1946 год

Вагон — 19/1—46.

Дорога в Кисловодск, — сквозь станции видны селения. Донбасс необыкновенно многолюден. Едут на поездах гроздьями: торчат, как сахарные головы, холмы породы, чуть запорошенные снегом, но снегу, вообще, мало и всюду выпячивает лед. Офицеры стоят, упрашивают пустить в международный вагон и не отходят даже тогда, когда кондуктор говорит, что в вагон пускают по правительственной броне. А внутри вагона тепло, но свету мало — на весь тяжелый состав «одна динамка, а раньше было две, да и наш вагон имел динамку, а теперь ее передали на берлинские поезда». Из-за тусклого света. — «Теперь еще хорошо, — продолжает проводник, — а то на длинных, долгих остановках, минут в двадцать, возьмет да и выключит рубильник, вот и сидим в темноте, бережет аккумулятор». — Исцарапанные стены кажутся темно-малиновыми, запачканная зеленовато-серая обивка — темно-зеленой, а массивные медные ручки у дверей, лампы, прутья, и особенно трогательный подсвечник — приятными и близкими.

20/1.

Возле разрушенных станций — водокачки на просмоленных столбах, по которым ступени — дощечки, бак и труба вниз обита камышом. Служебные помещения находятся или в вагонах, или в глиняных постройках. Снегу много, больше чем в Донбассе.

Кусты в поле, сидят грачи, по снегу идут сани: в них четверка лошадей, на передней — форейтором, — мальчишка, в санях четыре бабы, укутанные и похожие на тюки, три идут прямо по снегу, передняя, видимо, молодая, сильная, смотрит на поезд и хохочет, а поезд идет медленно, словно по колено в снегу. За бабами в снегу степь, кое-где стога, какая-то деревня и торчит в снегу прошлогодняя трава. На станциях продают мандарины и яблоки, словно до Москвы их довезти нельзя и поезда выбрасывают по дороге. Впрочем, цены такие же, как и в Москве.

Когда я сказал — «дорого», продавец ответил: «А он, мандарин, в Сочи только три рубля!».

ОБРАЗ

СОВРЕМЕННОГО ГЕРОЯ

В ДРАМАТУРГИИ И НА СЦЕНЕ

В деятельности Всероссийского театрального общества значительное место сейчас занимает изучение истории советского театра. В плане этой работы и происходила недавно научно-творческая конференция, посвященная образу положительного героя в драматургии и театре.

Кабинет актера и режиссера ВТО устраивает заседания, посвященные проблемам истории искусства советского актера и образу героя-современника. Были заслушаны доклады о героях пьесы «Шторм» и о созданном народным артистом СССР В. Качаловым образе Вершинина в «Бронепоезде».

27 декабря состоится второй вечер на тему «Образ героя-современника» в спектаклях «Виринея» (Виринея — Е. Алексеева, Павел — Б. Щукин), «Бронепоезд» (Пеклеванов — Н. Хмелев), «Барсуки» (Антон — Б. Щукин) и «Блокада» (Железный комиссар — В. Качалов).

Этой же теме были посвящены два вечера в Доме актера. В исполнении артистов Малого театра, МХАТ СССР им. Горького, театров им. Вахтангова и Ленинского комсомола были показаны сцены из спектаклей «Любовь Яровая», «Человек с ружьем», «Кремлевские куранты», «Слава», «Платон Кречет», «Бронепоезд», «Виринея», «Парень из нашего города».

27 декабря 1946 г.

Москва.

М. Г.!

Вчера вечером был М. Бажан. Взял пьесу «Главный инженер»для чтения и, смеясь, сказал, узнав, что я в течение полутора месяцев не могу добиться какого-либо мнения от Комитета по делам искусств:

— Вы что же мне нелегальную литературу предлагаете.

Тамара начала говорить о косности и плохом отношении ко мне. Бажан говорил, — как и все, — что надо «проталкивать». И, — как все, — он не понимает: как это я не умею «проталкивать». «Ходить», «дожидаться приема» и так далее. Я, к сожалению, не мог подыскать убедительных слов, — да их и, действительно, нету, — что я «не могу». Вчера пришел, например, в Союз писателей. Помещение выскоблено, начищено, двери обиты клеенкой, а такое впечатление, что сердца у всех здесь обиты клеенкой, хотя знаю, что это не так и есть хорошие люди, но — канцелярия есть канцелярия. Особенно Бажана возмутило, что я не протестую — «Бронепоезд» к представлению запрещен, и в течение двух месяцев Комитет по делам искусств не дает разрешения на пьесу, которую я опять переделал и выправил…

— Вам надо смыть с себя это грязное пятно… — говорил он, сняв очки, отчего глаза его казались усталыми.

И приглашал в гости на Украину.

Сегодня получил телеграмму из Петропавловска, где 30 лет назад в газете «Приишимье» я напечатал свой первый рассказ, и печатался там часто. Там же, впервые, в 1914 году, я выступил «факиром». Впрочем, «колол» ли я себя, на самом деле, — не помню, но что-то делал… я так много написал, что и на самом деле кажется, будто колол. Здесь я познакомился, заочно, с редактором, которого я так и не видал, но который мне писал очень любезные письма, и я был счастлив, что состою (в Кургане) — «собственным корреспондентом» газеты «Приишимье». Я писал, и притом совершенно бесплатно, заметки, корреспонденции, статьи из Кургана. Кое-какие рассказики тех дней сохранились. Я их просмотрел этой зимой, — для двадцатилетнего молодого человека, который почти нигде не учился, это не так глупо.

Беседа с дамой, читающей доклад о Качалове в ВТО. «Блокада». Душа у меня была тогда весьма смущена, я пил, гулял и был чрезвычайно недоволен собой. От «Блокады» я ждал многого — и ничего не получил. Бальзак говорит: «…он рассчитывал получить большие барыши на хлопчатой бумаге, так как верил в талант Наполеона, не зная того, что талант так же часто оказывается выше, как и ниже свершающихся событий». Я правильно улавливал события — намерения кого-то произвести правый поворот в политике — отсюда и получился замысел «Блокады». Но я не смог точно выразить события, сделать намек более ярким, возглас заканчивающий пьесу: «Гражданские войны окончились!» — прозвучал не убедительно. Дело в том, чтоб если б не изумительный гений Сталина, разгромившего оппозицию, опасность существования которой мы плохо понимали, — гражданские войны начались бы снова. Когда я буду переделывать «Блокаду» для полного собрания Сочинений, а такое время, надо думать, когда-нибудь да придет, я переделаю ее именно в этом направлении. Кронштадтские мятежники боролись против Ленина — Сталина, и это надо подчеркнуть с особенной страстностью.

В 1930 году в Таджикистане имелось всего две электростанции (в Сталинабаде и Ленинабаде). Сейчас насчитывается 77 электростанций. Лампочки Ильича зажглись в далеких горных кишлаках. Строится крупнейшая в республике Нижне-Варзобская гидростанция, которая должна вступить в строй в 1947 году.

В республике издаются 73 газеты разовым тиражом в 240 тысяч экземпляров и 4 журнала.

42.272 тыс. экземпляров книг и брошюр выпустило Таджикское государственное издательство за годы советской власти. На таджикском языке изданы произведения Ленина, Сталина, Пушкина, Гоголя, Льва Толстого, Шекспира, Шолохова.

375 клубов, 854 красные чайханы, 4 музея, 425 красных уголков, 11 парков культуры и отдыха работают в республике. 736 библиотек имеют около двух миллионов книг. «Правда» — сегодня.

дороги известны и указаны… хочет, хотя бы небольшой, но

Суббота, 28 декабря 1946.

М. Г.!

И вот Человек всем сердцем признает новый Закон! Естественно, что Закон растет, делается все неумолимей, мощней, от напряжения отпотевая кругом, как бутылка, принесенная с холода. В итоге — нечто фаталистическое, приговор — краткий, точный, исполнение — положительное и быстрое. Закон отступает только перед сумасшедшими и сильно больными, сумасшедших даже почитает. (Сам видел в детстве — «дувана» возле Павлодара, и много юродивых в сибирских деревнях, один ходил без шапки по сибирскому морозу и без сапог! Не оттого ли, стремясь быть здоровым, так люблю сапоги: были б деньги, имел их сотню?) Итак, — Закон и никакой распутицы, все А как быть с Человечком, который лежащей за дорогою Закона свободы? И, вот, чем строже Закон, чем он неумолимей и точней, тем больше человек начинает мечтать о свободишке, даже не отдавая отчета, что она из себя представляет. И толпами уходит к больным, сумасшедшим, болезненным, тощим. Напрасно тупые историки искусства пишут, что тощие, длинноногие и с таким ласково-лаковым лицом, точно оно покрыто обливой, муравой, как муравленная посуда, напряженные, — есть только идея Средневековья. Нет! Это действительно те самые люди, которые тогда жили и уходили к сумасшедшим, потрясали веригами и, чтоб только освободиться от Закона, шли на освобождение этого дурацкого и, конечно, им совершенно не нужного Иерусалима, обличали Восток и организовывали Крестовые походы. В наше Средневековье был некий раскольничий толк или секта, которая называлась «подрешетниками». Мужики собирались поздно ночью, пели «стихиры», стремились к Христу, а под конец своей странной литургии, которую они сами и сочинили, — причащались изюмом, что выносила в решете девка из подполья. Мне представляется эта бледная Дева в белоснежном холщовом платье с длинными косами. Она вылазит по лестнице, которую для того, днем, мать ее вымыла и выскоблила ножом до цвета масла, горит яркая, отлично просушенная лучина. Дева потупила глаза, и сердце у нее бьется, как у молодой актрисы, которая впервые выходит на сцену Художественного театра. И с каким благоговением мужики едят изюм!.. Бога подрядили, и он доставит теперь прямо в рай?!..

Наши молодые студенты, их мамаша страшно суетятся, готовясь к Новому году. Чем больше хлопот, тем скучнее гости. Боюсь, что Новый, — 1947,— будет весьма неуютным, скучным и холодным годом.

Весь день лежал я в постели, читал книги по средневековой философии и культуре — для «Эдесской святыни», куда надо кое-что вписать. Приходил С. А. Родзинский, помогающий мне в стряпне сценария «Город в пустыне». Он сказал, что два режиссера, посланные в Алма-Ату на работу, просмотрев проспект сценария, признали, что в сценарии мало высококвалифицированных, ученых казахов. Я и сам это давно чувствую, но мне не хотелось отступать от правды — дело в том, что ученых казахов на заводе еще совсем мало, а русских очень много — на балхашском кладбище, говорили мне, уже 26.000 могилок. Не так-то легко выращивать на камне деревья и разводить виноград и цветы.

Воскресенье 1946 — 29 декабря.

Я шел, задумавшись, по переулку, выходящему на ул. Горького. Маленькая, скромно одетая женщина поравнялась со мной и сказала, заглядывая мне в лицо:

— Да? Что на рынках де-е-лается. Не пробьешься!

Видимо, она полагала, что я думаю о том же, о чем думает озабоченно она. И, до некоторой степени, она права: я думал о книжном рынке:

Сегодняшняя литературная политика сразу отбросила прочь почти всю западную литературу — и прошлую, и настоящую. Мы должны обходиться К. Симоновым, А. Фадеевым и тому подобное? Возможно, что для сегодняшнего дня, когда люди много работают, страшно заняты — едой, квартирой, ж.-д. билетами и прочим, — большего и некогда читать, и, может быть, самый пустяшный роман, рассказывающий об элементарных удобствах и выпущенный с западного языка, прозвучит как страшная агитация… ну, а завтра? Года через два все эти неудобства и неурядицы должны пройти, миновать. Тогда, неизбежно, литература должна или расшириться, или же совсем скиснуть? А пока на книжном рынке — «не пробьешься к печатному станку».

Размышления мои не от злобы, а от горести. Конечно, Фадееву выгодно показать свою «бдительность» и изобразить меня чуть ли не черной сотней, но, дай бог, им думать с такой любовью и мукой о моей стране, и о моей литературе, как думаю я.

И мне ужасно хочется самой разнообразной литературы! И я, по-прежнему, считаю одним из самых больших ее несчастий — чудовищно-глупый институт редакторов, людей, зачастую очень хороших, но совершенно неграмотных, испуганных, вздорных. Не лучше и пишущие о книгах.

Мы попробовали написать в Союз — разрешите нам небольшой Кооператив. Фадеев посмотрел и сказал: «Не выйдет». И не вышло. Издательского кооператива нет, и будет, наверное, не скоро.

Между тем, свершаются гигантские события, страна кипит, строит, — и есть возможность показать эту стройку, и показать необыкновенно ярко. Но, вспомнишь редактора, вроде того же Панферова, и сидящий за его спиной «главлит» в виде некой дамы, плохо причесанной и плохо одетой, и дрожащей от страха, когда она глядит на вашу фамилию, — язык прилипает к гортани, не веришь в себя, в свое перо, в свою веру. Тьфу!

Писал заметки для статьи об электрификации России для «Огонька». Читал Ленина и все прилегающее к тем дням, когда засветилась электрификация. Приезд Уэллса, Горький… я хорошо помню эти дни, когда в конце 1920 года или, быть может, в первых днях 1921, впервые приехал в Петроград. Чтобы проехать (от вокзала, — мой багаж какие-то мальчуганы тащили на салазках), — я дал 10 фунтов муки, — и попал к знакомым, их мне рекомендовал поэт Рябов-Бельский, это были его родственники. Улицы темны, родственники Рябова-Бельского жили на Литейном, дома возвышались, как утесы, и шел по пустынным улицам с замиранием сердца. «Зачем я сюда. И выйдет ли что?» — думал я. Но вера в свои силы была, по-видимому, очень огромна: я приехал в голод, в стужу, только надеясь на свои силы. «Горький? Быть может, и поможет, а скорее всего: нет», — думал я.

Конечно, сейчас — грязно, тесно, неуютно, в литературе множество идиотов, а того больше подхалимов. Но страна, как вспомнил о тех темных днях, об этом Литейном, — страна шагнула чертовски далеко, и будет, разумеется, уютно, широко, чисто, и даже идиотов из литературы выбросим. Но, а, подхалимов? Едва ли.

…Комка озабоченно сдает первые зачеты и все мучается, что ему нужно отчитываться в какой-то английской фонетике. Тамара непрерывно звонит по телефону: очень болен ее отчим, проф. Сыромятников, и его увезли к Склифосовскому. Дети Б. И. растерялись, старушка жена лежит от волнений больная, Тамара все тащит на себе.

М. Бажан прощался по телефону: он уезжает в Киев, встречать Новый год. Я очень люблю Украину, — и никак не могу туда попасть, все несет меня в сторону. — Редактора Гослитиздата умоляют сдать «Пархоменко» — я его начал переделывать, да застряло. — В аптеке встретил Кончаловского: «Написал — „Полотера“, чудно. Лучшая моя картина!» И стал рассказывать об организации Академии Живописи, будет 20 академиков, «рвут друг друга зубами, чтоб попасть», и он показал лицом, как рвут: «И вводят Храпченко в академики, чтоб у него было больше авторитета».

29 18/1-МОСКВА ЛАВРУШИНСКИЙ 17 ВСЕВОЛОДУ ИВАНОВУ-

1327 ЛЕНИНГРАДА 43/1838 20 29 1443-

ОЧЕНЬ ЖДУ ПЬЕСУ ПРОСЬБА ВЫСЛАТЬ ПО ДОГОВОРЕННОСТИ ЛЕНИНГРАД ПАРК ЛЕНИНА 4 ТЕАТР ЛЕНКОМСОМОЛА — ПРИВЕТ ЮДКЕВИЧ;

1752

Священная книга магометан, Коран, содержит в себе, в отличие, например, от Библии, обнимающей период несколько сот лет, исключительно откровения Магомета. Но слова пророка вначале не записывались, а хранились только в памяти верующих; позже у Магомета был секретарь, Зейд ибн Сабит из Медины, но все же после смерти пророка остались только разрозненные и отрывочные записи на листьях финиковой пальмы, на камнях и на костях. И когда в жестокой битве при Иемамы, через год после смерти пророка, погибло большое число лиц, бывших в непосредственном общении с ним, и тем самым слову пророка грозила опасность прийти в забвение, халиф Абу-Бекер распорядился, чтобы Зейд собрал и привел в порядок все откровения Магомета. Зейд расположил 114 сур Корана в таком порядке: более пространные и более важные в практическом смысле впереди, более краткие — к концу. Получился в общем порядок, обратный хронологическому, так как более краткие и в то же время более вдохновенные пророчества относятся, как мы знаем, к более раннему времени. Очень скоро в разных списках Корана получились, благодаря опискам, а также диалектическим различиям, разночтения, и второй халиф, Осман, тоже вынужден был заняться редакцией Корана. Текст, установленный назначенной для этого комиссией в составе того же Зейда и трех мекканцев, считается до сих пор подлинным Кораном. Сам Осман также работал над священным текстом и, по преданию, был убит за этой работой.

31 декабря 1946, вечер.

— Эта вырезка из книги вот почему любопытна. (Книгу я читаю впервые — для «Эдесской святыни».)

О Коране Османа я услышал впервые в 1923—24 году от библиотекаря Гребенщикова, бородатого собирателя книг и гравюр, работавшего в Публичной библиотеке. Я жил тогда в Ленинграде, на Выборгской стороне, на ул. К. Маркса. Кабинет у меня был в домовой церкви, и на потолке еще парили четыре ангелочка, — фрески.

Гребенщиков сказал мне, что Коран отправили в 1919 году в Среднюю Азию, чтоб привлечь мусульман на нашу сторону. Затем где-то я прочел, что Коран был похищен — было нападение на поезд бандитов в степи, и Коран раздали по листку, разбойникам.

Я захотел написать об этом повесть. Но если писать о Коране, то будет слишком фотографично… так возникло «Возвращение Будды». А. Воронскому повесть не понравилась, он ее напечатал в каком-то альманахе и не стал печатать в «Красной нови» — считая эту повесть слабой. Я ему поверил, но все же издал повесть отдельно. Повесть затем, позже, была переведена на польский, и помню К. Радек сказал мне как-то: «Вы, Всеволод, написали плохую контрреволюционную книжку. Я читал ее по-польски». Это и было «Возвращение Будды». Я не понял Радека, я не понимаю его слов и сейчас. Чего в повести контрреволюционного? Политика есть политика, и профессор, который везет Будду, понимает это, хотя и смутно. Жаль, что написано сжато, надо было б написать роман, но я побоялся, что роман выйдет экзотическим, так как у меня не хватало ни мыслей, ни наблюдений: я не был в Монголии, и монголов видел только на перронах железных дорог. Повесть успеха не имела. А между тем она-то и знаменует поворот к «Тайному тайных».

В рукописном Отделе Импер. Публичной библиотеки в С.-Петербурге хранится список Корана, листы которого забрызганы кровью, — по магометанскому преданию — кровью Османа, убитого при чтении именно этого экземпляра. Коран написан крупным, красивым почерком на 353 листах пергамента (некоторые листы — бумажные) большого формата (68x53 см.). Этот экземпляр был прислан в Петербург генералом фон Кауфманом в 1869 году, после взятия Самарканда. Генерал при этом сообщал, ссылаясь на улемов мечети Хаджи Ахрары, где взят был Коран, будто «Коран этот в настоящее время как для мусульман, так и для самой мечети никакого значения не имеет». В действительности этот экземпляр священной книги служит предметом ревностного поклонения как для местных, петербургских, так и для приезжих мусульман. Как частные лица, так и прибывающие временами в Петербург средне-азиатские посольства ищут случая побывать в библиотеке, чтобы поклониться святыне и целовать листы, обагренные «священной кровью Османа».

Перед смертью, Ирина Сергеевна, жена Асмуса, приказала положить с собою в гроб томик Эпикура.

А, действительно, скучно в такое длинное путешествие отправляться без книги!

Когда мне нужно было уезжать из Москвы, в эвакуацию, и пришел за мной Е. Петров, страшно серьезный, в шинели и с пистолетом, я вошел в кабинет, посмотрел на полки… и не взял ни одной книги.

1947 год

ВТОРАЯ ВСТРЕЧА

Вс. ИВАНОВ [15]

У каждого из нас есть воспоминания, которые не стареют с годами. Почти 20 лет тому назад Московский Художественный театр поставил мою первую пьесу — «Бронепоезд № 14–69». Встреча с коллективом Художественного театра была одной из самых интересных и волнующих в моей жизни. В 1947 году мне предстоит вновь встретиться со старыми друзьями. В первые дни нового года начнутся репетиции моей новой пьесы — «Главный инженер». Ее действие происходит весной 1946 года в Казахской республике на большом металлургическом заводе. Пьеса рассказывает о борьбе наших людей за медь, о советской науке, пришедшей на помощь промышленности.

Свою следующую пьесу в юбилейном 1947 году я напишу о своих земляках, угольщиках Кузбасса.

2 января 1947 года.

Встреча Нового года — отвратительная. Происходило это у Н. Погодина. Когда мы пришли, Погодин был уже пьян. Цинковыми глазами глядел он в течение всего вечера в тарелку, ничего не ел, а только глушил водку. Часа в два явился, незванный-негаданный актер Абрикосов,— «социальный герой», по амплуа, — звеня орденами, начал хвастать, что он силищи необыкновенной, и «всех сожмет, — и выбросит через окно». Ушел. Через час явился, неся пол-литра водки в сопровождении какого-то бледного и тощего в военной форме. Тамара подшутила над спутником Абрикосова, — тот, выкатив бледные буркалы, схватился за кобуру, — я за Тамару и вступил в словесное сражение! Абрикосов грозил меня убить, делал всяческие «страшные жесты», — я продолжал говорить, и в результате длинных обличительных речей, назвал его раз десять подлецом и хамом, заставил все-таки уйти. Второй актер, Астангов читал заупокойным голосом Пушкина и Блока, жена генерала Шишкина разрыдалась, слушая актера. А затем мы пошли домой, где дети встречали, без нас, тихо и мирно то, что им, действительно, надо встречать!

Утром Тамара ездила хоронить Ирину Сергеевну, жену философа Асмуса. Я себя чувствовал отвратительно, и хотя к смерти я отношусь совершенно спокойно и согласен с Ириной Сергеевной, которая сказала перед смертью, что «это не страшно», все же на мертвые тела людей, которых я знал близко, мне смотреть чрезвычайно неприятно, и я долго после этого не могу работать. Я не ездил.

Читал, — для статьи, книгу «Заседания Верховного Совета РСФСР» и нашел там любопытные строчки. Председатель Якутского Совета Министров говорит, что его республике нужны педагогические кадры: и надо «во-вторых, резко форсировать подготовку местных кадров путем командирования людей в высшие учебные заведения центральных областей Союза. В этом случае потребуется специфическая помощь, вытекающая из наших особенностей. Дело в том, что основной пищей населения Якутии являются высококалорийные продукты: мясо, масло, молоко. Такая пища обусловлена лютыми морозами. Когда же якутская молодежь попадает в условия центральных городов, где режим питания другой, получается большой отсев учащихся. Организм не может приспособиться к новой пище, ему требуется дополнительное питание».

— Это что же, в наших городах студенты не едят, стало быть, ни мяса, ни молока, ни масла? Чем же они питаются, если якуты не могут привыкнуть к новой пище, а бегут? («Отсеиваются»).

Накануне 31 января был в «Известиях», правил статью. Принесли мне ее перепечатанной на машинке. Читаю — вроде как бы я писал, а вроде и нет. Смотрю в оригинал. Боже мой, как она выправлена! Трех строчек моих не оставлено. Ругаться? Что толку. Все равно они себя считают умней. Не печатать? Но мысли выражены те же, что я и хотел выразить. А, может быть, их язык, действительно, лучше моего? Вписал я три новых строчки, плюнул про себя, ушел, и спокойно заснул. Сегодня получил «Огонек» с моей статьей. Не стал и читать.

Читал весь день «Сердца трех» Д. Лондона. Ужасающая чепуха, подхалимаж перед долларом. Неблагородная книга. А, может быть, зачитывались Д. Лондоном не потому, что видели в нем «мужество» и «волю к жизни», а умение зарабатывать деньги в любых условиях в ужасающие морозы и пургу? Вот у нас, мол, тоже морозы, а деньги зарабатывать трудно.

Встреченный дружными аплодисментами, на собрании выступил В. П. Катаев. Он поблагодарил избирателей за оказанное ему доверие и подчеркнул, что все, чего ему удалось достичь в своей писательской работе, надо отнести за счет партии, за счет советского строя.

— Много лет назад, — говорит он, — из одного заграничного клуба литераторы прислали мне письмо с приглашением посетить их. По молодости я был весьма польщен этим и показывал приглашение всем своим знакомым. При встрече с В. В. Маяковским показал письмо и ему, но тот очень холодно выслушал меня, потом небрежно достал из кармана пиджака точно такое же приглашение и сказал:

— Ну, что вы хвастаетесь? Чем тут хвастаться? И вообще запомните: если вас знают, если вас приглашают, то только потому, что вы советский писатель. Понятно?

19 января 1947 г. Москва.

Похоронили Б. И. Сыромятникова. Наговорили, как всегда бывает, столько хорошего, что жена его поверила — и требовала, чтобы Тамара устроила ей «государственную пенсию». Дети сего ученого мужа, между тем, растаскивали его вещи и подделывали завещание, в котором говорится, что все книги старика, а кроме книг у него, в сущности, ничего не было, переходят к его детям.

Подругу жены покойного В. Гусева терзал любовник. Дама была легкомысленна. Наконец, — буквально, — он перегрыз ей горло, затем пошел в милицию и предъявил удостоверение, что он психически болен.

Статья из сегодняшней газеты «Красная звезда» под названием — «Писатель-боец». Не знаю, какой он боец, но писатель он дурак, судя по тому, что он рассказал. Завтра уезжаем в санаторий Министерства авиационной промышленности — «Подлипки».

Пишу сценарий. Посмотрел «Адмирал Нахимов» — и, собственно, даже и не понимаю, зачем писать сценарий: два сражения и разговоры на политическую тему с намеками в сторону наших будущих врагов на поле брани. Не сомневаюсь в полезности такого фильма. Но, по-моему, такой фильм надо писать опытным журналистам, а не писателям. Впрочем, писатель должен быть тем и другим, но одно несомненно: в сценарии должен быть хорош диалог, сражение между героями словесное.

Боже мой, как все забывается! Вчера получил от Анны Павловны, своей бывшей жены, газетные вырезки. Среди них нашел относящиеся ко времени постановки «Блокады» в Художественном театре. РАПП'у нужно было меня вышибить из МХАТ, ибо зачем ему, действительно, делать из меня всероссийскую «фигуру». Появляется статья, задача которой как бы и благородная: о возмутительности «соавторства» между режиссером и автором. Выясняется, что И. Судаков получал половину процента авторских, потому что я тогда был за границей — «Бронепоезд» Репертком запретил, и Судаков, чтобы спасти положение, внес исправления, требуемые Реперткомом, — я и предложил ему в вознаграждение полпроцента. Разумеется, он не долго отказывался, — да и почему ему отказываться?.. И вот рапповцы пишут, что «Блокада» была поставлена потому, что я дал авторские Судакову, т. е. взятку. Никаких авторских он не получал, да и разговора быть не могло. Скандал получился, имя мое было более или менее скомпрометировано, так же, как и имя И. Судакова, — и в дальнейшем МХАТ моих пьес не принимал… Любопытно будет знать, под каким видом будут теперешние рапповцы оттирать мою пьесу «Главный инженер»? А что будут или уже делают — несомненно… Во всяком случае, чтение вырезок из прошлого навело меня на грустные размышления.

«Молодая гвардия» (Б. С. Евгеньев, редактор книги) на мой вопрос: когда же выйдут мои «Встречи с М. Горьким», сказал, что книгу мою взяли в ЦК и вот уже не возвращают месяц. Т. е. другими словами — надежды на издание — мало.

Редактор моего «Избранного» в Гослитиздате на мой вопрос: каково его мнение о пьесе «Главный инженер»? (я дал ему ее для включения в книгу), — сказал, что «пьеса ему не нравится, так как там много техницизма». Иных пороков он в ней не нашел. Но сущность в том, что редактор боится, и, — просит психологизма, а все мои работы от «Бронепоезда» до «Пархоменко» — в промежутке («Тайное тайных», рассказы и так далее) — все выбросил! Может быть, потому, что там мало техницизма?

Картина, конечно, мрачная. Но, прошу не забывать, что это картина одного дня и «все проходит». Пройдет и это. Уже и сейчас хвалят «Блокаду», когда, казалось бы, обстановка для похвал в мою сторону неподходящая. Меня всегда в таких случаях огорчает одно — невозможность спокойно работать и невозможность написать большущую книгу. А, может быть, и не дано ее мне написать и мне суждена судьба портного Биллингса из Теннесси?..

Написал немножко автобиографии. Но получается как-то не всерьез.

Да, и действительно. Первая рецензия на мой труд начиналась словами: «Ходит птичка весело по тропинке бедствий», и эта тема варьируется вплоть до «При взятии Берлина», не говоря уже о «Серапионовых братьях» и тому подобном.

28 января, 1947 г. «Подлипки».

В «Театральном альманахе» № 5, который мне дал прочесть Топорков, есть огромное исследование Дурылина о Художественном театре в 1917–1945 гг., мне грешному с моим «Бронепоездом» уделено там место весьма почетное. Пьеса объявлена «классической» пьесой советского репертуара. А когда, месяца четыре тому назад, мне понадобилось кое-что исправить в этой классической пьесе и Тамара пошла за экземпляром в Отдел распространения Управления по охране авторских прав (у меня своего экземпляра не нашлось), то оказалось, что на экземплярах, ею принесенных, стоял штамп — «запрещено». Вот тебе и классическая!

А когда я читал новую свою пьесу «Главный инженер» мхатовцам, то, во-первых, пришла одна десятая приглашенных на чтение, а во-вторых, почти никто ничего не понял, и это непонимание Книппер-Чехова выразила очень мило:

— Правда, я плохо слышу, но слушала я, тем не менее, с напряжением, — и ничего не поняла. Какая-то медь, какие-то медные ручки для трамваев… Надо глазами прочесть.

Я не говорю, что «Главный инженер» будет иметь такой же успех, как «Бронепоезд», скорее всего, что его ототрут под тем или иным предлогом, ибо «Бронепоезд» был тогда даже рапповцам выгоден: я пробивал им дорогу в МХАТ, а теперь какому Фадееву выгодно мое появление на сцене?., я говорю это к тому, что, как там ни крути, а «Бронепоезд» был встречен сухо, и хотя труппа, действительно, была в восторге и меня качали, и зритель хорошо принимал пьесу, но все же ощущение неполноты успеха преследовало меня все время. Наверное, другой кто-нибудь был бы чрезвычайно доволен и таким успехом, но я, по глупости, жаждал славы и, — настоящей, широкой, безусловной, — и так как у меня не было группы, стоял я в одиночестве, то этой безусловности и не было, да и не могло быть. Такая безусловность, к сожалению, приходит после смерти. Платон сказал о Сократе, что Сократ стал истинным красавцем, после того как умер. Для развития человеческого рода такие факты весьма полезны, для развития и укрепления воли талантов тоже, но для развития одинокого таланта это чрезвычайно вредно. Я считаю, например, — и не думаю, чтоб я преувеличивал, — что талант мой едва ли развит на одну десятую… эти девять десятых ходят неизвестно где, как те приглашенные на чтение «Главного инженера».

Живем в «Подлипках», Доме отдыха, километрах в 25 от Москвы. Вокруг — заводы, а через шоссе, или, как его сторож называет, «шысейку», за лесочком, целый недостроенный город — «Калининград». В городе — пятиэтажные дома, но выстроена только одна половина улицы, а другой — нету, на других улицах — отдельные дома. На балконах — сложены дрова и всевозможный мусор, дома грязные, запущенные — была война, и город не успели достроить; да и строили как-то странно: город строился среди бора, и все деревья возле будущих домов вырубили, так что теперь ничего нет, а затем по главной улице насадили липки в виде розг. — Наш Дом отдыха обнесен забором из колючей проволоки, направо и налево — будки, где дежурят сторожа, и если вы идете, от вас требуют пропуск. Но позади нашего дома, метрах в ста, — лес — и никакого забора, а просто начинаются какие-то дачки. Оказывается, забор наведен на две трети, а на остальное не хватило столбов, колючей проволоки и ассигнований.

Не похоже ли это на мою жизнь. Я сижу все время за колючим забором недоверия, а какой-нибудь проходимец, циник и совершенно бессовестный человек В. Катаев где-то рядом — благоденствует, и ему не нужен колючий забор, пропуск и прочее… Будущий исследователь этих листков скажет: «боже мой, какой он, Всеволод Вячеславович, был мизантроп!» Вовсе не так. Я страдал оттого, — что не мог полностью развить свой талант, — и не в своих интересах, сам я в конце концов жил счастливо, а в интересах моей страны — потому что если уж в такой стране, где был Чехов и Достоевский, быть писателем, то надо быть очень хорошим, а для этого полностью развить себя. А развить себя — одному не всегда удается.

Переделал «Пархоменко». Послал его с ругательной сопроводительной надписью в сторону редактора, который даже не знал, что в 1919—20 году было радио, и ставил вопросительные знаки против моих слов, а все мои сравнения — не одобрил. Я знал, что ему не понравится моя переделка, — после такого письма, но глупости всегда приятно сказать, что она глупость, что я и написал вышеназванному товарищу Воинову. Через день он позвонил Татьяне и сказал, что ему переделка не понравилась, а причины он скажет мне лично. Вероятно, он думает меня огорчить этим. Но я уже привык — из прежних моих работ этот редактор взял «Партизаны», «Бронепоезд», — затем — «Пархоменко», а все, что было посредине, — оказалось непригодным, «в свете новых постановлений ЦК», по его словам. Просто он, как все другие (например, я отдал «Главный инженер» в 7 адресов и в продолжение 2 месяцев ни один из этих адресатов мне не ответил), трусит… я это понимаю, и мне наплевать на них. Очень было огорчительно, если б не напечатали новую вещь, а — старую… подождем. Жаль только причинять убытки Государству, — но что же: опять писать, жаловаться туда, откуда не отвечают, и где, по наущению Фадеева и прочих, поставивших против моей фамилии «птичку» подозрительного типа, ко мне относятся подозрительно и в лучшем случае терпят, потому что и «веревочка сгодится»… писать бесполезно. Хотя, все-таки придется написать, если будут запрещены «Встречи с Максимом Горьким».

29 января.

Рассказ актера Топоркова: «Не желая губить молодого человека». Когда-то давно Топорков и несколько его товарищей гастролировали по провинции, играя преимущественно «Царя Федора». Играли на паях, а было всей труппы человек пять. Не хватало одного актера, такой и встретился им — на роль Годунова что ли. Пригласили. Актер выразил желание играть, но сказал, что на паях не хочет, а требует жалованье. Ему и положили жалованье, и, так как сборы ухудшались, то жалованья не платили. Актер терпел-терпел и ушел из труппы, утащив в залог декорацию Успенского Собора! Огорченные актеры собрались и решили написать письмо в редакцию «Театр и искусство», где бы актер, утащивший в залог выплаты жалованья Успенский Собор, был бы изобличен. Купили на последние деньги две бутылки водки, уселись за столик в саду. «Ну, как начинать?» — спросил Топорков. Кто-то сказал: «Как начинать. Пиши: уважаемый господин редактор! Не желая губить молодого человека… Но, подожди, выпьем по рюмке». Выпили. «Что у тебя там написано?» — «Не желая губить молодого человека…» — «Правильно. Ведь это-де безобразие…» И дальше со стороны старого актера следовал рассказ о прежней молодежи и молодежи современной, которой надо дать пример. «Значит, пиши…» — «А, что?» — «Как что? Разве ты не понял? Что у тебя там написано?» — «Не желая губить молодого человека…» — «Верно!» — «Давайте выпьем». — «Тоже верно». — Выпили. — «Ну так продолжай». — «А что?» — «Как что? Надо написать, что такое дружба…» — и второй актер продолжал диалог о дружбе, не забывая рассказать о дружбе Несчастливцева и Счастливцева. — «Вот и пиши». — «Да, что?» — «Как что? У тебя как там написано?» — «Не желая губить молодого человека». — «Совершенно верно. Нужно написать об историческом значении пьесы и о Соборе Успенском». И следовал монолог об Успенском Соборе. — «Подожди. Надо выпить. Он не выразит, не выпивши». Выпили еще. Один из них заплакал. «Ты, что?» — «Вот, не понимает он. Ведь у меня брат такой же. Быть может, он уже действительно весь Успенский Собор утащил, вместе с мощами царей». — «Ну, это, знаешь, ты хватил!» — «Чего хватил? Он такой мошенник». — «Ну, раз мошенник, так и говорить нечего, а тут же идеи. Водки нету. Надо достать». — «Денег нету». — «Деньги пустяки, мы с него все убытки взыщем. Я попрошу у хозяина». — Появилась еще водка и актер спросил: «Так на чем мы остановились?» — «Не желая губить молодого человека». — «Вот, вот. Пиши дальше». — «О чем же писать?» — «Экий ты, братец, несмышленый. О чем?» — Затем они перепились, свалились на траву и когда утром проснулись, стояли четыре опорожненных бутылки и на бумаге было написано только начало фразы: «Не желая губить молодого человека»…

Разрешение сюжетных линий в романе или сказке. Неразрешимый узел противоречий в сказке (если нужен благополучный конец) развязывают добрые волшебники, не прикрепленные к какой-либо профессии (как это происходит позже, когда появляется ученый), а существующие сами по себе, поскольку существует вера в реальное бытие таких волшебников. В русской сказке часто роль волшебников играли добрые звери: серый волк, конек-горбунок, кот, петух или медведь и т. д., причем добрые звери не превращаются в людей, как это бывает в сказке китайской. В западной сказке преобладают феи. — В китайской письменной сказке (Ляо-Чжай) роль волшебников играют монахи, развязывающие не только запутанные узлы интриг, но исполняющие даже желания героев, быть может, и не высказанные вслух. («Расписная стена». Герой желает обладать девушкой, которую видит на картине. И он входит в картину и исполняет свое желание, а затем его выбрасывают из картины.) Нравоучительная сказка. Волшебник наказывает за жадность. («Как он садил грушу». Мужик продавал на базаре воз груш. Монах просит одну. Мужик отказывает. Рабочий покупает монаху грушу. Тот предлагает ее вначале гостям. Те отказываются, и тогда монах ест ее: «мне нужна только косточка». Монах садит косточку в землю, поливает кипятком. Груша растет на глазах, цветет, созревает. Монах лезет туда, срывает груши, раздает их. Затем срубил грушу, взвалил ее себе на плечо… Мужик оглянулся: на возу нет груш, и нет одной оглобли у телеги. Оглоблю нашел подальше.) — Затем роман развивается, и роль доброго волшебника тоже видоизменяется. В водевилях он — добрый дядюшка, оставляющий наследство и женящий племянников. В американском романе — миллионер или сыщик. В детской литературе («Остров сокровищ») сыщиком, добрым волшебником, всех спасающим, является ребенок. То же самое и в нашей детской литературе: волшебниками являются наши добрые, умные, хорошо учащиеся дети — и не один, а несколько, коллектив. В военной литературе — уже взвод добрых детей, не пьющих, не курящих, не матерящихся. Том Сойер, индивидуалист, был бы среди таких детей преступником, хотя он тоже волшебник. — Дальше. Поскольку мир исцелить должна только одна наука, и на нее человечеством возложены все надежды (быть может, и не праздные), то вскоре волшебным разрешителем запутанных сюжетных положений явился ученый. Сейчас добродетельный герой не может не быть ученым, изобретателем, пусть таким будет даже самый обыкновенный крестьянин: тогда он должен быть хотя бы организатором хозяйства, на что надобна наука, ученье, опыт. Даже сыщик, Ш. Холмс, — ученый человек. Весь так называемый научно-приключенческий роман: сказка о могучем волшебнике-ученом, разрешающем все противоречия. Если это — социальная тема, то роман называется утопией. («Аэлита», трилогия о капитане Немо и т. д.) — Разрешение, казалось бы, неразрешимых конфликтов может быть и внешним (т. е. конфликт разрешается добрыми волшебниками, носящими название умных зверей, фей, ученых, сыщиков, миллионеров, добрых учителей-преподавателей, комиссаров вроде Фурманова, писателей, врачей и т. д.), но разрешение может быть и внутренним, когда в разрешении своего душевного конфликта герой опирается на какую-нибудь идею. Любопытно, что Раскольников (фамилия-то какая!) при убийстве старухи опирался на одну, несомненно вычитанную, идею, о сверхчеловеке, о человеке, которому все позволено, а затем, при раскаянии, опирался на другую, тоже вычитанную, идею добра — евангелие. Идея не обязательно должна быть вычитанной, она может быть, если автор достаточно умен, — и изобретенной автором. Впрочем, авторы романов, как правило, чрезвычайно глупы (живопись не ум, а что-то похожее на пищеварение) и обычно своих идей не имеют, изобретать не в состоянии, философией не занимаются, а в лучшем случае живут умом критиков, буде таковые имеются, и теми соломенными идейками, которые обычно царят в обществе. Да и нужны ли серьезные идеи для романов?.. Успех Достоевского говорит, что, возможно, нужны. Но, вот что: можно ли было б читать Достоевского, если б он не вписал в свои романы уголовщину? Впрочем, Шекспир тоже весь в уголовщине. — Роман, о котором я говорил выше, называется психологическим — не потому, что в нем преобладает психология, а потому что идеи, вызвавшие психологические акты (ненависти, добра, зависти, презрения, гордости, милосердия и т. д.), столь ничтожны, что идейным такой роман назвать никак нельзя. И роман Достоевского по странной игре привычки носит название психологического и чуть ли не ультрапсихологического, хотя это-то и есть истинно идейный роман. Если б во времена Платона существовал бы роман в том виде, в каком мы видим его сейчас, Платон был бы самым лучшим романистом мира. Но только вряд ли бы Академия, основанная Платоном, просуществовала тогда б 900 лет — бездарности и завистники разрушили б ее и через 90. Юстинианов среди писателей больше, чем среди философов. Альдрованди Марескотти («Дипломатическая война»), описывая посещение России в 1916 году, говорит и о Москве. В Москве он увидал Кремль и кремлевские соборы, «построенные нашими мастерами», т. е. итальянцами. Пишет он об этом в умилении. О Василии Блаженном — ни слова.

Наши поэты и художники даже и старушек всех в Италии приметили и приветствовали, не говоря уже о прочих драгоценностях. Итальянец нас презирает, и как было б смешно итальянцу, если кто-нибудь мечтал из них поехать в Россию! Климат? Дело не в итальянском климате и не в русском, дело в искусстве, и в искусстве западном преимущественно, в магическом почти влиянии западной культуры на нашу. Тогда как по праву, и более плодотворно — мы б могли изучать восточную культуру. Китайская живопись нисколько не хуже итальянской, а вот поди же ты — я не могу припомнить ни одного имени китайского художника…

Важнейшее поворотное значение в судьбе Художественного театра имела пьеса Вс. Иванова «Бронепоезд», выросшая на материале его повести. В этом спектакле на сцене МХАТ впервые появились герои новой, революционной действительности.

Из газеты «Сов. искусство» — вчера!

Говоря о лучших произведениях советской прозы — первых лет, докладчик подчеркивает, что в таких книгах, как «Чапаев» Д. Фурманова, «Железный поток» А. Серафимовича, «Бронепоезд» и «Партизанские повести» Вс. Иванова, уже был создан образ положительного героя нашего времени. Становление советской литературы проходило в обстановке острой борьбы мировоззрений. Именно этот период ознаменовался для советской литературы борьбой с различными декадентскими школами, которые были выражением идейного упадка. Русский декаданс, сложившийся в основном под влиянием французского символизма и эпигонской философии Ницше и Бергсона с их культом подсознательного начала, сказался в творчестве не только прямо враждебных нам писателей, но и некоторых советских художников.

Из «Лит. газеты», —

сегодня, — доклад А. Фадеева

на совещании молодых писателей.

Воскресенье, 9 марта 1947 г.

Выдержки из двух газет. Выдержки из жизни. Вчера обсуждали в сценарной студии мой сценарий «Главный инженер». Родственник и друг Фадеева режиссер Герасимов атаковал меня с чудовищной яростью и нахальством, объявив меня халтурщиком, негодяем, бездарностью и вообще преступником. Если б такой же сценарий был представлен одним из этих негодяев, боже мой, какой бы они подняли трезвон. А тут болтали такую чепуху, что я, разозлясь, сказал, что над сценарием работать не буду, и ушел.

Вечером ужинали у Хатунцева. По непонятным соображениям, Б. Михайлов, старый мой знакомый, решил со мною поссориться. Он придрался к Тамаре, которая бранила Храпченко за бездарность, назвал ее разговоры сначала бабскими и обывательскими, а второй раз — «ничтожной, мелкой и озлобленной женщиной». Кончилось тем, что мне пришлось сказать ему — «негодяй и подлец» и покинуть сей дом с его странным гостеприимством. Или Михайлова бранили за то, что он печатал мои произведения в Париже, или он наслышался от литературных брехунов о необходимости меня презирать, или он чего-то боится, — во всяком случае вся эта ссора была осуществлена им намеренно. Утро было отвратительное.

Чтоб рассеяться — сел и написал две статейки — одна для «Сибирских огней» с приветствием по случаю 25-летия этого журнала, а вторую — приветствие «Известинцу» по случаю 30-летия «Известий». На семейном совете, после того как я прочел статейку для «Известинца», была забракована вставка, которая, собственно, и представляла известный интерес. Я рассказывал в ней, как по незнанию и политической неграмотности, я в начале революции вступил в две партии и как был выброшен из них.

После обеда зашел М. Бажан, отправляющийся в Лондон. Ему, впрочем, не столько хочется поехать в Лондон, сколько в Париж. У всякого свои несчастия. — Приехали министры ин[остранных] дел Англии, Америки и Франции. Кома был у сына Молочкова, там живо обсуждалось, что Молочков нарушил все дипломатические традиции, приехав на встречу Маршалла с 6-летним сыном. — Начало пьесы, представленной во МХАТ: «Действие первое. — Роскошное зало. Направо — дверь в соседнюю комнату, налево — в кухню». — Милиционеры в новой форме.

Переделывал «Главного инженера», — зря, наверное. Но, так как что бы я ни написал, все будет признано теперь порочным, то надо тащить эту ношу. Боюсь показаться читателю будущих моих записок нытиком, но другого выхода нет, друзей я не имею; от чтения книг устаю, а жизнь, к сожалению, идет, и мне не хотелось бы, чтоб в будущем, — если мои работы будут как-то оценены, — кто-нибудь завидовал мне. Впрочем, найдутся чудаки, которые позавидуют. Так им и надо.

Мусульманская легенда. Умер человек, его похоронили. К могиле приходит ангел, стучится и спрашивает: «Кто твой господин, ты, умерший». Умерший отвечает: «Бог — господин мой». Ангел спрашивает: «Какая твоя вера, о, ты, умерший». — «Ислам — моя вера», — отвечает умерший. — Ангел спрашивает: «Как называется твоя любимая книга, о, ты, умерший». — Умерший отвечает: «Коран моя любимая книга». Ангел спрашивает: «Куда направлен твой взор, о, ты, умерший». Умерший отвечает: «Мой взор направлен к Мекке». Ангел спрашивает: «Во что ты веришь, о, умерший». Умерший отвечает: «Нет бога, кроме бога, и Магомет пророк его». И тогда ангел скажет: «Покойся же с миром, раб божий» и уйдет.

Март 1947 года

18/III.

Дома. Читал. Записывал для пьесы «Главный инженер» и запутался. Никак вылезть не могу. Вечером читал статью А. Блока — человек был возвышенный, но узкий, как готический собор.

19/III.

Первое действие «Главного инженера» — начисто. Который раз переписываю и не знаю — не меньше десяти. Выбросил массу действующих лиц и много выиграл.

20/III.

Заседание Моссовета. Зал, где гулял Онегин. Докладчик о бюджете 1947 года, построенном исключительно на доходах торговли. Рынок, сбор с рынка, приносит дохода больше, чем легкая промышленность.

22/III.

Еще раз переписал второй акт. — Статья о Пастернаке в газете «Культура и жизнь»; уезжаем в «Горки» к Н. А. на дачу.

26/III.

Переписал начерно третий акт. — Дома. Звонил И. Судаков, прося ознакомить с пьесой. Может быть, прочту ему завтра три действия. С воскресенья — дождь. В Англии наводнение. Хотя мы соперники, но тут, похоже, сольемся.

29/III.

Гулял. Отдыхал. Читал О′Генри и Тургенева. Об изменениях в пьесе. Свобода? — Заходил Шкловский, рассказывал о провалившихся крышах. У него провалилось сердце — не может забыть смерть сына.

30/III.

Написал ночью рассказ «Джунгарский цветок».— Исправлял пьесу. Из дома не выходил.

Апрель 1947 года

2/IV.

Днем — Гослитиздат, разговор о моей книге: «Избранное». Вечером — замечательная встреча с начальником депо ж[елезно]-д[орожной] ст[анции] Торжок. Боже мой, какой талантливый человек!

3/IV.

Дома. Переделки третьего акта. — Начало рассказа «Липовый медведь». Туман, к вечеру солнце. Всюду наводнения. — В газетах наводнение статей об Америке. — Читал О′Генри и Лабиша.

4/IV.

Ходил по городу. Читал О′Генри — золотые гроши благородства и счастья. — Очень устал, не сегодня, а вообще, и поэтому третий акт застопорился. — Ледоход — крайне серьезный ледоход… Я не стар?

5/IV.

Дома. Подняты даже мои мощи: статья Щербины в «Известиях», восхваляющая писателей, писавших статьи во время войны и призывающая их делать то же самое сейчас. Третий акт пьесы, набело — уже забыл который раз.

8/IV.

Дома. Работал над четвертым действием пьесы: — с трудом. Устал. Переписал половину акта. Так как в пьесе нужна песня, то предложил написать ее Коме.

9/IV.

Дома. Доканчивал четвертый акт. Придумал сцену «Собаки рычат» — из казахской свадьбы. — Кома написал песню. Буду читать четвертый акт И. Судакову. Судаков одобрил — и пьесу и стихи.

11/IV.

Гулял. Исправил остальное в пьесе. В воскресенье буду читать пьесу в Художественном театре. Любопытно, как примут и кто будет? Туманное небо.

12/IV.

Посещение «Советского писателя». «Книги-подарки». Ужасный цинизм: «Мы делаем подарок писателю тем, что выплачиваем ему все за издание после выхода книги». — «А сейчас?» — «А сейчас — ничего». Я вышел совершенно ошеломленный.

13/IV.

МХАТ. Читал пьесу. И, совершенно неожиданно — был почтен безмерными похвалами. Старики, правда, не были, так как пасха и все кушали куличи. Мы, по безденежью, разговлялись треской в томате.

14/IV.

Гулял. Чичеров из секции драматургов: «Мне звонил Радомысленский. Пьесу приняли на „ура“»? Ну, что мне делать? Никто на мои чтения в клуб не ходит, однако я согласился — иначе обидятся. И зачем, в конце концов, мне их обижать? Судаков: «Никто не хотел браться за пьесу, а теперь все режиссеры жаждут. Для меня — это возрождение». Я обещал его поддержать.

15/IV.

Появление М. Бажана. Привез английскую книгу — «Последние дни Гитлера» и сигары с Ямайки. Воспламенился, как и все, поездкой на Хан-Тенгри, но быстро остыл.

16/IV.

Вношу изменения в сценарий. Написал статью для «Гудка» о начальнике депо Торжок. На улице тепло, дом перестали топить. А я устал, устал, устал…

24/IV.

Вечер у Кончаловских. Записывал его рассказ. Когда намеренно рассказывается, — редко что выходит. Записал бегло. Получил обложку «При взятии Берлина», выходящего — в Швеции?!

25/IV.

Дома. Радио. — Нет ничего для радио! И вообще, пишется с трудом — смертельно надоел сценарий и устал от переделок пьесы. Однако, медленно двигаюсь вперед.

26/IV.

Дома. Писал — сценарий, а вечером — переделывал и переписывал первый акт пьесы. Приехал И. Груздев. Оказывается, М. Горький думал написать пьесу о Павле 1-м — «Нос». Нос-то у него Салтыкова, а не Романова!

27/IV.

Дома. Весен[няя] худ[ожественная] выставка — для радио. <…>.

28/IV.

Дома. Статью для радио. — Исправил еще раз то, что дал Судакову. — Груздев, с восторгом рассказывает о «подъеме» в гостинице после московск[ого] совеща[ния]. Он переехал туда.

Май 1947 года

9/V.

Чтение Пастернака у Кончаловских. Раздумываю над второй сценой второго акта — хочу сделать людей. Звонок из Свердловска: о пьесе и приглашение туда поехать. Роман Б. Пастернака — «Мальчики и девочки» — против «М[олодой] Гвардии»? Роман — плохой, перепевы беллетристики 1909—10 гг.

10/V.

Дома. Дописываю вторую сцену второго акта. Груздев — прощался. Очень уважает Горького, — с той поры, как тот стал сокращать. — Усталость. Работа идет чрезвычайно туго. Все время звонит, волнуясь, И. Судаков. Дети хотят есть. Приход Ив[ана] Пет[ровича] Малютина, прозрачный от дистрофии, 75-й год — «Материалу накопилось много, а писать некогда»; еще бы! Стакан крупы: варили день, ели суп, — а затем опять варили. Так четыре дня. Сколько я его помню, — он все жалуется на настоящее и хвалит прошлое. Возм[ожно], что у него так и есть.

15/V.

Дома. Березы распустились первые. Голодные люди уже придумали примету — к урожаю. Заходил жалкий И. П. Малютин, весь ежась, брал по кусочку хлеба, извинялся. Прославление Комки: в газете, на ученом совете и т. д.

16/V.

В Союзе штурм «Октября». Горбатов о повышении гонорара. Литературное чиновничество — передо мной холодная безразличная стена. Не будь бы семьи, лучше б уехать в деревню. Не ненависть, не зависть, а именно безразличие. Зависть у нас выражается в подхалимаже и тихих сплетнях. Писал сценарий и ответы сотрудник[ам]. Совинформбюро.

25/V.

Дописывал сценарий. Вечером — у И. Н. Розанова, осматривали его действительно замечательную библиотеку поэтов. Прекрасные издания XVIII–XIX века. Старик суетливый и читал нам лекцию — откуда началась библиотека.

26/V.

Закончил сценарий. Правил корректуру «Бронепоезда», выходящего в «Искусстве». Гослитиздат согласился оплатить «Пархоменко», который потерялся. Из Комитета по д[елам] иск[усств] звонок — «Собрание о вашей пьесе откладывается». А меня даже никто и не известил [об этом собрании]!

Июнь 1947 года

31/V — 2/VI.

«Советское искусство» — и сообщение о постановке фильма «Главный инженер». А я-то здесь мучаюсь над сценарием!

У Пешковых в «Горках». Горький собирал грибы, ставя возле маленьких прутики. По ту сторону дороги был лес и у дороги росли рыжики. Их не собирали. Горький удивлялся:

— Да вы их не видите что ли?

2/VI.

«Горьк[овские] чтения». Дом ученых 7 ч. веч. Из «Горок» — какая-то тощая дама читала мою пьесу «Главный инженер» и вернула мне ее со сконфуженным лицом: «Я не могу решить». А до чтения обещала договор и бог знает что!.. Все дело в том, что Комитет не одобрил пьесу как Октябрьскую постановку. Вечером в Доме ученых.

19/VI.

Союз писателей, у Фадеева: создание альманаха «Год 30-й». Я выразил желание ехать в Караганду и Джезказган.

20–22/VI.

Исправление сценария. Отправка молодоженов в Крым. Кома сдает первые экзамены в университете. О сценарии: «Если этот сценарий, отредактированный сцен[арной] студией, — примут — я могу считать себя полным дураком». Но ведь она, сц[енарная] студия, на что-то рассчитывает и что-то думает. Приход какого-то сумасшедшего со статьей «Не для печати, а для чтения». Я отказался читать и предложил ему уйти.

Дача — отъезд. Перерыв в записях.

Первая неделя. — 24 сент[ября] 1947 г.

Не так тяжело ехать, как выехать.

Сборы на эту поездку начались с весны.

Весной я хотел поехать вместе с детьми к Хан-Тенгри. Значит, нужно доставать деньги. Я рассчитывал на пьесу «Главный инженер» и сценарий «Город в пустыне». Как я и предполагал, то и другое, под разными предлогами, было засолено впрок. Пьесу Комитет по делам искусств не разрешил ставить как Октябрьскую, сценарий, после многочисленных переделок, до сих пор все еще не разрешен Министерством. Денег не оказалось. С трудом отправили молодоженов на курорт, а сами поехали в Переделкино, где и прожили лето.

Вот, лето окончилось, мы вернулись в Москву, и я по-прежнему собираюсь в Казахстан. Летом примирился с Фадеевым. В конце концов делить мне с ним нечего. Мы выпили в «забегаловке» около 8 литров вина, переговорили обо всем, о чем, собственно, я даже и не помню, и отношения наши уровнялись. Вернее сказать, его отношения, потому что — кто я и что я. Теперь он мне помог договориться с из[дательст]вом «Советский писатель», и вот вчера я получил деньги, которые смогу оставить дома, а себе должен достать в других местах. Я уже сговорился с «Гудком», написал письмо Ильичеву, редактору «Известий», чтобы у него получить аванс; у Ильичева не выйдет, возьму в «Огоньке», во всяком случае, кое-что соберу. Думаю, что через неделю смогу выехать.

Предполагаю поехать в Алма-Ату, Фрунзе, Ташкент, Фергану и Ашхабад. Впрочем, на запас есть упрощенный вариант поездки: Алма-Ата, пустыня Бетпак-дала, Ташкент и оттуда в Кигенский район, юг Казахстана, где ноябрь может быть еще хорошим и можно походить по горам, по которым тоскую.

Исправляю пьесу с тем, чтобы повезти в Казахстан уже более или менее сносный текст.

Погода наступила прекрасная, солнечная; мы несколько раз ездили по грибы. Так как много слухов о грабителях, то все едут оборванцами и в лесу друг друга боятся, а едет людей множество. Я, на старости лет, ехал от Апрелевки до Рассудово на подножке: поезд был Мало-Ярославский, и дачных не пускали.

Встретил Соколова-Микитова в «Известиях». Зашли в пивную. Он прилетел из Таймыра, где прожил с экспедицией, отыскивающей что-то, целых пять месяцев. Ему 55 лет. Экспедиция справляла ему там юбилей: повар, некогда служивший в «Астории», приготовил обед «романовский». Иван Сергеич сказал (разговор шел о старости) — «Я не чувствую ее. Но, иногда, пройдешь мимо зеркала, взглянешь, и ужаснешься: черт возьми». Под конец его охотничьей жизни ему повезло — он попал в такое место, где так много дичи, что он не мог стрелять. Олени ходят в 20 шагах от стойбища экспедиции, а куропатки не летают, бегают, как курицы. Собак кормят родом семги, и рыбы так много, что собаки объедаются и рыба валяется под ногами. Осенью было много подберезовиков; червивых нет совсем. Полярные березки ростом в длину ладони, а грибы их выше. Но все же растут в березовой роще. Там же, в пивной, после лет[у]чки, видел Кудреватых, Полторацкого, Рогова. Они пили водку с пивом, и хвалили меня за «Похождения факира», спрашивая четвертую и пятую часть. Посмеиваясь, я обещал написать. Написать, действительно, хочется, но вряд ли выйдет. Это еще труднее и недоступнее, чем поехать в Казахстан.

Один из знакомых Татьяны, очень расчетливый и деловой молодой человек, работающий в Министерстве иностр[анных] дел, — женится. Невеста у него — по профессии штукатур. Молодой человек сильно на возрасте, и не думаю, чтоб он женился по страсти. В связи с этим, Татьяна рассказала историю с другим своим знакомым, из Университета. Этот молодой человек был физик. Выдвинулся на общественной работе, и его пригласили в Министерство иностр[анных] дел. И здесь, в качестве дипломата, он преуспевал. Начальник однажды сказал ему многозначительно — «Вам нужно жениться». Это означало, что молодого человека хотят отправить куда-то за границу. Ну, естественно, молодой человек взволновался. Надо 200 лет твердить и проклинать, и просмеивать Запад, чтобы выдавить все идолопоклонство перед постоянно выутюженными штанами и такими же выутюженными домами, не говоря уже о мещанских мозгах. Есть способ, конечно, проще — дожить до 52 лет, но это не каждому удается, если, еще кроме этого, требуется сохранение молодости. Итак, молодой человек взволновался. Он стал вспоминать молодых девушек. Но их не было. Вспомнил об одной, как ему казалось, очень хорошей, с которой он учился в школе. Он побежал к ней. Оказалось, что она, действительно, если не любила, то симпатизировала ему. Он и женился.

Теперь он опять физик.

— Почему, — спросите вы.

Оказалось, что у его жены родители арестованы, а какой-то дедушка живет даже в Америке.

На этом дневник «Поездка в Казахстан» и окончил. Денег я не собрал, а через две недели с небольшим «Лит. газета» предложила мне поехать в Свердловск. Я и поехал. Так начался другой дневник.

А. слепо не верит в преступление Б. (своей жены?). Он с этой верой и умирает, хотя перед ним и появлялись доказательства ее преступности, б.м., она сама? Он принимает ее преступление за тяжелый сон. Все помогают ему верить.

1948 год

19. IV.1948.

Зощенко долго рассказывал о том, как он пришел к умению писать пьесы. Он вывел закон — «каждое действующее лицо, даже эпизодическое, должно иметь свою историю, свой аспект, который и должно развертывать». («Я переменил любовницу», — сказал он небрежно, а сам — старый, морщинистый, в потертом костюме и в жилетке, которая заменяет ему галстук.) — Симонов, прочтя его пьесу, обещал ему «подбросить пару тысяч». — «Пару, значит, четыре?» — спросил Федин. Зощенко ответил, глубоко выговаривая «о» — «Он выписал две». — Зощенко спросил Б. Келлермана: «Как вы себя сохранили?» — Келлерман ответил: «Я всегда прихварывал, а вот теперь мне стало легче». — Мне он сказал по-русски, когда я отказался от сахару: «Захар — нет?» Он объяснил — его спросили — «Танец Смерти?», подвижными своими пальцами, подчеркивая, он сказал: «Танец в смерти. Это история человека, который не желал, однако, сотрудничать с фашистами. Другого пути не было. Таких было много в Германии», — и он добавил: «Но этого нет сил рассказать». — Зощенко заметил, что немец что-то тщательно записывает: «Что?» Немец объяснил — «Он хотел поехать с женой. Его не пустили. Он обещал ей записать, что ест. И все записывает: салат, суп. Исписал уже 15 страниц». — Катаев и Зощенко в Ленинграде. Катаев позвонил: «Миша. У меня есть 10 тысяч, давай их пропьем». Приехал на одной машине, она ему не понравилась — велел найти «Зис—110». Нашли. За обед заплатил 1 200. Уезжая, вошел в купе и поставил три бутылки шампанского. — Объясняя свое поведение в инциденте с Зощенко, Катаев ему сказал: «Миша. Я думал, что ты уже погиб. А я — бывший белый офицер». — За ужином, прихлебывая коньяк, Зощенко спросил Федина, который на мое приглашение пришел с задержкой и видел Зощенко впервые: «Костя, а ты не думал, что я — погиб?» — Горбатов пригласил обедать, затем повел в «Националь» и там, под каким-то предлогом, повел Зощенко к немцам.

Чернышевский — «Что делать?»

Б.-Гарт — «Аргонавты „северной Свободы“»

Л. Толстой — «Живой труп»

одна и та же тема, — и, однако,

как разнообразно!

Литва. 1937 г. Мотив (без слов) — «Хороша страна моя родная» —

1950 год

23. XI — 1950 года.

Переделкино. Зима — 13°.

Видел сон. Тамара и Кома приехали из Москвы. Тамара хмурая. Кома боком подошел к столу, положил газету и поспешно сказал: «Тут про тебя напечатано». Я развернул «Правду». На второй странице внизу небольшая заметка, не помню уж о чем. Напечатана чья-то фамилия и за ней: «и мерзавствующий иезуит Вс. Иванов». Я похолодел и не стал читать дальше. И проснулся.

1954 год

10. VII. 1954 года.

Гроза. Дожди не подряд, а с перерывами. В промежутки грохочет гром, сверкают молнии, — и вся эта дачная местность, с ее домиками, заборами из штакетника, грядками огородными, кустами смородины, зараженными огневкой, раздвигается до пределов необычайных, почти звездных…

Пастернак (встретил его среди сосен, у дороги, лежал в траве, он ходил подписываться по телефону на займ) — Я расскажу тебе почти анекдот. Меня попросили для Бюллетеня ВОКС'а написать, как я работал над «Фаустом». Я сказал, что работал давно, многое забыл, мне не написать ничего и, вообще, святые истоки я боюсь и трогать. Пусть лучше напишет тот, кто знает перевод, а я, если понадобится, напишу несколько слов послесловия, от переводчика. Ну, написал Вильмонт, очень хорошо, а я приписал следующие мысли: Фауст — это владение временем, попытка превратить короткий отрезок времени во что-то длительное, более или менее устойчивое. Я написал это, читаю по телефону сотруднице и спрашиваю: «Понятно?» — Да, понятно, но ведь у нас переводчики, вот они, не знаю, поймут ли. — «А на каких языках выходит Бюллетень?» — На английском. — «Знаете, что? Давайте я напишу вам то же самое по-английски». Я не владею им так же свободно, как русским, но все же… Хорошо. Написал. Спрашиваю: понятно? Отвечают — да, очень, гораздо лучше, чем по-русски; мы это посылаем в набор!.. Все это похоже на павловский рефлекс: собака приучена выделять слюну по таким-то и таким звукам метронома. Все иное ей непонятно. Действует метроном часто? — она выделяет слюну, а по-английски действует другой, более сложный метроном, они по нему привыкли выделять слюну!..

1956 год

1/I.

Арагон, Э. Триоле, Андрониковы, Н. Хикмет, Л.Ю. и Катанян обед. Вечером — Л. Толстая. Все разговоры о съезде.

2/I.

Вечером — Каверины, жена Кашновского — ужасающая ломака, и опять разговоры о съезде.

3/I.

Никого не было. Читал Мопассана. М. б. — важнее не уметь писать? Они, отцы, чересчур умели.

4/I.

Никого. Головная боль. Пытался писать «Меч-кладенец», а вместо того обдумывал пьесу, которую вряд ли напишу.

5/I.

Никого. Перепечатывал «Меч-кладенец», очерки о Болгарии. Читал Мопассана; какое странное занятие эта литература.

6/I.

Переписывал «Меч-кладенец». С громадным трудом закончил первую главу. Вечером — [нрзб.] и Василий Вельмицкий.

7/I.

Заседание в «Альманахе». Все срединка-срединка. Вечером — у Л. Брик. — Ученый Бочкарев и М. Плисецкая — как она танцевала.

8/I.

Покупали шкаф. Вечером — В. Ходасевич и ее рассказ о художниках: «А был ли у вас роман с Горьким?»

9/I.

Дома. — В. Ходасевич. Рассказ о Марфе.

10/I.

Дома. Каверин. Крон.— Переписываю «Студеный Кладенец».

11/I.

Дома. Переписывал первую — и самую трудную часть «Студ[еного] Кладенца». В кабинете настилают линолеум.

13/I.

Ходил гулять на станцию и поправлял «Студ[еный] Кладенец». Дневники Л. Толстого за 1910 год. Как странно! А вот Горький дневник не писал. По-видимому, боялся самого себя. Толстой — нет!

«Студ[еный] Кладенец» — рассказ о двух друзьях.

14/I.

«Лит. газета» — разговор: статья о Далласе. — Человек в бекеше: «Я прожил 7 лет в городе свободном. Мне грозят финкой!!!»

15/I.

Дома — на даче. Размышлял о [нрзб.] «Поэте». Кажется, вполне оформился сюжет. Вечером — в городе. Вечер Пришвина — плохой.

16/I.

Материалы для статьи в «Лит. газету» и размышления о «Поэте». Все больше убеждаюсь, что сюжет готов, но семейный, а нужно не только семейный, госуд[арственный].

17/I.

Корректура «Студ[еный] Кладенец». Редакция недовольна, что много художеств, а мало публицистики. Ну их к черту!

Написал статью для «Лит. газеты» и был очень доволен, редакция — вряд ли.

18/I.

А все-таки ужасающая ненормальность. Я — писатель, более или менее нужный, с именем. Ни один журнал, — кроме газет, — не позвонит, а чтобы издательство: лет десять не звонило! Что им важнее всего не издавать меня?

20/I.

Подписал договор на «Бронепоезд». Сценарий, [нрзб.].

23/I.

Вечером — на дачу приезжал Бажан с женой. Собрались на Курильские острова весной. Я бы поехал с удовольствием, но ему вряд ли позволит здоровье.

24/I.

Не начать ли 24-го первую главу о «Поэте». Пусть будет и неудача.

Опять бросил курить! Читал Горького. Дача. Сообщение в «Правде» об атомной станции — фотография. Главу «Поэта» не написал.

25/I.

Дача. Легкая метель. Прогулка. Писал в «Поэта». Что [нрзб.] наконец? Биография или история любви? Биография творца.

26/I.

Заметки к статье для «Ньюс», прогулка и размышления о «Поэте». А может быть, мне плюнуть на все статьи, если мешают роману.

28/I.

Материал для статьи для «Ньюса». «Драма» у Каверина, его беседа с Тамарой. Вздор какой-то!

29/I.

Дача и город. Гулял. А статья для «Ньюс» не двигается. Скучно как-то! И зачем взялся?

31/I.

Федин сказал Тамаре, что Союз решил отпраздновать мой юбилей, [нрзб.] Написал-таки статью для «Ньюс». Вечером приходил Федин и из «Известий»: реабилитирован Мейерхольд. Дача.

1/II.

Москва. Обедали Бажаны. Сообщение о снятии Маленкова. Бажан рекомендовал отредактировать «Проспект Ильича». А — м. г.?

5/II.

Дача. Вечером у Капицы. Его статья об атомной бомбе. Месяца три назад он [нрзб.] не верил в ее разрушительную силу!

17/II.

Дача. День рождения Тамары. Пастернак, Федин, Андроников. Пастернак о моем кабинете: «Это — сочиненная комната. В комнате должна быть железная кровать, простой стол, стул, все остальное должно добавлять вообр[ажение]. Тогда и можно писать». Дача. Из дома не выходил.

Март. 1956 [г.].

А. Фадеев — приказчик у Л. Толстого, из тех, которые крадут и не раскаиваются, т. к. уверены, что хозяин от их краж только богатеет, ибо они, крадя, работают лучше.

Как-то мы говорили о новой форме.

Фадеев сказал:

— А зачем новую форму? У Л. Толстого — идеальная форма. Надо взять ее, и влить в нее лишь новое содержание.

22. III.1956 г.

Позвонил К. Зелинский, которому Кома, за его поганую статью о поэзии, не подал руки, — и сказал:

— Я хочу напечатать статью о тебе в «Октябре», положив в основу свой доклад на твоем юбилее, 60-летнем.

Хорош!

Слабость человеческая: хочется, чтоб статья появилась. Но все-таки у меня хватило мужества сказать, что сейчас я занят сценарием об Октябре, и поговорим позже. А в это «позже» авось уеду в Казахстан.

Хорош и «Октябрь!» Мой роман «Мы идем в Индию» предложили мне напечатать в половинном размере, т. е. выбросив из 31 п. листа — 16, а теперь, мерзавцы, хотят печатать панегирическую статью.

Надо б записать в лицах вчерашнее подлейшее собрание президиума М. О., но вчера чувствовал себя раздраженным и подумал об этом только сегодня.

А, впрочем, ну их к черту!

Там где РАПП,

Там и раб.

3. XII.1956 г.

Вечер по случаю 60-летия со дня рождения Н. С. Тихонова.

На банкете в мраморном зале «Гранд-отеля», когда какой-то казах ругал грузин, друзей Тихонова, за «нахальство», Тихонов подошел к ним и сказал:

— Спасибо, что пришли.

И тогда же Козловский сказал Тамаре:

— А я на днях хотел к вам приехать посоветоваться.

— По какому поводу?

— Ко мне пришли подписывать обращение в ЦК о том, что евреи хотят «реваншировать», «захватить власть в искусстве»…

— Обращение кончалось подписью А. Герасимова?

— А вам тоже приносили?

— Нет, догадываюсь.

Козловский почему-то испугался, встал из-за стола, ушел и больше не возвращался.

1957 год

5 янв. 1957 [г.], 7 час. утра.

Странный я видел сон; никогда такое не снилось. Я вообще, должно быть, редко вижу цветные сны, хотя живопись и люблю.

Это восстанавливался какой-то старинный дворец, в середине какого-то полуразрушенного города, который, должно быть, я часто вижу во сне. Я прошел в него не с улицы, а через какие-то подвалы: едва ли не через военные мастерские.

Дворец был небольшой, со старинными круглыми сводами, с множеством лестниц; что-то вроде Кремлевского. Всюду ходили рабочие, стояли ведра с краской, кое-где леса.

А некоторые зало были уже отделаны — художниками, корейцами. Даже пол был написан. Я ходил по залам босиком. Ноги прилипали к свежей краске.

На стенах… боже мой, как это было прекрасно!

Стены заполнены были картинами, — маслом, прямо на стене.

Голубое, желтое, розовое. Мотивы все старинные, — хотя писали молодые люди.

Мне понравилась какая-то синяя, в синих тонах, картина, изображающая берег озера, деревья и группу людей, отдыхающих на траве, у ручья. Я похвалил. Какой-то кореец сказал:

— Хорошо? Хорошо! А вот — Катя, — т. е. работы Кати — и указал на кореянку-художницу, которую звали по-русски Катей. Она повела показывать свои работы.

Это было голубое чудо в легкой дымке!

* * *

[1957 год без даты] {526} .

Старушка прививала оспу в ногу, чтоб не попортить руки.

Н., сильно пострадавшая при Сталине (у нее арестовывали мужа, долго сидела сестра в лагерях), сердитая на врачей, крикнула:

— Жаль, нет Сталина! Он их всех бы перестрелял.

Ученый Ефимов от волнения привил оспу два раза и теперь лежит с распухшей рукой, боясь умереть.

Ек. П. Пешкова привилась первой, объяснив:

— Как же? Ведь идут чеховские дни. Я последняя, кто видел живого Чехова.

Она присутствует на каждом чеховском заседании. Ей 87 лет.

Позвонил Пастернак. Ему сказали, что мы больны. Он сказал:

— Я очень, очень рад, что вы здоровы. Но на приглашение прийти, он увильнул.

Звонил, плача, Шкловский:

— Я рад, что они здоровы. В. и Г. очень хорошие люди.

Кому-то сказали:

— А ты не езжай на этом номере, есть другой, который не идет мимо Боткинской.

— Да, я же на автобусе!

1958 год

1. I.1958 г[ода].

Новый год у Капиц. Фокусы его детей, приз за лучшее вино, Капица долго читал скучную «викторину», которую сам сочинил; затем, устав, ушел спать, а мы ждали шофера на машине министра. Шофер приехал, но, оказывается, жена из ревности (они разведенные) пожаловалась, что он отвозил нас на машине! Две недели до того стояла слякоть, а тут подморозило и стало хорошо — ночь была дивная. — Читал днем Потанина и думал над романом «Внутри шаманского круга». А почему эпос где-то должен был складывать[ся] и расходить[ся] кругами? Он мог возникнуть всюду.

2. I.1958 г[ода].

Обед у Пастернака с Фединым, который, даже выпив водки, не сошел с трибуны председателя, до которой добрался с таким трудом. Он ждал, что Пастернак будет раскаиваться в «Д-р [Доктор] Живаго», а тот сказал:

— Прошлый год был для меня счастливым из-за свершенной мной ошибки. Я желаю тебе, Всеволод, и тебе, Костя, того же счастья.

А руки у обоих, особенно у Федина, страшные — кровь напряжена, надула жилы, и вот-вот кажется, хлынет и пойдет в сторону. — Оказ[ывается] картины своего отца он [Пастернак] положил на мою дачу, а она сгорела.

3. I.1958 года.

Писал наброски к роману «Внутри шаманского бубна» и Процелста — шаман возникал постепенно, но одно дело в голове, другое — на бумаге. Да и нужен ли шаман? хотя ужасно соблазнительно описать камланья. Я, кстати сказать, видел это в Омске — в Питере показывали шамана, — и Распутин был тогда в моде, — омские купцы нашли где-то своего, решали везти в Петроград, его показывали в какой-то большой белой комнате, но шаман скрылся, говорят, запил или обвинили в воровстве.

4. I.1958 года.

Писание схемы «Внутри шам[анского] бубна». — Роман, в общем, придуман. — Из дома не выходил: горло. «Правда» предложила написать статью о романе Седых. В Иркутске я слышал — Седых: способный писатель, больной, мнительный; мне не удалось с ним повидаться — знаменитости мне надоели, особенно провинциальные, к тому же я сам — провинциальная знаменитость со всеми ее недостатками. А день был красив, ночь еще лучше: иней, утром солнце, легкий морозец. Если б ко всему этому иметь еще издательство!

5. I.1958 года.

Писал сценарий «Внутри шаманского бубна». — После сценария, м. б., легче будет писать роман? И читал удивительно поэтичные шаманские заклинания — в поэзии, главное, свобода, а шаман ли не свободен? — И внес окончательные изменения в «Историю моих книг», которая мне надоела.

6. I.1958 года.

«Мистерия-буфф» в Театре Сатиры — агитка 1918 года, когда, казалось, что все уже сделано. По-моему, скучно. Публика смотрит с большим интересом, что доказывает, сколь мало она знает о 1918 годе. Много молодежи. Капица очень хвалил, но во втором действии задремал. А я уехал со спектакля с каким-то раздражением: глупость ведь неистребима. А, м. б. и слава богу, что неистребима? Умные так беспокойны!

7. I.1958 года.

Прогулка, писание «Внутри», любование на метель, ныне у нас столь редкую, что русские метели кажутся выдуманными, — и все. Пастернака встретила Т[амара] В[ладимировна]:

— Я очень был рад, узнав, что Кома — гениальный.

— Мы это давно знаем, а вы от кого же узнали?

— Мне сказала Наташа Ливанова.

Все приготовлено, чтобы начать сценарий «Часовой у См[ольного]», но как-то смелости не хватает начать, хотя ничего страшного в этом нет. Страшна — краткость. Откуда ее взять?

8. I.1958 года.

Даже не выходил на улицу: все писал сценарий.

Сделал, кажется, самое главное: начало. Дальше, надо думать, пойдет легче. Наш воз, обычно, застревает в самом начале.

М. б. писать роман «Внутри Хебэ»,— параллельно? — Впрочем, если роман пишется, самое меньшее, полгода, а сценарий перепишу в две недели, зачем параллель?

9. I.1958 года.

Писал сценарий «Часовой». Хорошо — все-таки, когда вещь полежит. Тамара уехала на вечер памяти 75-летия А. Н. Толстого, а я остался и написал несколько сценок в сценарий, которые, мне кажется, придают ему человечность. Вообще-то он очень схематичен. — А. Н. прославляется, видимо, в связи с необходимостью «консолидации». А вообще — как бы старик был доволен, доживи он!

— Что-то мне везет (тьфу, тьфу!) — мысли текут легко, работоспособность большая, — на 63-то году!

10. I.1958 года.

Писал сценарий.

11. I.1958 года.

До полудня тоже усиленно писал сценарий, но затем, по-видимому, устал и бросил.

Читал, гулял, а затем, вечером ездил в ресторан «Дома актера» на ужин по случаю 75-летия А. Н. Толстого. Департамент Мертвых Дел.

Что-то мямлила красавица Радам, жена М. Светлова. Тамара говорила:

— Но, ведь, ни она не видела Толстого, ни он ее. Я сказал:

— Если б Толстой ее увидел, мы бы теперь обедали в другом ресторане.

12. I.1958 года.

Гулял. Ходили на станцию встретить родственников. За ужином Петька, которому вчера исполнилось П/2 года, сказал, глядя на Г. К. Зиллер:

— Дядя Жорж… собирал рябину… в корзину.

Читал С. Цвейга. Вот писатель, который необыкновенно любил удовольствия, получаемые от жизни. Он, наверное, и в качестве памятника будет стоять с удовольствием.

13. I.1958 года.

Писал сценарий.

14. I.1958 года.

Заседание в альманахе «Н. С.». Секр[етарь] редакции, мотивируя то, что не напечатали очерки Солоухина, сказал, что редакция убоялась печатать, т. к. сам автор «распространял слухи», что его очерки «мрачные». — К. Львова жаловалась, что плохие статьи на ее роман «организовали» евреи; говорила завуалированно, конечно. — А когда кто-то предложил напечатать статью об очерках К. Паустовского, редактор воскликнул:

— Паустовский еще не признал своих ошибок, а мы будем печатать о нем статью!

Вечером — у Л. Ю. Брик. Самоубийство секр[етаря] К. Федина.

15. I.1958 года.

Дела двигаются медленно. Написал сценарий [нрзб.], но привести его в порядок нет сил.

Маша говорит, что реж. Луков отказался от постановки «Часового у Смольного», объяснял это тем, что сценарий плох. М. Б., он и плох, но другие еще хуже. Вчера, например, я смотрел фильм «Авиценна», Я был растроган и восхищен — что за ерунда!

16. I.1958 года.

Захворала Тамара. Грипп. Проф. Дамир в зеленом костюме, разговаривал об юбилее Толстого, сказал, что Андроников, м. б., и читал А. Н., но он или ничего не помнит, или не знает, что сказал. «А ловок! Ловок тем, что выйдет из положения — в духе властей того дня, в котором он живет». Андроников же просто-напросто упоен усердием, и это усердие ужасно волнует его.

Не писал. Плохо спал ночь и поэтому ушел рано гулять. Тепло — 2° мороза.

Читаю Блока. Раньше он почему-то казался мне мрачным?

17. I.1958 года.

Сценарий. Дело идет плохо.

18. I.1958 года.

То же.

У Т[амары] В[ладимировны] грипп.

19. I.1958 года.

Сценарий. Плохо.

20. I.1958 года.

Ездил в город, исправлял корректуру с В. М. Карповой, редактором «С. С.». Скучная беседа: относится она ко мне доброжелательно, но мои книги все мне надоели, кроме «Мы идем в Индию», которую «Сов[етский] писат[ель]» упорно не хочет издавать. Надоела эта возня с издателями до смерти. Хотелось бы написать новое, но сил нет.

— До 60 лет мудрым не бывают. Слияние любви и истины высшее состояние умственного и нравственного совершенства. Веды научают мудрости. Мудрость любви.

— Жив, здоров, ни горелый, ни болелый.

«Андроник Комнин»

Роман 1958

Вчера, 26 октября, я читал, вернее сказать, начинал читать много книг. Остановился на одной, наверное, потому, что тема ее соприкасается с моим романом «Эдесская святыня»: [нрзб.] — «Византийские портреты», т. 2-й, особенно поразила меня история Андроника Комнина. Я читал ее, м. б., и раньше, но вчера поразила она последовательным развитием страсти честолюбца, б. м. наиболее преобладающей страсти нашего времени, вернее сказать, наших дней с их военно-полит[ическими] переворотами (Де Голль, Насер, Пакистан, Бирма, Таиланд и т. д.), заменившими ожидаемые нами пролетарские перевороты, ради которых мы перенесли столько жертв.

И мне подумалось: «А не написать ли роман об Анд. Комнине»? Фигура политикана исключ[ительно] отвратительная, последовательная, а главное, получившая полное возмездие за свое коварство и жестокость!

Полотно м. б. очень широкое: и по времени (30–40 лет деятельности) и по пространству: Константинополь, турки, русские, Средиземное и Черное моря.

Беда, что слишком много действующих лиц.

Но можно, по-видимому, кроме Андроника, выбрать еще четыре-пять действ[ующих] лиц, которые и пройдут через все повествование, что создаст роману некоторую композицию.

[1958 год без даты] {544} .

Преступление Пастернака было преувеличено нами.

А еще больше — нашими врагами.

Если два ссорящихся держатся за подушку и разорвут ее, — пух поднимется, словно облако, и на мгновенье может затмить солнце.

Но затем пух осядет.

Лучше всего на подушке отдыхать, чем рвать ее.

Особенно, если она набита пухом и перьями того крылатого мифического [коня], которого мы изображаем с крыльями.

Хорошо, если Пегас теперь окажется только без крыльев, а не самой обычной водовозной клячей.

1960 год

12 апреля 1960 года.

От автора

Я ехал в Москву электричкой, встревоженный, недоумевающий, грустный. Ходили слухи о докладе Н. С. Хрущева, посвященном деятельности И. В. Сталина, где деятельность эта, в некоторых своих частях, называлась чуть ли не преступной. Доклада я не читал и, будучи беспартийным, не имел надежд прочесть его. Ждал, что в «Правде» на собрании писателей, куда я направлялся, скажут кое-что об этом докладе.

Вагон был почти пуст. Только в противоположном конце его сидели, сгрудившись, несколько подвыпивших железнодорожников. Сначала они шутили, — и довольно вольно, — затем один, длинный, красивый мужчина с голубыми глазами навыкате, стал рассказывать. Сначала его слушали невнимательно, однако вскоре голоса затихли, да и рассказчик заговорил громче. Мне было не до слушания рассказов, но электричка от самого Сукова пошла с частыми остановками в поле — что-то не ладилось на рельсах, что-то чинили, — мы опаздывали, я стал прислушиваться к рассказу. Торопиться мне было некуда, до заседания в «Правде» оставалось несколько часов, да и признаться, самый рассказ заинтересовал меня. Он имел некоторое отношение к моим мыслям. Все же тема казалась мне столь щекотливой, что я делал вид, будто смотрю в окно, пока не услышал голос голубоглазого:

— Пассажир, а вы чего скрытничаете? Я считаю, что теперь об этом стоит послушать, что говорит рабочий класс. Подсаживайтесь.

Я и подсел.

В «Правде», как и следовало, собственно, ждать, ничего о докладе Н. С. Хрущева не было сказано — ни в докладе главного редактора, ни в выступлениях писателей. Говорили, что рыба погибла в водоемах, что вредитель губит лес и о других хозяйственных надобностях [нрзб.] важных, но не в эти часы, думалось мне.

Я и высказал свои думы, коротко, несвязно, горячо; выпалил, как говорится. Наступило некоторое замешательство, а затем взял слово гл. редактор Сатюков и долго трепал меня в зубах, как щенка, которому он не позволит «заигрывать с империализмом». Да, так и было сказано. К счастью, за меня заступились писатели, — даже А. Сурков, не очень-то жалующий меня и поднесь.

Обратно я ехал, уже держа в кармане печатный текст доклада Н. С. Хрущева.

Вагон электрички был полон. Я не мог, конечно, читать доклада, но, томительно ожидая Переделкино, вспомнил утреннюю поездку и рассказ железнодорожника. Рассказ мне показался теперь еще более значительным, чем утром. Я достал блокнот и записал главные факты рассказа.

У себя на даче, после прочтения доклада Н. С. Хрущева, я снова вспомнил рассказ железнодорожника и записал его во всех подробностях, которые только мог вспомнить.

Сейчас, 9—12 апреля, у меня вирусный грипп. Температура невелика, и я имею возможность если не работать, то просматривать свои рукописи. Под руки мне подвернулись записи «Машинист Игнатий Гнутов». Я перечел их, подправил, кое-что добавил, словом, дал рукописи вид, пригодный для чтения. Не думаю, что рассказ можно или даже следовало печатать сейчас, но годы идут, боли проходят и если случается время, когда из-за боли перехватывает горло, то приходит и такое, когда об этой боли можно говорить без содрогания и ужаса. Возможно, и для этого рассказа придет это время, тем более, что он интересен как след своеобразного народного творчества, своего рода образчик железнодорожного фольклора, сказка на современную тему: для подлинных событий он слишком строен, логичен, слишком ясен. Разумеется, я записал его своим стилем: из-за взволнованности я не мог запомнить манеры рассказа железнодорожника, да и вряд ли в этом есть надобность.

Ну, а теперь перейдем к самому рассказу.

12 апреля 1960 г.

Переделкино. Постель.

1962 год

Ялта.

Итак, мы 30 декабря 1961 года приехали в Ялту. Над Яйлой и ниже — туманы, но в самой Ялте и Нижней Ореанде — солнце и тепло. Весь день 31-го мы гуляли и восхищались парком. Впрочем наш «Люкс» тоже недурен: две комнаты, ванная, а главное, поразительная тишина. Ни моря, ни машин, ни людских голосов, даже птиц, — здесь зимуют скворцы, есть и воробьи, — не слышно. Ни пароходов, ни самолетов… чудо!

1/I.

Прогулка среди дубов и сосен по треснувшему шоссе, среди труб к золотому пляжу.

2/I.

Осмотрел овраг. Прогулка. Начало «Художника».

3/I.

Прогулка. Вчера был дождь. Сегодня с половины дня солнце. Вечером — кино.

4/I.

Солнце, сильный ветер. Прогулка. Странное облако над морем. Снег идет при бестучном небе. Ветер гонит снег.

5/I.

Холодно. Солнце. Прогулка в Ялту. Встреча с Кавериным.

6/I.

Прогулка на Золотой пляж. Волны. Чувствую себя лучше. Кормил лебедей и — все. Погода по-прежнему солнечная. Покупал газеты на почте и разговаривал со служащими.

7–8/I.

Солнце — первую половину дня; прогулка по Царской тропе: полуразрушенной после Ореанды берег моря. Вечером ударил дождь, который продолжался весь сегодняшний день, да и вечером читал, лежал, купался.

Два вечера смотрели фильм Лукова — «Две жизни». Чепуха. Лис съел красивую венценосную цаплю. Не везет царям!

14/I.

Тоже светло и сухо, и мы тоже у моря. Легкий прибой, на дороге у каменных стен кучи дубовых листьев, сложены лодки, настилы на сваленных бензиновых бочках, груды лежаков, зонтов и всюду на дубах зеленый плющ.

15/I.

Облачно. Но выходит солнце и дождя нет. Много гуляли. Таня и Антон уехали. Павлины сидят на перекладинках у окон.

20/I.

Опять солнечно. Приезжали Каверины, гуляли к морю, уговорились завтра пойти в горы. Вчера мои рассказы об Индии прошли хорошо. Может быть, написать их? Говорили по телефону с Москвой. Там ноль градусов.

21/I.

Опять солнечно, хорошо; ходили в горы: градусов десять тепла. Море неподвижно. Я все что-то записываю погоду, но другое и вместить нельзя. После обеда сидели у моря. Приезжали Каверины. В Москве (телефон) 2° мороза и мокрый снег.

22/I.

По-прежнему солнечно. Приезжали Каверины: лежали на берегу моря и гуляли по парку. Вечером опять кино — омещаненная новелла Цвейга — «Письмо незнакомки». На море штиль.

23/I.

Канун отъезда. Погода все лучше и лучше. Гуляли по берегу моря и после обеда собираемся в Никитский сад. Нарвал зеленых веток для Москвы: идиллия. Пасека. Только что пчелы не летают, — а кое-что и цветет.

24/I.

По-прежнему тепло и солнечно. Утром собрались, погуляли и в три часа дня поехали в Симферополь. Возле вокзала пьяные и «Коммерческий магазин».

25/I.

Поезд. Снега, придорожные деревья в инее, а по дорогам идут люди в валенках. Разговариваем с зоологом Наумовым о Нижней Тунгуске: как он там жил, вел перепись и плавал.

30/I. Москва.

Морозы: около двадцати градусов. Успех двух пьес — «Медеи» и той, где лишь два актера: явление очень многозначительное.

31/I.

Никуда не выходил. Мороз градусов пятнадцать, но солнца нет. Сортировал заметки к «Вулкану», сделанные в Н. Ореанде. Сборник моих рассказов должен быть любопытным. Надо включить туда «Светлейшего». Послал несколько писем и читал «Золотой горшок» Гофмана, в замечательном переводе Вл. Соловьева. Прошел месяц с кануна Нового года — удивительно тихо, спокойно, приятно. Весь бы год такой!

1/II.

Морозец. Составлял сборник рассказов для «Сов. писателя». Сделал большую прогулку, купил фисташки и еще какую-то чепуху, искал бумагу — нету! Ее нет по всей стране. И никто особенно не удив[ляется].

2/II.

Отнес в «Сов. писатель» сборник, который буду ждать с нетерпением. Чувствую себя отлично. 10° мороза и изредка солнце: Москва, однако, грязна и скучна. — Исправляю «Вулкан», корректуры «Хмеля» [нрзб.].

3/II.

Записываю поправки к «Вулкану».

4/II.

Читаю «Серапионовы братья». Читал их [нрзб.] почти двадцать лет назад. Пожалуй, что и скучновато.

5/II.

Заседание в Союзе — последнее. Приемная комиссия. Грязновато все как-то.

6/II.

10°. Сумрачно. Читаю «Секретарь обкома». По-моему, это памфлет на наше советское мещанство. Прогулка. Фильм «Мой дядя».

Снег. Уф! И тоска же от «Секр[етаря] обкома».

7. [II].

Изредка выглядывает солнце. 4–5° мороза. Гулял и писал для «Вулкана». Окончил чтение «Секретарь обкома». Очень поучительно указывающий на унылый уровень жизни нашего искусства и общества.

8. [II].

У П. Капицы — вечер — ужин. Какой-то груз[инский] академик — чернобровый, с седенькой бородкой, безм[ятежным], но улыб[ающимся] лицом. Рассказ П[етра] Л[еонидовича] о том, как лечат знам[енитого] физика Ландау на столе лаборат[орном].

9. [II].

По всей Москве, сверху донизу толки о болезни Н. С., чепуха, наверное! Человек в отпуске, ну и болтают. Приглашение прочесть «Дело Эльсберга», которое будет разбираться на Президиуме. Прочел. Отвратительно. А, обобщая: «Чье дите?».

Голова болит.

10. [II].

Сидел дома и что-то чертил в «Очерки для Индии». Сумрачно. Февраль, особенно вторая половина, обычно солнечная, а тут — нет. Вечером — переполох с дочерью Маши, к ним ездил Кома.

11. [II].

Ездили в Переделкино и собирали подписи к петиции — против закрытия из-за «[нрзб.] Литература». Обедали у Кавериных. Вечер прелестный, но солнца по-прежнему нет.

12. [II].

Я продолжаю календарь погоды. Легкая метель, сумрачно. Заседание Комиссии по увек[овечению] памяти Ауэзова. Комиссия — говорили о гонениях на Мухтара и вот музей в его доме.

13. 14. [II].

Погода все еще сумрачная, шел снег, но недолго. Писал заметки к «Генералиссимусу». Ходили сниматься для Японии и ловили по телефону тщетно Лисичевского, директора «СП», чтобы достать денег.

Унизительно и гнусно!

Отвратительно вдобавок и то, что «СП» ставит на обсуждение Правления новые мои рассказы. Старые можно, а новые — сомнительно. Отвратительно, утомительно, и, если есть у меня талант, подло! Я устал.

15, 16. [II].

Здоровье у Машиной дочки лучше. Я ездил к ним. Буфет Союза писателей. Две толстых подавальщицы. Никого в буфете: я приехал рано.

— Тов. Иванов, Вы человек, знаете, ученый. Хотели посоветоваться.

— Пожалуйста. И всерьез:

— Есть ли на свете колдуньи? Вот у нее «[нрзб.]» 90 лет. И колдует. Слепая. Ходит ночью и руками разводит. А колдунам, известно, трудно умирать… XX век!

17. [II].

Письмо от Федина и книга. Небольшая прогулка. День рождения Тамары, она больна. Подробность — через работницу Марии Ив[ановны] о болезни.

Погода отвратительная. Писал наброски — «Генералиссимус», а вообще слабость.

18. [II].

Просто пролежал целый день, делая заметки к статейке о Федине для «Лит[ературной] газеты». 0°, погода — мгла, плохо. Тамара в гриппе. Петька выздоровел, бегает. Много разговоров о болезни… Завтра утром заметку о Федине напишу.

19. [II].

Дома. По-прежнему 0°, снежок изредка, мгла. Сидел дома и чертил для «Лит[ературной] газеты» о К. Федине. А в голове опять «Эдесская святыня», ах, если б я мог с нею развязаться! Теперь ее почему-то шарахнуло в сторону православия и прославл[ения] византизма!

20. [II].

Немного погулял. Весь день ясно, редкость. Переписал и отослал статью о Федине с припиской: «Печатать в таком виде или не печатать». Думаю, выберут последнее. А Федин прислал второе письмо с приглашением.

21. 22. [II].

Метель. 7° мороза. Ездил на поезде в Переделкино за книгами. Корректуры из «Лит[ературной] газеты» со статьей о Федине: вычеркнули наиболее важное, но мне кое-что удалось отстоять.

Это, собственно, относится к четвергу, т. к. вчерашний день, среду, я забыл записать, а вчера ходил в аптеку, купил Тамаре лекарство и, вернувшись, делал записи об «Эдесской святыне» и «Светлейшем». Сегодня читал П. Каменского — биографию А. Д. Меншикова. — Лицо!

23. [II].

Сидел дома, читал и писал «Генер[алиссимуса]», приходили из радиоизв[естий] — приветствовать Федина и с защитой «Тарусских страниц» — выгнали со службы гл. редактора и еще кого-то. А что мы можем сделать? Альманах-то невинный. — 5° вечером и 0° днем. Мгла.

24. [II].

«Лит[ературная] газета» с моей статьей. Убогая сенсация. И затем — в театре Вахтангова вечер К. Федина. Цветы, [нрзб.], старика. Уныло и торжественно, как всегда. Вечером — вино и М. Алигер. Стихи Антона.

25. [II].

Серый снег, солнце, гулял. На улицах тает, люди идут скучные, даже пьяных мало. Вечером — опять у Федина в гост[инице] «Украина». Пахнет-таки, весной. Так скучно все и неинтересно, что и записать нечего и не хочется!

26. [II].

Записывался в радио и очень устал, т. к. делал неправильные ударения и приходилось повторять. Небольшой отдых и обед в «Арагви», где душно и жарко, с участниками Каирской конференции: скучными индусами и японцами.

27. [II].

«Дело Эльсберга» в Моск[овской] орг[анизации] СП. Он отрицал все, утверждая, что на него клевещет И. И. Чичеров. Я выступал уже после заседания (не хотел мешать полит[ическому] разоблачению, примешивая уголовщ[ину]): о краже в «Круге» 30 тыс. руб. золотом — Эльсберг.

28. [II].

Прогулка. Солнечно; весна чувствуется отчетливо. 5° мороза, мгла, солнца мало. Писал «Генералиссимус» — что-то много получается, растянуто: надо сокращать.

1. [III].

Дома. Переписывал «Генералиссимус». Хлопот, словно роман! Утомившись, стал перечитывать «Портрет Дориана Грея», роман, который мне когда-то, в юности, нравился. А сейчас — и глупо и по-глупому безнравственно. А этот эстетизм, боже!

Рукопись для «Лит. газеты».

2. [III].

Заседание в Лит. институте. Опять мгла, но солнце просвечивает. Позаседали: дипломы — средние:

— И куда нам! Столько поэтов? Да и писателей?

3. [III].

Гулял. Хорошо. Морозец, солнце. Читал, впервые: «Историю Пугачевского бунта», и жалел Пушкина: все-таки даже он не понимал, что нельзя преодолеть исторических условий. Получилась военная история, никому не интересная и не вскрытая, даже с военной точки зрения. Ведь рев[олюционная] конармия Пугачева появилась задолго до конармии гр[ажданской] войны 1920 г.!

Конец переписки «Генералиссимуса».

4. [III].

Тоже хорошо, солнечно. План «Генералиссимуса»: любопытно, что будет?

5. [III].

Окончил черновики «Генералиссимуса» — завтра начну переписывать, что не трудно, т. к. черновики подробные и в них много всего, — боюсь не перегнуто ли? Обедали, блины у Л. Ю. Брик, напуганной на всю жизнь тайной полицией — вчера умерла жена Вс. Вишневского — вздорная, нахальная баба, упокой, господь, ее душу! Вот уж кого, действительно, надо успокоить.

6. [III].

Днем дописывал «Генералиссимуса», а вечером ходили в Клуб литераторов, смотрели итальянский военный фильм, показ мод и затем ужинали. — Дождь, мокрый снег, зима на исходе.

7. [III].

На улице по-осеннему дождь и слякоть. Не выходил. Писал рецензии для Лит. института — одна поэтесса, по-моему, талантлива. Завтра сажусь переписывать «Генералиссимуса». Что-то его ждет, беднягу?

8. [III].

Гулял. Немного писал «Генералиссимуса», как всегда с трудом выходят первые строки. Легкий мороз, полусолнце, преобладает все-таки мгла. Вчера приходил усталый и больной М. Бажан.

9. [III].

Начал перепечатывать «Генералиссимуса». Большая боязнь — не растянуть: есть уже 4 страницы, начало, самое главное. Очень доволен! И, солнечно, на крышах — снег, чудесно. Заседание в Лит. институте вечером.

10. [III].

Приходила Л. Ю. и Абгарыч обедать: разговор о литературе, из чего я вывел, что она неважного-таки обо мне мнения как о писателе. Ну, и бог с ней! Писал «Генералиссимуса» все первые страницы. Солнце.

11. [III].

Превосходный солнечный день. Гулял с Петькой в садике возле глупого памятника Репина. Петька сказал: «Я люблю ужасные картины: как „Грозный убивал своего сына“».

Вечером писал «Генералиссимуса» и читал Гончарова «Фрегат Паллада», как хорошо!

12. [III].

Писал и радовался, что полк[овник] Порскун вышел, как живой в «Генералиссимусе», может быть, и не живой, но, пусть, так кажется. Дома. — Мгла и легкий морозец. Все идет — т. е. «Г[енералиссимус]» — хорошо!

13. [III].

Болел. Вчера была небольшая температура, а эти два дня — кашель и слабость. Читал «Воскресенье» — пустая, вздорная сатира, в духе Щедрина, вставленная в золотую рамку мелких подробностей, от которых сатира не делается убедительней. «Фрегат Паллада» — прелесть, такое искреннее, домашнее путешествие и такая вера в свою «цивилизованность», которая для меня более убедительна, чем все христианство Л. Толстого.

14. [III].

Болезнь. Дочитал Гончарова, вторая половина слабее, — но что большее можно увидеть с борта корабля? Китай он, впрочем, не понял, да и Японию-то не очень, а вот тропики — прелестно.

Апрель.

По 6 апреля — я хворал: после гриппа, который продолжался один день — головокружения, похожие на обмороки, — и меня уложили в постель. Я лежал, прочел много книг и принял множество лекарств.

В эти дни вышел «Новый мир» с «Хмелем», который многие хвалили, а я его написал, чтобы покрыть долг «Лит. газете», — вот как полезно должать!

Были холода, снег, метелей, впрочем, не было, а сегодня, 3 апреля, совсем весна, вчера был дождь, — солнце и улица чистая.

В воскресенье собираемся на дачу. А рассказ «Генералиссимус» так и не успел перепечатать!

Был жестокий грипп, лежал почти месяц в апатии, не записывал, переехал на дачу, отвык записывать.

Май. Дача.

Еду в Москву: вернисаж выставки Давида. Записывал нечто к «Вулкану». Необыкновенно цветет сад — пышно, весело, бело и зелено.

Москва

21. V.1962 года.

Сборы Тамары в Японию. Какой-то дядя, живший, по его словам, 10 лет в Японии, на собеседовании в Комитете по иностранным связям (или как он там называется), сказал, что в Японии в июне дожди и вы «все покроетесь плесенью». Испугались Авдеенко, Арбузов с женой, но, пока что, отказались только эти трое. Каверин колеблется. Я советую Тамаре ехать: в другой раз посмотреть не удастся, а, вдруг проживешь до 90 лет, будешь жалеть? — В Москве — первый день лета: градусов 25 тепла на солнце. — Поссорился с «Молодой гвардией» — включила в договор на книгу «Собрание рассказов» старый, ему шесть лет, долг за книгу, которую они не приняли и которая вышла в «Советском писателе» и Собрании сочинений: «Мы идем в Индию». Я отказался подписывать договор. А и черт с ними! Проживем и без них, хотя денег нет; их, впрочем, никогда нет. — В № 4 «Москва» — «Литературное завещание» И. Бунина — по манере напоминающее завещание Н. Гоголя: такое же чванство и самовлюбленность. А, по-моему, всякая литература через 100, 200, 300 лет уже для Шекспира, отмирает. И почему ей не отмирать, когда гибнут целые цивилизации, уходя бесследно во тьму? По-моему — это очень хорошо. Лишнее доказательство бессмертия: умирая в одном, воскресать в другом. — Любопытный разговор с редактором в «Молодой гвардии», который, быть может, я запишу завтра.

22/V.

Ужасные волнения — поездка в Японию. Какие подарки? Что? Кому? Сколько будет денег? Какая погода? Наконец, все улажено — положено, сели в машину, проехали казармы Юго-Запада (когда будут памятники, магазины, дома, раскрашенные по-разному, много света, тут будет, наверное, весело и приятно жить, но пока — казармы), и, — Внуково. Толкались, вешали багаж, услышали, что отлет вместо 10 вечера — в 12. Я поехал спать.

А, еще о редакторе! Прочел стишки Федорова в «Москве» о Переделкино — так писали раньше о кулачестве, мы, — 25 лет назад, а теперь и о нас: «по делам вору мука», так кажется? Но, — интересно. Интересна и беседа с редактором, — он — журналист, его фамилия, кажется, Топоров, коренастый, хромой (ранен на войне), широколицый, с бородавками у подбородка и волосами, зачесанными назад, как у семинариста, готового принять сан. Он говорил следующее (я молчал, слушая с любопытством: он из «них»):

— Что же это с Соболевым? Да, как же, забаллотировали. Почтенный, заслуженный, талантливейший писатель, а забаллотировали? Кто? Четыреста переводчиков (подразумевай — «жиды») и старички, которые давно себя творчески не проявляют, словом — балласт. За ними Ильин пятьдесят машин посылал: чтоб приезжали голосовать. Да, да! Было нанято 50 такси! (чистейший вздор!). Провалили. Теперь, чтоб провинция не подражала Московской организации, Соболеву придется ездить по всей России и агитировать, сводить «на нет» деятельность переводчиков и старичков. Нет, в Московской организации неблагопблучно.

Это — один пример агитации нео-рапп'а, с которым случайно удалось познакомиться. А сколько их еще, которых не знаешь! Война между людьми уже два десятка лет стала подземной. Нео-рапп атакует подземно. Крайне занятно.

23/V.

Сегодня открыта выставка Давида. Хотя два дня, из-за отъезда Тамары, я пропустил, не работавши над «Вулканом», видимо, пропущу и третий: завтра постараюсь наверстать. Еду на вернисаж. Пышное, белое цветение сада: вишни, груши, — яблони еще не цветут. Два последних дня была прекрасная погода; сегодня, наверное, будет дождь: тучки, но тепло. — Где-то Тамара? Хорошо, если летят, а не сидят на аэродроме.

1/VI.

Утром написал выступление к вечеру К. Г. Паустовского — 70-летие. Вечер в Лит. музее, теперь улица Димитрова (б. Якиманка). Старинный особняк переполнен, — преимущественно молодежь. На улице, у входа, толпа; толпа и во дворе. Двери крепко заперты: администрация перепугалась — «никогда такого не было, — говорит какая-то белокурая дама в зеленом, — не знаю, что делать». Милицию, впрочем, не вызвали, обошлось. Публика злится — знает, что Паустовского не будет, что многие писатели, обозначенные на афише, — не пришли: прислали письма, даже ученик Паустовского, живущий, подобно учителю, в Тарусе, Ю. Казаков. И все-таки публика чего-то ждет, радуется и аплодирует сколько-нибудь независимому слову. Сидят на полу, стоят, сидят на окнах, выбили раму; во время чтения не раз звенят стекла, просят вынести микрофон на улицу. «У нас нет микрофона», — шепчет дама в зеленом. «Выручил» Н. Хикмет, его все знают, встречают аплодисментами: он, на плохом русском языке, играет в независимость: это ему удается. Говорит, что написал статью и стихи о Паустовском: «Их, слава богу, напечатали», — аплодисменты! Говорит, что К. Паустовский — честный писатель, — аплодисменты (подразумевай: остальные не честные). Публику возбуждает оппозиция, жажда перемен, хотя бы тонюсенькая, в паутинку, щелка свободы. А потом — скука!

Обращение к народу: о повышении цен на мясо и масло. — Читал я это в газете, и сердце обжигало: докричались. Но, — русский бог удачи и авось, поди, вывезет.

2/VI.

Утро. Тучи. Ночью был дождь. Все же поедем в Суздаль с М. Бажаном.

Тучки разогнало, и дорога на Владимир оказалась превосходной. Не доезжая до города километров пятидесяти, позавтракали в поле.

13/VIII.1962 года {572} .

Чита. Союз писателей. Вешалка, палас на полу, шкаф с книгами читинских писателей, стол, несгораемый шкаф с пишущей машинкой. Здесь в этом здании — было Дальбюро ЦК ВКП(б) Д[альнего] Востока.

14/VIII.

Фронт дождя движется медленно над Красным Чикоем, — сказал зав. отделом перевозок, который, однако, был любезен: помог перевезти нам с поля багаж (уже накрапывал дождь), положить его в камеру хранения, позвонил в гостиницу, где, впрочем, номеров было сколько угодно. Номера с голубыми панелями, с белыми стенами и потолком, стены в голубых узорах, желтые, отделанные под дуб, двери, дорожка, письменный стол и синие бархатные портьеры.

Трещит непрестанно радио: полет в космосном пространстве летчиков Николаева и Поповича, стишки, песни, восклицания. Случай, конечно, беспримерный, красивый и дорогой. Но, боже мой, сколько наговорили чепухи и пошлости! — Над столом кружат мухи, доносится шум дождя и за сиреневыми занавесками — мокрые листья акаций с крупными каплями дождя. Открылась часть гор, над которыми клубятся тучи.

Завтра обещают отвезти нас двумя самолетами сразу. Оно и лучше, веселей. Багажа ужасно много — 140 килограмм, и, притом, на глазок, не взвешивая.

И — верх роскоши по нашим понятиям: в уборной мешочки для туалетной бумаги из бархата. Честное слово, не вру!

Большой зал. Плакаты. Красные полотна с лозунгами. Все молодежь, нет ни одного старика.

Танцы. Девушки — учительницы, преимущественно — интеллигенция села — с высокими прическами и, по возможности, в современных платьях. И девицы в сапогах, тоже в обтянутых коротких платьях, и с торчащими торжественно грудями и задами. Танцуют, разумеется, вальс. Никонов важно сказал, что сюда еще не дошли современные неприличные танцы. На что я ему возразил, что дошли бы, вместе с узкими брюками, которые высмеивают. И вообще «почва готова», — культурная революция вполне возможна, ее только не допускают, но она, я уверен, придет и придаст всей этой жизни необходимый колорит и краску. По-видимому, это последует с приходом следующих машин.

Мое выступление:

1) Биография.

2) Путешествия.

3) М. Горький и моя юность.

4) «Семиозерье» (аплодисменты).

— Пожилому человеку совершить такое путешествие трудновато, — сказал Никонов.

В вокзале нелепая роскошь — люстры, ковры и так далее. В ресторане, впрочем, чисто и пьяных с утра нет. — Мой дневник принимают за «меню»!

15. [VIII]. Утро.

Красный Чикой. Здесь нам впервые, — при посадке наших самолетов, — сообщили о гибели четырех рабочих, ехавших на моторной лодке. Нашли только обломки досок при устье и два трупа, остальные не найдены. По-видимому, хотели переплыть через порог на лодке.

Прилетели в Меньзу. Дорога удивительно красива. Девственная тайга, клокочущие бело-коричневые реки, домов нет, даже дорог (которых между Читой и Петрозаводом много) тут нет. Вдали виднеются гольцы; кое-где торчат голые камни.

15. [VIII]. Чита.

По-видимому, вылетим.

Билеты зарегистрированы. Вчера, в гостинице встретил человека, который прилетел на Онон с Чукотки, «чтоб навестить свою сестру». Я спросил: «Какая разница между Забайкальем и Чукоткой?» Геофизик в сером костюме, горевавший, что в ресторане нет пива, ответил: «Сопки такие же, ну, тундра. Вот снег — другой. Его так упрессовывает ветер, что снег надо пилить или рубить топором». А другой, видевший меня в Намите, рассказывал о бездорожье: «Главный бич — россыпи, — „чертовы пашни“ — мы их зовем: издали они, действительно, похожи на пашни». Актер, герой-любовник, в коричневом, летит в Москву: у отца рак пищевода и желудка, лег на операцию. «Мне предлагали в театр им. Станиславского; я воспитанник Малого», — с обычной актерской хвастливостью сказал он. — Опять сижу на том же гранитном выступе, что и вчера. Из серого фургона с поперечной белой полосой и надписью белым «Почта» выгружают посылки и газеты. Гудят, согреваясь, самолеты. Прислонен велосипед. На регистрации очередь; какая-то полубурятка-полурусская бранит своих спутников за то, что ей не купили билетов. Ждем Гошу и Гамова. — Ночью стояли у радиоприемника в вестибюле и слушали сообщение о космонавтах.

— Этими дровами не разживешься, — говорит старик о сухарях.

Зазарев, Никита Климыч, 78 лет. — Поохотился бы, да ноги не несут. — Полоса между Монголией и Советским Союзом — не только оттуда не идут звери, но отсюда уходят.

— Кедра нет.

— Соболей пришло много. Где-то в тайге пожар.

— Уходили на лошадях. Заготовка [нрзб.] и мяса, варили его с солью.

— Бенн, Яков Григорьевич — 72 лет. Был в Красной Гвардии в Улан-Удэ, на [нрзб.], 1 Рез. Полка. — Соболя добыл в прошлом году.

— Из бердана — 15 медведей. Теперь не дают, кого из дробовика убьешь?

— Монгольский язык ладно толковал, а сейчас забыл. С монголами можно было жить. — Кулаки убегали, их назад выгнали монголы — в 31 году, когда кулаков вычистили, они убежали за границу.

— Второй — организованный колхоз: 48 хозяйств, остальные — единоличники; только деревянные сохи. Раньше к нам ехали, а теперь растекаются, уезжают. С 24 года бессменные члены сельсовета. — Плуга бросили сеять на горах, трактора их не берут, спустились в низину, а там ранние заморозки. Выгоднее всего сеять рожь. Дочь — доярка, рублей 400–500, тракторист — 800–900, [нрзб.] Яковлевна. — Учение не выходило, горшки лепила — горшок отдадим, дадут за это хлеба; в одних подштанниках ходил в школу: до 16 лет новую рубаху не носил, а сейчас, чуть обсохнет, и уже ботинки. Сильно плохо жили. Посмотришь, слеза прошибает. — Отравлен газами на речке Висле. Одна сотня казаков вместе с лошадьми пропала.

— С Луковой попали на [нрзб.]: летела — и на камень.

— Прошел через Улан-Батор на [нрзб.], увидел впервые жел. дорогу. — Вернулись в Кяхту, а там — война. «Монголы воевали с китайцами; где ослабнут, поможем. Киргиза поймали, убил, — расстреляли, в 1919 г.» Две шкуры челов. [нрзб.] и баб себе собрал — и 6 человек в кандалах Джа-Ламу забрали, увели в [нрзб.], расстреляли.

— Дождь хочет!

— На санях на четвертые, на пятые сутки. Я один раз — через ночь.

— Меньзя, меньзинский.

— Из старых казаков я одна осталась. 170 семейств было.

— Угостить шибко нечем, так вода хорошая — с реки Кумыр, приток Меньзы.

— Звон в Амандясых — кумырня была у бурят.

— Сенки. Сушится трава. Веник.

— Придут со [нрзб.] 10 медведей в селе и 60 соболей. — Кабанов много: [нрзб.] будет. «Шатунов» появится много, т. к. орехов нет. — В село приходила.

— [нрзб.].

Домашний плетень.

Волки: собаку манят, тащут за речку, съел — готово.

— [нрзб.].

— Ямал, в пустыне Гобий, дикие лошади — «Чики-гей». Убил офицера, в рога ямана входил пуд дегтя. — Одной пулей трех джейранов.

— Смотри через «заплот» собаки с длинными хвостами. Шест с флагом — аэродром. Рыже-белые стада уходят к самым горам, над которыми тучи. Луг, дома, бегут, взвизгивая, ребятишки, босиком.

— Хотят точней [нрзб.], строгают весла; в бархатной куртке, прислонившись к велосипеду, тоскливо смотрит на нас председатель сельсовета:

— Вы бы поработали здесь, отдохнули. Я не советую вам плыть. Меньзя река коварная.

Конечно, коварная! Но работа есть работа и надо плыть, и, кроме того, бог милостив.

Удивительнейшая и благовонная тишина над долиной.

— До дурности можно и в ложке утонуть. Река глубокая, два-три порога, их можно обойти.

Шумит точильный круг — мне точат топор. Ребятишки рассматривают фотоаппарат.

Развешано белье. Стоят ведра, корыта для свиней, на котором я пишу. Пила; треск распиливаемых досок.

— У Никиты Климыча что-то десять внуков. Он хохочет беззубо:

— Всех-то и не упомнишь.

Земля плодороднейшая, но ранние заморозки. Еще в поле на гольцах снег. Сквозь огородные жерди видел подсолнух, освещенный солнцем.

— Бегут учиться! Не к нам, а от нас.

16 авг[уста].

[нрзб.] — Две-три бензиновых цистерны, висячий мост, — и [нрзб.] через реку, несмотря на бурное течение, плывет рыжая собачонка. Течением ее несет, она, видно, колеблется, не вернуться ли? Но, решает — нет, не вернусь. И доплыла, снесло ее не больше, чем на четверть километра. И словно предостережение бесп[окоит] всех, вплоть до высшей власти, — белые памятники герою и какому-то рыбаку. — Выкорчев[анное] дерево, камни, смородина и черемуха. Волны. Летим быстро — по десятку километров в час.

Белые скалы, залив, остров, утки. Эхо. Шиповник, кустарник, тальник, березы — пять, следы лося.

17 августа.

Остров. Спали чудесно. Снилась почему-то молодая Н. А. Пешкова и жена Поликарпова, которую я никогда не встречал и не слышал о ней. Комаров нет.

Вода очень спала, может быть, сантиметров на десять. Начальник заставы тов. Стодин в мае 1921.

Дер. Пшеная.

— Медведя убиваешь, хочешь, не хочешь.

— Лет пять-шесть назад, самолетов нет, верхней тропой, верхом за припасом для охотников: порох, свинец, верхом, через сопки, [нрзб.].

— Павел Иваныч Климов, охотник, 73 года.

Снег стал глубокий, мало ходил. Соболей — 10 штук. Медведей не сосчитаю, самое последнее — сотня. Оружие плохое. В лоб не палил. Помощник — в ухо; я со злости месяц пролежал — со злости трех убил. Зимовье [нрзб.] и все держим. Печечки железные. Уходим до сотни километров, самое дальнее. На одной лошади кого увезешь? Три-четыре собаки. Собаку надо кормить, плохо не накормишь, она не пойдет, да и сам не поешь, куда годишься? Теперь рыбу достаем. Она в реке не лежит. Таймень по пуда два. Мало их нонче, плохо. С весны мало воды, она идет за границу и обратно не возвращается: наша река. Идет в июне? В Монголии река не замерзает. Таймень выметает в Чикое, (нам не дают [ловить]) — лед обвалится, [вода] закипит, лед образует, и рыба пропадает. — Орехи возим, мясо, машин по двадцать-тридцать за раз, хлеб выбрасывают. Охота с октября по март, там запрет. Привязывают «базлуки». Пекарню построили, но не выпекаем. — 4.500 тысяч килогр. на 60 охотников!

Надо посмотреть!

Голец Курении, 2200 — старик в пилотке.

— Затупились, надо вострить. Синяя рубаха, штаны, босиком.

— Глухаря убьешь, тетерюху. Да, брат.

— Казакам была воля! Им было царство. Я с ними не водился. У меня [нрзб.] мать зарубил.

Жоруйский сельсовет. Секретарь Драничников, Ермил Иванович — 250 собак, 60 охотников, членов 90 — все охотники, 106 домохозяев, по лошади, корова и телок у каждого. — 88 учеников в школе. Покосов — га 500, колхозу — 7–8 тыс. центнеров: вывозят тракторами; машинами во все районы. 36 год, лет семь в армии, был в Маньчжурии, «а там не был».

— Ягоды — [нрзб.],— грибов и орехов в этом году нет. — Кабан; диких коз — [нрзб.], медведей около 80. Голову и лапки, остальная шкура целиком: разделывают.

У старика обои — вместо картин, а на полу, вместо ковра, клеенка, шкафчик с посудой, много ситца [нрзб.] вместо украшений. Охотится 60 лет! «Где их упомнишь, медведей-то! Раньше я охотился с бурятами». «Соболь пошли ловить под капкан, хорошо». (Надо послать старику блесна — «байкалки».)

18 августа.

Ночевка возле стана у протоки, названия которого мы не спросили. Утро, поднялся туман и пошел по кустам черемухи, тальника, по деревьям осин, белых и похожих на березы, среди которых я находил грибы, следы медведей, которые рыли какие-то коренья, следы лосей, кое-где валяются обгорелые толстые лиственницы, но больше никаких следов пожара — все заросло. Трава огромная, в пояс, желтые, лиловые и белые цветы, направо — кряж со скалами, утесами, налево — предгорье, поросшее осоками, а вверху — лиственницы с сосной, которые на гребне росли и очень выигрывают, когда уходит туман. Ночью шел дождь, но сейчас небо ясно. В стане вечером не остановились, — ночью орал, кашлял гуран; Гоша становился в позу, думал, что его собаки нагонят на нас, а Павел мечтал записать крик гурана на пленку. Перед закатом яростно стрекотали кузнечики и шуршаще летала саранча. Прямо против нас речка, холодная, довольно тихая. — На ней утки, Гоша подстрелил одну, она упала в реку — и скрылась. Упала камнем. Мы подумали: «Ну, срезал, — первый раз в жизни!» Обманула?

В трое сетей пойманы всего-навсего три рыбы. Старик-охотник говорил, что таймени не стоят на месте, все время идут вперед против течения. «Пока не упрутся». — «Ну, а потом?» — «Потом, [нрзб.]. Обратно-то они не возвращаются». — Иконы завешаны. В амбаре у старика самое меньшее пятнадцать кулей муки: он в этом году, из-за глубокого снега, убил всего десять соболей. Да, приехать сюда было неплохо. Можно, расспросив охотников и сходив с ними, написать книгу. Все на сенокосе. И библиотекарша в том числе. Живут чистенько, но многие болеют, — старик жалуется на головокружение, сердце, спина, почки. Бабы кричат на берегу: «Какая красивая лодка». Гоша, шутливо: «Поплывем с нами!» Она совершенно серьезно: «Нет, мне — туда» и указывает на сенокос.

Ну, а сейчас (9 час. утра), поев ухи из трех рыб, поплывем дальше. Хотели дневать, но раз не идет в сети, — зачем?

19 авг[уста].

Утро у Большой речки. Вода в речке прозрачная, холодная. Пытались ставить сеть поперек — кол, к которому была привязана сеть, выскочил из лодки, унесло, и едва не опрокинуло. Сорвался с крючка спиннинга таймень, поймали двух линьков, я встал рано и набрал грибов: соорудили грибно-рыбную похлебку. Ночи, в общем, теплые, комаров немного; мы стоим на полянке неподалеку от брошенного селения. Шумит речка. Москва передает митинг по случаю приезда космонавтов, в трех шагах — огромные кусты [нрзб.] и вкусной черемухи.

Вчера: каскад, деревья через него, рядом огромные гранитные скалы, а затем километров на пять (что редкость) спокойная гладь воды. Впереди идет кирпичного цвета лодка [нрзб.] спутников, сверкает спиннинг, крутятся пенящиеся круги от подводных камней, иногда камни высовываются снаружи. Скалы метра на два внизу — светлая лента, их омыла прибыль воды. Песков нет совсем. Отмели из гальки. Кружат коршуны, — и это вся дичь, которую мы встретили. Жарко, [нрзб.] воду, наблюдая за подводными камнями: работа напряженная. Они купались, а я просто помылся. К Большой речке приплыли в 5 час. вечера.

20 авг[уста].

Село Андан при слиянии рек — там живет лесник, который так осторожно расспрашивал нас, что можно было понять, что он принял нас за шпионов. В селе семь дворов, прибиты медвежьи шкуры. Говорят, что мяса нет.

Познакомились с женщиной и мужчиной — охотником из-под Кургана. Он поехал искать мать, которая уехала в эвакуацию, и истратил деньги, не нашел; какой-то знакомый на базаре посоветовал ему поехать в Кр[асный] Чикой, подработать денег на охоте. Он поехал и застрял. Жена его Тамара Мих[айловна] работала поваром, — когда они поселились у реки — тоже превратилась в охотника, — так они прожили два года. «Звери подходили к самым окнам».

Переправа через пороги.

Медведь не может кружить вокруг дерева. Медведь ходит по прямой.

Почему желчь у медведя была 50 грамм, а у медвежонка 100 гр.? Нет желчи у козла, изюбра?

Наш медведь бравый: он кусает, а не давит.

Охота на кабанов.

С декабря по март идут машины по льду.

До сих пор рассказывают о литовских журналистах, проезжавших по местам ссылки [нрзб.].

Лавочник тоже охотник.

Починим радио. — Забыли ружье. Хватились перед порогом и поехали обратно.

Ночь была холодная, а в избе от лампы и печи — жарко.

Собачка, рыжая, «Волга» постоянно лезет в комнаты.

Сарай, кабанья шкура, лебеда, вокруг остатки заборов, песок.

У Агафона Семеновича, старика, в которого на войне попали сразу три пули и которого доктор отправил лечиться климатом, — удивительно красивая невестка.

Утро. В горах опять туман. Ночь была ясная, обещающая чудный день. Было тепло, красиво.

Юкляевский Александр Леонидович. Пос. Алтай, Жоруйский сельсовет Кр[асно-]Чикойский район.

21 авг[уста].

Вчера, после полудня, мы отчалили из села Алтай (по-видимому, испорченное Алтын, золото — раньше в ручьях здесь мыли золото). Порог перепорхнули незаметно, спросили у старичка, ловившего за порогом рыбу на удочку:

— Далеко ли до порога?

— Далеко.

— Ну, сколько, примерно?

— А шут его знает…

Нам показалось, что он сказал «три». Едем-плывем, а порога все нету. Подплываем к речке, где ночевать, спрашиваем у спутников: «где же порог?» Они отвечают со смехом: «Да, проплыли давно».

Сегодня — дневка. День рождения Комы. Я выдал всем, в честь этого события по сигаре. Обещал вермут за таймень, но вермут выпила сборщица черемухи.

— Эта собака, — говорит лесник, — за два года дала мне 100 тыс. руб. в старом исчислении.

На 7 дворов в Алтане — 32 собаки!

Купил две медвежьих шкуры: медведицы, убиты на поляне, что видно из села — за рекой, и медвежонка. Он хотел его взять живьем, но медвежонок влез на «лесину» и никак не мог слезть.

Сыр рокфор. Отдал хозяйке. Она сразу решила его приготовить с макаронами (в лавке они есть). Молодуха из «семейских» (они, вроде, и стыдятся этого):

— Мне не приглянулось.

Дала попробовать малышу, а тому стало дурно. Мать перепугалась но малыш успокоился на куске сахара.

«Медведь ходит по прямой, — утверждает лесник, — от него можно спрятаться за любую лесину. Однажды загнал меня на дерево и держал два часа. Я хотел было прыгать в реку, но успокоил его: между глаз».

История с «колонком». Шерсть щетинистая. Соболь кажется огромным. «Срубает» ветви вокруг зверя.

— Зимой все ветви вокруг «срезаю» пулей, чтоб он остался на одной и тогда бью: надо бить к концу: много [нрзб.] и ветка, к тому же морозная, хрупкая, быстро ломается под тяжестью снега.

История с мясом. Не хотели продавать, но после того как я купил «за литр водки» медвежью шкуру, нам продали мясо изюбра под видом мяса кабана. Установить это было бы трудно, кабы мы не ели кабанье мясо возле места, где «бабы» сбирали черемуху.

22 авг[уста]. Дневка.

Все, что относится к вчерашнему дню. Он закончился после того, как мы сварили кабанье мясо.

Сегодня утром был легкий дождь, ходили тучки, но к полудню прояснилось и стало жарко. К обеду стал клевать хариус: Николаев поймал их несколько штук на примитивное оружие каменного века: — крючок, спиннинг, сети не дают ничего.

Вокруг болота — речка, ива и березняк, смородина и черемуха, а ближе к берегу — заливной луг. Долина шириною, пожалуй, меньше километра. Село здесь [нрзб.]. Да и в окрестностях нет места, где бы стояло село, а между тем на холмике — старинный крест с кованым гвоздем — с орнаментом, полусгоревший другой крест и «голубец», так называется деревянное надгробье, похожее формой на небольшой саркофаг. Он пришел к нам из Египта, от древних подвижников, через Грецию и Рим, — и вот в тайге вырублен из лиственницы, с краю обгорел (должно быть — был тут пожар), а где их тут не было? О пожарах — разговор с лесником: «Хорошо, если есть геологи — помогают, а у остальных своя работа». Кто тут похоронен? Следы могилы, может быть, стояла и часовенка, но сейчас ничего нет, кроме березовой рощи.

Лесничество: 600 тыс. га леса. Вот и понаблюдай за ним! Да и зачем. Что ты можешь (их четверо, лесников) сделать?

Все жалуются, что нет карабинов, [нрзб.] утверждает, что есть у каждого. Уходит с обыкновенным дробовиком, а в тайге меняет стволы. Плохо с патронами:

— Самим делать трудно. Наконец поймал.

— Ух, ты!

Мы — в протоке. Против нас — остров, огромная [нрзб.] с купой берез внутри. Может быть, там жили старожилы? По ту сторону ручья за березами с ослепительно белыми стволами и нежной зеленой кроной, особенно нежной на фоне сосен, — вижу квадрат зелени — может быть, там стояло два-три двора, — а от них кладбище?

На западе тучи. 5 часов вечера. По-видимому, опять будет дождь. Жарко. Мошкара. Японская сетка помогает, но они набиваются снаружи, а пропитать ее [нрзб.], вряд ли удастся: нейлон не примет.

Я прочел неправильно. Было на голубце написано — «Б[нрзб.] Новач».

Я устал. Дул холодный ветер на реке. Я пытался согреться греблей, но это мало помогало.

Прошли порог и подпорожек «Сестры». Порог мы обогнули, впрочем не доезжая порога, сели на камень, — легко и мягко, словно на подушку, и так же легко снялись. По берегам порога много шестов, которыми плотовщики управляются со своими миниатюрными плотами, мы встретили два-три таких плота, не то брошенных, не то унесенных рекой. На этой реке нет ни заводей, ни бивших [нрзб.], встречается только несколько островов, небольших, в четверть километра, возле которых река раздваивается, — и это все ее капризы. Она извилиста, течет в [нрзб.], в ее течении есть строгость, суровость, в половодье, — небольшое, впрочем, как сейчас, — величавая.

Черемуха, объеденная медведями. Гоше мерещатся всюду медведи, и он делает вид, что их не боится.

Косцы. Балаган. Скот с села Шинки. Пастухи или работают, или собирают черемуху.

— Сколько скота? Он кричит точно:

— 249 голов! Вы — откуда, кто?

— Писатели.

— Так, так…

Он не успел сказать нам, что он думал. Река пронесла нас.

Мы остановились у ручья, за каскадом.

В 8 часов вечера — дождь.

24 авг[уста].

4.30 дня. Дождь как начал вчера, так и льет, не переставая. Летит за почерневшими стволами деревьев туман, ветра нет; к счастью, не очень холодно. В дожде этом есть даже и привлекательное, не говоря об изменении пейзажа, все ходят насупленные, мокрые, высушиться негде — мешает дождь, даже большой костер не помогает. У соседей в их палатке мокро — пробил дождь, наша палатка — польская, хорошо выносит непогоду.

Варим кашу. Неподалеку стоит кедр с высохшими ветвями — варим кашу с их помощью. Рыба по-прежнему не клюет.

Говорят, до устья Меньзы осталось не больше 40 километров, и один порог.

— Рассказывали, что на реке возле Антата, километрах в 40 выше, во время войны скрывался дезертир. Он был так страшно напуган медведями, что обрадовался, когда его арестовали, и особенно, когда не расстреляли, а отправили в штрафную роту. Там он проявил чудеса храбрости, получил два ордена и когда вернулся в Читинскую область, написал в анкете, что жил некоторое время в тайге, его направили в Алтай, он так испугался, что получил инфаркт и увольнение со службы — по болезни. Не спорю, может быть, все это сказка.

О лекции по международному положению. Бабы испугались двух лекторов, приехавших на лодке, и одна из них побежала к Агафону Герасимовичу, [нрзб.] насмотревшемуся шпионских фильмов. Он кинулся ловить шпионов, но они, тоже напугавшись, усердно гребя, скрылись. Старик все твердит про «Опасны тропы» и смотрит на вас широко открытыми, но плохо видевшими глазами.

— На охоту не хожу, разве на белочку. Белочку еще [нрзб.].

Шпиономания, как видите, проникла глубоко, даже в тайгу. Каждый встречный смотрит на вас если не испуганно, то крайне пытливо.

— Как, — спрашиваю у семейских, — отличен вам говор?

— Очень.

— Но — понятно?

— Понятно, — отвечают они.

Разводим мокрыми дровами костер. Проплывает лодка. Нам не хочется мокнуть, — и мы решаем ночевать.

А дождь льет и льет.

Каково-то охотникам в такой дождь в тайге, в шалаше с мокрыми собаками?

Что-то просветлело. И капли бьют в палатку реже.

Неужели, просвет?

25 авг[уста].

Действительно, к 10 утра дождь кончился и мы поплыли, перед отправлением я пошел к ручью, шел, скользко, по мокрому бревну и на том берегу увидал гадюку. Я присмотрелся, чтоб не убить ужа, ударил, гадюка завертелась, я свалился в ручей, среди мокрых и мшистых камней.

Кое-как высушились и отправились дальше.

— Где порог?

— Никакого порога нет. Там [нрзб.], но вы объедете слева, — ответили косцы, смолившие лодку.

Проехали драгу, сгоревшую, остатки переправы, два-три домика у берега, — это и есть Дражнаг, рабочий поселок, где [нрзб.] обещал отметку нашим командировкам.

Остановились у скалы, с которой видно слияние Хилка и Меньзы, образующих Чикой. Здесь, б[ыть] м[ожет], у нас завтра будет дневка.

Вечер.

1. Гоша ловит на хариуса, которых ему любезно ловит Гамов, очевидно веря ему.

26 авг[уста].

Стреляют в скалах — это Никонов, забравшийся на вершину, спускает вниз камни. Вчера мы занимались с ним тем же. Один камень, разлетевшись, ударил в дерево с такой силой, что от удара с дерева свалилась вершина. Ночью, кажется, этим же делом занимался вверху медведь. Летели камни.

Я набрал черемухи и сварил что-то вроде сиропа: красно-малиновый. Гоша с приятелем ушли — «медвежничать», они «таймельничают», ставят переметы, поставили найденную морду — рыбы нет, и мы питаемся разными кашами и заплесневелым хлебом. Целый день лил мелкий дождь и остановился только к 4 часам дня. Солнце так и не выглядывало. Спутники стреляли в цель; плыть нельзя — сыро. Стог сена, огороженный жердями, камни, кусты черемухи, поплескивает река, которая вчера была совсем безмолвна. Очень сильно прибыла вода — наверное, с верховьев. Возле нас — крошечный затончик, и туда набилась масса плавника. Долго изучали руководство по рыбной ловле, сделали так, как там написано, но и это не помогло.

Дни недели спутали, но сегодня, судя по радио, воскресенье.

Завтра поплывем, несмотря на дождь. Опять стало накрапывать. По-своему и это хорошо.

Надо описать «Мелодию реки» — как она поет у верховьев, как меняет голоса, смотря по состоянию воды, и что такое ее голос. Легенда? От рыбака слышанная. За день не прошло ни одной лодки, ни одного плота. Очень ярко горит святая лиственница.

27 авг[уста].

Под скалами, по южному склону, пониже нескольких сосен, растут четыре ильма, деревья, довольно редкие в Забайкалье. С утра светло, хотя тучи и прикрывают солнце. Река еще поднялась и затопила прибрежные ивы и березки; вода мутная, и река очень говорлива. У нас — последний день плавания, завтра, наверное, машина, — и выступления. Складываемся. 12 часов дня. Вчера вечером жарили рыжики и ели. Чирикают птички, стрекочут кузнечики. Кроме воронов, — никакой дичи. Скидываем камни, жжем огромный костер, я притащил кору огромной березы.

Выплыли к слиянию Меньзы и Хилка, мимо драга, остатков переправы. Разведчики не нашли золота, «так, разве под камнями». Встретилась моторная лодка. Затем — реки слились, и мы поплыли мимо островов, где бабы сбирали черемуху.

Село Шинки. Телефон. Два молодых рабочих из геологической партии с котомками идут на Гремячий Ручей.

Дождь. Скалы. Утки. Село — Большая Речка, тарахтит грузовик, воды все больше и больше; и мы подплываем к деревушке, утопающей в грязи, куда к нам приходит машина. Дорога ночью.

28 авг[уста]. Котуй, село.

Вчера — у кладовщика. 9 детей и на руке нет пальцев. «Пулю выбивали из лесины, стреляли так, чтоб пуля не шла мимо, а — в лесину». Дом сделал сам.

Кедровники. — «Орешник», орехов, вроде какао, только горчит. Бьют по этому пятну и бьют. Огораживают кедровники. Мальчик, которого утащил таймень: мальчик обмотал леску вокруг руки. Начальник отдела культуры тоже сам себе сколотил дом. Ездил из города в город, вернулся сюда: «Жара хуже, чем холод». Коврик перед коридором, наверное, во всем районе один? В кабинете у секретаря, как всюду, только за окном кричат куры и хрюкают свиньи. Медведи как общественное бедствие! Лесов сотни тысяч га, а убирать некогда: лето короткое. Нынче нет кедра и медведь зол.

Почта. Библиотека. Книжный магазин. Базар. — Столовая.

29 авг[уста].

Поедем в старинное село за 90 километров. Гостиница.

— Селу двести лет, а дальше никто не помнит, — говорит седой с черной бородой Соболев, Игнат Яковлевич, 80 лет, родившийся здесь. Половина из староверов, половина из хохлов. Закаленные шибко староверы. Семья была человек десять: четыре десятины на душу, пахали сошком-дорожком, сохами, — смеется, счастье-то машинами. Раньше считалось до девятисот домохозяев, сейчас — больше. Больше стало народу. Стали жить лучше: хлеб получишь, купишь. Я сам был столяр. Сын — работает в лесопром. совхозе, девка — в годах, ей 35, работает прачкой, сын завербовался в Якутию: вот и вся семья. Старухи давно нет. Пенсия 31 рубль, хватает. Читу брали с двух сторон, мы с запада, Семенов — слыхали? Палач, отодвинули к Монголии. Вот, вопрос!

Сельсовет. Курчавый человек — все заношено.

— Меньза — речка скверная, норовистая. Зверя много, да. Чуть не каждый дом — охотник. Хлеб не сеют. Мясо есть. Огурцы есть. Ездите, как экспедиции: все ездит, разведывает — металлы [нрзб.] там. В старое время девятьсот домохозяев, километр-два бурят жил. Теперь к себе отселились. Меньза — на границе: монгол жил недалеко, там и ушел, когда появился Барон; приезжали, знакомые были. Монгол раньше хлеба не ел, скота держал непомерно, он мясо жрет, а хлеба не надо; приезжал на нас посмотреть. Мороз 30–40°, он крепок к нему, в избе спать не может. Там мы у них прииска открывали. Он нашего вина не будет пить, у него ханчино-вино. Выпить он любит, а работать — нет, он не любит. Они были нарядные; у них — Урга, что хошь было.

Корчанов, Михаил Филиппович, 62 лет. Участник войны, боев и взятия Владивостока. Ходил до Кяхты, ничего не было, — одни ноги. Паровозик, дороги плохие. Был три года на втором украинском через Румынию, Будапешт…

— А я был в плену. Мы были близко. Речка Тисса; были ямы, помещения. — Тут были русские, замаскированные, — а там [нрзб.] Они очень боялись.

500 в плену. 3 года был в плену. Четверо остались. Славянские, венгерские — все реки знаю, — говорит Соболев. — Международная комиссия признала негодным.

— Рассею никто не побьет. С кем бы ни воевали, никто не возьмет. Германия — велик ли кусок? Под нашу область, Читинская.

Опять об измене. Кто-то его предавал, кто-то сообщал.

— Мне не везет. Партизанил пять лет. Документов нет. В этой войне — контужен. Теперь получаю 6 руб. 80 коп. пенсии. Сын работает в экспедиции, другой — шофером, дочь замужем, другая — молочница. Учу ребят, ходить трудно, ноги больные. Плотник. Работаю дома, рамы делаю. Почему так? 30 лет работал; вышел из труда — определились. Я-то при чем? Мне ничем не помогают. Хоть бы льгота небольшая; свет, радио, «паечку», кто-то должен нам помогать. Совсем одиноким помогают, а если есть ребята, то нет. Я вышел из труда. Я — старик, один, мне хватает, а дети уехали, и ему приходится — тут не предусмотрено. Я — гражданскую войну пять лет, а сейчас — три года; вроде и трудно: никто не пособляет. Сыны не помогают. Где там помогать. Отделились, своя у них семья. Забывается. Я учил ее десять лет, да в Улан-Удэ — пять лет. Собираешь, пошлешь, а там отрабатываешь. Темному плохо. Командиров не могу найти. Голова одинока, а раз она не работает, то и не складывается. На темном все видно. Заведешь разговор: «Ты хочешь за мной гнаться? Ведь я тебе и себе завоевывал. Что у вас поселенцы управлять будут? Нам жить вместе. Жить и темному и светлому». Я шесть лет пастухом был, и мой сын был пастухом; у нас 50 % малолеток у бурят росли пастухами; как подросли — «иди, паси!» Вот так и жили мы.

Разговаривал с Блюхером. «Победим», — говорит. Это в Чите было. В Волочаевской сопке помогли пулеметчики, подвезли им патроны, прямой наводкой били. Второй Благовещенский полк, нас молодых туда определили. Спасск. Там лежит Елизаров, вон с той улицы. Там наши лежат — Пантелеймон Шелапурин, я всех знаю, всех из могилы найду. Много с разных улиц лежат, я их всех помню. Жить, да. Жить-то стало легче, а вот работать-то мне трудно. Лежим, спим, сколь хотим, а раньше — с восхода до захода работай. Ребятишки ни родным не подчиняются, а школе тоже: избаловались. Его чуть задел, — он в сельсовет; он и школе не подчиняется.

Мастер сапожного дела; мастерская (сапоги кожаные, не годятся, белковое — «камусы» — сукно, кожа; голенища намокнут, тяжело, высохнут и не коробятся).

Был в Ерусалиме. Работали. Шоссе проводили. Евангелье выдавали и по-русски. Мне пришлось три войны отбыть.

— А живем рядом. Вот какой туман! Зверь — бог, у бурят. А там — змей — бог. Надо бы выбрать. Кто лучше. Как бога бы поладить?

На холм поднимешься: куды, городище!

— 180 лет под волость, сосна. Крышу меняли, есть Маркове — бор, лес рос на этом месте, кто-то жил сосланный, быка украл, — и сослали. Там ничего пиленого, все топором, еще топором рубили, все обрубили, ни одной. Пахи обрубили, все фасон, не пускают в одну лапу — воздух не проходит, бревно обнимает другое, воздух не проходит холодный и горячий, в три года сгинет. Гонят [нрзб.].

Семейские — из 20 дворов, один уставщик; служба из 25 книг, в [нрзб.] у каждого своя школа, какую принесешь; ни алтарей, ничего нет. Дед рассказывал. Несколько деревень — Кочар, Богуры; достали попа из Москвы, надо попа проверить. Не годен. Не полную обедню [нрзб.] — приняла попа: «давай». — Вода, чтоб не плеснула, подала напиться. Два-три часа моет посуду. Женятся только на своих.

Две чисто выбеленных комнатки. Мухи. Клеенка, пружинные, «панцирные» кровати, простыни. Горит, потрескивая, печь — единственная лампочка на всю «гостиницу». Хозяйке в 9 час. вечера надо доить коров, и на вечер она может прийти к 9.30. Две перегородки, плита, умывальник. Рядом — рубят дом, лежит груда мха и стоит телка с лошадью. А вокруг горы, то лесистые, то покрытые полями — точно чаша с зазубренными краями. — Поля пронзительно зеленого подсолнечника с ярко-ярко желтыми кругами, это очень красиво. Комбайны вязнут в грязи или песке. Размытые потоками дороги. Наш спутник Ник. Васильевич — страстный рыболов, он говорит, что здесь можно было наловить рыбу, но «высокая вода», а уж действительно, вода так высока, что выше и не надо, разве в весеннее половодье. Капает мерно в умывальнике вода, потрескивают дрова в печке. На столе в стакане несколько алых и белых астр, тоже трогательно.

30 авг[уста].

Утро. Село, название которого не могу запомнить. Чай. Счет за «[нрзб.]» и дорога на Кр[асный] Чикой. Случайно заехали в бурятское село, когда-то богатое — было 300 дворов — и осмотрели молельню буддийскую, где в двух шкафах, завернутые в выделанные бараньи шкуры и перевязанные цветными шнурами с кистями, хранится 180 томов… Чучело леопарда, клише деревянные для оттисков, будд, статуэтки, завернутые в тряпки, куренье в мешочках, трубы. Село называется «Бурсамон», в 50 км от Кр[асного] Чикоя. Изображения будд на стенах, оттиски по [нрзб.], наверное, сделана [нрзб.]. Бурят, узнавший, что я бывал в Индии, спросил:

— А что там получше нашего?

И без иронии.

Приезжал лама из Селенган [нрзб.], дал 100 руб. на ремонт, но колхоз мешал; теперь после приказания Нач. культ, отдела Ник. Вас[ильевича] — надо думать, отремонтируют. Крыльцо завалилось.

— Балуют, замок срывают, воруют — ребятишки. Подарили старой бурятке трубку. Она свою прокуренную тотчас же бросила в ведро:

— Однако, умру с этой. Т. е. подаренной.

— «Вьюжно», т. е. вьюком возили плуга. «Суслон», стог.

Изюбри (почему — «звери?» Ничего в нем зверского нет). Ловили в ямы, рыли коридорчик, подвозили [нрзб.] с загородкой, и таким образом отправляли изюбрей за загородку. Резали рога, наваливалось человек 12,— замазывали дегтем рану.

— Сивый старик, так называют седых здесь.

«Ямщичили», т. е. были ямщиками. Пили с морозу спирт, — зимы были холоднее, — топором рубили сырое мясо, солили и ели с луком. Огород весь заставлен санями, по дороге на Петровск, заимки, где ямщики останавливались.

— После 1947 года, голод, из 45 тыс. населения, убежало тысяч двадцать. Колхозы, после февральского пленума, оправились, но конское поголовье все еще не вошло в силу.

Семиозерье. Центр охоты на пушного зверя. Туда машины проходят между 15 январем и февралем. Там же действуют горячие ключи — от ревматизма и радикулита.

В это время туда и ехать.

Три геолога с тюками на косматых соловых лошаденках, строго смотрят на нас из-под фуражек. Комбайн в желтом поле; возятся около него. Бабы с ведрами в мешках за плечами идут по грибы. Бульдозер исправляет песчаную дорогу; наверху холма, [нрзб.] горная гряда. Въезжаем в село. Больница. На ней, на кино и на здании райкома почему-то множество голубей. Белые палисадники, выбеленные известкой, широкие тротуары, впрочем, по одной стороне улицы, очевидно, из экономии. Окна гостиницы забиты тополями. Мухи мешают писать, лежать, спать, — гуляй, и все! Кино «Комсомолец». А вчера вечером был в бывшей церкви с покосившимися полами и мы выступали там, где был алтарь. Французская революция, да и полно!

Сено метают на специально приготовленные сани из распиленных бревен. Зимой машина подхватывает сани и тащит «вместе с шапкой снега наверху».

Посиделки. Девки тащат по полешку и моют горницу. «С парнями бы так не танцевали». Таскали поленья у соседей. Вложили пороху черного. «Русская печь устояла, но взрыв получился».

Гремит радио в коридоре. Стучат сапоги. Спрашивают, нет ли свободного места? Нет, нет. Тут огромная гостиница нужна, сколько народу ездит! Нашего спутника П. Гамова отправили в больницу: воспаление легких.

31 авг[уста]. Пятница.

Курорт «Яморовка». Дождь. Очень разлился Чикой. Сейчас выступаем в Клубе курорта «Яморовка». Клуб обычный, как все клубы. Я читаю о М. Горьком. «Книга путешествий».

Индия, Япония, Франция, Англия, Шотландия, Польша, Дания, Швеция, Бирма, Филиппины, Гонконг. — Не все опишу, а некоторые главные сцены, может быть, рассказы?

Дорога на Яморовку довольно скучная, да и что способно нас поразить, после Меньзы?

Идет непрестанно дождь. Кое-какие березы уже пожелтели, и некоторые листья берез желтые. Особенно красивы осины, они совсем красные, багровые, но их еще мало. «Масляная гора», гора, на которую трудно взойти. Деревья, в одну линию, на 18 км длиной.

Какие качества для писателя нужны?

О жене Горького? Марья Игнатьевна Будберг.

Что заставило Горького жить за рубежом, а не дома?

Какие замыслы?

Как появляется замысел?

Куда послать стихотворение?

1 сент[ября].

Больного, с прободением желудка, охотника, дожидавшегося семь дней медпомощи из [нрзб.], и [не] дождавшегося — из-за дождей вертолет не мог прилететь — охотники сколотили плот из семи бревнышек, положили на него лодку (чтоб, если разобьет плот на порогах, больной мог выплыть, да и вообще лежать легче) и за 1,5 дня сплавили по порогам, нигде не останавливаясь, в Кр[асный] Чикой. Один раз приткнулись, охотник пошел напиться к ручью, поднимается, а за кустом пьет медведь.

Вообще о медведях все время говорят. В селе — медведь рыл картошку, председатель колхоза гонялся за медведем на грузовике, оружия никакого не было.

Больной в больнице не оперирован: нет хирурга, ждет, когда погода и — улетит в Читу, самолет тоже его ждет.

Грязно, сыро, туман. Попьем чаю и вернемся в Чикой. К тому же и ботинки мои промокли. Надо бы здесь носить галоши, но почему-то никто не носит! Снимать-надевать трудно что ли? Или — крадут. Библиотекарь получает в месяц 30 рублей с чем-то; остальные — не больше, вот и проживи! Кормят отвратительно, зелени нет, да и порции убийственно малы. «Сюда может ехать только действительно больной человек».

В Семиозерьи своего хлеба нет. «Семь медведей Семиозерья». «Меньза, Медвежья река» («А утопленник стучится»… Эпиграф).

Путешествие заканчивается, т. е. по Меньзе. Впереди — Онон, Шерловая Гора, Балей. Тоже, наверное, очень интересно.

Лесник Ник. Ильич Новиков, — рог изюбря полпуда весом:

— Медведей бил по десятку в год. Отравили из зависти собаку. Пойдем, и поймает. Тот год я убил 12 штук. — 4830 га. [нрзб.], лесом занята, 8 лесников, 2 техника, конюх, пол-лесника; «без лошади — все равно, что самолет без мотора». За полтора месяца на 17 тыс. пушнины, 33 соболя — вот отпуск!

— Не закрывают участка. Выбивают. Они — браконьеры. История с капканами, на тройке.

Собака тянет к юрте. Только с котомкой, спишь возле россыпи. И чем выше в тайге, тем теплее, — на морозе, изо дня в день: еще и спишь. Медведь — шесть-семь соболей, внутренний жир — 6 или 7 кг сала.

Соболь [нрзб.] кабаргу. Он на ней ехал.

Собака, как говорит — на кого лает. — Кабан! Из мелкокалиберной. Он под сосну! Положил куртку — запах человека и патрончики.

Пересек 36 следов, добыл 33 соболя — его в головку или в глаз. «Стала собака» на след соболиный. — Загонят соболя, посмотришь — «позевка», [нрзб.] и уйдет… [нрзб.].

2 сент[ября].

Заяц, пойманный руками шофера, умер у него в руках минуты три спустя после поимки. Шофер поймал его на яру, руками!

Мы побывали в «Яморовке», выступали, позавтракали, снялись, выслушали жалобы больных: «вместо 30 сестер — пять. И нет даже таблеток от головной боли!» И поехали к леснику Новикову. Лесник скучает, он, по понятиям окружающих, богат неимоверно, и у него «буржуазные склонности, — как сказал 1-й секретарь райкома, — у него собаки спят на подстилке». Вот как! Я стал говорить о нем этому секретарю, что лесник против браконьеров: «Да, он сам первый браконьер!» — сказал секретарь, которому, видимо, хочет[ся], чтоб я ездил и описывал «положительных», — а их среди охотников мало.

Дорога на П[етровско]-Заб[айкальское] красивая, лучше, пожалуй, чем на Яморовку. В. Г. и Гоша всю дорогу подшучивали над шофером — демонстратором [нрзб.] расспрашивали его о самых нелепых вещах, а он никак не мог понять, что над ним шутят.

Он рассказал: а) о бочке, которой подтапливают ручей, чтоб не образовался налед, а вода не «закипала», б) о своем отце, оглохшем от контузии и, однако, отлично белковавшем: он держал двух собак: верховую и низовую, одна выслеживала белок, а другая, постоянно на поводке, подводила глухого и уже не лаяла, а только показывала головой на белку. Не басня ли это? Ничего удивительного, впрочем, нет, когда наслушаешься здесь рассказов о собаках.

Чита. Приехали поездом из П[етровско]-Заб[айкальского], посмотреть там ночью дом княжны Волконской (теперь гостиница), сдали вещи в багаж, поехали налегке и превосходно выспались. В Чите был ливень, асфальт на улицах кое-где снят; песок.

Следов похищенных у К[расно]-Чикойского банка 53 тыс. рублей — нет. Говорили, что обещано человеку, указавшему, кто украл — 25 %. В гостинице — много сыщиков.

Туман и [нрзб.] света возле дома кн[яжны] Волконской и пруда Декабристов в Петровско-Забайкальском.

3 сент[ября].

Чита. Вчера и сегодня — приятная пустота отдыха. Единственным волнением было то, что [нрзб.] осматривать дом Нарышкиной, мы услышали:

— Фабрика обуви (рядом) расширяется, и решили снести домик.

Мы вспыхнули. Как, один-единственный памятник декабризма, — и сносить! Решили писать письмо в местную газету, в «Лит[газету]» — пришли сегодня в Обком, и там нам сказали, наведя справки, что домик не только не сносится, но что отпущено 13 тыс. на капитальный ремонт его, что нам и доставило истинное удовольствие.

Ищем машину для поездки, а это не легко — были дожди, уборка задержалась, сейчас наступила хорошая погода, — и машина, естественно, нужна хозяевам области, чтоб руководить. Завтра пойдем к Главному — просить.

В городе исчезли сигареты и папиросы. То же самое, говорят, в Красноярске и Благовещенске. Чудеса! «Выкурили лимит».

Никонов и [нрзб.] пошли получать на жел. дороге багаж. Сегодня после едва ли не десятидневных дождей, отличная солнечная погода. А здоровье бедного нашего спутника П. Гамова (звонили в больницу в Кр[асном] Чикое) по-прежнему плохое. Температура, несмотря на пенициллин, не спадает. Крайне жаль.

Безудержное хвастовство чиновников. Один хвастает, что в Кр[асном] Чикое (из 45 тыс. населения, осталось 25) нет верующих, другой — вчера учитель — что в споре в Чехии он убедил чехов, что Читинская область — в четыре раза больше Чехии (а может быть, и в пять, в этом убедить не трудно), вдобавок, еще и богаче, — может быть, тоже в четыре раза? [нрзб.] Тартарены!

Были у Ручкина на поминках по случаю 40 дней со смерти бабушки. Водка, угощение, мужчины — по одну сторону стола, женщины — по другую.

4 сент[ября].

Чита. Поиски машины.

Везли в Кр[асный] Чикой больного с прободением желудка, охотника, Моисея Климова, — полтора дня, — его брат Василий Климов, врач Мих[аил] Макс[имович] Бакинский, приехавший в Шопую, и старичок — охотник-проводник, Василий в этом году уже «завалил» семь медведей. Ели и пили на плоту, там же на лодке с больным; восемь бревен, длины семь метров — плот. Вступление, может быть? а) заяц, б) плот.

Мы понимали, что не хватает молока, что нет мяса. Но почему нет папирос, этого ты понять не в состоянии.

Машина обещана секретарем Обкома Смирновым. Он рассказывал: а) Развитию производства мешают вопросы энергии. Видимо, строить будут [нрзб.] станции, т. к. неверный и неровный режим рек не позволяет строить станции или их нужно строить с плотинами высотой до 700 метров. Был проект — повернуть Витим на Читу, через озера, создав туннель, но это сейчас дорого. Из этого видно, что международные отношения превращают снова Читинскую область в сырьевую базу, и промышленность будут создавать по-прежнему до Байкала, б) Кедровники. Приезжают не только из Иркутска или Улан-Удэ, но даже и из Харькова. Приехали знатные рабочие, набили орехи до тонны: «Оставь орехи, [нрзб.] перед старухой. Зять попутал». Сбор орехов запрещен до 15 сентября, чтобы покончить с полевыми работами, иначе все бегут в кедровники под разными предлогами. «Очко» на кедре — пятно от удара деревянного колуна, в) Сельское хозяйство. Не пахали земли буряты, да и сибирские крестьяне — для себя просторы, промыслы, охота, и до сих пор не любят, во всяком случае, не все. г) Балей: вынимали вот эту основную шину: «Нам золото нужно не когда-нибудь, а сейчас», и боковые, как малорентабельные, не вынимали, и сейчас пришло: поди разрабатывать боковые шины, а [нрзб.] мешают, их нужно освобождать. Сам Ив[ан] Сем[енович] Витровский повинен, его предупреждали, и теперь он должен сам распутывать результаты своего же очковтирательства.

Весь вечер — у полковника Б., рассказывавшего о богатыре Павлике Лондеве, охотнике. Не знаю, нужно ли приводить рассказы эти, т. к. не знаю, попаду ли я в эти места, не увидев самого «Павлика», вряд ли можно описать его, настолько рассказы о нем — лесковски-правдоподобно-неправдоподобны. а) Колхоз подрядил его поставлять мясо для фермы чернобурых лисиц, — и он заменил четырех эвенков, б) Спит на морозе в 50°, прикрывшись тулупчиком. Ходит босиком по свежевыпавшему снегу, без «чинов», так ему удобнее, в) За один день убил четырех «сохатых», г) Охотится без собак, один на один: знает, где пойдет «зверь», д) Ходит по тайге все лето босиком, е) Убил лося ночью: «узнает по кругам, ну и утки тревожатся», прикрепляет к «мушке» смолой бумажку, а предельную «прорезь» он «чувствует», лошадь ушла, — они на себе, побежал по «ернику», только рубаха мелькает, привел взмыленную лошадь обратно, ж) Лесину для кедра: притащил один через ручей. Как прячут мясо, до зимы, лосей в вечную мерзлоту, связав бревна проволокой: «[нрзб.]», однако медведь их, иногда, тревожит, з) Самодельный спиннинг. Знает, где лунки во льду биты. Пропустил кабана: «пусть живет, он — сейчас тощий». На лося, у хвоста жир в три пальца. — Это — наглядная легенда тайги.

5 сент[ября].

Чита. Ждем, как всегда в таких случаях, машину. Обедали к 12-ти дня, — ну, а там видно будет. Пасмурно. Вчера был сильный ливень. Из дома сведений нет.

Дорога из Читы до Оловянной и моста заняла 6 часов. Онон сильно поднялся — все места, отмели, где мы три года назад останавливались с Комой, залило водой. Онон бурлит и вышел даже на дорогу, кусты в воде. Да и навряд ли на этих отмелях есть камушки — построили новый мост, и камни, наверное, ушли на дорогу, которая проложена от моста вдоль реки и отмелей, на которых мы спали. Мы поехали дальше, решив остановиться в леске, но земля мокрая, ветер дует, — остановились в «вагончике» у косцов. Мухи. Корова. Под [нрзб.] дверь. Свирепый и мокрый ветер. Кони ушли, угнал [нрзб.] ветром.

Ветер дул со свистом, затем начался дождь с тем же ветром, но в вагончике было тепло, только путь к выходу преграждала корова, которая жалась к теплу. Мухи, ящик с продовольствием, село, две-три книги, — я забыл посмотреть их названия, — «Крокодил». Сеялки, котел, полотняные палатки.

6 сент[ября].

Ух, и дорога! От «вагончика» до Шерловой по потокам, выбоинам, под дождем и ветром, мы ехали 6 часов. Сейчас — гостиница, ждем хозяйку, промерзли, — ветер, дождь.

Река Борзенка разлилась так, что ее, чтобы не снесло, тросами держат 15 танков. Военные транспортеры перевозят овец с островов, огородов, транспортер с веревкой. Машина идет через грязь в хвосте колонны, пережидая, когда пройдет колонна на дощечках.

Устроились в гостинице. Свистит ветер, порывами, колышет [нрзб.]. Ждем перемены погоды, хотя, впрочем, поедем на Адуи-Голон и при плохой, завтра.

Ловля на «Правду» на Аргуни. Крюк, к нему сетка, от сетки нитка к руке. Как дернет, так и тащат. Там же, зимой, выдалбливают из льда нечто похожее на большую ложку: проход и водоем, а затем, оставив тонкий слой льда в конце ложки, четверо, бьют с силой по льду, толстой кувалдой из дерева. Вода вырывается из ямы с шумом, хлещет вверх, выбрасывая рыб.

Реплика спец[иалиста] по жел[езному] лому:

— А рыбы-то нету. Попробуй-ка купи, хотя имеем шесть полноводных рек. Онон, Аргунь, Шилка, Ингодь, Чикой… Куда она девается?

— Съедают.

Его же рассказ о лейтенанте-танкисте, полуслепом, на Украине организовавшем шайку в 346 человек; он ездил по городам под видом слепца-баяниста и пел, а, на самом деле, руководил убийствами, — и офицеров в том числе: нужны были документы и ордена. Арестовали так: ходил он, как слепой, с аккордеоном-баяном по середине улицы. Видит — впереди группа и позади, он бросил баян, выхватил два пистолета и стал отстрел[иваться], и перемахнул через забор в [нрзб.].

7 сент[ября]. Шерловая Гора.

Побывал, наконец, на Шерловой Горе и осмотрел брошенный «командный пункт» — странное сооружение из бетона и железа, не имеющее, по-видимому, никакого оборонного значения; просто кабинеты для начальников, загнанные под землю! Очевидно, ждали, что японцы сюда придут, а начальники отсюда будут управлять боем. Но, зачем им было уходить на 27 метров? Одна из странностей нашей жизни, стоящая, к сожалению, очень больших денег. Покинул это сооружение с большим удовольствием.

Собирали на шахте Поднебесной камушки, ничтожную мелочь. Александр Григорьевич Федоров отговорил нас ехать на Адун-Челон. Но я все-таки предлагаю попытаться. — День, в общем-то, зряшний. Жена А. Г., чтоб муж не роздал камни, убежала от нас, в баню, как и прошлый раз.

Из дома ничего.

Ветер спадает. Дождя нет, даже кучевые облака появились, и дорога сохнет. Выпрямится или нет погода? Если не пробьемся на А[дун] Ч[елон], поедем послезавтра, а может быть, и завтра, в Балей.

8. [IX]. Шерловая Гора.

Поездка на Адун-Челон, сложная, через топи и наводнения. Впрочем, на самом хребте, в кошарах и домиках, преспокойно живут косцы, а когда мы объехали топь, то выяснилось, что и ездить можно без труда. Запугал нас Ал[ександр] Гр[игорьевич] Федоров, — с чужих слов: даже, де, тракторы тонут.

— Набрал много камней и сейчас их укладываю, скоро уедем отсюда, — добежал вчера в магазин: по дороге говорили мы, что раз путешествие окончилось хорошо и подъезжаем к Совхозу, от которого рукой подать до Шерловой Горы, то неплохо было б купить шампанского — раньше его здесь было много — и выпить по бокалу тут же, у лавки. Сидит на крыльце продавщица, спрашиваю:

— Шампанское есть? И какое? Она отвечает мрачно:

— Ничего нету.

День очень солнечный. Ветер!

9. [IX].

Отъезжаем из Шерловой Горы на Балей, через Борзи. День опять солнечный.

Белое с голубым — преобладающие цвета поселка Шерловой Горы. Издалека он красив, но вблизи замечаешь мазанки и хибарки, стыдливо сливающиеся с землей. Баня. Кассирша смотрит на нас с громадным интересом. Что они о нас думают? Боятся, что мы напишем о бане, которая отвратительна, — впрочем, люди довольны и этим. Уезжаем. Марш из домика; хозяйка в зеленом.

Портреты и пейзажи. 25 читинских художников: Новицкий, Ермолин, Голубев, Еремеев, Завьялов, Оносов, Посканный, Казанцев, Фиров; графика — [нрзб.] и отрадных — «Дружба русских и бурят в Гр[ажданскую] войну». 4 района, Юго-Восток, беседы: как создают картины.

Драма в [нрзб.]. Два с половиной десятка. Муж пьян и требует от жены половину. Его приятель с десяткой, — а в столовой мухи, грязь, бедный прилавок с пряниками и конфетами; все покрашено, панно, столики, побелено.

Мотоциклы. Просят помощи.

— Благодари бога, что не останавливаемся, глядишь, лишний час проживешь. И хвастливо:

— По числу жертв от мотоцикла Читинская область — первая в стране.

Возможно. Всюду стоят и рассуждают, мотоциклы. А деревеньки, дома, крыши, белым сверкают шифером. Словно с крыши готовятся к новой жизни.

И комбайн у горы.

Вдоль Борзянки, — все затоплено — поселок, много «зеленки». В кукурузе пасутся два стада. Урожай хороший, но убрать не успеют.

Доехали до Балея довольно быстро: пять часов — 280 км. Быстро сменялись картины — почти степная, но широкой равниной, Борзянка [нрзб.] затопленной водами, с полями «зеленки» и пшеницей по склонам; затем все гуще и гуще. Много мотоциклистов, трактор с краном возле полуразобранной избы; дорога довольно сносная. Мосты, речки, реки, воды ужасно много и хорошо, что подсохла дорога. Села то по одну сторону реки, то по другую. Перевалили несколько хребтов — на южной голо, на северной — лес.

Балей. Телеграмма домой и извинительная зав. гостиницей на Шерловой Горе: они забыли взять с нас за ночлег.

— Анекдот о старшем кондукторе товарного поезда, с которым подшутил кочегар, так что кондуктор был вынужден догола раздеться на морозе.

10. [IX]. Балей.

Гостиница по здешним местам вполне приличная. Утро. Готовимся к визитам и разговорам. А недели через две: домой! Как все идет быстро. Погода пасмурная; вчера, впрочем, день начался пасмурно, а потом разветрило.

1 день. Ничего и никого не можем найти. В редакции пристал какой-то геолог, как оказалось позже, «в дымину» пьяный, сказал, что повезет нас на какую-то Воронью гору, где чудеса природы и бездна [нрзб.]. Назвал какого-то профессора, профессора этого мы не нашли, и надеюсь сейчас, наконец, геолога этого сплавить. День разыгрался, но в горах тучи. Пьяницы — «силикозники» — «И пьют же они! Знают, что последние дни доживают».

— Дана ему «слабиновка», т. е. ослабленное наказание, не тюремное.

Шофер говорит:

Приеду в Читу, уйду в отпуск.

— Сколько он у вас?

— 24 рабочих дня.

— Что же будете делать?

— Да и сам не знаю что.

— На охоту поезжайте.

— 24 дня-то? И неделю за глаза. Дом отдыха? Стыдно с такой мордой: у меня 13 кило лишнего. Вот в прошлом году я отдохнул хорошо. У товарища, работающего на грузовой, умер отец: он поехал его хоронить. Я и замещал товарища целый месяц.

Это без иронии.

Тучи. Дождя нет.

Вечером проф. Бернштейн, в сильных очках, лысый, с клоком волос на черепе, обстоятельно рассказал нам о местах рождения цветных камней. Завтра предполагаем туда поехать.

11. [IX]. Балей.

Утром собирались смотреть драгу.

Но передумали.

Отправились, по совету проф. Бернштейна, в деревню Шиваз, в которой я давно хотел побывать. И был изумлен. Поднялись на совершенно обыкновенную гору Бурунда, с которой, правда, великолепный вид на весь амфитеатр гор и хребтов. И — чудо! — увидели множество розовых, синих, голубых халцедонов. Мы собрали их, пожалуй, пуда три, если не больше и уехали очень довольные.

Вечер в клубе. Все те же вопросы: почему умер Есенин, Фадеев и так далее? А мне отвечать на это нет охоты!

12. [IX]. Балей.

Утром собираемся смотреть драгу, а после обеда — в падь Семенову. Комбайны, тракторы, «валки», и горная грязь с ее многочисленными и многообразными объездами. Завтра, по-видимому, уедем в Борню — Оловянную — Ачинск и Читу, и, возможно, на этом путешествие окончится; хотел еще осмотреть древ, комбинат и попасть на Витим, но не знаю — успею ли: уже чувствуется утомление и насыщенность впечатлений. Утром промозглый туман, а к 15-му обещан снег.

Засеяны, видно, обширные пространства целины, но убирать не успевают — не хватает машин, которые нужны и городу, где из-за недостатка машин «горит план»; не говоря уже о недостатке людей. Если думать о производственном конфликте, то это именно и есть тот конфликт, который важен для нас, но разве разрешение которого неясно? [нрзб.].

Балей — Музей ГРЭ. Дубынина Полина Васильевна, отправить книгу [нрзб.] — микроскоп.

В три часа, как условлено, поехали на драгу. Нет тока! Мы опять условились — приехать завтра, утром, перед отъездом.

Вечером приходила зав. музеем, — принесла камни, — и попросила для себя и знакомых рассказать о Джайпурской [нрзб.], что я обещал во время вечера, но забыл. Я рассказал.

13. [IX]. Балей. Утро.

Сборы. Кончается непрестанный шум радио, шаги по коридору. Голубые стены, грязные ковры (но все-таки ковры!), фикус возле вестибюля, отсутствие уборщиц (на картошке); опять — дорога, холодный ветер, качание по грязи. А что поделаешь?

Если что меня поразило в Балее, — да и в других [нрзб.] местах, кроме охотнич[нрзб.], это полное равнодушие к своему делу, городу, окрестностям. Когда ко мне приходят иностранный или русский корреспондент, я стремлюсь показать ему и себя, и свое хозяйство, мне будет приятно, если он опишет его. А тут — нет.

Молчат и все. Или, как в Шивне — подозрения: зачем приехали? Не шпионы ли?

Кол. [нрзб.] труда. Все учатся. Мораль. Живут как и все — в черте города.

Выехали из Балея в 12.30 и ехали по тряской, скользкой дороге до 16 часов вечера, зато приехали в Ачинск. Ночевали у поэта Шамбилака.

В перерыве собирали у [нрзб.] камни, но мало. Разлив и все россыпи под водой. Вода, правда, несколько спала, но все же ее еще много. Отмелей почти нет.

Полнолуние. Ночь волшебно прекрасна, свежо, по-видимому, пришло время заморозков.

Конец, конец. Теперь только, если удастся, — [нрзб.] в чем я сильно сомневаюсь, но это займет три-четыре дня, — и Москва, качание в поезде, тоже довольно утомительном. — Солнце.

14. [IX]. Ачинск. Утро.

У бурятского поэта, зам. редактора районной газеты. Он встал рано, поехал, — и ушел, чтоб везти своих людей «на картошку». Сообщение ТАСС о Кубе. Оно мало кого тревожит: если и будет война, то, по-видимому, что-то вроде испанской, которая не остановила мировой катастрофы, а только приблизила ее. Сборы, — и едем к Чите. Пасмурно, тучи.

В гараже Райисполкома что ли? Нет того, кто выдает бензин. Разыскивают и на розыски, возможно, уйдет столько же времени, сколько и на поездку в Читу. Прямо передо мной — красновато-кирпичное здание. Дом культуры, еще что-то строящееся с арками, домики под шиферными крышами; ближе — стог сена, поленница березовых дров, на заборе развешаны для сушки одеяла, [нрзб.] узкая труба, — баня что ли? Остовы машин, автомобильные оси. Наливают бензин, приехал [нрзб.] зав. гаражом, Никонов, забыл на столе часы и пошел за ними.

Не могу вспомнить всех рассказов шофера Юры о его роскошной жизни в солдатах.

— Танцуют и гуляют на деревенском мосту через речку.

Как убило механика и его любовницу. Шофер оглянулся, чтоб узнать, что они делают в машине, а канавы тут глубокие, машину и перевернуло.

Солдат Юра два раза пробирался в ресторан «Золотой рог», но в солдатском его не пускали, он переоделся в штатское, взяв у приятеля, но не было ботинок, ботинки приятеля были малы: «Так и поглядел». Избушку, подвели под нее раму, и так плавала. За одно плаванье сотрешь кожу на руках до кровавых мозолей. Пароход. Боцман, купивший бидон спирту, и непрестанно певший «свою любимую песню».

— Да, прохладно становится.

Бензин в сарае. Пустой, заросший травой, двор, деревянные здания, плотный забор, телеграфные столбы. Небо начинает голубеть. Пахнет бензином. Горы, тоже поросшие редким лесом, вообще-то пологие и плоские. Желтых деревьев уже много; по дороге их встретится, видимо, больше.

Желтые — темноватые луга и золотые березы. Собирали маслята.

15 [IX]. Чита.

Усталость, но к 11-ти она прошла.

Был вчера Марк Осипович, опрятный, бритый, в черной рубашке и белом галстуке, даже и стеснительный. Разговорился быстро. Получил отпуск, едет в Кисловодск, а оттуда в Приморск, чтобы поступить в звероловецкий совхоз, каких в Чите нет.

— На всю Читу нет ни одного охотоведа с высшим образованием. Все идет как сто лет назад: выйдет Иван на белку, принесет, а не наткнется, не принесет. Никто не понимает, как, скажем, снимать правильно шкурку. Тайгу надо разделить на участки.

— Росомаха. Мы бросились со студентом — на хариусов. Он стоял, я сидел за камнем. Росомаха смотрела на него, раздвигала мордой кустарник. Собаки ее разорвали.

— Умер Бакшеев, 47 лет. Выпивал по литру спирта, ходил с рюкзаком. Вез сани, зимой, сидел наверху, сын слышит: «Что-то порвалось». Обошел воз: «Ничего, тять, не порвалось». Он скатился с воза у самых ворот.

— Гуси летят на огромной высоте, но уже над гольцами. Я был с геологическим молотком; бросил — не попал. Они закричали и стали набирать высоту. Наверху болота, камня взять негде. Эвенки охотятся на уток, [нрзб.]. Выстрелит. Ждет, когда прилетят новые. Один так дождался, что с одного патрона убил 24 утки и не дробью, а «сечкой», мелко изрезанной проволокой.

Кинооператоры поставили сеть перед самым порогом, сами остановились на другом берегу. Поплыл на моторке проверять сеть, мотор заглох. Их утащило в порог. Один уцепился за борт лодки, а второго утащило, не нашли. Очень злится на туристов.

— Каждый считает себя таежником. Увидал речку, переходит. Нет, чтоб осмотреть, где речка распадается на несколько рукавов. Просиди у костра ночь: натаявшая за день вода к утру вся уйдет, за ночь, и речка мелеет к утру: тогда и переходи. Или потрудись три часа, сделай плот.

Боюсь, что я навредил ему: его считают браконьером.

— Козлов можно, рыбу можно, а изюбрей нельзя. — Надо подкармливать зверей остатками от сельского хозяйства.

— Какие остатки? Откуда? — спрашивает с недоумением Никонов.

Тот стоит на своем:

— Молоко. Масло.

И ужасно ругает питомники чернобурых лисиц, которые пожирают много мяса, а мех у них плохой, вытертый, хотя и убивают зимой.

Охотоведу платят 600 руб., а он получает на Западном руднике 2600. Он бранит, что ему не дают проявить инициативу.

Сегодня выписывается из больницы Павел Гамов, наш спутник по Меньзе.

Обещал еще раз прийти Марк Осипович, но, конечно, не пришел, по-видимому, заложил.

16. [IX]. Чита.

Уложил камни. Получилось не так уж много, как предполагал. Я даже беру оставленные в прошлом году. С утра было пасмурно, сейчас разыгралось. Ночь холодная. Узнаю, как — билеты и, может быть, завтра-послезавтра уеду. Поезд отходит по московскому времени в 8.50, по местному — вторник, 18-го, 3 часа утра; по-видимому, уеду. Все.

18 сент[ября].

Поезд Пекин — Москва. Еду пока что в приятном одиночестве: впервые за полтора месяца Гоша, подаривший мне две медвежьих шкуры, сказал: «Вам, наверное, скучно будет ехать одному?» — «О, да!» — ответил я, — и солгал. Я с печалью думал, что могут быть спутники. Подъезжаем к Петровску-Забайкальскому, вспоминаю смерть зайца. Никто не верит, что это правда — что зайца поймали руками и что он умер от разрыва сердца, даже Павел Гамов, ездивший с нами. Мы его повидали вчера в домике, который уже «списан» как несуществующий. Груз у меня велик, быть может, самый большой, чем когда-либо, — и все камни. Гоша вчера говорит: «Вам пора уже переходить на собирание шкур», а сам выспрашивал название горы возле деревни Живая, чтоб собирать [там] халцедоны! Пасмурно за Яблоновым хребтом. Тайга очень красива: много золота, холодно, по-видимому, весьма: всюду, где люди — костры. Через скошенное поле, где кучи соломы, бурят в халате и шляпе ведет корову; баба подгоняет. Ремонтные рабочие — девушки, в теплых куртках и брюках, с подкрашенными губами, холодно и недружелюбно смотрят на мчащийся поезд.

Идем берегом Байкала. Желтое, рыжее, медное всех оттенков — березы — среди темно-зеленых, почти синих сосен. Ручьи коричневые, не грязные, прозрачные, как по-своему прозрачен турмалин, точно настояны на листьях. Байкал у берега грязен от ручьев и речек, но дальше он чист. Волна. К сожалению, много туч, солнце выглядывает редко. Кое-какие вершины гор у Байкала покрыты уже снегом, а подножья — рыжие. Дальше, перед подъемом поезда в горы, во вторую половину пути мимо Байкала, — дождь. Видны только березы, да обгорелые черные лиственницы, да болото, да грязная колея дороги с лужами и брызгами дождя. Закатный желтый свет лежит на всем этом, но не красит он природу. Гор не видать, да и Байкала — полоска с волнами, берег с выброшенным темным сучковатым плавником. Поезд покачивает, постукивает, мелькают березы в полосах дыма, ложащегося на окна, гудок, — и все!

Человек сомневался — нужен ли, талантлив ли, семья нуждается ли в нем? Оказалось, очень нужен. И он счастлив:

— Может быть, если человеку говорить, или он, невзначай, узнает — лучше всего невзначай, — что он нужен, может быть, было бы больше счастл[ивых] людей?

19. [IX].

Поезд. Где-то между Иркутском и Красноярском. Проснулся от гигантского барабанного боя — во сне видел воздушную тревогу, налет американских бомбардировщиков, улицы города, наполненные испуганным народом и людьми в белых повязках (по-видимому, распорядители), тоже испуганными. Я шел с кем-то из друзей. Оба мы были в бобровых длинных шубах. Почему? Сон. — Облака. Проглядывает солнце, день и светлее и теплее вчерашнего. В вагоне венгры, шумные немцы с ребенком и также вьетнамцы: вообще-то всего человек пять; в Иркутске сели еще двое: вот и все. Я пока один, авось еще дотяну ночь, а там уже, если и сядет кто, пустяки. Я устал. Болела спина, голова; сейчас немножко отлежался, стало хорошо. В общем-то, как мне кажется, деревья здесь с более короткими ветвями, чем у нас. От тесноты? Очень красивы алые осины, только их мало.

Я все вспоминал фамилию нашего шофера, сейчас вспомнил. Юра Рыбкин.

Секретарь Красно-Чикойского райкома Павел Степанович Котов.

20. [IX]. Утро.

В Красноярске вчера посадили мне спутника, пожилого, лет пятидесяти, геодезиста, проработавшего, как у них говорится, «в поле» двадцать пять лет. Болтун он ужасный, к тому же сильно выпивший, но даже болтун, при двадцатипятилетней работе, способен сделать кое-какие наблюдения. Он рассказывал кое-что любопытное об эвенках, но немного (хочет, по-видимому, писать книгу — они все пишут, поэтому скрывает свои наблюдения), а все больше бранил писателя Федосеева, который, по его словам, мошенник и вор. Может быть. Но к книгам Федосеева это не имеет ни малейшего отношения. Рассказывал, сколько он зарабатывает — 130 дома и 600 в «поле». Не то двое, не то трое детей, скопить деньги для туристской поездки трудно. Помимо того, что он пьет, — что очевидно, — тоже очевидно, что он гастроном. С каким смаком описывал он вкус разных рыб, — гоголевскому Петуху впору! Говорит быстро, многих слов не поймешь, — утомительный господин, — я почувствовал облегчение, когда он слез в Новосибирске. Здесь, к моему удовольствию, никто не сел, еду один, — и если в Омске кто-то и подсядет, все же я отдохну. Пасмурно, дождя нет, но дороги мокрые. Буровато-желтая степь с купами желтоватых берез. По-своему сумрачно-красиво. Поезд идет быстро, не затрудняя себя остановками.

— Есть ли сейчас шаманизм у эвенков? — спросил я своего спутника.

— А сколько угодно! Ничего же не изменилось, кроме того, что молодежь не идет на охоту, учится и остается в «городе». Кочуют старики.

Болтуны отличаются от прочих тем, что с одинаковой уверенностью говорят и о том, что они знают, и о том, чего совершенно не знают.

Многие констатируют с удивлением, что наша молодежь охвачена апатией, равнодушием к «общественным» вопросам. Но молодежь ли только? Это же самое говорил мой спутник, он утверждал даже, что появились своеобразные «аристократы, князьки». И опять узенькие брючки! — Дались им. И опять детки знатных родителей, которые не имеют времени воспитывать своих детей. А по-моему, вопрос глубже; апатией затронуты огромные слои населения — это и позволяет всплывать наружу всяческим авантюристам и жуликам; даже и у нас в литературе. Снаружи вроде и шум, вроде и аплодисменты, а на самом деле — апатия, равнодушие. Это вовсе не значит, что скука. Почему же? Скучать некогда. Надо добывать хлеб, а добывать его не легко.

21. [IX]. Утро.

Подъезжаем к Кунгуру. Урал тоже мокрый и грязный, колеи дорог до краев наполнены водой, из ручьев торчат бревнышки и жерди — следы застрявших машин. Река у Кунгура — Сылва, обычно прозрачная, теперь мутна, грязна. Небо, впрочем, безоблачно. Орет радио — бедствие! — вчера завесил его плащом, заткнул куском марли, сверху пристроил фуфайку. — Ничего не помогает, орет сквозь все преграды. Не оттого ли люди бесчувственны и заметно тупеют, что на них безжалостно струится этот рев?

«Вторжение с Земли» — два космонавта спускаются с Земли на Марс. Аппарат их тонет в озере. Они доезжают на автобусе до какого-то города — и все тут [так] же, как в Москве. Только на десять лет отстали и все. И они испытывают на себе все то, что было десять лет назад, так и не убедив марсиан, что они люди.

От Тихого океана до Балт[ийского] моря Русь собирает, копает картошку.

1963 год

4 апреля.

Писал сценарий «Бронепоезда», уже — на стр. 48-й. 15, т. е. через 11 дней, собираемся быть в Ялте, и я до того еще собираюсь окончить сценарий. А делов — Лит. Институт, больница… и, вдруг успею? Утром было 5° мороза и дула метель. Дорога занесена. Вчера был ужасно растолстевший и ужасно важный А. Гидаш с супругой. Лицо у него осуждающее, хотя вслух ничего не говорит. Обещал, по телефону, заехать сегодня В. Никонов — из Читы, но вряд ли: либо пьет, либо возится с бабой; то и другое почтенно, и человек он хороший; жаль только невежественный и не понимает даже, как и чему надо учиться. Да и надо ли? Горький, вон, твердил и нам, и самому себе — «Учитесь, учитесь» и сам учился усерднейше, а лучше б было, если б не учился: и писал бы непосредственнее, и на Руси, — с его слов, — провокаторов и мерзавцев было б меньше, а то почитаешь его — такая неправдоподобная тоска на душе! Впрочем, наверное, Руси такой и показано быть. Читаю в перерывах тома «Истории» С. Соловьева — о Софье, Петре… почему этого генерала, заботившегося только о войне, зовут Преобразователем? Злой и отвратительнейший фельдфебель. Впрочем, тому на Руси извечно быть. Приходила А. Никольская, автор мемуаров «Передай дальше». Классная петербургская дама, жеманная, с претензиями, волей судеб испытавшая все, что полагается мученику: расстрел отца, лагеря, — «потеряла от цинги не только зубы, но сгнили и челюсти», голод, поселение под Алма-Атой, и вдобавок, кражу: ее перевод «Абая» присвоил («построчник») Л. Соболев. И при всем том, сохранила книжную слащавость… Противное и трогательное существо. Мемуары ее тоже слащавы.

5. [IV].

В. Никонов, перепуганный пленумом СП РСФСР, мрачен и молчалив. О себе и подобных себе говорит — «Мы ничего не понимаем». Врет, поди! Ну, как же он не может понять, что все эти разговоры о Кружке Петефи и «Москва вам не Будапешт», Ильи Григорьевича прискорбное недоразумение, — если борьба каких-то сил наверху, когда «паны дерутся», а в Москве запрещают Шекспира! Он же сказал, что запрещена вся «лагерная тематика» и в частности, «Самородок» этого читинского уродца. Значит, запретят и «Передай дальше»?!

МХАТ. Новый директор, который с восторгом читал глупую рецензию Луначарского о «Бронепоезде». Пьесу, — что поразительно, — не понимают больше, чем 35 лет назад! Особенно, конец, — и труп Пеклеванова, и об В. Окороке, который струсил на [нрзб.] — это уже совершенно невозможно! Ну, я пообещал подумать — о конце. А — что?

Вечером — засед[ание] в Лит. Институте. Выпуск драматургов. Пьесы, по-моему, средненькие или даже ниже. Студенты мрачны: перед дипломом говорят две-три фразы. Даже один из преподавателей воскликнул:

— Что с вами? Больше жизни!

6. [IV].

Дома. На даче. Солнечно. Светло. Снега. Вечером — Капица, Нилин, Тарковский — долгие рассказы Нилина о сыщиках и убийцах. Слушали все это жадно. Рассказ об американке, у которой в Ленинграде якобы украли колье в 150 тыс. долларов; о голове китайца, которую сыщик реставрировал. Днем «работал» с редактором из «Молодой гвардии» — исправлял неточности в рассказах, что может продолжаться бесконечно, ибо уже само по себе написание «рассказа» совершенно неточное и неправильное дело. Рассказ, если удался, кажется правильным через сто лет.

7. [IV].

По-прежнему, солнечно, тепло, а к ночи — морозец. Гулял, купил «Правду». Можно объяснить китайцами, склокой, чем угодно, но как, однако, не надоест писать одно и то же — о литературе?

8. [IV].

Ездили в больницу: каждый раз — другая. Доктор, который должен был меня смотреть, делал операцию. Мы поехали в город. Редакции «Лит. газеты» поручено будто бы составить новую газету — по всем областям литературы и искусства. Новая книга Комы — «Хеттский язык». Корректура. Вернулся рано и просто лежал. Оказывается, в старости, безделие — большое удовольствие. Ни к чему не тянет, ничего не хочется и очень хорошо, что тебя все забыли.

9. [IV].

По-прежнему, солнечно, тепло, 5° тепла с утра, а ночью 5–7° мороза. Тает быстро и незаметно. Пробую писать «Бронепоезд», пробую, преодолевая не то чтоб усталость, а нехотенье. Все-таки в нашей работе самое главное — ожидание, а тут теперь чего ждать? И раньше-то не ахти сколько перепадало, а теперь… Хотя, исторически, это хорошо: путь должен где-то кончаться.