Теплый берег (Вместо пролога)

Человек довольно давно находился под водой и уже не чувствовал холода. Холодно было лишь вначале, когда открылся трап и глубинная морская вода хлынула в камеру. Нет, не хлынула… Мотор рассчитано медленно оттягивал стальную пластину-дверцу, и вода постепенно заполняла камеру: хотя теперь давление и уравновешено, нужно не спеша входить в воду на большой, недоступной обычному ныряльщику глубине.

Холод сжимал голые ноги. На этой глубине было не больше четырнадцати и не меньше двенадцати градусов. Сейчас, летом и в этот месяц… Человек, который погружался в холодную воду, помнил теоретическую температуру. Перед тем как пустить его в отсек, на подводной лодке определили действительную температуру воды, но он, главное действующее лицо, почему-то забыл показание прибора.

Тогда, в камере, он терпеливо стоял, ожидая, пока вода не покроет его с головой. Стоять было трудно. Тяжелый свинцовый пояс сползал на бедра. Длинные резиновые плавники, увеличивая ступни, превращали их в лапы чудовищной жабы. Хорошо плыть в этих штуках, но стоять неудобно.

Да, это не костюм для ходьбы. На спине тройной горб из баллонов с кислородом с приспособлениями для регулирования дыхания. Лица нет, вместо него — выпуклая морда из небьющегося стекла, со шлангами для дыхания и отвода отработанного воздуха.

Впрочем, этот человек уже привык быть таким. Тренировка приучила его видеть самого себя в этом чучеле с жабьими лапами, горбами и безликой мордой.

Здесь глубина сто тридцать пять или сто сорок футов. Камера заполнилась водой, и человек потерял вес. Несмотря на медленность увеличения напора воды, он чувствовал боль в ушах и в костях черепа. Это сейчас пройдет, это знакомо.

Давление — четыре атмосферы, а его научили ходить по дну и на глубине двухсот футов, выдерживая давление больше чем в пять атмосфер.

Вот он почувствовал себя отлично, отлично! Холода не стало, манило вытянуться, лечь. Это — азотное опьянение; с ним нужно немного побороться, и оно тоже прекратится, как и ощущение холода.

Человек легко шагнул в широко открытый трап и повис. Вода сжимала его со всех сторон, стремясь раздавить тело, а тело сопротивлялось. Чудесная машина — тело человека!

Пояс, лапы, горбы на спине были так распределены, так рассчитаны, что человек лежал под водой почти горизонтально — чтобы плыть, рассекать воду с минимумом усилий.

Неощутимые струи течения поворачивали его. Хотя в маске видно лучше, чем просто глазами, открытыми под водой, даже в очень чистой воде силы зрения хватает не больше чем на семьдесят футов.

Течение вращало висящее тело человека, и вдруг он увидел нечто похожее на черную стену. Из-за азотного опьянения он забыл… Ведь на субмарине будут ждать только двадцать минут, а потом включат машины. За эти двадцать минут он должен отплыть подальше, иначе струи от винтов увлекут его, закружат, и он будет напрасно расходовать время, силы, кислород.

Как долго он висит в воде, покинув камеру? Он не знал. Он боролся с азотом самым сильным средством — напоминал себе, кто он и зачем висит под водой, как дохлая рыба…

Под ним лежала бездонная для него яма черной воды. Сводя и разводя руки, отталкиваясь жабьими лапами, он отплывал от субмарины, пока его уши не наполнил странный стук или треск. Вода вибрировала от моторов субмарины. Очень трудно сравнить с чем-то земным эти чужие человеку подводные звуки. Ловя слухом и телом уходящие шорохи, рокот и толчки, человек ждал, пока все не смолкло и он не остался совсем один под водой.

На запястье его руки был надет компас — по виду точная копия часов. Субмарины нет, и магнитная стрелка, освободившись от действия стальной массы, показывает правильно. Человек определился по азимуту и поплыл к берегу.

Этот человек достаточно хорошо знал берег, куда плыл, хотя сам он здесь никогда не бывал. Было много данных об этом береге, впрочем, как и о других берегах. Можно сказать, что данных было даже очень много. В этом нет ничего удивительного: когда богатое государство настойчиво, долго изучает что-либо, когда оно может тратить много денег, привлекать любых специалистов, и главное, когда государство знает, чего хочет, оно добивается многого, что покажется чудом для обывателя, то есть для человека, который обычно не думает о таких вещах.

Так, например, человеку, который плыл сейчас под водой с той же легкостью, с какой ходят по асфальту на улице, было точно известно, что в полумиле от береговой линии глубины уменьшались до двухсот — двухсот тридцати футов и шли к пляжу плавными подводными террасами. Это утверждали специалисты, знавшие свое дело. По их мнению, здесь удобное место. Черт с ними, ведь не им плыть.

Человек плыл по компасу на глубине ста сорока футов. Его тело было уравновешено для этой глубины с учетом давления и плотности воды. Плотность воды зависит от содержания солей и меняется в зависимости от места. Соленость воды для этого берега была известна. Батиметр показывал глубину для этой воды с точностью до четырех футов.

Очень близко перед человеком — ему показалось, что совсем перед руками, — явились и исчезли большие, длинные тела. Очевидно, человек задумался и не сразу заметил этих рыб. Вода изменяет расстояния, формы и особенно цвета. Эти рыбы казались очень темными и имели веретенообразную форму. Определение формы пришло человеку в голову из какой-то книги о рыбах — сам он видел веретена только на рисунках.

Это нехорошо, что он не сумел сразу заметить рыб, — это значит, что он рассеян, подумал человек. Нужно собрать себя.

Очень светлая вверху над человеком, вокруг него вода казалась густой, зелено-голубой и туманной. Внизу же, куда он невольно глядел — ведь он лежал, — было черно, как крышка рояля: колодец, в который какой-то болван налил чернил.

Человек мысленно выругался — грубо, так, как ругают дурачка-солдата, новобранца-деревенщину.

Как долго он плывет? Черт его знает!.. Нужно одно — никоим образом не бояться и плевать на всё, в том числе и на самого себя. Чтобы развлечься, он заставлял себя думать по-русски. Не получалось, — и он бросил утомлять мозг. Это тоже трата сил, и никчемная: как только он всплывет, слова сами станут на место.

И вот внезапно под ним черная яма сменилась светящимся песком. По песку полз крупный краб-портюн, кажущийся каким-то плоским и размазанным. Уже берег?! Человек смотрел на разбросанные по песку конические возвышения — это большие завитые раковины, покрытые налипшим, как штукатурка, песком. Когда их очищают, они делаются крапчато-коричневыми.

Но почему он не заметил границы уступа? Опять невнимательность — нужно, будь все проклято, взять себя в руки и не дремать! Кое-где на берегу есть вышки, замаскированные и незамаскированные наблюдательные посты. Где расположены наблюдатели — он знал, этот человек, который плыл под водой к чужому берегу. Для такого знания совершенно не нужно что-то выведывать и подсматривать. Нужны точная карта в масштабе 1: 50 000, линейка, циркуль и здравый смысл.

Никому нельзя отказывать в здравом смысле. Поэтому человек знал, откуда русские солдаты-пограничники наблюдают за морем в отличные трубы и бинокли. Пора думать: «Наши солдаты». Пора думать по-русски.

Судя по глубине, до берега около полумили, и подниматься на поверхность еще рано. Человек плыл, сверяясь с компасом. Теперь он имел право быть уверенным в себе. Он не потерялся в море, не плыл, сам того не зная, вдоль береговой линии. А ведь при всех усилиях так могло получиться. Он не позволял себе думать о возможности ошибки. Но эта мысль все время стучалась в сознание. А теперь он позволил себе подумать о том, что могло бы случиться, но не случилось. И он отметил этот первый свой успех. Вычислить точный азимут, находясь на подводной лодке — пусть-ка попробует случайный человек! Это нелегко. Перед тем как войти в камеру, он, капитан субмарины и штурман вычисляли азимут и проверяли себя двенадцатью способами, со всеми поправками.

Появились скалы в ярчайше-зеленых водорослях на черных, коричневых, синих стволах. Какие цвета! Человек плыл. Азимут привел его к рубчатой, рассеченной глубокими, мрачными трещинами вертикальной стене. Он поплыл вверх, поднимаясь рядом со стеной, легко, как рыба. Он ощущал свободу, полет. Вода теплела… А что говорит батиметр? Нет, не батиметр… По-русски — глубиномер… Только двадцать восемь футов? Нет, восемь метров. Стена кончилась вовремя. Человек лег на гребень подводной гряды и наслаждался теплом.

Кругом царил ясный, прозрачный свет. Подняв голову, он смотрел на переливы ряби.

За грядой оказался бассейн — ниже гребня метров на пять. В нем лежало очень большое, плоское, как резиновый ковер, черно-серое существо с треугольным остреньким носиком, длинными глазками и тонким двойным хвостом. Заметив человека, это воплощение грязи шевельнуло тонкими, как картон, боками, и всплыло, показывая белую подкладку тела. «Тьфу, бог только спьяну мог выдумать такую штуку!» — подумал человек. Скользя, скат растворился.

Дальше, дальше!.. Человек перебрался в бассейн, откуда он выгнал уродливую рыбу. Вторая гряда, третья. Четвертая — на глубине лишь трех метров. Берег совсем близко.

Теперь наступает настоящий риск. Пора решать, а голову не высунешь. Нужно торопиться. Случайный купальщик проплывет и увидит его, сидящего на дне.

Нельзя бросать все снаряжение здесь. Тут мелко — и волны могут выкинуть на берег немые вещи, которые заговорят слишком громко. Человек вернулся к первой гряде. Он стащил резиновые плавники и наблюдал, как они медленно тонули, опускаясь рядом с грядой в сторону, обращенную к открытому морю. Потом он расстегнул пояс, соединенный с баллонами специальной лямкой, вдохнул в последний раз воздух, привезенный с собой, и сорвал с головы маску.

Вода на поверхности оказалась теплой, как в ванне, а до пляжа было не больше двухсот метров. Теперь человек и считал и думал по-русски. Он медленно плыл наискось, расстегивая браслет с компасом. Вот и эта вещь исчезла на дне. Всё! Теперь человек стал таким, как все люди на теплом берегу. На нем были трусики из черного русского сатина, сшитые по русскому образцу и в меру поношенные. Во внутреннем кармашке хранилась нарочито самодельная дюралевая коробка, совершенно похожая на русские солдатские портсигары времен войны, но с добавлением отличной, непроницаемой прокладки от сырости. В коробке-портсигаре были нужные советскому человеку документы и деньги. Денег не так много, конечно, но хватит на первый случай.

Документы были настоящие. Наше время, в числе многих особенностей, отличающих его от предыдущих времен, умеет собирать и использовать опыт прошлого, опыт, часто совершенно неожиданный.

Один из знакомых — точнее сказать, из сослуживцев этого пловца, — большой знаток тонкостей типографского дела, был начинен историями, как нерестящаяся треска — икрой. Он, этот типографщик, как-то рассказывал о парижской мастерской русских революционеров, боровшихся с царем. Старые дела, старые люди времен до первой мировой войны. Случайная техника, конечно. Однако же трое или четверо революционеров сумели делать настоящие русские паспорта. Из нескольких сот людей, посланных с этими паспортами, провалился только один. И не потому, что паспорт был плох, — нет, по стечению обстоятельств, которые возможны раз в жизни. Московский пристав, в руки которого попал предъявленный для прописки паспорт, выданный в Тамбове, не отказался от своей подписи. Да, подпись была его, но он, этот пристав, в тот день, когда был выдан паспорт, уже находился в Москве, получив перевод по службе. Словом, в жизни никогда не бывает всё на сто процентов…

Человек думал о своих процентах и плыл вдоль берега. В его глазах костяк карты обрастал мясом: долина меж двух низких, не выше двухсот пятидесяти метров, крутых и лесистых отрогов; полоса песчано-галечного пляжа, которым заканчивается долина. Над пляжем, сзади, деревья и крыши в листве. И много купальщиков.

Как писал Честертон, лист прячут в лесу. Головы как листья. Сейчас этот человек исчезнет. Он плыл медленным кролем, он не слишком устал — мог бы плыть еще час, два.

Пора однако же.

Люди в воде и на песке. Самодельные тенты из простынь на палках. Никто не в силах сосчитать, что на пляж пришли, скажем, триста восемьдесят восемь человек, а ушли — триста восемьдесят девять…

Барашки открытого моря приходили на мель низенькими валами и рассыпались совершенно домашним, уютным прибоем. Сегодня здесь могут купаться самые маленькие, двухлетние карапузы.

Пловец вышел на берег. Если его заметили наблюдатели, телефон уже успел сработать. На пляже никого нет в военной форме, но это еще ничего не значит. Впрочем, кто его узнает. Он — такой же, как все.

Он лег ничком, сильный — таких называют коренастыми — мужчина лет под сорок, с большой, лысеющей со лба головой, с пучками черных волос на плечах, предплечьях и груди.

На берегу он почувствовал, что еще не согрелся после стылой донной воды. Но лечь на спину он себе не позволил: могут заметить портсигар, а не все купаются с портсигарами. Черт! Будь это действительно портсигар! Готовясь к подводному путешествию, он три дня не курил, чтобы облегчить дыхание…

Услышав запах табачного дыма, он подсел к курильщикам, объяснил, что далеко уплыл от своей одежды, взял папиросу загорелой рукой… Да, ему здесь нравится. Да, он здесь уже недели две. Захотелось поболтать, и он думал и говорил по-русски без усилий.

Разнежился? «Спокойствие, спокойствие», — сказал он себе.

Трусики высохли, коробка не будет выдаваться. Докурив, он пошел вдоль линии прибоя. Приблизительно в середине пляжа выступ садов заканчивался белым рестораном, построенным с претензией на восточный стиль. В полукруглых арках одноэтажного здания ветер надувал полотнища занавесей. Перед рестораном купальщики разместились в несколько рядов. И по-прежнему на берегу не было видно никого в военной форме.

Человек не вглядывался в лица: тот, кто смотрит, привлекает внимание и запоминается.

Он шел к стене, которая отгораживала место санаторного пляжа. Здесь, шагах в двадцати, сидел мужчина в соломенной шляпе, укрыв голое тело мохнатой простыней в широких красных полосах. Особенная, единственная на пляже простыня.

Человек присел, получил не случайную на этот раз папиросу. Произошел обмен несколькими фразами, незначительными, но вескими по порядку и условной форме.

В чемоданчике владельца краснополосой простыни нашлись туфли, белые брюки, сорочка с короткими рукавами. Такие вещи носят все или почти все. Конечно, принадлежности костюма были несвежие, ношенные несколько дней.

Встречавший, которого вновь прибывший звал без имени, просто — «друг», пошутил:

— Приданое новорожденному… — и пожаловался: — Я торчу здесь четвертый день.

— Да, — согласился пловец, — но ты понимаешь, держалась слишком хорошая погода, и я задержался.

Он повторил:

— Держался, задержался, — и засмеялся над собой: — тавтология! Но ведь и это на хорошем русском языке, а?..

Они побрели к ресторану. Вино местной марки «Геленджик» оказалось довольно приятным.

Ветер усилился. Незакрепленная парусиновая портьера ударила пловца по плечу — он вздрогнул и улыбнулся «другу». Еще немного этого вина… Как оно называется?.. Очень хороший день! Очень…

Назавтра «друг» провожал своего гостя. Они шли мимо бывшего укрепления. Больше ста лет назад русский солдат, который служил в одном полку со знаменитым офицером-поэтом, — просто с великим поэтом, поправился вчерашний пловец, — взорвал себя и пороховой погреб, чтобы лишить победителя плодов его победы. Да, горцы напали, желая раздобыть порох, а получили вулкан огня. Ошиблись.

В справочниках написано об этом случае. Справедливее сказать — о событии.

Памятный железный ажурный крест, на его цоколе несколько увядших букетов и один свежий…

Осыпавшиеся земляные валы защищало только держидерево. За валами — погранзастава. Встретились двое солдат. Для пловца они выглядели детьми: последний набор, прошлой осени, — девятнадцати- или двадцатилетние. Эти не воевали, еще не воевали… Взорвет ли такой мальчик себя на боеприпасах? Быть может. В таких делах возраст ни при чем.

— На этой заставе — горстка. Два — три солдата на один километр береговой полосы, — объяснял «друг».

Старая новость. У этой армии большие и легко отмобилизуемые резервы.

Пловец не заставлял себя думать, как вчера: наша армия, наши солдаты… Вчера он занимался игрой для успокоения нервов, от страха. Дань суеверию. Говорят, что, когда идешь на такой риск, не нужно внутренне напрягаться, чтобы не привлекать враждебные флюиды. Когда-то пловец увлекался книгами о тайном влиянии личности. Что-то осталось.

«Друг» покинул его на шоссе, которое рассекало приморское селение в длину. Вниз и налево. Там, за вторым поворотом, около столовой останавливаются автомобили.

Сюда не доставал морской ветер, и было душно. Пловец сбросил полученный от «друга» пиджак. Сигнал автомобиля прозвучал так близко, что едва удалось отскочить на обочину. Лихо ездят!

Сейчас этот человек чувствовал себя на каникулах. Он собирался сесть на машину в любую сторону: селение находилось на равном расстоянии от двух приморских городов, и из каждого шли поезда. Для начала он проведет в дороге почти три дня. Вот и отпуск. Он любил ездить, особенно в незнакомых местах.

Хорошо бы нанять такси, но его придется вызывать из города по телефону. Потеря времени, и, кроме того, следует быть незаметным.

Тишина, короткие тени близкого полудня, жара, резкая белизна стен. На лицах лапки морщинок от загара — здесь мало людей носят темные очки. Они берут природу совсем сырой. Кажется, этот буквальный перевод звучит не совсем по-русски? Он усмехнулся собственной шутке. Вернее, ему показалось, что он усмехнулся.

Пустое такси? Какая удача!

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Случайное столкновение

1

Это началось в первое воскресенье второй половины сентября, в степях, довольно далеко к юго-востоку от Уральского хребта, при безоблачном небе и вечернем безветрии — часа за два до захода солнца.

Алонов полз, стараясь как можно плотнее вжаться в землю. Сгибая в колене правую ногу, он старался, чтобы она совсем плоско скользнула вперед. Как только нельзя было больше согнуть ногу, Алонов вытягивал левую руку во всю длину. Ему казалось, что именно так ползают «по-пластунски».

Да, эти два движения удавались ему отлично, и он был уверен, что в этот момент его нельзя увидеть, нельзя различить хоть и в невысокой, а все же поднимающейся до колен траве. Но сразу появлялась необходимость упереться и оттолкнуться ногой, помочь рукой и бросить вперед тело. Алонов все время внушал себе, что тело подчиняется, скользит, ничуть не поднимаясь, и — знал, что обманывает себя. Осенняя трава в степи — плохое укрытие для человека. Конечно, и спина и плечи, особенно правое плечо, выдаются, выдают… Очевидно, это неизбежно. И все же лучше что-то делать, двигаться, чем лечь и притвориться мертвым.

Алонов заставлял себя не думать о том, что с ним случится, когда его плечи и спина действительно поднимутся выше, чем это нужно. Как высоко и насколько выше — этого-то уж он совсем не знал. Будь что будет! Нужно ползти как можно скорее, как только можно скорее…

Куда удобнее и безопаснее было бы ползти, будь свободны обе руки. А у Алонова в правой руке ружье — тяжелое и длинное охотничье ружье. Кроме заботы о себе самом, нужно все время думать, чтобы случайно не забить стволы землей. Ведь ружье с забитыми стволами не ружье. Тогда нечего вообще тащить его с собой!..

Конечно, куда удобнее было бы держать ружье за концы стволов — прикрыть ладонью, тогда земля не попадет внутрь. Но так нельзя волочить ружье, когда оно заряжено и курки взведены. Немыслимо следить сразу за всем и вдобавок думать, не соскользнул ли предохранитель бескурковки, не цепляются ли за что-то спусковые крючки.

Вероятно, если бы Алонова спросили, когда и как он решил ползти именно так, а не иначе, он не сумел бы ответить: времени обдумывать, решать у него не нашлось.

Просто Алонов знал особенности ружья — этого, его ружья. У него спуски предельно мягкие. Для выстрела достаточно чуть-чуть нажать; и это самое важное для охотника «чуть-чуть» отлично удавалось Алонову. В его глазах такое свойство ружья было одним из важных его достоинств. Алонов сам бархатным подпилком отшлифовывал боевые выступы, пока не добился того, что выстрел получался как бы незаметно для стрелка — не столько усилием мышц, как усилием воли. Когда Алонов еще только начинал стрелять, он обнаружил у себя сквернейшую привычку дергать за спуск, «срывать выстрел». Многие охотники всю жизнь не могут избавиться от этой привычки и живут не стрелками, а стрельчишками. Поэтому и Алонов вначале мазал и мазал, хотя глаз у него был от природы верным и с самого раннего возраста он умел лучше любого мальчишки попасть в цель камнем или мячом. Мягкие спуски отучили его дергать, и теперь он стрелял безупречно метко. Отладил он и предохранитель так, что тот легко подавался от нажима большим пальцем. Вот и пришлось ему сейчас расплачиваться за достоинства ружья.

Однако он даже и не подумал расстаться с оружием. Хотя держать ружье за ложе, оберегая предохранитель и спуски, вытягивать левую руку, подтягивать правую ногу, перебрасывать тело вперед и стараться не поднимать спину, плечи, бедро — делать все сразу, быстро, без перерывов — было очень неудобно, очень трудно…

Добраться до рощи, доползти до опушки, скрыться — вот что главное, самое главное! Но где была роща, Алонов в эти секунды толком не знал. Как это произошло? Да, сначала он метнулся в степь. Пробежал сколько-то — шагов двести или триста. Потом укрылся за теми кустами, откуда пополз. Он знал, что ползет к роще. Сейчас ему нужно добраться до деревьев. Далеко ли они? Если близко, то можно вскочить и добежать. А если еще далеко? Как быть, как узнать?.. Он не решался поднять голову, не мог себя заставить, если бы и решился, — слишком сильно боялся.

На какое расстояние удавалось Алонову передвигаться каждый раз, когда он отталкивался ногой? Это еще можно было сообразить. Но сколько раз он уже проделал одно и то же движение, как долго ползет — этого Алонов совершенно не помнил.

Ему казалось, что он ползет невозможно медленно и невозможно долго. Страх был слишком силен. А ведь на самом деле Алонов скользил быстро, решительно, даже, пожалуй, умело. В этом не было его заслуги: страх тоже бывает учителем. Но ружье Алонов все же не бросил!

Но почему он не слышит своих преследователей? Где они и что делают? В растерянности Алонов подумал, что эти люди дошли до кустов, оттуда наблюдают за ним и сейчас обнаружат его.

При мысли, что кто-то стоит там, внимательно осматривает местность и, может быть, уже приглядывается к нему, Алонов замер. Всем телом он ощутил, как чей-то взгляд остановился на нем. Конец…

Алонов не мог представить себе лица этого человека — он плохо умел вызывать в воображении даже слишком хорошо знакомые фигуры и образы, — но ясно представлял себе, почти видел, как этот человек вжимает в выем плеча приклад ружья и жмурит левый глаз. Прямая линия протянулась от глаза стрелка, через прорезь прицела легла на мушку, коснулась затылка Алонова и уперлась между лопатками.

Ужас сковал его. Скорее, пусть это будет скорее! Он чувствовал себя совершенно беззащитным. Ему хотелось крикнуть: «Ну, стреляй же, стреляй!» — а правая нога непроизвольно согнулась в колене, левая рука вытянулась будто бы сама, и Алонов опять пополз.

Вероятно, именно в эти секунды наступил перелом… Пот струился по лицу, заливал глаза.

Выстрела не было. Алонов чувствовал, что сзади, в спину, между лопатками, в это самое беззащитное почему-то место, больше не давит страшная прямая, которая превратится в пулю.

Голову Алонов все время держал очень низко. Подбородком и левой щекой он касался земли. Его разгоряченное лицо царапали и резали острые подсохшие травы, жесткие стебли дурмана и чертополоха, но он не чувствовал этого.

На голове у Алонова была смятая, выгоревшая от солнца фуражка из ткани защитного цвета. Внезапно он уперся, почти ударился теменем во что-то. Поднял лицо. Перед глазами — так близко, как никогда, — была растрескавшаяся кора дерева или пня. Крупный черный муравей, зацепившись задними лапками, вытянул челюсти и воинственно подогнул брюшко. Заметив невиданное чудовище, муравей изготовился к бою и бросал вызов.

Но человек, хотя и смотрел на муравья, видел только дерево. Вдруг Алонов вспомнил, что в его патронташе есть несколько настоящих зарядов — не дробь номер четыре, как в патронниках ружья.

Эти настоящие, для особых случаев, заряды Алонов делал сам, — он вообще любил многое делать сам. Не его выдумка: такие пули ему пришлось увидеть в каком-то старом прейскуранте охотничьих ружей. Нужно выточить из мягкого сухого дерева без сучков правильный цилиндр чуть толще канала ствола и разрезать заготовку на куски по пяти сантиметров длиной. На кусках нарезаются продольные ребрышки. На один конец насаживается и привинчивается хорошо уравновешенная, точной формы, длинная свинцовая пуля, а другой конец вставляется в заряженную порохом гильзу. Такой заряд годится на самого крупного зверя. И полет очень точный. А под пыжи кладут больше трех граммов хорошего бездымного пороха «Сокол», то есть почти в два раза больше, чем для дробовых зарядов. Это можно себе позволить, если стволы ружья хорошей стали.

Когда Алонов полз, он не думал об этих зарядах, он забыл о них. Теперь — другое дело!

Муравей по-прежнему угрожал Алонову. Но человек и не заметил его.

Алонов подскочил так, точно земля стала пружиной, сделал два или три прыжка, упал за деревьями. Падая, он услышал выстрел, но где прошла пуля, откуда стреляли — он не заметил.

2

В ушах сильно шумело. Звук выстрела показался Алонову очень слабым, каким-то легким, ненастоящим — как в парковом тире степного районного города, где ему приходилось изредка бывать. Откуда же все-таки стреляли сейчас? Да и стреляли ли? Нет, это только показалось. Обман слуха от слишком настойчивого ожидания.

Стоя на коленях в густой траве за деревьями, Алонов снял мягкую, мятую фуражку, вытер лицо и нахлобучил опять, козырьком назад.

Сердце билось толчками, в груди что-то теснилось, мешая дышать.

Перехватив левой рукой ружье, Алонов ощупал срезы стволов. Они были чисты. Отвел большим пальцем правой руки рычаг и переломил двустволку. Вытащил из открывшихся патронников ненужные дробовые заряды, пригодные лишь для птицы. Не глядя выхватил из патронташа пару патронов с торчащими свинцовыми пулями, дослал в стволы. Ружье захлопнулось с резким, коротким щелканьем.

Сердце успокаивалось. Прошло гнетущее ощущение бессилия, беззащитности. В ушах перестало шуметь. Приподнявшись, Алонов осматривался, слушал. Его поразила мертвая тишина — не шевелился ни один листок. После всего, что произошло, полное спокойствие, окружившее Алонова, показалось ему неестественным, угрожающим.

Было по-прежнему безветренно и жарко. Невысокие деревья — мелкие осины, березняк с частым подлеском из ивняка, кизильника и боярышника с созревшими ягодами — все замерло в ожидании.

Над самым ухом тонко зажужжал комар и сейчас же смолк, — видно, сразу нашел место, куда смог вонзить свой острый, гибкий хоботок. Тотчас зазвенел второй комар, третий, четвертый… Запах разгоряченного человеческого тела манил жадных кровопийц. Эти обычные, мирные звуки совершенно не воспринимались сознанием, не нарушали общего молчания.

Алонов слушал, слушал — ничего. Совсем ничего — ни шелеста, ни треска, ни топота ног. Ничего, что, по его мнению, неизбежно должно было быть. Никого и нигде.

Алонов осторожно выпрямился, встал рядом с грязной, исполосованной черными трещинами, обезображенной наростами березой, которая забрела далеко на юг. Вслушиваясь, он сделал несколько осторожных шагов. Кусты закрывали его почти до плеч. Он вышел на самую опушку.

В южных степях, бедных лесным покровом, иной раз называют лесом то, что севернее едва назовут рощей. Здесь, заняв место высохшего озера, деревья заполнили плоскую котловину. В самой середине осталось небольшое озерко-болотце с неприглядно-зеленой, но пресной водой. Возможно, что когда-то здесь было большое озеро, так как от рощи степь плавно поднималась, приближая горизонт. Алонов знал, что так было и в другие стороны от рощи. Сейчас он не думал об этом. Он смотрел на кучку невысоких кустов метрах в двухстах от опушки. Кусты казались ему близкими, но путь от них был бесконечным!

Ни там, ни в степи никого не было — все пустынно, безлюдно.

И Алонов ощутил неожиданное, странное разочарование. Он опять начал задыхаться, вспоминая, как полз, как его заставили ползти. Так однажды пробирался напуганный заяц меж кочек сухого болота, жалкий, трусливый, с положенными на спину длинными ушами.

Вдруг Алонов насторожился — он почувствовал чье-то присутствие, но воспринял это присутствие совсем не так, как всего несколько минут назад. Тогда он боялся, был беззащитен, страх играл им. Теперь страха не стало. И больше не было, не могло быть неожиданности.

Неслышно скользя мягкими сапогами-поршнями, Алонов перебежал вдоль опушки на сто или на сто двадцать шагов и замер в подлеске. По опыту охотника, он отлично знал, что, пока не пошевелится, его не увидят.

Он ничего не слышал, никого не видел, а перебежал не зря. Там, на старом месте, он почувствовал, что за ним кто-то наблюдает. Опыт одиноких охот и далеких прогулок приучил Алонова доверять подсказкам неясных, но верных ощущений. Он повернул голову, потом слегка расставил ноги, чтобы прочнее стоять, и замер, глядя влево. Потом, не шевельнув ни одним листом, медленно-медленно поднял ружье к плечу.

Ждать пришлось недолго… а может быть, и долго. Сейчас у Алонова были опять и выдержка и терпение. Вот на старом месте, куда он выбрался из степи, среди деревьев появилась высокая фигура. Знакомая фигура…

Алонов приготовился к выстрелу, согнул спину, прижал щекой приклад. Вороненые стволы вытянулись над тонкими ветками кустарника. Со стороны нельзя было увидеть ни стрелка, ни ружье.

Тот человек вышел на опушку. Да, он сумел найти место, куда выбрался Алонов. Верно нашел. Если бы Алонов остался там…

В руках у человека было короткое ружье с тонким стволом; он держал оружие на изготовку, зажимая приклад под мышкой правой руки и придерживая ствол левой.

Как только Алонов увидел это короткое ружье, на мгновение все поплыло перед его глазами. Затаив дыхание, он коснулся пальцем спускового крючка правого ствола. Ружье толкнуло его в плечо и щеку. Выстрел не показался громким, а незнакомец исчез, точно его сдуло ветром. Алонов не удивился. Как это было нужно и как это бывало всегда, ружье выстрелило будто само. Значит, он попал в цель — тоже как всегда.

«Где, где все остальные?» — думал Алонов, перезаряжая ружье. Он спешил, но успел заметить, что в его патронташе осталось еще три заряда со свинцовыми пулями. В остальных была только дробь.

Сколько человек было в компании, устроившей охоту за ним, — он не знал. Те пятеро или есть и еще люди? Кажется, тогда кто-то сказал, что есть еще люди, кроме тех пятерых, которых Алонов видел своими глазами.

От гнева, от ярости, только что испытанных Алоновым, не осталось и следа. Там, шагах в ста, лежало тело убитого человека. Убитый не встанет. Сознание непоправимости случившегося охватило Алонова. Он сам уже не тот, каким был минуту назад, и мир не тот. Произошло страшное, и ничто не может вернуть, исправить, переделать то, что есть.

Любимый Алоновым острый, вязкий запах бездымного пороха и взрывчатой смеси капсюля вызывал тошноту. Внезапно Алонов так устал, так ослабел, что едва не выронил ружье. Стараясь не упасть, он прислонился к дереву.

В роще, в степи все было тихо, спокойно, будто ничего не случилось.

Алонов опустил голову и увидел свою руку, сжимавшую ложе ружья. И рука и ружье показались далекими, чужими. На коже кисти, грязной до черноты от жирной пыли сухой степи, подсыхала яркая кровь из длинной царапины. Алонов машинально дотронулся до подбородка, почувствовал ссадины.

Тошнота, слабость начали проходить, и Алонов вспомнил, что нельзя дать окружить себя в роще. Выждать — ничего лучшего он не умел придумать.

Саднило и шею под левым ухом. Алонов нащупал толстый рубец, вздувшийся над воротником рубахи. Откуда взялись ссадины на лице, царапины на руках — он не помнил. А это, на шее, — это поверхностная контузия от пули, скользнувшей по самой коже…

За рощей кто-то крикнул. Слов Алонов не разобрал. В степи раздался ответный крик, и там, левее кустов, показались люди: один, другой, третий. Они шли гуськом к роще, и до них было не менее пятисот шагов. Далеко — вне выстрела из гладкоствольного охотничьего ружья.

Об этом Алонов подумал так, между прочим. Никакого желания стрелять в кого бы то ни было он не испытывал. Если бы он мог вернуть свой выстрел!..

Что это за люди, какая страшная бессмыслица навалилась на него? Тут Алонов понял: он, а не кто-то другой, отвечает за выстрел, за мертвое тело. Ничем, никак он не сможет доказать, что стрелял для самозащиты. Пусть на него охотились, но ведь их много — они сговорятся и легко обвинят его в убийстве. Кто-то уже спрашивал Алонова: «Пусть это так, как вы говорите, но кто дал вам право подкараулить напавшего на вас человека и лишить его жизни?..»

Трое людей подходили к роще шагах в трехстах от Алонова. И вновь кричал кто-то четвертый, уже вблизи того места, где упал человек с коротким ружьем. Сейчас они сойдутся и найдут в траве, на опушке, того, пятого… Нужно уходить, прятаться.

Пригнувшись, оглядываясь, Алонов побежал вдоль опушки, стараясь маскироваться кустами. Неглубокая лощинка начиналась в роще, уводила в степь, протягиваясь позади кустов, где все началось.

Когда трое вошли в рощу, Алонов почти на четвереньках побежал в степь, пользуясь лощиной, потом, уже по ровному месту, прополз к кустам — тем самым, откуда он недавно полз к роще. Почему-то он решил, что именно здесь самое безопасное место.

3

Один куст колючего боярышника стоял отдельно. Шагах в четырех от него несколько кустов так переплелись тонкими стволами и, наверное, корнями, что казались оплошной массой веток и листьев. Над самой землей отмирающая осенняя листва уже разредилась, и был виден лаз в глубину, проделанный волками или лисами.

Купа кустов устроилась как раз на гривке степного водораздела, невысокого, как все неровности в этих местах, но обзор отсюда открывался широкий. К северу простиралась обширная плоскость. Там, километрах в тридцати или тридцати двух, находился разъезд железной дороги. Конечно, отсюда его не было видно, как нельзя было заметить и дымки паровозов.

Разбросанные на просторе рощицы, обманывая глаз, сливались на горизонте в кажущуюся непрерывной линию леса.

Недалеко лежало открытое, почти круглое озеро, поблескивая под косыми лучами низкого солнца. Края озера были смоляно-черные. Вода в нем была горько-соленой, и растительность останавливалась на границе насыщенной солями почвы.

Алонов смотрел на тихую степь с шарами перекати-поля. Они еще не созрели и не оторвались от корней, чтобы помчаться с ветром по простору и разбросать готовые семена. И никого живого в степи не было. В этом Алонов убедился сразу, потратив на осмотр столько времени, сколько нужно, чтобы повернуть голову.

На опушке рощи стояли трое с ружьями в руках. Один из них нагнулся. И Алонову нетрудно было понять, на что все смотрят.

На таком расстоянии он не мог рассмотреть лица. У него было самое обычное зрение — не слишком сильное, но и не слабое, какое и должно быть у каждого обычного и здорового человека в возрасте девятнадцати, двадцати, двадцати одного года… Алонов обладал способностью, развитой постоянным общением с природой, сразу охватывать взглядом широкое пространство. И хотя все его внимание, казалось, было приковано к группке людей на опушке, он сразу же заметил еще одну фигуру. Кто-то оказался и в том месте опушки, откуда он, Алонов, только что стрелял. Итак, охота на него, на человека, продолжалась.

Правда, и за зверем так охотиться Алонов не стал бы. Полагается обойти, обложить, гнать. Приемов охоты много. Наверное, и на человека можно охотиться так же. И Алонов подумал, что останься он в роще, на опушке, выжди — и он мог легко застрелить и второго из своих преследователей. При этой мысли Алонов опять почувствовал ужас и тошноту.

Один из тех трех, которых Алонов заметил первыми, крикнул. Обыскивавший опушку остановился, обернулся. Кричавший махнул рукой, приглашая вернуться.

Лежа, Алонов наблюдал, как все четверо сошлись вместе и о чем-то поспорили, — так ему показалось по жестам. Потом все замолчали и слушали одного — низкорослого, широкого мужчину. Можно было подумать, что он приказывает. Вот самый высокий — он был только что на опушке — и еще один, но не тот, кто приказывал, нагнулись и выпрямились, подняли что-то тяжелое. Кусты закрывали ношу. Все четверо скрылись за деревьями, ушли в глубь рощи.

Оставшись один, Алонов старался представить себе, что они собираются делать, зачем и куда унесли убитого. Они ушли. Это значит, что они не собираются искать его, во всяком случае, здесь, в степи и на открытом месте. Но рощу они, конечно, осмотрят. Сейчас они заняты. Можно воспользоваться этим временем и уйти очень далеко.

Алонов не ушел. Он не мог оторваться от этого места. Он не решался бежать.

Несколько серых куропаток, застреленных сегодня Алоновым, лежали, связанные тонким ремешком с петлями — охотничьей удавкой, — между кустами кучкой пестрых перьев. Около кучки, на лысинке земли, что-то тускло блеснуло. Алонов поднял длинную и тонкую латунную гильзу. Таких гильз Алонов никогда не видал. Винтовочная гильза? Наверное, от короткого ружья-винтовки с тонким стволом, какие Алонов видел в руках этих людей. Конечно, Алонову с его гладкоствольным ружьем нечего было и думать состязаться на большом расстоянии с винтовками. Он нашел если не оправдание, то объяснение своему страху.

Нужно помнить о винтовках… Ползком Алонов обогнул кусты, поставив между собой и рощей непроницаемую для глаз защиту. Еще несколько движений — и Алонов приподнялся Он понимал, что Дымка убита, ждал, что увидит ее мертвой, и все же был смят, уничтожен.

Конечно, будь Дымка невредима, она уже давно нашла бы хозяина. Раненая — подала бы голос… Алонов просто не думал о ней.

Злые слезы набухали на веках и тяжелыми каплями стекали по грязным щекам Алонова. Как он любил свою охотничью собаку, первую, единственную! Вместе с ней он провел первые три года своей взрослой жизни. Взял маленького, неловкого щеночка, поил, кормил, как малого ребенка, восхищался, когда неуклюжие, широкие лапы перестали расползаться в стороны. С какой радостью оба они учились понимать друг друга! Сколько волнений и восторгов было пережито в незабываемые дни первых, «настоящих» выходов в охотничье поле, как Дымка понимала и чувствовала!.. Эх, Дымочка, Дымочка!..

Как все могло случиться? Встретить в степи незнакомого человека, без всякого повода, без всякой цели погнать его, как зверя, стрелять в него, убить его собаку…

Такое могло быть где-то в книге, где-то далеко — за пределами жизни Алонова. Здесь же он был дома, у себя. В его простой жизни не было места странным и страшным событиям. Злое, дурное ограничивалось понятными нормами; поступки даже тех людей, которые вызывали антипатию Алонова, никак не могли перейти какой-то предел. Качества каждого, казалось Алонову, легко и несложно определялись отношением к порученному делу, к товарищам. Никто из тех, кого Алонов встречал, не мог поступить с ним так, как эти люди.

В своем горе Алонов не давал себе пощады: он трус! Он перепугался, когда в него начали стрелять, и забыл о Дымке, не сделал ничего, чтобы спасти собаку.

На время Алонов забыл, что стал убийцей. Там, на опушке, он целился человеку в грудь и знал, что тяжелая пуля на ребристом деревянном стержне ударила туда, куда он целился. Сейчас Алонов повторил бы выстрел — месть за Дымку, месть за себя тем, кто сделал его трусом, подверг страшному унижению.

— Подожди, подожди, Дымочка, — шептал Алонов, — подожди, мы еще посчитаемся, рассчитаемся за все!..

Слезы давно высохли. Алонов вытянулся на земле и глядел на рощу. Ружье лежало у его плеча.

Справа от него солнце быстро садилось к горизонту. Тень от куста покрывала Алонова. Последний свет дня ярко осветил опушку — пустую, спокойную.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

Темнота и огонь

1

Смеркалось быстро. Приподнимаясь на локтях, Алонов видел теперь лишь сплошное темное пятно на месте рощи. Уже нельзя было различить границу опушки.

Когда человек наблюдает ночью лежа, с уровня земли, он может заметить движущуюся фигуру на довольно большом расстоянии, особенно если он находится в низкой точке — ниже места, за которым наблюдает. Нужна непроглядная, черная ночь, с небом, затянутым тучами, с дождем, чтобы совсем ничего не было видно.

Кусты, около которых лежал Алонов, стояли несколько выше рощи. Поэтому он должен был быть особенно осторожен — ему нельзя вставать. А сам он сможет различить идущего от рощи человека, лишь когда тот окажется довольно близко. Однако, как Алонову помнилось потом, его не слишком беспокоила невыгодность положения, Почему-то он был уверен, что никто не собирается искать его ночью, в степи, в темноте. Если бы они действительно хотели найти его, то занялись бы этим сразу, не давая ему передышки, до захода солнца.

Одна за одной на небе загорались звезды. На земле становилось все темнее и темнее, а грандиозный свод неба над Алоновым медленно освещался, оживая своей далекой, извечной, неизменяемой для человека жизнью. На западе уже заходила одинокая вечерняя красавица Венера. Разрастался, вытягиваясь от края до края неба, великий Млечный Путь. Приближающийся ко времени своего противостояния, Марс мигал зловещим красным огоньком. После жаркого дня земля была еще теплой, а сухой воздух уже заметно похолодал.

Из рощи донеслись тупые удары топора. Вскоре они сменились треском. Тихая ночь отлично передает звуки — Алонов ясно различил шум падения дерева. Срубили и второе дерево. Конечно же, его преследователи остались ночевать в роще — они могли бы и не рубить деревья, чтобы помочь ему сделать такой простой вывод.

Там только одно место, удобное для ночлега. И Алонов думал о том, что его бивак для него недоступен. На берегу болотца с пресной водой была удобная сухая полянка. В походном мешке, подвешенном повыше на сук дерева, чтобы не мог достать зверь, хранилось все имущество Алонова — запас сухарей, немного сахара, чая, соли, походный котелок, алюминиевая фляга для воды, запас патронов. Рядом висела теплая ватная куртка. Конечно же, они нашли все это. Да, они нашли, враги…

Человек всегда нуждался и будет нуждаться в каком-то точном, ясном по смыслу слове, которое обозначит вещь или событие и определит отношение к ним. За два или три часа, прошедших с момента встречи с этими людьми, Алонов незаметно для себя нашел это слово — «враги» — и уже свыкся с ним.

Он был уверен, что его враги не двинутся с места до наступления утра. Впереди вся ночь, почти девять часов темноты. Сейчас у Алонова было одно важное дело. Его можно выполнить и без дневного света. Также и для этого дела он оставался здесь.

Алонов поднялся с земли, взял ружье и пошел к тому месту, где лежала мертвая Дымка.

Ноги его были обуты в мягкие охотничьи сапоги из толстой кожи без подошв, вернее — с мягкими, не подбитыми, а пришитыми подошвами. Эта обувь, которую называют поршнями, похожа на кавказские или азиатские ичиги. Она гораздо грубее, но так же мягка, цепка; в ней очень удобно ходить, и ноги меньше утомляются.

Алонов не замечал, что движется не своей обычной, широкой, вольной походкой: не идет, а крадется, вытягивает носок, стараясь нащупать землю перед тем, как поставить ногу. Ему казалось — стало светлее. Нет, неверный свет звезд безлунной ночи не мог рассеять мрак. Просто Алонову не нужно было напрягать зрение, чтобы всматриваться в даль, а близкие предметы различались довольно ясно.

Алонов крался. Вдруг ему показалось, что там, около места, где лежало тело Дымки, что-то шевельнулось. Он сделал еще шаг и уже безошибочно различил, как нечто темное отделилось от земли и беззвучно растаяло в стороне.

Алонов прилег, вгляделся в темноту. Низко, над самой землей, появилась зеленоватая искорка. Ночью трудно определить расстояние, и Алонов не знал — близко до нее или нет. Искорка исчезла, и сейчас же около того места, где она была, зажглись сразу две. За ними появилась вторая пара, переместилась, исчезла, опять показалась. Светящиеся точки были тусклы — тусклее, чем летние светлячки в траве.

Алонов вспомнил лаз в глубь тесно переплетшихся кустов. Конечно же, эта берлога имела обитателей. Удобное место здесь, на гривке. Отсюда и видно далеко — можно вовремя разглядеть опасность. А веселым, лобастым щенятам, после того как у них прорежутся глаза, есть где поиграть и хорошо погреться на солнце. Но Дымку он им не отдаст!.. Пусть поищут себе другой добычи и пусть сами сумеют ее взять.

Алонов нисколько не боялся волков — не из удали, из лихости. Нет, он просто знал, что эти звери, наглые, опасные в студеное время, очень осторожны, даже трусливы летней и осенней порой.

Он знал повадки волков не только потому, что был охотником по призванию, по страсти. Во всем, что касалось животных, Алонов не был дилетантом. Почти три года назад он окончил сельскохозяйственный техникум — животноводческий, получил диплом с отличными оценками знаний. У него была молодая, сильная память, был он прилежным, примерным учеником. Но настоящая причина успехов крылась в другом. По характеру своему Алонов стремился к глубоким, серьезным знаниям, а животных он вообще очень любил.

По окончании техникума Алонову предлагали поехать в Москву, продолжать учиться в Тимирязевской академии. Он отказался. Он чувствовал себя взрослым, и перспектива школьной скамьи еще на пять лет ему не улыбалась. И он решил, что академия и диплом высшего учебного заведения от него не уйдут. Сейчас ему хотелось работать, быть самостоятельным, войти в многообразную жизнь большого животноводческого хозяйства. Он чувствовал, что нужно узнать вещи, которых, быть может, нет в книгах. Как отличник, он имел право выбора. И взял то, от чего иной отказался бы, — путевку в глубинный, западносибирский животноводческий совхоз… И не пожалел. Работы было много, а среди животных никогда не будет скучно: каждое имело свой характер, были умные и глупые, смелые и трусливые, ленивые и энергичные, деятельные и апатичные… В руках Алонова оказался кусок живой жизни, которую он сам лепил.

В другое время, в другом месте появление волков могло бы и встревожить Алонова. Теперь же, когда совхозные стада далеко, он отнесся с полным безразличием к затаившимся вблизи от него хищникам.

В двух шагах от неподвижной Дымки Алонов встал на колени и начал вырезать правильные куски дерна своим охотничьим ножом. Это было надежное орудие и хорошее оружие, пусть и самодельное. Алонов получил его в подарок от друга, механика МТС. Широкий, длинный, хотя и легкий, клинок из отличной инструментальной стали был посажен на красивую и прочную пластмассовую ручку.

Алонов работал быстро. Он аккуратно откладывал в сторону вырезанный дерн, потом начал рыть землю, разрыхляя ее ножом и выгребая руками. Почва поддавалась легко. Он без труда прошел тонкий слой чернозема. Глубже оказался плотный песок. Его толща не содержала ни одного камешка. Копая, Алонов подумал, что степь отвоевала эти места у пустыни. Упорно, без передышки работая, Алонов вскоре вырыл узкую, глубокую щель.

Он взглянул на небо. Ковш Большой Медведицы повернулся. «Вероятно, уже больше полуночи», — подумал Алонов, глядя на звезды.

Часы на запястье левой руки не шли. Они были повреждены, очевидно тогда, когда на него напали и пришлось спасать жизнь, — ведь и полз-то он на левом боку, не думая о часах.

Алонов поднял Дымку на руки. Тело собаки стало твердым, он ощущал холод через густую, длинную шерсть лайки.

Он стоял с Дымкой и думал о том, что нет у него больше собаки. Есть — враги. До сих пор у него никогда не было врагов. Того, что произошло, никто и ничто не в силах изменить.

Он бережно опустил в могилу тело погибшего друга. Потом принялся сгребать ладонями вырытый песок и землю. Земля мягко и беззвучно сыпалась вниз. Было слышно только дыхание человека.

Алонов тщательно утрамбовывал рыхлый грунт. Ему пришлось заставить себя стать на могилу, уминать ее ногами. Так нужно. Иначе волки сумеют разрыть. Окончив, он аккуратно уложил на место дерн — почти в том порядке, как вырезал эти толстые куски. Если бы удалось полить дерн водой, то эти плотные, полные корней стойких трав куски земли очень скоро срослись бы — слились в травяной ковер.

Но воды не было. Ни капли. Место, где была вода, заняли враги.

Алонову хотелось пить. Можно легко провести без воды весь день, если стоит холодная погода, а человек мало двигается и не ест ничего, возбуждающего жажду. И в жаркие дни Алонов умел провести день до вечера без воды. Но этот день был не только жарким. Выпало слишком много тревог, вечер давно миновал. Губы Алонова, как ему казалось, потрескались, а язык стал сухим и жестким. Воды же не было и не могло быть…

Стоя над могилой Дымки, Алонов думал, что здесь ему больше нечего делать. Да, Дымка похоронена, он может уйти. Куда? Он осмотрелся — искорок в степи не стало: звери ушли или притаились. Алонову, впрочем, до них не было дела — он забыл о волках. Нужно и можно уходить. Но куда уходить?

2

Алонов тщательно вытер острый клинок о полу своей зеленой суконной куртки и вложил нож в глубокие, мягкие ножны, висевшие на поясе. Подняв ружье, он обогнул кусты. Постоял, посмотрел, стараясь различить рощу.

Что это? Ему показалось, что он видит светлое пятнышко в черном сгустке мрака. Да, глаза не ошиблись. Маленькое пятнышко — не больше ладони. Мигнуло, закрылось, явилось опять, стало ярче и больше. Вывод был прост и очевиден: враги зажгли костер в глубине рощи, на той полянке, и не спят.

Свет стал еще ярче. Очевидно, кто-то подбросил топлива, поправил костер. Уже поздно. Значит, кто-то один сторожит остальных.

Жажда мучительнее и настойчивее голода, но и голод давал о себе знать. Конечно, Алонов не стал бы есть сырую птицу, а сварить ее или поджарить было не на чем. Но он вспомнил о своих куропатках и пошел к месту, где они лежали. У него была отличная зрительная память — он мог бы нарисовать это место и птиц; обшарив все руками, он убедился, что дичи нет.

Пока он хоронил Дымку, кто-то украл его куропаток. Алонов живо представил себе, как, мучимый страхом перед человеком и неотвратимо притягиваемый запахом птицы и крови, волк отважился проскользнуть к кустам в нескольких шагах за спиной человека и унести птиц. Своеобразная месть тому, кто отогнал зверей от берлоги…

Что же… Алонова томила жажда, и сейчас куропатки были ему не нужны. Потеря его не огорчила.

Подумав, а может быть, и поколебавшись несколько минут, он взял ружье под мышку и направился к роще. Он избрал не прямой путь, а лощинку, по которой вчера вернулся к кустам.

Пора сказать, что Алонов довольно хорошо знал и рощу, и тот кусок степи, который ее окружал, — ведь он находился в этих местах уже шестые сутки. И был он здесь не случайным искателем одиночества и отдыха, и не охота была его целью. Здешняя местность уже получила в его представлении деловую оценку.

В шести километрах к югу от железнодорожного разъезда, где Алонов высадился, расположена деревня Скворцовка. Это первое и последнее поселение к югу от линии в этих местах, а дальше — больше чем на двести километров — залегло пространство, не тронутое человеком, пустое. Поселений нет, так как эти земли издавна считались неудобными для поселения. Много солончаков; рек или ручьев нет совсем. Из недальней пустыни сюда тянутся языки песков. Колодцев рыть нельзя. То есть рыть-то можно, но без толку — все равно вода негодная, так как грунтовые воды соленые. Правда, еще дальше к югу недавно прошел большой канал. Но орошение этой территории не предусмотрено государственными планами — здесь земли не ценные. В областных организациях есть наметки планов местного обводнения; все это пока только предположения — «в перспективах». Правда, земледелие — это одно, а животноводство — дело совсем другое.

За последние два года в совхозе, где работал Алонов, сильно возросло поголовье скота. Было это связано с общеизвестными решениями… Но возникала угроза дальнейшему росту — очевидная уже нехватка пастбищ. Окруженному колхозными полями совхозу некуда было расширяться. В иных местах можно было бы ограничиться увеличением кормовых посевов. Но если не так далеко найдутся еще свободные степи?

Потому-то Алонов и оказался здесь. Его командировали поискать подходящие вольные места для организации филиалов. Разведочно-изыскательская «партия» Алонова состояла из него одного. Отсюда до совхоза по-степному близко — около трехсот километров. Алонов присмотрел вполне подходящие пастбища. С водой дела оказались куда сложнее, но и тут напросилось простое, а следовательно, и реальное решение. Оно, это вполне конкретное решение, уже оформилось вчера, перед самой нечаянной встречей с этими людьми, с врагами…

А сейчас, ночью, Алонов крался к роще, которую он привык уже считать «своей», крался медленно, беззвучно. Приблизившись к опушке, он стал еще осторожнее. При каждом шаге Алонов опускал ногу так, чтобы через мягкую кожу подошвы ощутить сопротивление, которое встретит ступня. Убедившись, что нет сухой, гнилой ветки (а их так много в этих рощах), он ставил ногу и переносил тяжесть тела. Не должен зашелестеть ни один лист — уж очень тихая стоит ночь.

В кустах подлеска Алонов двигался так бесшумно, как можно идти в стоячей воде. Ведь в воде расходятся круги, а здесь листва мягко расступалась перед человеком и смыкалась за ним, ничем его не выдавая.

Ночь, земля, кусты, листья, тишина — все вели себя как друзья того, кто умеет владеть собой и не обижает природу грубой торопливостью.

Роща была невелика, и скоро Алонов уже различал очертания пламени костра. Языки поднимались высоко, пахнуло горячим дымом. Ближе и ближе подходил Алонов. Остановился не дальше чем в двух десятках шагов. Он отлично знал это место. Как он и думал, враги расположились именно на «его» поляне. Чуть дальше и левее лежало болотце, вода…

Алонов замер. Ему казалось, что он слышит, как бьется его сердце. Никого из людей, которые должны быль быть очень близко, он не видел, а подходить ближе не смел. Несомненно, все лежат и спят. Спят? Нет, недавно кто-то подкладывал дрова в костер… Алонову остро, нестерпимо захотелось пить. Мутная вода мелкого болота со вкусом прели, гнилого дерева и листьев показалась ему такой заманчивой, вкусной.

Никакого обдуманного плана у Алонова не было — он хотел лишь поближе взглянуть на этих людей и, быть может, как-то понять, кто они. Вдруг он услышал голос, не хриплый и сонный, а весьма отчетливый:

— Эй, ты! Заснул?!

Слова выговаривались так ясно, что вызывали мысль о языке, который выталкивал их. Говоривший закончил ругательством. Ему тут же откликнулся другой голос:

— Ничего подобного. И не думал я спать…

Сказано это было с каким-то нетерпеливым, нагловатым возражением, едва ли не с вызовом.

— Спал, каналья, не лги! — возразил первый голос. — И только дураки возражают против очевидности!

Второй голос ответил с обидой, но сбавив тон:

— Да, право же, говорю вам, не спал. Так, голову опустил, задумался. А вы сразу придираетесь к Саньке. А коль и задремал бы чуток?..

Первый пробормотал нечто невнятное, но вызвавшее дальнейшие оправдания:

— И напрасно вы ругаетесь. Тот парень давно подох, его волки уже растаскали. Здесь волков много, знаю… Голову даю на отсечение — я ему здорово влепил.

— «Влепил»! — передразнил первый голос. — Эх вы, призовые стрелки! С твоими пулями под шкурой твой парень, как говорится, сумел и сам спустить курок.

Второй голос отвечал, все более приобретая уверенность:

— Вот вы не охотник — не знаете. А бывает, что насмерть битая коза — что коза, заяц! — уходит полным ходом на несколько километров, прежде чем ляжет. А человек — он живучий… Да и сами вы сказали, что, останься он живой, все равно — порядок, будет молчать, потому что…

— Довольно болтовни! — резко оборвал первый.

И второй покорно смолк.

Между огнем и Алоновым возникли очертания человеческой фигуры. На какую-то долю секунды мелькнул тяжелый профиль бритого лица. Человек был между костром и Алоновым, что не дало возможности как следует увидеть его. Человек повернулся к Алонову и, раздвигая кусты, приблизился на несколько шагов.

Алонов не успел сообразить, что делать, а человек уже остановился. Алонов не шевелился. Он знал: единственное, что его может выдать, — это движение. Человек, ослепленный ярким огнем костра, ничего не сможет рассмотреть, тем более глядя в темноту. Он случайно избрал это направление — в сторону Алонова. И все же сердце Алонова сжалось.

Зевая и что-то ворча, человек остановился шагах в десяти от Алонова.

Алонову казалось, что это тот низкорослый, сильный мужчина, который распоряжался на опушке. А у костра ходил взад и вперед кто-то высокий. Низкорослый вернулся к костру, выругал комаров, лег. Часовой продолжал мелькать перед костром. Минуты шли. Вскоре исчез и часовой — присел или лег, пренебрегая приказом.

Алонов мог бы подойти еще ближе, разглядеть лежащих, даже пристрелить по крайней мере двоих. Из темноты на свет так хорошо целиться!.. Но на такое нападение Алонов был не способен и даже не подумал о нем.

Он вернулся к опушке так же осторожно, так же бесшумно, как подходил к костру. Зачем он ходил туда?

Узнать, кто его враги? Но он ничего не узнал и вряд ли мог узнать так просто. Впрочем, он легко досказал себе ту, незаконченную фразу: «Будет молчать, потому что…» Сам он думал о том же — ведь они, эти люди, враги, легко обвинят его в убийстве.

Да, его мысли и их мысли — одинаковы. Нет… Почему он, Алонов, будет молчать, и почему они, враги, кажется, хотят, чтобы он молчал?..

На эту мысль Алонов не нашел ответа. Он не умел длинно и подробно рассуждать наедине с собой. Одно дело — учиться, размышлять над книгой, делать выводы из усвоенного. И совсем другое — разобраться в страшном событии, участником которого ты внезапно стал, в котором ты так заинтересован.

Куда легче, проще, приятнее даже обсуждать свои мысли с друзьями, быть с коллективом, с товарищами, с руководителями, жить так, чтобы твои действия определялись не словом «я», а словом «мы».

Пока же, в своем одиночестве, Алонов незаметно для себя твердо решил не отставать от своих врагов, пока он не поймет, пока не узнает, чего они хотят, почему они поступили с ним так, как сам он никогда и ни с кем не поступил бы.

Это решение было для него простым, естественным, понятным. Он не заметил, что хочет поступить обратно тому, чего от него ждали его враги. Но если в ту ночь у Алонова потребовали бы объяснений такого решения, он растерялся бы.

И это было в Алонове обычным человеческим свойством — он доверял интуиции. Верить не только выводам рассудка, но и уметь верить интуиции — значит быть самим собой.

3

Кусты, около которых Алонов похоронил Дымку, не годились для наблюдения — оттуда была видна не вся роща. Алонов направился к северу и поднялся на холмик метрах в пятистах от рощи. Ведь для него многое в этих местах было уже знакомо, обследовано. На холмике этом он побывал вчера, за несколько часов до встречи с врагами. Отсюда местность просматривалась на довольно большое расстояние и в разные стороны. С помощью этого холмика Алонов нашел то, что сам назвал своим окончательным водяным вариантом: длинную лощину, извивавшуюся к югу. И раньше Алонов подметил, что все впадины в этой степи имеют общее направление к югу, — следовательно, туда и сбегают вешние воды. А по этой лощинке, возможно, протекала когда-то и речка.

Отправляясь в степь, Алонов никак не воображал, что сделает какие-либо удивительные открытия. Животноводство, опирающееся на искусственные водоемы, — прием, старый как мир. В степях украинского юга такие водоемы зовут ставками. От слов «ставить», «поставить». Ставят, то есть останавливают воду. Отсюда — ставо?к, с ударением на последнем слоге.

Нетрудно перехватить вешние воды. Удержатся ли они, не уйдут ли в грунт, оставив уже к июню пересохшую лужу? Это зависит от почвы. На гривке, где кусты, — песок. А вот в понравившейся Алонову лощине под растительным слоем оказалась глина — значит, вода останется. И место для плотины Алонов присмотрел — удобное. Он приблизительно подсчитал, сколько потребуется уложить земли в тело плотины. Ведь домой, в совхоз, нужно вернуться не с общими рассуждениями, не с болтовней, а с конкретными предложениями работы, посильной для коллектива. Алонов вычислил, что если прислать сюда две полуторки, несколько тачек, лопаты и человек пятнадцать добровольцев, то до наступления морозов можно построить плотину. И весной будет вода!.. Сегодня Алонов собирался идти на разъезд. Эти люди, враги, явись бы они на один день позже, никого не нашли бы около этой рощи. И ничего, ничего бы не было…

А теперь Алонов лежал на холмике, забыв о своих планах. Нужно отдохнуть, поспать. Какой предстоит день, он не знал, но день будет очень трудный. Алонов не боялся заснуть. Как всегда, он проснется с первым светом. Так хотелось пить, что сон не приходил.

В дремоте ослабевает воля: Алонов заново мучительно переживал встречу с врагами.

С тяжелыми, объемистыми мешками-рюкзаками за плечами они появились перед Алоновым, когда он шел к роще, чтобы приготовить себе обед и покормить Дымку. Он крепко задумался — мысленно еще раз подсчитывал размеры плотины, количество земли и труда, которых потребует сооружение. Дымка заворчала. Алонов поднял голову и увидел незнакомых людей. Они заметили его, конечно, раньше, так как стояли и ждали, когда он подойдет.

Алонов, как всегда делают с незнакомыми людьми в лесу или в степи, поздоровался и спросил, скорее из вежливости, чем из любопытства:

— Далеко ли путь держите, товарищи?

— Да мы так, отдыхаем, прогуливаемся, — ответил низкорослый.

Алонов вспоминал, что второй раз он слышал этот голос сегодня ночью, у костра…

— Охотничаем, как видите… — пояснил высокий и тут же задал вопрос Алонову: — А вы что, здешний?

— Нет, я здесь впервые, — ответил Алонов.

— На разъезде живете? — спросил третий, рыжеватый, с усами.

— Нет, я издалека, — возразил Алонов.

— Значит, вроде нас, затяжной охотничек? — усмехнулся высокий.

Ружья, рюкзаки, сапоги — и все же для Алонова эти люди не были похожи на охотников. И глядели они на него как-то странно — так странно, что ему стало неловко, неприятно. Вероятно, и у самого Алонова был неловкий вид. Он удивился. На разъезде ему сказали, что эти места пустынны и крайне редко посещаются даже вездесущими охотниками. У этих охотников ружья висели на плечах, в чехлах. Они говорили о разъезде. Значит, они высаживались там же, где Алонов. За весь день он не слышал ни одного выстрела, хотя эти охотники не раз, не два должны были поднимать птицу: куропатка здесь непуганая, и можно охотиться без собаки.

Алонов не знал, о чем говорить. И он не то спросил, не то просто так сказал:

— А у вас большая компания?

Высокий ответил:

— Еще имеются, — и, в свою очередь, спросил Алонова, давно ли он тут и что делает.

Другим Алонов охотно рассказал бы о себе, поделился, не постеснялся попросить совета и внимательно выслушал бы чужое мнение. Целую неделю его единственным собеседником была Дымка. Но сейчас он почему-то не захотел быть искренним и сознательно, чтобы отделаться, сказал неправду:

— Я тоже охочусь.

Низкорослый поинтересовался:

— В компании? Или в одиночестве?

— Я один, — сказал Алонов.

— Кустарь-одиночка… — хохотнул высокий.

Разговор не вязался. Алонов ощущал все большую связанность, неловкость. С некоторым усилием он прервал затянувшееся молчание:

— Ну, всего хорошего, — и пошел своей дорогой.

Сначала он только чувствовал их за спиной. Потом они о чем-то заговорили. Кто-то захохотал. Останавливаться, оборачиваться было как-то неудобно. Уже шагах в полутораста Алонов оглянулся и увидел, что двое целятся в него. Он еще не понимал, что может случиться, когда началась пальба…

Час за часом звезды меняли свое положение над степью. На земле длилась мертвая осенняя ночь. Мрак заливал рощи и рощицы, озера, гривы и степи с подсыхающими травами. В тяжелом сне Алонов слышал, как после выстрелов тревожно взлаяла Дымка. Потом он увидел самого себя со стороны. Он стоял на опушке с ружьем. Тяжелая пуля на просаленном деревянном стержне, страшная, убийственная, медленно-медленно летела по воздуху в грудь высокого человека с короткой винтовкой и никак не могла долететь до цели. Алонову хотелось бежать, но руки, ноги, все тело было мягкое, как тряпичное. Ощущение бессилия, беззащитности угнетало — он был скован, связан. Старался пошевелиться, проснуться — и не мог…

Алонов очнулся, одеревенев от холода. Он едва смог заставить себя сесть. Минуту или две скованность еще длилась. Потом он сразу вспомнил все, сбросив оцепенение сна и ночных кошмаров. День, который пришел, был не лучше ночи. Алонов встал на колени среди толстых, высоких стеблей полыни и принялся делать резкие движения — гимнастику руками, чтобы согреться. Жажда его не мучила, как перед сном, только во рту было такое ощущение, точно там всё как жесткая, сухая тряпка.

На востоке, низко над горизонтом, белела утренняя звезда. Небо яснело, с каждой минутой свет набирал силу.

Алонов видел пар от своего дыхания. Роща оделась легким туманом, поднимающимся от воды. Алонов смотрел на прозрачные тени деревьев. Окутавшую их легкую белую пелену пронзал столбик серого дыма. Поднимаясь грибом, дым стекал в сторону, смешиваясь с туманом. Костер горит; враги в роще тоже проснулись.

Алонов вытащил из кармана куртки коробку с табаком. Резинка под крышкой удерживала аккуратные листики бумаги. На воздухе приятно курить хорошую махорку в толстой бумаге. Алонов любил табак собственного посева, сам умел хорошо потомить и обработать его.

Первый раз после встречи с этими людьми Алонов позволил себе закурить. Лучи солнца пронизали пространство, скользнули между зелеными стеблями полыни с их желтыми кистями пыльных семян и заставили Алонова прищуриться.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Что было в воде

1

Воздух над степью был сух. Солнце, на минуту задержавшись в дымке горизонта красно-багровым, напомнившим об осени шаром, на который еще можно было смотреть, сразу сделалось расплавленно-желтым, ослепительным. Невольно закрыв глаза, Алонов видел плывущие дымные круги, а солнце уже сорвало с рощи реденькую оболочку тумана, определило расстояния и, сыграв в игру погони света за тенью, дало всему земному формы и цвет.

Алонов увидел степь, такую же, как вчера, такую же, как века назад, — безбрежно просторную, спокойную, добрую. Она будто бы с неисчерпаемым терпением ждала применения пытливого ума и терпеливо-деятельной руки человека, чтобы принять его как своего желанного, возлюбленного хозяина.

Да, сегодня, как и вчера, как сто лет назад, степь была такой же. Она оставалась сама собой, но не ее видел этим утром Алонов. Он видел только рощу, занятую врагами, и ждал.

Ждать ему пришлось недолго. Вот с другой стороны массива деревьев показались человеческие фигуры. Одна за другой они появлялись в поле зрения наблюдателя — по мере подъема по едва заметному скату обширной котловины, заключавшей рощу на своем дне. Одна, вторая, третья… Немного погодя к ним присоединилась и четвертая. Все! Они шли на утреннюю охоту? Нет, у каждого на спине торчал высокий мешок, и Алонов не видел ружей в руках, готовых к стрельбе.

Выбрав эту рощу, в которой была вода, базой своих поисков пастбищ и удобных для запруд мест, Алонов определил по компасу ее положение, чтобы в дальнейшем указать нужные приметы на карте области. Теперь, наблюдая за врагами, Алонов знал, что они идут на юго-восток, то есть продолжают уходить в глубь пустой зоны, все дальше от железнодорожной линии и поселений.

Алонов дал врагам удалиться по крайней мере на два километра и, пригибаясь, спустился с холмика. Когда между ним и четырьмя стала преграда из деревьев, Алонов разогнулся и быстрым шагом пошел к опушке — туда, где упал застреленный им человек. Это место, деревья, кусты, трава — все вызывало отвращение, но след врага начинался здесь. Так нужно…

Алонов сразу убедился, что здесь нет ни тела, ни каких-либо вещей. Он пошел в глубину рощи — к поляне с болотцем. Он озирался, стараясь угадать путь, которым могли пройти эти люди, неся тело. Не брошено ли оно где-то по дороге? Нет, конечно, улика бережно спрятана!

До центра рощи было не более полутораста шагов. Алонов, не замечая, прошел путь, который потребовал так много времени и труда ночью. На поляне Алонов бросился к дереву, где вчера висели его мешок и теплая куртка. Их не было. Алонов ждал, что так будет…

Не теряя времени, он поспешил к болотцу. В нескольких метрах от границы естественного водоема Алонов устроил собственный колодец, как это обычно делают около загрязненных источников пресной воды. В первый же день своего прихода на это место он ножом вырыл ямку глубиной не менее полуметра и укрепил ее края частоколом из веток. Дно ямки пришлось сантиметров на тридцать ниже поверхности болотца, и кажущийся игрушечным колодец наполнился водой. Вода была такого же вкуса, как в болотце, но, просочившись сквозь естественный фильтр грунта, очистилась и посветлела. Уходя, Алонов обычно прикрывал свой колодец ветками и сейчас нашел всё в целости.

Опустившись на колени, опираясь ладонями о землю, Алонов пил прямо ртом прохладную воду. Он наслаждался, втягивал воду между краями прижатого к нёбу языка, отрывался, дышал, пил опять.

Напившись досыта, Алонов хотел подняться, но остался на коленях, глядя вперед, на болотце.

Там, среди вееров осоки и низких кочек в султанах широкоперого камыша, Алонов разглядел что-то круглое, чуть заметно поднимавшееся над поверхностью зеленоватой воды. Если бы он смотрел сверху, стоя, то вряд ли заметил бы этот сливающийся со своеобразным микроландшафтом болотца предмет.

Алонов уверенно вошел в воду — она не доходила до колена — и, пройдя шагов тридцать, достал из воды свой мешок. Он выждал, чтобы дать воде стечь. Дальше было более глубокое место. Там, в воде, лежало дерево. Оно-то и привлекло внимание Алонова.

Он отлично помнил, что вчера никакого дерева в болоте не было. Да и по веткам со свежими, неувядшими листьями было сразу видно, что дерево только что срублено. Поискав глазами на берегу, Алонов нашел пень со свежими срезами. Так вот что значили удары топора, которые он слышал ночью!

Но почему дерево лежало в воде, а не пошло в костер? Очевидно, потому, что нашлось что-то более подходящее, чем сырая древесина. Но к чему тогда было тащить далеко в воду тяжелый ствол?

Размахнувшись, Алонов выбросил на берег свой намокший мешок и направился к дереву. Здесь было заметно глубже. Вода залилась в поршни, поднялась до середины бедер. Алонов взялся за скошенный, неправильный отруб. Было видно, что это дерево свалили не настоящим, а маленьким охотничьим топориком.

Дерево лежало в неглубокой воде и, естественно, опиралось о дно своими ветками. Хотя Алонов взялся за комель только одной рукой — в другой он держал ружье, — дерево легко вышло из состояния неустойчивого равновесия и, отталкиваясь от дна пружинящими ветками, чуть-чуть повернулось. Алонов, не думая, потянул еще и вдруг заметил, что около самого ствола что-то появилось. Вернее, что-то двинулось на уровне воды вместе с деревом. Но это было не дерево…

Вздрогнув, Алонов послал вперед кнопку предохранителя и забросил ружье на ремень за спину. Он взялся за комель обеими руками и сильно потянул. И увидел, как из темной воды на мгновение показалась кисть человеческой руки со скрюченными пальцами и исчезла опять.

Так вот что!.. Значит, они его не зарыли…

Когда Алонов увидел, что его враги вышли из рощи и пошли в степь, он подумал, что где-то в роще зарыто тело убитого им человека. Пока он не увидел, что эти люди уходят вдаль от поселений, он еще ждал, что они вынесут тело, понесут его на разъезд, чтобы обвинить в убийстве встреченного в степи охотника, то есть его, Алонова. Но оказалось, что они не только не собираются его обвинять, требовать розыска убийцы, иначе говоря, делать то, что было бы естественным, но они бросают, прячут труп своего товарища небрежно, кое-как, не желая даже постараться зарыть его!..

Загадка громоздилась на загадку. Алонов вспоминал слова, слышанные им этой ночью, когда он подкрался к костру. Что они говорили про него? «Останься он живой, будет молчать…» Это он, Алонов, будет молчать. Будто бы для них хорошо, если он будет молчать, скроет убийство, совершенное им…

Все было страшно, запутанно, не получало ответа. Если бы хоть с кем-нибудь посоветоваться! Алонов чувствовал себя как в сетях. Чем дальше, тем теснее становились петли. Все было вне его жизни, вне его обычных представлений о жизни.

А тем временем враги уходили и уносили с собой разгадку! Эти четверо, о которых только и мог думать Алонов, не теряют времени, они идут, идут, идут!.. Куда, зачем идут? Что им надо здесь?

У Алонова кружилась голова, но не от слабости. Он стоял среди болота, забыв, где находится.

Холод воды, схвативший ноги, привел его в себя. Он повернулся и пошел к берегу — прочь от жалкой, отвратительной и страшной могилы человека, который хотел убить его и был убит сам…

И Алонов даже не помнил лица этого человека, ничего не знал о нем и, вероятно, не узнает… Эта мысль в числе других была почему-то особенно чудовищной для Алонова.

2

Уходящий имеет тысячу дорог, а преследующий — только одну, только ту, которая избрана преследуемым.

Нужно спешить, спешить!

Алонов вытряхнул содержимое своего мешка прямо на землю. Сахар и соль, растаяв, бесследно исчезли. Сухари размокли в кашу. Только заряды в медных гильзах не должны были пострадать. С одной стороны порох был защищен пробковой прокладкой на дроби и толстым просаленным пыжом под дробью. С другой — вдавленный капсюль красной меди был тщательно затерт воском. Так иные заботливые охотники готовятся к далеким охотам.

Котелок и фляга оказались в мешке. Исчезла кружка.

Алонов наполнил флягу водой из своего колодца, а котелок набил месивом из сухарей. То, что не поместилось в котелке, он тщательно подобрал с земли. Остатки мокрых сухарей смешались с опавшими листьями и травинками — расплата за поспешность. Затем Алонов в последний раз напился из колодца. Он спешил. Часы не шли, и ему казалось, что минуло уже очень много времени с того момента, когда он подошел к поляне. Быть может, его теплая куртка валялась где-нибудь близко или ее стоило поискать в воде? На это могло уйти слишком много времени…

Собравшись, Алонов в последний раз оглядел поляну и болотце. Помятая трава, несколько сломанных веток и хворост, оказавшийся лишним для костра. Широкое выжженное пятно на месте самого костра… и больше ничего. Ничего о людях, которые провели здесь ночь. Ничего, что могло бы рассказать о них, кроме того дерева в болотце. Может быть, они выронили какой-либо предмет? Нет. Даже нет ни одного окурка. Неужели ни один из четверых не курит?

Алонов топтался на чужом привале. Странно, костер развели большой, горел он всю ночь, наверное, а золы мало. Совсем не видно свежего пепла. Значит, они разбросали золу, подмели; поэтому место, где горел огонь, кажется старым. Но на размышления не было времени…

Скорее, скорее! Алонов взбежал на водораздел, замыкавший плоскую котловину, присел в бурьян, наблюдал. Отдавшись наблюдению, он не думал о другом.

Для безразличного путешественника, для проезжего, который от безделья обозревает наши степи из окна вагона или из автомобиля, они кажутся плоскостями, открытыми во всех направлениях. Внимание случайного человека быстро притупляется кажущимся однообразием равнины, и, даже если он чувствует своеобразное величие того, что принято называть бескрайным простором, его глаз ждет и ищет изменения скучного ландшафта.

Но уже для медленного пешехода или всадника, наблюдающего мир степей с небольшой высоты, степи открывают свои возвышения и углубления, порой манят уютными лощинами и укромными балками. Оказывается, что здесь много отличных укрытий и для человека и для зверя даже в самых мелких впадинах.

А сколько безопасных рытвин, сколько заманчиво-надежных защит от пули предлагает солдату кажущееся ровным, как стол, поле, когда он под огнем перебегает и переползает к указанному ему рубежу для атаки!

Такой и была сегодня степь для Алонова. В степи — враг. И Алонов наблюдал терпеливо, внимательно. Все же его ночная разведка принесла плоды! По подслушанным обрывкам разговора он предполагал, что враги не думают о нем, не боятся его преследования.

А ведь это верно! Конечно, у него были две причины для бегства: страх перед ними и еще большее основание — боязнь быть обвиненным в нападении и убийстве из засады. Конечно, враги должны считать, что он бежал всю ночь и сейчас очень далеко.

Нельзя сказать, чтобы это было результатом серии выводов, заключений, — Алонов скорее почувствовал, чем решил: у него больше нет ужаса перед возможным обвинением в убийстве. Да, страх исчез. К этому ощущению, естественно, пристраивались выводы из наблюдений. О многом говорило скрытие неизвестными трупа.

Вдали появились фигуры людей — очень далеко, на линии горизонта, до которого по местности было километров пять. Алонов достал компас и сориентировался — враги были на юго-востоке, они сохраняли взятое направление. А где же бинокль? Только сейчас он вспомнил, что в кармане теплой куртки лежал бинокль. Украли… Сожалеть об утрате не было времени, да и праздное это занятие! Сейчас враги исчезнут совсем. Нужно уменьшить расстояние до них.

Алонов побежал не прямо, а взял левее. Там, он знал, местность понижается и дальше должна быть лощина или бывшее ложе исчезнувшей речки, избранное им для постройки плотины. Вскоре он перестал видеть людей — значит, и сам стал невидим. И он пошел быстрым, широким шагом, спорым и ритмичным, которым даже без дороги здоровый человек делает километров шесть в час. Промокшая одежда и поршни, не стесняя Алонова, быстро просыхали.

Несколько раз перед ним с пронзительными криками, которые охотниками называются кеканьем и геканьем, взрывались табунчики серых куропаток. Но Алонов не вскидывал ружье привычным жестом. Зайцы в темных, еще летних шкурках уносились, скрываясь, как в воде, в высоких травах. Парочка рыжих степных лисичек-корсаков следила за путником с холмика, вытянув острые, хитрые мордочки. А сколько других глаз, испуганных, любопытных или холодно безразличных, провожали быстрого пешехода! Сколько вопросов задавали себе невидимые обитатели степи! Ведь степь как город.

Пугливые куропатки, перелетев недалеко, успокаивались — погони не было. Вспугнутые зайцы возвращались домой — у них есть дома, хотя нет стен и крыш. Вороватые корсаки, поглазев на Алонова, продолжали заниматься своим делом — охотой за каждым, кто зазевается, забудет, что здесь есть не менее опасные существа, чем люди. Ведь в мирной степи нет мира.

Алонов должен был выбирать такие точки степи, с которых ему удавалось сразу охватить глазом побольше, увидеть врагов, определить направление. Он должен был двигаться сзади, быть невидимым, не слишком приближаться, но и не отрываться. Поэтому его путь был вынужденно длиннее пути преследуемых. Но он пока не чувствовал усталости.

Однажды его едва не постигла неудача. Потеряв врагов из виду, Алонов ускорил шаг. Он считал, что слишком далеко оторвался. И внезапно его остановил звук двух выстрелов, последовавших один за другим. Не так уж близки были выстрелы, но все же дуплет еще звучал в ушах Алонова, а он уже упал в траву и полз к большому шару перекати-поля. Осторожно выглядывая из-за укрытия, Алонов вскоре увидел четверку. До них было вряд ли более километра — они поднимались из балки. Впереди шел низкорослый, сильный мужчина. Алонову казалось, что он узнает эту фигуру. Рядом с ним шагал высокий, и, немного отстав, двигались двое одинакового роста. Глаз Алонова привыкал к этим людям.

Все они шли неторопливо, свободно, небрежно. Они совсем не имели вида тех, кто может опасаться преследования, нежелательных встреч. Нет, не так. Вот задний остановился, оглянулся. Алонову казалось, что он осматривает степь в бинокль.

Что же касается настороживших Алонова выстрелов, то они, конечно, были сделаны по какой-либо дичи. По звуку — охотничье ружье. Резкое, отрывистое щелканье их винтовок Алонов запомнил слишком хорошо…

Теперь и нужно и можно дать врагам отойти подальше. Их выстрелы навели Алонова на одну мысль. Удобнее усевшись, он достал из патронташа одну из гильз, заряженную дробью, вытащил пробковую прокладку и выкатил дробь в фуражку. Вытащить тугой и толстый войлочный пыж было потруднее. Справившись и с этим, Алонов высыпал зеленоватый бездымный порох на крышку своей коробки с табаком.

Потом он отделил насколько возможно точнее третью часть пороха, что должно было составить шесть десятых грамма, отсыпал половину дроби и вновь зарядил патрон. Таким зарядом можно сбить птицу только на близком расстоянии, зато звук выстрела получится совсем слабым. Охотясь на перепелок, охотники экономят боеприпасы, запасаясь облегченными зарядами.

Хлопок слабенького выстрела не привлечет внимания врагов, особенно при ветре. Ветер же дул и даже довольно сильный. Как обычно бывает в степях, движение воздуха началось вскоре после восхода солнца с тем, чтобы усилиться в середине дня и стихнуть к вечеру. Ветер тянул с юга, то есть от врагов, что было выгодно для Алонова. Ведь он хотел есть, у него не было ничего, кроме размокших сухарей. Нельзя пренебрегать возможностью удачного выстрела.

Изготовив еще пять таких зарядов, Алонов дал возможность своим врагам отойти километра на три, а сам спустился в балку, которой они недавно шли. То, что там прошли люди, не могло помешать его попутной охоте. Вспугнутые куропатки перелетают недалеко, делают круги и через небольшое время, если их не преследуют, возвращаются на кормовые места. В степи можно идти на расстоянии четверти часа ходьбы друг за другом и не мешать товарищам охотиться.

И все же Алонов не нашел куропаток в балке. Ему попался только заяц, застреленный только что и еще не успевший окоченеть. Алонов поднял за вялые длинные уши загубленного зверька в серой шерсти с темной полосой по хребту.

Зачем кто-то из врагов застрелил этого зайца? Для забавы? Чтобы, как выражаются иные, разрядить ружье по мишени? Конечно, они даже не подобрали зайца.

Наши охотничьи правила, наряду с другими ограничениями, запрещают охотиться на зайцев до наступления зимы, иначе говоря, до наступления холодов, когда заяц войдет в полную силу и оденется белым зимним мехом. Это разумно. Алонов был очень строг. Он считал, что и дикие звери, невольно, но постоянно сожительствуя с человеком, обитая на его землях, так же принадлежат человеку, как стада домашнего скота. Ведь и птицы и звери пользуются плодами труда людей. Хозяин же обязан умело пользоваться своим добром, не расхищать его. Многие звери у нас спокойно живут под охраной закона. Алонов привык видеть, как табунки диких коз пасутся рядом со стадами его степного совхоза, пьют из водопойных корыт у колодцев. Они без страха смешиваются с домашними животными.

Запрещенная охота, охота без правил, не вовремя — преступление.

Алонов смотрел на трупик зайца. Недоросток, позднего помета, еще не окрепший. Худое, короткое тело, ноги кажутся неестественно длинными. Светлая шерсть на брюшке сильно окровавлена…

Бывает так, что лица, изображенные художником с верностью чертам, с правильным освещением и перспективой, всё же мертвы — в них «нет жизни». Но вот художник возвращается к мольберту, еще раз берется за кисть. Подбирая краски, он вглядывается в мертвенно-условное изображение и начинает легко касаться кистью полотна. Что он делает? Кажется, почти ничего. Но уже начинает происходить чудесное превращение. Вот еще один, заметный только мастеру штрих — и живая, теплая кровь двинулась в невидимых сосудах тела; найдя наконец-то свободное положение для костей и мышц, будто бы повернулась голова; глаза взглянули. И можно сразу сказать, кто смотрит на вас с портрета.

Творческая работа мысли подобна этому процессу. Нельзя заметить границу, после которой беспорядочное нагромождение фактов, мыслей, ощущений вдруг и, как кажется, сразу приобретает стройность.

Так и Алонов понял… И через секунду ему уже могло бы показаться странным, как это он мог не догадаться с первого взгляда.

Конечно, эти люди, его враги, — враги вообще. Бандиты. С первого шага, когда они напали на него, бессмысленно, казалось — «просто так». Нет, это самые настоящие бандиты. Не охотники — как бы они ни называли сами себя, — не работники. Не свои — чужие. Не люди, не граждане. Не советские, не русские: они бандиты, волки-оборотни.

Конечно, посторонний человек с холодной головой легко мог бы опровергнуть Алонова, доказать, что нет исчерпывающих данных для вынесения столь категорического приговора. Каждый факт, даже попытку убить Алонова можно было истолковать иначе — ведь слишком разнообразны люди и мотивы их поступков. Опытный и даже неопытный юрист заметил бы, что обиженный человек является стороной в конфликте и не может быть судьей.

Алонову не было никакого дела до норм права. Сделав свое открытие, он покрепче сжал ружье и невольно ускорил шаг. Вчера его замучили сомнения, он чувствовал себя убийцей, ответив на травлю, на выстрелы выстрелом. Эх, почему он не понял вчера же! В своем увлечении Алонов думал, что мог бы ночью перестрелять всех четверых у костра, как бешеных собак. Два выстрела верных — и он успел бы перезарядить оба ствола, пока двое спящих очнутся!..

Одно открытие требует другого — и через несколько минут вдохновивший Алонова вывод потерял всякую цену. Да, бандиты! Да, чужие! Но что это значит? Слова… Слова без начала и без конца. Откуда они и что они здесь делают? Бандиты, диверсанты, воры, грабители? Здесь нет ни городов, ни заводов — даже от железной дороги они уходят всё дальше и дальше. Здесь нет никаких ценностей, которые можно украсть или разрушить, некого грабить. Убить, чтобы ограбить такого одинокого охотника, как Алонов, для этого нечего забираться в глушь, где встреча — редчайшее исключение. Алонов слыхал о случаях убийства охотников с целью ограбления — под большими городами и обладателей очень дорогих ружей.

Мысль о диверсии Алонов отбросил. Он мог вообразить себе диверсантов, крадущих чертежи, взрывающих мосты, заводы, шпионящих на железнодорожных узлах, аэродромах, пробирающихся на секретные производства.

Чего хотят эти бандиты? Воображение Алонова оказалось совершенно бесплодным. Нужно идти за ними, не отрываться и найти минуту, которую он упустил сегодня ночью у костра.

Найти минуту для расправы с врагами! Эта надежда уже не вызывала энтузиазма.

3

Солнце перевалило за полдень, когда бандиты подошли к небольшой, редкой рощице, одиноко маячившей в степи. Вскоре оттуда поднялся развеваемый ветром легонький серый дымок. Вряд ли кто-нибудь захочет раскладывать костер для минутной остановки. Они отдыхают, едят. Можно отдохнуть и Алонову.

Теперь внимание врагов не отвлечено ходьбой. Естественно, они смотрят во все стороны, будут более бдительны. Нужно усилить предосторожности. Алонов заполз на плоскую высотку. Опять матерая полынь обеспечила ему хорошую маскировку.

Алонов ничего не ел почти целые сутки. Он стащил со спины мешок. Размокшее месиво сухарей на дне мешка сбилось и подсохло. Алонов очищал от листьев и сора бесформенные, липкие внутри куски и жевал. Неприглядная пища имела странный вкус. Растворившись в болотной воде, сахар и соль пропитали сухари. Было, конечно, очень невкусно, но Алонов ел охотно, даже с удовольствием: он был голоден. После еды он разрешил себе только три глотка из своей литровой фляги. Мучения прошлого вечера и ночи оказались очень памятными — вода была всего дороже. Поэтому же курить он себе не разрешал.

Закусив, Алонов занялся ревизией своих боевых запасов. В патронташе оставалось пятнадцать зарядов. Из карманов своей легкой куртки он достал патроны, побывавшие в болоте, — ровно двенадцать штук. Вода не успела проникнуть внутрь. Всего, считая два заряда в стволах, Алонов имел двадцать девять выстрелов.

Отправляясь в степь на разведку пастбищ, он не собирался охотиться в настоящем смысле этого слова. Трех-четырех выстрелов в день в местах, богатых дичью, совершенно достаточно, чтобы прокормить себя и собаку. Вчера он стрелял лишь дважды и выбил из стаи четырех куропаток.

Всем, или почти всем, охотникам свойствен страх остаться без зарядов и жадность к лишним запасам. Конечно, лучше вернуться домой с полным патронташем, чем остаться без выстрела в поле. Алонов захватил из дому не только полный двухрядный патронташ, но бросил в мешок хорошую горсть патронов. Десяток зарядов был в кармане украденной у него ватной куртки. Он привез бы домой половину запаса. Но из такого большого для хорошего стрелка количества зарядов только четыре были настоящими, подходящими для того, что случилось с Алоновым. Три заряда с торчащими из гильз свинцовыми пулями были в патронташе, один — в левом патроннике ружья.

Еще мальчишкой Алонов запомнил слова одного старого охотника:

— Куда бы я ни топал — всегда на мне найдутся полдюжинки крепких зарядиков с жаканами.

— А вы их часто пускаете в дело? — спросил старика мальчик, уже знавший, что даже волка чаще всего бьют не пулей-жаканом, а картечью.

— За тридцать годов ни разу не пришлось, кроме как в цель. Вот оно какое дело, парень.

— Так на что же они вам? — никак не отставал хотевший все знать и понимать мальчик.

— А так, на всякий случай. Мало ли что. Таскаешь ружье — таскай и пулю. Понял?

Обзаведясь собственным настоящим ружьем, юноша последовал совету бывалого, предусмотрительного человека. И вот теперь они так пригодились и пригодятся — эти бесполезные тяжелые патроны. Они придают ему силу и уверенность. Их даже мало. Что, если понадобится еще?

Лежа на боку и поглядывая в сторону привала врагов, Алонов достал и разрядил несколько дробовых патронов. Своим большим острым ножом он разрезал на куски носовой платок и завязал дробовые заряды в маленькие кусочки тканей. Потом он добавил в каждую гильзу пороха из побывавших в воде патронов.

Когда-то ему приходилось слышать, что таким способом северные охотники иногда выходят из затруднительного положения. Он проверял опытом — верно, завязанная в тряпку дробь вылетает из ствола сплошной массой и бьет пулей. В шариках свинца центробежные силы развиваются слабо, дробь не разрывает ткань. Такой снаряд впивается в мишень вместе с тряпкой.

Однако импровизированные заряды не могли сравниться с настоящими пулевыми. Свои боевые заряды Алонов заготовлял обдуманно и тщательно. Он взвешивал деревянные стерженьки и свинцовую насадку на весах совхозной аптеки и умел добиться точного, всегда одинакового веса. Порох он отвешивал в количестве почти в два раза большем, чем для выстрелов дробью. Периодически стреляя по мишеням, Алонов хорошо приноровился к точной, совершенно одинаковой снарядке самодельных пулевых патронов. Он достигал неожиданных результатов для обыкновенного гладкоствольного ружья, сажая пулю в пулю на двести шагов. Он знал, что пуля пойдет и дальше, сохраняя убойную силу. Но на ружье не было прицельной рамки, дальний бой оказывался неточным, а Алонов по характеру не любил случайного, неопределенного.

Дробь в тряпке вместо пули, пороховой заряд неопределенного веса, отсутствие пристрелки… Все это могло быть лишь весьма несовершенным подражанием настоящим алоновским патронам. Он счел, что такой выстрел может ему пригодиться на расстоянии до сотни шагов. Все же куда лучше совершенно бесполезной дроби.

Странная картина… Еще вчера мирный человек, безобидный молодой зоотехник, забившись в полынь, готовил запасные заряды, чтобы стрелять в неизвестных ему людей, которые, в свою очередь, расположились не так далеко от него в степной роще и, наверное, считали, что километров на сорок нет ни души.

Окончив приготовление последнего заряда, Алонов забеспокоился. Он не умел по-настоящему определять время по состоянию неба и положению солнца. Встречаются крестьяне, которые с точностью до десяти минут называют час, взглянув даже на затянутое облаками небо. Алонов лет с тринадцати не расставался с часами, берег их — словом, он не помнил дня, чтобы у него не было часов. Труд и уважение ко времени приучили его всегда знать час и минуту. Как сейчас ему мешало отсутствие часов! Алонов упрекнул себя, что не заметил положения солнца, когда остановился.

Ему думалось, что он долго возился, что прошло много времени и бандиты смогли незаметно для него расстаться с привалом. Нужно подобраться поближе к роще. Это оказалось не легким делом — в этих местах было особенно плоско.

Алонов находился за пределами обследованных им окрестностей рощи с пресным болотцем. Он считал, что от железной дороги его отделяет не менее пятидесяти километров. Нет, побольше. От разъезда до рощи километров тридцать с небольшим, а сегодня он шел, наверное, часов шесть с недолгими остановками.

Поглядывая на одинокую группу деревьев, Алонов укрепил мешок на спине, зарядил оба ствола пулями и стал пробираться вперед, почти все время ползком. Различив очертания отдельных деревьев, он решил, что еще большее сближение окажется неблагоразумным.

Беспокойство Алонова было напрасным. Он заметил людей среди редких деревьев и понял, что они лежали, отдыхая. Вскоре враги снова двинулись в степь, все туда же, на юго-восток. Нет, теперь они меняют направление, все больше уклоняются на восток. Алонов уже вошел в рощу. Пора в дорогу и ему…

Характер степи заметно менялся. Севернее какой-то границы, которую незаметно перешел Алонов, слой чернозема, образованный отмиравшими в свой срок растениями, везде закрывал глинистые или песчаные подпочвы. И седоватые кисти-метелки спелого ковыля, наклоняясь при ветре, придавали нетронутой степи добрый, гостеприимный вид.

По мере продвижения к югу дерновый покров утончился. Местами песок разрывал травы и, выйдя наружу, показывал желто-серые бесплодные пятна, окаймленные осенними подсохшими травами.

Вначале казалось, что растения еще ведут борьбу с песками в надежде на победу. Алонов знал, как долги по сравнению с человеческой жизнью войны в природе. И все же ему хотелось видеть, как травы окружали противника, попирали его, помогая друг другу, подавляли бесплодие. Север наступал на юг, север нес югу свой закон влажного плодородия.

Алонов приближался к неизвестно куда передвигающейся линии фронта. Ее можно было бы нанести на карту, обозначив борьбу зелеными и желтыми стрелами, знаменующими усилия противников. Все чаще встречались места, где сражение шло с переменным успехом. Травы накапливались в лощинках, углублениях, собираясь начинать штурм песчаных всхолмлений. Песок защищался, переходил в контратаки. Кое-где ему удавалось подавить растения — здесь из осыпей кварцевых зерен торчали чахлые, преждевременно засохшие ростки.

На одном из языков песка Алонов нашел свежие отпечатки — следы человеческих ног. Ветер стихал, след будет жить до завтра. Следы ступней сближались и расходились неправильными цепочками: каждый сам по себе. Алонов заключил, что его враги шли вразброд и не слишком бодро.

Окраска степи побледнела. На ее светлом фоне Алонов лучше различал преследуемых. Но ведь и сам он стал более заметен. Пора менять тактику. Нужно отказаться от той же дороги, по которой прошли бандиты. Алонов решил замечать точку, пройденную бандитами, давать им скрыться из виду и затем побыстрее, прямым путем, выходить к намеченному пункту. Дорога сократится. К тому же один человек всегда пойдет быстрее, чем четверо.

Вечер близился. Срезая очередной участок пути, Алонов думал, что скоро враги остановятся на ночь. Он сам начинал уставать, а те, конечно, устали еще больше — их мешки тяжелее, чем его. Мешки за плечами бандитов Алонов запомнил.

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Ночной поиск

1

«Не больше часа, остается не больше часа света», — думал Алонов, поглядывая на солнце. А солнце было совсем близко к земле, так как Алонов спускался в глубокую впадину, — он еще не встречал в степи таких углублений. Впадину нужно было пересечь, чтобы выйти кратким путем к намеченному как ориентир острому холмику, где недавно мелькнули и скрылись бандиты.

Алонов довольно долго следил, как они шли по ровному месту, потом исчезли и вновь появились около этой очень приметной высотки.

«Туда можно пройти быстрее и ближним путем, напрямик», — решил Алонов.

Впадина оказалась глубже и обширнее, чем представлялась издали. С западного ската, откуда пришел Алонов, вслед ему уже падали тени. Сбегая по отлогому откосу, он увидел воду, блеснувшую вдали, на дне впадины, и почувствовал запах сероводорода. Чем дальше бежал он, тем резче становился этот неприятный запах. Алонову вспомнилось, что такое зловоние он уже слышал как-то около одного умершего степного озера.

И на севере и на юге камыши и водяные травы ведут борьбу с озерами. Озеро постепенно превращается в болото. Наконец, умирая и отлагаясь на дне, растения заполняют весь водоем доверху. Проходят годы, торфяник стареет, сохнет, твердеет. Там, где некогда на зеркалах свободных вод останавливались вольные станицы перелетных птиц, ныне косят траву на сено, пашут, пасут скот. Или, разбив торфяник на «карты», добывают топливо. Остаются узкие прямоугольники, залитые коричнево-красной торфяной водой, и груды фантастически уродливых пней, не успевших истлеть в торфе.

А вот на юго-востоке, в азиатской части нашей земли, есть районы, где почва особенно богата солями. Лежит соль пятнами, поэтому бывает, что пресные и соленые озера близко соседствуют.

Приближаясь к своему концу, соленое озеро проходит особую фазу. Высыхая, заполняясь растительными остатками, оно все больше солонеет: из соленого делается горько-соленым. Чем больше мелеет озеро, тем крепче становится рассол. А соли, вымываемые снеговыми и ливневыми водами из солоноватых почв бассейна, продолжают насыщать умирающее озеро.

Прежде бурный, рост растительности прекращается. Выживают, мельчая и вырождаясь, только отдельные виды. Появляются новые; они чахлы на вид, но стойки. На берегах открываются частые плешины с белыми выпотами на жирной земле. Точно иней, соль покрывает совершенно бесплодные участки обнаженной угольно-черной и всегда слегка влажной почвы. Кругом расползается зелено-бурая короста лишайников.

К умирающему озеру собираются любители соли. Место вымерших камышей и осоки занимают карликовые кустарнички — биюргунчик с листьями чешуйкой, сизый кокпек, безлистный итисгек. К ним присоединяются травы, само имя которых пахнет солью: морская шведка, солерос, сарсазан, селитрянка. Обитатели соленых гнилых вод кажутся близкими между собой родственниками. Все они мелки, жестки, распластаны и обладают сильными корнями. Весной некоторые из них могут поразить глаз ядовито-мышьяковистой зеленью. Летом и осенью преобладает тусклая окраска сизых, коричневато-зеленых, грязных тонов.

Алонова поразила резкая перемена в облике ландшафта. Там, наверху, в степи растения, пусть тронутые осенней тоской и готовые лечь под косой мороза, были все же бодры. А здесь, у черной воды, собрались отщепенцы полей и степей. Скучные, подавленные, они точно ушли в себя, целиком поглощенные заботами скудной жизни, в которой нет ничего, кроме недостойной борьбы за собственное, обособленное существование.

Любители соли забрались в воду; в ней они и росли группами, похожими на расплющенные кочки, и растягивались коврами. Свободная вода казалась густой и была зеленовато-черного цвета. Кое-где на лужах расплывались радужные нефтяные пятна. Медленный распад органических веществ в соленой среде дает несколько граммов нефти на гектар болота. Это тление и служит источником особенного, тяжелого смрада.

Гнилые болота с их вонью тухлых яиц имеют печальный, отталкивающий вид места неизлечимо больного, заброшенного самой природой. Однако в смрадной грязи охотно и обильно плодятся насекомые. Поэтому-то дикие птицы охотно посещают мрачные воды. Утки охотятся в воде, а влажные, мягкие плешины берегов как решето истыканы долгими носами куликов, любителей червей. Охотники хорошо знают это и не брезгают солеными болотами.

Такое-то болото и преградило путь Алонову. Где расширяясь, где сужаясь вновь, темная вонючая вода залила все дно глубокой и длинной впадины. Слишком поздно Алонов понял причину, заставившую его врагов пройти верхом: они старались обойти болото.

Солнце уходило, уходило. Алонову казалось, что солнце торопится, ускоряет свой ход. Так вечерами бывает с людьми, которые не успели закончить дневное дело.

Предстоял большой обход. Алонов понял, что за то время, когда он будет огибать лощину, враги успеют уйти далеко и скрыться в близких сумерках. Прямая дорога через болото могла сократить расстояние по крайней мере на три километра. Мешкать нечего.

Оставляя глубокие, заплывающие следы, Алонов прошел по жирно чавкающему берегу и вступил в воду. Здесь глубина была лишь по щиколотку. Густая вода скрывала мелкое дно. Алонов успел заметить, что по всей поверхности болота были разбросаны кочки, низенькие островки трав. Растения служили свидетелями того, что болото мелкое.

С каждым шагом Алонова из-под его ступней выдавливались пузыри. Лопаясь, они издавали удушливый, тошнотворный запах. Алонов старался ступать только на заросшие места — это удавалось, и еще ни разу вода не поднялась выше колена.

Место для перехода он избрал довольно случайно, шел, конечно, не по прямой, а зигзагами по заросшей воде. Ширина болота здесь была вряд ли больше четверти километра, и по кочкам и островкам Алонов быстро одолел почти все расстояние. Ему оставалось шагов тридцать — сорок, когда травяной покров окончился. Травы начинались сплошной лентой совсем недалеко — у противоположного берега. Перед Алоновым легла полоса свободной воды.

Какая же здесь глубина?

Алонов уже вышел из тени, которую отбрасывал западный склон впадины. Восточный склон перед ним был ярко освещен солнцем. Прикрытые наросшими рваными слоями тощего дерна, из довольно крутого склона выдавались неровные слои выветрившегося красноватого камня, разделенного широкими трещинами. Солнце подчеркивало ступенчатый рельеф. Этот восточный скат был куда круче западного. Алонов подумал о том, что у крутых берегов и дно всегда бывает глубже. О чем другом могло говорить отсутствие растительности на воде?

Алонов искал глазами вправо, влево. Везде между ним и таким близким берегом тянулась полоса… нет, полоска открытой воды. Ветер уже прекратился; в вечерней тишине темная поверхность была маслянисто-гладкой, вода казалась густой, жирной. У ног Алонова в косых солнечных лучах радужное пятно переливалось какими-то нездоровыми, неестественными красками. И воду и пятно перерезала длинная тень человека. Солнце уже почти касалось горизонта, приподнятого западным берегом, и сзади на Алонова наступала вечерняя тень. И нигде-нигде не рассмотреть хотя бы самый узенький перешеек трав, хотя бы несколько кочек! Алонов умел плавать. Будь перед ним обычная, чистая вода — это его не смутило бы. Здесь вода была отвратительна. А солнце сейчас зайдет…

Алонов переложил лишние, не помещающиеся в патронташе патроны из нижних карманов куртки в нагрудные и сделал первый шаг. Глубина оказалась небольшой, чуть выше колена. Хотя этого и следовало ожидать, но Алонов сразу ободрился. Постепенно погружаясь, он пошел смелее, окруженный пузырями от поднимавшихся со дна газов. Еще немного…

Вдруг Алонов почувствовал, как дно начало хватать его за ноги. Он опустился глубже, идти сделалось очень трудно.

До берега, вернее — до пояса травы у берега, оставалось вряд ли более десятка настоящих шагов, когда Алонов сразу погрузился по пояс. Подводная грязь сковала его ноги до колен, и он не шел, а едва переминался на месте, отвоевывая сантиметры. Невидимые, мягкие, но крепко держащие тиски не выпускали ноги человека. Кругом Алонова вода кипела, бурлила от рвущихся из потревоженной грязи зловонных газов. Они били вверх струями, и Алонов ощущал всем телом отвратительные, живые прикосновения. Но отступать было некуда. Да он и не хотел отступать. Он погрузился уже по грудь.

Вероятно, со стороны это было бы странным и тягостным зрелищем. По черной поверхности ярко освещенной солнцем воды шли тяжелые, гладкие круги. В их центре, как привязанный, бился человек. Он поднимал вверх патронташ и ружье, размахивал ими в борьбе с невидимым. На его спине горбом топорщился мешок, а кругом вода вспухала пузырями, пенилась, как в котле на огне. Этот человек должен был бы звать на помощь. Но он молчал.

Чувствуя, что его хватит ненадолго, Алонов делал последние, отчаянные попытки — те усилия, вернее — сверхусилия, которые свойственны нам в решающие минуты настоящей опасности, которые впоследствии вспоминаются смутно, через какую-то дымку памяти, и всегда кажется, что они неповторимы…

Сколько времени бился Алонов — он не знал. Но вот под ногами стало тверже. Он двигался, он шагал! Он поднимался, поднялся до пояса — и ему казалось: уже мелко. Вперед, вперед!.. Еще два шага — и Алонов ступил на траву. Хотя под его тяжестью трава ушла в воду и он стоял, погрузившись по колено, но какой прочной, надежной показалась ему пружинная опора корней, связавших грязь прочной сеткой. Не хуже твердой земли!..

Алонов оглянулся. Его дорога по открытой воде была обозначена широкой пенящейся лентой. Газы продолжали рваться из грязи, потревоженной ногой дерзкого человека. Алонов погрозил ружьем гнилому болоту, которое хотело стать союзником врага.

Он шел к берегу, шлепал по мелководью, приминая жесткие травы, и уже собирался ступить на сухое место, когда навстречу ему поднялось нечто похожее на палку. На конце палки был длинный набалдашник. Палка стояла, слегка покачиваясь из стороны в сторону, — в ней таилось какое-то напряжение.

Невольно Алонов сделал шаг назад. Он не сразу понял, что перед ним, Это было также похоже на поднятую из травы очень тонкую и очень сухую руку, гладкую, разрисованную черно-зелеными пятнами и поперечными кольцами, руку с вытянутыми вперед пальцами тонкой и перегнутой под прямым углом ладони.

Странное видение сразу превратилось в щитомордника-халиса, кровного члена семьи страшных американских мокасиновых змей. Крупная даже для своей породы, змея ждала Алонова на берегу черного болота. На конце треугольной головы трепетала раздвоенная толстая нитка. В плоском черепе сидели два зеленых глаза. В них не было взгляда — только холод и вечная, тупая, неотвратимая ненависть. Змея злилась…

Змея злилась не без причины. После дня безуспешной охоты она сумела подкрасться к большому кулику и показать ему себя, свои глаза. Птица оцепенела. Красивое существо вызывало в змее ненависть. От ненависти у змеи в глубине нёба набухали две желёзки, готовя яд для двух длинных, загнутых назад и пустых внутри зубов, похожих на иглы шприца.

Зная силу своих глаз, свою власть над жертвой, змея не торопилась. Вдруг тень закрыла и жертву и убийцу. Птица исчезла. Быть может, змея и не поняла, что тень отбросили крылья ястреба, отнявшего у нее добычу.

Змея осталась с запасом яда и хотела убить. Большое тело, внезапно появившееся перед ней, ее не испугало. Яда было много. Щитомордник-халис имеет привычку бросаться на человека без вызова и без видимой причины. Почему?

Змея не может, подобно зверю, оторвать и проглотить кусок. Яд, затраченный на убийство существа большего объема, чем тот, который может пройти через змеиную глотку, затрачен праздно, бесполезно. Это — растрата.

Ученые не объясняют смысл подобных нападений, имеющих целью убийство для убийства.

Можно было подумать, что змея знает меру власти своего яда — с такой уверенностью она глядела на Алонова.

Алонов не мог выстрелить — звук выстрела выдаст его. Он перехватил ружье в левую руку. Движение могло бы удивить змею. Ведь она была уверена, что и это живое существо так же должно остолбенеть, как птица, суслик или заяц. Но злоба не размышляет.

Не спеша Алонов вытащил нож, руку с длинным клинком отвел влево от себя, пригнулся, как бы готовясь прыгнуть. Под ногами было твердо.

И еще мгновение продолжалось состязание двух пар глаз. Одна — зеленая, льдистая, мертвенно-злобная. Другая — серая, внимательная, решительная.

Раздувая красновато-желтую шею, змея отвела голову немного назад, точно размахиваясь для удара, начала вбирать свое тело в жесткую болотную траву.

Затем один другому навстречу метнулись — змея и рука. Они встретились в воздухе. Змея разделилась на две части. Одна, короткая, с глазами и зубами, упала и утонула, как камень. Другая, длинная и толстая, забилась, вспенивая смрадную воду…

Алонов спешил подняться из черной лощины. Солнце уходило…

2

Для того, кто движется, кто меняет точки наблюдения, и земной рельеф неожиданно, причудливо меняет свои очертания, формы. Башни превращаются в стены, конусы — в столы, шары — в пики.

Остренький, как сахарная голова или как рюмка с отбитой ножкой, холмик, примеченный Алоновым, оказался длинной высоткой, вытянувшейся под тупым углом к впадине с гнилым болотом. И Алонов, взбудораженный переходом через болото, взволнованный схваткой со змеей, не сразу распознал свой ориентир.

Только художники, может быть даже и не все из них, полностью отдают себе отчет в значении света, освещенности. Низко стоящее солнце устлало степь перед Алоновым полосами света и теней. Впадина, с таким трудом пересеченная Алоновым, оказалась поистине границей. Дальше, к югу и востоку, степь понижалась, стала более холмистой. С каждой секундой в этом рельефе все контрастнее становились свет и тени.

Алонов впервые в жизни оказался на стыке степей и пустынь. Осматриваясь, разыскивая глазами своих врагов, он начал испытывать влияние странного и мрачного пейзажа. Быть может, утром здесь многое показалось бы иным…

Было много песка. Рыжие дюны, кое-как скрепленные замершими после сухого лета корнями, местами несли на себе, как пучки волос, гривки трав, росших кустиками. Из бедной, сухой почвы выставлялись плиты красноватого камня — песчаника, уже знакомого Алонову.

В цвете песков обнаруживалось влияние великих каменных нагромождений — горных хребтов Азии. Мелкая мука гор подкрашивала песок пустынь, вступавший в соприкосновение со степями.

Алонов охотно читал книги, написанные великими русскими путешественниками, влюбленными в природу исследователями высочайших горных стран: Гималаев, Памира, Гиндукуша, Ала-Тау, Тянь-Шаня… Там на голых кручах лежат мертвые каменные осыпи. Они не неподвижны. Лучи солнца свободно проникают сквозь лишенный водяного пара воздух, жгут, накаляют камень. А с теневой стороны — мороз. И ухо человека слышит, как рвутся камни от теплового напряжения. Осыпи дробятся, ползут вниз. Глаз не уследит за этим движением, но миллионы тонн камней как жерновами трут друг друга. Мельчайшие частицы камня подхватываются восходящими токами воздуха, падают в пустынях, вновь несутся дальше, забираясь иной раз вверх на громадные высоты. И каменная мука рассеивается по Азии, залетает и в Европу.

Происходит чудесное превращение. Частицы каменных глыб, раздробленных солнцем, размолотых трением, провеянные ветром, обработанные водой, обнажают в своей структуре питательные вещества для растений. На землю выпадает плодороднейший лёсс. Места скопления лёсса в пустыне, где есть вода, — оазисы. Чешуйками гор подкармливались и растения тех песков, которые сейчас видел Алонов.

Алонову не было времени долго размышлять о друге и работнике, который пашет землю и готовит ее для человека. Этот друг и работник — солнце — не ждет. Алонов никак не мог найти уже ставшие привычными четыре фигуры с горбами мешков на спинах. Однако он не ошибся, избрав острую высотку ориентиром. Вот следы людей на песке. Дальше шла твердая почва. Чтобы читать на ней, нужны или острое зрение зверя, или тонкое чутье собаки. У Алонова было самое обыкновенное человеческое зрение, а чуткой умницы Дымки больше не было совсем. Идти за своими врагами Алонов мог лишь навзрячь, по охотничьему выражению, то есть видя.

Вечерняя заря мчалась по вершинкам, за нею бежали сумерки. Еще чуть-чуть света дало перерезанное горизонтом солнце, и началась для Алонова вторая ночь после его встречи с врагами.

Он был уверен, что бандиты остановились на ночлег сейчас, после захода солнца, если не остановились раньше. Ведь они преодолели большое расстояние. До привала в рощице, во время которого Алонов превращал в пули свои дробовые заряды, было пройдено не менее тридцати километров. А потом они шли не меньше, если не больше, трех часов до впадины с гнилым змеиным болотом. Большой переход для одного дня. Вероятно, все четверо очень устали…

Весь день мысль Алонова не отставала от бандитов, шла с ними рядом. Он так и не мог представить себе их лица, но его память находила много подробностей. Он видел широкие матерчатые ремни от заплечных мешков, туго натянутые, врезавшиеся в плечи. Тогда, во время разговора, низкорослый, глядя в упор на Алонова, стоял прямо. Остальные подались вперед под тяжестью груза, особенно высокий. Кто-то, Алонов не помнил кто, передергивал плечами, другой поддел большие пальцы под ремни. Их мешки были большие — это верно. В мешке охотника бывает лишь самое необходимое, чтобы можно было ходить, стрелять, не замечая груза. А тот, который охотился на Алонова, был без мешка. Значит, сбросил при первой возможности. Переход километров в пятьдесят! Они все вымотались, легли и заснули, как пришлось.

При неверном свете заходящего солнца Алонов нигде не видал деревьев. Значит, сегодня враги обойдутся без костра. Это нехорошо, огонь указал бы, где они. Даже зажженная спичка видна в поле километра на два.

Алонов поужинал ссохшимися остатками сухарей из мешка. Хорошо, что он подтянул мешок на самые плечи и не подмочил его.

На завтра Алонову оставался котелок, набитый слипшимся сухарным месивом, и меньше половины фляги воды. Чтобы не вызывать жажду, он весь день не курил, не разрешил себе и сейчас это удовольствие, хотя курить очень хотелось.

В воздухе засвежело, в мокрой одежде стало знобко. Песок был еще теплым. Алонов вырыл длинную ямку, улегся в нее и, насколько сумел, забросал себя песком. Он лежал на спине, мешок положил под голову, а ружье — на грудь. Стало тепло и уютно.

Алонов лежал с открытыми глазами, чувствовал, что отдыхает, но сон не приходил. Было приятно лежать неподвижно, ощущая тепло почвы. Воздух становился все холоднее. Алонов глядел в бездонное черное небо. Он не мог перестать думать, и это не давало ему заснуть.

Зачем эти люди идут по степи, куда идут, чего ищут, чего хотят? Эти вопросы в течение дня стояли перед Алоновым, требовали ответа, но он двигался, действовал; сейчас ему было нечего делать. Алонов знал, что далеко к югу от линии железной дороги проходит главный канал. Между разъездом и каналом должна быть пустая земля. В этом Алонов по-прежнему не сомневался.

Неделю назад он ночью вышел из вагона. Проводив поезд, дежурный подошел к оставшемуся на перроне единственному прибывшему пассажиру, если не считать собаки. При свете двух фонарей, тускловато освещавших короткую платформу перед служебным зданием, они сразу разговорились по душам. Железнодорожник, сам любитель природы, при виде охотника почувствовал своего человека и даже признался, что из-за здешней «роскошной» охоты недавно отказался от перевода на другое место, на станцию, расположенную при городке. Он говорил о себе: «Сынишка с дочкой еще малыши, в школу рано. Я здесь втянулся в охоту, жить без нее не могу, угодья считаю своими. Жена тоже богато обросла подсобным хозяйством на здешнем приволье. Вот мы с ней и решили повременить. Подрастут детишки — тут уж ничего не попишешь, тогда и стронемся с места…»

Для такой охоты, чтобы вволю потешить душу, железнодорожник радушно рекомендовал Алонову «податься вон на ту звезду». Там, к северу от линии, можно как раз к свету выйти куда надо и взять утреннюю зорьку.

Узнав, что у приезжего, вопреки охотничьему снаряжению, иные цели, новый знакомец приютил Алонова в своей квартире на конец ночи. А утром как-то само собой вышло, что небольшой коллектив работников разъезда устроил нечто вроде совещания — в «рабочем» порядке, конечно. Получил Алонов кое-какие небесполезные советы. Действительно, к северу от железной дороги можно было лишь охотиться: там все, граница в границу, отмерено, обмерено и навечно закреплено за сельскохозяйственными артелями. А вот к югу — здесь, если не считать массива, принадлежащего Скворцовскому колхозу, владения северных колхозов распространились за железной дорогой довольно узкой полосой. И уже в нескольких километрах открывалась вся ширь государственной, свободной степи. «Немереная» земля. В ней отвод угодий для совхоза не мог встретить препятствий.

От своих новых друзей Алонов узнал о существовании единственного источника питьевой пресной воды. Рассказали ему, по каким приметам можно добраться до рощи с болотцем. Жители разъезда знали степь на сравнительно небольшую глубину и особенно советовали гостю хорошо заметить обратную на разъезд дорогу. В степи можно пропасть от жажды, если сбиться с пути, так как спросить дорогу будет не у кого…

И вот он встретил людей — целую группу, пять человек! Теперь Алонову казалось, что, и не напади они на него, все равно их присутствие показалось бы ему странным, подозрительным.

Может быть, Алонов искал оправдания своему выстрелу? Если и так, то делал он это бессознательно. Что нужно бандитам? У них может быть только одна цель — принести зло. Кому, чему? Неважно сейчас. Алонов убедился, что бандиты не охотятся и не просто бродят в степи. Они идут в определенном направлении.

Алонов старался представить себе их лица — и не мог. Видел черную воду, пузыри газов, треугольную голову с ненавидящими льдисто-зелеными глазами и бросок змеи в воздух…

Глаза змеи делались маленькими, уходили, меркли. Стираясь, они потерялись в бархатном мраке небосвода, среди колеблющихся лучистых звезд.

В степи перекликались совы.

«Пу-гу, пу-гу», — говорила одна.

«Пу-гу, пу-гу», — отвечала другая издалека.

Алонов дремал. Незаметно дрёма перешла в крепкий, здоровый сон.

3

Алонов не слышал, как шуршал, осыпаясь по скату высотки, песок под чьими-то мелкими шажками. Кто-то вприпрыжку пробежал мимо головы спящего.

Алонова разбудило прикосновение. Очнувшись, он открыл глаза и увидел, что на его груди сидит столбиком какой-то зверек. Две-три секунды Алонов, не шевелясь, смотрел на ночного гостя, как Гулливер на лилипута. Потом зверек, подпрыгнув на высоких лапках, довольно ощутительно толкнул Алонова в грудь и скрылся. Алонов успел узнать похожего на белку тушканчика с кистью волос на хвосте — мирного земляного зайца, который, как настоящий заяц, кормится ночью и спит днем.

Вот откуда-то издалека донесся едва различимый стон. «Чьи-то пути пересеклись в темноте, и слабый гибнет», — подумал Алонов.

Вероятно, он спал достаточно долго, так как чувствовал себя бодрым, отдохнувшим. Глядя на небо, он думал, что до утра, быть может, осталось не так уж много времени. Мокрые ноги почти совсем высохли…

Алонов сел и отряхнул песок с рук и груди. Он думал о своей ответственности, о том, что он один идет по чьему-то странному следу, идет за бандитами без товарищей, без возможности получить помощь, даже совет.

И Алонов опрашивал себя: а правильно ли он поступил с самого начала? Он уже не помнил, когда убедил себя в том, что эти люди — бандиты. Тогда ли, когда нашел труп в воде под срубленным деревом, или днем, в степи? Неважно… Но не должен ли он был вернуться на разъезд? Его так хорошо встретили там: в молодости мы легко считаем другом каждого радушного человека. И Алонов думал, смогут ли ему помочь пять или шесть мужчин, занятых своими неотложными делами. Как помочь и чем? Он рассказал бы, как на него напали какие-то люди, как он застрелил одного из напавших. Что было бы дальше?

Алонов уже давно избавился от чувства внутренней ответственности за свой выстрел на опушке рощи. Сейчас, попробовав рассказать кому-то о происшедшем, он начал понимать, что одно — быть самому в чем-либо убежденным, другое — убедить постороннего человека. Почему тот должен поверить на слово? Алонов пытался представить себе следователя, выслушивающего его показания. Что он сам, Алонов, сделал бы на месте следователя? Пришел человек, который кого-то убил в степи, якобы защищаясь от нападения. Прежде всего Алонова задержат. Потом, вероятно, вместе с ним поедут в рощу с болотцем. Какие-то его слова подтвердятся; следствие сделает первые выводы. Трудно строить предположения о методах неизвестной работы следствия, которые Алонов знал лишь по романам и рассказам. Конечно, поиски четырех бандитов будут организованы, будет установлена личность убитого, найдутся следы. Сколько дней пройдет или недель?.. А те четверо тем временем сделают свое дело и бесследно исчезнут. Степь не оставляет следов. Уж кому, как не Алонову, знать это. Легче найти иголку в стоге сена.

Значит, он, Алонов, правильно поступил, привязавшись к свежему следу врагов и не упуская их из виду. Тем больше его личная ответственность. Он один отвечает за бандитов. Пока он следит за ними, он не только узна?ет, чего они добиваются, но, быть может, сумеет и помешать им. Для того чтобы помешать, он обязан суметь дождаться, пока обстоятельства и его собственная ловкость не сделают его одного сильнее всех четверых. Нужно быть очень осторожным, внушал себе Алонов, убеждая себя, что случай доверил ему нечто большее, чем его собственная безопасность и его личные расчеты с бандитами.

Все эти размышления окончательно лишили Алонова навеянного сном спокойствия.

С момента первой встречи с бандитами прошло менее полутора суток. За это короткое время отношение Алонова к пережитым событиям претерпело ряд последовательных изменений.

Он начал страхом, самым обыкновенным страхом, который заставил его ползти, прятаться с единственной мыслью скрыться. Скажем иначе: он просто струсил. Страх перешел в гнев, и Алонов спустил курок, убил преследователя, мстя за себя, за унижение. Гнев погас, сменившись раскаянием, отчаянием после убийства, и вновь вернулся у трупа Дымки.

И дальше гнев развивался — стал уверенным, смелым — после того как Алонов увидел в личных обидчиках чужаков, опасных бандитов, вторгшихся в «его» степи.

Алонов стал солдатом-бойцом, добровольно взявшимся за большое дело и сознающим свою ответственность.

Те, кто несет непонятную угрозу неведомо чему, но нашему, алоновскому, — где-то здесь, может быть, недалеко.

Алонов отдохнул. Не отдохнули ли и они? Ведь они могут далеко уйти до рассвета, и Алонов потеряет их.

Эта мысль обожгла Алонова. Он горько упрекнул себя в лени, в бездействии. Бездействовать он не имел права.

Он поднялся на длинную, острую высотку, около которой в последний раз видел четверых, и долго вглядывался в темноту. Алонова манила надежда увидеть огонек. Ведь бандиты могли набрать сухой травы, наломать сухих веток с растущих на песках кустиков и развести костер. Особенно сейчас, когда становилось очень прохладно. Алонов опять решил использовать преимущества стрелка, целящегося из темноты на свет. Нужно подкрасться к костру… Где он?

Но костра не было. Ни одна, пусть самая маленькая, светлая точка не пробивала темный покров ночи. По небу пронеслась падающая звезда — вспыхнувший в земной атмосфере кусочек космической пыли. Алонов взглянул на желтую кривую линию полета, прочертившую небо, и успел по-мальчишески загадать: найти «их». Других желаний сейчас у него не было.

Молодости труднее всего мириться с неизбежным, нужным, терпеливым, но бездеятельным ожиданием. Алонов понимал, что бродить в темноте просто так, без плана, бесполезно. И все же хотел довериться удаче. Он убеждал себя, что, продвигаясь медленно и осторожно, даже без огня сумеет заметить четырех людей, прежде чем они проснутся. Или набредет на место, откуда увидит костер. Разве они не могли зажечь его в месте, которое случайно закрыто от Алонова? Сумел же он прошлой ночью подойти к ним вплотную.

«Но ведь был костер, там ты знал место, роща была тебе знакома», — возражал голос рассудка горячей жажде деятельности. Алонов старался примирить их: можно действовать, но лишь по определенному плану; бродить так просто, надеясь на удачу, нельзя. Нужно наметить сектор осмотра и описать нечто вроде петли, начиная с этой высотки и кончая ею, чтобы не заблудиться.

Для начала он направился в ту сторону, куда вели последние следы, оставленные бандитами на песке. Он шел медленно, считая шаги, чтобы иметь какую-то меру пройденного расстояния. Необходимость подсчитывать шаги вначале ему мешала. Он считал под левую ногу, парами. Потом привык и повел счет почти автоматически.

После первой тысячи пар Алонов перешел на тот шаг, которому научился вчера. Он не шел, а крался, останавливаясь, вглядываясь. Сразу стало трудно. Отдельные высокие пучки травы казались людьми, темнота наполнилась неподвижными, но угрожающими фигурами. Мрак обманывал зрение.

Один раз Алонов упал, скатившись в неглубокую впадину: красться не так удобно, как кажется. Он успел поднять вверх ружье и подставить спину негостеприимной земле — инстинкт охотника, стрелка. У охотничьих ружей ложе — слабое место. Алонов мог легко сломать ложе и остаться безоружным.

Падение испугало Алонова. Он прилег, осматриваясь, но темнота была неподвижна, степь безразлично молчала. Он пошел дальше.

Вскоре Алонов опять оступился, с усилием удержавшись на краю жесткой гряды, за которой сгущался мрак. Нагнувшись, он нащупал камень, повернул, стараясь начать петлю, и вспугнул стаю невидимых птиц. Они поднялись молча, поэтому Алонов не смог узнать, что это за птицы.

Их было много, и хлопанье крыльев отразилось в его ушах, как гром. Подумалось, что теперь вся степь должна переполошиться.

После этой встречи мрак показался Алонову еще гуще, еще враждебнее. Он считал уже третью тысячу пар шагов.

Алонов убедился в том, что мог бы знать и раньше: поиски в темноте бесплодны. Он оправдывал себя — сделано все, костра у них нет. Без костра у него один шанс, против — может быть, сто. Алонов решил вернуться к знакомой высотке.

Стараясь сориентироваться по Полярной звезде, он повернул назад. Еще две тысячи пар шагов, и Алонов ощутил знакомый запах сероводорода. Очевидно, он сумел выйти к крутому восточному скату впадины с гнилым болотом. Он шел в общем верно. Алонов стоял, соображая, вправо или влево может находиться «его» высотка. Ночью, да еще в незнакомом месте, трудновато сразу выйти к намеченному пункту.

«Вероятно, нужно все же взять левее», — решил он.

Вскоре он остановился, вслушиваясь: шорох какого-то движения — точно по земле тащили веревку. Алонов вспомнил растрескавшиеся каменные плиты на склоне и змею, поджидавшую его, будто нарочно, на берегу смрадной воды. Конечно, злобное пресмыкающееся не было отшельником, оно жило среди себе подобных. Но ведь змеи, насколько он знал, ночью спят…

Алонов вынул нож. Тщетная предосторожность слепого. Что сделаешь в темноте!..

Не стоять же до рассвета столбом! Будучи уверен, что бандитов поблизости нет, Алонов пошел, громко топая ногами. «Не каждая бросается», — думал он, стараясь распугать змей. Под его ногами опять был песок, высотка же так и не нашлась. Алонов подумал, что мог уклониться в сторону, пройти мимо. Им овладело неприятное чувство потерянности, он ощутил усталость. Нужно сесть и дождаться рассвета — теперь уже скоро. В воздухе было совсем свежо, песок остыл. Алонов оперся на локоть и закрыл глаза. Удивительно быстра наша привязанность к «дому»! Алонов чувствовал бы себя куда лучше, найди он место, где начал ночь.

Вскоре — Алонов еще не задремал — ощущение света, проникшего сквозь опущенные веки, заставило его открыть глаза. Степь осветилась. Очень высоко в небе, гася звезды, зажглась зеленая полоса. На землю падало сияние, слабое, но достаточное, чтобы Алонов мог увидеть свои руки, ставшие тоже зелеными, как вялая трава. А знакомая высотка оказалась совсем недалеко. Алонов взбежал на ее гребень.

Полоса мчалась на юго-восток. В вершине ее что-то блестело — метеор несся в выси, оставляя хвост пылающих частиц и раскаленных газов.

Потерявшись среди звезд, сверкающая масса исчезла в глубине неба. Стало как-то особенно пусто, темно, холодно. И одиноко. Но Алонов не уходил с высотки. В густом мраке он различил светящуюся точку. Она была неподвижной, желтоватой. Точно где-то внизу, из-под земли, проткнули иголкой толстое сукно, закрывающее источник света.

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Домик на окраине

1

Ранним утром у перрона вокзала небольшого степного городка, расположенного к юго-востоку от Уральского хребта, остановился дальний поезд, прибывший с запада. Было это в воскресенье, ровно за неделю до столкновения молодого совхозного зоотехника Алонова с неизвестными ему людьми.

Со ступенек жесткого плацкартного вагона номер восемь спустился невысокий, плотный мужчина лет сорока — сорока пяти. Вынести вещи из вагона ему помог кто-то из спутников. От помощи носильщика пассажир отказался и сам понес по платформе два длинных, видавших виды черных чемодана, перевязанных ремнями, и туго набитый саквояж.

Следуя за небольшой кучкой людей, прибывших с утренним дальним поездом, пассажир прошел через решетчатую калитку в конце платформы и оказался в городе, вернее — на небольшой привокзальной площади. Здесь, под деревьями, стояли два ряда окрашенных в зеленый цвет скамей старинного образца на чугунных ножках. Людей на них не было. Пассажир опустил на землю чемоданы, положил сверху саквояж и сам уселся на скамью.

Он сидел, глядя, как мимо перрона, медленно набирая скорость, проплывал доставивший его длинный состав. Кто-то махал рукой из восьмого вагона. Пассажир проводил поезд глазами, не поворачивая головы. Потом взгляд его остановился на трубах и корпусах нового, довольно большого завода, которые были видны за вокзалом, по ту сторону путей.

В неподвижном воздухе пахло пылью и железной дорогой. Кажется, сентябрьский денек обещал быть жарким. Пассажир поднялся со скамьи и снял пальто серой шерстяной ткани. Носилось оно, как видно, не первый сезон: воротник потемнел на сгибе, кое-где были пятна, с которыми не справилась чистка. Сдвинув на затылок серую, под цвет пальто, тоже ношеную кепку, пассажир вытер клетчатым шелковым платком широкий, сильно лысеющий лоб с длинными, неглубокими морщинами. Морщины, как это обычно бывает, были подчеркнуты загаром, который старит лица людей, достигших известного возраста.

Опять усевшись, пассажир посидел несколько минут неподвижно, поглядывая по сторонам без любопытства. Некоторое оживление, вызванное приходом поезда, заканчивалось. Ранний час опять вступил в свои права, и площадь опустела. В отдалении дворник мел асфальтовый тротуар, пыль казалась белой в косых лучах солнца. Несколько женщин с корзинками и сумками, громко разговаривая, прошли на близкий базар. Из-за угла выкатилась машина с зеленой цистерной вместо кузова и медленно заходила по площади, распустив перед собой длинные пушистые усы водяных струй.

Тем временем успела разойтись маленькая очередь из трех-четырех человек, после прихода поезда собравшаяся под вывеской: «Камера хранения ручного багажа». Пассажир подошел к окну и поднял чемоданы на окованный листовой сталью подоконник.

— Ого-го! Вот это да! — сказал старичок железнодорожник, потянув внутрь камеры чемоданы один за другим. — А вы-то их как легко… Силушкой-то, видать, бог не обидел.

— Книги… — небрежно ответил пассажир. — Давайте-ка я войду и сам поставлю на место, — предложил он кладовщику.

— Ничего, не беспокойтесь, нам оно в привычку… Вот так. Да и не положено по правилам посторонним входить, — отвечал старичок, с усилием, но ловко водружая на полку увесистые вещи. — А сумочку тоже сдавать будете? — спросил он, готовясь заполнить квитанцию.

— Да, и обязательно, — ответил пассажир. — Только еще возьму оттуда одну вещь. — Он достал ключик, отпер замок саквояжа и вытащил из него плотно набитый портфель потертой коричневой кожи.

— Фамилия как?.. — спросил кладовщик, с профессиональной четкостью выводя цифры и буквы. — Сударев? Так и запишем: Су-да-рев. Номер документа? Шестьсот восемьдесят пять сто двадцать один, — повторял он, заполняя под копирку квитанцию химическим карандашом.

— А страховать-то будете на какую сумму?.. Не будете? И чего тут… Только лишние деньги… На нашей дороге уж вот сколько лет никаких претензий от пассажиров не поступало. А копеечка — она рубль бережет.

Старый кладовщик наблюдал, как аккуратно запрятал в бумажник квитанцию этот пассажир и как он застегнул на пуговичку внутренний карман, поглотивший бумажник.

— Правильно! — одобрил старик. — Подальше положишь — поближе возьмешь. А другой, тот сует куда придется, а потом шарит по карманам почем зря, плачет: батюшки, потерял… А вы сами не из ученых будете?

Предположение об учености атлетического пассажира могло возникнуть у кладовщика в связи с упоминанием о книгах, связавшимся с аккуратностью и очень четкой манерой выговаривать слова. Видимо, старик охотно поболтал бы со вновь прибывшим, но тот, точно не услышав вопроса, кивнул головой и направился в сторону вокзала.

Человек, значившийся по паспорту и называвший себя Сударевым, вошел в еще пустой вокзальный ресторан и сел за столиком у стенки. Он заказал стопку водки, осушил ее мелкими глотками, закусил бутербродом с красной икрой и зеленым луком. Затем спросил чаю. Прихлебывая ложечкой из стакана, он внимательно вглядывался в масляное панно на противоположной стене ресторанного зала.

Панно было очень большое, но художник изобразил только две фигуры: человека и волка. Может быть, и без большого мастерства, но смело и выпукло кисть художника выхватила их из сине-черного мрака студеной вьюжной ночи. По снежному, пустому полю брел офицер гитлеровской армии. Он озирался на крадущегося по следам волка. Было видно, что зверь еще остерегается, еще не решается броситься на человека. Но минута, когда захватчик совсем ослабеет, казалось, была уже близка…

Сударев подозвал официантку, спросил:

— Что это у вас за картина?

— Эта? Называется «Хищники». Говорят, на куйбышевском вокзале есть такая же, только еще больше. А эту по заказу нам рисовал наш местный художник, Василевский. Картина выдающаяся, всем пассажирам очень нравится. Фриц очень хорош, страшный. А про волка все наши охотники говорили — как есть живой…

Молодая женщина хотела еще что-то сказать, но Сударев перебил:

— Что там, на кухне, есть из горячих блюд?

— Рановато еще, только повар пришел, — ответила официантка. — Я сейчас узнаю.

Вернувшись, она сообщила раннему пассажиру, что супов нет никаких, а вот свиную отбивную с горошком или рыбу жареную можно получить минут через двадцать. Сударев выбрал отбивную.

Он терпеливо ждал, ел медленно, со вкусом, отрезая кусок за куском; в меру жирная, сочная свинина была запита стаканом легкого белого вина.

Время шло. В ресторане появились посетители. По соседству с Сударевым устроилась компания железнодорожников, занявшаяся пивом. Сударев расплатился и вышел.

После прихода поезда минуло больше двух часов, и городок успел оживиться. Шел девятый час, магазины уже открылись. Сударев пересек привокзальную площадь и вскоре оказался около городского базара. Глядя на ряды продавцов и толпу между рядами, он приостановился.

Базарный день. Высокими насыпями лежали груды местных овощей: многоцветные, спелые, твердые; кучи и местных и привозных с юга дынь, арбузов, яблок, груш, слив. За овощным рядом белыми передниками манил молочный. За ним расположился мясной и птичий. Кузовы приехавших на базар колхозных автомашин ломились от продуктов. Казалось, что маленький городок не найдет в себе сил поглотить все предложенное ему веселое, яркое изобилие плодов земли…

Главная улица начиналась от базара. Она плавно поднималась на возвышенность к центру города. Сударев шел медленно, как на прогулке. Поглядывая на каменные двух- и трехэтажные дома с магазинами в первых этажах — многие дома были старинной постройки, — он вскоре оказался у городского сада. Не раздумывая, Сударев пошел по средней аллее.

Тянул легкий, теплый ветерок, становилось почти жарко, и Сударев выбирал теневую сторону. Пальто он перекинул через руку. Аллея привела приезжего на площадку летнего театра, заполненную длинными скамьями перед полусферической раковиной эстрады.

С другой стороны, вблизи от выхода из парка, приезжий заметил тир. Несмотря на ранний час, несколько молодых людей, заядлых любителей стрелкового спорта, уже толпились там. Сударев подошел поближе и прислонился к дереву, наблюдая за стрелками.

Тоненький юноша, поощряемый товарищами, старательно целился в нарисованный на доске кувшин с цветами, но промахнулся: пулька оставила метку сантиметрах в пяти от центра. Заведующий тиром перезарядил легкую винтовку и снова предложил ее неудачливому стрелку. Но к винтовке протянулась другая рука:

— А ну, погоди!.. Я тебе покажу, как нужно бить.

Ружье взял высокий мужчина лет тридцати пяти, худой, сутуловатый. Он откинул левой рукой очень длинные темные волосы франтовской прически, оперся локтями на прилавок и прицелился. Сударев видел его спину с остро поднятыми плечами, сухую складку кожи на тощей бритой шее под расстегнутым воротом синей рубашки с короткими рукавами.

После выстрела перевернулась фигурка медведя.

— Так! — удовлетворенно сказал высокий. — Повторим…

Он вызвал бурный восторг пары мальчишек, бескорыстных болельщиков и завсегдатаев недоступного для них тира, повалив еще две мишени. Но на четвертом выстреле он промазал, хотя кто-то и сказал, что пулька ударила почти в яблочко. Высокий не смутился промахом. Передавая юноше винтовку, он говорил:

— Вот так стреляй! Дыхание и все такое… А главное, думай одно: что хочешь ему в самое сердце влепить. Угробить его, чтоб не жил на свете. Понятно? Со злобой касайся спуска! Тогда и попадешь наверное… А что на четвертый раз я спуделял, так это со вчерашнего, — добавил высокий и спросил сам себя: — Пойти, что ли, опохмелиться?

У него было лицо с резкими чертами, с густыми черными бровями, сходящимися над острым, тонким носом. Лицо заметное и отнюдь не уродливое. Если бы не глаза, которые были слишком близко поставлены друг к другу и слегка, кажется, косили, этот человек был бы весьма недурен собой. Сударев заметил, что на правой руке меткого стрелка не хватало мизинца, а четвертый палец был искривлен.

Дождавшись, когда худенький юноша, вопреки советам опытного стрелка, опять промахнулся, Сударев пошел своей дорогой, больше не прислушиваясь к легким хлопкам выстрелов за его спиной.

Выйдя из парка, Сударев немного замялся при выборе дальнейшего пути. Со стороны могло показаться, что он старается припомнить известные когда-то, а ныне позабытые места. На самом деле это было совсем не так: Сударев посетил город впервые в жизни. Он воспользовался случайной встречей в вагоне с человеком, отлично знавшим этот степной городок, сумел подробно расспросить его. Внимательный и обязательный спутник даже нарисовал, от нечего делать, схему улиц. Доверяя своей памяти, Сударев не счел нужным сохранить листок бумаги.

Выйдя из парка, Сударев оказался на небольшой площади, сильно растянутой, в ущерб ширине, вдоль парковой ограды. От нее вниз расходились пять или шесть довольно узких улиц, из которых лишь одна, против ворот парка, была замощена булыжником.

Отсюда отлично просматривалась вся часть города, противоположная вокзалу. Здесь преобладали одноэтажные деревянные дома с садами, садиками и огородами на усадьбах. В эту сторону город не рос, не расширялся. Новое время обосновалось вблизи вокзала и дальше за ним. А тут все оставалось почти таким же, как до революции.

Черта строений и садов резко обрывалась на берегах речки, опоясавшей окраину. За речкой виднелось несколько разбросанных среди огородов домиков. Дальше без края лежала холмистая степь с отдельными пятнами рощ. Сударев глядел вдаль внимательно, пожалуй, задумчиво.

Прохожих почти не было. Так и говорил вагонный знакомый Сударева:

— У них там запарковая, поречная сторона — самое тихое, спокойное местечко для отдыха — как в деревне.

2

Глядя в степь и на мирную, сонную панораму окраины городка, Сударев немного задержался. Он не хотел расспрашивать о дороге. Как бы от нечего делать, он прошелся по противоположной стороне площади, посматривая на недавно, к его счастью, подновленные и четкие надписи на углах обрезанных площадью узких кварталов. Скоро нашлась нужная ему улица, и он направился по ней, считая в уме перекрестки.

Было уже видно, как конец улицы упирался в речку, когда, пройдя шестой квартал, Сударев повернул влево, в тихий, заросший травой переулок. Здесь он еще больше замедлил шаг.

В переулке не было ни души. Сударев остановился у ворот дома номер семь. Табличка с названием улицы «Веселая» и с номером была прибита на столбе высоких ворот. Самого дома не было видно за сплошным, крепким забором. Около ворот была калитка с прорезью для почтового ящика и с надписью: «Остерегайтесь злых собак».

Не доверяя этой общеупотребительной надписи, Сударев потянул за кольцо, соединенное с внутренней щеколдой, и приоткрыл калитку. Но ему пришлось тут же захлопнуть ее: во дворе раздался злобный басистый лай. Отступив, Сударев слышал, как собака бросилась на калитку. В соседнем дворе тоже залаяла собака.

Сударев отошел и присел у забора на оставшийся от сломанной лавки столбик. Посередине переулка табунок белых гусей щипал травку под предводительством солиднейшего гусака…

Вскоре Сударев услышал за забором хрипловатый мужской голос, успокаивающий собаку. Лай прекратился, и калитка приоткрылась. Искоса, не поворачивая головы, Сударев увидел, как через толстую доску порога перешагнула и остановилась нога в высоком сапоге. Сударев глянул на высунувшееся лицо, встал, подошел к калитке. Хозяин стоял, всматриваясь в гостя. Когда Сударев подошел вплотную, рот хозяина под рыжими усами беззвучно раскрылся.

— Что, Клебановский, не хотите узнавать? — спросил Сударев.

Хозяин заморгал. Явно не связывая, как говорится, концы с концами, он издал какой-то невнятный звук, точно подавился, и поспешно согласился с нежданным гостем:

— Да, не узнал… не узнаю…

Видя, что Клебановский не двигается с места, Сударев сказал негромким голосом, но очень решительно и строго:

— Что же вы торчите? Пойдем в дом. Там вы меня узнаете!

— Сейчас, сию минуту! — заторопился Клебановский. — Конечно, войдите. — Его лицо беспрестанно меняло выражение. Казалось, он только что проснулся.

Сударев переступил через порог. Большая лохматая собака с рычанием кинулась на незнакомого человека. Сударев как-то особенно быстро принял оборонительную позу: он собирался, используя портфель как щит, схватить пса под нижнюю челюсть. Но Клебановский успел взять злющего сторожа за ошейник.

— Черт бы вас взял с вашей собакой! Да уймите же вы ее! Вы весь город переполошите! — со злостью выговорил Сударев.

— Ничего, ничего. Не беспокойтесь, я его сейчас… Ничего, — задыхающимся голосом повторял хозяин, оттаскивая пса в угол двора.

— Спокойно! — кричал он на собаку, с трудом продевая карабин толстой цепи в кольцо ошейника. — Тебе говорят! Ложись! Тубо!

Крупный волкодав лег. Из его горла продолжало рваться рокочущее, грозное рычание.

Клебановский вернулся к стоящему среди двора Судареву. Возня с собакой, как видно, дала Клебановскому время прийти в себя. Среднего роста, полный, но ловкий в движениях до юркости, с мелкими чертами чуть подпухшего лица, он остановился перед Сударевым, потрагивая пальцами растрепанные усы. Проведя рукой по взъерошенным волосам, Клебановский догадался пригласить:

— Что ж, пойдемте в дом.

Домишко был маленький, под крашенной зеленью железной крышей. Крылечко с тремя ступенями под навесом вело к крепкой двери. Створка была распахнута, показывая свою внутреннюю часть, обитую парусиной, хозяйственно прикрывавшей толстый слой кошмы или войлока.

Передний двор отделялся низким частоколом от густого, заросшего сада. Приземистое жилое строение одной своей стеной почти примыкало к уличному забору, — оставался узкий проход, пригодный для четвероногого сторожа. Рамы выходивших во двор трех маленьких окон были закрыты, но створки ставен откинуты.

Сопровождаемый хозяином, Сударев попал в сенцы, оттуда в дом. Он оказался в комнате, служившей и кухней, так как направо высилась объемистая русская печь.

Большой стол, занимавший центр комнаты, был заставлен грязной посудой, завален хлебными огрызками, рыбьими и говяжьими костями, дынными и арбузными корками с воткнутыми в них окурками. Немало грязи и окурков валялось на полу. Пустые водочные, пивные и винные бутылки, несколько стульев, расставленных в совершенном беспорядке, и простой работы буфет у стены довершали убранство комнаты.

Разительным контрастом были три картины на стене: одна, маслом, представляла собой очень неплохую копию «Сикстинской мадонны», выполненную, надо думать, в прошлом веке; вторая, датируемая той же эпохой, была не менее качественной копией «Острова мертвых» Бёклина; третья, нежная акварель морского берега, была, вероятно, современным произведением. Все три картины были в хороших, дорогих рамах.

Взглянув на картины, Сударев невольно хмыкнул и посмотрел на Клебановского с некоторым удивлением. А Клебановский, между тем, исполнял обязанности хозяина:

— Вот там у меня еще две комнатки есть. А живу один. Просторно, как видите.

Сударев молчал, предоставляя Клебановскому высказываться. Прием отнюдь не новый, но не теряющий от этого выгоды.

— Вы ведь с дальней дороги, — продолжал Клебановский после паузы. — Так вы бы прилегли, отдохнули. Право, прилягте, у меня тихо. А я тем временем порядок бы навел. Нынче я заспался.

Вероятно, Клебановскому хотелось оттянуть хотя бы ненадолго предстоящий разговор.

— Я вам мигом приготовлю чистую постельку, — убеждал он молчавшего Сударева.

— Вы что же, так здесь и живете все время в одиночестве? — спросил Сударев, будто ничего не слышал из слов хозяина.

— Один. Совершенно один, как видите. Один как перст, как говорится, хотя перстов у человека не один, а десять, — с усмешкой подтвердил Клебановский.

— Помнится, у вас ведь была… женщина? Или я ошибаюсь? — Сударев чуть нахмурился.

— Память у вас отменная, — согласился Клебановский. — Я сам уж забываю свои дела, а вы всё помните. Верно, был женат. Можно сказать, и трудности вместе переживали. Года три, кажется, пожили. А потом не захотела жить почему-то. Ушла сама, не гнал. Уже второй год доходит. Слух был, что померла… — Последние слова он произнес с безыскусственным безразличием к чужой судьбе.

И вновь возникла пауза. Убедившись, что неизбежный разговор даже и отложить не удастся, Клебановский предложил гостю стул, вежливо выждал, пока тот сядет, и сел сам. Сударев спросил:

— Кругом у вас спокойно? Соседи… и так далее?

— Да. Врагов не имею. Рядом люди, к чужой жизни нелюбопытные. Я к ним не лезу, они меня не беспокоят. Только на улице — здравствуйте, прощайте. Сватал тут меня сосед на своей двоюродной сестричке — значит, репутация имеется. В женихи гожусь. — Клебановский усмехнулся. — К забору кто подойдет — Бурый голос подаст. Здесь любят злых собак. Местная порода повелась. В остальном — что же? Работаю в Заготживсырье товароведом. Живу на работе смирно, никого не трогаю…

— А это? — И Сударев указал жестом руки на хаос в комнате. — Кутите?

— Нельзя же не погулять, — спокойно возразил Клебановский. — Товарищи вчера зашли. День субботний. Городишко здесь маленький, особых развлечений нет. Впрочем, и в этом не выделяюсь. Здесь по субботам выпить в обычае. Иные смотрят — коль не пьет человек, значит, не такой он, как другие.

— Вот что: вы не отговаривайтесь, Клебановский! — прикрикнул Сударев. — И не валяйте-ка дурака — вы не на митинге! Пьете много? Говорите правду!

— В меру пью, в меру. Не чаще раза в неделю. В будни, на работе — ни капли. Только дома позволяю себе, — солидно оправдывался Клебановский. — Вчера в числе других своего начальника угощал, он остался доволен. За кого вы меня принимаете? Что, не знаю я, — городок маленький, весь на виду, особенно не разгуляешься. Постоянная моя компания — человечка три, от силы — четыре. С ними время и провожу обычно. Ребята хорошие, проверенные.

— Дом этот чей?

— Мой. Законная личная собственность! — с некоторой даже гордостью ответил Клебановский.

— Хорошо. Итак, я остановлюсь у вас. Поживу с неделю, с вашей помощью осмотрюсь. Потом отправимся куда-нибудь в глушь. Ненадолго, дней на десять. Нет, конечно, на меньший срок. За эту неделю нужно подобрать трех спутников из ваших приятелей. Надежных. Есть такие?

— Найдутся.

— Вы мне их поскорее покажете… Вот всё.

— Придется вас прописать. Хоть здесь у нас и просто, весьма даже просто, никаких особых режимов нет, однако же, как говорится, на грех мастера нет, — молвил хозяин.

Сударев достал из бумажника паспортную книжку и передал ее хозяину. Клебановскому не терпелось заглянуть — под каким же наконец именем явился к нему нежданный и маложеланный гость. Сделать это сразу было несолидно, да и Сударев, поднявшись со стула, напомнил:

— Где же мне можно отдохнуть?

Клебановский открыл одну из двух низких дверей во внутренние комнаты дома и пригласил гостя войти.

Крохотная комнатушка с голыми, давно небелеными стенами имела скромнейшую обстановку: два стула, тумбочка, этажерка и узкая кровать, кое-как покрытая серым одеялом. На ней лежали две подушки в мятых, несвежих наволочках. Клетушка имела убогий и какой-то нежилой вид. Но и здесь таким же кричащим контрастом, как в первой комнате, смотрели со стен четыре хорошие картины: три русских пейзажа, опять в манере XIX века, и альпийские луга…

— Сию минуту достану белье, — сказал Клебановский и вышел.

Сударев повесил пальто на спинку стула, положил портфель на сиденье и подошел к этажерке. Там лежали центральные и местные газеты, десятка два книг — все политического содержания. Тут же нашлись «Краткий курс истории ВКП (б)» и брошюры с докладами и решениями последнего съезда партии. Многочисленные пометки цветными карандашами, загнутые углы и закладки свидетельствовали, что книгами часто и усердно пользовались.

— Почитываете? — бросил Сударев вернувшемуся Клебановскому.

— Э, нет, — возразил тот с чем-то вроде усмешки, — изучаю! Как же, без этого нельзя, не обойдешься. Авторитета не будет. На работе — политкружок. Приходится готовиться. Заглядываем в источники, подковываемся цитатами. Я активист, делаю доклады, когда доходит очередь. А вы говорите — пью, — кольнул он Сударева. — Пьян да умен — два угодья в нем.

Холодно, без выражения, взглянул Сударев на Клебановского, который, не выпуская из рук принесенного постельного белья, ответил на взгляд гостя чуть заметной усмешечкой: знай, мол, наших… Он совершенно оправился от пережитых волнений, и Судареву показалось, что в выражении лица хозяина было даже что-то вызывающее.

— Так, так. Это хорошо, — одобрил Сударев занятия Клебановского. Бросив на этажерку кепку, он уселся на свободный стул.

Когда хозяин застелил постель, гость сбросил пиджак, развязал цветной шелковый галстук, расстегнул сорочку и стащил ее.

— Дайте умыться!.. — сказал он, нарочито избрав форму приказа.

Нагнувшись в сенях над тазом — он отказался мыться над грязной раковиной водопровода в доме, — Сударев крепко тер и мылил толстую шею, мохнатые плечи и сильные руки, тоже густо заросшие волосами. Сударев принадлежал к числу тех относительно низкорослых мужчин, которые сразу выигрывают, раздевшись: мощное телосложение атлета заставляет забыть недостаток роста.

Клебановский подавал воду гостю и то и дело бегал к крану с пустым кувшином. Кончив мыться и крепко растирая тело полотенцем, Сударев сказал:

— Вечером нужно будет сходить за вещами. На вокзал.

Клебановский смолчал. Сударев остановился в первой комнате и спросил:

— А где вы обычно сами спите?

— Там. — И Клебановский указал на комнату, отведенную гостю. — Уступил вам мою спальню по долгу хозяина, — добавил он с некоторым достоинством.

— А это вам зачем? — Сударев указал на картины.

— Люблю, — ответил Клебановский. — Надо же человеку что-то любить. Вот собираю по случаю. Удается взять недорого — беру.

— Но это дорогие картины, странно видеть их у вас, — заметил Сударев.

— Э, пустое. Никто в них не понимает. Вы первый заметили, — оправдался Клебановский. — Другие просто говорят — развесил картинок, чтобы клопов разводить.

— Да-да, — неопределенно протянул Сударев.

Они вошли в комнату, приготовленную для гостя. Клебановский остановился у двери.

Усевшись на кровать, Сударев сказал:

— Вот что, дорогой мой и почтенный товарищ! Память у вас плохая.

— С чего вы взяли. Разве можно забыть… — с раздражением и с тоской ответил Клебановский.

— А вот вижу. Вы начинаете забывать. И забываетесь!

— Ничего я не забыл! — резко возразил Клебановский.

— Врете! — возвысил голос Сударев. — Увертываетесь? Ах, так! Ну, я вам напомню… Да садитесь же! Чего вы торчите столбом, как тогда, в калитке?

И Сударев начал говорить, слегка подавшись к усевшемуся против него Клебановскому:

— Вы служили немцам, и, насколько мне известно, достаточно хорошо служили, — Сударев медленно и как-то особенно четко произносил слова. — В момент окончания войны вы сумели оказаться — это было в апреле, помните? — вне занятой коммунистами зоны. Это было разумно, а? По соглашению вас могли бы выдать коммунистам, но не выдали. А если бы вас выдали? А? Что? — И Сударев взял себя руками за горло.

Клебановский взглянул на него и отвел глаза. Удовлетворившись легким успехом, Сударев продолжал рассчитанно тихим, но тем более внушительным голосом. Слова падали костяными шарами:

— Словом, вам позволили жить. Можно сказать, что вы второй раз родились на свет. Затем вам дали другое имя и перебросили в Россию. Там не слишком хорошо, но вы работали. В дальнейшем, когда в силу ваших же ошибок и неловкостей положение начало осложняться, вас опять спасли. Из вас сделали Клебановского и дали вам возможность покинуть центральные области. Так вы третий раз родились на свет. Что? Не так?.. Здесь вы живете четыре года. Живете спокойно. Когда вы служили немцам, вы не жили так спокойно… Что?

Сударев сделал длинную паузу. В маленьком домике на окраине маленького степного городка стояла густая, вязкая тишина. Снаружи доносилась возня воробьев на оконном наличнике. В кухне жирно и тревожно гудела синяя трупная муха. Привлеченная запахом объедков, она залетела в дом и попала в паутину. Она то замолкала, теряя силы, то опять начинала рваться и гудеть, раскачивая липкую сеть.

Сударев продолжал:

— Вы же знаете — только мы можем прикрывать ваш след. Да, достаточно нам отнять руку… — Он не закончил фразу.

На кухне муха, издав последнее отчаянное жужжание, смолкла. Только неугомонные воробьи продолжали ссориться за окном.

— Дайте-ка руку!.. — приказал Сударев.

Он сжал кисть Клебановского в мощном кулаке. Несколько секунд Клебановский выдерживал состязание, потом сдал. Сударев продолжал жать, пока хозяин не скорчился от боли.

— Спился! Опух! Обессилел, скотина! — грубо крикнул Сударев. — Зачем вас сюда послали? Что за информацию вы даете! Почти все есть в газетах, а то, что вы добавляете, — скучно, недостоверно. У вас плохие связи с железной дорогой, ее работу вы освещаете кое-как. Почти ничего о промышленности. Мало о сельском хозяйстве. Вы бездельничали больше двух лет. А сколько у вас людей? Вы еще покажете их мне! Хорошо ли вы изучили окрестности, степь?

— Это вы можете проверить, — мрачно ответил Клебановский. — Убедитесь, как свой двор, ей богу! — Он прижал руку к груди.

— Это я сам увижу. Теперь идите. И советую вам хорошенько подумать.

Клебановский встал. Его полное лицо как-то сразу осунулось, похудело. Неуверенным голосом он спросил Сударева:

— Можно вам задать один вопрос?

— Какой?

— Скоро будет война?

— Х-м! Зачем вам это?

— А как же. Хочется знать. Или — или. Скорее бы все начиналось.

— Ну, знаете ли! — Сударев покачал головой. — Вы совершенно одурели. Какое вам дело? Вы что — сделались от безделья политиканом? Идите, делайте свое дело, старайтесь получше исполнять приказания и запомните: работник не должен лезть в хозяйские дела!

Клебановский вышел. Разговор с Сударевым отлично подхлестнул его. Стараясь не шуметь, он энергично принялся за уборку и быстро покончил с ней.

Приведя все в порядок, Клебановский достал в холодной кладовке кусок мяса. Чтобы собаки были злее, их нужно кормить сырым мясом.

Когда Клебановский показался на крыльце, пес напряженно вскочил и насторожил уши. Хозяин бросил бараний бок с торчащими костями. Бурый наступил на мясо лапой и заворчал на хозяина.

Точно так же относился дальний дикий предок Бурого к свирепому вожаку хищной стаи. Каждый зверь должен уметь разумно подчиняться тому, кто обладает самыми сильными лапами, самым крепким хребтом и самыми длинными клыками. Но когда на зуб попался кусок еды — это частное дело. Таков волчий закон. Клебановский понимал своего сторожа и не обижался на него.

Какой тяжелый день!.. Не получая никаких известий в течение целого года, Клебановский позволил себе нечто вроде мечты — его забыли. Возможная вещь. Несколько провалов, разрыв цепочки — и он остался один. Сегодня Клебановский собирался зайти в один домик. Предлог он изобрел, а истинной целью было взглянуть на картину. По слуху — что-то настоящее, в чем хозяева не смыслили. Клебановский на самом деле ценил живопись. Любил он и бродить в степи — он не солгал Судареву. Искусство и природа дают забвение.

Ничего, видно, теперь не поделаешь. И Клебановский подумал, что не зря Сударев приехал в воскресенье, да еще с утра: чтобы наверняка застать его дома.

На тихий степной городок начали опускаться первые сумерки. Клебановский медленно приоткрывал дверь в комнату, где спал гость. Он осторожно нажимал на ручку, но дрянная дверь нудно заныла на перекошенных немазаных петлях. Клебановский поморщился, однако же просунулся в щель.

Сударев лежал на спине, заложив руки за голову. Окно, затененное деревьями, выходило на запад, и закат давал достаточно света. Клебановский мог увидеть, что его гость лежит с открытыми глазами. Тогда он осмелился — распахнул дверь настежь и вошел со словами:

— Как отдыхалось? Пора бы уж и вставать.

— Благодарю, отлично, — вежливо ответил Сударев. Он поднялся ловким и сильным движением корпуса, сел на кровати, отыскивая ступнями ботинки.

Клебановский дотянулся до выключателя и зажег лампочку, висевшую на голом шнуре без абажура под низким потолком, вышел и прикрыл дверь.

Одеваясь, Сударев смотрел на картины. Сейчас их было лучше видно, так как днем света на эту стену падало маловато. Русские пейзажи не понравились Судареву. Он понимал в живописи — письмо было действительно неплохое, но уж очень чужды были сюжеты и настроение, владевшее художниками. А вот альпийские луга хороши. Эдельвейсы…

Сударев слышал, как в домике захлопывались ставни. Закрылись створки и на его окне, по деревянным доскам ударила железная полоса, и в дыру колоды окна просунулся металлический стержень с ушком для запора изнутри.

Выйдя в кухню, Сударев сразу заметил разительную перемену в обстановке. Пол был чисто подметен, а может быть, даже и вымыт. Следов кутежа не оставалось нигде. В ярком электрическом свете кухня-столовая имела вполне приличный вид. Обеденный стол застилала камчатая скатерть. На пестром чистом полотне стояли два прибора, один против другого. К столу были приставлены два стула, а остальные в чинном порядке выстроились вдоль стен. На середине стола — закуски, прикрытые белой салфеткой.

Преобразился и сам хозяин маленького домика. Он облачился в синюю пиджачную пару из хорошей шерстяной материи, солидную, хорошего покроя, сшитую по фигуре. Серый изящный галстук был повязан щеголеватым двойным узлом. Гладко выбритое лицо с припудренными круглыми щеками и расчесанными усами уже не казалось опухшим, но честно свидетельствовало о сытой жизни. Изменились и манеры Клебановского. Держался он уверенно, деловито.

Нельзя все время кричать на людей, одергивать их. Политика палки и пряника — система более разумная. Совершив для начала «хорошее вливание» Клебановскому, Сударев никак не собирался систематически третировать нужного человека. Сударев знал, что каждое сказанное слово осталось, произвело и будет производить действие. Повторение могло лишь ослабить эффект. И Клебановскому был протянут пряник. Гость пожелал хозяину доброго вечера, подошел к картинам, сделал несколько уместных комплиментов вкусу Клебановского.

— Прошу за стол, — пригласил хозяин, когда тема искусства оказалась исчерпанной. Он вежливо отодвинул стул для своего гостя.

— Посмотрим, что вы приготовили, — сказал Сударев, усаживаясь.

Решетчатое сиденье гнутого стула скрипнуло под тяжестью его крепкого тела.

Клебановский с шиком сбросил салфетку, открыв чисто и даже с некоторым изяществом приготовленную закуску: тонко нарезанный белый и черный хлеб на длинном блюде, масло, паюсную икру, зернистую икру, колбасу, сыр. В центре стояли две высокие бутылки вина, уже откупоренные, с толстыми пробками, торчащими из горлышек.

Хозяин налил в тонкие бокалы на высоких ножках желтое, ароматное, крепкое вино среднеазиатского виноделия.

Сударев пил маленькими глотками, по-любительски, оценил марку и похвалил выбор хозяина. После закусок Клебановский переменил тарелки и подал жаркое — противень с парой аппетитно подрумяненных уток в гарнире из сморщенных печеных яблок.

— Замечательно по виду! А как на вкус? — поинтересовался Сударев тоном, лестным для хозяина.

На десерт хозяин предложил гостю ломоть спелого сахарного арбуза и поставил на стол вазу с грушами, яблоками и сливами.

Одобрительные замечания Сударева и ответные реплики Клебановского разделялись интервалами молчания, которое, казалось, нисколько не стесняло сотрапезников. Сударев ел охотно и много, наслаждаясь процессом еды. Клебановский без излишней поспешности и с тактом выполнял обязанности радушного хозяина, удовлетворенного отменным аппетитом гостя.

Полакомившись крупными сливами, зеленовато-желтыми и темно-синими с белым налетом, гость положил себе на тарелку прозрачное яблоко и пару груш, которые тщательно выбрал, и поблагодарил хозяина:

— Отлично, право же, отлично! Давно не приходилось есть так вкусно. Ваши утки были прямо изумительно запечены!

Клебановский поклонился. Убрав все со стола, он уселся, отдыхая. Сударев спросил:

— А что у вас за друзья здесь?

Помедлив, Клебановский ответил:

— Народ, как говорится, ничего. Я днем сходил, одного предупредил. Сегодня вы его увидите. Остальных покажу завтра, послезавтра. Как будет удобно и когда вы захотите.

— Хорошо, хорошо! — одобрил Сударев. — А кого я увижу сегодня? Расскажите…

Прежде чем ответить, Клебановский достал папиросу из металлического портсигара с вытисненным на крышке изображением Кремля, закурил и положил открытый портсигар перед смаковавшим сочную грушу гостем. Затем доложил:

— Перед самой войной он был осужден за хулиганство в общественном месте — избил администратора кино. Отбывал наказание. Был досрочно освобожден и призван в ряды армии. Отстал от эшелона, умышленно, — был судим, получил десять лет с заменой фронтом. На фронт все же попал и был ранен… — Здесь Клебановский внушительно поднял брови. — Сам помог случаю. Как говорится, самострел, но с умом. Попал под подозрение, но ничего доказать не смогли. После войны был демобилизован, конечно. В Ростове-на-Дону участвовал в шайке, привлекался по делу крупного ограбления швейной мастерской. По недостатку улик, хотя при нападении было убито два сторожа, в основном вывернулся: отделался двумя годами с запрещением проживать в крупных центрах. В городе работает слесарем ремонтной артели.

— Трус, уголовник, — заключил Сударев.

— Не судите так просто, — возразил Клебановский. — Он, как говорится, натура широкая. Тесновато ему, жить хочется, а со всех сторон жмет. Я его изучил, подкармливаю два года. С оружием он обращаться умеет отлично. Держать язык за зубами учить не приходится. В остальном — будете судить сами.

— Слесарь… А на здешний завод вы его не пробовали пристроить?

Клебановский с некоторой досадой махнул рукой с папиросой:

— Не вышло. По совести сказать, он сам не пожелал. В артели с дисциплиной повольнее — удается погулять, когда очень захочется. На заводе у меня информатор имеется.

— Не слишком хорошо он информирует, ваш «информатор»! — чуть-чуть показал зубы Сударев, чтобы Клебановский не забывался.

Хозяин не принял вызова, и гость, считая упрек достаточным, сказал:

— Кто же еще у вас?

— Дальше примерно так… Есть один из крымчаков, высланных за связь с немцами. Думается мне, что избежал он куда худшего. За что точно — не знаю. Человек молчаливый, твердый — кремешок. Есть еще очень бывалый мужчина — из бывших богатых, потомок, можно сказать. Теперь катится по жизни колобком. Сумел сам имя переменить — за ним были лихие делишки по хозяйственной части. Он здесь пристал, спутав следы…

— И все? — спросил Сударев.

— Да, видите ли, в зависимости от чего… — протянул Клебановский. — Эти, как говорится, свои, проверенные. А так, вообще, есть и еще знакомые. У нас городок славится тихим. По народной мудрости, — съязвил Клебановский, — в тихом омуте черти водятся. Действую я с осторожностью, учить не приходится, слава богу. Да ведь и вообще народ ученый. Маскируются дружки, а я принюхиваюсь, чем пахнет. Сердце не камень — прорывается, человек показывает, что у него под кожей.

Клебановскому, естественно, хотелось поскорее узнать, с каким делом прибыл Сударев. И он пустил пробный шар:

— Те трое, о которых я рассказал, — народ свой, на все пригодны, люди решительные и злые. А в остальном придется судить в зависимости от задания, какая операция намечается.

Но Сударев ничего не сказал.

За обедом и за докладом Клебановского подошла ночь. Сударев поглядывал то на свои часы, то на часы-ходики, висевшие на стене. И когда стрелки начали приближаться к девяти, спросил:

— Не пора ли на вокзал?

— За вашими вещами? Не беспокойтесь, время есть, я рассчитал, — возразил Клебановский.

Сударев встал:

— Хорошо. Но я не могу таскать с собой портфель. Где его спрятать?

— Найдется надежное место.

В углу комнаты Клебановский приподнял за кольцо крышку. Под полом был устроен погреб, как это бывает обычно в маленьких домах. Хозяин пригласил гостя спуститься первым.

— Нет, показывайте дорогу, — вежливо отказался Сударев.

В пустом погребе стояли ящики для овощей и сильно пахло сыростью. Стены погреба были сложены из вертикально поставленных дубовых кругляшей. Клебановский светил сильным электрическим фонарем. Он передал его Судареву, сам достал из-под гнилой соломы, наполнявшей до половины один из ящиков, короткий ломик с плоским загнутым концом и демонстративно обошел все четыре стены, выстукивая их. Повсюду толстое ослизлое дерево отвечало одинаковым звуком — глухим, влажным, полным.

Взглянув на Сударева, словно ожидая одобрения, Клебановский поддел ломиком снизу один кругляк, приподнял и вынул. Соседний он вытащил руками. В отверстие пришлось протискиваться боком. Дальше оказалось длинное, низкое помещение под сферическим сводом тесаного камня и с полом из очень крупных буро-красных кирпичей. Клебановский пояснил:

— По рассказам старожилов, был когда-то на берегу монастырек, выведенный за штат еще до революции. Здесь неподалеку есть часовенка, которую по закону поставили на месте алтаря, когда разбирали монастырскую церковь. Часовенка после революции развалилась, только стены торчат…

Остаток не то части монастырского подвала, не то подземного хода — монастырь входил когда-то в систему укреплений острога, выстроенного для охраны от кочевников, — кончался завалом битых кирпичей, камня и земли. Воздух здесь был очень тяжелый, душный, прелый.

Клебановский нашел на стене примету — остаток съеденного ржавчиной железного крюка — и отсчитал несколько шагов. Разметя щебень, он всмотрелся в пол, вставил конец ломика в шов между кирпичами и нажал. Соединенные крепким раствором в монолит, кирпичи отвалились одной плитой, открывая доску с кольцом. Под доской обнаружился тайник, в котором лежали длинные предметы, запеленатые в куски промасленной ткани, — это было оружие. Клебановский достал резиновый мешок.

— Сыро очень, — пояснил он, укладывая в мешок портфель Сударева. — А так — за целый год не успеет отсыреть, не то что за какой-нибудь месяц.

На обратном пути Клебановский в нескольких словах пояснил, что тайна погреба известна лишь ему. Он наткнулся на остатки монастырского подвала случайно, нащупывая, где устроить похоронку. До Клебановского дом переходил из рук в руки. Конечно, тот, кто первым рыл подвал, знал секрет. Но это было давно. А за год до покупки дома Клебановским у последнего хозяина был по какому-то случаю обыск. Раскройся секрет — соседи-понятые разгласили бы на всю улицу. А тайничок в полу устраивал сам Клебановский.

Когда они вышли во двор, Бурый загремел цепью и, несмотря на присутствие хозяина, сердито зарычал. Подходя к калитке, Сударев слышал, как в темноте собака натягивала цепь. Давая свободу сторожу, Клебановский задержался. Собака бросилась к воротам и калитке, шумно обнюхивая землю, по которой ступали ноги нового человека, глухо рычала, втягивая воздух, и старалась просунуть голову в подворотню. Поведение Бурого не удивило Сударева. Он не любил животных, и они обычно платили ему тем же.

На вокзал Клебановский провел гостя ближним путем, минуя парк, откуда доносились звуки оркестра, — по слабо освещенным улицам поречной части городка. Время он рассчитал точно: они подошли к камере хранения как раз после прихода вечернего пассажирского поезда.

Не понравившийся Судареву слишком любопытный и разговорчивый старик сменился. Вещи получала и выдавала молодая, сильная женщина. Она спешила обслужить только что прибывших пассажиров и не обратила внимания ни на тяжелые чемоданы, ни на их владельца.

Так же быстро был получен и третий чемодан, прибывший багажом. Как это требуется железнодорожными правилами, он был обшит мешковиной. Чемодан весил сорок девять килограммов, то есть имел почти предельный вес для одного места, сдаваемого по билету.

Обратно Клебановский и Сударев пошли через темный, безлюдный базар, между длинными рядами пустых высоких столов. Это был еще более короткий путь на улицу Веселую. У выхода с базара из темного проулка навстречу тяжело нагруженным пешеходам вышел высокий человек. Видимо, он дожидался здесь.

— Здорово, друг! — сказал он Клебановскому и обратился к Судареву: — С приездом вас! Давайте-ка подмогну, — и на ходу перехватил чемоданную ручку.

Сударев оценил распорядительность Клебановского, сумевшего подготовить носильщика.

В темноте Сударев не мог различить лицо, но голос показался знакомым. Шли молча. У ворот, при свете фонаря над номером дома, Сударев узнал меткого стрелка, замеченного им в парковом тире.

В доме меткий стрелок вел себя весьма скромно. От предложенного Клебановским «за труды» стакана виноградного вина он не отказался, но мужественно воздержался от второй порции.

— Нет, повторять не буду, хватит и вчерашнего. И так уже с утра опохмелялся, — сказал он, кладя на стол руки в синих татуировках. На правой не хватало мизинца и четвертый палец был искривлен.

Уловив взгляд Сударева, высокий сказал:

— Да, и мы воевали!

Повернув руку ладонью вверх, он показал длинные, глубокие шрамы и с откровенным цинизмом продолжал:

— Воевать-то мне было не за что. Вот и пришлось самому себе блат устраивать. Иные на перевязках орали, а я посмеивался. Налог уплатил — и баста, четыре сбоку, ваших нет! Не хочу и не буду под мессеры да под мины лезть. А эта штука, однако же, Саньке Фигурнову ничуть жить не мешает… — И он продемонстрировал отличную гибкость ладони и послушность оставшихся пальцев.

Сударев без нарочитости, но внимательно приглядывался к новому человеку. Фигурнов, отлично понимая, что его оценивают и взвешивают, держался несколько натянуто, перескакивал в разговоре с одного на другое, и в голосе его звучала смесь робости и наглости. Наконец Сударев спросил, хорошо ли он знаком с окрестностями города и вообще со степью. Фигурнов оживился:

— Много мест знаю, и под городом, и подальше… Мы с ним, — он кивнул на Клебановского, — где только не бывали, куда не забирались! Вы не смотрите, что он брюшко отращивать начал, — он в ходьбе любого за пояс заткнет! — похвалил Фигурнов приятеля. — И стрелять умеет… А я, — начал хвастаться Фигурнов, — по здешнему союзу охотников числюсь в лучших стрелках. Снайпер. По тарелочкам всегда беру призы. А здесь, в городишке этом, каждый второй человек дома ружье держит, так что даром приза? не схватишь, — самодовольно подчеркнул Фигурнов. — На птицу я, правда, не так люблю ходить. Стрелять интересно, но немая она. Лучше зайца нет! Этот такую музыку, бывает, разведет… — Косоватые глаза Фигурнова замаслились, и он продолжал с увлечением: — За это я длинноухих бью в любое время года. Здесь ведь, если отъехать к востоку, степь пустая, гуляй, играй, делай что хочешь. Правда, правилами воспрещается, так что я летних зайцев бросаю, в город не вожу, чтобы не было пустых придирок. Только для удовольствия стреляю… Люблю я в степи, когда на раздолье!

Сударев больше не задавал вопросов. Клебановский подмигнул меткому стрелку. Тот понял и поднялся.

— Ну, отдыхайте! Приятных вам снов, — обратился он к Судареву. — Так, значит, я… — Он замялся, не находя подходящего выражения. — Словом, вот он… — И Фигурнов махнул на хозяина. — Он меня знает… В любое время готов. Как штык!

В следующие дни хозяин маленького дома на окраине представил Судареву еще надежных людей, своих «проверенных» друзей.

Хрипунов, такого же роста и с той же наклонностью к полноте, как Клебановский, чем-то походил на него, особенно если смотреть сзади. Но усов он не носил и был несколько моложе. Его серенькое личико с мелкими чертами лица и вздернутым носиком было бы совсем неприметным, тусклым, стертым, не обладай Хрипунов парой довольно примечательных глаз. Светло-голубые, с преждевременными подглазинами, они сверлили, как буравчики. Их обладатель, как видно, знал неприятное для собеседника свойство своего взгляда и в разговоре или скромно смотрел в сторону, или ловко прятал глаза под полуопущенными тяжелыми веками.

Более образованный, более тертый калач, чем Фигурнов, Хрипунов нуждался в каких-то теоретических обоснованиях своего отношения к жизни. Приятным, пожалуй даже ласковым, голосом баритонального тона он счел нужным объяснить Судареву, что нелады в его жизни вызваны несправедливыми преследованиями со стороны советской власти, которая, как определял Хрипунов, совершенно лишает частного человека какой-либо свободы личности, не дает возможности создать личное благосостояние по собственному вкусу, не дает пользоваться уютом, соорудить себе, так сказать, уголочек, в своем роде — островок…

— Конечно, я отлично понимаю, что историю назад не повернешь, — изливался Хрипунов. — В России старый режим умер исторически. Однако же каждый человек имеет органическое право действовать и жить собственной инициативой. Я хочу сказать — исключительно для себя, для своих близких. Жить и добывать, как и сколько сумеет, а там и трава не расти. Оборвался, не вышло — пеняй на себя. Вот это жизнь! В других странах законы дают свободу действовать по-своему, никто не мешает деловому человеку, никто к нему не лезет, не спрашивает. Уплатил налоги — будьте здоровы! Подумать — советуются с юристами, как уплатить меньше налогов, и никто не считает это зазорным. Честное состязание! Уж я бы сумел… А здесь — нечем дышать, нечем!.. — Хрипунов взволновался. — Здесь у них всё — преступление!

Махмет-оглы обладал хорошим видным ростом и телосложением более сильным, чем Фигурнов. Был этот физически могучий человек молчалив, в разговоре до чрезвычайности краток. Он будто выжимал слова, выпячивая широкий подбородок темного лица, двигая кустами бровей и шевеля торчащими хрящеватыми ушами.

Махмет-оглы просидел за столом два часа, выпил две бутылки вина, которые не произвели на него никакого видимого действия, и сказал не более двух десятков фраз. Судареву же он понравился больше, чем Фигурнов, Хрипунов и сам Клебановский. Это впечатление от первой встречи только укрепилось после дальнейших свиданий.

Вечером в следующую субботу на пассажирском поезде местного сообщения пять человек выехали в восточном направлении.

Сезон осенней охоты был в разгаре. Разъезжаясь на воскресный день по привольным степным и озерным угодьям, местные любители охоты, старые, пожилые, молодые, с собаками и без собак, с потрепанными заплечными мешками и со щегольскими ягдташами, все одинаково и радостно оживленные, штурмом брали вагоны. В толпе без следа растворились пятеро людей тоже с ружьями в чехлах и в охотничьем снаряжении.

Они садились порознь — не в один вагон. В пути они собрались постепенно в последний вагон и в три часа ночи, будто незнакомые, в полной темноте соскочили на насыпь на глухом разъезде.

Они обошли разъезд так, что их никто не видел, и, не дожидаясь рассвета, двинулись в степь, на юго-восток. Группу вел Клебановский, наметивший маршрут. Фигурнов, лишь однажды побывавший в этих местах, был вынужден ограничиться ролью консультанта.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

Четверо за делом

1

Исчез метеор, исчезла оставленная им в небе светящаяся полоса, и в степи стало еще темнее.

Только глаза какого-нибудь зверя или птицы, из числа обладателей ночного зрения, могли рассмотреть во мраке темную вершину с вросшей в нее человеческой фигурой…

Вытянувшись, Алонов несколько секунд вглядывался в желтую точку. Глубоко погружая ноги в осыпающийся песок, он сбежал вниз. Но разочарование постигло его немедленно — огненная точка исчезла. А он был уверен, что увидел костер врагов. Они, так же как он, встревожены, разбужены пылающим метеором, промчавшимся по небу. Так убеждал себя Алонов; ему хотелось считать, что враги найдены, и он боялся упустить цель из виду хоть на секунду.

Алонов опять взбежал на вершину. С гребня — огонек был на прежнем месте. Значит, между ним и занимаемым Алоновым местом есть возвышение, за которым прячется огонь.

Ночью правильно не определишь расстояние. Зная это, Алонов и не пытался понять, близок ли привал его врагов. Далеко, близко — времени терять нельзя. Небо на востоке уже начинало чуть-чуть бледнеть.

Алонов живо представлял себе, как эти четверо ежатся от холода, который сегодня перед рассветом так сильно давал о себе знать.

Переваливая через высотку или складку местности, Алонов каждый раз ожидал увидеть уже не светящуюся точку, а светлое пятно, пламя даже. Но подъемы переходили в спуски, а пламени не было.

Оглядываясь, Алонов уже мог различить высотку, на вершине которой он недавно стоял. Отсюда, с южной стороны, она казалась внушительной, совсем не такой, как с севера, откуда вчера вечером пришли четверо и он.

Алонов шел быстро, а день пламенел еще быстрее. Светало все больше, заметнее. Уже начались превращения, уже различалось ранее невидимое. Конечно, время упущено. Нечего надеяться застать бандитов врасплох у костра.

«Всему виной проклятое болото, которое хотело задержать меня, задушить своей грязью! — с гневом думал Алонов. — Сколько времени было потеряно!» «Не торопись! Будь осторожен! Тебе уже не приблизиться незамеченным, твои враги могут увидеть тебя», — предупредило бледное небо с последними потухающими звездами. Алонов не только различал пальцы рук, он уже видел рифленую планку между стволами ружья.

Еще немного — и показалось солнце. Вчера оно смело бросало лучи, сильные, бодрые, блистающие. А сегодня над степями стояло марево. И солнце взошло другим. Неподвижный воздух был тяжелым, холодным, будто пыльным.

Тусклое солнце не принесло с собой радости жизни. Не подняло оно и утреннего ветерка степей, рождающегося с солнцем, крепнущего с ним и засыпающего к вечеру. Не было бодрящей свежести ветра, но не было и тепла — на него поскупилось блеклое солнце.

Быстрое движение согрело Алонова. Но невеселое утро навеяло на него странно томительное чувство.

Такой день выпадает один-два раза за всю осень, и не каждый человек замечает его. После холодной тихой ночи солнце возвращается скучным, утомленным. Безразлично смотрит оно на землю и видит в широкой степи тронутые желтизной листочки на деревьях и кустах рощ, уже истощенных, поредевших. Заглянет ниже — там травы согнулись, опустив головы. Теперь уже никто не следит за движением солнца, ни один цветок не поворачивается ему вслед.

Птицы и звери сегодня куда-то исчезли — ни звука, ни движения. И словно говорит солнце земле:

«Кончается еще один год нашей жизни. Скоро и нам с тобой удастся отдохнуть: тебе — под снегом, мне — долгими зимними ночами…»

Это день перелома. Кончилась первая радостная осень, прекрасная пора дозревания.

Началась вторая — она кажется человеку порой увядания, старости природы… С ней нужно примириться, понять неизбежное.

Сегодня Алонов почувствовал себя одиноким. Впервые — совсем одиноким. Сама природа будто отвернулась от него.

Будут, будут еще ясные дни, сверкание солнца, прозрачный воздух, бодрящий холод, падающий сверху, с бледного осеннего неба, такого высокого. Но вся природа занята подготовкой к зиме. Оперились последние поздние птенцы и готовят теплый пух от морозов. Отросли, окрепли клювы и когти.

Насекомые прячутся. А много ли нужно какому-нибудь жуку! Залезет в трещинку почвы — и довольно, чтобы замереть-заснуть, исчезнуть в бесчувственной неподвижности. Все, что предназначено для сохранения рода, уже свершено и заботливо спрятано. Кто положил свои яички под кору дерева, кто наклеил их на траву, камышинку. Скромная двоюродная сестрица злой саранчи — мирная кобылка-кузнечик — уже пристроила свои кубышечки с яичками в земляных норках, которые сама проделала в земле.

Алонову стало страшно от одиночества. Он ускорил шаг. Он бежал. Борясь со страхом, он убеждал себя, что не может сбиться со следа. Ведь он один, только один! Не у кого попросить помощи.

Алонов взбегал на пригорки, пригнувшись, как на охоте за крупным зверем. Не теряя быстроты движения, он должен быть незаметным. Страх придал ему еще большую силу и свободу в стремлении догнать.

Догнать, обязательно догнать, непременно! Гнаться день, два, неделю, месяц!.. Наконец-то! Перед ним были следы ночного привала. Алонов оглянулся. Да, далеко позади, на горизонте, маячила высотка с песчаной вершиной. Это место должно быть видно оттуда.

В котловине лежал чистейший мелкий песок. Много следов ног. Выше, на скате котловины, карнизами повисли кустарники. Осыпавшаяся почва обнажила их корни.

Вот место, где был костер. Угли и зола, уже холодные. Алонов прилег, посмотрел на север. Гребень высотки скрылся. Но, привстав, Алонов увидел знакомую полоску. Ошибки нет — это костер, замеченный на исходе ночи… Дровами послужили ветки и многоярусные корни перистой аристиды, изуродованные топором.

Озираясь, Алонов заметил нечто вроде тропинки, протоптанной по песку свежими следами людей. Тропинка провела его около высовывавшихся из края котловины сухих корней и вывела выше. Далее тропинка повернула влево, а вправо несколько следов потянули вразброд и потерялись в начавшейся здесь жесткой траве. Алонов побежал вправо.

На подъем! Песок затянуло дерновым покровом. По нему были разбросаны кусты с голыми ветками. Кое-где выставлялись плиты камня, похожие на те, что Алонов видел на восточном скате гнилого болота.

Еще выше, еще… И перед Алоновым открылась ковыльная степь, ровная, чистая, с полосами склоненных метелок высокой благородной травы. Там, километрах в двух с небольшим, Алонов увидел четыре фигуры. Одна была заметно выше других. Знакомые фигуры… Это они!

Алонов уселся — и увидел только верхушки ковыля. Отлично! Какое хорошее место!.. Достал табак и угостил себя толстой самокруткой. Он давно не курил, и его охватила приятная истома, закружилась голова. Страх исчез, грудь вздохнула свободно, с сердца пала тяжесть. Сразу перестал замечать тусклость солнца, марево над степью; увядшая сонная природа ожила для него. Не стало тоски, забылось одиночество. Они исчезли, оставив Алонову одну настоятельную заботу, которая не даст ему ни скучать, ни отчаиваться.

2

Бандиты были недалеко. «Вероятно, их отделяет не больше получаса ходьбы от насиженного за ночь места», — думал Алонов.

Они не стояли группой, не шли. Они довольно широко разошлись в ковыле и, как казалось Алонову, не двигались. Устроили облаву, охотятся?

В этот момент до его слуха долетел звук очень слабого из-за расстояния выстрела, тут же повторившийся.

«Стреляли из охотничьего ружья», — заключил Алонов. Приподнявшись, он видел, как самый высокий сначала побежал, потом стал ходить кругами, нагнулся. Отыскивал сбитую птицу или другую подстреленную дичь?..

Ровная степь давала Алонову хороший обзор. Бандиты могли бы отойти вдвое дальше и оставаться видимыми. Казалось, что враги не торопятся, — значит, и у него есть время. В самом деле, быть может, они уже пришли туда, куда хотели? Это предположение казалось правильным. Алонов решил, что может ненадолго вернуться назад, чтобы получить ответ на важный вопрос. Этот вопрос он задал себе, когда осматривал привал бандитов: куда ведет протоптанная ими тропинка?

Незнакомая дорога всегда кажется длиннее, чем уже известный путь. Может быть, это происходит потому, что внимание человека занято восприятием нового и он в большей мере замечает ход времени. Так или иначе, но Алонов очень быстро вернулся к песчаной котловине, откуда ночью ему открылась путеводная точка.

Он пошел по тропке влево, но сейчас же остановился, переломил ружье и вынул из патронников гильзы со свинцовыми пулями. Заменил их парой патронов из тех слабых дробовых зарядов, которые изготовил вчера. У него явилась мысль: если только что сам он едва услышал выстрел из охотничьего ружья, то уж его-то слабенького выстрела враги никак не услышат.

Пригибаясь и держа ружье на изготовку, Алонов медленно пошел по тропинке. След повернул, провел его через кустики и вывел ко второй котловине, гораздо более глубокой. Здесь скалистая подпочва просела, образовав нечто вроде широкой воронки; на дне ярко зеленели травы. Эта крепкая, свежая зелень кричаще контрастировала с общим тоном увядшей степи, к которой привык глаз Алонова. Он еще осторожнее крался, спускаясь по широким ступеням естественного амфитеатра, размашисто построенного природой.

Догадка, основанная на хорошем чувстве обстановки и знании привычек дичи, не обманула Алонова. Он сделал еще десятка три шагов — и с криком поднялся табунок вспугнутых серых куропаток.

Ружье, как показалось стрелку, только чуть слышно хлопнуло дуплетом, но из стайки выпали две птицы.

Алонов бросился и схватил трепещущую добычу. Потом он зарядил ружье пулями, сбросил мешок и спрятал в него добычу.

Алонов не сомневался в правильности и первой своей догадки. Действительно, почти в центре этой котловины лежало крохотное зеркальце свежей воды, не больше рабочего стола.

Вода была совершенно прозрачной. Травы не умели заглушить ее, так как она оградилась камнями, за которые не могли зацепиться корешки. И в том, что вода хороша, не могло быть сомнения. Только что ее пили птицы. Да и люди пользовались ею…

Вода имела слабый железистый привкус, что не мешало ей быть вкусной, вполне пригодной для питья. Настоящая вода — несравненно лучше, чем болотная вода в роще, зеленая, с привкусом гниющих растений.

Иной раз случается, что подземная река где-нибудь на своем скрытном пути приоткрывается, делается видимой — через трещину в почве или через разрыв в скалах, как здесь. Такие источники обладают способностью сохранять постоянный уровень. Естественный колодец, обманывая глаз своей кажущейся незначительностью, иногда обнаруживает большую щедрость. Из водоема, где, видимо, стои?т всего двести — триста литров воды, можно черпать беспрерывно.

В таких местах легко помогать природе. Алонов на миг увидел насос, черпающий из этого водоема. Вода лилась в большие, длинные корыта, около которых толпились лопоухие телята и прочий молодняк, отгуливающийся на сочном подножном корму ковыльной степи…

И тут же эта мысль вытеснилась другой, сейчас главнейшей. Алонов еще не кончил пить, как бывшее ранее только подозрением, неопределенным ощущением стало для него бесспорной истиной.

Конечно, эти люди отлично знали местность, были хорошо знакомы со степью: ведь они сумели без ошибки найти источник воды, такой далекий, что никто на разъезде о нем не знал. Ничего случайного не было в выбранной ими дороге. Нет, это не бродячие негодяи, которым ничего не стоит позабавиться охотой на человека, если это можно сделать в глуши безнаказанно. Не охотники, — эту ложь, сказанную низкорослым, Алонов отбросил окончательно. Они идут в степи не по компасу. Не случайно бандиты встретили его у той рощи: они заранее выбрали ее для первого привала, зная, что там есть питьевая вода.

А этот привал — второй ночлег бандитов? В то время, когда Алонов лежал на песке без воды, они уютно устроились здесь.

Теперь Алонов понимал, почему вчера он потерял бандитов из виду. Он наивно считал, что остановка врагов будет определяться наступлением темноты. Так он сделал бы сам. А они шли — ночь не мешает тому, кто знает путь. Им нужно было дойти до известного источника. В котловине — чистый, теплый песок и дрова для костра. Рядом — вода. Да, эти бандиты в степи как у себя дома. Они знают не только куда и зачем идут, но и как пройти…

Алонов позволил себе несколько минут отдыха и позавтракал частью своих сухарей. Размокшая масса внутри котелка была мягкой, а сверху покрылась жесткой коркой — у него оказалось два блюда, правда, оба одинаково невкусных. Он наполнил флягу родниковой водой. Пора!

Алонов шел по тропинке, ступая по следам врагов. Не нужно оставлять своего следа: бандиты вернутся, чтобы пополнить запасы воды. Могут вернуться.

К чувству негодования, гнева у Алонова прибавлялся нарастающий интерес к действиям бандитов.

Человеку трудно уловить начало работы мысли: жизненные положения и загадки — это не математические задачи, решаемые исходя из заданных условий. К выводу, который кажется в дальнейшем очевидным, мы приходим извилистыми путями, и, если можно так выразиться, очертания первых предположений нечетки, смутны. Возможно, что у Алонова уже зарождался вопрос: а не найдется ли для него нечто более важное, чем возможность хорошего прицельного выстрела? И не заключается ли иной раз настоящая победа в раскрытии именно замысла врага?

Возвращаясь к краю ковыльного массива, Алонов ждал, что расстояние между ним и бандитами увеличится. Он ошибся, и это поразило его. Бандиты не отошли сколько-нибудь заметно. До них было по-прежнему не более двух с половиной километров. И так же они не представляли собой компактной группы, к которой Алонов привык, наблюдая за четырьмя беспрерывно уходящими фигурами. Увидев их сегодня в первый раз, Алонов счел, что они разбрелись для охоты.

Алонов смотрел на четверых, рассыпавшихся в степи цепочкой: одного от другого отделяло довольно заметное расстояние. Сначала казалось, что все стоят неподвижно, на месте. Странно… Тщательно приглядевшись, Алонов заметил, что каждый из четырех проделывает одни и те же движения: переступает, останавливается, нагибается так низко, что едва не прячется в траве. Эти однообразные, регулярные движения следовали одно за другим. Когда кто-нибудь из бандитов распрямлялся, Алонову казалось, что тот озирается, наблюдает за горизонтом. Сегодня бандиты были осторожнее, чем вчера. Здесь, в такой глуши?..

Очертания фигур врагов изменились. Вот что! За их спинами больше не было походных мешков…

Зрелище захватило Алонова. Да ведь они работают! Они делают именно то, зачем пришли сюда. Тайны больше нет. Вернее, тайна раскроется, когда Алонов увидит, что они делают.

Возможность подойти и взглянуть совершенно исключалась: как только Алонов будет замечен, они затравят его в открытой степи, застрелят из дальнобойных винтовок. Терпение…

И Алонов думал о том, что могут делать враги. Ищут что-то? Что-то собирают? Вероятно, — их движения говорили об этом.

Что они могут собирать? Редкие травы? А не могут ли быть здесь растения, свойственные лишь этому месту и никому не известные? Такие вопросы, Алонов был уверен, пришли бы в голову каждому на его месте.

Не сохранилось ли в этих местах какое-либо редчайшее, особенное, древнее, реликтовое растение, подобное чудесно-легендарному дальневосточному корню женьшень? Алонов помнил любимые страницы из книг Арсеньева и с детства чаровавшие его рассказы Пришвина. Он внимательнее смотрел на этот кусок степи. И правда, травы здесь более пышны и сильны, чем в пройденных им местах. Особые свойства почвы… Здесь может жить какой-нибудь диковинный, драгоценный корень, стебель, луковица редчайшего растения. И как велика его ценность, коль за ним охотятся четверо бандитов. Шайка воров! Это несомненно.

Быстрое воображение Алонова населило ковыльный массив — «барбас», как называют плотные залежи степных трав русские крестьяне, перенявшие звучное слово у казахов, — самыми замечательными растениями. Он считал, что разгадал загадку, раскрыл тайну. Четыре фигуры — ведь он видел их своими глазами! — работали по плану. Они прочесывали степь именно так, как это нужно делать во время тщательного поиска. И, конечно, находили искомое. Иначе, к чему им так часто и так регулярно наклоняться? Нет, это даже не поиск, — это сбор.

«А ведь какое подходящее место для склада чудес!» — думал Алонов. Целинная степь была такой же, как тысячи лет назад. Ее никогда не трогали ни древняя соха, ни современный плуг, ни доисторическая мотыга. Почва созревала сама с начала времени.

Русская природа оторвала массив плодородной почвы от степи и перенесла его южнее. Она окружила его укреплениями, вырыла рвы, устроила ловушки гнилых болот. Позвала змей из пустыни. А для того, кто был способен пройти через испытания, мать-земля припасла чашу свежей воды, чтобы, по старому русскому обычаю, было чего испить, переступив порог.

Страстно, зло и ревниво любил в эту минуту «свою» степь Алонов.

«Вот они, волки-оборотни», — думал Алонов. Сборщики, устроившие жатву там, где они не сеяли, воры народного достояния, сейчас имели вид настоящих работников. Это особенно злило Алонова.

Постепенно, но очень медленно удаляясь, четверо бандитов работали без отдыха. Прошел, может быть, час, как Алонов наблюдал за ними. Шло организованное хищение чего-то. Не попробовать ли выяснить…

Но тут мысли Алонова приняли новое направление. Он заметил, что все четыре фигуры сошлись вместе. Они казались столбиками — на таком большом расстоянии нельзя различить жесты. Вдруг два столбика исчезли.

«Наработались, повалились отдыхать», — с презрением подумал Алонов.

Двое других пошли медленным шагом назад. Казалось, они идут прямо к месту, где находился Алонов.

Конечно, они его не видели… Он удобно сидел в ковыле. Фуражка была давно снята и засунута в карман. Голову Алонов прикрывал пучком срезанной травы, который держал в левой руке. Он знал, что так его никому не заметить даже и в сотне шагов. А до бандитов сейчас, когда они уже приблизились, оставалось около двух километров.

Они остановились в тот момент, когда Алонов начал различать не лица — для этого было еще слишком далеко, — а фигуры, жесты, цвет одежды. Они что-то делали в траве. Алонов разглядел, что они навьючили на себя знакомые ему заплечные мешки: не на спины, — просто забросили по мешку на каждое плечо и направились обратно, к своим.

«Для своей работы они свалили груз в одно место и этих двух послали поднести мешки», — сделал Алонов очевидный вывод.

Один, меньшего роста, упал, за что-то зацепившись ногой, вероятно. Другой шел дальше, не дожидаясь, а упавший долго возился, прилаживая мешки. Как видно, для одного человека тяжесть была немалая.

«Друзья-приятели, — с иронией подумал Алонов. — Один-то и не собрался помочь другому…» — Он не узнал среди этих двоих того низкорослого, который, как показалось с первой встречи, имел вид вожака.

Двое доставили мешки к месту отдыха. Вскоре Алонов увидел, как четыре фигуры вновь разошлись, образуя цепочку.

Сидя в траве, Алонов не спеша ощипывал куропаток: кто-нибудь, взглянув потом на это место, решил бы, что здесь ястреб теребил добычу.

Алонов размышлял: мешки тяжелы, мешают; естественно, что бандиты оставляют их в траве. Они работают по определенной схеме и плану. Удалившись на какое-то расстояние, они вновь займутся подноской мешков.

«А ведь можно успеть подкрасться к мешкам, — думал Алонов. Бездеятельность утомляла его. — Но что получится дальше? К чему мне эти мешки, даже если я сумел бы унести их? Я только могу обнаружить себя… А может быть, унести один мешок? Если они сложат туда добычу — вот тайна и открыта!» Алонову очень хотелось скорее, скорее начать настоящую борьбу. Настоящую в его тогдашнем понимании. Всем задором юности он рвался в бой — так утомили его отвратительные в своем настойчивом труде бандиты.

Именно сейчас, именно здесь, хотя сам Алонов того и не подозревал, начинался его настоящий труд, может быть подвиг, к которому его привели события и переживания двух последних суток, — подвиг по преимуществу выдержки и терпения.

Вопросы, требующие зрелого размышления, вставали перед Алоновым: а имеет ли он право выступать судьей бандитов и уничтожить их всех? У бандитов есть свои тайные цели, они начинают раскрываться, и Алонов скоро узнает, что они крадут. Но кто они? И откуда?

Размышляя так, Алонов учился побеждать самого себя. Он хотел подчинить разуму свое нетерпение, свой гнев, свою пылкую ненависть к врагам, которые были не только его врагами…

Так он ковал настоящее оружие и из юноши превращался в мужчину.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Что скрывал ковыль?

1

Привстав на колени в высокой траве, Алонов учил себя спокойно смотреть на маленькие, прилежно работающие фигурки. Они считают себя в безопасности и хозяевами положения? Хорошо!.. Они уверены в себе? Хорошо!.. Они принадлежат ему, и он сумеет дождаться часа, когда узнает о них все и будет сильнее их.

Алонову казалось, что бандиты могут проработать до самого вечера. Воду-то они взяли с собой. Во всяком случае, он может быть свободен на добрый час.

Алонов отступил и скрылся за спуском, спеша к роднику. В его распоряжении были две крупные осенние куропатки, а есть ему очень хотелось.

Он рассчитывал найти где-нибудь поблизости укромное место, чтобы приготовить себе обед. Он не прочь был пополнить запас дичи и перезарядил ружье дробовыми патронами, опускаясь к роднику. Но час был уже не тот. Набрав воды в котелок, Алонов поднялся выше, осмотрелся.

Пространство между видневшейся на горизонте высоткой с песчаной вершиной, где Алонов провел ночь, и котловиной, давшей приют бандитам, представляло собой широкую впадину в шесть-семь километров. Впадина эта тянулась в широтном направлении, то есть с запада на восток, как Алонов определил по компасу. Естественный ров превращал ковыльное плато в остров.

Сегодня Алонов прошел и пробежал все это пространство сначала в темноте, потом на рассвете. К тому же он спешил и был занят одним. Только сейчас впадина предстала перед ним во всем своеобразии.

Он стоял на южном берегу сухого рва. Тот берег, северный, казался выше, и Алонов догадывался о складках местности, которые ночью закрывали от него костер бандитов.

Недалеко от родника Алонов нашел удобное для своей кухни место в расселине, между полузасыпанными песком или наполовину превратившимися в песок каменными плитами. Очень удобно, скрытно. Образуя подобие загона, одна плита оперлась на две другие.

Для того, кто умеет беречь огонь, топлива нужно совсем немного. Алонов наломал маленькую охапочку сухих веток кустарника и разложил аккуратный, крохотный костер. Ветки горели почти без дыма. В этот тусклый день с маревом о дыме можно было бы и совсем не думать. Все же Алонов стоял над костром, размахивая снятой курткой, чтобы разогнать чуть приметный дымок.

Он быстро сварил куропаток. Соли не было. Тем не менее Алонов заставил себя выпить без остатка весь довольно противный бульон. После этого одну из куропаток он съел почти целиком с большим аппетитом. Он ел бы и еще, но следовало экономить. У него оставалась одна целая вареная куропатка, кусок первой и ком ссохшегося месива из сухарей. Завтрашний день обеспечен.

Плохо без соли… Алонов на собственном опыте понял, почему дикие козы разыскивают солончаки и жадно лижут соленую землю.

Преследование, волнение, сосредоточенность мысли сжигали Алонова. Он все время был в движении, все время спешил, хотя сам этого совсем не замечал, — очевидно, какое-то внутреннее равновесие хорошо сохранялось. Во время приготовления пищи он зорко следил за костром, поддерживая горение ровно настолько, чтобы кипела вода; стоял над огнем, разгоняя дым; отбегал на минутку, чтобы взглянуть по сторонам; опять бежал к костру. Потом поспешно ел, обжигаясь. Со стороны он, наверное, произвел бы впечатление человека, который куда-то уж очень торопится и уж очень чего-то боится…

Да, себя он не замечал. Все время он думал об одном и том же. Хотя Алонов все больше укреплялся в уверенности, что секрет бандитов им разгадан, каждый их шаг, запечатлевшийся в его сознании, давал пищу для работы мысли. И все больше Алонов убеждался, что бандиты ищут, находят и собирают какое-то редчайшее или совсем неизвестное растение.

В краеведческом музее маленького степного города Алонов как-то раз слышал, что в юго-восточном крае области кое-где сохранились представители флоры доледникового периода. Некогда вся обширная территория к востоку от Уральских гор была занята древним морем. В неглубокой воде были большие и малые острова. На некоторых из них, ставших теперь отдельными высотами, сохранилась особенная порода древнейших хвойных деревьев. Алонов видел рисунки и фотографии. Корявые, разлатые, с толстыми гнутыми ветвями, эти сосны имели странный и мрачный вид.

Ковыльное плато, на котором сейчас трудились враги, заметно возвышалось над уровнем степи. На нем не было древних сосен. Но почему же этому плато, тоже бывшему острову, не хранить каких-то растений, сверстников реликтовых сосен, единственных и чем-либо особенно замечательных, особенно ценных!

Обо всем этом должны рассказать бандиты! И для кого они работают, они тоже расскажут…

Покончив с едой, Алонов пробрался среди чахлых, голых кустов на откосе плато и вышел на край ковыльного барбаса. Четыре фигурки казались едва ли не точками. Бандиты отходили всё дальше, и следовало сократить расстояние — нехитрая задача: высокие травы пропускали согнувшегося человека и добросовестно маскировали его.

Алонов старался придерживаться дороги, пройденной бандитами. А когда они возвращались за своими мешками, он приметил место склада — недалеко от кучки низеньких ивовых кустиков, забредших в ковыль.

Степные травы не сохранили следов людей, шедших вразброд. Да и вообще недостаточно четырех пешеходов, чтобы пробить в траве стежку. Алонову хотелось найти след. Может быть, бандиты оставили если не разгадку, то хотя бы намек на цель своих настойчивых трудов. Алонов удовлетворился бы следом вырванных корней или срезанных стеблей. Но, как видно, для розыска не хватало слабых глаз человека, к тому же не знавшего, что он ищет.

Место, где лежали мешки, Алонов нашел без долгих поисков. Увесистый и объемистый груз, топтание людей на одном месте, падение — все это оставило след, хоть и не слишком ясный, но достаточно видный среди подсыхающих стеблей высоких трав.

Отсюда расстояние до бандитов опять сократилось километров до двух. Алонов присел в примятой траве. Фигуры врагов появлялись и исчезали с короткими, почти правильными интервалами: они работали сгибаясь и разгибаясь — по-прежнему рылись в бело-серых волнах ковыля.

Вдруг Алонов заметил что-то черное в траве у своих ног. Не вставая с колен, он протянул руку и поднял свой собственный бинокль в черном кожаном футляре.

«Откуда он? — спросил себя Алонов и ответил: — Его потерял один из воров, возвращаясь сюда за мешками».

Петля на ремешке для ношения бинокля через плечо была разорвана. Алонов прорезал новую петельку и зацепил ее за кнопку футляра — он проделал это с немалым удовольствием. Перекинув ремень через голову, Алонов с наслаждением вытащил бинокль, обтер полой куртки, пошлифовал стекла и навел на врагов. Будь он суеверен, находка ободрила бы его как хорошее предзнаменование.

Это не был дорогой, мощный призматический бинокль. Алонов довольствовался наследственным отцовским биноклем, кем-то подаренным леснику в незапамятные времена. Но у старенького друга, оклеенного порыжевшей кожей, стекла были чистые. Бинокль помог Алонову рассмотреть врагов, уловить их жесты. Бандиты по-прежнему ныряли в траву и разгибались, продолжая трудиться с замечательным упорством.

«Работают сдельно!» — съязвил про себя Алонов.

Но что они искали, что находили под травой, не могла бы рассказать и самая длинная подзорная труба…

Солнце переваливало на вторую половину дня — все такое же скучное, в тусклой, будто пыльной дымке.

2

Алонов переместился ближе к врагам. Они медленно отходили, и ему время от времени приходилось повторять этот несложный маневр. Бинокль был хорошим помощником. Алонов убедился, что бандиты перестали соблюдать осторожность, — никто не оглядывался, не осматривался. Дело поглотило их целиком.

Для бандитов выпал нелегкий день. Алонов же отдыхал. Он позволял себе курить, — вода была близко, и запас во фляге не казался последним ресурсом, как вчера. Алонов следовал по пути бандитов и нашел еще одно место, где оставленные ими мешки помяли траву. Он искал, но и на этом месте ничего не было потеряно или забыто.

По мере приближения вечера Алонов ограничивал свой дневной план одним заданием: установить место ночного привала врагов, чтобы больше от них не отрываться.

Он старался ориентироваться, определить точку своего стояния, как говорят топографы и солдаты. У Алонова было хорошо развито чувство направления местности. Еще ни разу в жизни ему не случалось заблудиться.

Возможно, что он умел ориентироваться по кривым. Горожанин привык к прямым линиям, к отрезкам прямых линий. И в воображении он невольно сводит свое движение к движению по прямым, а повороты — к поворотам под прямыми углами: результат ходьбы по городским кварталам. Алонов, как многие живущие вне городов, был способен воображать и запоминать более сложные сочетания неправильных линий.

Но сейчас ему были нужны прямые. Одну линию он мысленно направлял на север. Он знал, что она пересечет железную дорогу. Вторую прямую он представлял себе под острым углом к первой. Она отходила на северо-запад и должна была бы встретиться с железной дорогой в месте расположения знакомого разъезда.

Но длину этих линий Алонов не мог определить с достаточной уверенностью. Он предполагал, что находится от разъезда километрах в восьмидесяти — приблизительно. И не по прямой линии он вел отсчет.

Занимаясь преследованием, Алонов передвигался скачками. Его внимание было слишком отвлечено, он был взволнован. Иди он свободно — и длину каждого перехода можно было бы определить почти точно. С детства Алонов увлекался интересной игрой — определять любое расстояние на глаз. Уже мальчишкой он добился успеха — это не так трудно, как кажется человеку, впервые в жизни вышедшему в открытое поле.

От разъезда до рощи с болотцем — около тридцати одного километра: единственная бесспорно верная цифра. Алонов складывал все переходы второго дня и получал сорок километров. Здесь уже могла крыться ошибка, и немалая…

Что же касается расстояния до магистрали, если взять прямо на север, то оно могло оказаться и более чем вдвое короче. Ведь враги все время уклонялись к востоку, и сейчас их путь идет параллельно железнодорожным путям.

От вычислений Алонова отвлек дым, поднявшийся на линии, занятой четырьмя фигурками. Алонов приложил к глазам бинокль — и дым превратился в толстый столб. Внизу выскочил язык пламени. Алонов видел, как все четверо сбежались и старались сбить огонь. Вскоре дым исчез, и бандиты опять разошлись, встали цепочкой. Они настойчиво продолжали сбор.

Алонов не мог объяснить себе причину вспышки. Трава, по-видимому, загорелась случайно, не по воле бандитов. Однако степная трава загорается не так легко. Степь не имеет такого плотного ковра, такого толстого слоя мха, как северные леса. На севере в засушливое лето для пожара довольно одной искры из паровозной трубы… Алонов постарался приметить высокую залежь (так называют особенно густую траву), около которой появился дым.

Ему удалось побывать на этом месте. Огонь выжег неправильное пятно диаметром метров десять — двадцать. Пламя, как видно, вспыхнуло сразу и сильно, так как верхушки трав вокруг выгоревшего места были опалены. Пепел был истоптан, а трава кругом помята бандитами.

К вечеру враги оказались километрах в девяти от родника. И все это расстояние они прошли методическим, непрерывным поиском.

Наконец Алонов увидел, что бандиты повернули обратно. Вскоре все четверо остановились, подняли с земли мешки и стали приближаться. Было ясно, что они закончили свое занятие.

Алонов замаскировался метрах в четырехстах от пути, по которому они должны были пройти. Он спрятался с таким расчетом, чтобы заходящее солнце било врагам в глаза и чтобы он не выдал себя блеском стекол бинокля.

Бинокль сильно сократил расстояние. Теперь-то Алонов отлично рассмотрел всех четверых. Они шли гуськом — точно специально для наблюдения. Впереди брел человек среднего роста, полный, с большими усами. Кажется, он стрелял в Алонова около рощи. Вторым шагал высокий. Третий, тоже полный и такого же роста, как первый, едва плелся. Но и первые два имели вид людей, утомленных до крайности. Четвертым шел низкорослый. Он был, казалось, еще совсем бодрым.

На шее высокого болталась короткая, хорошо знакомая Алонову винтовка. Низкорослый нес ружье на ремне, перекинутом через правое плечо. Оно было закрыто от Алонова телом низкорослого, и какое это было ружье, Алонов не видел. У остальных двух ружья были в чехлах.

Алонов неожиданно для себя разволновался, видя своих врагов так близко. Может быть, ему не удастся описать их наружность так, как это сделал бы опытный в этом сложном искусстве человек, но теперь он узнает каждого из тысяч!

Сначала Алонов смотрел на бандитов спереди, потом сбоку. По мере того как они проходили, он поворачивал голову им вслед. И вдруг увидел, что мешки за их плечами опустели! Как же он не сразу заметил это удивительное обстоятельство! Мешки стали по крайней мере в два раза меньше. А мешок низкорослого и вовсе приобрел размеры, нормальные для мешка охотника. Именно для охотника, который не возьмет из дому лишнего грамма. Это было поразительно!

Но как же с собранными растениями? Куда они их дели — плоды работы целого дня? Что же они выбросили из мешков?

Задав себе эти вопросы, Алонов почувствовал, что все его предположения о целях бандитов, только что принимавшиеся им за бесспорную истину, могут оказаться надуманными, совершенно ложными.

Всё не так… Но ведь они что-то собирали. Это факт. Нельзя не верить собственным глазам. Они работали на сборе весь день.

«Ты больше не считаешь, что бандиты работали на совесть?» — зло пошутил над собой Алонов.

На ночь он спрятался в барбасе. От привала шайки его отделяло не более одного километра.

Враги вернулись на старое место, потому что дальше не было близкого источника воды, — так определил Алонов причину их возвращения к роднику.

Если завтра бандиты двинутся в обратный путь, Алонов увидит их в пустынной впадине — миновать ее нельзя. Опять выйдут на ковыльное плато, — тоже не пройдут незаметно. Больше он не потеряет своих врагов.

Алонов был убежден, что после дня непрерывной работы все четверо будут спать мертвым сном. Но теперь он уже не собирался напасть на бандитов и перестрелять их у костра, как мечтал вчера. Сначала он узнает их тайну. Он должен не убивать, а схватить врагов, привлечь их к ответу.

Алонов прокрался поближе к привалу. Запахло дымом костра — никуда не уйдут!

Лежа на левом боку, Алонов положил ладонь под щеку на мешок, подогнул колени. Пальцы правой руки охватывали цевье ружья. Постепенно мускулы ослабевали, но пальцы остались на оружии.

Алонов спал. Дикие травы не защищали его от холода сентябрьской ночи. Враги были от него в пятнадцати минутах ходьбы.

Он спал спокойно.

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Находка

1

Под утро температура воздуха резко понизилась. Будь у Алонова термометр, он увидел бы, что синий столбик опустился почти до нуля.

Просыпаясь, Алонов чувствовал, что и сам он, и все кругом него покрылось обильной росой. Ружье было холодное; на стволах скопилась влага. Только место на земле, защищенное и согретое телом спящего, оставалось сухим.

Небо предрассветно белело. На востоке сквозь слабые розоватые и зеленоватые тона просвечивала желтизна. С верхушек травы капало. Нужно быть осторожным! — сейчас тот, кто пойдет по траве, оставит след…

Сила росы удивила Алонова. Сегодня начинался его девятый день в степи. Первые ночи он проводил в роще с болотцем, два раза — прямо в степи. Там росы почти не было. Не помнил Алонов, чтобы была роса предыдущей ночью, когда он лежал на песке около высотки с песчаной вершинкой и под утро пошел к костру бандитов.

Алонов вспомнил, что все дни, кроме вчерашнего, были ветреные. Вчера — спокойствие. Вероятно, соображал Алонов, вблизи есть значительные зеркала озер или болот. Холодная ночь вернула на землю водяные пары вблизи от мест их появления. Он подумал, что ковыльные залежи, в которых вчера враги занимались непонятным делом, действительно казались свежее и зеленее, чем травы в степи, откуда он пришел следом за бандитами.

Чем же они вчера занимались? Куда бы ни отвлекалась мысль Алонова, в его сознании все связывалось с одной ни на секунду не утихающей заботой: разгадать цели шайки.

Алонов не страдал от свежего утреннего холода — он привык к ночевкам под открытым небом. Если тот, кто всю жизнь спал в кровати под одеялом, зябко ежится, выйдя за дверь теплого дома утром без верхней одежды, то совсем иначе относится к падению температуры человек привычный. Лишившись своей теплой куртки из-за встречи с бандитами, Алонов легко обходился без нее. Так солдат, начавший войну летом, куда легче втягивается в нарастающие невзгоды осенней кампании, чем боец из свежего пополнения.

Алонов довольно хорошо выспался — что-то помогло ему спокойно провести эту ночь, третью после встречи с бандитами. Первая ночь была теплее, но тогда ой окоченел, измученный кошмарами.

На уровне земли еще лежал сумрак. Алонов разрешил себе встать во весь рост и проделать привычную утреннюю гимнастику. Только сейчас он заметил, что пальцы правой руки слушаются плохо. Застыли, всю ночь пролежав на ружье…

Вольные движения окончательно согрели и ободрили Алонова. Он решил ждать света, не сходя с удобного и скрытного места в траве. На завтрак он уделил себе недоеденный кусок вчерашней куропатки и часть целой. Запивая безвкусное несоленое мясо водой из объемистой алюминиевой фляги, Алонов подумал, что все недостатки имеют свои достоинства. Ведь после мяса, приготовленного по правилам, всегда хочется пить.

«Еще бокалов жажда просит залить горячий жир котлет…» — мелькнули в памяти Алонова строчки звучных стихов. Он не знал, как дальше будет с водой, не знал, куда пойдет. Знал, что? будет делать, а как — покажет само дело. Очень важно не остаться с пустой флягой. Степная коза умеет бегать на водопой за несколько десятков километров, но пешеход привязан к источникам…

Было уже совсем светло — вот-вот покажется солнце! — когда Алонов заметил первого бандита. Один за другим не спеша враги поднимались из котловины. Передние подождали заднего, поговорили, закурили и тронулись. Опять туда же, опять на ковыльное плато. Значит, вчера они не кончили свою работу?

Впереди шел низкорослый, рядом с тем, усатым. За плечами всех четверых висели ружья в чехлах. На спинах были сильно опустевшие мешки.

Бандиты направлялись туда, где работали вчера, шли теми же местами, которые приметил Алонов.

Он выждал, когда они отошли подальше, вернулся к роднику, досыта напился и наполнил флягу. Солнце уже встало, когда он поднялся из впадины. Чувствовалось легкое движение воздуха. Ветерок потянул с юга. Слабенький, он усиливался, причесывая метелки ковылей. Сероватая гладь начинала едва-едва волноваться.

Четыре фигуры бандитов, за которыми Алонов наблюдал в бинокль, были довольно далеко. Движения споро идущих людей четко выделялись на ровной поверхности степи.

Удобно для скрытного наблюдения, но плохо, очень плохо для незаметного преследования…

Алонов сидел, сплетая из ковыля длинные косы. Он связал несколько больших венков, нарочно растрепанных, с торчащими во все стороны концами. Ему хотелось не только замаскироваться под цвет местности, но и скрыть самую форму человеческого тела.

Выше и выше поднималось солнце, заметнее и заметнее крепчал ветер — добрый, хороший ветер степей. Алонов знал, что сегодня ветра хватит до вечера.

Вот травы начали волноваться, переливаясь, струясь, меняя тона окраски и рельеф местности.

«Степь привыкли сравнивать с морем», — думал Алонов. Сам он не верил в правильность такого сравнения. Он видел море лишь один раз, и то — Московское море. Но воды? в том месте было достаточно для наблюдений. Тяжелая, несжимаемая влага единой массой отвечает напору ветра, накапливает силу и распределяет ее.

Не то с травами — любимая Алоновым степь иначе беседует с ветрами. Это понятно — травы упруги. Каждый стебель самостоятелен и имеет силу свою, иную, чем сосед. И верхушки стоят на разной высоте.

Опутав себя венками, Алонов двинулся в погоню. Он пригнулся, ружье нес низко. Бинокль в левой руке был наготове.

А ветер давил и давил на травы. Там невидимый шквал прокладывал извилистые дороги, спеша по которым бежали метелки травы. Здесь, танцуя, мчались прозрачные смерчи, и под их прыжками ложились и вновь поднимались высокие залежи диких злаков. И струились, и извивались. Разве можно в травах, играющих с ветром, рассмотреть человека, который не хочет быть замеченным!

Враги останавливались — и Алонов замирал на месте: он увидел, что почему-то сегодня бандиты были начеку.

Алонов ждал, что, дойдя до вчерашней своей границы, враги возобновят работу в нетронутой ими части ковыльного плато. Кажется, здесь… Но бандиты не остановились. Через четверть часа Алонов понял, что ошибся: враги продолжали идти. Ни разу ни один из них не нагнулся. Во время коротких остановок никто, казалось, не обращал внимания на почву у себя под ногами. Они шли группой, не рассыпаясь, как вчера, явно стремясь к какой-то новой цели…

«Они опять знают куда идут. Эти места им больше не нужны», — думал Алонов.

2

Он отдавал должное своим врагам. Это были люди незаурядной энергии и силы. Бандиты делали короткие остановки и вновь шли широко, быстро. А ходить в заросшей хорошими травами степи не так легко.

Трудно было и Алонову. Он делал короткие перебежки. Все его внимание было сосредоточено на одном — не быть случайно замеченным, если кто-нибудь из врагов обернется.

Солнце дошло уже до середины неба, когда Алонов заметил, что фигуры врагов начали постепенно укорачиваться. Они уходили куда-то вниз. Так бывает, когда наблюдатель удален от движущегося объекта наблюдения, а уровень местности плавно понижается.

Враги исчезали за линией горизонта. Алонов спешил. Над травой оставались одни головы. Вот за лохматой чертой ставшего близким горизонта точки исчезли совсем.

Алонов торопился достигнуть обманчивой границы, где прямо за волнующейся массой травы начиналось голубое небо с клочками гонимых ветром мимо солнца беленьких облаков-бычков.

И вот постепенно над этой, такой близкой линией, что, казалось, сейчас достанешь рукой, начали вставать дымчатые, округло мягкие очертания неясных светлых и темных пятен. Наконец и горизонт отошел в недосягаемую даль. В той дали что-то удивительно светилось, мерцало металлом и возвышалось, сливаясь с небом. А ближе повсюду сверкали зеркала чистых вод.

Не видя бандитов, Алонов стремился вперед, бежал не скрываясь. Опутанный сеткой травяных венков, он был похож на фантастического духа степей.

Ему открывалось удивительнейшее и прекраснейшее зрелище. Он понял, где находится. Там, на востоке, была отнюдь не пустыня. То, что вдали сливалось с небом, было большим каналом — и более ничем.

Ковыльный покров исчез на краю плато. Так же, как лесной массив окружен кустарниками, здесь еще тянулся на несколько десятков метров утончающийся дерновый слой. Он обрывался на круче откоса, остановленный осыпью песка с торчащими плитами старого камня. Хватаясь корнями за сыпучий песок, по обрыву сползали чахлые кусты.

Граница ковыльного плато напоминала уже знакомый Алонову северный рубеж этого куска степи. «Вероятно, — подумал он, — где-то слева глубокая впадина-ров тоже выходит к затопленной низменности».

В его сознании ковыльное плато, избранное врагами для загадочных действий, представилось чем-то вроде бастиона, выдвинутого степью к югу. Степь покрыла это укрепление слоем плодородной почвы и вырастила благородные травы, которые своими корнями закрепили победу степи и умножили ее плодородие бессознательным самопожертвованием. А росу, оживлявшую растения, принесла не природа, а недавняя работа людей, способных на самопожертвование сознательное.

Край ковыльного плато поднимался над расположенной к востоку низменностью всего на двадцать — тридцать метров. Для степи это очень большая высота. И Алонов обозревал широчайшие просторы. Он видел изгибы рельефа, рощицы молоденьких деревьев, заросли кустов и пятна песков на гривах, еще сопротивляющиеся напору растительности.

Все неровности, складки рельефа не были бы так заметны, если бы повсюду между ними, в каждом понижении, не блистала вода. Вода подчеркивала, оживляла, придавала пейзажу изумительную привлекательность. Это она дала всему пейзажу вид богатства и силы.

Перед Алоновым был самый дальний край колоссального водохранилища. Водохранилище извивалось, расчленялось, и единство вод угадывалось только рассудком. Однако же каждая капля воды во всех молодых озерах была частью целого и прислана сюда для определенной цели.

Внизу круча обрыва переходила в ровное подножие с почти не ощутимой для глаза покатостью к воде. Там и расположилась шайка бандитов.

Замаскировавшись, Алонов видел в бинокль, как четыре маленькие, даже в стеклах бинокля, фигуры копошились около берега узкого залива, вернее языка озера, врезавшегося между двумя кустистыми гривами. Враги ходили к воде, возвращались.

Алонов не мог различить, что они делают, и впервые в жизни подумал, что пора бы уже сменить старый бинокль на более совершенный, более мощный. До врагов было километра полтора.

Две фигуры остались на месте, а две другие, как большие насекомые, поползли по берегу озера-залива. Алонов видел, как медленно они движутся, с постоянными перерывами. Он смотрел сверху вниз, поэтому не мог различить на фоне земли их движений. Ему казалось — они перемещаются не скорее, чем вчера. Неужели и там они что-то ищут, находят, собирают? Если бы только можно было подойти еще немного ближе! Но ниже земля не могла предложить никакой маскировки своему защитнику. Попытка спуститься с откоса на глазах у врагов была бессмыслицей.

Алонов сгорал от нетерпения. Человеку нелегко отказываться от однажды сложившихся мнений. Вчера Алонов решительно отверг гипотезу о сборе чего-то в ковыльных зарослях. Сейчас она возрождалась сама собой. Алонову вновь казалась правдоподобной его начальная и единственная версия. Действия врагов как бы возвращали его мысли на сутки назад.

Две фигуры, похожие на трудолюбивых муравьев, всё ползли и ползли по берегу. Две другие были неподвижны. Время тянулось нестерпимо медленно.

Сегодня воздух был чист, солнце ясное и теплое. Ветер должен был рябить воду, но Алонов видел лишь переливы света на ее далекой поверхности.

Вероятно, двое бандитов, оставшихся на берегу, спали, так как Алонов не сумел уловить ни одного движения.

Солнце начало перемещаться в западную часть неба, когда двое врагов, занимавшихся сбором, почти одновременно двинулись обратно.

Вернувшись, бандиты устроились рядом со спавшими. Их всех прикрыла длинная тень от проходившего облака. В это время рядом с шайкой вспыхнуло яркое пламя. Алонов отчетливо рассмотрел через бинокль высокий язык огня. Тень от облака сдвинулась — и пламя исчезло в солнечном свете.

Вскоре бандиты зашевелились, затоптались на месте, как казалось Алонову, — собирали свои вещи. Затем они пошли — вправо по отношению к месту, которое занимал Алонов.

Бандиты добрались до длинной и довольно высокой гривы, разделявшей два узких озера-залива. Удаляющиеся фигуры замелькали в кустах. У начала перешейка кустарники были редкие, с плешинами полян. Алонов не мог найти окончания этой гривы. Оно терялось, конечно, в очертаниях других складок.

Алонов обыскивал пространство биноклем, чтобы понять, не могут ли совсем уйти враги куда-то через гриву. Нет, очень далеко впереди была открытая вода.

Дальше на этой гриве кусты густели, кое-где виднелись хоть и невысокие, но все же деревца. Вода блестела. Чем более удалялись враги, тем заметнее Алонов терял преимущества относительной высоты своего поста.

Вот враги окончательно затерялись. Алонов решил, что может спуститься вниз без риска обнаружить себя.

Он заранее наметил направление и помчался вниз по круче громадными прыжками. Ему казалось — он летит.

Он мгновенно оказался внизу и продолжал мчаться дальше, как на крыльях. Алонов был уверен, что теперь-то поймет, какой работой занималась шайка. Он решил бежать, пока хватит дыхания. А дыхание у него было здоровое, молодое, и он легко преодолел те километра полтора, которые отделяли его от места последней остановки бандитов.

Он увидел, что для своего отдыха враги выбрали сухое место метрах в полутораста от воды. Песок здесь был плотный, иловатый, смешанный с частицами лёсса. Его покрывала редкая сетка низкой осоки. Над осокой возвышались гнутые лопасти лопухов на толстых, ломких стеблях.

Место стоянки бандитов четко обозначалось сходящимися и расходящимися следами сапог, раздавленными листьями мать-и-мачехи.

Алонов сейчас же нашел место вспышки огня. Скорчившиеся лопухи свидетельствовали о силе пламени. Осталось немного пепла. Нагнувшись, Алонов обследовал песок под обожженными листьями. Он поднял кусок чего-то, похожего на обрывок черной, скорченной кожи. Кусок издавал острый запах горелого целлулоида. Исследователь Арсеньев, перед которым Алонов преклонялся всей душой, всегда брал с собой целлулоид для разведения костров…

Бандиты не разводили костра — они просто сожгли что-то…

Времени для размышлений не было ни секунды. Алонов побежал к озеру.

Берег носил явные следы изменений уровня воды. И высшая точка подъема, и все отметки понижений были записаны на плотном песке ступенчатыми бороздами.

Камыш кое-где заходил в воду островками. Тростник рос молоденький. Было сразу видно, что он, молодой житель молодых вод, еще не успел развить мощной корневой системы, чтобы начать свое извечное наступление на открытую воду.

Не так далеко бесстрашно плавала стайка мелких уток нырковой породы, несколько черных водяных куриц-лысух с белыми наростами на лбу и остроносая гагара.

Это они, обнаружив новую воду, притащили на себе первые семена камыша и водяных трав — свой бессознательный подарок молодым водоемам.

Вода в озере была совершенно пресная и свежая; оно постоянно сообщалось с общей системой резервного водохранилища канала.

Не нужно было родиться следопытом, наделенным особым даром, или провести на охоте всю жизнь, как Дерсу Узала, чтобы найти на берегах этого узкого озера или залива отпечатки ног тех, кто только что занимался здесь своим загадочным делом. Плотный илистый песок хранил довольно четкие отпечатки подошв. Алонов пошел по следу. Нагнувшись, он вглядывался, но не в следы, а рядом, стараясь найти разгадку. Ведь следовало искать в непосредственной близости — здесь, буквально под рукой.

Он шел среди лопухов и осоки. Там, где они росли чаще, он раздвигал их руками. Но, несмотря на то, что под редким покровом всюду был виден голый и гладкий слой почвы, Алонов ничего не мог найти. В ковыльной степи, где дерн сплелся слоем толщиной двадцать сантиметров, где всё — корни и щетка растительности, неуспех был естественен, особенно для того, кто не знал, чего ищет. Но здесь!

И вот — ничего, ни одного следа вырванного корня, сорванного растения! Даже ни одного прикосновения руки…

Скудная растительность ничего не говорила неудачливому следопыту, но ничего и не скрывала. Единственное, что заметил Алонов, — следы ног врага везде прошли выше границы наиболее высокого стояния озерных вод. Для этого не стоило искать!..

Обшаривая обе стороны следа, Алонов сделал не менее двухсот шагов. Его внимание утомилось бесплодностью поиска. Он вспомнил о бандитах. Он рисковал — враги могут уйти далеко, могут остановиться где-то на гриве, но могут и вернуться. Если они застанут его на открытом месте, это сразу даст им бесспорное преимущество. Они без всякой для себя опасности расстреляют его издали из винтовок.

Алонов заставил себя пройти еще немного — вон до той заросли лопухов, перед которой было голое пространство.

Красноватый песок с жирной примесью чешуек глины, часть которых прилетела с естественных мельниц великих азиатских хребтов, предложил вниманию наблюдателя ясные, литые отпечатки.

Почва говорила точным и живым языком.

«Он сделал два длинных шага и один короткий. Остановился. Переступил, широко расставив ноги. Смотри, места, где стояли его носки, вдавлены. Это значит, что он нагибался. Потом он опять, но лишь чуть-чуть переступил, выставил левую ногу на шаг вперед и в сторону. А его правая ступня оставила свой отпечаток сзади, почти под прямым углом к левой. Это значит, что так ему было удобно делать свое дело. То самое, за которым он не поленился явиться сюда… Ты теперь понимаешь, зачем он топтал меня?» — спрашивала земля.

Нет, он не понимал…

Чтобы понять, Алонов старался вообразить позу врага, посмотреть туда, куда мог быть обращен его взгляд. Но и среди лопухов, и на голых лысинах ничего не находилось.

Он пошел дальше, ступая в следы бандита. Может быть, так будет лучше, понятнее. Ноги Алонова, обутые в мягкие поршни, плотно обнимавшие ступни, не заполняли отпечатков, оставленных сапогами врага.

Сделав два шага, Алонов заметил, что враг опять останавливался, опять переступал, расставлял ноги и нагибался. Алонов двинулся дальше. Еще два шага — и то же самое. Алонов понимал, что именно эти остановки были нужны для той самой работы, над которой бандиты вчера изнывали от зари до зари, а здесь тоже потратили время.

Алонов опустился на четвереньки и пополз кругом того места, где бандит работал. Ничего… Он поднялся с чувством глубочайшего разочарования. Он бессилен, он неопытен, ненаблюдателен, недостаточно сметлив, умен, чтобы понять, хотя все дано ему в руки. Он взялся не за свое дело…

Вновь он сделал два шага до места следующей остановки бандита в больших сапогах, расставил ноги в его следах, нагнулся и достал рукой до земли. Так должен был нагнуться и бандит.

И Алонов заметил: с внутренней стороны следа от выставленной вперед левой ноги имелся еще один отпечаток, но очень неясный. Это казалось прикосновением одной подошвы, без каблука. С каким-то особым ощущением Алонов метнулся к месту следующей остановки. Там не левая, а правая нога выдвигалась вперед, но и здесь, тоже с внутренней стороны следа, был также и след носка, точно затаптывающего что-то…

Постоянное повторение одного и того же движения! В этом мог скрываться большой смысл…

Алонов, забыв об опасности быть на открытом месте, бросился на колени и принялся ладонями разгребать затоптанное местечко, которое было величиной с блюдечко. Его руки дрожали, но он заставил себя не спешить. Он лег на грудь и раздувал песок, стараясь расчистить место с осторожностью археолога, прикасающегося к пыли тысячелетий.

Обнаружились края круглой дырки. Точно такие, абсолютно правильные отверстия-входы в нору проделывает тарантул. Но ядовитый мохнатый паук гнездится значительно южнее… Скорее концом трости был продавлен склеенный глиной песок.

Алонов осторожно рыл пальцами, расширяя отверстие и углубляясь в него. Через несколько секунд на глубине семи, может быть и десяти, сантиметров он наткнулся на какой-то странный предмет.

Эта вещь была величиной с большой палец очень крупной мужской руки. С одного конца предмет был заметно раздут и обладал довольно правильной сферической выпуклостью, а с другой — срезан. Срез был плотно закупорен чем-то, что сливалось со стенками и было чуть вдавлено внутрь.

Когда вещь была еще в песке, Алонов заметил, что своим срезом она обращена вверх. Вещь напоминала степную тыкву-горлянку в миниатюре, вытянутую, с толстым горлышком, потемневшую от времени и копоти.

На первый взгляд можно было, пожалуй, вообразить, что странный предмет изготовлен руками человека. Нет, в нем было что-то, отвергающее такой поспешный вывод. Для человеческой работы форма предмета была недостаточно правильной. Конечно, он не побывал между центрами токарного станка. И не инструмент в руках человека оставил на его тусклой, шероховатой поверхности эти изгибающиеся продольные бороздки.

Алонов сжал удивительный предмет пальцами и почувствовал сильное, упругое сопротивление. Предмет казался сделанным не из металла, конечно, но из чего-то, похожего на пластическую массу. Алонов сдавил изо всех сил — прочное вещество и не думало поддаваться.

Алонов положил свою находку на приклад ружья, достал нож и попробовал надрезать это подобие странного плода. Острое лезвие качественной инструментальной стали скользнуло и оставило зарубку на полированном дереве приклада.

По-прежнему удерживая миниатюрную тыкву-горлянку на прикладе, Алонов взял нож в кулак и надавил рукояткой. Сжатая между твердым деревом и насечкой торца рукоятки ножа, жесткая оболочка странного плода лопнула вдоль по нескольким направлениям сразу. В ту же секунду из среза, будто пробка, выскочила круглая толстенькая пластинка.

Скорлупа не была толстой — вряд ли немногим более одного миллиметра. Упругий и прочный, но вместе с тем и жесткий материал, использованный для создания скорлупы, дал острозубчатые изломы. Алонову померещилось какое-то сходство с хитином, из которого устроены крылья больших жуков. Но эта оболочка была куда более прочной.

Внутри оказалось нечто вроде плотной, но мягкой кожистой сумки, служившей подслоем для оболочки. Держа эту сумку на ладони, Алонов разрезал ее вдоль ножом.

Сумка содержала склеенные между собой и уложенные рядами подобия зерен риса или пшеницы. Но эти зерна были раз в семь или в восемь толще и раза в четыре длиннее. Они лежали продольно, в три яруса, обращенные к срезу. Часть была вскрыта острым лезвием. Из них вспучилась буро-желтая, слизистая с прожилками масса.

С дрожью отвращения, непроизвольно вызываемой у человека прикосновением к чему-то мерзостно-грязному, Алонов отбросил гнусный плод и вытер о чистую землю ладони и клинок.

И только сейчас он вспомнил, где находится!..

Он не пошел дальше. Он бросился назад по своим и по чужим следам. Он останавливался в местах, где нога врага маскировала посев, без всяких предосторожностей раскапывал песок и доставал отвратительные предметы.

Но он помнил, что может раскрыть себя, и заравнивал места находок…

Алонов собрал десять или двенадцать штук — он не считал, высыпал из коробки табак прямо в карман, положил в нее свой сбор и запрятал коробку поглубже. Потом осмотрелся, прислушался и пустился бежать, будто за ним гнались. Забился в кусты на левом берегу залива, уселся поудобнее, свернул папиросу потолще, закурил. Нужно отдохнуть, овладеть собой, успокоиться.

Он сидел неподвижно, курил, размышлял. Он делал все движения курильщика, подносил папиросу ко рту, затягивался, выпускал дым. Но только когда самокрутка догорела до конца, почувствовал вкус и запах табака. Свернул еще одну папиросу.

Однако же найденная им отвратительная вещь была созданной природой с величайшим искусством. Лежа в мягкой земле, оболочка была способна выдержать громадное давление. Отвратительное содержимое защищало себя не только крепостью вещества скорлупы, но и удачной сводчатой формой брони. Алонов победил упругое сопротивление, зажав удивительную вещь между жестким деревом приклада и твердой рукояткой ножа. Он давил большой силой и на малую площадь. Ни копыто зверя, ни лемех плуга, ни колесо повозки или автомобиля, ни гусеница трактора не смогут победить такую оболочку, когда она скрылась в почве. Кожистый мешочек подкладки хорошо защищал мягкие, нежные зародыши. Крышечка была так подогнана, так пригнана, что ни жидкости, ни газы не могли проникнуть внутрь и нанести вред зачаткам хранящейся там жизни. А когда внутри разовьются силы, в назначенную минуту они сами вытолкнут хитрую преграду и явятся на свет для выполнения предначертания.

 

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Поиски решения

1

Очень многие насекомые принадлежат к числу опасных врагов человека или домашних животных. Каждый зоотехник обязан быть знакомым с основами практической энтомологии. С присущим Алонову с детства стремлением знать больше, знать полнее, он расширял рамки учебного курса техникума, а после окончания продолжал самостоятельную работу. Он любил научные книги. Внимательно читал он и о саранче, этой опасной родственнице невинного кузнечика.

Живой саранчи Алонов никогда не видел: в Советском Союзе ее давно не было. Но для старой России, особенно для ее окраин, хищное насекомое было постоянной угрозой. Ныне же советские энтомологи старались помочь странам Азии избавиться от саранчи.

В Азии саранчу издревле называли «бичом божиим», так же как аттил, чингисханов, тамерланов и прочих истребителей народов. Природа разрисовала надкрылья саранчи причудливыми пятнами, в которых суеверная фантазия читала знаки проклятий человеческому роду. Страшное насекомое плодилось, гнездилось в тугаях — в заросших камышом и кустарниками поймах рек и берегов озер.

В жизни саранчи было что-то неправильное, непонятное. Иногда она годами не давала о себе знать. Не только в окрестностях гнездилищ, но и в них самих было так мало представителей племени, что травы и растения оставались нетронутыми. А потом, точно повинуясь чьему-то приказу, саранча выходила в поход. Было трудно представить себе, где и как могли собраться ее чудовищные армии, — они точно вырастали из-под земли.

Задумываясь над книгами, Алонов пробовал подсчитать, сколько пищи было нужно, чтобы дать возможность вырасти, несколько раз перелинять, окрепнуть и двинуться в путь полчищам саранчи. Он определял вес камыша и травы на единицу площади гнездилища и приходил к удивлявшим его результатам: очевидно, по сравнению с другими живыми существами, саранча обладала свойством стремительно и полно усваивать пищу.

Действительно, количества и вес армий саранчи были грандиозны. В последних годах прошлого столетия саранча хлынула от озера Ала-Куль, в Семиреченской области. Если бы само дно озера поднялось и выбросило воду, наводнение было бы ничтожно в сравнении с реками саранчи. У нее еще не отросли крылья, и она шла по земле, покрывая могучим потоком десятки квадратных верст. Толщина многоярусного слоя достигала колен людей. За нашествием оставалась пустыня. Через несколько лет в тех же местах было собрано и уничтожено сорок пять тысяч пудов кубышек с зародышами!..

Однажды в старой Бессарабии саранча атаковала город Килию. Что ни делали жители, все их усилия остались тщетными. Семь суток лился через город всепожирающий поток. Саранча была повсюду, вторгалась в дома, грызла даже одежду и мебель.

Бескрылых насекомых называли пешими. Когда полчища уже взрослой, с отросшими крыльями, саранчи взлетали, лучи солнца не могли пробиться через их тучи, и черные тени ложились на обреченные поля, сады и луга. Приносимые саранчой бедствия были неисчислимы. Название саранчи вошло в язык всех народов как символ бедствия, гибели общего благосостояния, нищеты, голодной смерти.

Советская власть получила саранчу как пережиток прошлого. В первые годы революции саранча еще плодилась.

В 1921 году в Кубанской области было уничтожено почти десять миллионов килограммов отвратительных и страшных насекомых. Советские работники пошли в места гнездовий, огнем и ядами выбили саранчу в местах ее рождения. Настал конец существования саранчи на нашей земле. Выполнены желания народа, выполнены благородные мечты старых русских ученых и общественных деятелей.

У нас саранча забылась. Она перестает быть даже преданием. Редкий человек видел ее своими глазами, и ее не знают советские земледельцы. Саранча стала предметом чуть ли не исторической энтомологии и упоминается по привычке в поговорках, как побежденные холера, чума или черная оспа.

Но в руки Алонова попали настоящие кубышки саранчи. Он отлично помнил раскрашенные рисунки в книгах, разрезы. Помнил и текст. Цифры на рисунках говорили о меньших размерах кубышек, оболочка кубышек была иной. У разных пород саранчи бывают разные кубышки. Чаще всего это просто склеенные выделениями самки частицы земли. Бывают хитиновые скорлупки, как помнилось Алонову. Но о таких крупных кубышках с такой могучей оболочкой он не читал.

Действия бандитов перестали быть тайной. На глазах Алонова враги — настоящие враги, общие, а не только его — произвели два посева. Ковыль на плато скрывал в своих корнях, может быть, тысячи зловещих кубышек. Второй посев, меньший, был произведен здесь, на берегах озера. А третьим, наверное, бандиты заняты сейчас: они закладывают остатки запасов из мешков на высокой, не заливаемой весенней водой гриве между двумя озерами.

Враги делают свое дело обдуманно, умело, наверняка. Не случайно, а дальновидно они постарались разместить кубышки саранчи в разных местах, в разных условиях, но одинаково подходящих для выплода. В одном месте личинки могут выйти раньше, в другом — позже. Вероятно, и это рассчитано.

Алонов понимал, что и сама местность выбрана для такого дела отлично. Дальний, безлюдный край степи. Кто и зачем посетит его, кто обратит внимание?.. Насекомые успеют выйти из яиц, развиться. Они соберутся с силами, окрепнут, размножатся. О них узнают, лишь когда они ринутся во все стороны и сделаются бедствием. Весной в этой степи взорвутся словно миллионы мин!..

Открытие было бесспорным, очевидным. Оно требовало от Алонова немедленной, справедливой расправы с врагом. Гнев и месть звали его броситься в заросли, догнать бандитов с одним стремлением — уничтожить их на месте. Алонов встал. Быть может, он действительно сумел бы один победить четверых врагов. Он чувствовал в себе безграничную силу.

Вначале эти люди были для Алонова только обидчиками, врагами, которые оскорбили его личное достоинство разбойничьим нападением. Потом в его сознании фигуры наглых и злобных негодяев постепенно переросли в бандитов, шатающихся в степи с непонятными и, наверное, преступными целями. Теперь они разоблачены — они диверсанты, шпионы, подрывники, они выполняют план уничтожения всенародного достояния. Смерть им!

Но в душе Алонова заговорил и другой голос — голос воспитанных советским обществом навыков самодисциплины и сознательного действия… Сломать эти четыре когтя, как он уже сломал один почти случайно, было мало, недостаточно. Нужно знать о них всё…

В воздухе просвистели птичьи крылья. Сделав круг, табунок серых уток пал на воду недалеко от берега. Пронесся второй табун. Он шел низко над озером, вырвавшись из-за кустистой гривы, оттуда, где сейчас должны быть враги. И сейчас же Алонов услышал выстрелы из охотничьих ружей. По звукам Алонов определил, что бандиты были от него не далее полутора километров… Еще одна утиная стая прошла над головой Алонова, исчезла.

Алонов поднялся во весь рост. Он видел, как после выстрелов из-за кустов, которыми поросли разделяющие озера-заливы гривы, в воздух поднимались несметные тучи водоплавающих птиц. Какие места для охотника!.. Подгоняемые продолжающейся стрельбой, птицы разбивались на стайки и уходили во всех направлениях. Еще две стайки упали на воду у берега. Встревоженные в своем постоянном покое, утки, заметив человека, опять поднялись на крыло.

«Враги кончили свою работу — последняя кубышка уложена. Поэтому они занялись охотой. Забавляются… Они не боятся больше привлечь к себе внимание. Они хорошо знают, что место совершенно пустынное», — такие выводы сделал Алонов.

2

Стрельба продолжалась — они не жалели патронов.

Алонов различал выстрелы из разного оружия. Слышались и гулкие удары охотничьих ружей, и сухие, отрывистые выстрелы несомненно тех винтовок с тонкими и довольно короткими стволами, пуля одной из которых скользнула по шее Алонова в первые минуты встречи с диверсантами.

Он невольно ощупал левую сторону шеи под ухом, отыскивая след забытой было контузии. Рубец уже исчез.

«Да, развлекаются, — думал Алонов. — Развязались с делом, теперь довольны собой. Можно и поиграть. Что же теперь они хотят делать? Пойдут восвояси, конечно. Ведь должно же у них быть где-то логовище… где-нибудь у них есть пристанище. Живут, маскируются. Поди-ка разгадай их…» Не нужно было иметь особую догадливость, чтобы понимать: развязка близится.

Подходил вечер, до наступления темноты оставалось немногим более двух часов. Диверсанты должны остаться на ночь тут же, поблизости, у водохранилища канала. Здесь найдется все нужное для привала: пресная вода и топливо для костра.

«А что же будет завтра? — спрашивал себя Алонов. — Враги двинутся в обратный путь, — отвечал он себе. — Они вернутся к тому роднику в котловине под скатом ковыльного плато и проведут там ночь. Это будет легкий переход — километров около двадцати, меньше… Послезавтра они совершат самый большой переход — до рощи с болотцем. Но теперь они идут без груза и налегке без труда преодолеют сорок или сорок пять километров. А от рощи до разъезда только километров тридцать — тридцать один. Меньше дня ходьбы. Если они знают расписание, они подгадают прямо к поезду и тут же уедут. Итак, они на три перехода потратят меньше трех суток…»

Диверсантов нужно не истребить, а схватить. Алонов чувствовал себя в силах опередить шайку на добрые сутки. Он должен не мешкая отправиться к железной дороге и организовать встречу бандитов хотя бы с помощью населения разъезда. Найдутся решительные люди и оружие в руках охотников-путейцев. Будет время и возможность мобилизовать колхозников из ближней Скворцовки. Все послушают Алонова, ведь у него есть с собой кубышки саранчи — доказательство. Так и нужно сделать!..

И Алонов покинул свое укрытие. Сразу подняться на ковыльное плато он не рискнул. Для этого нужно пройти по открытому месту, ровному и без маскировки, километра полтора. Затем придется подниматься вверх по голому откосу. Пусть бандиты заметят его. Он будет вне выстрела даже из их винтовок, он убежит: состязания в беге Алонов не боялся. Но, открыв слежку за собой, диверсанты насторожатся, и план Алонова внезапно захватить их на разъезде сорвется. Можно ли быть уверенным, что бандиты заночуют там, где сейчас развлекаются? Нет, сейчас, особенно сейчас, Алонов не имел права полагаться на случай.

Он бегом пересек кусты, покрывающие гривку. Перед ним оказалось второе, почти такое же узкое озеро, но несколько дальше вдающееся в берега, чем то, около которого диверсанты посеяли кубышки саранчи. Восточного, правого конца извилистого языка воды отсюда не было видно. И это озеро, конечно, также сообщалось со всей системой водохранилища. Его противоположный берег густо порос ивняком. Низкая растительность довольно далеко заходила на берег — дальше, чем на той гриве, где был сейчас Алонов, и той, где находились диверсанты. А к ковыльному плато эти кусты подходили ближе, чем в других местах, по крайней мере метров на триста.

Алонов изо всех сил бросился бежать по открытому месту. Он рисковал быть замеченным, огибая озеро. Берег озера был заметно возвышен, и вся его часть, врезавшаяся языком, защищалась чем-то вроде естественного валика.

Алонов думал пробежать по прямой линии. Но, преодолев короткий подъем, он увидел перед собой высохшее дно. Черную, жирную и плотную грязь покрывала корка, изрезанная мелкими трещинами, как старая, горелая кожа. Место не понравилось Алонову. Он вынужден был взять левее и побежал вдоль по берегу.

Неожиданное препятствие не входило в расчет его пробега. Он мчался, уже задыхаясь, но не уменьшал быстроты. Несколько дальше перед Алоновым оказался искрящийся белый слой. Он сообразил, что бежит вдоль границы старого солончака, к которому подошло недавно это молодое озеро. Когда водохранилище было наполнено, вода подошла к солончаку, слизнула соль в затопленной части и, отступая к осени, оставила насыщенный водой топкий подслой соленых отложений.

Теряя дыхание, Алонов достиг прочной, как камень, соли. Сюда вода никогда не заходила. Не оставляя следов, Алонов пробежал по соляному пласту и через две минуты достиг наконец противоположного берега. Он бросился на песок, лег. Сердце точно хотело вырваться из груди…

Не дав себе как следует отдышаться, Алонов привстал и начал осматриваться. Редкие кусты закрывали его от глаз дальнего наблюдателя. Отсюда он хорошо видел концы обеих грив, разделявших озёра — заливы водохранилища. До гривы, занятой диверсантами, по прямой не было и километра. А до откоса ковыльного плато и отсюда все еще оставалось слишком большое открытое пространство…

В степях бывают такие места. Быть может, правильнее будет сказать, что в степях они заметны. Эти места очень ясно, очень красноречиво рассказывают даже не слишком внимательному наблюдателю свою историю. Когда-то древнее море здесь билось о выступы материка или острова, создавая постепенно повышающиеся к берегам плоские, сглаженные волной подступы-отмели. Можно заметить и хорошо сохранившийся край берега там, где в сушу некогда ударял прибой.

Алонов видел, что с занятой диверсантами гривы по-прежнему должны хорошо просматриваться возможные выходы к ковыльному плато. Он опять думал, что будет вне выстрелов, сумеет убежать, но выдаст свою тайну. Нет, нельзя этого делать. Нужно отойти еще дальше к северу, укрываясь за кустами по берегам водохранилища.

Где-то там должно открыться устье естественного широчайшего рва, который отрезал с севера ковыльное плато от всей степи. Там можно было бы идти, не скрываясь, и найти родник. А найти его было необходимо, чтобы напиться, сделать запас воды и сохранить силы для больших переходов. Но как Алонов ни вглядывался, он не мог рассмотреть устье рва на скатах плато. Скаты уходили к северу кулисами, казавшимися одинаковыми.

До сумерек оставалось недолго, лучше выждать.

Ожидая захода солнца, Алонов все время думал о своем решении обогнать диверсантов и организовать их арест на знакомом ему разъезде. Все ли было правильным в этой простой мысли, надежен ли был план?

Диверсанты двигались по степи, точно рассчитывая переходы, и выходили без ошибок к источникам воды, то есть делали именно то, без чего невозможно движение в маловодных местах. Если они и затянули до ночи свой второй переход, то это могло произойти, естественно, из-за увеличения груза: Алонов понимал, что бандиты должны были взять с собой кубышки саранчи из мешка застреленного им врага… Они знали степь…

Не задумываясь, шайка обошла змеиное болото. В полной уже темноте они сумели найти родник на северном скате ковыльного плато. Они умели не терять минуты. В этой глуши они были как у себя дома.

«А я? — спрашивал себя Алонов. — Ведь я привязан к пройденной дороге, которую мне показали диверсанты, — отвечал он себе. — Мне нужны и родник, и роща с пресным болотцем, чтобы выйти отсюда. На другой дороге я выбьюсь из сил от жажды… Но почему же бандиты, так хорошо зная степь, обязательно пойдут домой по старой дороге, будто она одна? — продолжал размышлять Алонов. — А почему они не захотят избрать двадцать других дорог?»

Есть арифметические задачи-шутки, рассчитанные на то, чтобы в первый момент сбить с толка. Задачу эту излагают так, что подсказывают и путь решения, с виду удачный и единственный, а на самом деле — ложный. Психологически требуется усилие, чтобы выйти за условный круг.

Через минуту Алонову показалось, что его прежние предположения, прежние решения «за врага» были наивными. Диверсанты могут попросту выйти завтра к каналу — наверное, они знают, где это можно сделать, — и сесть на пароход.

Они свое дело окончили. Так почему бы им не разойтись в разные стороны? Разве они не сумеют собраться, когда будет нужно? «Два человека меньше привлекают внимание, чем четверо, один — меньше, чем двое», — так они должны были рассуждать, по мнению Алонова. Что их теперь связывает? Ничего. С их стороны куда умнее разделиться. Они пойдут вразброд: одни — к каналу, другие — к железной дороге. А почему именно на знакомый Алонову разъезд? Есть и другие станции…

Освобождение от предвзятости действовало плодотворно. Алонов сообразил, что схема ориентировки, мысленно построенная им около родника, в начале ковыльного плато, была не так уж точна, а для того места, где он сейчас, и совсем неверна. На мелкомасштабной карте железные дороги показаны условными линиями между городами, и через небольшую площадь области дорога проложена на карте прямой линией. А на крупномасштабной карте области железная дорога вскоре после знакомого Алонову разъезда описывает кривую к югу и вновь выпрямляется на восток перед самым каналом. И только после канала окончательно принимает направление с запада на восток, уже выходя за пределы области…

Шайка диверсантов в своем пути все время уклонялась к востоку. Следовательно, сейчас и они и Алонов находятся куда ближе к железной дороге, чем это было, например, около гнилого змеиного болота. «От меня, — думал Алонов, — до магистрали остается, может быть, никак не более одного перехода».

И он продолжал рассуждать: «А разве хотя бы факт моей с ними встречи около рощи с болотцем ими забыт? Вряд ли. Они не знают, что сделалось со мной. А труп в воде? Все это должно повлиять на них. Они оставили след. На их месте я избрал бы другую дорогу для возвращения из степи».

Но больше всего Алонова терзала мысль, что диверсанты разойдутся теперь же и пойдут порознь, разными путями. Пусть даже один из них явится на разъезд и попадет в расставленную для него западню. А остальные?

Алонов понимал, что в шайке не все должны быть равны. Ему казалось, что главарем является низкорослый. Упустить его будет уже поражением. Но другие? Разве не каждый из них отвечает за общее дело и не способен продолжать его?

3

Звук выстрела прервал мысли Алонова. Он увидел, как перед гривой, занятой врагами, на ровном и хорошо освещенном пространстве появилась коза. За ней бежали двое подросших козлят, ростом почти с мать. Волоча правую заднюю, коза прыгала на трех ногах.

Вновь треснул сухой винтовочный выстрел. Один козленок споткнулся на скачке? перевернулся через голову и остался лежать. Второй обогнал мать и стрелой унесся к ковыльному плато, развивая ту чудесную скорость, на которую из всех обитателей степей способны только ее маленькие олени, ничем, кроме случайного имени, не похожие на домашних коз.

Третий выстрел… Но на этот раз мимо. Козленок мелькнул на откосе и скрылся.

Мать тяжело скакала на трех ногах по берегу озера прямо на Алонова. Боялась ли она, что ей уже не взобраться на крутой откос ковыльного плато? Вернее, она хотела отвести врага от следа своего последнего детеныша…

Сердце Алонова болезненно сжалось. Сам он никогда не охотился на диких коз. И не только потому, что эти животные были под охраной закона. У него просто не поднялась бы рука на изящное, кроткое и беззащитное существо. Птицы — другое, они были какими-то чужими, далекими.

Алонов хранил одно прекрасное, раннее юношеское воспоминание. Однажды он сидел на днище старой, трухлявой лодки на краю топкого, заросшего мощным лесом камышей озера, уже превращающегося в торфяник. Когда-то здесь была рыба, о чем свидетельствовала заброшенная лодка. Сейчас — излюбленный притон выбирающих мелководье и тихие, уютные заводи шилохвосток, кряковых и серых уток.

Едва рассветало, птица еще не «пошла». Вдруг, не дальше трех шагов от Алонова, будто из туманного воздуха родилось высокое, стройное видение. Оно точно само собой возникло у стены густого камыша.

Взгляд человека встретился со взглядом чудесного существа. Они были так близко, карие удлиненные глаза животного, такие красивые и такие одухотворенные. И пораженные неожиданной встречей со взором человека, конечно, тоже первой и такой близкой!..

Алонову казалось, что в этих глазах светилась душа — робкая, но любопытная, как души девушек в стихах восточных поэтов. Чарующее мгновение длилось, длилось…

Вероятно, Алонов, не желая того, шевельнулся. Или страх преодолел любопытство. Алонов не заметил движений. Чудное видение беззвучно растаяло в туманной дымке так же непонятно, как появилось.

Возможно, что позднее такая встреча не оставила бы столь сильною воспоминания. Но Алонов навсегда сохранил ощущение близости, общности с грациозным существом.

И вот сейчас точно такое же животное, в такой же пушистой коричневой шубке и, наверное, с такими же глазами, только полными ужаса, страдания и отчаяния, выбиваясь из сил, ковыляло к Алонову. Непрошенная слеза мешала ему смотреть.

Из кустов занятой врагами гривы выскочил человек. На бегу он размахивал короткой винтовкой с тонким стволом. Не раздумывая, убийца повернул за козой. Алонов припал в кустах к земле. Глаза высохли. Он узнал бандита, которого окрестил кличкой «высокий».

Высокий остановился, прицелился… Алонов оказался на одной линии прицела с мишенью бандита: это называется на языке стрелков «быть в створе». Алонов плотнее распластался на земле. Секунда, другая, третья… Выстрела не последовало. Алонов приподнял голову. Почему-то он больше не видел козу… А высокий бандит бежал. Ружье он держал в левой руке, а правой что-то искал в кармане. Голова его была непокрыта, и Алонов видел, как в такт прыжкам на ней комом подскакивали очень длинные черные волосы.

Высокий бежал, как заправский гонщик. Ближе к берегу озера, оканчивающегося языком черной грязи на месте старого солончака, высокий остановился, нагнулся и вытащил что-то из-за голенища сапога. И тогда Алонов опять увидел козу: она поднялась из-за низкого вала, гребнем опоясывающего язык черной грязи. Алонов понял, что преследуемое животное легло, изнемогая, и, собирая последние силы, встало вновь при приближении палача.

Коза прохромала к берегу и судорожно запрыгала тремя ногами по грязи, пробивая узенькими копытцами покрытую мелкими трещинками корку размытого водой старого солончака. Шагов через тридцать коза провалилась до живота и легла головой на зыбкую поверхность. Страдающее животное сделало еще несколько слабых движений, пытаясь повернуться на левый бок и освободить перебитую ногу. Потом подняла голову. Алонову показалось, что она посмотрела на него.

Прекрасная головка упала… Корка кругом нежного коричневого тела прогибалась. От Алонова до того места, где умирала коза, было всего шагов триста.

Высокий бандит перевалил через складку берега. В бинокль Алонов отчетливо видел опаленное солнцем худое лицо с тонким, длинным носом и близко поставленными птичьими глазами. Во всей фигуре с длинными размахивающими руками было нечто стремительное, напористое. Рот высокого был широко разинут. Он заорал таким высоким, пронзительным голосом, что Алонов слышал каждое слово. Бандит обращался к козе:

— А ну! Постой, не уйдешь! Погоди подыхать!..

В правой руке высокого Алонов видел короткое и очень широкое, как коровий язык, тусклое лезвие ножа. Бандит сжимал его в кулаке так, что клинок торчал между большим и указательным пальцами.

Погружаясь по щиколотку в грязь, высокий бросился к козе. Алонову казалось, что бандит уже схватил неподвижное тело загубленного им животного, уже вонзает нож — столько хищного порыва было в большой, нескладной, но сильной фигуре высокого…

Не добежав до козы двух или трех шагов, высокий вдруг провалился в грязь сразу выше чем до половины бедер.

Алонов начинал догадываться, что? на вид так скромно затаилось в дальнем, диком углу водохранилища главного южного канала.

Недаром инстинкт заставил его обогнуть это не понравившееся ему место.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

Возмездие

1

В сухих южных и юго-восточных районах нашей страны можно встретить особенные, странные для неопытного новичка места. Издали по блеску и отсветам солнечных лучей можно заключить без малейшего сомнения, что эта котловина, низинка, лощинка наполнена водой. Ближе — и вода превращается в лед. Каким-нибудь октябрьским утром, когда солнце еще не убрало иней, можно пройти мимо, не подозревая обмана. Но в жаркое время зрелище удивительное! И только вблизи выясняется, что здесь не лед, а соль.

Кто же принес ее сюда и постарался отложить толстым, твердым слоем?

Два работника согласовали усилия: вода и солнце. Вода использовала свои свойства — капиллярность и поверхностное натяжение, — чтобы подняться наверх, на дневной свет. А солнце, испаряя сверху воду, освобождало капилляры, превращая их в насосы постоянного действия. Двигаясь в засоленных грунтах, вода вымывает соль и выносит ее на поверхность. Вода умеет развивать давление в тонких капиллярах почвы силой до ста атмосфер, — она легко создает в земле пути для движения и подъема вверх. Сто атмосфер — это ведь сила давления столба жидкости высотой один километр. Так под поверхностными отложениями солей образуется губка — земля, источенная бесчисленными тончайшими сосудами.

Вынос соли наверх, наращивание соляного пласта может происходить неопределенно долгое время: пока снизу будет поступать вода, капилляры будут работать. Но может прийти час, когда подземный приток воды прекратится. Процесс роста соляного пласта прерывается, и черная губка почвы под ним высыхает. Проделанные в ней водой тончайшие капилляры пустеют и всасывают воздух. Прочность сухой многометровой пористой толщи грунта достаточно надежна, чтобы выносить нагрузку человека, животного, дома даже. Но эта прочность непостоянная. Стоит воде вернуться, чтобы связанный грунт превратился в трясину.

Во время высшего весеннего стояния вод резервное водохранилище канала захватило старый солончак — вернее, ту его нижнюю часть, где сейчас перед глазами Алонова застрял высокий бандит. Здесь слой соли был смыт и губчатый грунт замочен. Отойдя, вода продолжала поддерживать снизу связь с губкой, не давая ей высохнуть вновь. Однако на промытой в течение столетий почве уже не выступала удаленная ранее соль, а вода в хранилище была пресная. Что же скрывалось под сухой серой корочкой?

Не вода, но и не земля в обычном смысле слова — не земля, по которой можно ходить. В губке осталось много воздуха, его мельчайшие пузырьки прятались в капиллярах, и вода не могла их вытеснить. Зато вода успела расклеить частицы грунта, и водяная смазка дала этим частицам возможность взаимного скольжения.

Грунт потерял свою структуру: это была механическая смесь твердых частиц, воды и воздуха, неустойчивая и объемным весом менее единицы.

Нужны многие и многие годы, чтобы грунт опять приобрел структуру, чтобы вновь замоченная водой губка старого солончака лишилась заключенного в ней воздуха и стала опять землей с ее надежными свойствами. Еще долго старый солончак останется трясиной, подобной засасывающим зыбучим пескам или бездонным колодцам-окнам северных болот.

Трясины не держат ни человека, ни зверя. Они не держат никого, кто способен своим весом вытеснить пузырьки воздуха и сжать предательскую массу, нарушив условное, случайное равновесие между разнородными частями. Еще недавно Алонову пришлось услышать, как однажды в Средней Азии, в районах нового орошения, в течение нескольких минут старый солончак засосал гусеничный трактор.

Высокий бандит еще не отдавал себе отчета в том, куда его завело преследование добычи. Разгоряченный погоней и мыслью о гнусной потехе, он не попытался вырваться из расставленной ему природой ловушки, но не решился и пробиваться дальше. Он согнулся, выкинул руку, которая показалась Алонову длинной, как у гориллы, и схватил козу за короткий, широкий хвостик. Потянув к себе ее неподвижное тело, высокий расплатился за усилие — он сразу провалился почти до пояса.

В бинокль Алонов видел, как высокий открыл рот, точно собираясь закричать. Но он не кричал. Бинокль приближал недостаточно, однако Алонову на миг показалось, что бандит смотрит прямо на него сходящимися к узкой переносице широко открытыми глазами.

Губы высокого шевелились. Он громко выругался:

— Вот!.. Вмазался!..

Бандит подтащил тело козы вплотную к себе. Хотя он делал это медленно, осторожно, но еще глубже ушел вниз. Вокруг него и тела козы корка, как казалось Алонову, прогибалась достаточно заметной неправильной впадиной. Из центра во все стороны разбежались ломаные радиальные трещины.

Бандит выронил нож из правой руки. Нож упал вертикально, острием вниз, пробил корку и ушел почти до конца желтой костяной рукоятки. Но бандиту было не до ножа. Высокий положил свою винтовку с коротким тонким стволом на поверхность трясины и налег одной рукой на него, другой — на тело козы. Опираясь на них, он сделал сильный рывок вверх, стараясь выхватить из капкана нижнюю часть тела. Но опоры исчезли вместе с его руками, а сам он погрузился до середины груди. «Вероятно, — думал Алонов, — теперь убийца и диверсант начинает понимать, куда его занес охотничий пыл…»

Вначале он стоял лицом к Алонову. Попытавшись вырваться, он сумел повернуться на три четверти назад. Алонов видел затылок в черной шевелюре, щеку и ухо, торчащее из прядей растрепанных волос.

Теперь бандит боялся пошевелиться. Он начал кричать. Сначала он выкрикивал отдельные слова:

— Ребята!.. Идите сюда-а! Помогайте! Погибаю-у-у-у! Бегите!..

Алонов видел, как побагровели щека и ухо бандита. На тощей шее, такой длинной, точно в ней были лишние позвонки, вздулись вены.

Несколько минут назад Алонов пережил острую мучительную жалость к несчастному, загубленному животному. А сейчас в его сердце не было ничего, ни капли жалости к погибающему бандиту. Как видно, Алонов исключил из числа живых существ всю шайку, и не разумом лишь, а и душой. Между ним и диверсантами не оставалось и той связи, что существует между каждым, даже не слишком чутким человеком и животным.

После раскрытия тайны Алонов, вероятно, узнал бы о казни диверсантов как о чем-то естественном. Более того, он сам готовился напасть на них, перестрелять из засады. От этого ныне его удерживала лишь мысль о своевременности и целесообразности. Будучи включен в число судей, он голосовал бы за смерть. Но быть свидетелем ужасающей казни, которой занялась сама земля, Алонов не мог.

Он не хотел, не должен был принимать в этом участие. Не отдавая себе отчета, он понимал, что пора оставить наедине бандита и бездну.

Крики бандита о помощи сменились ругательствами. Потом он завыл:

— А-а-а-а! — и закончил пронзительным визгом: — И-и-и-и!..

Алонов собирался встать и уйти, но вовремя заметил трех оставшихся членов шайки. Двое бежали на крик. Третий шел сзади быстрым шагом. Алонов переполз немного левее, куда гуще падала тень от ивняка, еще не потерявшего всю листву.

Алонов рисковал, но другого выбора у него не было. Между ним и бандитами лежала непроходимая трясина. Расстояние превосходило дистанцию выстрела пулей из его ружья, сам же Алонов мог оказаться мишенью для винтовки. Отползти еще дальше на гриву? Алонов решил остаться: маскировка достаточная, движениями он себя не выдаст. Появление бандитов как-то сразу сняло чувство морального угнетения. Теперь он хотел видеть, что будет дальше.

Начинало вечереть. Алонов заметил, что ветер уже стих. Солнце косо, но ярко освещало трясину.

2

Когда трое сообщников погибающего диверсанта подбежали к краю трясины, высокий успел сорвать голос и молчал. Он ворочал головой, глядел на берег. Над трясиной, рассеченной трещинами и разбитой усилиями бандита, виднелся только его торс — до половины груди. Высокий прочистил горло и опять закричал рвущимся, пронзительным голосом:

— И где вас носило? Вас только за смертью посылать, дьяволы! Санька Фигурнов пропадает, а вы и не чешетесь!.. Ну, чего вы на месте-то мнетесь!

Бандит с усами что-то говорил низкорослому, тот кивал, соглашаясь. Все трое отстегнули ремни ружей. Алонов заметил, что у низкорослого была такая же винтовка, как утопленная в трясине высоким бандитом, называвшим себя Фигурновым. У двух других были двуствольные охотничьи ружья. Мешок за спиной только у низкорослого и почти пустой; свои вещи они оставили где-то на гриве.

К ружейным ремням бандиты нарастили поясные ремни. У них получилась веревка длиной восемь-девять метров. Один конец взял усатый бандит, другой конец — второй, не низкорослый. Оба подошли к границе солончака, наступили на корку, слегка продавив ее подошвами сапог, и остановились, как по команде.

Алонов догадывался по их жестам, о чем они говорили, — они спорили, кому идти первым, кому оставаться на надежном месте.

Мысленно Алонов составил для них такой единственно возможный план опасения высокого бандита — Фигурнова: один идет вперед на разведку и постарается подойти к Фигурнову на длину ремней. Затем к нему присоединяются двое других. Втроем они забрасывают Фигурнову конец и общими силами, осторожно, чтобы выдержали ремни, вытягивают его шаг за шагом.

Тем временем двое на берегу продолжали торговаться между собой. Их препирательства прервал Фигурнов. Он с руганью закричал:

— Да вы что, сволочи! С ума оба спятили! Нашли время спорить! Кого да чего ждете?.. Что же мне, пропадать, что ли, из-за вас!

Вмешался стоявший сзади низкорослый:

— Хрипунов, поторапливайтесь же! Вперед, марш!

Усатый бандит остался на месте. Низкорослый подошел и встал рядом с ним. А Хрипунов отправился к Фигурнову.

Хрипунов ступал по явно внушающей ему страх корке с величайшей осторожностью. Его довольно упитанная фигура с заметным животом, бережно поднимающая ноги — он старался ощупать ступнями подозрительное место, — изумительно напоминала балованного кота, когда тот, брезгливо отряхивая лапки, вынужденно пробирается грязным двором.

Так Хрипунов раз десять успел все же шагнуть рядом с заплывавшими следами козы и Фигурнова. Алонов видел, что бандит, пожалуй, и не старается скрыть: он идет спасать сотоварища лишь по принуждению.

Хрипунов, сделав еще три шажка, окончательно застрял и решил, чтобы замаскировать остановку, поболтать с Фигурновым:

— А как мы тебя, друг, тащить-то будем? За шею, что ли? Ты почему руки спрятал?

За это время Фигурнов погрузился уже по самые плечи. Старый солончак делал свое дело, как заведенная машина.

Фигурнов ответил:

— Как ты подойдешь поближе и бросишь ремень, я руки выпростаю. А то уж больно сосет здо?рово. Нельзя пошевелиться. А ты поторапливайся, черт тебя дери!

Нет, Хрипунов не хотел идти дальше. Он залез в грязь уже почти до колен. Этого достаточно. Он предпочитал разговаривать:

— И как это тебя, Санька, угораздило! Ну, брат, не ждал от тебя такой глупости. Эх, ты!

Очевидно, Фигурнов так же разгадывал тактику своего сотоварища, как ее понимал Алонов. Вероятно, Фигурнову это было куда легче сделать, чем невидимому постороннему свидетелю. И он завопил истошным голосом:

— Ты-ы! Сволочь клятая! Помешался, гад? Человек на твоих глазах погибает, а ты волынку тянешь, тары-бары мелешь!.. Хозяин! Сударев! Да пните вы его!.. Эта мокрая вошь дождется — я начну грязь хлебать!

Низкорослый, имя которого теперь Алонов узнал, произнес что-то, чего Алонов не слышал, и махнул рукой оглянувшемуся Хрипунову. Хрипунов сделал еще несколько шажков, все глубже и глубже уходя в грязь.

Не всегда, далеко не всегда медлительность, которую нельзя смешивать с осторожностью, может помочь в жизни вообще, а во время преодоления заболоченных и трясинных мест — в частности. Зачастую, особенно если опасное место не так уж велико, в болотах спасают решительность и стремительность. Так, северный лось ложится на брюхо и быстро переползает опасные моховые болота. Сильный и умный зверь научился правильно пользоваться коротким сопротивлением, которое оказывает поверхность трясины, прежде чем расступиться.

Хрипунов не знал или не хотел знать повадок смелого лося. Бандит опять остановился, боязливо переступил последний раз и вновь застрял. Фигурнов осыпа?л его бранью, Сударев подбадривал сзади.

Через несколько минут Хрипунов все же добрался почти до половины расстояния между краем солончака и Фигурновым. Еще немного — и можно будет бросить спасительную ременную нить.

Вдруг Хрипунов провалился сразу обеими ногами выше колен. Он испуганно рванулся назад, но солончаковая трясина крепко вцепилась в него. Хрипунов изо всей мочи рванул за ремни. Не ожидавший этого усатый бандит едва не упал. Положение спас низкорослый. Алонов видел, как этот бандит, отзывавшийся на имя Сударева, ловко и сильно перехватил конец. Потерявший голову Хрипунов рвал ремни на себя изо всех сил.

Ремни развязались или лопнули посередине. Хрипунов качнулся, махнул руками. Он едва не упал навзничь, каким-то чудом удержался, перевернулся, упал на руки лицом к берегу и быстро побежал на четвереньках, избегая полосы уже разбитой грязи. Он мгновенно очутился на берегу, доказав все же либо личную сообразительность, либо какое-то знакомство с приемами сохатых…

Бандит забыл выпустить из руки конец изменившей ему ременной ленты. Перепачканный в черной, смолистой грязи, Хрипунов принялся в чем-то убеждать Сударева.

Указывая на трясину, бандит разводил руками. А Фигурнов кричал:

— Чего ждете? Рубахи рвите! Плетите веревки! Пособляйте скорее, совсем усосало!..

Отойдя в сторонку, Хрипунов счищал с себя грязь. Сударев с усатым бандитом праздно стояли на берегу, глазея на Фигурнова.

А от Фигурнова оставалась одна голова. Только… И эта голова с рассыпа?вшимися волосами, в ошейнике грязи, подергивалась и что-то говорила, говорила… Алонов видел затылок. Фигурнов как-то сумел повернуться к берегу, откуда должна была прийти помощь, спасение. Но «помощь и спасение» не шли, а стояли на месте.

Хрипунов потихоньку отправился вниз по берегу, к заливу озера. Видимо, он решил не терять напрасно времени и помыться. Алонов заметил, что бандит оставил трясине в добычу свои сапоги.

Низкорослый Сударев повернулся к усатому и что-то ему сказал. Голова Фигурнова ушла в грязь уже по самые уши. Усатый сделал шага четыре по направлению к одинокой голове и сказал достаточно громко, чтобы Алонов мог разобрать его слова в тишине вечера:

— Эх, Санька, Санька! Жаль тебя, да уж, видно, ничего не поделаешь. Сам виноват кругом. Под ноги нужно смотреть. Как говорится, не ходи босой!.. — Усатый чуть передохнул и добавил: — Сам понимаешь, тебя оттуда только трактором вытащишь. Такая, видно, тебе, Саня, судьба на роду писана. От судьбы не уйдешь!

Черная голова завопила в ответ:

— А-а-а! Гады-паразиты! Покидаете Саньку Фигурнова?.. Был нужен, так поили-кормили, Санечкой звали, по отчеству кликали! А теперь погибать мне? Пропал ни за грош! Связался я с вами! Оплели-опутали!..

Фигурнов так вопил, что у Алонова в ушах звенело от его злобных, отчаянных выкриков. Захлебнувшись криком, Фигурнов передохнул, набрал воздуху и заорал с новой силой:

— Пропадаю зазря! А уж вы-то моей бедой попользуетесь, наследнички! Небось не упустите. Денежки мои себе прикарманите! Ты, Клебановский, небось на мои тысячи второй домок себе прикупишь?!.

Сударев и Клебановский повернулись как по команде и пошли прочь. Пройдя полсотни шагов, они оглянулись, не замедляя шага, и отправились своей дорогой, уже больше не оборачиваясь.

Фигурнов что-то еще кричал им в пустой след, теряя голос, задыхаясь.

Сударев и Клебановский были уже далеко, уже заходили на гриву, послужившую полем последнего посева саранчи. Фигурнов сделал последнее, отчаянное усилие. На миг бандит наполовину выскочил из трясины. В лучах заходящего солнца его длинные руки, вымазанные жирной черной грязью, блеснули, как лакированные. Он закричал:

— Сам вылезу и вам глотки перерву! Врете, гады!..

Алонову показалось, что бандит действительно сумеет вырваться. Во всяком случае, сейчас веревка, брошенная с твердого места, могла бы его спасти!

Но опоры не было. И Фигурнова точно кто-то сдернул вниз, в глубину. Он, как свайка, ушел в трясину. Смыкаясь над ним, грязь громко чмокнула…

Присев неподалеку над водой, Хрипунов тщательно смывал с себя грязь. Окончив это занятие, он вернулся к солончаку, подобрал двустволку, поглазел на опустевшую трясину. Пожав плечами, он отправился вслед за Сударевым и Клебановским, имена которых Алонов крепко запомнил.

Алонов смотрел, как Хрипунов бережно ступал по жесткой, колкой траве босыми белыми ступнями. Он не спешил и внимательно смотрел под ноги, оберегая непривычные голые подошвы.

В середине трясины осталось запавшее место. От него во все стороны разбежались глубокие трещины, и к нему вела дорожка поломанной корки. Впадина постепенно заплывала. После одного-двух дождей натянется новая корка…

Солнце заходило. От ковыльного плато надвигалась тень, чтобы закрыть старый солончак.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Тщетность борьбы вы поймете позже

1

Судареву эта ночь казалась особенно неприятной и холодной. Пусть температура воздуха и была выше, чем предыдущей ночью, но зато здесь, в низине, очень сыро. От всех этих озер, связанных с каналом, после захода солнца повеяло влагой, туманом. В начале ночи испарения были еще не очень сильными — они не закрывали звезд на небе. Но чем глубже становилась ночь, тем плотнее ложился туман. Его зябкая туча, вставая и уплотняясь, постепенно гасила звезды. Туман сгущал мрак и вызывал озноб.

Судареву не спалось — что-то мешало. Это было не беспокойство, не тревога, может быть, нетерпение: такое состояние знакомо многим из тех, кто завершил большое, трудное дело. Все равно какое…

Была вложена часть себя, было пережито большое напряжение, был риск, а в деле Сударева риск был велик и длился долго. Риск продолжал длиться, но спад уже наступил, явилось какое-то подобие разочарования — будто нечего делать. Собранные в одно внутренние силы человеческой личности приходят в беспорядок: не всегда ощущение успеха приносит покой чувствам и отдых мозгу.

От бессонницы Судареву чудилось, что у него начинается грипп. Чушь, убеждал он себя, — все это от утомления и лишений последних суток. Давно он так не работал. Показывая всем пример, Сударев посадил больше кубышек, чем старательный Хрипунов, и значительно больше Фигурнова. Не давая себе жиреть и раскисать, Сударев избег этих опасностей, грозящих многим мужчинам в возрасте около сорока лет, атлетической тренировкой, гигиеной, закалкой. Сейчас его тяготило ощущение нечистоты тела — он слишком баловал себя ваннами, душами, растиранием жесткими полотенцами.

Бесплодные часы бессонницы досаждали. Было жестко и неудобно лежать, затекали руки от непривычного положения. Плохой бивак. Сырые ивовые сучья дымили, дым лез в горло. Но это мелочи. Главное, что дело сделано, сделано… Клебановский оказался лучше, чем подумал Сударев с первого взгляда. В пути и на работе Клебановский вел себя хорошо, степь он действительно изучил, не спорил и слушался. Каков бы ни был Клебановский, Сударев все равно сам пошел бы в степь, сам работал и следил за другими. Французы говорят: кто хочет, чтобы ему хорошо служили, служит себе сам. Не будь присмотра — содержимое драгоценных целлулоидных коробок могло быть растрачено в какой-то мере впустую…

Когда Сударев опять проснулся, костер совсем погас. Пришлось растолкать Хрипунова. Сударев лениво, вполглаза, смотрел, как заспанный человек, стоя на коленях, дул на угли. Разлетался хлопчатый пепел. Хрипунов лег и мгновенно заснул. Сударев позавидовал. Он испытывал раздражение против неудобств, свойственное людям, привыкшим к комфорту.

Если Хрипунов будет опять храпеть — ему не спать… Хрипунов имел свои положительные черты, был молчалив, выдержан. Он безропотно тащил тяжелый груз и прилежно работал, хотя физически был слабее остальных. Сударев вспомнил, как вечером, собирая топливо для костра, Хрипунов и Клебановский развлекались полушуточным, полусерьезным спором: как поделить доли Махмет-оглы и Фигурнова. Клебановский утверждал свое право на бо?льшую часть — на три четверти. Ведь он поработал, изучая степь. А проводник все равно что рулевой. Хрипунов доказывал — «настоящие товарищи» должны делиться поровну. Человек начитанный, он с какой-то непонятной Судареву иронией ссылался на практику флибустьеров и кондотьеров. «А я новатор, первооткрыватель, — возражал Клебановский. — Я здесь бродил в одиночку. Я не пропаду зазря, как Санька».

Около топи Клебановский предупредил Сударева, что под невинной сухой коркой лежит очень опасная ловушка. «Ничего не сделаешь», — шепнул он хозяину. Не считая возможным явно бросить Фигурнова, Сударев не случайно посылал вперед Хрипунова: рисковать проводником Клебановским — было бы глупо.

И все же, думал Сударев, попади он в трясину, его спутники действовали бы иначе: деньги, цена за работу зависели от Сударева. Не бросают так просто того, в чьей жизни материально заинтересованы.

При мысли о возможности попасть в трясину Судареву сделалось не по себе: дьявольская штука! Но гибель Фигурнова не произвела большого впечатления на нервы Сударева. Бесспорно, вид был угнетающий, и нечего было глазеть до конца. Однако в каждом событии есть и недостатки и достоинства. Дальнейшая связь с Фигурновым представлялась Судареву не слишком-то желательной. Вопреки рекомендации Клебановского, Фигурнов вел себя уголовником чистейшей воды. Этот тип не имел выдержки, задирал товарищей до ссор, был дерзок, подчинялся, по собственному выражению, «со скрипом», раздражал хвастливой самоуверенностью. В дальнейшем, получив крупную сумму денег, он мог причинить… нет, обязательно причинил бы большие хлопоты. Он собирался купить автомобиль. Сударев объяснил ему легкомыслие такого поступка, но без большого, чувствовалось, успеха. Клебановский советовал Фигурнову перекупить у выигравшего облигацию: поезжай в Свердловск, покрутись по сберкассам; схватишь облигацию, получишь по ней — вот тебе и деньги на машину, никто не придерется. В ответ Фигурнов смеялся — я, мол, сам умный.

Да, и едва не напортил в первый день именно Фигурнов. Конечно, молодого охотника, встреченного в степи, нужно было устранить. Слишком явное удивление, любопытство и недоверие было написано на его лице. Да и не будь написано… Клебановский заверял, что эта степь совершенно безлюдна. Он был прав — человек встретился лишь однажды. Тем более легко было избавиться от нежелательного прохожего. Но не так нужно поступать. Нужно было позвать его, познакомиться, пригласить ночевать — словом, действовать без спешки, наверняка… А пока Сударев обдумывал, Фигурнов изготовился к стрельбе…

Человек дела, Сударев винил и себя. Он слишком доверился Клебановскому, восхвалявшему искусство стрельбы Фигурнова. Да и самому Клебановскому захотелось пострелять по живой мишени. Что толку в том, что оба объяснили свой промах непривычкой к новому оружию. Объяснение правильное. Сам Сударев был мастером стрельбы из пистолета, револьвера — национального оружия его родины. Привычка к данному оружию — все. Спешка Фигурнова завершилась глупой потерей Махмет-оглы. Пришлось тащить на себе лишний груз. Замедлилась работа — убитый не был лишним человеком.

Сударев не был охотником до праздных размышлений. Судьба молодого прохожего его не интересовала. Жив или умер… Вероятно, ослабев от раны, он не сумел добраться до населенного пункта — слишком далеко. Но если и жив, то будет молчать. Не дурак же он, чтобы обвинить самого себя в убийстве. Мысль бросить тело Махмет-оглы в болотце и прикрыть его срубленным деревом принадлежала Судареву. Схема представлялась такой: молодой человек, убив Махмет-оглы и будучи сам ранен, затащил труп в воду и накрыл его деревом. Это он мог сделать и будучи раненным, а копать землю одному, без лопаты — трудно. Подобная версия годилась и в том случае, если бы труп молодого охотника нашли в степи, и в том, если бы он остался жив и событие в какой-то мере вышло наружу.

Впрочем, все это пустое, ныне совершенно неважное. Следов дела никто не найдет, никак. Вот что существенно.

И Сударев постарался представить себе, как здесь весной закишит саранча. Забавно было бы взглянуть. Право же, забавно… Заметят поздно. Конечно, огонь, яды… А саранча рассыплется во все стороны, перелетит через все кордоны. Сорок пять миль в час! Дикая плодовитость! Поднимется суматоха. Здешние ученые установят новый вид, начнутся споры. Никто не догадается, кто-нибудь выдвинет теорию о развитии нового вида самопроизвольно, в глухом, малоизвестном углу, в каких-то особых условиях. А поля уже будут пустыней… Да, первые известия о появлении саранчи в России…

Нет, это — дальнее, это — будущий год. Не стоит пока думать. На ближайшее будущее Сударев предвидел ликвидацию «опорного пункта» в степном городке.

Правда, отъезд на охоту всей его группы был организован с должными и обязательными предосторожностями.

Однако, маленький городок — это не большой город: люди слишком знают один другого. Дружеские связи между Клебановским, Фигурновым, Махмет-оглы и Хрипуновым известны. Если бы исчез один Махмет-оглы… Через какое-то время исчезновением двух друзей из четверых заинтересуются. Это сенсация маленького городка. Начнутся разговоры, поиски, воспоминания. Кто-то скажет, что видел всех четверых вечером в субботу на вокзале. Будут расспросы, следствие.

Вспомнится и его приезд к Клебановскому. Видели же соседи — он жил у Клебановского неделю. Его паспорт побывал на прописке. Глупая осторожность Клебановского, пуганая ворона. Не следовало соглашаться, давать паспорт.

Тень надвинется не сразу, но, надвинувшись, будет сгущаться: исчезновение сразу двоих людей не шутка, следователь начнет создавать гипотезы. Пока же еще есть время, Клебановскому и Хрипунову можно будет исчезнуть без спешки. Хрипунова следует обеспечить документами. Куда его послать?

Дремля, Сударев строил планы… А завтра нужно разойтись в разные стороны, возвращаться по одному и через разные пункты.

…Клебановский спал некрепко. Неудобства ночлега его совсем не беспокоили — он по призванию любил бродяжить на вольном воздухе. Хмель у Клебановского был тяжелый, грустный, к вину тянуло, а забвения не было. Забвение себя и всего приходило в одиночестве степи, леса. Какой-то частицей души Клебановский сохранил способность прикасаться к природе; часами, сутками умел развлекаться мелочью на первый взгляд — шумом ветра в ушах, рябью на чистом озере, шорохом камыша. Это называется слушать, как растет трава. Он думал — о нем забыли. Приезд Сударева перевернул спокойную жизнь.

Клебановский понимал, что придется опять бежать и еще раз менять кожу. Домик необходимо просто бросить: спешная продажа вызовет подозрения. Клебановский прижился, уезжать не хотелось. Дом стоил денег. Не рискнуть ли — и продать? Это зависело от Сударева — как прикажет, так и придется сделать.

Клебановскому все мерещился портфель Сударева. Там есть много сверх четырех долей. Документы? Клебановскому хотелось достать вольные документы с именем, которого не знал бы Сударев. Долой усы, волосы на голове можно вывести или подкрасить. Никто из жителей степного городка, привыкших к физиономии Клебановского, даже сам Сударев, не узнает его. Уехать в глушь, поближе к хорошим, привольным местам. Для начала можно на любой большой станции завербоваться на стройку, на завод. Простым рабочим даже…

Он хотел исчезнуть. Войны не будет — предстоит бесконечный риск, риск, риск. До самой смерти? Нет, довольно! Сударев сказал бы — готовься, война. А если и будет война — еще неизвестно, что из нее получится. Верил же Клебановский в победу Гитлера, как верил! Считал последними дураками мысливших иначе, а что вышло? Уйти в нору, исчезнуть, стереться, как старинный пятак.

…Проснувшись в сотый раз, Сударев посмотрел на часы. Костер горел так плохо, что пришлось чиркнуть спичкой. Судареву казалось — он не спал ни минуты. Нужно еще раз попытаться заснуть. Завтра, нет — сегодня тяжелый день: идти и идти, без дороги…

Лежа на спине с заложенными под голову руками, Сударев открыл глаза. Он увидел над собой бледный матовый полог.

Туман стоял высоко, редел, но свет был еще молочный, без лучей, хотя солнце, кажется, уже взошло или сейчас взойдет.

— Пора вставать, Клебановский, — услышал Сударев тихий голос Хрипунова.

— Я уж давно не сплю… — так же тихо ответил Клебановский. — Хорошо-то как! — добавил он после паузы.

С воды донесся голос какой-то дикой птицы: «Чрр» или «Хрр».

С резким характерным шумом крыльев и плеском где-то вблизи с озера сорвалась большая стая, точно чем-то испуганная.

Сударев лениво повернулся на бок. Около костра стоял Хрипунов и грел руки над кучкой углей, образовавшейся за ночь. Хрипунов надел слишком большие для него сапоги Махмет-оглы. Судареву вспомнилось, как Хрипунов по-хозяйски стащил с трупа новые сапоги и прибавил их к своему тяжелому грузу, несмотря на насмешки Фигурнова. Этот спокойный и довольно образованный человек был, как видно, цепок к имуществу. Можно не опасаться, что он выдаст себя кутежами и бессмысленными покупками, как выдал бы Фигурнов… Сапоги ему пригодились…

Была уже видна вся поляна, выбранная для ночлега. В кустах клубился туман. Из него высовывались ветки ивняка с удлиненными, темными от росы листиками, вяло висевшими на черных отростках. Утро предвещало ясный, хороший день.

Клебановский присел, опустившись на пятки. Видя, что Сударев не спит, он обратился к Хрипунову полным голосом:

— Рядом сидели! — Клебановский указал в сторону озера. — Можно было б достать на обед. Да ни черта не видать в тумане! А ведь придется кое-чего нам набить — для маскировки хоть… Ты бы вот что, флибустьер: сходил бы за свежей водой — чаю вскипятим.

Хрипунов не ответил. Он вглядывался в ту сторону, где только что взлетели гуси или казарки.

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Смелого пуля боится

1

Три дня преследования, три дня скрытного наблюдения научили Алонова помнить — каждое его движение, положение тела, место, которое сейчас занимает на небе солнце, — все должно быть рассчитанным, ничто не может быть случайным.

Он следил, сохраняя полную неподвижность, за гибелью в трясине бандита Фигурнова и за подло лицемерным поведением его сообщников. И он ни на минуту не забывал, что отражение солнечных лучей от стекол бинокля может выдать его, что от движения солнца тени защищающих его кустов меняют место. Наливающиеся кровью комары на шее, руках и лице не мешали. Краем окуляра он раздавил комара, устроившегося на скуле.

Алонов не только смотрел и запоминал — он наблюдал, делал выводы. Грубая, вульгарная брань погибающего бандита, тусклые, невыразительные голоса его сотоварищей… А разведка трясины, произведенная Хрипуновым, его падение, его бег на четвереньках…

Исподволь, с первой встречи, бандиты повествовали Алонову о себе действиями. Казалось, находка кубышек саранчи была завершением — дальше идти некуда. Нет, оказывается, можно продолжить рассказ… Теперь гибель одного подчеркивается обнаженным бесстыдством других.

Алонов решил, что враги сами по себе, как личности, были хуже саранчи, которую сеяли сегодня, страшнее и злее чумы, тифа, холеры, которые будут посеяны завтра этими же руками. Увлекаясь минутой, Алонов делал врагов цельнее и сильнее, чем они были на самом деле, но это ему не мешало. Может быть, помогало.

Враги наступали, нападали. Они были уверены в себе. Они кричали о деньгах, полученных за преступление. Не обманываясь, Алонов понимал, что не в одних деньгах здесь дело, даже, может быть, совсем не в деньгах.

В глубине страны, в безлюдной степи, в тысячах километров от границ лег фронт. Не было объявления войны. Не было пушек, самолетов, танков, армий — а фронт был…

Солнце зашло. Пришла четвертая ночь после первой встречи Алонова с врагами. Это были всё разные ночи. Предыдущая, у родника на краю ковыльного плато, была самой спокойной. Алонов думал, что бандиты обкрадывают степь. Он хотел узнать, что они похищают, что делают. Замыслы врагов оказались иными — куда более сложными, нечеловечески злобного размаха.

Прожитый день заслонил предыдущие. День, который наступит после этой ночи, тоже будет другим. Будет бой. И в этом бою нужно победить.

Алонов спрашивал себя, может ли он надеяться на дальнейшую удачу, повторяя одни и те же приемы: они идут, он прячется, следит, выжидает… Сколько времени удастся ему следить за бандитами, не попадаясь им на глаза?

Трехдневный успех скрытного наблюдения не вскружил Алонову голову. Наоборот, ему начало казаться, что было нечто вроде запаса, который должен же исчерпаться. Он говорил себе, что до сих пор ему, в сущности, помогало сочетание особенностей местности с другими удачными обстоятельствами, случайными, которых он попросту не замечал и заметить не мог. Весь первый день тяжело нагруженные враги торопились, думали лишь о трудном переходе — теперь он это знал. И все-таки он едва не попался на глаза, когда они поднялись из балки. Да, тогда его предупредили выстрелы. А не вздумай они стрелять? Если бы диверсанты остановились на привал у остренькой высотки, а не пошли в темноте к роднику, то не змея, а пуля встретила бы Алонова на берегу гнилого болота.

«А сегодня? — допрашивал себя Алонов. — Замешкайся я около трясины, и высокий диверсант в своей погоне за козой мог увидеть меня! А когда я разыскивал кубышки, забыв все на свете?..»

Сколько же раз, сам того не зная, он мог выдать себя!

Может быть, Алонов недооценивал свою ловкость, свое самообладание, свою способность быстро решать и применяться к местности, к обстановке, но он счел, что дальнейшее скрытное преследование невозможно. Завтра диверсанты пойдут налегке — их бдительность, естественно, усилится. Будет много широких пространств, открытых для обзора на километры. Заметив, они принудят его принять бой в любом открытом месте и расстреляют издали, будто безоружного, из дальнобойных винтовок. Бандит Фигурнов утопил одну, но у низкорослого вожака Сударева есть вторая, найдется, вероятно, и третья. Но и одной винтовки будет достаточно…

«Если я буду убит, никто ничего не узнает об адском посеве! И диверсанты победили, победили!..»

Эта жгучая, мучительная мысль была невыносима для Алонова. Опять он решал, что нужно скорее, как можно скорее выйти к людям, к железной дороге, устроить облаву на диверсантов, организовать истребление кубышек саранчи. Обезвредить врагов и вырвать победу из их рук!..

И опять Алонов был готов уйти, рвался уйти и — не мог.

Диверсанты останутся на свободе, пусть даже только на два дня. Они успеют исчезнуть. Достаточно им добраться до канала, до железной дороги — есть же у них план выхода из степи! — и, пока он будет еще только организовывать облаву, враги сумеют бесследно раствориться в массах людей на путях сообщения. Ускользнув, они где-то встретятся, пополнят запасы и опять займутся своим проклятым делом. До наступления зимы еще много времени. А мало ли найдется глухих, укромных мест, куда любой проходит незамеченным под маской честного охотника!

Стараясь успокоиться, Алонов доел все свои припасы — остатки второй куропатки и все, что оставалось от сухарей. Курить и пить сегодня он разрешил себе без ограничений.

Он был убежден, что ничего, кроме боя, ему не остается.

2

Когда Алонов наполнял флягу свежей озерной водой, темная гладь, ночью особенно свободная и просторная, напомнила прочитанное о моряках — о том, как, желая дать знать о себе, они бросали в океан бутылки с вложенными в них записками. Так людям в беде удавалось сказать о себе последнее слово…

Бутылка видна на волнах, море может выбросить ее на обитаемый берег. А здесь каким способом можно дать знать о себе, передать весть?

В левом нагрудном кармане куртки Алонов хранил записную книжку. Большая ее часть уже была заполнена заметками, мыслями, расчетами — все, относящееся к обследованию степи на юг от разъезда, к сооружению плотин. Должно было остаться несколько чистых листков. Карандаш был на своем месте…

Алонов занялся проверкой боевых припасов. Два заряда с пулями были в патронниках ружья и один — в патронташе. Затем шли шесть зарядов с завернутой в обрывки носового платка дробью, имитирующей пулю. Остальные патроны бесполезны. В темноте Алонов занялся их разряжением. Вытаскивая пробковые накладки и пороховые пыжи, он прятал их, а дробь и порох высыпал прямо на землю. Все это удавалось делать без света. Но нельзя писать на ощупь, и Алонов горько упрекнул себя, что мысль оставить записки не пришла ему до сумерек.

Он дожидался наступления полной ночи в кустах, почти на том же месте, откуда наблюдал за гибелью Фигурнова. Эта позиция была удобной: хорошо просматривался выход с занятой диверсантами гривы на обширный, плоский и лысый берег, служивший подножием для ковыльного плато. И у Алонова не было сомнений — враги остались ночевать на гриве между языками заливов, там, где они произвели свой третий посев.

Еще засветло они развели костер где-то в кустах: Алонов хорошо видел дым. Вероятно, они готовили себе ужин из козленка, застреленного Фигурновым, или из другой дичи. Потом дым растаял в темноте. Огня Алонову не было видно.

Он спустился по обратному склону своей гривы, в сторону, противоположную стоянке диверсантов, и там, у самой воды, развел крохотный огонек. При его свете он тщательно вывел на одиннадцати свободных листках записной книжки совершенно одинаковые записки:

«Четыре диверсанта, за которыми я незаметно следил три дня — зовут их Сударев, Хрипунов, Клебановский и Фигурнов, — сделали закладку кубышек саранчи по берегу озера, что вправо от солончака, если стоять лицом к воде. То же и на гриве между двумя следующими озерами. То же в ковыле приблизительно в трех часах ходьбы отсюда и далее — к роднику. Разыщите все три места и уничтожьте саранчу. Я пошел в бой за Родину.

И. А. Алонов из совхоза имени Ленина»

Каждую записочку он вложил в медную гильзу, заткнул просаленным пыжом и пробковой накладкой. Так бумага и написанное сохранятся очень долго. Но что делать дальше с записками?

Алонов думал: «Кто-нибудь да должен же побывать до наступления зимы и в этом дальнем углу водохранилища капала. Работники, наблюдающие за уровнем и глубиной воды. Ботаники, которые интересуются развитием растительности в новых условиях зоны канала…»

Но больше всего надеялся он на любителей охоты. Дни валового пролета северной птицы наступали — до них оставалось не более недели. А лучших угодий для охоты Алонов никогда не видал.

Где разбросать гильзы так, чтобы они оказались на виду и в то же время не попались на глаза врагу, если Алонов проиграет бой?

Время, кажется, уже перевалило за полночь, и завтра сделалось сегодняшним днем. Перед Алоновым были озера и гривы водохранилища; за спиной, на северо-западе, — ковыльное плато. Канал должен пролегать на юго-востоке. Следовательно, где-то влево от Алонова железная дорога, делая петлю к югу, описывала дугу перед каналом и пересекала его. А вправо, как казалось Алонову, не было ничего, кроме продолжения водохранилища, степи, пустоты. Какой же путь изберут диверсанты, чтобы вернуться? Сам Алонов на их месте отправился бы к железной дороге по кратчайшему пути…

Он понимал, что у шайки обязательно должен быть план возвращения из степи и ему не разгадать этот план — ведь он не знал местности. Ждать было нельзя, посоветоваться не с кем. И Алонов узнал, что? такое риск ответственного решения, которое, может быть, окажется наихудшим, и все же решать нужно…

Он решил отойти немного правее, к юго-западу. Это уводило от железной дороги.

Алонов прошел мимо гривы, занятой диверсантами, обошел еще одно озеро-залив, второе. Он двигался по самому берегу. Около воды всегда бывает светлее, чем в степи. До него доносились свист крыльев и переговоры валившей «на проход» пролетной казарки, стаи которой ни один глаз не различит в ночном небе. Он слышал неясные звуки, плеск ночующих на воде птиц. Утки пришлепывали и посасывали широкими носами в молоденьком, низеньком камыше: они всю ночь кормятся озерным планктоном и личинками насекомых.

Алонов выбирал на берегу чистые, незаросшие места — лысины, которые всегда бывают там, где в почве много песка. Некоторые гильзы он слегка втыкал шляпками вверх. Другие просто клал на землю. Он старался мысленно найти путь, который, естественно, выберет человек, охотник, который будет обходить озеро. Сам он, конечно, заметил бы гильзы, разложи их другой так, как сделал он.

Расставшись с одиннадцатой гильзой, Алонов остановился с чувством облегчения. Кажется, это все. Все?.. Это останется… Он постоял неподвижно, глядя туда, где увидел сегодня с высоты ковыльного плато стальной клинок канала. Сейчас перед его глазами был слепой мрак, сгущенный туманной дымкой. Тускло и под самыми ногами в воде отсвечивала звезда.

Где-то, очень далеко, поднялся толстый столб синеватого света, качнулся и исчез. Алонов подумал, что это, наверное, на канале. Там идет пароход. Это его прожектор или это береговая сигнализация. Далеко. Сам пароход в огнях. Кто-нибудь стоит на палубе, прогуливается, сидит в плетеном кресле. Алонов не знал, какие кресла на пароходах, и думал, что плетеные. Там, на удобной палубе, в уютных каютах, много разных-разных людей.

Как это все было далеко!

Может быть, сейчас пароход обгоняет попутные баржи или расходится со встречными. Буксиры тащат караваны с новым хлебом, с нефтью, бензином, хлопком, тканями, машинами, фруктами.

Очень далеко все это, так далеко, что кажется только воображаемым.

Тому, кто мог бы заглянуть в темноту, — какой маленькой, одинокой показалась бы замершая в раздумье фигурка молодого человека, затерянного в глухом краю безлюдной степи, на не топтанной людьми полоске берега, между сообщающимися озерами!

Алонов думал, что немногим более чем через месяц начнется зима. Сначала рамка тоненького льда оденет воду у берегов. Молодой ледок колечками обвяжет камышинки. Вечером, когда стихнет ветер, вода в камышах окрепнет и на тихие плесы потянутся зеркальные языки тонкого льда. Угрожающе нависнет сизое угрюмое небо. На темных зеркалах еще свободной воды тревожно закричат опоздавшие птицы: «На юг! На юг!.. Торопитесь!.. Спешите!..»

Озера замрут. Мороз убьет тех, кто останется, — больных, ослабевших, раненых.

А потом снова придет весна, и снова птицы будут торопиться с юга на север…

Что же, он старался и будет стараться сделать все, что в его силах. «Другой, более умный, более смелый и более опытный, — думал Алонов, — сделал бы и больше и лучше…» Но сам он ничего иного придумать не мог.

А так как каждому из нас, людей, все же всегда хочется считать, что мы сумеем исполнить задуманное, то надеялся и Алонов.

Он вернулся к занятой врагами гриве и прилег под первыми кустами — у выхода с гривы на берег. Ни дыма, ни огня он не видел. Костер бандитов находился в глубине, в гуще кустов, а дым ночью виден, лишь когда его освещает снизу сильное и высокое пламя.

Нужно отдохнуть.

Алонов разрешил себе заснуть до рассвета — на час, на два, он не знал. Пусть немного отдохнут мускулы и нервы. Алонов не боялся проспать. Он сумеет проснуться в те предрассветные четверть часа, когда обычно люди спят крепче всего, — спят те люди, которых не ждет дело. Которых не ждет важное дело, самое главное, для совершения которого, оказывается, только и жил на свете…

Когда рассветет, Алонов должен напасть на бандитов. Ничего иного ему не оставалось. Ничего, кроме боя, он не мог придумать. До сих пор он мог свободно выбирать — напасть или не напасть. После сегодняшнего дня бой сделался неизбежностью.

Что-то еще нужно сделать, чтобы подготовиться? Алонов достал из кармана коробку с кубышками саранчи и спрятал между корнями ивы, выступавшими над песком. Врагам не следует знать, что он разгадал их тайну…

3

Вверху туман светлел, но на земле было еще почти темно — густой туман ограничивал видимость несколькими шагами.

Алонов приблизительно отдавал себе отчет о расстоянии до того места на гриве, где вчера диверсанты жгли костер. Но идти самой гривой он не решился: можно случайно нашуметь, неожиданно наткнуться на кого-нибудь из шайки — туман заливал кусты, как вода.

Алонов пробирался по самому берегу озера — здесь немного светлее и не было кустов.

С рассветом туман еще больше сгустился. Но свет с неба все резче пробивался вниз, и туман заколебался. Над озерной водой и над кустами возникали прослойки водяного пара — волны, начинавшие принимать причудливые очертания.

Алонов шел будто в колодце — он видел кругом себя на шаг, на два. Внезапно его охватило особенное ощущение — точно он побывал здесь когда-то, так же шел, — но когда все это было, не мог вспомнить.

Под ногами лежал сырой, плотный песок. Алонов бесшумно шагал в своих мягких сапогах. Кусты, которыми поросла грива, то приближались к воде, становясь видимыми, то опять отходили, прячась в тумане. Его вялые, мягкие клочья свисали, цепляясь за ветки, за листья. Сверху все больше и больше прибывало света. Туман из серого стал белым, как вата, как матовое стекло. Ощущение неправдоподобного продолжалось.

С высоты ковыльного плато туман уже скатился, и оттуда можно было бы увидеть, как облако пара над низиной водохранилища все больше редело. Кое-где оно проседало, волнуясь. На высоких местах из него высовывались и опять прятались верхушки деревьев.

А снизу, над озерами, туман то вдруг подскакивал, открывая на короткий миг масляно-гладкую темную воду, то снова густел, тяжелея и прижимаясь к воде.

Внимание Алонова сосредоточилось в слухе. Тишина была полной, густой, и этот мягкий мир, казалось, не мог издать ни одного звука. Потом слева, от озера, донесся слабый плеск. Опять на миг подбросило туман, и Алонов краем глаза увидел на воде крупных белых птиц, неподвижных, как нарисованных. В знакомом звуке, в знакомых очертаниях было что-то успокаивающее — была жизнь.

Алонов чувствовал, что привал врагов близок, очень близок, и двигался все медленнее. Осторожность!.. Осторожность!..

Он не мог подойти к врагам, ориентируясь издали на огонь костра — туман!.. Туман не был предусмотрен в его плане.

Приходилось ждать, ждать. Нужно ждать. Нужно дождаться, пока не будет видно лучше.

Выстрелы должны быть точными…

Алонов ждал.

Людские голоса прозвучали вправо от него и чуть-чуть впереди. Кто-то совсем близко произнес несколько слов, смысла которых Алонов не уловил.

Туман редел. Враги рядом и — не спят. Еще немного.

Шаг, другой. Пауза… Шаг. Пауза… Еще два шага.

Внимание! Еще шаг… Где они?! Еще шаг…

Чем ближе подходил Алонов к привалу диверсантов, тем больше им овладевало спокойствие. Волнения не стало, он как-то охладел — пришло даже нечто будничное, спокойное. Только внутри что-то сжималось, напрягаясь, каменея, как мускул. Шаги, которыми он управлял не замечая, были так плавны и легки, точно он не шел, а скользил, увлекаемый по гладкой поверхности какой-то особенной силой, оказавшейся в его подчинении.

Он сделал еще шагов двадцать, длинных и плавных, и свернул от берега на гриву по некрутому подъему среди редких кустов. Когда он повернулся спиной к озеру, туман над водой подпрыгнул. Птицы, разглядев человека, начали срываться с ночевки, громко хлопая крыльями.

Этих звуков Алонов почти не слышал.

Он уже различал слабую желтизну огня, словно стертого непрозрачным воздухом. Ощущал терпкий запах дыма сырого дерева.

На пути пришелся куст. Алонов обошел его и увидел расплывшиеся в дымке паров очертания человеческой фигуры. Человек стоял во весь рост. Правее был другой, короткий. Он стоял на коленях… Третьего не было.

Шагов двадцать пять! Алонов различал лицо стоящего человека… Лицо смотрит. Сейчас оно увидит.

…Стоя на коленях, Клебановский подшучивал над Хрипуновым:

— Чего же ты застыл, флибустьер? Ты бы сходил, скондотьерил водички, чаюху погоняем… Ты что, оглох, что ли, кот в сапогах?..

Мушка уперлась в грудь врага, стоявшего над костром, и ружье выстрелило само собой, как всегда, как было нужно.

Слова Клебановского покрыл оглушительный, как взрыв, грохот. Хрипунов мешком упал навзничь, отброшенный поперек костра ударом тяжелой пули. Сударев, не вставая, схватился за винтовку.

Ружье еще давило в плечо Алонова тяжестью отдачи, а над мушкой уже возникло лицо второго врага — того, который стоял на коленях. Но выстрела все не было, не было… Выстрела не получалось! Ружье не хотело стрелять само собой, как оно стреляло всегда.

Пять лет владел этим ружьем Алонов и не знал, что такое осечка. Еще какое-то время он выжимал спусковой крючок, выжимал уже всей силой пальца, а не привычным и незаметным прикосновением. Он жал, пока не понял значения этого решительного отказа оружия.

Тогда Алонов отступил на несколько шагов и присел, спрятавшись за кустом. Он резко переломил ружье, чтобы выбрасыватель вышвырнул и стреляную гильзу, и предавший стрелка патрон.

Два заряда на смену были приготовлены не в патронташе, они ждали в левом, заранее расстегнутом кармане куртки: один с последней пулей и второй с дробью в тряпке. Все было предусмотрено. Все было сделано по плану. Туман и осечка не были предусмотрены: из-за тумана не было видно, где третий бандит; из-за осечки были потеряны, может быть, уже три самые нужные секунды.

Едва Алонов защелкнул ружье, как затрещала винтовка. Выстрелы так слитно срывались один за одним, были так близки, что никто не мог бы сказать, где проходят пули.

Что-то сильно ударило Алонова сверху по голове. Блеснуло перед глазами, в глазах завертелись огненные колеса, завертелись с воем: «У-у-у-у-у…» Враги спрятались за огненными колесами. Алонов, не выпуская ружье, оперся о землю левой рукой, чтобы не упасть.

Не вставая и не целясь — мишени не было, — Сударев разрядил магазин скорострельной винтовки. Он направлял ствол автомата в сторону озера: оттуда прогремел выстрел, оттуда после выстрела послышалось какое-то щелканье.

Когда винтовка перестала стрелять, Сударев выхватил пустую кассету из приклада и сунул руку в карман. В кармане ничего не было. Он вспомнил — запасные кассеты в мешке. Мешок служил ему изголовьем на постели из ивовых веток.

Сударев рвал ремешки, застегивающие рюкзак. Внутри кассет не оказалось. Он вспомнил… вырвал кассету из наружного карманчика рюкзака, вогнал в магазин. Он вовсе не так уж и волновался — просто забыл, где были кассеты, так как считал — они никогда не понадобятся: здесь так безлюдно, спокойно, работа кончена. Теперь он мог мирно встретиться с кем угодно… Он спешил потому, что оказалось — здесь опасно. Когда опасно, нельзя быть безоружным.

Он лежал, положив палец на спуск. Вставать нельзя. Его мысль работала трезво, быстро. Его мозг был натренирован на неожиданностях — он знал цену осторожной спешки и разумной медлительности.

Сударев заметил и бегство Клебановского, и еще более важное обстоятельство: нападающий не подает признаков жизни. Хрипунов и Клебановский были рядом. А выстрел был только один. Значит, и нападавший был один. Почему он стрелял один раз? У него могло быть одноствольное ружье. Почему он не перезарядил?

Глухое место, очень глухое. Какой-нибудь разбойник, бродяга, набредший на них в тумане и польстившийся на возможную добычу… Должно быть, он видел одного Хрипунова, вообразил — легкое дело.

Было по-прежнему тихо. Сударев не слышал шагов, шелеста кустов. Бродяга убежал, или убит, или ранен. Сударев был уверен, что стрелял из винтовки в нужную сторону. Он буквально полил кусты пулями на метр от земли. Минуты бежали. Опасности больше нет.

Туман быстро рассеивался, уже пробились первые лучи солнца. Сударев поднялся. Клебановский не возвращался. Трус! На земле валялись два охотничьих ружья. Хрипунов лежал вверх лицом поперек дымившего без огня костра. Пахло тлеющей шерстяной тканью.

Вероятно, прошел уже добрый десяток минут. Сударев был совершенно спокоен. Все вздор, все пустое! Дело… дело сделано! А эти два дурака! Один дал убить себя, как курицу; другой удрал, бросив оружие и хозяина. Еще хорошо, что убит Хрипунов, а не проводник Клебановский. Нужно куда-нибудь запрятать труп и скорее уходить отсюда.

Держа винтовку наготове, Сударев оглядывался. Никого нет. Он закричал:

— Ого-го! Клебановский!.. Болван! Сюда-а!..

Ответа не было. Какой идиот!.. Сударев опять позвал. Клебановский не отзывался.

Огненные колеса замедлили свое головокружительное вращение, умолкли, сделались прозрачными. На голову легла тяжесть, за воротником рубашки стало горячо. Перед Алоновым висели веточки с поникшими редкими листиками. За ними виднелся низкорослый — он вертел головой, осматриваясь. Торчала короткая винтовка. В профиль низкорослый казался жирным жуком без шеи.

До приклада винтовки было точно такое же расстояние, как до мишеней в парковом тире степного городка, где иногда бывал Алонов. На этот раз его ружье выстрелило без отказа.

Сударев не понял, что с ним произошло. Винтовка, как ему показалось, взорвалась и вылетела из руки. Да, взорвалась!.. От боли Сударев даже присел, схватившись левой рукой за кисть правой.

И вдруг он увидел перед собой человека. Человек был в нескольких шагах, и Сударев не заметил, откуда он появился. Человек держал длинное ружье и целился Судареву прямо в лицо. Появление человека оглушило Сударева, как удар дубиной. Длинные стволы заглянули в глаза, и человек сказал:

— Руки вверх!..

Сударев снизу смотрел на человека с длинным ружьем. Человек говорил негромко. Голос был бесцветен, спокоен, как у фотографа, когда тот предупреждает: спокойно, снимаю.

Человек повторил:

— Поднимите… руки. Или я вас застрелю…

Голос не был повелителен. Черные очки стволов, заглядывая Судареву в глаза, колебались. Над ними, сверху вниз, смотрели чужие глаза, неподвижные, стойкие.

И все существование Сударева повисло на тоненькой-тоненькой шелковинке. Впервые в жизни он понял, что такое настоящая смерть, не та, которой бросаются в разговоре как аргументом, — та, которая наступила. Нужно спасать жизнь. И Сударев, вобрав голову в плечи, отводя глаза, подскочил и высоко вскинул руки. Обе. И здоровую левую, и правую, о боли в которой он сразу забыл.

Алонов думал: «А где же третий?»

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

Воля против воли

1

Действительно, где же третий диверсант, где Клебановский? Алонов узнал убитого Хрипунова.

Будь у Алонова время размышлять, он опять, который раз после встречи с бандитами, заметил бы, как исполнение меняет задуманное.

Он решил застрелить из трех бандитов двоих, обязательно оставив в живых Сударева. После двух выстрелов он хотел отойти; гремучая смесь в капсюле патрона, не сработав от удара бойка, решила иначе.

А ведь как ясно и просто, по мнению Алонова, развернулись бы события по его плану. Оставшись один, низкорослый Сударев постарается поскорее убраться из степи. Чтобы выйти с гривы на берег, можно было воспользоваться лишь одним путем. Алонов ждал бы уже наверху, на краю ковыльного плато. Куда ни двинется Сударев — ему не избежать преследования. Алонов не боялся быть замеченным: осложнение, не больше. Вдвоем, втроем — бандиты могли взять его облавой. А состязания с Сударевым в беге Алонов не опасался — он всегда сумеет остаться за пределами прицельной стрельбы из винтовки. В худшем случае получилась бы борьба на измор, за результаты которой Алонов не боялся. Таков был план, исполняя который он не выпускал из степи ни одного бандита и брал в плен вожака. План сорвался, и не стоит судить, что в нем было реального, в чем были ошибки.

Сейчас следовало спешить. И Алонов скомандовал:

— Повернитесь ко мне спиной и не двигайтесь!

Диверсант послушно выполнил приказание. Его поднятые руки раскачивались, вздрагивали. Сам он стоял в неловкой позе. Не зная, что сзади, он боялся пошевелиться.

На подобии постели из нарубленных ивовых веток лежал развязанный походный мешок. На земле валялись два двуствольных охотничьих ружья.

Алонов поднял мешок, забросил за спину, подхватил левой рукой ружья за ремни, сказал диверсанту:

— Идите прямо, вперед, не торопитесь!

Сам же Алонов, осматриваясь, подбирая мешок и ружья, торопился изо всех сил: он был уверен, что только быстрота может его спасти. Мысль о спасшемся бандите ни на секунду не оставляла Алонова. Каждое мгновение он ждал внезапного нападения. Кусты таили страшную опасность. Третий бандит постарается спасти вожака и себя, стороной опередит, устроит засаду в кустах. А до выхода с гривы на открытый берег было шагов тысячу, может быть. Пусть Алонов взял ружья, но разве у бандита не найдется в кармане пистолета. Наконец, он может и с голыми руками накинуться сзади…

Не меньшая опасность была и в том, что голова Алонова разламывалась от боли. Он не заметил, когда началась боль, но сейчас двоилось в глазах. Все оказалось еще сложнее, труднее и неопределеннее, чем он мог подумать до начала действия. Скорее, скорее на открытое место!

Ни разу за все истекшие три дня он не испытывал такого страха. Даже в первые минуты встречи с бандитами, когда он полз, замирая, не было так страшно. Тогда он был потрясен, испуган, потерялся, но он был свободен… А теперь он не мог оторваться от спины диверсанта и чувствовал себя совершенно беззащитным, каким-то голым.

Иногда Алонов пытался оглянуться. Но времени вглядеться в кусты хоть на миг не оставалось. Достаточно было отвести глаза от затылка диверсанта — и сейчас же начинало казаться, что тот успел скрыться. Отпустить Сударева чуть дальше Алонов не мог: мешали кусты. Он чувствовал, что тупеет от головной боли. Только бы успеть выйти в степь, на чистое место! Только бы поскорее выйти отсюда!

Наконец-то нескончаемые кусты разбежались в стороны.

— Правее! — приказал Алонов.

Это значило, что он решил выйти из степи не через ковыльное плато, а прямо к северу, на сближение с железнодорожной магистралью.

Теперь с каждым шагом за спиной Алонова вырастало открытое пространство, осматривать которое удавалось и беглым косым взглядом.

Около следующей гривы Алонов остановил бандита у места своей ночевки, у куста, где была спрятана коробка с кубышками саранчи, и достал улику.

Озеро было рядом. Алонову не удалось далеко забросить захваченные на привале шайки ружья, но все же они оказались под водой, и найти их мог лишь тот, кто знал.

Алонов чувствовал, что кровь продолжает сочиться по шее: от резкого движения рана открылась. Его мучила жажда. Он вошел в воду по щиколотку и постарался напиться горстью. Это плохо удалось, так как он не решался низко нагнуться.

Выйдя на берег, он сказал бандиту:

— Помните, я никогда не промахиваюсь. Пейте, но не делайте лишних движений.

Алонов не подумал, что, давая возможность бандиту утолить жажду, он делает то, чего бандит не сделал бы, поменяйся они ролями…

Сударев пил, стараясь протянуть время и рассмотреть человека, взявшего его в плен.

Диверсант не узнал Алонова, хотя и успел, конечно, рассмотреть его во время встречи около рощи с болотцем. Лицо Алонова потемнело от грязи и было испачкано кровью. Волосы сбились, на щеках отросла длинная щетина. Сударев заметил, что его противник ранен. Но фигура этого противника показалась ему сейчас едва ли не опаснее, чем на привале. Забрызганный кровью, с пристальным взглядом сверкающих глаз, с ружьем крупного калибра, направленным в лицо… А хуже всего был голос. Уж лучше бы кричал и ругался…

И Сударев, заложив руки на шею, пошел дальше. Голос сзади распоряжался:

— Скорее!.. Не бежать!.. Идите обычным шагом!.. Ускорьте!

Север и северо-восток. Так Алонов твердо решил ночью. Он был уверен, что таков самый близкий путь к линии железной дороги. Или убедил себя в этом? Он хотел верить — и верил.

Двое людей обогнули солончак, вчера поглотивший Фигурнова. Поверхность выровнялась, следы затянуло. И только поломанные корки засохшей грязи могли намекнуть на случившееся. Налево тянулся высокий край ковыльного плато — берег древнего моря. А древняя отмель, по которой шли двое людей, была широка, открыта обзору. Алонов подумал, что погони со стороны третьего бандита может и не быть.

Вскоре Сударев начал прощупывать противника. Он замедлил шаги и, не дожидаясь окрика, сказал:

— Я больше не могу идти с задранными на шею лапами! Вы могли бы убедиться — я вас слушаюсь. У меня болит правая рука. Вы меня ранили, у меня вывих.

И опять Алонов сделал то, чего не сделал бы Сударев.

— Снимите и бросьте пиджак… Стоп! Будьте осторожны… — Алонову показалось, что бандит хочет запустить правую руку в карман брюк. — А теперь опять поднимите руки и отсчитайте десять шагов! Не оглядывайтесь!.. Стойте! — предупредил он сзади.

Алонов присел и ощупал пиджак. Оружия не было. Во внутреннем кармане оказался бумажник. Работая одной рукой, Алонов снял мешок, втиснул в него пиджак и скомандовал:

— Вперед! Пошли.

Сударев прошел шагов пятьдесят, споткнулся, взмахнул руками и упал. Неловко. Не каждый умеет падать — иные актеры репетируют падение десятки раз и то рассчитывают скорее на условность театра, чем на правдоподобие.

Голос сзади выдохнул:

— А! — и приказал: — Не шевелитесь!

Бандит покорно замер. Падая, он успел засунуть руку в карман и вцепиться в рукоятку пистолета. Он взял в степь «игрушку» вопреки советам Клебановского. Глупые советы! Уж если люди вооружены запрещенными винтовками, то пистолет ничего не прибавит, но и не убавит.

Лежа, Сударев соображал: заметил ли противник? Можно ли уже попробовать? Он напрягал мускулы, соображая, как подскочить. Не будет же этот за спиной стоять вечно, как соляной столб. Пусть он успокоится, прикажет встать…

Сударев любил пистолет. Его уже давно не развлекали успехи стрельбы в тирах. Детская игра! Он изобретал собственные упражнения. Стрелять в темноте в неизвестно где положенный звонок, когда приятель неожиданно нажмет кнопку… Или, взглянув на пять бутылок, запомнить, где они, и разбить их, когда потушат свет… Одинаково пользоваться обеими руками, стрелять из любого положения, стрелять из кармана пиджака, не вынимая пистолета. Бить назад, спрятав пистолет под мышкой. Сударев удачно повторял трудные цирковые номера. И говорили, что такой артист всегда будет иметь под старость кусок хлеба с маслом от пистолетной пули.

Сейчас… как только скажут: «Вставайте!» — в сторону. Парень сорвет первую пулю и получит свое.

— Руки! — сказал Алонов. — Руки раскиньте! Бросьте револьвер!

«Догадался, заметил, — подумал Сударев и не послушался. — Вскочить? Нет, только не сейчас. Что этот будет делать? Если бы он хотел меня пристрелить, не нужно было ходить сюда и поить меня по дороге…»

Сзади что-то хрустнуло. И голос прозвучал с тем же бесстрастием, как у костра:

— Сейчас я вас пристрелю. Целю между лопатками…

Ставка бита… Сударев с ловкостью клоуна выкинул из-под себя пистолет и медленно приподнялся.

— Вставайте! Идите, — разрешил голос так спокойно, будто ничего не произошло.

Сударев встал и пошел. Пока человек жив, он надеется. Каждый человек!

2

Солнце поднялось высоко и начало жечь рану на голове Алонова. Пуля разорвала и унесла фуражку. Алонов остановил бандита, сбросил мешки и снял куртку. Он обмотал себе голову нижней рубашкой — ему стало как будто легче…

Алонов думал только о том, как бы добраться до железной дороги. Нужно суметь приказать себе дойти, дойти, дойти. Время, проведенное в степи, отучило Алонова от мысли о возможности встретить кого-нибудь. Можно рассчитывать лишь на себя. И он мечтал о железной дороге, мечтал страстно, с опьянением — так рождаются навязчивые идеи. Только бы увидеть эти блестящие сталью линии, сходящиеся вдали. И когда он думал о них — и ни о чем другом, — голова меньше болела, прибывали силы.

Внезапно ворвался голос Сударева:

— В моем бумажнике вы нашли гроши. Какие-то две тысячи, кажется. Но у меня есть еще деньги. Много, очень много!

«В бумажнике?» — подумал Алонов. Он не смотрел что там, — не было времени. Он не ответил.

Сударев решил, что пока не стоит настаивать. Человек слышал, в его сознание брошено семя. Кто бы он ни был, он теперь станет думать о деньгах, — и семя будет расти. Сударев терпеливо выжидал по крайней мере полчаса. Потом он сказал только три слова:

— Двадцать пять тысяч!

Ответа опять не было, и Сударев опять не настаивал. Не нужно торопиться, если можно не торопиться. Мысли подобны живым существам. Человек, который услышал о крупной сумме, обязательно будет думать, как ее получить. Еще немного, и он должен вступить в разговор. Он должен начать торговаться.

Границы водохранилища отошли вправо. Местность повышалась. Уже было пройдено устье естественного рва, который с севера отрывал ковыльное плато от степи.

Алонов видел немногое — ровно столько, чтобы идти на север не сбиваясь. Для этого нужно поглядывать на компас и находить впереди приметную точку: любую, хоть куст бурьяна или перекати-поля. Алонов привык видеть спину бандита, привык быть готовым к выстрелу: лишившись одного пистолета, бандит может иметь другой. Алонов чувствовал себя слишком слабым, чтобы рискнуть подойти к бандиту вплотную, приставить стволы к спине и похлопать по карманам. Боялся он и того, что бандит принудит его стрелять. О приеме, по которому задержанному приказывают самому вывернуть наружу карманы, Алонов не слыхал, а сам не догадался.

«Вперед, вперед! — говорил себе Алонов. — Скорее!» И тело слушалось. Ноги не спотыкались. Мускулы работали по инерции, однажды уже созданной усилием воли. Железная дорога приближалась, не правда ли?

Когда развернулась широкая степь, Сударев предложил:

— Если вы не согласны на двадцать пять тысяч, даю тридцать! Хотите?

— Скорее! — приказал Алонов.

Он видел, как мощная шея диверсанта покрывалась по?том. Вероятно, они действительно шли хорошо. А Сударев думал: «Крепко держится парень! Набивает цену без торга. Нельзя дать сразу слишком много. Иначе — потребует невозможного».

Приблизительно в середине дня Алонов сделал привал. Положив бандита вниз лицом и заставив его раскинуть руки, он достал бинокль и осмотрел северную часть горизонта. Там, правее намеченной им линии движения, было что-то, похожее на крутую горку с неестественно правильными очертаниями. Что это, рассмотреть еще не удавалось.

— Идите! — сказал Алонов.

Бандит поднялся и крикнул:

— Сорок тысяч!

— Скорее! — последовал приказ.

— Что — скорее? У меня нет с собой денег, — притворился Сударев. — Но в городе вы получите куш немедленно.

— Идите скорее, — объяснил ненавистный голос.

И они опять шли и шли по равнине, по ковылю, по подсохшему жесткому тынцу. Они пересекали неглубокие балочки, где под высоким зверобоем с его тонко-резными листьями прятались узенькая валериана, пахучий донник, ароматный тимьян; проходили ровными, как пол, плоскостями.

Алонов вспоминал карту области. Всеми силами воображения старался он вызвать в памяти карту крупного масштаба на стене райкома. Там был и мост через канал. Железная дорога пересекала канал на самой границе области в нижнем, юго-восточном углу карты. Не фермы ли моста виднеются справа странной крутой горкой?

— Скорее, скорее! — подгонял Алонов диверсанта.

Удивительное и неожиданное чувство легкости овладевало Алоновым. Он ощущал, как его мускулы сами сокращаются, раскачивая, как маятники, послушные ноги. Совсем не стало боли. Боль поднялась вверх и висела над головой, лишь изредка прикасаясь к волосам.

— Стойте! — скомандовал Алонов.

Он глядел поверх головы бандита в трубки старенького бинокля. Да, правее был мост, а прямо, на горизонте, будто виднелись тоненькие тросточки телеграфных столбов…

— Вперед, скорее!

Но бандит не захотел слушаться. Он повернулся лицом к Алонову. Его толстые, сильные ноги точно вросли в землю. Сударев сказал:

— Слушай, друг, довольно всей этой чепухи и комедии! Ладно? Хватит нам обоим валять дурака. Я дарю тебе семьдесят тысяч рублей. Хорошая цена за балаган с приключениями, который ты старательно разыгрываешь с раннего утра. Согласен?.. Постой, подумай, ты никогда не видал и не увидишь таких денег. Наличными и через полчаса после приезда в город. Можешь потребовать любую гарантию. Ну, протяни мне руку и повесь на плечо твою пушку… Стоп! — сам прервал себя Сударев. — Я не собираюсь ловить тебя. Веди меня под ружьем, пока не доберемся до людей. На людях я тебя не съем, сам же буду в твоих руках! Идет?

— Обращайтесь на вы, — ответил Алонов.

— Вы щепетильны, и это очень хорошо, — согласился Сударев.

Он говорил теперь тоном легкой беседы, чему мешало лишь расстояние: на тридцать шагов приходится повышать голос. Алонов слушал — он убедился, что второго пистолета нет.

— Итак, на вашем месте я согласился бы, — продолжал Сударев. — Думайте, думайте! Другого такого случая вам не подвернется, даже если вы проживете на свете сто лет. Вам мало?.. Ну что же — дело есть дело. И принято, чтобы каждый назвал свою сумму. Сколько?

— Миллион! — сказал Алонов.

Сударев рассмотрел улыбку на его лице и возразил:

— Так нельзя, это шутки, конечно. Называйте разумную сумму. Подумайте хорошенько. Сейчас вы взволнованы, возбуждены. Это понятно. Я старше вас, я знаю жизнь! В горячке упустив случай, вы потом, опомнившись, будете грызть кулаки! Воспоминание об утраченном отравит вам всю жизнь, всю жизнь! А проживете вы долго — вы молоды… Ваша настойчивость будет вознаграждена… Сто пятьдесят тысяч! Сто пятьдесят!.. Говорят, счастье приходит во сне. К вам оно прет наяву!

«Вот я и выигрываю!» — говорил себе Сударев. Он мог бы обещать и миллион. Обещать — одно, дать — другое. Иллюзий Сударев себе не создавал — его противник сумел подсмотреть посев саранчи. Иначе он не посмел бы всадить пулю в Хрипунова и тащить самого Сударева под арест. Но обещать миллион было бы глупо: он не поверит, заподозрит обман — и все пропало опять. Однако сейчас торговля шла по всем правилам. Миллион был назван. Сейчас Сударев добьет сомнения противника. И бандит произнес солидным, деловым тоном (жаль, что приходилось почти кричать):

— В моем портфеле в городе есть двести тысяч! Двести, черт вас побери! Вы настоящий мужчина, прошу мне верить!.. А если вы захотите продолжить знакомство со мной, я открою вам перспективы. Такие, что у вас закружится голова. Вы мне нравитесь! Ну? Двести. — и мы друзья!.. Что? Опять мало? Ну, знаете, вы — колосс!

Тогда Алонов начал смеяться. Смех звучал дико, он походил на кашель или на рыдание. Нет, он смеялся… Ружье прыгало в его руках. Потом он сразу перестал смеяться и закричал:

— Капиталист! Торговец саранчой! Миллиард?.. Мало! Триллион? Мало!.. Вы глупы!.. Насекомое, повернитесь! Вперед!

Но Сударев двинулся на Алонова. Низкорослый атлет, напряженный, квадратный, как несгораемый шкаф, он был готов сломать молодого человека, как соломинку.

Ружье смотрело ему в грудь. Может быть, Сударев и выбрал бы в припадке отчаяния и ярости легкую немедленную смерть. Но стволы ружья направились вниз, в ноги. И строгий голос, холодный, уже без волнения, без крика, тот голос, который он уже знал, предупредил:

— Я не убью. Я разобью вам колено. Для этого мое ружье заряжено дробью, завязанной в тряпку. Но я не дам вам истечь кровью и умереть. И я вернусь с людьми, и все же я возьму вас.

Сударев остановился, Алонов продолжал:

— Но если нас застигнет ночь, я тоже должен буду выстрелом обезвредить вас, чтобы вы не ушли в темноте и чтобы я нечаянно не застрелил вас ночью насмерть… Всё. Вперед! Скорее! Не теряйте времени…

И они пошли. Приземистый бандит, — тридцать шагов, которые их связывали, точно цепью, — и победитель.

Они торопились.

3

Конечно, не познав себя, трудно понимать остальных людей нашего широкого мира. Но далеко не всегда можно правильно судить о действиях другого человека по самому себе: познание себя — только путь к познанию других.

Алонов ждал нападения скрывшегося бандита — нападения, которое могло бы погубить все. Страх Алонова не был испугом расстроенной фантазии, а результатом трезвого понимания обстановки.

Но Клебановский бежал. Сначала, около костра, он упал на четвереньки, потом вскочил на ноги. Вслед ему грохотала перестрелка, за ним гнались. Целые толпы искали его след, ломились по кустам и уже готовились схватить его…

Клебановский не был трусом: в своей жизни он с правом мог бы назвать не один случай, когда его спасало хладнокровие, способность рискнуть, встретить опасность лицом к лицу. Но перед неожиданностями он пасовал — таково было свойство его нервной системы. Когда он служил немцам, были с ним подобных два или три случая, — он удирал босиком, полуголым, испугавшись ночного налета партизан. Чтобы проявить мужество, Клебановский нуждался в предупреждении. Этим утром он проснулся в состоянии безбрежного покоя: дело завершилось, скоро дома. А там — уехать, уйти от всех, порвать с прошлым и мирно окончить свои дни в глуши…

Не разбирая дороги, Клебановский летел как на крыльях. Опять сзади ударил выстрел. Клебановский упал, затаился на минуту и помчался вновь.

Чистейший случай повернул его лицом к водохранилищу. Упади он на четвереньки лицом в другую сторону, и выскочил бы он на берег, и летел бы по открытому месту до полной потери сил и дыхания. Но он несся вдоль гривы, где был ночлег и где были заложены последние кубышки саранчи. Кусты кончились, и Клебановского вынесло на мыс. С трех сторон — вода, сзади — погоня… В воду!

Редкий и низкий камыш не мог спрятать человека. Забежав по пояс, Клебановский присел. Он цеплялся руками за дно, нащупал в иле корни камышей, ухватился за спасительные якоря и погрузился в воду, оставив на поверхности только лицо. Вода залила уши.

Осеннее утро выпало тихое. Заливы, освободившись от тумана, холодно сверкали. Клебановский сидел, уставившись на берег через редкую сетку тонких тростинок камыша с висящими на них бурыми длинными листиками. Сейчас на берег выскочат люди с винтовками, со штыками, нацеленными для удара, со страшными лицами и захватят его… Клебановский пятился, силясь найти маскировку получше.

Вода в сентябре в тех местах бывает уже весьма прохладна и никак не пригодна для купания. Десять ли, двенадцать ли градусов выше нуля, а для того, чтобы человек умер от холода, нужно понизить температуру его тела только до двадцати шести градусов.

Сразу, с горячки Клебановский не замечал холода. Но вскоре его забила дрожь, от которой залязгали зубы. Судороги, скручивая, потянули мускулы. Онемели, отвалились пальцы, впившиеся в корни камыша.

Вода принялась выталкивать ненужную ей вещь. Уже помимо воли, помимо сознания, тело потащилось к берегу. Там оно свалилось, скрючившись, и замерло. Солнце отогревало вещь — она вытягивалась, оживала.

Клебановский очнулся, но психоз страха продолжался. Над ним кто-то стоял, широко расставив ноги и занеся для удара кузнечный молот. Клебановский зашевелился и пролепетал:

— Сдаюсь, сдаюсь, сдаюсь, сдаюсь!..

Не слыша ответа, бандит заскулил громче:

— Не бейте, не убивайте, я сдаюсь!..

Однако его не убивали и даже не били. Клебановский рискнул повернуться на бок. Над ним стоял страх — невидимый. Но больше никого не было. И Клебановский сообразил: «А ведь никто за мной не гнался».

Сообразил и… проклял свою трусость. Ожив, он поднялся. Он ощутил прилив энергии и сил. Он жив и на свободе!..

Клебановский оказался в водяной ловушке — впереди мыс, направо и налево заливы. Путь один — по гриве, мимо привала. В самом широком месте, поперек гривы, не натянешь и полутораста метров.

В воздухе, пролетая над Клебановским, застрекотала сорока, предупреждая всех о человеке. Птица летела вдоль гривы, к земле. Клебановский проследил за ней глазами.

Он медлил, дрожа в мокрой одежде. Так, пока суд да дело, простудишься насмерть. Он разделся, вылил воду из сапог, выжал одежду и белье, сидел голый — солнце пригревало.

Все было тихо. Туда же, куда летела первая, пропорхнула своим особенным полетом вторая сорока.

Вторая половина сентября — не лето: одежду пришлось бы сушить целый день. Клебановский оделся. Пора идти. Успокоившись, он уже не трусил. Он понимал — его не ищут. Если бы искали — уже нашли бы. Травленый волк, Клебановский не мучил себя догадками. Но решение, которое помогло, он нашел: добраться домой, взять портфель Сударева и исчезнуть. В портфеле должны быть запасные документы — в этом Клебановский не сомневался. Он был готов еще раз переменить имя. Что ему до имени!

Сороки летят вдоль гривы. Это было успокоительно.

Подобравшись поближе к привалу, Клебановский прислушался: там раздавались сорочьи голоса, но не тревожные. Птицы ссорились. Ближе — и из-за кустов, с места ночевки, с трескотней вырвалась черно-белая птица, за ней вторая, третья… Раз собрались эти мелкие хищники — значит, там нет никого.

Хрипунов лежал на спине в холодном пепле костра. С трупа слетела еще одна сорока. Ни Сударева с его мешком и винтовкой, ни ружей не оказалось.

Клебановский знал — Хрипунов всегда носит деньги с собой. Такая же привычка была и у него самого. Клебановский снял с трупа пачку, завернутую в медицинскую непромокаемую клеенку.

Роясь в мешках своем и Хрипунова, Клебановский нашел кусок копченой колбасы, остатки поджаренного козленка, зачерствевший хлеб. Он принялся за всё сразу — его терзал голод. Очень вкусным казалось пахнущее дымом и кровью мясо козленка. Недоеденное он бросил в свой мешок — пригодится, ведь идти придется добрых восемь часов до станции.

Вывернув карманы Хрипунова, Клебановский взял и документы: если в пути не придет удачная мысль, он успеет их уничтожить. Пока следует затруднить опознание трупа.

Но где Сударев? Клебановский нашел стреляные винтовочные гильзы около постели из ивовых веток. Хозяин стрелял… Клебановскому не терпелось уйти — зная расписание, он хотел попасть к вечернему поезду. Если бы он обыскал кусты, нашлась бы и разбитая винтовка, и стреляные гильзы из ружья Алонова. Трудно сказать, к каким выводам тогда пришел бы бандит. Но он ограничился тем, что собрал винтовочные гильзы и утопил их. Теперь набрать воды во фляжку — и в путь. Сударев ушел, думал Клебановский, — нужно спешить и ему. Что бы ни случилось с Сударевым, довольно. Опередить его, взять портфель и уехать из города через час, через два — первым поездом, и, главное, подальше! Для всего этого потребуется не больше суток.

Бандит отлично знал дорогу — срезать кусок ковыльного плато, через впадину, часа три хода степью — и станция. Когда он оказался наверху и убедился, что нигде никого нет, тревога окончательно рассталась с ним. Он был на свободе.

Умение жить ему помогало. Он, как смазанный жиром, выскальзывал из цепких рук беды целым. У него не было никакого груза, все связи исчезли. Цыган: дома нет — есть временное пристанище; друзей нет — есть приятели; дела нет — есть увертки; семьи нет — есть случайные встречи; людей нет — есть он один. В таких нелегко попадать — слишком мелкая мишень, задень-ка ее!

Клебановский проявил себя хорошим, выносливым пешеходом. Он почти не отдыхал, грыз куски на ходу. Около шести часов вечера он приблизился к цели. Прямой путь на станцию от водохранилища лежал значительно левее пути, избранного Алоновым. Поэтому Клебановский не только не мог заметить Алонова и Сударева, но и далеко обогнал их.

Ближайший пассажирский поезд, на который и метил беглый диверсант, проходил в восемь часов тридцать семь минут вечера. В распоряжении Клебановского было почти два часа, а в маленьком буфете станции нашлась кружка отличного пива.

Клебановский жил. Он почистился, побрился. Сидя перед зеркалом с повязанной вокруг шеи салфеткой, он с удовольствием смотрел на свое похудевшее, посвежевшее, совсем молодое лицо. Жених — да и только! Усы? Рано, с ними он расстанется завтра, снимет их собственной рукой.

В голове, опрысканной одеколоном, вполне обоснованно складывались планы новой жизни.

4

Уже давно, с добрый час, путевой обходчик увидел двух людей, бредущих к линии.

Первый раз он заметил пешеходов издалека — сам он тогда шел к границе своего участка. Теперь он возвращался к дому, и люди были куда ближе. «Немалый кусок степи протопали», — подумал обходчик.

Шли они так: один — впереди, а другой — сзади. Это обходчик подметил и, продолжая шагать, занимаясь своей привычной работой, размышлял: «Конечно, ходят люди по-разному, особенно притомившись: который посильнее — начнет вырываться передним, который послабее — оттянет».

Сам обходчик был человек не сентиментальный — он не считал, что худо дать приотстать товарищу: «Оно и правильно: сильный слабого тянет. Раз уж забрался далеко — тянись, крепись, не сдавайся! А то слабый и совсем не дойдет — раскиснет, коль его не понужать».

Но теперь, рассмотрев пешеходов поближе, обходчик забыл свои рассуждения. Он заинтересовался совсем другим. Ружье-то было только у заднего. И нес он длинную двустволку не за спиной, на ремне, как полагается, когда вымотаешься до отказа на охоте. Нет, держал на изготовку. Вот чудно?… Вроде так ведь водят на гауптвахту по всем правилам устава внутренней службы…

Солнышко уже нависло над горизонтом. Обход участка был закончен, дома ждал ужин, а жена у путевого рабочего была хозяйка строгая и аккуратная. Но обходчик забыл и дом и ужин.

Увидев поезд, он машинально показал свернутый флаг, дождался, пока, рассекая воздух, не промчались тяжелые вагоны, вминая прогибающиеся рельсы вместе со шпалами в песчаный балласт.

«Что за номер? — рассуждал он про себя. — Факт! Один другого арестовал и выбирается на пути. Факт…»

Шли эти двое неровно, теряя и вновь набирая темп, но все же достаточно споро. Перед границей полосы отчуждения, где за телеграфными столбами лежала темная полоса плотно укатанной по чернозему проселочной дороги, передний замялся, остановился.

— Не хочет идти? Нет, шалишь!.. Опять погнал, — вслух рассуждал увлекшийся непонятным, притягивающим зрелищем путеец, когда задний, с ружьем, сокращая дистанцию, приблизился к переднему и оба опять двинулись вперед.

Обходчику казалось, что эти люди его не видят, не смотрят на него. Но шли они прямо на него: «Как на столб!»

В ровной степи железнодорожное полотно поднималось над общим уровнем едва заметно — его подчеркивал светлый, чисто подметенный балласт.

— Вот так штука! Ну-ну! А дело-то неладное, — рассказывал сам себе насторожившийся путеец. — Чего-то там стряслось, факт!

Впоследствии он говорил, что сразу почуял особую беду. Он не лгал, а просто, как часто бывает, последующие впечатления заслонили первые.

А сейчас передний пер прямо на него, приземистый, широкоплечий. Шел он, как бык на убой, свесив тяжелую лысеющую голову. Задний был заметно выше ростом и тонкий. На его голове была намотана грязная рубаха в кровавых пятнах.

Обходчик невольно взял в сторону. Передний вышел на пути. Задний с натугой сказал:

— Стойте!

Он выбрался на насыпь. Он с трудом волочил ноги. Его лицо было черным, в щетине небритой бороды и щек струпьями засохла кровь. Его глаза, так же как и ружье, лежащее в сгибе левой руки, были направлены на приземистого. Он сказал обходчику глухим, внятным голосом:

— Очень опасный бандит! Диверсант!.. Они посеяли яйца саранчи. Около канала.

Все было так удивительно, что слова «бандит», «диверсант» и «саранча» не сразу связались в сознании обходчика в образ, требующий ответа и действия. Он повторил:

— Диверсант?.. Посадил саранчу?.. — И вдруг взмахнул длинным гаечным ключом: — И ты его поймал? Понятно!.. — Обходчик замахнулся на Сударева. — Гад, гад! А ну! Не таращи глаза! — кричал он. — И откуда ты выполз, гадюка!

Обходчик обратился к Алонову:

— Снимай погон с ружья. Сейчас мы его для верности спутаем!.. — и кричал на диверсанта так, точно тот был за версту: — Давай, давай! За спину!.. Не вертись! Однако здоров! Черт!.. Стой, а то стукну!.. Кому говорят, паразит! Нежничаешь? Рельсы покрепче тебя, и те гнутся!.. — Обходчик скрутил руки Сударева, приговаривая: — Шипишь, змея? Глаза у тебя подходящие. А язык-то прикусил? Что?! Поломали тебе зубы?..

Он оттащил Сударева к кювету, пригнул, заставил сесть и связал ноги бандита куском бечевки.

Алонов сидел на краю низкой насыпи, глядя на диверсанта. Ружье было наготове.

— Ты что? Болит? Царапнули-таки тебя! — быстро и ласково говорил обходчик. — Ничего. Ты не думай. Ведь в голову — так либо сразу, либо лёгко.

— Я устал, — коротко ответил Алонов. — А его нужно в город.

— Правильно… — согласился обходчик. — А он что, один был?

— Нет, второй ушел.

— Ушел! Вот это, брат, плохо. А?

— В город, в город нужно! — настаивал Алонов.

— Станция от нас далековато. У моста охрана есть… Или позвонить из будки? Тоже далеко, покуда придут… А мы вот что с тобой сделаем: пассажирский остановим. Скоро семьдесят восьмой пройдет. Для такого случая — можно… А ты, слушай сюда, крепись! Ты теперь ни о чем не думай, — успокаивал обходчик Алонова.

Он отбежал на несколько десятков метров, достал из подвешенной к поясу жестяной коробки три петарды и прикрепил их лапками к рельсам. Потом вернулся к Алонову и развернул флажок.

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Дома

1

Солнце садилось.

Машинист пассажирского поезда издали заметил обходчика, стоявшего на обочине пути. Фигура человека, освещенного сзади вечерней зарей, была отлично видна, но цвет ткани флажка не различался в неверном вечернем освещении. Однако флажок был распущен, и обходчик размахивал им.

Готовясь к остановке, машинист плавно снижал скорость. Когда правое колесо паровоза раздавило первую петарду, начавшаяся уже мягкая работа пневматической тормозной системы превратилась в мертвую хватку.

Поезд остановился так, что будка машиниста пришлась над обходчиком. Перегнувшись из выреза окна, машинист брюзгливо спросил:

— Чего стряслось? Излом?

Подразумевался излом, разрыв рельса. Обходчик ответив криком:

— Диверсанта поймали!

Молоденький помощник, успевший выскочить на насыпь, поторопился с выводом:

— Куда взрывчатку заложил?

Обходчик возразил:

— Чего там взрывчатка! Саранчу распустили!

Машинист подавал тревожные гудки. К голове поезда изо всех сил, точно наперегонки, бежали главный кондуктор и начальник поезда:

— Почему остановка? Что за тревога?

Алонов сидел, держа ружье на коленях и не отрывая глаз от Сударева. Он слышал голоса, но не вдумывался в смысл слов. Чья-то рука резко взяла его за плечо:

— Товарищ, товарищ! Что тут у вас случилось?

Кто-то присел рядом на корточки. Алонов видел плечо с погоном майора. С каждой минутой Алонов слабел. Он с усилием указал ружьем на Сударева:

— Главарь шайки диверсантов. Они зарыли в землю массу кубышек саранчи в районе водохранилища канала.

— Саранчи?! — подозрительно, недоверчиво переспросил майор государственной безопасности.

— Да. Есть доказательства… Примите у меня диверсанта… Вот доказательство. — И Алонов вытащил из кармана коробку.

Майор открыл. При виде странных предметов, похожих на закопченные миниатюрные тыквы-горлянки, настороженность исчезла.

Алонов говорил с натугой, его голос звучал вяло, тускло:

— Наблюдайте за диверсантом. Не опускайте глаз… Он хотел броситься на меня, чтобы покончить с собой. Он может попробовать повторить…

Майор спрятал в свой карман коробку, ставшую особенной ценностью — вещественным доказательством, уликой.

На подножках висели гроздья пассажиров. Несколько десятков человек, выскочивших из головных вагонов, успели образовать круг около паровоза. Вдоль поезда к месту происшествия бежали любопытные. Майор вскочил на ступеньки паровозной лестницы и закричал:

— Товарищи! Ничего особенного не произошло. Поезд отправляется! Просьба разойтись по вагонам! По вагонам, по вагонам!.. — Он знаками подозвал к себе нескольких офицеров, оказавшихся поблизости. Двое офицеров взяли диверсанта за плечи. Обходчик развязал ноги бандита — и Сударев надолго исчез для Алонова.

«Вот и всё», — подумал Алонов. Он переломил ружье, извлекая из патронников заряженные гильзы, как это должен сделать перед возвращением домой каждый уважающий себя человек.

Тут-то его и сковала усталость. Он так и остался сидеть с раскрытым ружьем. Слабели руки. Опять заныла, заболела голова. Перед глазами опускались тени, закрывшие последние краски вечерней зари. Все ли дело окончено? Нет…

Майор спрашивал:

— Почему вы не отвечаете? Вы можете идти?.. Нет?

Алонов так и не ответил. Его подхватили на руки и куда-то понесли. Ему казалось — несли далеко, долго. Алонову было стыдно, что его несут, как маленького, но он ничего не мог поделать с собой. Чья-то голова оказалась рядом с его головой, и Алонов заговорил:

— Еще один диверсант остался там… Он на свободе и будет продолжать. Еще один бандит остался в степи…

Алонова поднимали по крутым ступенькам вагона, задели коленом за острый косяк узкой двери, и он очнулся.

— Я ничего не сумел сделать со вторым бандитом, — громко пожаловался Алонов, — он на свободе! Еще один… Его необходимо немедленно поймать!

Кто-то говорил:

— Сюда, давайте его сюда. В это купе.

И рокот, и удар задвинутой двери…

Что-то жесткое, едкое, колючее забралось в ноздри, в грудь и заставило Алонова проснуться.

Он почувствовал раскачивание вагона движущегося поезда, услышал стук колес и открыл глаза. Сбоку падал очень яркий, неприятный свет настольной лампы, а над Алоновым было женское лицо в белой косынке. Удивительно гадок нашатырный спирт — тяжелый, противный запах. Но он помог Алонову увидеть три мужских лица, сменивших женское. Майора он узнал по погонам, два других были незнакомые.

Майор спросил:

— Вы слышите? Вы можете говорить?

— Да… А где Сударев?

— Какой Сударев? — удивился майор.

И допрос свидетеля преступления пошел не по установленному порядку снятия показаний.

— Это диверсант, которого я вам сдал! — настаивал Алонов. — Где он?

— Не беспокойтесь. Я помню, что вы говорили. Его хорошо охраняют, с ним ничего не случится. Но вы знаете его? Вы знакомы с ним?

— Нет, но я слышал, что его так называли.

— Кто?

— Бандиты.

— Сколько их?

— Их было пять.

— Почему было?

— Я застрелил двоих. Третий сам погиб. Утонул… В трясине…

Чей-то другой голос, не голос майора, что-то сказал, майор ответил. Но смысл фраз ускользнул от Алонова. Он попытался понять, его мысли опять стали путаться. Засыпая, он успел попросить:

— Дайте нашатырного спирта.

Медицинская сестра, по правилам сопровождающая поезда, поднесла флакон. И Алонов заставил себя вдохнуть грудью.

— Может быть, вы знаете, как звали других? — продолжал свои вопросы майор.

— Фигурнов — тот, которого засосало. Одного я застрелил, когда еще не знал имен. Потом… Клебановский и Хрипунов. Хрипунова я застрелил сегодня утром. Я напал на них в тумане. Клебановский скрылся. У меня осеклось ружье…

Майор поспешно записывал, а Алонов продолжал, не ожидая вопросов:

— Они заложили кубышки саранчи в трех местах. Очень много. Они работали два дня. Долго… На плато в ковыле, на берегах, между озерами. Там масса таких кубышек… Я видел. Я там разложил гильзы с записками, написал, что видел… Нужно уничтожить саранчу… Ружье осеклось, иначе я застрелил бы и третьего. Он может убежать…

— Откуда они?

— Не знаю.

— Когда вы их заметили?

— Давно.

— Когда? Вы не помните дня?

— Кажется, в воскресенье… Да, в воскресенье вечером.

— Сегодня четверг, — сказал кто-то из спутников майора.

— Мешки осмотрите, — попросил Алонов. — Там пиджак Сударева и его бумажник. И там один мешок его, Сударева…

— Как вас зовут? — спросил майор.

— Алонов. Я из совхоза Ленина… Но ведь нужно скорее поймать Клебановского. Которого я упустил!..

— Его найдут, товарищ Алонов. А теперь пока отдыхайте.

— Спать!..

2

— Замучился за четверо суток и ранен, — сказал областной работник; он ехал в командировку.

Третьим в купе был заводской мастер в отпуску, с санаторной путевкой. С майором они успели познакомиться в пути и сейчас стали его помощниками.

Около спящего Алонова эти трое людей, беседуя вполголоса, составляли план действий. Нельзя было терять время, и областной работник, превратившись в секретаря майора, записывал тексты телеграмм тут же, на разложенном на колене блокноте.

Вещи диверсанта были осмотрены. В захваченном Алоновым мешке не оказалось ничего интересного: две обоймы винтовочных патронов были впоследствии обнаружены в кустах около привала. А в бумажнике, кроме денег, нашелся паспорт. Перелистывая, майор говорил:

— Действительно, по паспорту бандит значится Сударевым, и фотография его. Сударев, не Сударев — это потом. Паспорт настоящий, выдан давно и далеко. А вот здесь вещичка интересная. И свежая! Всего десять дней прошло. Временная прописка. Места, можно сказать, здешние… Так, — читал майор, — улица Веселая, дом номер семь. Штамп — всё, как полагается. Подписал начальник паспортного отдела третьего отделения милиции. С этой ниточки начнет разматываться клубок!

— Я как раз еду в этот город, — сказал областной работник.

— Отлично, но уж до утра мы с вами ждать не будем, — возразил майор. — Мы немедленно приступим к делу! Сестру опять позовем приглядеть за ним, а сами — пошли, — пригласил майор, вставая.

Поезд, подходя к станции, снижал ход.

Майор побежал на телеграф, а областной работник — к дежурному по станции.

График — это закон железной дороги. Его соблюдение есть дело чести каждого железнодорожника. Кому не знаком этот лозунг!

Диспетчеры движения и дежурные на линейных станциях были крайне раздосадованы. Чрезвычайное происшествие! Пассажирский семьдесят восьмой окончательно выпал из графика! По какой-то еще не объясненной причине он простоял в степи на перегоне одиннадцать минут. И тут же добавил еще шестнадцать минут, которые он простоял сверх полагающихся трех минут на станции, следующей за злосчастным перегоном! Эти двадцать семь минут уже не нагнать. Семьдесят восьмой снизил показатели дороги.

За девятнадцать минут стоянки (вместо трех) усиленно поработали станционные телеграф и телефоны. И не успел еще главный кондуктор семьдесят восьмого свернуть флажок, запрещающий движение, не успели еще убрать свои флажки проводники вагонов, дублирующие сигнал главного, не успел еще прозвучать долгожданный сигнал отправления, как в самых разнообразных и порой довольно удаленных друг от друга и от района происшествия местах началась работа.

Авиация собиралась обозреть степь сверху, как только рассветет. По проводам летели приказы сельсоветам и колхозам, составлялся план патрулирования границ обширного и ставшего весьма подозрительным района с тем, чтобы надежно его прочесать в дальнейшем.

Служебное радио предупредило суда, движущиеся по каналу. Скоро быстроходные глиссеры и катера вспенят воду, шаря прожекторами по берегам и стремясь к зоне резервного водохранилища.

Политический отдел дороги обратился по селекторной связи к общественности. Смысл обращения был таков:

«Бандит бродит где-то около вас, товарищи! Диверсант покусился на благо нашей Родины. Будьте бдительны!»

В понятии людей саранча и классовый враг слились в одно, и люди потеряли покой.

На железной дороге работает много людей, они живут ее интересами и говорят: «У нас на дороге», — как мы говорим: «У нас на заводе, в колхозе…» Словом — у нас дома.

Кто только не дежурил этой ночью в полосе отчуждения, считая длинные тревожные часы! Жители путевых будок и домов ремонтных бригад поделили между собою всю линию. Это легко, на каждые сто метров путей имеется свой столбик с цифрой. Сторожили рабочие, их жены, матери, отцы. И, конечно, дети. Как мечтали поймать диверсанта мальчики и девочки! Это может понять только тот из нас, взрослых, кто не забыл свое детство. А кто забыл — тот не поймет, сколько ему ни толкуй. Скучный он человек, бедняга!..

Уж во всяком случае велосипед, футбольный мяч, всякие там клюшки, куклы, любимые книги — все, что делает жизнь прекрасной, без звука отдал бы каждый за миг величайшей удачи. Поймать диверсанта!

Нет, задержись Клебановский, не пройти бы ему.

И не виноваты путейцы, что диверсант ускользнул от них. Безродный бродяга знал цену времени и преодолел перегон от водохранилища к станции до начала тревоги. На той самой станции, где поезд семьдесят восьмой простоял вместо трех минут — девятнадцать, Клебановский погрузился в вагон.

Буфетное пиво действительно оказалось первоклассным, а водка вообще всегда и везде одинакова. Клебановский не выдержал характера. Чувствовал он — не стоит много пить, чувствовал, как накатывает пьяная тоска, а воздержаться от лишней стопки не сумел. И оправдания-то не было — он был уверен в себе, не трусил. Или думал, что не трусит…

Поезд опаздывал, и бандит уже начал клевать носом скатерть буфетного столика. Когда семьдесят восьмой прибыл, сил у Клебановского хватило ровно настолько, чтобы, вручив билет проводнице, повалиться на гостеприимный вагонный тюфяк, застеленный чистым бельем, и блаженно заснуть.

Вагоны до поздней ночи гудели голосами возбужденных пассажиров, были хождения, споры, выкрики, целые речи. И из всего многолюдного населения поезда, пожалуй, один Клебановский не слышал ни слова из того, что относилось теснейшим образом к нему и к диверсии.

Едва поезд отошел от станции, новые друзья Алонова собрались в купе, где молодой человек спал под надзором медицинской сестры.

Сестра с неохотой собралась было опять будить своего пациента, но майор ее успокоил:

— Пусть себе спит. Да и вы идите отдыхать. Мы уж тут за ним сами присмотрим.

Медицинская сестра объяснила, что в дорожных условиях она не пыталась снять присохшую к ране грязную рубашку и обмыть лицо раненого: в неподходящей для перевязки обстановке легко внести инфекцию.

— Ничего, — возразил заводской мастер. — Боевая грязь — она что орден… Спи, победитель!

Никому из троих, бывших в купе около Алонова, спать не хотелось. Наверстывая потерянное время, пассажирский поезд мчался со скоростью экспресса. Прожекторы паровоза резали черную ночь. В окне не виднелось огней. Широкие пространства степи были безлюдны, вагоны вздрагивали, раскачивались, колеса торопились, торопились, торопились…

Майор сказал:

— Я не говорил с этим, с Сударевым, но присматриваюсь. Он молчит, спокоен. Алонов предупредил, что бандит хочет покончить с собой. Может быть, хотел. Он, конечно, хотел что-то подобное выкинуть. Но повторений не будет. Алонов успел его растрепать. Сломанный человек… Сейчас он сидит, размышляет. Предложит сделку…

Над одной из кубышек саранчи трое людей повторили опыт Алонова. На бумаге лежали обломки оболочки и кожистая сумка, разрезанная вдоль. Живая слизистая масса вспучилась. Не тронутые ножом зародыши скоро будут обращены в небытие…

За час до прихода поезда в степной городок проводница вагона, приютившего Клебановского, разбудила отдыхавшую напарницу. Взволнованная своими мыслями, разговорами пассажиров и наблюдениями, она поделилась с подругой:

— Ты и не заметила — на той станции, где нас из-за диверсантов задерживали, к нам сел какой-то. На девятнадцатое место я его положила. Вещей с ним мешок, как у охотника; одет, как охотник, а ружья нет. Пьяный! Сам до того противный — сказать нельзя! А вдруг он тоже какой-то бандит? Я к нему все подхожу, смотрю…

Многие пассажиры, не замечая скромной проводницы, принимают ее за какую-то естественную деталь поездки, исполняющую свою служебную функцию. Однако, наблюдая за чистотой, заботясь о постелях, кипятке и прочем вагонном быте, проводница видит, слышит, делает выводы. Она получила семилетнее или десятилетнее образование; разговоры и мысли пассажиров для нее понятны. Привычка общения с большим числом людей развивает наблюдательность. И приходится порой удивляться, какие меткие определения даются иному пассажиру уже на третий не день, а час пути. Пьяные пассажиры возбуждают естественную антипатию и брезгливой женщины, и человека, ответственного за порядок в вагоне.

— А ну-ка, покажи мне его, — предложила напарница, наспех закрутив косу.

Обе они очень не жаловали пьяниц. Может быть, именно поэтому физиономия с разинутым ртом и растрепанными усами возбудила подозрения и у второй проводницы. Диверсия, саранча, необычайное покушение — вызывали острую реакцию.

Спрятавшись в служебное помещение, проводницы, будто кто мог их подслушать, шушукались:

— И главное, ему скоро вылезать. Скоро его будить. А вдруг по правде бандит?

— Ой, бандит ли? Матушки, да как же быть? А вдруг не бандит? Стыд-то какой будет!

Нашлась старшая возрастом и опытом:

— Пора уборку делать. А ты добеги до начальника, скажи ему. Что-то он присоветует?

Начальник поезда недолго думая спросил:

— У тебя сколько там пассажиров сходит? Только один? Этот самый, значит. Вот что, слушай: там стоянка пятнадцать минут. Так что ты его буди по остановке. Поняла? А теперь лети в свой вагон.

— А вдруг не тот? — замялась проводница. — Стыдно будет!

— А что, у тебя, что ли, никогда на улице документа не спрашивали? Чего особенного? Значит, ищут кого-то. Никакой обиды нет.

…Спящего глубоким сном Алонова бережно вынесли на носилках и уже увезли в вызванной телеграммой санитарной машине, когда Клебановский, которого с трудом растолкала проводница, вышел на перрон вокзала степного городка.

В стороне стоял начальник поезда, а перед вагоном прогуливался милиционер. Он пошел вслед за пассажиром в сапогах и с охотничьим мешком за спиной. В конце перрона, у открытых решетчатых дверей, ведущих в город, стоял другой милиционер.

Первый милиционер догнал Клебановского, козырнул:

— Гражданин! Ваш документ.

От неожиданности Клебановский вздрогнул. Он с трудом вытащил свой паспорт. Тоненькая книжка промокла во время купания в озере, где ее хозяин спасался от воображаемой погони.

Осторожно, чтобы не повредить размокшую бумагу, милиционер пытался расцепить слипшиеся листки. Исправный службист выговаривал неаккуратному человеку:

— Эх, гражданин! И какое же у вас обращение с документом! Как же можно допускать? Надо сказать — уничтожили вы свой документ, менять ведь придется…

Проводница изнывала в нескольких шагах, удерживаясь от желания заглянуть через плечо милиционера и попросить его поторопиться. Наконец тот отделил первый листок.

— И где вы только были? Тонули, что ли? — Милиционер не мог удержаться от последнего упрека.

Заглянув на первую страницу, милиционер, как это обычно делают, спросил:

— Как фамилия?

— Клебановский…

— Так. Клебановский. Все правильно.

Милиционер спрятал паспорт в свой карман и опять козырнул:

— Прошу пройти в отделение!

Второй милиционер придвинулся вплотную.

— Почему, в чем дело? — возмутился Клебановский, скрывая страх. — Меня знают, я в этом городе имею постоянное жительство, работаю.

— Идемте в отделение, гражданин, — сказал второй милиционер. — Вам там объяснят.

Отделение милиции было рядом, в помещении вокзала. Осмелевшая проводница и начальник поезда проникли вслед за приведшими Клебановского милиционерами. Они слышали, как дежурный лейтенант железнодорожной милиции приказал:

— Обыскать!.. — И тут же по телефону доложил кому-то с нескрываемым удовлетворением: — Клебановский взят! Куда его доставить?

Ударил второй звонок. Всплескивая руками от волнения и восторга, проводница помчалась к своему вагону, издалека делясь с напарницей:

— Арестовали! Арестовали! Кажется, тот! Страх-то какой! В одном вагоне с ним были!

Так закончились путешествия Клебановского. Еще с ночи бандита ждали в маленьком домике на окраине степного городка по адресу: Веселая улица, дом номер семь, ждали и на перроне вокзала. В другие места должны были быть разосланы его фотокарточки, которые уже готовились для размножения: организовывался розыск. Алонов опередил Клебановского. Избранный диверсантом план в лучшем для него случае мог привести его лишь в собственный дом.

Тревога, объявленная по линии железной дороги, была снята…

Главный хирург городской больницы, осматривая Алонова, лежащего на операционном столе, привычно внятно говорил через марлевую повязку:

— Спит. Всё в норме… Спит спокойно. Потеря крови и переутомление. Сколько он там гонялся за мерзавцами?.. Суток трое или четверо. Спрашивается: как он питался? Никак. Как спал? Не спал. А волнения? Отмобилизовал все ресурсы. Смотрите, как высох… А фигура у него хороша! Молодец! Отдохнет!.. Готовьте, но, чур, не будить!

Легчайшие прикосновения нежных рук освобождали голову Алонова от рубахи с запекшейся кровью, брили волосы, обмывали лицо. Открылась длинная рваная рана от лба через темя.

— Анестезия интрахеально!.. — командовал хирург. — Попробуем его не будить… Рауш! Вот так, отлично… — сказал он, когда Алонов чуть вздрогнул от наложенной маски со смесью эфира и хлороформа, употребляемой для экстренной наркотизации. — Смотрите, — продолжал хирург, накладывая швы. — Два миллиметра ниже и, видно, смелого пуля боится…

После окончания операции почти все врачи и многие сестры столпились в операционной. Необычайный случай нарушил строгую дисциплину. Всем хотелось увидеть Алонова.

Прислушиваясь к тихим, взволнованным восклицаниям женских голосов, хирург мыл руки. Глядя в зеркало, висящее над умывальником, он хитро подмигнул сам себе, улыбнулся и сказал:

— А все-таки у него кое-где на голове останутся плешинки. Придется ему сбоку проборчик делать и волосики подмазывать, а то девушки любить не будут. Да-а…

Хирургу ответил хор возмущенных женских голосов:

— Как вы можете так говорить! Вы совершенно ничего не понимаете в женщинах, ничего!..

* * *

Один из моих знакомых, доктор естественных наук, принимал участие в изучении нового вида саранчи. Я получил возможность увидеть и кубышки и зародыши. Я видел и самую саранчу, которой дали выплодиться для наблюдения.

Экземпляры опасных чудовищ, сохраняемые в формалине, нашли свое место на столе вещественных доказательств в зале суда.

Мне дали прочесть следственное дело по обвинению диверсантов в преступлениях, предусмотренных статьями нашего Уголовного кодекса. В деле я нашел не только показания Алонова, — его имя упоминалось достаточно часто…

От железнодорожной станции до животноводческого совхоза имени Ленина я пошел пешком. Уж очень хороши здесь бывают дни конца марта: пришвинская весна света прекрасна не только у нас, в центральной России. Ничуть не менее обаятельна она и в западно-сибирских степях.

Приятно пройтись после трех с лишним суток, проведенных в вагоне. На солнце подтаивало. И так славно дышалось, что я незаметно прошел четыре или пять километров.

Я не застал ни директора совхоза, ни его заместителя. Хозяйство здесь очень большое, разбросанное. Об Алонове мне сказали, что он уехал «на филиал», но вернется к обеду.

— Наверное?

— Как сказал, так и будет…

От секретаря партийной организации я узнал, что в конце минувшей осени совхоз успел построить плотину в местах, обследованных Алоновым.

— Земли нам там отводят, — говорил мой собеседник. — Если будет вода, сядем там еще одним филиалом. У нас тесно.

Здесь саранча, как видно, ушла в прошлое. Ее, как говорил секретарь, выкопали, выпахали, всю уничтожили.

— Сами бандиты указывали места. Да и без них обошлись бы. Наш Алонов все разглядел, все запомнил. Если осталась кубышка-другая, то туда скоро выезжают специальные наблюдатели — как снегу сойти. Не упустят. Главное с этой гнусью — вовремя захватить. Тогда и самая усовершенствованная не страшна.

Мы пошли с секретарем: он — по делу, я — взглянуть на совхозное хозяйство.

Из-за ограды обширного, сейчас пустого загона показался молодой человек. Он широко шагал по тропке, пробитой в оседающем снегу. За ним, остывая после езды, шел серый конь. Я, по старой привычке, заметил, как, по всем правилам кавалерийского марша, стремена перекинуты через седло, подпруги отпущены и повод закинут на шею. Серый играл с хозяином, подталкивая его сзади храпом под локоть. Секретарь сказал мне:

— А вот и наш Иван Александрович вернулся.

Секретарь познакомил нас. И в воображении и только что, издали, Алонов казался мне высокого роста: а был он чуть, может быть, выше среднего.

С первых слов я понял, что для Алонова и мой приезд, и его вероятная цель уже не были секретом: кто-то сумел «доложить». Вместе с Алоновым я прошел на конюшню, где он поставил коня в денник. Стараясь смягчить натянутость первых минут и найти дорожку к сердцу Алонова, я горячо похвалил серого. Моя невинная хитрость не произвела нужного действия.

Мы пообедали в совхозной столовой, обмениваясь малозначащими фразами. Ледок натянутости оставался — я не умел его сломать, а Алонов не хотел. Типом лица, русыми волосами, цветом серых глаз Алонов был северянин. На мой вопрос он коротко, но довольно охотно объяснил, что родители его родом олонецкие, откуда, надо думать, и фамилия. Надо бы — Олонов, но в русском языке начальное «о» в именах легко переходит в «а»… Этим и закончилось личное. Кругом нас были люди. Я видел, что Алонова и любят и уважают, что он у себя дома среди тридцати или сорока человек обедающих. Но я для него был совсем посторонний. Это меня стесняло, а его — нет.

После обеда он пригласил меня к себе. Я видел, что он подчиняется обязательным правилам гостеприимства — не больше. Он угостил меня каким-то особенным табаком — крупная крошка самосада имела приятный вкус и запах.

— Я примешиваю донник и еще кое-какие степные травки, — объяснил Алонов.

В комнате был порядок. Над кроватью висели три ружья. Я поинтересовался оружием. Алонов снял одно:

— Это мое.

— А те два?

— Они — оттуда. Лежали в мелком месте. Мне они ни к чему, но там все настояли, чтобы я взял себе: боевой трофей… Даю товарищам на охоту, кто попросит. Своего — не давал и не дам.

И тема иссякла. Славное девичье лицо смотрело из рамочки. На столе было много учебных книг. Я узнал, что в этом году Алонов хочет поступить на заочное отделение Института животноводства.

— Почему вы не хотите пойти на основной курс? — спросил я. — Там было бы легче.

— Конечно, легче, — сразу согласился Алонов. — Да мне не хочется отрываться от нашего совхоза. Постараюсь как-нибудь справиться.

Я подумал, что он наверное справится. Разговор опять оборвался. Алонов был по-прежнему холоден, спокоен. Я сделал последнее усилие — и начал говорить сам. Я рассказывал о том, чего Алонов мог не знать, привел несколько примеров борьбы зарубежных коммунистов.

Алонов оживился. Когда я сделал паузу, он ею охотно воспользовался:

— Они — настоящие герои. А я? Что я? Я ведь был у себя. И, знаете, ведь я все время боялся, все время. Да, я боялся! Сначала за себя, а потом…

И он увлекся. Он рассказал мне о своем страхе, о своей борьбе со страхом, о своих делах и мыслях. Один за другим передо мной прошли дни, проведенные им в борьбе.

В этой повести я постарался передать все, как было…

1951