Мысли, посещающие человека утром, сразу после пробуждения ото сна, как правило, всегда философски и глубоки. Особенно — мысли пожилого и на редкость трезвого человека, особенно — если такой пожилой и на редкость трезвый человек живет в пятикомнатной двухсотметровой квартире в центре Москвы совершенно один, особенно — если по складу ума и по занимаемой в Государстве должности такой пожилой и на редкость трезвый, живущий совершенно один человек склонен к абстракциям и отвлеченным умозаключениям. Но мысли–то утренние, сколь бы не были они бездонны и отвлеченны, как правило почему–то неминуемо переходят в сферу осязательного, отчего становятся еще более глубокими и, что очень неприятно — печальными.
А особенно — у пожилых людей, страдающих нарушением обмена веществ — сколь бы трезвы и глубокомысленны по своей сути они не были и какую бы должность в Государстве не занимали…
Такая вот парадигма, такое склонение, такое преломление понятия «пожилой и трезвомыслящий», такое вот кольцо Мёбиуса получается.
Вот, теперь надо подняться, умыться и сразу же засесть на унитаз. Первая мысль об ожидаемом осязании: сидение унитаза вновь будет холодно и почему–то скользко, мокро, будто бы кто–то мимо мочился.
Почему оно мокрое и скользкое?
Ведь в квартире больше никто не живет; будто бы призрак, фантом какой–то приходит по ночам и писает мимо, специально писает, чтобы ему. хозяину, наутро было неприятно на унитаз садиться.
Вторая мысль имеет непосредственное отношение к предыдущей, прямо вытекая из нее: и вновь ничего не получится, вновь придется уговаривать, упрашивать свой несговорчивый ворчливый желудок испражниться вновь придется унижаться, клянчить, просить, напрягаться, чтобы прямая кишка выдавила из себя хоть что– нибудь…
Проклятый запор.
Что ни пробовал — ничего не помогает: ни травки целебные, ни валютные патентованные средства, ни эскулапы из правительственного здравуправления, ни мануальные терапевты, ни шарлотанствующие экстрасенсы. Будто бы кто–то заколдовал его кишечник…
Но ведь все эти шлаки должны как–нибудь вы водиться из организма, не могут же они оседать в тканях, в мешках под глазами, в старческой обвисшей коже, в синих веревочных венах, обвивающих шею!
И куда они тогда деваются?
Иной раз по полчаса на унитазе сидишь и — никакого результата…
Нехорошо утром просыпаться с такими мыслями, нехорошо всякий раз, заходя в туалет, отрывать от рулона бумаги ошметку и брезгливо вытирать с матового сидения унитаза неизвестно откуда взявшуюся влагу, нехорошо начинать день с подобных прогнозов, весьма неутешительных (тем более, что еще так много предстоит сделать!), но — как говорится, суровые реалии, проза жизни…
Впрочем — есть чему и порадоваться…
* * *
Говорят: старость — самое печальное время жизни. Отложение солей, ревматические боли перед сменой погоды, систематическое выпадение оставшихся зубов и волос, всегда серое, всегда пасмурное небо над головой, мелко моросящий дождь, склеротическое брюзжание на погоду, природу, неприносящего пенсию почтальона и хулиганов–внуков, старческая болтовня у камина…
Пожилой, на редкость трезвый и склонный к философским абстракциям и умозаключениям хозяин этой квартиры мог с уверенностью сказать: старость — прежде всего время сбора плодов и подведения итогов.
Счастливая пора жизни… Очей очарованье.
Суровые реалии, проза жизни?
Скорее — скромное обаяние буржуазии и невыносимая легкость бытия. Приятная, то есть, легкость…
Причин для подобных выводов более чем достаточно: ну, хорошо, пусть он пожилой, но зато — на редкость трезвый человек.
Трезвый и потому практичный.
Философский и глубокий.
И достиг куда большего, чем другие — пусть такие же пожилые, но менее философские и потому неглубокие, поверхностные люди. Он — Функционер, человек, который выполняете Государстве определенную функцию, иначе говоря — функционирует. Да не просто в Государстве, а в Государственной структуре, отвечающей за умонастроения и политические воззрения подданых этого самого Государства; четвертая власть, информационное пространство…
Функционер.
И ничего зазорного в этом определении нет. Тех, кто режиссирует, называют режиссером, тех, кто пишет сценарии, называют сценаристами, тех, кто ведет (телепрограммы например), называют телеведущим. А его задача функционировать таким образом, чтобы и режиссеры, и сценаристы, и телеведущие функционировали в свою очередь на пользу этому самому нефункционирующему Государству…
Но Функционер — имя существительное, а у каждого существительного есть прилагательные и деепричастия: способный, талантливый администратор, авторитетный и на редкость компетентный человек, пользующийся уважением режиссеров, сценаристов, телеведущих, а также общественности, человек, способный пойти на здоровый компромисс, человек, находящий уступки…
Он никогда не отличался склерозом, даже теперь, и потому хорошо помнил студенческую аксиому: первые пять семестров ты работаешь на зачетку, вторые пять $1–$2 на тебя.
Большую часть сознательной жизни он работал «на зачетку» — на репутацию то есть. Не запятнал себя сотрудничеством с КГБ, не гонял инакомыслящих, хотя и стоял очень близко к идеологическому кормилу власти, иногда — хорошо просчитав, что неопасно — даже сдержанно заступался за тех, за кого другие заступаться боялись.
Это снискало ему авторитет и доверие.
Уважение и сдержанную же популярность.
Репутацию либерала и демократа…
Да — хорошее слово «репутация». Качественное определение, которое, как ничто другое помогает в жизни и в работе; в функционировании, то есть.
Он компромисен и уступчив, интеллигентен и доброжелателен — таким его знают все.
Ну, что касается уступок, то именно сегодня ему и предстоит это сделать…
А теперь — надо вытереть сиденье унитаза и попробовать выдавить из себя хоть немного желанной коричневой, отвратительно плотной массы…
Что $1–$2 запоры порой случаются и у людей, склонных к отвлеченным абстракциям и философским умозаключениям.
И, наверное, это как–то взаимосвязано…
Такое вот умозаключение — отнюдь не конкретное.
* * *
Уступка, о которой Функционер размышлял, собираясь усесться на унитаз, зрела давно: она не могла не созреть.
Он знал, кто сегодня должен к нему приехать, какой разговор намечается (неприятный разговор, еще хуже трехдневного запора), знал, чего будет требовать посетитель (ожидаемый гость мог только требовать — такие не умеют просить), и знал, что придется уступить…
Впрочем, легче от этого, так же как и от отсутствия стула, не становилось.
* * *
Информационное пространство — прежде всего телевидение, — та структура, ведение которой частично находится во власти Функционера. Информационное пространство создается прежде всего языком: наверное, именно отсюда появилось понятие «русскоязычные», хотя, наверное, правильней было бы сказать «останкоязычные» (производное от Останкино); «энтивиязычные», «эртээроязычные».
Что — нация такая есть, новый этнос, новая реальность?
Наверное, есть, да, получается, что так…
Он посмотрел на часы — без пяти десять. Вроде бы, через пять минут должен быть.
Сиденье унитаза за полчаса уже нагрелось — приятно. Интересно, а правда, что у таких, как предполагаемый гость, и унитазы с электроподогревом?
Фу–у–у, наконец–то!
Функционер приподнялся и, придерживая одной рукой приспущенные штаны, заглянул в унитаз: так и есть — какашка.
Наконец–то!
Малюсенькая такая, словно охотничья сосиска, светло–коричневая, плотная… И шкурка помидора торчит — жесткая, сморщенная, обоженная терпким желудочным соком…
Как хорошо, как замечательно, что вылезла из него эта какашка, и сразу — облегчение, и сразу же потеплело на душе, и ни о чем думать не хочется. Теперь надо поднатужиться, посидеть еще немного, поклянчить кишечник — а вдруг еще выдавит из себя? Вдруг еще что– нибудь вылезет?
Звонок дверной:
—Тара–рам, тара–рам, тара–рам, там…
Сороковая симфония Вольфганга Амадея Моцарта. А там, в электронной памяти звонка есть еще и Бетховен, и Брамс, и Чайковский, и даже Гершвин с Армстронгом. Сто сорок четыре мелодии.
Это — кто–то пришел.
Всегда так: как только сел с толком покакать, как только кишечник уговорил, и тот смилостивился, так всегда приходят. И надо судорожно отрывать от пахнущего фиалками рулона туалетной бумаги ошметку, суетливо подтираться и нажимать кнопку бачка, заставляя унитаз издавать гневное завывание, натягивать штаны…
Впрочем, ворчать не стоит: этого визита он давно ждал — с тех пор как узнал о том убийстве…
* * *
Гость был молод, самодоволен и нахален: что ж, второе и третье прямо проистекают из первого, как тут же умозаключил Функционер.
Вид — гордый и надменный, эдакий гибрид парижской суперфотомодели и саудовского шейха, персидского принца из сказки…
Туфли от Версачи, костюмчик оттуда же, очки в золотой оправе, свежевыбрит, «Хенесси Парадизом» слегка разит (600 долларов бутылка).
Во дворе, внизу — «Mercedes–600» класса SEL, его машина. Каждый год меняет. И охрана на желтой «волге» — поодаль остановилась, чтобы неприметно. Лучше бы на верблюде приехал, чем на «мерсе» — больше бы подошло… Что ж, ничего не скажешь — новый русский.
Элита.
Гордость нации.
Надо бы вот сперму его законсервировать и в какой–нибудь генофонд, или в беспилотный космический корабль — и в глубины вселенной, может быть, попадется братьям по разуму, селекционируют какой–нибудь производный гомо новорусикус…
В чем он русский — понятно: по–русски–то говорит. Русскоязычный. И — как совершенно точно знает Функционер — Останкино любит.
А вот в чем новый…
Загадка.
Наверное, тут больше всего подошло бы умозаключение, решил Функционер, «новый в отношении к жизни»: а отношение к жизни в наше время определяется прежде всего возможностями эту жизнь изменить. А возможностей для изменения этой жизни у него, наверное, не меньше, чем у дюжины саудовских шейхов и трех персидских принцев с медными позеленевшими лампами, в которых, скорчившись в три погибели, сидят услужливые джины…
Короче, эдакий царь Шахриар из ориентального фольклора. Впрочем, теперь все эти грозные Шахриары и многомудрые цари Соломоны подались в бандиты, но лучше об этом не думать…
Деньги — это власть, а власть — это деньги. Такое вот нехитрое но, тем не менее верное умозаключение.
Впрочем, лучше и об этом, о деньгах и откуда, как они берутся, тем более не думать — даже ему, Функционеру, страшно становится…
Бандит он — вот кто.
Это Функционер его так про себя называет: Бандит. А на самом–то деле, на поверхности, для всех — весьма преуспевающий бизнесмен, помогает выбивать западные инвестиции для реформирования российской экономики, для перевода её на путь рынка. Фонды организовывает, акции продает — и растут в цене, акции–то, и польза–то от них какая нищим россиянам, деньги партнерские, халявные…
Да, ну бандиты теперь пошли — не то, что во времена Функционера: романтика подъездов и танцплощадок, «В парке Чаир распустились мимозы», сделанные из напильников финские ножи, трофейные «вальтеры» и «шмайссеры», «черная кошка»…
Улыбнулся, по–хозяйски заложил ногу за ногу — будто бы это он, Функционер, не у себя дома, а у него в гостях…
И — с улыбочкой превосходства:
Ну, что скажете?
Функционер замялся: он давно, очень давно, с тех самых пор, как узнал, готовился к этому разговору, но почему–то не думал, что разговор начнется с такой простой, с такой банальной, кондовой фразы, о которую, как морской бриз о гранитную набережную, разбиваются все его умозаключения: «что скажете?..»
А что сказать–то?
И так все понятно…
* * *
Слухи о том, что на новосозданном ОРТ не будет рекламы, ползли давно, и только в феврале совет директоров нового «Останкино» сделал первое программное заявление, и оно оказалось сенсационным: «идя навстречу пожеланиям трудящихся», компания решила отказаться от демонстрации рекламных роликов.
Ну, «пожелания трудящихся» — это его, Функционера, идея, тут он ошибся, очень ошибся с формулировкой: прямо надо сказать.
Это раньше, лет десять назад можно было сколько угодно оперировать такими вот пожеланиями: «идя навстречу пожеланиям трудящихся, партия и правительство с… на…% процентов повысило цены на бензин, на …% — цены на ковровые изделия, на…% — цены на ликеро–водочные и пиво, на …% — тарифы воздушных перевозок, на …% — на табачные изделия, на …% — на ювелирные изделия из драгметаллов, но зато на …% снижены цены на нейлоновые рубашки».
Функционер, который в свое время достаточно долго стоял близко к идеологическому рулю, именно так и формулировал мудрую экономическую политику, партии и правительства; так сказать «базис и надстройка».
Трудящиеся, те, которые трудятся: очень удобная абстракция.
Ну и пусть себе трудятся.
На самом деле с рекламой все было куда проще, и он, Функционер то есть, понимал это лучше, чем кто– нибудь другой: Останкино всю жизнь числилось в «планово–убыточных»; Самый Главный Функционер, выступая перед публикой в Думе, периодически клянчил бюджетные деньги: вон, в последний раз заявил, что на этот год весь комплекс вещания требует 2,3 триллиона рублей, а дают ему только 320 миллиардов; клянчил, наверное, с не меньшим упорством, чем он, просто Функционер, клянчит по утрам свой несговорчивый кишечник. Даже тонкой подкладки между карманом с бюджетными деньгами (полученными, между прочим, от рядовых налогоплательщиков — в том числе и ценой хронических невыплат зарплат тем же шахтерам) и карманом, так сказать, негосударственного, при прежних порядках не существовало, истерлась она, дыры появились, фиктивной, короче, была эта подкладка, одна видимость, деньги запросто отмывались через продажу Останкино программ новосозданных негосударственных телекомпаний и соответственно, рекламу.
Отсюда — и плановая убыточность; убывают деньги через истершуюся подкладку.
Это понимали многие, но больше других — известный Промышленник, который и решился на акционирование Останкино. Акционирование началось — именно так, как хотел того Промышленник и Самый Главный Функционер (равно и те, кто над ними и за ними стоит). Разумеется, при этом преследовались две цели: во–первых, стратегически–финансовая, получить быструю сверхприбыль (предварительно разорив рекламные агентства–посредники и став монополистом: вот почему первое время ОРТ отказывался от рекламы, убытки, впрочем, взялись покрыть столичные банки, кровно заинтересованные в создании нового ОРТ); Промышленник–то решил вложить огромные даже по московским понятиям деньги не из чувства голого альтруизма, а только для того, чтобы их преумножить; а во–вторых, стратегическо–глобальная: в преддверии предвыборной компании 1996 года иметь целиком подконтрольный властям инструмент воздействия на умы и сердца элекго– рата, тем более, что люди, которые стоят за и над Промышленником и Самым Главным Функционером, смотрят на телевидение не как на способ эффективной пропаганды стирального порошка, шампуня или корма для собак, какие бы сверхприбыли это не сулило, а как на способ рекламы будущего (в смысле — теперешнего) Президента…
«…наши братья–избиратели не представляют себе жизни без телевизора, но вот беда — от мелькания многочисленных претендентов их мозги быстро пачкаются. Не сумел отбить очередные предвыборные обещания — Ци пожалуйста, выбор России… Как же их отмыть — без предварительного замачивания?..» — «…очень просто, вот вам новое ОРТ… благодаря специальным добавкам частного и государственного капитала полностью удаляет даже невидимое загрязнение…» — «…как чисто!., теперь у всех братьев мозги будут одинаково стерильны… а за–апах!.. теперь всегда будем пользоваться новым ОРТ…» — «…вы променяли бы один ОРТ на два обычных телеканала?..» — «…ну что вы!..»
И такой вот вам выбор России.
Ясно, кого должны будут выбрать дорогие братья– избиратели со стерильными, хорошо промытыми ОРТ мозгами.
Но Бандит смотрел на телевидение совершенно иначе, по–бандитски: тоже, конечно, как на способ рекламы, но не стиральных порошков и не будущего (теперешнего) Президента…
Останкино часто напоминало Функционеру «Титаник», следующий между айсбергами и торосами. Сам–то он не был капитаном — на мостике, конечно же, стоял Самый Главный Функционер, судовую компанию представлял совет директоров (Промышленник плюс остальные); он был, так сказать одним из старпомов. Тоже немаленькая $1–$2 размеры и масштабность «Титаника».
Стоишь на палубе, наводишь цейсовский бинокль на горизонт, регулируешь резкость, а потом переводишь на другие палубы, потом — опять на горизонт.
Ага: с одной стороны айсберг — Промышленник и те, кто за ним стоит, с другой $1–$2, вот этот сидящий напротив наглый и самоуверенный Джаффар, Бандит из «Тысячи и одной ночи» (а как Бандит — бандит примерно того же уровня, как Промышленник — промышленник, и неизвестно еще, у кого денег и соответственно власти больше). А есть ведь еще один страшный и практически непотопляемый айсберг, правда — далековато, в краях, где начинает свое течение теплый Гольфстрим, но все–таки… Ледяные глыбы могут плыть куда быстрей, чем кажется, ситуация на горизонте меняется с каждой минутой, ни в один бинокль не усмотришь…
Да, Останкино — государство в государстве, наверное, еще похлеще громада, чем многопалубный «Титаник»: строгая иерархическая лестница; на каждой палубе, в каждой каюте ненавидят тех, кто сверху, снизу, справа и слева, тихая конкурентная борьба между старпомами, штурманами, рулевыми за выбор курса…
А сколько еще подводных льдин — кто знает, а вражеских субмарин, а всего остального?..
* * *
Гость посмотрел на хозяина так, как, наверное, смотрел бы восточный властелин на слугу, преподнесшего ему в куске халвы кусок кизяка.
— Ну, что скажете?
Функционер улыбнулся, и тут же поймал себя на мысли, что улыбка помимо воли получилась у него какой–то жалкой, чтобы не сказать — подобострастной.
Конечно — ведь и он, и много кто на Останкино повязаны этим самым гибридом фотомодели и шейха, «вусмерть» повязаны…
И не только деньгами — если бы!
— О чем?
— О том, о чем мы с вами уже говорили…
—Тогда, по телефону?
— Совершенно верно, — Бандит, достав сигареты, с удовольствием закурил, даже не сочтя нужным спросить разрешения хозяина.
— Ну, простите, это было так давно…
— Не так и давно, могу напомнить: второго марта…
— Как вы были испуганы, — с видимым, даже подчеркнутым удовольствием произнес Бандит.
— Тогда все были испуганы, — пробормотал Функционер, оправдываясь. — Не только на Останкино… В Кремле — тоже.
— Но ведь вы знали уже за две недели, что это могло произойти…
— Одно дело — представлять смерть человека умозрительно, а другое… — Функционер запнулся, и почему–то перед глазами с отчетливостью возникла давешняя какашка в унитазе, — другое дело… Ну, гроб, отпевание в Воскресении Славущем — он ведь был прихожанином этой церкви, Ваганьково…
— Ладно, — Бандит поморщился, — не утопайте в подробностях. Меня интересует другое…
— Рекламное время?
— Да.
— Я ведь за него заплатил… И вперед заплатил, и не только вам… И не только деньгами.
— Понимаю.
— Я связывал с этим временем большие надежды, — многозначительно произнес Бандит, — мой проект… Вы сами знаете, какой.
Да, Функционер знал, прекрасно знал, какие именно надежды связывал его собеседник с этим временем, и какой проект имелся в виду…
* * *
С недавних пор в метро, на стенах домов, в подземных переходах и на фонарных столбах столицы появилась «липучки» — реклама фонда, «акционерного общества открытого типа»; ну, подобными рекламами рядовых москвичей, а тем более — работающего на Останкино Функционера никак не удивить.
Петя Воронков, какой ты умный, что акции купил — эт–то что–то!..
Функционер прекрасно знал, что фонд, торгующий акциями и являлся тем самым проектом, о котором говорил Бандит: его, так сказать, детищем. В самом центре Москвы Бандит со скоростью волшебного джина из «Тысячи и одной ночи», едва ли не за одну ночь организовал шикарный офис: мягкая мебель, дюжина компьютеров, две дюжины факсов, три дюжины улыбчивых длинноногих секретарш, разносящих чай… Хор– роший, индийский! На порядок выше конкурентов, значит. Офис (по–бандитски — «крыша», то есть легальное прикрытие, защита), плюс меняльные конторы в кинотеатрах. Короче говоря Р–хороший чай, хорошие акции, прекрасная такая компания.
Вот ради этих самых акций все и организовывалось, а $1–$2 того, что они могут дать.
Ради денег.
Акции покупались с воодушевлением, каждая росла в среднем на 6 — 7 % — тоже, значит, больше чем у ненавистных конкурентов.
Но размаха еще не было — «липучки» не могут дать того размаха, который дает только телевидение.
Дальнейший механизм действий Джаффара, Бандита то есть, был не прост, а очень прост: сперва — игра на повышение, вздутие собственных акций. Продал за один, завтра же купил за два. Ясно, что глупые пингвины–вкладчики тут же бросились доставать баксы жирные с утесов, из чулков, со счетов и так далее, а также продавать квартиры, машины, дачи и все, что только можно продать, одалживать у родственников и знакомых, хоть на неделю, хоть на один день, чтобы скупить бумажек побольше, которые сегодня можно купить за один, а продать за два… А значит, послезавтра они будут стоить три, а через неделю…
А через месяц — представляете себе, сколько они будут стоить?!
А через месяц, через два, но только не через тысячу и одну ночь, когда сборы за акции и билеты принесли бы максимальный доход, составив сумму, перед которой бы меркли богатства царей Соломона и Шахриара одновременно, деньги были бы оперативно отмыты в твердую валюту и переведены в какую–нибудь хорошую офшорную зону; «крыша» — офис в центре Москвы — вместе с прекрасными девушками, разносящими чай, с компьютерами, факсами и мягкой мебелью растворилась бы в сыром московском воздухе столь же быстро, как и дворец из восточного фольклора, вновь одураченные акционеры штурмовали бы пункты и саму «крышу» с яростью советского спецназа, идущего на приступ дворца Амина, но, в отличие от последнего — безрезультатно.
Это вовсе не означало бы, что Бандит, упаковав наличные деньги в чемоданы и баулы, спасался бы бегством от разгневанных вкладчиков; фонд наверняка был записан на подставное лицо; Бандит к тому времени был бы занят организацией другого фонда… Согласно умозаключениям Функционера «собственные ошибки учат людей еще меньше, чем чужие»…
Но для того, чтобы все это развернуть, нужна была реклама — та самая реклама, о которой и говорил Бандит, то самое рекламное время, которое было им закуплено на корню, и не только время…
Вот уж где наглядная иллюстрация умозаключению «время — деньги», «time is money». Конечно, если время — рекламное…
Практика показывала, что самые крутые сборы делаются в первые два–три месяца, деньги, вложенные в проект, удваиваются, как очки на барабане «Поля чудес» в случае попадания в сектор «х 2». И также: нахаляву.
Любой бандит или бизнесмен, желающий раскрутить рекламу по Останкино, налаживает стабильно партнерские отношения с рекламным агентством–посредником, которое «держит» студии и, в свою очередь, ангажирует место в программе (лучше всего вечерней); сферы влияния при этом четко поделены и пересмотру не подлежат: одни независимые компании ставят рекламу только в мексиканских телесериалах, другие — в спортивных программах, третьи — в собственных шоу…
Но на все нужна техника, нужны люди, которые умеют эту технику обслуживать. Бандит, справедливо рассудив, что фонд–то он организовывает не последний (то, что не первый — Функционер знал наверняка), чтобы не быть ни от кого зависимым, купил новейшую компьютерную студию вместе компьютерщиками–графиками (к финансовому контролю, о котором говорил гость, добавлялся контроль технический — вот еще почему он, Функционер, да и много кто еще были должны!), и студия готовила серию рекламных роликов.
И тут — известие о прекращении трансляции рекламы.
Это целиком и полностью разрушало уже запущенный проект.
Да и многое что другое.
Офис из ориентальной сказки существовал уже реально, акции прекрасно продавались по вздутым ценам (потому и прекрасно продавались–то), народ, слюнявя пальцы и кнопки карманных калькуляторов, подсчитывал будущие дивиденды… Но размаха не было, не было того самого ожидаемого размаха; проект, если и окупался, то не в секторе «х 2». Чтобы создать размах, надо было запустить по Останкино несколько роликов (уже давно готовых): только телевидение способно создать массовый психоз!
И тут, как назло совет директоров заявляет, что отказывается от рекламы, и как раз на то самое время, с начала апреля, когда, по подсчетам финансистов и социологов, купленных Бандитом, народ и должен был валом повалить в приемные пункты…
В середине февраля Бандит вышел на Функционера и недвусмысленно дал понять, что отмену рекламы надо планировать на какой угодно срок, только не на апрель. Мол, мы шутить не любим. Функционер, в свою очередь, испугался, и побежал к Листьеву, объяснять, чью и какую игру он срывает, но всеми любимый Влад только плечами передернул — мол, я ведь с рекламой ничего не решаю, хотя и говорил там что–то о её вреде, финансовую политику диктует Промышленник и иже с ними, а я занимаюсь, мол, исключительно творческой работой, так что не обессудьте…
Вот, знаете ли, мне надо очередной «Час пик» готовить. Может быть, приглашу я этого Бандита на свою передачу — поговорим о реформировании экономики, о переходе на рыночный путь но — после апреля. График у меня жесткий, извините уж…
Бандит недвусмысленно дал понять, чем это может кончиться: классической русской разборкой со стрельбой и, как следствие — с легальным исходом.
Конечно, можно было бы застрелить в подъезде и Промышленника (он, правда, большей частью в Вене живет, но все равно), и Самого Главного Функционера — эти смерти были бы куда логичней, но выбор пал на Листьева, как «стоявшего во главе команды, делающей новое телевидение».
Можно было собрать десяток или два десятка банков, договориться со всеми, учесть интересы кого угодно, в том числе и банка Бандита (ах, почему сразу так нельзя было поступить Промышленнику, почему он не учел интересы всех?), и сделать какое–нибудь другое ОРТ, хоть «президентское», хоть «премьерское»… Но банки никогда не дадут денег под абстрактный проект, они могут дать только под конкретных людей и конкретную команду. А пирамиду команды венчал Листьев, на него и поставили, как на самого известного.
И как самого известного, как верхушку этой самой пирамиды его и убили; наверное, для устрашения, «чтобы другим не повадно было».
Функционер это сразу же понял.
Понял и испугался: в этой стране можно и нужно бояться всего, особенно, если занимаешься будущим телевидения и знаешь, кто это будущее диктует.
Будущее телевидения диктует…
Нет, не Япония, а Люберцы, Кунцево, Самара и особенно Солнцево. По крайней мере — российского общественного телевидения…
* * *
Бандит выжидательно смотрел на хозяина — ну, мол, что скажешь еще в свое оправдание?
— Я ведь говорил с Листьевым… Ну, тогда, после вашего звонка.
Ощерился:
— Я знаю.
— А он сказал — я ничего не решаю, мол, это уже Промышленник решил…
— Ага.
Бандит, улыбаясь, смотрел на собеседника — с таким выражением лица можно смотреть только через оптический прицел.
— Ага, ага, это я уже слышал…
Так, теперь главное — показать, что его не боишься. Надо сконцентрировать всю силу воли и взглянуть ему в глаза. Функционер–это не хрен в стакане, он функционирует, стало быть…
— Вы ведь сами знаете, какие люди стоят за Промышленником…
Мол — что я могу сделать? Я сделал что мог, пусть сделают лучше другие.
— Меня это не клонит, — перебил его Бандит, — равно, как и не клонит вся эта приватизация приватизированного… Большая и лучшая часть техники вашего Останкино принадлежит мне и другим, и вы, — он сделал такое выражение, будто бы собирался плюнуть Функционеру в лицо, — вы это хорошо знаете… И ваш Промышленник, думаю, тоже. Хрены с бугра, красные директора эти хорошо задумали, ничего не скажешь — приватизацию приватизированного. Как в 1917–ом году — «грабь награбленное» — да? И это — переход к рыночной экономике?! — спросил он, скривившись.
— Но я… — вновь начал было Функционер, взглянув, наконец, на собеседника — не в глаза, а в переносицу, чтобы создать иллюзию честного и открытого взгляда, — я ведь говорил…
— Я это уже слышал. Что с рекламой? Теперь что, я спрашиваю.
— Пока — ничего.
— От вас это зависит?
— Нет. Тут все решают Промышленник, Самый Главный Функционер и немного — одна тетя, которую теперь вместо Листьева ставят… Они там с сыном работают, семейный, так сказать, подряд…
— С сыном, без сына — мне от этого не легче. Машина, проект то–есть, запущен, машина поехала, и остановить её нет никакой возможности.
— Ну, а если на радио… — осторожно предположил Функционер, — я бы помог…
— На хрена мне твое радио? — Бандит автоматически перешел на «ты», — что оно дает? Эффекта почти что никакого… Не больше, чем от всех этих «липучек» в метро… Мои социологи просчитали — вон, целый институт купил.
— Но ведь и на Останкино машина уже запущена… Тем более, вы ведь сами знаете, какой там теперь страшный скандал вокруг всей этой приватизации… Листьева клянут, Самого Главного клянут, Промышленника — так того вообще матом кроют… Я ничего не могу сделать. Тут, — Функционер понизил голос до доверительного шепота, — тут ведь не только деньги… Тут есть еще и «высокая политика». ОРТ был задуман также с целью улучшения имижда Президента. Иногда ведь его так и называют — «Президентский канал». Это, по слухам, Телохранитель его задумал… Было бы логичней с ним поговорить.
— Поговорю, когда сочту нужным, — процедил Бандит. — Так, с рекламой все ясно. Значит, в апреле её не будет…
Что поделаешь, решил Функционер, иногда и бандиты приходят к мудрому умозаключению, что если ничего нельзя изменить, надо смириться….
— Не будет, — ответил хозяин квартиры и честно взглянул гостю в переносицу.
— Но ведь появится когда–нибудь?
— Да. Ни одно телевидение в мире, тем более, если в это телевидение вкладываются частные деньги, тем более — такие огромные, не может существовать без коммерческой рекламы, — теперь Функционер смотрел уже не в переносицу, в глаза собеседника, потому что говорил святую, каждому известную правду. — Отмена рекламы — не более чем ловкий стратегический ход… Дело в том, что Промышленник, монополизировав…
— Знаю, знаю, — поморщился Бандит, — только я бы сказал, что это ход тактический, а не стратегический… Но все равно… — он небрежным жестом сбил пепел на ковер, поднялся, открыл окно, выбросил окурок. — А когда запустят очередную рекламу?
— Думаю, не раньше осени…
— Почему?
— Пока всех посредников не передушат.
— И все будет в руках…
— Да, да, именно так.
Бандит задумался.
— Да, невесело все это…
Функционер лишь плечами пожал — ну, что поделаешь, невесело — а я тут при чем?
— А с Промышленником можно войти в долю?
Если бы Бандит предложил ему, Функционеру то есть, все нефтяные скважижны Ближнего, Среднего и Дальнего Востока, да еще и «Газпром» с Премьером в придачу — он бы, наверное, удивился бы меньше.
Он знал, что Бандит приедет требовать (просить он не умеет), предполагал, чего именно, и был готов пойти на уступку, немного помявшись, рассказав о трудностях, возникших после смерти Листьева — чтобы набить себе цену.
Но такое?
Войти в долю с Промышленником?
Ему, Бандиту?
Что он несет…
— Вы могли бы устроить мне встречу? — вновь перейдя на вы (надо же хоть иногда казаться культурным человеком, а не бывшим рэкетиром Центрального рынка, с чего, кстати, начинал!), спросил Бандит.
— Вам?
— Да, мне… А чего удивляетесь? Думаете, кандидатура не подойдет? Да и так, много ему чести. Если вдуматься, то я с этим чудаком на букву «м» в одном поле сратъ бы не сел…
Функционер очень удачно сделал вид, что не расслышал последнего предложения.
— Но ведь паи, доли и все остальное уже расписано,
Функционер принялся нервно загибать пальцы, перечисляя: — «Газпром», «Национальный кредит», «Микродин», «Менатеп», «Столичный», «Альфа–банк»… Ну, и так далее. А еще и Попечительский совет: Президент, Спикер…
— Это не более, чем опереточные фигуры, — совершенно справедливо заметил Бандит, — свадебные генералы, вроде того. — Он вновь закурил. — И все–таки поговорите с Промышленником… Если он действительно собрался быстро обернуть свои деньги, то вряд ли захочет неприятностей на свою жопу… А я их ему могу доставить — ох как могу. Или ему одного Листьева мало?
Да, теперь вот и надо было сделать над собой усилие и заставить себя пойти на уступку.
На такую уступку.
Компромисс — двигатель прогресса, также, как и реклама: хорошее умозаключение, хотя и слишком абстрактное!
Наверное, Бандит по каким–то непонятным причинам не мог выйти на Промышленника непосредственно, а он, Функционер, человек, целиком и полностью повязанный Бандитом, этим баснословным восточным шейхом, мог выступить в качестве посредника.
Стать посредником между Бандитом и Промышленником означало для Функционера примерно то же, что для капитана судна, даже несоизмеримо меньшего, чем «Титаник» провести его между двумя ледяными громадами. Одно неосторожное движение означает пробоину ниже ватерлинии и — прощай, Родина–мать…
А с другой стороны не стать посредником означало, что Бандит неминуемо отправил бы его, Функционера то есть, на встречу с покойным Владиславом Николаевичем — в чем–чем, а в этом пусть и склонный к абстракциям пожилой человек не сомневется ни на йоту.
— Ну, так как?
— В Вене он теперь, — попытался было соврать Функционер, но, встретившись с ясным и чистым взглядом голубых глаз бывшего короля рынка, тут же понял, что сделал это напрасно.
— В жопе он, а не в Вене, — ухмыльнулся Бандит. — Какая в задницу Вена, если теперь на Останкино против него бунт начался? Да и комитет один в Думе на ушах стоит. Он ведь, Промышленник–то, на днях по телеку выступал…
Похвальная осведомленность, и выражение хорошее: «по телеку».
Интересно, а «телек» он сам смотрит или тоже кого– то нанял?
— Ну, так как?
Функционер вяло пожал плечами.
— Собирался, во всяком случае…
— Он теперь в Москве, я знаю точно, — уверено прервал оправдания страшный гость, после чего Функционер понял: спорить бесполезно.
— Ну, хорошо… Попробую. И что я должен буду ему сказать?
— Что я хочу с ним встретиться… Фамилия–то на слуху, он знает, кто я такой, — процедил Бандит, — а если выразиться более конкретно — прозондировать почву: на что был бы согласен, на что — нет…
— А если откажется? — с надеждой в голосе предположил Функционер, который прекрасно понял, что теперь решается — а может быть и вообще без компромиссов и уступок можно обойтись?
— Ха! Хотел бы я посмотреть на человека, который бы отказался встретиться со мной…
— И все–таки… Ну, хорошо, допустим, я скажу ему, что вы хотите побеседовать, прозондировать, так сказать, почву, допустим, он согласится…
— Допускаю, — Бандит развалился в кресле, — допускаю, что именно все так и будет…
— Но он спросит, он ведь обязательно спросит — «а зачем, мол?» Что мне ему ответить?
— Ответьте, — к собеседнику вновь вернулась его надменность и холодная гордость восточного принца, скрещенного с парижской фотомоделью, — ответьте, что негоже присваивать вещи, которые тебе не принадлежат.
— Это насчет студий?
— Не только студий, не только техники и людей. Я думаю, что он знает, насчет чего еще, — произнес Бандит, поднимаясь и подходя к окну, за которым в выжидательных, собачьих стойках стояли телохранители.
— Хорошо…
— В таком случае, позвоните мне… Когда вы можете с ним встретиться?
— Надо дня три, — пробормотал Функционер, — ведь у Промышленника, как я знаю, график расписан до последней минуты… Там только через личного секретаря, через секретаршу…
— Хорошо, три дня… Да, и самое главное: хрен с ним, насчет апреля мы как–нибудь выкрутимся… Есть еще один вариант раскрутить рекламу, мне тут посоветовали: организовать какой–нибудь благотворительный фонд с красивым таким названием… Ну, скажем, для калек или сирот из Чечни, купить им какую–нибудь халупу на окраине Москвы, протезы и костыли, пару телеков, десяток нянь с воспитателями и красивые ночные горшки. А потом договориться с информационными программами и газетами, чтобы показали и написали, какой наш фонд хороший, как мы детей любим. Разовая акция, много прибыли не принесет, вкладчик особо не повалит, только известность и репутация добрых бескорыстных дядей–бизнесменов… — парижско–ориентальный гибрид вздохунул. — Машина уже запущена, и не остановить её, машину, никак… Конечно, останавливать выплату дивидендов нету смысла, тогда вся пирамида коту под хвост… Можно только немного приостановить рост акций, — задумчиво закончил Бандит.
Он знал, что собеседник в курсе относительно проекта, знал, что и сам Функционер может на многое рассчитывать в случае успешной реализации задуманного (в прошлые разы на счета Функционера через третьих лиц были переведены хорошие деньги), и потому не считал нужным стесняться, как не стесняются друг друга однополо–моющиеся особи в общем отделении бани.
— Да, кстати, в случае, если мне удастся договориться, с вашей, в смысле, помощью, вы сможете рассчитывать на нормальные комиссионные, — наконец–то улыбнулся Бандит. — Я никогда не обижаю людей, которые мне помогают… Вы любите наличные деньги?
* * *
Выйти напрямую на Промышленника не представлялось возможным: личный секретарь по телефону вежливо, но настойчиво отсеивал и не таких функционеров, как он, и это было ясно.
Ясно было еще одно: наверняка или Бандит, или кто– нибудь из его людей обработали еще какого–нибудь Функционера, и требование было тем же: заставить Промышленника немного поделиться паями будущего ОРТ; проект–то зависал… Так что теперь по Москве, наверное, не один он ломает голову, как договориться с новым хозяином.
А действительно — как?
Однако можно было поговорить с людьми из окружения: так сказать, люди свиты иногда решают больше, чем сам король.
После непродолжительного анализа свиты выбор Функционера пал на Экономиста, как человека, приближенного к Промышленнику лично; кроме того, этого самого Экономиста, Функционер неплохо знал — еще с тех времен, когда оба они входили в Центральный Комитет Коммунистической Партии Советского Союза и были в курсе валютных счетов партии за границей, и не только счетов, и не только партии, и не только…
Впрочем, об этом тоже лучше не говорить.
Выслушав Функционера, Экономист задумчиво забарабанил пальцами по лакированной поверхности стола.
— Вот как, — произнес он, — мда–а–а, попали, нечего сказать… Мало того хера из Лондона, так еще и этот. А Бандит этот–точно бандит?
— Определенно точно.
— Так может быть его можно… Ну, подальше послать? Телохранителя подключить, и все такое… Он–то лицо заинтересованное, и прямо, и косвенно. Не будет же он на нас наезжать — а? — предположил Экономист, на что собеседник ответствовал собственным мудрым заключением:
— Бизнесменов, бандитов и коммунистов роднит общее: они считают, что их оппоненты не могут быть одновременно и честными, и умными…
—А к чему это?
— «Мерседес» твоему боссу больше никто взрывать не будет — факт. Есть и другие способы… И ты знаешь какие, говорить только не хочется.
Экономист криво усмехнулся.
— М–да. Правильно пишут–криминальные структуры прибирают к рукам все ценности России, продают оптом и в розницу…
— Ему–то будешь говорить? — поинтересовался Функционер, подразумевая под «ним», конечно же, самого Промышленника.
— Понятия не имею. А что — вся эта техника, все эти студии — точно его?
— Да.
— «Купил?
— Вместе с компьютерщиками, студийцами, техниками, инженерами, мультипликаторами и так далее, — вздохнул Функционер.
— А это где–нибудь записано?
— Все Останкино знает.
— Все Останкино знало, что из себя Листьев представлял — и что с того? На чьем балансе записано?
С Экономистом Функционер говорил довольно раскованно — на «ты»; ну, станешь ли говорить «вы» человеку, с которым в свое время…
Ну, лучше об этом не вспоминать, не вспоминать, тем более — теперь. Не к месту, да и не ко времени совсем.
—Так на чьем балансе?
Функционер состроил печальное лицо.
— О каком балансе ты говоришь? Ну ясно, что на государственном… Ведь и техники, и компьютерщики, и все остальные тоже получают зарплату в бухгалтерии… Кроме того, разумеется, что платит им Бандит. Куплены на корню — я же объяснил. Конечно, он расстроен, такое дело сорвалось, — печально добавил он.
— Значит, ты хочешь чтобы я объяснил это Промышленнику?
— Вот–вот.
— Постараюсь. Только боюсь, что он может не понять, чего от него хотят.
— Ну как это чего, — медленно начал Функционер, прикидывая, сколько денег сможет дать ему Бандит если он все уладит, — все очень просто, просто, как грабли: Бандит хочет войти в пай с Промышленником… Понятно, что ОРТ будет Президентским каналом, понятно, что Промышленник через несколько месяцев каждую передачу три раза подряд будет прерывать рекламой о «варрантах, дающих право…», понятно, что реклама сразу же поднимется в цене — как и весь монопольный товар. Куда еще сунуться — самый массовый канал… Но пай…
— А какой пай ему нужен — сколько именно? — уточнил Экономист.
— Я не знаю… Он сказал, чтобы я только устроил встречу — и все. Прозондировал обстановку. Ну, приблизительно — процентов пять, как я предполагаю.
— В подобных вещах желательно быть точным, бизнес — наука, не терпящая приблизительности, — заметил собеседник, на что Функционер тут же философски ответил:
— Любая точная наука базируется только на приблизительности. Ну, я думаю…
— Что?
— Ты любишь наличные деньги?
Экономист мягко улыбнулся:
— А кто их не любит–то? Конечно… А к чему это ты?
— Ты ведь ничем не рискуешь… Один человек хочет познакомиться с другим, и находит третьего, который знает и первого, и второго, и потому имеет моральное право представлять их друг другу. Так сказать — комиссионно–посредническая деятельность.
— Сваха?
— В некотором роде… А потом — ты ведь понимаешь, что…
Функционер резко запнулся и выжидательно посмотрел на Экономиста — ну, что скажешь?
Тот молчал. Молчал долго, наверное, минуты две, пока не проговорил медленно:
— Хорошо, постараюсь… Позвони мне завтра под вечер — ладно? Или нет — лучше я тебе сам позвоню…
* * *
Поднявшись из–за стола, Функционер вышел из кабинета. По дороге он зашел в роскошный, отделанный карельской березой туалет, уселся на унитаз и с удовлетворением отметил, что впервые за последние несколько месяцев сиденье унитаза было не только сухим, но и теплым; наверное, кто–то специально грел его своей попой — для того, чтобы ему, Функционеру то есть, сделать приятное…
* * *
Кряхтя на унитазе, Функционер размышлял — на этот раз весьма конкретно.
Ну, хорошо, в любом случае существует только два варианта: или Промышленник соглашается поделиться с Бандитом (что, впрочем, маловероятно), или не соглашается (что, разумеется, вероятней всего).
Вопрос: что будет иметь с этого он, Функционер то есть?
Если соглашается, то Бандит наверняка, как и в предыдущие разы даст деньги… «Вы любите наличные деньги?..» «А кто их не любит!..»
Долг–то он не скосит — зачем? Лучше всего держать таких вот Функционеров, как он, в долговой яме, иногда кидая в эту яму кости, чтобы пленник не умер с голоду.
Знает ли Промышленник, что Бандит — это бандит? Наверняка знает, а, если не знает еще, если не сообщили, то догадывается. Хотя внешне — честнейший человек, вон, в экономических газетах его имя употребляется исключительно с прилагательными «порядочнейший» и «достойнейший», и всегда — исключительно в превосходных степенях. Итак: в первом случае он, Функционер то есть, будет иметь с этого дивиденды, и посерьезней тех, которые обещает Бандит своим вкладчикам.
Это — если Промышленник согласится.
Хорошо, более реальный исход: Промышленник пошлет Бандита куда подальше, как послал в свое время Банкира.
Что тогда?
Тогда ему, Функционеру то есть, придется юлить на заднице, как он по утрам юлит на мокром сиденьи своего унитаза и виновато–виновато разводить руками–мол, а что я мог сделать? Я сделал, что мог, пусть сделают лучше другие… Денег в таком случае он, разумеется, не получит — факт. Не будет же ему Бандит просто так платить? А кроме того — такая долговая яма; самая глубокая, в нее можно падать всю жизнь, и чем дольше падаешь, тем глубже — естественно, такая скорость… Интересно тогда, почему же Бандит завел разговор о «наличных деньгах»?
О–о–о…
Наверное, все–таки ничего не получится. Проклятый запор — не выдавит из себя страдальческая прямая кишка желанную какашку, не выдавит… Надо домой собираться.
* * *
Звонок не заставил себя ждать — но это звонил не Экономист, как предполагалось…
— Алло? — послышался из трубки совершенно незнакомый голос.
— Кто это?
— Это от одного вашего знакомого, — уклончиво произнес неизвестный абонент, — по поводу интересующего вас дела…
— Простите, но я…
Функционер со всей осторожностью отвел трубку от уха, опасливо посмотрел на нее, будто бы оттуда могла вылететь киллерская пуля. От таких непонятных звонков всего можно ожидать, — умозаключил Функционер.
— Алло, — вновь послышалось из трубки очень вкрадчивое, — почему молчите?
— Кто вы? — прямо спросил Функционер, стараясь подавить в себе все нараставшую тревогу.
— Один ваш хороший знакомый пожелал лично встретиться с человеком, который… Ну, это не по телефону. Вы понимаете, о чем я говорю?
— Да, — ответил хозяин враз повеселевшим голосом. — Очень хорошо, буду ждать…
Положил трубку, пожал плечами — с чего это вдруг?
Кто это мог звонить — неужели человек Бандита?
Почему же он тогда сам не позвонил?
Может быть, кто–нибудь от Экономиста?
Но тот обещал позвонить лично…
Странно, очень странно.
Послонявшись по бескрайней квартире, в которой непривычному человеку–то можно было бы и заблудиться, Функционер прошел в зал, включил один из многочисленных японских телевизоров, поставил видеокассету, скуки ради захваченную в Останкино.
Видеозапись концерта, посвященного «девяти дням» по Листьеву.
Функционер попытался было думать о конкретных вещах—о сегодняшних разговорах с Бандитом и Экономистом, о своих размышлениях и подсчетах,'о недавнем звонке, о том, что за человек, чей человек ему звонит, но мысли, как и утром, были бездонными и отвлеченными…
Посмотрел на телевизор, зевнул.
Любимец московской публики Буйнов с улыбочкой на весь экран:
Эта суетность никак не вязалась с размышлениями Функционера и с его мыслями, а последняя мысль была удачной: о вечности, о бренности, о смерти (иногда подобные размышления посещают даже трезвых и на удивление глубокомыслящих людей, посвящающих старость лет сбору плодов и подведению итогов).
Смерть — это единственное, что еще не удалось опошлить людям, — прошептал Функционер и выключил телевизор.
* * *
—Тара–рам, тара–рам, тара–рам, там…
Это — сороковая симфония Вольфганга Амадея Моцарта в дверь. Наверняка тот человек, что только что звонил.
Ну–ка — кто это, кто…
Посетитель имел вид явно кагэбистский, то есть — ничем особо не выделяющийся, «без особых примет»: лицо — овальное, нос прямой, волосы русые, глаза серые… Ну и так далее; невзрачный такой вид.
Наверное, телохранитель этого самого Джаффара, решил Функционер. Это теперь мода у них такая, у криминальных и некриминальных царей — приглашать на службы бывших гэбистов. Вон, Банкир, хитрый царь Соломон, который теперь в Лондоне сидит, по слухам, накупил дюжину бывших старших офицеров и несколько генералов из страшного 5–го Главного управления КГБ. которое в свое время успешно травило идеологических диверсантов и диссидентов, а этот, наверное, из 2–го набрал, контрразведчиков…
И чего это с телохранителями?
Один из сопровождавших остался стоять в дверях; не человек, а монстр какой–то, огромный резиновый сейф, набитый мышцами, гибкими сочленениями и сухожилиями. Наверное, мигни ему невзрачный посетитель — тут же перешибет сухой стебель его, Функционера, шеи с болтающейся седовато–лысым стручком головы одним ударом.
А невзрачный посетитель, профессионально осматриваясь по сторонам, прошел на кухню, скромно так прошел, как показалось — едва ли не на цыпочках.
Поставил на стол дипломат и сдержанным жестом восточного принца, который дарит младшему вассальному князьку половину своих земель, расстегнул его.
Прошу!
У Функционера зарябило в глазах: столько денег и за один раз он еще никогда не видел… Все стодолларовые, новенькие, в упаковках, аккуратненько так лежат, как покойнички в гробах…
— Что это?
Невзрачный скромно улыбнулся.
— Деньги. Не видите, что ли? Ведь вас спрашивали, любите ли вы наличные деньги, а вы сказали — да, очень… Да мы и так это знаем.
Странно — и с чего это?
Неужели Экономист так быстро все сделал, и Бандит теперь, попивая свой «Хенесси—Парадис» в обществе Промышленника, договариваются о передележе паёв ОРТ? Наверное, ведь деньги, такие деньги так просто не привозят…
Стало быть — комиссионно–посреднические, честно заработанные…
Но ведь он, Функционер то есть, ему, Бандиту должен, и очень должен…
Однако на всякий случай решил прикинуться:
— Кому?
Пододвинув дипломат, Невзрачный пожал плечами.
— Вам, конечно же…
— Но за что?
Функционер по–прежнему лихорадочно соображал: почему, за что все–таки ему принесли эти деньги? Ведь не Бандит должен ему, а он Бандиту, и тут — на тебе…
А вдруг не от Бандита?
Ситуация меняется с каждой минутой, торос и айсберги то сходятся, то расходятся, наскакивают друг на друга, круша молодой лед…
Интересно — сколько же их тут? Говорят, в типовой атташе–кейс, в дипломат, то есть, входит ровно миллион, если стодолларовыми. Ну, тут конечно же, миллиона не будет, но все–таки…
Полмиллиона?
Двести тысяч?
Тоже неплохо…
Да. что ни говори, а старость — если ты, конечно, обстоятельный, философски мыслящий и глубокий человек — старость не такое уже и плохое время.
Время сбора плодов и подведения итогов. А итоги — вот они, итоги: полный чемодан денег.
Наличных.
На лицо, так сказать…
Теперь предстоит выяснить главное: за что? Это частично решит другой вопрос: от кого?
Стараясь не смотреть на банковские упаковки, Функционер осторожно присел на краешек кресла — будто бы не у себя дома, а на приеме как минимум в Эр– Рияде и спросил:
— Ну, все в порядке?
— У нас всегда все в порядке, — туг же последовал ответ.
Да, и никакого удивления: у этих нервная система вообще отличается тренированной стабильностью.
Но все–таки…
Может быть, кто–нибудь из других функционеров нашел выход на Промышленника, но по каким–то причинам не хочет светиться, а Бандит (нет, все–таки Бандит, Бандит — кто еще?) решил, что это его, Функционера работа; может быть, действительно Экономист все–таки постарался: а в самом–то деле, что ему — никакого криминала тут нет, обыкновенные комиссионно–посреднические услуги, ни к чему, кроме того, не обязывающие. Просто один банд… то есть бизнесмен хочет войти в долю с другим бизнесменом, но в силу присущей скромности и природной стеснительности не может сделать этого самостоятельно; он как девочка–целочка нецелованная, должен, чтобы их познакомили…
Так почему бы и нет?
А–а–а, какая, к черту, разница?
Главное, что перед ним — деньги.
Наличные.
Налицо или, как говорили во времена его, Функционера подъездного детства — «на рыло».
Наверное, придется немного поделиться и с Экономистом — не иначе, как он… Ему, стало быть, «на рыло»…
— Да, вот еще что, — добавил Невзрачный, достав из кармана глянцевую аптечную упаковку, — вам просили передать…
— Что это? — Функционер машинально взял упаковку в руки.
— Отличное средство, — Невзрачный фазу же взял тон главврача из правительственной лечебницы, — у вас ведь со стулом не в порядке…
— Откуда вам известно?
— Нам все известно, — столь же бесстрастно ответил посетитель. — И не только это. Замечательное лекарство, снимает запоры, нормализует обмен веществ и тонизирует. Прошу. Это — презент. Можете выпить немедленно и увидите, как это хорошо…
— Хорошо, — все так же механически повторил Функционер, — приму…
Он осторожно выдавил таблетку и, не запивая её, проглотил.
— Вам это поможет, обязательно поможет.
— Спасибо.
— Ну, всего хорошего, — Невзрачный незаметно кивнул резиновому сейфу — тот отошел от двери. — Не буду задерживать.
Хозяин мягко улыбнулся в ответ и откровенно скосил глаза в сторону остававшегося на столе атташе–кейса.
— До свидания…
* * *
Действительно, сразу после таблетки Функционер почувствовал не только облегчение, но и настойчивые позывы кишечника.
Фу–у–у, наконец–то, какое счастье! Если вдуматься — как мало человеку надо для счастья! Уверенность в том, что ты — трезвый и глубокомыслящий, что ты не зря прожил свою жизнь, что на старости лет у тебя есть что собирать и что подводить…
Ну, и отсутствие таких неприятностей, которые испытывает он, Функционер то есть — особенно по утрам.
Но главное–то — главное это чемодан денег. А теперь, к закату дня, похоже на то, решены сразу две глобальные проблемы: стул… Ну и это.
Функционер закрыл дверь и, взяв атташе–кейс в руку, зашел в туалет.
Приспустил штаны, уселся и с необычайным приятным для уха шумом, уже подзабытым, быстро и обильно испражнился.
Нет, все–таки — как мало надо человеку для счастья!
Регулярный стул… Репутация… Глубокомыслие…
Ну, склонность к абстракциям. Ну, и то, что тут в дипломате лежит.
Банальненькое такое, конечно же, умозаключение, но — верное. Все банальности верны, все верное банально. Аксиома.
Осторожно положил атгаше–кейс на голые голубовато–прозрачные колени с обвисшей старческой кожей, щелкнул замочками…
Ну, сейчас самое лучшее занятие — пересчитать, сколько же туг.
А действительно — каков итог, каковы плоды, под чем подвести черту?
Функционер медлил, медлил, сознательно оттягивал приятный момент…
Неожиданно в мозгу замаячила мысль, уже посещавшая его сегодня, до визита Невзрачного, философская и глубокая, трезвая, и на удивление абстрактная — как все его сегодняшние мысли.
Почти все.
И мысль эта показалась настолько глубокой, так захватила его, что он с удовольствием еще раз прошептал её вслух:
— Смерть — единственное, что еще не удалось опошлить людям…
После чего одновременно щелкнул замочками атташе–кейса…
Это было последнее его умозаключение: слепяще–белый взрыв оглушил его, с давлением в сотни атмосфер вжал в стену, размазал по нежно–кремовой матовой поверхности, растворил, распылил, втирая в побелку потолка, в правильные кафельные прямоугольники…
* * *
Если пожилой и пусть даже на редкость трезвый человек живет в пятикомнатной двухсотметровой квартире в центре Москвы совершенно один, то, сколь значительную функцию он не выполнял бы в Государстве, его смерть не станет известной в тот же день…
Произойдет это только после того, как у соседей снизу «у туалете» потечет потлок; после того, как будет вызван сантехник, который определит, что наверху что–то случилось; после того, как спустя многократно повторяемое «тара–рам, тара–рам, тара–рам, там» из сороковой симфонии Вольфганга Амадея Моцарта участковый милиционер в присутствии двух обязательных понятых выломает дверь и, после поисков по всем двумястам метрам квартиры хозяина — а точней то, что от него осталось наконец найдут в туалете.
Но это будет уже не хозяин: обезображенный обрубок туловища с засохшей кровью, с впившимися с дряблое старческое тело осколками унитаза и кафеля, с намертво присохшими к испражнениям, сероватому студенистому мозгу и коричневым кровяным ошметкам стодолларовыми банкнотами, которые последующая экспертиза признает фальшивыми, с раскроенным черепом, на который приглашенные с улицы понятые будут смотреть с подсознательным любопытством, переходящим в брезгливый ужас, в блевотное отвращение, — сколь бы трезвые и глубокие умозаключения не рождались в нем еще несколько дней назад…