…огромный «chrisler» цвета яичного желтка, довольно урча пятилитровым двигателем, катит по правой полосе бесконечной и унылой нью–йоркской street; он, сидя за рулем — высматривает, не поднимет ли кто hand, не проголосует ли?..

Тяжел и черств bread таксиста в городе New York, особенно — когда ты из дикой коммунистической Russia, «империи зла», страны самоваров, матрешек, wodka, белых медведей, автоматов системы Калашникова, Афганистана и бесконечно умирающих Генеральных секретарей, особенно — когда нет еще своей машины, особенно — когда…

Сколько раз, сидя на родной московской коммунальной кухне, кричал под водку с огурчиками: «Да мне бы туда!.. Да я бы там!.. Да они бы у меня!… Да вот, такие, как я могут по–настоящему показать себя только там!»

Ну, на–покажи, покажи…

Ан не они теперь у тебя, а ты — у них: мерзкое американске sky, заклеенное искусственными электрическими светилами, табуны вонючих саг, злые, всегда куда–то несущиеся people.

Да, вот и на своей шкуре испытал «их нравы»: «Нью—Йорк — город контрастов», капиталистические джунгли, человек человеку волк…

Наконец–то: на тротуаре стоит подвыпивший man в кепочке, и руку поднимает — совсем как в родной Москве, где–нибудь в Замоскворечье или Сокольниках. Вроде, не бандит, не наркоман — это грязные black наркоманы всегда беззащитных русских таксистов грабят…

Нога — в тормоз до пола,

— Manhattan, — недовольно произносит пассажир с сильным славянским акцентом, усаживаясь сзади, за стеклянную перегородку.

— Yes… — он оборачивается и…

— Мать моя женщина! Агимула фаирид!

— Лева! Ты???

— Я! Я! — с небывалым воодушевлением кричит пассажир Лева на весь New York, орет, сукин сын, с гадким одесским выговором и сразу же лезет целоваться красным слюнявым ртом: — Слушай, что ты здесь делаешь?.. — а сам он, таксист то есть, почему–то отвечает уторбным голосом виденной уже много лет позже в Москве рекламы:

— Рекламирую кофе «классик»…

Тьфу, зараза — и приснится же такое!..

* * *

… дзи–и–и–и–и–и–и–и–и–инь!..

Телефон гремел настырно и въедливо, начисто разрушая приятное воспоминание, сновидение из той, прошлой жизни.

Ох, поспать бы еще сейчас — ничего больше не надо…

.., дзи–и–и–и–и–и–и–и–и–инь!..

Писатель, стряхнув с себя остатки недавнего сна, взял трубку и — маскируя недовольство:

— Алло…

Никогда нельзя открыто высказывать своего недовольства — этому он научился в Америке. Все — на улыбочке, легко и свободно. Раздражаются только неудачники, а нет ничего страшней, позорней, ужасней, безобразней, бездарней, кошмарней, чем быть неудачником. Это, наверное, еще хуже, чем быть импотентом…

А чего ему раздражаться; он — известный Писатель, его книги расходятся минимум стотысячными тиражами (еще бы; русские по–прежнему самая читающая нация!), переведен на европейские, азиатские, африканские и американские языки, чуть ли не на эсперанто, он преуспел в жизни, наверняка не меньше, чем тот, кто перебивает ностальгические сны своим идиотским звонком.

А потому — вежливо, вежливо так:

— Алло…

С той стороны провода — ровное и бесстрастное, будто бы голос автоответчика:

— Не надо тебе этим заниматься. Вот так, точней: — «не. надо. тебе. этим. заниматься.»

Писатель опустил с кровати ноги, сунув их в шлепанцы, уселся, переложил трубку в другую руку.

— Что?

— Не занимайся тем, чем занимаешься.

Bliaddz–dz–dz(ь), как говорят в славном городе New York впервые приехавшие туда русские, наверное не туда попали…

— Вы кому звоните?

— Тебе звоним, — послышалось из трубки все такое же бесстрастное, — мы знаем, кому мы звоним… Не делай этого. Не пиши об этом.

— Почему?

— Потому что мы этого не хотим… Ты понял?

Из трубки радиотелефона послышались короткие гудки, извещавшие об окончании разговора.

Писатель, недоуменно повертев трубку в руке, положил ее на место и, нырнув под одеяло, попытался заснуть.

Но сна не было.

Как же — заснешь тут!

Наверное, просто идиотские выходки телефонных хулиганов, как во времена его голубого детства: «Алло, это с телефонной станции… Какой длины у вас шнур? Ах, вы не знаете? Измерьте. Полтора метра? А надо ровно метр. Что значит «что делать?» Лишнее отрезать…»

Bliaddz–dz–dz(ь)…

Но откуда же звонивший знает, что теперь он собрался писать именно об этом?

Непонятное что–то.

Кто?

Откуда?

Ведь не пишет еще, а только… только подумывает написать…

Метнув ненавидящий взгляд в телефон, Писатель улегся и перевернулся на другой бок.

Он попытался воскресить в памяти какие–нибудь приятные воспоминания, однако ничего, кроме той встречи с которым по счету знакомым Рабиновичем (сколько их теперь в Нью—Йорке — одному Богу известно), не вспоминалось.

* * *

Говорят, что Родину можно продать только один раз: неправда это. Родину можно продать какое угодно количество раз; смотря сколько у тебя Родин…

Кто–кто, а Писатель знал это лучше, чем кто–нибудь другой…

Писатель родился в прекрасной горной республике, славной спелыми гранатами, мусульманским гостеприимством и восточными сладостями, и до абитуриентского возраста считал эту республику своей Родиной, пока не решил поступать в столичный универ, и Родиной резко стала Москва. Поступление в университет, правда, было сопряжено не только с продажей первой по счету Родины, но и национальности, пятая графа, сами понимаете ли, а также продажей первородной фамилии, что естественным образом вытекало из предыдущих продаж: Писатель (тогда еще не писатель, а абитуриент), продав предыдущую, не очень–то благозвучную и не способствующую поступлению на журфак МГУ, тут же приобрел более красивую, эффектно звучавшую. А потом диплом столичного вуза, как вы понимаете, не чечевичная похлебка. Впрочем, эта продажа произошла еще до того, как он поступил в универ; иначе — как знать! — может быть, и пришлось бы возвращаться домой, к спелым сочным гранатам и милым барашкам на зеленых склонах, в свой прекрасный белоснежный город, когда– то построенный жадными до нефти англичанами…

Этапы большого пути в комсомольских и партийно–профсоюзных газетах — не в счет, тем более, что они никак не были связаны с продажей ни того, ни другого, ни третьего; но — хотелось большего, хотелось, понимаете ли, большего.

Тем более, что разрушительные идеи юдофобии все более и более овладевали массами широких слоев населения. Возвращаться в гранатовую республику Писателю (тогда еще не Писателю, а обыкновенному комсомольскому журналисту) не хотелось; во–первых, та Родина была уже не его, а во–вторых, как говорится, перспективы культурного роста даже малых народов велики — бедному аиду всегда можно ожидать неприятностей и погромов.

В то время по «ящику» еще не крутили рекламных роликов, крутили только «Новости дня», но как–то в частной беседе один коллега недвумысленно намекнул Писателю (тогда еще не писателю, а просто советскому гражданину нерусской национальности), намекнул словами телерекламы, ставшей популярной через двадцать лет: «Хорошо там, где вас нет», на что тог словами телерекламы же и ответил: «Нет, хорошо там, где мы есть»…

И потому Писателю (тогда еще не писателю, а репатрианту — «олим») ничего другого не оставалось, как свалить в Палестину, туда, где «мы есть», и «есть» очень много, продав при этом очередную Родину, Правда, к тому времени новая моноэтническая Родина» «страна оголтелого милитаризма и воинствующего шовинизма». как регулярно писалось в его бывшей газете, активно воевала с Ясиром Арафатом и фанатиками–шиитами, да и вообще к выходцам из коммунистической России относились весьма прохладно (хотя, как утверждал популярный в те времена бард, «там есть» «на четверть бывший наш народ»). Короче говоря, Писатель (тогда еще не писатель, а иммигрант) посчитал за лучшее прервать алию и свалить с земли обетованной за океан, в Штаты, где, по примеру многих обитателей русско–еврейского гетто Брайтон—Бич, устроился таксистом.

Что делает брайтон–бичский таксист в Нью—Йорке? Он суетится, бегает, прыгает, ругается, смеется — и т. д, Нью—Йоркского таксиста, эдакого глупого пингвина, тоже можно скушать.

Кому угодно.

От злого полицейского на углу до тупого чиновника иммиграционной службы.

А потом: что он, непризнанный на предыдущих Родинах гений — таксистом сюда приехал работать? Таксистом он мог бы быть и в Москве. А потому надо взять в прокатной конторе у бича на Брайтоне печатную машинку с кириллицей, накупить бумаги и — писать, писать… Амбиции, понимаете ли…

Первые прозаические опыты в Новом Свете обескуражили совершенно — точней, не сами опыты, а их первые результаты; литературные агентства что–то заказывали, иногда даже прикупали рукописи, но как–то вяло и неохотно, а платили — просто смех сколько платили. Да и отношение к изящной словесности совсем как по русскому классику Даниилу Хармсу: «Писатель: Я писатель.» Ваня Рублев: «А по–моему, ты не писатель, а говно»».

Писатель (тогда еще не писатель, а таксист) никогда бы не подумал, что американцы — так тупы, невежественны и безобразно забиты, что кроме телевизора, бейсбола, баскетбола, бокса, регулярных постельных телескандалов с участием голливудских звезд, предвыборных компаний и своих идиотических шоу их ничего не интересует — даже его замечательная детективная проза, обличающая ужасы и агрессивность советской тоталитарной системы; об ужасе и агрессивности которых сам Писатель (тогда еще не писатель, а рядовой обитатель Брайтон — Бич, пробивающийся литературной халтуркой), впрочем, имел весьма туманное представление, разве что по «New York Times»…

Однако Писатель (через некоторое время уже действительно, так сказать, писатель, writer) начал усиленно совершенствовать написанное, поставив на это все, что можно — и не ошибся…

И вот теперь, в одна тысяча девятьсот девяносто пятом году он — один из самых многотиражных писателей России (одну из предыдущих Родин, как выяснилось, можно, однажды продав, купить вновь, а когда у тебя много money, как бы и дешевле выходит), его многочисленные детективы–мелодрамы–триллеры расходятся «на ура»; он известен, Издатели вкладывают в него деньги, и не боятся прогадать.

Пусть его прозу издевательски называют «таксистской», пусть поносят его в «серьезных» литературных изданиях — ну и что?

Тут, в России поэт — не больше чем поэт (не покупают поэзию, малотиражна и потому убыточна), но Писатель, он то есть –— больше, чем писатель;

его романы идут на за милую душу.

Что такое писатель в Штатах? Ничтожество, полное ничтожество, известное разве что студентам литературных факультетов. Кто знает о еще здравствующих Воннегуте или Сэлленджере? Никто, горстка поганых нищих интеллектуалов. Не читают американцы книжек, такая у них особенносгь национальной психики.

А тут, на вновь приобретенной Родине, назови только его фамилию, и все сразу: а–а–а, да, да, читали, как же, знаем… Наверное, потому, что количество видеомагнитофонов, телевизоров и прелюбодействующих голливудских звезд на душу населения несоизмеримо меньшее.

Писатель, короче говоря.

Чтобы издать многотиражную книжку, претендующую на бестселлер, Издателю в России на все про все надо минимум сто тысяч долларов; деньги, может быть и большие для Нью—Йорка, но ничтожные для пресыщенной и ко всему привыкшей Москвы. И то нет гарантии, что тебя не «обуют» конкуренты, выпустив книжку первыми и продав по демпинговой цене, что ты не зависнешь, что книжка не ляжет на складе мертвым грузом, и оборот денег резко упадет, что на Издателя не наедут очередные бандиты (в последнее время мода пошла: плати книжками). Средняя оптовая цена книжки–«стекляшки» на «Олимпийском» — от доллара до двух, средний тираж — пятьдесят тысяч, хотя, случаются и четырехмиллионные тиражи.

Сколько, Писатель, твоих книжек напечатано в жадной до криминальных знаний России?

Десять, пятнадцать, двадцать?

А сколько переиздано?

А сколько продано авторских прав?

А–а–а, не все ли равно?

Ясно одно: книжка — такой же потребительский товар, как крем для бритья, жевательная резинка или обувь: чем быстрей кончается крем, чем быстрей сжевывается резинка, чем быстрей стаптывается обувь, тем скорей надо купить другие — правильно? Правильно. А значит, тем лучше производителю — тому, кто в эту книжку вкладывает деньги. А потому писать надо так, чтобы «быстрей читалось, быстрей кончилось» и захотелось еще, а это значит: никакого эстетства, никакого занудства, никаких интеллектуальных изысков. Меньше прилагательных и деепричастий, больше существительных и глаголов, меньше диалогов, больше «action» — действия.

Драки, убийства, стрельба из всех видов оружия, взрывающиеся автомобили, похищения, освобождения, террористы, бандиты, следователи…

Ну, для разрядки — мелодраматическая линия, Ромео и Джульетта: он — бандит, она — прокурор, он — еврей, она — нееврейка, он — в Russia, она — в New York, он — правый, она — левая.

Но — не пересолить, иначе у читателя начнется кариес коры головного мозга, как началось после массированной атаки книжками–сериалами из жизни латиносов.

«Every time…» — и наплывом русский текст: «Каждый раз во время чтения книжек по мыльным операм вы подвергаете кору головного мозга…»

И вывод:

«Книжки «action» — единственные книжки, имеющие качество «action». Книжки «action» помогают предотвратить кариес…»

Еще в Штатах Писатель отлично понял одно: если ты действительно хочешь написать бестселлер, над брать тему, которая у всех на слуху.

Что там — «Буря в пустыни»?

Вот и отлично: напишем–ка мы книгу о Саддаме Хуссейне и любви в нему американской летчицы.

Восточная секта, отравившая зарином токийское метро?

Хорошо, получите вот такое: ужасные восточные сектанты сеют смуту и разрушение… А заодно, чтобы пострашней выглядело — зверски и по–сектантски насилуют все, что попадается у них на пути: мужчин, женщин, детей и домашних животных, собак, котов и голубей, злнамеренно отравляют леса, пастбища и водоемы, убивают Президента, овладевают атомной бомбой и секретом производства «пепси–колы», братаются с Хуссейном и его большим другом, Сыном Юриста, и в конечном итоге захватывают власть над миром. Но отважный сверхсекретный агент ФБР, майор Пронин… простите, Бой Джонс, презрев опасность, вступает с ними в смертельную схватку, в неравный бой, и…

В Штатах, конечно же, тираж — не больше десяти тысяч. Там вообще очень маленькие тиражи, даже десять тысяч — ого–го какой! Ну, Голливуд, может быть, купит в качестве литературного сценария.

Но тут, в России…

В России–то что делается — к книжному лотку в подземном переходе — не пробиться!

Нет, этих русских, bltaddz–dz–dz(ь), положительно невозможно понять!

* * *

Писатель поднялся с кровати поздно — за полдень, Выпил кофе, полчаса лениво слонялся по квартире, поглядывая в окно: sky такое же серое, такое же противное, как теперь над New York, наверное… Только электрических тысячеваттных светил по ночам поменьше. Ничего, наверстают упущенное…

Теперь — о главном: о книге, писать которую надо сесть немедленно, чем раньше, тем лучше. Пока тема еще hot, горячая то есть, тема, пока она на слуху, пока убийц не поймали (в том, что убийц — истинных или подставных поймают. Писатель нимало не сомневался)

Да, если ты действительно хочешь написать бестселлер, бери тему, которая на слуху.

Что создает «слух»?

Правильно, «ящик», телевизор создает сир И слухи. И все остальное.

Это — первое и непременное условие успеха

Второе — загадка.

Тайна убийства Кеннеди до сих пор не раскрыта, в 1963 году вся, даже самая халтурная и бездарная литература о событиях в Далласе стала бестселлерной

Почему?

Потому, что была тайна.

А лучшая в мире тайна — тайна неразгаданного убийства: будоражит, как ничто другое.

А кого, кого там убили?.. Ну–ка, ну–ка, что там у нас по телевизору?..

Писателю было понятно, и — с самого начала понятно: это будет не просто бестселлером, а — супербестселлером. Хит, платиновый диск, короче говоря.

Убийство известнейшего человека, «журналиста, призванного Перестройкой», «которого любили миллионы»…

Ну, и так далее.

Бесплатная реклама, к тому же: портрет будущего героя бестселлера восемь часов висел в экране и намертво, ржавым кривым гвоздем вбился в сознание этих самых миллионов. Да и информационные программы едва ли не в каждом выпуске подогревают интерес к событию: «…в убийстве подозреваются…», «…черная вязаная шапка горшком…» «…у следствия есть несколько версий…»

Живая реклама!

И, кстати говоря, бесплатная…

Ясно, что минимальный тираж — тысяч триста, а то и больше.

Короче — то, что надо.

Писатель, прикинув возможные варианты (просто криминальный детектив про убийство журналиста — раз, политический триллер с «интригами» — два и псевдодокументальная проза — три) остановился на последнем, но, как человек опытный (не только как писатель, но и как коммерсант — новый русский, короче говоря), решил проконсультироваться и с Издателем — тем самым, который «вложил в него много денег» (по словам самого Издателя, впрочем)…

* * *

Сел за руль, по старой таксисткой привычке выехал в крайне правый ряд и медленно, посматривая на прохожих, покатил в офис.

Глядя, на разбитую, заляпанную глиной дорогу, заглатываемую капотом, Писатель лениво крутил бланку. Что ни говори, a Moskow — не New York, чтобы ездить по этим асфальтовым проселкам, надо даже не профессиональным таксистам быть, а ветераном ралли «Париж—Дакар»…

Тоже, кстати, темка ничего — если бы подвязатъ под чье–нибудь убийство, изнасилование или похищение, то в Штатах бы потянула. Но не тут: тут, в России, надо что–нибудь конкретное.

Как это.

Ну, ничего — сейчас договоримся. Издатель в литературе — полный лопух, но такие очевидные вещи нельзя не понять даже лопуху.

М–да, теперь почти по Пушкину, разговор книгопродавца с поэтом, с Писателем, то есть:

Впрочем, и вдохновение тоже можно продать, также, как и Родину — кому–кому, а ему, Писателю, это очень хорошо известно…

Выслушав идею Писателя, Издатель повеселел (видимо, быстро просчитал в уме: минимум триста тысяч, да если максимум по полтора бакса, да минус расходы на типографию, взятки, бумагу, целлофан, смолу, картон, аренду, гонорар и прочее — сколько это будет?).

Боже, как хорошо…

Улыбнулся крокодильей улыбкой:

— Не понимаю только — как ты об этом писать будешь?

— О чем?

— Об убийстве. Точнее — о личности убитого.

— А я уже начал писать, уже десять страниц сегодня утром накатал, — соврал Писатель; писать–то он еще не начал, только прикинул, как и что…

Откуда же тогда те, что утром звонили, об этом знают?

— И как?

— Ну, скорей всего — документальная проза. Псевдо, так сказать, документальная.

— Шерлок Холмс?

— Скорей майор Пронин, — сдержанно улыбнулся Писатель. — Ближе…

— А как это? — поинтересовался Издатель, с трудом соображая, что же такое «псевдодокументальная проза» — слово–то какое–то новое.

— Надо будет поднять документы, просмотреть, как и что было на самом деле, что за кадром осталось, — ответил Писатель, прекрасно понимая, что фраза «как было на самом деле» звучит одновременно и очень убедительно (во щас я вам тако–о–ое расскажу), и более чем расплывчато (мал ли что может остаться «за кадром»?).

— И что?

— И облечь в красивую литературную форму, — профессионально подытожил Писатель.

— А документы–то где возьмешь?

— Ну, не только документы. Как говорят в CIA — есть такой способ «обработки открытых источников информации».

— ?

— Периодика, видеозапись передач с его участием, показания друзей, свидетелей и очевидцев… Можно настричь. А потом — потом меня пригласили на пленарное заседание совета по борьбе с организованной преступностью, — откровенно, чтобы набить себе цену, соврал Писатель.

Ну–ну–будут тебя, таксиста из New York на закрытые заседания приглашать!

Своих таксистов, что ли нету?

Издатель замялся: конечно же, в литературе — полный лопух, но понимает щекотливость и деликатность момента…

— А как ты о нем писать будешь? Что — «дон Влад Листьев, мягко улыбнувшись, произнес: как ты могла обо мне такое подумать! Да я, да она…»

Эта была фраза из последней книжки, какой–то там мелодрамы, рукопись которой Издатель читал на ночь (и по работе, и — для собственного удовольствия, так сказать, надо же приобщаться к знаниям, надо же иметь основания считать себя культурным человеком, не только же бухгалтерские отчеты читать!..)

Видя колебания Издателя, Писатель тут же перешел в наступление:

— А Шекспир, когда писал «Юлий Цезарь» или «Клеопатру» — он что, выискивал в древних манускриптах их точные и дословные фразы? А Золя, когда писал «Саламбо» — что, тоже? А Джованьоли, а Дюма, а вся эта лениниана — что, каждое слово Владимира Ильича, все эти бытовые выражения, вроде «подойдя к окну» тоже подслушали и записали? Хрен там, — поморщился Писатель. — Они это домыслили. И им поверили, потому что домыслы их были очень убедительны. И у Шекспира, и у Золя, и у Дюма…

— Новая реальность? — Издатель иронично посмотрел на собеседника.

— Приблизительно так. Мир будет таким, каким мы его создаем… Поверят, каждому слову поверят. В любом человеке заложена святая и незыблемая вера печатному слову — еще со времен Гутгенберга…

— Смотри, мне тут передали, что один Обозреватель тоже, вроде бы, создает новую реальность…

— Писатель нахмурился.

— Что за он?

— А–а–а, из одной паскудной газетки. Я с его Главным недавно переговорил по телефону — ну, там без тайн, без интриг, без кровавых подробностей, что–то вроде «Знаете, каким он парнем был?..»

— Ну и пусть создает, — равнодушно ответствовал Писатель, — будет два параллельных мира, две, так сказать реальности.

— И обе — новые?

— А почему бы и нет?.. Только моя реальность будет лучше, — со скрытым самодовольством профессионала улыбнулся Писатель.

Еще бы — он знает себе цену. Как по русскому классику Даниилу Хармсу: «Он — Писатель, а ты — Обозреватель…» Говно ты, короче говоря — так, кажется?..

Чтобы литературные критики в один голос заявили о многогранности твоего таланта, надо, чтобы и книга выглядела «многогранной». Профессионализм, интрига, структура, построение, сюжетец покруче, стилистика, язык, книжная графика, etc — «все грани одного кристалла», как в телерекламе «Русского дома Селенга». А из множества граней одного кристалла самые заметные два: карьера главного героя (деньги, приобретения, падения и взлеты, то есть — успех) и личная жизнь (семья, женщины, любовницы; если есть, конечно)… Ну, а между ними еще одна грань, второстепенная, перемычка: отношение ко всему этому окружающих.

Ну, а интрига, структура, построение, стилистика, язык, книжная графика и даже сюжетец покруче — как ни странно, в подобной литературе второстепенное. Главное — сам герой, его личность…

Это Писатель понял сразу: принцип псевдодокументалисгики.

Итак — «обработка открытых источников информации». Вот и прекрасно, с этого и начнем…

В тот же вечер Писатель отправился в библиотеку, и отксерил все, что только удалось обнаружить о Листьеве. На следующий вечер — в Останкино, где за несколько зеленых бумажек с портретами Президента Франклина получил чемодан видиокассет.

Такие вот «открытые источники». Есть, правда, еще и закрытые (то, чего не писалось), есть и слухи, то есть — полуоткрытые, полузакрытые (то, что могло быть написано, а могло и не быть).

Три источника, три составные части, как когда–то, в золотые студенческие времена учил Писатель на журфаке МГУ (когда еще не был писателем).

Но граней — главных–то граней в кристалле всего две.

Первое — карьера. Карьера и все, что с этим связано.

«Добрый гений Останкино, — вспомнились Писателю строки из чьей–то похоронной статьи, — человек, который…»

И, развернув газету (ту самую, о которой ему сегодня Издатель говорил — ну, с Обозревателем), принялся за «обработку»:

…он был остроумен, обаятелен и на удивление скромен: именно таким запомнили его и миллионы телезрителей, и коллеги.

Так, общие фразы, Ничего путного, хотя, и за это, при желании, можно зацепиться.

…никто никогда не знал и не узнает, как много он работал, как много делал. Для нас с вами. Ведь мы, россияне, зацикленные, закомплексованные, злые, ненавидящие друг друга и самих себя, становились добрей, свободней, раскованней… Его «Поле Чудес»…

Короче — понятно: Листьев ассоциируется прежде всего с «Полем чудес». Такая вот новая реальность, — бесплатные призы и подарки, сникерсы и тампаксы…

Писатель не зря жил в Штатах и конечно же знал, что шоу, подобное «Полю чудес», существует и там, только называется иначе — без идиотического намека на сказку про Золотой Ключик. В USA такие передачи называются «квизами». Содрана шоу–программа, целиком и полностью содрана. Поляки вот тоже сделали — «Kola fortuny» называется, «Колесо удачи», то есть, но — честно признались: да, не наш товар, вторичный, лицензионный… Есть в Штатах и своя «Тема» — шоу Ларри Кинга, всеми любимое, всем известное. Так сказать — свободный школьный урок на заданную тему, зрители–ученики свободно сидят, свободно высказываются, руку свободно поднимают…

Хорошая идея, но — вновь не Листьева. Плагиат, мягко говоря.

Опять телефон звонит — нет, что же это такое? Никак не дадут сосредоточиться…

Вliad dz–dz–dz(ь)…

Поднялся, и шаркающей походкой подошел к тумбочке, взял радиотрубку.

— Алло…

— Не надо тебе этим заниматься, — послышался из трубки знакомы голос автоответчика, — не надо…

Тут уже не до сдержанности, не до маскировки неудовольствия — нет, вы только посмотрите, что делают, только посмотрите!

— Не надо тебе этим заниматься, — повторила радиотрубка с мерзкими электронными интонациями.

— Fack you, — выругался Писатель любимым выражением московских пэтэушников, обогащенных опытом просмотра американских комедий с Эдди Мэрфи, — а пошел бы ты на…

Никакой реакции — набери автоматический прогноз погоды по Москве и пошли подальше «ветер порывами до умеренного», результат будет тот же.

— Смотри, мы тебя предупреждали… Вот как точней: «смотри. мы. тебя. предупреждали».

Нет, наверняка хулиганы — не иначе. Ведь никто, кроме Издателя не знает, чем он занимается, какую книгу надумал написать, да ведь и Издатель наверняка не самоубийца — другие издатели узнают, наймут бригаду нищих писателей — в восемь рук за месяц настрогают, выбросят на рынок по демпинговой цене — и все…

Или попали не туда?!

Ладно, теперь надо думать не об этом — о демпинговой войне и прочих вещах, пусть у Издателя голова болит. Он — Писатель, и поэтому должен писать.

А прежде чем что–то написать, надо прочитать — то есть, «обработать» те самые «открытые источники информации», стало быть…

Так, а вот и родная когда–то газета.

Заголовок:

ЭТОТ БРЕД У НАС СМЕРТЬЮ ЗОВЕТСЯ

«…то идут киллера бичевой», — мысленно продолжил перефразированного в названии Некрасова Писатель.

Ну, ну, и что дальше?

…личный секретарь Влада Листьева видела своего шефа не последней. Но общалась с ним в день убийства больше всех: слышала все его разговоры, разгребала на столе его документы, вежливо «отсеивала» ненужных Владу людей.

Все было, как обычно. Хотя нет…

Так, беллетристика — ничего путного, не за что зацепиться; во всяком случае, о Листьеве как о профессионале ни слова.

Все работают, все разговаривают по телефону, всех достают ненужные люди — как, например, эти, что только что звонили…

Дальше:

В последнее время просил перевести ему книгу про Ларри Кинга. Многие считают Влада его двойником; Ларри тоже шоу вел и подтяжки носил. «Хоть знать буду, кого я копирую». Закончила она переводить на том месте, где Ларри говорит о том, как интересно вести дискуссию о стоимости человеческой жизни… [3]

Так, Ларри Кинг, конечно же ему, Писателю то есть, хорошо известен — не зря ведь в Штатах столько лет проторчал!

Наверняка был известен и Листьеву — не темный же человек!

Не мог не знать.

А где Писатель еще видел это имя — ну, среди своих отксеренных в библиотеке газеток?

Ага, вот:

— Вы знали вашего российского «двойника» Влада Листьева?

— Да, я несколько раз говорил с ним по телефону…

— Он говорил вам о том, что тоже стал носить очки и подтяжки?

— Да, он вообще был большим почитателем моего творчества. [4]

Так–так–так, что это?

Ага, интервью с Ларри Кингом.

Значит, врет кто–то один — или Влад Листьев, или Ларри Кинг…

Кто?

Ясно, что капитал Ларри Кинга (не «Капитал–шоу», а просто капитал, главная ценность) — его честнейшее имя, безукоризненная репутация. Не станет он врать, да еще русской газете.

Да и кто первым подтяжки надел перед камерой?

Ларри Кинг, который на экране вот уже лет двадцать, или Листьев? Значит, Листьев просто соврал (не секретарша ведь!). Примитивно и грубо, справедливо рассчитывая на полную некомпетентность российских сограждан относительно американсих телешоу и их ведущих в широких семейных подтяжках.

Не знал «на кого похож» — как же, как же!.. А перевести для чего просил? Из–за голого, так сказать, любопытства? Ну–ну — ясно для чего.

«Один–ноль, — подытожил Писатель, — значит те, кто обвиняли Листьева в грубом плагиате, не ошибались. Слизать чужую идею, выдать за свою… Публика тут, в России, все эти любители и особенно любительницы «Полей чудес» и «Тем» — на редкость дебильная, между прочим, публика. Сидит стадо баранов в телестудии, и смотрит на проповедника — ну, ну, а какой теперь он вопрос задаст, как проблемку–то.,

А вот еще:

Ведущий «Что? Где? Когда?» Владимир Яковлевич Ворошилов как–то раз сказал, что все программы «ВиДа» — это плагиат, что все украдено на Западе… [5]

Да, с этим разобрались: секрет бешенной популярности кроется в простом и незамысловатом воровстве чужих идей. Можно назвать замаскированно — «плагиат», но суть–то не меняется!

Воровство — оно и в New York, и в Москве воровство…

Да. полезное это занятие — просматривать старые газеты.

«Открытые источники информации», так сказать…

Да, с карьерой более–менее ясно: карьера построена на воровстве чужих идей.

«Все грани одного кристалла»… «Русский дом Селенга».

Ну и страна, bliaddz–dz–dz(ь)…

* * *

За несколько вечеров Писатель уподобился штатному референту ЦРУ — совсем, как в популярном когда–то фильме «Полет Кондора».

«Открытые источники информации», то есть ксероксы газет и видеозаписи программ дали многое — плагиатор, мелочный, жалкий, корыстолюбивый, обуянный многочисленными пороками, отягощенный бесчисленными предательствами друзей…

Он, Писатель, ловил Листьева на мелких обманах, на недосказанностях и противоречиях, на откровенном вранье, на воровстве и особенно — предательствах; а ведь это были только «открытые» источники.

Что тогда ожидать от других — «полуоткрытых» и вовсе «закрытых»?

Но когда его убили, тут же обложили лавровыми веночками, подрисовали крылышки, затерли бархатной наждачкой шероховатости, мастера из телевизионного бюро ритуальных услуг…

Мертвый Листьев был куда нужнее живого. Труп был нужен…

Труп отвратителен, так же, как отвратительна смерть, как отвратительна вонь разлагающийся плоти, как мерзка жирная кладбищенская глина, чавкающая под ногами.

Но еще отвратительней было для Писателя были останкинские подробности…

Сделать из государственного, «планово–убыточного» «президентского» канала подобие корыта?

За чей счет?

Не за счет тампаксов и мулинэксов, а за счет рядовых налогоплательщиков — тех, кого этими самыми тампаксами ежедневно кормят…

…Как уже говорилось, в убыточном «Останкино» в последние годы делались милионные (в долларах, конечно), состояния. За последний год здесь окончательно утвердился такой порядок: «Останкино» само почти не производит передач. Многочисленные «независимые телекомпании» (среди которых крупнейшие — РенТВ, ИнтерВИД, АТВ) производят — как правило, на технике «Останкино» и руками инженеров, операторов, техников того же «Останкино» — передачи, а затем… продают их тому же многогранному «Останкино».

Причем продаются передачи по баснословным ценам. Например, на первый квартал 1995 года было запланировано 43 передачи «Час пик», за каждую «Останкино» платило фирме ВИД по 17, 5 тысячи долларов. Итого за квартал — 720 тысяч долларов. Кстати, замечу, что «Час пик» — это 21 минута разговора в прямом эфире, и, как утверждают специалисты, такая передача не требует существенных расходов на технику, аренду помещений. Львинная доля является прибылью, которая идет на гонорары… [6]

Но Листьеву видимо, и этого оказалось мало: как же тогда объяснить периодическое появление в «Часе пик» крупных бизнесменов вроде гендиректора известному каждому ребенку ат–тличной компании?

А объяснить очень просто — по утверждению другой популярной газеты, за тем бизнесменом из «Часом пик»

…торчат уши. Зеленые. [7]

Ведь от бизнесмена ат–тличной кампании Листьев наверняка получил больше, чем «17, 5 тысяч долларов»!

Да, судя по всему, в Останкино телевидении каждый делает деньги на чем угодно: аппаратура вроде бы государственная, а платить надо техническим службам. Монтаж рекламного ролика — минимум 500 баксов…

Оператор за 30–50 долларов даст крупный план «болельщика» с футбола или хоккея, а хозяин популярной ежедневной программы, всеми любимый Влад — за …. тысяч долларов — крупный план ат–тличного бизнесмена…

Что — денег у него не хватало?!

Если бы в United States of America стало известно нечто подобное о том же Ларри Кинге, его бы, наверное, тут же судили судом Линча — шею обмотать микрофонным шнуром и — на подвесной софит…

Да, до таких низин не опускался даже сам Писатель (на самом дне подсознания, как и всякий многотиражный автор, он считал себя если и не «продажным», то, во всяком случае, «способным на большее», на «настоящую» литературу; комплекс такой у всех многотиражных писателей).

Кстати, а что там ожидало Листьева в ОРТ?

Ведь Промышленник и люди, стоящие за ним, те, что скупили Останкино почти на корню, наверняка учли и интересы телезвезды, точно ведь учли…

Ага:

Согласно некоторым данным, свою роль в убийстве В. Листьева могла сыграть сумма его будущей зарплаты….она должна была составить от 1,2 до 1,5 миллиона долларов в год и будто бы была уже положена на депозит на его имя. Понятно, что такая сумма, помноженная на популярность, делала известного тележурналиста фигурой, практически независящей ни от кого. Кроме убийцы [8]

Интересно, а на ОРТ покойный тоже приглашал бы ат–тличных владельцев ат–тличных кампаний?!

А ведь это только верхушка, верхняя часть айсберга; он–то, Писатель, человек в Москве относительно новый, в Останкино как к себе домой не вхож, кухни и подробностей не знает…

Bliaddz–dz–dz(ь)…

* * *

Сидя за рабочим столом, Писатель мрачно смотрел в какую–то одному ему известную пространственную точку впереди себя.

Из всего этого дерьма надо было бы сделать воздушное пирожное, картинку, рекламный проспект, но ни один кондитер, ни один живописец, ни один фотограф–ретушер не взялся бы за такое — ни один, кроме ретушеров из родного Останкино…

Наверное, Останкино от слова «останки» — как говорят тут, в России, «Бог шельму метит».

Да, «открытые источники информации», конечно же, хороши, тем более, если еще и умеешь читать между строк, но когда контуры общей картины вырисовываются с такой пугающей откровенностью…

С «карьерой главного героя» разобрались.

Плагиатор.

Вор.

Как говорил когда–то царь всея Великия, Малыя и Белыя, тогдашний президент Николай I — «в России только один человек не ворует — я».

Впрочем, и это еще не все: у «многогранного кристалла» из рекламы «Русского дома Селенга» есть еще одна грань — «личная жизнь».

И вновь не обходится без библиотечных ксероксов, теперь — интервью с погибшем героем:

— … — ваша третья жена. Как складываются отношения с двумя предыдущими?

— С первой — никаких отношений. Я ушел при весьма тяжелых обстоятельствах. Было это в восьмидесятом году. С тех пор мы никогда не встречались, и я больше не видел свою дочь.

— Знает ли она, кто её отец?

— Знает, судя по бурной деятельности её мамы, которая обкладывает меня алиментами на всех должностях… [9]

Замечательное, между прочим выражение, особенно во всеуслышание, через прессу: «ее мама».

Скромно и со вкусом.

То–то пришлось бы платить на брошенную дочь с новой зарплаты на ОРТ.

Откуда–то из глубин памяти всплыло давно уже забытое словосочетание, когда–то очень любимое в народных судах — «злостный алиментщик». Кажется, даже статья какая–то в кодексе была на этот счет — то ли штраф в сто рублей, то ли общественное порицание, то ли…

М–да…

Писатель, грызя авторучку, читал дальше — теперь изучение вытащенного наружу грязного белья увлекало, захватывало, но не интригой, не неожиданными поворотами сюжета (за свою многотрудную жизнь Писатель встречался с людьми куда более омерзительными, чем покойный Листьев); наверное, такое чувство испытывает лаборантка в туберкулезном диспансере, исследуя под микроскопом зеленые плевки больных, выискивая в них симптомы гниения легочной ткани:

Татьяна Л–на:

Знате, больше всего мне не хотелось бы, чтобы меня воспринимали как вторую жену Влада Листьева…

Ага — ну–ка?

…хотя, конечно, память — вещь коварная. Наверное, я сегодня все же несколько идеализирую прошлое. Были в нашей жизни и пасмурные дни, иначе бы мы не разошлись. Помню, как Влад впервые загулял, как я сине–зеленая от волнений и переживаний, несколько дней обзванивала всех родных, знакомых и даже бюро несчастных случаев.

Последние звонки были самые страшные: подождите, сейчас посмотрим, нет ли у нас вашего. Помню, как Влад уходил в загул и не мог остановиться…

Так он вообще, оказывается, вообще был мерзавцем, этот самый Листьев!

Муж где–то блядует, а жена — «сине–зеленая от волнений», морги и бюро несчастных случаев обзванивает…

М–да, ничего не скажешь — подарочек.

Сука, короче говоря.

«Впервые загулял».

Значит, после «впервые» было и «во–вторые», «в третьи», «в четвертые» и т. д.?

Листаем дальше:

Лидия И–ва: Я ОСТАЛАСЬ ОДНА

… Он никогда не скрывал своей другой жизни — когда он был любимцем женщин, публики, душой компании, когда он гулял и пил… [10]

Писатель заерзал на стуле.

Ха! — не скрывал… Нормальные–то люди всегда должны такое скрывать, чтобы никто, не дай Бог… Женатый человек пьет и «гуляет» (или трахается на стороне, если непонятно, что означает этот камуфляж), и при этом еще — и «не скрывает».

«Душа компании, любимец женщин».

Вывод: или законченный идиот (что маловероятно), или законченный подонок (что, впрочем, очевидно).

«Не скрывать другой жизни…»

Значит — выставлять свою жену, эту самую Татьяну Л–ну (Татьяну Ларину, что ли?) посмешищем на все Останкино — да?

Тогда — почему он прожил с ней, как утверждал сам, «почти десять лет»?

* * *

Через несколько дней Писатель, отложив отксеренные газеты в сторону, слег с головной болью.

Да, «открытые источники информации», конечно же, хороши, особенно, если умеешь читать между строк, но чтобы так много и такого…

Нет, этих русских положительно невозможно понять… Как говорят недавно приехавшие в славный город New York… Ну, впрочем, сами знаете, что они там говорят.

* * *

Никогда нельзя бросать начатое на полдороге — этому он научился в Америке. Все — до конца, до логического завершения — как бы тяжело тебе не было, но на твоем лице должна быть улыбка. Даже если ты взял на себя неблагодарную роль лаборантки из туберкулезного санатория и исследуешь зеленые гнойные плевки больных. Бросают начатое только неудачники, а нет ничего страшней, позорней, ужасней, безобразней… ну, и так далее, чем быть неудачником. Это, наверное, еще хуже, чем быть импотентом — импотенция, говорят, хоть вылечивается…

А потому — прими, Писатель, чего–нибудь болеутоляющего и — за руль, исследовать грани волшебного кристалла, два оставшиеся источника, две составные части…

Тем более, что и Издатель удружил: созвонился с известным Функционером, а также — с Актером, Соратником и Коллегой; последняя — особенно ценна, так как когда–то работала вместе с покойным на Интервещании (кстати–то говоря, в то время — чисто кагэбистская контора)…

* * *

…разумеется, кагэбистская, размышлял Писатель, выкатив на Тверскую — одно из немногих мест в Москве с неразбитой мостовой, — радиовещание для заграницы. В подобных конторах могли держать только надежных (по лубянкским понятиям), проверенных, идеологически выдержанных и морально устойчивых людей…

Кто туда попадал, на это Интервещание сразу после университета, как попал туда Листьев?

И как?

Наверняка, не обошлось без курсового куратора из КГБ (а по своей университетской молодости Писатель знал, что факультет журналистики, да еще «международное отделение», которое закончил покойный, пользовались особой любовью ребят из Ясенево).

Скорей всего, Листьев попал туда именно по рекомендации кагэбэшного куратора…

Постойте — а как такую рекомендацию можно получить?

Чем заслужить?

Кем надо быть, чтобы…

Стукачем надо быть.

Стучать на сокурсников: тук–тук, я твой друг…

* * *

Вырулив на Садовое, Писатель туг же укорил себя за чрезмерное злопыхательство: ну зачем людей–то поносить, тем более тех, которых при жизни и не знал толком, тем более — мертвых…

Как говорится — «о мертвых или хорошо, или никак».

Может быть, переутомился, может быть, давно не был на исторической Родине, может быть, просто не видишь ничего хорошего тут — после New York оно–то понятно и простительно…

Не может же такого быть, чтобы человек, «которого любили миллионы», казался законченным подонком!..

* * *

Гладя на Коллегу погибшего, Писатель не мог сдержать улыбки.

Ну и косметика!

Так красят себя только больные сифилисом — чтобы скрыть следы разложения плоти…

Коллега была пьяна и весела — тем злобным весельем, которое Писатель терпеть не мог в мужчинах и панически боялся в женщинах; от людей в таком настроении можно ожидать чего угодно…

— А, ты про Влада–то спрашиваешь? — бесцеремонно посмотрев на гостя, поинтересовалась Коллега.

И почему это она ему «ты» говорит — что, близкий товарищ и друг?

Соратник по борьбе за голубой эфир?

Или тут, в Москве такая милая манера говорить со заокеанскими знаменитостями?

Писатель наклонил голову и, стараясь не встречаться взглядом с хозяйкой, произнес:

— Да.

— Тут до тебя ко мне Обозреватель один приходил, — Коллега назвала фамилию, — я уж не помню, чего ему наплела… А тебя что интересует?

— Ну, есть мнение, — мягко произнес Писатель, — есть мнение, что Листьев все свои программы… — он замялся, — ну, что это, так сказать, не совсем оригинально… да, я понимаю, и великий Мольер когда–то сказал — «Я беру свое там, где вижу», но все–таки, понимаете…

Коллега бесцеремонно заложила ногу за ногу — при этом пола халата задралась и обнажила не слишком свежее нижнее белье.

— А, ты это про «Взгляд», «Поле чудес» и «Тему» — да?

— Да.

— Так у нас на Останкино все знают, что Листьев эти идеи украл, — со скрытым вызовом произнесла коллега, — очевидный факт. — Сфиздил.

— У Ларри Кинга?

— Ну, не знаю я никакого Ларри Кинга, вот кинга, — сделав ударение на последнем слоге, добавила она, — знаю, карточная игра такая есть… Влад вообще был неистощим на выдумки, на игры разные, но «Поле чудес» он списал с «бутылочки» — есть такая русская народная игра…

— …?

— Ну, становится шесть баб раком, а мужик вертит бутылочку, на кого горлышко показывает, с той… Чем не барабан? Ну что — не мужик ты, что ли, поподробней объяснить надо? — возвысила голос Коллега.

Писатель заметно стушевался:

— Но…

— И вообще: давай–ка мы с тобой лучше выпьем… Тогда и расскажу подробней, — последние слова она сказала так, будто бы хотела не только рассказать, но и показать. — Мы вот с Владом, когда он еще не кодировался, так славно ужирались… Он потом — по бабам, а я… — она недговорила, вынула откуда–то бутыль коньяка. — Ты, как тебя там — пить будешь?..

* * *

Пить Писатель отказался наотрез, и вообще — квартиру Коллеги он покинул с синим, перекошенным от ужаса лицом.

Да, от этих русских всего можно было бы ожидать, но такого… Как говорят в подобных случаях брайтон–бичи — ну, не будем повторяться. Все USA теперь знают, как они в таких случаях говорят…

А на очереди — Соратник покойного.

* * *

Запущенная квартира, сантиметровый слой пыли, бардак и разрушение… В прихожей — батарея пустых бутылок, жена, наверное, уехала, а у этого — «Безутешное горе». Российская, так сказать, классика, свинцовые мерзости русской жизни…

Переживает утрату друга.

Соратник был пьян и угрюм — о погибшем товарище и слушать не захотел.

— Давай лучше выпьем…

— Я вообще–то не пью, — промямлил Писатель, и мысленно оговорился: «но для дела… Обработка полуоткрытых источников информации…»

— Давай, давай… Часик, не больше. Мне самому на студию надо…

* * *

Через три часа Писатель проклял все — и Соратника, и Издателя, благодаря которому сюда попал, и Останкино со всеми его аферами, и российскую страсть к лютым загулам, и даже свое писательское ремесло.

В голове почему–то вертелось: уж лучше бы я всю жизнь в Нью—Йорке таксистом был, чем такое…

Он пытался сосредоточиться, собрать в кулак остаток сил и уйти, но Соратник волевым движением руки останавливал его:

— Сиди…

Когда в грязном московском sky зажглись первые электрические stars, Писатель был пьян мертвецки — он пытался было прислушаться к словам Соратника, однако страшный шум в голове перекрывал слова, и до слуха писателя едва долетали обрывки, ошметки фраз: «…по бабам…», «…говорил жене, что у меня ночует…» «…неделями гудели…», «…не просыхая…»

Писатель не помнил, как заснул, но когда проснулся, с удивлением обнаружил, что находится у себя, и что на столе чья–то заботливая рука поставила реанимационную дозу — две баночки пива…

И тут же — звонок.

— Ну что еще… — с трудом выдавил из себя Писатель.

— Слушай, да ты, оказывается, такой классный мужик! Приезжай ко мне, продолжим, я тебе еще кой–чего расскажу… Вот, вспомнил…

* * *

Особые надежды Писатель возлагал на Актера: как же, культурный, интеллигентный человек, даром, что такой же аид, как и сам Писатель.

Как говорят на Брайтон—Бич… нет, не то, что вы подумали, там говорят: «аид аиду — друг, товарищ и брат». Неужели не поможет… по–братски?!

Актер принял Писателя на кухне.

— Кофе?..

— Ах, да, пожалуйста, — произнес Писатель потеплевшим голосом; вот что значит культура! Не водку предлагает, а интеллигентный напиток–кофе…

Актер пододвинул гостю выщербленную чашечку.

— Вот, это любимая чашечка Влада… Он всегда пил из нее кофе, когда бывал у меня дома…

Писатель оживился.

— Да? Расскажите…

— Но что вам рассказать, — вздохнул Актер. — ну, это такая утрата, такая утрата для всех нас…

— А каким он был? — Писатель острожно пододвинул к себе памятную чашечку.

— Замечательным человеком, — вновь вздохнул Актер. — И — что удивительно! — он никогда не маскировал ни своих достоинств, ни недостатков. Кстати, он и выпить любил…

— Что?

— Кофе… — сделав микроскопический глоток. Актер произнес: — ну, что я могу сказать… Так некстати всплыло в памяти: как–то раз приехал он ко мне на дачу, на машине–тогда у него еще «вольво» была, смотрю — и глазам своим не верю: двух девочек привез. Попочки, писечки — м–м–м! Восторг, а не девочки. Наверняка клиентки из «Поля чудес»… И пока мы с ним там отдыхали… Ну, сами понимаете, что делают мужчины, когда отдыхают на даче без жен… Я вам не как писателю, а как мужчина мужчине рассказываю, — добавил Актёр в свое оправдание.

Писатель недумённо повертел головой — моя, а к чему это Актер?

А тот:

— Какая, спрашиваю его наутро, Влад, понравилась тебе больше, та, темненькая, или светленькая, длинноногая? А он мне — обе, говорит, райское наслаждение. — Вздохнув еще тяжелей, еще безутешней. Актер сделал резюме сказанному: — так вот я к чему: он во всем был такой: если любил что–нибудь, то делал это до конца, во всем объеме…

— …?

— Ну, сразу двоих, — пояснил Актер. — Вот таким он и запомнился мне… — допил кофе, он отодвинул чашечку и добавил: — Боже, до сих пор не верится, кажется, вот–вот, вот совсем недавно это был: дача, девочки… Наверное, это какой–то знак свыше, перст судьбы, предупреждение всем нам…

* * *

Оставался Функционер; во всяком случае, решил Писатель, этот не будет пить заставлять, не будет рассказывать о девочках и откровенничать о том, что знали о покойном «все в Останкино».

Главное — без этого страшного разврата, без леденящей душу «бутылочки», русской народной игры, без пугающей откровенности…

Функционер страдал запорами — это было очевидно по его землистому цвета лицу.

— Что касается смерти известного тележурналиста Листьева, — заученным голосом начал он, — то…

Писатель сделал мягкий жест рукой.

— Извините, но я… Столько версий, столько вариантов… Вы понимаете, я не журналист, я писатель, и факты как таковые…

Функционер бросил на него ненавидящий взгляд, в котором Писатель явственно прочел: «Говно ты, а не писатель…»

— Я могу сказать одно: такого человека могли ненавидеть многие, очень многие… А чем больше тебя ненавидят, тем больше у тебя вероятности быть убитым. Наверное, покойный это и сам знал — а то с чего бы он везде таскал с собой пистолет? — немного помолчав, Функционер добавил: — ненавидели его тут, на Останкино — ясно? Вы посмотрите, еще могилка его не просела, еще труп, наверное, не успел разложиться — а коллеги дорогие уже грызуться… Послушайте, что теперь в коридорах говорят в том же Останкино, посмотрите, как эту так называемую приватизацию похерили… Как того же Листьева втихомолку ругают — «гений разрушения»… Всех давил — и информационные программы, святая святых… Ненавидели его тут — понятно? И, — понизив голос, с откровенными интонациями, он добавил, как бы от себя: — и правильно, между прочим, делали… Удивляюсь — как это его еще раньше никто не убил?!

* * *

Издатель, выслушав рассказ Писателя об обработке «открытых и полуоткрыто–полузакрытых источников информации», погрустнел.

— И это ты собираешься написать?

— Да.

— Да ты понимаешь, чем это грозит? Мне, тебе, издательству?!

Да, Писатель как никто другой понимал, чем именно это может грозить: праведным гневом и возмущением широких слоев трудящихся, потерявших любимого героя

— Вот чем!

И уже с точностью до миллиметра вставала перед мысленным взором примерно–разгромная статья в популярном массовом издании:

Влад Листьев был убит дважды Один раз — в своем подъезде на Новокузнецкой 30, другой раз — в издательстве (название).

Ну, находка журналиста — «дважды убит». Редкая и ценная находка. Фантазия у журналистов вообще… м–м–м, слабо развита, фантазия–то.

…беспринципность, жажда мгновенной наживы — даже если эта нажива сопряжена с оскорблением святая святых, с оскорблением светлой памяти человека…

Факты, дорогие читатели — только факты. Не верите — не поленитесь в библиотеку сходить, газетки старые полистать…

Так сказать — «обработайте открытые источники информации»… А потом и говорите о «пасквиле»…

…профессионалу, человеку знающему и думающему, противостоял невежда и агрессивный завистник, спрятавшийся под псевдонимом…

Ха! — нашли чему завидовать! Да если бы я был таким подонком, как этот самый Листьев, я бы давно руки на себя наложил!

Да и к чему под псевдонимом–то прятаться — а?

Издатель, посмотрев на Писателя строгим взглядом, спросил:

— Ну, что делать–то будем?

А это значило: я в тебя, хрен иудейский, деньги вложил? Вложил. Идею мне подкинул? Подкинул. А деньги–то, как сам понимаешь, на деревьях не растут, особенно — американские деньги…

— Что делать?

— Да. Что делать.

— А то, что и делаю…

— Писать?

— Yes, — почему–то перешел на английский Писатель; наверное, чтобы придать себе уверенности.

— Но ведь в суд… Иск, моральный ущерб, и так далее.

— А кто подаст?

— Да кто угодно: Коллега подаст, — принялся загибать толстые татуированные пальцы Издатель, — Соратник, Актер, Функционер… Родственники, все три жены, пол–Останкино — эти просто из солидарности, да и боязно: грохнут еще кого–нибудь известного — что, их грязное белье наружу? Всем напоказ — да?

— Ну и пусть подают. — решительно ответил Писатель. — чем больше мою книгу будут склонять во всех этих «Взглядах», «Часах пик», «Темах» и так далее, тем лучше…

— …?

— Бесплатная реклама, а это значит — еще минимум двести тысяч дополнительного тиража, — с удовольствием произнес Писатель и по потеплевшему взгляду Издателя понял, что попал в цель. Видимо, собеседник принялся считать в уме: минимум триста тысяч, да дополнительного двести тысяч, итого — полмиллиона.

Боже — сказка, а не книга!

Дождавшись, пока Издатель закончит подсчеты, Писатель произнес:

— Да, самое главное — впереди.

— Что? — наконец–то оторвался от своих подсчетов Издатель.

— Надо выяснить, наконец, за что же именно его убили…

— Ну, и как это ты собираешься выяснять?

Писатель скромно улыбнулся.

— Для этого в CIA, в ЦРУ, то есть, существует термин: «обработка закрытых источников информации»… Вот и обработаю. Во всяком случае, верную версию убийства мы (это и о себе, и об Издателе) будем иметь куда раньше,, чем все эти МВД и ФСК…

* * *

Да, тяжел хлеб writer'а в России, но — благодарен.

Особенно, если ты известный Писатель, если твои книжки идут «на ура», если такие вот Издатели вкладывают в тебя деньги, и ты никого не боишься…

А чему, собственно говоря, ему тут, на вновь купленной Родине бояться?

Писатель в России больше, чем писатель…

Выйдя из издательского офиса. Писатель неторопливо пошел в сторону людного перекрестка — попить кофе, подумать, как и что он будет говорить там, куда направляется..

А после кофе и размышлений ему, Писателю, то есть, надо было направиться в одно малоприметное здание, где мог рассчитывать не только на получение «закрытых источников информации», но и на большее…

Там уже обо всем оговорено во всяком случае, ему обещали…