1

Отец племени фиордов Вотан любит воронов, суровых, строгих, способных жить столетиями не стареясь, собирателей тайн и вещих опытом долгих дней.

Черные, как драккары, птицы спокойно живут в дубовых лесах вестфольдингов, их никто не обидит, их изображение — любимый символ на знаменах свободных ярлов, королей открытых морей.

Вороны мудры и умеют безошибочно почувствовать грозное приближение опасных дней невыносимой зимней стужи. Они предусмотрительно покидают оледенелые леса гнездовий, где пища так каменеет, что делается недоступной даже для их твердых, как мечи, клювов. Убегая от стужи, вороны летят на юго-запад над забитыми льдом морями. Их стаи чернее черного зимнего неба, плотнее тяжелых снеговых туч.

Вороны летят туда, где летом побывали вестфольдинги. Они находят обгорелые стены, радуются глухому молчанию обезлюдевших полей, приветствуют след волка на талом снегу и набрасываются на обильные объедки летних пиров. Для зимы и это хорошо.

Вместе с весенним теплом для воронов наступают дни радости: в море выплывают драккары викингов, такие же черные, как сами вороны. Викинг уступает ворону лучшую долю добычи: глаз человека — мужчины, женщины, ребенка. Вестфольдинги щедры.

С высоты орлам фиорды кажутся лужами, горы — холмами и леса — порослью мха на скалах. Орлы различают морское дно и наблюдают движение рыбьих стай там, где их никто другой не может заподозрить. Но орлам, изображения которых еще можно найти в храме Валланда, — бывшей римской Галлии, — нет дела до викингов. А воронам — есть.

Этой весной тяжелоклювые и мрачные вороны, ничем не выдавая скрытой радости ожидания летних лакомств, следили за движениями флота союза свободных ярлов, участники которого выходили из фиордов. Уже покинули причалы три старых, давно-давно знакомых драккара владетеля Лангезунд-фиорда ярла Ската. Из Расваг-фиорда и из Брекснехольм-фиорда вышли драккары Зигфрида Неуязвимого и Гангуара Молчальника. Соседи и друзья встретились в море. Куда они повернут?

Острый нос первого драккара ярла-скальда Свибрагера высунулся из узкого горла Сноттегамн-фиорда. Свибрагер пел могучим голосом боевую песнь Великого Скальда.

Альрик, Гардунг и Мезанг, покинув фиорды Харанс, Сельбэ и Танангергамн, спешили грести. Хитрый Гольдульф скользнул из Семскилен-фиорда; казалось, он озирался — столько тайны было на его лице. Молодой Ролло, владетель Норангер-фиорда, встретился со своим однолетком Ингольфом из Ульвин-фиорда. Ролло повернул на восток вместе с Ингольфом. Судьба Ролло — на западе. Там он предложит воронам десятилетия обильнейших пиров.

Опустели фиорд Ретэ, владения громадного, как медведь, Балдера Большой Топор, и Хаслум, родовое гнездо веселого Фрея, и Беммель, собственность ярлов Гаука и Гаенга, неразлучных братьев-соперников, и Гезинг, принадлежащий Красноглазому Эрику, и Драммен упорного Эвилла, и Хаген, и Баггенс…

Над драккарами порой кружились стаи воронов, и викинги приветствовали громкими криками это предзнаменование удачной судьбы похода. Но движения флота были неопределенны, драккары шли разрозненно, и вороны возвращались на фиорды, ждали, опять кружили над морем. Они не боялись опоздать — крылья быстрее весел и парусов. И вот наконец-то общее направление определилось: драккары вестфольдингов плыли на Восток.

Тогда густые стаи воронов растрепанными тучами понеслись в восточный угол Варяжского моря и засели, подобно потушенным головням, в несравненно-яркой листве островов устья реки Нево.

Они дождались появления драккаров в дымке светлого взморья и приветствовали их громкими криками: «Хрра, грра, крра!»

Вороны совершили короткий перелет на берега озера Нево и оттуда валились в верховья Волхова.

Этим летом небывалый прилет воронов был замечен не только озерными жителями и обитателями приволховских починков и заимок. И по Ильменю и в самом Новгороде люди смотрели на воронов с нехорошим чувством. Никогда еще их не бывало так много.

— Дурное знамение, — говорили новгородцы, наблюдая за тяжелым полетом мрачных птиц.

— Недобрый знак, — повторяли они, разглядывая тяжелые черные фигуры, мостящиеся на вершинах деревьев.

«Быть худу, быть худу», — произносил про себя новгородец-огнищанин, мерянин Тсарг, глядя поутру на загрязненные пометом корни дуба, на котором ночевала шайка незваных зловещих пришельцев.

 

2

Новгород знает важную походку боярина Ставра. Городское людство привыкло видеть высоко поднятую голову, привыкло встречаться с пронзительно-строгим взглядом и слушать громкий голос знатного боярина. Привыкло и слушать его совета, ценить человека, опытного в делах и не роняющего слова зря без ясного смысла.

В этот поздний вечер новгородцы не признали бы Ставра. Он, согнувшись, бродит по верхней светлице своего пышного дома, заложил руки за спину, едва волочит ноги в мягких сафьяновых сапогах с шитыми задниками.

Болен он, что ли? Или, встречая сорок пятое лето непраздной жизни, прежде времени почувствовал старость?

Прогоняя грузную думу, боярин выпрямился, рубанул рукой, как мечом, и сделался прежним. Он бодро прошелся по обширной светлице и взялся за кубок с густым греческим вином, который его ждал на столике, покрытом для красоты, для роскоши парчовым платком.

Он поднял дорогой кубок, полюбовался рубиновой влагой. Вот он, боярин Ставр, богатый купец, уважаемый старшина Городского конца. Ему сейчас бы провозгласить здравицу гостям и сказать гордое слово так, как он умеет, — чтобы люди понимали: не хозяин им оказывает честь, а они хозяину.

Но гостей нет, Ставр одинок в светлице. Обо всем переговорив в последний раз, уже ушли старшины Гул и Гудим, бояре Нур, Делота, Синий и Хабар. Ставр сделал глоток и, будто любимое вино сделалось немило, поставил обратно початый кубок. Он подошел к низкому оконцу, согнул гордую спину, оперся локтями на подоконную доску и глядит, глядит на Город через оконницу, открытую для теплого ясного времени.

Чего ты не видал, боярин? Ведь сколько раз ты глядел отсюда на крыши новгородских домов, на стены, заборы, мощеные улицы! Ты знаешь, что по ночам новгородские дворы пусты, как и улицы. Или ты вздумал поглядеть, кто еще не спит в Новгороде? Час поздний. В летнем небе светло, но вечер уже прошел и кончается первая половина ночи. Находит полночь, воздух сереет недолгой мглой. Гляди не гляди — все спят.

По Волхову паутиной заплелся туман. Над ним чуть видны высокие тонкие мачты дремлющих у пристаней и причалов расшив. А нурманнских драккаров ты, боярин, не увидишь. Они встали у нижних причалов, и ты это знаешь. Ты знаешь…

Ты не увидишь и Детинца-Кремля, он за тобой, городская крепость и хранилище, стоит сзади твоего двора. Там хранится городская казна, там склады городского добра, там живут ротники, которые дали Городу клятву-роту охранять Новгородскую Правду. А крепка ли в каждой душе ротника клятва, ты знаешь.

Воины-ротники спят в очередь и держат ночную стражу на городских стенах и у закрытых ворот. Другие следят за Городом из Детинца, с высокого места, где находится большое кожаное било. Около била лежат деревянные молоты. Если загорится в Городе или случится что-либо недоброе, ротники пробьют тревогу.

Сторожа не спят. Слышен звучно-протяжный крик:

— Сла-авен Сла-авенский ко-онец…

Слышишь отзыв:

— Пло-отнический сла-авен…

Перекликаясь, ротники борют сон и, по воинскому обычаю, проверяют товарищей. Кончив славить городские концы, перейдут к улицам. От улиц — примутся за знатных людей, за концовских и уличанских старост. Дай срок, ты, боярин, услышишь и свое имя. И прозвучит твое имя среди имен первых новгородцев.

Ставр разогнулся, взялся рукой за подстриженную бороду, расправил усы. Чтой-то пальцы липкие? Забыл после густого вина осушить усы. Боярин нашел дорогой рушник, вышитый дочерью, и утерся.

Воздух за окном густо посерел. Чу, запел петух. В светлице темно. Велеть вздуть огня, зажечь свечей. Ставр подошел к низкой дверце. За ней, перед лестницей, что ведет вниз, на войлочном конике спит кощей-отрок для прислуги боярину. Нет, не надо…

 

3

Возвещая полночь, по дворам перекликались первые петухи. В светлице не видно зги. Заглянул бы кто — не нашел боярина.

Ставр вспоминал дни, проведенные много лет тому назад за теплым морем, Понтом Евксинским, в великом каменном городе, Восточном Риме.

В жарко-голубом небе сиял знак власти кесаря, басилевса-автократора, золотой крест на храме Софьи-Премудрости. Над мощенной каменным плитняком площадью навстречу солнцу неслась конная статуя былого кесаря Юстиниана, и бронзовый идол поднимал в правой руке шар, хвастливо изображающий якобы власть кесаря над всем миром.

А сам тогдашний живой басилевс не шел, — шествовал. Закрывая автократора, теснились сановники и евнухи с позорно-бабьими лицами в тяжелых парчовых одеждах, из которых каждая равнялась цене хорошего парусного корабля. Изнывая от жары, облитые смердящим потом, сановники показывали римскому людству меч, скипетр и шар автократора.

Купец Никомах, приятель Ставра, шептал новгородскому боярину трудные, тут же забываемые имена сановников-евнухов и рассказывал про войско — охрану басилевса, которое плыло, сияя на солнце до боли в глазах. Войско разделялось на разные отряды — сапфариев, буккеллариев, экскубиторов, моглабитов, миртаитов, которые были по-разному вооружены. Все для того, говорил Никомах, чтобы внутри войска не произошло сговора против кесаря.

Было и совсем отдельное войско — варанга из славян, нурманнов, готов под началом старшин Акалутоса и Аритмоса, несшего не меч, а серебряную ветвь дерева пальмы.

Просверкав сказочным богатством, силой и властью, басилевс скрылся как сон. Вечером Никомах, напившись хиосского вина, тешился над автократором-базилевсом, глупым, полубезумным от пьянства и несказуемого распутства, которым, как облезлым, забитым ослом, правила жена и ее быстро сменяющиеся любовники.

Выболтавшись и протрезвев, Никомах опомнился, ползал червем, обнимал ноги своего гостя Ставра, молил новгородского боярина забыть крамольные речи. Грек испугался попасть в каменные темницы, вонючие подземные нумеры, запрятанные под дворцом басилевса…

Подлинно хороши римские золотые монеты номизмы, цизионы, тризмиционы, на них можно взять все, что увидишь. А само римское людство ничего не имеет, живет в смраде и вони, по каменным улицам от нечистот и падали не пройдешь, не то что на бревенчатых чистых мостовых Новгорода.

В Новгороде сухой виноград — сладкий изюм, фрукты и дыни пробовал не каждый мастер, не говоря о простых мужиках. В Риме дорогое лакомство нипочем, зато тамошний простой людин, заедая кислое вино сладкими заешками, не видит масла, сала, меда и мяса. Оттого-то они слабосильны, жидки духом и телом, не как новгородцы. Ставру не понравился пышный и ниши и Восточный Рим, он не хотел бы там жить. Ему милы родные новгородские места. А поучиться в Риме есть чему.

В Риме кесари сильны войском и иноземными дружинами. Кто перетянет к себе иноземные дружины, за кого встанет войско, тот басилевс-кесарь, тот правит Римом. Править легко. Трудно взять власть. Ох, как трудно!..

 

4

Боярину забылись далекие дни, когда в его душе впервые повернулся червяк и начал сосать сердце. Но день, когда вполне решился, помнит.

Ставр попал между жалобщиками-нурманнами и новгородским людством на судном вече-одрине над безродным парнем-головником, который убил знатного нурманнского гостя ярла Гольдульфа. Чтобы уйти от людей и не обидеть нурманнов, боярин притворился больным, но от себя, от стыда, не ушел.

Утекло много лет. В новом дальнем новгородском пригородке беглый парень дорос до поморянского старшины. Ставр свиделся с ним, когда Одинец вносил городу виру за убийство. Он кланялся Ставру, но лишь по обряду. У таких твердые спины. Одинец не пустил на поморье ни Ставровых, ни других приказчиков. Самовольно и самовластно живут поморяне и северодвинские выселки.

Да, много воды ушло, Ставрово богатство выросло, а власти не прибавилось. Удалось склонить к своим мыслям некоторых старшин и бояр, но общая сила была недостаточна, чтобы самим взять Новгород в руки. А с непостоянными, увертливыми нурманнами плохо договариваться.

И то сказать, не мог же Ставр позвать нурманнов полным голосом. Новгородское людство здесь, можно не сносить головы. Тихим голосом, от случая к случаю, звал Ставр нурманнов, щупал намеками, шептал на ухо, под строгой тайной.

А время не ждало. Седина забелила виски, надоело выщипывать из бороды досадливые предвестники бессильной старости. Ставр лишился дочери, единственной радости сердца. Не заедать же ему было девичий век. Ставр оторвал себя от дочери и отдал свою Потворушку замуж в Плесков за полюбившегося ей молодого боярина Добрыню.

Ставр тешился торгом, любил и умел прозорливо творить дела, в барышах искал не прибыль богатства, видел победу ума. Постыло…

Он не отказывал себе в рабынях-наложницах. Не с глупой молодой горячкой, — с зрелым искусством мужа высоко ценил и тонко понимал томительную женскую прелесть. Постыло…

Одинокая ночь мчалась борзым конем. Загорланили вторые петухи. Рассвело. Бессонный боярин, вновь глядел в оконце.

Тянулся и будил Волхов караван расшив. За ночное затишное безветрие солевозы одолели ворчливый Ильмень и правили к соляным причалам. Караванный старшой зычным криком оповещал, чтобы на пристанях готовились принимать концы.

За рекой серые дымки отделялись от тумана. Там от восхода до восхода новгородские рудоплавильщики работают у домниц на отведенном им урочище.

В чьей-то кузнице, не у Изяслава ли, кузнецы поторопились, и бухнул первый тяжелозвонкий молот. Собирая стада, пастухи на улицах заиграли на берестяных рожках. В хлевах протяжным мычаньем откликнулась скотина.

Заскрипели ворота. Тарахтя колесами по деревянным мостовым, громко покатились телеги.

Голосов становилось все более и более. Город пробудился, и, как струйки в реке, воедино сливался городской шум.

У нижних причалов, которые не видны из светлицы Ставра, стояли нурманнские драккары. Многие нурманны задумали этим летом плыть к грекам по торговым и военным делам. Они не могли миновать Новгородских земель. Вчера на шести драккарах прибыли первыми конунг Скат со свободными ярлами Агмундом, Гольдульфом и Свибрагером просить Новгород о вольном пропуске по Волхову, Ильменю и далее в Днепр.

Нурманны предлагали заплатить, по обычаю, пошлины в городскую казну, ныне дадут проходную, потом обратную. По совету старшины Ставра, поддержанного старшинами Гулом и Гудимом, было решено пропустить нурманнов без помехи.

 

1

Из шести прибывших в Новгород нурманнских драккаров два побежали вниз, чтобы известить своих о полученном разрешении, а четыре остались. В их днищах открылись течи, и нурманны вытащили драккары на сухой берег.

Будучи известными умельцами, нурманны не просили помощи от городских мастеров, сами развели костры под котлами со смолой и застучали клепалами.

Драккары союза ярлов ждали неподалеку. Вскоре они потянулись по Волхову. Новгородцы с обоих берегов глазели на нурманнскую силу.

В голове плыл высокий драккар на восемнадцати парах весел, длинных, как мачта средней расшивы, но ходивших легко. На задранном носу драккара торчала голова неизвестного чудовища, рогатая, со змеиной пастью, с бычьим лбом и чешуйчатой шеей, выгнутой лебедем. Сам драккар был угольно-черный, а голова золотая.

За ним тянулся свиноголовый, за свиноголовым — с человечьей головой, но голова сидела на оленьей шее, а изо лба выставлялся рог из моржового зуба. Этот — с вороньей головой, тот — с лошадиной. Новгородцы шутили:

— Велика лошадка-то! Откуда такую взяли, где пасли, чем кормили? Эй, нурманн! Ты бы верхом на нее! Врешь, ноги раздерешь!

Нельзя было понять, каких чудищ изображали иные драккары. Новгородцы ощущали дикую угрожающую красоту чужих кораблей.

Народу на драккарах сидело много-много, но безоружных. Головы гребцов были без шлемов, одни в круглых войлочных нурманнках, другие простоволосые. Без броней, в кафтанах, в рубахах — теплое время. Сильные люди, один к одному. Эти справятся тащить драккары через волоки! А что-то у них не видать товаров. Одни бойцы. Новгородцы пересмеивались:

— Наторгуют! Ишь, что повезли на мену: копье да меч, да голову с плеч!

Нурманны проходили друзьями, но старшины приказали опасаться. Ротники не отогнали людство от берегов, однако же закрыли все волховские ворота. Договор договором, но нурманны сильно лукавы, пусть проходят.

Среди больших драккаров плыли малые, с меньшим числом бойцов, легкие, с быстрым ходом. Все плыли хорошо; хоть и разные, с разным числом весел, но шли ровно и густо, не наседая и не оттягивая. Среди больших драккаров малые казались утками между гусей. Идя Городом, нурманны захотели похвалиться своим уменьем. Малые драккары взяли в стороны и отстали, а большие ударили веслами и заняли свободные места.

Новгородцы поглядели вслед последним драккарам и разошлись к своим делам. В городском тыне открылись ворота, в Детинце распахнулись дубовые створы.

У отсталых из-за починок драккаров на волховском берегу толпилось сотен шесть нурманнов, всем вместе было нечего делать. Нурманны покинули на работе несколько десятков, остальные кучками, с оружием, по своему обычаю, разбрелись по Городу. Иные застряли в воротах, другие выбрались на торг.

Они, как люди, никогда не бывавшие в Новгороде, все осматривали, щупали товары, узнавали цены. Сбившись у ворот Детинца, любовались запорами и створами, хвалили добротную работу городских плотников.

Рассказывают же бывалые люди, что в нурманнской земле нет таких больших и хороших городов, как Новгород. Недаром нурманны по-своему называют русские земли Гардарикой, что значит Богатая Страна Городов. Пусть любуются.

Никто сразу и не заметил, как со двора нурманнских гостей, который смотрел на торжище, вышло много вооруженных людей.

Откуда их столько взялось?

Новгородцы оглядывались. А те скорым шагом, расталкивая людство, прошли к Детинцу. Туда же пустились все шатавшиеся по торжищу нурманны. И уже они в воротах!

Новгородцы не успели опомниться, как нурманны скрылись и за собой затянули ворота. Завыли, заныли по всему Городу нурманнские рога. Тут же кожаное детинцевское било ударило к тревоге.

В Детинце завязался бой, слышались страшные крики: то с нурманнами схватились ротники. Народ метнулся к воротам крепости — все замкнуты!

Било смолкло, замолчали рога. Новгородцы метались по торжищу и по ближним улицам.

Кто кричал: «Оружайтесь!»

Кто: «Запирайте городские ворота!»

Поздно. У двоих волховских ворот шлявшиеся будто без дела нурманны побили сторожей и порубили петли.

С места, где нурманны варили смолу, раз за разом в небо летел клубами черный дым, и все драккары бежали по Волхову назад, в Город. Далеко опередив больших, головными неслись, как стрелы, малые драккары.

Минуя пристани, они, выбирая пологие места берега, выбрасывались, и через ворота, отряд за отрядом, в Город бежали закованные в железо викинги.

Они не били людство и не кидались грабить дворы. Они рвались к торжищу, и если кого убили, то лишь из тех, кто им попался в тесноте или пытался помешать.

А в Детинце все еще бились. Беда застигла ротников врасплох, как кур в курятнике, но воины не хотели сдаваться, оборонялись где и как пришлось: на лестницах, в домах и во дворах городской крепости. Из Города было видно, как двое ротников, теснимые нурманнами, в одних рубахах рубились на тыне и были сброшены в ров…

Изнутри ротники хотели пробиться к воротам, разбросали было нурманнов и успели открыть одни ворота, надеясь на помощь народа. Но открыли, несчастные, ход новым нурманнам. На них нурманны навалились спереди и сзади, секли и кололи мечами, протыкали копьями и вмиг навалили кучи мертвых и умирающих.

Новгород не успел опомниться, как был уже взят. Во всех воротах — нурманны. На торжище, на перекрестках улиц, на тыне — они и они. Сгоряча показалось, что их больше, чем новгородцев.

Опять в Детинце заговорила кожа. Не тревожно, — било звучало важно и мирно, привычным голосом приглашая горожан на общее вече. Что же, что?!

Новгородцы дрогнули. Забившись во дворы, наспех вооружаясь, они ждали начала грабежа. Переговариваясь с соседями, иные, приставив к стенам лестницы, сбивались вместе, прятали в погребах жен и детей и готовились к обороне общими силами. Город затих, а било звало и звало. Что же это, не наваждением ли были нурманны?!

На улицах пусто. На той стороне, в Заволховье, берег чернел народом. Там нурманнов не было, оттуда лишь видели возвращение нурманнских драккаров, там слышали тревогу, слышали нурманнские рога, а понять ничего не успели.

Величественно гудело било, созывая все людство на общее вече.

 

2

Покинув все городские ворота открытыми, викинги ушли, оставили перекрестки, очистили торжище и поднялись на стены Детинца. Многие вернулись к драккарам и столкнули их на воду. На реке нурманны разделились; часть поднялась к Волховскому истоку, часть спустилась вниз, к месту, где на берегу лежали четыре первых драккара. Река между Городом и Заволховьем освободилась. Било на время смолкло и опять заговорило, вызывая по порядку на вече каждый конец Города. На улицах раздались возгласы бирючей, собирающих людство. Через Волхов поплыли лодки с вестями для другого берега.

Заволховские заранее вывалили на берег. Многие были с оружием, и посыльные побоялись высадиться. В лодках люди заметили и старых бирючей, которые, служа Городу, годами топтали мостовые. Остановится, постучит в бубен и раздельно кричит в трубу веденное сказать от старшин. Сидели в лодках несколько городских ротников и приказчиков боярина Ставра.

Посыльные закричали:

— Гей, людство! Слушай! Садитесь в свои лодки, плывите, сходитесь на торжище, будете слушать.

В ответ народ завопил не поймешь что. Людей едва успокоил заволховский старшина Усыня и повел с посыльными беседу:

— Кто вас прислал?

— Ставр.

— Нурманны где, в Городе?

— В Городе.

— Чего надобно Ставру? Сам сел на нурманнскую цепь, других тянет?

— Не на цепи боярин! Нурманны ему послушны, ему служат…

Не дав договорить речь, люди ахнули вразброд. Кто не понял, кто понял, кто недослышал. Народ же все подваливал на берег, задние потеснили передних в воду. В тесноте истошными голосами взвыли бабы и ребятишки. Усыня исчез в сумятице. Со страха лодки с посыльными отошли на середину Волхова.

А било гудело и гудело, звало и звало. Смолкало, перебившись, и опять налаживалось зовом, привычным для новгородского уха с первых дней, когда ребенок учится ходить.

Заволховские кое-как разобрались, отступили от воды, очистили место, и показался старшина Усыня. Лицо багровое, борода сбита на сторону, ворот кафтана разорван, и без шапки. Он махнул рукой — подплывайте.

Посыльные подгреблись.

— Говорите.

Не бирюч, а Гарко, из старших приказчиков Ставра, повел речь:

— Ничего не бойтесь. Нас послал князь Ставр. Вы уже слышали, что ему служат нурманны. Народу не будет худого. Нурманны не будут грабить. Насилия чинить не будут. Не бойтесь, все идите на вече. А от нас другой речи не ждите. На вече князь сам скажет. С собой оружия не берите.

Люди смолчали, а посланные поплыли обратно. Хотя князь Ставр им и велел сойти на берег и прокричать клич по заволховским улицам, они ослушались князя.

 

3

Заволховские переправлялись. Сильнее страха было желание знать, что случилось с Новгородом. Народ выходил на торжище, но без жен, без дочерей и подростков, не как ранее сходились на вече. Приходили хозяева, взяв с собой для подмоги на случай чего сыновей, племянников и захребетников.

Старые старики велели молодцам тащить себя на руках, а остальным всей крепкой силой старшего родовича приказывали: нишкнуть и сидеть во дворе, покуда сам не вернется домой.

Собирались, ждали, смотрели. Ворота в Детинец распахнуты, мостовые окроплены свежей кровью, по сторонам лежат поколотые и посеченные городские ротники. Их накрыли врасплох. Почти никого не видно в броне или в кольчуге, все в кафтанах и простых рубахах. На крышах расселись прилетные вороны. Не будь тел и не будь воронов, никто бы не сказал, что в Городе стряслось невиданное и неслыханное. Как всегда, не боясь людей, под самые ноги слетали сизые голуби, светило Солнышко и с Ильменя тянул ветерок.

Наконец било замолчало, и люди будто оглохли от упавшей тишины. Как ночью. Нет, ночами заботливые псы брешут в сторожевой перекличке и зовут ротники. Ныне же с приречных дворов доносился дурной лай и вой лохмачей, встревоженных чужим запахом драккаров. Молча, озираясь и вздыхая, хозяева ждали.

Забряцало железо, затопали тяжелые сапоги, и из Детинца вышли латники. Ставр не пожалел лучших доспехов и оружия из своих клетей, на славу обрядил своих приказчиков, захребетников и нарушивших клятву подговоренных ротников. Княжья дружина вышла крепким строем и расступилась, давая путь Ставру.

В бахтерце с насечкой лучшей работы мастера Изяслава, в поножах, с длинным мечом на золоченой цепи, князь Ставр вышел к новгородцам. По обычаю римских кесарей, он нес в руке шлем с наличьем.

Князь, откинув гордую голову, сверху взглянул на вече. И, махнув страже рукой, чтобы оставалась на месте, без страха вошел в толпу. Люди расступились, но не сошлись, как прежде бывало, никто не наступил на след Ставра.

— Эй, людство! Эй, новгородцы! Эй, хозяева! — чистым, громким голосом, охватывая все торжище, позвал Ставр. — Неустройство ваше видя, печалуясь о ваших бедах, не желая прежнего беспорядка при вашем обилье, решил я! Что решил, о том скажу.

Ставр повернул голову вправо и влево, будто бы мог увидеть все лица, встретить все взгляды, и продолжал:

— Решил — не быть выбранным на крик старшинам. От них нет чести и правды. Решил я сам быть вашим князем. Решил взять на себя Новгород со всеми пригородами, пригородками, землями ближними и дальними. Отныне я ваш князь!

Ставр вновь оглянулся. Ему никто не перечил. Уверенно звучал на торжище голос князя:

— Решил я исправить Новгородскую Правду, в чем она нехороша. В чем хороша — так оставлю. В Городе будет жить верная нурманнская дружина. А вместо прежних ротников я наберу новую дружину. Идите служить, кто хочет. Я пожалую дружинников. Против прежнего жалованья городским ротникам моим дружинникам я даю вдвое. Я буду вас охранять, буду для Новгорода брать новые земли, от того Городу пойдут добро и прибытки. Идите же ко дворам и занимайтесь своим делом. Что мне от вас понадобится, о том повещу. Я ваш князь, самовластный владыка. Ныне живите спокойно. Ступайте!

Отступая перед князем, народ потеснился. Ставр накрылся шлемом и скрестил руки. Медленно, оглядываясь, новгородцы расходились. Ставр заметил, как поднялась чья-то рука с тяжелым ножом, чтобы метнуть в него оружие, но не дрогнул.

С тына Детинца, где густо стояли внимательные нурманны, скользнула меткая стрела. На торжище осталось тело. Двое вернулись и подняли товарища, князь не воспрепятствовал.

Город замер, как боец, ошеломленный железной дубиной-ослопом, как бык, оглушенный обухом по толстому черепу.

 

1

С рассвета и дотемна княжьи бирючи ходили по новгородским улицам и звали людей в княжью дружину, сулили знатное княжье жалованье и княжью милость, обещали каждому особый княжий подарок за хорошую службу. Бирючи манили охочих людей и объявляли строгий княжий наказ:

— Да никто бы охочим людям не мешал, не отговаривал бы. Ни отец сына, ни дядя племянника, ни дед внука, ни хозяин захребетника и подсуседника. Не препятствовали бы и рабу, и закупу, отрабатывающему свои долги!

Прошел день, другой, третий, и новгородцы начали узнавать о тайных кривых дорожках, которыми пришел к княжению боярин Ставр, старшина Славенского конца. Детинец так легко пал потому, что часть ротников была задарена князем. Кто хотел защитить Город и сцепился с нурманнами, того свои обходом били в спину. Такое же дело случилось и у городских ворот. Вначале мнилось, будто нурманны одни их захватили. Нет, и там постарались княжьи приспешники.

Новгородцы называли и оплакивали старшин Гурю, Симка, Родогоя и Рогню, которых люди Ставра взяли со дворов и, приведя в Детинец, удушили.

Называли старшин Гудима и Гула, бояр Делоту, Синего, Хабара и Нура, бывших с князем заодно. Из них князь составил свою умную думу, они вместо прежних старшин будут править городскими концами. О том уже кличут бирючи. Новые, самозванные старшины набирают дружинки и вооружают своих захребетников в подражание князю Ставру. Разделился Город…

Новгородцы оглядывались и искали, куда же позадевался старшина Гюрята? О нем ничего не слышно, и его городской двор пуст, один забытый пес гложет привязку. Добрые соседи перелезли через крепкую ограду, выручили собаку и заглянули в избы. Там наспех разбросанное добро. Вспомнили: Гюряты не было в Городе в день появления нурманнов.

Пропали старшины Коснята, Кудрой, Бонята, Голдун. Не стало многих знатных мастеров, многих простых людинов. Не стало купцов, которые соперничали со Ставром в делах, — Колта, Пелга, Чагода.

Они бежали. Когда же? Уже на следующий день князь во всех воротах поставил стражу. В Город пускали всех, а из Города выпускали лишь одиночных людей, семьями выезд воспрещался.

Стало быть, многие люди нашли время утечь, как только нурманны взяли Город. В тот день нурманны берегли волховские ворота, а другие, полевые ворота, оставались свободными.

Претерпев первый страх, иной горожанин начинал злобиться на тех, кто сразу догадался сбежать от князя Ставра с его нурманнами. Злобиться, что его не взяли и скорее него догадались искать силу в ногах, коль ее не было в руках для защиты Города.

 

2

Железокузнец Изяслав, уходя на первую народную встречу с князем Ставром, оставил без языка свою жену Светланку. Женщина завидела нурманнов, заслышала проклятые нурманнские рога, и ей почудились страшные дни детства. Метнулась к калитке — ноги изменили. К возвращению Изяслава Светланка пришла в сознание и еще слабым языком, но внятно просила мужа:

— Уйдем из Города, уйдем…

В белокурых косах Светланки седина не была заметна, и она оставалась такой же белой, как в молодости. У Изяслава борода и голова сделались как серебро с чернью. Он погладил хозяйку по щеке, приголубил, утешил. Какое бы ни пришло к сильному горе, на него опираются слабые. Сильному нести две ноши.

Все домашние Изяслава, кто работал в Заволховье на домницах, прибежали во двор. Справный хозяин распоряжался не мешкая, кому бежать в табун за лошадьми, кому исправлять старые телеги, кому готовить новые. В хозяйстве нашлись запасные колеса, а обтесать оси и наладить кузова для мастеров было пустым делом. Поспешно разбирались с добром, захватывая лучшее.

Не минуло четверти дня, и Изяславовы сдвинулись из гнезда, проехали не общим обозом, а по паре и по трое телег окольными улицами и соединились за Плесковскими воротами. Вскоре Город ушел назад, начался дождь и стеной заслонил беглецов.

Лошадки тянули, влегая в хомуты. Дорога вилась выгонами, полями, кустами. Бездомные шагали рядом, на телегах лежали тяжелые клади, коней берегли. У беглого самое дорогое достояние — конские ноги и холки.

Навстречу обозу с десятком вершников налетел Гюрята:

— Эй! Дай дороги! Стопчу!

— Стой, не спеши. Тебе некуда спешить. Нету больше Новгорода.

Спешившись, ведя коня в поводу, суровый Гюрята зашагал рядом с Изяславом, слушал. Они вместе шлепали по жидкой летней грязи, не слыша и не видя, как скользили лошади, не чувствуя мокрых бород и холода промокших спин.

Вместе, без слез и без жалоб, болели общей болью, считали силу нурманнов, соображали, много ли своих новгородцев пойдет к Ставру, привяжется к самозванному князю.

— Держи ко мне путь, — сказал Гюрята. — Дорогу-то знаешь?

— Знаю.

Гюрята прихватил коня за гривку, прыгнул. Он оставил на дороге двоих с приказом встречать беглых и направлять на его огнище. Сам на перекрестке свернул к знатному огнищанину Баргу, а сына с тремя вершниками погнал к другому соседу.

 

3

Богатое Гюрятово огнище залегло на день пути от Новгорода и на четверть дня от берега Ильменя Гюрята владел обширными полями, держал большие стада рогатого скота, много сот свиней и овец.

Во дворе Гюряты строения были низкие, крытые соломой, темные, закопченные. В дверях, чтобы сохранить лоб, приходилось пониже кланяться очагу и хозяину. Оконца затянуты бычьим пузырем, дворы плохо или совсем не мощены, — не в Городе. Все это было для Гюряты нипочем.

Зато усадьба была закрыта высоким тыном и защищена глубоким рвом, скотские загоны — как торжища, хлевы — как улицы. Зато суп в мисках всегда бывал густым, каша жирной, и ковши полны меда и пива. Все были сыты одинаково, от хозяина до сопливого парнишки-страдника. Так заведено хозяином.

Ставр никогда не жаловал Гюряту, а Гюрята — Ставра. Знатный огнищанин зло смеялся над замашками городского боярина, который, послушай Гюряту, только и умел подделываться под грека, ладиться под нурманна и рядиться готом.

Обоз Изяслава втянулся в усадьбу Гюряты после рассвета. Хозяин ждал, успев побывать у соседей. Усевшись с кузнецом на лавке, Гюрята вновь заставил кузнеца рассказать без спешки все, что было видено и услышано, каждое слово. На речь Ставра Гюрята захохотал, будто бы его развеселило. У Изяслава нехорошо повернулось сердце.

— Чему радуешься? — упрекнул мастер огнищанина.

— Тебе горе слепит очи бабьей водой, меня же оно просветляет, — возразил Гюрята.

Из Гюрятова огнища пустились чуть ли не первые гонцы по новгородским пригородам и землям. Расчетливый Гюрята выгонял посыльных парными и каждого о двуконь. Вершники Гюряты вели с собой в поводу вторых коней и, притомив первых, всегда имели свежую смену.

Поэтому Плесков (Псков), пригород Новгорода, не попал в руки посланным Ставром боярам Синему и Хабару с нурманнами, хотя они и спешили. Плесковские ворота вовремя запахнулись и не открылись на тонкое красноречие Синего, не отомкнулись хитрыми угрозами Хабара. Плесковитяне поднялись, пособники Ставра смолчали, не посмели себя показать и остались неведомыми.

Нурманны сунулись с размаху взять Плесков на слом — не взяли. Под камнями и стрелами из тынных камнеметов и самострелов, от плесковских лучников и на стене в рукопашной схватке легло до двух сотен викингов ярлов Гаука и Гаенга и до сотни викингов из пятисот, одолженных братьям другими ярлами за долю в будущей добыче.

Так и не удалось братьям-ярлам, владельцам Беммель-фиорда, с налету сделаться князьями-наместниками Плескова, и они вернулись в Новгород с попорченной славой на потеху другим членам союза.

А у князя Ставра непокоренный Плесков застрял в сердце, как обломок стрелы. Он не имел никакой связи с ощетинившимся Плесковом, не знал, что захотят сотворить с его дочерью Потворой плесковитяне за отца, и старался об этом не думать.

 

1

Молодой владетель Норангер-фиорда свободный ярл Ролло кричал на конунга Ската:

— Я ухожу, клянусь Фреиром, Ниордом и всемогущим Асом! Где моя доля? Дай мне мою долю добычи конунг!

— Ты поклялся нашему союзу священными браслетами Вотана, — возразил Скат.

— Я клялся соблюдать тайну, не больше, и я сдержал слово. Разве ты тогда не слышал слов моей клятвы? Теперь я поклялся, что ухожу. Где моя доля?

Ролло сделал резкое движение. Скату показалось, что дерзкий ярл собирается схватить его за бороду. Между конунгом и Ролло встали Гольдульф, Агмунд и Свибрагер. Скат злобно плюнул под ноги норангерского ярла.

Двадцать два свободных ярла собрались в большом зале, занимавшем низ башни Детинца. Он служил трапезной для городских ротников; ярлы завладели удобным помещением и сделали его своей трапезной.

Князь Ставр безразлично следил за ссорой. Чем меньше останется ярлов, тем лучше. Намерения союза овладеть Новгородом для себя и выбросить местного князя, когда в нем не будет нужды, не сохранились от Ставра в тайне.

Изворотливые и хитрые помощники Ставра Хабар, Синий, Нур, Делота и Гудим усердно общались с ярлами и между словами, как бы случайно, настраивали одних против других, следуя обычным приемам. Они с успехом обработали Гаука и Гаенга, Ингольфа и Ролло, внушив им, что Скат, Гольдульф, Свибрагер и Балдер Большой Топор желают их смерти. Гольдульфу и Свибрагеру были переданы оскорбительные отзывы Ролло и Гаука, уши Балдера и Ската получили свою порцию яда. Ставр готовил вражду и между другими ярлами. Сейчас князь наблюдал за развитием ссоры.

Неудача под Плесковом отбросила братьев Гаука и Гаенга в последние ряды ярлов по силе дружин. Это обстоятельство, в соединении с нашептываниями, заставило их мечтать лишь о скорейшем возвращении к себе в фиорд Беммель. Им предстояло или бросить один из драккаров, или заставить викингов грести без смены. Ролло обещал братьям поддержку. К ним троим присоединился обидчивый, замкнутый Ингольф, ровесник Ролло.

Гольдульф вздумал внести раздор в эту четверку:

— А почему бы могучему и непобедимому Ролло самому не взять себе Плесков? — льстиво сказал Гольдульф. — Обдуманный захват Плескова, если избежать неразумной поспешности, сулит удачу. — Гольдульф намекал на поражение братьев-ярлов, с которыми больше можно было не считаться.

Сам того не подозревая, Гольдульф попал в ловушку. Подручный Ставра грек Василько наудачу шепнул Ролло, что его хотят устранить из Новгорода. Подобные намеки делались не одному Ролло, так как Ставр боялся, что ярлы начнут беспорядочно грабить земли и пригороды. Внимательный наблюдатель мог бы заметить, что при словах Гольдульфа насторожились и Гаральд, и Эвилл, и Эрик Красноглазый, и Скиольд с Гунваром. Но самому Гольдульфу от этого не было легче. Ролло вспыхнул.

— Ты сам хочешь схватить лучшую часть! Клянусь копьем, ты издеваешься, сладкоречивый лжец! — крикнул Ролло и ударил Гольдульфа кулаком по лицу. Из рта семскиленского ярла брызнула кровь. Теперь его могла удовлетворить лишь смерть Ролло.

В зале нашлось достаточно места для поединка. Принесли доспехи. Гольдульф послушно поворачивался и поднимал руки, подчиняясь викингам, укреплявшим на его теле латы, поручни и поножи. Обычно сдержанный и осторожный, Гольдульф опьянел от оскорбления и не переставал проклинать Ролло, его отца и предков. Кровь из рассеченной щеки не унималась, Гольдульф лишился одного зуба.

Ролло только кивал головой в ответ на ругань противника. Уже тогда молодой владетель Норангера развивал качества, впоследствии так выдвинувшие его в ряду свободных ярлов: способность быстро соображать и не волноваться. И эта вспышка была не такой уж безрасчетной: Ролло был убежден, что справится с Гольдульфом. С Балдером Большой Топор или с Красноглазым Эриком Ролло вел бы себя иначе.

Вспоминая советы нидаросского ярла Оттара, Ролло мысленно благодарил его.

 

2

Голова Ролло исчезла под шлемом. Светло-серые глаза молодого ярла казались черными в глубоких прорезях низкого железного наличья. Щеки молодого ярла еще не огрубели от моря, его короткая бородка шелковисто вилась. Выжидая противника, владетель Норангер-фиорда не шевелился: по традициям поединка оскорбленному принадлежит первый удар.

Гольдульф надвигался, не отрывая от пола ступней широко расставленных ног. Семскиленский ярл выставлял щит, отводя назад и вверх правую руку с мечом, который казался продолжением кисти, покрытой чешуйчатой рукавицей. На его латной груди лежала широкая борода опытного, зрелого мужчины, прошедшего тридцатилетие.

Освобождая место для размаха меча, Гольдульф опустил широкий, сужающийся книзу щит, и железо сверкнуло над шлемом Ролло. Молодой ярл принял удар краем щита и успел достать концом меча грудь Гольдульфа. Лязг обоих ударов слился, и противники разошлись. На щите Ролло осталась вмятина, латы Гольдульфа не пострадали.

Пришла очередь Ролло. Противники столкнулись щитами и нанесли удары снизу, стараясь задеть ноги. После короткой паузы Ролло сумел ударить Гольдульфа по шлему, а сам получил удар по плечу. Кованая ящерица, прикрывавшая сочленение, осталась целой. Ролло купил эти латы зимой у Оттара. Траллс-кузнец, который хотел умереть, сдержал данное для спасения товарищей слово, и доспехи Ролло были превосходного качества. Железо мечей бесплодно спорило с железом доспехов.

Первый пыл вестфольдингов пропал. Несмотря на мечи и могучие фигуры в доспехах, они напоминали Ставру купцов, способных торговаться, не щадя времени. Боя не было. Ставр видел не двух воинов, в схватке которых возможно неожиданное и захватывающее проявление мужества. И еще ярлы напомнили самовластному князю игроков за клетчатой доской, обдуманно передвигающих затейливые фигурки по правилам умной игры. Пусть играют.

Ставр отвернулся. Прошло достаточное, казалось ему, время со дня, когда он сделал себя князем. Его дружина достигла тридцати сотен. Город исчерпал себя. Князь мало знал о землях. Подвоз почти прекратился, хлеба стало меньше. Ставру-боярину, торговавшему и хлебом, было выгодно повышение цен. Ставра-князя беспокоила мысль о близком дне, когда его склады опустеют. Послухи доносили о вооружении земель. Легко взять власть, но править труднее.

Князь слышал бесплодный лязг и скрежет железа о железо. Нурманны умелы, разумны и терпеливы в сражении, но в другом не ждут, нападают на дворы, обижают женщин и девушек. Вчера викинги ограбили двор среброкузнеца Гиркала. Гиркаловские отбивались, положили четверых нурманнов, пятерых ранили и сами были перебиты. Пусть бы скорее земли ополчились и подступили к Новгороду. Нурманны перебьют мятежных земских и после того должны уйти восвояси. Ставр хотел бы оставить ярлов Агмунда, Ската, Альрика и Фрея. У них более тысячи викингов. После разгрома земских такая иноземная дружина будет в меру сильна против мятежников, а против нее будет сильна своя дружина. По времени Ставр поубавит ярлов, люди смертны. Княжей дружине надобны не ярлы, а викинги.

Общий вскрик прервал мысли князя. Ролло сумел сбить шлем с головы Гольдульфа! Теперь противники не напоминали расчетливых игроков. Ролло кружил около Гольдульфа, грозя недлинным тяжелым мечом непокрытой голове своего врага. Норангерский владетель заставлял семскиленского держать щит высоко, что не только утомляло, но и открывало Гольдульфа.

И раз! И два! И три! Обманывая, Ролло доставал острием меча опасное место между поножью Гольдульфа и короткой латной юбкой.

— И четыре! И пять! И шесть! — вслух считали ярлы удачи Ролло.

— И семь!.. — Гольдульф почувствовал холодный укол в пах. Пустое! Он прикрывал голову мечом и, больше не решаясь поднять щит, отбрасывал меч Ролло с силой, высекавшей искры.

Ставр заметил кровавые следы ступни. Потеря крови ослабит Гольдульфа. Ролло может лишь дразнить противника в ожидании. Но молодой норангерский ярл еще не был таким тонко-расчетливым игроком, каким стал позже. Будущий первый герцог Нормандии и зять короля франков еще учился трудному искусству побеждать не для пустой славы, а для выгоды и не рискуя собой.

Опытный боец, Гольдульф успешно отбивал удары. Он дважды наносил Ролло верный, как казалось, удар — сверху и наискось. Но шлем Ролло выдержал. Гольдульф ощущал, как сапог наполняется кровью и ступня скользит по подошве. Это приводило его в ярость. Он думал о небрежности: ремни и застежки шлема или износились или были недостаточно закреплены. Непростительно!

Он отдал бы все свои драккары, чтобы лишь один раз достать концом меча пристальный глаз врага в прорези наличника! Ненависть толкнула сердце и тело, Гольдульфа подняло сознание силы и неуязвимости. Ударив щитом в щит — испытанный прием, — он выбросил меч вперед над щитом, в глаз Ролло. И сам упал с пробитым лбом, а Ролло остался невредимым…

— Для этого рода неблагоприятна Новгородская земля, — прошептал князь Ставр.

 

3

Победитель не захотел расставаться с доспехами и снял лишь шлем, открыв голову в спутанных длинных локонах, мокрых от обильного пота.

— Слушай, конунг, — обратился он к Скату, возобновляя свои притязания там, где их прервал поединок, — отдай мою долю, отдай доли Гаука, Гаенга и Ингольфа. Мы уйдем завтра и уступим остающимся все богатства, которые еще достанутся вам.

Старый Скат успел придумать, что сказать Ролло:

— Князь Ставр даст вам по справедливости. Вы тоже помогали ему сделаться князем Хольмгарда, ему и платить.

Все ярлы сразу насторожились, заранее позавидовав Ролло и его трем спутникам. Их раздражал богатый город. Они глядели на него с жадностью кота, в природе которого заложена безотчетная способность торопиться проглотить кусок мяса с злобным рычаньем, с злобной оглядкой, давясь и жестоко страдая от тревоги, пусть даже никого нет и никто не собирается отнять добычу.

Некоторые из них попытались бы осуществить большие намерения, высказанные на зимнем совете в горде Ската. Но для этого следовало не грабить, а править. И самое главное, необходимо действовать одному, а не в окружении завистливых друзей-соперников. Нидаросский ярл Оттар был прав в своих предсказаниях. Впрочем, для такого предвидения не требовалось гения… Ставр находил, что уход Ролло не сплачивал союз остающихся, но наносил удар по его основанию, ускорял развитие трещин.

Легкость овладения Новгородом сделала ярлов небрежными. Неудача под Плесковом указывала на значение Ставра и укрепила положение новгородского князя, необходимого союзника. Сам князь и его помощники внушали ярлам неизбежность подавления очевидного сопротивления земель. Ярлы охотно входили в обсуждение дальнейшего после победы над земским ополчением и давали Ставру много поводов для посева розни среди слишком опасных союзников, готовящихся надеть ярмо и на него.

Конунга раздражала дерзость Ролло. Скату не были свойственны привязанности, для него смерть соратника всегда означала увеличение доли добычи. Но Скат привык к советнику Гольдульфу, который охотно думал за него и за других. Пусть этот Ролло поскорее убирается, и делу конец!

— Спрашивай свою долю с князя. Мне нет дела. И мне не о чем говорить с тобой!

— Нет, нет, — желчно заметил Красноглазый Эрик, — сначала нужно все подсчитать, определить доли и назначить всем справедливую часть.

Владельца Гезинг-фиорда поддержали все ярлы. Дележ добычи был ближе их сердцу, чем поединок между Ролло и Гольдульфом.

— По обычаю следует поделить город по числу румов и викингов, — предложил ярл Зигфрид Неуязвимый, владетель Расваг-фиорда.

— Я требую включить в счет наших убитых викингов, — поспешил заявить Гаук.

— Почему? — спросил конунг Скат. — Убитые убиты, и на что им доля? Так всегда было и будет.

Гаук не нашелся, что ответить. Его выручил брат:.

— Убитые лишались доли на драккаре, когда все участвовали в бою. Вотан решает, кого взять в Валгаллу, кого оставить на руме. Но на Плесков ходили не все.

— Гаенг прав! — поддержали те ярлы, которые давали братьям своих викингов и тоже понесли потери. Они были рады, что Гаенг нашел доказательство.

Старый Скат один не понял. И не стало Гольдульфа, умеющего считать и объяснять тонкости дел и рассуждений! Конунг с ненавистью взглянул на Ролло. Для молодого норангерского ярла не существовало трудностей:

— К чему препираться? Все вы остаетесь здесь, а мы уходим. Берите себе все богатые земли Гардарики. Мы же на свою долю берем один Хольмгард и ничего не спросим, хотя такой дележ для нас весьма убыточен.

Озлобляясь все сильнее, конунг не знал, что возразить на складные слова Ролло.

Вмешались ретэфиордский ярл Балдер Большой Топор и Гангуар Молчальник из Брекснехольм-фиорда. Эти двое никогда не вступали в споры, но сейчас дело касалось добычи.

— Ты еще не ярл, а мальчишка, — мрачно сказал Балдер низким глухим голосом. — Чтобы оценить земли — возьми их. Ты их не взял. Мы их возьмем без тебя. Тебе по справедливости викинга есть часть в Хольмгарде. И им, — Балдер указал на трех других уходящих ярлов. — Если ты будешь спорить, я тебя убью.

— И я тебя убью, — поддержал Молчальник. — Мертвым нет доли.

Ролло гневно топнул ногой: все против него! Скат встал, некоторые ярлы обнажали мечи, собираясь увеличить свои доли. Раздражение против Ролло дошло до опасной границы, пахло не поединком, а убийством. Несмотря на большой запрос братьям-ярлам не удастся получить что-либо за убитых викингов, а самому Ролло схватить лишний кусок.

— Мир, мир! — воскликнули Ингольф и Гаук. — Мы согласны с Балдером и Гангуаром.

 

4

Целый день ушел на необычайную работу оценки Новгорода. Все ярлы принимали участие в захватывающе интересном деле. У каждого были свои мерки и соображения о стоимости Города по опыту набегов на разные страны. С ними состязались сам князь с боярами Синим, Делотой, со старшинами Гудимом и Гулом, с помощью грека Василько. Князь не мог допустить, чтобы почти седьмая часть Новгорода была разграблена и разгромлена в самом начале княжения. Взвешивали и оценивали каждую улицу.

После определения размера одной доли были изготовлены жребии. Произнося освященные временем заклинания судьбы, ярлы вытягивали из шлема конунга Ската меченые куски дерева. Новгород был поделен.

И еще половину дня Ролло, Гаук, Гаенг и Ингольф торговались с князем о выкупе за доставшиеся им улицы. Князю пришлось поступиться городской казной и частью городских запасов, хранившихся в клетях Детинца. Уцелела запасная казна купцов, которая состояла из вкладов в общину по сорока фунтов серебра с каждого.

Едва кончились торги, как пришел старший приказчик князя Гарко, ныне старший в дружине, с вестью:

— К Городу движется земское войско. Идут и будут под Городом через день.

Доносили дозорные князя, следившие за главными дорогами.

Ставр ждал вестей о земском войске и хотел неизбежного боя. А все же твердое сердце дрогнуло. Не вовремя покидают Новгород четверо ярлов… Нет, пусть идут, остающихся хватит побить мужиков.

Князь не показал виду и сказал конунгу:

— Добро. Не придется нам терять время и ходить в земли. Непокорные сами идут к нам за наукой. Под стенами мы их вразумим.

 

1

Плавали на лодках, бродили, ходили, ездили послы и гонцы по Новгородским землям. Добрался и до Тсаргова огнища незнакомый мерянину человек. Он тянул за чумбур заморенного коня, оба вывалялись в черной болотной грязи, и человек выглядел лешим. Однако пришлец не побоялся медвежьей головы на воротном столбе, подлез под самую пасть, стучал и настойчивым криком звал хозяев.

— Чего пришел?

— Нурманны в городе, — ответил незнакомый.

— А что тебе в тех нурманнах?

— Нурманны обманом завладели Городом. Слышишь?

Тсарг почесался, крякнул, воззрился на гостя:

— Еще скажи.

— Нурманны Городом завладели. Понятна тебе речь?

— Завладели… — откликнулся Тсарг и оглянулся на свой двор. Мерянин обошел худого вестника, для чего-то пошел к лесу, но тут же вернулся и уставился на коня, качая большой, как котел, головой, в лохматых с проседью волосах. Подумал, подумал и сказал не человеку, а коню:

— Нурманны завладели. Ишь?!

Боком, будто ему стала нынче узка калитка, Тсарг пролез во двор, сбросил засовы, оттянул одно воротное полотнище и пригласил вестника:

— Веди коня, что ли.

В избе Тсарг уселся против гостя и молча, подперев косматую голову, глядел, как голодный жадно хлебал горячее и, дорвавшись с голодухи, по-волчьи рвал хлеб зубами. Вестник отвалился, и мерянин приказал:

— Теперь спи. А я пойду. Завладели, говоришь?

…Посланный очнулся от толчков хозяина. Изба была полна народу. Речь незнакомого слушали тихо. Иной вздыхал с натугой и вновь затаивал дыхание. Тсарг перебивал обстоятельно длинный рассказ:

— Князь, стало быть? Еще повтори ту речь. — Двойные дани давать, сказываешь? Еще говори. — Сверх двойных по пять кун со двора, так, что ли? — Насильничают? — и, оглядев своих, мерянин успокоил семью: — Нас не найти до зимы. Летней дороги нет. Чего им тут искать?..

Гонец кончил рассказывать и встал.

— Ночевать будешь? — спросил Тсарг.

— Нет. Еще дороги есть.

— Далеко ли?

— К твоим соседям.

— Ступай.

Младший сын Тсарга, которого Одинец знал старательным парнишкой, успел вырасти в ражего мужика и сделаться отцом. Он отвязал от коновязи коня.

— Не мой конь тот, — возразил вестник.

— Не перечь, бери, — сказал Тсарг. — Твой плох совсем, загнал ты его. Да постой. Леший тебя заведет, моему коню зря побьешь ноги. Внучек тебя проводит. А к тем не ходи, — Тсарг махнул на восход, — к ним я сам сбегаю.

— Ладно так, — согласился вестник.

— Ступай, ступай, — проводил его мерянин, но отпустил недалеко: — Стой! Для чего же не сказал ты, где Изяслав-кузнец?!

— Ушел на огнище к Гюряте со всем двором.

Покинув пустые ныне, обыденные дела, мужики собирали стрелы, чинили колчаны, вили новые жильные тетивы, проверяли насадку топоров, точили ножи, рогатины, сулицы-копья. У Тсарга нашлись два длинных меча, один шлем, кольчуга и четыре щита.

Минул день, и мужики побрели — малое зернышко земской силы. С собой они взяли двух коней под вьюки с оружием и подорожниками. На спины тоже навязали тяжелые лыковые пестери с теми же подорожниками. Кто же его знает, надолго ли уходили от двора, а лишний кусок в брюхе дает лишний день жить, свой запас спину не ломит.

Для дома Тсарг оставил двух сыновей, с собой увел четверых. На прощанье мерянину пришлось рявкнуть на горестно рыдающих женщин и на свою старуху:

— Цыц, дуры! Не войте, чумные! Хороших гостинцев ждите, притащим во!

 

2

По указанию вестника, Тсарговы взяли направление на полдень. В середине дня выбрались к починку из трех дворов. Сберегая подорожники, у соседей поели горячего и тронулись дальше уже не впятером, а почти тремя десятками вооруженных людей. И хорошо, на народе веселее.

Заночевали у дальних соседей. Гости спали, а хозяева, благо ночь светла, собирались, вооружались. Дальше пошли места, неизвестные для Тсарга. Не беда: другие дороги другие люди знают.

Вскоре из лесов вышли на широкие чищеные поляны — их теперь стало уже за четыре сотни по-разному вооруженных людей: и славян, и мерян, и весян, и угров. По присловью — на чище поля чаще. И видно вдаль лучше, чем в лесу. Однако на починках и на заимках стало пустовато, мужиков совсем мало.

— Ушли уже наши. И вы поспешайте!

Спешили.

Сотнями лычниц и сапог народ поднимал с земли пыль, и ветер ее сносил подобно дыму пожарищ. На бродах надолго мутили воду, и люди пили мутную воду охотнее лошадей, приученных к ясной влаге лесных ключей и колодцев.

Верстах в двух от дороги заметили владение боярина Хабара, бывшего, как знали от гонцов, заодно с самозваным князем Ставром, и отрядили охочих пощупать боярина. Настоящим дымом, а не пылью вскоре затянуло усадьбу.

Вместе с другими бегал и Тсарг, вернулся довольный. Старший боярский приказчик давно сбежал а младший сдуру застрял в усадьбе. Мерянин с сыновьями прижал приказчика и под ножом вынудил указать тайничок-похоронку. Тсарг спас от огня первые гостинцы, обещанные старухе.

Земские взяли боярских захребетников и рабов. Боярину Хабару более не придется владеть ни купленными у его друзей нурманнов рабами, ни должниками-закупами. С них всех кабала долой, а топоры в руки. Добро!

Хабару не видно из Новгорода, где он сидит вместе со Ставром, как на его усадьбе тлеют головешки. Но хозяйское сердце чутко. Добро!

В роще Тсарг с сыновьями ненадолго отстал от людей: не таскать же лишнее бремя!

Меряне огляделись, нет ли лишних глаз, у приметного дерева тщательно подрезали дерн и упрятали добычу.

 

3

Нурманны со своими драккарами владели Волховом и Ильменем, могли перебросить свое войско в обход земскому. Опасаясь этого, новгородские старшины вели земских верстах в восьми-девяти от ильменского берега.

Земские надвигались четырьмя полками, выставив два передовых полка и оттянув ступенями крылья.

Войско князя Ставра было построено тремя полками. В среднем, передовом полку шли княжеские дружинники, а на крыльях свиными головами целились два нурманнских полка.

Сближались без спеха. Завидев одни других с утра, начали сходиться только к полудню.

В тех местах от городских стен начинаются скотские выгоны, переходящие в поля. На выгонах некогда рос лес. Ныне у старых пней, давших от корней посмертную поросль, кое-где кустятся кривые, порченные скотом деревца. Встречаются мелкие овражки с пологими склонами и змеится маловодная речушка с берегами, растоптанными до болота стадами, которые пастухи пригоняют на водопой.

Эти места горожанам известны, как своя ладонь. Нигде нет укрытия, нет высоты, на которую можно было бы встать, чтобы оглядеться.

Для земских солнце светило справа. Были солнце и небо, а больше ничего, кроме крика старшин, приказывающих не ломать строй, кроме мягкого топота ног по дернистой земле, кроме тихого гула, который говорил, что не ты один, а многие тысячи вас идут. Но зачем и куда? На сердце ложился булыжный камень.

Тяжелело оружие, жала плечо кольчуга. Голову томила раскисшая от пота подшлемная кожа. Наличник давил нос. Жарко…

Ветер, что ли, подул бы и снес душно-горячий воздух, который, не обновляясь, ходил из груди в грудь. Тяжко…

Рука сама тянулась, находя привычные застежки и распуская завязки кафтана. Тот, кому не досталось доспеха, обнажал мокрую грудь. А доспешный бездумно шарил черными ногтями рабочей руки по нагретому солнцем и телом кольчатому железу или по пластинам бахтерца. Наваждение…

Идут, идут, идут, и ты идешь. Качаются спины и затылки, в голове одно — не навалиться на передних. Будто бы всю жизнь так шли.

И вдруг проблеск. Перед тобой спины опустились, и ты, как внезапно прозревший слепой, увидел дальний Город и высокий Детинец над тыном. А перед тобой ровное-ровное место, и к тебе ползут три низкие, длинные чудища. В их распластанных телах сверкает рыбья чешуя, зарнички переливаются блестками. Что это?

Не успев разглядеть, воин делал шаг с бугорка, и видение исчезало. Вновь те же спины и те же знакомые затылки. Они раскачиваются от хода, и ты, верно, так же качаешься. Скорее бы уж, скорее!..

Закричали старшины. Подобно петухам, голоса перекликнулись по полкам и в полках. Слышно, Косняту подхватил Кудрой, принял Бонята, передавая Голдуну. Пророкотал Изяслав, взвизгнул походный мерянский старшина Тсарг, вороном каркнул старшина угров. В головах отразилось одно протяжное слово:

— Сто-ой!

Остановились и подобрались тесней. Приподнимались на носки, тянулись через плечи, старались заглянуть через головы передних.

Пришли. Больше некуда идти. Вот они.

 

1

Передовые полки земских и князя Ставра не сошлись на полтысячи шагов, и зоркий мог различить лица передних рядов. Нурманнские крылья же далеко оттянулись.

Стояли и ждали, кому начинать страшное дело. Между противниками залегла невидимая стена, построенная смертью. Здесь — жизнь, там — жизнь. А кто прикоснется к стене, того более не будет.

На мирном выгоне в землю вросли круглые камни-голыши, травы пощипаны тупыми желтыми коровьими и овечьими зубами. Кусты репейника обойдены разборчивым скотом.

А смерти, той все равно, для нее одинаковы все места, все травы, куда валить людей. Сердца тех, кто не хотел бы умирать, а приходилось, наливались гневом.

К смертному рубежу от земских без страха вышли известные люди. Кто не знал их в Новгороде! Они были бессменными выборными людства, судили по Правде, им верили. Их голос звучал на вечах, не смолк и на смертном поле. Строго укорял горожан Ставровой дружины Изяслав:

— Вы Правде изменники, вы Ставровы прислужники! Вы рабы нурманнские! Ужель будете братоубийцами?!

Страшно грозился Гюрята:

— Одумайтесь, нету вам времени! Подходят все земли великими силами. Будете все вы побиты и прокляты от века!

Плачущим голосом просил Коснята:

— Братья несчастные, над собой сжальтесь! Родившись свободными, надеваете нурманнский ошейник, умрете рабами…

Голдуну же не пришлось сказать слова. Сзади завыли нурманнские рога, и в городском полку заорали поставленные князем начальные люди:

— На слом, на слом, на слом, на слом!..

Княжеский полк качнулся, а новгородские старшины отошли и укрылись в рядах войска.

 

2

Княжье войско сделало немного шагов и, наставив копья, бросилось бегом. Чтобы не быть смятыми и не попятиться от удара, земские побежали навстречу.

Сшиблись с криком, с воем, с воплем, которых не слышал тот, кто кричал, выл и вопил. Руки делали дело… Один обезумел, не видел, не знал, что творит. Другой, кто, быть может, перед боем совсем потерял сердце, нашел его вдруг.

И, точно в дерево, метил в человека, заранее зная, как попасть и как выдернуть из трупа оружие, и как вновь легко срубить мягкое тело — не жесткий ствол дуба.

Передние ряды сцепились, а задние жали и жали вперед, требуя скорее своей доли боя, будто бы на смертных полях могут кого обделить! И — внезапно оказывались лицом к лицу с врагом.

Не успевая понять и запомнить, как в дурном сне или в болезни, вырванный из бреда чей-то оскаленный рот, чью-то латную грудь, чью-то руку с оружием, чью-то бороду на мелкой кольчуге, чей-то шлем с острым шишаком, — били дубиной с железным бугристым яблоком, забыв о щите, левой рукой помогали правой донести до цели тяжелый топор, с неслыханной меткостью жалили копьем и рогатиной и, отмахнувшись мечом, в тесноте доставали горло ножом, а как он в руке оказался — не знали…

Всей горечью обиды за Город и за отцовскую Правду, всей злобой людей, оторванных в страду от дела, всей нерастраченной яростью, бесславно накопленной в мучительном ожидании боя, ударяли новгородцы.

Пахарь, плотник, охотник, кузнец, ткач, кожевник, столяр, токарь, скорняк, шерстобит и суконщик, мельник, литейщик, мясник, лесоруб, судовщик, углежог-смолокур, рыболов, пастух и гончар — все сгорели, все стали только воинами, беззаветно отдавшимися битве, будто рожденными лишь для сражений!

Сражались ли они миг или день? Кто же мог следить за временем!

Но видели старшины и видели боковые полки-крылья, как сразу рухнул князь-Ставра случайный полк. Смятый, раздробленный, он рассыпался, от него ничего не осталось. Бросив оружие, случайно и насильно приставшие к Ставру горожане смешались с добровольно продавшимися князю дружинниками и, спасаясь, бежали, кто уцелел, между двумя полками нурманнов.

И оба победивших земских полка без строя и порядка забежали в погоне средь нурманнов, чего те и ждали. Кричали старшины, стремясь остановить своих, и остановили. Но поздно.

Каждый нурманн сделал в своем строю пол-оборота и, как один, свиноголовые полки повернулись живыми клещами разрезать и истребить горячее неумелое войско земян.

 

1

Да, каждый нурманн сделал лишь пол-оборота, и оба нурманнских полка выхлестнули из себя по железному клину, навстречу друг к другу. И легко врезались в толпы земских, которые свой неровный строй и тот потеряли в победе над князь-Ставровым полком. На помощь своим поспешили полки правого и левого крыла новгородского земского войска.

Как неотвратимо рушится разогнанный ярым током плот на скальный речной порог, как мчатся льды в первой поре половодья, так, братьев спасая, ударили на нурманнов земские крылья.

Нурманны мигом повернули навстречу свой строй. И задолбило железо в железо, будто в кузницах небывалого железного города всей силой ковали кузнецы, собираясь весь свет обогатить железом навеки. Так гремело, будто бы оружие и не встречало полного алой кровью мягкого тела…

Не нашлось прорех в нурманнских полках. Как тын. И не обойдешь, куда ни метнись: повсюду перед тобой нурманны.

Гюрята один из всех старшин остался сзади левого крыла с малым запасом воинов. Он глядел на великое мастерство нурманнского боя. Слыхивал Гюрята, как старые греки-спартанцы мелкими отрядами побеждали величайшие скопища персов, как все жаркие страны с малыми, но всегда победоносными войсками прошел Александр. Но кто же помнил геометрические тайны македонской фаланги и древнего римского легиона, где все воины умели ударять, как одна рука!

Земские не имели того строя, не имели такого оружия, как нурманны. Город мог бы лучше вооружить войско, но его кузницы, мастерские, купеческие склады воинских запасов были в руках самозваного князя Ставра. Да, куда меньше половины земских были укрыты шлемами, кольчугами, бахтерцами, и помочь бездоспешным, Гюрята знал, никто не мог. Нурманны сызмальства учились биться и другого дела не знали, земское же войско собралось из разных людей, спешно ополчившихся для защиты вольности. Гюрята ждал последнего часа, — решение боя будет зависеть от земского запаса.

Оба нурманнских полка не сомкнулись. Построенные с точным расчетом мест и числа викингов, они не нуждались во взаимной поддержке и двигались в поле, как два самостоятельных тела, объединяемых лишь общностью цели.

Они разошлись еще шире. Левый полк вестфольдингов подавался вперед и вперед и выставлял уже не одну голову, а три, как три зуба. Ими он жевал и молол земское войско. А правый полк отходил, пятился, ведя звуками рогов разговор с левым. Гюрята смотрел, как внутри строя искусно двигались нурманны и пропускали вперед один другого, сменяясь в привычной кровавой работе.

В строе чередовались разновооруженные викинги. Копейщики с тяжелыми копьями, окованными вдоль по древку, чтобы не перерубили дерево, шли в рядах с меченосцами и вооруженными железными дубинами или топорами. Копейщик ворочал копьем обеими руками, а меченосец прикрывал щитом и его и себя, ожидая минуты для удара. Нурманнские полки казались Гюряте стеной, на которую свои плескали оружием, как водой.

Левый нурманнский полк обозначал свой путь кучами тех, кто только что был земскими воинами. Такие же следы оставлял, отходя, правый полк. Между телами бегали живые новгородцы в поисках чего-то. Гюрята догадался: это подбирают оружие воины, потерявшие или сломавшие свое, — кто из рассыпанных передовых полков, кто из крыльев — теперь не поймешь…

Левый полк викингов теснил, мял и рвал правый новгородский полк. Викинги выгнали далеко вперед своего строя крайний зуб и загибали его, чтобы еще и еще разрезать новгородцев, повернуть их лицом к солнцу, а спиной к Городу, нагнать на свой правый полк, смешать, иссечь, исколоть, размозжить.

Задыхаясь, враз заверещали нурманнские рога. Отходивший правый полк нурманнов уперся, на миг остановился и надавил на земских, охватывая их и отсюда клином, который наливался, рос и выпячивался, расправляясь толстой, железочешуйной остроголовой удавом-змеей.

Вестфольдинги бились обдуманно и точно. Они давно научились бою, как ремеслу, подобно старым спартанцам, и еще долго будут, не зная дымной горечи поражений, сражаться за доли в добыче во франкских, саксонских и во всех прочих землях и на островах обширного Запада…

Забыв о том, что человеку как будто бы жизнь дороже всего, что человек живет на свете один раз и, потеряв жизнь, ее не вернет, бесполезно метал иной новгородец свою легкую сулицу-копье в железных нурманнов.

Безоружный, он голыми руками ловил острие длинного нурманнского копья и, упираясь, тянул к себе, как на пожаре тянут бадью из колодца, страстно вцеплялся в железо, будто волк в шею соперника в злые дни зимнего волчьего гона. И успевал выхватить копейщика из строя!

В щель врывались новгородцы, топор дровосека увязал в жестких хрящах вестфольдинга. По толстому нурманнскому мечу скользил длинный новгородский меч и уже доставал до налитого натугой и злостью глаза викинга в глубокой прорези железного наличья.

Не темная злоба обиженного, — высокие мысли и высокие чувства, для которых у него еще не было слов, железопламенно калили душу сермяжного воина. Он бездоспешный, в одной посконной рубахе, просунулся между латниками первых новгородских рядов, собой пробил строй вестфольдингов и умирал. Не напрасной смертью!

Его топтали чьи-то ноги, он не знал, — то ему знать не нужно. Он закрылся, одетый в льняную домотканую пестрядь, молчаливо-славным отчаянием тверже лучших доспехов.

У него в кулаке оказался источенный нож, которым он годами кромсал хлебушко, острил колышек для бороны, свежевал дичину, резал ложку. И для этого жала он, с грубой мужицкой побранкой, находил место в горле поверженного им копейщика-нурманна.

А с последним вздохом он еще ловил железную ступню какого-нибудь сына Вотана, великолепного ярла Мезанга, и валил его под братское новгородское оружие.

Он умирал молча и сам того не заметив. Не чувствуя смерти, он щедро отдавал своей земле всю кровь, щедро поил Мать драгоценнейшим красным семенем, из которого, держи — не удержишь, а поднимется к Свету великая поросль.

Слава!

 

2

Как в разливы на полузатопленном острове голые ветки тальника ловят плавучий валежник, так запасной отряд Гюряты тянул к себе уцелевших воинов из разбитых нурманнами головных полков земского войска. Слабый боевой запас случайного воеводы Гюряты разросся. И подходил новый полк — заильменские чудины. Они нашли пустой лагерь земских, узнали нужное от обозных и поспешили вдогонку.

Долгоногие, долгорукие, белоглазые, беловолосые, упорные в пахотном труде, с длинногласной, как сами чудины, речью, вот и они! А не более ли тысячи их прибежало, братьев? Со старшиной Эстемайненом, с подстаршинками Кааром, Луусайненом и Тоолом они не отказались обкосить свою делянку на железном лугу. Кто обут в лычницы, но многие босы. Эти, разувшись, побросали тяжеленные сапожищи, чтобы им и догонять и биться было поспособнее. Эх, родимые!..

Непривычно сладко, дико и для него как-то томительно шевельнулось кремнежесткое сердце грубого Гюряты. А не бабья ли вода у тебя в глазах, старшина? Не признается. Если и плакал до этого Гюрята, то лишь в люльке, жадно требуя безотказную материнскую грудь.

Нацеливаясь на зловеще смертельную игру решающего боя, от которого зависело быть или не быть новгородской вольности, Гюрята строил запасный полк не одним, не тремя, а шестью клиньями. В клиньях и по бокам ставил латных, в середине — бездоспешных. Хотелось бы закрыться латными сзади, кругом, как нурманны, но не хватало. Воевода бросал в бой всех, никого не оставив. Железная змея левого полка вестфольдингов растянулась и прижимала к правому полку смятые новгородские крылья, готовя им неизбежное и полное истребление. Но пробил страшную змею запасный полк. Да, со злого размаха Гюрята пробил несокрушимый строй, викинги потеряли порядок и свои боевые места. Копейщики смешались с меченосцами, и левый полк рассыпался. Не просто рассыпался: вестфольдинги ощетинились железными ершами, упирались спина со спиной. Но — тонули.

Теперь-то их уже доставали длинные новгородские мечи в длинных руках чудинов, кололи рогатины, захватывали крючкастые гарпуны, рубили топоры на двухаршинных топорищах, крошили железноголовые дубины.

На помощь своим приливной волной полился первый, правый нурманнский полк, но его, как медведя за гачи, остановили новгородцы, вырвавшиеся из смертных объятий разгромленного левого полка.

И впервые за весь долгий бой замялся оставшийся неразбитым полк вестфольдингов. Несокрушенный, убавившийся в числе, но еще могучий, он отбился со всех сторон, сохранил строй, набросал новгородских тел и замер, как в раздумье. Откатились и новгородцы, чтобы опомниться, оглядеться и разобраться по полкам. Боевые крики гасли, сменяясь стонами.

 

3

Лишь верстах в полутора от уцелевшего полка вестфольдингов еще ревел рог викинга, еще звал и о чем-то просил.

Погибшим полком вестфольдингов управлял ярл Зигфрид Неуязвимый, владетель Расваг-фиорда, и его друг Гангуар Молчальник из Брекснехольм-фиорда. С несколькими десятками викингов они успешно отходили к Городу; сильная кучка, огрызаясь и теряя бойцов, наконец вырвалась в чистое поле. Неожиданно они уперлись в преграду. В овражке широко разливалась речка, ее топкие берега растоптал скот, а следов брода не находилось. Вооруженный викинг тонет в воде, как камень и вестфольдинги замялись.

В этом месте викингов настигли новгородцы с Изяславом и Тсаргом. Кузнец и мерянин не расставались в бою. Зигфрид звал на помощь звуками турьего, окованного серебром рога.

Выйдя из страшной битвы, новгородские воины хотели добить нурманнов и сохранить себя. Сражаясь осторожно, они теснили врагов в топь, загнали в грязь и сковали движения вестфольдингов. Прибежавшие с Тсаргом меряне метали ременные петли. Нурманны рубили это опасное оружие, но новгородцы валили нурманнов по очереди, вытаскивали и добивали.

Свои не шли на помощь к загрузшему в топи выше колен Зигфриду Неуязвимому. Расвагский ярл, прозванный Неуязвимым за то, что ему удавалось выйти из многих сражений и сотен стычек без малейшей царапины, не захотел умирать, умывшись грязью. Вместе с Гангуаром Молчальником он вырвался на твердое место. Новгородцы расступились и замкнули кольцо. Мелькало железо, змеями вились арканы.

Отчаяние сделало берсерком Неуязвимого Зигфрида. Военное безумие, свойственное вестфольдингам, удесятерило его силы. С двумя мечами, — он умел биться обеими руками, — Зигфрид прыгнул, разбил кольцо новгородцев и встретился с Изяславом.

Для боя под Новгородом знатный мастер выбрал несокрушимые, собственной ковки, латы-бахтерец из железных пластин, низкий шлем, надежные поручи с поножами. Изяслав сражался не мечом и не топором, а, как немногие, боевым цепным кистенем, состоящим из ручки с ременной петлей для запястья, цепи, длиной почти в два локтя, и кованого железного шара с шипами, весом в четыре фунта. Такое оружие требует не столько силы, сколько безупречно меткого глаза кузнеца.

Крутнув кистень, Изяслав послал шар, и смятый шлем вдавился в широкие плечи Неуязвимого Зигфрида.

Уцелевшие викинги бросили оружие. На что они надеялись? На немногое. Истомленные, избитые, в иссеченных латах, сто раз в этот день обнявшись со смертью, они, привычные к победам, были готовы надеть ошейник траллса…

Нет, дети Вотана были спасены от последнего позора. Их прирезали скорой и милостивой рукой, без ненужной гнусной потехи, не по-нурманнски…

На теле Гангуара Молчальника мерянин Тсарг нашел нож с рукояткой моржового зуба и с золотой насечкой священных рунир на клинке. Тсарг бережно спрятал находку. Старухе пригодится потрошить птицу кривым удобным железом.

Опять заревели рога, опять зашумело поле. Из Города вышел новый полк на помощь окруженным нурманнам. Земское войско отошло. Оставшиеся в живых старшины готовили новый бой. Но нурманны отступили, и новгородцы их не преследовали. Поле очищалось. Из Города доносились тревожные звуки кожаного била…

 

4

Город остался за князем Ставром и за нурманнами, а поле — за земским войском. Новгородцы разбирали тела, искали своих для подачи помощи. Бездоспешные жадно захватывали доспехи вестфольдингов, сетуя, что нурманны унесли много своих тел. Все собирали оружие, заменяя свое лучшим.

Искалеченного товарища поили крепким медом, крепко держали и просили:

— Сильнее вопи, будет легче.

Затянув жгут, знахари острым ножом рассекали жилы, отделяли в суставе руку или ногу, зашивали культю мягкой вареной жилкой и бинтовали холстинкой, пропитанной крепким отваром болотной сушеницы. Сломанные кости обкладывали чистой строганой щепой и закручивали лубом. Резаные раны и размочаленное под доспехами мясо заливали целебным нутряным жиром медведя.

По полю собирали и сносили для погребения бездыханные тела павших за Правду новгородских воинов. Сколько же их? Не больше ли, чем живых?..

Слеталось воронье. И откуда валились чернокрылые колдуны, проклятые вещуны! Вьются низко, опускаются, блестящие, круглоглазые, тяжелоклювые. Куда ни пойдешь, поднимешь стаю. Перелетают и садятся рядом без страха перед человеком.

Везде тела, тела… У топкой речки на нагой труп ярла Зигфрида, звавшегося при жизни Неуязвимым, разом пали два ворона. Матерые, сытые птицы будто бы спорили между собой, в их хриплом ворчании слышалась ненасытная жадность.

Смертное поле молчало. Кроме вороньего грая, не было больше другого голоса.

 

1

В поле за Новгородом обильно лилась кровь, а в самом Городе было тихо. Новгородские улицы пустовали, как ночью; не слышалось деловитого шума трудового людства и на волховском берегу.

Брошенные, как бесхозяйные, праздно лежали вытащенные рассыхающиеся лодьи и расшивы или скучно дремали в воде на привязках. И вправду — бесхозяйные. Кто из владельцев бежал из Города, иной сражается против своих в дружинниках князя Ставра.

Большая же часть горожан сидит по своим дворам, запершись на крепкие замки и засовы. Хотят отсидеться от лиховременья и ждут исхода боя, надеются, что свои сломают нурманнов в поле.

У пристаней и причалов, от которых отогнаны новгородские лодьи, греются на солнышке черные драккары вестфольдингов. Викинги бережливы, их драккары расчалены на два и на три якоря, а между бортами и обрезами пристаней подвешены мочальные жгуты.

Сторожевые викинги валяются на палубах, спят. Проснувшись, трясут в деревянных чарках меченые косточки-жеребья и бросают с клятвой, ставя на кон свои доли еще не деленной добычи.

По бережкам шатаются бродячие псы. Свыкнувшись с тяжелым запахом драккаров, бездомные кудлачи клянчат подачку и, не дождавшись куска, трусят дальше, поджав хвост и наставя нос по ветру. Безлюдье.

Черно от народа только у нижних причалов. Там, без проводов и без провожатых, собираются отплывать восвояси свободные ярлы Ролло, Гаук, Гаенг и Ингольф на восьми драккарах.

По сходням, переброшенным на борта с пристаней, проходили викинги и усаживались на румы. Кормчие с подручными становились на свои места у рулей, готовясь частой дробью бронзового диска приказать гребцам поднять весла и ждать первого полного удара — греби!

Оставалось поднять якоря и сбросить с колод пристаней причальные петли канатов, плетенных из китовой кожи.

Между пристанями и тыном берег был пуст. А с тына, затаившись как зверушки, глазели запуганные нурманнами ребятишки. Малые дожидались времени прибежать во двор с радостной вестью: «Иные нурманны уже уплыли!»

Дети не отрывались глазами от ярлов, которые одни стояли на берегу, и перешептывались:

— Этот, в светлом доспехе, серебряный, что ли?

— А рядом с серебряным, гляди, бородища во всю грудь, а лица нет, упрятано под шлемное наличье.

— Мне бы такой доспех да меч, как у бородатого, уж я бы…

Нурманны чего-то медлили, чего-то ждали, поглядывая на солнце, чтобы узнать время. Уж плыли бы…

Вдруг серебряный нурманн выхватил меч и махнул им раз, другой. И все нурманны с драккаров обратно побежали на берег!

Ребятишки покатились по дворам:

— Нурманны не ушли, раздумали!

А нурманны уже здесь, вышибают ворота и калитки топорами, врываются в избы и клети.

Молодой ярл Ингольф и братья Гаук и Гаенг, удовлетворившись полученным от князя Ставра выкупом за свою долю добычи в новгородских улицах, ушли бы попросту. Но Ролло предложил выждать, пока остающиеся в Хольмгарде ярлы ввяжутся в бой с непокорными новгородцами, и тогда быстрой рукой взять все, что попадется поблизости. Мысль понравилась.

В молодом владетеле Норангерского фиорда пробуждалось уменье использовать обстоятельства и находить подходящий час, так удачно примененное им в дальнейшем в землях королей франков.

В Городе находились конунг Скат, ярл Гаральд Прекрасный и ярл Арнэ-фиорда Ингуальд. Они и несколько сот дружинников князя Ставра, как уверенно предполагал Ролло, не смогут помешать быстрому грабежу.

Викинги разбежались мелкими отрядами по ближайшим улицам. Под угрозой немедленной смерти сами хозяева открывали двери клетей и указывали насильникам тайнички, о которых знали не все домашние. И на своих спинах, подгоняемые остриями мечей, тащили на берег собственное достояние.

Вестфольдингам было некогда давать излюбленные примеры устрашения, но все же дело не обошлось без крови. Кое-где горожане пытались оказать тщетное сопротивление. Всегда были и есть люди, не терпящие видимого глазами насилия, которые вдруг и как бы независимо от себя предпочитают гибель унижению.

На Сливной улице вестфольдингов встретили в топоры, копья, мечи и ослопы. В Детинце бесполезно заговорило опозоренное кожаное било…

Викинги, охранявшие другие драккары, взволновались раздражающим зрелищем добычи, которая сама бежала к Ролло, Ингольфу и Гауку с Гаенгом. Многие из охраны решили на время оставить свои посты и развлечься грабежом для себя.

По берегу потянулся томительный прелый дымок от непросохших после ночного дождя соломенных кровель.

В Детинце молча злобствовали князь Ставр и конунг Скат. Выслав в помощь ярлам свои последние силы, они ничем не могли помешать грабежу. Если бы Ролло знал, как глубоко завязли в бою его бывшие союзники! Он догадался бы захватить под добычу несколько новгородских расшив, их было нетрудно стащить вниз по реке. Но следовало опасаться погони, которую могло вызвать чрезмерное обогащение за счет чужих долей. И немало вытащенного на берег имущества было брошено. Как менее ценное, ярлы отвергли невыделанные кожи, сырое железо, посконные ткани, бочки меда, женщин, тюки льняного волокна. На драккарах имелось не так много свободного места, следовало выбирать лучшее среди богатейших результатов грабежа.

 

2

В счастливый день удачного захвата Новгорода в Детинце с князем Ставром встретились двадцать два свободных ярла.

На поле под Городом потерялся Зигфрид, владетель Расваг-фиорда — счастье изменило Неуязвимому. Не стало владетеля Брекснехольм-фиорда Гангуара Молчальника.

Новгородское оружие убило в бою владетеля Танангергамн-фиорда ярла Мезанга, владетеля Граварна-фиорда ярла Адиля, владетеля Дротнингхольм-фиорда ярла Скиольда. Их тела, как и тела многих викингов, были принесены в Новгород.

В честном бою на равном оружии молодой ярл Ролло убил ярла Гольдульфа, и четверо ярлов только что сами покинули союз и Хольмгард. У конунга Ската недоставало уже десяти ярлов.

Никого не огорчала естественная и благородная участь павших с оружием в руках. Никого не тревожила мысль о той же участи, которая, быть может, ждала каждого, и в скором времени.

Ярлы встретились радостно, как после победы. Каждый знал совершенные ошибки, к чему было говорить о них. Они рассказывали о собственных подвигах, и только.

И они клялись, что теперь-то не уйдут так просто из Хольмгарда, не удовлетворятся простой добычей. Море, встретив на берегу возведенную человеком стену, бросается на преграду с особенной силой и разрушает ее.

Викинг не отступит, пока не сломит сопротивление. Не случайно скальды воспевают упорство вестфольдингов. Скальды сами викинги и знают жестокость души детей Вотана.

Выходка Ролло вызвала не негодование, а общее веселье. События были слишком серьезны, чтобы ярлы могли взволноваться подобной мелочью.

Князю Ставру следовало поторопиться с набором новых дружинников для пополнения убыли. Сами ярлы предполагали заняться погребением тела Гольдульфа и погибших в сражении. Ушло много викингов, осталось достаточно свободных драккаров, чтобы устроить балфор, погребение в огне на открытой воде.

— А растрепанное новгородское войско не скоро оправится, если оправится вообще, — утверждал Эрик Красноглазый.

 

3

С Ильменя тянул сильный ветер и гнал в волховский исток мутную озерную воду. Вниз по реке катилась частая, крутая волна.

Четыре больших драккара шли на веслах против течения и волны. Каждый тащил на ременном канате по одному драккару, превращенному в погребальную лодью.

Из бортовых дыр висели свободные весла. Волны шевелили уснувшие плавники морских драконов, и в мертвом царстве только весла, которые сами скрипели и поворачивались в уключинах, сохраняли искру жизни…

Мертвый драккар… Убийца! Пойманный, уличенный, приговоренный к казни. Нет, пышная процессия не скроет грязи преступления!..

На румах, отполированных усилиями гребцов, не было викингов. В своих беспорядочных движениях рукоятки весел задевали дрова. Костры поднимались выше бортов. Черно-красные паруса драккаров застилали дрова. В середине, на кресле, наспех сколоченном подневольным новгородским плотником, восседал ярл Скиольд.

Ярл-скальд Свибрагер по очереди приближался на своем драккаре к погребальным лодьям и, простирая руки, воздавал могучим голосом хвалу трупам.

Ярлы не одинокими уходили в последнее плавание. Кругом теснились викинги. От качки вестфольдинги кивали мертвыми головами, наваливались один на другого, но не падали. Закрепленные жердями и веревками, викинги сидели тесными рядами, еще плотнее, чем в боевом строю.

Мощный голос Свибрагера, вибрируя от вдохновения, побеждал шум ветра. Вестфольдинги слушали и одобрительно кивали мертвыми головами, соглашаясь.

На коленях ярла Мезанга лежал оправленный в золото череп франкского вождя Арторикса — чаша для пиров. Подобные чаши были и у других ярлов и их свиты.

Перед бронзовыми дисками мертвых кормчих висели боевые топоры и мечи. Раскачиваясь, они звонили странными беспорядочными голосами:

Так воспевал Свибрагер победы вестфольдингов на сухой земле, которая носила все эти названия на пышнообразном языке скальдов.

напоминал скальд о подвигах викингов в открытых морях.

Открылся Ильмень, безбрежный как море. И волна была как морская. Ильменский Хозяин гневался на чужих, Синий Мужик толкал в черные груди звериноголовые драккары, не хотел пропускать к себе.

При попутном ветре провожатые уже от истока пустили бы на свободу погребальные драккары. Но Ильмень в союзе с ветром из земель кривичей и радимичей воспротивился и защитил чистоту своего сердца от чужеземной грязи.

Драккары вестфольдингов отошли от берега на версту, не более.

Чтобы огонь не сжег якорные канаты, их закрепили под водой за вбитые для этой цели крюки в днища драккаров.

Завели якоря. Ветер потащил было оставленные погребальницы, но цепкие якорные лапы впились в дно. Огорчившись, Ильмень запенился и заплевался.

Проходя мимо бал-фора, викинги щедро забрасывали драккары зажженными факелами. Не пожалели даровой смолы и сала, чтобы напитать дрова, и все вспыхнуло разом.

Дым заволок полнеба.

Под палубами нечеловеческими голосами выли отвыкшие говорить черпальщики. Их было восемь, по двое на каждом отправленном в бал-фор драккаре. Их было по одному на корме и носу, восемь живых, раньше смерти похороненных под низкими палубами, навечно прикованных к смрадным гнойницам-черпальням, восемь людей, превращенных в такие же части драккара, как бортовая доска или жгут для шпаклевки.

Они страдали недолго. Свирепо ударило пламя, раздутое гневным ветром, который для несчастных черпальщиков ничего другого сделать не мог!..

 

1

Новгородское озеро в старину называлось Мойским. Потом к нему пристало имя Ильменя. Собственно же словом «ильмень» в старом русском языке обозначали постоянный, не весенний разлив реки в удобном для того месте.

Заполненная новгородским Ильменем впадина наливается многими ключами, ручьями, речушками и реками, из которых исстари главными были ныне еще существующие Ловать, Шелонь, Мшага, Псижа, Пола, Полисть, Порусья, Перерытица, Переходь, Полиметь. Сделавшись по сравнению с прошлым маловодными, эти реки сохранили свои прежние наименования. Стоком озера как был так и остался Волхов, по-старому Мутная река.

И сегодня, как и встарь, летом, не обращая внимания на дела людей, в камышовых крепях красавцы селезни, расставаясь с изношенным брачным нарядом, роняют из крыла зеленые с синим зеркальцем перышки. А уточка, забыв случайного супруга, незаметно пускает по воде пестро-серые перышки и пушок; она всецело отдается заботе о наивысшей драгоценности, оставленной в гнезде пылкой весенней любовью.

Ныне, как и в давно прошедшие годы, ветер и течение подберут все: и пушинку, и бревно, и щепу, и хворостину. Всему, что носится по Ильменю, только бы попасть поближе к Волховскому истоку. Волхов к себе и лодку подтащит и плот украдет, — что ни дай, со всем справится. Коль не поймают в Городе, так сплавит в озеро Нево. Он сильный, Волхов.

По озерным берегам Волховского истока новгородцы держали большие, тянувшиеся на несколько верст лесные склады. Древесина сплавлялась по речкам и рекам, о которых было помянуто, и плотами перегонялась через озеро. У истока шел торг и дровами, и деловым бревном для построек, и сухим, выдержанным под навесами лесом для поделок. Покупатели скатывали лес в воду и гнали в Город плотами.

С началом сумерек присланные от новгородского земского войска люди спешно вязали плоты. Небольшие: аршин восемь или десять в длину, аршина четыре в ширину. На плоты грузили смешанную с пылкими липовыми лутошками солому и заливали смесью жира, сала, дегтя и серы. Плотовщики собрались из опытных рыболовов и судовщиков, опытных пловцов, которых не сразу утопишь и с камнем на шее. Они оставляли на берегу всю одежду и, чтобы не чувствовать холода, натирали нагие тела сырым бараньим салом.

Тем же временем нурманнские и княжеские дозорные, охранявшие городской тын с полевой стороны, разглядывали, как с подходом ночи к стенам приближались земские. Не собиралось ли недобитое новгородское войско напасть в потемках? Нурманны накидали во рвы зажженных факелов, отогнали стрелами и пращами дерзких смельчаков. Смеркалось. В поле нестройно покричали: «На слом, на слом!» — но не шли.

Ставровы дружинники вслепую побросали в темноту из городских камнеметов и самострелов камни и дротики. Новгородцы перестали шуметь, и конунг Скат сказал князю Ставру:

— Они не ушли от города. Завтра мы их добьем до конца.

Никто из ярлов не верил в решимость подорванного и обескровленного земского войска напасть на городские стены.

А у Волховского истока нагие плотовщики уже брались за весла. Оттолкнувшись от берега, они отгребались, пока не замечали, что Волхов начинает подсасывать плотики. Они окликались, поджидали других и задерживали плотик, вновь подталкиваясь к мелкому месту.

Плоты копились и копились. Днем показалось бы, что все озеро близ истока усеялось копнами, будто дошлые новгородцы научились и на Ильмене сеять хлеб. Ночью же с берега вначале виделись пятна, а когда плотики собрались, чудилось: тот берег придвинулся к этому, и Ильмень сузился в речку.

— Э-гой! Плыви! — приказал голосом Гюряты темный берег. Плотовщики, подталкиваясь в струю, заработали веслами. Поплыли и ушли, как растаяли.

 

2

Стояли нагие — в темноте не видно — и отгребались, избегая сбиваться в кучи. Вытянулись длинными-длинными цепями…

Поглядывали на небо. Не было бы дождя, как в прошлую ночь! Нет, ясно. Звездочки мигали, спрыгивали в воду и оттуда смотрели на голых. Как веслом, плескалась рыба.

Невидимая волна подгоняла, заходила на плот и скатывалась, не в силах смочить ни пропитанные жиром дерево и солому, ни насаленное человеческое тело.

Лезли ребятишки ильменского водяного, озорно совали под весло перевернутые хари, тащились за лопастью, ловили бревна камышовыми пальцами и поворачивали, разглядывая со всех сторон.

Разгребаясь широченными ладонями, наползал сам Синий Мужик, издали засматривая на голых. Узнав своих, он подталкивал волну, поддувал в спину влажным холодным дыханьем и, без голоса, чтобы не выдать, нашептывал:

— Пошли, пошли ребятушки-и…

— Хорошо тебе, сам бы попробовал!

Что ты скажешь! Будто бы все стоишь на месте. Сам кружишься, а струя недвижима. Застрял, что ли, на мели, и колдовская ночная тьма тебя морочит и вертит?

Томилась душа, и на сердце становилось еще мутнее от голого, беззащитного, как земляной червяк, тела. А заденешь себя за бок — чужая кожа, скользкая, что снулая стерлядь.

На воде зги не видать, а волны смельчали, значит, им уж нет разгона, значит, движется плот. Здесь глубь, сомовьи омуты. Их, мордатых, хорошо брать на целого ворона, жаренного в перьях.

А весло работало и работало, плотики шли. Чернее ночи наползали черно-угольные кручи берега, и струя забирала плывущих. Берег громоздился все выше. Город. Здесь не нужно дневного света, все знакомо: каждое бревнышко пристаней, каждый изгиб, каждый заливчик, камень, борозда, промытая в этом году весенним потоком.

У пристани не задранный ли нос нурманнского драккара? На плотике в соломе светится красный глазок. В глиняном горшке с пробитым дном, чтобы жар дышал, тлели угли. Пора или нет? Что же ты, не оробел ли? А ведь сам лез, никто тебя не звал, сам выставлялся, хвалился, что все знаешь и все можешь. Волхов не ждет. Гляди же, очнешься под Городом!

Осторожно, не рассыпь угли. Так, раздувай. Не бойся согреть пальцы, воды много, сумеешь остудить. Почему же ты так зябко задрожал, холодно сделалось? Делай же!

Ты оробел, и тебе хочется бросить плотик на волю течения, река же тебя не страшит. Ты умеешь грести сильными ладонями не хуже нырка с его кожистыми перепончатыми лапками, можешь поспорить с белощеким гоголем и хохлатой поганкой. Ведь это ты, спрятав голову в снятую с гуся кожу, охотничал на разливах. Что тебе речные глубины! Мальчишкой ты, как лягушонок, нырял на дно, находил склизкую лапу затонувшей коряги и, зацепившись, дышал через тростинку, споря с другим желтоклювым, кто кого пересидит. Ты с другими мальчатами возился днями напролет под слизистыми речными обрывами и сотнями чалил в тростниковую корзинку колючих раков. Однажды вместо рака ты схватил гадюку и завизжал на весь Волхов. Ручонка опухла до самого горла, ты едва выжил и опять лез не давать ракам покоя.

Товарищей на плотиках много, без тебя сделают дело. Ныряй, твой дом рядом. Пусть тебя, голого, примут за утопленника, за ночную мороку-шишимору, которая, забрав под мышку собственную голову, зовет живых, вещая близкую смерть.

Нет, ты не можешь оставить доброе дело. Борись со страхом и раздувай угли. Пора начинать.

 

3

Небывалое и неслыханное померещилось викингам, охранявшим драккары. По реке из воды таинственно зарождались огни. Красно тлея, они вдруг разгорались, выбрасывая длинное серное пламя.

Возвращались вестфольдинги, погребенные на Ильмене! Гневно отказываясь от мелкой озерной могилы, викинги хотели уплыть в открытое безбрежное море. Нечеловечески блестящие, нагие — ведь погребальное пламя слизало с их тел доспехи и одежду, — они лезли к драккарам в огненных факелах.

Детинцевское било загудело к пожару. Очнувшись от сна — их и во снах не оставляли нурманны, — очумелые горожане выбегали узнать, откуда и какая новая беда стряслась на их злосчастные головы.

Не ранний ли рассвет, поспешный спутник летней полуночи, красил небо?

С реки тянуло смрадным жирным дымом. Гремя оружием и доспехами, к берегу бежали нурманны, бежали с криками злобы и тревоги, тяжело топча мостовые.

Выждав, когда промчатся нурманны, горожане, кто посмелее, выбирались из калиток. Они, хозяева, крались по улицам родного города, как чужаки, и озирались — куда бы метнуться, попав на нурманнов! А кожаное било продолжало мутить душу.

Снизу, от темных улиц, верх берегового тына освещался страшным светом пожара, и дозорных на стене как будто не было. Новгородцы карабкались по лестницам и земляным откосам, ползли червями, как воры, и выставляли лохматые нечесаные головы.

Гибло, пропадало, дымом уходило речное достояние — богатство Великого Новгорода:

и низкие, дровяные причалы с поленницами швырка, долготья и мелочи;

и бревнотаски для круглого леса со складами, с причаленными плотами;

и рыбные пристани с посольнями, с коптильнями, с сушильнями;

и причальные помосты для иноземных гостей со сходнями, с дощатыми клетями сторожей;

и купеческие причалы, где каждый оставлял под присмотром за малую плату расшиву и лодью;

и посыпанные черной пылью, залитые смолой пристани дегтярей-углежогов;

и хлебные причалы, где кормятся голуби, воробьи, вороны, сороки;

и мастерские, где умельцы-плотники строили расшивы и лодьи и сгоняли их в реку по насаленным дорожкам;

и сами расшивы, лодьи, лодки, челноки, — все все пропадало!

Уходило, рассыпаясь пеплом, богатство, исчезал труд дедов и отцов. В пламени и чадной копоти вестфольдинги храбро спорили с огнем. Вцепившись в просмоленное, налитое китовым жиром, дубовое тело драккара, они, вскрикнув разом, выхватывали корабль на бережок. Звериная голова на носу пылала свечой. Викинги сбивали огонь руками-клещами, плескали воду рогатыми шлемами: казалось, могли и умели потушить пламя собственной кровью. И спасали обгорелый обрубок.

Другие прорывались к драккарам сквозь охваченные пламенем пристани. Опалив по пути через жаркую смерть волосы, бороды, брови и ресницы, с мгновенно налитыми пузырями ожогов, вестфольдинги рассекали канаты, отталкивались горящими факелами весел и отходили, увлекаемые течением.

Вокруг них огонь грыз борта, а они метали якоря и дырявили днища, стараясь победить беду затоплением драккара. Можно было рассмотреть, как позади завесы огня на тонущем Драккаре викинги поднимали мачту для приметы и рвали с себя доспехи, кафтаны, штаны, готовясь один на один померяться силой с Волховом.

Ниже Города на реке догорали костры, а сверху продолжали прибывать новые плотики. Они явно гнались за драккарами, опомнившиеся сторожа которых успевали вовремя отойти от причалов.

Драккар тяжело и вразброд шевелил одной или двумя парами весел из пятнадцати, а с кормы поднимался дымный язык и закрывал безнадежным гребцам того, кто гнал утлый плотик с соломой, дровами и горшком с горячими углями.

Сделав свое, плотовщики бросались в реку и скрытно плыли к заволховской стороне. Головы ловких пловцов показывались и появлялись, как озерные гагары.

Некоторые, подобно щуке за плотвой, гнались за спасавшимися вплавь вестфольдингами. Подобравшись сзади, новгородец оплетал нурманна ногами. Или он успевал вспороть горло врага коротким рыбацким ножом, или, не справившись с сильнейшим, тонул вместе с ним.

Утренний рассветный ветер раздувал рдяные кучи углей. Вместо пристаней торчали обгоревшие пни дымящихся свай, и горестный запах пожарища проникал в каждый двор. Одни петухи беззаботно-горласто славили Солнышко.

На том, заволховском берегу, перед сбежавшимися жителями загородной стороны приплясывали голые. Вот один забежал по отмели в реку, повернулся и, дразнясь, похлопал себя по спине.

Не до него! От Детинца звали прерывисто-хриплые рога, и там зашумел тысячеголосый рев битвы.

 

1

Опасность грозила драгоценнейшему достоянию племени Вотана, огонь подобрался к «Морским Соболям», «Волкам» и «Пенителям Валов», как на образном языке скальды называли черные драккары.

Хотя в поле под стенами Города было неспокойно, но, бросив тын, к Волхову побежали со своими дружинами ярлы Свибрагер, Альрик, Агмунд, Ингуальд, Гардунг, Гаральд Прекрасный и Эрик Красноглазый. Вестфольдинги спешили беспорядочными толпами, сталкиваясь в темноте на мало знакомых тесных улицах.

Ярл Балдер Большой Топор заблудился и не мог выбиться из тупика. В яростной поспешности викинги вломились во дворы, пробивали, ломали заборы и стены. Как безумные, точно в непроходимом лесу, они крошили препятствия дубинами, мечами, топорами, побили все живое, попавшееся под руку, — людей и скотину и прорвались, оставив за собой развалины.

В Детинце остались многочисленные раненые викинги и с ними тоже раненые ярлы Эвилл, Гунвар, Фрей. На стенах конунг Скат без размышлений бросил Ставра с его уже немногочисленными дружинниками. О чем мог думать старый ярл, когда огонь угрожал и его драккарам!

Скат с презрением оттолкнул сухопутного князя низкого племени, который никогда не возвысится до благородной страсти к коням соленых дорог, и исчез, назвав Ставра нидингом — трусом.

Напрасное оскорбление. Ставр был уверен, что уж коль земские придумали пустить по Волхову горючие плоты, то мало что останется целым. Пропадут и его собственные причалы, и расшивы, и склады. А драккаров Ставру не было жаль. Раздраженный грабежом, который учинил Ролло, Ставр понимал, что такое может и повториться. Пусть же сильно убавившиеся в числе вестфольдинги потеряют возможность отступления. Тем крепче они привяжутся к князю.

Князя тревожило, как бы земские, пользуясь смятением, не напали с поля на Город, не сломали его ослабевшую дружину.

Волховский пожар освещал Город и слепил дозорных на тыне. После вечерней тревоги земских не было слышно. Ставр тешил себя надеждой, что с вечера земские дразнились лишь, чтобы оттянуть внимание от реки. Но самозваный князь ошибся. Тараны ударили сразу в двое ворот, и затрещали дубовые полотнища.

Ставр рванул холеную бороду: не на кого гневаться, как на самого себя. Не однажды городские старшины судили, что и дерево иструхлявело, и гвозди поржавели, и петли осели. Ставр, поспорив с Гюрятой, посмеялся над плохоречивым старшиной:

— Чегой-то боишься ты и от кого хоронишься? Нам с поля не ждать врага и не ждать ниоткуда. И год, и два, и далее простоят ворота.

Ныне не он ли, Гюрята, под воротами?

Внизу, в темноте, земские люди качали на ременных лямках тесаные тридцатиаршинные кряжи. Ставровы воины били из луков и пращей. Латные товарищи прикрыли таранных щитами, как твердой крышей, и эта крыша живой черепахой, как сама, махала тараном. Новгородский князь слишком понадеялся на нурманнов, не припас на тыне ни тяжелых камней, ни плах, ни горячей смолы…

Ставр погнал дружинников в улицы заваливать ворота изнутри и встречать земских мечом.

С шестого удара окованный железноголовый таран порушил одряхлевшее дубовое строение ворот. Расходились, трескались, пятились полуаршинные доски. С десятого — сломались петли и осевшие полотнища удержались на одних накладных засовах.

— У-ухнем! У-ухнем!

Засовы рванулись из гнезд. Вместе с воротами таранные и латники земских влетели на наставленные копья и рогатины. Улицу сразу заперло телами и деревом, наполнило криком и стоном.

Зло лезли земские латники в собранных на ратном поле нурманнских доспехах. Они потеснили дружинников, которых сзади бодрили сам князь, бывшие старшины Гул и Гудим и излюбленные Ставровы советники бояре Нур с Делотой. А что творится у вторых ворот, где воеводствовали бояре Хабар и Синий вместе со старшим приказчиком Гарко? Оттуда дали весть: «Ворота сбиты. Хабара посекли. Гарко посекли. Земские силят. Мощи нет. Синий отводит дружинников к Детинцу».

Пришло утро. Волхов пылал. Ставр велел отходить, едва поспели к Детинцу. Земские чуть задержались, и ворота Детинца были запахнуты вовремя. Эти ворота не как городские: недавно обновлялись. Доски были набраны на толщину в пять четвертей, проложены железные полосы и укреплены гвоздями со шляпками в четверть.

 

2

Земское войско не совершило тягостной ошибки, пытаясь с размаху, с первого удара разбиться о крепкий Детинец. Зная, что сила нурманнов ушла на пожар к Волхову, земские хлынули туда, к реке.

И в улицах встретились с извещенными вестфольдингами.

Предсолнечный свет показал викингам тех, кто лишил их драккаров. Опаленные нурманны набросились на новгородцев как бешеные, хотели бы пытать, терзать, мучить, но могли лишь сражаться. И они бились с необузданной силой, которую до этого времени не вкладывали в расчетливое осуществление набегов, единственной целью которых бывали грабеж и обогащение.

Не забывая привычно изученного искусства боя, викинги, насколько им позволяли улицы, строились, ударяли с обычным единством и отбросили земских, беспощадно истребляя передних.

Бились между дворами. Перекрестки стали полями угарно-диких сражений. В тесноте едва могли размахнуться и не рубили — кололи.

Опустивший копье или рогатину, уже не мог поднять оружие. И силой не одной пары рук, а всем множеством страшно шел каленый рожон на толстом древке, пока не ложился под тяжестью пробитых насквозь мертвых тел.

Слеплялись так тесно, что могли ударить лишь сверху рукояткой меча или топорищем. Перехватив копье, превращали его в кинжал. Лучшим оружием сделался нож, а терялся он — когтистые пальцы искали впиться в горло или выдавить глаз; ступня, найдя ступню, мозжила кости. Били коленом, стянутые как обручами в безысходной тесноте, подобно зверю грызли зубами.

Через скользкие от крови засеки, наваленные из мертвых и умирающих, новгородцы лезли, не зная страха. Задыхаясь, хрипя и рыча, спешили, спешили свалить, схватить, задушить, задавить, разорвать, раздробить, растерзать…

Здесь совершались, как во многих русских древних и поздних боях, великие подвиги самоотреченной личности, растворившейся в общем деле. Этих подвигов никто не воспевал. И не мог воспеть тот, кто видел. Человечно и справедливо, устрашившись нагой истины, такой летописец молчал. Или, по истечении лет, описывая прошедшие годы, кратко вспоминал, как «простой человек в посконной рубахе и с одним коротким копьем защитил свою родину отчаянным мужеством лучше твердого доспеха…».

А как действием пламенной души слабое, мягкое тело приобретало беспощадно-жесткую силу железного тарана, как отвергалась самая мысль о страдании и личной гибели? Это неописуемо. Здесь права слов ограничены. Позволено лишь намекнуть, чтобы не затмить правду подробностями подвигов.

А все недосказанное сам человек обязан постичь своей душой и, без содрогания, воскресить светлые образы героев.

 

3

Войдя в Город и неся ежеминутную тяжкую убыль, земское войско не таяло, а росло. Горожане распрямлялись. Шагая из своих дверей, хозяева вступали прямо в бой, искупали вину.

С крыш и со стен в нурманнов били котлы, горшки, кузнечные молоты, клещи, литейные формы, заступы, ломы, тесла, тележные колеса, камни от наспех разломанных очагов и все, что попадалось под руку.

Чтобы запорошить нурманнам глаза, ведрами метали золу. С крыш скатывали грузные мясницкие плахи и бревна. По нехватке стрел и дротиков целили поленьями. Подрубив изнутри, со двора, столбы, опрокидывали на нурманнов тяжелые ограды дворов. И безоружные лезли под трупы в поисках меча.

Из узкого оконца девичьей светлицы женщины вытолкнули тяжелый дубовый ларец с приданым и свихнули толстую шею могучего владетеля Ретэ-фиорда ярла Балдера Большой Топор.

Старики силились достать косой из подворотни нурманнскую ногу. Кто-то ухитрился выгнать на нурманнов быков, запалив на их шеях и хвостах смоленые жгуты…

Заволховские жители переправлялись через реку в Город на кое-каких лодках, на обломках погоревших лодей и расшив, на сорванных полотнищах ворот, на связанных по две и по три водопойных колодах и корытах. Они застигли конунга Ската, который, не будучи в силах расстаться со своими наполовину сгоревшими драккарами, запоздал на берегу с кучкой своих викингов.

Старый владетель Лангезунд-фиорда продержался дольше всех. Подобно певцу, который в старости хорошо поет без голоса, Скат, лишившись былой силы, сохранил высокое искусство дивно владеть оружием.

Прижавшись спиной к борту своего навеки обмелевшего «Черного Медведя», неуязвимый расчетливый латник долго не подпускал бездоспешных ребят.

Подростки издали камнями ошеломили конунга Ската и, торжествуя победу над ненавистным нурманном, метнули его тело, закованное железом, как рак в скорлупу, в догоравшую поленницу дров.

На три четверти растаявшие и растрепанные отряды нурманнов выбились к Детинцу и ощетинились последним боем. Соблюдая боевое товарищество, на помощь вышли из Детинца все раненые викинги, которые еще могли держаться на ногах. Здесь-то владетель Драмменс-фиорда ярл Эвилл и веселый Фрей, ярл Хаслум-фиорда, к ранам, полученным в сражении под Новгородом, прибавили новые и бессильно остались на мостовой городского торжища.

Битва кончилась, и остывающие новгородцы ужаснулись своему Городу, где на каждой улице бойня, где каждая рытвина налита кровью, где на каждом перекрестке, как стволы на лесосеках, груды тел.

Во многих местах горели дворы. В голос плакал и стонал Город. В дыму косым полетом вились вороны, дерзко садились на крыши и заборы, высматривали.

Нурманнские тела и раненых нурманнов стаскивали на берег. Чтобы не грязнить новгородскую землю чужой мертвечиной, их голыми кидали в реку. Пусть добрый Волхов унесет их подальше, в озеро Нево. А оттуда пусть тот, кого по пути не доедят раки и рыбы, добирается к себе домой по реке Нево…

Как шашель в доске, как древоточец в лесине, как червь в яблоке и обломок стрелы в теле, оставался Детинец с затворившимися нурманнами. Их лучники и пращники помешали новгородцам подойти к телам вокруг Детинца. Сберегая запас камней и дротиков, нурманны не били из камнеметов и самострелов. Но знаменитые телемаркские стрелки так метко целились, что на полет стрелы от Детинца никому не давали высунуть голову.

Городские мастера-плотники, кузнецы, токари, литейщики, кожевенники и другие умельцы, созванные старшиной Щитной улицы Изяславом, принялись размышлять и набирать материалы для постройки умных воинских нарядов-припасов.

 

1

Мимо брошенных жителями приволховских заимок, мимо обезлюдевших починков уходили ярл Ролло и его спутники.

Грозно рвались вниз по течению тяжело груженные черные драккары вестфольдингов со страшными, безобразными чудовищами на задранных носах. Мутная вода бурлила в глубоких бороздах за хвостатыми кормами, волна плескалась на бережок.

Прошли — и как не было чужаков на Волхове…

У братьев ярлов Беммель-фиорда Гаука и Гаенга не хватало гребцов для смены, но их три драккара не отставали. Доли добычи уцелевших викингов после заключительного грабежа увеличились почти вдвое, что заменяло недостающих.

Перед Ладогой, будто нависнув над пригородом, драккары остановились. Вестфольдинги поглядывали на низкий тын и малый Детинец Ладоги. Им Ладога была не нужна, их задержало другое. От берега, больше чем на половину Волхова ладогожане вывели заграждение из сплошных плотов, поставленных, как видно, на якоря. Волховское течение загнуло полукружьем вязанные мочальными канатами толстые бревна. За ними получилась обширная заводь с собравшимися расшивами и лодками, на которых прибывало земское войско с дальних онежских и свирских берегов.

Спереди Волхов приделал к бревнам ершистый вал из корья, мертвого камыша, сучьев и прочего речного плавучего мусора — заграждение копило его не один день.

У ладогожан не хватило бревен перехватить всю реку, зато они укрепили заслон, понаставили дощатых щитов с козырями и бойницами. Стрелки засели на загрузших плотах. Ждали нурманнов и на берегу.

Опытные вестфольдинги осматривались: несмотря на нехватку плотов, ладогожане все же заперли стрежень. Течение, бурля, уходило под бревна. У свободного берега Волхов струился незаметно, там мели, обычное продолжение береговой пологости. Заграждение, отходя от крутого берега, перехватило удобную для плавания, безопасную глубину. Видно, не нурманны над Ладогой, а Ладога над нурманнами нависла…

Вестфольдинги построились в две нитки. Ближе к плотам пойдут пять больших, а дальше от плотов, у мелкого берега, проскочат три меньших драккара.

Не спеша, готовясь прикрывать гребцов щитами, драккары начали сближаться с заграждением. Передними пустили братьев Гаука и Гаенга на двух больших и одном малом драккаре. У ярлов Беммель-фиорда не хватало викингов, Ролло и Ингольф поддержат их сзади своими стрелками. Ингольф шел вторым с одним большим драккаром и двумя меньшими. Замыкал Ролло на двух больших.

Они спускались по течению, пока передние не оказались на расстоянии четырех или пяти полетов стрелы от плотов. Тут кормчие часто забили в звонкую бронзу, и драккары рванулись.

Осторожный кормчий Гаука правил так, точно хотел не проскочить, а налететь на преграду. Зная, что ладогожанские лучники не пробьют борт «Морского Коня», а снизу вверх им неудобно целить, кормчий решил провести драккар так близко, чтобы лишь не поломать весел. Выждав мгновение, он сам вместе с подручными налег на правило руля, безупречно метко разворачивая «Коня» по бревнистому краю наплавной плотины.

Тут-то и ударило в днище! Гребцы опрокинулись с румов, и кормчий слетел вниз головой с кормовой палубы. Его подручные удержались за руль, но сам ярл Гаук не удержался за шею «Коня». Он камнем ушел на волховское дно, как был: со щитом и мечом, в латах и поножах, в рогатом шлеме с золотой насечкой на упрямой и жадной голове.

Бывалое днище «Морского Коня» треснуло. Разбрасывая плотно уложенные тюки с богатой добычей и ломая румы, снизу просунулся толстый мокрый зубище-бревно. Упершись в дно реки, оно приподняло тяжелый черный драккар, толкнуло на другое такое же зубище и спряталось. В две расщепленные пробоины яростно-хлынула мутная волховская вода.

Ни в чем не уступая брату первого места, Гаенг шел на меньшем беммельском драккаре во главе второй нитки. Кормчий «Соболя», опасаясь мелей, гнал драккар стрелой, рассчитывая проскочить возможный илистый перекат.

Опытный мореход-вестфольдинг был прав — его ждала мель. «Соболь» мчался под частый звон диска, истинный пенитель морей, и сам пронзил себя бревном, как медведь, буйно напоровшийся на боевую рогатину без перекладины. Конец окованного железом подводного зуба высоко выскочил над бортами, и «Соболь» самоубийственно вгонял в себя бревно, пока не проскочил над ним и не вырвал из расщепленного насмерть днища. «Соболь» освободился и осел. Румы залило, кормчий бросил правило бесполезного руля.

На «Соболе» никто не успел сорвать тяжелые доспехи и никто не сумел всплыть под стрелы ладогожанских лучников. Не было и ярла Гаенга. Наклонившись над хищным носом вестфольдингского «Соболя», новгородская сосна приласкала непрошеного гостя, и он побежал по дну в последний раз поспорить с братом, кто собрал больше славы и кого Отец Вотан будет громче приветствовать за столами Валгаллы.

Несколько викингов «Морского Коня» решили глупо воспользоваться лишним мигом жизни и покупали этот миг, цепляясь за плоты в ожидании новгородской дубины.

 

2

В тот самый день, когда ладогожане сначала слушали на своем вече гонцов самозваного новгородского князя Ставра, а потом всем скопом топили в реке неудачливых послов и нескольких преждевременно объявившихся пособников, не то трое, не то четверо мастеров обсуждали простую, нехитрую шутку:

— Если лесину от хлыста затесать остро, а на комель навязать камень и затопить? Комель встанет на дно, а вода подымет острие. Добро ли будет?

— Не добро. Острие повернет по воде, и нурманны сверху уйдут без всякой помехи.

— Не добро…

— А навязать под острие поводок с якорем? Вот она, лесина, и встанет против воды.

— А острие подтопить поводком, чтобы его наружи было не видать!

— А острие не оковать ли?

— Худа не будет.

…Кормчие Ролло вовремя остановили оба драккара норангерского ярла. Драккары же Ингольфа оказались в опасной близости к ловушке, и его большой драккар едва не погиб. Гребцы успели пересесть лицом к носу и дать обратный ход. Страшное острие коснулось днища, но дуб выдержал.

Ролло и Ингольф беспомощно наблюдали за гибелью третьего и последнего драккара бывших владетелей Беммель-фиорда. Но Гауку и Гаенгу все было уже безразлично, а Ингольф обеднел на один из своих драккаров. Меньший драккар уллвинского ярла шел за «Соболем». Кормчий «Куницы» слишком круто отвернул к берегу и посадил драккар на мель. Викинги спрыгнули в мелкую воду и тщетно пытались столкнуть «Куницу». Они принялись за разгрузку, выбрасывали добычу, но «Куница» сидела как прикованная.

На близком пологом берегу, присев в кустах тальника и лежа на животах в низких зарослях лопушистой мать-мачехи, терпеливо кормила речных комаров тайная засада ладогожан. Сильной и меткой стрельбой лучники новгородского пригорода загнали викингов за обращенный к реке борт, но и тут потерпевших крушение на излете доставали стрелы с плотов.

Ингольф не решился подойти к обреченному имуществу; но не покинул своих. Закрыв уцелевших викингов «Куницы» от плотов высоким бортом большого драккара, он принял пловцов.

У ладогожан не нашлось камнеметов и самострелов, чтобы побить остальных нурманнов, когда те осторожной ощупью, как слепые, пробирались по опасному месту.

Тащась медленнее ленивого течения, нурманны еле двигались. На носах лежали наблюдатели, внимательно рассматривавшие воду и предупреждавшие о струйках, расходящихся на поверхности подозрительными треугольниками. И все же порой задевали затопленную смерть. Кормчий удерживал драккар почти на месте, и все ощущали, как острие скребло днище, щупая прочный смоленый дуб от носа до самой кормы.

Ладогожанские стрелки открыто били с плотов и с пологого берега. Драккары не отвечали. Все свободные от гребли викинги закрывали товарищей на румах щитами и телами в доспехах. От движений гребцов, от внимания наблюдателей и кормчих зависела жизнь. Так никогда не бывало ни в одном из походов!

На драккаре Ролло сорвало руль острием зуба, заклинившимся между обрезом кормы и рулевой доской. Это было последнее испытание. Однако Ролло и Ингольф тянулись со всеми предосторожностями до самого озера Нево, до спасительных, почти морских глубин.

Ладогожане грызли кулаки, обвиняя себя в тяжкодумстве. Не поспешили достроить камнеметы, мало, мало наставили на Волхове остреных лесин! Ушли четверо нурманнов, ушли… Но больше ни один не уйдет! И ладогожане продолжали затыкать Волхов до первой лодочки, принесшей весточку о сожжении нурманнов. Тогда люди пустились шарить по дну железными когтями, из-за добрых доспехов вытаскивать тела вестфольдингов и поднимать затонувшие на неглубоком месте Драккары с богатым имуществом.

 

1

Кромный город отчуждился от своего Детинца завалами, засеками, заплотами. Ближние к Детинцу горожане злой рукой разорили для этого дела собственные дворы, чтобы никуда не дать выхода нурманнам с окаянным самовольным князем.

Дружинник принес князю Ставру стрелу, упавшую на излете во дворе Детинца. На древке была намотана желтовато-прозрачная ленточка пергамента с надписью. Самовластный князь развернул пергамент и прочел:

«Добрыня Боярин Плесковский с Женой Потворой Отрекаются Тестя и Отца».

Ставр прочел и ласково, бережно положил на стол кожицу. А она, сказав без голоса свои нужные слова, вновь свернулась, как живая.

Что-то влетело в узкое башенное оконце и впилось в стену горницы. Ставр поднялся и взялся за дротик, глубоко засевший в бревне. Твердый каленый наконечник расщепил трещину и увяз, как забитый молотом. Древко от удара раскололось и насело на железо. Силища? Такой дротик пронижет быка, пробьет латника.

Князь подошел к оконцу и высунулся, закрыв собой проем. Он захотел взглянуть, откуда метнули дротик. Разве различишь! В улицах за засеками много воинов. Этот дротик пущен не рукой.

Ставр разглядел камнемет, который, запрягшись в ременные и льняные канаты, новгородцы тащили на себе, но самострела не увидел. Мало ли где: на дворе, на пожарищах или на крыше — засели стрелки со своим малым оружием. Велик Новгород, велик…

На некоторых пожарищах, где дворы выгорели в день битвы нурманнов с новгородцами, трудились хозяева. Не прошло еще четырех дней, а уже поднимались свежие бревна новых стен. Быстро умеют строиться новгородцы. Вон кроют крышу желтой соломой. Хозяин забрался на конек, принимает снопы.

Издали и с высоты башни все люди казались Ставру букашками. Как муравьи, они ползли, каждый со своей былкой, собирать разоренные гнезда, хотя вон он, разоритель. Он здесь и может вновь разорить.

Нет, не может — это князь знал крепко. От нурманнов не осталось и пятой части той силы более чем в десять тысяч викингов, с которой они пришли в Город по его зову. Остальные, кроме уплывших с четырьмя ярлами, все побиты. Их побили эти самые муравьи, которые отстраивают свои дома и роятся на городских улицах, готовясь насмерть заесть последних врагов.

Как будто бы князь ждал второго дротика, чтобы его рассмотреть на лету. Не дождался. Отойдя от оконца, — он не повернулся спиной, а отступил за стену, — князь заметил принесшего гостинец дружинника и только сейчас вспомнил о нем:

— Что стоишь-то, ступай к своему месту.

Ставр вновь расправил пергамент, вновь прочел слова. И верно, третьего дня, нет, вчера, ему с тына померещился зять, боярин Добрыня, среди новгородцев.

Князь водил пальцем по упрямо свивавшейся коже. Потворушка-скворушка писала, она, она. Не наемный умелец, Ставр сам учил дорогую доченьку скрытной тайне письма, своей рукой водил ее рученьку, вместе с ней чертил буковки. То-то было радости обоим, когда от буковок в головку ненаглядной поднялось первое слово, когда разумнице открылось письмо. Она и эти слова, посланные Добрыней на стреле, выводила, она, кровинушка, умница. Некому больше. Не каждый ученый писец из своих горожан или из иных так хорошо напишет.

Добрыня не слишком силен разумом, ему не вести большие дела. Краше городской жизни ему кажутся подплесковские огнища, но сам он прямой и добрый человек. Когда дочери приглянулись синие очи и богатырская стать молодого боярина, когда пришлись к сердцу его ласковый голос и милое слово, — Ставр спорил со своей скворушкой. Но он нашел в дочери собственную упрямую волю и отдал ее за избранника. Да и неплох Добрыня, не всем иметь высокие тайные мысли, как ему, Ставру.

Скворушка уже мать троих детей, но для отца осталась прежней деточкой. Умница, умница… Не Добрыня, а она, не кто другой, как она, сумела повести так, что плесковитяне не выместили на крови Ставра злобу на князя. И дочь, и внучата живы и здравы. Для Ставра не могло быть лучшей вести, чем присланная Добрыней. Тягота пала с плеч.

 

2

Следует наградить дружинника. Где он? Ушел уже. Ладно и так. Князь был счастлив умом дочери. Она не для спасения тела отреклась от отца и научила мужа отречься. Она поняла ошибку отца. Ныне и сам князь понимал, что и не так и не вовремя он пошел на задуманное дело.

Однако же казалось ему, что он прав. Он по-прежнему верил, что меньшим людям не должно входить в управление Городом и землями, что не следует быть одной Правде для больших и малых. Никому не переубедить, не переспорить Ставра и не переломить его мыслей. Свое знание он выносил всей жизнью, как ему казалось. Но что ныне ему в этом знании! Праздна наука, из которой человек не умеет добыть нужного. Она, тонкая наука, подобна свиткам пергамента и папируса, где мудрецы изложили свои мысли. Их мало прочесть, нужно понять и суметь сделать. А как делать — не написано нигде.

Ставр вспоминал басилевсов-автократоров, кесарей Восточного Рима, переосмысливал виденное и слышанное. В самом начале кто-то один сумел устроить власть. А уже потом другие ее перехватывали и держали прикормленные иноземные дружины, как подпорку трона.

Великий князь франков Карл-Шарлемань покорял одни народы другими, разделял их и добился всего. Король и собирал разные дружины из разных народов, и содержал при себе иноземцев. Но не ими он взял первую власть, самую нужную, которая лежит внутри, как видно, всякой власти. Это самобытное начало есть живое семя княжеского дела.

Ставр слыхал о великих князьях болгар, арабов. И там кто-то сумел сделать первый дорогой почин изнутри народа. Такой почин прочен. Плох купец, начавший все дело на заемное серебро. Такому приходится за первый же промах расплачиваться самим собой.

Обутый в мягкие сапоги, неслышный как рысь, в низкую дверь горницы проскользнул грек Василько. Погруженный в свои думы, Ставр не заметил его.

Слуга и советник князя пришел предложить отчаянно смелое бегство. Он уже подговорил двух нурманнов спустить его и князя ночью в ров. Они проберутся среди трупов и проникнут через засеки. По своей привычке Василько приготовил подходящие рассказы — примеры из жизни великих людей Рима и Греции. Но сейчас, глядя сбоку на каменное лицо князя, он вдруг понял тщету всяких выдумок.

Грек ломал руки и тихо плакал, а его князь ничего не слышал, он был уже как мертвый! Подавленный несказанной горечью обреченности и одиночества, Василько исчез.

Что-то тяжко ухнуло. Ставр очнулся и прислушался. Опять ухнуло и затрещало. Ставр из оконца увидел, как взлетела земля, забитая между бревнами тына, заметил большой камнемет, установленный за Варяжским гостиным двором. Новгородцы наладили сильную воинскую снасть, и до их камнемета не достанут камнеметы Детинца. Хотят сделать пролом от торжища — правильно рассудили.

Пусть бьют… Надо бы крепче пустить корни, суметь привлечь к себе больше знатных людей и простых людинов, разделить народ. Завить первое княжье гнездо своей силой и лучше бы совсем не звать нурманнов. Поделить людство на своих, опричных от других людей, и на прочих. Тогда-то и расширять княжество и покорять соседние народы, разделяя всех, как велось у западных римлян и как ведется у восточных! И нанимать иноземцев за условленную плату.

— А ты, — вслух упрекал себя Ставр, — как меда упившись, с радости первого успеха поспешил править. Думая спасти свой город, удвоил дани и сверх даней потребовал пять кун со двора. Опомнившись, отменил, но поздно. Сразу себя прославил худом на все земли…

До Ставра донесся взрыв криков, сменившийся громкой песнью ярла-скальда Свибрагера, — вестфольдинги начали пир. Утром они, взяв до четырех сотен княжеских дружинников, выходили из Детинца. Без толку разрушили два завала и, воротясь, рассказывали о перебитых новгородцах. Князь наблюдал за вылазкой, но не перечил пустой похвальбе. Вестфольдингов самих возвратилось меньше половины, а дружинников — ни одного. Передались дружинники…

Опять и опять трещал тын. В нем четыре ряда дубового частокола, междурядья забиты камнем и землей. Пойти взглянуть? Нет, не к чему это…

В Детинце было смрадно. Стояло теплое время, кругом лежали неубранные тела, и в самой крепости находилось много трупов. А нурманнам нипочем, пируют, хоть другому куска в рот не положить от запаха мертвечины.

 

3

Сколько же ярлов среди пирующих? Ставр считал по пальцам — Агмунд и Свибрагер-скальд, старые знакомые, Гардунг, Гунвар, Ингуальд, Гаральд Прекрасный, Альрик и Эрик Красноглазый. Восемь… Нет, Ингуальд не вернулся с утренней вылазки. Ярлов осталось семеро.

Вместо Ската они избрали своим королем-конунгом Эрика, у которого от рождения белые волосы и красные глаза. Красноглазый должен быть доволен смертью Ингуальда. В сердцах остальных тоже прочно вложены взаимные подозрения.

Там они пьют из обложенных золотом и серебром человеческих черепов, обнимаются. Ставр забавлялся легковерием сынов Вотана, как плясками и потехами скоморохов. И эти хотели сами княжить! Несколько слов, намек. Они ни в чем не верят один другому. Ныне ярлы смягчены общей опасностью. Но как только она пройдет, Ставр стравит их между собой, как псов, насмерть, да, насмерть! Он будет князем, а не какой-либо чужеземный ярл!.. Нет. Не перессорит. Не к чему да и некого будет ссорить…

Под ударами камнеметов трещал тын, пылью поднималась потревоженная земля между бревнами. Валун промчался над тыном, ударил в стену башни, и под князем дрогнул пол.

Ставр достал с груди ладанку с прядкой светло-русых волос. «Спасибо тебе, Потворушка-скворушка! Твоему отцу ничто глядеть на чужую боль, в его сердце лишь одно слабое место, и твоей боли ему бы не вытерпеть. Получив от нурманнского купца первую весть, он загодя просил тебя прибыть в Новгород. Ты не послушалась и разорвала отцовское сердце. Не чая тебя живой, твой отец толкнул на Плесков нурманнов для мести…

Спасибо тебе, доченька, сладкогласная скворушка, что сумела себя сохранить и не попала с отцом в один капкан! Живи своим умом и дальше, никого не слушая.

Твой отец себя не выставит на правеж за неоплатный долг, у него есть надежное снадобье римских кесарей. Прощай…»

Князь Ставр глотнул тайного снадобья и ушел из своего небывалого княжества.

 

1

В Детинце хранились большие запасы продовольствия. Глубокие колодцы проникали через насыпную землю и глину до сильных водяных жил в черных песках. Новгородцы знали, что голод и жажда не страшны для нурманнов. Но были бы запасы меньше и колодцы хуже, все равно нельзя было ждать.

Строили большие камнеметы. На прочно связанном срубе из толстых кряжей крепко устанавливали опорную раму в форме буквы П, высотой до десяти аршин. Из четырнадцатиаршинного бревна, укрепленного на оси, устраивали ходячую часть с похожим на многопалую железную лапу гнездом для камней на свободном конце. Под лапой закрепляли витые канаты из сыромятных ремней для тяги. Ходячее бревно — руку камнемета — закрепляли вчетвером, поднимали валун, укладывали в гнездо и начинали воротами тянуть канаты.

Канаты напрягались и густо пели, будто многострунный гудок в избу величиной. Удерживаемая уздой, напрягалась рука — ходовое бревно. Ворот закрепили, отскочили, и Изяслав ударил по узде. Рука грянула о перекладину, опустелые когти гнезда согнулись сильнее, все строение дрогнуло и хрустнуло. Камень перешел через тын Детинца. Перенесло. Весь сруб сзади приподняли вагами и подкатили бревно. Второй камень черкнул перед рвом, взвился и отскочил от тына. А на третьем, после новой поправки, ударили в тын.

Один за другим мастера вводили в дело сильные камнеметы. Камни подвозили на расшивах по Волхову к спешно сооруженной пристани. К ней на долгие годы пристало название — каменная. От пристани везли на лошадях — по четыре-пять камней на телеге.

Налаживали самострелы. В брусе, шириной в четверть, вынимали канавку для дротика, в передней части укрепляли, как лук, связки гнутых железных полос, каленных упругой закалкой. Тетиву из волоченого железа натягивали воротком с прямым крюком.

В Городе всем распоряжался Гюрята с помощью Изяслава и Кудроя. Они из старшин прежнего выбора одни остались в живых. Гюрята ждал общего выхода нурманнов из Детинца и против всех ворот велел устанавливать побольше самострелов.

Гюрята никого не отпустил из земского войска, которое все продолжало пополняться отрядами из дальних земель. И Гюрята и другие боялись, как бы не пришла к нурманнам помощь.

Ниже Города рубили лес, скатывали бревна в реку, скрепляли цепями и — заперли мутный Волхов. На берегах устанавливали самострелы и камнеметы.

По окольным огнищам, починкам и заимкам послали гонцов с наказом: немедля везти в город съестной припас для кормления войска.

Всех горожан обязали содержать и питать земских воинов. Гюрята требовал от горожан без пощады и не скупился на суровые укоризны:

— Вы, домоседы, проспали, упустили Город. На вас и будут наибольшие тяготы.

 

2

Птицами летели камни и долбили тын. Прочное дубовое строение нарушалось. Расщеплялось одно бревно, и в тыне, как в воинском строю, появлялась опасная прореха. Высыпалась земля, соседние бревна лишались опоры, расшатывались и выпадали наружу, заполняя ров. Во втором ряду застревал камень, и, когда в него попадал другой, брызгами летел острый щебень.

От новгородских камнеметов и самострелов с тына ушли прославленные телемаркские лучники. Мастера попадать с трехсот шагов в бычий глаз ничего не могли поделать против дальнобойной снасти Города.

Иной валун ударял в мостовые близ Детинца, со звериным воем, вертясь волчком, взметался над стенами и крушил нурманнские кости за укрытием. Дротики из самострелов не давали дышать.

Тяжелый дротик, остроганный новгородским плотником и насаженный новгородским кузнецом, пригвоздил к бревенчатой стене лаудвигского ярла Гаральда, прозванного Прекрасным за красоту тела и лица, напоминавшую бога Бальдура, любимейшего сына отца богов и племени фиордов Вотана.

Как видно, Гаральд дорожил последними вздохами жизни: он не позволил вырвать дротик и умирал долго. Бледный, бескровный, он походил на ту статую из белоснежного мягкого камня, которую однажды привез в Лаудвигс из ограбленного во Фризонии замка вельможи франкского короля Шарлеманя. Утонченно жестокий, прозванный во всех видевших его странах Белокурым Дьяволом, о каких муках-забавах над побежденными, о каких битвах грезил Гаральд, когда к нему, наконец, пришло избавленье — тяжкий валун камнемета, с громом пробивший четвертый, последний ряд тына?!

Бреши расширялись. Камни мешали камням, заполняли ров и откосами копились у тына.

Иногда вместо камня в воздухе проносился голый труп нурманна. Размахивая, как паяц, руками и ногами, он рушился во дворе Детинца знаком неотвратимой судьбы, ожидающей каждого осажденного.

Число новгородских камнеметов увеличивалось. В ворота, выходившие на торжище, полетели связки дров. Когда накопилась гора до верха ворот, ее забросали зажженными тюками просмоленной пакли.

Дровяная гора занялась жарким тяжелым пламенем. В Городе, как в ночь сожжения драккаров, запахло дымом. Не было времени ждать благоприятного ветра. В тихом воздухе дым растекался черным облаком, заслонил солнце и опустился на Детинец. В страшный костер летели новые связки дров. Загорелись воротные башни.

— Будем ли мы еще ждать? — спросил новый конунг Эрик ярла Гардунга. Закопченный, с опаленными бородой и бровями, Красноглазый только что наблюдал, как внутрь Детинца провалились прогоревшие ворота, а за ними полился огненный водопад осевшей горы дров.

Запасы камней для камнеметов Детинца истощились. Викинги не могли пользоваться слишком тяжелыми валунами, которые метали новгородцы, и дробили их. Но сами могли метать лишь вслепую. Заслоны на башнях и тыне были сбиты, и каждого, кто осмеливался показаться, сметали самострелы.

Что же делать? Владелец Сельбэ-фиорда забыл о вражде к красноглазому ярлу Гезинг-фиорда. Общая опасность сделала всех ярлов братьями, и взаимная злоба, хитро посеянная Ставром, временно замерла.

— Еще раз попробовать договориться о выкупе? — неуверенно спросил Гардунг.

Красноглазый конунг отрицательно покачал головой в рогатом шлеме. Четыре раза он посылал дружинников Ставра и дважды викингов-охотников с предложением начать переговоры. Ответа не было.

К Эрику и Гардунгу, которые стояли прямо под тыном, в безопасности от дротиков и камней, подошли Агмунд, Альрик и Гунвар.

— Нам нечего ждать, — сказал Альрик. — Они выкурят нас, как леммингов, зажарят, как треску, и войдут в бреши добить последних.

Оставалось не более тысячи викингов, способных носить оружие, и до полусотни дружинников князя. Ставр сидел уже третий день холодный и неподвижный в своей горнице на башне Детинца. Викинги гнали ненужных мертвому князю дружинников на самые опасные места.

Не более тысячи… Может, и значительно меньше. Красноглазый конунг не хотел считать. Так или иначе, нельзя построить настоящий боевой порядок с головой из трех клиньев. Для него по испытанному расчету следует иметь тысячу семьсот десять викингов. Впрочем, в тесных улицах и так негде развернуться…

Пятеро ярлов стояли в безопасном месте под тыном. Такие же закопченные, как дубовое дерево стены, они казались неподвижными глыбами.

Из двери башни медленно выступил ярл Свибрагер. Вблизи с гулом ударил валун, брошенный камнеметом, выбил бревно и откатился к ногам скальда — Свибрагер не заметил. Опираясь на копье, он приблизился к товарищам. Дико и странно глядели его остановившиеся глаза. Ярлов ли он видел? Или видел что-то другое?

Свибрагер не мог слышать того, о чем беседовали вожди викингов, но его мысли были близки к их мыслям.

— Уходите отсюда! — выкрикнул скальд хриплым, мощным басом. — Прочь, прочь! В бой, конунг Эрик, в бой вы все! Бей, сокрушай, истребляй людей низких рас! Племя — под корень! Семя и плод — в огонь!

— А ты? — спросил Эрик. — Ты разве не хочешь идти с нами, викинг?

— Я остаюсь! — выкрикнул Свибрагер. — С великими героями! — И он указал на башню, в которой первый и второй ярусы были завалены ранеными викингами.

— Вы — там, я — здесь, — продолжал Свибрагер. — Вместе с ними я вознесусь в Валгаллу. Ни один герой не имел еще такой свиты, ярлы! Мы войдем в дом Вотана, равные богам. Боги зовут меня. Я имел виденье!

Бессонница, сделавшаяся привычной, вина и мед, которые более не опьяняли тело, как обычно, но доводили чувства до экстаза и мысль до бешенства, пламя, беспрерывное напряжение боя и бессознательное ожидание неизбежной каждосекундной смерти уже выбросили из жизни и Свибрагера и многих вестфольдингов. Явь смешалась с бредом.

Только что Свибрагер рассмотрел в небе, затянутом тяжким дымом пожара, Тора. Громадное голое тело бога войны обвивал железный пояс. В поднятой руке Тора священный молот Миолнир рассыпал молнии. Рыжая борода и рыжие волосы Тора пылали огнем, и он звал громовым голосом:

«Где викинг Свибрагер, где мой скальд? Куда он так надолго скрылся от меня? Боги жаждут, Свибрагер! Боги жаждут и ждут! Иди ко мне вместе с героями, ты будешь нужен нам в неведомый час Рагнаради!»

Стоя перед открытой дверью башни, Свибрагер вытянутой рукой приветствовал уходящие ряды вестфольдингов. Затем скальд вошел в зал и затворил низкую, окованную железом дверь. Не чувствуя ядовитого смрада гангрены, Свибрагер шагал через тела, вглядывался, ощупывал волосы. Найдя умершего или потерявшего сознание, скальд поднимал тело и относил к двери. Там он ставил тело на ноги, бормоча заклинания. Как падали тела — он не замечал. Иногда, в порыве внезапного гнева, скальд пронзал мечом непослушный труп: он строил мертвых для боя.

Культ преимущества расы и войны, привычка к убийству, беспощадная кровожадность, возведенная в степень высшей доблести, порождали среди викингов особый вид им одним свойственного умопомешательства: убийство для убийства. С этим может сравниться лишь южноазиатский амок.

При вспышке безумия один или два берсерка, напав без повода, были способны разогнать отряд вооруженных людей в несколько десятков человек: припадок удесятерял силы. В бою берсерки бросались на своих соратников, у себя дома врывались в поселения, делали дороги недоступными для путников. Берсерки были общественным бедствием, и право Древней Скандинавии, ставя кровожадного безумца вне закона, вменяло в обязанность каждому гражданину убивать берсерков.

Пришел час Свибрагера. В нем поэт-скальд, знавший на память сто тысяч строк саг, победил расчетливого купца и жадного хищника, завистливого, недоверчивого, готового без удивления встретить врага во вчерашнем соратнике, готового так же легко продать и предать союзника, как быть преданным самому. Движения берсерка были легки, верны, как у лунатика. Бессознательно он пел, и что это было за пенье!.. Он выл строфы Великого Скальда о мире, исчезающем во взоре героя. Но мир не исчезал. Свибрагер начинал сызнова.

Он не знал, сколько прошло времени, когда потрясающий удар грома потряс вселенную. Под ударом тарана дверь рухнула, рассыпалась стена из трупов. Умирающие викинги, сжимая рукоятки мечей бессильными пальцами, пытались подняться.

В свете Валгаллы Свибрагер увидел Вотана. Скальд сбросил шлем и пошел навстречу богу вестфольдингов, чтобы в первый раз из многих тысяч рассечь его тело и быть самому рассеченным, и воскреснуть, и сражаться опять. Он пел:

Новгородец обухом отбил меч нурманна и разрубил одичало-безумную голову певца убийства — скальда Свибрагера.

 

3

Против западных ворот Детинца Гюрята распорядился построить башню такой высоты, чтобы сверху из самострелов простреливать весь Детинец. Башню достраивали, оставалось уложить последний десяток венцов, плотники тянули наверх обтесанные и зарубленные бревна.

Нурманны внезапно отвалили ворота и вырвалась наружу. По ним ударили сразу из двенадцати самострелов, бывших в засаде.

Не пропал ни один дротик, каждый бил по два-три викинга: так была плотна их толпа. Но по второму разу удалось ударить лишь из двух самострелов, и нурманны, как буря, залили завал.

Стоявшие здесь плесковитяне встретили нурманнов без страха и, не щадя себя, посеклись с ними. Завидев нурманнов, боярин Добрыня встал в передний ряд. У него были твердые доспехи, и меч он держал не как старуха прялку, не как лычник кочедык. Не зная того, Добрыня срубил Красноглазого конунга, но и самого его подсекли нурманны.

Перед выходом вестфольдинги отдохнули, не пожалели вина и меда. Они неудержимо рвались через завалы, зная, что отступать некуда, пробили плесковитян, как вода плотину.

Викингам помогла теснота улиц — новгородское войско не могло развернуться, и вестфольдинги пробились к полевым воротам.

В поле их вырвалось не более половины. Вестфольдингов вели два последних ярла, оставшихся в живых, — Гунвар и Альрик. К северу от Города в четверти дня пути начинались леса. Туда-то и устремились викинги своим скорым шагом, который впору лошадиной рыси.

Гнавшие врага новгородские дружины яро ломали, рвали, раскалывали нурманнский строй, усыпая кровавой щепой последний путь войска великого союза двадцати двух ярлов. К лесам, вместе с ночью, добралось не более сотни вестфольдингов. И из этой сотни, ненадолго пережившей недавние десять тысяч, лишь шестерым удалось оторваться, уйти от преследования… Забившись в дремучие пущи, они, пробавляясь случайной дичиной, ранними грибами и незрелыми ягодами, пробирались на запад по волчьим тропам. Они набрели на чудинскую заимку и ограбили ее, перебив всех живых чтобы не оставить следа. Но на второй заимке осеклись: их встретили дубьем и оружием.

Однако вестфольдинги опять убежали. Этих, как видно, Вотан не ждал, еще не приготовил им места в переполненной до отказа Валгалле. Они заблудились в моховых болотах и бесконечно бродили, как отощавшие выгнанные со двора псы, среди чахлых берез и елок. Сначала они добили и поделили одного товарища, самого слабого, затем и второго.

Питаясь сырым человечьим мясом, поздней осенью ярл Альрик сам-четвертый выполз на берег туманного Варяжского моря. Глядя на знакомые серые волны, вестфольдинги лили слезы из гнойных глаз по опухшим щекам и скулили, как побитые щенята.

Им удалось украсть лодку в чудинском рыбачьем починке. Отойдя в море, четверо вестфольдингов опять рассуждали, кого будут есть, когда их заметили со случайного драккара…

…Среди тел плесковитян и вестфольдингов нашли храброго боярина Добрыню. Он еще дышал и пошевелился, когда с тела сняли доспехи, посеченные нурманнскими мечами и топорами.

Простодушный, добрый боярин уходил легко, не жалуясь, что на его долю пришлось рано лечь, рано отказаться от радости жизни.

Женское сердце — вещун: все-то помнилось Добрыне, как жена заставила его прощаться с детьми и домочадцами будто навсегда. А он, привычно исполняя желанья умной любимой жены, пошел в бой без тревоги, без тоски, как на весенний праздник.

Других жены молили себя поберечь, ему же на прощанье Потвора говорила лишь о стыде за отца. Добрыне не подумалось возразить, что сами они не виновны ни словом, ни помышлением, ни делом.

Кровью смывается самое черное… Боярин очистил жену и детей, заснул светло, тихо тоскуя о любимой.

А она, встречая вместе с другими плесковитянками тела защитников земли, плакала и о муже, павшем искупительной жертвой за чужую вину, и о грешном несчастном отце, который никогда не назовет ее скворушкой. У нее не было больше темного ужаса за детей перед беспощадным гневом народа. Внуков, заслоненных безвременной и кровавой могилой отца, никто не попрекнет дедом.

Навеки надев темные вдовьи одежды, честная вдова, верная памяти отца своих детей, вела дом такой же твердой рукой, как при муже. Большенького из троих сына готовилась сама учить грамоте.

Поминая лихое лето, еще долго очевидцы истребления нурманнов рассказывали сынам, внукам и правнукам, как Волховский Водяной сердито пинал костяными ногами попавших на дно нурманнов:

«Надоели вы мне! И чегой-то столько вас лезет, места другого нет, что ли?»

Они, раскинув бессильные руки-клещи, приподнимались, будто бы что-то хотели объяснить. Но молчали. И волокли на себе впившихся в белое тело раков.

За Городом нурманны собирались в полки, тесным строем шли к Ладоге; под ней, зацепившись за донную городьбу, встречали своих и хотели отдохнуть.

Но ладогожане, отмыкая Волхов, вытаскивали затопленные лесины. Не найдя покоя, нурманны отправлялись далее и вступали в озеро Нево. Нерадостно их встречал Большой Озерской Хозяин. Скалясь с недоброй ухмылкой, он, созывая несытую рыбу, шлепал перепончатыми ладошами и грозился на Волховского:

«Я тебя!.. Не мог ты сам прибрать нечисть, дворник бабий!»

Волховской высовывал из устья сивую голову и ругался с Озерским:

«А ты зачем моих раков крадешь? Своих мало? Отдай, вор бездонный!»

И вцеплялись водяные друг дружке в волосы. Оба древние, а в драке упорны и злы пуще молодых. То-то бурлило озеро Нево…

Много, много попрятал к себе на дно Озерской Хозяин. Чего только он не хранит от людского глаза в пучинах, между древнейших скал, в подводных пещерах. Захоронил хорошо, зарастил песком и мягким илом и до наших дней бережет бесценные клады, запрятанные от короткой человеческой памяти. Кто-то их откроет?..