Светя карманным электрическим фонариком, Александр нашел на столе массивный медный подсвечник и зажег свечу. Остатки какой-то снеди в глубокой тарелке, два граненых стакана, — один с трещиной; на столе горлышками в разные стороны валяются две пустые бутылки и стоит одна полупустая — первое, что заметил Александр.

Стены комнаты глухие, с одной дверью в сад. Тот самый отдельный ход, о котором говорила домохозяйка Брындыку. Над хилой этажеркой из тоненького, крашенного черной краской бамбука на пунцовой ленте гипсовый барельеф в стиле Марьи Алексеевны: пара пухлых голубков, целующихся позолоченными клювами, в комбинации с малиновым сердцем и синим якорем. Словом, верность и страстная любовь, объединенные храброй рукой анонимного скульптора для услаждения еще не тронутых культурой дореволюционных вкусов мелкого мещанства. На этажерке — большая гипсовая кошка с отбитым ухом.

На полу — два поваленных стула, порченных шашелем, и разбросанные принадлежности мужского туалета.

На стене — старенький кавказский ковер с прямоугольным рисунком, выполненным черной и красной шерстью, а над кроватью другой ковер, быть может работы того же Брындыка: на клеенке небывалый лес с опушкой, на опушке два оленя, под опушкой ручей, в ручье полнотелая «дама», в меру цензуры нравов скрытая длинной кружевной рубашкой, которой (дамой или рубашкой) любуются нескромные олени.

Кровать мятая, скомканная телом Гавриила. Из-под кровати высовываются углы двух чемоданов.

Действительно, Гавриил был «нехорош». Лежал он полуодетый, наискось, со свесившейся ногой.

— Ганя! — Александр потряс брата за плечо. — Ганька!

Провозившись какое-то время без всякого успеха, Александр обозлился:

— Ну, браток, дождался! Я тебя оживлю…

Он прижал уши Гавриила ладонями и начал тереть: старый прием вытрезвления пьяных. Гавриил терпел, как мертвый. Жестокий по натуре, Александр азартно терзал уши брата, пуская в ход всю силу.

Внезапно Гавриил подскочил, едва не ударив лбом в лицо низко согнувшегося брата. Перевернувшись, Гавриил сел на кровати, выпучив глаза в налитых водой веках.

— Что, опамятовался? — спросил Александр. Гавриил бессмысленно молчал.

— Не узнаешь?

Не глядя на брата, Гавриил указал в угол:

— Опять пришла? Пошла, пшла, пшла, — он махал рукой и пробовал топать, чтобы прогнать воображаемую крысу. — Брысь, киш, киш, киш, проклятая!.. Ишь, повадилась!.. Пшли, дьяволы!..

Очевидно, крыса была уже не одна. Гавриил опасливо подобрал ноги. А, может быть, в комнату на самом деле забежала крыса? Александр посветил фонариком в угол. Там ничего не было, но луч света произвел свое действие.

— Ага, ушли! — сказал Гавриил. Сидя на узкой кровати, он откинулся, опираясь спиной на стену, и заговорил, заговорил… В бессвязном потоке слов, как щепки в переполненной ливнем мутной канаве, крутились отдельные фразы, которые ловил Александр Окунев. Гавриил несколько раз называл незнакомые для старшего брата имена — Леон, Арехта Григорьевич и фамилии — Томбадзе, Брындык, очевидно, принадлежавшие этим именам. С именами путались названия золотого песка: земляное масло, металл, желтяк, золотишко, песочек. Гавриил болтал о каких-то встречах, ценах, граммах, будто бы торговался, что-то обещал, грозился, хныкал, просил, доказывал. Прорывались странные обрывки: что-то о доносах, арестах, лагерях… Он торопился все больше: не только смысловая, и грамматическая связь исчезала, обрывки фраз превратились в отрывки слов, жеванных, скомканных слогов-выкриков и закончились лепетом.

— Да-а… — оказал Александр Окунев. — Верно, что нехорош ты, Ганька. Больно нехорош!..

Он взял брата за плечи. Пальцы почувствовали мелкую дрожь, которая трепала тело Гавриила. С необычным для него отвращением Александр стащил брата на пол, взял с кровати подушку и подсунул ему под голову.

Александр Окунев очень устал. Он закрыл дверь на ключ и на крючок, закрыл и окно, хотя было жарко. Второй подушки не нашлось. Александр посмотрел на брата, но что-то остановило его:

— Чорт с тобой! Лежи.

Александр разделся, устроил из костюма и ботинок изголовье, задул свечу и вытянулся на кровати. Несмотря на усталость, он заснул не скоро. Поворачивая и так и этак клочки братниных пьяных речей, он клеил из обрывков что-то целое.

Сразу в двух местах поскрипывали и тикали шашели: в стульях, в полу или в потолке — не поймешь. Шашель — червь-древоточец. Проникнув в мебель, в доску, в бревно, он ест древесину, проделывая ходы, толщиной почти в мизинец, набитые мелкой трухой. В чистом воздухе толстый червяк не нуждается и всегда оставляет между собой и дневным светом хотя бы миллиметр защитного слоя дерева. Шашеля уничтожают ядами, скипидаром, керосином. Шашель живуч, его трудно достать. Если шашеля не уничтожат, он съест весь дом.