1

«Не больше часа, остается не больше часа света», — думал Алонов, поглядывая на солнце. А солнце было совсем близко к земле, так как Алонов спускался в глубокую впадину, — он еще не встречал в степи таких углублений. Впадину нужно было пересечь, чтобы выйти кратким путем к намеченному как ориентир острому холмику, где недавно мелькнули и скрылись бандиты.

Алонов довольно долго следил, как они шли по ровному месту, потом исчезли и вновь появились около этой очень приметной высотки.

«Туда можно пройти быстрее и ближним путем, напрямик», — решил Алонов.

Впадина оказалась глубже и обширнее, чем представлялась издали. С западного ската, откуда пришел Алонов, вслед ему уже падали тени. Сбегая по отлогому откосу, он увидел воду, блеснувшую вдали, на дне впадины, и почувствовал запах сероводорода. Чем дальше бежал он, тем резче становился этот неприятный запах. Алонову вспомнилось, что такое зловоние он уже слышал как-то около одного умершего степного озера.

И на севере и на юге камыши и водяные травы ведут борьбу с озерами. Озеро постепенно превращается в болото. Наконец, умирая и отлагаясь на дне, растения заполняют весь водоем доверху. Проходят годы, торфяник стареет, сохнет, твердеет. Там, где некогда на зеркалах свободных вод останавливались вольные станицы перелетных птиц, ныне косят траву на сено, пашут, пасут скот. Или, разбив торфяник на «карты», добывают топливо. Остаются узкие прямоугольники, залитые коричнево-красной торфяной водой, и груды фантастически уродливых пней, не успевших истлеть в торфе.

А вот на юго-востоке, в азиатской части нашей земли, есть районы, где почва особенно богата солями. Лежит соль пятнами, поэтому бывает, что пресные и соленые озера близко соседствуют.

Приближаясь к своему концу, соленое озеро проходит особую фазу. Высыхая, заполняясь растительными остатками, оно все больше солонеет: из соленого делается горько-соленым. Чем больше мелеет озеро, тем крепче становится рассол. А соли, вымываемые снеговыми и ливневыми водами из солоноватых почв бассейна, продолжают насыщать умирающее озеро.

Прежде бурный, рост растительности прекращается. Выживают, мельчая и вырождаясь, только отдельные виды. Появляются новые; они чахлы на вид, но стойки. На берегах открываются частые плешины с белыми выпотами на жирной земле. Точно иней, соль покрывает совершенно бесплодные участки обнаженной угольно-черной и всегда слегка влажной почвы. Кругом расползается зелено-бурая короста лишайников.

К умирающему озеру собираются любители соли. Место вымерших камышей и осоки занимают карликовые кустарнички — биюргунчик с листьями чешуйкой, сизый кокпек, безлистный итисгек. К ним присоединяются травы, само имя которых пахнет солью: морская шведка, солерос, сарсазан, селитрянка. Обитатели соленых гнилых вод кажутся близкими между собой родственниками. Все они мелки, жестки, распластаны и обладают сильными корнями. Весной некоторые из них могут поразить глаз ядовито-мышьяковистой зеленью. Летом и осенью преобладает тусклая окраска сизых, коричневато-зеленых, грязных тонов.

Алонова поразила резкая перемена в облике ландшафта. Там, наверху, в степи растения, пусть тронутые осенней тоской и готовые лечь под косой мороза, были все же бодры. А здесь, у черной воды, собрались отщепенцы полей и степей. Скучные, подавленные, они точно ушли в себя, целиком поглощенные заботами скудной жизни, в которой нет ничего, кроме недостойной борьбы за собственное, обособленное существование.

Любители соли забрались в воду; в ней они и росли группами, похожими на расплющенные кочки, и растягивались коврами. Свободная вода казалась густой и была зеленовато-черного цвета. Кое-где на лужах расплывались радужные нефтяные пятна. Медленный распад органических веществ в соленой среде дает несколько граммов нефти на гектар болота. Это тление и служит источником особенного, тяжелого смрада.

Гнилые болота с их вонью тухлых яиц имеют печальный, отталкивающий вид места неизлечимо больного, заброшенного самой природой. Однако в смрадной грязи охотно и обильно плодятся насекомые. Поэтому-то дикие птицы охотно посещают мрачные воды. Утки охотятся в воде, а влажные, мягкие плешины берегов как решето истыканы долгими носами куликов, любителей червей. Охотники хорошо знают это и не брезгают солеными болотами.

Такое-то болото и преградило путь Алонову. Где расширяясь, где сужаясь вновь, темная вонючая вода залила все дно глубокой и длинной впадины. Слишком поздно Алонов понял причину, заставившую его врагов пройти верхом: они старались обойти болото.

Солнце уходило, уходило. Алонову казалось, что солнце торопится, ускоряет свой ход. Так вечерами бывает с людьми, которые не успели закончить дневное дело.

Предстоял большой обход. Алонов понял, что за то время, когда он будет огибать лощину, враги успеют уйти далеко и скрыться в близких сумерках. Прямая дорога через болото могла сократить расстояние по крайней мере на три километра. Мешкать нечего.

Оставляя глубокие, заплывающие следы, Алонов прошел по жирно чавкающему берегу и вступил в воду. Здесь глубина была лишь по щиколотку. Густая вода скрывала мелкое дно. Алонов успел заметить, что по всей поверхности болота были разбросаны кочки, низенькие островки трав. Растения служили свидетелями того, что болото мелкое.

С каждым шагом Алонова из-под его ступней выдавливались пузыри. Лопаясь, они издавали удушливый, тошнотворный запах. Алонов старался ступать только на заросшие места — это удавалось, и еще ни разу вода не поднялась выше колена.

Место для перехода он избрал довольно случайно, шел, конечно, не по прямой, а зигзагами по заросшей воде. Ширина болота здесь была вряд ли больше четверти километра, и по кочкам и островкам Алонов быстро одолел почти все расстояние. Ему оставалось шагов тридцать — сорок, когда травяной покров окончился. Травы начинались сплошной лентой совсем недалеко — у противоположного берега. Перед Алоновым легла полоса свободной воды.

Какая же здесь глубина?

Алонов уже вышел из тени, которую отбрасывал западный склон впадины. Восточный склон перед ним был ярко освещен солнцем. Прикрытые наросшими рваными слоями тощего дерна, из довольно крутого склона выдавались неровные слои выветрившегося красноватого камня, разделенного широкими трещинами. Солнце подчеркивало ступенчатый рельеф. Этот восточный скат был куда круче западного. Алонов подумал о том, что у крутых берегов и дно всегда бывает глубже. О чем другом могло говорить отсутствие растительности на воде?

Алонов искал глазами вправо, влево. Везде между ним и таким близким берегом тянулась полоса… нет, полоска открытой воды. Ветер уже прекратился; в вечерней тишине темная поверхность была маслянисто-гладкой, вода казалась густой, жирной. У ног Алонова в косых солнечных лучах радужное пятно переливалось какими-то нездоровыми, неестественными красками. И воду и пятно перерезала длинная тень человека. Солнце уже почти касалось горизонта, приподнятого западным берегом, и сзади на Алонова наступала вечерняя тень. И нигде-нигде не рассмотреть хотя бы самый узенький перешеек трав, хотя бы несколько кочек! Алонов умел плавать. Будь перед ним обычная, чистая вода — это его не смутило бы. Здесь вода была отвратительна. А солнце сейчас зайдет…

Алонов переложил лишние, не помещающиеся в патронташе патроны из нижних карманов куртки в нагрудные и сделал первый шаг. Глубина оказалась небольшой, чуть выше колена. Хотя этого и следовало ожидать, но Алонов сразу ободрился. Постепенно погружаясь, он пошел смелее, окруженный пузырями от поднимавшихся со дна газов. Еще немного…

Вдруг Алонов почувствовал, как дно начало хватать его за ноги. Он опустился глубже, идти сделалось очень трудно.

До берега, вернее — до пояса травы у берега, оставалось вряд ли более десятка настоящих шагов, когда Алонов сразу погрузился по пояс. Подводная грязь сковала его ноги до колен, и он не шел, а едва переминался на месте, отвоевывая сантиметры. Невидимые, мягкие, но крепко держащие тиски не выпускали ноги человека. Кругом Алонова вода кипела, бурлила от рвущихся из потревоженной грязи зловонных газов. Они били вверх струями, и Алонов ощущал всем телом отвратительные, живые прикосновения. Но отступать было некуда. Да он и не хотел отступать. Он погрузился уже по грудь.

Вероятно, со стороны это было бы странным и тягостным зрелищем. По черной поверхности ярко освещенной солнцем воды шли тяжелые, гладкие круги. В их центре, как привязанный, бился человек. Он поднимал вверх патронташ и ружье, размахивал ими в борьбе с невидимым. На его спине горбом топорщился мешок, а кругом вода вспухала пузырями, пенилась, как в котле на огне. Этот человек должен был бы звать на помощь. Но он молчал.

Чувствуя, что его хватит ненадолго, Алонов делал последние, отчаянные попытки — те усилия, вернее — сверхусилия, которые свойственны нам в решающие минуты настоящей опасности, которые впоследствии вспоминаются смутно, через какую-то дымку памяти, и всегда кажется, что они неповторимы…

Сколько времени бился Алонов — он не знал. Но вот под ногами стало тверже. Он двигался, он шагал! Он поднимался, поднялся до пояса — и ему казалось: уже мелко. Вперед, вперед!.. Еще два шага — и Алонов ступил на траву. Хотя под его тяжестью трава ушла в воду и он стоял, погрузившись по колено, но какой прочной, надежной показалась ему пружинная опора корней, связавших грязь прочной сеткой. Не хуже твердой земли!..

Алонов оглянулся. Его дорога по открытой воде была обозначена широкой пенящейся лентой. Газы продолжали рваться из грязи, потревоженной ногой дерзкого человека. Алонов погрозил ружьем гнилому болоту, которое хотело стать союзником врага.

Он шел к берегу, шлепал по мелководью, приминая жесткие травы, и уже собирался ступить на сухое место, когда навстречу ему поднялось нечто похожее на палку. На конце палки был длинный набалдашник. Палка стояла, слегка покачиваясь из стороны в сторону, — в ней таилось какое-то напряжение.

Невольно Алонов сделал шаг назад. Он не сразу понял, что перед ним, Это было также похоже на поднятую из травы очень тонкую и очень сухую руку, гладкую, разрисованную черно-зелеными пятнами и поперечными кольцами, руку с вытянутыми вперед пальцами тонкой и перегнутой под прямым углом ладони.

Странное видение сразу превратилось в щитомордника-халиса, кровного члена семьи страшных американских мокасиновых змей. Крупная даже для своей породы, змея ждала Алонова на берегу черного болота. На конце треугольной головы трепетала раздвоенная толстая нитка. В плоском черепе сидели два зеленых глаза. В них не было взгляда — только холод и вечная, тупая, неотвратимая ненависть. Змея злилась…

Змея злилась не без причины. После дня безуспешной охоты она сумела подкрасться к большому кулику и показать ему себя, свои глаза. Птица оцепенела. Красивое существо вызывало в змее ненависть. От ненависти у змеи в глубине нёба набухали две желёзки, готовя яд для двух длинных, загнутых назад и пустых внутри зубов, похожих на иглы шприца.

Зная силу своих глаз, свою власть над жертвой, змея не торопилась. Вдруг тень закрыла и жертву и убийцу. Птица исчезла. Быть может, змея и не поняла, что тень отбросили крылья ястреба, отнявшего у нее добычу.

Змея осталась с запасом яда и хотела убить. Большое тело, внезапно появившееся перед ней, ее не испугало. Яда было много. Щитомордник-халис имеет привычку бросаться на человека без вызова и без видимой причины. Почему?

Змея не может, подобно зверю, оторвать и проглотить кусок. Яд, затраченный на убийство существа большего объема, чем тот, который может пройти через змеиную глотку, затрачен праздно, бесполезно. Это — растрата.

Ученые не объясняют смысл подобных нападений, имеющих целью убийство для убийства.

Можно было подумать, что змея знает меру власти своего яда — с такой уверенностью она глядела на Алонова.

Алонов не мог выстрелить — звук выстрела выдаст его. Он перехватил ружье в левую руку. Движение могло бы удивить змею. Ведь она была уверена, что и это живое существо так же должно остолбенеть, как птица, суслик или заяц. Но злоба не размышляет.

Не спеша Алонов вытащил нож, руку с длинным клинком отвел влево от себя, пригнулся, как бы готовясь прыгнуть. Под ногами было твердо.

И еще мгновение продолжалось состязание двух пар глаз. Одна — зеленая, льдистая, мертвенно-злобная. Другая — серая, внимательная, решительная.

Раздувая красновато-желтую шею, змея отвела голову немного назад, точно размахиваясь для удара, начала вбирать свое тело в жесткую болотную траву.

Затем один другому навстречу метнулись — змея и рука. Они встретились в воздухе. Змея разделилась на две части. Одна, короткая, с глазами и зубами, упала и утонула, как камень. Другая, длинная и толстая, забилась, вспенивая смрадную воду…

Алонов спешил подняться из черной лощины. Солнце уходило…

2

Для того, кто движется, кто меняет точки наблюдения, и земной рельеф неожиданно, причудливо меняет свои очертания, формы. Башни превращаются в стены, конусы — в столы, шары — в пики.

Остренький, как сахарная голова или как рюмка с отбитой ножкой, холмик, примеченный Алоновым, оказался длинной высоткой, вытянувшейся под тупым углом к впадине с гнилым болотом. И Алонов, взбудораженный переходом через болото, взволнованный схваткой со змеей, не сразу распознал свой ориентир.

Только художники, может быть даже и не все из них, полностью отдают себе отчет в значении света, освещенности. Низко стоящее солнце устлало степь перед Алоновым полосами света и теней. Впадина, с таким трудом пересеченная Алоновым, оказалась поистине границей. Дальше, к югу и востоку, степь понижалась, стала более холмистой. С каждой секундой в этом рельефе все контрастнее становились свет и тени.

Алонов впервые в жизни оказался на стыке степей и пустынь. Осматриваясь, разыскивая глазами своих врагов, он начал испытывать влияние странного и мрачного пейзажа. Быть может, утром здесь многое показалось бы иным…

Было много песка. Рыжие дюны, кое-как скрепленные замершими после сухого лета корнями, местами несли на себе, как пучки волос, гривки трав, росших кустиками. Из бедной, сухой почвы выставлялись плиты красноватого камня — песчаника, уже знакомого Алонову.

В цвете песков обнаруживалось влияние великих каменных нагромождений — горных хребтов Азии. Мелкая мука гор подкрашивала песок пустынь, вступавший в соприкосновение со степями.

Алонов охотно читал книги, написанные великими русскими путешественниками, влюбленными в природу исследователями высочайших горных стран: Гималаев, Памира, Гиндукуша, Ала-Тау, Тянь-Шаня… Там на голых кручах лежат мертвые каменные осыпи. Они не неподвижны. Лучи солнца свободно проникают сквозь лишенный водяного пара воздух, жгут, накаляют камень. А с теневой стороны — мороз. И ухо человека слышит, как рвутся камни от теплового напряжения. Осыпи дробятся, ползут вниз. Глаз не уследит за этим движением, но миллионы тонн камней как жерновами трут друг друга. Мельчайшие частицы камня подхватываются восходящими токами воздуха, падают в пустынях, вновь несутся дальше, забираясь иной раз вверх на громадные высоты. И каменная мука рассеивается по Азии, залетает и в Европу.

Происходит чудесное превращение. Частицы каменных глыб, раздробленных солнцем, размолотых трением, провеянные ветром, обработанные водой, обнажают в своей структуре питательные вещества для растений. На землю выпадает плодороднейший лёсс. Места скопления лёсса в пустыне, где есть вода, — оазисы. Чешуйками гор подкармливались и растения тех песков, которые сейчас видел Алонов.

Алонову не было времени долго размышлять о друге и работнике, который пашет землю и готовит ее для человека. Этот друг и работник — солнце — не ждет. Алонов никак не мог найти уже ставшие привычными четыре фигуры с горбами мешков на спинах. Однако он не ошибся, избрав острую высотку ориентиром. Вот следы людей на песке. Дальше шла твердая почва. Чтобы читать на ней, нужны или острое зрение зверя, или тонкое чутье собаки. У Алонова было самое обыкновенное человеческое зрение, а чуткой умницы Дымки больше не было совсем. Идти за своими врагами Алонов мог лишь навзрячь, по охотничьему выражению, то есть видя.

Вечерняя заря мчалась по вершинкам, за нею бежали сумерки. Еще чуть-чуть света дало перерезанное горизонтом солнце, и началась для Алонова вторая ночь после его встречи с врагами.

Он был уверен, что бандиты остановились на ночлег сейчас, после захода солнца, если не остановились раньше. Ведь они преодолели большое расстояние. До привала в рощице, во время которого Алонов превращал в пули свои дробовые заряды, было пройдено не менее тридцати километров. А потом они шли не меньше, если не больше, трех часов до впадины с гнилым змеиным болотом. Большой переход для одного дня. Вероятно, все четверо очень устали…

Весь день мысль Алонова не отставала от бандитов, шла с ними рядом. Он так и не мог представить себе их лица, но его память находила много подробностей. Он видел широкие матерчатые ремни от заплечных мешков, туго натянутые, врезавшиеся в плечи. Тогда, во время разговора, низкорослый, глядя в упор на Алонова, стоял прямо. Остальные подались вперед под тяжестью груза, особенно высокий. Кто-то, Алонов не помнил кто, передергивал плечами, другой поддел большие пальцы под ремни. Их мешки были большие — это верно. В мешке охотника бывает лишь самое необходимое, чтобы можно было ходить, стрелять, не замечая груза. А тот, который охотился на Алонова, был без мешка. Значит, сбросил при первой возможности. Переход километров в пятьдесят! Они все вымотались, легли и заснули, как пришлось.

При неверном свете заходящего солнца Алонов нигде не видал деревьев. Значит, сегодня враги обойдутся без костра. Это нехорошо, огонь указал бы, где они. Даже зажженная спичка видна в поле километра на два.

Алонов поужинал ссохшимися остатками сухарей из мешка. Хорошо, что он подтянул мешок на самые плечи и не подмочил его.

На завтра Алонову оставался котелок, набитый слипшимся сухарным месивом, и меньше половины фляги воды. Чтобы не вызывать жажду, он весь день не курил, не разрешил себе и сейчас это удовольствие, хотя курить очень хотелось.

В воздухе засвежело, в мокрой одежде стало знобко. Песок был еще теплым. Алонов вырыл длинную ямку, улегся в нее и, насколько сумел, забросал себя песком. Он лежал на спине, мешок положил под голову, а ружье — на грудь. Стало тепло и уютно.

Алонов лежал с открытыми глазами, чувствовал, что отдыхает, но сон не приходил. Было приятно лежать неподвижно, ощущая тепло почвы. Воздух становился все холоднее. Алонов глядел в бездонное черное небо. Он не мог перестать думать, и это не давало ему заснуть.

Зачем эти люди идут по степи, куда идут, чего ищут, чего хотят? Эти вопросы в течение дня стояли перед Алоновым, требовали ответа, но он двигался, действовал; сейчас ему было нечего делать. Алонов знал, что далеко к югу от линии железной дороги проходит главный канал. Между разъездом и каналом должна быть пустая земля. В этом Алонов по-прежнему не сомневался.

Неделю назад он ночью вышел из вагона. Проводив поезд, дежурный подошел к оставшемуся на перроне единственному прибывшему пассажиру, если не считать собаки. При свете двух фонарей, тускловато освещавших короткую платформу перед служебным зданием, они сразу разговорились по душам. Железнодорожник, сам любитель природы, при виде охотника почувствовал своего человека и даже признался, что из-за здешней «роскошной» охоты недавно отказался от перевода на другое место, на станцию, расположенную при городке. Он говорил о себе: «Сынишка с дочкой еще малыши, в школу рано. Я здесь втянулся в охоту, жить без нее не могу, угодья считаю своими. Жена тоже богато обросла подсобным хозяйством на здешнем приволье. Вот мы с ней и решили повременить. Подрастут детишки — тут уж ничего не попишешь, тогда и стронемся с места…»

Для такой охоты, чтобы вволю потешить душу, железнодорожник радушно рекомендовал Алонову «податься вон на ту звезду». Там, к северу от линии, можно как раз к свету выйти куда надо и взять утреннюю зорьку.

Узнав, что у приезжего, вопреки охотничьему снаряжению, иные цели, новый знакомец приютил Алонова в своей квартире на конец ночи. А утром как-то само собой вышло, что небольшой коллектив работников разъезда устроил нечто вроде совещания — в «рабочем» порядке, конечно. Получил Алонов кое-какие небесполезные советы. Действительно, к северу от железной дороги можно было лишь охотиться: там все, граница в границу, отмерено, обмерено и навечно закреплено за сельскохозяйственными артелями. А вот к югу — здесь, если не считать массива, принадлежащего Скворцовскому колхозу, владения северных колхозов распространились за железной дорогой довольно узкой полосой. И уже в нескольких километрах открывалась вся ширь государственной, свободной степи. «Немереная» земля. В ней отвод угодий для совхоза не мог встретить препятствий.

От своих новых друзей Алонов узнал о существовании единственного источника питьевой пресной воды. Рассказали ему, по каким приметам можно добраться до рощи с болотцем. Жители разъезда знали степь на сравнительно небольшую глубину и особенно советовали гостю хорошо заметить обратную на разъезд дорогу. В степи можно пропасть от жажды, если сбиться с пути, так как спросить дорогу будет не у кого…

И вот он встретил людей — целую группу, пять человек! Теперь Алонову казалось, что, и не напади они на него, все равно их присутствие показалось бы ему странным, подозрительным.

Может быть, Алонов искал оправдания своему выстрелу? Если и так, то делал он это бессознательно. Что нужно бандитам? У них может быть только одна цель — принести зло. Кому, чему? Неважно сейчас. Алонов убедился, что бандиты не охотятся и не просто бродят в степи. Они идут в определенном направлении.

Алонов старался представить себе их лица — и не мог. Видел черную воду, пузыри газов, треугольную голову с ненавидящими льдисто-зелеными глазами и бросок змеи в воздух…

Глаза змеи делались маленькими, уходили, меркли. Стираясь, они потерялись в бархатном мраке небосвода, среди колеблющихся лучистых звезд.

В степи перекликались совы.

«Пу-гу, пу-гу», — говорила одна.

«Пу-гу, пу-гу», — отвечала другая издалека.

Алонов дремал. Незаметно дрёма перешла в крепкий, здоровый сон.

3

Алонов не слышал, как шуршал, осыпаясь по скату высотки, песок под чьими-то мелкими шажками. Кто-то вприпрыжку пробежал мимо головы спящего.

Алонова разбудило прикосновение. Очнувшись, он открыл глаза и увидел, что на его груди сидит столбиком какой-то зверек. Две-три секунды Алонов, не шевелясь, смотрел на ночного гостя, как Гулливер на лилипута. Потом зверек, подпрыгнув на высоких лапках, довольно ощутительно толкнул Алонова в грудь и скрылся. Алонов успел узнать похожего на белку тушканчика с кистью волос на хвосте — мирного земляного зайца, который, как настоящий заяц, кормится ночью и спит днем.

Вот откуда-то издалека донесся едва различимый стон. «Чьи-то пути пересеклись в темноте, и слабый гибнет», — подумал Алонов.

Вероятно, он спал достаточно долго, так как чувствовал себя бодрым, отдохнувшим. Глядя на небо, он думал, что до утра, быть может, осталось не так уж много времени. Мокрые ноги почти совсем высохли…

Алонов сел и отряхнул песок с рук и груди. Он думал о своей ответственности, о том, что он один идет по чьему-то странному следу, идет за бандитами без товарищей, без возможности получить помощь, даже совет.

И Алонов опрашивал себя: а правильно ли он поступил с самого начала? Он уже не помнил, когда убедил себя в том, что эти люди — бандиты. Тогда ли, когда нашел труп в воде под срубленным деревом, или днем, в степи? Неважно… Но не должен ли он был вернуться на разъезд? Его так хорошо встретили там: в молодости мы легко считаем другом каждого радушного человека. И Алонов думал, смогут ли ему помочь пять или шесть мужчин, занятых своими неотложными делами. Как помочь и чем? Он рассказал бы, как на него напали какие-то люди, как он застрелил одного из напавших. Что было бы дальше?

Алонов уже давно избавился от чувства внутренней ответственности за свой выстрел на опушке рощи. Сейчас, попробовав рассказать кому-то о происшедшем, он начал понимать, что одно — быть самому в чем-либо убежденным, другое — убедить постороннего человека. Почему тот должен поверить на слово? Алонов пытался представить себе следователя, выслушивающего его показания. Что он сам, Алонов, сделал бы на месте следователя? Пришел человек, который кого-то убил в степи, якобы защищаясь от нападения. Прежде всего Алонова задержат. Потом, вероятно, вместе с ним поедут в рощу с болотцем. Какие-то его слова подтвердятся; следствие сделает первые выводы. Трудно строить предположения о методах неизвестной работы следствия, которые Алонов знал лишь по романам и рассказам. Конечно, поиски четырех бандитов будут организованы, будет установлена личность убитого, найдутся следы. Сколько дней пройдет или недель?.. А те четверо тем временем сделают свое дело и бесследно исчезнут. Степь не оставляет следов. Уж кому, как не Алонову, знать это. Легче найти иголку в стоге сена.

Значит, он, Алонов, правильно поступил, привязавшись к свежему следу врагов и не упуская их из виду. Тем больше его личная ответственность. Он один отвечает за бандитов. Пока он следит за ними, он не только узна?ет, чего они добиваются, но, быть может, сумеет и помешать им. Для того чтобы помешать, он обязан суметь дождаться, пока обстоятельства и его собственная ловкость не сделают его одного сильнее всех четверых. Нужно быть очень осторожным, внушал себе Алонов, убеждая себя, что случай доверил ему нечто большее, чем его собственная безопасность и его личные расчеты с бандитами.

Все эти размышления окончательно лишили Алонова навеянного сном спокойствия.

С момента первой встречи с бандитами прошло менее полутора суток. За это короткое время отношение Алонова к пережитым событиям претерпело ряд последовательных изменений.

Он начал страхом, самым обыкновенным страхом, который заставил его ползти, прятаться с единственной мыслью скрыться. Скажем иначе: он просто струсил. Страх перешел в гнев, и Алонов спустил курок, убил преследователя, мстя за себя, за унижение. Гнев погас, сменившись раскаянием, отчаянием после убийства, и вновь вернулся у трупа Дымки.

И дальше гнев развивался — стал уверенным, смелым — после того как Алонов увидел в личных обидчиках чужаков, опасных бандитов, вторгшихся в «его» степи.

Алонов стал солдатом-бойцом, добровольно взявшимся за большое дело и сознающим свою ответственность.

Те, кто несет непонятную угрозу неведомо чему, но нашему, алоновскому, — где-то здесь, может быть, недалеко.

Алонов отдохнул. Не отдохнули ли и они? Ведь они могут далеко уйти до рассвета, и Алонов потеряет их.

Эта мысль обожгла Алонова. Он горько упрекнул себя в лени, в бездействии. Бездействовать он не имел права.

Он поднялся на длинную, острую высотку, около которой в последний раз видел четверых, и долго вглядывался в темноту. Алонова манила надежда увидеть огонек. Ведь бандиты могли набрать сухой травы, наломать сухих веток с растущих на песках кустиков и развести костер. Особенно сейчас, когда становилось очень прохладно. Алонов опять решил использовать преимущества стрелка, целящегося из темноты на свет. Нужно подкрасться к костру… Где он?

Но костра не было. Ни одна, пусть самая маленькая, светлая точка не пробивала темный покров ночи. По небу пронеслась падающая звезда — вспыхнувший в земной атмосфере кусочек космической пыли. Алонов взглянул на желтую кривую линию полета, прочертившую небо, и успел по-мальчишески загадать: найти «их». Других желаний сейчас у него не было.

Молодости труднее всего мириться с неизбежным, нужным, терпеливым, но бездеятельным ожиданием. Алонов понимал, что бродить в темноте просто так, без плана, бесполезно. И все же хотел довериться удаче. Он убеждал себя, что, продвигаясь медленно и осторожно, даже без огня сумеет заметить четырех людей, прежде чем они проснутся. Или набредет на место, откуда увидит костер. Разве они не могли зажечь его в месте, которое случайно закрыто от Алонова? Сумел же он прошлой ночью подойти к ним вплотную.

«Но ведь был костер, там ты знал место, роща была тебе знакома», — возражал голос рассудка горячей жажде деятельности. Алонов старался примирить их: можно действовать, но лишь по определенному плану; бродить так просто, надеясь на удачу, нельзя. Нужно наметить сектор осмотра и описать нечто вроде петли, начиная с этой высотки и кончая ею, чтобы не заблудиться.

Для начала он направился в ту сторону, куда вели последние следы, оставленные бандитами на песке. Он шел медленно, считая шаги, чтобы иметь какую-то меру пройденного расстояния. Необходимость подсчитывать шаги вначале ему мешала. Он считал под левую ногу, парами. Потом привык и повел счет почти автоматически.

После первой тысячи пар Алонов перешел на тот шаг, которому научился вчера. Он не шел, а крался, останавливаясь, вглядываясь. Сразу стало трудно. Отдельные высокие пучки травы казались людьми, темнота наполнилась неподвижными, но угрожающими фигурами. Мрак обманывал зрение.

Один раз Алонов упал, скатившись в неглубокую впадину: красться не так удобно, как кажется. Он успел поднять вверх ружье и подставить спину негостеприимной земле — инстинкт охотника, стрелка. У охотничьих ружей ложе — слабое место. Алонов мог легко сломать ложе и остаться безоружным.

Падение испугало Алонова. Он прилег, осматриваясь, но темнота была неподвижна, степь безразлично молчала. Он пошел дальше.

Вскоре Алонов опять оступился, с усилием удержавшись на краю жесткой гряды, за которой сгущался мрак. Нагнувшись, он нащупал камень, повернул, стараясь начать петлю, и вспугнул стаю невидимых птиц. Они поднялись молча, поэтому Алонов не смог узнать, что это за птицы.

Их было много, и хлопанье крыльев отразилось в его ушах, как гром. Подумалось, что теперь вся степь должна переполошиться.

После этой встречи мрак показался Алонову еще гуще, еще враждебнее. Он считал уже третью тысячу пар шагов.

Алонов убедился в том, что мог бы знать и раньше: поиски в темноте бесплодны. Он оправдывал себя — сделано все, костра у них нет. Без костра у него один шанс, против — может быть, сто. Алонов решил вернуться к знакомой высотке.

Стараясь сориентироваться по Полярной звезде, он повернул назад. Еще две тысячи пар шагов, и Алонов ощутил знакомый запах сероводорода. Очевидно, он сумел выйти к крутому восточному скату впадины с гнилым болотом. Он шел в общем верно. Алонов стоял, соображая, вправо или влево может находиться «его» высотка. Ночью, да еще в незнакомом месте, трудновато сразу выйти к намеченному пункту.

«Вероятно, нужно все же взять левее», — решил он.

Вскоре он остановился, вслушиваясь: шорох какого-то движения — точно по земле тащили веревку. Алонов вспомнил растрескавшиеся каменные плиты на склоне и змею, поджидавшую его, будто нарочно, на берегу смрадной воды. Конечно, злобное пресмыкающееся не было отшельником, оно жило среди себе подобных. Но ведь змеи, насколько он знал, ночью спят…

Алонов вынул нож. Тщетная предосторожность слепого. Что сделаешь в темноте!..

Не стоять же до рассвета столбом! Будучи уверен, что бандитов поблизости нет, Алонов пошел, громко топая ногами. «Не каждая бросается», — думал он, стараясь распугать змей. Под его ногами опять был песок, высотка же так и не нашлась. Алонов подумал, что мог уклониться в сторону, пройти мимо. Им овладело неприятное чувство потерянности, он ощутил усталость. Нужно сесть и дождаться рассвета — теперь уже скоро. В воздухе было совсем свежо, песок остыл. Алонов оперся на локоть и закрыл глаза. Удивительно быстра наша привязанность к «дому»! Алонов чувствовал бы себя куда лучше, найди он место, где начал ночь.

Вскоре — Алонов еще не задремал — ощущение света, проникшего сквозь опущенные веки, заставило его открыть глаза. Степь осветилась. Очень высоко в небе, гася звезды, зажглась зеленая полоса. На землю падало сияние, слабое, но достаточное, чтобы Алонов мог увидеть свои руки, ставшие тоже зелеными, как вялая трава. А знакомая высотка оказалась совсем недалеко. Алонов взбежал на ее гребень.

Полоса мчалась на юго-восток. В вершине ее что-то блестело — метеор несся в выси, оставляя хвост пылающих частиц и раскаленных газов.

Потерявшись среди звезд, сверкающая масса исчезла в глубине неба. Стало как-то особенно пусто, темно, холодно. И одиноко. Но Алонов не уходил с высотки. В густом мраке он различил светящуюся точку. Она была неподвижной, желтоватой. Точно где-то внизу, из-под земли, проткнули иголкой толстое сукно, закрывающее источник света.