1

Ты видишь? На небе, в прелести каждодневного чуда рождения дня, уже сделались видными зубчатые вершины елей. Солнце озаряет поляны, ягоды на зеленых венчиках. Неужели желание не сожмет твое сердце? А помнишь ли ты желтые дюны, где ты, юноша Лютобор, побратался с пленником и, взяв его имя, сделался Индульфом?

Да, но воспоминания бесцветны: бледные тени, пена и легкий след волны на песке. Настоящее, приливая ли, отступая ли в дни бездействия, размыло былое. Душа устает.

Индульф привык помнить солнце Италии костром в черном небе. И его воспоминания были темны, как в сумерках. Но помнил он много и ясно. Вот разрушенный Рим, отвратительный, как опаленная шкура жертвенного животного.

Могила. Бессмысленное скопление домов, дворцов, площадей; толпы изуродованных и безразличных к своим ранам статуй. Все отталкивало сухой пустотой, будто раскрытое кладбище черепов и костей вымерших животных.

На фронтонах, на стенах, на крышах росли деревья. Из щелей выпучивались коричневые мхи. На мостовых болезненная, робкая зелень рисовала прямоугольники и квадраты плит.

Ветер таскал известковую пыль, белую и мягкую, как с тела, пораженного сирийской проказой.

Жизнь ушла змеей, выскользнувшей из старой кожи. Редкие обитатели Рима, занятью мелочными заботами мелочных дней, слишком близко глядели в лицо умершего города, чтобы заметить гримасу великой развалины.

Земная власть, как крыса, очнувшаяся в заброшенной львиной берлоге, уползла в Равенну. Там, среди болот, под звон комариных стай, правители спрятались, только чтобы жить, чтобы избавиться от дурных снов, от воспоминаний, от мечты о невозможном.

Жизнь полна снов. Сны эти были событиями. Они утекли как вода. И все же за человеком тянется невидимая цепь крепче железной.

«Где твое невозможное, твое? – спрашивал тебя Индульф. – Ты хотел найти невозможное. Что ты нашел?»

Италия, твои города как умерший Рим. Зачем нужно возводить громады из камня! Они не умирают, как деревянные дома. Они хуже. За них цепляются, они передают проклятие от одного поколенья другому.

Убитые в сражениях? Таких было немного, счастливцев, удостоенных легкой смерти.

В первые весны италийской войны на полях еще вырастало немного хлеба из зерен, упавших осенью. Но они лежали наверху, и только части от них земля умела сообщить живительную силу. Потом пашни покрылись кустарником. Сейчас там деревья.

Италия жевала кору, траву. Желуди сделались роскошью. Влага покидала людские тела. Кожа, будто приклеенная, держалась прямо на костях. Сначала синие, как от кровоподтеков, лица чернели, будто обожженные смолой. Люди глядели, как безумные.

Они умирали без пищи. Умирали, найдя пищу. Завидев траву, они бросались, чтобы вырвать зелень из земли, падали на костяные руки и коченели.

Никто не хоронил италийцев. Хищные птицы из тех, что питаются падалью, не касались умерших. Их тела уже съедены голодом, и коршуну нечем было попользоваться. Сейчас в Италии пусто.

Это война, война, война! Это война, Индульф, это ее ищут люди, поклоняющиеся славе.

Серые боги войны живут под черным небом Италии. Пусть память бледна. Она обширна, как Теплые моря.

Первый год войны. Ты тогда был еще молод. Индульф. Великий Рим начался в Капуе, куда он вытянул руку дороги. Дорогу построил старый римлянин Аппий, и тридцать шесть поколений не могли ее сгрызть. Камень, жесткий, как жернов, разбивал лошадиные копыта.

Конница шла вдоль дороги мягкими тропами. Армия удалилась от моря. Велизарий боялся понтийских болот, обиталища ползучих гадов и смертельных болезней, порожденных дыханием змей.

Медленно струились конные. Медленно тянулась пехота на телегах, захваченных в Сицилии, в Калабрии, в Неаполе. Тогда в Италии было много людей, быков, лошадей.

Колеса трескуче ныли на толстых осях. Солдаты, утомившись бездельем, весело разминали ноги пробежкой.

Индульф презирал толпу, направившуюся на добычу. Нет, не лги себе. Тогда Индульф был горд успехами. С легкостью молодости он принимал от Велизария отличия и ласки – от его жены.

«Кто прославил молодость? – спрашивал Индульф. – Моя молодость была глупа и жестока. Отдели же настоящее от прошлого, иначе ты потеряешь себя».

Когда-то дороги к Риму еще были дорогами садов. В темной зелени лапчатых листьев висели гроздья, будто высеченные из камня. Мечта Севера. Ягоды вина.

Или же это было в другой год? Десять. Двенадцать. Восемнадцать лет войны. Можно ошибиться. В первый год войны Неаполь был взят через акведук. Зимой. В Италии нет настоящей зимы. Однако же виноградники были голы, когда войско шло через Кампанию. Не все ли равно когда, но так было.

Советник Велизария многоученый Прокопий искал общества Индульфа. На узких тропинках, которые разделяли лозы, ровные, подобно солдатам изготовившейся фаланги, головы всадников плыли над верхушками.

Нескольких кистей было достаточно, чтобы утолить голод и жажду. Лошади тоже хватали виноград, и сладкий сок падал с их губ.

Стаи серых дроздов, пьяных от сока, как люди, тарахтели в зарослях, дерзко глядя на всадников, которые мешали птицам наслаждаться жизнью. Это было, было. Но когда?..

Встречались люди в пеньковых хитонах, с грязными тряпками вместо шапки. Босые все, многие – в цепях. Коротенькими ножами они снимали урожай, бросая кисти в корзины, подвешенные к вьючным седлам на острых спинах ослов. Вялые, безразличные, они едва передвигались. Таких рабов Индульф еще не видал. Он знал империю по Палатию.

Чуть усмехаясь, Прокопий объяснял:

– По мнению умных людей старой империи, каждый заслуживает свое состояние. Низшие люди грубее животных, например лошади. Для них рабство – естественно. Судьба решает, как быть человеку. В нашей христианской империи святая церковь, обещая равно всем спасение души, не вмешивается в установленное от начала веков право одного человека быть рабом другого.

– Право? Право быть рабом? – переспрашивал Индульф, не улавливая двусмысленную тонкость рассуждения. – Я не могу быть рабом. Я убил бы или меня убили бы.

– Потому-то ты и свободен, – с еще более лукавой улыбкой пояснял ученый советник полководца.

Право. Свободен. Не свободен… Было интересно размышлять вместе с Прокопием. Индульф любил общество ученого, но не его самого.

Двигаясь, как отравленные, рабы снимали маслины, угольно-черные в серой листве, короткими серпами – бережливо как будто бы, а на деле кое-как – жали пшеницу, ячмень, копошились в сухих плетях гороха, бобов.

– У нас эти погибли бы сразу, – говорил Индульф Прокопию. – Я один сделаю больше, чем десять таких.

Смотрители вились над рабами, как ястреба над птичьим двором. Другие, смотрители над смотрителями, ездили верхом. У этих орудием служили тройчатый бич с железом на концах и копье с крючком, как у гуннов. Один раб был похож на другого, как овца на овцу в стаде, смотритель на смотрителя – как собаки в своре. Могло ли быть иначе, коль здесь это длилось сотнями поколений?

Смотрители широкими жестами приветствовали освободителей от готов. Упоминая Божественного Юстиниана, они крестились, как при возглашении имени бога.

А когда италийцы перестали креститься при имени базилевса?

Индульф помнил Рим первого года войны. Полупустой, он превосходил Византию, как старый атлет – разряженного палатийца. Но был тот Рим, для Индульфа первый, сразу до отвращения чужим.

Еще один Рим – призрак. Из него ушли все, никто не остался. Рекс Тотила хотел разметать и распахать это проклятье Италии. Послы Велизария умоляли рекса пощадить древнее сердце страны, смущали совесть благородного Тотилы слезами душ тех, кто веками строил Рим, и гневом будущих поколений. Тотила не убил город-убийцу, а Индульф надолго поссорился с предпоследним рексом из-за его слабодушия. Но это случилось позже, позже, позже…

Две круглые башни и одна остроугольная. Желтоватый камень в потеках старой грязи и птичьего помета. Странное название Азинарии – Ослиные ворота.

Дождь кончился. Над стенами еще плыли серые стога облаков. Крепко пахло мокрой лошадью, мокрой кожей и еще чем-то – Римом. Другие города пахли иначе.

Простреливая воздух, пронзительно свистели ласточки. Голуби взлетали из-под копыт. Римляне взбрасывали правые руки с криком:

– Осанна! Осанна! Эвое!

Белые тоги, лавровые венки сенаторов. Расшитые ризы духовенства. Влажные доспехи в каплях святой воды.

– Ты помнишь, старик? – спросил Индульф Голуба.

Ильменец отмахнулся. Что помнить! От всего остались последняя ночь и последняя битва наутро.

Индульф не жалел ничего. Явись к нему ромейский бог, способный, как говорят, сотворить любое чудо, Индульф в своей жизни не изменил бы ни одного часа. Что было – было.

Была великая равнина реки По, империя воды, страна светлых озер с лилиями, белыми как женская грудь. Длинные отмели серых песков в низеньких лопухах, серебристые ивы, чья листва напоминает маслины.

Ромеи рассказывали: здесь прячутся внуки таинственного Протея, старого бога пресных вод Италии. Теперь они дьяволы. Ромеи глупы.

Дятел долбил голое тело сухого платана. В зеленой тени горбатого моста ходили громадные рыбы, совещаясь о жестокой жизни людей. Там Индульф встретил девушку, похожую на Амату. Потом нашел ее тело.

Около По, за пределами смешения сладких и горьких под, море – лилово-голубое. Скалы – цвета фиалок. Кажется, там кто-то сказал Индульфу: «Нет большей глупости, как устраивать собственное счастье». Индульф не помнил лица того человека.

Внизу, в рыжем ущелье, кружились два коршуна. Память изменяет. И мост, и девушка, напомнившая Амату, и тело ее, неизвестно кем лишенное жизни, – все было в горах, а не у берега По.

Индульф владел ромейской речью, как прирожденный эллин, италийской – как римлянин. Он едва не забыл свою речь.

Как кабаны в стае собак, на площади Августа несколько человек ждали Велизария с неподвижностью статуй старых богов и мертвых императоров. Римляне не решались наложить руку на вождя бежавшего гарнизона готов. Старый Левдерий, которому новый рекс Италии, Виттигис, поручил защищать Рим, решил сдаться ромеям. Из стыда за своих, как понял Индульф.

С этого дня началось разрушение Рима и гибель римлян. Солдаты рубили деревья где придется. Велизарий приказал чинить городские стены. Для этого ломали дома. Римляне удивлялись: кто защищается, тот не победит.

Велизарий приказал свозить в Рим хлеб и пригнать из-за стен все стада. В городе, который казался Индульфу целым, половина уже была занята пустырями, на которых косили сено, сеяли хлеб, разводили овощи. Для скота нашлось много места.

Может быть, падение Рима началось с расправы над папой Сильверием, который многое сделал, чтобы устелить коврами путь ромеев в Рим.

Позор папы Индульф видел своими глазами. Что было ему до преемника апостола Петра! Индульф привык у себя чтить стариков. Этого притащили с обнаженной головой, в разорванной рясе, с окровавленным ртом. Его щека раздулась от удара кулаком. Ипасписты Велизария не терпели возражений. Папа вообразил, что солдаты не посмеют прикоснуться к главе церкви. Сильверий был неугоден Феодоре, не отказывавшейся от мысли объединить кафоликов и монофизитов.

Антонина нежилась в кровати, Велизарий сидел у ее ног. Жена полководца с увлечением исполняла волю базилиссы: зазнавшийся первосвященник кафолической Церкви узнает тяжесть руки Власти.

– Старый осел, – сказала папе наперсница Феодоры, – отныне на собственном хребте ты познаешь вечную истину: кто не гнется, того ломают!

Прокопий говорил:

– На чьей стороне Судьба, того неудачные даже действия обращаются в победы.

Удачи, неудачи… Индульфу удавалось все. Велизарий отдал под его команду славян из бывшего отряда Рикилы Павла. Ромейская конница носилась по средней и южной Италии. Готы бежали перед именем Юстиниана – как Велизарий доносил Божественному.

Собрав силы, рекс Виттигис перешел с десятками тысяч готов реку Рубикон, которая впадает в Адриатику близ города Белларии. Это была старая граница собственно римских земель.

Осада готами Рима длилась полтора года. Семьдесят сражений под стенами. Их считал Прокопий. Индульфу не было дела до числа схваток и битв.

Тяжелые, неповоротливые готы. Они не умели биться стрелами. Они нападали плотными рядами латной конницы. Отряды герулов, гуннов, славян расстреливали готов прежде, чем им удавалось взяться за мечи. А когда готы, не щадя себя, наваливались слишком рьяно, конные стрелки уходили за стены города.

Знать бы Индульфу тогда то, что он знает теперь…

Готы истекли кровью, обессилели. Начались переговоры, бесплодные для них и опасные потерей времени. Готы голодали: слишком трудно подвозить сушей продовольствие для большого войска. Виттигис ушел на север. В могилах осталось тридцать тысяч убитых в бою. Умерших от болезней не считали.

Голод и болезни убили в осажденном городе сто тысяч римлян. Изменив готам, римляне думали, что ромеи пришли освободить Италию от варваров. Юстиниан же хотел восстановить Римскую империю. Это – другое…

Римляне потерпели участь изменников, а готская кость сломалась под Римом.

Походы, стычки, сражения во всей Италии. Войско жило – где и жить солдату, как не на войне.

Ромеи ходили по Италии не так, как в первом походе из Региума в Неаполь и от Неаполя в Рим. Тогда армия была хорошо снабжена, а Велизарий и начальники не уставали твердить: «Мы на имперской земле».

Потом брали не разбирая. Все стали чужими. Солдату нужна пища, корм коню и добыча, добыча. Индульф не помнил, когда же впервые он увидел умирающих от голода. Впоследствии их становилось меньше, меньше: Италия таяла как свеча, коптя смрадом падали.

Сердце солдата – каменное сердце.

Виттигис засел в Равенне, осажденной Велизарием. Франки предложили Виттигису помощь в обмен на половину Италии. Гот имел благородство отказаться. Велизарий подкупил перебежчиков. Вернувшись в осажденную Равенну, они подожгли хлебные склады. Окрестности Равенны были вытоптаны, как ток. Рекс Италии сдался; не по силам ему пришлась корона, а готам изменило мужество. В справедливом гневе готские женщины, указывая на тощих солдат ромейского легиона, который вступил в опозоренную Равенну, кричали своим мужьям:

– Кому, кому вы сдавались?

Втайне готы предложили Велизарию корону Италии. Верноподданный полководец поманил их надеждой, добился перемирия, занял Равенну, набрал пленных – и отказался от короны. Он не изменит Божественному Юстиниану.

Думали: война кончена. Думали: Италия – часть империи. Под предлогом персидской угрозы Юстиниан вызвал победителя в Византию. Базилевс перестал доверять Велизарию – Судьба наказала полководца за обманутых готов.

Велизарий привез базилевсу часть казны Феодориха и тысячи готских пленников. Их доля – лечь в битвах с персами. Как до него Гелимер, пленный рекс вандалов, Виттигис получил звание патрикия империи и поместье, свободное от налогов. Велизарий же не получил триумфа.

Индульф уже давно расстался с Антониной. Кто заменил его? Что ему за дело! Однажды в осажденном Риме звук голоса одной из рабынь жены Велизария напомнил ему голос вестницы о смерти Аматы. Не зная подлинного имени Любимой, Индульф не мог спросить о ней.

Есть змеи, укус которых, не будучи опасен, наполняет сердце тоской. Индульф почувствовал себя бесчестным, как будто это он предал маленькую женщину, которая учила его эллинской речи и говорила с ним о невозможном. Его сердце вспомнило. С того дня и начала мерещиться Амата. Он хотел ее. Другие женщины стали чужими.

Велизарий звал Индульфа. Индульф остался в Италии. Ему не нужна Византия, он истратил ее, как разменную монету.

Его знали военачальники. Он не встречал равных себе в одиночном бою. Он командовал отрядом в шесть сотен всадников. Первый состав славянского отряда таял и таял. Меньше сотни оставалось из тех, кто вместе с Индульфом спускался по Днепру за ромейским золотом. Нет. Как и Индульфа, их гнала жажда видеть мир и найти невозможное. Кто был убит. Кто ушел к готам за По, прельстившись красотой женщины.

Славянское ядро обросло людьми других языков. За значком Индульфа шли гунны и готы, малоазийцы, эллины, италийцы. И все они стали ромеями.

Кое-где готы и примкнувшие к ним италийцы еще сидели в отдаленных крепостях, в городках, в горах. Однако Византия пришла в Италию. Рой сборщиков налогов, которыми командовал логофет Александр Псалидион, обрушил на опустошенные войной города, на владельцев земель, на свободных по старому праву колонов лавину налогов, которые Италия разучилась платить при готах. Именно поэтому сборщики высчитали, на сколько же каждый подданный за десятки лет обманул Феодориха, Амалазунту, Феодата и Виттигиса. Да, обманул! И Божественный Юстиниан, законный преемник этих владык Италии, имел право восстановить справедливость. Недоимки сдирались с кожей, мясом, костями плательщиков.

Италийцы оглянулись на годы готской власти, как старик на свою молодость. Коса налога подрезала славословия базилевсу.

Развернув объемистые свертки ситовника, сам логофет доказал Индульфу и его солдатам, что не империя должна им, а они империи. Было записано все: деньги, оружие, довольствие, одежда, обувь, лошади, сбруя, даже сукно для чистки доспехов.

Солдаты были подавлены красноречием сановника и обилием доказательств. Они не согласились, но им нечем было опровергнуть. Они надеялись на великие блага после победы. И – остались в долгу. Злоба точила сердца. Они узнали, что все войско сочло себя обсчитанным. Стало легче. Солдату некуда деваться из строя. Они остались. До времени…

Кафолические подданные нашли на первое время утешение в торжестве истинной догмы: божественное и человеческое в Христе соединены непреложно, вечно, нераздельно и неслиянно!

Община равеннских кафоликов выместила на иудеях обиду, нанесенную еретиком Феодорихом. Синагогу снесли, а место обнесли забором, оставив проезд для тележек с нечистотами.

Иудеев в Италии было мало. Но прочная связь между разбросанными по берегам Теплых морей иудейскими общинами печально прославила равеннских изуверов. Печально и громко. Менее заметными и даже совсем незамеченными прошли избиения десятков и сотен тысяч ариан, манихеев и прочих христиан-некафоликов. Их имущество было схвачено, сами они перебиты или проданы в рабство.

Вскоре после успешных действий сборщиков налогов оказалось, что действительно завоеваны только те города Италии, где стояли гарнизоны ромеев.

Однажды, пользуясь распространенными в речи ромеев выражениями купцов и ростовщиков, Прокопий сказал Индульфу, что готы списаны в расход. Раздавленные, перебитые на четыре пятых, готы зашевелились. Готский вождь Урайя держался в крепости Тициниум (Павия) в верховьях По. Несколько готов предложили ему диадему Италии. Не золотую – терновую, призрачную. Урайя отказался в пользу Ильдибада. Затеплился огонек войны.

Обсчитанные логофетами ромейские полководцы и солдаты италийских гарнизонов не желали ступить шагу. Как боец, оглушенный боевой дубиной и оставленный за мертвого, готское ополчение, опираясь на еще бессильные руки, приподнялось на одно колено.

Тогда главнокомандующий провинции Иллирика Виталий двинулся усмирять мятежников. Конница из варваров-федератов не смогла ни передвигаться по раскисшей от дождя земле, ни воспользоваться луками. Загнанные в болота герулы погибли почти все со своим предводителем Висандром, братом Филемута, одного из укротителей мятежа Ника. Виталий бежал с немногими.

Так готы встали на ноги. К ним приставали перебежчики из ромейской армии. К Индульфу в Анкону пришли двое старых товарищей звать и его к Ильдибаду.

Телохранитель из мести убил Ильдибада. Восставшие за исполинский рост и за решительность речей избрали рексом руга Эрариха. Эрарих завел тайные переговоры с Юстинианом, был разгадан своими и убит. Новый выбор пал на Тотилу, родственника Ильдибада.

Обеспокоившись, Юстиниан прислал в Равенну подкрепление из трех тысяч персов, взятых в плен на Евфрате. Прибыло и письмо, прочтенное всем: базилевс издевался над военачальниками, которые не могли справиться с шайкой беглых мятежников.

Одиннадцать ромейских полководцев нацелили свои объединенные отряды на Тициниум. По дороге следовало взять Верону. Сенатор Маркиан, имевший в Вероне друзей, подкупил сторожей. Ночью Верона распахнула ворота. Имперское войско стояло в шестидесяти стадиях. По общему решению вперед послали комеса Артабаза с сотней солдат, чтобы занять ворота и стену над ними. Само войско не двигалось, так как военачальники заранее перессорились из-за будущей добычи. Следовало раньше договориться, а потом входить в город. Испуганный ночным нападением гарнизон без боя бежал из Вероны. На рассвете ромеи еще торговались друг с другом, а готы, заметив свою ошибку, возвратились в крепость.

Опоздавшее войско уткнулось в запертые ворота, а из отряда Артабаза спасся лишь тот, кто, как сам Артабаз, спрыгнул со стены на мягкую землю. Ромеи вернулись в Равенну.

Теперь Тотила выступил из Тициниума, по пути взял гарнизон Вероны и приблизился к Равенне. Прошло время больших армий. Италия не давала ни людей, ни хлеба. Все, что выжал Тотила из долины По, ограничивалось пятью тысячами бойцов.

Индульф участвовал в спорах двенадцати ромеев, начальников двенадцати тысяч солдат. Не удавалось решить общее дело и доверить командование кому-либо одному. А общего полководца для всей Италии Божественный Юстиниан не хотел назначить, чтобы такой, возомнив о себе, не соблазнился мечтой о диадеме Италии.

Горстка всадников, появившаяся во время боя под Фавенцией в тылу ромейского войска, решила исход дела. Обошли! Каждый из ромейских командующих решил спасать свой отряд. Индульф ушел, не потеряв людей. Другие же в бегстве побросали даже значки и знамена, чего раньше не бывало.

Ждали, что Тотила пойдет на Равенну и разобьет лоб в бесплодной осаде. Новый рекс не захотел ломать зубы о стены сильнейшей крепости Италии. Опустившись к югу, готы осадили Флоренцию: Бесс, Кирпиан, Иоанн и Юстин своим приближением вынудили готов прекратить осаду. Они настигли Тотилу в поле и были разбиты не столько противником, сколько собственным беспорядком.

Разойдясь по укрепленным городам, ромеи больше не решались высовывать головы. Для Индульфа начались дни скуки и безделья в Анконе.

Тотила двигался к югу. Началась особенная война. Новый рекс разрушал стены крепостей, которые мог взять без труда, и обходил другие. Тотила ласкал пленных, а италийцам обещал вольности. Ядро готов, с которыми рекс вышел из Тициниума, растворилось в италийцах. Не только сервам и приписным, прикрепленным к пашне цепью закона, Тотила обещал свободу и нелюдям-рабам. К нему уходили имперские солдаты, обиженные обсчетами.

Однажды из Анконы исчезли двадцать восемь всадников. В оставленном письме они приглашали Индульфа бросить службу Гнуснейшему, как Италия прозвала Юстиниана.

Тотила осадил Неаполь, высосанный ромеями, не имевший запасов. Первый флот, высланный на помощь гарнизону, был разбит. Второй, выброшенный бурей на берег, тоже достался италийцам. Умирающий от голода город сдался на милость рекса.

Вновь Италия заговорила о великодушии Тотилы. В память упорной защиты Неаполя от Велизария, в память Асклепиодота и Пастора и мужества иудеев победители, заботясь о неаполитанцах, постепенно приучали к пище изголодавшихся людей. Ромейский гарнизон был снабжен необходимым и отпущен на свободу.

Один из ипаспистов рекса подверг насилию неаполитанку. Тотила приказал объявить: «Невозможно, чтобы преступник насильник был доблестным воином. Мы не должны подражать гнусным ромеям». Ипаспист был повешен за шею.

Чьи-то руки расклеивали в Риме письмо рекса к сенату: «Быстро забыли вы благодеяния Феодориха и Амалазунты! Хороших гостей пригласили вы, этих ромейских мимов, шутов, лгунов, воров и убийц. Ныне мы одолеваем их не силой нашей доблести, но в отомщение им от Судьбы за совершенные ими несправедливости».

Так питалась война: злобой, жадностью, непримиримостъю. Но и стремлением к лучшему. Но и отвержением зла. Но и надеждой, пусть самой темной.

Какого цвета были тогда твои надежды, Индульф? Для чего ты жил тогда, воин, в поисках невозможного?

 

2

В рассказе события падают с быстротой водопада. Для Индульфа год за годом длилась медленная война, тягучая как смола. Все старилось, даже деревья, даже война.

Дети перестали рождаться. Равно бесплодны поля и лоно женщин Италии.

В годы успехов Тотилы Велизарий неожиданно появился в Равенне. Он захотел видеть Индульфа. Великий полководец потолстел, облысел. Он много говорил, много и многим угрожал. Он показался Индульфу опустевшим и звонким, как амфора, в которой болтались кислые подонки вина.

Велизарий твердил о верности Божественному, о величии империи, о воле бога, о предначертаниях Судьбы. Повсюду он разослал объявления, приглашая старых товарищей по мечу вернуться под Священные Хоругви, обещая даже изменившим империи величайшие блага. Ни один человек не откликнулся…

Прокопий дружески встретил Индульфа, близость возобновилась. По-прежнему не любя этого холодного человека, Индульф опять искал его общества. Прокопий рассказывал: базилевс больше не верит Велизарию. Было у Велизария прежде семь тысяч ипаспистов – приказано почти со всеми расстаться. Навсегда. Странные отзвуки не то злобы, не то злорадства звучали в речах ученого ромея: да, базилевс не дал денег для войны. Главнокомандующий на собственный счет покупал и нанимал корабли, кормчих, моряков, вербовал солдат. Последнюю войну с персами Велизарий вел тоже почти на свои деньги.

– Мы, – говорил Прокопий, – много имели от победы над вандалами и от первого похода на Италию. Теперь мы близки к сухости. Да, базилевс умеет закрывать глаза, а Нарзес – считать. Не мы первые. И еще счастье, если все кончится лишь разореньем.

…Они сидели втроем – Индульф, Прокопий и евнух Каллигон, друг ученого. Под низким сводом шелестел голос Прокопия:

– Велизарий – главнокомандующий по имени. Другие обязаны повиноваться ему в меру разумного. Базилевс боится, как бы италийцы вновь не предложили Велизарию диадему. Среди нынешних ипаспистов прячутся посланные Коллоподием, чтобы зарезать Велизария при первых признаках измены.

Масло в светильнике давало высокий язык огня. Тень Прокопия раскачивалась. Ученый ромей говорил:

– Война с готами закончена пленением Виттигиса. Ныне империя воюет с италийцами. Их у Тотилы в пять раз больше, чем готов. А у нас в три раза больше варваров, чем ромеев. Это война людей, просто война людей, которых стравили, как зверей на арене ипподрома.

В голосе Прокопия звучала насмешка, в глазах стояли слезы.

– Война кончится, когда людей не будет совсем. Не останется никого. И лучше. Взгляни на могучую жизнь деревьев. В них совершенство, не в нас… Впрочем, я шутил. Для забавы…

Трое безумцев у масляной лампы – евнух и двое мужчин, потерявших надежду.

…Тотила занял город Тибур, отрезал пути сообщения Рима с сушей. С четырьмя тысячами сброда Велизарий не решался выйти в поле. Он попробовал помочь осажденному италийцами Ауксиму. Ромеи были потрепаны и отступили, ничего не добившись.

Прокопий говорил:

– Кому дует ветер счастья, тот может замыслить и неудачное. С ним не случится плохого. Но неудачнику нет счастливых решений. Судьба отнимает у него умение слышать и видеть…

«А кто же ты, кто ты?» – спрашивал себя Индульф.

Велизарий отплыл в Далмацию ждать подкреплений. Индульф предпочел остаться в постылой Анконе – он не хотел Велизария.

Из Далмации Велизарий послал Валентина и Фоку помочь Риму. Италийцы победили войско, оба полководца остались в поле. На севере италийцы взяли сильную крепость Плацентию.

Тотила сжал Рим, в котором командовал старый Бесс, Бесс-черепаха, безжалостное животное неукротимой жадности.

Хлеб был у Бесса. Римляне съели траву, съели кошек, собак, крыс, воробьев, ворон, съели отбросы, ели друг друга. Бесс и его солдаты торговали хлебом, спрятанным в стенах крепости. Последние крохи римского золота, серебра, последние вещи римлян перешли к Бессу.

Велизарий прорвался было на помощь Бессу, но отступил. Индульф понял, что бывшему храбрецу изменило сердце, износившееся в бесконечной войне.

Исавры охраняли Азинарии – Ослиные ворота, те, через которые ромеи вошли в Рим в первом году войны. Они считали, что Бесс слишком наживается и мало делится с ними. Исавры продали Азинарии Тотиле. Бесс бежал. В его логове италийцы нашли горы ценностей, лучше сказать, цену голодной смерти бывших граждан бывшего Великого Города.

В Анконе неизвестный человек спросил Индульфа:

– А когда же тебе наскучит служить ромеям? – И, не получив ответа, ушел, бросив вместо прощальных слов: – Нет большей глупости, как устраивать собственное счастье.

Так говорил человек, которого сегодня вспомнил Индульф. И было это не около лилово-голубой Адриатики, а в каменной клетке Анконы.

Злые слова, а? Индульф не понял их сразу и запомнил как оскорбление. Где тот человек? Утонул в смоле войны, как другие? Черный от голода, умер на обочине дороги, и птицы отказались от окаменевшего остова? Ушел легкой смертью от железа? Не все ли равно!

Слабый звук человеческой речи прочнее кости. Нетленное слово.

О каком счастье он говорил? Для чего византийцы легли на ипподроме холмами тел? Для чего в Италии погибли мириады мириадов?

Индульф помнил плотного телом человека с золотым обручем над белым лицом. Помнил кафизму, залы и храмы Палатия. Вот страшный бог ромеев с лицом ожившего трупа и тощая женщина в куполе храма, которая и сегодня так же безнадежно просит бога о милости, как просила в те дни.

Мог ли один человек, один базилевс убить мириады мириадов людей для своего счастья, как говорил Прокопий? Мог. Это о нем Прокопий сказал в Равенне: «Этот умеет держаться за власть. Если какой-либо маг даст ему выпить напиток бессмертия, он будет вечно править империей».

Люди сражаются на могилах. На улицах опустевших городов колени всадников делаются желтыми от лебеды.

Рим брали. Рим отдавали. Ни у ромеев, ни у италийцев не было достаточно солдат, чтобы оборонять бесконечные стены города. Выбирали какую-то часть, на которой и состязались.

Опытные солдаты выбиты, вымерли. В Италии нечего делать испытанному воину – не стало добычи. Грубые руки войны быстро истирают мягкое золото. Рабы и подданные гаснут от истощения, имущество сгорает, ломается. Многое зарыто, но владельцы бесполезных кладов умерли, и не у кого тянуть жилы, чтобы обогатиться после победы. Из каждых десяти монет две вернулись в Византию, а где потерялись восемь – не скажет даже Нарзес, великий следопыт золота. Торгаши перестали ходить за ромейскими войсками. Доходы плохие, опасностей же – через меру.

Солдат – вот новая разменная монета. Сегодня – к Тотиле, завтра – к ромеям, послезавтра – опять у Тотилы. Иные, проспав ночь, спрашивали у соседа по стану имя начальника. Разве запомнишь, кому служишь?

Тем временем франки захватили всю Галлию. Герулы заняли Дакию. Лангобарды, ранее битые всеми и всегда, смело ограбили Далмацию и Иллирик. Со всеми ними послы Юстиниана вели переговоры, всем сыпали золото в кожаные сумки. Прокопий неосторожно и горько писал в своей «Истории»: так поделили между собой варвары Римскую империю.

Пять лет – весь свой второй поход в Италию – ощипанным вороном Велизарий метался над побережьем. Антонина выпросила у Юстиниана милость: базилевс отозвал полководца. Недаром иные мужья все прощают иным женам.

Индульф хотел бы разрушить постылую Анкону, но не смог предательски напасть на город, который сам охранял. Он ушел со своими на юг, и Тотила принял новых соратников. Италийский рекс готской крови не потерял веру в людей.

В тот год Тотила опять взял Рим. Опять город продали исавры, разъяренные задержкой жалованья. Италийцы вошли ночью через ворота Павла. Среди исавров Индульф нашел старого знакомого, длинноногого Зенона, который когда-то догадался пролезть в Неаполь через сухой акведук. Через этого человека, похожего на исполинского кузнечика, Индульф увидел свою ушедшую молодость.

Одолел трудные годы и неаполитанец Стефан, убийца Асклепиодота. Тотила не мстил за прошлое. Рекс послал старика, изъеденного отчаянием, в Византию. Базилевс не допустил к себе посла италийцев.

Един бог. Едина империя. В одни и те же дни явились два ростка: и церкви Христовой и империи. Церковь и империя включат в свои границы всю вселенную. На меньшем Юстиниан не примирится. Иначе бог отречется от своего базилевса. Не будет мира италийцам.

Последние италийские плотники строили быстроходные галеры, последние италийские рыбаки дали матросов. Тотила послал Индульфа в Адриатическое море.

На берегах Далмации Индульф трижды побил ромеев и в каждом бою видел новое лицо старой войны. Ромейские солдаты, остерегаясь дойти до крайности боя, спешили переходить на сторону противника. Индульф вернулся к Тотиле, приведя вдвое больше солдат, чем получил.

Привыкнув убивать, уничтожать, пропустив богатства Италии через бездонную бочку войны, солдаты научились ценить собственную жизнь. Ныне каждый мог спать, как младенец, положив руку на теплый труп врага, все привыкли к чужому страданью, все стали жестоки, свирепы, все научились не чуять запахи бойни и все слишком легко теряли сердце в минуту опасности.

Нечто сломалось в людях. Силачи вздрагивали от мышиного писка. Известный боец терял сознанье, наткнувшись в темноте на пень.

Жадно ловимые слухи терзали воображение. Солдаты, как старухи, верили в сны, по пустякам взлетали на крыльях надежды; по пустякам впадали в глубочайшее отчаяние.

В Далмации Индульфу сдалась полная когорта пехоты, почти четыреста человек, отлично вооруженных. Они могли бы уйти. Кто-то завопил без всякой причины: «Нас обошли, мы пропали!»

Один перепуганный солдат приобретал силу египетских магов, которые умели создавать толпы, горы, реки, армии на пустом месте.

…Обессиленная Италия привлекала жадных соседей. Десятки тысяч франков вторглись в Лигурию. Франкская пехота умело пользовалась племенным оружием – тяжелыми, обоюдоострыми секирами на коротких рукоятках.

Юстиниан называл рекса франков братом, так как франки исповедовали христианство по догмам Никейского и Халкедонского соборов, что не мешало франкам приносить новому богу человеческие жертвы по обрядам предков.

Франки разгромили и готов и ромеев, встреченных ими у По, заклали пленников в жертву богу, но сами сделались жертвами голода и болезней. Похоронив треть своих, франки ушли с отравленной земли Италии.

Рексу Феодориху еще принадлежали заальпийские области, как наследство западной части империи. Когда Велизарий стеснил Виттигиса, франки захватили себе Галлию. Как в древние времена, Италийский полуостров остался один. Но теперь с Альп к нему отовсюду тянулись сильные руки.

Тотила построил и послал триста галер бить ромеев в портах Эллады и ловить на морях имперские корабли. Был нанесен сокрушительный удар по Сицилии, старинной житнице Италии, ныне опоре ромеев. Ненавидимая за измену, Сицилия была опустошена. Тотила овладел Сардинией, Корсикой. Казалось, возвращаются времена Феодориха.

Во многих крепостях Италии сидели ромейские гарнизоны, осажденные, но опасные, как очаги пожара. Лазутчики сообщали, что Юстиниан хочет назначить Хранителя Священной Казны евнуха Нарзеса Главнокомандующим Запада.

Анкона, так хорошо знакомая Индульфу, оставалась единственной опорой ромеев в Адриатике от Равенны до Дриунта.

Тотила послал Скипуара, Гибала и Индульфа овладеть Анконой. Первые двое начальников носили готские имена по праву побратимства, как Индульф – скандинавское имя. Кроме осадного войска, под Анкону пошли сорок семь галер для охвата с моря. Анкона голодала.

Начальник гарнизона Равенны Валериан и начальник города Салоны в Далмации Иоанн с пятьюдесятью галерами подошли к Сеногаллии, угрожая прорывом обложения Анконы.

Это прошлое стояло перед Индульфом не за пыльным пологом лет, а в ряду не так уж давних событий, совершившихся, никчемных уже, но еще ярких.

Флоты встретились в тихом море, как фаланги пехоты. Стучали ядра пращников, стрелы втыкались в борта и палубы. Галеры сталкивались, и мачты, покачнувшись, переплетались снастями. На корабли падали будто сеть, чтобы под нею враги, как в клетке, не имея выхода, зверями грызлись до смерти. Все носили тяжелые доспехи, и соскользнувший с палубы шел камнем ко дну.

Метали дротики, рубились, кололи копьями. Ромеи оказались не сильнее, не смелее, а умелее. Их кормчие лучше держали строй кораблей. Им удавалось с двух сторон сжать италийский корабль. Они умели таранить острым носом с железным бивнем. Ни к чему не послужила италийская доблесть.

На борту ромейского корабля, уже взятого с боя, Индульф остался один. Он заранее приказал бросить в воду со своих галер канаты с узлами. Прыгнув, Индульф погрузился, но, нащупав спасительную веревку, не утонул, как другие.

Только одиннадцать италийских галер ускользнули от разгрома. Погибло тридцать шесть, ромеи потеряли из своих пятидесяти десять.

Осада Анконы сорвалась. Ромеи снабдили крепость продовольствием и свежим войском.

Так совершился перелом.

И опять и опять Тотила предлагал Юстиниану мир на условиях наибольшего благополучия империи. Базилевс отвергал предложения. Италия догорала в чуме войны. Ромейские гарнизоны, совершая вылазки, опустошали области. Франки прочно осели в Венетской области, в Коттийских Альпах и в большей части Лигурии.

Весь мир страдал. Какие-то особенные болезни убивали африканцев. Германцев раздирали междоусобные войны. Славяне и гунны по очереди вторгались во Фракию, угрожая самой Византии. Их отряды проникали в Македонию.

Старая земля Эллады бесновалась. Трещины от подземных толчков поглощали реки и разъединяли города. Менялось лицо гор. Море бросалось на сушу. Мириады людей были смыты волнами, мириады лишились всего достояния. Италия вздрагивала от эха элладийских землетрясений.

Но хуже всего были известия из Византии: Хранитель Священной Казны Нарзес назначен Главнокомандующим Запада. Базилевс Юстиниан не опасался найти в полководце-евнухе соперника, каким едва не стал мужчина Велизарий. Принимая высокое звание, Нарзес потребовал и получил от базилевса деньги для войны и войска для победы.

Щедростью Нарзес сумел собрать под свое знамя четыре тысячи воинов из рассеявшихся ипаспистов Велизария. В самой Византии Нарзес навербовал шесть тысяч солдат с помощью Коллоподия.

Рекс лангобардов, покоренный роскошью подарков – и под влиянием тайных намерений, выяснившихся значительно позже, – дал Нарзесу пять с половиной тысяч бойцов, из которых две с половиной тысячи составили собственные телохранители рекса.

Один из укротителей византийского охлоса в дни мятежа Ника герул-патрикий Филемут выступил более чем с тремя тысячами стрелков-наездников.

В верховьях Дуная ромеи успешно вербовали гуннов. Персидскими перебежчиками командовал знатнейший перс Кавад, сын Зама и внук персидского владыки Кавада, бежавший в Византию от своего дяди Хосроя. Войска Далмации поступали в распоряжение Нарзеса. За долгие годы долгой войны никогда еще Италии не угрожало такое сильное числом и умением войско.

Нарзес не только умел рисовать на ситовнике движение войск в битвах и составлять планы крепостей. Он умел и командовать. Как добрый птичник рассыпает зерно, так евнух-воин не щадил денег. Его чтили за умную щедрость. Федераты смотрели евнуху в рот, как старые эллины – Богу-Оракулу.

В империи не нашлось флота, чтобы переправить войско в Италию. Нарзес шел сушей. Франки пригрозили Главнокомандующему францисками, если он посмеет вступить в Венетскую область. Проглотив стыд, Нарзес пробирался по ничейной земле, без дорог, береговой полосой. Главнокомандующий Запада собрал легкие корабли, с помощью которых устраивались переправы через устья многочисленных речек и рек, впадающих в Адриатическое море.

Тейя, лучший полководец Тотилы, стоял в Вероне. Нарзес, как и Тотила в его походе на юг, не хотел тратить времени на осады. Да решится в поле судьба Италии.

Тлевшая война вспыхнула ярким огнем, последним огнем. Били, грабили, убивали, душили всех без разбора. Для герулов, гуннов, лангобардов и остальных федератов врагом был каждый италиец, сторонник Юстиниана или Тотилы – безразлично. Убивали – чтобы снять с тела жалкую тряпку; тех, с кого нечего содрать, резали для забавы. Ромеи более не брали в плен. Италийцы отвечали тем же.

Борьба приближалась к развязке. Кому быть?

Не спеша, собирая своих, Тотила вышел из Рима на север. К нему явились посланные Нарзеса. Евнух хотел подрезать подколенную жилу Италии:

– К чему тебе, командующему жалкой кучкой отчаявшихся людей, состязаться со всей мощью империи? Покорись, и ты окончишь дни в роскоши, как Гелимер, как Виттигис.

В этой войне не было ничего обычнее предательств. Тотила не обиделся. Он ответил просто: нет!

…Четыре стадии разделяли италийцев и ромеев. Не доверяя стойкости федератов, Нарзес поставил их в центре, заняв крылья когортами ромеев. Издали Индульф узнал Главнокомандующего. Нарзес объезжал свои плотные фаланги. С них ехали всадники с шестами, перекладины которых были увешаны чем-то блестящим. Щедрый полководец возбуждал солдатскую доблесть видом браслетов, ожерелий, перстней, цепочек, дорогого оружия, золоченых кубков, кошельков с монетами…

Может быть, именно тут же и утром следовало начать бой. Тотила медлил, ожидая прибытия двух тысяч всадников. Перед полуднем италийский рекс отвел свою армию в лагерь. Ромеи остались на поле.

Две тысячи не обманули Тотилу. Но Нарзес, решив довериться федератам, изменил боевой порядок. Теперь он поставил на края восемь тысяч стрелков из лука, изогнув строй наподобие месяца.

Италийская пехота двинулась тихим шагом, а конница поскакала на ромеев. Храбрые были люди, и сильные воины, и на борзых конях. Многих Индульф знал как товарищей. Лучшие из лучших, все были расстреляны, так и не успев нанести удара ромеям.

Не ромеи – варвары выиграли последний бой за Италию. Уже в сумерках регулы, гунны, лангобарды, бессы сломили италийцев, среди которых людей готской крови было не более шестой части.

Ромеи насчитали шесть тысяч трупов на поле. Четыре или пять тысяч италийцев были взяты в плен, и через два дня Нарзес приказал всех перебить до последнего раненого.

Случайная стрела гунна, герула, перса, сарацина или кого-либо еще из ромейских федератов нашла горло Тотилы. Незаметно, чтобы не взволновать своих, рекс отступил, борясь со смертью.

Глаза Тотилы закрылись с началом ночи. Индульф принял последний вздох вождя Италии. Он отвез тело и похоронил его втайне, как думал. Потом ромеи осквернили кем-то проданную могилу, чтобы убедиться в смерти великого врага империи.

Мертвым все равно.

 

3

Понимая, что ему не уйти от конницы, пехотинец все же ломает строй и бежит на верную смерть. Зная, что, лишь сплотившись с товарищами, солдат выбивается с поля, такой все же подставляет беззащитную спину. Почему? И тебя кто хранил до сих пор, Индульф больше не осуждал людей, отдающих свою душу темному страху. Быть может, так проявляется непреодолимая сила Судьбы, которая властвует на берегах Теплых морей.

Победив Тотилу, Нарзес спешил избавиться от лангобардов, без удержу грабивших Италию. Полководец Валериан повел опасных союзников на север, пытаясь охранить от них жалкие клочки населения Италии.

Казалось, война должна окончиться. Нет. Остатки италийской армии, вырвавшиеся после разгрома, убивали заложников, убивали семьи сенаторов, патрикиев, убивали всех сколько-нибудь заметных людей, подозреваемых в сочувствии к ромеям. Бывшие рабы, бывшие сервы, обнищавшие колоны не просили и не давали пощады.

Победа Нарзеса сделалась сигналом общей резни. Еще раз, в пятый раз, был занят Рим. Федераты резали. Филемут повторил в Первом Риме избиение жителей, устроенное раньше в Риме Втором.

Нарзес закрывал глаза – ничего другого не оставалось Победителю Запада.

Последний вождь италийцев Тейя мог бы, взяв казну, оставленную Тотилой в Тициниуме, уйти к франкам или отдать им Тициниум, получив взамен покровительство, жизнь, благополучие. Но Тейя, как и Тотила, не отказался от терновой диадемы Италии.

Недалеко от Неаполя в крепости Кумах держались италийцы, которыми командовали Геродиан, бывший ромейский военачальник, и Алигер, брат Тейи.

Тейя просил помощи у франков. Жадные хищники хотели выждать. Но когда Валериан, провожая лангобардов, осадил италийский гарнизон в Вероне, к нему пришли посланные франков и дерзко дали ему понюхать франциску. Франки уже считали своей собственностью страну к северу от По, и великая империя отступила.

Собрав тех, кто еще хотел сражаться за свободу Италии, Тейя бросился на юг. Нарзес занял горные проходы. Тейя обманул врага. Стало легко незаметно ходить по Италии пустых городов, одичавших собак и обнаглевших волков.

И теперь ты сидишь, Индульф, и ждешь еще одной битвы. Из всех, кто пришел с тобой на берега Теплых морей, прельщенный поисками невозможного, выжил только ильменец Голуб. Где остальные? Их кости разбросаны по долинам, ущельям, горам и полям Италии, их кости лежат в пучинах Теплых морей. Над ними плавают чужие рыбы, безразличные к оскалу пустых черепов.

Товарищи… Тени. Ты тень прошлого Индульфа. Голуб тоже тень. Тень и второй твой товарищ, Алфен, человек из племени, который долго носил повязки на шее и на запястьях, стыдясь неизгладимых шрамов от рабского ошейника и браслетов цепей.

У Тейи оставалось несколько десятков кораблей. Удалось выручить гарнизон Кум и вывезти казну. В обозе шло сто телег с золотом. Никто не глядел на бесполезные сокровища. В пустой Италии не наймешь солдат и не купишь хлеба.

Везувий мычал. Из кратера выбрасывалась горячая зола, освещенная снизу багровыми лучами подземного огня. Необычайное, невозможное – для глупцов; у горы голос как у быка величиной с гору.

Везувий – окно христианского ада. Души людей наполняют тощими птицами воздух Италии. Индульф не боялся умерших, не страшился чужого ада. Пусть один христианин толкает в пекло другого.

Два месяца стояли вблизи Везувия италийцы и ромеи. Их разделяли, как глубокий ров, отвесные стены берегов реки Дракон. Стрелки, прячась, охотились на людей через реку. Тем, кто не имел опыта Индульфа, казалось, что подобное может длиться вечно. Пока человек дышит, он надеется.

Сила была у Нарзеса. Он строил на своей стороне деревянные башни, готовясь перебросить мосты через пропасть.

Командующий италийскими кораблями продался ромеям. И без изменника флот достался бы Нарзесу, к которому подходили и подходили боевые галеры.

Потеряв море, Тейя лишился продовольствия. Италийцы отошли на Молочную гору. Узкие ущелья, крутые подъемы. Неприступная крепость и – ничего, кроме конского мяса.

Здесь собрались все, кто решил не сдаваться. Обреченные. Бывшие свободные. И бывшие несвободные, о которых говорил благородный Тотила: «Я никогда не приму мира, по которому меня обяжут выдать воинов, носивших прежде ошейник раба».

Последние из живых италийцев, как казалось Индульфу.

Ночью с горы виднелись пятна костров на северо-западе: лагерь Нарзеса. С вечера точки живого огня можно было увидеть и в других местах. В темноте думалось, что Италия еще жива.

День показывал ромейские корабли на море, с двух сторон опоясавшем выступ, и развалины на суше. Ночные огни в округе были только кострами солдатских шаек, которые шакалами бродили везде. С горы Индульф мог насчитать сразу пятнадцать или шестнадцать городов, поселков, убитых войной; разрушенные виллы не стоило считать.

Нигде нет жителей. Везде дворы и сады по нескольку раз перекопаны солдатами-кладоискателями. Сломаны и стены, заподозренные в укрытии имущества хозяевами домов, которые никогда не вернутся.

За сто телег, груженных кумской казной, здесь не купить одной пресной лепешки, печенной в золе.

Быки съедены, пустые телеги пошли в костер.

Верные из верных, честные из честных помогли последнему рексу Италии похоронить последние остатки казны Феодориха Великого.

Где? Индульф забыл. Сухая, как песчаник, жесткая, будто железо, дружба мужчин – высшее чувство души.

Слитки, монеты, жезлы, диадемы утонули. Было сладко смотреть, как умирает проклятое золото. И сделалось горько, когда тусклая груда желтых вещей поднялась над водой. Неужели наполнилась трещина в земле, неужели обманула веревка длиной в сто локтей, не доставшая до дна! И вдруг все провалилось. Бездна глотнула. Некто рванул к себе дар людей, отчаявшихся в силе золота.

Кто-то назвал имя подземного бога. А Тейя плюнул вниз и отвернулся.

На рассвете все италийцы, кроме тяжелораненых, построили фалангу у выхода из ущелья.

Эти никогда не ломали строя, не бежали с полей, бросив оружие. В дни неудач они умели отступить, отвечая ударом на удар. Они не подставляли победителю спину, поэтому уцелели до конца. Они не боялись обхода, их, как руки, прикрывали крутые скаты.

Самоубийственно коннице нападать на фалангу настоящего войска. Ромеи тоже спешились.

Будто зубья пилы, из обеих фаланг высовывались копья – сариссы. Еще можно было уловить, как в глубине фаланг задирались темные и светлые жала. Мгновение – и тяжелые дротики, подобно брошенным ветром острым перьям, взлетели над рядами.

Кто бывает убит первым же ударом, кого напрасно уносит последний удар. Нет до них дела живым.

Двадцать шагов между фалангами. С тяжелой сариссой, которая по его силе легка, как кинжал, Индульф выходит из строя. Шаг. Еще шаг. И еще. В щит втыкается дротик. Рука привычно ощущает толчок затупившегося острия в толстую кожу, которая проложена под щитом между петлями.

Еще один дротик. И еще один шаг. Теперь! Индульф прыгает. Вместе с ним прыгают Голуб и Алфен, прикрывающие товарища с боков. Вместе с ним прыгают другие товарищи, которые закрывают Голуба и Алфена. Италийская фаланга выплескивает клин с быстротой языка хамелеона. Клин касается ромеев.

Из-под щита Индульф выбрасывает сариссу быстрее, чем хамелеон мечет свой меткий язык. Отдергивает. Бьет еще. Бьет. Бьет. Бьет.

Он спокоен. Он холоден. Годы войны. Сколько лет? Пятнадцать? Двадцать? Ему все равно. Он мастер боя. Он бьет выдыхая, успевает вдохнуть, оттягивая сариссу на себя. Он видит сразу, что справа, что слева и что впереди. Выдох. Вдох. Выдох. Вдох.

Эти, которых достало острие сариссы, были… Кем? Византийцы из недобитого охлоса. Персы. Исавры, братья длинноногого Зенона, который сдался в плен после смерти Тотилы и был зарезан вместе с тысячами других пленных. Македонцы, эллины, эпироты, славяне. Киликийцы, сарацины, египтяне. Бессы, дакийцы, готы, гунны, иберы, лазы, герулы. Италийцы – римляне, сенаторы, разоренные войной. Были, их нет более. Остались другие, такие же.

Индульф пятился, готовый ужалить – ударить. Пятились Голуб и Алфен. Пятились все, кто выплеснул себя в общем клине, уколовшем фалангу ромеев. Каждый не отрывает глаз от врага, каждый натянут, как тетива.

В пробитом строю ромеев дыра затягивается, как в воде. Павших вытаскивают, тела отбрасывают, чтобы о них не споткнулись живые. Мертвые сделали свое, пусть уходят.

Мешают дротики, которые торчат из щита, как палки. Индульф отступает за спины своих. Другой щит. Запасного оружия, запасных доспехов хватает. Мертвые дарят живым.

Мужество, слава, честь, подвиг. Слова, слова… Мальчишка, тешившийся золочеными доспехами телохранителя базилевса. Будь он тогда мужчиной, спафарии не помешали бы ему проткнуть Юстиниана, как пузырь.

Храбрость. Храбрец Велизарий носил талисман от железа. За пятьсот фунтов золота египетские маги сделали неуязвимым великого полководца.

…За фалангой ромеев стояла Священная Хоругвь с главой Христа. Рядом с богом Нарзес водрузил те же знамена, что перед последним боем Тотилы, – лес шестов с побрякушками из золота – тела настоящего божества Теплых морей.

Пора. Индульф прошел в первый ряд италийской фаланги. Сариссу вперед, взгляд в щель между наличником шлема и краем щита.

Он узнал противника – герул Филемут! Этому годы нипочем, и он храбр. Единственный из ромейских начальников, который сегодня решился попробовать железа.

– Э-гей! Светлейший! Благородный патрикий! Меч против меча!

Как по приказу, перестали летать дротики. На левом краю фаланги наступило перемирие. Никто никуда не торопился. Можно потешиться зрелищем. Эй, кто ставит на гота? Кто – на ромея?

…Завтра будут не нужны уловки, хитрости, битвы, осады. Завтра всякая доблесть уже опоздает. Для италийцев не было прошлого, им оставались минуты настоящего с проблеском высшей надежды на непознаваемое.

Устали и ромеи. Могила италийцев была могилой ромеев. Из начавших бесконечную войну выжили одиночки. Война в Италии, как никакая другая, вырастила бойцов, безжалостных и к себе. Цель оправдывала все средства, но средства не обеспечили достижение цели. Нельзя было понять, для чего, зачем еще сражаются.

Поссорившись с начальником, ромейские солдаты убивали его и посылали полномочных к самому базилевсу с угрозой: коль не будет прощения, коль не исполнят желания, солдаты переходят к врагу. Юстиниан отечески прощал, даровал просимое. Или просто давал: солдаты не считаются со словами.

…Филемут не мог отказаться от поединка, не потеряв лица перед всем войском. Хуже – сегодня презрение к трусу грозило ударом в спину. В этой битве люди стояли как на вершине ледяной горы, откуда нет ничего, кроме падения в пропасть.

Индульф видел кабанью маску герула так же близко, как после навечно забытого и недавно вспомнившегося побоища на ипподроме. Он крикнул: «Ипподром, Ника, ипподром!» – чтобы оживить память герула-патрикия.

Четырежды Индульф заказывал железокузнецам новые клинки для персидского акинака, который так обрадовал его в Неаполе. Разбивалась и рукоять. А сколько сменилось шлемов, лат!

Филемут прикрывался круглым щитом всадника, удобным для единоборства. Торопишься, Филемут?

Герул ловко принял акинак кованым краем щита. Под черными дырами ноздрей разинулась мохнатая пасть. Зубастая пасть. Говорили, что у Филемута выросли зубы в третий раз. Герул хохотал. Конец длинного меча задел шлем Индульфа.

Филемут подпрыгивал, как на арене. У него лошадиные сухожилия. Он старался повернуться так, чтобы солнце ударило в глаза Индульфа. Индульф отступал. Филемут подходил, не сгибая коленей, готовый принять тяжесть любого удара. Но Индульф только отражал. Бил Филемут. Удар. Удар. У ромеев закричали, как на ипподроме:

– Получил! Получил!

Индульф уклонялся, меч герула скользил, скользил. Клинок не мог зацепиться за шлем, за доспех. Чтобы лишить противника хладнокровия, герул выкрикивал оскорбления. Индульф не слушал.

Удар. Удар. Удар. Ромеи опять закричали:

– Получил, получил, получил!

Может быть, и своим тоже кажется, что Индульфу приходит конец.

Солнце жгло. Индульф чувствовал струйку пота между лопатками. Пора кончать с ромейским наемником.

Ты сам был наемник. В италийской войне без конца продавали и предавали, устраивая собственное счастье. Безумцы. Индульф не для своей выгоды бросил дело империи: единственное утешение для запятнанной чести.

Получай же, патрикий империи, ты никого не предавал, ты честно торговал своей кровью. Пора платить. Индульф повторил вслух:

– Плати, патрикий, пора! – И сам первый раз за долгое состязание вложил в удар силу и умение. Он бил мечом, как косой: справа налево вверх!

Выпрямившись, будто от укуса змеи, герул упал навзничь, а Индульф отскочил, закрываясь щитом.

Тишина. И вдруг ромейский строй залил труп Филемута и ударил на италийцев. Злобная схватка окончилась так же внезапно, как началась.

И опять и те и другие так же тесно, так же твердо стояли на своих местах. Так же в тяжелом воздухе мелькали дротики, выскакивая из фаланг змеиными языками. Трупов не было видно. Полоса земли между врагами была орошена кровью.

Жужжали и жалили мухи.

Главнокомандующий Запада смирно сидел на смирной лошади в двух стадиях от сражающихся. Его лагерь был раскинут в пятнадцати стадиях дальше к западу. Переменись судьба – италийцы сразу овладеют лагерем и сбросят ромеев вместе с Нарзесом в щель Дракона. Победа италийцев невозможна. Это будет чудо. В душе Нарзес не верил в чудеса вопреки учению церкви.

Как в муравейник и из муравейника беспрерывно движутся его деловитые хозяева, так притекали солдаты из лагеря к месту боя, так и отходили. Одни – выбившись из сил, другие – с ранами, но еще держась на ногах. Умирающих и мертвых относили и складывали неподалеку.

Начальники старались поддерживать битву-костер, который сжигал солдат на месте. Не удавалось придумать охват, обход. Молочная гора защищала тыл италийцев лучше крепости. Не приходилось управлять войском, ибо войска не было – стояла стена. Нужно было питать битву, как питают мельничные жернова, подсыпая зерно.

Давняя дружба связывала Нарзеса с герулами – с дней мятежа Ника. Когда перед пленением Виттигиса Нарзес поссорился с Велизарием, герулы Филемута без влияния умного евнуха сами бросили Велизария и ушли за Нарзесом, отозванным в Византию. Нарзес был щедр и заботлив к солдатам, особенно же ласкал федератов, своим практичным умом гораздо лучше Велизария понимая значение варваров в армии империи.

Принесли труп Филемута, и Нарзес заплакал, находя в слезах облегчение томительной тревоги, рожденной небывалой неподвижностью битвы. Сойдя с лошади, Главнокомандующий Запада прикоснулся губами к раздробленной мечом маске вепря, которую носил вместо лица преданный варвар.

Главнокомандующий молился вслух, высоким голосом, громко всхлипывая. Умный, сведущий в сердцах людей человек, Нарзес без размышлений, без игры пользовался гибелью одного, чтобы завоевать дружбу и почитанье других. Он не взывал к мести, чувствуя ненужность призывов. Старый евнух по-отечески обнял герулов, принесших труп своего вождя, благословил живых и мертвого.

И опять с помощью ипаспистов Нарзес едва-едва вскарабкался на подушку седла, будто бы нечто случится, коль Главнокомандующий отвлечется от боя. Отсюда он видел спины своих и – старость дальнозорка – лица италийцев.

…Рекс Тейя сражался перед строем италийцев. Племянник героя Тотилы, один из последних готов на италийской земле, Тейя следовал старому обычаю – честь вождя обязывала стоять в бою первым. Полтора тысячелетия сохранялась традиция. Конники двадцатого века еще видели своих командиров, в минуту атаки одиноко скачущих далеко перед строем не из пустой лихости, но на месте, определенном боевым уставом и честью начальника.

Опаснейший враг империи перс Хосрой сам водил войско, бывало, что и сам управлял штурмом стен под стрелами и камнями осажденных. Ромейские базилевсы научились воевать, сидя в Палатии.

Опытный боец, могучий человек, Тейя бился тяжелой сариссой. Несколько близких, из тех, в ком текли капли родственной крови, защищали рекса с боков.

Пахло потом. Ноги истолкли сухую землю в пыль, как на проезжих дорогах. Серое облако окутало бойцов. Когда дневной бриз относил пыль в сторону, показывались серо-черные руки и лица, как у нумидийцев, африканских пленников, превращенных в ромейских солдат. Сделались одинаковыми белокожие северяне, смуглые персы и сарацины, оливковые мавры. Потускнели доспехи. Губы, будто в черной смоле. Оружие скользило в руках, смазанных смесью пыли, крови и пота.

Ромеи метили в Тейю. К нему проталкивались самые свирепые и самые жадные. В него целили дротики. Убить рекса – выиграть бой, прославиться, быть осыпанным милостями Нарзеса и самого базилевса.

Тейя не отступал. Порой он делал прыжок, нанося удар ненавистному ромею. Свалив одного, другого, третьего, рекс завоевывал шаг, второй. За ним ступали друзья, ступала фаланга.

Никто не решался вызвать Тейю на единоборство в те всегда случающиеся перерывы в бою, когда, не сговариваясь, солдаты устраивают паузы.

Здесь перерывы прекращались ударами Тейи. Здесь густо падали дротики, и каждый ромей заранее кричал:

– В Тейю, в Тейю! Получил!

Рекс опять и опять принимал щитом метко и зло посланный дротик, опять колол сариссой, и ромеи подхватывали тела своих, нетерпеливо отбрасывали назад, прочь, чтобы не мешали живым. Некогда. Можно опоздать. Здесь сам Тейя. Кто же один выйдет попробовать силу, ромеи? Никто…

Щит Тейи тяжелел от воткнувшихся дротиков. И Тейя бил щитом, ощетиненным, как хвост дикобраза, бил ромеев тупыми концами дротиков, сбивал, убивал.

Что же оставалось рексу Италии, изъеденной проказой войны, Италии выжженной, вымершей, с полями, заросшими лесом, с одичавшими садами, с разрушенными городами, городками, селениями? Что еще мог сделать рекс Италии, с отупевшими остатками населения, изнасилованными и опошленными несчастиями восемнадцатилетней войны? Что, что еще совершить рексу воистину нищей духом Италии, воистину бесплотной во имя единства империи и во славу наместника бога, Юстиниана Великого? Что, что!

Тейя не хотел сдаться. Может быть, в этом была его вина, в гордости бойца, не соглашающегося прекратить кровопролитие, прекратить уничтожение людей?

Нет. Обращаясь к жителям Рима, дядя Тейи и его предшественник Тотила напоминал: ромеи успели устроить своим италийским подданным такую жизнь, что ныне им ничто не страшно.

Тейя мог бы сдаться. Мог бы, подобно Виттигису я многим другим, получить из белых, как у женщины, рук базилевса почетное звание, земельное владение с рабами и освобожденное от налогов, иметь деньги, ласкать женщин, жить…

Дальновидно укрепляя престол и престолы, Юстиниан считал излишним показывать подданным соблазнительные зрелища казни владык, пусть враждебных, пусть лишенных власти. Это дурной пример. Однажды венчанные головы да будут неприкосновенны.

Но не всем подходит клетка, даже золотая.

Щит тяжелел от ромейских дротиков, рука Тейи уставала. Выбрав мгновение, щитоносец закрыл вождя новым щитом и подхватывал старый.

Тейя не покидал строя, чтобы отдохнуть, как делали другие по праву пахаря битвы. Сражались с рассвета. Близился полудень. Рекс взял жизни десятков ромеев. Сколько раз менял он щит? Никто не помнил, никому не нужно было помнить.

Увязнув в жестком дереве, дротики раскачивались перед щитом, мешали. Левая рука немела. Тейя звал щитоносцев.

Он мог попятиться, мог скрыться за спинами своих, как за лучшей стеной из всех, которые остались в Италии. Рекс врос в землю, будто бы это он один защищал всех. Убивая правой рукой, Тейя отбивался тяжелым, как свинец, щитом.

Вот и оруженосец с двумя щитами. Одним он прикроет рекса и себя, другой поможет Тейе надеть на руку.

Двадцать дротиков торчало в щите рекса Италии. Из-за их тяжести рука не так быстро выскользнула из поручней.

На миг, краткий, как удар меча, Тейя открылся. И чей-то дротик, случайно, вне воли вслепую метнувшего его из задних рядов ромея, ударил в грудь Тейи чуть ниже горла, в место, всегда плохо защищенное латами, ударил в ложбинку, которую целуют влюбленные, ибо в ней живет дыхание – душа человека.

Непобедимый и непобежденный рекс умер мгновенно. И так же мгновенно ромеи захватили место смерти Тейи. Италийцы отбросили врага, выровняли фалангу, но не сохранили тело рекса.

Византийцы, которые упорно именовались римлянами, дабы возвысить себя, и христианами, так как молились троичному богу, кое-как откромсали голову трупа и воткнули в обрубок острие длинной пики.

Высоко над битвой вознесся мертвый Тейя, чтобы придать своей смертью храбрости воинам империи, как рассказали современники. И, как говорили они же, чтоб привести в отчаяние италийцев, дабы они наконец «прекратили войну».

Может быть, ромейские солдаты действительно осмелели. Вероятно, Главнокомандующий Запада утешился в смерти преданного ему Филемута. Священное писание христиан назначило воздавать зуб за зуб, око за око и смерть за смерть, а голова рекса Италии стоила дороже головы герула-патрикия.

Но ромеи, таскавшие на пике кусок мяса, думая, что это Тейя, ошибались. По-прежнему стояла италийская армия, только удары фаланги сделались еще злее, только многие италийцы, как готы, так и бывшие ромеи всех народов, имевших несчастие входить в состав великой империи, стали еще меньше щадить себя, то есть врагов.

И Нарзес, будучи более не в силах глядеть на однообразие боя, закрыл глаза. Но оставался на месте из суеверного страха что-то изменить своим уходом, чем-то нарушить неведомо кем установленный порядок сражения, подобного битвам, описанным в греческих мифах о богах и героях, подобного схваткам исполинов в ущелье Кавказа, легендам, о которых он внимал ребенком в армянской сакле, прилепившейся к подножию Арарата.

И вечерние стрижи, живущие в норах, выдолбленных в отвесных обрывах, в поисках пищи чертили воздух Молочной горы высоко над сражающимися.

И солнце склонялось к морю далеко за разрушенными стенами Неаполя.

И стада возвращались бы домой, будь в Италии еще стада, и над селениями поднимались бы дымки, будь еще в Италии селения, а в селениях – пища…

Битва же не прекращалась. Ветер упал. Береговой бриз готовился сменить морской. А бойцы также топтали землю, убивая одни других. Наступавшие сумерки сюда пришли раньше, из-за облака пыли.

Не стало видно лиц. Не стало видно тел. Без приказа Главнокомандующего Запада, без зова начальствующих ромеи отступили, уходя в свой лагерь. Тогда италийцы отошли в глубь ущелья.

Тяжело покоились мертвые, каменно вдавившись в землю, как одни они умеют лежать.

Крепко спали живые, как умеют спать сильные, без снов о смерти, которая ждет их назавтра.

Стаи летучих мышей, безмолвных, как мертвые, теснились во мгле вместе с душами убитых, и одни не мешали другим.

Совы перекликались деревянными голосами, гадкими для людей и прекрасными для себя, приглашая друг друга к продолжению рода.

И ни одному, ни одному из многих опытных военачальников ромеев не хватило духа, чтобы предложить ночное нападение на открытый ночлег малочисленных истомленных италийцев.

 

4

Бывает утро ясное, светлое, утро прекрасного пробуждения души, не только тела, утро света, утро исчезновения темноты и торжества Солнца, чтимого многими религиями и всеми поэтами.

Бывает утро туманное, утро дождливо-холодное; небо затянуто, не отличишь востока от запада; утро без пробуждения, утро молчания птиц. И все же – утро.

Сегодня появление света на небе и на земле напомнило о возможности опять колоть сариссами, рубить мечом и метать дротики, чтобы еще и еще, сократив людской род, уменьшить число подданных империи.

Никто из италийцев не вздумал забраться на Молочную гору, чтобы там прожить лишний день, лишнюю неделю или даже, зарывшись в звериную нору, совсем ускользнуть от ромеев. Не был избран новый рекс. Нашлись бы достойные, но Италия больше не нуждалась ни в своем рексе, ни в свободе. Для боя же не были нужны начальники. Когда боец ни на что не надеется, им не нужно командовать. Сама собой фаланга италийцев построилась на том же месте, что вчера.

Как косцы, которые выходят с рассветом, когда легче работать по росе, но продолжают косьбу до ночи, ибо поле велико, хозяин жесток, а спелый колос теряет зерно, так вновь весь день в знойной пыли сражались италийцы и ромеи.

Вновь с пурпурной хоругви безразлично глядел на битву нечеловеческий и бесчеловечный лик византийского бога.

Вновь, как опора ромейской фаланги, торчали шесты с желтыми побрякушками, чтобы возжигать в сердцах людей ромейскую храбрость.

Военачальники, обходя лагерь, старались выгнать из-под палаток, из-под обозных телег, из-под навесов торгашей, решившихся последовать за армией Нарзеса, ленивых или трусливых солдат. Старый Бесс-черепаха с острой головой, лысой, как у змеи, и проклинал и обещал награды. Но и он, сопровождаемый пятью десятками ипаспистов, не поминал о наказаниях, о штрафах за неповиновенье. Не такой выпал день, чтобы грозить солдатам. Сегодня стало труднее кормить битву, труднее гнать солдат на странную схватку, без скачки, без ловких обходов. Иной солдат отвечал:

– Сам иди против этих безумных. Я уже получил свое, – и показывал грязную тряпку, намотанную на здоровую руку.

Другие же нагло ворчали, что у них нет больше сил.

Железный ветер относил в сторону двуногую полову, оставляя в строю сильнейших сердцем, умелейших, верных.

Герулы, христиане по имени и схизматики для кафоликов, покинув сражение, устроили языческую тризну по Филемуту. Нарзес не решился воспрепятствовать своим любимцам, как он намекнул, хитрословный, полководцу Иоанну.

Гот по крови, ромей по привычкам и, как все ренегаты, особенно беспощадный к готам-италийцам, Иоанн понял Главнокомандующего Западом. Пусть истощаются и гибнут другие, герулы же сохранятся до решительного часа. Победа изменчива и бесстрастна, как куртизанка.

Солдаты поодиночке и кучками подходили к Нарзесу, требуя награды за доблесть. Иные приносили трофей – отрубленную голову, кисть руки, оружие. Трупы лежали кучами. Оружие италийцев не отличалось от оружия ромеев, тела – тоже. Разве можно сказать, где взят трофей? Нарзес платил.

Другие ничего не приносили, чтобы порадовать взор Главнокомандующего. Такие особенно громко восхваляли свои подвиги. Нарзес платил.

Кто-то, получив с шеста уздечку, изукрашенную колечками и бляхами, грубо кинул награду под копыта смирной лошади Главнокомандующего. Солдат ошибся, сочтя позолоченное серебро начищенной медью. Нарзес приказал заменить отвергнутую награду другой, хотя с ним были верные ипасписты, а солдат дик и дерзок.

Раненые требовали возмещения за кровь. Некоторые явно были вымазаны чужой кровью, взятой у раненых. Нарзес делал вид, что обманут, и платил.

Все хотели быть внесенными в списки особо отличившихся. Нарзес никому не отказывал. Писцы заполняли длинные свитки ситовника. Впрочем, чем больше лучших, тем проще. Отличие, данное слишком многим, лишается значения. Уже было записано более сотни имен победителей Тейи, метнувших в рекса смертельный дротик.

Перед ущельем было все то, что было вчера. Сариссы, мечи, дротики, схватки, тела. Тела, схватки, дротики. Пыль.

Пыли сделалось больше. Истолченная ногами полоса земли стала шире. Засохшая кровь пылила вместе с землей.

Италийцы поодиночке отходили для отдыха. Никто не бежал. Никто не отступал.

Италийская фаланга медленно таяла. Таяла и фаланга ромеев. Она таяла быстрее италийской. Ромеев было в двенадцать раз больше, чем италийцев. Они могли менять и трех за одного.

Нарзес приказал доставить поближе к солдатам вино, хлеб, мясо. Телеги подвозили мехи и амфоры со свежей, сладкой водой реки Дракона.

Главнокомандующий, когда пыль относило, видел, что кто-то заботится об италийцах. Там не было прислуги, как в имперском лагере, не было торгашей, которые сегодня по приказу даром поили и кормили солдат, – Нарзес платил за все. У италийцев раненые старались поддержать силы товарищей.

Опять солнце холодело, собираясь спрятаться в море. Охладевала и битва. Ромеи первыми начали отход. Из италийской фаланги вместо дротиков вырывались вызовы, отравленные жестокой и нехитрой солдатской иронией:

– Приходи завтра глотать железо!

– Не забудь застегнуть панцирь!

– Захвати с собой жизнь, я возьму ее!

Так же лежали мертвые, так же летали стрижи, так же сменили их летучие мыши. Кричали совы.

Так же всю ночь черная пасть ущелья, ничем и никем не защищенная, была открыта для ромеев, и ни один из них не подумал помешать сну италийцев.

Под Молочной горой, на узеньких полосках суши под кручей, валялись обломки италийского флота и непогребенные скелеты италийцев, очищенные добела крабами и птицами.

Для человека нет вечности, есть однообразие повторенья.

Утром третьего дня италийцы подняли перед своей фалангой крест, связанный из двух сарисс, – вызов на переговоры.

Нарзес приказал вывесить белое покрывало из своей палатки в знак согласия принять уполномоченных.

Империя победила. Пусть пустые, пусть разрушенные, города Италии получат окладные листы. Каждый еще живой подданный будет обязан платить тридцать разных налогов. Землевладельцев объединят в курии с круговой ответственностью, и каждый владелец получит право распорядиться не более чем четвертой частью своей земли, скота, орудий. Три четверти его достояния империя схватит сразу, как залог. Недоимки же будут преследовать наследников и наследников наследников, делаясь достоянием рода, неким постоянным признаком подданного, подобно шерсти овцы, мясу быка, коровьему вымени.

Последние неподданные приближались, чтобы сдаться империи.

Наместник Божественного, видимая Тень базилевса, Главнокомандующий Запада, многолетний Хранитель Священной Казны, бывший пленник, изловленный имперским солдатом в Армении ребенком и искалеченный работорговцем, Нарзес тщетно пытался найти знакомые черты под шлемами послов последнего войска Италии.

Тщетно вглядывались и ромейские военачальники; маски из грязи и разросшихся бород заменили лица.

Не только Индульф, которого знали многие, остался неузнанным. Никто не признал Геродиана, бывшего ромея, бывшего ромейского полководца, когда-то начальника пехоты, перешедшего к италийцам. Хотя именно Геродиан ответил на вопрос Нарзеса о старшем:

– У нас нет старшего, мы все уполномочены войском, все мы – старшие.

– Так вы не избрали преемника Тейе? – спросил Нарзес, не желая произнести слова «рекс».

– Нет, не избрали, – ответил другой италиец.

– Вы хотите сдаться империи? – опять задал вопрос Нарзес.

– Нет, мы не сдаемся, – сказал третий италиец.

– Чего же вы тогда хотите от меня? – удивился Главнокомандующий Запада.

– Мы чувствуем, что боремся с богом, – ответил Алигер, брат Тейи. – Судьба против нас. Мы не хотим и не имеем больше сил, чтобы противодействовать Року. Познав эту истину, мы изменили решение сражаться до конца нашего или вашего, ромеи. Но мы не хотим жить под властью базилевсов. Мы навечно уйдем из Италии. Мы закончим дни, данные нам богом, где-либо, где нас примут, где для нас найдутся свободные земли, где о твоей империи, Светлейший, только слышали. Так дай же нам уйти мирно. Ты не победил нас. Поэтому мы увезем на седле деньги, которые каждый из нас отложил для себя во время нашей службы в Италии. Ты слышал наш голос, Светлейший.

– Ты говоришь дерзко, – сказал Нарзес.

– Говорящий правду не бывает дерзок, – возразил Геродиан.

– Но вы побеждены! – настаивал Нарзес.

– Разве кто-либо из нас признал себя побежденным? Ты играешь словами, Светлейший, – сказал Индульф.

Невольно наставив ухо, Нарзес вслушался в голос, показавшийся ему знакомым. Италийцы молчали.

– Я мог бы вернуть тебе твои слова. С большим правом, – сказал Нарзес Индульфу.

Не дождавшись ответа. Главнокомандующий обратился ко всем италийцам:

– Прежде чем размыслить над вашим предложением, я ставлю только одно условие. Если я и соглашусь отпустить готов, которые не были ранее подданными империи, я оставлю пленными всех перебежчиков и всех италийцев. Их судьбу да решит сам Божественный Восстановитель империи.

– Нет, – ответил Алигер. – Они, – и брат Тейи указал на готовую к бою фалангу италийцев, – не согласны. У нас нет более рекса. Но мы чтим память благородных Ильдибада, Тотилы и Тейи. Они никогда не выдавали своих. Мы не оскорбим покой их душ подлостью измены. Я вижу, Светлейший, ты хочешь сражаться. Продолжим!

– Нет большего безумства, как устраивать собственное счастье, – вслух вспомнил Индульф слова незнакомца, который когда-то звал его покинуть дело ромеев.

Эти слова тревожно отозвались в душе Нарзеса, как нечто значительное, но произнесенное или прочитанное на наречии, которым не совсем хорошо владеешь, и потому приобретающее особенную глубину.

Нарзес задумался. Уполномоченные италийцев собирались уйти. Главнокомандующий поднял руку.

– Подождите! – И обратился к Индульфу. – Я узнал тебя.

Как человек, способный властвовать, Нарзес запоминал лица и имена людей, которых встречал хотя бы один раз.

– И я не сразу узнал тебя, – ответил Индульф. – Так только для воспоминаний ты просил нас подождать? Привет тебе. Мы уходим сражаться.

– Нет, нет. Дайте мне время подумать. И я дам ответ всем вам. Подождите. Подожди и ты, воин, когда-то ослушавшийся базилиссы…

Расстелили ковер, чтобы посланные италийского войска могли отдохнуть с честью. Принесли вина, сластей.

В лагере италийцев не было ничего, кроме конского мяса, и уполномоченные отказались от угощенья.

Италийская фаланга стояла на своем месте, запирая вход в ущелье.

Уполномоченные отказались сесть.

Уже не было ни одного солдата, который не слыхал бы об окончании войны. Начальники ушли на совет в палатку Главнокомандующего. Тщетно центурионы и другие командующие пытались построить манипулы и когорты, тщетно вожди федератов пытались собрать своих бойцов. Нечто сломалось в ромейской армии.

Солдаты, сражавшиеся с италийцами, самовольно прекратив бой, пятились и пятились, пока не отошли сотни на три шагов. Здесь их удалось остановить, но не приказами, а убежденьем в очевидной опасности ухода с поля сраженья.

О солдатах думал Иоанн, племянник Виталиана, как его называли в отличие от многих других Иоаннов. Виталиан, знаменитый вождь готов, служивший Византии, потряс империю мятежом в правление Анастасия, потом был ублажен Юстином, заманен в Палатий и зарезан. Его племянника связывала с Нарзесом старая дружба, Нарзес, не желая один решить судьбу последних италийцев, хотел опереться на общее мнение.

Иоанн говорил:

– Эти люди явно, решительно обрекли себя смерти. К чему же, Светлейший, нам, людям со здравым умом, испытывать на себе смелость тех, кто совершенно отчаялся в жизни? Пусть им тяжко. Но такое слишком тяжело будет и для нас, которые вынуждены сражаться со смертниками. Известно ведь: смертник способен на чрезвычайное. Эти ничуть не поколебались, даже смертью Тейи. Мы уже два дня сражались в невиданной битве героев. Я знаю, что вы, как и я, – Иоанн обратился к начальникам, – никогда не слыхали, чтобы много слабейший числом стоял в открытом поле два дня с рассвета до ночи, ни на пядь не подавшись назад. Это дело ужасающее, Светлейший.

Иоанн замолчал, переводя дыхание. В шатре было тихо, Нарзес, перебирая четки, немо шептал сухими губами:

– Поверь же мне, прошу тебя, Светлейший, прошу, – продолжал Иоанн. – Поверь мне! Для разумных людей достаточно одержать победу, а победа в том, что враг уходит. Эти хотят навеки покинуть империю. Отпусти же их, Светлейший, не желай чрезмерного. Такое влечение иной раз кое для кого превращается в бедствие.

После Иоанна никто не захотел говорить. Главнокомандующий не смог встретиться даже взглядом ни с одним полководцем. Все прятали глаза. Чтобы Светлейший, со свойственной ему проницательностью, не прочел в них то главное, о чем не следует говорить: солдаты не хотят более сражаться с безумцами.

Скучным голосом, медленно-медленно Нарзес диктовал писцу пышные фразы, с помощью которых Наместник, недостойная Тень Единственнейшего, извещал Юстиниана Великого об окончании восемнадцатилетней войны.

– Нет! Зачеркни слово «окончании», напиши – «завершении», – поправился Главнокомандующий. Война прекратилась. Теперь он Наместник.

Голос Наместника был тонок и визглив, чего никто не замечал по привычке, как не замечал он сам. Его лицо, которое в опасные дни мятежа Ника имело, что редко бывает у евнухов, черты мужчины, сделалось лицом старой женщины, монахини, источенной постом. Под подбородком комком висела сухая кожа, беззубый рот собрался морщинами, как зев кошелька. Но волосы на голове уцелели. Велизарий уже давно лыс. Нарзес еще не совсем поседел, брови по-прежнему черны. Ныне он – победитель Италии. Вот он и затмил великого полководца, героя империи, самца с ветвистыми рогами.

Он любил писать сам. Сегодня болело плечо, сводило пальцы. В Италии есть горячие источники, которые помогают от болезни костей.

– «Отныне Величайшая Твоя Империя простирается до Мирового Океана… – с усилием подбирал слова Нарзес. Мало слов. Все исчерпаны, нужно придумывать новые, чтобы достойно отметить победу, которую одержал базилевс. – Все славят Твое Имя, Сверхпобедительный, ибо ты Един в Твоей Победе, как бог, и Твое Величайшее Имя у всех на устах…» Не забывай заглавных букв, – напомнил Нарзес писцу.

Казна, хранившаяся в Кумах, погибла вместе с кораблем, на котором Тейя вывез ее из крепости. Нотарии составили акт на основании слов готов. Свидетельствовали Алигер, Индульф и другие.

Вначале Нарзес усомнился. Индульф сказал:

– Считай, победитель, что морская пасть не так жадна, как человечья глотка. Как хочешь. А я утверждаю – золота нет! Твой владыка и ты увидите его только на вашем Страшном Суде.

Это неприятность. О ней Нарзес донесет позже, чтобы сейчас не вносить капельку горечи в чистую радость Божественного.

Нарзес сам наблюдал, как уходили, остатки италийского войска. Копья, прикрученные ремнями, удерживали раненых в седлах. Иных везли на носилках, подвешенных между двумя лошадьми. Пахло гноем старых ран.

Нарзес не думал нарушать условие. Он снабдил италийцев охранной грамотой и провожатыми. Что могли – они увезли на седлах, по обычаю. В брошенном лагере солдаты Нарзеса взяли тощую добычу.

Слова не давались. Писец положил стилос и замер в позе послушного ожидания.

Нарзес устал. Как все. Светлейший глядел на свою руку, как будто видел ее впервые. Перстни не держались на ссохшихся пальцах.

Что сказал этот Индульф о счастье? И почему он не сразу узнал тебя, Нарзес?

Старые друзья уходят, как Филемут. Ты старик, Нарзес, ты скоро уйдешь, вот и Индульф не сразу узнал тебя. А был ли ты счастлив хоть один день?

Жизнь прошла, напрасная.

К чему все это?

Суета сует…