Луганову отперла Акулина Гурьевна и провела его на второй этаж обшитого тесом небольшого рубленого дома. Толкнув дверь и не входя сама, жена Зимороева сказала-выдохнула:

— К вам, Петр Алексеевич, тута пришли.

Комната была большая, низкая, в три низких же окна. Обстановка сборная: платяной шкаф старой дешевой работы с глубокими бороздами царапин на мягком, по клею, лаке, покрывавшем отделанную «под красное дерево» мягкую липу, черную там, где касались руки; светлый высокий комод с зеркалом на верхней доске, покрытой тюлевой накидкой; разномастные, разношерстные стулья; два сундука, окованные погнутой, отставшей резной жестью.

На дощатом крашеном полу протоптались дорожки, на стенах по грязноватым светлым обоям приколоты выцветшие — надо думать, семейные — фотографии и, для красоты, «картинки»: пейзажи и жанровые сценки из «Огонька», отрывной календарь с портретом Льва Толстого и, конечно, не без мысли пристроенные портреты Сталина и Буденного.

…В середине комнаты — большой, хороший дубовый стол на массивных точеных ножках; в дальнем от входа углу, по глухой стене высилась катафалком широкая никелированная кровать со взбитыми перинами и с пирамидой, мал-мала меньше, подушек. Над ними — угловая божница с темными, не разберешь ликов, образами и с горящей лампадой. И запах воска, стоялый, густой, который сразу при входе в дом охватил Луганова.

Помня совет сестры, Василий перекрестился на образа, что сделал довольно неуклюже по совершенному отсутствию привычки.

Матрена Елизаровна настойчиво поучала брата:

— Старик жмот, сквалыга, но человек религиозный. Ты не забудь снять шапку и перекреститься. Петр Алексеевич того от всех требует. Ведь у тебя, Васек, дела!..

Зимороева отделял от посетителя стол. На поклон Луганова старик, чуть привстав, ответил кивком головы, но навстречу не сдвинулся, а просто пригласил:

— Присесть не угодно ли? Стульчик возьмите, м… Елизарович, знаем, но имечко мы запамятовали.

— Василий, — подсказал Луганов.

Старик оказался таким, как его описывала сестра Луганова: бородища, плотная фигура под надетым на черную сатиновую косоворотку порыжелым пиджаком, над бородой задранный толстый нос, не дряблый, а твердый, глаза выпуклые, взгляд пристальный и, как показалось Луганову, нагловатый.

Сидя, Зимороев казался немалого роста: он был коротконог.

— Так, значится, вы приходитесь братцем родным Матроне Елизаровне? — начал беседу Зимороев хрипловатым, уверенным басом.

— Да.

— Люди с положением ваш зять с супругой, — одобрил Буенковых Зимороев. — А родитель и родительница ваша, слыхано было, скончались?

— Да.

— Однако же мы видим, что до оставления в сиротстве они вам с сестрой преподали моральные наставления, уважение к божественному. На этот счет у нас имеется старая побасенка…

Зимороев говорил с удовольствием человека, нашедшего случай кстати преподнести свежему человеку любимый, но до одури всем приевшийся анекдот.

— В прежнее время, даже еще до проведения железных дорог, — рассказывал Зимороев, — по каким-то по своим делам ехал на почтовых лошадях еврейский раввин. И вот выезжает этот раввин вечером со станции, едет уездным городишком, вроде какого-нибудь Зеленодольска или Арска; на козлах у него, стало быть, новый ямщик. Раввин за ним в спину примечает: одну церковь проехали — не крестится, другую — обратно не крестится. На выезде, как полагалось, часовня. И тут мужик на себя креста не кладет. Что ты будешь делать! Раввин ему и говорит: «Иван, а Иван, почему ты не крестишься?» А тот, ямщик то-есть: «Чего же креститься!» А раввин: «Иль ты, Иван, в бога не веруешь?» А тот, дурак: «А на что верить-то?» Тут раввин его сзади кэ-эк за пояс схватит! — Зимороев даже привстал, чтобы изобразить, что произошло. — Кэ-эк схватит да закричит: «Нет, поворачивай! Я с тобой, на ночь глядя, не поеду: ты меня зарежешь!»

Зимороев сел и продолжал уже обычным голосом:

— Вот, как вы находите, Василий Елизарович? Ведь прав еврей! Они, евреи, умные люди!..

Луганов согласился.

— Конечно, — продолжал разглагольствовать Зимороев, расправляя усы над свежими, красными губами, — в прежнее время разные веры чуждались одна другой. К примеру, не говоря о евреях или мугаметанах, которых, по-нашему, и за людей не считали, мы, старой веры люди, крестясь двумя перстами, брезгали православными — никонианами, звали их «щепотниками». А сейчас мы считаем, лишь бы в человеке вера была, а не безбожие… Как вы считаете?

У Луганова от скуки и от сдерживаемой нервной зевоты ломило челюсти.

— У меня к вам, Петр Алексеевич, дело есть.

— Слушаем вас.

— Металл желаю продать.

— Мы такого товара просили.

… Зимороев, отобрав образец, куда-то ушел. Луганов ждал его, находясь под наблюдением Акулины Гурьевны, которая угостила Василия Елизаровича чаем с сушками. Женщина крупная, на полголовы выше мужа, полная, повязанная ситцевым платком по-русски, она, не поднимая глаз, потчевала Луганова. Как видно, она была привычно молчалива. Впрочем, Луганов и не пускался в разговоры. Успев до одури наглядеться на картинки на стенах и пересчитать все пятна на обоях, он хотел закурить. Но Акулина Гурьевна умоляющим шопотом сообщила:

— Петр Алексеевич не допускает у них в доме…

Наконец Зимороев вернулся. Товар хорош. Договорились о цене. По подсказке сестры, Луганов запросил высоко, но Зимороев не стал торговаться. Предложил по двадцать четыре рубля, а не угодно, так вот бог, а вот порог! Луганов сумел показать разочарование, на самом же деле был в восторге и с деланым сожалением согласился:

— По рукам.

— За деньгами милости просим завтра.

Золото Зимороев оставил у себя.

— Товар нами куплен, в таких вещах обманов не бывает.

Обмана и не случилось: на следующий день Зимороев выложил почти сто тысяч рублей, как одну копейку.

В радости Луганов послал Маленьеву телеграмму, изложенную нехитрым кодом. В тексте поминалась цифра двадцать четыре, остальное Гриша поймет. Так «общество на паях» оправдало себя с первых же шагов, и Луганов забыл, как он, подъезжая к Котлову, клял на чем свет стоит своего друга-приятеля. Зимороев продавца напутствовал:

— Мы этого товара можем брать сколько хочешь.

Приючая родного человечка, Буенковы не остались в накладе. Буенков проводил зятька не самолично, а с помощью записки на имя главного кассира: насчет билета на хорошее место. Записку Буенков начертал на бланке начальника дороги. В его папке таких чистых бумажек была не одна. Подписался он неразборчивым «за», пояснив:

— Это пустое дело. Они там смотрят на бланк, а не на подпись. А выдав билет, кассир бумажку бросит. Знаю я их…