свободой и несвободой, стремясь в идеале к полному штилю с едва заметными колебаниями графика, свидетельствующими о том, что пациент ещё более-менее жив. Но когда после относительного измельчания масштаба колебаний вдруг наступает непропорциональный отлив – следовательно, силами некоторой группы людей предпринято изменение естественного порядка вещей в собственных интересах.

Ни для кого не секрет, что российское государство сегодня осуществляет именно это – пресловутое закручивание гаек, ставящее перед собой цель надолго установить в стране царство консерватизма, нетерпимости и фундаментализма. Это непозволительный радикализм, идущий в разрез с естественным ходом вещей, и сам по себе он произойти не может. Он может привести – и уже приводит – к катастрофическим последствиям, рискуя угробить всякое развитие страны и запустить уже необратимый процесс деградации.

Радикализм в современном обществе – мера практически совсем недопустимая, но мы считаем необходимым отвечать радикализмом на радикализм. Мы боремся не против них, а за себя – и в этом эгоизме в критической ситуации мы готовы дойти до крайнего предела, прежде невообразимого. А ситуация – критическая.

Мы – Армия Прилива . Мы приветствуем общегражданское освободительное движение, но не отождествляем себя с ним. С сожалением мы вынуждены признать, что мирные формы протеста категорически не удовлетворяют его же цели.

Мы аристократы духа, но мы не дифференцируемся от основной массы населения. Мы – кустодиевский большевик: нас – единицы, но своим всепобеждающим духом мы олицетворяем чаяния миллионов.

Цели мы утверждаем такие:

– создание полностью демократического государства с народным волеизъявлением в качестве фактически основного источника принятия любых решений, касающихся всего общества или значительных его частей

– уничтожение государственной машины в её действующем виде, создание принципиально новых методов управления, ставящих личность неукоснительно выше любой общности

– внедрение в общество свободомыслия и терпимости в максимально возможном объёме, полное освобождение от стереотипов и предрассудков

– установление повсеместного культа знания и интеллектуальности

– законодательное закрепление невозможности увеличения амплитуды приливов-отливов

Мы не ставим перед собой задачи захвата власти – у нас другая профессия. Мы – свободные граждане, которые не видят себя государственными деятелями, мы лишь свободны посвятить небольшую часть времени акциям с высоким коэффициентом полезного действия. Мы всё делаем своими руками, не привлекая к своей деятельности людей с улицы и отбирая новых участников нашего движения со всей возможной скрупулёзностью и без какой-либо спешки.

Любая акция, осуществляемая Армией Прилива, рассчитана на участие трёх человек. Наша организация делится на тройки – авторов-основателей трое, каждый из них находит ещё по двое верных людей, не сообщая их имена другим коллегам, каждый из девяти участников создаёт свою тройку и т. д. Мы рассчитываем на то, что из каждой тройки может сформироваться полноценный коллектив примерно в течение полугода, поэтому наращение троек происходит как раз приблизительно раз в полгода.

Человек, полгода назад бывший новичком Армии, находит двух верных последователей, проводит идеологическую и тренировочную работу, возможно, осуществляет какие-то акции, а через полгода после вербовки двое его соратников находят свои тройки, никому не отчитываясь в том, что участники найдены. Так как достаточно легко рассчитать количество участников организации, выводя соответствующие формулы, мы, к сожалению, не можем сообщить, когда организация была создана. Мы можем обещать только одно: если наши акции не возымеют желаемого действия, к моменту, когда нас будет достаточное количество (возможно, несколько тысяч), нам придётся осуществлять вооружённый государственный переворот. Как бы то ни было, мы обещаем вам, слушателям этого доклада из уст вашего политического руководителя, что вы рано или поздно станете героями, навечно отпечатавшимися в истории России, а может быть и всего мира.

Дальнейшие разъяснения вы получите у того человека, который прочитал вам этот текст.

Отцы-основатели Армии Прилива, Первый, Второй и Третий

Вова скомкал тетрадные листы в клеточку, поджёг их и положил в пепельницу на тумбочке, внимательно проследив, пока бумага прогорит до конца.

Весь вечер мы провели за обсуждениями. Вова рассказал, что на него, как на работника департамента, возлагаются особые надежды: вероятно, именно на нашу ячейку будет возложено первое масштабное действие Армии. Кстати, я была принята в тройку именно по этой причине – не столько потому, что я слышала зачин обсуждений на эту тему, столько потому, что Вова разглядел во мне какой-то потенциал, который поможет в осуществлении столь ответственной акции, более ответственной, чем остальные. Теперь перед нами стоит задача ждать и готовиться, готовиться и ждать.

Часа через два Витя выкатился на стуле в центр комнаты и торжественно продемонстрировал собранную им конструкцию. Внешне она ничем не отличалась от дрели.

– Первый экземпляр. Будут ещё и ещё, нужно тестировать. Принцип действия я прочитал в одной умной книге, из запрещённых, но оформление, можно сказать, моё собственное… С вашего позволения я называю это «Каша из электродрели». Особенность устройства заключается в том, что собрать его можно из подручных средств, доступных в хозяйственных магазинах, не используя никаких взрывчатых веществ. Иными словами, это «механическая» бомба, работающая от встроенного аккумулятора.

Он многозначительно указал на тумблер включения.

– Одно нажатие – и механизм запускается на такой скорости, при которой через приблизительно пять-семь секунд дрель буквально просверливает сама себя, и…

Витя вертел дрель в руках как-то очень спокойно, легкомысленно, фамильярно даже.

– В общем, она сама себя взрывает. Тротиловый эквивалент пока не посчитал, но бухнуть должно отлично.

В честь своего триумфа Витя громко зарядил с ноутбука какую-то песню группы «Ария». Мы запротестовали и он вдруг включил «Мочалкин блюз». Мы с Пашей очень мило танцевали.

Мы ехали на заднем сиденье, и я держала в руках её, электродрель, кашу из электродрели, заботливо предохраняя это наше дитя от тряски из-за многочисленных кочек.

Мы сели в Вовину машину, потому что просто не терпелось увидеть, как работает устройство. Автомобиль петлял по глухой неосвещённой дороге – я и не знала, что так недалеко нужно отъехать от Москвы, чтобы оказаться в таком месте.

Не зря Паша заставил меня напялить Вовины резиновые сапоги: мы шли по страшной грязи; был неприятный пронизывающий ветер, мешающий насладиться лесной свежестью. Фонарики на телефонах освещали путь, но почему-то совсем не было страшно, как бывает во тьме: напротив, хотелось тьму запугать, поставить на место.

Мы вышли к какому-то пруду; думаю, на самом деле Вова всё знал и заранее присмотрел это место. Тёмная вода почти не отражала непривычно светлого неба, где назойливо мерцала яичница-луна.

– Всё время мы оказываемся на берегу озера, – сказал Витя.

– Кооператив «Озеро», прямо, – сказал Паша.

– А кто взрывать-то будет? – повис вопрос.

– Как кто, – улыбнулся Вова, – Павел, конечно.

– Влад, ну какой из меня подрывник? Я так, по художественно-идеологической части…

– Именно поэтому ты и подрывник. Из нас всех только ты это и можешь сделать, – говорил Вова, взяв у меня из рук бомбу, и передавая её Паше, – Я, положим, руководитель, планировщик, координатор. Виктор – инженер. Оля – женщина, это особая статья, я думаю, что ты сам ей ни за что не поручишь делать самый важный шаг.

Не знаю, приятно ли мне было осознать себя «особой статьёй», но жать на этот тумблер действительно было бы для меня жутко.

– А ты как раз человек высоких идеалов, творец истории, фигура с богатым символическим капиталом, если угодно. Ты – человек с флагом, ведущий за собой души. Возрастая в деле, ты возрастаешь в духе.

Гладкое тело электродрели легло в Пашины родные ладони. Он понял, что сейчас не место для споров – кажется, ему всегда ясно, в какой ситуации лучше промолчать. Он уверенно нажал на тумблер, что-то внутри застрекотало и зажужжало, он замахнулся и бросил дрель в озеро, как можно дальше. Ушло на это секунды четыре.

Пять.

Шесть.

Семь.

Восемь.

Девять.

Де…

Озёрная гладь вспучилась громадным шаром, который тут же треснул и щедро обдал нас брызгами. Всех, кажется, чуть пошатнуло содрогнувшейся землёй, какое-то время вокруг стояло глухое эхо.

– Ой, а там рыбы нет? – вдруг забеспокоилась я (глупо, неуместно).

– Нет, – ответил Вова, – пруд совсем заросший. А живых существ мы убивать не собираемся.

Паша:

Пока стоял на станции метро и ждал металлического прилива, рассматривал мозаику: похожие на божеств с египетского барельефа, рабочие что-то усердно выплавляли и выпиливали. После минуты созерцания я понял, что в изображении было больше не от Египта, а от православной иконы – та же заботливая склонённость, страдание, прикрытое милосердием, видимо та же обратная перспектива. Разве что вместо нимбов горячий свет от раскалённого металла.

Вот он – оплот, ключевой истуканический символ русской государственности. Икона обожествляет рабочего, выплавляющего детали для автомобилей. За ним без вопросов признаётся загадочная витальная сила и статус всеобщей опоры, и лишь немногие дерзят задуматься о том, что ничто на этих рабочих не держится, производят они низкокачественный товар – да и вообще, это всего лишь товар, слово-то какое, не место ему в священном писании. Есть ли вообще миллионы этих иконических персонажей на Волге и на Урале? А если есть – они автоматически святы, что ли, как нерождённые младенцы?

Молитесь, сограждане, на несуществующее, пока ждёте прилива на платформе. Мы для того здесь воздвигли себе памятник в виде разудалых колонн, чтобы вы были в курсе, что если нас не будет, эти колонны могут подломиться, а канонизированные рабочие оживут и повесят вас на первом столбе.

Дошагал до дома, там съел какой-то лежалый кусок куриного филе, сел за стол и открыл ноутбук, чтобы наконец составить схему романа в этот свободный вечер. Взял мандарин из пиалы, задумался.

Примеры самых популярных русскоязычных текстов двадцатого века ведут нас к созданию некоей формулы идеального массового произведения, которое в то же время является и интеллектуальным. За этим жанром нам и видится единственно устраивающий нас успех.

Как эта формула формулируется?

Есть сильная личность с некоторыми удивительными, на грани сверхъестественного, способностями, а также редким обаянием. У личности есть сообщник, комический, но тоже милый, мутировавший Санчо Панса – он, кстати, может быть размножен сразу на несколько персонажей.

Личность приезжает в город – в конкретный, существующий, до боли знакомый город – в нашем случае Москва, потому что что-то фантазировать про другие города – не к месту. Приезжает он в Москву, предельно реальную, именно ту, что знакома обывателю, а не какую-то другую, параллельную Москву. Ходя по конкретным улицам, чьи названия упорно именуются, наши герои начинают что-то делать – неведомое окружающим, но в рамках своих сверхъестественных способностей вполне нормальное, и потому понятное читателю, не видящему, впрочем, его конечных целей, что его страшно интригует.

В рамках своей деятельности герой (назовём его Ш. ввиду засаленности большинства прочих букв кириллицы, не говоря уж о латинице) встречает, анализирует и непременно эксплуатирует все самые низменные стороны человеческой природы. В какой-то момент Ш. собирает вокруг себя целую толпу остолопов и лихо обдуряет их, а автор наслаждается тем, как читатель узнаёт в дураках себя и (с большим удовольствием) окружающих.

Но Ш., как бы блестящ он ни был, не всесилен. В какой-то момент, столкнувшись с чем-то истинным (ну или, скажем, с нелепостью, которая так вопиюща, что он её не учёл), он терпит неудачу. Не самую болезненную, но всё-таки. И лёгким шагом уходит побеждённым.

Позвонил Влад – велел явиться в семь часов к Вите домой, есть срочное заявление. Чёрт бы побрал! Передо мной уже раскинулась целая карта – я чертил графики и схематически изображал будущий замечательный текст, и практически уже забыл о теме, которая прошила все мои мысли за последние месяцы, – Армия Прилива, Каша из электродрели, бомбисты из XIX века.

Ёжась, вышел на улицу. До Вити идти минут пятнадцать, быстрее было бы на маршрутке, но я же знаю, как они тут теперь ходят. Сэкономим время и пойдём пешком. Отвратительный, пронизывающий холод царит в это время мандаринов.

Скажу сейчас, что всё. Мне противно и дико осознавать, что я ввязался в эту авантюру. Я – террорист, подрывник? Нет, я конечно решительно враждебно настроен относительно нашего государства, но что тут исправишь? Тем более такими методами. Может быть, кому-то и дано нажать на курок и спустить воду в этом колоссальном унитазе, но я-то здесь причём? Я создан для другого.

Для чего, стоп, для чего я создан? Самому для себя сформулировать никогда не помешает. Если вдруг кто спросит, будет готов взвешенный, чёткий ответ. Я хочу, я хочу, я хочу творить и находиться в общем культурном процессе. Чтобы мои книги читали тысячи, миллионы людей. Если вдруг из этого не получится заработка, буду промышлять лекциями о литературе, заслужу почёт в филологических кругах. И ещё ежедневная публицистика – а что? Наращу, в конце концов, потенциал общественного деятеля, и там уже – моё лицо знакомо телеаудитории, я выхожу с пламенной речью к аудитории, заполнившей мятежную площадь.

Вот – славная жизнь и борьба. А подбить неугодного паршивца, в которого ничто, по большому счёту, не упирается – это что ж? Нет, по-своему замечательно, но почему это должен быть я, человек из совершенно иной глины? И почему этого еженедельно не выкидывают те, кто реально притеснены – не говоря уж о настоящих рабочих и иных бедняках, но вот те-то активисты-радикалы, почему бы им не переубивать всех представителей высокого чиновничества – из мести, хотя бы, за страдающих собратьев? Ну, если радикальности для убийства не хватает, то, положим, просто припугнуть, застращать их? Поставить себе задачу минимум – морально разложить противника.

А я, почему я должен заварить эту кашу? Мне же потом и расхлёбывать? Я создан не для этого. Нужно жить, творить, любить.

Оля, прекрасная Оля. Чудная, тонкая, внушающая безмерную радость. Мне бы её в обнимку, и воспарить как те с картины Шагала – а не шагать по-кустодиевски с красным флагом, давя людей и предметы, с каждым шагом возвеличиваясь и стервенея.

Откажусь.

– Друзья, поступила печальная информация, которая, впрочем, для нас по-своему хороша, – начал Влад, – Ко мне поступила информация о том, что одна из соседних троек провалила очень важную акцию. Они должны были подстрелить важного городского чиновника во время визита в школу. Мужик этого заслуживал, но что-то там переклинило у человека, и он не смог выстрелить, вроде бы даже пустился в бега. Его до сих пор не могут найти.

Мы сидели в комнате, в которой было, в противовес улице, как-то даже слишком натоплено.

– Это, по-моему, была большая ошибка со стороны руководителя тройки. Во-первых, он отобрал человека явно психологически слабого, во-вторых, скажем так, сильно превосходящего нас по возрасту. Пожилой – значит, всегда действующий с оглядкой. Это не хорошо и не плохо, просто пусть для нас это будет уроком: скоро вам формировать свои тройки, и вы должны брать туда только сильных духом, смелых, молодых людей, готовых на хорошо продуманные, но с точки зрения повседневной морали необдуманные поступки.

Он отпил чаю, разогревая себя ещё больше, даже в условиях жара Витиной квартиры.

– Но чёрт с ним с уроком и с новыми тройками. Об этом мы поговорим позже, сильно позже. В связи с провалом предыдущей акции, руководство Армии одобрило нашу атаку, и велело провести её как можно скорее. Это большая удача, так как мы могли бы прождать своего времени ещё много месяцев, размениваясь на совсем уж мелочи. А так – у нас есть план, который мы после некоторой подготовки довольно быстро осуществим.

– Есть одна проблема, – сказал я, готовясь сообщить о том, что выхожу из игры. Но здесь у меня зазвонил телефон: звонила Оля, дрожащий, заплаканный голос. Я выметнулся на лестничную клетку, чтобы узнать о произошедшем вне жары.

Расскажу максимально спокойно, чтобы не нарушить хода повествования своими эмоциональными выпадами. Влад устроил Олю в своё ведомство на какую-то непыльную работу в пресс-службе. Согласно плану, которому тогда ещё было неизвестно, когда воплощаться, Оля должна пропустить меня через какой-то потайной проход прямо в прихожую, из которой вход в кабинет интересующего кадавра.

Кадавр с комической фамилией Огородничий с самого начала оказывал Оле излишние знаки внимания. Постоянно заходил в ту комнату, где она работала, игнорируя всех её коллег, спрашивал лично, как дела. Оля не столько раздражалась на неуместный флирт, сколько боялась, что начальник что-то заподозрил. Пару раз это чуть не приводило к срывам.

В тот день, когда я чуть было не отказался от участия в концессии, Огородничий пригласил Олю к себе в кабинет и попытался овладеть ей. Она не далась, и в ответ он отвесил ей затрещину. Оля, моя милая Оля разрыдалась и убежала. Растрёпанная, вышла на мороз и дрожащими пальчиками набрала мой номер.

Говоря с ней, я старался держаться спокойно, уравновешенно, быть ей опорой. Но, повесив трубку, я не смог держаться и ударил стену на лестничной клетке кулаком со всей силы. Я злился, недоумевал, и, конечно, настроен был теперь совсем иначе. Моя рука была испачкана в бледно-салатовой крошащейся штукатурке.

Я вернулся в Витину квартиру, где я больше не ощущал духоты. Усевшись за стол с друзьями, я стал активно обсуждать план акции. Я поймал себя на том, что мне хочется скорее начать.

Летний день, я бреду по обычному маршруту в большом лесопарке на окраине Москвы, неподалёку от родного дома. Жарко, но солнце совсем не печёт сквозь ветви. Со мной некоторое количество собеседников, но я на них слегка обижен, поэтому разговаривают они между собой, а я иду сам по себе в лёгкой задумчивости чуть впереди. Они следуют за мной, и я выбираю маршрут.

Вокруг тихо-тихо, но земля пружинит лёгкой вибрацией – может быть, мне только кажется, но я чувствую, что где-то совсем недалеко что-то происходит. Мы карабкаемся вверх и вверх по крутым заросшим склонам.

Преодолев самый физически трудный отрезок пути, мы выходим на протоптанную дорогу, которая выводит нас на край пропасти. Пропасть – громко сказано, но для русского рельефа это необычайно крутой обрыв. А внизу – огромный водоём, бухта диаметром в несколько километров, формой как перевёрнутая буква Ω. Невысокие горы обступили воду. Слева, на одном из сходящихся к проливу краёв бухты – внушительная заросль небоскрёбов. Вдоль берега – пустынная автодорога.

Красота захватывает дух. Вот он, рай среди русских просторов. В детстве я почему-то мечтал о том, чтобы океан затопил всё, что ниже уровнем моря, чем Москва, а также чтобы глобальное потепление превратило наши земли в Грецию. Что ж, оно так и случилось.

Мы спешим вниз, направо – там начинается огромный мост через весь залив, по которому быстрее всего можно дойти до чудо-града. Разноцветные небоскрёбы манят нас, и мы добираемся до моста почти бегом, не взирая на жару.

Оказавшись на мосту, мы сбавляем темп. Показалось, что не дойдя до середины воды, мост обрывается. Списав это на оптическую иллюзию – мираж или что-то такое, – мы движемся дальше. Пекло заставляет нас снять всё, что прилично с себя снять. Вокруг – ни души, ни автомобиля. Асфальт забросан металлическими деталями и обломками отбойников.

Пройдя несколько сотен метров, мы понимаем, что да, мост не достроен. Он обрывается даже ближе к краю воды, чем к её центру. Внизу, мерцает водная гладь.

Чуть дальше, чем автомобильный, был построен пешеходный уровень, который находится чуть ниже (узнать о нём в начале моста было почему-то невозможно), и там, среди бутылок водки, лежит какой-то человек на аккуратном ложе из газет. Из-за его плеча выступает жирный заголовок: ДОГОНИМ И ПЕРЕГОНИМ.

Кто-то кладёт мне руку на плечо, я оборачиваюсь, но почему-то не узнаю знакомого, а он говорит:

– Когда мост достроят, будет он такой высокий, что с него можно будет даже Москву разглядеть. И будем мы с вами, Павел Иваныч, по вечерам сидеть здесь и пить чай, а также рассуждать о всяких приятных предметах.

Я проснулся и несколько раз перепроверил по всем имеющимся техническим устройствам, какое настало число, дивясь и ужасаясь этому страшному дню.

Владимир:

Всё рассчитано по минутам – настолько чётко, что мне даже не приходится об этом думать. Когда-то мне говорили, что самый большой кайф от ведения бизнеса именно в этом: проработать всё так, что дело начинает функционировать само. Знать бы мне тогда, каким именно бизнесом я займусь.

С интересом представляю себе, как будут выглядеть выпуски новостей. Повтор юбилейного концерта Юрия Шатунова исполосован бегущей строкой: «Экстренный выпуск новостей – в 12:40». Мнущийся молодой ведущий: «Как сообщают информационные агентства, около полудня по Москве в здании Управления по *** делам при Правительстве РФ прогремел взрыв. По пока неподтверждённым данным погибли руководитель ведомства Анатолий Огородничий и его заместитель Шмакойто. Как сообщили в следственном комитете, имело место именно покушение на жизнь Огородничего. Рассматривается, в первую очередь, версия теракта и криминальная версия».

Потом – прямое включение с очкастым корреспондентом, который, запинаясь и заикаясь, описывает то, что зритель и так видит у него за спиной. Потом из-за спины выхожу я, в праздничном почти костюме, в пальто, на мне – щёгольски-квадратные тёмные очки.

– Вы были свидетелем того, что произошло? Правда ли, что взрывное устройство кто-то пронёс в здание непосредственно, перед взрывом?

– Ну, нельзя сказать, что я был непосредственным свидетелем, но кое-что я видел, – отвечаю я сдержанно, – Например, человека, который убегал по коридору. Я даже видел его лицо.

– Были ли у него какие-то особые приметы?

– Светлые волосы, очень светлые волосы, и кажется глаза тоже. Не исключаю, что это был вообще альбинос.

– То есть, это вряд ли был исламист-радикал?

– Вряд ли.

Ну, дальше совсем необязательная беседа. Я даю принципиально неверное описание террориста; Оля будет мне поддакивать, а за нами пойдут и остальные. Потом ещё, того и гляди, начнут на улицах вязать всех альбиносов.

Потом я вижу эти же кадры: я даю то же самое интервью, только не на современном телевидении, а лет через двадцать: о том, что я сотворил, знают, но не осуждают. Диктор произносит: «Вы видите уникальные кадры: организатор теракта, как ни в чём ни бывало, даёт интервью буквально через полчаса после того, как произошёл взрыв. В этом щуплом юноше трудно узнать Владимира Гвазденёва, будущего министра временного правительства и одного из отцов-основателей Второй республики. Взрыв в ведомстве, в котором он тогда работал, стал и его боевым крещением, и первой масштабной акцией Армии Прилива, которая сыграла историческую роль в становлении демократии в России».

Гвазденёв-де и по сей день – человек с трудом узнаваемый, но оттого ещё более легендарный. Русский Че Гевара и Боливар в одном лице, он первоначально был известен, как крупный государственный чиновник, совершивший демарш и ставший популярным оппозиционером. Великодушно отказавшись от возможности побороться за президентское кресло, он выбрал непубличное место руководителя крупного благотворительного фонда, параллельно занимаясь блестящей эссеистикой. На вопрос, почему он не продолжил политическую карьеру, Гвазденёв с достоинством ответил, что свою политическую миссию с принятием новой конституции он выполнил.

Многие гадали, что же означали эти слова, пока он сам не признался в том, что был одним из лидеров подпольной организации «Армия Прилива», совершавшей теракты и громкие политические акции несколько лет перед падением авторитарного строя. Он и его соратники были освобождены от преследования, благо «Армия» была организована таким образом, что и спустя двадцать лет её оказалось невозможно раскрыть.

Пожалуйста, следующий слайд – пессимистический.

Я сижу в обшарпанной однокомнатной квартире в Тульской области. Горячей воды нет. Холодная ежесекундно капает с крана на кухне. Я лежу на каких-то сваленных мешках на полу, ёжась. На улице ноябрь, снег ещё не выпал, но уже очень холодно, а у меня разбито окно на балконе, а между балконом и комнатой одного стекла вроде и не было никогда, только москитная сетка. Я лежу прямо так, в одежде, опасаясь лишний раз закопошиться.

Я выхожу на улицу и иду к магазину. В неприветливом супермаркете выгребаю из карманов предпоследнюю мелочь и покупаю газету. На одной из страниц я вижу своё лицо и начинаю успокаивать себя: в этих краях все уже отвыкли к чему-то присматриваться, что-то сопоставлять. Развернув газету, я практически перебежками возвращаюсь до дома. Сквозь асфальт прорастают сорняки.

О, кажется время. Стоп фантазии, время действия.

Отмеряя секунду за секундой, неспешным шагом следую в удвинутую на периферию здания кишку коридора. Здесь не горит свет, я задеваю не к месту стоящую инвалидную коляску, на стене вижу пыльный портрет горделивого усача – не то Молотова, не то Буденного. Ещё – белые прямоугольные следы от каких-то других картин со святыми ликами партийных деятелей.

Сверившись с часами, отпираю дверь. Сейчас Витя с Пашей подъезжают к зданию на мопеде. Паша слезает и уверенными шагами подходит к чёрному ходу. Потянув за дверь, он встречает за ней меня.

Паша слегка забит и образцово неприметен: пальто, тёмный костюм, белая рубашка, галстук крупную серо-чёрную полосу. Он, будто не замечая, проходит мимо меня и бесшумно удаляется. На ногах у него специально подобранные ботинки, которые выглядят официально, но не стучат каблуками. В его руках кожаный портфель, в котором лежит виновница торжества – каша из электродрели.

Он проходит по нескольким лестничным пролётам, не встречая сопротивления. По выученной наизусть и отрепетированной – правда, моими ногами – траектории он проникает в необходимую проходную комнату.

Там он встречает Олю. Не обмениваясь, вопреки обыкновению, приветственным объятием, они нервно переглядываются, он проходит в нужную дверь. Выйдя в прихожую, он аккуратно открывает портфель, достаёт оттуда дверь и, как бы извиняясь, стучится в необходимый кабинет. «Войдите!» – ему ответ, и он входит.

– Я, в сущности, ненадолго, – говорит Паша, – Я торговый агент, и хочу предложить вам вот такой замечательный агрегат.

– Как вы сюда попали? – недоумевает склонившийся над какими-то бумагами зам Огородничего.

Паша смело подходит к их столу и демонстрирует моему дражайшему шефу дрель.

– Этот предмет позволит вам подумать над вашим поведением. Знаете, как он работает?

– Что вы имеете?… – спрашивает Огородничий.

Паша отходит к выходу и, зажав портфель под мышкой, включает дрель и бросает её под стол к Огородничему. Лёгкая улыбка понимания осеняет лицо жертв.

Паша выскакивает из кабинета и бежит обратно. Я отмеряю по секундам, с учётом заминочной погрешности.

Один.

Два.

Три.

Четыре.

Пять.

Шесть.

Семь.

Восемь.

Девять.

Десять.

Ну же? Неудача грозит всеобъёмлющей досадой.

И вот, с поправкой на скорость звука, раздаётся победный грохот.

Вместе с триумфом меня тут же охватывает неожиданное удивление: как они вообще смогли мне поверить? Ведь проще простого же было предположить, что я их обманываю, что я выдумал Армию Прилива сам в рамках каких-то своих маниакальных расчётов.

Ничего же не стоило присмотреться к ведомственной субординации и сообразить, что если в результате акции погибнет заместитель (а в его присутствии в кабинете, исходя из имеющегося расписания, сомневаться не приходилось), то часть начальственной цепочки перегорит, как строчка в тетрисе, и следующим заместителем стану я сам, будучи подающим большие надежды молодым чиновником.

Что ж, объяснить это нечем, кроме кристальной правильности исповедуемых нами идей и убедительности риторики Армии. Эти же факторы сломили мой сдержанный государственнический оптимизм в том первом разговоре с Я. Он, чьё имя, помимо первой буквы фамилии, я стараюсь не разглашать даже в разговоре с самим собой, совершил, казалось, невозможное, отшелушив мою бюрократическую сущность и позволив расцвести моему истинному «я» – самоотверженному борцу за справедливость.

Мимо меня пробегает Паша – я киваю ему, пытаясь втиснуть в короткий кивок всё моё торжество. Он отвечает тем же. Я аккуратно закрываю за ним дверь и, прокравшись за стол отсутствующего коллеги, прячу ключ в ящик его стола. Примерно то же самое этажами выше делает в эти минуты Оля.

Прибегает охранник: взрыв! эвакуация!

Описываю ему подозрительного парня: кожаная куртка, белые волосы, побежал вон туда. Охранник послушно следует по ложному пути.

Заскочил в соседний зал, там коллеги снуют, все издёрганные. Кто-то призывает не паниковать, все в страхе готовятся эвакуироваться, но, вероятно, боятся столкнуться со злом лицом к лицу, поэтому не спешат выходить из помещения. Знали бы они, что их зло – тут как тут, и ничего страшного. Более-менее живых существ мы не убиваем.

Я выхожу из здания через ещё один чёрный ход, вперив свою корочку охраннику в глаза. Тот почтительно жмёт на какую-то кнопку, которая растворяет передо мной прозрачные дверцы на уровне ног.

На улице – толпень. Менты с собаками, автомобили «скорой», какие-то пожарники, туча зевак. Я подхожу к людям, поднимаюсь на цыпочках, как бы разглядывая, что там, за оцеплением, а сам подслушиваю: как и ожидалось, здесь говорят о загадочном бомбисте-альбиносе. Пройдя несколько шагов, я чуть не наступил на ногу Оле: встретившись взглядами, мы расходимся, не говоря друг другу ни слова.

Осколки выбитых стёкол красиво блестят на солнце. Удивительное чувство: я почти физически ощущаю, как мои эмоции расходятся с тем, что испытывают окружающие. Они напуганы, обескуражены: опять что-то выкинули злые террористы, опять зло вырвалось наружу. Я – торжествую, в очередной раз осознавая, что нет никакого добра и зла. Мой друг Паша как-то говорил, что добро и зло созданы для того, чтобы человек мог делать выбор – в первую очередь и по изначальному замыслу, в пользу добра.

Теперь, я думаю, никто не понимает лучше, чем он, что всё это – устаревшая диалектика. Нет никакого добра и зла, есть действие и бездействие. Нет созидания и разрушения, есть зашоренность и свобода. Нет морали и нравственности, есть эффективность и целесообразность.

Сегодня 19 февраля, день отмены крепостного права. Человека, который его отменил, наши коллеги убили по собственной глупости. В день, когда его подорвали, царь Александр II собирался подписать проект конституции – а значит, обеспечить самый главный возможный Прилив в истории страны. Не вышло.

Мы, Армия Прилива, исправляем досадные ошибки современников. В этом пути мы пойдём до конца. Сегодня 19 февраля, удивительно тёплый и солнечный для этого слезоточивого месяца день. Я надеваю свои солнечные очки, и не подумайте, что потому, что я хочу от кого-то скрыть своё лицо. Работу я продолжу потом, много времени спустя, а пока – меня ждёт съёмочная группа, и их камеры уже включены.