Учеба в Лицее началась. Юноши воспитывались, в тесных рамках полупридворной жизни закрытого учебного заведения — этого «городка в табакерке», где звенели настроенные свыше на нужный лад пружинки и колокольчики.
Судя по свидетельству об окончании Лицея, Пушкин «весьма хорошие» успехи оказал в латинской словесности, в государственной экономии и в финансах. По французской и русской же словесности его успехи были «превосходны».
Французский язык Пушкин знал с раннего детства — он имел своим гувернером французского эмигранта графа Шамфора, французская литература давно была ему знакома по батюшкиной библиотеке. Просвещенное общество, которое мальчик постоянно видел в родительском доме, воспитало его вкус в обычной манере русского дворянства того времени — в легком, несколько фривольном тоне, традиционно грациозном, тоже перенятом от французов, пусть несколько по-русски отяжеленном..
И первые стихи Пушкина лицейского периода — «К Наталье» — носят на себе явную печать этого галантного стиля:
Пушкин отлично знал классическую литературу Франции, знал ее «Трех Великих» — драматургов Корнеля, Расина и Мольера. Знал он французскую литературу XVIII века, и подражательные отдельные античные картинки из нее вкраплены в его ранние лицейские произведения:
Прямо не стихи, а французский шелковый гобелен из царскосельского дворца! Знал Пушкин и Вольтера, влияние которого на русскую мысль конца XVIII века было огромно.
Но и в те молодые годы в поэтическом арсенале Пушкина оказалось оружие посильнее.
К 1812 году Франция уже пережила дореволюционный Версаль и его пышные, галантные празднества — «век красных каблуков и величавых париков». Она давно перестала быть литературным рассадником изящно-фривольной поэзии, изящно-свободной мысли, изящно-скептического неверия. Освобожденная мысль разбудила в ней волю к действию, революционная «Марсельеза» победоносно гремела по всей Европе. Пусть Пушкин воспитывался в изолированной царскосельской теплице, под руководством французских гувернеров, но он услышал то же, что услышал в 1792 году в грохоте битвы при Вальми Гёте.
Рождался новый мир!
Франция шла походом на Россию, ведя за собой всю покоренную Европу, чтобы создать империю французов!
12 июня 1812 года Великая Армия Наполеона перешла реку Неман, вторглась в пределы России и двинулась на Москву. Волнение охватило всю страну, положение Петербурга было настолько опасным, что Лицей вместе с другими учреждениями столицы готовился к эвакуации.
В Великой Армии Наполеон собрал более шестисот тысяч солдат и офицеров из французов, немцев, австрийцев, поляков, итальянцев, швейцарцев, голландцев — всего «двунадесять языков», как говорили тогда. Правое крыло. Великой Армии, состоявшее из австрийцев, саксонцев и французов под командой Ренье, нацелено было на Волынь, Пруссаки и французы под командой Макдональда шли в левом крыле, предполагая продвинуться в Лифляндию и осадить Ригу. Главные силы — в центре — перешли Неман, заняли Вильну, куда к ним прибыл сам Наполеон из Дрездена, где его торжественно провожали его тесть император австрийский Франц I, король прусский Фридрих Вильгельм III и множество мелких владык Рейнского Союза.
Что же нужно было Наполеону и его «пушечному мясу», как он называл своих: солдат, в России? Зачем шел он сюда?
Всего за четыре месяца до открытия Царскосельского Лицея, 18 июня 1811 года, во дворце Сан-Клу под Парижем Наполеон принял делегацию католических епископов, представителей собравшегося в Париже церковного собора. Во главе бывших на приеме был кардинал Феш, родной дядя Наполеона.
— Вы видите перед собой Карла Великого! Я — Карл Великий! — кричал на князей церкви Наполеон. — Да я… я — Карл Великий!
А Карл Великий — это единая Европа!
Но единой Европы Наполеону было мало. Пьяный от сумасшедших успехов своего оружия, он грезил уже о мировой империи.
Он ринулся на восток, чтобы захватить Россию.
У Бонапарта уже был готов инструмент для осуществления бредовой идеи о чудовищно огромной империи французов от Атлантического океана до Урала и даже дальше — до самой Индии, до уязвимого места Англии, — был уже готов «Штаб объединенной Европы»!
Более чем полумиллионная его армия бешено рвалась вперед, в самую жару, пыль, в частые грозы в разгаре лета, устремляясь к победе в сиянии своей европейской славы, серебряных орлов, при звуках французских, немецких, тирольских, итальянских оркестров, в шелесте шелковых трехцветных знамен с золотой литерой «N», и, подымаясь на оборону, встревоженно следил со своих мирных полей за этим вторжением русский народ.
На него шла Европа!
И Лицей, как капля в русском море, был тоже крепко просолен этими всенародными переживаниями.
«…События сильно отразились на нашем детстве, — вспоминает тогдашний лицеист И. Пущин. — Началось с того, что мы провожали все гвардейские полки, потому что они проходили мимо самого Лицея; мы всегда были тут при их появлении, выходили даже во время классов, напутствовали воинов сердечною молитвой, обнимались с родными и знакомыми — усатые гренадеры из рядов благословляли нас крестом. Не одна слеза, тут пролита».
«Когда начались военные действия, всякое воскресенье кто-нибудь из родных привозил реляции; Кощанский читал их нам громогласно в зале, — вспоминает тот же Пущин. — Газетная комната никогда не была пуста в часы, свободные от классов: читались наперерыв русские и иностранные журналы при неумолкаемых толках и прениях; всему живо сочувствовалось у нас: опасения сменялись восторгами при малейшем проблеске к лучшему. Профессора приходили к нам и научали нас следить за ходом дел и событий…»
Месяцы июль, август, сентябрь, октябрь, ноябрь 1812 года были перегружены событиями огромного, мирового значения. Армия Наполеона, надвигалась на Москву, русская армия отступала, 6 августа был сдан разбитый Смоленск. 26 августа грянуло Бородино — и снова отступление. Неужели падет Москва?
И впрямь случилось наконец самое невероятное, самое, казалось, невозможное — Москва была оставлена! Правительственное сообщение, по высочайшему повелению распубликованное во всенародное известие, гласило:
«С крайнею и сокрушающею сердце каждого Сына Отечества печалию сим извещается, что неприятель сентября 3го числа вступил в Москву… Сколь ни болезненно всякому русскому слушать, что первопрестольный град Москва вмещает в себе врагов Отечества своего, но она вмещает их в себе пустая, обнаженная от всех сокровищ и жителей. Гордый завоеватель надеялся, вошед в нее, соделаться повелителем всего Российского Царства и предписать ему такой мир, какой заблагорассудит; но он обманется в надежде своей и не найдет в столице сей не только способов господствовать, ниже способов существовать…».
Каково было слышать в чтении Кошанского такие слова Пушкину!.. А слышать про пожар Москвы! Его пепел и до сих пор горяч для нас, и нам теперь, через полтораста лет, трудно читать об этом без потрясения! Вот что записал очевидец:
«С крыши нашего дома, где мы сторожили день и ночь, мы увидели, что в течение одного, часа пожар появился в ста различных местах… Он расстилался по ветру подобно свирепому потоку, пожирая и преодолевая на своем пути все препятствия. Скоро вся часть Земляного города, находящаяся по сю сторону Москвы-реки, представляла глазам огненное море, волны которого колебались в воздухе…
Китай-город подвергся новому опустошению. Там был базар. Сила пламени, поддерживаемая множеством товаров, теснота между лавками и ярость бури — делали всякую помощь бесполезною… Пречистенка, Арбат, Тверская и оттуда вдоль вала, мимо Красных Ворот и Воронцова поля до самой Яузы все было зажжено добровольно.
…Было два часа пополудни. Великий боже, какое зрелище! Небо исчезло за красноватым сводом, прорезываемым во всех направлениях искрящимися головнями. Над вашими головами, под ногами, кругом ужасно ревущее пламя. Силы ветра, разреженность воздуха, происходящие от жара, производили ужасный вихрь, нас чуть не снесло с террасы… Мы должны были бежать.
Попы, будочники, полицейские, наконец, дворяне, надев парики, накладные бороды и мужицкие кафтаны, руководили шайками поджигателей. Французы кидали их в огонь, резали, вешали без сострадания и долго еще после пожара на изящных фонарях, украшающих Тверской бульвар, висели трупы поджигателей…»
Могло ли сердце юного поэта не содрогнуться перед такими картинами дантова ада?
События неслись стремительно вперед и вперед: начавшаяся в конце огненного июня стремительная эпопея вторжения Наполеона в Россию уже закончилась в морозном декабре.
Приказ генерал-фельдмаршала Кутузова 21 декабря 1812 года гласил:
«Храбрые и победоносные войска! Наконец вы на границах империи. Каждый из вас есть спаситель Отечества! Россия приветствует вас этим именем. Не было еще примера столь блистательных побед: два месяца сряду ваши руки каждодневно карали преступников. Путь их усеян трупами… Тысячи падали разом и погибали… Не останавливаясь среди геройских подвигов, мы идем теперь далее Перейдем границы и потщимся довершить поражение неприятеля на собственных полях его…»
И в 1813 году перенесенные в Европу победы следовали за победами: 14–17 октября 1813 года Наполеон разбит союзниками в «Битве народов» под Лейпцигом; 19 марта 1814 года русская армия вступает в капитулировавший Париж… Наполеон, отрекшийся от короны, сходит со сцены с почетом: он получает в пожизненное владение остров Эльба, содержание в два миллиона франков в год и почетную охрану из восьмисот его старых гренадеров.
Тревожное, бурное время! Великое время тяжких утрат, время великих надежд. От всего пережитого — от крови, тревог, страха, от пушек, пожаров, «Марсельезы» — все кругом мальчик Пушкин видит в красном, кровавом, огненном отсвете. Великое это время и воспитывало Пушкина, конечно, гораздо активнее, нежели Лицей. Огромные переживания потрясли гениального юношу — и он, поэт, ищет для них нужное выражение и находит могучую форму: французы Вольтер и Парни — пройденный этап.
Для переходного экзамена на старший курс Лицея в октябре 1814 года поэт пишет стихотворение «Воспоминания в Царском Селе».
«Воспоминания»? Но почему «Воспоминания»? Разве Пушкин не живет по-прежнему в своей комнате № 14 на третьем этаже здания Лицея? Разве он покинул Царское Село?
Нет, не то. Это не «Воспоминания о Царском Селе». Это «Воспоминания в Царском Селе». Воспоминания о том, что уже отошло, и идет другое, новое время…
В первой половине «Воспоминаний» Пушкин описывает Царское Село «с точностью путеводителя»:
восклицает Пушкин.
Все в прошлом!
Все в прошлом! Возмужавший Пушкин, новый Пушкин видит, что Царское Село уже «упразднено» в том смысле, в каком оно создавалось. История неотвратимо прокладывает свою новую борозду! Пришел новый век. Жестокий век… Век силы…
обращается юноша поэт к прошлому блестящему веку Орлова, Румянцева, Суворова.
Пушкин напоминает здесь Шиллера, тоже отметившего в стихах рождение нового, XIX века — как века гроз, войны, века соперничества народов. Но Шиллер заканчивал свои стихи филистерски:
Пушкин тоже видит разъяренный лик Беллоны, богини войны, видит, как она угрожающе шагает по его отечеству.
Однако юный поэт не зовет к побегу в «царство снов и мечтаний», подобно Шиллеру. Нет, он смело намечает те пути, которыми пойдет новая эпоха:
Уже не французский, жеманный, гобеленовый, а старинный, державинский, монументальный стиль достигает здесь у Пушкина полной своей силы: Пушкин — воспитанник Лицея, но и воспитанник Державина. Да и сам Державин тут же, за красным сукном стола, — притащился старик в Царское Село из Петербурга за двадцать пять верст, в январский мороз. Он в красном мундире, на ногах плисовые сапоги… Рюматизм! Пушкин, стоя от него в двух шагах, вдохновенно читает свои стихи. Голос мальчика звенит… «Не помню, как я кончил чтение, не помню, куда убежал», — писал позже Пушкин. Он больше никогда не видел Державина.
Этот успех был первым огненным дыханием гения. Присутствовавшие были потрясены, хоть и не понимали, да и не могли понять, что они слышат пророчество о некой новой эпохе, идущей на смену призрачному Царскому Селу… Но и они чувствовали пророческую силу стиха и тревожно вытягивали шеи, взволнованно дышали, когда поэт вспоминал, родную Москву:
Слушая голос своего сердца, юный поэт указывает, каким путем должны идти народы в эту новую эпоху:
— Мир! Мир! — возглашает мальчик Пушкин. — Нет больше войны! Вот грядущее новое! Вся жизнь будет миром! Мир!
И плачущий, полуглухой старик Державин в теплых сапогах на ревматических ногах старчески неловко и тщетно пытается выбраться из-за стола, чтобы обнять его, свою надежную смену.
— Мир земле!
Этот мальчик, прозванный в Лицее «французом», знает, оказывается, дивное, великое русское слово «мир», которое по-русски означает и «покой», и «тишину», и «вселенную», и «свет», и «согласие», и «общество», и «крестьянскую общину». Мир вообще, всюду, где люди! Где люди, там должен быть мир!.. Могучим поэтическим прозрением своим Пушкин поднял, вынес это вещее слово жизни из глубин чудесного нашего языка во всём его значении.
Из всех присутствующих понял, что происходило, лишь один — Гаврила Романович Державин. После экзамена, на обеде у министра народного просвещения Разумовского, Державин горячо уговаривал батюшку поэта Сергея Львовича:
— Не мешайте вашему сыну! Оставьте его поэтом! Откуда же знал молодой поэт то великое слово — мир?
Где он подслушал его? — В русской природе, в русской деревне, в русской стихии, в русском народе. Вот почему оно так свежо, так сильно зазвенело в лицейской мраморной зале среди римских значков. Казалось бы — враг побежден, повержен, надо торжествовать, требовать окончательно его сдачи, а если нет — уничтожать его!
— Мир! — провозглашает пятнадцатилетний Пушкин.
Именно тогда, в то «наполеоновское» время, явила Россия свою великую миссию освобождения сперва самой себя, а потом народов мира от единовластной тирании.
В юном Пушкине говорил властным языком общечеловеческой справедливости сам народ-победитель.