ГЕОГРАФИЯ В КАРТИНКАХ

Иногда известным и признанным мастерам высокого жанра случается по каким-то причинам написать авантюрный роман, детскую сказку, может быть даже сочинить комиксы (если позволено будет сочетание глагола «сочинить» с существительным «комикс»). Причины тут бывают самые разные: от элементарного безденежья до стремления доказать, что и в этом пустяковом жанре признанный мастер все равно останется мастером — взять хотя бы случай с Томасом Манном и его романом «Признания авантюриста Феликса Круля». Порой также случается, что этот «жест в сторону» затмевает своей славой основную многолетнюю деятельность — тут, наверное, самый яркий пример «Алиса в Стране чудес» Льюиса Кэрролла. С романом «Иприт» такого не произошло — книга, увы, оказалась забытой, несмотря на известность ее авторов. Что ж, возвращение к хорошо забытому старому может быть весьма полезным и поучительным.

Текст этой фантасмагории, названной авторами «Иприт», вызывает странные чувства. С одной стороны, мы видим некую нарочитую небрежность, создающую ощущение почти предельной скорописи. Тут можно было бы даже порассуждать об успехах в технике скоростного письма, достигнутых современными текстовалятелями, которым, несмотря на эти самые успехи, известность за пределами сегодняшнего дня явно не угрожает. С другой стороны, трудно определимое удовольствие от текста требует разобраться в природе читательского удовольствия, сопровождающего читателя «Иприта» от начала до конца. Во многом это удовольствие прямо противоположно тому, которое ожидает типичный потребитель авантюрного романа от приобретенного им товара.

Взять хотя бы стыковки и связки — умение искусно их создавать (сплетать) считается основой профессионализма для производителей подобного рода товара. Авторы «Иприта», разумеется, смеются, и смеются от души над потугами и уловками изготовителей соответствующего чтива. Виктор Шкловский и Всеволод Иванов для сюжетных склеек используют не просто принцип «deus ех machina», но делают это подчеркнуто утрированным образом, что как раз и создает ощущение фантасмагории. Мы встречаем здесь и говорящую лошадь, и медведя с пулеметом, и возможность опрокинуть скалу плечом с помощью «ритмического покачивания», и бесчисленное количество всевозможных «обознатушек»: мужчины то и дело оказываются женщинами (и наоборот), а конкуренты, после того как все «выясняется», спокойно женятся друг на друге. Уже через несколько страниц становится ясным, что образцы веселого абсурда и использование несуразицы в качестве творческого принципа доставляют немалое удовольствие самим авторам, и это удовольствие от письма передается и читателю: «Я берусь выследить зверя, мое ружье для охоты со мной, и клянусь филейной частью моего сжаренного маорисами прапрадеда, я первый в мире убью медведя в спичечных зарослях».

Нетрудно заметить, что самая общая внешняя фабула — синтез отравляющих газов проклятыми империалистами — для авторов есть прежде всего повод, как принято сейчас говорить, «оттянуться» и «приколоться». Они и делают это без устали, разворачивая некую универсальную пародию: на Голливуд, на прессу и политику (как советскую, так и — «антисоветскую»), на моду и массовую культуру, но прежде всего на пресловутый «авантюрный роман». По прошествии многих десятилетий далеко не все из пародируемого опознается с первого предъявления, однако в целом портрет эпохи (точнее говоря, ее карикатура) получается забавным и поучительным одновременно.

Взять, к примеру, советские реалии 20-х годов. Некоторые из них у Шкловского с Ивановым благодаря избранному жанру пародийной утопии предстают в новом свете; смещение акцентов существенно меняет образ советского человека, знакомый нам по романам Ильфа и Петрова, ближайших, казалось бы, соседей по жанру. Поражает научно-просветительский энтузиазм, воистину мистическая роль науки в юном советском обществе. Гиперболизация лишь подчеркивает это обстоятельство. Так, многие страницы «Иприта» можно без всяких преувеличений назвать географией в картинках. Тут и аэрофотосъемка с аэропланов, на которых то и дело пролетают герои, раскрашивая контурную карту полушарий: «Но вот хозяйство кончилось. Пошли какие-то куски и обрывки. Это Ганс пролетал над Польшей». Аэрофотосъемка сменяется вычерчиванием береговых линий и описаниями земных недр, занимательная география словно бы стремится расцветить скучный урок, решая при этом дидактическую задачу внедрения знаний: «Гольфштрем течет дальше, отекает скандинавский полуостров и согревает Исландию; дойдя до Норд-Капа, он делает одну ветвь в сторону Мурманского берега; эта ветвь создает нам незамерзающие порты по всему побережью и несколько других ветвей течения на восток и на север. Эти теплые воды, не доходя до нашего печального острова, встречают холодное полярное течение. Но все теплые реки, отличаясь от остальной воды бо́льшей соленостью, текут в нашем полярном океане. Они проходят около 71°30′ северной широты. Дальше мы их встречаем около 74° и даже около 75°15′. По этим теплым рекам с невидимыми холодными берегами идет треска и другая промысловая рыба, а за ней вы, англичане, с пароходами, вылавливающими всю начисто, под угрозой пушек и ультиматумов. Мы исследуем море градусниками и весами. Мы следим за температурой и ищем следы Гольфштрема, определяя удельный вес воды. Мы хотим узнать морские течения, чтобы управлять ими, чтобы обогреть Карское море и заставить выпрямиться ползучие ивы нашего Траурного острова…».

Приведенный фрагмент сразу же заставляет представить видеоряд: учительницу, обводящую указкой большую географическую карту и старающуюся удержать внимание учащихся; Новая Земля, Патагония, мори и проливы, материки, степи и лесостепи, — все подробно развернуто в самых различных ракурсах. Географию в картинках сменяет ничуть не менее детальная химия в комиксах: технология производства целлюлозы, бета-токсины, переработка углеводородных соединений и уж само собой разумеется химия отравляющих веществ — сведения из учебников и сухих инструкций непрерывно оживляют попадающие в самые нелепые ситуации персонажи.

Дело, впрочем, не сводится к простой пародии на научно-популярную литературу того времени. Феномен обожествления науки и особенно техники предстает во всем своем масштабе как один из важнейших принципов мироощущения людей Коммуны. Разве что Андрей Платонов смог с равной убедительностью описать новый тотемизм, удивительный дух состязательности между тотемом Паровоза и тотемом Аэроплана… В «Иприте» химикам, инженерам, машинистам и прочим авиаторам принадлежит куда более существенная роль, чем, например, «политрукам». Очень характерна реакция одного из персонажей после длиннейшего наукообразного пассажа советского полярника: «Он говорит красиво — это должно нравиться женщинам, — подумал Дюле». Еще как нравится: юные комсомолки безоглядно влюбляются в заклинателей техники и жрецов науки (гуманитарное знание, разумеется, не в счет), а те, конечно, отвечают взаимностью, не нарушая, однако, незыблемой иерархии ценностей. Если озвучить господствующий мотив эротических предпочтений, получится что-то вроде сплошного «мама, я летчика люблю…». А в ответ слышится горделивое «первым делом, первым делом самолеты…». Ясно, что пресловутый «лирик» позднего советского времени в воссоздаваемой атмосфере той эпохи оказался бы безнадежным аутсайдером совокупного эротического выбора. С другой стороны, поскольку «Иприт» представляет собой экстраполяцию определенных тенденций своего времени, духа эпохи, когда сын машиниста испытывал законную гордость и благодарность судьбе за то, что ему не выпало родиться каким-нибудь сыном поэта или, не дай бог, филолога, придется признать, что как раз в этой части фантасмагория Шкловского и Иванова оказалась наиболее фантастичной…

Крупицы узнавания, чередующиеся с пробелами знаменитого остранения, придуманного Виктором Шкловским, способны оказать зачаровывающее воздействие на вдумчивого читателя. Ретро-эффект, когда пошлость своего времени отзывается ностальгической ноткой в восприятии следующих поколений, представляет собой один из механизмов очаровывания. Возникает странное ощущение, что, может быть, деградация пошлости точнее определяет величину потери, чем девальвация самой истины. Во всяком случае, ужимки массовой культуры и классические гримасы капитализма, зарисованные вполне в духе Кукрыниксов, вызывают порой некоторое умиление: вот Тарзан со своими поклонниками и подражателями, вот грандиозная фильма с приглашенным в СССР Чарли Чаплином, порабощенные трудящиеся Запада, которым не дают спать ни днем ни ночью, в самом буквальном смысле слова… Авторы не упускают случая поиздеваться и над новомодными интеллектуальными фетишами. Достается заодно и доктору Фрейду: «Я знаю, Наташа, но не надо об этом говорить. Я никого не люблю. В детстве меня ранила вещь, на которую я не должен был обращать внимание: тайна рождения. Как рассказать вам русской, здесь, на Новой Земле, и перед смертью, что я бежал от жизни потому, что мой отец оказался не моим отцом… Я ранен женщиной, я не простил своей матери своего рождения, и я не хочу любить».

А тонкая ирония над будущей диктатурой политкорректности (тут зоркости авторов можно лишь позавидовать) образует прекрасную россыпь эпизодов: «В час дня на грузовиках в город прибыло несколько десятков тысяч негров с Юга, из Нового Орлеана.

— Где он? — кричали они. — Он обещал нас сделать белыми, он обещал нам вино без похмелья, труд без пота и Африку без европейцев! Где он? — мы верим!»

Опять же поневоле представляешь себе, как после таких пассажей веселые соавторы хохочут от души и поздравляют друг друга. Чего стоит, например, крошечная зарисовка о немцах: «Вы опять сидели все время на одной стороне дивана, профессор? — произнесла женщина, внося в комнату поднос с кофейником, ломтиками белого хлеба и мармеладом…

— Я думаю, Луиза, — ответил старик.

— Думать можно, сидя на каждом конце по очереди: пружины будут снашиваться меньше».

Что и говорить, славно повеселились ребята — возможно руководствуясь порой принципом «чтобы не было мучительно стыдно, если издатель вдруг не заплатит обещанных гонораров». Впрочем, мастер остается мастером при любых обстоятельствах: нет-нет да и попадаются вкрапления «высокого штиля», поражающие причудливостью, и в то же время своеобразной точностью: «Корчась и катаясь по плитам улиц, не успевшие забежать в дома, — под воротами, под мостами, в расщелинах зданий, со странной страстью животных: умирать, прислонив плечо к дереву или камню, — валились люди».

Эстетика модерна пробивается и сквозь универсальную пародийность, определяя в какой-то мере ретроспективную ауру текста. Но кое в чем Шкловский и Всеволод Иванов, несомненно, опередили свое время. Прежде всего это апофеоз скорости и, так сказать, пунктирности, характеризующих монтажные приемы постмодерна. Персонажи книги непрерывно куда-то бегут, то убегая, то догоняя, меняя средства передвижения с калейдоскопической скоростью. Некоторые главы представляют собой подобие детской скороговорки, сплошную игру в догонялки. Авторы еще и подгоняют их, поскольку «наш роман не должен стоять на месте». Подгоняют и нас, читателей: «Но покинем парламент, нам нужно спешить. Сейчас проснется Рокамболь и мы не увидим твердости нашего героя в его последние минуты.

Бежимте со мной бегом, читатель…»

Куда уж быстрее. Уровень «экшн» задан таким образом, что едва успеваешь оглядываться по сторонам. Понятно, что «Иприт» пронизан духом кинематографа, временами оказывается превзойденной даже скорость диснеевской анимации. Но настоящим ключом для сопоставления служит современная компьютерная игра, какая-нибудь «стрелялка-догонялка» последнего поколения — и это за полстолетия до появления персональных компьютеров!

Что ж, авторам удается подтвердить заслуженную славу экспериментаторов и новаторов. А читателям «Иприта» нужно лишь правильно настроиться, активировать внутренний переключатель скоростей и получать удовольствие.

Александр Секацкий

Лицевая сторона папки для девяти выпусков первого издания романа

 

ГЛАВА 1

Рассказывающая О НЕГРЕ, КОТОРЫЙ НЕ СПИТ. Перед тем даны сведения о городе, в котором будут происходить НЕВЕРОЯТНЫЕ СОБЫТИЯ

Мир лишается своих достопримечательностей.

Были в Константинополе собаки.

Жили они без хозяев, и ели они всякую дрянь и падаль. Каждая собачья стая имела свой район и в чужой не заходила.

Ехали путешественники в Константинополь и знали, что они там увидят бродячих собак.

Но случилась война, турки были на стороне немцев, а у немцев обычай все мыть и чистить: они мостовую в Берлине два раза в день чистят резиновыми щетками. Немцы сказали: этих собак нужно убрать.

Турки отвечали: эти собаки достопримечательность города, и убивать их мы не позволим.

Немцы не растерялись и ответили: мы их убивать не будем, а переловим и отправим на дачу.

И действительно, они отправили собак на маленький каменный остров посредине Босфора; здесь был источник воды, но есть, конечно, было нечего.

Собаки дрались, визжали, грызлись и ели друг друга. Их становилось все меньше и меньше.

Выживали только сильные.

Говорят, что в конце концов остался громадный, могучий пес-победитель.

Он стоял на скалах острова и выл, выл так громко, что его слыхали во всем Константинополе.

Потом пес-победитель лег и сдох.

Да послужит эта история уроком империалистам: они едят друг друга и уничтожают друг друга, но что будет есть победитель в разоренной Европе?

Так погибла достопримечательность Константинополя — бродячие собаки.

* * *

Лондон славится своими туманами.

Лондон стоит в полутора часах езды от моря.

Поперек Лондона езды на автомобиле часа два. Город обрывается лачугами и начинается снова, — в сущности говоря, это не один город, а несколько слившихся городов.

В центре города находится его торговая часть — Сити.

Здесь не живут, а только работают: днем сюда приезжает до 1 500 000 человек; ночуют здесь только 17 000.

Но зато здесь все банки и конторы, здесь сосредоточена вся венозная кровь мира.

Это тот же Московский Кремль, только наоборот: в Кремле источник алой артериальной крови, обновляющей землю.

Всего в Лондоне свыше миллиона домов и семь с половиной миллионов людей. Это цифра 1923 года.

Население пригородов каждые 20 лет удваивается.

Дома в Лондоне не такие, как в остальных городах, а маленькие, на одну семью, в два, три и четыре этажа. Внизу кухня и гостиная, наверху спальни. В каждой комнате камин, у каждого камина труба, и из каждой трубы, конечно, идет дым… иначе для чего бы ее ставить?

Вы меня еще спросите — а фабрики ведь тоже с трубами? Фабрик, читатель, в Лондоне мало, это не фабричный, а конторский город.

Лондон посылает ежегодно во все концы мира миллиард писем и 26 миллионов телеграмм. В Лондон приходит 9000 поездов в день.

Лондон может съесть все русские яйца и, намазав на хлеб, проглотить все сибирское масло.

Пусть кушает пока на здоровье.

Но Лондон не фабричный город. Только рабочие доков — докеры, разгружающие пароходы, рабочие городских предприятий и портные составляют в Лондоне большие группы рабочего населения. Таким образом, дым над Лондоном, главным образом, дым каминов.

Этот дым выносит в воздух мельчайшие частицы угля. Лондон — город богачей и конторщиков, а конторщики любят считать, — так вот, они сосчитали, что в неделю на каждую квадратную милю в Лондоне оседает 1600 пуд. твердых веществ. Прежде чем осесть, они долго еще летают в воздухе, сгущая туман.

Самый обычный туман в Лондоне поэтому был желтого цвета, даже немножко с зеленым оттенком. Он наполняет улицы, забивает, как ватой, все промежутки между домами, людьми, автомобилями, лезет в комнаты.

Есть и другие туманы — например, черный, который приходит редко и закрывает город, как крышкой. Но вниз он не спускается. Когда в Лондон приходит черный туман, то в двенадцать часов зажигают огни на улицах. Город весь покрыт черной рояльной крышкой, только не полированной. Лондонцы находят, что так даже уютнее.

Есть еще белый туман, очень плотный и густой, но чистый. Вероятно, он приходит с моря.

Так было в 1924 году.

Но дело в том, что наш роман происходит не сейчас, а в будущем.

Я собираюсь даже поместить в него своего еще не рожденного сына и женить его на дочери Всеволода Иванова.

Я заинтересован поэтому в будущем и желаю, чтобы там было хорошо.

В будущем Лондоне тумана не было.

Лондон устроил то, что должен был устроить давно: дымовую канализацию.

Было время (для иных мест оно настоящее), когда каждый высыпал мусор и выливал нечистоты перед своим домом.

В роскошном дворце французского короля Людовика XIV коридоры были каменные, а у дверей комнат стояли параши.

Ночью они выливались прямо на пол, который специально для этого делали покатым.

Сейчас это кажется грязным свинством, а тогда даже восхищались, как удобно устроились.

Такое же свинство коптить небо дымом. Кроме того, это невыгодно: в дыму выпускаются в небо очень ценные вещи.

А о старом времени не жалейте — оно было вонючее, и с париков спутников Великого Петра сыпались вши: это записали тогда в Лондоне англичане.

Англичане, как видите, очень злопамятны. Кроме того, они консервативны: у них и сейчас в судах судьи ходят в париках, вероятно, чистых.

Лучше было бы устроить в Лондоне вместо каминов хорошее паровое отопление, но англичане даже короля сами рассчитать не умеют, так что мы послали к ним Словохотова, — где уж тут отказаться от каминов!

И сидит себе англичанин в будущем Лондоне перед камином, тыкает в огонь обыкновенной медной кочергой и греет ноги.

Все как прежде.

Но не дымит труба над его коттеджем (так зовут в Англии домики для одной семьи) — дым идет по трубам далеко за город, на специальную станцию. Сосет станция со всего города дым, и нет над Лондоном ни желтого, ни черного тумана. А из дыма получается сернистый ангидрид и каменноугольный деготь, из которого делают и краски, и фенацетин, и аспирин, и… ядовитые газы для войны, чтобы еще больше разбогател Сити и чтобы все конторщики записали в книги еще бо́льшие цифры.

Самим конторщикам от этого ничего не прибавится, даже усики не отрастут от войны, — а туда же лезут, воюют.

Работает дымогарная станция в будущем Лондоне на тепле, которое приносит ей дым по трубам.

Так вот каким способом лишился Лондон одной из своих достопримечательностей — туманов.

Когда-нибудь мир освободится и от другой достопримечательности — войны.

Не будут воевать рабочие с рабочими, крестьяне будут мирно пахать свою землю, ядовитые газы будут отравлять только сусликов и саранчу, а двери на арсеналах мы заколотим крест-накрест — серпом и молотом.

Но идем дальше, — нас ждет негр. Правда, у него много времени, потому что он не спит.

Впрочем, кажется, это не тот: это самый обыкновенный негр. Он уже немолод, ему лет 60. Курчавые волосы его седы, но держится он прямо и сложен все еще хорошо — как негр: негры хорошо сложены, особенно кафры.

Нашего негра зовут Джемс Хольтен, — хорошая фамилия, негры любят выбирать для себя такие. Он служит в очень хорошем квартале Лондона: недалеко от Гайд-парка, в Мэнфере.

Здесь этот обыкновенный пожилой негр служит в очень обыкновенной должности дворецкого в доме, который когда-то принадлежал графу, а сейчас перекуплен коммерсантом, разбогатевшим на спекуляции искусственной нефтью.

Должность негра обыкновенная, но почетная: он обучает коммерсанта аристократизму.

Он следит за тем, чтобы все было, как в лучших домах.

Первоначально коммерсант хотел пригласить на эту должность одного бывшего посланника одного из признанных Антантой южнорусских правительств, но у того оказалась странная привычка оббивать сургуч с бутылок об стенку и откупоривать вино ударом в донышко.

Тогда один знаменитый профессор, научный консультант фирмы, рекомендовал на эту должность негра.

И негр пришелся ко двору. Синие, проданные вместе с домом ливреи были ему к лицу.

Он выглядел поглощенным какой-то значительной мыслью. Часто другие слуги видели его рассматривающим чей-то портрет в медальоне, на браслете.

Судомойка раз взглянула через плечо негра и увидела, что было в этом медальоне.

Там была карточка мальчика с черными курчавыми волосами и большими светлыми, как это видно было даже на фотографии, глазами.

Над этим медальоном негр часто плачет. Судомойка даже слыхала, как он говорил:

— Только ты мог бы вернуть мне сон.

В шесть часов вечера негр переодевался и уходил. Если бы кто стал следить за его фигурой в светло-песочном пальто и ботинках, то увидел бы, что Хольтен не спеша проходит через широкие лужайки Гайд-парка и, не спускаясь в тюб, идет походкой человека, которому некуда спешить, через уже опустевшее Сити, мимо башен Тауэр в Уайтчепель — квартал бедняков.

Здесь улицы становятся грязней, худые женщины с озабоченными лицами разговаривают друг с другом на углах около ларьков, торгующих баранками, сельдями и солеными огурцами, странно выглядящими в Лондоне.

Беднота живет здесь густо, у самых ворот города богачей.

Негр, не спеша и не смотря по сторонам, идет все дальше пешком, — очевидно, ему некуда торопиться.

Наконец он останавливается перед дверью с матовыми стеклами одного из кабаков, привычно входит, раздевается, не смотря на крючок, вешает на него свое пальто, надевает передник и становится за стойку.

С шести до двенадцати Хольтен наливает виски и пиво быстро говорящим и мало пьющим евреям, молчаливо пьющим белокурым рабочим и много говорящим и пьющим более всех — женам рабочих. Все пьют стоя, не задерживаясь.

Но вот наступает 12 часов. Лондон засыпает.

Неизменившейся походкой выходит негр из кабачка.

Улицы пусты, одни безработные тяжелой походкой, полуспя, идут без ночлега.

Спать им нельзя, им нужно идти.

Бездомный рабочий, идущий без цели по улице, в Лондоне называется «носильщиком знамени».

Тяжелой походкой несут они невидимое черное знамя нищеты.

Полицейский стоит и смотрит. Он не хочет зла этим людям, он хочет только, чтобы они шли, — на улице спать нельзя.

Среди этих людей, которые должны притворяться, что у них есть дом, идет Хольтен.

В темных и узких переулках шепчутся пары, шепчутся, жмутся и тянутся друг к другу.

Полицейский смотрит. Он знает — у этих тоже нет дома. Но все равно пускай они ведут себя прилично.

Негр идет мимо. Ночное небо так черно, как его кожа.

Как его отчаяние.

Он идет к докам, как будто преследуя в затихающем городе последние отблески дневного шума.

Здесь есть таверны, где пьют и пляшут всю ночь, где всю ночь взвизгивает музыка.

В одну из них входит негр.

Он снова снимает пальто и, в черном парике и клетчатом костюме, всю ночь на столе бьет чечетку ногами, уже 16 часов идущими по асфальтам Лондона.

В 6 часов открываются ворота парков.

«Носильщики знамени» тянутся к ним и ложатся на траву, усталость мешает им спать.

И тоже бессонный, но как будто совсем не усталый, идет мимо них Хольтен по росистой траве, он идет на свою дневную службу, является первым. Он аккуратен.

Что за странная тайна у этого человека? Что заставляет его вести три бессонные жизни?

Не знаем.

Может быть, знает тот, кто часто звонит по телефону на одну из служб Хольтена и, вызвав его, говорит всегда одно и то же: «Явись немедленно».

Тогда негр сереет, как-то худеет сразу и, какое дело ни было бы у него сейчас на руках, уходит немедленно в большой город, где много миллионов людей, где нет больше туманов, но так много тайн и невидимых черных знамен над согнутыми плечами невольных знаменосцев.

А мы пока знаем одно: каждый месяц в Иоганнесбурге Коммунистическая Негритянская Фракция получает ежемесячный взнос.

Величина этого взноса колеблется, но она всегда равна сумме трех жалований бессонного негра.

И каждый раз на сопроводительном бланке, одном из миллиардов бланков, выходящих из Лондона, написано одно и то же:

«От человека, который очень виноват и очень несчастен».

Нет, еще не все туманы рассеялись над Лондоном.

…………………………………

 

ГЛАВА 2

О том, как Пашка Словохотов ехал в землю с хорошим названием, что он пел по дороге, и о том, ПОЧЕМУ ОН НЕ ДОЕХАЛ. Здесь же рассказывается о неустрашимости нашего героя и его верного спутника — Рокамболя. Глава эта с пользой будет прочитана каждым порядочным гражданином

Нева была полна водой до краев. Дул морской ветер, вода реки упиралась во встречные волны залива и поворачивалась обратно к мостам.

Набережные города, казалось, сейчас зачерпнут воду своей гранитной оградой, как бортом, и город потонет, как перегруженный паро́м.

— Прощайте, братишки, — закричал кто-то из лодки, прицепленной к корме буксира, — отдай конец.

— Катись колбаской, — ответили с парохода, и расстояние между ним и отвязанной лодкой начало быстро увеличиваться.

Буксир повернул направо, в Большую Невку, а лодка пошла прямо в ту сторону, где протягивал над водой свою стальную руку подъемный кран Балтийского завода.

Матрос греб спокойно и сильно, но ветер дул ему в спину так сильно, забрасывая воротник на голову и треща шелковыми трепещущими лентами, что лодка едва подвигалась.

у Нового Адмиралтейства лодку окликнули с берега:

— Эй, кто гребет?

— Свой, — отвечал матрос, опуская весла, и, приложив руки рупором ко рту, прибавил, — с капустой. — И тут же снова начал грести, очевидно, считая разговор исчерпанным.

Часовой тоже удовольствовался деловым ответом.

В каналах порта, под прикрытием больших пароходов, скрипящих у берега причалами, ехать было легче, и через 15 минут лодка причалила к лесной пристани, счастливо избегнув столкновения с тысячью шмыгающих по порту моторных катеров.

Матрос небрежно привязал лодку и, крякнув, взвалил себе на плечо большой мешок, лежавший у его ног на дне лодки.

Мешок, казалось, тоже крякнул и изогнулся по-живому. Но Пашка перехватил его и выбросил на берег.

Между стандартами брусов, горами фанеры и ящиками с клепкой — ветра почти не было.

Пашка сел на мешок, снял фуражку, достал из нее махорку и кусок газеты, свернул козью ножку и уже приготовился закурить.

Но тщетно руки Словохотова полезли сперва в карман, потом ощупали голенища и пазуху. Зажигалки не было, — может, в лодке уронил. Пашка цыкнул на мешок: «лежи» — и бросился к лодке.

Увы! Наспех привязанная лодка отвязалась, и течение относило ее.

— Пропала лодка, — сказал Словохотов. — Одно утешение, что краденая. Одним словом, отступление у нас отрезано, корабли сожжены и закуривать нечем.

Белокурый, совсем молодой матросик в шапке с помпоном остановился, глядя на Словохотова и думая, что тот его окликнул.

— Закурить бы, земляк? — спросил Пашка, указывая на свою цигарку.

Матросик улыбнулся, засунул руку в карман и протянул Пашке коробок, сказав:

— Русски спички.

Пашка умел разговаривать даже с медведями, а если он, например, англичан не понимал, то только потому, что они на своем языке, вероятно, говорят неправильно.

Через 5 минут он уже разговаривал с белобрысым матросиком, как со старым знакомым.

Матросик был с большого парохода, везущего русские спички и спичечную солому в Южную Африку, и спички у него были из груза, так сказать, премией. Спичечную солому делают из осины, и поэтому СССР является почти единственным поставщиком ее на весь мир.

Правда, иностранцы настаивают все время на том, чтобы мы продали осину прямо кругляками, но так как нам нужно развивать свою химическую промышленность, то мы круглой осины не выпускаем, а предлагаем господам иностранцам готовые спички или, в крайнем случае, спичечную соломку, и идут наши спички до самой Австралии.

— А пассажиры у вас на пароходе есть?

— Обычно не берем, а в этот раз едет с нами компания на мыс Доброй Надежды, потому что мы идем с одной только остановкой, и им не стоит неделю ждать пассажирского парохода. Богатые люди едут, товарищ, — продолжал матросик, — сундуки везут, как дома; у одного сундук несло четыре человека, и, говорят, в том сундуке одни его брюки, и все новые. Не то, что у нас, — у нас одно и есть — выпить… Лучше скажи мне, русский, где у вас пьют.

Пашка ответил сейчас же, с готовностью, но так тихо, что услыхал его только сосед.

Матросик ушел мгновенно: его как ветром сдуло, и Пашка остался один.

— Мыс Доброй Надежды, — сказал он, — хорошее название для безработного. И не первый раз слышу. Живут там буры. И буров знаю, это:

— Хорошо поехать в знакомые места. А здесь не будет добра потому, что мы аэроплан об лес разбили и лодку чужую аннексировали. Решено, едем в Добрую Надежду. Согласен? Дороги 22 дня.

Мешок зарычал одобрительно, встал дыбом и двинулся. Пашка едва сбил его подножкой, взвалил на плечо и зашагал вдоль стандартов.

Через два дня охрана у ворот порта была удивлена тем, что грузчики леса, работающие у 121 пакгауза, вышли с работы все в новых брюках.

Это были ослепительные брюки — в полоску, белые для лаун-тенниса, замшевые рейтузы для верховой езды, специальные для гольфа, совсем другие для крокета — и все новые и со складкой.

Грузчики шли в синих блузах, покрытых смолой и опилками, взявшись за руки, широким рядом. Штаны их сверкали, как модный магазин на Кузнецком.

— Что за штанная демократия? — спросил сторож.

— Подарок империалистов, — ответила ему шеренга и с хохотом прошла дальше.

Так как хищений в порту не было, то сверкающие штаны были пропущены беспрепятственно.

В это время, погрузив спички и взяв на борт всех пассажиров с их багажом, пароход «Ботт» уже прошел с лоцманом Морской канал, миновал Ревель, прошел в виду шведского берега и, не заходя в Копенгаген, прошел через Кильский канал в Северное море.

Море было все время спокойно, пассажиры весь день проводили на палубе, лежа на полотняных лонгшезах и загорая коричневым морским загаром от весеннего солнца.

Пароход «Ботт» не был специально приспособлен для пассажиров, и поэтому они не имели на нем ни танцевального зала, ни даже кинематографа. Но это придавало путешествию своеобразную прелесть: путешественникам казалось, что они настоящие моряки, живущие суровой матросской жизнью.

Им не хватало только приключений: пароход шел так спокойно, что можно было играть даже на бильярде.

— А знаете, — сказал молодой лорд Г., едущий вокруг света с целью осмотреть все места подвигов своих предков, бывший уже в Архангельске, где его отец при оккупации города завоевал два самоедских племени, и сейчас направляющийся в Южную Африку, чтобы осмотреть место сражения своего деда с бурами, оттуда в Индию, в которой прадед был убит при восстании сипаев, и в Новую Зеландию, где маори съели его прапрадеда. — Знаете, — сказал лорд, — я, кажется, открыл на этом пароходе тайну.

— Какую тайну, лорд? — спросил собеседник, рослый молодой человек, печального вида, представитель южноафриканского футбольного клуба, только что проигравший соединенной команде Ленинград-Волховстрой матч 3 против 11. — Какую тайну может иметь этот пароход, набитый деревянными палочками? Здесь тайна есть только у нас, двенадцати футболистов, — мы боимся, что дамы, едущие на пароходе, узнают о нашем поражении.

— Моя тайна романтичнее, — ответил лорд. — Вы знаете, из отдушины трюма слышен звериный вой!

— Вой собаки!

— Нет, крупного хищника. Я думаю, что эти русские дикари упаковали свои дурацкие спички, не отсортировав от них медведей, которыми усыпана, как перцем, их дурацкая страна. Хотите послушать?

И молодые люди отправились в сторону капитанской рубки.

Действительно, из изогнутой горловины отдушины доносился сдавленный рев или вой.

— Вы знаете, лорд, — сказал футболист, — по-моему, там в трюме два зверя — один ревет, другой воет: прямо русская музыка. Доложим капитану.

— Капитан занят, — возразил лорд, — он все время говорит по радио со своей любовницей. Кажется, разговор интересный, я пробовал подслушивать своим приемным аппаратом: он сплетничает ей о пассажирах, а она — о своем муже. В промежутках они играют в шахматы. Я проверяю их ходы по своей доске, но мне это уже надоело.

— Мы ничего не расскажем капитану, — у нас должно быть свое развлечение на 20 оставшихся дней пути.

— Я берусь выследить зверя; мое ружье для охоты со мной, и, клянусь филейной частью моего сжаренного маорисами прапрадеда, я первый в мире убью медведя в спичечных зарослях.

— Итак, до ночи.

Друзья разошлись.

Пароход между тем уже был в середине Ла-Манша.

Ночь на этот раз наступила раньше захода солнца: внезапно на воду упал туман — так густо, что с середины палубы не было видно борта. Пароход пошел тише, крича сиренами и звоня в колокол.

Где-то справа и слева кричали и звонили другие пароходы. Туман был бледно-серого цвета, цвета морской воды.

Казалось, море встало вокруг парохода и обернуло его кругом своею серою пеленою, как бумагой. Помощник капитана приказал остановить два турбогенератора, и пароход пошел, имея всего одну машину.

Туман все густел, на палубе все притихли: говорили вполголоса и нехотя.

— Отчего мы не остановимся? — спросил футболист.

— Нас несет течение, — ответил ему из тумана голос, по которому он узнал лорда, — и, кроме того, нам все равно стоять или идти — опасность одинакова. Идемте в бильярдную, там нет тумана, и я покажу вам русскую партию. А тут смотреть нечего, ясно, что ничего не увидим.

— Господин лейтенант, — подошел к помощнику капитана, находящемуся на палубе, молодой матрос, — разрешите доложить, в трюме кто-то воет и ревет.

— Идите к чертям, Джон, — ответил лейтенант, — не лезьте с пустяками.

На сердце бедного офицера было неспокойно, — вести судно в такой туман очень ответственно, а капитан все еще не выходил на рубку.

Судя по скорости хода, пароход уже выходил из Ла-Манша.

Но в трюме об этом не знали.

Сундук, который Словохотов в ночь перед погрузкой освободил от брюк, выбросив их на склады пробсов, был огромный. Но медведю и человеку в нем было тесно.

Рокамболю было легче: он привык спать во всех положениях и во всякое время, но и он принимался выть несколько раз, а Пашке, живому по характеру, в трюме было очень тяжело. Едва только люк трюма был закрыт Словохотов спиной начал поднимать спинку сундука.

Не тут-то было. Словохотовский сундук попал на самое дно трюма, и на нем, вероятно, лежало несколько тонн багажа.

— Амба, — сказал Словохотов, — заклеились. Пропали мы с тобой, Рокамболь.

Медведь проснулся, лизнул Пашку в лицо — изо рта его пахло зловонно.

— Научил бы я тебя на Доброй Надежде зубы чистить, — сказал Словохотов, — а теперь пропадешь зверюгой. Ну, поцелуемся, земляк, на прощание.

Пашка зажег карманный электрический фонарик и поцеловал Рокамболя в его карие глаза.

Воздух в сундуке становился все тяжелее. Хотелось спать.

Пашка потянулся и стукнул каблуком в стенку сундука. Звук был глухой.

Но, охваченный какой-то новой идеей, Словохотов начал выстукивать оклеенные кожей стенки своей тюрьмы, как доктор больного.

Тук… тук… тук… тук… тук…

— Левая сторона свободна, — произнес он наконец. — Конечно, риск есть, может быть, там зазор только в два вершка шириной, но все-таки воздух достанем.

И в то время, когда пассажиры, спокойно лежа на длинных креслах, лениво следили за полетом чаек, Словохотов прилежно, как взломщик, своим карманным ножом начал взрезывать кожу и фанеру сундука.

Надрезав четырехугольник, матрос уперся в противоположную стену сундука плечом, напрягся и прорвал, ругаясь. Затрещала, лопаясь, парусина наружной обивки, воздух трюма, показавшийся Пашке воздухом воли, ворвался в сундук.

Оставалось проверить, куда идет это отверстие. Словохотов затаил дыхание, укусил губу и протянул руку.

Рука встретила стенку другого сундука в четверти аршина расстояния.

Словохотов выругался.

— Плохое дело, Рокамболь, — сказал он, — сдохнем мы с тобой до Доброй Надежды… Не пить нам чай в Трансваале под деревом.

Тут-то он и запел:

А лорду показалась эта песня волчьей. Но каким образом русский матрос вздумал бежать из Союза, да еще с медведем? Для объяснения этого невероятного события мы должны повернуть наше изложение назад и сперва рассказать, что именно произошло несколько дней тому назад под Актюбинском.

 

ГЛАВА 3

В которой описывается состояние приволжских степей после работ по орошению, и О ПАССАЖИРЕ, КОТОРЫЙ НЕ ХОЧЕТ УСТУПАТЬ МЕСТО. Эта глава и следующая за ней совершенно объясняют начало, не раскрывая, однако, тайны негра

Поезд железной дороги шел легко и без тряски. Он легко брал крутые подъемы, на которые никогда не вошел бы старый поезд прежних железных дорог.

В вагонах спали, и никто не обращал внимания на картины степи, разделенные на правильные полосы и похожие, при слабом освещении, на тщательно сделанный план, закрашенный темной сине-зеленой краской разных оттенков.

Уже давно приволжские степи не знали, что такое неурожай.

Культура засухоустойчивых растений: кукурузы и новой, выведенной в опытных станциях пшеницы — уменьшила потребность полей во влаге.

Среди полей пшеницы, тянущихся до горизонта и прерываемых полосами редкой и высокой кукурузы, темными влажными пятнами, в темноте похожими на впадины, зеленели табачные плантации и огороды. Махали крыльями ветряки, выкачивая воду из глубоких колодцев, и разбитой рябью, серебром сверкали зеркала машин, поглощающих днем солнечную теплоту и приводящих ею в движение насосы.

Окна вагона были спущены.

Несмотря на то что угасший день был жаркий, степь дышала холодом и прохладой.

Вода была повсюду — она бежала из-под земли, стояла в прудах, сбереженных во время снеготаяния, и струилась в трубах из далекой Волги, откуда ее гнали машины, приводимые в действие течением реки.

Но все это количество влаги поглощалось огородами и плантациями ценных культур.

Знаменитая волжская твердая пшеница росла без орошения на тщательно и рано вспаханных полях.

Когда же солнце слишком парило и колос начинал желтеть, не успев налиться, аэропланы Добролета, поднявшись ввысь, рассеивали в воздух тончайшую песчаную пыль, заряженную отрицательным электричеством.

Пылинки сосредоточивали на себе водяные пары, всегда находящиеся в верхних слоях атмосферы, и, покорный повелению труда, дождь проливался на землю.

Два пассажира, одни в целом поезде, смотрели на это море пшеницы и острова огородов.

Один из них был, судя по тщательно разглаженным брюкам и рукавам рубашки (он был без пиджака), аккуратно подобранным особыми приспособлениями, вероятно, немцем. Другой, желтолицый, со спокойным взглядом узких черных глаз, явно был китайцем.

— Как вам нравится эта страна, товарищ? — начал разговор китаец.

— Я экскурсант, — ответил собеседник. — Фамилия моя, разрешите представиться, Рек. Я приехал сюда из Гамбурга с научной целью и, конечно, увидал много нового, но если бы я был комиссионером какого-нибудь торгового дома, то я ответил бы вам: мне не нравится, что эта страна перестала ввозить к себе наши химические продукты и вывозить к нам жмых и сырье. Мы вместо того, чтобы получить в своем соседе обширный рынок, получаем могущественного конкурента на Востоке.

— А я студент, — ответил китаец по-немецки, — фамилия моя Син-Бинь-У. Я учусь в Ипатьевском на химическом факультете, и мне нравится и эта страна, и то, что я делаю в ней, а вам не должна бы быть опасна наша конкуренция, так как вы все равно работаете на американского хозяина.

— Не будем агитировать друг друга, — сухо ответил Рек, — идемте спать.

Но в купе их ожидало происшествие, совершенно не соответствующее культурно-просветительному началу.

Место, обеспеченное Реку и его новому знакомому плацкартами, оказалось занятым женщиной громадного роста, лежащей под пледом. Густой храп показывал, что сон этой женщины был крепок.

Рядом сидел матрос в истерзанном бушлате.

Он был высок, белокур и посмотрел на вошедших с такой улыбкой, как будто они были его лучшие друзья.

— Что это за женщина? — спросил Рек.

— Она мне приходится тетенькой, братишка, — ответил матрос, снова улыбаясь. — Проснется, могу ознакомить. Когда англичане Архангельск оккупировали, тетеньку припугнули при случае, так она с тех пор спит крепко, а разбудишь — орет.

— И долго будет спать?

Матрос взял за цепочку часы Река, поглядел на них и, с сожалением опуская их обратно в карман немца, сказал:

— Золотые… и у меня когда-то серебряные были — при оккупации тоже пришлось пострадать часами.

— Сколько же вам тогда лет было?

— Лет было, положим, пять, однако и трехмесячному дите не стыдно иметь часы.

— Но когда же проснется ваша тетенька? — воскликнул Рек.

— Вот, думаю, доедем до Актюбинска, тогда и проснется.

Но Син-Бинь-У решил прервать разговор, принявший такой затяжной характер.

— Гражданка, подвиньтесь, — закричал он, нагибаясь над цветным платком, плотно покрывающим голову странной пассажирки.

Вдруг платок развернулся, и пять огромных когтей появились среди ткани.

Ватное одеяло и драная шинель полетели в стороны, и громадный медведь с ревом нанес две пощечины корректному немцу и китайцу, не успевшему даже заслонить лицо руками.

— Вечно с тобой волынка, — закричал матрос, — ну, кроем, что ли? — И в одно мгновение мохнатый зверь и его веселый хозяин выпрыгнули через окно и побежали вдоль полотна.

Рек открыл чемодан, достал баночку с йодом и тщательно вымазал свежие шрамы на щеке. Потом достал из кармана маленькую записную книжку и записал в ней взволнованной рукой:

«Несмотря на существующее запрещение, русские, нарушая правила, продолжают возить живность в вагоне. Это доказывает, что порядок страны еще не установлен».

В это время китаец уже остановил сигналом поезд и выбежал из вагона, не успев даже стереть кровь с лица.

За странными пассажирами была организована погоня.

По радио была извещена милиция города Актюбинска, и поле, на котором скрылись беглецы, было оцеплено.

— Вот они, — закричал китаец, увидев в кукурузе темное пятно. притаившегося медведя.

— Сдавайтесь, — закричали милиционеры, направляя пулемет.

— Сдаюсь, — ответил матрос, вставая с земли и поднимая руки. — Рокамболь, ша.

Медведь рявкнул и тоже поднял передние лапы.

 

ГЛАВА 4

Рассказывающая УДИВИТЕЛЬНУЮ ИСТОРИЮ МАТРОСА и его дальнейшие приключения в Актюбинской районной милиции

Толпа ломилась в двери милиции посмотреть на удивительных путешественников.

Старший милиционер, составляющий протокол, нетерпеливо поднял перо — оттеснить посторонних.

— Гражданин, как ваша фамилия?

Матрос, широко облокотясь об стол, подмигнул:

— Отставной боцман Байкальского, Балтийского, Каспийского, Белого, Черного и проч. красных морей Союза Республик Павел Егорович Словохотов.

Он достал папироску.

— Пашка, — раздалось в толпе.

Пашка закурил, кивнул на медведя:

— А это Рокамболь — зверь.

Матрос пожал спокойно руку вышедшему из толпы знакомому, точно расстался с ним только что, и продолжал:

— Хлопоты с ним, чертом, а я его хотел зайцем провезти, да из медведя плохой заяц вышел — дерется, сволочь. Мне зверя дед подарил, прямо от груди матери. Весу в нем тогда было полтора пуда.

Милиционер отложил перо, толпа затихла.

Пашка пододвинулся к медведю.

— Может, и два было; в нем теперь восемнадцать, без жиру. В Архангельске мне должность выгодную предлагали — отделом заведовать, но жить с таким зверем невозможно: гадит совершенно исторически и на крыши лазает, трубы рушит, а мне самому жрать нечего, а тут за убытки плати.

Толпа захохотала.

— Вот вам смех, а я, родину принужденный покинуть, попал к вам в милицию. Спасибо — вот братишка отрекомендует. Рекомендуй, — обратился он к встретившему его возгласом знакомому.

Знакомый, прижимая портфель к сердцу, подошел к столу и деловито сообщил, что Пашка Словохотов — герой и сражался с армией белых почти на всех фронтах. Имеет много ранений и был принят в академию, но исключен был за легкомысленность и воздушность.

— Какая тут воздушность, — перебил Словохотов, — я медведя воспитывал. Рокамболь, покажи физкультуру.

Медведь рявкнул и встал на задние ноги. Дальше он перевернулся через голову, передразнил, как хозяин его занимается гимнастикой, и показал работу с пулеметом, причем Пашка ленту отбросил предусмотрительно в сторону. Рокамболь показал еще несколько фокусов и наконец чисто подмел комнату и, удовлетворенный, сел, высунув язык и открыв огромную сине-серую пасть.

— Всех животных так дрессировать можно? — полюбопытствовал начальник милиции.

— Нет, у меня Рокамболь медведь замечательный, медведь особого назначения, а ты протокол не составляй. Разве можно на такого зверя протокол?

— Что же ты теперь думаешь делать, — спросил Пашку начальник милиции, — куда ты едешь?

— Мы в Ипатьевск направляемся: я по химии заняться рассчитываю, а Рокамболь пускай в степи живет, там степь широкая.

Прежде чем продолжать слушать разговоры в милиции, разрешите разъяснить вам, читатель, что такое Ипатьевск.

Ипатьевск возник в 1926 году.

Это был один из многих городов, созданных в СССР новой химической промышленностью.

Киргизская степь оказалась чрезвычайно богатой залежами различных минералов.

Различные полезные ископаемые добывались в ней от отрогов Урала до самого Каспийского моря.

Здесь добывался мышьяк, азот из богатых, но не обширных залежей на местах старых стоянок скота, перегонялась угольная смола из вновь найденных копей и изготовлялись взрывчатые вещества и минеральные краски.

Полная недоступность района для иностранного нашествия заставляла именно здесь сосредоточить военную промышленность.

Вместе с тем здесь расцвела школа химиков-практиков.

Первоначально она обслуживала только Союз Среднеазиатских Республик, но теперь лаборатории Ипатьевска собирали в своих стенах людей не только со всего СССР, но и со всего мира.

Общность языка формул, понятного химикам всех стран, делала возможными занятия в такой разноязычной аудитории.

Под Ипатьевском же были величайшие в Союзе солеварни, из рассола которых добывают поваренную соль и хлор. Хлор же послужил… Но благодаря хлору мы описываем и Река, и двоюродного брата его Ганса Кюрре, который пока дожидается своей очереди вступить в роман, и похождения Пашки Словохотова, и профессора Монда, и негра, который не спит.

А поэтому не будем спешить рассказывать, чему служит хлор. Короче говоря, Пашка Словохотов решил ехать в Ипатьевск учиться и работать на химический завод.

— В Ипатьевск? — переспросил начальник милиции, бесцельно сдвигая шапку на ухо. — В Ипатьевск тебе ехать нельзя.

— Как нельзя?..

— Нельзя, я тебе на совесть говорю.

— На какую такую совесть.

— А на матросскую.

— Ну, расскажи.

— Во-первых, в Ипатьевске воздух крыть разными словами запрещено. во-вторых, штаны клеш носить воспрещено, за них человека в машину втащить можно, и вообще, ты человек подходящий для милиции, а ученый из тебя выйдет самый приблизительный.

Начальник подал Пашке карандаш:

— Пиши рапорт о зачислении тебя на службу — и медведя запишем и продовольствие ему отпустим, как ищейке, но по семнадцатому разряду, из уважения к нагрузке собственным весом.

И вот как Пашка попал в отряд по вылавливанию самогонщиков.

Самогонщиков в окрестности было много.

Медведь же сразу сделался любимцем всего участка, — он таскал в тачке уголь, а из архива — огромные тюки с бумагой.

Милиционеры любили его и брали с собою на все свои богатые приключениями поездки.

Так пришлось Рокамболю быть свидетелем уничтожения саранчи.

Дело было в верстах 40 от города, куда милиция была вызвана на поимку большой шайки спиртогонов.

Но одновременно было получено известие, что из степи, где еще лежала целина и солоноватая земля не была орошена, где бродили еще стада, охраняемые пастухами-киргизами, из этих еще нетронутых культурой мест подвигается на поля саранча. По радио был вызван отряд Добролета.

Высоко в небе появились аэропланы.

Сперва они сами были похожи на редкую, занесенную ветром ввысь стайку саранчи.

Потом снизу показалось, что аэропланы помутнели — это они выпускали тончайшим облаком порошок мышьяковых препаратов.

Облако начало садиться, и через несколько минут все окрестные поля с саранчой были покрыты непрерывной и тончайшей пленкой отравы.

Через четверть часа мертвая саранча лежала на земле — густо, как хвоя в сосновом лесу.

Начальник милиции подошел к своему радиоаппарату и известил летчиков о полном успехе операции.

— Рокамболь, — позвал он.

Медведя не было. Милиционер оглянулся.

Неподалеку на холмике каталась какая-то огромная масса — это был Рокамболь.

Он ревел, царапал когтями землю и кашлял кровью.

Несчастный медведь наелся отравленной саранчи.

Начальник подбежал к радио и, вытирая холодный пот, стал стучать:

— Настраивайтесь, слушайте семь, семь, семь… Пашка… Рокамболь отравился саранчой… Всем… ветеринара… в общегородском масштабе… четвертому участку милиции… организованно.

 

ГЛАВА 5

В которой рассказывается о бегстве наших друзей и о МЕХАНИКЕ БАРЖИ «Бунтующий Нил»

Несколько мгновений спустя село в другом конце уезда, в котором Пашка производил опись имущества неисправных плательщиков налога, увидало с изумлением: сборщик налогов бросился к мотоциклету и, забыв портфель, умчался.

Саранча трещала под шинами.

Сёла и столбы телеграфа мелькали, как волосы под гребнем. Густая толпа окружила подыхающего медведя.

— Отойдите, — прокричал матрос, подбегая к своему волосатому другу.

Голова медведя болталась в руках Пашки, словно плохо пришитая пуговица.

Искусственное дыхание не помогало, и только принесенная кем-то бутылка реквизированного коньяка несколько привела в себя медведя.

Он выпил и потянулся, нюхая воздух, к Пашке.

— Еще парочку, — обрадованно закричал матрос.

Медведь пил и сопел. Хмель медленно овладевал его косматой головой.

Толпа обступила его, с трудом отгоняя яростно лающих деревенских собак.

Вдруг одна из них, прорвавшись сквозь строй милиционеров, укусила медведя за ляжку.

Рокамболь взвыл и бросился в драку. Через несколько секунд все кругом опустело, и только несколько измятых милиционеров лежало на земле.

— Эх, Рокамболь, — произнес Пашка, — жизнь у меня с тобой хуже, чем у шарманщика. Придется нам опять рвать когти. — И, впихнув медведя в прицепную коляску, Словохотов с места дал мотоциклу самый быстрый ход.

Мотоцикл мчался по шоссе в три раза быстрее ласточки, но треск милицейского аэроплана свидетельствовал о том, что погоня приближается. Между тем уже виднелась река.

— Налево, за угол, — сказал Пашка, спуская в камыши мотоцикл.

Раздался треск ломающегося камыша, и утки поднялись со своих мест. Затем послышалось сопение и легкий гогот, с которым любят плавать матросы. это Пашка и Рокамболь плыли поперек течения к каравану, плывущему по средине реки.

Передняя баржа была снабжена небольшим двигателем и играла роль буксира. Вода бурлила за обрубленной кормой баржи, и, может быть, поэтому товарищ Евгений Сарнов, матрос-водолив и механик каравана, звал переднюю баржу «Бунтующий Нил». Он же с рулевым на задней барже составлял всю команду каравана.

Теперь разрешите сказать несколько слов о товарище Сарнове.

Этот товарищ был молод и самоуверен, и единственная неудача его жизни — был роман с одной ученицей Химической школы. Имя этой женщины было Наташа. Сейчас она уехала на Новую Землю. Сарнов каждое утро посылал ей по радио горячие признания в любви, а она ему отвечала рассуждениями о добыче слюды, значении теплых течений и горячими похвалами своему инженеру — англичанину. От этих похвал Сарнову становилось холодно.

Вы можете понять теперь, что настроение команды баржи «Бунтующий Нил» было неважное. Сарнов не мог читать, и ничто на берегу его не интересовало. Может быть, этим объясняется то, что наши беглецы удачно влезли в заднюю баржу. Баржа была наполнена арбузами.

— Жри! — сказал Пашка милостиво Рокамболю.

Медведь начал жевать арбуз. В этот момент Сарнов получил радио, которое взволновало даже его тихую, от несчастной любви, душу.

«Слушайте… слушайте… всем… всем… Бежал опасный преступник… Нападение на милицию… Белобрысый матрос… На подбородке шрам… Сопровождает медведь… След теряется по направлению Волги… У камышей… Проходящим караванам судов, баржам и командам произвести обыск».

Сарнов осмотрел револьвер и дал сигнал рулевому задней баржи.

— У вас тихо?

— Тихо, — ответил голос.

И караван продолжал свой путь. В это время было действительно тихо, потому что рулевой лежал связанным, а Пашка Словохотов, скрутивший его, угощал теперь пленника ломтиками арбуза.

— История, — говорил он. — Влез я с Рокамболем в уголовщину. Нужно теперь в Ленинград ехать. Там есть своя братва — поручатся. А не то угодили мы шестью ногами прямо в контрреволюцию.

— У вас спокойно? — опять закричал голос Сарнова.

— Спокойно, — ответил Пашка.

— Не тот голос, — загремел механик и дал передней барже задний ход, для того чтобы заставить суда каравана сомкнуться и добраться самому таким образом до задней баржи.

— Адью, — закричал Пашка, бросаясь с медведем в воду.

Сарнов последовал за ним. Но счастье по-прежнему сопутствовало Словохотову, как приставшая собака.

У берега на длинных лыжах качался прекрасный гидроплан, очевидно только что спустившийся на воду.

Пашка не стал исследовать события, включил контакт — пропеллер заревел, и, подсаживая налету медведя, матрос взлетел, чиркнув лыжами воду, как стекло алмазом.

Сарнов оглянулся. Брошенный на произвол судьбы караван беспомощно вилял среди реки.

Сарнов вздохнул и пустился вплавь обратно к брошенной барже.

Через полчаса все радиостанции Союза получили подробное сообщение о побеге преступника, но самое подробное сообщение получила радиостанция Новой Земли. Оттуда мы и заимствовали материал для этой главы.

 

ГЛАВА 6

О Гамбурге, плавучих доках, Медхенштрассе, ИСПУГАННОМ ПРИЕЗЖЕМ ИЗ СССР и Гансе-Амалии Кюрре

Мы побывали уже с тобою в Лондоне, читатель, потом мы плыли с тобой в трюме парохода «Ботт», потом мы вернулись в Актюбинск и выяснили обстоятельства, которые принудили Павла Словохотова покинуть свою родину.

Теперь действие переходит в Гамбург.

Гамбург — второй по величине порт в мире. Сюда привозят океанские пароходы со всего света товары. Товары эти идут не на одну Германию: на территории порта, на его островах есть склады. Завезенные в эти склады товары не облагаются пошлиной. Товары здесь перегружаются, сортируются, иногда даже подвергаются переработке и отправляются дальше.

Германия может сказать про многие товары Гамбурга: «по усам текло, в рот не попало».

А какое море в Гамбурге? Там совсем нет моря. Гамбург стоит почти в ста верстах от моря, на реке Эльбе. Пароходы заходят в Гамбург. В гавани, при помощи шлюзов, глубина поддерживается всегда такая, что ее достаточно для самого крупного корабля. В Гамбурге всегда стоит целая толпа пароходов. Дым от этих пароходов стоит над рейдом низкой тучей. Пароходов много, но есть и парусники — особенные парусники из стали, со стальными плетеными мачтами. На этих стальных парусниках возят товары, с которыми можно не спешить и перевозка которых должна стоить как можно дешевле.

Как в лесу между хвоею и побегами травы бегают быстрые муравьи, так в Гамбургской гавани между подъемными кранами, железные фермы которых выше самых высоких церквей, и между длинными пароходами бегают тысячи быстрых маленьких катеров. Если пароход надо починить, то его ведут в сухой док: в помещение, из которого можно выкачать воду. Там пароходы осматривают со всех сторон.

Если сухие доки заняты, то починка происходит в плавучих доках. Это большие плоты с двумя толстыми, пустыми внутри стенами по бокам. Пустоты наполняют водой, и плот так глубоко садится в воду, что им можно поддеть пароход, как совком. Теперь надо только выкачать воду из боковых стен. Тогда плот становится легче и выплывает вместе с пароходом. Пароход стоит на нем, как на подносе.

Таких плавучих доков, и элеваторов, сосущих зерно из трюмов в склады, и подъемных кранов, которые могут вытащить из воды самый большой пароход, и всяких других усовершенствований в Гамбурге очень много. И пароходы поэтому со всех сторон идут туда. Только принадлежат эти пароходы сейчас не немцам и не европейцам вообще, а американцам.

Для американцев Гамбург строит новые пароходы и отдает старые в счет процентов за долг, потому что Европа посажена Америкой на паек. И только две силы есть сейчас в мире: Америка и Советы. Поэтому Гамбург работает на хозяина. Город все же богатый.

Но, конечно, богатых людей в нем мало. Богатый Гамбург живет в больших домах, на широких улицах, вокруг ратуши, на которой стоят мачты с позолоченными кораблями — гербом города.

Бедный Гамбург живет не там, а в старом городе, где даже дома не каменные, а из деревянных переплетов, забранных кирпичом. Улицы здесь такие узкие, что даже велосипедисту не проехать, потому что земля дорога. А больше здесь не улиц, а каналов, чтобы удобнее было подъехать к складам. В старом городе так тесно, что верхние этажи домов выступают над нижними. Просторно в Гамбурге только богатым людям и чайкам, которые летают над каналом. Остальным тесно и скучно. Хотя в городе есть целый квартал, в котором на версту идут кабаки. Это для приезжих. В этом квартале есть узкая улица, которая с обеих сторон застроена публичными домами.

Зовется она Медхенштрассе, что значит — «улица Девушек».

Раз во время тайного кутежа в одном из этих домов умер датский король. Хотели его вынести потихоньку, но женщины улицы устроили ему такие необыкновенные проводы, такой скандал, что бедный мертвый король прославился на весь свет не меньше Вильгельма II.

Коренные гамбургцы по Медхенштрассе не ходят, а если и ходят, то потом не хвастаются.

Утро было совсем раннее, даже трамваи спали в своих депо.

Хлопнула дверь, и стройный молодой человек, со свежим шрамом на щеке, вышел из одного дома.

Он постоял минуту. Окно верхнего этажа открылось.

— Прощай, сокровище, — произнесла женщина, высовываясь на улицу. — Приходи, только не будь скупым, как пастор.

— Не напоминай мне о пасторах, — ответил молодой человек. — Я и так боюсь за опоздание. — И почти бегом он пустился к центру города.

Вот дощечка «Хоспиц».

Заспанный служитель открыл дверь.

— Пастор принимает?

— Уже спрашивал вас.

Хватаясь за перила и прыгая через ступени, молодой человек взбежал по лестнице, остановился на минуту, перевел дух и постучался в дубовую дверь.

— Прошу, — раздался сухой голос.

Рек вошел и остановился перед сидящим в кресле человеком, одетым, как типичный американец. Только воротничок, застегивающийся сзади, и широкий галстук показывали, что это был пастор.

— Можете не лгать, — услышал Рек. — Мы знаем, что вы приехали вчера и не явились прямо к нам, соблазнившись дешевизной одного предложения. Это будет записано в ваш формуляр… Сейчас же рассказывайте о Советах, да, кстати, что это у вас за шрам на щеке?

— Это результат встречи с одним медведем, — ответил Рек.

— Думаю, что вы опять врете. Ну, говорите в порядке поставленных вам при отъезде заданий.

— Состояние предприятий хорошее, нагрузка полная. Состояние сельского хозяйства более чем удовлетворительно. Крестьянство, благодаря изменению условий сельскохозяйственной культуры и работе машинами, приблизилось по своему быту и мировоззрению к рабочим и почти не отличается от них. Химическая промышленность развивается. Добыча фосфатов уже удовлетворяет нужды крестьянского хозяйства. С каждым годом мы должны ждать все большего возрастания русского экспорта.

— Довольно рекламы. Вывод! — вскричал пастор.

— Какой прикажете, — робко ответил Рек.

— А как армия? — спросил старик.

— Ее почти не видать; я думаю, что она немногочисленна и наступление возможно.

— Вы не знаете этой страны, — возразил пастор. — Я был в ней много лет тому назад во время оккупации Сибири; там есть странная болезнь — красная плесень. Она заводится на ваших людях, и они перестают исполнять ваши приказания. Она как будто покрывает механизм ваших пушек, и они не стреляют. Армия, вошедшая в Россию, съедается красной плесенью почти без остатка, тает в ней, как сахар в чае. Вы умный человек, Рек, хотя и авантюрист. Вы нравитесь мне больше, чем ваш богомольный двоюродный братец, и вы недавно из Страны Советов. Скажите мне, нельзя ли придумать для наступления на Россию какое-нибудь противодействие этой плесени.

— Новую религию, может быть, — робко сказал Рек. — По моим наблюдениям, русские чрезвычайно фанатичны и склонны к разным странностям. Мне кажется даже, что они обожествляют животных и возят их с собой, потому что невероятно предположить, чтобы взрослый человек вез с собой в вагоне медведя без каких-нибудь тайных намерений или религиозных целей…

Но мы должны здесь оставить наших героев, как оставили когда-то Словохотова в трюме в самый разгар его приключений. Нас ждет новый герой, двоюродный брат Река, Ганс-Амалия Кюрре, коммивояжер гребеночной фабрики, который сейчас собирается в Россию.

Ганс-Амалия Кюрре, коммивояжер гамбургских универсальных гребенок великой фирмы Эдгард и К°, был пухленький молодой человек. Он, конечно, занимался спортом час с четвертью в день, что не мешало ему с великой опаской ходить еженедельно на весы, потому что каждую седмицу он прибавлял в весе на две трети фунта.

Он злился, он — смелый человек (от университета, от корпорантской забиячной жизни у него и по сие время остались на щеке следы ударов эспадронов), но что сделаешь с собственным телом, когда оно раздувается со скоростью автомобильной камеры, которую накачивает во время состязания нервничающий и ругающийся шофер.

Кюрре — член правления Христианского Союза Молодежи, он любит читать в тяжелые моменты своей жизни книжки в шагреневом переплете, и ему становится легче.

Вчера Ганса призвал сам великий Эдгард, владеющий восемнадцатью фабриками гребенок в Европе, и спросил его, говоря с сильным американским акцентом:

— Вы знаете, Ганс Кюрре, что такое Ипатьевск?

— Знаю.

— Объясните.

Но объяснения не понравились великому Эдгарду.

— Вы еще очень мало знаете, Ганс Кюрре. Известно ли вам, что в Ипатьевске инженером Альбертом Ши открыт способ несгораемой и неломкой целлюлозы? На вас лежит обязанность ехать в Россию и купить секрет у изобретателя.

— А если он не продаст?

Тогда украдите.

— А если я не смогу?

— Тогда ищите себе другого места, — спокойно ответил патрон.

Ганс не стал разговаривать дальше и, почтительно откланявшись, побежал домой укладывать вещи и образцы гребенок для поездки в таинственную Россию.

И вот мы уже видим его при посадке на аэроплан.

Родные и знакомые провожали Ганса.

Не пришел проводить его только Рек, только что вернувшийся из России.

— Клара, почему не пришел Рек? — спросил Ганс свою сестру.

— Ганс, Рек приехал вчера, но не ночевал дома. Утром он позвонил из правления союза, но сам не вернулся. Вместо него пришли какие-то американцы, они пришли прямо к дяде и сказали ему: «Осанна». Дядя был очень доволен. Они у него оставили чек, и он говорит, что он теперь вроде Иосифа.

Но Гансу было не до разговоров.

Конечно, завидно, что у Река есть какие-то дела с американцами и что ему не надо ехать в Россию. Но пропеллер уже гудел, и ветер от него сбивал котелки с провожающих. Ганс вскочил в аэроплан.

И вот земля под глазами Ганса — словно хорошая скатерть доброй немецкой работы. Вот лежит тарелка с хлебом, подле солонка и какие-то судки — это Берлин. Вон дымящийся суп — это свежевспаханное пастбище. Вон, как ложки, сверкают реки и озера, — все чисто, вымыто, блестит. Приятно иметь такое хозяйство. Жалко только, что обедать приходится одним американцам.

Но вот хозяйство кончилось. Пошли какие-то куски и обрывки.

Это Ганс пролетал над Польшей.

…………………………………

В номере московской гостиницы Ганс взял телефонную трубку, чтобы поговорить с местным представителем фирмы, но через четверть часа он, бледный, без шапки, бежал на телеграф и отправил в Гамбург следующую телеграмму:

Гамбург. Эдгард. 333897 18/18, 9.30. Болен. Умер. Прошу обратной откомандировки. Московский воздух тяжел. На гребенки надежды нет.

На что был немедленно получен ответ:

Москва. Савой. Кюрре 18/18, 10.30. Отправляйтесь к дьяволу. Телеграфируйте немедленно согласие. Исполнить поручение. В противном посылаю другого. Эдгард.

На что Кюрре ответил:

Согласен.

Обмен телеграммами произошел после следующего разговора. Кюрре звонил своему приятелю. Московская телефонная станция была к этому времени уже целиком оборудована автоматами. Случайно именно в этот день тот автомат, который обслуживал телефон Ганса, был испорчен.

И Ганс попал в чужой разговор.

Хотя он и плохо знал русский язык, но ясно разобрался в следующем:

— Вы говорите, шпион, проехавший под видом экскурсанта в район Ипатьевска, снова вернулся в Россию под видом коммивояжера гребеночной фабрики? Проверьте приметы. Он среднего роста, пухлый, и у него шрам на щеке. Но почему телефон трещит?

— Ай…

Это про него. Его спутали с Реком. Проклятое сходство, и эти шрамы. Ведь у Река же не было шрамов. Но разве здесь, в Советах, это понимают? Его поймают… Сошлют… Национализируют… О, если можно было бы вернуться! Но все же нужно было ехать в Ипатьевск. И ведь он не Рек, он — Кюрре. И наконец, может помочь консул… На всякий случай нужно будет отпустить бороду, чтобы закрыть проклятый шрам.

Паника Ганса была бы еще больше, если бы он знал, что автомат присоединил к разговору еще четвертого — Син-Бинь-У, случайно приехавшего в тот день в Москву по делам подшефной Ипатьевскому институту деревни.

Целый рой мыслей охватил китайца.

«Немец под видом экскурсанта. В районе Ипатьевска. И шрамы на щеке. Я, кажется, знаю происхождение этих шрамов. Любопытно было бы встретиться с этим знакомым. В конце же концов, дело не мое».

На этом и кончились размышления Син-Бинь-У.

 

ГЛАВА 7

О гибели парохода «Ботт» и РАЗГОВОРЕ КАПИТАНА ЭТОГО ПАРОХОДА С НЕИЗВЕСТНОЙ ДАМОЙ В НЬЮ-ЙОРКЕ

Теперь, когда прошлое Пашки рассказано нами так подробно, вернемся к пароходу, на котором он плывет.

— Ты хорошо меня слышишь, мой сладкий? — говорил женский голос в капитанской каюте.

— Да-да.

— И ты понимаешь? Мой домашний радиотелефон на десяток вахт хватает из Нью-Йорка до Ла-Манша. Я всегда с тобой, мой милый, только не телефонируй ко мне утром, когда я в ванне. И, пожалуйста, не подслушивай меня, у меня есть свои секреты. А, ты не видишь — я показала тебе язычок.

Капитан, конечно, не видел, но облизнулся.

— Да, кстати, о секретах. У моего кузена Крега… — ты помнишь, того эсперантиста из Христианского Союза Молодежи?..

Капитан помнил, сердился и хотел что-то сказать, но голос продолжал:

— …У него ужасный секрет. Знаешь, у них в союзе скоро будет свой бог. Это прямо изумительно. И знаешь, как все это обнаружилось: там в уборной служила одна почтенная женщина, беременная, понимаешь, такая недогадливая, а он, тот, который бог, проходил мимо нее руки мыть, а ребенок у нее сейчас же поворачивается. Она пошла директору жаловаться, а он ей говорит: это очень серьезно, этот случай уже был в истории. Вызвали молодого человека, его Кюрре зовут, а он и признался. Такой милый, я его карточку видела — с усиками, и говорит: я буду тихим богом и без всякой революции. Мормоны его уже признали. Ждут, что их соленое озеро станет теперь сладким. Прямо прелесть какая история, и все уборщица… А мне Крег и говорит: вы вот все боялись беременности, а другая и прославилась.

Капитан закрыл ладонью трубку и выругался, как Словохотов в сундуке.

Голос продолжал:

— Нет, я и от тебя не хочу — вот лучше так, издали и глазками.

— А муж? — спросил капитан.

— Муж — это неприятность, дорогой; ты же не хочешь быть неприятностью? Ну, не будем же спорить, милый, ведь между нами этот океан… как его. Атлантический? Я тебя сейчас люблю без всяких предосторожностей.

— Капитан, — сказал лейтенант, войдя в каюту не постучавшись.

Голос продолжал:

— А помнишь, как мы целовались…

— Капитан, — сказал лейтенант, — мы сбились с пути.

Голос продолжал:

— …в автомобиле. Скажи, почему все мужчины ведут себя в автомобилях так неприлично?

Но капитан уже не слыхал; он встал и вплотную подошел к лейтенанту.

— Ты сбился с пути? — спросил он.

— Да, капитан, и винт работает неправильно; мы спускали лодку осмотреть его, он запутался в тросе плавучей мины, случайно она не взорвалась, мы освободили винт, но убедились, что попали в минное поле.

Капитан, не оглядываясь, без шапки, выбежал на палубу.

Подымался ветер, качало. Туман был непроницаем. Казалось, пароход попал в бутылку из молочно-белого стекла. Где-то над туманом, вероятно, сияла луна.

Встревоженные пассажиры жались к спасательным лодкам.

— Вероятно, — сказал лорд, обратившись к своей соседке, — моему потомку будет очень трудно посетить место моей гибели. Даже я, наиболее заинтересованный в этом человек, не знаю, где мы находимся.

Соседка посмотрела на него дико и растерянно и нервно провела рукой по бриллиантовому ожерелью, надетому под платьем.

Между тем голос в каюте продолжал:

— …взволнованы этой новостью… Ты понимаешь, если один бог, то и других ждет, вероятно, большое повышение, а они такие милые и не курят, а мой муж всегда нюхает мои волосы, когда я прихожу домой… — И голос хохотал заразительно-весело.

Вдруг страшный взрыв раздался у носовой части парохода. Волна прокатилась по палубе, добежала до кучки людей, забурлила вокруг них и исчезла.

Палуба осела и накренилась.

— Лорда смыло, — произнес голос одного из футболистов.

— Первый, — ответил другой голос.

А в это время в темном трюме сундуки с грохотом начали менять свои места.

— Вперед, Рокамболь, — вскричал Пашка, — наша взяла: землетрясение.

Действительно, щель увеличилась, и наши друзья начали проламывать себе дорогу вверх, среди движущегося, как будто ожившего багажа.

— SOS, — посылал телеграфист волны радио во все стороны. — SOS. Спасите наши души. Пароход «Ботт» попал в минное поле и подорван. Нужна немедленная помощь.

— Женщины, вперед, — сказал капитан, — нам всем хватит места в лодках. Спокойствие. Берег близко.

Между тем волнение усиливалось.

— Почему ты не отвечаешь мне, — говорил голос в капитанской каюте, — ты обиделся за автомобиль? Я же не сержусь, милый, и мне даже нравится, что ты куришь. Отвечай, я рассержусь. Дрянь! Невежа!

— Я не советовал бы вам, капитан, — сказал Словохотов, вылезая вместе с медведем из горловины отдушины, — спускать лодки в такую погоду. Выровняем корабль и попробуем отстояться на якорях.

— Кто вы? — сказал капитан.

— Словохотов, командир канонерской лодки «Камбала» из Азовской флотилии, начальник команды ломаных аэропланов, установленных на товарные платформы и передвигающихся при помощи пропеллеров. Это уже смешанный род оружия. Вообще же человек — опытный во всех отношениях. Не советую вам спускать лодки.

— Убрать его, — произнес капитан, не поняв ничего из Пашкиной речи.

— Превосходно, — возразил Словохотов, вынимая маузер, — я объявляю себя нейтральным. Рокамболь, охраняй тыл.

Но никто даже не обратил внимания на них.

— SOS, — стонал радиотелеграф.

Со всех сторон неслись радио, кругом были пароходы, но никто не решался в туман и волнение войти в минное поле.

Посадка на лодки продолжалась.

Нужно отдать справедливость команде и пассажирам — все происходило в порядке.

Через несколько минут переполненные лодки отплыли от парохода.

Один капитан остался на мостике.

— А ты что тут делаешь, империалист? — сказал, подходя к нему, Словохотов.

Капитан выстрелил в него из кольта в упор. Но бдительный Рокамболь зубами схватил рукав тужурки капитана, и пуля просверлила палубу у самых ног Словохотова.

Одним ударом тот сбил своего противника с ног, сорвал спасательный пояс со стены, надел его на сопротивляющегося капитана и выбросил бедного корреспондента неведомой американской дамы за борт.

— Доплывешь, если грехов не много! — сказал Словохотов.

В это время гулкий взрыв дошел из тумана.

— Пропали, бедные, — сказал Словохотов и оглянулся. Кругом никого.

Что-то блестящее валялось на мокрой палубе. Словохотов поднял: это было расстегнутое ожерелье из бриллиантов.

— Бери, Рокамболь, — сказал Пашка, надевая бриллианты на шею медведю, — бери, зверюга, ты наследник!

 

ГЛАВА 8

Повествующая О ТРАУРНОМ ОСТРОВЕ

Открытие нефти в Канаде на реке Макензи, близ форта Норман, постройка для нее нефтепровода на 1500 километров по долине реки Юкон до Берингова моря, открытие камчатской нефти, угля на Чукотском мысе и по всему побережью Ледовитого океана, свинца на самом полюсе холода в Верхоянских горах, вывоз гуано с островов у берегов Сибири, разработка угля в Гренландии и Шпицбергене и Великий Сибирский Водный путь, тщательно исследованный, обставленный маяками и радиостанциями, следящими за движением льдов, — все это обратило область Крайнего Севера в богатый и посещаемый район.

Бесчисленные воздушные пути связали Новый и Старый Свет кратчайшим путем, через полюс.

Мороз стал нестрашным для авиаторов, управляющих аппаратами из закрытых кают, обогреваемых отходящими парами. Частые магнитные бури, не позволяющие первое время рассчитывать на правильную работу компаса в полярных странах, не мешали пилотам вести в воздухе свои корабли, так как к этому времени в широкое употребление вошли так называемые жироскопические компасы.

Компасы эти основаны на свойстве волчка сохранять постоянство направления оси вращения. Куда бы ни поворачивал аэроплан, горизонтальный волчок, приводимый в действие электрическим током, указывает все то же направление.

Вот почему удивительно, что почтовый аэроплан, от озера Медвежьего направляющийся в Стокгольм, оказался в то время, которое во всякой другой стране названо было бы утром, а здесь, в области незаходящего шесть месяцев солнца, могло бы быть определено только как время прилива моря, оказался над Новой Землей.

Сам авиатор не выглядел растерянным и заблудившимся.

Спокойно и с интересом он смотрел на два острова, разделенных узким проливом Маточкин Шар.

Северный остров еще был бел от переставшего снега, и только берега казались обведенными черной полоской.

— Слюдяные пески, — сообразил летчик.

Безоблачное небо синело над ним, солнце светило ярко.

— Прекрасная погода для фотографической съемки, — сказал летчик. — Тебя, вероятно, не часто снимают, траурная земля. — И он спокойно направил объектив большого, плотно прикрепленного к раме аэроплана фотографического аппарата вниз.

Вдруг аэроплан вздрогнул и как будто провалился вниз метров на сто.

Мотор остановился, но как-то странно: без перебоев.

Приходилось делать планирующий спуск.

Летчик взял минимальный уклон в два градуса и начал снижаться.

Посадку нужно было производить на более низменный восточный берег острова.

Летчик смотрел жадными глазами на все приближающуюся землю, стараясь запомнить все.

Вот серые от гуано скалы птичьих базаров и узкоколейная дорога, по которой бегут вагончики, увозя драгоценное удобрение.

Вот черные ямы; вероятно, здесь, снявши верхний слой грунта, добывают каменный уголь прямо экскаваторами, а может быть, это просто обнажение черного камня, из которого состоит весь остров.

— А вот, кажется, вышки нефтяных приисков.

И нельзя снять: аппарат вобрал бы все, но спускаться с фотографией, снятой с чужой страны, — слишком рискованно.

Но соображать было уже поздно.

Земля приближалась, и скоро колеса аэроплана мягко коснулись черного, тусклого песка угрюмой речной долины.

Летчик слез на землю и с удовольствием размял ноги.

— Посмотрим, что нового на этой земле.

Земля была покрыта снегом. Похожие на плоские пятна зеленого дыма, стелились по земле ползучие ивы с крепкими стволами, едва достигающими толщины пальца.

Кругом, казалось, не было никого.

Одни камни, цветы, зеленый дым деревьев под ногами и синий дым неба над головой.

Но мистеру Дюле не дали насладиться природой, к которой он чувствовал склонность еще со студенческих лет, проведенных в Оксфорде.

Характерный шум пропеллера известил его о приближении аэроплана.

Аэроплан снизился, сделав смелый и красивый спуск по спирали, и стал рядом с аппаратом англичанина.

Почти не дав машине приземлиться, из нее легко, несмотря на тяжелый меховой костюм, выскочило два человека небольшого роста.

Один из них прямо подошел к аппарату англичанина, а другой — к самому мистеру Дюле, который с любопытством смотрел на туземца, так хорошо управляющего самолетом.

Прибывший был одет в длинную, почти до пят, рубашку, сшитую из оленьего меха, на ногах его были надеты мягкие сапоги, тоже из двойной оленьей шкуры, только подошвы были подшиты мехом медведя.

Самоед посмотрел на англичанина совершенно спокойно, как будто бы спуск «Кертиса» и встреча у берега Черной реки была назначена заранее, прикоснулся к его рукаву и сказал «айда».

— А мой аэроплан? — возразил мистер Дюле.

Вместо ответа второй самоед вскочил в «Кертис» и повернул пусковое магнето.

Мотор взревел на холостом ходу, самоед включил скорость, пропеллер взмел вихрь черного песку, и аэроплан улетел со скоростью 400 километров на запад.

Тогда Дюле решил повиноваться этим странным меховым людям, которые управляют его аппаратом лучше, чем он сам, и покорно сел в чужой самолет, который через несколько минут стремительного полета опустился на тщательно выровненную площадку перед низким домом с большими окнами.

Самоед дал знаком понять своему пассажиру, что тот должен вылезти первым.

У двери дома висел молоток. «Как в Лондоне», — подумал англичанин, почему-то успокоившись, и уверенно постучал.

— Войдите, — по-английски произнес голос.

Дверь отворилась сама, и невольный гость увидел комнату, в которой сидел за столом с весами рослый человек с голубыми глазами, смуглым лицом и черными, мелко вьющимися волосами, рядом с ним другой, русый, спиной к двери, оба в одинаковых синих халатах.

— С кем имею честь говорить? — начал мистер Дюле. — Ваш слуга-самоед заставил меня войти, и я не смог послать вам своей карточки. Я — авиатор Канадского почтового общества Генрих Дюле.

На звук голоса повернулась вторая голова.

Дюле вздрогнул, это была женщина исключительной красоты, такая, про каких он только читал в старых русских романах.

Черноволосый человек ответил, не вставая и не протягивая гостю руки:

— Охотно верю слову английского летчика: вы действительно Дюле, лондонец по произношению, офицер запаса, судя по выправке, чемпион легкого веса по боксу, если мне не изменяет память, но прежде всего подозрительный летчик-почтальон — без почты, почтальон не на своей дороге, но с фотографическим аппаратом. Что вы скажете в свое оправдание?

Черноволосый говорил по-английски совершенно правильно и без малейшего акцента.

— Я прежде всего спрошу, с кем имею честь говорить? — ответил Дюле.

— Со старшим инженером трудовой коммуны Новой Земли, а называть меня можете хотя бы товарищ Нетлох.

— Товарищ Нетлох, я могу ответить вам только одно: считаю свой арест неправильным и говорить с вами желаю через английского консула, — ответил Дюле спокойно.

 

ГЛАВА 9

О дальнейших приключениях наших бесстрашных земляков, а также О ПРОГУЛКЕ СУСАННЫ МОНД НА АВТОМОБИЛЕ

— Звони, Сикамбра, — кричал Словохотов на Рокамболя, вдохновенно управляя рулем.

Рокамболь, стоя на задних лапах, яростно бил передними в медный корабельный гонг. Иногда медведь уставал, садился и начинал выть, потом вставал и ударял в гонг с новой яростью.

Медный звенящий круг уже был избит тяжелыми медвежьими когтями — туман не рассеивался.

Пароход шел задним ходом, разрезая волны высоко поднятой кормой.

Пашка правил наобум, но вдохновенно.

Оставшись на корабле один, после отъезда и гибели всего экипажа, он заметил, как выгибаются под напором воды, залившей носовую часть, непроницаемые перегородки, и решил дать задний ход пароходу, чтобы уменьшить давление.

Словохотовское счастье помогло матросу миновать минное поле, и он теперь пер в тумане наугад, руководимый одними надеждами.

Но вот ветер вдруг сразу спал, потом подул другой, утренний.

Туман оторвался от моря и приподнялся до высоты капитанского мостика.

Рокамболь перестал звонить, подошел к борту, положил на него лапы и стал нюхать воздух.

Пашка подошел к нему… вдали темнела земля.

В то же время никем не управляемый пароход ударился о мель. Пашка вместе с медведем, не устояв, шлепнулись на палубу.

— Сели, — сказал Словохотов.

Пароход действительно сел прочно, берег виднелся вдали, но между ним и нашими путешественниками белела полоса бурана, образуемого приливом.

По всей вероятности, Пашка будет ждать помощи со стороны, поэтому мы можем оставить его и пойти навстречу новым героям нашей повести.

Но Сусанна Монд уже сама летит прямо на нас, в прекрасном двухместном автомобиле. Ее белокурые волосы покрыты кожаным шлемом, маленькие руки одеты в замшевые перчатки и спокойно лежат на руле, а на лице счастливая улыбка человека, наслаждающегося весенним утром с быстро несущейся машины. Далекие деревья облегали дорогу на поворотах. Коттеджи, города-сады и города Кларбинза со зловонными фабричными речками проскакивали мимо.

Сусанна выехала из дому еще до солнца, фонари белели перед ней на дороге и, казалось, втягивали в себя шоссе.

Канал Св. Георгия между Ирландией и Англией она переехала на пароме. Здесь ее застал туман и в тумане встающее красное солнце.

Еще полчаса езды вдоль прибрежных торфяников, и ноги молодой девушки почувствовали усталость от педалей машины.

Сусанна остановила автомобиль, сошла с шоссе и по тропинке, идущей мимо мрачных скал, спустилась к морю.

Случалось ли тебе подходить к морю — после шумной беседы, после музыки, после собраний, мой читатель?

Море имеет свое дыхание — простое и спокойное, ты подходишь к морю и видишь другой мир, твои мысли начинают казаться тебе суетливыми.

Стрекот машины еще стоял в ушах Сусанны, когда она, перелезая с одной глыбы известняка на другую, добралась до воды.

Она сняла шлем и смотрела в туман, жалея тайно о том, что никто не видит ее такой красивой.

Шумели буруны, и как будто человеческий голос слышался в них.

— Слезай, сволочь! — кричал Словохотов на Рокамболя, пугливо висящего на веревке и недоверчиво глядевшего вниз.

Там, привязанный к борту бечевкой, качался на невысокой волне, большой сундук с графской короной на выкинутой крышке. И, столкнув Рокамболя в сундук, Пашка легко и гибко скользнул вслед за ним.

— Прощай, «Боття», — сказал он, перерезая причал и подымая в лодке скатерть на палку от шторы, — не будет позора — не снять англичанам с мели Словохотова, сам доберусь до берега, а тебя взять на буксир не могу… не взыщи…

Бриз надул скатерть и, тяжело взрывая воду, сундук двинулся к сияющей полосе бурунов.

«Наверх все, товарищи, все по местам…» — пел Словохотов.

Буруны приближались…

…………………………………

Сусанна очнулась. Ей показалось, что она услыхала чей-то стон.

Полуиспуганная, вскочила она на одну из глыб…

Стон повторился у самой воды.

Тогда Сусанна почувствовала себя героиней романа и бросилась вперед.

По грудь погруженный в пену прибоя, у берега без чувств лежал обнаженный человек, с окровавленными плечами, а над ним стоял громадный черный медведь — весь в водорослях и со сверкающей бриллиантовой цепью на шее.

Мысль о кинематографе на одно мгновение мелькнула в голове девушки, но кровь человека, и пена, и страшный таинственный зверь были слишком реальны.

Раз! Раз — почти в упор загремел в медведя маленький маузер, выхваченный Сусанной из кармана.

Медведь мотнул головой, жалобно зарычал и грозно поднялся во весь рост.

— Спасите! Спасите!

И тут случилось чудо: одним прыжком вдруг вскочил человек и схватил двойным нельсоном разъяренного зверя, кинул его, как щенка, на обломки камня, и сам упал рядом с ним, снова без дыхания.

Горький запах дыма доказывал Сусанне, что она не грезит.

Человек, лежащий у ее ног, был прекрасен.

Покорный зверь, ворча, лизал кровь на его плече…

Дрожа, сделала Сусанна еще несколько шагов перед…

У Черных Камней что-то желтело… это были обломки большого желтого сундука с графской короной на крышке.

Сусанна подошла ближе; в обломках еще что-то было…

Трепетными руками она начала разбирать расколотые доски… и вот…

В ее руках были брюки… лучшие брюки от лучшего портного Лондона, специальные брюки для танцев.

Море плескалось… Но Сусанна уже не слушала его… ей было все ясно.

Она поняла и красоту пришельца, и что за зверь был с ним.

Со страшным криком восторга и ужаса: «Тарзан, Тарзан» — она упала у ног незнакомца.

 

ГЛАВА 10

Которая снова возвращает нас на Новую Землю. ПОЛОЖЕНИЕ ЛЕЙТЕНАНТА ДЮЛЕ ТЕПЕРЬ УЛУЧШАЕТСЯ, и он даже принимает участие в интересной охоте

Дверь в глубине комнаты открылась, и вошел самоед.

Черноволосый перекинулся с ним несколькими словами на непонятном языке.

— Вам повезло, гражданин, — сказал он, обращаясь к Дюле, — в вашем фотографическом аппарате мы не нашли никаких снимков. Я имею право разговаривать теперь с вами как с путешественником, потерпевшим крушение. И хотя вы говорили ерунду и, конечно, не скоро увидели бы своего консула, но тон вашего разговора мне понравился, он мне напомнил кое-что. Садитесь. Можете лететь дальше, только фотографический аппарат пока останется у нас, не беспокойтесь, — мы пришлем его вам по любому адресу, и если хотите, то отдохните на нашем Траурном острове несколько часов.

— Товарищ Нетлох, — сказал, улыбаясь, англичанин, — я хотел бы осмотреть остров.

— Товарищ путешественник, — ответил Нетлох, — вы его никогда не увидите, но зато я могу вам показать сколько угодно моря. Вы поедете, Наташа? — спросил он, обращаясь к своей соседке.

Наташа посмотрела на Нетлоха влюбленными, как понял Дюле, глазами.

И внезапно Дюле показалось, что все вокруг него потемнело, что лучи солнца черны, как сланцевый песок, и небо черно, как аспидная доска.

Ему показалось, что не нужны ему ни Англия, ни бокс, ни крепкий херес, ни приключения, а вот нужно только то, чтобы эта женщина с круглым и простым лицом посмотрела на него вот так, как минуту тому назад смотрела на другого.

— Я уважаю спортивный гений вашего народа, — говорил между тем Нетлох, — и покажу вам, как чемпиону, наш спорт.

И он отдал самоеду какие-то приказания.

— Скажите, — спросил Дюле, — если это не тайна, что за работу вы производите с вашей помощницей?

— Настанет день, — ответил Нетлох торжественно, — когда в науке не будет тайн, когда все поймут, что человеческая мысль должна принадлежать всему человечеству Тогда лейтенанты запаса не будут воровски летать с фотографическими аппаратами. Мой друг, я почти сверстник вам по годам, а вы мне кажетесь ребенком. Вы гордитесь своим воспитанием, а я знаю, что все оно основано на создании условных рефлексов повиновения. Вы хороший, судя по вашим глазам, человек, но капитализм натаскал из вас себе слугу, как натаскивают собаку. Вы сидите в моей комнате, и я вижу, как вы хотите запомнить все, чтобы сообщить своим. Хорошо. Сообщите.

Теплое течение Гольфштрем от берегов Центральной Америки течет к Европе, отапливая ее, как труба водяного отопления согревает квартиру. Благодаря Гольфштрему, а не благодаря своим войнам и захватам, вы, англичане, имеете траву на лугах зеленой круглый год. Гольфштрем течет дальше, отекает Скандинавский полуостров и согревает Исландию; дойдя до Норд-Капа, он дает одну ветвь в сторону Мурманского берега; эта ветвь создает нам незамерзающие порты по всему побережью, и несколько других ветвей течения на восток и на север. Эти теплые волны, не доходя до нашего печального острова, встречают холодное полярное течение. Но все же теплые реки, отличаясь от остальной воды большей соленостью, текут в нашем полярном океане. Они проходят около 71°30′ северной широты. Дальше мы их встречаем около 74° и даже около 75°15′. По этим теплым рекам с невидимыми холодными берегами идет треска и другая промысловая рыба, а за ней вы, англичане, с пароходами, вылавливающими всю начисто, под угрозой пушек.

Вы хороший, судя по вашим глазам, человек, но капитализм натаскал из вас себе слугу, как натаскивают собаку. Вы сидите в моей комнате, и я вижу, как вы хотите запомнить все, чтобы сообщить своим. Хорошо. Сообщите.

Теплое течение Гольфштрем от берегов Центральной Америки течет к Европе, отапливая ее, как труба водяного отопления согревает квартиру. Благодаря Гольфштрему, а не благодаря своим войнам и захватам, вы, англичане. имеете траву на лугах зеленой круглый год. Гольфштрем течет дальше, отекает Скандинавский полуостров и согревает Исландию; дойдя до Норд-Капа, он дает одну ветвь в сторону Мурманского берега: эта ветвь создает нам незамерзающие порты по всему побережью, и несколько других ветвей течения на восток и на север. Эти теплые волны, не доходя до нашего печального острова, встречают холодное полярное течение. Но все же теплые реки, отличаясь от остальной воды большей соленостью, текут в нашем полярном океане. Они проходят около 71°30′ северной широты. Дальше мы их встречаем около 74° и даже около 75°15′. По этим теплым рекам с невидимыми холодными берегами идет треска и другая промысловая рыба, а за ней вы, англичане, с пароходами, вылавливающими всю начисто, под угрозой пушек и ультиматумов. Мы исследуем море градусником и весами. Мы следим за температурой воды и ищем следы Гольфштрема, определяя удельный вес воды. Мы хотим узнать морские течения, чтобы управлять ими, чтобы обогреть Карское море и заставить выпрямиться ползучие ивы нашего Траурного острова. Можете сообщить это в Англию, быть может, это оплатит издержки по путешествию.

«Он говорит красиво — это должно нравиться женщинам», — подумал Дюле.

Странная мысль для военного агента.

— Идем, — сказал Нетлох, — идемте, Наташа, вельбот уже подали.

По дороге к берегу все молчали. Нетлох думал о чем-то, Наташа смотрела на него, а Дюле смотрел на Наташу, изредка бросая испытующие взгляды кругом.

Людей не было видно, но по узкоколейкам вдали двигались маленькие вагончики, и весь воздух был полон неясным шумом работы.

«Здесь центр большой и сильной механизированной промышленности», — решил Дюле и окончательно отдал все внимание Наташе.

Стремительный ветер басом ревел, прохаживаясь через стеклянные ребра радиомашин.

— Ваша станция может говорить со всем миром? — спросил Дюле.

— Да, со всем миром.

— И вы можете по любому личному делу из этого края в одну минуту связаться с кем хотите?

— У меня нет личных дел, — сухо ответил Нетлох. — Я довольствуюсь сообщениями нашей стенной газеты.

Дюле подошел и прочел на куске бумаги, прикрепленной к основанию мачты, заглавие «Красный Снег». Дальше шли сообщения со всего мира. Поражало только одно сообщение: «Под Ленинградом вчера, 9 мая, замечен аэроплан с медведем. Случай выясняется».

— И вы интересуетесь такими пустяками? — спросил Дюле.

— Многое в мире кажется нам, людям Новой Земли, пустяками, — мы выбираем из пустяков только забавные, — ответил Нетлох, — и потом, знаете, для нас медведи земляки, мы ими интересуемся.

В молчании все трое дошли до воды.

Здесь Дюле увидел великолепную моторную лодку с высоко поднятым носом и плоской кормой и остановился перед ней.

— Не сюда, — остановил его Нетлох, — дальше.

Дальше на воде качался вельбот, окрашенный в белый цвет.

Безмолвный самоед уже сидел на веслах.

Увидев прибывших, он протянул им какой-то белый сверток.

Нетлох и Наташа надели сверх платья белые рубашки и обернули головы белыми платками.

— Неужели это может обмануть моржей? — спросил Дюле.

— Не только моржей, но и человека, — часто сам с трудом отличаешь другую промысловую шлюпку от льдины. Одевайтесь скорее и помните: на воде нельзя говорить. Морж чуток, и среди скрипа и шороха ледяного поля всегда расслышит голос человека. Даже капли, падающие с весел, могут уже испугать зверя.

Лодка плыла безмолвно.

Вдали, под невидимым ледяным полем сиял белый круг, это была ледяная радуга — явление обычное в этих широтах.

Весельщик греб совершенно бесшумно.

Нетлох сел на место гарпунера, рядом с ним лежал гарпун на тонкой гибкой палке, сажени в две длиной, четыре крепких тонких ножа, острое стальное копье и топор.

Дюле заметил, что из-за молодчества или из-за особенного охотничьего азарта в лодке не было винтовок.

Самоед греб, Наташа безмолвно сидела на корме.

Ледяная радуга становилась все ближе.

Ветер дул в попутную сторону.

Но вот сердце Дюле замерло — он увидел моржа. Это был огромный клыкастый самец.

Лодка приблизилась уже шагов на двадцать.

Нетлох вскочил и, размахнувшись обеими руками, бросил гарпун в зверя. Морж заревел и яростно повернулся. Шток гарпуна треснул, как спичка, а зверь рухнул в воду, но линь не порвался. Лодку рвануло и накренило, 25 саженей линя было уже вытралено. Лодка копала воду и черпала волну.

Дюле чувствовал, что вот-вот все потонут, что нужно разрезать линь пополам, но помнил, что нельзя нарушать неизвестные ему правила охоты.

Но вот море у полузатопленной лодки вскипело, и из воды показалась круглая, усатая, крутолобая голова разъяренного моржа.

Зверь вынырнул до ластов и вонзил свои клыки в деревянные борта.

Нетлох вскочил с топором в руках, ветер поставил дыбом его черные волосы.

Дюле невольно посмотрел на Наташу.

Она была спокойна, только ноздри ее раздувались.

«Она не любит его», — подумал Дюле.

Нетлох размахнулся топором, но ветер взмахнул внезапно концами шарфа, намотанного на шею охотника, и захлестнул им его глаза.

Страшный удар миновал крутой лоб моржа, и топор разрубил борт, раскалывая шпангоут.

Нетлох упал, голова его ударилась о край лодки, рядом со страшными клыками.

Тогда Дюле увидел то, что поразило его больше чуда.

Наташа бросилась вперед и, стоя в воде по колено, схватила копье и безмолвно пронзила им шею зверя.

 

ГЛАВА 11

В которой история развивается дальше, а РОКАМБОЛЬ СТРАДАЕТ ОТ ТРЯСКИ

Знаете ли вы, что такое катализатор, читатель?

Катализатором называется такое вещество, которое, не принимая само участия в химической реакции (действии), способствует ей.

Например, только в присутствии платины газообразный аммиак (нашатырный спирт) может в смеси с нагретым 150° воздухом образовать окиси азота.

Другой пример: только в присутствии платины или измельченного никеля водород может быть поглощен различными маслами и обратить их в твердое состояние.

В нехимической истории Словохотова с Сусанной Монд роль катализатора сыграла книжка, скверная книжка Бэрроуза.

Конечно, Словохотов был красавец собой, широкогрудый, русый, рослый, но и в Англии много красивых людей.

Но, как Тарзан, как дикарь с медведем и хорошо сшитыми брюками, он для Сусанны был неотразим благодаря Бэрроузу.

Словохотов очнулся, чувствуя, что его лица коснулись чьи-то волосы.

— Рокамболь, не лезь, — сказал он и отодвинул от себя что-то теплое.

Сусанна вскочила, вся вспыхнув, но в то же время поражаясь благородством и мужеством Тарзана.

Опытным взглядом она осмотрела его руки. Охваченная новой мыслью, она, прыгая с камня на камень, обрываясь и разбивая себе колени, побежала к автомобилю.

Через несколько минут она вернулась. Словохотов лежал в забытьи. Сусанна накинула на него тигровый плед и поднесла к губам матроса фляжку с коньяком. Пашка выпил несколько глотков с жадностью, потом оторвался с трудом и передал бутылку медведю.

— Пей, Рокамболь, — сказал он, — за что только это нас бабы всегда жалеют!

Туман уже рассеялся совершенно, в отдалении чуть виднелся «Ботт», сидящий на мели, со всех сторон горизонта спешили к нему дымки пароходов, хотящих захватить приз.

Вино и солнце вернуло силы Словохотову. Сусанна смотрела на него, напряженно ожидая чудес и откровений. Словохотов встал.

— Ну, едем. Где твоя квартира?

И через несколько минут мчится, обгоняя сплетню радиотелеграфов, автомобиль.

За рулем сидит красавец в тигровом пледе, он правит одной рукой, а другой обнимает соседку за талию.

А на багажнике сзади морщится от тряски медведь и печально машет всем прохожим лапой.

 

ГЛАВА 12

Повествующая о несчастном триумфе китайца и о том, НА ЧТО МОЖЕТ ПРИГОДИТЬСЯ ЖЕЛТУХА

Син-Бинь-У печально сидел на скамейке вагона прямого сообщения, идущего на Ипатьевск. Китаец был погружен в печальные размышления о том, что через неделю ему нужно сдавать экзамены и отвечать по сложному вопросу о связи химии с сельским хозяйством.

Правда, он помнил, что употребление минеральных удобрений повысило в свое время урожаи в Германии на 40 % и что неурожаи в России объяснялись главным образом тем, что удобрение навозом возвращало земле только азот, находящийся в почве, а фосфор, идущий главным образом на образование зерна, увозился за границу, и таким образом, экспорт хлеба буквально высасывал соки земли. Но трудно было вспомнить все процессы обращения фосфатов в усвояемое растениями удобрение. Китаец помнил, что в этом деле принимает участие серная кислота, но было все же ясно, что вопрос к экзамену совсем не приготовлен.

Можно было срезаться, а между тем знаменитый китайский деятель — учитель Пао всегда говорил Син-Бинь-У:

— Только химия поможет Китаю освободиться от нищеты и научит бороться с иностранцами. Без химии придется ограничиваться одним пассивным сопротивлением.

А Син-Бинь-У не хотелось заниматься только пассивным сопротивлением. Но и химия не шла в голову.

Разговор о таинственном Реке — шпионе Антанты занимал все внимание. Ведь только он знал его в лицо. Хорошо бы арестовать, а вместо мандата на арест можно было предъявить карточку Коммунистического Китайского Союза Молодежи, сразу бы не разобрали. Син-Бинь-У даже представил себе, как он вытаскивает карточку из бокового кармана и предъявляет ее Реку и говорит: «Вы арестованы».

— Вы арестованы, — произнес вслух Син-Бинь-У, протягивая красный кусок бумаги воображаемому собеседнику, — и тотчас очнулся. Ни на что не обращающий внимания, плохо выбритый немец, сидящий перед китайцем, поднял руки вверх и растерянно произнес:

— Это недоразумение, я не Рек, я комиссионер Кюрре.

Лицо немца показалось Син-Бинь-У знакомым. Шрамы белели на щеке.

— Вы арестованы, — вскричал китаец вдохновенно, чувствуя себя самым лучшим красным и желтым Пинкертоном.

Но что делать дальше? Нужно ждать станции и обратиться в отделение ГПУ. А что там скажут про самозванство? А если немец-шпион убежит? Поезд между тем замедлил свой ход — приближалась станция. Тут вдохновение осенило Син-Бинь-У.

Он схватил багаж Ганса и произнес:

— Пошли за мной!

Ганс, как зачарованный, последовал за человеком, уносящим в прекрасных чемоданах из настоящей фибры его костюмы, держалки для брюк и полный набор неподражаемых универсальных гребенок. Поезд остановился.

— Где здесь ГПУ? — произнес китаец, выходя на платформу вместе со своим пленником.

— Ура! — отвечала возбужденная толпа, заполнявшая всю платформу.

Сотни человек бросились к китайцу и начали подбрасывать его вверх. Китаец взлетел на сажень, не выпуская из рук чемодана Ганса. Все крики Син-Бинь-У заглушались пением Интернационала.

Из депо, из товарных поездов бежали рабочие, стрелочники оставили свои будки. Толпа прибывала все больше и больше, и китаец взметывался все выше и выше. Ему все время казалось, что у него сейчас выпадут все зубы. Уже из его рук выпали чемоданы, и на окраинах толпы люди, не могущие качать бедного ничего не понимающего китайца, восторженно подбрасывали вверх его багаж.

Часовая стрелка проделала свой короткий путь между двумя и тремя, а китайца продолжали качать. Ушел экспресс с перепуганным Гансом, прошли еще поезда, и пассажиры всех поездов выходили покачать китайца. Ошеломленный и ничего не понимающий, без своего багажа и с багажом китайца на руках, мчался Ганс к Ипатьевску, знаменитому химическому городу. Все казалось бредом. Потеря образцов гребенок и документов доводила до отчаяния.

Наконец сон овладел бедным немцем. Робко подошел он утром к зеркалу уборной. Робость его была не напрасна. Желтое, канареечного цвета лицо глядело на него из стекла. Ганс с испуга и отчаяния заболел желтухой.

На первой же станции он выбежал к доктору. Но как назвать себя и какие документы предъявить? Нерешительно смотрел Ганс на чемодан, оставленный ему китайцем. «Син-Бинь-У», — было написано на нем.

Веселый доктор выстукал его и, недоумевая, сказал:

— Ничего не понимаю — вы, по-моему, здоровы. Есть легкое разлитие желчи, но оно не очень заметно у людей вашей расы.

— Какой расы?

— Монгольской.

— Монгольской… моей монгольской расы?

— Позвольте, кто же вы такой? Простите, как ваше имя?

Но здесь коммивояжер вспомнил надпись на чемодане.

— Син-Бинь-У. Я могу документы…

— Нет, зачем же. — Он вдруг потряс его руку.

— Позвольте вас поздравить, товарищ Син-Бинь-У, мы давно ждали этого…

Доктор встал и быстро настроил радиоприемник. Звонкий голос наполнил комнату:

— Слушайте… торжества в Кантоне… коммунистические делегаты, приехавшие принимать поздравления по случаю коммунистической революции в Китае, собравшись под председательством учителя Пао, приняли следующее решение…

Ганс от волнения на секунду потерял сознание. Когда секундный обморок прошел, он услышал, как радиоприемник продолжает: «…дипломатический квартал в Пекине оцеплен… Громадные толпы манифестируют у памятника товарищу Карахану…»

— А Гамбург, доктор? — спросил Ганс.

— Европа, товарищ? Сейчас.

Теперь раздался женский голос. Он был радостный и высокий:

— Тревога на Берлинской бирже. Германия, связанная Лигой Наций, может обратиться в плацдарм для нападения на Союз Советских Республик. Усиление антантовских гарнизонов. Фашисты мобилизуют все свои силы. Америка предлагает сокращение долгов в случае активного участия Германии в подавлении Китайской революции. Рабочие готовятся к отпору зарвавшимся империалистам. Речь представителя Коминтерна на Женевском съезде химических рабочих. Слушайте речь тов. Скобелева. Слушайте… слушайте…: «Товарищи, мы перед лицом всемирной революции…»

Здесь мы кончаем эту главу, которая началась случайным арестом Син-Бинь-У Кюрре, а кончается неожиданным превращением Ганса Кюрре в китайца Син-Бинь-У, возвращающегося в Ипатьевск.

 

ГЛАВА 13

Показывающая ЧУДЕСА В НЬЮ-ЙОРКЕ

Главное в газете — крик.

Покупают газету по крику. В этот вечер крик нью-йоркских газетчиков был такой:

«Тарзан и его звери в Лондоне».

Другая газета сообщала: «Новые мужские моды» и третья — «Тарзан — чемпион бокса».

Газеты рвали из рук, крик стоял над городом, как зарево, и аэропланы снижались, чтобы перехватить экстренный выпуск у газетчиков, стоящих на крышах небоскребов.

Никакого обмана не было. Действительно, газеты сообщали, что сегодня днем в Лондон прибыл завернутым в тигровую шкуру на роскошном автомобиле живой Тарзан в сопровождении красавицы Сусанны М. и громадного медведя в ошейнике из фунтовых бриллиантов. С вечерним поездом ожидается приезд обезьяны Акуты, знаменитой пантеры Шиты и делегата от чернокожего племени Ваказара.

Русские, очевидно большевики, опять ограбили и выбросили сэра Тарзана в море, но верные звери вынесли его на берег.

Два миллиона англичан, из них 200 тысяч на автомобилях, предупрежденные радио, встречали Тарзана, выстроившись шпалерами.

Три отряда воздушных полицейских следили за порядком.

Ассоциация книгопродавцов поднесла ему один миллион фунтов стерлингов, собранных по подписке в 20 минут, на первые расходы. Лучшие портные города гнались за автомобилем на аэропланах, чтобы сфотографировать фасон тигровой шкуры. Прибыв на Оксфорд-стрит, Тарзан остановил автомобиль и вошел в один из лучших магазинов. Громадная толпа ждала его у входа, держа пари, какой костюм выберет себе знаменитый герой. Пари было организовано газетой «Дэйли Мэйль». Через двадцать минут Тарзан вышел — на нем был дивный смокинг, рубашка а-ля апаш и брюки-клеш, шириной внизу в полметра. Правильно отгадал будущий костюм Тарзана один старик, случайно отпущенный в этот день из сумасшедшего дома. Премия достигла приличной суммы — 200 000 рублей.

Дальше следовал портрет старика и его фотография.

Весь номер был занят Тарзаном.

Газеты, захлебываясь, сообщали, что Тарзан любезно принял знаменитого писателя Киплинга, говорил с ним на плохом английском языке, обильно пересыпанном выражениями из какого-то другого, вероятно обезьяньего.

Вечером Тарзан из дома отца своей прекрасной спутницы, профессора химии сэра М., выехал в ресторан. Здесь он имел краткое объяснение со знаменитым чемпионом по боксу в среднем весе — великосветским любителем К. и уложил его на третьем круге оригинальным приемом «вухо». Причина столкновения романтическая.

В связи с событиями из Америки и Австралии в Лондон отплыли два парохода с журналистами.

В экстренном добавлении сообщалось, что наследник английского престола, принц Уэльский, первым принял моду носить брюки клеш при выходном костюме.

Нью-Йорк в этот день лег спать поздно и потрясенный.

Но следующее утро принесло еще более невероятные события.

Христианский Союз Молодежи представляет собою одну из наиболее сильных контрреволюционных организаций мира. Его руководители умеют занять молодежь спортом, экскурсиями, вовремя помочь найти службу, посоветовать книги для чтения.

Путешествующий член Союза Христианской Молодежи в любом квартале каждого большого города может найти специальную гостиницу союза, «Хоспиц», где ему дадут стол, комнату очень дешево, да еще споют несколько гимнов утром и вечером.

Христианский Союз Молодежи имеет в каждом университете стипендиатов…

Он даже не очень станет настаивать в Китае, чтобы были христианами, главное другое: чтобы не были большевиками. Христианский Союз Молодежи — мощная организация мелкой буржуазии, состоящая на службе у крупной. И это ничего, что в нем не дерутся палками, все равно она вреднее фашизма.

Последнее время в этом Союзе было очень оживленно. Чисто одетые молодые люди, в дешевеньких брюках со складочкой, собирались кучкой и о чем-то советовались. Главари Союза ездили в приемные миллионеров и возвращались оттуда радостно взволнованными.

И вот утром, прекрасным утром конца мая Нью-Йорк был повторно оглушен…

Во всех газетах зеленым шрифтом был напечатан большой вопросительный знак, а под ним мелко набрано:

Как вы думаете, бог Рек или нет?

Приславший правильный и хорошо мотивированный ответ получает дачу в Калифорнии, два автомобиля «форд», яхту, фрачный костюм, чемодан желтой кожи фирмы «Искусственный крокодил» (адрес: 6 авеню, дом 15), 75 000 долларов. Кроме того, знаменитая артистка Алла Пендеркоф согласна выйти за него замуж.

Больше ничего на первой странице не было, не было ничего и во всем номере.

Бросились к «Искусственному крокодилу», но там стояла очередь за желтыми чемоданами.

Аллы в городе не было.

Идти к Форду не было никакого смысла, он только бы продал каждому пришедшему по два автомобиля в рассрочку.

Город шумел и сомневался.

В двенадцать часов в него ворвались тысячи мотоциклеток, украшенных цветами.

Это с Дальнего Запада приехали мормоны.

— Где он? — спрашивали они. — Голос неба призвал нас, мы оставили свои поля и приехали встретить нашего избавителя. Звезда вела нас всю ночь, и на каждой остановке нас ждала неизвестно кем приготовленная пища. Мы признали его, мы ждем его. Где он?

В час дня на грузовиках в город прибыло с Юга, из Нового Орлеана, несколько десятков тысяч негров.

— Где он? — кричали они. — Он обещал нас сделать белыми, он обещал нам вино без похмелья, труд без пота и Африку без европейцев! Где он? — Мы верим!

В два часа дня толпа ирландцев избила коммунистического оратора, объясняющего, что религия — опиум для народа.

Половина третьего — река Гудзон переменила свой цвет и стала бледно-розоватой, воздух огласился звуками скрипок Страдивариуса, и по улицам пошли отрядами члены Союза Молодежи.

Они шли, все одетые в новые брючки, в новые воротнички, чинные.

Потом показались отряды ку-клукс-клан в белых балахонах, закрывающих их с головой, и Армия Спасения, в военной форме, с гитарами и трубами в руках.

В три часа двери центрального отделения «Хоспица» открылись, и на кресле был вынесен симпатичный белокурый молодой человек, с внешностью приказчика из лучшего магазина.

Только шрам на подбородке портил сладкую красоту появившегося.

В одно мгновение миллионная толпа народа запрудила широкую улицу.

— Чудес! Чудес! — кричала толпа.

Рек взял из рук одного из провожающих тарелку и ложку. На тарелке лежала порция мороженого.

— Он протягивает руку, — кричала толпа, — благословляет… нет… мороженое, мороженое, он дезинфицирует ложку… кормит одного, другого…

Пять тысяч человек в этот день были осчастливлены мороженым из рук бога — Река.

А в небе выжглась надпись, которую писал, блестя, как стальное перо, в черном небе дымом сверкающий аэроплан:

ЧУДЕСНОЕ МОРОЖЕНОЕ ФИРМЫ МАРКС ИЗ БЕРЛИНА.

Мормоны окружили нового бога тесной толпой.

Журналисты рвались сквозь их кольцо.

— Ваше мнение о будущем кандидате на президентский пост?

— Какая лошадь выиграет завтра?

— Разрешит ли ку-клукс-клан вам выбелить негров? — кричали они.

Но приближенные бога трубили в трубы, и его ответов не было слышно.

Только в небе плакаты извещали о том, что Рек уже отправил приветственную телеграмму Тарзану в Лондон и получил сам поздравление из Гамбурга, от своей корпорации, которая соглашалась признать его старым немецким богом, при условии восстановления химической промышленности в Германии.

Но вот Рек сошел с кресла и пешком пошел между толпами смеющихся, кричащих и аплодирующих людей.

Из окон магазинов толпу осыпали цветами, рекламами.

Вдруг седой и толстый господин с дерева бульвара упал к ногам Река.

— Господин Рек, — сказал он, — кто бы вы ни были, исцелите меня от банкротства.

Рек остановился, вынул самопишущее перо и, написав чек, передал его банкроту.

— Верующий в меня, — сказал он, — не погибнет.

На площади, усыпанной цветами, Кюрре ждал роскошный «паккард» 120 сил с У-образным расположением цилиндров.

Рек сел на место, включил скорость и затрубил в клаксон. Хор мормонов ответил ему фанфарами.

Союз молодых людей запел Gaudeamus igitur.

Рек затрубил еще раз, и «паккард» плавно вознесся над толпой.

Он подымался на невидимых проволоках все выше и выше.

Аэропланы и дирижабли прожекторами слепили глаза безмолвно стоящей толпе.

Вдруг дымовое облако закрыло все, и сразу сверху раздался голос:

— О, американские свободные граждане, зачем смотрите вверх, все подробности прочтете в вечерних газетах.

Вечером город узнал, что приз за верный ответ получил старший официант мужского кафе на 29 авеню, его ответ гласил:

«Да, бог, потому что у него солидное поручительство и Америка освобождена им от экспорта религии».

Деньги и чемодан официант получил, а от замужества с Аллой отказался, так как у него была другая специальность.

 

ГЛАВА 14

В этой главе ПАШКА СТАНОВИТСЯ УЧЕНИКОМ ПРОФЕССОРА МОНДА, а мы не знаем, чем все это кончится

— К Сусаннке разве пойти, — сказал Словохотов просыпаясь, — она баба жалостливая.

Несмотря на поздний час, Лондон не спал. Перед редакциями газет стояли толпы людей и смотрели на электрические карты распространения революции. Словохотов остановился. Полземли было веселого красного цвета. В воздухе кричало радио.

— Индусское восстание. Подробности в 10-часовом выпуске. Гуманные глушительные газы. Упорство фанатиков. Протест Франции. Газы достигли Калькутты. Франция желает сама посылать газы на своих граждан. Протестуйте против Франции. Подробности в 11-часовом выпуске. Протест отменяется. Франция присоединилась к Англии. Муссоны Индии отравлены. Индусы ползут в тростники. Чрезвычайно интересно. Следите за кинохроникой завтра в Пикадилли. Хлопчатая бумага вздорожала. Митинги протеста в Манчестере. Фабриканты требуют во имя гуманности сохранения населения Индии. Индусские фанатики упорствуют в своем желании умереть. Новое повышение цен на хлопчатую бумагу. Граждане, запасайтесь материей — Оксфорд-стрит, 27. Война за цивилизацию потребует противогазов. Противогазы делаются из угля. Лучший уголь из скорлупы кокосовых орехов. Лучшие орехи в магазине Пикквика и компания. Кушайте наши орехи во имя родины и цивилизации. Кокосовые орехи. Покупайте кокосовые орехи, — кричали разносчики среди публики. — Кокосовые орехи с телеграммами. Каждый орех обернут в последнюю телеграмму.

Словохотов купил кокос и начал с трудом разбирать крупные буквы экстренного сообщения, в которое был завернут орех:

«Новый успех иприта. Упорствующие фанатики засыпаны бомбами с аэропланов. Каждая бомба весом 120 пуд. с успехом насытила газом около 14 000 метров. Иприт, распыленный взрывами, висит в воздухе. Индусы принуждены оплакивать свои преступления. Толпы людей, чувствуя нестерпимую жажду, ползут к рекам, но реки тоже отравлены. Кожа бунтовщиков краснеет и покрывается пятнами. Они кричали сперва, но сейчас уже хрипнут и задыхаются. Иприт осаждается на землю и течет ручьями. Вожаки мятежа, по слухам, уже покончили самоубийством. К сожалению, Гималаи задерживают проход газов в Афганистан и СССР. Нам еще придется потратиться. Будет война. На войне нужны противогазы. Кушайте патриотические кокосы, штука 1 пенс, две дюжины — шиллинг, портрет короля, в виде приложения, бесплатно».

— Звери! — вскричал Пашка.

— Не беспокойтесь, сэр Тарзан, — ответил ему сосед, узнав его, — звери Индии не пострадают. Лошади, правда, очень чувствительны к иприту, но обезьяны, например, выдерживают очень большие дозы его, смертельные для человека, без вреда для себя.

— Долой Ватикан! — закричала в это время толпа.

— Долой папистов! Да здравствует свобода советов!

Туча листков появлялась из тьмы неба и падала на толпу. Люди ловили листки. Послышался смех, шутки. Но вдруг площадь завыла.

На листках было написано, что Римский Папа требует, чтобы индусы, когда-то просвещенные апостолом Фомой, были окрещены путем обрызгивания их водой с аэропланов. Во избежание переполнения ада американский бог Рек присоединяется к заявлению.

— Долой Папу!

— Да здравствует Рек! Долой дождик!

— Покупайте кокосовые орехи.

На площади становилось все оживленнее. Конторщики Лондона бесновались.

«К Сусанне пойти или прямо в воду броситься? — думал Словохотов. — Проипритили душу, сволочь!»

Через 20 минут Пашка постучал в двери особняка профессора Монда. Дверь открыл негр в костюме светло-песочного цвета. Лицо у негра было взволнованным.

— Доложите обо мне барышне, — сказал Пашка.

Негр смотрел на него, как будто ничего не понимал.

— Барышня дома или спит? Скажи, что Тарзан пришел, — продолжал Словохотов.

— Не спит, господин, — ответил негр, — это очень тяжело не спать. О, они это скоро узнают. Индия сдалась, господин. Индия сдалась. У нее нет химиков. Я не имею больше надежд ни на что доброе, господин матрос.

— Да, возни будет много, — ответил Пашка, — мы не сдадимся. Только почему матрос? А ты откуда знаешь?

— Я смотрел на твои руки. Я думал, что ты мне поможешь. Но у меня нет надежд.

— Добрая Надежда — это мыс в Африке, и мыс никуда не уйдет; добрая надежда — это страна, откуда я приехал, а она большая. Мы их всех перекокосим.

— У тебя слишком широкие клеши, матрос.

— Пристал ты с клешами, клеши дело рабочее, удобнее брюки заворачивать. Ну, гони барышню.

— Тарзан, — вскричала Сусанна, — Тарзан, ты пришел в грозный час. Я уже ела кокосовые орехи для защиты родины и примеряла костюм сестры милосердия. Тарзан, ты будешь защищать свою родину?

— Непременно, — ответил Пашка и обнял Сусанну.

Поцелуй их был очень длинный.

— Что вы делаете здесь, сэр? — произнес седой красивый старик, входя в комнату.

— Папа, — вскричала Сусанна.

— Профессор Монд, — сказал Пашка, — вот моя карточка.

Тарзан

— Я пришел к вам проситься в ученики по химии, и ваша дочь целовала меня за патриотический подвиг.

— Сэр Тарзан, — сказал Монд, пожимая руку Пашки, — я к вашим услугам.

— Эй, негр, вина. Выпьем за химию.

…………………………………

— Выпьем за газы еще по кружке хереса, старый химик, — говорил Пашка утром Монду, — выпьем, мой углеводородистый.

— Херес, — ответил Монд, — очень сложная формула… я хотел бы чего-нибудь попроще… сельтерской, например…

— Скис, — сказал Словохотов, — эй, негр, ты спишь?

— Я никогда не сплю, товарищ, — ответил Хольтен. — Вы знаете новости? Индия сдалась, но главные силы мятежников в вагоне с хлористой известью на полу для нейтрализации действия иприта бежали в Гималаи и скрываются там. Говорят, русские дадут им оружие.

— Дай мне чего-нибудь простого, Хольтен, — попросил Пашка, — например, H2O — на голову, я хочу заняться химией.

— Прекрасно, товарищ, только отдайте Рокамболя мне на руки; он уже полысел от пьянства.

 

ГЛАВА 15

Мы расскажем в этой главе о привычках солдат и об успехах Пашки. Здесь же действие продвинется дальше, и мы увидим — мир не умнеет от времени. МЕЖДУ РЕВОЛЮЦИЯМИ ВРЕМЯ ПРОХОДИТ ИНОГДА ДАРОМ, как каникулы

Словохотов дома был человек порядочный. Правда, на Биржу труда записался он садовником, специалистом по черным тюльпанам, чтобы получать пособие и никогда не получать место, но это он сделал только из-за увлечения Рокамболем.

В Лондоне же наш приятель совсем испортился. Не только он, но и его медведь были нарасхват. Они уже не ездили вместе, а заменяли друг друга и встречались только глубокой ночью. Словохотов замечал, что шерстью Рокамболя почему-то покрыта вся мебель в гостинице, но объяснял это летним временем.

Итак, мы видим снова наших друзей.

Словохотов сидит перед камином в глубоком кресле, на плечах его тигровая шкура, но он гол, и только лаковые ботинки блестят на его ногах.

В открытом чемодане рядом с ним лежит корреспонденция.

На диване стонет Рокамболь — его рвет с перепою в посуду, подставленную почтительным лакеем.

— Письмо от леди Оутон, — процедил Словохотов, — объяснение в любви; письмо леди Форстер — объяснение в любви; письмо от леди Брюмфильд — объяснение в любви; письмо от леди Лессолс… — дальше он не стал читать и продолжал сортировать письма прямо по цвету и запаху.

Но вот одно, Сусанны. В нем только: «За что вы меня позабыли?» За что?

— Не хватает!

Всего в день он получил 617 писем; из них 20 воззваний, 4 предложения от кинематографических контор и остальные — любовные.

А между тем поясница Пашки и так уже болела и, кроме того, имел ли он право так безгранично улучшать кровь гнилой аристократии Англии?

Но вдруг в стеклянный ящик для писем влетела газета.

— Экстренное прибавление, и толстое, вероятно, про меня, — сказал Словохотов и нехотя потянулся: он любил толстые газеты.

Ах, дорогой читатель, дорогой читатель, и никогда-то мы не познакомимся. Где ты? Кто ты? Что думаешь, когда читаешь, как прожил войну и революцию? Заметил ли ты, как спит солдат на войне? Я тебе скажу как, а ты проверь на знакомых.

Солдат спит, закрыв голову шинелью, и эта привычка остается у него на много лет. Солдат может и ноги оставить незакрытыми, а голову покроет непременно.

Почему это — я не знаю. Может быть, он привык спасаться от сора казармы и сырости окопа, или ему нужна духота, чтобы легче заснуть… на войне иногда трудно заснуть… не знаю, но я всегда отличу по способу спать окопного солдата.

Словохотов встал, чтобы взять газету и покрыть ею свое лицо.

Газеты в Англии большие, толстые, тяжелые. И поэтому в номере скоро стало тихо.

Спал, всхлипывая, Рокамболь, и перед огнем камина в лаковых башмаках на могучих ногах и с лицом, покрытым газетой, спал разметавшийся Пашка. У ног его лежали — в лице своих писем — покорные женщины Англии.

Четверть часа в номере было тихо.

Словохотову снилось, что он опять командир на миноноске, гонится он за белым крейсером, а миноноска не идет, сопят двигатели, как Рокамболи, а пару настоящего нет.

— Наддай пару! — И Пашка сам бежит к кочегару, толкает его в твердое, как ручка кресла, лицо и лопатой кидает уголь в топку, ровным слоем.

В топке пламя, в топке ад. Лицо горит. Пожар.

Пылающая на лице его газета разбудила наконец Пашку. Он вскочил и затоптал горящую бумагу. Только брови его обгорели.

Сном, оказывается, было то, что он снова командир красного миноносца.

А то, что он Тарзан, — не сон.

И экстренное прибавление не сон.

Посмотри вниз на обугленный растоптанный комок, один угол не сгорел.

Что такое?

— Рокамболь! — закричал Словохотов. — Братишка, революция в Китае. Желтые — сегодня красные. Полмира. Пой марсельезу, медвежий сын! — И Словохотов включился в городскую сеть радиогазеты.

Комната наполнилась криками манифестантов. На стеноэкране мелькали карты, воззвания, сцены. Действительно, в приморских частях Китая вспыхнуло восстание. Работа на иностранных концессиях была приостановлена. Англичане и французы высланы из страны; в Москву были отправлены делегации и телеграммы о присоединении к Мировому Союзу Советских Республик, со столицей в средней Азии.

Восставшие были плохо вооружены, но их страшная численность и близость к России делали положение грозным.

В Индии население все вышло на улицы. Арсеналы были захвачены. Мусульмане братались на улицах с язычниками, касты были объявлены уничтоженными, что было давно подготовлено глубоким социальным изменением внутри страны.

В три часа было получено извещение:

«СССР принял предложение Китая о Союзе. Восстали Индокитай и остров Ява».

Восстание охватило, казалось, весь мир. Но ультиматум России с приказом разоружиться, заплатить все убытки за неисполнение договоров со времени Ивана Грозного, передать Новую Землю Норвегии, заложить Баку, разрушить Ипатьевск, принять английский гарнизон в Москву и извиниться перед газетой, которая была оскорблена очередной статьей «Известий», — этот ультиматум лежал готовым уже полгода.

Словохотов метался. Он выбегал на улицу в центр. Там его качали и кричали: «Ведь вы тоже враг русских».

Тогда он уходил в рабочие кварталы.

Здесь было тихо. Негритянские полки безмолвно шли черным потоком между невысокими зданиями.

На тротуарах никого. И только в тюрьмах горели окна, как свет на рождественской елке, и тяжелая цепь бронированных автомобилей лилась в открытые ворота. Восточный Лондон молчал. В парках центрального района ревели митинги.

Почитатели Река уже получили телеграмму:

«Война божественна. Мученические венцы заказаны и мною благословлены».

Передавали известия, что Африка верна голосу Благоразумия и богу Реку. В ней происходят чудеса и раздача спиртных напитков.

Доллар на мировой бирже не упал. Но червонец полез вверх, и это очень непатриотично.

Между отдельными митингами под открытым небом рычали огромные, как киты, танки.

Крики «Да здравствует!» сливались с ревом этих чудовищ.

«Мир спятил с ума», — думал Пашка и шел все дальше и дальше через город.

А за ним шел спокойный среди бури человек, в костюме, казавшемся серым. Когда дуговые фонари при проходе освещали его, то костюм оказывался светло-песочным, но лицо не светлело.

Это был негр — негр, который не спит. Солнце уже вставало. Роса сохла на истерзанной танковыми колесами траве Гайд-парка. Красные, исполосованные синими полосами национальные знамена Англии уже были свернуты их флагоносцами. Митинги умолкли.

С невидимыми черными знаменами сходились безработные спать на превращенную танками в зеленый рубчатый войлок траву парка. Они были молчаливее и мрачнее обычного. Словохотов подошел к своей гостинице.

Высокий человек преградил ему дорогу.

— Гражданин Рек-Тарзан-Словохотов, вы арестованы, — сказал он по-русски.

— Это ты, приятель, с «Бунтующего Нила»! — вскричал Пашка, узнав Сарнова.

 

ГЛАВА 16

В которой толпа снова осаждает дом Пашки, А ИНДИЯ ПОГИБАЕТ, так как не имеет оружия

— Рокотов — большевистский шпион! — кричали пожилые джентльмены, поднимая руки с палками к небу.

— Сволочь, Рокотов — друг китайцев! — кричали клерки с усиками.

— Долой Рокотова, — визжали мальчишки.

Двери гостиницы были заперты. Толпа уже два раза ходила на приступ, но лакеи, подкупленные Словохотовым, отбивали ее струей воды из пожарных шлангов.

— Тарзан! — вдруг закричал кто-то в задних рядах.

— Тарзан! — закричала вся толпа, и воздух потемнел, как будто стая воронов поднялась с поля при выстреле: это взлетали котелки в воздух.

— Друзья, — сказал Пашка, показавшись на балконе под руку с Рокамболем, — друзья, когда Тарзан обращался к чужой помощи?

Гром аплодисментов был ответом.

— Друзья, — продолжал Пашка, — ни Тарзан, ни его старый друг Павел Словохотов, замечательный, должен я вам доложить, человек, никогда не обращались к чужой помощи. Да, Рокотов снова напал на меня и стрелял в упор, но пуля засела в моих часах, и я захватил Рокотова, и в настоящее время он заперт в бельевом отделении моего шкафа. Я и мои звери, мы судим Рокотова сами, — прошу, друзья, не вмешиваться в дела моей семьи.

— Ура! — ответила толпа. — Да здравствует Англия! — И через две минуты движущиеся лестницы, ведущие к подземным вокзалам железных дорог, и автобусы рассосали толпу.

— Что ты скажешь в свое оправдание, братишка? — сказал Словохотов, вытаскивая из бельевого шкафа своего пленника.

— Предатель, шпион, — ответил Сарнов.

Сарнов продолжал:

— Гражданин Рек, я — советский гражданин и требую, чтобы вы сообщили о моем аресте в мое посольство.

— Братишка, я не Рек, я Словохотов, а ты зачем мне платье дырявишь, хорошо, что я три пары часов ношу, вот ты и испортил одни — с музыкой.

— Ты Рек, я узнал по шраму.

— Детеныш, те, кто с войны, у них всегда личность с отметками. А меня и Рокамболь когтями метил. Но здесь тебе не оставаться. Идем, друг.

Словохотов и Сарнов вышли на плоскую кровлю отеля.

Несколько аэропланов стояло на ней.

— Ты видишь ту звезду? Это наша — Полярная, — крой правее, да сперва забирай кверху, если окликнет сторожевой, то жми газ до отказа и сыпь дальше. Скажи нашим, что здешняя буржуазия яростна до отчаянности. Скажи, чтобы не верили.

Сарнов вскочил на аэроплан. Пашка пустил мотор в ход.

— Арестовывайся, садись рядом, — предложил водолив.

— Я останусь.

— Предатель, шкура, — донеслось с взлетевшего аэроплана.

— Я предатель! — взревел Пашка и подскочил почти на сажень, думая поймать аэроплан. Но тот был уже далеко.

— Предатель, — тихо повторил Словохотов. — Предатель, эх, какая тоска, пойду к бабам. — И Словохотов пошел вниз переодеваться, что брало у него теперь много времени.

А в это время в мире происходили большие дела.

— Индусы, — произнес председатель собрания в Бомбее, — колесо судьбы повернулось. Солнце встало с Севера и осветило Восток. Полмира свободно, мы не имеем права больше быть рабами Сити. Да здравствует восстание всех угнетенных и Индусская Советская Союзная Федеративная Республика!

— Говорите громче, — донеслось из заднего ряда.

— Индусы, — продолжал оратор, — прежде всего мы должны отказаться от поставки наших детей в ряды армии угнетателей…

— Ему дурно, — вскричал кто-то.

Несколько человек бросилось на помощь к падающему с кафедры оратору, но сами почувствовали дурноту, покалывание во внутренних полостях уха и ощущение невозможности сохранить равновесие.

— Откройте еще баллон, — сказал в это время капитан английского воздушного крейсера, — еще баллон глушительного газа.

В это время в городах Индии паника и странная слабость уже овладевали улицами. Люди шатались, как пьяные, толпы манифестантов принуждены были ложиться на землю, лошади падали… уныние распространялось повсюду…

— Предлагаем сдаться, — раздалось над Индией. — В противном случае мы отравим газами муссоны, и Индия погибнет целиком.

— Страна, не имеющая своей химической промышленности, не может сопротивляться, — ответили предводители мятежа, — но наши массы отказываются сдаваться, придите и убейте нас.

— Хорошо, мы перейдем пока к нарывным газам, — ответили громкоговорители на перекрестках всех городов, — нам торопиться некуда, и мы можем начать опыт в большом масштабе.

 

ГЛАВА 17

Немного о конях, седлах И КУРГАНАХ. Кроме того, читатель должен испытать удовольствие, так как один из наших героев прибывает в великий город

— Вы утверждаете, такого человека у вас не было, и он не пытался осматривать фабрику?

— Утверждаю, — ответил инженер Ши.

Это был рослый японец с правильным, слегка смуглым лицом. Спрашивающий нервно прошелся по кабинету директора.

— Не исключена возможность, что он будет выдавать себя за сыщика Син-Бинь-У, если он догадается, что имя его — Кюрре — не безопасно.

— Успокойтесь, товарищ Син-Бинь-У, мы можем вас известить, если вам угодно.

— Нет ли его среди ваших рабочих? Он готов на все.

— Рабочие у нас работают по несколько лет.

— Он мог подкупить или спрятать одного из рабочих, дабы переодеться в его одежду.

Инженер слегка покосился на беспокойного китайца. Будучи сам лицом мало похож на азиата, он тяготел к лицам, на которых были правильные очертания кавказской расы. Этот китаец был белокур, высоконос и, если бы не желтизна, его можно было бы совсем принять за европейца.

— Я могу, товарищ Син-Бинь-У, провести вас по фабрике, и вы осмотрите всех рабочих.

Сыщик необыкновенно обрадовался.

— Пожалуйста… пожалуйста, товарищ.

Они начали осмотр с того, как на фабрику поступают огромные бревна, из которых позже вырабатывается бумажная масса, служащая для приготовления целлюлозы. Дальше они наблюдали, как в огромных, величиной с двухэтажный дом, котлах мелко расщепленное дерево кипятилось с кислым, сернокислым магнием при 140–170°. Дальше масса отбеливалась в громадных, плоских и широких, как черепаха, залах. Кое-где ее подкрашивали.

И наконец целлюлозу взмучивали в воде и мчали на бесконечной полосе, движущейся на вальцах, вода стекала сама грязными струйками вдоль машин, а остаток ее удалялся тем, что последние вальцы нагревались паром.

Легкий запах жженой кости чуть носился по корпусам.

— Чрезвычайная огнеопасность целлулоида не раз служила причиной несчастных случаев. Легкая воспламеняемость целлулоида зависит от содержания в нем азотнокислой целлюлозы. Так же у пороха, такая же воспламеняемость зависит от содержания азотнокислого калия — селитры. Легко себе представить, что другая соль… Вместо азотнокислой целлюлозы мог бы оказаться пригодным другой эфир…

— Вы говорите об уксуснокислом триаценте целлюлозы, применяемом Эйхенгрюном при приготовлении несгораемой целлюлозы? У нас гребенки…

Инженер удивленно взглянул на сыщика. Тот поперхнулся и замолчал, но через секунду инженер, увлеченный своим производством, продолжал объяснять приготовление несгораемой целлюлозы.

Наконец странный китаец, не обращавший внимания на рабочих, спросил:

— А где у вас производство неломкой целлюлозы?

— О, несгораемая, неломкая целлюлоза со свойствами каучука!

Сыщик даже схватил инженера за руку:

— Вы говорите, каучука-а…

— Ну да, каучука. Вы представляете переворот в химической промышленности, когда наши фабрики выпустят целлюлозу со свойствами каучука?.. Мы убьем всякую конкуренцию. Наши древесные возможности…

Сыщик проговорил утомленно:

— Нету.

— Как нет, когда у нас уже производятся установки, и мы скоро выпустим по моему способу… Еще два-три месяца, и целлюлоза Ши…

— Нету.

— Как нет, когда я мог вам…

— Нету.

Наконец инженер взглянул на потускневшее лицо сыщика.

— Что с вами?

— Его здесь нету, — сказал сыщик, направляясь к выходу.

Подойдя к конторе завода, он, по-видимому, овладел собой и спросил спокойно:

— Вы мне можете, гражданин Ши, показать ваше вещество?

— Целлюлозу?

— Да, несгораемую, непромокаемую и как там дальше… Меня это мало интересует, но кое-какие дедуктивные заключения я имею честь…

Но какая-то слабость почти свалила его в кресло, когда он получил кусочек нового вещества.

— Гре-ебенка!.. — проговорил изнеможенно сыщик.

Сыщик потряс ее в руках, как трясли бы вы завещание, где ваш американский дядюшка три миллиона долларов завещал бы на разведение кроликов и ужей, а десять долларов и три цента вам.

— Несгораемая? Неломкая? Гнется?

И сыщик сделал из гребенки кольцо.

Но инженер не успел проговорить ответа.

Китаец вдруг достал из бокового кармана портсигар, с каким-то отчаянием взмахнул им, и портсигар развернулся в ширину портфеля. Сыщик надернул его на себя, и лицо его покрылось серой вздувшейся маской. Второй портсигар полетел на пол и зашипел, подпрыгивая. Синяя струйка дыма поползла по полу. Инженер, не успев крикнуть команды: «Противогазы на лицо», упал, корчась, на пол. Комната в три секунды наполнилась смрадным дымом.

В дыму — если бы кто подслушивал у дверей — в дыму послышалось шипение несгораемого шкафа. Через пять минут дым рассеялся, и китайца-сыщика в комнате не было. Еще немного спустя инженер очнулся, поднял тяжелую голову, и первый его взгляд был на несгораемый шкаф. Пустые папки валялись на полу, и весь шкаф был, как пустая папка.

— Обокрадены, — прохрипел инженер, — секрет целлюлозы Ши выкраден!

Две минуты спустя гудок заревел на фабрике, и с крыльца — по капризу архитектора выстроенного в московском стиле — инженер Ши, качаясь от боли и злобы, прокричал:

— Товарищи рабочие, белый шпион, прокравшийся на нашу фабрику, похитил секрет приготовления целлюлозы. Я призываю вас на помощь!

Три тысячи прозодежд в две секунды упали с плеч.

Две тысячи велосипедов, пятьсот мотоциклов и триста пешеходов кинулись из ворот фабрики. Мандат сыщика лежал на столе директора забытый.

Через двадцать минут две тысячи восемьсот фотографий с копии мандата были в руках погони. Через полчаса Ипатьевск наблюдал странное зрелище.

По улицам, по переулкам, в кафе, на площадях — появились люди, поминутно вынимавшие фотографию китайца и всматривавшиеся в прохожих. В частные квартиры заходили странствующие торговцы, продавцы фруктов, покупатели сырья, шарманщики и плясуны. Все они имели необъяснимое желание оглядеть всю квартиру — от подвала до кроватей — и все по-непонятному интересовались Китаем и китайцами. И у всех торговцев, шарманщиков, продавцов мороженого — в руках были фотографии китайца. Это все должно было бы казаться странным, если бы город всмотрелся в фотографию. Но — поверьте мне — город всматривался и не находил ничего странного в том, что люди ходят с портретом китайца. Простите, но для европейца китайцы все на одно лицо, как зернышки гороха. Живое лицо видит рассматривающий фотографию, живое лицо знаменитого китайского вождя коммунистической революции на Востоке. Смотрит и любуется. Новая эра начинается для Европы и Азии, и почему не полюбоваться и почему не спросить:

— Не живут ли в этой квартире китайцы?

Может быть, шарманщик или продавец мороженого или, наконец, почтальон хочет от радости по-братски разлобызаться с китайцем.

Вот почему великий Ипатьевск, весь в дыму химических заводов, сохранивший веселое сердце и ясный ум, — не удивлялся.

Не удивлялся бы он, если б появился в руках всех портрет поляка.

Дело в том, что над виадуками, висячими мостами, где с пением Интернационала над городом проносились поезда, над небоскребами, имевшими оранжевый цвет, над трубами, похожими на частокол вокруг города, рвались парашютные бомбы, наполненные розовым светящимся воздухом. Воздух вился в кольца, гремел волнами радио, как дождь сухую землю, наполняя сердца лозунгами и восклицаниями:

— Привет Коминтерну!

— Долой интриги Антанты!

— Да здравствует коммунистическая революция восставшего Востока!

И вдруг — огненная полоса пронзила небо:

— Товарищи, радуйтесь!

— Товарищи, слушайте, слушайте и смотрите!

— Варшава наполнена повстанцами. Бои на улицах Варшавы. Пилсудский разорван толпой. Совет министров погиб в своем дворце.

— Товарищи, в Польше коммунистическое восстание!

— Товарищи, власть в Варшаве взята пролетариатом!

Тысячи газетчиков вынырнули из всех переулков:

— Подробности польской революции. Мировой пожар.

— Антанта в тревоге!

Да не одна Антанта была в тревоге.

Горбатый старичок в длинной грязной рубахе, пробиравшийся по наполненным народом улицам Ипатьевска, с тревогой смотрел на небо. Если бы кто-нибудь имел такой тонкий слух, что слышал бы, как падает пушинка, скажем для правдоподобия — мокрая, он, наклонившись к уху старичка, расслышал бы, как старичок бормотал по-немецки ругательства, совсем не подобающие к употреблению в таком возрасте.

Добродушный прохожий подумал бы, что старичок, так часто всматривающийся в небо, бранился потому, что небо занято рекламным трестом, светящимися ракетами и что наблюдательному старичку трудно распознать, какая на завтра будет погода.

Но не то шептали губы, густо заросшие седой бородой.

Они шептали, что формулы едва ли теперь попадут в Германию к великому Эдгарду, что душа бедного Ганса рассеется над российскими равнинами, как этот розовый дым из парашютных бомб. И к тому еще никто ничего не прочитает.

Старичок, испуганно вздрагивая горбом, шел торопливо за город, обходя вокзалы и трамвайные остановки. Он был, по-видимому, несказанно беден и не имел двух копеек на трамвай.

На огромной площади национальные меньшинства, обитающие по берегам Каспийского моря, справляли праздник по случаю коммунистической революции в Китае и Польше. Сбор шел в пользу пострадавших племен Индии, усмиренных англичанами при помощи удушливых газов.

Колоссальные толпы народа окружали площадь.

Море устало плескалось вдали.

Каспийское море в этот день особенно сильно пахло серой.

Старичок пробивался к порту. Время от времени он с завистью смотрел на небо, где на дымовой завесе, под соответствующими коммунистическими надписями, Госкино показывало нового американского бога Ганса Река, возносящегося на небо на автомобиле. Дружный хохот толп словно колыхал море.

Все сильнее и сильнее ощущал старичок запах серы.

Он не обращал внимания на джигитовавших наездников.

— Разрешите пройти, — говорил он вежливо, пробираясь.

Дикие крики наездников, вой гончих собак и выстрелы разносились по полянам.

Вдруг храп загнанной лошади раздался за его плечами.

— Гей! — далеко разнесся крик джигита.

Аркан обвил плечи старика.

— Пустите! — закричал он.

Хохот толп послышался в ответ на его крик.

Горб соскользнул у старика на зад, и толпа поняла, что джигиты инсценируют похищение.

— Сюда… ближе… тащит!..

— Маня, на ногу наступила!..

— Граждане, соблюдайте спокойствие!..

— Смотрите, смотрите, тащит!

— А как кричит естественно!

И старик, поняв, что крики не помогут и что пуля теперь не пройдет мимо него, забормотал гимн Христианского Союза Молодежи — «Ты мой спаситель и покровитель…»

Лука седла больно била ему в бок.

Плотный, пахнувший конским потом мешок покрыл его голову.

Его несли.

Мотор загудел, и волна плеснула в борт.

Качало. Словно огромные темные курганы ночью метались перед его глазами.

— Господи! — И он звучно чихнул, открывая глаза.

Распоротый мешок распахнулся, как мантия.

Он лежал на циновках в юрте.

Ковры и расшитые шелком кошмы спускались с громадных сундуков, окружавших круглую, как яйцо, стену.

Кошемная дверь была полуоткрыта. Монгол сидел перед ней на корточках. В руках у него винтовка и трубка, показавшаяся сначала старичку ножом.

Горы в тумане. Долина под ногами юрты, стада и пустыня, поросшая желтой травой, и далеко вдали — пески.

И Ганс, — это был он — борода валялась в мешке, — Ганс спросил стражу:

— Где я?

Монгол, не оборачиваясь, бесстрастно ответил:

— Пей кумыс.

Ганс заметил круглую чашку, наполненную белой жидкостью. Выпил он ее, как наказание.

Но опять монгол не ответил ничего.

Формулы целлюлозы Ши лежали нетронутые.

Пустыня была вокруг Ганса, и он растерянно проговорил, глядя на бритую голову стража:

— Разве можно здесь найти гребенку?

И со всем густым немецким отчаянием он впустил пятерню в свои спутанные пыльные волосы.

 

ГЛАВА 18

Заключающая в себе грустную повесть О ТРЕХ КРЕСТАХ

Известно ли вам, что такое три креста?

Тремя крестами германцы метили свои газовые бомбы, начиненные наивреднейшими ядами. Там был иприт, аксины и, наконец, люизит — газ, который, говорят, мог держаться в почве годами. Газ, который лишает природу ее жизни, газ, который не пропускает ни человека, ни растение, не умертвив его.

Добрую славу трех крестов хотели удержать с собой наши враги.

Но об этом дальше.

Теперь нам хотелось бы поговорить об архитектуре.

Эпохи, подобно переживаемой нами, свой след неизбежно должны оставить вначале в архитектуре, а затем в других искусствах. Пятилетие, начиная от 1920 года, характеризуется нащупыванием новых путей. Литература и театр переживали род некоего упадка, шатания, срывов. Так впервые обученный конь мчится, не понимая пути и жуя удила, которые, кажется, наполняют ему тело. А затем он научится понимать дорогу.

В конце указанного пятилетия по всему СССР началось по почину Доброхима и «Треста» бешеное строительство городов.

Мы не намерены город Ипатьевск, начатый стройкой как раз в то время, мы не намерены, повторяю, изображать Ипатьевск как образец стиля коммуны.

Он далеко не совершенен.

В нем отразилось то преклонение пред американской техникой, каковое мы наблюдали в то пятилетие.

Посмотрите на его небоскребы, виадуки, на его стремление нестись ввысь.

Вглядитесь в это часто довольно-таки грубое подражание Нью-Йорку. Архитекторам были благодарны только кинорежиссеры. Им не было нужды для съемок Америки ездить в Чикаго или Нью-Йорк.

Для стиля эпохи нам кажется более характерным воздвижение Ленинстроя, переименованного из Волховстроя.

Вспомните эти колоссальные пространства российской равнины, схваченные гранитом и бетоном в пруды и шлюзы.

Пруды имеют очертания турбин.

Все низко, приземисто, пропахло, так сказать, гранитом и иногда, как мухомор на мшистой осенней поляне, блеснет купол клуба или музея.

Жилища не превышают четырех этажей, но посмотрите, как они развернулись вширь, как утонули среди лесов и парков. Они тоже имеют цвет гранита и этим как бы подчеркивают захваченные у Волхова просторы.

А эти проволоки, разносящие по всему Северу белую мощь Ленинстроя!

Самоед, оставивший кочевье, в деревянной своей избе читает при свете лампочки Вольтера и Энгельса, фабрики, наполненные гулом машин, учреждения, где не уменьшилось — увы — число комиссий и секций, и, наконец, мы с вами, читатель, приехавшие на экскурсию в Петербург, этот странный город, созданный Империей.

Наконец, трамваи и поезда.

Наконец, наша электрифицированная кухня.

Теперь попытаемся, читатель, восстановить в памяти тот вечер, когда Ленинстрой почувствовал запах трех крестов.

В этот вечер, далеко от Ленинстроя, в войлочной юрте, наш знакомец Ганс Рек мирно дремал, опившись кумыса.

Один из добровольных сыщиков завода, где директорствовал Ши, арестовал китайца Син-Бинь-У. Ши, разглядывая ученика комуниверситета, отказался: «нет, не тот». Его смущал слегка шрам на подбородке китайца, но он твердо помнил почти европейский профиль похитителя формул целлюлозы Ши.

И тогда же все еще продолжались по всему Союзу Республик празднества в честь коммунистических революций.

Никто не обращал внимания на то, что Англия, обвиняя Союз в пропаганде в Индии, слала ультиматум за ультиматумом. Их с презрением печатали позади агентских телеграмм, сообщающих подробности о революциях и краткие биографии вождей.

Казалось, капиталистический мир трещал по всем швам.

В честь этого Волхов и Нева особыми безвредными составами были окрашены в красный цвет. Огромные прожектора, введенные под воду, освещали реки, превращая их в неимоверные рубины.

Весь путь до Архангельска и весь Архангельский порт были иллюминированы, и там племянник Дурова, Виталий Дуров, показывал изумленным самоедам дрессированных китов.

Ленинстрой своей иллюминацией был подобен красной звезде.

Шлюзы горели фантастическим светом.

Густые толпы народа с восторженным пением гуляли по улицам.

Серпантин обвил деревья бульваров.

Автомобили самых необыкновенных устройств — то медведи, то олени, то моржи — катали детей по площадям и паркам.

Но самое главное увеселение было не то.

На дымовых завесах, плотно окружавших Ленинстрой, показывались кинокартины.

Веселые ковбои, авантюристы, погони и драки. Или вдруг — Вавилон или Египет.

Но ждали не этого.

Ждали Чарли Чаплина.

Вот он наконец под хохот огромных толп появляется, ковыляя среди облаков. Он гонится за каким-то старичком. Толстый старик валится в люк. Шарло едет на старике. Бочка сметаны опрокидывается им на голову, и старик оказывается переодетым полисменом.

Как он смешон, ах, как он смешон, этот Шарло!

Тс… тс… он опять. Он едет на муле. Но это едет не человек, черт возьми! Это едет сам смех. У него каждый волосок вызывает неудержимый, неиссякаемый смех.

Но дело даже не в этом.

Дело в том, что сейчас будут показывать знаменитую картину, о которой стоит подумать не меньше, чем об ультиматумах Антанты.

Это Госкино купило Шарло на снимки в советском сценарии.

Пускай злятся капиталисты.

Шарло участвует в картине:

«Шарло и Комсомол».

Три недели самыми крупными буквами печаталось в газетах.

Крупнее заголовка газет.

Газета еле вмещала такие огромные буквы:

«ШАРЛО И КОМСОМОЛ»

«ШАРЛО И КОМСОМОЛ»

«ШАРЛО И КОМСОМОЛ»

Эта картина должна была начаться ровно в 10 часов вечера.

Не мешало бы для успешного демонстрирования ленты прочистить дымовые завесы доброй щеткой.

Что ж их прочищать?

Дым густой, как дерево.

Словно самая страшная грозовая туча, повисли над городом дымовые завесы.

И вот к моменту, когда должен был появиться в великолепной советской фильме Шарло, остановились трамваи, поезда надземной дороги, кондуктора метрополитенов объявили получасовую забастовку. Автобусы и автомобили замерли. Случилось несколько легких аварий, так как шоферы, заглядевшись в небо, забыли выключить мотор.

Даже футболисты матча Ленинстрой — Калькутта забыли свой мяч, и мальчишки утащили его.

Но посмотрите, появляется надпись: «Лента съемки Госкино „Шарло и Комсомол", заснятая в Калифорнии. Роли исполняют:…»

Да, ровно в десять.

Госкино не обмануло, как затмение.

* * *

Ровно в десять над дымовой завесой, укутавшей Ленинстрой, высоко в рекордной пустыне показались аэропланы.

Стая аэропланов, голубых и почти неуловимых глазом, как москит.

Крылья их имели отметки трех крестов.

Снаряды, украшенные тремя крестами, внезапно испортили дымовую завесу.

Сбрасывание бомб продолжалось восемь минут.

Затем аэропланы сделали ровный круг и удалились.

* * *

Взрывы бомб были не громче лопнувшей шины автомобиля.

Но радио, прервав очередные сообщения, закричало:

— Газы!

— Газы!

— Газы!..

И тотчас же все телефонные аппараты. Все рупоры. Все площади и квартиры завыли металлическим криком:

— Газы!

— Газы!

— Спасайтесь!..

Бомбы трещали на пустынных улицах.

Бесцветная жидкость с характерным запахом герани потекла по движущимся тротуарам.

В воде она была нерастворима, как масло.

Газ медленно подымался к окнам.

Он заполнял заводы и квартиры.

Корчась и катаясь по плитам улиц, не успевшие забежать в дома, — под воротами, под мостами, в расщелинах зданий, со странной страстью животных: умирать, прислонив плечо к дереву или камню, — валились люди.

Волхов прорвал плотины.

Хлынули, затопляя окрестности, освобожденные воды.

Турбины остановились.

И вся Северо-Западная область погрузилась во мрак.

И опять — как полторы тысячи лет назад — черные и немые, первобытные потекли Волхов и Нева.

* * *

Тогда же Митрофан Семенов, главный механик Госкино, руководивший демонстрированием картины «Шарло и Комсомол», заметил странное явление.

Прежде всего какие-то искорки попортили дымовую завесу. Словно град, величиной с автомобиль.

Затем, когда началось демонстрирование картины, город завыл.

Могли, конечно, выть от восторга, увидев любимого комика. Но дальше совсем непонятное — ни с того ни с сего открыли фейерверк. Дымовая завеса начала рваться.

Ток в демонстрационную Госкино шел от дальнего двигателя, а не от станций Ленинстроя.

Не иначе, что все перепились и погасили огни.

Хорошо все-таки иметь свой двигатель.

Семенов выглянул из своей высоко над городом висящей демонстрационной.

Странная тишина царила над зданиями и улицами.

Глухо, как колоссальный и далекий оркестр, выли где-то потоки освобожденных вод.

Легкий запах герани донесся до него.

Захлопывая окно, Семенов подумал раздраженно:

— Разве можно так к искусству относиться. Перепились до чего, — как бревно, должно быть, лежат.

Но он верил своему Шарло.

Всякий пьяный поднимется, если на облаках появится Шарло.

К тому же ему было обидно за великого актера. Показывая картину, он дрожал, словно играл в ней сам.

Он только быстрее, чтоб было веселей, пустил картину.

И так, над корчащимися в последних предсмертных судорогах телами, над прорванными плотинами, над несущимися по воде трупами, над остатками разрушенных жилищ, брошенными батареями, орудиями, над следами разрушения и гибели великого сооружения, над зверской печатью вероломного набега, — с гримасами и кривляниями несся сам великий и несравненный Чарли Чаплин.

 

ГЛАВА 19

В которой говорится о королевских ученых, о 50 000 комсомольцев, Курской аномалии и, наконец, О БЕЗВЫХОДНОМ ПОЛОЖЕНИИ БУРЖУАЗИИ

События внешнего мира, т. е. того, где жили люди, не имеющие профессорского звания, не могли повлиять на заседания Королевского Ученого Общества. Ни задержать их, ни нарушить их плавное течение, ни помешать их осуществлению.

Немного о самом этом обществе. Пусть читатель не думает, что оно называется королевским потому, что ученые короли состоят его членами. Нет. Общество получило громкое название свое лишь в силу того, что ученые члены его со своей наукой совместно состоят на службе у королей, у помещиков, у банкиров, фабрикантов — словом, у всех угнетателей.

Так вот это самое общество ученых слуг королей и буржуазии и на этот раз собралось в срок на свое очередное заседание, несмотря на все развернувшиеся события.

А события ведь были такого рода, что весь Лондон кипел ключом и ходил по улицам взволнованный, потрясая экстренным выпуском газеты.

Клерки лишились аппетита и не бегали в час дня завтракать к Пиму. Ничего подобного не случалось с того самого времени, как Цезарь в последний раз посетил Британские острова.

Нисколько не сказавшись на обычаях и привычной точности королевских ученых джентльменов, события, так потрясшие Лондон, отразились все-таки на повестке дня профессорского заседания.

На этот раз не было речи ни о параллаксах, ни о фораминиферах триасовой системы, ни о превращениях гласной в дифтонг в языке пипикуасов. Стоял вопрос о революционной вспышке в Индии, о возмущении в Китае и о войне всего «цивилизованного» (понимай — буржуазного) мира против СССР.

Речь докладчика представляла собой десятипроцентный раствор английских слов в дистиллированной воде греко-латинских терминов. В доказательство разумности столь невразумительно построенной речи докладчик приводил цифры, выписывая их на вращающихся черных досках у кафедры графами, колоннами, столбцами и целыми полосами. Эти армии цифр он вычитывал друг из друга, суммировал, подытоживал, извлекал из них корни и даже логарифмировал.

У нас с тобой, читатель, от такой ученой стряпни все бы подшипники в мозгах выплавились, но ученым джентльменам это было как раз по нутру. Попотев соответственным образом, они в конце концов уразумели те сравнительно несложные вещи, о которых им сообщалось столь мудреным и замысловатым образом.

Докладчик говорил о том, что угнетенные народы Индии снова восстали и, восстав, не проявляли на этот раз никакого намерения быть усмиренными. Движением руководили 50 тысяч комсомольцев, окончивших в Москве Коммунистический Университет Трудящихся Востока и владеющих всеми языками Индии. Комсомольцы проникли через Хайберский проход, пройдя на специальных сорокасильных танках завода Амо по большому автомобильному пути от Дакке до самого Джамруда и оттуда до Пешавара. В руки повстанцев, двигавшихся от Афганской границы, быстро переходили один за другим главнейшие узловые пункты страны — Мултан и Гайдерабад, Лагор, Амбала и Мутра.

Через две недели после появления комсомольцев на территории страны пал Лукнов, и мятежникам был открыт путь на Калькутту.

Английские войска, теснимые с севера, вынуждены были отойти в глубь Декана. Здесь им удалось закрепиться, и они держались еще несколько недель, отчаянно отбиваясь от упорно и стремительно наседавшего противника.

В конце концов войска английского короля, т. е. английской буржуазии, все же были сброшены к морю у Мадраса. Здесь, на горе Св. Фомы, был построен последний укрепленный пункт отступающих колониальных войск. Защита этого редута превзошла все, что только было отмечено в этом роде в летописях английской королевской армии.

Редут задержал несколько катившуюся с высокого плоскогорья к низменной береговой полосе лавину мятежников и дал возможность уцелевшим англичанам сравнительно безопасно погрузиться на суда и уйти в открытое море. К этому времени над общественными зданиями Калькутты развевались красные знамена с буквами СССР и ССИ. И во всей стране не оставалось больше ни одного англичанина, если не считать тех английских солдат, которые разложились и перешли на сторону восставших.

Из чувства национальной гордости профессор-докладчик ни одной цифрой, ни одним термином не упомянул об этом факте. По секретной статистике Главного разведывательного управления в Лондоне, разложившимися оказались 75 % Особой индийской армии.

А ведь как тщательно была она подобрана!

Вещи, еще гораздо более удивительные, чем победоносность восставших и поражение колониальных войск, происходили в Китае. Неслыханным образом ознаменовал Китай пятидесятилетие боксерского восстания, полувековой юбилей отчаянной и до последнего времени неизменно безрезультатной борьбы против европейского и американского империализма.

По всей стране был объявлен трудовой бойкот представителям иностранной эксплуатации. Их не трогали и не причиняли им никакого зла физическим оружием. С ними прекратили всякие сношения. Им отказывали в каких бы то ни было поставках, не исполняли для них никаких работ, не обращались к ним, не отвечали на их вопросы, не здоровались — короче, совершенно не замечали их присутствия.

Далеко, в самом сердце страны, в десяти днях пути от Гань-Чжоу в маленькой деревушке жил учитель Пао. Он обучал приходивших к нему китайцев латинскому алфавиту и снабжал их книгами, напечатанными этим шрифтом. Он перевел на китайский язык творения Маркса и Ленина. И не было в Китае человека, которого бы больше знали, которому бы больше верил китайский трудящийся народ.

Учитель Пао покинул свою деревушку. Даже в Гань-Чжоу он не надолго задержался. Он торопился на восток, к морскому берегу, к большим китайским промышленным городам. Здесь, разъезжая из Шанхая в Нанкин, из Нанкина в Сюй-Чжоу, из Сюй-Чжоу в Шань-Чжоу, он призывал трудящихся Китая к трудовому бойкоту и сам руководил движением.

Колонии иностранцев, жирные, тучные, как гнезда паразитов, разъевшихся на теле китайских пролетариев, охватила паника.

Кто мог, спешил покинуть возмутившуюся страну, спешил вернуться в свое не столь доходное, но более надежное отечество. Кто сам не мог отплыть с ближайшим пароходом, тот грузил на борт семью, имущество, награбленное за годы службы.

Открыто и победоносно восставшая Индия и Китай, грозно и хмуро празднующий юбилей боксерского восстания.

В этом звучал смертный приговор мировой буржуазии.

Об этом приговоре неумолимо рассказывали колонны цифр, корни и логарифмы почтенного докладчика на заседании Королевского Ученого Общества.

Хуже всего в этом деле было то, что обе возмутившиеся страны имеют общую границу с СССР.

Кроме точных, проверенных сведений о 50 тысячах комсомольцев, бродили еще неясные, темные слухи о громадных силах непобедимой Красной Армии, будто бы стянутых к границе Китая. Передавали, что под ее защитой, под руководством ее командиров, под наблюдением ее политотделов формируется КАТК — Красная Армия трудящихся Китая, по численности превосходящая все, что было до сих пор известно истории войн и вооружений.

Слухи эти, к великой досаде капиталистов всех стран, казались весьма правдоподобными.

Королям и буржуазии нельзя было терять ни минуты времени. Нужно было действовать сосредоточенно, энергично и быстро.

Главный удар, разумеется, следовало направить на СССР. История тридцатилетнего существования этой республики рабочих и крестьян, правда, с неопровержимой достоверностью доказывала ее непобедимость. Но можно было, по крайней мере, попытаться нанести ей ряд чувствительных поражений. Это побудило бы ее собрать и сконцентрировать силы свои там, где это наименее опасно для Англии и ее друзей. Два-три серьезных поражения заставили бы СССР отозвать своих комсомольцев из Индии и на тысячи верст оттянуть войска от китайской границы.

Когда лишенные поддержки и помощи Китай и Индия будут усмирены и понесут необходимое наказание, тогда можно будет заключить мир и с Советской Россией и вновь ее «признать».

Но со Страной Советов трудно воевать. Войска в нее нельзя посылать. Неизвестно, каким-то газом их там отравляют. Достоверно одно — едва вдохнут они советского воздуха, как тотчас же начинают разлагаться и трещать по всем социальным швам. Пролетарская часть быстро отслаивается от буржуазного и командного состава. Командный состав погибает, а отслоившиеся пролетарии к своим национальным форменным головным уборам прикрепляют красную звезду.

Профессорские цифры вконец заврались со свойственной буржуазным цифрам клеветнической беззастенчивостью.

Единственно возможный способ нападения на Россию — это воздушная газовая атака.

Неизмеримые пространства России не могут существенно стеснить действий воздушного флота. Современные боевые аппараты свободно обслуживают пространства радиусом в пять тысяч километров. При таких достижениях авиации даже и в самой России не много найдется пунктов, тактически недосягаемых.

Впрочем, большевиков аэропланом в небе не испугаешь. И две-три сброшенные бомбы не загонят их в подземные туннели, как некогда немецкие сбрасыватели загоняли робких лондонских клерков.

Добиться успеха можно, только начисто парализовав главнейшие военные, административные и политические центры. Центров же этих на территории Советского Союза немало.

Профессор гнал цифры за цифрами, считал и высчитывал, сколько иприта, люизита, суперпалита и прочих гостинцев нужно пролить и выпустить над русскими городами, чтобы поставить Совроссию перед лицом серьезной угрозы.

Профессор-докладчик считал, профессора-слушатели приходили в уныние.

Получалось, что если заставить всех рабочих Англии и ее союзников работать беспрерывно по 12 часов в сутки, то и тогда нельзя было бы вырабатывать более половины того количества боевых припасов, которое необходимо для нанесения СССР необходимого урона.

В глубокое молчание погрузились и докладчик и его слушатели. Слишком очевидно было, что заставить рабочих работать беспрерывно по 24 часа в сутки — физически невозможно.

Неужели с большевиками совсем нельзя воевать?

 

ГЛАВА 20

ЗАЧЕМ НУЖНЫ 1 500 000 ТОНН ИПРИТА, об алмазах, о глубоких пещерах и о новом газе СУСАНИТЕ

Профессор Монд давно перестал слушать англо-греко-латинскую речь докладчика, шипящую, как сельтерская вода, струей выбегающая из сифона. Он не глядел на вереницы цифр, убегающие из-под знаков радикала. Монд глубоко задумался, опустив седую голову на руки.

Сколько нужно иприта, чтобы сделать непроходимой полосу в 100 километров, шириной от Белы до Рангуна, по всей сухопутной границе Индии и от Японского моря до Южно-Китайского — по всей границе Китая?

Чтобы запереть восставших рабов в газовую ловушку, оградить их ядовитой пустыней от сношений с советскими большевиками и сделать невозможной какую бы то ни было помощь извне?

Такая сплошная ипритовая блокада дала бы возможность англичанам учинить над обеими странами любую расправу. Монд попутно прикинул в уме, что если убить газами половину жителей в блокированных ипритом странах, то все еще останется население в 400 миллионов душ с лишним. Плотность его в этом случае будет все еще достаточно высокой, чтобы при умелой и правильно поставленной эксплуатации обслужить все нужды английской торговли и промышленности.

Но сколько же нужно иприта для всего этого предприятия?

Тренированные профессорские мозги быстро доставали из кладовых памяти нужные данные. Через четверть часа был готов результат:

1 500 000.

Полтора миллиона тонн иприта нужны для полной блокады восставших стран, для приведения их к покорности и достойного их наказания.

Производительность английской химической промышленности может быть в случае войны доведена до 200 тысяч тонн в год. Вся промышленность буржуазных стран совместно с Англией при крайнем форсировании может выработать 600–700 тысяч тонн.

Чтобы добыть нужные полтора миллиона, придется строить новые заводы, далеко превосходящие размерами и оборудованием знаменитый Эджвудский арсенал. Придется искать новые источники сырья, оборудовать и вести их разработку. Не видно конца работе.

С ней можно справиться лишь в том случае, если всех рабочих Англии заставить работать вдвое больше, чем они работали когда-либо до сих пор.

Задача явно неразрешимая.

Для всех — кроме Монда.

Монд вспомнил далекое прошлое. Год сдачи выпускных экзаменов и кругосветное путешествие, предпринятое с закадычным другом своим Шульцем, также только что окончившим университет.

Трудный, едва преодолимый переход через пустыню на буйволах. Тяжелая туземная фура, безнадежно увязающая в сыпучих песках на гряде дюн или тонущая в топи болот, на многие километры простирающихся вдоль речных и озерных берегов и делающих эти последние недоступными.

Вот, наконец, страна пипикуасов.

Земля черная, комоватая и твердая, как перекись марганца.

Земля, потрескавшаяся во всех направлениях от жары под пылающим небом, готовым треснуть от зноя.

Страна алмазов!

Ни один белый не мог выжить в этой ужасающей местности дольше пяти лет. Каждые три года администрация алмазных копей отправляла в проклятую страну через пустыню отряд свежих белых надсмотрщиков. Тот же караван отвозил обратно старых, отработавших свою трехгодичную смену — больных и полупомешанных.

На дальнем западе, на самой черте горизонта, если считать от центра этой дикой страны, возвышались унылые скалы. Их острые края и вершины сверкали на солнце черным изломом. Их недра были прорезаны глубокими извилистыми пещерами.

На этом участке алмазных полей надсмотрщиком был старый Делинг. Он являлся единственным белым старожилом во всей стране. Отрабатывал уже третью трехгодичную смену. В первое же полугодие, проведенное им среди этих блестящих черных, как антрацит, скал, Делинг не выдержал и сошел с ума. Так сумасшедшим и прожил он до конца установленного администрацией трехгодичного срока и управлял своим отрядом рабочих-пипикуасов. Когда пришел караван со сменой, сумасшедший Делинг отказался возвратиться. Его хотели взять насильно. Он убежал в неприступные черные горы. Когда караван ушел, он снова спустился к своим разработкам, прогнал нового надсмотрщика на другие участки и снова три года безраздельно и бесконтрольно правил своими неграми.

Этот сумасшедший зверь достиг на своем участке такой производительности, о которой до него и не мечтал никто. Благодаря этому обстоятельству администрация копей согласилась оставить его и на третье трехлетие.

Пипикуасы, работающие на участке Делинга, совсем не имели свободного времени, даже столько, сколько нужно для постройки шалаша. Они спали и ютились в глубоких пещерах антрацитово-марганцевых скал. Впрочем, спать им приходилось немного.

Безумный надсмотрщик решил, что спать каждую ночь — это баловство, недопустимое в отношении его черных дьяволов. Он установил у себя особый порядок. Его рабочие должны были работать 48 часов подряд, после чего получали право на шестичасовой сон в своих пещерах, затем опять 48 часов работы и 6 часов сна. И так это продолжалось уже на протяжении пяти лет.

Неудивительно, конечно, что в больном мозгу озверевшего параноика возникла такая чудовищная идея.

Удивительно, что покорные пипикуасы могли в течение ряда лет выдерживать такой режим, проводившийся с неумолимой непреклонностью.

Шульц утверждал, что такого перенапряжения ни один живой организм физиологически выдержать не может. Следовательно, что-то тут не так.

Живой, увлекающийся и настойчивый немец принялся тщательно исследовать загадочное явление.

Монд не разделял заинтересованности своего друга и не интересовался его изысканиями. С чисто английской колонизаторской тупостью он не видел ничего удивительного в том, что негры-рабы работают лишних 35 часов в сутки сверхурочно.

Однажды в палатку Монда, работавшего над микроскопом, вихрем влетел Шульц.

— Нашел, нашел!

Монд подумал было, что причиной такой бурной радости является находка алмаза в 1000 карат, но Шульц его разочаровал.

— Нашел причину бессонницы пипикуасов. Этот старый дьявол Делинг далеко не так безумен, как можно было бы думать. Он знает тайну бессонницы и управляет ею по своему усмотрению.

В глубине пещер, где спали пипикуасы, из трещин в черной и жирной породе медленно выделялся тяжелый бесцветный газ, стлавшийся по полу пещер и заражавший нижние слои воздуха.

Кто вдыхал в течение некоторого времени этот газ, тот на известный период лишался потребности во сне и возможности уснуть.

Пипикуасы спали всегда прямо на полу пещеры и во сне отравлялись этим газом.

Делинг знал об этом газе и сознательно пользовался его свойствами, чтобы заставить своих рабочих удлинить рабочий день вчетверо против обычного.

Бессонный газ вытекал из трещин очень медленно и в крайне ограниченном количестве. Делинг копил его, закрывая наглухо газовые отверстия на время работы людей и открывая выход газу лишь тогда, когда люди приходили в пещеры спать.

Все эти подробности выследил Шульц.

Шульц аккуратно и тщательно записал об этом удивительном открытии в свой путевой дневник и забыл о нем, перейдя к другим увлекательным и важным наблюдениям.

Монд же сразу оценил необычайную значимость этого удивительного явления.

Попытки там же на месте в стране алмазов определить природу необычайного газа успехом не увенчались.

Тогда Монд втайне от друга, работая по ночам, приготовил из бутылок от рома несколько больших стеклянных баллонов, наполнил их таинственным пещерным газом и запаял. Баллоны он уложил в большие тюки и уверил Шульца, что в тюках образцы местной алмазоносящей горной породы.

Чтобы вынести громоздкие тюки с баллонами из черной пустыни и доставить их в целости в ближайший порт, Монд купил у Делинга за огромную цену молодого красавца пипикуаса, совсем еще не отравленного газом. И дал ему имя — Хольтен.

И привез его с собою в Лондон.

Двадцать лет работал Монд над содержимым баллонов, вывезенных из черной африканской алмазной пустыни. Газ упорно сохранял свою тайну.

Монд выстроил для сложнейших исследований специальную лабораторию. Все средства и все силы свои отдал этому делу. И в конце концов газ был расшифрован.

Более того — Монду удалось воспроизвести газ синтетическим путем.

В химически чистом виде бессонный газ Монда обладал необычайной силой действия. Вдыхания его в самых ограниченных количествах было достаточно, чтобы лишиться сна навсегда.

Регулируя концентрацию газа и смешивая его с другими, можно было лишать животных и людей способности спать на любой срок.

Монд назвал этот страшный газ в честь дочери своей — сусанитом.

И проверил действие его на Хольтене.

Хольтен не спал никогда.

Сознавая, что сусанит при благоприятных обстоятельствах может стать могучим и решающим оружием, Монд все опыты свои и открытия держал в строжайшей тайне.

 

ГЛАВА 21

Что могут англичане, как подкожные железы помогают БОРОТЬСЯ С БОЛЬШЕВИКАМИ, и от чего бывает сахарная болезнь

— Что может негр, то может и всякий англичанин, а следовательно, и вся английская нация.

С таким заявлением выступил неожиданно Монд перед собранием. Заявление звучало почти оскорбительно. Ученые джентльмены были шокированы.

— Этот негр, — продолжал Монд, указывая на Хольтена, стоявшего с ним рядом, — не спит уже пятый год, и нет оснований думать, чтобы он хоть раз, хоть на минуту заснул бы в течение всего остатка своей жизни. Сон совершенно не свойственен его организму. Как несвойственно крысе летать или мухе плавать. Хольтен просто не умеет спать. Все время бодрствуя, он сохраняет все время и полную работоспособность. Кто не спит никогда, тот не нуждается и в каком-либо ином отдыхе. Ибо усталость это только преддверие сна. Хольтен в течение четырех лет служит на трех службах одновременно — дневной, вечерней и ночной. На каждой из них он исполняет обязанности свои одинаково хорошо. Вот владельцы тех заведений, где работает и служит Хольтен, — пусть они подтвердят пред вами справедливость моих слов.

Красные, потные, взволнованные совладельцы хольтеновской бессонницы табунком взошли на возвышение кафедры. И фабрикант, и содержатель пивной, и хозяин ночного кабачка, очень боявшийся, чтобы его не оштрафовали за незаконное производство ночной торговли, в один голос рассказали о необычайной работоспособности, трудолюбии и неутомимости Хольтена. Сказав, что нужно, и совершенно обессилев от робости перед ученой и хмуро-солидной аудиторией, счастливые совладельцы удалились.

Тогда вся аудитория поднялась, как один человек, и в руках у ученых засверкали десятки трубок для выслушивания, молоточков для выстукивания, термометров, шприцев, пинцетов и разных иных медицинских инструментов.

В минуту Хольтен был раздет донага, уставлен трубками, обстукан молоточками, проткнут шприцами во всех направлениях.

Его укладывали, ставили на ноги, снова укладывали, заставляли мочиться, выделять слюну и пр.

То и дело раздавались возбужденные возгласы:

— Пульс 73, ровный, хорошего наполнения.

— Зрачок нормален.

— Температура 36 и 6.

— Реакция Флистермана положительная.

— Диазореакция Эрлиха отсутствует.

— Давление крови нормальное.

Вдруг среди ученых произошло какое-то смятение. Плотное их кольцо, окружавшее безмолвного и покорного пипикуаса, разбилось на отдельные группы.

Жестикулировали, возбужденно выкрикивали латинские названия.

Можно было уловить отдельные слова:

— Белок.

— Сахар.

— Огромные количества.

Наконец смятение улеглось. Видимо, договорились. И всей гурьбой направились к Монду, не принимавшему никакого участия во всей этой суете и спокойно стоявшему в сторонке.

Монд с саркастической улыбкой глядел на приближавшихся к нему сотоварищей по ученому ремеслу.

И, когда приблизились, заговорил первый:

— Временное сохранение полной работоспособности, прогрессивно развивающиеся диабет и анемия. Этот богатырь проживет еще года три. Лондонский житель, самый здоровый, не протянет более трех лет со дня отравления газом.

Ученые молчали в глубоком удивлении.

И медленно постигали.

На одной чаше весов жизнь и здоровье всего лишь нескольких миллионов рабочих, на другой — вся колониальная политика Великобритании.

Для «истинного» англичанина не было выбора и колебаний.

Монд разъяснял своим коллегам:

— Непосредственно под кожным покровом у животных залегает целая сеть маленьких железок. По внешнему виду своему они так мало отличны от клеток эпителия, среди которых расположены, что до самого последнего времени об их существовании не знали.

Монду принадлежит честь их открытия.

Они названы — железы Альфа-Монда.

В спокойном состоянии эти железы не функционируют. Они выделяют секрецию только при раздражении. Раздражающе действуют на них всякое сокращение произвольных мышц и всякая работа произвольных центров нервной системы.

Железы выделяют токсин, по химической природе своей весьма близкий к морфию.

Сон есть результат отравления организма этим токсином.

Во время сна железы Альфа-Монда не функционируют, зато приходят в действие расположенные в том же слое подкожного эпителия железы Бета-Монда. Последние выделяют секрецию свою лишь тогда, когда организм находится в состоянии покоя.

Железы Бета-Монда выделяют антитоксин, который нейтрализует и поглощает токсин желез Альфа.

Сон человека продолжается до тех пор, пока Бета-Монда не выделяет столько антитоксина, сколько нужно, чтобы уничтожить весь скопившийся в организме сонный токсин.

— Физиологическая природа сна изучена мною досконально и исчерпывающе, — закончил Монд эту часть своей речи.

И продолжал дальше:

— Но мною сделано еще более великое открытие. Равного ему еще никогда не удавалось сделать физиологу. Мною открыт реактив, который, будучи введен через дыхательные пути или иным каким-нибудь способом в кровь человеческого организма, разрушает железы Альфа-Монда. Полностью или частично — это зависит от степени концентрации реактива и введенного количества. Подвергнутый действию этого моего реактива человек лишается, так сказать, самого источника сна. Реактив мой — бесцветный тяжелый газ без запаха и вкуса. Имя его — сусанит.

Хольтен вдыхал этот газ в концентрации 1/1000 в течение одного только часа, и вот он не спит уже пятый год. По-видимому, все железы Альфа-Монда уничтожены у него полностью и без остатка.

Но железы Бета сохранились у него в неприкосновенности. И едва Хольтен на несколько мгновений сохраняет полное спокойствие, тотчас же железы эти начинают вырабатывать свой антитоксин. Деваться этому антитоксину некуда, и он в больших количествах скопляется в крови, достигая постепенно предельных степеней концентрации.

Кровь человека, насыщенная таким образом антитоксином, приобретает способность в свою очередь влиять на железы Альфа, вызывая более или менее полный их паралич.

Кровью человека, не спящего год под влиянием сусанита, можно прививать бессонницу морским свинкам и крысам. Через два года кровь отравленного сусанитом может привить вечную бессонницу лошади и человеку.

Хольтен не только феномен бессонницы, он источник ее, настоящая фабрика неутомимости и вечной работоспособности.

Двух литров крови Хольтена достаточно было бы для того, чтобы все докеры Лондона приобрели способность работать беспрерывно и бессменно, не нуждаясь во сне.

Нескольких тонн сусанита достаточно для того, чтобы весь Лондон выбросил за ненадобностью все свои постельные принадлежности в Темзу.

Сусанит дает возможность принести свой сон в жертву на алтарь отечества.

Сусанит даст возможность Англии вырабатывать военное снаряжение в утроенном количестве.

Сусанит позволит осуществить ипритовую блокаду Индии и Китая и тем избавит мир от социалистической революции.

Сусанит, наконец, — это средство, облагораживающее каждого человека в отдельности. Удлиняет жизнь его на одну треть и избавляет его от многих пороков, связанных с необходимостью спать.

Слушая все это, Хольтен стоял, прислонясь к кафедре, и веки опущенных глаз его нервно вздрагивали. Если бы цвет кожи его не был так безупречно черен, он, наверно, побледнел бы от волнения.

Когда Монд кончил замечательную речь свою, Хольтен вдруг выпрямился и голосом, полным горечи, воскликнул, обращаясь к профессору:

— Привили ли вы себе и своей дочери эту облагораживающую бессонницу, сэр?

— Мы не негры и не чернорабочие, — надменно ответил Монд.

 

ГЛАВА 22

С пространным объяснением ЧЕРНЫХ ПЯТЕН, некоторых событий в степи и разговора Ганса-Амалии Кюрре

Ганс Кюрре ехал верхом рядом со своей женой-монголкой Кызымиль Хохтаевой. Выжженная на огромное пространство степь простиралась перед ними. Столбы отживающего свою жизнь телеграфа торчали еще кое-где. Они были из бетона, и потому никто их не стащил на топливо.

Ганс многого не понимал, и киргизке, по-видимому, не хотелось объяснять ему тайну похищения. Ночью, когда она приходила к нему, переводчики не требовались, а днем Ганс презирал и ее, и себя. Себя — за связь с монголкой.

Он, качаясь в седле, негодовал вслух:

— А еще коммунисты, — не могли в горах контроль над производством ввести: сколько скота у ней. Что хочет, то и делает.

Больше всего его возмущало — пришлось нарядиться в халат из дешевой московской материи и брюки носить из ситца.

Но, с другой стороны, его радовало — здесь в степях нет ни милиции, ничего не слышно о войне, и даже лень было думать, что в папке лежит секрет целлюлозы Ши.

Вдруг вдали на холме они увидали облако пыли.

Оно желтело и пухло, и вскоре далеко по пустыне Ганс услышал характерный звук бегущего автомобиля.

Тракт натягивался, как жила.

Наконец можно было разглядеть не один, а добрый десяток автомобилей.

Они мчались нестройно, перегоняя друг друга и словно понукая друг друга раздраженными гудками. Какие-то желтые цветы блестели внутри машин.

Вот один из них поравнялся со всадниками, и Ганс увидал там несколько людей, вооруженных автоматическими ружьями. Люди густо обросли волосом, настолько, что Ганс невольно пощупал себя. Женщины держали в руках хоругви и раскрашенные доски, которые русские называют «иконами».

И все мчащиеся автомобили плотно забиты такими волосатыми людьми и иконами, на которых святые еще больше обросли волосом.

Золото риз блестело, их хоругви походили на золотые паруса. Автомобили все прибывали и прибывали и все направлялись к горам.

Вспух тракт высоко у вершин гор — вспух от пыли.

Никто ничего не мог объяснить.

Но вот, наконец, новое облако пыли вдали, и новый, болезненно раздраженный треск мотора.

Ганс скорее сердцем, чем глазами, разглядел красные шапки милиционеров. Здесь-то он порадовался своему монгольскому костюму и что у него так отросла бородка, делавшая его неузнаваемым.

Сворачивать было поздно, и автомобили погони приблизились.

Ганс первый, дабы они не задержались подле него, указал им на пыль умчавшихся в горы.

Но автомобиль остановился, и человек в красной шапке окрикнул Кызымиль.

— Гражданка, подойдите сюда!

Гансу стало жалко свою новую подругу. Он вдруг понял, что привык к ее миловидному, бодрому лицу, а его возмущало, что она носит гребенки самые дешевые, из бумаги.

Но из автомобиля показался человек в белом халате с бритвой. Другой белый халат подставил стул монголке. В мгновение ока белые халаты густо намылили голову монголке и, не обращая внимания на ее вопли, обрили ее.

— Следующий, — проговорил белый халат.

Ганс закричал, указывая на свою давно, на монгольский вкус, обритую голову.

— Не хочу.

— Борода, — указал ему белый халат.

Ганс вспомнил свой шрам и понял, что таким способом, обривая все население, ищут его, Ганса Кюрре.

— Видно, ничего не поделаешь, — проговорил он, садясь в складной стул. — Хотелось бы мне только посмотреть, какой фирмы употребляете вы гребенки.

И, к радости, он увидал мелькнувшую в руках парикмахера гребенку знакомых очертаний.

— Следующий, — крикнул парикмахер, протерев голый подбородок Ганса дешевым одеколоном.

Ганс пощупал свой шрам.

Смелость возвратилась к нему.

— Простите, не откажете ли вы сообщить мне, что за люди, за которыми вы гонитесь?

— Раскольники.

— Чем же они провинились?

— Отказываются бриться.

— Странная манера бороться с религиозными взглядами. Не объясните ли мне?

— А разве вы не знаете, что иприт остается на волосах, — возразил цирюльник.

Выдав каждому по универсальной гребенке и по наставлению, как ими бриться, милиция погналась дальше за раскольниками. Кызымиль тихо плакала, ее черные волосы лежали в пыли тракта, как темное пятно, как засохшая кровь.

Но скоро и Гансу пришлось чуть ли не плакать.

Выданные гребенки имели все свойства универсальных гребенок великого Эдгарда — и брили, и чесали, но на них не было его фирмы, а еще — они были из целлюлозы Ши.

Рядом с гербом Ипатьевска: пустыня и на ней тень огромной красной звезды — был непонятный лозунг: «Брейся каждый день, но не чеши».

Унылые, отягощенные непонятным происшествием, возвращались всадники в аул.

Монголы, огорченные бритьем женщин, решили откочевать в глубь гор. Уже из юрты в юрту ходили слухи о тяжелом, несущем смерть дыме, тумане.

Туманы гор понятнее были их сердцу.

А Гансу казалось, что эти горные туманы совсем поглотят его европейскую душу.

И тогда он в отчаянии, что киргизы в точности исполняют предписание лозунга — бреются, а не чешутся, — изобрел универсальный гребень для лошадей.

Обрадованная Кызымиль схватила гребень и побежала чесать кобылиц. Скоро гривы и хвосты коней были шелковые, и Ганс сразу приобрел уважение среди монголов, и ему показалось, что можно надеяться на объяснение причин его похищения. И ему сказали — любовь. Монголы, тесно прижавшись друг к другу, рассматривали хитрый механизм универсального гребня. Туда вошли и пружинки от стенных часов, и ненужные части — атавизм — универсаля великого Эдгарда.

Ганс разъяснял.

Набежавшая облачная тень затруднила рассматривание механизма.

Ганс раздосадованно поднял глаза к небу.

Облако потертое и изношенное, но все-таки на нем можно было рассмотреть остатки фраз декрета Реввоенсовета СССР.

Там кратко говорилось, что последние изобретенные французами газы имеют невыясненную еще способность приставать к волосам, по ним заражая кожу, — приказывается всем гражданам бриться каждый день и бесплатно каждому гражданину СССР выдается по универсаль Ши.

Россия, главный покупатель гребенок, была уничтожена.

Это обстоятельство заслоняло от Ганса новую мировую войну, новые газы и смерть, ставшую вновь, как в доисторические времена, непонятной. Человек мог умереть и от газов, и от эпидемий. И что от разума человека?

Ганс установил приемник радио и стал давать радиоконцерты для лошадей. Полюбил он животных за то, что лошадям разрешено не бриться.

А кочевье подымалось все выше и выше. Альпийские луга открылись пред глазами путешественников. Люди уходили глубже и глубже в меха. Животные по утрам покрывались снежным инеем и дрожали.

Однажды утром Ганс увидал, что огромные альпийские луга в некоторых местах свою зеленую окраску внезапно сменили на черную. Приглядевшись, он заметил, что черные пятна в степи расположены довольно правильно и даже как будто напоминали какую-то фигуру. Так портные выводят на материи отдаленный силуэт человека.

А вечером он понял, почему так странно была размечена степь.

Примчавшиеся монголы из других аулов сообщили: горы и пастбища разделены на равные площади — прилетают аэропланы и заливают их жидкостью — вонючей и грязной.

И в политых местностях не растет трава, сохнут деревья, подыхают животные и земля превращается в пыль.

А немного спустя голубые полупрозрачные аэропланы снизились над равниной, где паслись стада аула Кызымили и Ганса.

Неведомый сеятель выкинул стальные зерна.

Скот заревел, забился и помчался в скалы. Там, в неприступных ледниках, пещерах и пропастях, раздробляя от непереносимой боли черепа, пытался он скрыться.

Но арсины проникали везде. Так же, как листья на деревьях, свертывались сердца у животных.

Птицы подымались высоко над отравленной землей.

Долго парили в недосягаемой высоте и, устав, снижались наконец на землю, дабы по формулам европейских химиков умереть в намеченный срок.

Ганса из отравленной пустыни увезли завернутого в мокрую кошму. Монголы и лошади их были в противогазах.

Но черные пятна медленно и неустанно двигались вслед за кочевниками. Земля была как шашечная доска, и газ был в дамках.

Земля сужалась.

Как черной оспой — земля покрылась пятнами.

Где-то высоко, в облаках, в ледяном глетчере, только что покрытом черными пятнами, Ганс нашел брошенный аппарат радио. Несколько трупов в красноармейских шинелях валялись подле скал и аппарата. Их, наверное, уничтожил неприятельский аэроплан. Был ли это сторожевой пост или наблюдатели — Гансу не хотелось знать.

Он сел за аппарат и со слезами на глазах стал вызывать Европу и бога Река. Долго он настраивал аппарат.

Ему долго не отвечали, и когда голос двоюродного брата зазвучал в приемнике, Ганс не заметил в нем большой радости. Брат даже не спросил: откуда Ганс говорит. Бог прочитал ему шаблонную молитву и дал благословение на спасение.

— Ты спасешься через три дня, — сказал он. — Я благословляю тебя на истребление большевиков. Скажи, куда и сколько тебе переслать баллонов с газом. У нас есть новый иш, и теперь в моде быть бритым…

— Увезите меня в Гамбург, — сказал Ганс. — Мне надоело воевать.

— Через три дня.

И Гансу показалось, что всему миру бог обещает спасение через три дня. Но все же он прочел эти слова с завистью и радостью.

 

ГЛАВА 23

Кратко передающая легенду О ВТОРОМ НАСТУПЛЕНИИ ЕВРОПЕЙСКОЙ КОАЛИЦИИ

Легенды теперь делаются газетами. От этого они не стали лучше.

Трудно восстановить истинную картину второго наступления европейской коалиции, но несомненно одно: прошло несколько месяцев после налета на Северо-Западную область, когда громадные стаи европейских аэропланов вновь пронеслись над Россией.

Москва. Тьма. Снега. Человек в солдатской шинели с двумя ромбами на рукаве, мертвый, стоит у памятника Марксу на Театральной площади. Если взять из его заледеневших пальцев обрывок газеты, то мы прочитаем:

«Сегодня утром замечены неприятельские аппараты. Последовало распоряжение ЗДЖ-лучами снизить аппараты. Снижения не произошло. Аппараты парят над Москвой.

Немедленно принять меры противогазовой защиты.

Трудящиеся Москвы. Все на посыпку Москвы, улиц ее и крыш хлорной известью.

Круг неприятельских самолетов увеличивается и снижается.

Трудящиеся!!!»

Человек с двумя ромбами, когда он был жив, видел и даже принимал участие, встречая вместе с русскими самолеты европейцев.

Самолеты русских с серовато-розовыми крыльями, построенными из целлюлозы Ши, тесным треугольником ударяли в небо.

Внизу белела Москва, вся, как пудрой, покрытая хлорной известью, блестели только золотые купола церквей.

Из-за присутствия приборов для взрывания обе стороны не пользовались взрывчатыми веществами.

Турниры средних веков обновились в воздухе.

Аппараты сталкивались, бросали друг в друга зажигательные стрелы.

Население, спрятавшееся в подвалы, по треску расшибавшихся самолетов судило о сражении. Да заводские гудки призывали к мужеству аэропланы своих шефов.

Вдруг рев гудков увеличился неимоверно. Казалось, сами дома разверзли до того скованные пасти и радостно вздохнули в освобожденный мир.

И тотчас же треск автомобилей на улицах возвестил, что самолеты неприятеля ушли и город свободен.

Англичане и французы были отбиты.

Обрадованные толпы народа запрудили улицы. Тогда-то человек с двумя ромбами раскрыл газету с воззванием Моссовета, прислонился к памятнику Маркса и хотел читать.

Над площадью, как веселым цветным смирнским ковром, покрытой людьми, пронесся цилиндрический грушевидный аппарат, стукнулся в портал Большого театра, свалил будку с афишами и вдруг рассыпался, как спелый упавший плод с дерева.

Сначала из него вывалилась студенистая масса. Она сразу растаяла и потекла жидкими струйками в обезумевшую от ужаса толпу.

Человек с ромбами спокойно проговорил:

— Успею ли я закурить перед смертью?

Какой-то старичок напряженно крикнул ему в лицо:

— Перед смертью! Что значит перед смертью, товарищ?

— Мы имели сведения — англичане изобрели управляемые радиоволнами снаряды. Мы этому не верили. А теперь амба.

— А что значит амба?

— Амба — значит конец.

Но хилому старичку не удалось дослушать конца фразы. Он свернулся у ног человека с ромбами, у ног гранитного Маркса. Кровь неумело окрасила его седенькую бородку.

— Видно, не докурить, — сказал человек с ромбами.

Он выпрямился и умер так же прямо и легко, как гранитный Маркс прямо и легко рассматривал извивающиеся у его ног в смертных судорогах толпы.

Человек с ромбами был товарищ Новоселов, комендант города Москвы.

…………………………………

…К вечеру все улицы, все вокзалы города были запружены бегущим народом. На Тверской, по приблизительному подсчету, расшиблось около пятидесяти автомобилей и погибло в свалках до трехсот человек. Успокоительные воззвания не действовали, и подвалам, сооруженным под Кремлем, не верили. Все вдруг вспомнили и начали хвалить деревенскую жизнь и одиночество хуторов. Какие-то темные личности продавали подделки под противогазы. Все верили, что это не подделка, а настоящий противогаз инженера Ши. Странно было смотреть на нелепо одетых людей в громадных металлических колпаках, неумело ковыляющих из города. Лиц в противогазах не было заметно, и растерянность их можно было узнать только по одежде. Например, театральный фрак и валенки на голые ноги.

Ночью европейцы пытались высадить в город десант.

Произошла знаменитая битва у Госбанка.

Все прилегающие к Госхранилищу улицы были залиты газами.

Наступавшие и обороняющиеся в противогазах напоминали ящики Госхранилища, вступившие вдруг в битву.

Десант был, как известно, отбит.

Англичане не устыдились обстрелять газами отступавших беженцев. Тогда в толпах появились красные флаги, и люди умирали с пением революционных песен.

Москва опустела. Москва — отравлена.

Охрана сосредоточилась в подземельях под Кремлем.

Город вымер. Город весь, как протухшее яйцо, надолго заполнился газами. От газов потемнел купол храма Христа Спасителя.

 

ГЛАВА 24

О ГОРОДЕ, КОТОРЫЙ НЕ СПИТ, но много танцует. Глава кончится сценой, доказывающей, что НЕ НУЖНО ДЕРЖАТЬ ПИСЕМ НА СТОЛЕ

Трижды восемь.

Двадцать четыре часа не спать. И завтра двадцать четыре часа.

Никогда еще не богатели так быстро в Лондоне.

Лондон богател в три раза быстрей обыкновенного.

Город был набит сверкающими лампами. Арки под мостами, глухие углы парков, закоулки дворов, промежутки между штабелями товара в портах — все было залито светом.

На перекрестках двадцать четыре часа в сутки играли оркестры.

Джаз-банд гремел, негры-оркестранты выли, подпевая.

Два фунта чая и бальные башмаки каждую неделю выдавались бесплатно.

Пейте чай, работайте и танцуйте.

Лондон танцевал истерично.

Танцевали клерки от часа до трех, в то время, когда нужно было завтракать, танцевали после шести, после двенадцати, на крышах домов, на пароходах. Поезда должны были иногда останавливаться, чтобы не раздавить танцующие на полотне железной дороги пары.

Трижды восемь — двадцать четыре.

Двадцать четыре часа лондонцы видели друг друга. Никогда не было такого количества разводов и браков. Люди влюблялись, чтобы заполнить пустоты двадцати четырех часов.

Было столько браков и столько разводов, что женщины и мужчины Лондона были — как все время тасуемая колода карт.

Двадцать четыре часа в сутки лгали газеты.

«Сопротивление красных сломлено, — говорили они. — Победа. 60 побед в час и 24 триумфа в сутки».

Газеты писали очень много о том, как счастливы сейчас люди, жизнь которых стала длиннее на одну треть, о гениальности профессора Монда, о том, что Тарзан работает с ним и подает надежды стать крупным химиком.

Но слово «сон» не упоминалось нигде. Оно было запрещено цензурой.

Переиздавая старую литературу, его заменяли выражением «обморочное состояние» или «временная смерть».

Было запрещено спать всем, даже грудным ребятам, так как сон задерживал их развитие.

Англия, освещенная электричеством от алтарей собора до дна шахты, гнала от себя мысль о сне.

Но никогда так не ссорились люди на улицах, никогда не было столько драк на перекрестках, криков в доме, скандалов в парламенте, как в это время.

И никогда не было столько самоубийств.

Бросались в Темзу, травились светильным газом. Ложились под трамваи, вешались на подтяжках, пили настой из спичек… Над клеткой тигра в зоологическом саду пришлось сделать сетку, так как каждый день к нему прыгали люди, желающие умереть. Люди пытались протиснуться между прутьев клеток, бросались к зверям, умоляя о смерти. Даже хищники были испуганы; они уже не убивали взволнованных клерков, врывающихся к ним, а, забившись в угол, день и ночь выли над потрясенным городом, который не спал.

А в это время неугомонная полиция, подкрепленная десятками тысяч добровольцев, все шарила и шарила в городе, ища дезертиров сна. У лондонской полиции крепкие нервы.

Но и дезертиры сна спать не могли: они принимали морфий, хлороформ и лежали в полузабытьи. Полиция отыскивала их, приводила в сознание, пропуская через них ток, и отправляла на фабрики хлоропикрина, фабрики, рабочие которых скоро получали право легально и вечно спать на любом английском кладбище.

Заводы Великобритании горели всеми своими окнами, как драгоценными камнями. Но все чаще становились забастовки, и все чаще двери фабрик выпускали сомкнутые ряды демонстрантов с одним только черным плакатом:

МЫ ХОТИМ СПАТЬ

Тогда полиция, надев противогазы, оцепляла толпу, пускала в нее «смеющийся газ» — этот газ действовал на нервные центры так, что отравленный ими начинал смеяться все громче и громче, пока не падал без чувств.

«Да здравствует Старая Веселая Англия! — писали газеты. — Мы боремся со своими противниками смехом. Да здравствует газовый смех!»

Но газовый смех после своего первого действия погружал людей, подвергшихся ему, в апатию, и употребление его во время театральных представлений было все же воспрещено.

— Хорошие шуточки, — сказал Пашка.

— О, товарищ Словохотов, — отвечал негр, — я, кажется, никогда не смогу даже улыбнуться без газа — ведь это я позволил Монду украсть у рабочих сон.

— Не плачь, бедная химическая негра, — возразил матрос, — эта химия о двух концах: мы ее еще повернем.

Но Хольтен был неутешен.

Неутешна была в своей девичьей спальне на третьем этаже и Сусанна Монд. Химия отняла у нее Словохотова, растворила его без остатка. Судите сами: Сусанна выловила из воды Тарзана. Тарзан сперва увлекся Лондоном и покинул ее на время, но вот он вернулся, окруженный славой… и вдруг химия, как у папы. А любопытно было бы проследить, химия ли только? А может быть, женщина?

И Сусанна не могла спать. Она накинула на плечи халатик и спустились вниз.

…В лаборатории кто-то говорит.

В комнате Тарзана тихо, — вероятно, он выше, работает с отцом. Темно, по полу разбросаны книги, вещи… Зажгла огонь. На столе лежит письмо.

Сусанна схватила его и со скоростью мальчугана, укравшего в трамвае кошелек, взбежала к себе в комнату.

Письмо. Она узнает…

Но горькое разочарование: кто поймет эти крючки и кривые палочки? Очевидно, это на обезьяньем языке. Тем лучше, в Лондоне нет ни одной грамотной обезьяны-женщины. Значит, это не любовь.

Вероятно, это просто дневник Тарзана.

Таинственно. Увлекательно.

До самого утра просидела Сусанна у камина, пытаясь разобрать обезьяний язык. Напрасные усилия, говорят, англичане вообще неспособны к языкам. Оставалось одно — ждать.

Одно утешало Сусанну: даже не прочитанного письма достаточно для разговора во время утренних танцев.

А письмо?

Мы-то знаем, что там было написано по-русски и очень скверным почерком:

«Мой беспрестанный друг и товарищ, водолив с баржи № 7923. Маруха здешняя мне надоела. Спать здесь не полагается вовсе, но мы это повернем на другое. Писать мне, братишка, все трудно, потому что здесь мы все в бомонде и говорим по-английски. Петь наших песней нельзя, и это непереносимо. Товарищ, спроси кого угодно в Азовском флоте или на Охте, где я жил, — я не предатель.

Умрем за социалистическое отечество. Одолжи меня, напиши, что я не изменник, а не то я и спать не могу, что здесь и не полагается, и все плачу так, что у Рокамболя лысину слезой разъело, негр его поит нашатырем. Химию начинаю понимать. Здесь какао жрут, и вчера жгли на площади чучельный портрет товарища Троцкого. Непереносимая картина… Мы им покажем».

Дальше письмо переходило в какие-то значки и формулы.

Но утро приближалось. Сусанна приняла ванну, оделась, и через час при звуках джаз-банда она вошла в громадную комнату танцевального манежа.

Ночная смена уже оттанцевала. Служители меняли скатерти на столиках.

— Вы здесь, прекрасная… — подбежал к Сусанне один из ее настоящих поклонников, сэр Канолив, неудачный соперник Тарзана по боксу, и через минуту она уже ритмично качалась в новом танце «медвежий шаг».

— Чем вы заняты? — говорил кавалер в такт танца.

— Я учу обезьяний язык, это такая прелесть…

Кавалер помолчал.

— Успехи? — спросил наконец он.

Такую вещь, как письмо, да еще знаменитости, да не показать… Сусанна заболела бы, если бы не похвасталась.

— Вот, смотрите… — сказала она. — Я уже понимаю немного.

— Покажите-ка!.. — заинтересовался кавалер.

— Обезьяний? Вы говорите, а первое слово вы понимаете?

— Нет, — смущенно сказала Сусанна.

— Тем лучше, — ответил ее партнер, — я могу уехать без вас.

И, вырвав письмо из рук изумленной барышни, ее кавалер бросился к дверям.

— Авто!.. — вскричал он.

К ступени подъезда подкатил без шума «роллс-ройс».

— В главное полицейское управление, и мигом! — сказал Канолив, не давая остановиться машине.

— Это будет сверхобезьяний удар, — улыбнулся он, откидываясь на спинку сиденья и чувствуя нарастающую тягу бешено взвившейся мощной машины.

 

ГЛАВА 25

О горьких реках, о горьких восстаниях и не сладких РАЗОЧАРОВАНИЯХ наших добрых знакомых

Лось выбежал к Иртышу. Кожа на его холке покрыта пеной. За ним гнались волки, и он устал. Он хотел пить, и ему уже чудилось, как холодная вода катится по его горлу.

Запах гнилой рыбы ударил ему в ноздри. Такой запах бывает весной, когда вода сбывает, и рыба остается в лужах, а затем лужи высыхают, и рыба дохнет.

Но теперь поздняя осень, и Иртышу не след разливаться.

Лосю думать нет времени. Он жадно прилип к воде.

Но что это? А, должно быть, он сильно запарился и, внезапно напившись воды, — сгорел. Лось упал, задевая рогами за кустарники, упал и сдох.

Если мы пойдем вдоль реки, по всем водопоям, то мы разглядим много трупов животных.

Весь берег в гнилой рыбе. Она как щепы после половодья.

Если бы у нас было время и мы могли поглядеть другие реки — Волгу или Каму, мы тоже увидали бы берега, усеянные гниющей рыбой. «Странный мор!» — подумали бы мы. Странная тишина вокруг, так как передохли все птицы, пытавшиеся попробовать гнилой рыбы. Неужели это от небольших стеклянных сосудов, которые изредка выбрасывает волна? Они опорожнены, и горлышко их пахнет ванилью. Сосуды эти сбрасывают голубые, почти прозрачные самолеты. Вода вокруг них кипит. Смерть кипит вокруг них. На крыльях самолетов достопочтенные флаги англичан и французов.

Мясо дорожает, и киргизы отказались его поставлять. Их пастбища отравлены черными пятнами, черная смерть идет за их гуртами.

А в Аллалайских горах появился проповедник, который говорит: «За грехи наши бог Рек послал горечь на реки».

Проповедник, единственный человек в СССР, весь в волосах — даже голос у него волосатый — говорит с богом Кюрре по проволокам, по иглам.

По вечерам он устраивает для лошадей пение с неба. И если самую злую лошадь поставить под такое пение на три дня — на ней можно не только ездить, но и пахать.

Проповедник живет далеко под землей, в ледниковых пещерах Ууто-Тоба, появляясь на землю, когда она пахнет.

— Кто же это, по-вашему? — спросил начальник Угрозыска горбатого китайца.

Китаец указал на свой горб и проговорил:

— Он.

Начальник даже привстал.

— Горб?

— Нет. Кто мине горба делает? Я иду на станции. Качает. Я кричу, кричу — арестовать! Качает. Я мандат имеет. Качает! Потом мало-мало уронил, и спинка мой — трах.

— По-вашему?

Китаец наклонился к его уху и прошептал:

— Бох… Бох Кюря…

— Кюрре? В России?!

— До самой Ипатьевска гнался. Гребенкам торговал, говори. Все равно, говори.

— Товарищ, вам необходимо направиться в киргизские аулы. Необходимо на местах.

И Син-Бинь-У радостно заулыбался, получая мандат.

Подле ледника Ууто-Тоба, на двух пикообразных скалах укреплены антенны. Человек в противогазе сидит перед столиком радиотелефона. Наушники радио плотно сдавливают его маску.

Но говорить ему в противогазе трудно, и он робко снимает громадный колпак.

— Помолись за меня, Рек, — говорит он, — ей-богу, мне здесь трудно. Если бы не монголка, влюбленная в меня, я не знаю, как бы я прожил. Она похитила меня во время праздника, она…

Вопроса мы не слышим.

Ганс краснеет.

— Но, господи, как ты мог так подумать?! Что бы я, Ганс-Амалия Кюрре, мог жить с желтой женщиной?..

Ганс некоторое время молчит.

— Не знаю, согласится ли она. Но разве это единственный способ выбраться из ледников? Здесь, на льду прекрасно может спуститься аэроплан, мы даже, если понадобится, войлок ему постелим, он может захватить меня в Германию.

Ганс торопится, неловко шепчет извинения.

— Конечно же, конечно… я пошутил… я, конечно, согласен… И она, думаю, согласится…

Вечером желтолицый, обросший белобрысым волосом проповедник вышел на пастбища говорить о боге. Он заметно терялся, а киргизы думали — на него нашел святой дух.

Рядом с ним нетерпеливо переминалась с ноги на ногу стройная рыжая лошадь.

— Дети, — прокричал он в микрофон, — большевики уничтожают нас, окрасив свои самолеты в голубой цвет бога Река. Красные сами хотят разводить стада, и вот бог Рек приказал мне передать вам…

— Говори, говори подробно о боге Реке, — кричала ему толпа.

— Бог Рек через пятнадцать минут будет сам говорить, воплотившись вот в этой рыжей лошади. Слушайте все его приказания.

Проповедник обтер лоб платком и прошептал:

— Не умею я говорить с эстрады, ужасно плоско получается. Разве пока что им о гребенках ввернуть.

Он воодушевился, даже подпрыгнул и разгладил свою неимоверную бороду.

— Я, как пророк, категорически заявляю вам. Употребляйте впредь только гребенки универсаль Эдгард и К°. Такая гребенка не хуже самых лучших гребенок пальмового дерева. Она не режет волос, делает его эластичным и не шаблонно курчавым. Нет, волос только лоснится, пушистый, и в легких, гармонирующих с настроением души кольцах…

Он продолжал со всем жаром и пылом разъяснять прелести гребенок великого Эдгарда, но тут лошадь вдруг раскрыла рот, и огромный бас полился по пастбищам:

— Киргизы! Народ степей! Слушайте, что говорит бог Рек. Киргизы! Требуйте ликвидации города Ипатьевска, требуйте заключения мира, ибо иначе я сделаю все колодцы горькими, и вы вымрете, как трава под саранчой.

Толпа упала на колени.

Лошадь мотнула головой, рыгнула на всю площадь и замолчала.

— Веди нас, — закричала толпа. — Веди куда хочешь, великий пророк и вождь.

Ганс расправил бороду и не без достоинства сказал:

— Что ж… поведем. Только про гребеночки-то не забудьте…

Громадная орда на верблюдах, потрясая самодельными пиками, спускалась с гор. Скрипели неподмазанные арбы. Всадники, потрясая укрючинами, с дикими воплями носились по трактам.

Ганс ехал впереди в плетеной из тростника тележке, называемой на Востоке коробком, и чувствовал себя Атиллой. Есть же в немецкой крови, действительно, что-то от гуннов!

Несколько красноармейских постов было разоружено.

Из Ипатьевска прибыла делегация от паритетного правительства Киргизской республики. Восставшие потребовали разоружения Ипатьевска и немедленного мира с Антантой. Ганс руководил восстанием, сидя на лошадиной шкуре, неловко скорчив ноги.

Ровно в пять вечера говорила рыжая лошадь, воодушевляя восставших на подвиги. Ровно в такое же время каждый раз исчезала киргизка.

Заливаясь слезами, передавала она через микрофон в радио слова бога Река, записанные раньше Гансом на бумажку. Ей было жалко и потерять свой народ и жалко потерять любовь Ганса.

Оттого-то казалось киргизам, что бог говорит с ними постоянно в слезах.

— Какой жалостливый, — восхищались киргизы.

На пятый день наступления они пришли в плантации, окружавшие Ипатьевск. Никаких приготовлений к их встрече не было заметно.

Вдали дымились трубы химических заводов. От такого спокойного дыма киргизам стало страшно.

— Не спросить ли нам у рыжего бога-лошади, что нас ждет, — начали говорить они.

— Победа, — ответил немедленно Ганс. — Вперед.

Вдруг лошадь передового всадника запнулась и чихнула.

Всадник тоже чихнул. Он оправился и помчался было вперед. Но лошадь опять зачихала.

— Что, табак гниет, что ли? — сказал всадник.

Он оглянулся. На далекое пространство все чихало. Чихали лошади, собаки, кошки, люди. Прыгали в седлах, на телегах. Оружие валилось.

И чиханье охватывало все сильнее и сильнее. Казалось, небо над ними чихало, обрызгивая их слюной.

И тогда, кидая ружья, пулеметы и знамена с лозунгами Кюрре, восставшие побежали. И сам пророк, неудержимо чихая, гнал свою лошадь прочь от Ипатьевска.

— Формула чихательного газа… — бормотал он, — формула чихательного газа… Нет, не могу вспомнить формулу…

Никто за ними не гнался. Город вдали лежал такой же спокойный.

Вверху, в горах, когда припадки чиханья прошли, киргизы вдруг почувствовали недовольство Гансом.

— Где твой рыжий бог?.. Почему ты, пророк, чихал? Пророк не чихает, разве можно пророку чихать?

На рыжем коне уехал пленный красноармеец, увезя для музея знамя Кюрре.

Подзадоривая толпу, носился в ней горбатый китаец.

— Обманула… она всегда обману… — бормотал он, указывая на свой горб.

Ганс подбежал к радио.

— Дайте Река… Лондон. Париж. Нью-Йорк. Нету? Ну, тогда Гамбург. Ну, какой угодно. Ганс-Амалия Кюрре просит Река…

Но тщетно взывал он. Бог Рек молчал. Он давил кнопки, кричал, топал ногами.

А из толпы молчаливо и угрюмо ожидавших киргизов выглядывало саркастически улыбавшееся лицо китайца Син-Бинь-У.

 

ГЛАВА 26

Действие опять возвращается на Новую Землю. Товарищ Немо в этой главе восстанавливает личные связи с Лондоном. Роман Наташи не движется вперед, а ГОЛУБЬ ВЕРНО СЛУЖИТ ГОНЦОМ — передатчиком тайны, которую нельзя доверить ВОЛНАМ РАДИО

— Они идут, — сказал Нетлох, прислушиваясь к шуму пропеллеров в радиоприемнике, — вероятно, сейчас они летят над Скандинавией.

— Они не застанут нас врасплох, как Ленинстрой, — сказала Наташа, — пока они не поставят на аэропланы паровые двигатели или не перейдут к статическим магнето, мы всегда сможем заставить их снизиться.

— Ваше русское «пока» мне не нравится, — возразил англичанин, — оно недостаточно точно для войны и науки. Это «пока» будет короткое. Я напрасно отпустил того шпиона, который залетел к нам тогда, я стал слишком сентиментален, а он напомнил мне мою молодость. Опыт над статическим магнето делали в России уже в 1912 году, и патент был куплен за границу — для того, чтобы новые магнето не стали конкурентами фирмы Боша и Эйзмана. Это обычный способ солить патенты. О паровых двигателях для аэропланов тоже говорят уже давно, не забывайте, что при них аэроплан не теряет в силе мотора на большой высоте. Я предвижу время, когда паровой двигатель, вытесненный тепловозами с поверхности земли, переживет свою вторую молодость в воздухе. Нет, я сентиментальничал не вовремя, нужно было, по крайней мере, задержать этого дурака, а я вместо этого только показал ему фокус и отпустил.

— Но у нас есть и другие способы защиты?

— Все это толчение на одном месте, Наташа: мы можем взорвать динамит в складах противника или тротил в его снарядах на расстоянии, но новая война может, имея аэропланы, обходиться без артиллерии, без орудий.

Наконец, можно создать такие взрывчатые вещества, которые будут приобретать свои взрывчатые свойства только в последний момент, и до этого их не смогут взорвать никакие лучи… Военная техника никогда не разрешит войны… Но, судя по шуму, наши противники идут с обычными автомобильными двигателями. Я подпущу их поближе и ручаюсь, что эта партия никогда не напечатает своих воспоминаний в газете. Наденьте противогаз, дорогая, и скажите товарищам, чтобы все прятались в газовые убежища и держали противогазы под рукой.

Наташа почти со стоном при мысли, каким чудовищем она будет выглядеть, сперва зажала ноздри своего маленького носа особыми щипчиками, потом посмотрела в зеркало, печально улыбнувшись, поправила белокурые волосы и надела на голову шлем со стеклами; от шлема отходила трубка, на которой висела коробка с активированным углем; трубка доходила до рта и здесь кончалась пластинкой, так называемым «загубником», который лежал между губами и деснами и должен был предохранять надевшего противогаз от газов в случае порчи шлема.

Нетлох тоже надел шлем.

В каждом шлеме был микрофон, находящийся около гортани и могущий воспринимать звуки слов, произнесенных шепотом. Усиленные при помощи радио, эти слова могли восприниматься каждым человеком, надевшим шлем той же конструкции.

— Летят, — сказала Наташа, хватая своего друга за руку и прижимая свой шлем к его плечу.

Действительно, в окно была видна летящая над горизонтом цепь аэропланов.

— Идемте на гору, — услыхала она голос Нетлоха, — мы будем сражаться лицом к лицу.

Наташа и Нетлох вышли из дома и поднялись в маленькую замаскированную для воздушного наблюдателя будку, высеченную в черной скале горы.

Было видно, как аэропланы перестраиваются в воздухе.

Они, очевидно, охватывали остров с подветренной стороны с севера. Солнце стояло высоко.

— Смотри — тени! — вскричала Наташа.

Аэропланы летели уже над ледяным полем.

Взрыв.

— Кровь на земле! — с ужасом произнесла женщина.

Но это не была кровь, это пятнили землю первые разрывы газовых бомб; для удобства пристрелки к газам были прибавлены красящие вещества.

Пятна крови все чаще и чаще пятнали снег.

Фланги летящей цепи выдвинулись вперед.

Очевидно, неприятель знал, где находятся базы на Новой Земле, и окружал их.

Вдруг гогот птиц вмешался в шум взрывов.

Бомба попала в птичий базар. Еще и еще.

Серо-бурые скалы, покрытые гуано, пятнались красным.

Испуганные гагарки пытались взлетать на своих коротких крыльях и кричали тоскливо.

Дикие утки и гуси нестройной, лишенной обычного порядка, панической стаей поднялись над местом, где тысячелетия они, не тревожимые никем, прилетая сюда с юга, гнездовались и выводили детей.

Серые, спутанные стаи поднялись нестройно вверх, но отравленный воздух жег легкие, и через минуту весь воздух был полон падающими — как хлопья странного, тяжелого и серого снега — птицами.

Наташе хотелось сорвать с себя шлем, плакать и упрекать.

Она оглянулась на Нетлоха.

Глаза его сквозь стекло казались спокойными. Он стоял, одетый в странный костюм, и коробка, висящая на хоботе противогаза, и распределительная доска, вделанная в черную скалу, к которой он протянул руки, и странный нечеловеческий звук тяжелого дыхания через предохранитель — все делало этого человека похожим… на химический прибор, как, с холодом в сердце, почувствовала Наташа.

Но Нетлох перевел рычаг на доске, стрелки ареометров покачнулись и задрожали, и все аэропланы в воздухе как будто дрогнули и задрожали вместе с ними.

— Падают! — вскричала Наташа, протягивая руки к небу с криком и новой жалостью.

Но аэропланы не падали, они смешались на минуту… Но вот снова начали падать бомбы, а самолеты перешли на медленный, планирующий спуск.

— Они хотят задушить нас перед своим спуском, — сказал Нетлох и отдал какое-то приказание.

Из центра острова вылетел небольшой черный шар. Поднявшись на высоту 600 метров, он пошел в сторону, против ветра.

Нетлох следил за ним зрачками своих холодных глаз. Наташе казалось, что этот шар сам, как зрачок, расширенный от гнева, ищет врага. Шар поднялся и направился в сторону скопления аэропланов.

Треск пулеметов доказывал, что он уже был замечен. Но шар, как живой, продолжал свое наступление.

Нетлох следил за ним, одновременно переводя на доске две стрелки.

Но вот он включил контакт.

Шар разорвался и превратился в облако желтого дыма. На секунду облако скрыло все, потом как выпадают желтые листья при порыве ветра из густой кудрявой зелени дерева ранней осенью, так, сверкая алюминием на солнце, начали падать, переворачиваясь в воздухе, аэропланы из тучи дыма.

Через четверть часа спокойные, похожие в своих противогазах и меховых одеждах на маленьких мохнатых и двуногих слонов самоеды на грузовиках собирали трупы летчиков и обломки аэропланов.

Как горы серебряного мусора, летели высоким столбом нанесенные обломки.

— Это были воины, — сказал Нетлох. — Наша траурная земля еще не отогрета, мы не можем дать своим врагам могилы. Наташа, передайте нашим друзьям, что я прошу сжечь эти обломки вместе с трупами погибших птиц нашего побережья. А я уйду, у меня есть сегодня личное дело.

В тихой лаборатории его уже ждал безмолвный самоед с голубем в руках. Голова голубя была покрыта особым легким противогазом. Химик сел за свой рабочий стол и несколько минут молча писал что-то на маленьком куске пергамента. Потом он вложил записку в ствол гусиного пера и привязал его под крыло трепещущего голубя.

— Пускай! — сказал Нетлох, открывая окно…

Голубь стремительно полетел на запад.

Он летел мимо встревоженного Мурмана, мимо Норвегии и видел заводы, стоящие на ее быстрых горных реках, летел мимо Дании, над морем, полным кораблей, везущих военные материалы, над Германией, заводы которой дымили, охваченные лихорадкой приготовлений к войне. Он летел не очень быстро, верст 70 в час.

Над Северным морем сторожевой аэроплан заметил голубя и погнался за ним.

Испуганный шумом пропеллера голубь утроил скорость, но все же аэроплан летел вдвое быстрее него.

Но пала ночь и скрыла от преследователя верную птицу-гонца, соединяющего части нашего романа.

 

ГЛАВА 27

Рассказывается о достопамятной беседе товарища Словохотова с сэром и баронетом Мондом, а также о НЕОЖИДАННЫХ ПРИКЛЮЧЕНИЯХ и злоключениях наших друзей, в результате которых Словохотов принужден ВСПОМНИТЬ ДАЖЕ 1918 год

— Поздравьте, — произнес Монд, входя в свою лабораторию. — Мне дали баронета.

— Баронета? — переспросил Пашка, отрываясь от работы. — Поздравляю вас, сэр, с тем, что вы живете в Англии.

— Да, наша страна — великая страна, она умеет ценить заслуги. Вы подумайте только — я удлинил жизнь на одну треть, я достиг тогда всего, к чему стремился — увы! мой титул…

В окно постучали.

— Стучат, — прервал сам себя Монд, — стучат в окно, как будто бы ворон из поэмы По хочет влететь. Что же, влетай, птица угрызений совести, — сказал профессор, смеясь, и распахнул окно настежь.

Голубь с головой в противогазе устало влетел и упал на стол среди сверкающего стекла химической посуды.

Монд взял голубя в руки и отвязал письмо от его крыла.

С каменным лицом начал читать старик записку, но вдруг пошатнулся и упал навзничь.

— Полундра! — вскричал Пашка, — хорошо, что не разбил банок.

Монд лежал неподвижно.

«Интересное, вероятно, письмо», — думал Пашка, стараясь разжать руку профессора, в которой была зажата записка.

Но как ни старался Словохотов, рука не разжалась.

Тогда Пашка позвонил.

Хольтен явился тотчас же.

— Послушай, — сказал ему матрос, — ты займись пока с баронетом, а я повожусь с птицей — у нее, по крайней мере, совесть чистая.

— Не спрашивайте меня ни о чем, — услыхал Пашка через несколько минут. Он поднял голову от умирающего голубя и ответил:

— Нет я спрошу вас, сэр, не желаете ли вы пройтись со мной по городу. Погода прекрасная.

— Да, теперь, когда я не сплю, у меня есть время гулять, Тарзан, но иногда мне хотелось бы вернуть старое, хотя бы старый сон. У меня тоска.

— В таком случае выпьем на дорожку, сэр.

И ученик с учителем опорожнили несколько бокалов хереса, бутылки которого Пашка постоянно держал в лабораторном шкафу, рядом с противоядием.

— Вы хороший друг, — произнес, наконец, профессор, повеселев от вина, — я жалею, что вы не мой сын.

— Я тоже часто вспоминаю о вашей матери, — ответил Пашка прочувствованным голосом. — Идемте гулять, сэр баронет.

Удачно спустившись с лестницы, Пашка и спутник захватили с собой медведя и зашагали в сторону Гайд-парка.

— Кровавое преступление самоедов-большевиков!

— Гибель наших летчиков в стране людоедов!

— Страшный костер на льду!..

Кричали газетчики.

Хмель несколько прошел у профессора, и он шагал мрачно, все более и более бледнея при выкрике каждого заголовка телеграммы.

— Вы заметили, сэр, — попытался занять его Пашка, — сколько полицейских сегодня кругом?

— Да, много, — ответил Монд.

— Чрезвычайно много, и кругом, вы посмотрите только… вон там целая толпа…

Но в этот момент в воздухе свистнул аркан, и в голове Пашки все помутилось. Страшная петля затянула его горло.

Он упал и почувствовал, что его волокут по траве.

Больше сообразил Рокамболь: он сжал ременный аркан зубами и перекусил его.

Полузадушенный Пашка сел.

— Узнали, — сказал он, — бежим…

И, перешагнув через испуганного Монда, Пашка и его зверь побежали изо всех сил.

— Ату его! — кричал весь парк. Десятитысячная толпа гналась за ними.

— Рокамболь, лезь в авто! — крикнул на бегу Пашка, догоняя пустой автомобиль. — Гоп! — и, выбросив шофера, он сам сел на его место.

Машина неслась, как бешеная.

— Лови! — кричал весь Лондон.

— Лови! — кричали в небе воздушные полицейские.

— Лови! — кричали клерки, высовываясь из окон домов и бросая в автомобиль лампы и конторские прессы.

Автомобиль мчался, как собака с зажженным хвостом, и изворачивался, как угорь.

Но вот площадь…

Проклятье! все выходы ее, очевидно, нарочно забиты автомобилями.

— Ура! — закричал тогда Пашка.

— Фрр! — подхватил медведь, и полным ходом автомобиль влетел на движущуюся лестницу, ведущую в подземную железную дорогу.

— Автомобиль! — вскричал кассир, думая, что уже началось светопреставление. Но это был действительно автомобиль. Два черных клубка соскочили с него, а сама машина со стоном и грохотом врезалась в стенку.

— Лови! — кричала толпа, наполняя все подземелье, — лови медведя. Лови самоеда. Лови изменников…

— И тесно же, братишка, — говорил Пашка Рокамболю, прицепившись под вагоном железной дороги. — Тесно и темно. Едем мы с тобой, прямо тебе скажу, не как баронеты, а не иначе как ездили в 1918 году. Хорошо, что хоть мешков с нами нет. Ездили мы, Рокамболь, тогда с солью, и так привыкли, что сидишь на буферах, а сам в двадцать одно играешь. А тут не сыграешь, во-первых, потому, что темно, а в-последних, карт ты, зверюга, не понимаешь никаких…

— Лови!.. — кричал в это время подземный, надземный и воздушный Лондон.

…………………………………

В доме нового баронета было печально.

— И этот был изменником, — сказала, входя в комнату, Сусанна Монд.

— О, Роберт, — плакал в кухне негр. — Я не получил твоего письма. Кто спасет и меня, и других от страшного «трижды восемь». Мои новые друзья, вероятно, уже погибли. О, когда же пробудится Англия, у которой украли сон!

 

ГЛАВА 28

О том, как Словохотов неожиданно избавился от беды, НЕ ИЗБАВИВ ОТ НЕЕ СВОЕГО ТОВАРИЩА

— Рррр… — И медведь с открытой сине-серой пастью влез в комнату Сусанны.

— Здрасте, — сказал, прыгая за ним, Пашка. — Стенка у вас без всяких удобств, прямо почти оборвал. Выпей, баруха.

— Тарзан! В такой час вы в моей спальне! — сказала Сусанна.

— Дело в том, что я хочу спать. Ведь я не привитой. Принесите вина, барышня.

— Эй, Рокамболь, проводи госпожу баронетку до буфета.

Через несколько минут Сусанна сидела за туалетным столом, превращенным Пашкой в обеденный, против него и медведя…

— Пей, Сусанночка, пей, дорогая, не отставай от четвероногого. Ну, и жизнь у вас! Я в ящике с метлами сидел до вечера. Колючие, стервы… Хорошо, хоть медведь под головой. Пей, дорогая, ты у меня хорошая, выпей, детка, еще одну пудреницу.

Сусанна пила и пила. Она боялась матроса с его горящими глазами и медведя, который уже слез под стол и пил крепкое вино прямо из умывальной чашки.

В комнате становилось весело. Сусанна была пьяна и, сидя на столе, пела под граммофон, заведенный Пашкой в углу комнаты. Ей казалось, что потолок над ней ходит, как паруса.

Пашка плясал в паре с Рокамболем.

— Пашка, — вскричал Хольтен, вбегая в комнату, — что у вас тут за кронштадтское восстание? Дом окружен полицейскими собаками и уже окопан траншеями, а ты пьян, как…

— Даешь крышу, — отвечал ему Пашка. — Лезем, Рокамболь, укрепимся, пока наши не подойдут из Астрахани.

И медведь, и его хозяин прыгнули в окно.

— Держите! — воскликнула Сусанна, бросая вслед беглецам какой-то флакон. — Держите! Самоеды бежали.

— О, дорогая, — ответил ей Канолив, влезая в комнату по приставленной лестнице, — я сейчас поймаю его и отомщу. Любите те ли вы меня?

Но с крыши вдруг раздался выстрел, один, другой, третий.

— Они отстреливаются, — простонала женщина. — О, мой Тарзан! — И она зарылась с головой в подушки кровати.

Между тем Пашка и Рокамболь печально сидели на крыше.

Над ними висели в воздухе аэропланы, все улицы были залиты народом.

— Не уйдем, — печально сказал Пашка, — ну, попугаем.

И он бросил вниз еще несколько электрических лампочек, найденных в бельевой корзине на крыше.

Атакующие ответили беглым огнем и пошли на приступ.

— Сдаетесь ли вы, мистер? — кричали с воздуха.

— Никогда! — ответил Пашка.

Струя воды была ему ответом. Несколько пожарных частей города заливали крышу мощными потоками воды из насоса. Вода поднималась и наполняла плоскую крышу, со всех сторон окруженную балюстрадой.

Тщетно Пашка рвался к краю — напор воды сбивал его, задыхающегося, на середину.

Воды было уже столько, что приходилось плавать. И Пашка плыл, сидя на спине Рокамболя. Со всех сторон к дому были приставлены пожарные лестницы, и одновременно с аэростата сбросили сеть.

Пашка был пойман.

Рокамболь еще бился.

Раз! раз!.. рвал он сеть когтями и вдруг вырвался, быстрым прыжком соскочил на соседнюю крышу, оттуда на дерево бульвара.

— Лови! — закричал Лондон.

— Лови! — набирали уже наборщики экстренных выпусков…

— Не поймаешь, — засмеялся закутанный в сети Словохотов, — он к нашим ушел.

Не разматывая сети, полицейские бросили Пашку в автомобиль. Машина мчалась между двумя рядами толпы, кричащей: «Да здравствует полиция!..»

— Вы будете допрошены в течение двадцати четырех часов, — произнес чиновник, принимая Пашку. — Отведите его в верхнюю камеру.

Очутившись в небольшой, залитой светом луны комнате, Пашка почувствовал себя пьяным…

— Где Рокамболь? — кричал он, стучась в двери, — где Рокамболь? Долой империалистов, бессонные сволочи!.. — Потом он успокоился и запел песни, которые старался не петь уже полгода. — Над нами наше знамя реет… — начал он.

— Вот вам товарищ, мистер большевик, — прервал его, входя, тюремщик, ведя за собой скованного Рокамболя. — Весь Лондон, мистер, восхищен вашей удалью, собирают даже деньги на вашу надгробную плиту. Я рад доставить вам удовольствие увидеть друга перед смертью. Медведя, говорят, поймали, когда он уже переодевался для побега.

Дверь закрылась.

Звеня кандалами, Рокамболь подошел мелкими шагами к своему хозяину и зарычал жалобно.

— Рычи, милый, — ответил ему матрос, — рычи, зверюга, нет для нас на земле справедливости.

Луна сверкала, небо в высоком и узком прорезе окна казалось серебряно-голубым.

Словохотов подтянулся на руках и влез на подоконник.

— Одиннадцатый этаж, — сказал он, — и только карнизик… не уйдешь. Ну, будем спать… Памятник на могиле нам обеспечен.

Луна светила ровно и театрально. Покой охватывал Пашку. Он положил голову на спину медведя и заснул, еще раз порадовавшись, что он не привил себе изобретение Монда.

…………………………………

— Хольтен, товарищ, который час? — вскричал Пашка, просыпаясь под каким-то сводом.

Молчание и равномерный шум…

— Эй, Рокамболь, подай туфли…

Молчание и шум…

— Тюремщик, — завыл матрос, вспоминая все сразу, — гад ползучий, почему я в карцере — давай чаю…

Молчание.

— Расшибу!.. — И Пашка вскочил.

Ничего невозможно понять, свод над головой… горят лампочки, а внизу журчит вода…

— Тюремщик, чаю! — еще раз закричал Пашка.

Нет, это не тюрьма…

Пашка бросился вперед… Камень под ногами… Вода журчит… еще несколько шагов…

Воля, Лондон, утро — понял он… а свод сверху — Лондонской мост…

— Но кто освободил? Где Рокамболь?

В воздухе слабо пахло духами…

— Сусанка! — сказал Пашка, улыбаясь, — выручила… Непонятно… Жалостливый народ — бабы.

И не был ли он прав?

 

ГЛАВА 29

ГРЕБЕНКИ В ОПАСНОСТИ. ГАНС ПРИБЕГАЕТ К НЕОБЫЧАЙНОМУ СРЕДСТВУ и переживает необычайные и сложные приключения

Ганс растерянно стоял перед молчавшим радио. Дело в том, что Россия, выпуская токи разной длины, препятствовала телеграфированию. Рыжая лошадь исчезла. Но дело вовсе не в рыжей пророчествовавшей лошади. Мало ли коней!

Охваченный злостью к Ипатьевску, занятый организацией восстания, Ганс забыл протелеграфировать своей фирме секрет гребенок.

И не то что забыл. Он мечтал сам попасть туда и лично вручить формулы.

Иначе ему не выбраться из России.

Теперь все мечты погибли.

Позади толпа, и в ней блестят странно знакомые глаза горбатого китайца.

И вдруг Ганс вспомнил, чьи это глаза.

Да, Гансу придется опять бежать. Ему, кстати, и надоела со своей невероятной пылкостью киргизка. К тому же странно стал побаливать хребет.

Ганс вдохновенно обернулся к толпе. От пристального взгляда китайца он растерялся на секунду, но затем закричал:

— Бог не хочет говорить, когда среди вас есть предатели его святого дела.

— Кто предатель?

— Где ты, волосатый, видишь предателей?

Ганс указал дрожащим пальцем на китайца. А вдруг у того нет документов?..

— Обыщите карманы этого человека, и вы найдете доказательства…

Злобный рев был ответом на его слова. Он не ошибся.

Зеленый мандат китайца показался в воздухе.

— Я иду за другой лошадью, пока вы с ним расправляетесь, — сказал Ганс.

Несколько цепких рук охватили китайца, подняли было на воздух, чтобы ударить о камни, но китаец завопил:

— Смотрира внут!

Посмотрели внутри мандата. Там лежало удостоверение на право переговоров с шайкой ледника Ууота-Тоба. Предав в руки ГПУ главарей, шайка может идти на все четыре стороны.

И тогда киргизы проговорили с достойным благородством:

— Бери, он нам и самим надоел.

— Где же он? — спросил китаец. — Мне его или живого или…

Ганса нигде не было.

Далеко внизу мчалось, порхало облачко пыли.

Киргизы кинулись к лошадям.

Арканы перерезаны, и лошади, обрадовавшись свободе, ускакали в степь.

Кинулись к мотоциклу китайца.

Мотор загудел, побежал по тракту, но не промчавшись и полверсты, остановился. Не было бензина. Китаец кинулся к запасному бидону. Там торчали только перерезанные ремни. Китаец побежал обратно в аул.

Нигде не было бака.

С собой Ганс его не мог увезти, слишком тяжел и неудобен.

Глухие стоны донеслись из одной юрты.

Китайцу стало тоскливо, и он пошел в юрту, надеясь встретить там горе еще больше своего и тем утешиться.

Страшное зрелище предстало пред его глазами.

На кошме валялась Кызымиль и рядом с ней бак бензина. Пустой.

— Куда бенсина? — прорычал китаец.

Кызымиль, возлюбленная, покинутая Гансом, указала на свой живот. Несчастная вздумала отравиться бензином!

— Неужели псе?

— Половину, — прохрипела она.

Другую половину она вылила на кошму, увидав, что яд не действует.

— Половину! Ведь это десять фунтов!

Китаец долго не думал.

Он подал ей чашку горячего молока и подставил под рот горлышко бидона.

И вскоре десять фунтов бензина вернулись в свой уют.

Мотоцикл шел медленно. Все-таки бензин от желудочного сока слегка испортился.

Но китаец Син-Бинь-У верил в свой талант и, поглаживая ствол револьвера, говорил:

— Теперь от меня только на небо уходила.

Но в небо китаец не верил, когда там есть аэропланы.

Как же ему не радоваться!

Порадуемся и мы. Это такое редкое чувство!

Последуем же мы сначала за Гансом.

Он мчался на лошади, пока не загнал ее до смерти. Какая-то старушка в длинном черном платье попалась ему навстречу. Он остановился, чтобы спросить у нее дорогу. Но куда ему идти, он и сам не знал. И со скукой, которая появляется, когда смелость обращается в профессию, проговорил:

— Раздевайся!

И ему показалось, что старуха раздевалась как будто с удовольствием. Он поглядел на ее внезапно замаслившиеся глаза и плюнул.

— Мне только верхнее, сударыня, — сказал он поспешно.

И тогда старуха обозлилась, начала браниться и, увидав серьезность на его лице, расплакалась.

Переодевшись в странницу, Ганс шел по степи.

В те времена, насколько вы помните, грузы по Волге провозили в подводных лодках. По ночам лодки плыли сверху. Они походили на громадных дохлых рыб, которыми в таком изобилии наполнены были наши берега.

И вот однажды команда одной такой лодки заметила странный предмет, плывший через реку. Берега были давно пустынны, и команда скучала. Они стала держать пари. Одни говорили, что это знаменитый медведь Пашки Словохотова, вернувшийся в тоске по родине, а другие — подводная лодка новой конструкции для домашнего обслуживания. Треск мотоцикла слышался вдалеке.

Потому-то и было оказано такое внимание выловленной страннице.

— В Иерусалим идешь? — спросил один из матросов.

— На Афонскую гору, — ответила странница.

И тогда странницу провели в красный уголок агитировать против религии.

— Баба дошлая, если может так плавать.

— Эта поговорит!

И точно, странница после рюмки коньяка заговорила довольно оживленно.

— Может и в Каспийское море лодка-то выйти, дети? — спросила она ласково.

— Может.

Странница подумала.

— В бога Река верите, детки?

— Это что в картинках, в киношках играет… В того…

— Бог Рек, дети, есть воплощение в трех лицах бога отца, бога сына и… Он наполнил горечью реки, дабы мы могли исправиться и вновь вкусить по постам рыбу. Горькое раскаяние надобно теперь вам перед ним. Самим своим лицом упасть перед ним на колени… и просить прощения…

Матросы многозначительно переглянулись. Мотоцикл умолк. Лодка с огромной быстротой резала гнилые волны Волги. Луна, казалось, гналась за лодкой.

Странница продолжала проповедовать о милости бога Река, который любит прощать грешников, самолично являющихся пред его очами.

— Где ж он теперь находится? — мрачно спросили матросы.

Странница оживилась.

— Теперь он, дети, находится на Каспийском море.

— Там же англичане.

— Бог парит над всеми народами, дети мои… Дайте мне Библию…

— Библию?..

Какой-то мрачный матрос подошел близко к ней и прохрипел:

— Над всеми! А ты в воду не хошь с гирей в кармане?

Рев и теснота окружили странницу.

И вскоре Ганс понял, чем кончилась его проповедь.

Команда вывалила его на одеяло и запела:

А когда дошла до стиха:

каждому матросу показалось, что он Стенька Разин.

Одеяло взметнулось к борту.

Ганс прервал свой крик глотком воды, а вместе с глотком ему в рот попала гнилая дряблая рыба.

Пена, оставляемая лодкой, слилась далеко вдали с лунным светом.

Тогда Ганс начал тонуть по-настоящему, а до сего ему все казалось, что выплывет.

 

ГЛАВА 30

Показывающая ДАЛЬНЕЙШИЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ ГАНСА

Ганс очнулся от сильной боли в животе.

Глаза у него были забиты песком, перемешанным с рыбьими костями. Открыть их было также больно и трудно.

Ганс стонал.

— Кто вы? — раздался над ним грубый голос.

— Молока… отравлен…

Горячая влага обожгла ему зубы.

Затем его несли на руках.

«Конечно, — сонно думал Ганс, — лучше отдам себя в руки правосудия. Несут… А если самому пробираться через эту страну, то добровольно мозгов лишишься. Здесь же есть какая-то надежда».

Когда ему промыли глаза, он увидал себя в широкой мужицкой избе.

Слабым голосом он спросил:

— Употребляете ли вы гребенки?

— Конечно.

Ганс обрадовался.

— Как культурным людям, я предаю в ваши руки свой дух. Меня зовут Ганс Кюрре.

И от страшного напряжения, произнеся последние слова, он потерял сознание.

Гладко бритый человек сидел против него на стуле.

— Вы Ганс Кюрре? — обрадованно спросил он.

— Я Ганс-Амалия Кюрре, а есть другой… Рек, так он брат…

— Это нам, гражданин, не важно.

Восторженный шепот понесся по толпе, наполнившей избу.

— Настоящий империалист.

— Видал ли кто настоящего империалиста?..

— Где видать!..

Рабочие куртки все прибывали и прибывали. Ганс подумал: «линчевать будут». Он собрал все свои последние силы и сказал:

— Разрешите перед смертью помолиться богу…

Гладко бритый человек испуганно вскочил.

— Что? Умереть? Кто вам сказал, что вы умрете? Вы будете жить, если бы даже это стоило мне жизни. Столько времени не видали живого империалиста, и вдруг умрет. Григорук, садись на самолет и вези сюда из Костромы самого лучшего профессора…

И гладкий человек наставительно проговорил в бледное лицо Ганса:

— Вы, гражданин, находитесь в Костромской губернии в химическом районе. Здесь разрабатываются залежи фосфоритов. Вам известно, что такое фосфорит?..

— Я сам химик… Я могу принести пользу…

— К сожалению, я не могу вести с вами разговоров по химии, так как по профессии я инструктор и режиссер местных пролеткультов. Могу добавить лишь следующее, что ваше пребывание здесь используется для инсценировки массовой картины «Гибель капитала». Очень рады, что вы оказались мужчиной, хотя и находились в платье, очевидно, женского пола. Или, возможно, у вас теперь такова мода…

Ганса сытно накормили, причем гладкий человек упрашивал его в еде не считаться. Он, по-видимому, рассчитывал на Гансе улучшить свою театральную карьеру.

Затем Ганса отвели в клуб. Здесь его ждала громадная стеклянная клетка, и над ней была надпись такого вида, какие бывают в аптеках над банками с лекарством. По-русски и почему-то по-латыни (надо полагать, все от усердия гладкого человека) значилось «империалист».

Латынь больше всего обидела Ганса, и тут-то он решил окончательно, что его в день инсценировки сожгут.

Большая очередь любопытных проходила мимо него, обмениваясь мнениями.

— Человек как человек!..

— Разве что волоса неумерного…

— Это от гордости, мол, не умру!!!

— Видно, империалист!!!

Наконец Ганса утомили настойчивые взгляды, и он слегка задремал.

Проснулся он поздно ночью от какого-то кошмара. Широкое окно бросало большой лунный свет на пустую залу. И Гансу показалось, что он как муха, попавшая между двумя рамами.

Ганс заплакал. Плач его все увеличивался и увеличивался. Судите сами: без суда и следствия, даже не поинтересовавшись годами, хотят, как муху, посадить на иголку и сжечь. Он же знает, читал, как при неимении живых империалистов в Петербурге и Москве жгли чучела.

Плач его становился похожим на вой, а как только приблизился к этому звериному способу выражать отчаяние, тело Ганса приобрело желание раскачиваться. Так, воя и покачиваясь, где-нибудь в ледниковой пещере отчаивался троглодит.

Покачивания эти стали ритмическими.

И вдруг Ганс заметил, что банка в такт его покачиваниям начинает зыбиться. И он вспомнил, что профессор Шиферштейн утверждает: ритмическими покачиваниями один человек может свалить скалу. Тогда Ганс завернулся в одеяло и начал ритмически качаться. Все кругом спало. Одна луна заливала своим светом огромную залу клуба. Громадная стеклянная клетка медленно заколыхалась. Медленно колыхался в ней человек.

И внезапно клетка стала на ребро, качнулась, словно вздыхая, последний раз — и гулкий звон потряс здание. Из-под обломков стекла выскочил маленький человечек. От сотрясения лопнули в зале стекла, и холодный морозный воздух пронесся по красным флагам. Рядом по коридору через все здание гудел широкий приводной ремень. Завод работал в три смены. Уже вдали слышались голоса. Ганс лег на ремень, и он переметнул его в машинное отделение. По всем зданиям клуба слышались поиски преследователей. Ганс забился между вагонеток с гарью. Затем он перелез в вагонетку и зарылся глубоко в гарь. Жирный запах масла и угля, как веревкой, перехватил его шею. А слезы имели вкус соды. Тяжелая наша жизнь на этом свете, до чего тяжелая!

Гукнул маленький электрический паровозик, и вагонетки дрогнули и покатились. Вагонетки опрокидывали в глубокий овраг. Ганс, охватив голову руками, катился впереди, подпрыгивая на мягкой глине. Возчики меланхолически глядели ему вслед:

— Ишь какая тяжелая глыбища!..

— Да, прет, — лениво ответил другой, — сказывают, из бочки червь-то утек.

— Утек!

— Утек. Закурим, что ли?

— А почему не закурить!..

 

ГЛАВА 31

В этой главе рассказывается о том, как живет в Фрейбурге профессор Шульц, и о том, КАК ПОСЕТИЛ ЕГО ХОЛЬТЕН. В конце главы мы восхищаемся добрым сердцем почтенного профессора

— Вы опять сидели все время на одной стороне дивана, профессор?.. — произнесла женщина, внося в комнату поднос с кофейником, ломтиками белого хлеба и мармеладом…

— Я думаю, Луиза, — ответил старик.

— Думать можно, сидя на каждом конце по очереди: пружины будут снашиваться меньше.

— Меньше, — рассеянно согласился профессор.

В это время раздался звонок.

— Посмотри, кто там, — сказал профессор…

Через минуту старуха вернулась.

— Вас спрашивает какой-то негр, — доложила она.

Но негр вошел сам, не дожидаясь доклада.

— Хольтен! — радостно воскликнул Шульц.

— Здравствуйте, господин профессор, — ответил Хольтен, подавая письмо.

— От Монда? Верните ему это письмо. Я не друг ему. Я не хочу работать с вором сна и чужих идей! Я не хочу больше ни войны, ни даже победы. Даже для Германии!

— Что вы, профессор! — вскричала Луиза.

— Луиза, иди и потуши газовую плиту, — сказал, улыбаясь, профессор. — А вам, Хольтен, я рад… Я люблю вас за Роберта. Есть ли вести о нем?

— Никаких, профессор.

— А я уверен, что он жив. Мне кажется, что он в СССР. Но будем пить кофе… Он не крепкий и не испортит вам сна. Но ведь вам привита бессонница… Бессонница. Это безумие со стороны Монда пускать в дело еще так мало разработанное открытие… Хотите, я займусь вами и верну вам сон.

— Спасибо, профессор, меня мучит не отсутствие сна: я теряю друга и смысл жизни.

— Роберта?

— Нет, Рокамболя… Он в тюрьме… Бедный медведь!

— Медведь?! Да, да! Но почему вас огорчает так судьба этого зверя?

— Ах, профессор, вы не знаете Рокамболя. Это верный и честный друг. Он брошен в тюрьме, и этот Словохотов оставил его одного. Вы знаете, профессор, полиция уверена, что Рокамболь — переодетый большевик, и требует от него, чтобы он разгримировался, а он, бедный, только рычит. Они убьют его… — И слезы негра закапали во вчерашний кофе.

— Можно ли здесь помочь деньгами, Хольтен? — спросил Шульц.

— Может быть, можно, но очень большими…

— Подождите. — Шульц встал, запер дверь, идущую в прихожую, на ключ и ушел в соседнюю комнату.

Вскоре профессор появился, идя задом и таща за собой какой-то старый, заплесневевший чемодан, обвязанный веревкой.

— Как вы думаете, Хольтен, — сказал он, смеясь и высыпая к ногам негра груду золотых слитков, — этого хватит на выкуп вашего Рокамболя?

 

ГЛАВА 32

О ДОСТОЙНОМ СЛУГЕ и ГОСПОЖАХ его, обитающих, подобно летучим мышам, в расщелинах

Высоко над головой в кустарниках спряталось солнце.

Несколько солдат, лениво устанавливавших зенитную батарею на вершине холма, громко зевнули на весь овраг и тоже ушли.

Запахло сыростью и влажным каменным углем.

Вдруг большая грязная куча зашевелилась, и в слабом сумраке вырисовалась человеческая фигура. Оглядываясь и заметно дрожа (кустарники, к которым прижималась фигура, перенимали ее дрожь), человек пополз по оврагу. Он, видимо, не знал пути и не умел в темноте находить тропинок. Он часто скользил, падал со стонами или вдруг бежал точно в бреду, спотыкаясь, через кустарники. Густая изморозь осеннего вечера пронизывала его насквозь.

Внезапно слабый колокольный звон достиг его уха.

Неужели действительно колокол в этой окаянной стране, где людей, как насекомых, садят в банки с ярлыком: «империалист»?

Да, колокол слышен явственно!

Тогда Ганс, сотворив молитву великому богу Реку, напрягая последние силы, полез вверх по стене оврага.

Колокольный звон чуть слышно, как летучая мышь, скользил над его головой.

Руки его уперлись в полурассыпавшуюся кирпичную стену. Кирпичи с грохотом катились из-под него, и Гансу казалось, что каждый кирпич облит его потом.

Но тишину по-прежнему нарушал лишь слабый колокол.

Но, возможно, здесь не только храм великому Реку, а пустыня, и на засохший ствол красные подвесили ненужный им, подвернувшийся старенький колокол?

Нет! Ведь кирпичная стена указывает на культуру.

Но она разрушена.

А если змеи?

Его ободрил чуть заметный огонек между деревьями.

Ганс спрыгнул в большую кучу прошлогодних листьев.

Перед ним было громадное, овальное окно, наполовину раскрытое, а над головой колокольня.

Рядом в церковной сторожке светился огонек электрической лампочки. Не отдавая себе отчета, Ганс полез в окно.

Наверное, после долгих бегств ему было бы трудно спокойно войти в двери.

В громадной пустынной церкви над сводами, в притворах и алтаре слышались неясные шорохи, шепоты и лепет.

Ганс встревоженно обошел все пустое здание.

Он устало опустился в пустующее кресло.

Но какая-то бархатистая масса взметнулась под его рукой, скользнула по лицу, и с диким воплем Ганс выскочил из церкви.

— Ваш документ! — раздался зычный голос, и холодное дуло револьвера коснулось его виска.

Человек с револьвером провел его в сторожку.

— Ваше имя?

— Ганс Кюрре.

— Что?

— Ганс Кюрре.

Комиссар расхохотался.

— А ведь походите, ей-богу. Во всех кино его таким изображают. Это, наверно, Егорка меня разыграть хотел.

Он широко зевнул.

— Скучища тут адская. Приставят же человека к такому делу.

— У вас, товарищ, фабрика?

Комиссар поглядел на машинистку, та, нелепо торопясь, выстукивала какую-то ведомость.

— Вы, должно быть, товарищ Ганс Кюрре, недавно мобилизованы, — не знаете. Тут у нас мыши.

— Ка-ак?..

— Малярия одолела, так мы летучих мышей разводим. Газами всех летучих мышей вытравили империалисты, так здесь нашли наиболее удобным разводить их. Они малярийных комаров уничтожают. Очень полезные.

— И разводите?

— Я, собственно, комиссар. Но, безусловно, имею машинистку, а разводят их в упраздненном монастыре упраздненный монашеский пол под видом женщин. Закупорив в ящики, рассылаем по всему Союзу на предмет дальнейшего разводства…

— Монахинь?

— Нет, мышей. В церкви-то вы чего делали, небось припугнуть хотели, веревочки подрезать. Я теперь цепочку заведу, а то Егорка все шутя подрежет веревочки, — глядишь, сот пять и улетит. А у меня ведомость и отчетность по мышам. Такая скука: которые комиссары у дела, а меня к мышам. Кабы не Егорка…

Ганс не стал выспрашивать, кто такой Егорка, так чудесно спасший его от скуки.

Ганс бродил по монастырю.

Между тем разжалованные монахини узнали, что в монастыре появился человек, именующий себя братом Река и чрезвычайно на него похожий.

По чину своему (они-то себя не считали разжалованными), по ангельскому своему чину монахини не могли ходить в кинематограф, а поэтому, значит, не видали даже тени бога Кюрре.

А великий западный бог интересовал их чрезвычайно.

Ганс был приглашен к чаю.

После непродолжительного разговора Ганс начал их учить танцевать фокстрот. Кавалеров на десять монахинь не хватало, и Ганс предложил пойти комиссару.

Тот широко зевнул, так что зубы звякнули, как столкнувшиеся гири, и ответил:

— Контрольная комиссия знаете на что существует? То-то!.. Не могу входить в сношение с чуждыми мне по духу элементами… Да и… — Он хотел зевнуть, но помешала слепившая зубы слюна. — Безусловно, да и по плоти… тоже… — проговорил он наконец с усилием.

Фокстрот с десятью монахинями не оканчивался, к несчастью, только танцами, они требовали дальнейшего, и скоро Ганс почувствовал, как тяжело быть слугой десяти женщин.

Он теперь с радостью вспоминал даже страстную киргизку Кызымиль.

Но, несмотря ни на что, чай с вишневым поповским вареньем действовал на него благотворно. Ганс порозовел и пополнел.

Но в один вечер он почувствовал, что и чай надоел ему до тошноты.

Звуки фокстрота послышались ему в одной из келий. Эти звуки были для него, как волны для человека, подверженного качке. Они мучительной судорогой отозвались в его животе.

Не рекомендуем бегства начинать с дверей.

Потому-то Ганс и прыгнул в окно, услышав призыв:

— Бог!..

— Бог, — раздался призыв из другой кельи.

— Бог, — слышалось по всему монастырю.

С завистью слушал эти призывы комиссар Лапушкин (увы, его машинистка отдавала предпочтение все тому же веселому Егорке).

— Бог!.. — послышалось вновь.

— Бог!!!

Лапушкин, наконец, рассердился.

— Да иди ты, дуреха, чего задаешься!

Но келья Ганса пустовала, и с завистью проговорил опять Лапушкин:

— Сбежал даже!..

Вздохнул.

— А наша служба?..

Вдруг десяток монахинь появился пред ним.

— Ганс сбежал, — сказали они.

— Какое мне дело. Он у меня не служит.

— Но он арестован вами.

— Зачем мне веселых людей арестовывать, его Егорка подослал.

— Он родственник бога Кюрре.

— Одно ваше, гражданки, ревнивое воображение.

Но велосипед, захваченный Гансом, заставил комиссара усомниться в своем сомнении. Он позвонил Егорке по телефону.

— Никого я тебе не посылал, — был ответ.

Робкий Ганс, мчащийся на велосипеде Лапушкина в поисках родины, должен бы быть польщенным. Десять женщин на автомобиле, служившем ранее для перевозки мышей, летели по шоссе.

А позади на мотоцикле несся комиссар Лапушкин.

Высоко над головой в облаках стояло жаркое солнце.

Раскаленные версты мелькали пред глазами разозленных людей.

А в прохладе старинного собора на веревочках дремали подвешенные в ряд летучие мыши.

 

ГЛАВА 33

Содержащая описание того, как однажды СПРАВЕДЛИВОСТЬ ВОСТОРЖЕСТВОВАЛА в Англии

Рокамболь аккуратно домел камеру, поставил швабру в угол и сел у ног тюремщика.

— В последний раз, Рокамболь, — вздохнул тот, — быть тебе сегодня на электрическом стуле.

Рокамболь ответил жалобным визгом. Шерсть на нем свалялась в клочья, бока похудели, это был уже не тот прежний веселый и часто пьяный зверь.

Тюремщик встал и, взяв одеяло с узкой тюремной койки, которой медведь никогда не пользовался, закутал им Рокамболя.

— Эх, поспи, милый, жалко тебя, — проговорил добрый малый, выходя и тихо закрывая дверь за собой.

Рокамболь спал, ему снился Словохотов и будто идет Пашка на четвереньках и сам весь в меху, а вокруг поле, и в поле растет клевер и жужжат на низкой траве пчелы. А земля мягкая, такая, какая не тупит когтей. Потом видит — вода, плывут они по ней с Пашкой в ящике, а брызги соленые на морде… Это плакал сам Рокамболь в тихом последнем сне.

— Известно ли господину министру внутренних дел, — говорил в это время в парламенте пламенный оратор, — что в главной каторжной тюрьме, с нарушением акта о неприкосновенности личности, содержится уже три недели недопрошенный медведь? Известно ли господину министру, что по неопровержимым данным этот медведь родился в районе Архангельска в период английской оккупации и поэтому может считаться английским гражданином? Известно ли также, что медведь вообще существо бессловесное и поэтому не может быть обвинен в пропаганде? — Оратор сел.

Небольшая комната заседания парламента была набита до отказа.

Все места были заняты, человек сто депутатов стояло в проходе. Очевидно, был большой день.

Министр вежливо ответил, что он даст ответ через две недели…

— Казнь назначена на сегодня, — закричал кто-то с мест для публики…

В этот момент слово попросил один из крупнейших представителей консервативной партии.

— Известно ли господину министру, — начал он, — что упомянутый уже предыдущим оратором почетный медведь по имени Рокамболь является не только английским гражданином, но и тайным благотворителем и что им внесено 3 000 000 фунтов стерлингов в английский банк на предмет переоборудования зоологического сада. Общественное мнение мира взволновано. В Америке состоялись уже митинги протеста… Морган недоволен. Форд взволнован, и небеса могут отомстить нам…

Но покинем парламент, нам нужно спешить. Сейчас проснется Рокамболь, и мы не увидим твердости нашего героя в его последние минуты.

Бежимте со мной бегом, читатель…

Вы спрашиваете, что это наклеено на всех стенах? Это плакаты с портретами печального Рокамболя в цепях с надписью: «Мы требуем правосудия!»

Бежим.

Из-за стены тюрьмы уже слышен звон колокола… Значит, казнь сейчас…

Прокурор, палач, два тюремщика и священник вошли в камеру медведя.

— Идемте, сэр, — сказал прокурор тихим голосом, — правосудие должно совершиться.

Рокамболь вздрогнул и проснулся. С трудом поднялся он на четвереньки и, влача кандалы, тяжело пошел…

О, бесконечная лестница ожидания смерти!..

К маленьким окошкам дверей одиночных камер всюду прижимались арестанты, следя за последним путем своего товарища.

Колокол звонил беспрестанно.

Но вот и комната казни.

Распределительная доска на стене, странное медное кресло и медный колпак сверху.

Тюремщики бросились на Рокамболя, тот отстранил их и сам сел в кресло.

— Сэр, — простонал священник, — не желаете ли вы исповедью облегчить свою душу?

Рокамболь отрицательно покачал головой.

— Мерзавцы, — кричал Хольтен в кабинете главного представителя одного газетного треста — Бульмера, — мерзавцы! Деньги берете, а помилования нет! Сволочи! Я скуплю ваши акции и выгоню вас всех в шею.

— Не волнуйтесь, господин негр, — вежливо отвечал маленький, черноволосый и плюгавый человек в черепаховых очках и с тремя самопишущими перьями в кармане пиджака, — не волнуйтесь, мы нажали все кнопки в парламенте, взволновали всю Англию, арендовали специально на две недели три радиостанции, организовали общественное мнение Америки, удвоили свой тираж, привлекли на свою сторону шотландцев… я не знаю, чего еще можно добиться за два миллиона? Если медведь будет освобожден, мы пустим тогда зеленую ракету, если его казнят, мы пустим две красных и устроим ему пышные похороны…

— Похороны, — зарычал негр, — похороны, я закопаю тебя с ним в одну могилу!.. — И Хольтен сжал горло журналиста своими сухими мускулистыми руками.

— Отпустите мое горло, — написал Бульмер самопишущим пером на манжете душащей его руки негра, — я придумал.

Хольтен опустил от изумления руки.

— Виндзорский дворец, — сказал Бульмер, беря в руки телефонную трубку, — сэра Гельмсфорда к телефону, спрашивает Бульмер… А, это вы, граф. Послушайте, если вы не желаете, чтобы я раздул ваш бракоразводный процесс, и не желаете читать каждое утро подробное сообщение о некоторых ваших привычках, то добейтесь немедленно у короля помилования медведя, срок — пятнадцать минут, дорогой граф… Да, да, позвоните сами. Мне понравился ваш темперамент, негр, — сказал Бульмер, кладя трубку и откидываясь на спинку кресла, — для вас я пожертвовал сенсацией, — это будет стоить еще триста тысяч лично мне.

— Хорошо, вы получите чек на понедельник в случае удачи, — холодно ответил Хольтен…

— Все исправно, — сказал механик, включая рубильник, чтобы проверить проводку доски.

Синие искры завыли между контактами.

В воздухе запахло озоном.

Рокамболь сидел с ногами в кресле. Медный колпак уже покрывал его лоб. Медведь дышал тяжело и порывисто.

В это время над городом взвилась зеленая ракета.

— Слушаю, — сказал прокурор, подходя к телефону.

— Остановите казнь, — раздался голос, — Рокамболь помилован. Король желает его видеть.

— Ура! — вскричал один из тюремщиков и упал в обморок.

— Разрешите вас снять в этом положении, дорогой сэр, — попросил механик, подходя к Рокамболю с фотографическим аппаратом и щелкая затвором. — Спасибо, моя семья благодарна вам за вашу любезность, сэр… Этот снимок будет хорошо оплачен.

Я никогда не был на приемах у королей.

Видел издали одного короля, и то румынского.

Вот почему я не могу подробно описать, как вымытый и надушенный Рокамболь был принят королем Англии.

Мне известно только, что Рокамболь вел себя с полным достоинством и самообладанием.

Из Виндзорского замка, в закрытом автомобиле медведь был отвезен в Лондон. Во избежание стечения толпы шторы у автомобиля были спущены.

Автомобиль домчался до одного из лучших кварталов города — сада, находящегося в окрестностях Лондона и остановился у белоснежного коттеджа.

Хольтен выбежал навстречу Рокамболю.

Друзья обнялись и долго плакали друг у друга на плече. Только глубокой ночью заснул Рокамболь в своей комнате перед камином.

Портрет Словохотова, написанный во весь рост, украшал стену спальни.

Медведь спал тревожно, стонал, просыпался, подходил к портрету и нюхал Пашкины ноги на полотне.

К утру низ портрета был слизан.

 

ГЛАВА 34

Наполненная БЕГСТВАМИ. Да как же иначе быть, ведь все время продолжается война. Но кроме бегств там есть и КЕДРОВЫЕ ЛЕСА

В стол находок города Ипатьевска явилась миловидная киргизка.

— Я ищу мужа, — сказала она.

— Его имя и приметы, — бесстрастно спросил чиновник.

— Он белокур…

Ее прервали.

— Разве он не исполняет декрета об обязательном бритье?

— Простите, он был белокур.

— Такая примета отпадает сама собой. Дальше. Его имя?

— Он… Ахмет Доктаев, — выпалила она залпом.

Стоявший у соседнего окошечка горбатый китаец и человек с остатками рыжей огненной растительности на голове переглянулись. Взгляд этот не был взглядом догадки, скорее всего — взаимной симпатии, тяготения по охоте. Так охотники на тигров… Впрочем, извините, ни один из нас не видал охотников на тигров.

— Так. Ахмет Доктаев. Дальше.

— Он любит гребенки…

— Странно.

— Да, он коллекционер гребенок… и очень любит женщин. Он изменял мне, по крайней мере…

— Простите, гражданка, мы не уполномочены вмешиваться в вашу семейную жизнь. Дальше.

— От губ до конца подбородка идет шрам.

— А, вот это примета…

Китаец взволнованно отошел и проговорил про себя:

— Кюрре…

А рыжий человек, в котором нам необходимо узнать водолива Евгения Сарнова, перебил его шепот своим:

— Словохотов. Любит женщин, шрам и белокур… Словохотов.

Чиновник сказал киргизке:

— Зайдите завтра и все сведения получите.

Китаец думал: «Напрасно я тогда упустил киргизку из вида. Он, по-видимому, вернулся в аул».

Водолив, почесывая рыжую голову: «Следы заметает, дескать, пропал, а сам в ауле кумыс пьет».

И результат таковых размышлений:

Жаркий день осени. Рельсы словно растапливаются от проносящихся по ним поездов, наполненных солдатами. Стальные ласточки самолетов оберегают небо от набегов.

По пыльной заброшенной тропинке едет верхом заплаканная женщина. Позади ее, верстах в двух, с двумя ищейками крадутся китаец и водолив. Огорченные соперничеством погони, они почти не разговаривают друг с другом. Ищейки забегают вперед, кувыркаются, сгоняют сусликов и бесцельно лают в степь. Наконец белые пятна аула блеснули далеко на склоне горы. Всадники пришпоривают лошадей. Наконец-то Пашка Словохотов будет в руках водолива. Наконец-то бог Рек будет в руках Син-Бинь-У. Но внезапно из-за холма выскакивают три автомобиля. Маузер сверкнул на усталом солнце.

— Ни с места!

И нескладно скроенное лицо немецкого колониста нависло угрюмо над маузером. Их тесно окружили. Ищейки же продолжали бежать вперед с короткими взлаиваниями. Скоро они скрылись из вида.

— Ваши мандаты! — проговорил китаец.

— Мы за вами давно следим. Вы все около наших селений бродите. Табуны выслеживаете по ночам, и лошади такие же.

— Лошадей мы только что купили. Граждане, пропустите, мы выслеживаем важного преступника.

Из автомобилей раздался крик:

— Не слушай, Гольц, конокрадов! Они наговорят…

— Бей их, Гольц!

И уверенный немецкий кулак опустился на голову китайца. Син-Бинь-У кубарем скатился с лошади. Вслед за ним упал водолив.

— Убью! — закричал он.

Били немцы основательно, так же, как строят свои скирды. Водолив со слезами завопил:

— Пощадите!

Немцы, как известно, от сытой жизни приобрели некоторую сентиментальность. Здесь же она помогла им перевести дух. Они вытерли опрятными платками кулаки от нечистой крови конокрадов.

— Одну лошадь мы у вас возьмем, а другая очень заметная. Еще по ней и нас возьмут за конокрадов. Мы вас к хвосту привяжем и пустим, пускай она придет к своему хозяину с подарком.

Их связали рядом за ноги и притянули к хвосту. Большой белый конь лягнул и поскакал по тропе.

— Хорошо бежит, — сказали колонисты, глядя ему вслед.

— Да, бежит недурно, — еще раз оглядываясь с автомобилей, заключили они.

Мы забыли прибавить, что на всех встретившихся и сражавшихся были противогазовые одежды, несколько затруднявшие движения. Они затрудняли драку немцам, они задержали несколько смерть двум путешественникам, привязанным к хвосту белой лошади. Оправившись от встряски по щебню тропинки, водолив приподнял голову и проговорил:

— Син-Бинь-У, потеснитесь.

Китаец упал на свой противогаз и катился, словно на салазках.

— Вы тоже имей!.. Свой лежи!..

И водолив не замедлил последовать его совету.

— Только бы не вздумала она по камушкам поскакать, — сказал он, задумчиво глядя в хвост лошади. — Вы не думаете, Син-Бинь-У, о хорошей узде на это животное?

— Э, — меланхолически протянул китаец, стукаясь носом в пыль, — все равно помирать… узда без узда.

— А все-таки я предпочел бы управлять своей смертью. Ой!

— Не пугай, Сао, лошадь… понесет…

— У меня шип в нос попал.

— Терпила!

Только что водолив хотел вывести заключение, что Христос был не еврей, а судя по терпению его — китаец, длинный женский визг послышался впереди их.

Лошадь шарахнулась в сторону. Это подле своей тележки кричала молочница, испугавшись странных всадников. Повернувшись, белый конь мотнул их, как котенок мотает привязанную к его хвосту бумажку, и ударил о колесо тележки. В этом-то и заключалось счастье путешественников.

Водолив схватился сначала за колесо, а затем перевалился внутрь тележки, без зависти втянув туда и китайца.

Молочница с воплями сопровождала скачку своей тележки, а водолив бормотал:

— Кабы да хвост подлиннее и запах бы от него послабже, да можно было во время скачки распить бидончик молочка…

Конь шел медленнее, он, по-видимому, проголодался и скоро свернул в сторону. Он, лениво лягаясь, жевал сухую траву, а путешественники никак не могли придумать, как бы им освободить свои руки, туго стянутые выше кистей.

Вдруг конь захрапел. Острая морда волка показалась из-за холма. Конь понес, и тысячи самых мелких, как песок, и крупных, как баржа, ругательств густым слоем наполнили пустыню. За первым волком появились еще.

«Видно, газы не так-то уж легко убивали хищников», — так бы мог подумать водолив, если бы мозг его имел время думать.

Мозг его, слабо прикрытый тонкой покрышкой, тщетно бился о бидоны, пытаясь вопреки воле своего хозяина выскочить. Вдруг пальцы водолива нащупали в жилетном кармане что-то четырехугольное. Это был нож бритвы «жиллет», употребляемый им для очинки ногтей и карандашей. Он с трудом вытащил его и перерезал свои путы, освобожденный хвост лошади водопадом взметнулся кверху. Тележка остановилась, а волки кинулись на лошадь.

— Теперь осмотрим пространство, — проговорил водолив, подымая на ноги китайца.

— Делево ползла, — указал китаец на волков. — Нас кушай, когда конь скушай.

И они залезли на дерево.

 

ГЛАВА 35

О НЕОЖИДАННОЙ ВСТРЕЧЕ

Водолив и китаец ползли по вершинам деревьев. Волки, быстро проголодавшиеся, с воем мчались внизу. Через просветы листьев можно было разглядеть только их желтые блестящие клыки, похожие на окурки папирос.

Со стороны Ипатьевска слышались глухие взрывы.

— Должно быть, погиб Ипатьевск, — нехотя проговорил водолив, подгибая под себя сук, дабы перепрыгнуть на другой.

Китаец ответил с такой же тоской:

— Та-а…

И дальнейший путь они продолжали молча.

Вдруг сучья на соседнем дереве затрещали, и дерево словно обрушилось.

— Выше подымайся, — закричал водолив, взглянув вниз. — Газы. Снаряд.

И они быстро вскарабкались вверх.

Вой волков обрывался на полноте.

Листья деревьев внизу свертывались и опадали на землю. Трава разлагалась на глазах.

Тишина, как в дупле, охватила весь горный лес.

Может быть, вторая случайная газовая бомба могла окончить их жизнь так же спокойно, как она окончила волчью. И они продолжали путь по-прежнему.

Изредка они видели в небе голубые самолеты, но затем и этот мир отошел в сторону, и только одна листва шелестела у них среди пальцев, да смола окрасила в черно-коричневый цвет их ладони. Они быстро научились управлять своими телами. Ветви словно плелись под ними. Спали они, свивая гнезда среди дубов, а питались желудями. Но вот стали попадаться просеки. Затем пошел кедровый лес. Запах мощных великанов кружил им головы. Им казалось, что трудно победить такие махины.

А внизу заманчиво блестели желтые песочные тропинки, по которым изредка пробегала лисица или шарашился неумело медведь. Однажды водолив подстрелил из револьвера козулю, и они слезли вниз.

— А далеко мы умахали, должно быть, Син-Бинь-У?

— Та-а…

— Здесь, поди, ни войны, ни людей…

— Та-а…

— Здесь мы с тобой Робинзонами заживем. Наберем сейчас на всю зиму кедровых орехов, груздей насолим и начнем варить самогон.

— Та-а…

— Если разбить тут палаточку на манер лесных подвижников и отдохнуть годика два…

Вдали мягко шелестел песок. «Это, наверное, волна лесного озера лениво билась в берег», — так подумал водолив.

Но из-за поворота на просеку выскочил автомобиль, и человек с маузером в руке крикнул им:

— Велосипедиста со шрамом на подбородке не видали?

Китаец подпрыгнул к нему.

— Как ты сказал?.. А…

Водолив ошеломленно глядел на пустое сиденье машины: там лежала связка летучих мышей, издали похожая на связки винных ягод.

— Едят? — спросил он с опаской. — Уже едят.

Человек с маузером нехотя ответил:

— Это так… случайно, подвернулись, с нашей фабрики. Вы не беспокойтесь, они теперь спят. Так не видали такого?

— Кюрре? — спросил китаец.

— Словохотов? — воскликнул водолив.

Комиссар Лапушкин ответил, указывая на автомобиль подъезжавших монахинь:

— А по-моему, просто дезертир от них. Однако как похитившего казенный самолет имею полное право арестовать и доставить по принадлежности.

Китаец и водолив влезли в автомобиль монахинь, и поездка продолжалась дальше.

Не будем описывать их дальнейших похождений в этой поездке, но скажем кратко: о велосипедисте со шрамом на подбородке не было слышно.

Если люди едят хлеб, даже белке стыдно питаться орехами.

Тем паче представителю великой китайской республики.

А чтоб есть хлеб, надо его зарабатывать. Это вам подтвердит и кодекс законов о труде, если вы мне не верите.

Китаец Син-Бинь-У, памятуя декрет об обязательном бритье, открыл парикмахерскую в кедровом лесу, в плантациях, где собирали орехи, необходимые для приготовления поглотителей газов.

Еще опыт войны 1914–1918 годов показал, что лучшей защитой от газов оказались маски с угольными респираторами, предложенные Н. Д. Зелинским. В таких масках вдыхаемый воздух проходит через несколько слоев угля.

Уголь этот приготовляется особым способом для придания ему большей «активности».

Опыт показал, что лучшим углем являются продукты обугливания крепких пород и обугленная скорлупа кокосового ореха. К концу войны североамериканское правительство принимало ряд мер для получения драгоценного кокосового сырья. Было организовано даже общество, занимающееся пропагандой широкого потребления кокосовых орехов.

Немцы пользовались для своих респираторов простым древесным углем обычных пород, но их маски часто поэтому оказывались неудовлетворительными. Не имея своих кокосовых плантаций, СССР произвел опыты использования безграничных запасов сибирского кедрового ореха, скорлупа которого, как оказалось, дает весьма ценный уголь.

Одновременно с этим добывалось кедровое масло высокого качества. Вот чем объясняется то оживление, которое так поразило наших друзей в глухой тайге, в новом центре кедрового промысла.

В поселок рабочих, собирающих кедровые орехи, однажды въехал велосипедист. Он весь был в болотной глине, облепленный мухами и страшно истощавший.

Дежурному милиционеру не было дела до его истощения, он обратил внимание на его густую белокурую растительность.

— Пожалуйте бриться, — указал он рукой на парикмахерскую.

Оборванец вяло бросил велосипед. Он сел в кресло, и парикмахер, который теперь не употреблял вопросов — «побрить? постричь?», налил кипятку в чашечку. Оборванец вздрогнул, увидав в зеркале лицо — парикмахера. Но было поздно. Бритва уже коснулась его намыленной шеи.

В это время дверь отворилась, и вошел приятель парикмахера, водолив Сарнов. В руке у него блестел револьвер. Лениво поздоровавшись, он спросил:

— Не знаешь ли мастера хорошего по ружейной части, что-то очень машинка моя отдает?

— Сейчас, — ответил китаец, — побрею.

— Ну, брей, а я посижу пока, подожду…

 

ГЛАВА 36

О любви человека, душа которого ранена, и О НОВОЙ БИТВЕ НАД НОВОЙ ЗЕМЛЕЙ. В конце главы Наташа, несмотря ни на что, выполняет данное ей приказание

Полярное лето уже кончилось. Синие пятна незабудок на фоне шиферных скал казались кусками неба, просвечивающими сквозь тучи.

— Аэроплан, — доложил самоед, подходя к Нетлоху, гуляющему с Наташей.

— Хорошо, — ответил Нетлох, — скажите всем, чтобы приготовили ружья, — и, обратясь к Наташе, прибавил: — Друг мой, вы знаете ли, что это конец?

— Конец?

— Да, конец, по крайней мере, нашей части; англичане не станут возвращаться напрасно. Очевидно, они обезопасили себя и от наших газов и от наших лучей. Не надо нервничать. Мы будем еще драться. А Советский Союз имеет и без нас источник азота. Его приготовляют в Донбассе и в Кузнецком районе, и около Ипатьевска. Даже нашу задачу регулирования теплого течения решат и без нас… Нам остается только драться как можно дольше и как можно лучше.

— Я люблю вас, — произнесла Наташа неожиданно для самой себя.

— Я знаю, Наташа, но не надо об этом говорить. Я никого не люблю. В детстве меня ранила вещь, на которую я не должен был бы обращать внимание: тайна рождения. Как рассказать вам, русской, здесь, на Новой Земле, и перед смертью, что я бежал от жизни потому, что мой отец оказался не моим отцом и даже друг моего отца оказался не моим отцом… Но всего я не могу сказать даже тебе. Я англичанин, Наташа, и во мне сильна гордость расы. А сейчас я ношу глупое имя. Моя странная фамилия, это прочтенная сзади наперед фамилия моего действительного отца. Я бросил родину, лабораторию и бежал в Россию — в другой свет. Я забился сюда к полюсу, к моржам, отрезал себя от мира и нашел здесь новое дело и новое мировоззрение. Разумом я понимаю, что моя обида ничтожна, что я должен забыть ее. но гордость расы в моей крови… Быть мулатом для меня позорно… Называйте сейчас меня Робертом, Наташа.

— При чем тут любовь, Нетлох?

— Я ранен женщиной, я не простил своей матери своего рождения, и я не хочу любить. Простите меня, Наташа, старого человека на Новой Земле. Мы, англичане, люди старой земли, у нас, когда чинят мостовую, то приходится сверлить землю буравами, потому что мостовая у нас на фундаменте. И наши предрассудки и навыки тоже на фундаменте. Прощай же, Наташа, аэропланы приближаются. О, если бы я мог поднять над своим домом красный флаг с буквами Английской советской республики. Я сейчас буду сражаться с англичанами во главе отряда людей Новой Земли. Я завидую сейчас самоедам, Наташа. И знаете что? Я вас люблю.

Звуки сирены известили говорящих, что пора надеть противогазы.

— Еще слово, Наташа: когда я погибну, постарайтесь доставить этот пакет с документами профессору Шульцу в Фрейбург. Вам надо бежать сейчас же, берите лодку и бегите во льды, на Север… путь в Россию будет отрезан.

Сирена проревела еще раз.

— Прощайте, Наташа, — крикнул Роберт, поцеловав женщину в губы быстрым поцелуем, и сам надел на нее противогаз.

Наташа плакала, чувствуя на зубах холод загубника. Слезы туманили стекла шлема.

Хор взрывов потряс воздух.

В воздухе уже дрались аэропланы Новоземлинского отряда Доброфлота с тучей аэропланов противника.

Самолеты стреляли друг в друга из пулеметов и орудий, старались ударить противника своими шасси, временами сцеплялись по двое и тяжело падали вниз.

Вот пал последний самолет Новой Земли.

Противник начал приземляться и готовиться к десанту.

Высоко в небе и в стороне от битвы сторожевой аэроплан Дюле следил за северным побережьем острова.

Лейтенант видел землю через просветы в дыму. Уже горели нефтяные фонтаны, снег кипел от огня, пар смешивался с черным дымом в густые клубы.

Дюле видел бой уже не раз и сейчас не очень интересовался общей картиной.

Но вот маленькая лодка отчалила от обрывистого берега, сверху она кажется миндалиной.

Это, вероятно, гонец.

Лодка спешит к ледяному полю, нужно перехватить.

Спокойно, как ястреб на полевую мышь, нырнул в воздух аэроплан вслед лодке. Вот колеса шасси уже подпрыгивают по неровности ледяного поля. Лодка видна у края, она пытается пройти узкими проходами через лед.

Не уйдешь…

Сопротивление новоземлян казалось уже было подавлено. Громадные грузовые аэропланы, до сих пор державшиеся вне поля действия, сейчас тяжело приземлились, высаживая сотни людей.

Но тут затрещали выстрелы винтовок и автоматических ружей.

Укрывшись за скалами, самоеды, дети зверобоев, стреляли холодно и метко.

Раненых не было, все убитые были убиты только в сердце или в глаз.

Но по сигналу атакующих с неба спускались все новые аэропланы, и ураганный огонь сверху подавлял всякую возможность сопротивления.

— Во имя Новой Англии и Новой Земли, — сказал Роберт и замкнул контакты.

Остров вздрогнул, изогнулся, как кошка, желающая прыгнуть, и взлетел в воздух.

— Наташа! — вскричал Дюле, узнав гонца.

— Глядите, — ответила она.

Взрыв взметнул черную пыль стеной. Стена достигла стаи аэропланов и упала вместе с ними на землю.

Но луч взрыва не захватил аэроплана Дюле.

— Летим! — вскричала Наташа и первой вскочила в аэроплан.

Было пора. Громадная, высотой в сорокоэтажный дом волна шла от места взрыва к ледяному полю…

Дюле без слов занял место наблюдателя. Аппарат взвился в воздух, и в то же мгновение лед под ними лопнул, как стекло, заскрежетал, забурлил, и ледяная пена обрызгала колеса шасси.

— Я лечу во Фрейбург, — сказала Наташа, не повернув головы к Дюле и не выпуская руля.

 

ГЛАВА 37

В ней рассказывается о человеке, который плывет ПО ТЕЧЕНИЮ ТЕМЗЫ, и о ДРУГОМ, КОТОРЫЙ СПОКОЕН. Глава кончается описанием состояния Рокамболя

Темза имеет два течения: в часы отлива она течет к морю, в часы прилива обратно — к городу.

Долго может плыть, возвращаясь обратно, кусок дерева, брошенный с корабля.

Но это плывет не дерево… Это утопленник. Уже давно река то доносит его почти до побережья, то возвращает обратно, к портам, к городу, в котором он работал и изменил.

Никто не плачет об этом человеке, даже те, кто послал его на центральную дымовую станцию шпионом, уже забыли его.

Он плывет вниз и возвращается к городу обратно… Долго еще будет плыть он, пока не поймает распухшее тело какой-нибудь бедняк-охотник за утопленниками, за их жалким платьем и премией, объявленной в газете.

Напрасно будет следить тот человек за объявлениями: никто не ищет его добычу. Этот рабочий пропал навек, у него украдено даже имя. Смит Пуль не погиб для света, нет, под его именем работает на станции усердный и ловкий рабочий. Он молчалив немного… Даже повторная прививка бессонницы, делаемая всем рабочим при поступлении на завод, не сделала его разговорчивым.

А это странно, отсутствие сна делало всех нервными, это ослабляло сдерживающие центры, и все были озлобленно болтливы.

Но Смит Пуль молчал. В краткие минуты отдыха он вытаскивал свою записную книжку и делал свои вычисления… Небось учился, хотел выбиться в люди… В самом деле, кто хочет умереть простым рабочим? В Англии это все равно, как желать умереть в рабочем доме.

Смит Пуль хороший работник, он достоин повышения, он не пьет, не таскается с женщинами, гуляет редко в Гайд-парке и всегда один.

Иногда он покупает цветы: красные розы и георгины — и отправляет их туда, в город богатых. Странный букет, странный адрес.

Ну, это его дело.

Смит работает в машинном зале, механиком у дизеля, дышащего спокойно и ровно.

И сам Смит всегда спокоен.

В его дежурство в машинном зале никогда не бывает никаких происшествий. Раз только внезапно заснуло трое рабочих.

Было арестовано все правление треста «Бессонница», но следствие не дало никаких данных.

Только у секретаря правления мистера Канолифа в книжном шкафу нашли полное собрание сочинений Льва Толстого.

Канолиф оправдывался тем, что Толстой хотя и был русским, но никогда не состоял в рядах Третьего Интернационала, и что читал он книги только для практики в языке.

Но все же временно он был задержан, само его участие в аресте Тарзана было заподозрено.

Ведь медведь оказался богатым и верноподданным, не оклеветан ли хозяин?

И мистер Канолиф попал в камеру, прежде занятую Рокамболем. Плачь над бедным Канолифом, читатель: авторы романа решили не освобождать его.

Бедный Канолиф, как он страдал от блох, оставленных Рокамболем.

Но и сам Рокамболь в своей роскошной вилле не был счастлив.

День и ночь проводил отощавший медведь перед камином, нюхая воздух и жалобно рыча. Хольтен не мог без слез смотреть на своего друга. Он достал из зоологического сада, почетным опекуном которого Рокамболь был назначен королем, ему медведицу. Но медведь, увидя нового гостя, так зарычал, что все поняли, что на медвежьем языке это значило «вон!».

Обиженную медведицу увезли обратно в ее клетку, а Рокамболь опять впал в свою беспокойную тоску.

Только Смит Пуль спокоен в этой краткой главе, его вычисления близятся к концу.

Берегись, Лондон!

 

ГЛАВА 38

ХОРОШО МОРЕ ОКОЛО НЬЮ-ЙОРКА

Главное — в нем никогда не бывает холодно потому, что его отапливают снизу трубами.

Народу купается в этом море так много, что берег кажется пестрым, как лоскутное одеяло, столько людей в желтых, красных и голубых костюмах лежит на песке.

В воде играют в пятнашки, катаются на особых каруселях, строят слона и беспрерывно снимают друг друга в фотографии.

Над водой и берегом стоит, если нет ветра, запах пота и пудры. Мусору столько, что вы ложитесь в песок, как в пепельницу.

Но даже богатые люди прилетают сюда на гидроплане выкупаться, потому что здесь шумно и много женщин. Среди этих сотен тысяч купающихся людей никто не обращает внимания на белокурого стройного человека в светлом костюме.

Но молодой человек не был тщеславен. Казалось, что он даже наслаждался своей неизвестностью, спокойно ел бананы, потом надел полосатый купальный костюм и сел обжариваться на солнце.

— Увы, — сказала его соседка, женщина лет двадцати, одетая в яркий желтый костюм с черной отделкой и сидящая перед маленьким переносным радиоаппаратом. — Увы, — сказала она, явно обращаясь к своему соседу, — он не отвечает.

— Это очень невежливо с его стороны, — ответил человек в полосатом костюме.

— Да, я разговаривала с ним до самого Ла-Манша, а теперь он не отвечает уже два дня.

— Дорогая, зачем он вам, все равно даже ваш прекрасный аппарат не даст вам возможности танцевать с ним и есть мороженое на его счет на расстоянии, а я приглашаю вас исполнить купальное шимми.

— Но помните, только шимми, — ответила женщина, и через минуту они танцевали модный танец, так близко прижимаясь друг к другу, что, очевидно, им оставалось только после этого ехать или в гостиницу, или купаться в нагретой воде.

Они выбрали третье. Сели есть мороженое.

— Чудесное мороженое, — болтал молодой человек, облизывая ложку, — и главное, без всяких фокусов.

— Нет, знаете, я ела настоящее чудесное мороженое в день явления Кюрре… Ах, это было не мороженое, а мечта… Святое мороженое…

Но и не святого мороженого женщина съела столько, что ее спутник начал жаться и хмуриться.

— Как ваша фамилия? — спросила дама, не обращая внимания на настроение своего спутника.

— Смит, — ответил тот, считая правой рукой деньги в кармане.

— В таком случае моя Брук, — это фамилия из сегодняшней газеты. Нельзя, дорогой, называть себя Смитом, я уже разговаривала на этом пляже сегодня с шестью Смитами. Я бы прогнала вас, но мне нравится ваша манера держаться. Вы немец и студент-корпорант. Я узнаю по шраму… Я очень люблю немецкую дворянскую молодежь.

— Да, я сын немецкого графа, — охотно ответил Смит.

— Граф Смит? — смеясь проговорила мистрис Брук. — Послушайте, милый, поедемте кататься на автомобиле, я буду вас тогда называть графом весь день, даже если вы не граф, а бухгалтер…

— Я больше чем граф! — вскричал Смит. — Я… — Он осекся и вдруг вскричал: — Едем.

«У этого приказчика есть деньги», — думала мистрис Брук, сидя в роскошном автомобиле с букетом белых роз в руках. Вероятно, он ограбил кассу.

— Шофер, — крикнул в это время Смит, — где здесь можно достать вино?

— Вино лежит под подушкой вашего сиденья, мистер, — охотно ответил шофер, — я сейчас сделаю остановку…

И через несколько минут все трое пили вино на маленькой зеленой лужайке парка…

— В путь! — вскричал, вставая, Смит.

— Я уже поднял парусиновый верх, — ответил шофер.

— Девочка, — нежно произнес Смит, — я не люблю целоваться в автомобиле, а для прописки в гостинице у меня слишком громкая фамилия — едем к тебе.

— Муж уехал на два дня, — ответила мистрис Брук, — едем.

— У тебя есть муж, кроме Смитов? — удивленно произнес мужчина. — Все равно — едем.

Лестница дома, в котором жила прекрасная незнакомка, показалась Смиту крутой. Наконец, дверь… обычная обстановка американской средней семьи.

— Имя? — спросил Смит, садясь в кресло и спокойно стаскивая с себя штаны.

— Сюзетта, — ответила женщина.

— Мое — Карл. Положи, Сюзетта, эти брюки под матрац, чтобы не испортились складки.

«Приказчик, — раздраженно подумала Сюзетта, — капитан был лучше. И потом какая решительность, я хотела только целоваться!»

— Карл, — ответила она, смеясь, — ты слишком скор, тебе придется разглаживать эти брюки одному. Ты мне уже и не так нравишься.

— Стучат, — ответил Карл испуганно, — у тебя нет второй двери?

— Это муж, он всегда стучит сразу обоими кулаками.

— Какой скандал! — вскричал Карл. — Какая великая карьера погибает!

Стук становился яростным.

Внезапно лицо Карла загорелось румянцем вдохновения; он лег на дешевый ковер, покрывающий пол комнаты, и, наматывая его на себя, закатился к стене.

Сюзетта побежала открывать дверь.

— Жарко, — простонал, входя, рослый янки с крупным догом на цепи. — Мэри, где мои ночные туфли?

«Соврала имя», — мрачно думал человек в ковре.

— Почему ты так рано приехал, Том?

— Дело не выгорело, контрагент сошел с ума, поверил в бога Кюрре, закрыл лавочку и постится. На место, Лайт! Ты не знаешь, Мэри, почему это собака нюхает по углам?

— Она, наверно, опять ищет места нагадить под диваном.

— Лайт, сюда. Лайт, сюда. Лайт, не рычи, я тебя…

— А ты, Мэри, опять пила? Ну, что хорошего в том, чтобы пить одной?

— А ты хочешь, чтобы я пила с кем-нибудь?

— Пропадает наша американская семья, Мэри. Женщины пьют и таскаются с ухаживателями, отказываются рожать детей, говоря, что пароходы достаточно и без того привозят людей для прироста населения… Лайт, спокойно! Лайт…

Из ковра было слышно, как завизжала собака от удара…

— Гибнет Америка, Мэри, — продолжал толстяк.

— Ты мне читаешь, кажется, передовицу консервативной газеты, Том?..

— Что газеты, я выть готов при мысли, что в такую жару съездил даром из-за этого Река. И говорят, вовсе он не бог, а наняли его банкиры и владельцы магазинов для рекламы. А сам он, говорят, гамбургский еврей да к тому и еще незаконнорожденный…

— Неправда! — вскричал молодой человек, раскатывая ковер и вскакивая во весь рост. — Я немец и корпорант.

— Может быть, — отвечал Том, остолбенев от ярости. — Но где ваши брюки, сударь? Лайт, бери его!

Одним прыжком Рек вскочил на плиту и выхватил револьвер, готовый к защите, но тут же ему пришлось с воем спрыгнуть на пол, так как газовая плита была раскалена для приготовления бифштекса Тому.

Минуту продолжалась возня, но в результате Кюрре был сбит с ног и связан.

— Кто вы и чем вы занимаетесь? — спросил Том.

Но Рек молчал.

— Мэри, в чем дело?

Но Мэри, конечно, плакала.

— Что тебя принудило так поступить, Мэри!

— Ты все время уезжаешь, я одна, без денег, без прислуги, ты мне обещался… — залепетала Мэри.

— А это кто?

— Не знаю, он говорил, что он герцог, — отвечала Мэри…

— Господин герцог, моя жена обвиняет меня в том, что я не имею для нее прислуги… Если вы не назовете вашего имени, я надену на вас ошейник и намордник честного Лайта и заставляю вас служить у нас кухаркой.

Рек молчал.

— Где Рек? — волновались в это время в «Хоспице».

— Не вознесся ли он всерьез?

Толпы почитателей стояли весь день у дверей гостиницы, ожидая его выхода…

Наступила ночь… Его нет…

«А когда наступило утро, — как пишут в „Кино“, — Река утром не было тоже».

Тогда собрался соединенный пленум из «Союза Молодых Людей» и «Совета Банкиров».

— Щенки! — кричал Морган на заседании, стуча кулаком по столу. — Вы говорили, что бог из немцев будет самый исполнительный, а сейчас где он?

— По слухам, он инкогнито пошел на купание, — тоненьким голосом сказал один молодой человек.

— Мерзавцы! — кричал Морган. — Недобросовестные поставщики…

— Братья, — спокойно начал седой пастырь, — не забывайте, что в Нью-Йорке каждый месяц автомобили давят 2000 человек, возможно, что Кюрре погиб. Я знал бедного Кюрре, и его гибель сердечно огорчает меня. Но дело не в нем, а в идее, — если даже он и погиб, мы, конечно, найдем ему заместителя. Пока же предлагаю объявить, что…

 

ГЛАВА 39

БЛУДНАЯ ОВЦА И СПОСОБЫ ЕЕ ВОЗВРАЩЕНИЯ

— Сорок дней в пустыне! — кричали газетчики.

«Рек удалился в пустыню Сухого Запада», — читала публика в газетах.

— В пустыню! — кричала толпа. — Мы найдем его…

В этот день бензин вздорожал вдвое.

В первой четверти XX века в Америке было около 10 млн автомобилей. В 1922 году шесть главных фирм выпускали их в день 8840.

Движение на улицах было так велико, что автомобили в городе теряли свое назначение. Улицы были слишком перегружены.

Ездить по подземной железной дороге было гораздо быстрее. Но зато автомобилями широко пользовались при поездках по стране.

Фермеры не только объезжали свои поля на автомобилях, но даже, сидя на них, охотились на волков.

Вот что писал один американец в 1924 году:

«Станьте на перекрестке двух дорог какого-либо северо-западного штата, бросьте беглый взгляд в обе стороны. Мимо вас катится нескончаемый поток машин, старых и новых, дешевых и дорогих, чистеньких и запыленных, с номерными жестянками далеких и ближних штатов. Сбоку, спереди и сзади прикреплены сундуки, ведерки, кухонные принадлежности, свернутые палатки и детские принадлежности. На крышах автомобилей торчат радиоаппараты, кое-где можно увидеть клетки с канарейками, собак и кошек… В машине, рассчитанной на четырех пассажиров, сидит 10–12 человек».

Частые промышленные кризисы заставляют рабочих пополнять ряды этих автомобильных таборов.

Многие рабочие, приехав в город, в котором нужны были рабочие руки, не расставались со своей машиной, а разбив лагерь за городом, устраивались около своего, обычно старенького, автомобиля на вольном воздухе в ожидании новых кризисов и новых переездов.

Летом эти кочевники живут на севере, а к зиме они тянутся в Калифорнию.

Эти постоянные переезды населения даже отразились на образовании детей кочующих семей.

Возникал вопрос об обязательном учении этих невольных автомобилистов — по радио.

Сейчас, услыхав о пребывании нового бога в пустыне, десятки тысяч автомобилей повернули рули на Запад.

Любопытные, верующие, не занятые делом, новобрачные, совершающие свою свадебную прогулку, странствующие торговцы и врачи, проститутки, полицейские, воры, репортеры, агитаторы — все устремились на Запад.

Если бы мы посмотрели на Америку с аэроплана, нам бы показалось, что это на Западе идет бой и что едут войска на подкрепление.

На самом деле на Сухом Западе был только Кюрре, да и того не было.

О, темный жар газовой плиты!.. О, сальные кастрюли, которые так трудно мыть!..

И Мэри, неблагодарная Мэри, не отдающая брюк, не помнящая мороженого, ободряющая своего нового раба только уколом шляпной булавки.

О, намордник на лице!

Если бы Рек не догадался пить молоко и бульон через соломинку, то я боюсь, что он погиб бы от голода.

А на Сухом Западе кипела жизнь.

Кюрре узнавал о ней по обрывкам газет, в которые была завернута провизия, и горько плакал, утирая слезы через намордник кухонным полотенцем.

Сотни тысяч человек искали его в пустыне. Пустыня была истоптана вся и вся закидана консервными банками.

Верующие по ночам призывали Река в рыданиях, при пронзительных звуках саксофона.

Тысячу раз двенадцать человек объявляли себя апостолами и искали его же, Река, для подписания мандата.

Баптисты ввели в пустыне новый обряд крещения — в песке.

Многие следовали этому обряду, похожему на солнечные ванны.

Но больше всего имели успех ночные проповеди мормонов в пользу многоженства.

В Сухом Западе Америки, огражденном от влажных ветров моря стеною гор, выпадают в год только от 10 до 20 дюймов осадков, а на пустынных плоскогорьях между скалистыми горами и береговыми горными цепями даже меньше 10 дюймов.

Спокон века здесь были только пыль и зной.

Лютер Бербанк, знаменитый американский садовод, первый вывел на этих пустынных полях новую культуру.

Он вывел новый сорт кактуса, не имеющий колючек, пригодный для корма скота и приносящий в то же время плоды, вкусом напоминающие апельсины.

На странных, безлиственных, зеленых и плоских стволах кактуса иногда вырастает до пятидесяти таких плодов. Весь же урожай с кактусового поля иногда доходит до пятнадцати тысяч с десятины.

Сейчас плоды кактуса еще не созрели, только пчелы гудели в крупных цветах, и шарили люди, ища свое потерянное божество.

Но нигде, ни в скалистых горах, ни в пыльных кактусовых полях, — нигде не могли найти следов Кюрре…

Только ветер шелестел по земле обрывками газет с предположениями репортеров об его местонахождении.

— Идем, — сказал раз Том, открывая замок, приковывающий цепь Кюрре к газовой плите.

— Куда? — спросил Рек, но не получил ответа.

Свежий воздух, как вино, ударил в голову бедного корпоранта.

У дверей стоял закрытый автомобиль.

— Получите свои пятьдесят долларов, сэр, — сказали Тому, принимая от него конец цепи, прикрепленной к ошейнику. — Товар правильный.

— Прощайте, — сказал янки, уходя.

И тут Рек увидел, что на Томе были надеты его брюки.

— Изменница! — вскричал Рек и упал в обморок.

…………………………………

— Сын мой, — услыхал он над собой, приходя в сознание… — не говорил ли я вам, «не прелюбы сотвори»! Если бы мне не пришла мысль объявить награду в 50 долларов тому, — продолжал пастор, — кто доставит человека с вашими приметами, под предлогом, что он сбежал, украв чужие ботинки, то я не скоро увидел бы вас. Но вам придется плохо — Морган в ярости.

 

ГЛАВА 40

Кюрре произносит в пустыне СТРАННУЮ РЕЧЬ. ДАЛЬШЕ ДЕЛА ЕГО ИДУТ УСПЕШНО. Все это удивительно, и станет понятно не всякому, даже прочитавшему эту небольшую, но полную движения главу

— Братья! — вскричал Рек, появляясь внезапно среди кактусового поля.

— Гоп! Гоп! Ура! — отвечала ему толпа.

— Братья, долой богатых, одевающих на нас собачий ошейник, оскорбляющих нас! Долой 43-головую гидру теперешнего устройства Соединенных Штатов!..

— Долой! — отвечала толпа, так как имеющие дорогие автомобили уже уехали.

— Я отлучаю от духа и истины сына бездны Моргана, — продолжал Рек. — Наложите, братья, свои руки на поля его, и на нефть его, и на железные дороги его, и на все то, что принадлежит Моргану.

— Идем! — кричала толпа, и все бросились к автомобилям.

— Смотрите, как он худ, — сказал один рабочий другому, — он и в самом деле постился, и его ботинки разодраны.

— Долой миллиардеров! — кричал Рек.

— О масса, — упал к его ногам негр, — о господин, двадцать лет я ждал тебя! О господин, я был полковником американской службы на фронте в Великую войну, а сейчас я не имею права ездить в общем вагоне. Господин, идем и захватим Эджевудский арсенал — с богатыми можно говорить, только имея оружие в руках.

Между тем, сминая сочные и толстые стебли кактуса, автомобили строились вокруг Кюрре широким кругом.

В середине круга был он сам и негр у его ног.

— Долой негров! — вскричал кто-то в заднем ряду.

— Долой богатых, долой ездящих на паккардах! — ответил Рек.

— На Эджевуд! — вскричала толпа.

— Назначаю тебя начальником штаба, — сказал Рек, обращаясь к негру. — Телеграфируйте в Эджевуд, что в случае сопротивления я сведу на него молнию с неба. Трубите наступление…

И машины двинулись, заливая поля сплошным потоком.

Урожай кактусов этого года был погублен.

Стрелки амперметров на всех телефонных станциях Америки в этот момент нагнулись вправо. 10 000 000 абонентов одновременно звонили друг другу.

— Проклятый Морган, — вскричал пастор, — и зачем он велел высечь этого корпоранта! Веди теперь гражданскую войну.

— Эджевуд взят, — произнес в этот момент секретарь, отрываясь от телефона, — наступление Река совпало с экономической забастовкой, и заводы сдались без боя. У Кюрре в руках возможность выпускать на нас 10 000 галлонов жидкого иприта в сутки.

— Город взволнован, — доложил осведомитель, вбегая, — негры и эмигранты бегут навстречу Реку. Русские монархисты предлагают ему право на занятие престола…

— Спокойствие, — отвечал пастор, — банки, полиция, аэропланы в наших руках. У Река нет провизии, и без нас ему не сделать чудес. Выждем два дня…

Срок, назначенный почтенным пастором, уже истекал, в городе было спокойно, только вздешевели квартиры…

Приток последователей к Реку все еще продолжался. Рек сам принимал приходивших, сидя в смокинге посредине арсенального двора, между двумя неграми, яростно трубившими в саксофоны.

— Идите, женщина, — сказал он, обращаясь к молодой даме, задержавшейся перед ним.

— Смит, неужели ты не узнал меня? — ответила она с упреком.

— Ведите ее в зал Ипритного реактора, — приказал Рек, — и не пускайте туда никого.

— Рек! — вскричала женщина, когда они остались одни.

— Мэри, — холодно ответил он, — если ты хочешь шантажировать меня, то я прикажу тебя бросить в бак с ипритом…

— Я люблю тебя, мое божество! — отвечала женщина, плача. — Зачем ты не открылся мне… — И она поцеловала его опытным поцелуем…

Рек отвел ее рукой и затрубил в саксофон — на его зов вбежали два негра.

— Отведите женщину в квартиру директора, поместите ее в комнату рядом со мной; если она попытается говорить, то трубите в трубы и играйте на рояле. Если и это не поможет, наденьте на нее противогаз и не давайте спать…

— Рек! — простонала Мэри…

Но что мы делаем?

Мы забыли о Нью-Йорке. Что там?

Вперед! Роман не должен топтаться на одном месте.

В Нью-Йорке было довольно тихо.

Тяжелой сплошной лентой катились автомобили по улицам, неподвижные люди, разговаривая друг с другом, куря и читая газеты, неслись мимо домов на движущихся тротуарах.

— Стой! — вдруг вскричал полицейский, останавливая человека, выбежавшего из лучшего ювелирного магазина с пудовым слитком золота в руках.

— Я владелец магазина, — отвечал остановленный, — я сам Дарлинг…

— Простите, сэр, — произнес полицейский, — я только сейчас узнал вас. Прикажете позвать автомобиль?

— Нет, не надо, — ответил Дарлинг рассеянно, — подержите лучше это. — И он передал в руки полицейского слиток.

И Нью-Йорк увидел странное зрелище: на самой быстрой полосе движущегося тротуара мчался богато одетый человек без шляпы, за ним полицейский со слитком золота, а сзади его туча сыщиков, перекидывающихся вопросами.

Странная толпа домчалась до моста.

Здесь мистер Дарлинг остановился.

— Передайте мне золото, — сказал он полицейскому.

— Извольте, сэр.

Сыщики стояли безмолвной сворой.

Мистер Дарлинг взял слиток и обвязал его бечевкой.

— Помогите мне привязать это на шею, — закричал он на полицейского.

— Извольте, сэр.

— Спасибо. Вы очень любезны.

И мистер Дарлинг в одно мгновение вскочил на перила и бросился с моста.

 

ГЛАВА 41

Возвращающая нас В КИТАЙСКУЮ ПАРИКМАХЕРСКУЮ в кедровых лесах Сибири

Бритва китайца ловко освобождала шею от грязных щетинистых волос. Парикмахер поднял кожу на подбородке.

— А-а!.. — испуганно простонал клиент.

— Беспокоит? — спросил китаец.

Клиент вздохнул:

— Очень!

Китаец молчаливо взял другую бритву.

— О-о!.. — опять раздалось со стула.

Китаец вновь переменил бритву.

Водолив со скукой переложил ногу на ногу.

— Удивительно, все что-то у тебя, Син-Бинь-У, бритвы тупые. Заказчиков много, что ли? Не пойти ли и мне в парикмахеры?

Бритва ожесточенно точилась о ремень. Заказчик продолжал выть. Наконец, китаец даже побелел от злости. Водолив сказал сочувственно пациенту:

— Вы, гражданин, будьте спокойны, а не то как бы он вас не полоснул, — ишь белки-то выкатил.

И несчастный Ганс замолчал.

На средине подбородка китаец кинул бритву и, указывая в мыльное пятно, сказал водоливу:

— Он.

— Кто?

Китаец, задыхаясь, протянул:

— Кюрре.

— Как!

Водолив растер пальцем мыльную пену и проговорил задумчиво:

— Ничего не вижу. Побрей-ка еще.

Ганс лежал в кресле без памяти, весь облитый мылом. Китаец трясущимися руками водил бритву. Наконец весь шрам был выбрит, а остальное китаец не имел сил докончить. Водолив попробовал, но бритва скользнула в его пальцах, как рыба в воде.

— Тот самый, — сказал водолив.

— Кто?

— Пашка Словохотов.

Водолив вытащил полотняный мандат и, показывая его китайцу, сказал:

— Я его арестовываю.

Китаец махнул бритвой.

— Не, я брила. Рек мой.

— Какой Рек — это Словохотов.

— Рек!

— А я тебе утверждаю — Словохотов!

Тут китаец тоже вытащил полотняный мандат и проговорил:

— Я его арестовывай!

Ганс очнулся. Два человека, потрясая полотняными мандатами, кричали об его аресте.

Тогда Ганс вспомнил, что где-то в карманах у него валялся полотняный мандат, оставшийся еще на станции Актюбинск, когда китайца внезапно начали качать.

Третий мандат показался в воздухе, и Ганс проговорил с достоинством:

— Граждане, я вас арестую!

В это время распахнулась дверь, и комиссар Лапушкин появился на пороге в сопровождении одной из монахинь.

— Сарнов, тебя эта гражданка интересуется видеть.

Увидев три мандата и Ганса между них, он вздрогнул.

— Ты, — подскочил он к Гансу, — а велосипед где?

Ганс махнул мандатом.

— До выяснения причин я вынужден, конечно, вас арестовать, неизвестный гражданин. Пожалуйте со мной.

Водолив вскипел:

— Кого ты хочешь арестовывать, мышиная твоя рожа! Это мой арестованный!

— Мой! — закричал китаец.

— Мой! — завопил Ганс. — Это я за ними гнался.

Лапушкин выпустил револьвер.

— Кого же нам арестовывать?

Все остолбенело глядели друг на дружку.

Наконец Лапушкин догадался:

— Граждане, я арестовываю вас всех троих.

И он достал громадный полотняный мандат.

— Как дезертиров, — добавил он вдохновенно. — Дезертиры-мыши.

На улице их встретили монахини. Они с воем бросились к Гансу, но комиссар Лапушкин, все еще не уверенный в силе своего мандата, приказал им нести караульную службу.

Так под конвоем монахинь они подошли к районному совету.

Толпа крестьян встретила их ревом. Это немецкие колонисты узнали уцелевших конокрадов.

— Кого ведут?

— Конокрадов!

— Эй, сюда, ребята, конокрадов ведут!

— Где конокрады?

— Бей их!..

Толпа запрудила деревенскую улицу. Немцы порывались к своим конокрадам, глубоко сожалея, что от жары не прикончили их жизнь гораздо ранее. От такого сожаления немцы даже выронили покупки, за которыми приехали в село.

Охрана им показалась подозрительной, и они с дубинами в руках окружили монахинь.

— Так вернее, — сказал старый Гольц.

Он достал мандат, выданный Советом Колонии, и пока развертывался крепкий синий платок, плотно укутавший мандат, из толпы раздался голос:

— Да ведь это он же!

— Кто? — закричала раздраженная толпа.

— Империалист наш!

Группа костромских гостей — рабочих с заводов, вырабатывающих фосфориты, пробилась сквозь толпу. Гладкий режиссер ощупал Ганса. Надежда опять загорелась в его глазах. Он обернулся к своим товарищам.

— Это наш бежавший империалист!

Он со всей актерской строгостью обратился к толпе:

— Граждане, расступитесь. Я арестовываю этого империалиста, как бежавшего из нашей банки.

Син-Бинь-У завопил:

— Это мой!

— Мой! — закричал водолив Сарнов.

— Наш! — закричали монахини.

Комиссар Лапушкин затряс револьвером:

— Мое, как представитель власти на местах, арестовываю!..

Немец Гольц наконец достал из синего платка мандат, развернул его и, как в кирхе, проговорил протяжно:

— Арестованные конокрады принадлежат нам.

Гости из Костромы окружили их третьей плотной цепью.

Все топтались, и никто не мог сдвинуться с места.

На балкон дома вышел секретарь Совета.

— Чего вы там? — спросил он, почесывая голову.

Из толпы завыли:

— Конокрады!..

— Империалисты!..

— Соблазнитель!.. Соблазнитель!..

— Словохотов!..

Секретарь послушал, опять почесался и сказал:

— Должно быть, беспатентных торговок позабрали. Вот орут!

Он послушал и наконец, лениво перегнувшись через перила, проговорил:

— Гражданки арестованные! Ступайте в темную, ведь коли вас сейчас разбирать, ничего не поймешь. Ясно одно, без патента где же торгуют. А там посидите, мы и придем вот после обеда, и разберем вас честь честью. Граждане, не мешайте обороне социалистического отечества, поскольку она является выразителем…

Но тут кто-то крикнул изнутри:

— Секретарь…

— Иду, — и секретарь лениво, словно в болоте, пошел в присутствие.

В арестантской пахло клопами. Лавки не могли вместить всех. У порога сели немцы и, тупо глядя в пол, затянули какую-то песню.

— Кто же кого арестовал? — спросил, оглядывая всех, Ганс.

— Та-а!.. — пожал плечами китаец. — Кто-о?

— Я! — крикнул Лапушкин.

— Я! — прервал его немец Гольц.

— Мы! — закричали монахини.

Водолив, доставая карты, задумчиво протянул:

— Ежели по правде говорить, то кто же тут разберется. А пока что до прихода секретаря не сыграть ли нам в двадцать одно. На банке полтинник. Тебе на сколько?

— Гривенник, — сказал Ганс, беря карту.

 

ГЛАВА 42

В которой НЬЮ-ЙОРКСКАЯ БИРЖА ИСПЫТЫВАЕТ ПОТРЯСЕНИЯ, а население бежит на пляж, не взяв с собою купальных костюмов

— Положение отчаянное, — думал Рек, — войско требует от меня хлеба и чудес. Посоветоваться не с кем, а тут еще дурак Ганс опять пристает с телеграммами из России. Даже посоветоваться не с кем, ну с кем может советоваться пророк и бог? Пойти разве к Мэри? Женщина умная!

— Снимите противогаз с этой женщины и уходите, — произнес Рек, входя в комнату, в которой под арестом сидела Мэри.

— Рек, бог мой! — вскричала та, как только негры ушли, — дай мне папиросу, я не курила целый день в этом ужасном противогазовом шлеме.

Рек был тронут.

— Закурим, Мэри, — сказал он, протягивая женщине папиросы, — самые лучшие: русские с мундштуком. Послушай, Мэри, перемирие кончилось, против меня четыре бригады отправлено… В бригаде по два полка, в каждом полку три батальона, а также пулеметная и танковая рота отдельно. В пулеметных ротах по восемь тяжелых пулеметов, в обычной — 138 винтовок, 18 легких пулеметов и ручных гранат без числа. В танковой роте 125 танков. Кроме того, в каждом полку есть еще орудия. Прибавь еще сюда, что против нас направят аэропланы, и ты поймешь, что я не знаю, куда деваться.

— Милый, — улыбнулась Мэри, — пошли на Нью-Йорк и Вашингтон каменный дождь…

Рек отрицательно покачал головой.

— Ах да, понимаю, там столько маленьких детей. Тогда прокляни их.

— Попробую, — грустно сказал Рек и позвонил начальнику штаба.

— Примите телефонограмму, — начал он, — передайте в Нью-Йорк… «Я, бог Рек, властью, мною ни от кого не полученной, проклинаю всех, кто не верит в меня, проклинаю: вход и выход, лестницы и тротуары, рождение и смерть, стены и крыши, реку и водопровод, театр и кино…» Передали?

— Сделано.

— Прибавьте: «биржу и курс доллара проклинаю отдельно». Подписал: «Рек».

«Пропал я, — подумал Рек, передав телеграмму, — высекут меня теперь вторично».

Минут десять в комнате царило молчание.

Мэри не смела смотреть на Река, подавленная его проклятиями. Рек не смел смотреть на Мэри, думая о будущем.

Вдруг неожиданно затрубили рожки ста тысяч автомобилей войска Река.

Крики и трубные звуки огласили воздух…

— Покажите нам его! — кричала толпа белых и черных людей, врываясь в комнату.

— В чем дело, друзья? — спросил мягко Рек.

— Победа, господин! — взревела толпа, падая перед ним на колени. — Через пять минут после твоего проклятия все акции упали сразу в сто тысяч раз, доллар не стоит больше ничего. Войско, выступившее против нас, узнало об этом и ушло, бросив оружие. Население Нью-Йорка, увидав действие твоего проклятия на процентные бумаги, бежало из города на морской пляж, который ты не проклял. Другая часть жителей собралась вокруг биржи и плачет так, что слышно на пароходах, подходящих к городу с моря…

— Заказать пальмовые ветки! — закричал Рек, приходя в себя.

— Уже заказаны, — восторженно сказал начальник штаба. — Поезд с пальмовыми ветками и розами был заказан мною уже вчера в Калифорнии. Сейчас усыпают цветами дорогу в город.

— Мэри, спасибо! — вскричал Рек. — Друзья, сегодня мы ночуем в Нью-Йорке.

…………………………………

Нью-Йорк был пуст, когда густые колонны автомобилей восставших ворвались на его улицы.

Только в окрестностях колонны были встречены толпами жителей на автомобилях, бежавших из проклятого города. Рек снял с них проклятие и приказал присоединиться к своему арьергарду.

В полчаса был занят весь город. Начальник штаба приказал реквизировать все съестные лавки и, не входя в дома, стать лагерем на улицах.

Негры быстро построили рядом с небоскребами хижины из маисовой соломы. Город быстро преображался.

Центр города с биржей и толпой вокруг нее был окружен войсками и танками.

Но в лагере восставших было уже неспокойно, белые ссорились с неграми.

Одно утешало начальника штаба — прибытие вспомогательного отряда кавалерии от последних остатков индейских племен.

Известие было настолько радостным, что он решил передать его Кюрре сам.

«Мы, коммунистическая партия негров Южной Америки, — читал между тем Рек поданную ему телеграмму, — приветствуем первые успехи американской революции, но предостерегаем товарищей от клерикального характера движения, особенно опасного при мистическом настроении широких масс. Призываем товарищей к организации пролетарских сотен и организации комячеек. Особенное внимание должно было обращено на привлечение фермеров и сельского пролетариата».

— И это воззвание имеет успех? — проговорил Рек, подымая голову и смотря на своего черного полковника.

— Избавитель, — ответил тот, — негры, индейцы, японцы и китайцы за нас.

— Я боюсь желтых, — мрачно ответил Рек. — Кайзер Вильгельм предупреждал против них.

— Я больше боюсь красных, о избавитель, — возразил негр. — В связи с этой телеграммой у нас уже организовался совет негритянских и мулатских депутатов, но что нам бояться их, когда в ваших руках власть совершать чудеса.

 

ГЛАВА 43

РЕПОРТЕР УЗНАЕТ СЛИШКОМ МАЛО

— Я пришел к вам парламентером, сын мой, — сказал седой пастор, входя с двумя белыми знаменами в руках.

— Называйте меня просто «Избавитель», — сухо сказал Рек, — и станьте на колени.

— Я стану, — спокойно сказал пастор, — но не рассказывайте об этом никому. Только вышлите этого негра.

— Я назначаю вас архистратигом, — сказал Рек, обращаясь к негру, — идите и известите об этом войска…

— Бегу! — восторженно закричал негр.

— В чем дело, старая селедка? — спросил Рек, оставшись с пастором один на один.

— Неужели, сын мой, ты так обиделся на то бичевание? — сладким голосом спросил пастор.

— Молчать! — завизжал Рек. — Меня — розгами!

— Дорогой, — спокойно продолжал пастор, — Союз банкиров вызывает тебя на совещание.

— Не пойду, — мрачно сказал Рек.

— Неужели ты думаешь, что сможешь справиться с этой сворой негров, еретиков и безработных? Или ты думаешь, что Москва глупее тебя? Тебе не продержаться здесь и недели а банкиры… Всесвятые банкиры. Морган, Рокфеллер, наследники Стиннеса… Мы обеспечим тебя на всю жизнь… А эти негры даже плохо пахнут.

— Позовите архистратига, — сказал Рек в телефон. — Приведите мне белого слона из Зоологического сада, — бросил он вошедшему, — я еду на свидание в «Централь-отель»… Неприятель хочет капитулировать…

Дорога Кюрре через Нью-Йорк была сплошным триумфом. Цветы усыпали дорогу так, что слон шел по мостовой, как по льду, боясь поскользнуться.

Впрочем, конец шествия был испорчен проливным дождем.

Рек принужден был даже открыть зонтик, но дамы находили, что держит он зонтик с достоинством и что это ему даже идет.

— У нас протекает крыша, — доложил в это время портье управляющему «Централь-отеля».

— Чего вы лезете ко мне, — идите к старшему архитектору.

— Он убежал на пляж и еще не вернулся. Все уверяет, что город обрушится наверное, — ему знать лучше.

— Так пригласите кровельщика сами…

— Хорошо, — обрадованно ответил портье.

Очевидно, кровельщик жил недалеко, потому что через несколько минут какой-то рабочий вызвал портье и попросил показать ему дорогу на крышу.

— А деньги? — спросил портье.

— Получите, — ответил рабочий, протягивая ему чек. — Где лифт?

Поднявшись на шестидесятый этаж, рабочий вылез из лифта, справился по плану, предусмотрительно захваченному с собой, прошел по длинному коридору, несколько раз показывая свой пропуск вооруженной страже, по маленькой лестнице поднялся на чердак и через слуховое окно вылез на скользкую от дождя крышу.

Темными ущельями внизу шли улицы. По одной из них в дыму и красном пламени факелов подвигался слон, окруженный тесной толпой…

С высоты крыши он казался величиной с котенка.

— Пора, — сказал кровельщик и записал что-то в блокноте, проверяя время по золотым часам и ориентируясь по плану при помощи компаса.

После этого он привязал веревку к вентиляционной трубе, торчащей среди крыши, сполз до желоба и тихо начал спускаться в зияющую бездну…

Дождь продолжал идти.

— Вы думаете, — услыхал он из окна, — что нам повредило ваше дурацкое проклятие…

— Господа, — перебил чей-то голос, — поставлена ли кругом охрана?..

— Поставлена всюду…

— А на крыше?

— На крышу сейчас пошлю…

Репортер замер и посмотрел на стену.

Стена была гладкая, как бильярдная доска.

Тогда он осторожно поднялся вверх, шаря руками по холодному камню.

Ничего, пустота, гладко, как выбрито.

А внизу голоса…

Стиснув зубы, репортер вытащил что-то из кармана и спустился вниз…

— Но если это так, — услыхал он, — то чем вы мне заплатите?..

— Эх, пропустил! — вздохнул репортер.

— Бриллиантами, — спокойно ответил голос.

Но в этот момент веревка задрожала.

— Ее режут, — подумал репортер, чувствуя себя как во сне.

Раз!.. лопнула веревка.

И оттолкнув с силой себя от стены, бедный газетчик полетел в бездну…

Прр… услышал он.

Парашют открылся… падение замедлилось…

— Слишком мало для сенсации, — уныло думал репортер, мягко спускаясь на землю среди густого дождя…

 

ГЛАВА 44

О некоторых действиях одного ПОЧТЕННОГО НЕГРА и о РАБОЧИХ, КОТОРЫЕ СЛИШКОМ СПОКОЙНЫ

Полиция Лондона — хорошая, спокойная, выдержанная полиция.

Полиция Лондона не вооружена, у каждого полицейского есть только дубинка.

Полиция Лондона почти никогда не дерется: англичане предпочитают драться в колониях.

Поэтому полиция Лондона пользуется популярностью среди населения…

Но чрезвычайно странно, что в рабочих кварталах последнее время перед рослыми полицейскими, стоящими на углах с приемниками радиотелефонов за спиной, стали останавливаться люди, по виду рабочие, и смеяться…

Постоит человек перед полицейским, посмеется и пойдет дальше, купит газету. В газете написано, например:

СВЯЩЕННЫЙ СОЮЗ ЧЕРНЫХ И БЕЛЫХ.

И засмеется…

С представителями администрации на заводах начали говорить снисходительно, угощать табаком… обнадеживать.

В порту начались разговоры, которые всегда начинались так: «Вот когда мы выспимся…»

У буржуазного Лондона мороз шел по коже от этого слишком хорошего настроения…

Прекратились депутации к членам парламента. Те сперва радовались, а потом начали беспокоиться…

Поехали сами в порт, в шахты, на текстильные фабрики.

— Что же вы не приходите, граждане? Мы вам помочь можем!

— Да знаете, не хочется. Мы обойдемся.

И не обращают никакого внимания…

Только иногда скажет рассеянно токарь токарю:

— Том, у тебя есть аппарат, сними депутата на память. Может быть, для музея пригодится.

— Хоть бы они бунтовали! — кричали в полиции.

Посылали провокаторов, но те или ничего не узнавали, или не возвращались вовсе… Похоже было, что заговора нет, а есть уверенность, что все скоро кончится… Дело осложнялось тем, что акции стремительно падали… цена доллара упала почти до ноля, и вся Европа бросилась закупать товар в Америке…

Возникла безработица, но рабочие ходили в хорошем настроении.

Шли какие-то слухи по городу, такие, какие ходят в армии за несколько дней до поражения.

Даже золото усиленно падало в цене.

Портреты профессора Монда исчезли из витрин. Его стали реже упоминать в газетах…

Одна солидная либеральная газета даже туманно начала намекать, что странное настроение в Лондоне, вероятно, объясняется легким безумием на почве бессонницы и хорошо было бы ввести сон опять.

Немного, конечно, так — часа два в сутки, столько, сколько спал Гумбольдт.

Статья эта произвела шум. Программа, выставленная ею, получила название «порция Гумбольдта».

Газеты начали агитацию — кто за двухчасовой, кто за полуторачасовой сон.

Военная цензура начала разрешать употребление этого слова…

Дискуссия вытеснила даже сообщения с театра войны. Однообразные сообщения о том, «что вчера была произведена вылазка разведчиков на купол храма Христа Спасителя» или что «снова обстреляна газовыми бомбами с радиоаэропланов русская низменность».

Возник даже вопрос о сокращении рабочего дня на десять минут.

Но рабочие не поддержали его и даже им не заинтересовались…

Какая-то газета пискнула по этому поводу о патриотизме и осеклась.

Все понимали, что дело не в патриотизме, а в чем-то другом.

Но в чем?

— В чем дело? — спрашивал Хольтен у Рокамболя, печально нюхающего решетку камина, — скажи мне, зверюга?

Рокамболь молчал.

— Целый день у камина, — размышлял Хольтен вслух, — и все равно — в какой комнате, и все равно — топится ли камин или нет… Даже скорее Рокамболю больше нравится нетопящийся камин. Он нюхает. Значит, он чует запах.

— Авто! — закричал негр в телефон и, прыгая со ступеньки на ступеньку со скоростью кирпича, падающего с постройки на голову прохожего, сбежал вниз.

Было время обеденного перерыва.

— Как бы не выдать его?.. — размышлял негр. — Шофер, — сказал он в разговорную трубку, — можете ли вы дать сейчас скорость свыше ста?

— Это запрещено правилами, мистер, — холодно ответил шофер.

— В таком случае остановите машину, я рассчитываю вас, я не желаю иметь служащего с таким ограниченным кругом обязанностей.

Машина остановилась.

— Получите жалованье за три месяца вперед, — сказал Хольтен, протягивая шоферу деньги, — я не сержусь на вас, вы мне нравитесь, но нам лучше расстаться. Впрочем, заходите ко мне через месяц. Сейчас вы свободны…

— Но кто поведет машину, мистер?

— Не беспокойтесь, я сам.

Негр сел за руль, включил скорость и, лихо обогнув какую-то подвернувшуюся мотоциклетку, исчез из глаз изумленного шофера.

Смит Пуль шел, спокойно разговаривая со своим товарищем о погоде, георгинах и голубых тюльпанах. Вдруг у автомобиля, мчащегося посредине улицы, занесло зад, повернуло и выбросило на тротуар. Смит упал, сбитый с ног крылом автомобиля.

Хольтен, легкий, как белка, выскочил из-за руля и, подбежав к раненому, зажал ему рот рукой.

— Я пробую, дышит ли он, — сказал негр, обращаясь к полицейскому, выросшему как из-под земли.

— Ваши документы, мистер, — спросил тот.

— Я — Хольтен. Негр, который не спит. Вот моя карточка. Позовите людей и помогите им положить беднягу в мой автомобиль. Я оплачу, конечно, его увечье и временную потерю трудоспособности, но не забудьте отметить в протоколе, что автомобиль занесло из-за слишком сильной поливки асфальтовой мостовой.

— Я рад оказать услугу национальной достопримечательности, сэр, — ответил полицейский, прикладывая руку к каске.

— Бедный Смит, — произнес рабочий, — такой был тихий, не интересовался политикой, а только георгинами, и вот искалечили. Но говорят, что все это скоро кончится.

…………………………………

— Конечно, вы наш наниматель, — жаловались утром Хольтену его дворецкий и судомойка, — вы достопримечательность города, и ваш медведь был принят самим королем, не зазнался и ведет себя с нами по-товарищески, но все же нельзя так прыгать по комнате: вчера упала вся штукатурка внизу, все наши вещи засыпаны известью, водопроводные и фановые трубы дали течь в муфтах…

— У медведя был его местный медвежий праздник, — мягко ответил Хольтен. — Вот деньги вам за беспокойство, а вот деньги на ремонт.

— В таком случае я удовлетворен, — отвечал дворецкий, — я всегда уважал всякие религиозные традиции, в том числе и традиции религии Рокамболя. Когда принести счет на ремонт и сдачу?

— Оставьте это у себя, милый, — рассеянно ответил Хольтен, — я уезжаю на несколько дней на континент.

— А что приготовить сегодня для раненого рабочего?

— Ничего. Он пострадал не сильно, взял у меня деньги на лечение и ушел к себе на завод. Там у него серьезное дело.

— Я могу идти, мистер Хольтен?

— Идите.

На лестнице дворецкий остановился.

— Оставьте это у себя, — повторил он, рассматривая крупную ассигнацию, данную ему Хольтеном. — Чрезвычайно почтенный негр.

 

ГЛАВА 45

В Фрейбурге ГОТОВЯТСЯ СОБЫТИЯ. Сам профессор Шульц удивлен их преждевременностью

— Меня удивляет во всем этом только преждевременность, — сказал Шульц, выслушав Хольтена, — оно еще не должно падать. Впрочем, крупные открытия всегда висят в воздухе, сознание техника здесь находится под влиянием всей среды. Очень часто крупные открытия делаются несколькими человеками сразу. Что же касается вашего Словохотова, то он, очевидно, талантливый химик, — я проверю его выводы.

— Какая-то женщина просит впустить ее к вам, — доложила служанка.

— Пускай подождет, — ответил Шульц. — Уберите со стола, Эльза. Вероятно, это студентка с просьбой о зачете.

— Я вошла без разрешения, — произнесла в этот момент белокурая женщина, являясь в дверях.

— Совершенно верно, без разрешения и в неприемные часы, — ответил Шульц, не вставая ей навстречу.

— Но Новая Земля погибла, — продолжала женщина.

— Мы знаем это из газет, — спокойно возразил профессор, — но это не должно нарушать течения академической жизни. Студентка не должна из-за этого мешать своему профессору. Единственное извинение ваше состоит в том, что вы — иностранка…

— Она падает! — воскликнул Хольтен.

Действительно, глядя вперед остановившимися безумными глазами и, очевидно, не слыша воркотни профессора, женщина скользнула спиной вдоль косяка, к которому прижалась, и полулежала в дверях без чувств.

— Простите старого ворчуна! — вскочил профессор. — И что за нервы у современной молодежи… Но что это?

На чистом, еще влажном от утренней уборки линолеуме лежал пакет:

— «Профессору Шульцу, личное, спешное», — прочел Хольтен, передавая пакет профессору.

— Какой знакомый почерк! Приведите в чувство даму, Хольтен.

Шульц разорвал пакет и бросил конверт на пол.

— Роберт! — вскричал он. — Роберт… Роберт погиб! Дитя мое… Роберт погиб!.. Сын мой!..

— Проклятие! — вскричал Хольтен, вскочил и с криком разорвал на себе платье. — Погиб! Шульц называет его сыном, — кричал он. — Изменница!

— Выпейте это, — сказал Шульц, наливая в стакан какой-то жидкости. — Я не знал, что вы настолько негр. Химикам и слугам химиков нельзя так волноваться. Они уничтожили Новую Землю — я уничтожу Старый Свет. Нужно быть спокойнее.

— Наташа, вы здесь? — сказал молодой человек в форме английского летчика, входя в комнату. — Наташа, что с тобой? — бросился он к женщине. — Наташа, я изменил из-за тебя своей родине. Я дезертир и изменник. Но все равно я наполнил резервуары аппарата горючим. Нас не догонят, — летим от этой войны, от этой гибели. Я люблю тебя! Нетлоха нет больше, и ты не была ему нужна. Спеши, нас сейчас арестуют. Меня уже ищут, бежим, — наш аппарат сильный и быстрый, скоро ночь, мы уйдем… Я достану денег…

— Уйди, постылый! — произнесла женщина, приходя в себя.

Дюле выхватил маузер и приставил его к своему виску.

— Не здесь, офицер, — остановил его Шульц, обращаясь к нему на скверном английском языке. — Вот видишь небо? Неужели тебе мало места умереть там? Зачем тебе портить квартиру старого человека, ординарного профессора и члена-корреспондента всех академий, и доставлять ему неприятности своей смертью? Мне тебя не жалко. У меня на сердце столько вины перед всем миром за то, что я один из создателей техники этой безумной войны, что я не сумел в жизни быть изобретателем. Я погубил сотни тысяч людей и своего сына в том числе… Мне кажется, что я уже не могу испытывать горя. Тебя с твоим личным горем мне не жалко. Прошу, не порть моего линолеума, не доставляй мне переписки с властями и умри в воздухе… Хольтен, отберите у него револьвер…

Дюле стоял оглушенный, потом, как солдат, получивший приказание, резко повернулся и быстрым шагом вышел из комнаты.

— Приведите в чувство эту женщину, — сказал Шульц, — она еще должна рассказать нам многое.

— Отлично, отлично, — говорил уже сам с собою Шульц, перелистывая за столом бумаги. — Ах, Роберт, Роберт… О, спасибо тебе, старость, ты мне помогаешь перенести горе…

…………………………………

В это время над Фрейбургом, поднявшись коротким разбегом с площади перед собором, круто взлетел аэроплан.

Вот над горизонтом показался отряд быстро приближающихся аэропланов; уже можно было по очертанию крыльев определить, что это английские истребители.

Аэроплан, поднимающийся над городом, остановился при виде их, как будто прислушиваясь. Может быть, он действительно говорил с ними по радио. Потом, словно придя в отчаяние, он описал крутую мертвую петлю, и в тот момент, когда плоскости аппарата запрокинулись совершенно, вдруг из аэроплана выпала маленькая черная фигурка. Аэроплан сбился и завилял в воздухе, то выправляясь, то скользя на крыло… Крохотный черный силуэтик падал вниз.

…………………………………

— Женщина, — сказал Шульц, выслушав Наташу, — вам не нужен покой, он вам не поможет. Над городом англичане уже ищут вас, но смерть Дюле их задержит. Возьмите документы и идите в Россию, у нее много друзей, и дорогу вам укажут, а у нас есть дело мести. Прощайте.

— Хольтен, — произнес старый профессор, когда дверь за Наташей закрылась, — какой характер! Но к делу. Нам нужно составить объявление для всех газет. Вот деньги, переведите немедленно их через банк. Текст такой, — пишите сперва то, что пойдет крупным шрифтом:

ТРИДЦАТЬ ПЯТЬ МАРОК ПУД.

БЕДНЫМ БЕСПЛАТНО.

ОПТОМ СКИДКА.

ГОДНО ДЛЯ ПРИГОТОВЛЕНИЯ ИСКУССТВЕННЫХ ЗУБОВ.

Просят приносить свою упаковку.

— Ну, теперь осталось продиктовать мелочь…

…………………………………

Всю ночь Хольтен отправлял телеграммы во все стороны. По городу пошли слухи, сперва темные, потом все более и более определенные. Самые солидные граждане откидывали свои перины и спешно одевались. Приготовлялись мешки, чемоданы. Наспех делались бутерброды… А в доме профессора Шульца всю ночь шла возня, что-то звенело, падало. Тащили какие-то мешки…

— Граждане, соблюдайте очередь! — вскричал в семь часов утра Хольтен, вынося маленький столик на тротуар перед домом, — в очередь, граждане!

А тройной хвост очереди, обогнув Фрейбург, начал выстраиваться на шоссе в лесистых ущельях Шварцвальда.

 

ГЛАВА 46

ЗОЛОТОЙ ФОНТАН

Негр продолжал выдавать золото.

Старая Эльза движением, уже ставшим привычным, принимала деньги и выщелкивала талоны из механической кассы.

Пока выдавали только по пуду на человека.

Со всех сторон к городу шли люди.

Первыми прослышали о раздаче золота немецкие спортивные команды «Странствующие птицы». Они пришли, играя на гитарах, бодро шагая крепкими ногами с голыми коленями. Но не у всех членов команд было 35 марок на уплату Эльзе, и на этой почве произошло несколько тяжелых драм.

Потом на больших возах, запряженных крепкими лошадьми, приехали баденские и баварские крестьяне справиться, нет ли тут обмана.

К середине дня поезда привезли толпу рудокопов из Штутгардта, а к вечеру началось какое-то безумие. Шли с запада и с востока, с севера и юга. Шли, топча посевы, переплывая реки, перебираясь через горы. Шли швейцарцы, австрийцы, чехи, французы. На легких велосипедах, с запасными шинами через плечо, приезжали толпы итальянцев.

К ночи профессор Шульц открыл отделения во всех магазинах города и наладил дело по «НОТ» у.

Зелень вокруг города уже была стоптана, горы обнажились от травы, вытоптанные поля шуршали под ногами, как асфальт.

Над городом висели аэропланы, не имея возможности спуститься, так как все площади полета, дороги были залиты толпой. Они пытались тогда спускаться прямо на людей, но их отгоняли выстрелами из зенитных орудий.

Полицейские почти во всех городах покинули свои посты и вместе с преступниками вооруженными отрядами шли на Фрейбург. Но количество несчастных случаев от неосторожной езды в городах сильно сократилось, так как первыми уехали шоферы, перегоняя друг друга по шоссе.

В районе Бадена им приходилось оставлять свои машины, так как дорога была запружена пешеходами.

Таможенные посты были оставлены пограничными войсками. Железнодорожники, приехав в Фрейбург, сбегали с поездов.

В Гамбурге, Бремене, Любеке все матросы дезертировали, и в порту не осталось даже лоцманов.

Приходили вести о том, что противосоветский фронт брошен, и полки, нарушая нейтралитет Германии, с канцеляриями, кухнями и танками идут на Фрейбург.

К утру возникла опасность, что взбунтуется английский флот, перебьет офицеров и выбросится на германский берег.

Тогда Америка и Англия объявили об утверждении новой платиновой валюты.

Но профессор Шульц через Хольтена известил всех по радио, что к пуду золота он даст всем фунт платины в виде премии, бесплатно.

Биржа ответила на эту телеграмму тем, что английский фунт стал продаваться дешевле открытки.

Невероятная паника охватила мир. Расстраивалось денежное обращение. Деревни отказывались продавать что-либо городу, одна страна — другой.

Швейцария прекратила отпуск электрической энергии, и города Франции и Италии стояли во тьме.

Дороговизна ужасала только в первый день. На второй день население было поражено новым событием — почти во всех магазинах висело одно и то же объявление:

ВВИДУ СМЕРТИ БЛИЗКИХ РОДСТВЕННИКОВ ТОРГОВЛЯ НЕ ПРОИЗВОДИТСЯ.

Во всеобщей панике хозяева лавок не заметили сперва сходства своих записок.

А по странам расходились уже новые странные люди: люди с золотом Шульца.

Они шли, придавленные тяжестью своих маленьких свертков, и то предлагали горстями свое богатство, то торговались, как цыгане, за каждую пылинку.

При виде их толпа кричала, волновалась, и каждый старался скорее стать равным этим счастливцам.

Первые получившие золото, если не погибали в дороге от рук убийц, находили дома славу, любящих жен и восторженных друзей. Но чем больше их возвращалось, тем холоднее принимали их. Часто можно было видеть на железнодорожном полотне понуро сидящего человека, а рядом с ним кусок золота, завернутый в газету.

Человек сидел и думал: счастлив он или нет?

Но жажда золота еще не угасла, и Хольтен все выдавал и выдавал.

Золото профессора Шульца выдерживало любой анализ, обычно оно имело вид правильных кристаллов крупности речного песка.

Пожар восстания охватывал мир, освобождавшийся от гипноза золота.

Восставали рабочие сперва на закрываемых приисках, потом во всех крупных центрах.

А Хольтен продолжал раздавать золото.

Задолженность стран Европы Америке была ликвидирована в одну неделю.

На пароходах, вместимостью в сотни тысяч тонн, везущих золото в Америку, несколько раз вспыхивали мятежи в пути.

— Золото! — кричала команда. — Возьмемте золото!

И только предложение капитана взять за перевоз половину всего груза отрезвило людей.

Караван с золотом был принят в Америке с глубоким отчаянием.

Светоч в руках статуи Свободы был обернут в траурным флер. На мачтах кораблей, стоящих в порту, развевались траурные флаги.

А в городе происходил обход всех квартир для уборки трупов самоубийц, так как запах их трупов отравлял весь город.

— Америка обманута, — писали газеты. — В обмен за превосходные ядовитые газы мы получили искусственное золото.

На улицах нельзя было увидеть ни одного золотого украшения. Кухонная посуда из золота, выпущенная одной фирмой, несмотря на свою гигиеничность, не имела никакого успеха. Человечество болело отвращением к золоту.

Состоялось несколько митингов протеста против получения долгов.

Ораторы предлагали отогнать корабли с золотом от берегов Америки артиллерийским огнем.

Но потрясение, вызванное восстанием негров, помешало осуществлению плана. Кроме того, тресты, капитал которых был в оборудованных предприятиях и ископаемых богатствах, заняли выжидательную политику.

Рабочие, не имеющие никаких сбережений, не пришли на митинги.

Больше всего была в отчаянии мелкая буржуазия: обладательница браслетов и золотых часов, составляющих часто все ее имущество.

— Увы, они начинают приходить в себя… — печально произнес Шульц. — Неужели дело кончится только смертью золота? Они начинают налаживать нефтяную и хлебную валюту…

— Да, — вмешалась Эльза, — и в лавочке не принимают больше ваших кристаллов. Вам придется опять пить вчерашний кофе… а наш садик вытоптан. И это называется химия.

— Я потряс мир, но не разрушил его строя, Хольтен, — печально продолжал Шульц. — Наука не может сделать этого. Только восстание рабочих пересоздаст мир.

— Рабочих и колониальных народностей, — ответил Хольтен.

— Хольтен, я переслал формулы в Россию с Наташей. Там это пригодится в технике. Разочарование мучит меня. Мне кажется, что за Роберта нужно отомстить иначе. Я только профессор. Пускай русские делают с моими формулами, что хотят, а я пойду к Монду сводить свои старые счеты.

— Едем, господин, — ответил Хольтен печально. — Сердце белого горячо, но белый ошибается почти всегда. Вас ослепляет гордость, вы разбрасывали золото из гордости, воевали из гордости, отбивали жену у господина Монда из гордости и из гордости любили бедного Роберта. Но если бы вы знали правду… — тут негр прервал себя, боясь, что уже проговорился.

Но профессор Шульц не слышал. Он, немецкий профессор и член многих академий, старый корпорант корпорации «Веселый Веймар» думал о времени, когда и он, и Монд были молодые и носили корпорантские цвета.

 

ГЛАВА 47

Об одном ЧУДЕ и о том, как Кюрре поехал собирать воедино свое стадо

Началось дело с пустяков — с пожара.

Пожары происходят всюду, и их можно даже предсказывать наперед по статистическим данным.

Нельзя, к сожалению, только знать точно место и время пожара.

Вот почему к тому моменту, когда пожарная команда на автомобилях примчалась на вызов, верхние этажи небоскреба пылали, как сосна, зажженная ударом молнии.

Зато в нижних продолжалась мирная жизнь — торговали, считали и даже справляли свадьбы.

Официанты с шампанским, пробегая по коридорам, только пробовали стенки — не нагрелись ли.

Неторопливо и быстро установив машину перед горящим зданием, пожарные направили струи из шлангов на верх здания, как будто обросшего огненными перьями.

И тут началось.

Огненные перья выросли, посинели, закурчавились, фонтаном ударились в небо и вдруг пролились голубым огнем. Струи, направленные на огонь из машин, тоже горели.

Дом вспыхнул до основания, как спичечная коробка.

Если бы не находчивость брандмейстера, пустившего в дом несколько зарядов из скорострельной противопожарной пушки, то и от свадьбы, да и от самих пожарных, остались бы одни угли.

Но два-три выстрела опустошительными бомбами сбили пламя.

— Спирт, — сказал брандмейстер, нюхая воздух. — Джек, почему в насосе налит спирт вместо воды.

— Я попробую, мистер, — ответил пожарный, припадая к крану ртом — несколько секунд слышалось только бульканье.

— Спирт, — подтвердил наконец пожарный, отрываясь. — Но это из водопровода.

Но веселые песни и крики удивления, стоящие над Нью-Йорком, уже извещали всех, что вода в трубах внезапно обратилась в 90° спирт.

Здесь я должен сделать небольшое отступление в своем рассказе.

Рек все это время вел странную и вряд ли правильную жизнь.

Он объявил свою жену херувимом и требовал, чтобы она ходила в бриллиантовой короне.

Но дело было в демократической Америке, и советники Кюрре говорили ему, что не стоит возбуждать общественное мнение.

Кюрре был принят как равный в совет миллионеров и получил крупное количество нефтяных акций, которые сделали его не только богом, но и миллионером.

И здесь блестящая мысль осенила его голову.

Весь мир переживал тяжелый кризис в связи с полным обесцениванием золота.

И тогда Рек предложил новый выход — нефтяную валюту.

Все запасы нефти были сосредоточены в руках одного синдиката, который выпустил под залог ее специальные деньги.

Единицей в этой валюте являлось 10 литров чистой нефти.

Чрезвычайная дороговизна нефти, которая к этому времени почти иссякала во всем мире, делала эту новую валюту устойчивой.

Но у нефти был соперник — спирт.

Падающая добыча нефти уже не могла удовлетворить всю потребность автомобильных и авиационных двигателей.

В качестве топлива широко применяли спирт.

Спирт для двигателей, добываемый старым способом, был слишком дорог, но химия создала к этому времени десятки других способов: из ацетилена, перерабатываемого в присутствии ртутных солей, из отбросных щелоков, из газов коксовальных печей и из древесных опилок, предварительно обсахаренных действием серной кислоты.

Этот спирт был дешев, но Реку он не нравился, так как он обесценивал нефть.

И в одну ночь Рек приказал часть спирта выпустить в реку Гудзон, а остатками наполнить водопровод, чтобы чудо в Кане повторилось в американских размерах.

«Пейте, пока он с нами», — появилось во всех дневных газетах, и только пожарные, выехавшие на пожар за две минуты до выхода номера, не знали о том, что весь город широко снабжен спиртом.

И люди пили.

Одинокие пили тоже на своих кухнях.

Бездомные пили из городских фонтанов.

Город пил и бредил.

Нефтяная валюта поднималась.

Рек не пил спирта.

Даже хвост его слона подмывали только шампанским.

Печально сидел Рек среди своего гарема.

Все кинематографические артистки были здесь.

Они пели, плясали и плавали в большой прозрачной хрустальной чаше.

Но Рек был мрачен.

«Женщины, — думал он, — хороши только на экране. У меня сто жен — я не могу целовать их всех. Может быть, нанять помощника?»

Но Рек был ревнив.

— Акции подымаются, — произнес Морган, входя в зал.

— Не одними акциями жив человек, — ответил Кюрре.

— Рек, — возразил Морган, — у вас действительно опущенный вид. Может быть, ваши жены вам не под силу? Но дело не в них. Обувные фабриканты — вот корень зла. Они запрещают атаковать ипритом… Иприт обжигает кожу. Они говорят, что обожженные китайцы не будут покупать ботинки. Наша война не ладится. Мы теряем время, и рабочие всюду недовольны. Я предлагаю устроить религиозно-деловой конгресс в Лондоне. Лига Наций была не плохая выдумка. Нам нужно согласовать разрозненные интересы капиталистического мира. Одним словом, вы помните: «Да будет едино стадо и един пастырь». Выезжайте немедленно в Лондон. Чудеса и знамения уже заказаны. Помещение тоже уже готово.

— А что я получу за это? — ответил Рек.

— Пять процентов с суммы русской контрибуции, — произнес Морган.

— Абгемахт! — радостно воскликнул бывший комиссионер, прикинув в уме цифру.

 

ГЛАВА 48

О том, как встретились два старых друга, и о том, ЧТО ПРОИЗОШЛО В ЛОНДОНЕ в этот день

Зал заседания религиозной конференции наполнялся. Одетые в сюртуки американские священники мирно разговаривали с католическими пасторами, одетыми в черные рясы. Греческие священники с длинными волосами, убранными в прически, жались в углах вместе с несколькими сибирскими шаманами, тайно бежавшими из России.

Брамины, факиры, брамы, ламы, муллы, бонзы вполголоса обсуждали положение. Имя Река повторялось всеми.

Предполагалось создать религиозную декларацию, способную объединить всех.

Христианские молодые люди с портретом Кюрре в петлицах обходили всех и тихо уговаривали на эсперанто.

Уже прибыли представители трестов и синдикатов, приглашенные на совещание.

Ждали только Монда и почетного гостя — Река.

Пока совещание не открывалось, делегаты совещались, сговаривались о тезисах, пили чай и грелись у громадных, отделанных мрамором каминов.

— Какой холодный вечер! — произнес молодой иезуит, делегат Италии, греясь у камина зала заседания. — Так и кажется, что там, за окном, туман, и полицейские переводят автомобили через перекрестки улиц, взяв шофера за руку и освещая дорогу карманным электрическим фонарем…

— Как надоели нам иностранцы со своими анекдотами о Лондоне! — спокойно ответил ему сосед, молодой английский офицер. — Уже восемь лет в Лондоне нет туманов, мы спрятали дым города в десятиэтажную фабрику и к дверям приставили полицейского. А наша полиция бдительна.

— Это прекрасно, — засмеялся итальянец. — А знаете, я в детстве читал, что у вас такой туман, что его скалывают с карнизов дома…

— Да, действительно, — ответил англичанин, — с карниза под куполом собора Св. Павла несколько раз снимали слой кристаллизованной сернокислой извести. Этот осадок образовывался под влиянием серной кислоты, находящейся в атмосфере, на углерод извести, находящейся в камне. Но теперь воздух чист, тумана нет, и он больше никогда не вернется…

— Ну, а как наше заседание? — прервал итальянец, зная по опыту, что хвалить свои порядки англичанин может очень долго. — Заседание будет интересное. Обувные фабриканты все еще отказываются разрешить применить химическую войну на Китай. С Россией тихо, ну, будем надеяться, что нас выручит этот Кюрре. Молодой, но очень талантливый бог. Но где Монд?

— Монд сейчас большой человек, но мы, англичане, требуем аккуратности даже от гениев. Боюсь, что его сегодня очень холодно встретят на заседании.

…………………………………

Монд не был виноват.

— Господин Шульц, — говорил он в это время, — меня ждут деловые люди. Не можете ли вы отложить наше объяснение на вечер?

— Монд, — ответил Шульц, — оставим это заседание. Мы отложили наше объяснение на тридцать пять лет. Тридцать пять лет тому назад я молодым студентом ушел с твоей дороги, замкнулся в свою лабораторию. Это не дало мне счастья. Сейчас я его и не хочу. Но я требую правды… Скажи, ты оскорбил Роберта?

— Шульц, вы сошли с ума! — ответил Монд холодно. — Дела Англии ждут меня.

— Я не пущу тебя, — ответил Шульц, загораживая дверь, — старый обманщик, вор чужих идей. Разве не у меня ты взял мысль о прививке бессонницы.

— Я украл чужую мысль? — вскричал Монд.

— Да, я докажу это лабораторными журналами. Я молчал из-за Роберта.

— Ты лжешь, Шульц.

— А! Оскорбление первой степени. Снимай эспадрон со стены. Да здравствует «Старый Веймар»! Я требую удовлетворения.

— Я не буду салютовать тебе! — проговорил мрачно Монд, снимая фрак и беря в руки эспадрон. — Защищайся!

Шульц отбил удар, и в лаборатории несколько минут были слышны только удары стали о сталь и тяжелое дыхание бойцов.

Силы противников не были равны.

У Монда было преимущество роста, более длинных рук и лучше сохранившегося сердца.

Шульц защищался яростно, но отступал шаг за шагом.

— Ты выиграешь опять, проклятая посредственность! — шептал он, машинально отражая удары тяжелого клинка. — Ты выиграешь, ты хорошо прожил свою жизнь, хорошо ел и не знал угрызений совести… Рыцарская игра, корпорация, честь женщины, нация — я умру, не став умнее.

Шульц чувствовал, что он уже притиснут к стене.

— Какой странный звук! — сказала Сусанна, прислушиваясь. — Это на улице?

Она подошла к окну. Ничего не видно.

Нет, опять.

Сусанна села на подоконник, отодвинула букет георгинов, который ей приносил каждый день кто-то, и высунулась, стараясь посмотреть вдоль улицы.

— Погибнем вместе! — вскричал в этот момент профессор Шульц и, сделав отчаянный выпад, отбил удар Монда и одним движением разбил стеклянный колпак с каким-то газом, стоящий на столе.

— Сусанна! — вскричал Монд, опуская оружие.

Одну тысячную долю секунды враги безмолвно стояли друг перед другом, но вот углы комнаты начали круглиться, жар и треск взрыва, казалось, наполнили весь мир, и дом рухнул, погребая под собою обоих стариков и их тайну…

— Спасите! — успела закричать Сусанна, хватаясь за карниз окна.

Гром падения дома заглушил ее крики.

— Спасите! — слабо повторяла она, закрыв лицо руками.

Холодный ветер рванул со стороны комнаты.

Секунда.

Она жива.

Сусанна открыла глаза. Дом лежал внизу. Клубы дыма и пыли скрывали еще обломки.

Часть передней стены, шириной около полутора сажен, с окном в четвертом этаже, на подоконнике которого сидела Сусанна, уцелела, но накренилась и дала трещины в перемычках…

…………………………………

— Предлагаю почтить вставанием память баронета Монда, только что взорванного в своем доме анархистами, — произнес какой-то джентльмен, выходя на эстраду заседания конгресса религии. — Кюрре, помещенный предусмотрительно нами в подземных залах банка, невредим. Заседание сейчас откроется.

— Пожар! — раздался крик в зале.

— Джентльмены, спокойствие, это дымят камины! — вскричал распорядитель.

Действительно, вдруг комната наполнилась черным дымом.

— Воздуха! — сказал офицер, бросаясь к окну, но там за окном не было Лондона: вся улица, все небо было закрыто черным, густым дымным туманом. — Какой приятный обморок! — сказал он и упал без стона на землю.

Кругом него лежали в глубоком обмороке одетые в сюртуки, сутаны, рясы, стихари делегаты первой всемирной религиозной конференции.

В комнате было тихо, как в спальне. Густой туман превратил вечер в ночь, слышно было дыхание спящих, кто-то в углу залы бредил о нефтяной валюте.

Туман распространялся.

На перекрестках спали полицейские, некоторые из них заснули уже в противогазах.

В глубокой тьме, в которой фонари казались смутными желтыми пятнами, рыча и наталкиваясь на мягкие тела спящих среди улиц людей, толкались автобусы со спящими шоферами за рулем, со спящими, падающими друг на друга при толчках пассажирами.

Лондон дымился, как куча угольного мусора. Дым расширялся. Засыпали окраины, крестьяне в деревнях, лодочники на реках…

Сладко спали репортеры в редакциях, врачи в больницах, прервав операции.

Туман все распространялся.

Туман возвращался в Лондон. Сон и туман овладевали городом.

Никогда еще Лондон не был так счастлив. Измученный Лондон спал.

Уже пожары охватывали город, светильный газ струился из незакрытых кранов, безумные машины мчались, давя спящих. Лондон спал.

Свернувшись котенком на подоконнике, на обломке стены, скрытая от города черным туманом, спала Сусанна, положив под голову маленькие руки.

Развалины дома дымились внизу.

 

ГЛАВА 49

О том, ЧТО ПРОИСХОДИЛО В ТУМАНЕ

Туман был густ и непрозрачен, как тина.

Как камни на дне, лежали среди улиц и на тротуарах спящие. Фонари города не горели.

Брошенные автобусы размывали туман пятнами своих фонарей от еще не растраченных аккумуляторов, как светящиеся рыбы. Среди тишины копошились какие-то странные чудовища с головами кашалотов. Если, осторожно ступая в тумане, подойти к такому чудовищу и ощупать его, то почувствуешь: это человек в огромном металлическом шлеме. Кашалоты расплываются по погруженному в тину дымного тумана городу… Что-то ищут, шарят, как слепые. Город заснул не сразу: сперва, отравленные дымом своих каминов, заснули миллионеры, клерки и чиновники в своих коттеджах. Дома бедных не имели каминов и довольствовались водяным отоплением. Здесь заснули после, уже тогда, когда квартиры богатых, залитые дымом, пролили туман на весь город.

Восточный Лондон, там, за Темзой, спал, но неспокойно.

Люди в шлемах патрулями обходили город и отмечали мелом двери домов. Иногда входили в мастерские, электрические станции и начинали что-то делать с лежащими.

В таких случаях их выходило из домов больше, чем вошло. Другие патрули в это время шли в аэропланные парки. В глубокой, тенистой и дымной мгле заводили они моторы и разлетались в разные стороны, как ночные серокрылые бабочки. Аэропланы гнались за пароходами, нащупывая их по тихому шуму машин, и спускались на палубы, которые были покрыты спящими пассажирами. После трудной посадки один кашалот оставался среди спящих, а самолет взлетал искать новую добычу.

У станций дорог и на подъемах полотна тоже работали молчаливые кашалоты, смазывая маслом рельсы.

В комнате заседания религиозного совета было оживленнее всего. Около десятка большеголовых людей аккуратно разбирали спящих, сортировали их, отмечая надписями синим и красным химическим карандашом, и записывали в книгу для почетных посетителей, теперь получившую новое назначение.

Всем распоряжался человек в шлеме, в светлом костюме, но с руками настолько черными, что рукава его пиджака казались пустыми.

— Его здесь нет, — прошептал в это время под шлемом рослый человек, осматривая дом Хольтена, — только клочки шерсти. Может быть, он пошел к Монду?

И почти бегом, поддерживая обеими руками тяжелую голову, человек выбежал к автомобилю. Машина понеслась, изворачиваясь среди спящих тел. Вот дом Монда. Но дома нет. Среди тумана незнакомым силуэтом возвышается обломок стены.

Пашка остановился.

«Погиб Рокамболь, — подумал он, — эх, земляк!»

Но что это белое виднеется в окне на фоне тумана?

Пашка вгляделся: Сусанна Монд тихо спала, положив под голову маленькие руки, над обломками дома, похоронившего ее отца.

— Положение мессинское, — сказал Пашка и отошел от дома.

Через несколько минут он вернулся, неся сверток каната под мышкой. Спокойными, привычными движениями собрал он канат крупными кольцами и бросил в воздух. Промах. Еще раз. Канат зацепился. Осторожно подошел Пашка к самой стене, внутренне выругался на то, что так много приходится терять времени, и начал подыматься с вытянутыми ногами, подтягиваясь на руках. Стена колебалась. Тихо, как акробат, карабкающийся по шесту, поднимался Словохотов. Но вот и подоконник, на нем Сусанна, и рядом с ней еще свежий букет из красных роз и георгинов.

— Любила, значит, — растроганно произнес Пашка.

Осторожно обвязал он веревкой тело Сусанны и, далеко откидываясь назад, чтобы уравновесить на колеблющейся стене тяжесть тела, спустил ее наземь, а за ней быстро соскользнул сам, уже почти не думая об опасности.

Стена постояла еще секунду, потом закачалась и, повернувшись вокруг вертикальной оси, скрутилась, как лист бумаги, и упала вниз. Матрос отнес женщину на середину улицы, подумал немного, потом пошел на развалины дома и, принеся оттуда доски, устроил вокруг нее заграждение, чтобы кто-нибудь не раздавил. Прошло уже пять минут.

Со вздохом полез Пашка в карман, вынул химический карандаш и написал на Сусанне:

ЛИЧНОЕ СЛОВОХОТОВА.

Прыгнул в автомобиль, что-то крикнул и исчез во мгле.

…………………………………

— Еще бутылку шампанского, — сказал сам себе Рек, наливая себе вино в роскошный бокал. — Конференция вздор, подождет. Негры — тоже вздор. Их еще выбелить надо. Сколько забот. Еще чашечку… хорошее вино, доннерветтер… За здоровье императора Вильгельма, наследника его принца… как его там, и бога Река… Ур-ра!..

— Ур-ра! — ответил свод блиндированного подземелья, в котором на всякий случай, чтобы не обидели коммунисты, поместили Кюрре его хозяева.

Телефон зазвонил.

— Убью! — закричал Рек, разбивая его бутылкой из-под шампанского, — убью! Но, впрочем, нужно идти. Вот напился, даже дым в глазах. И черти маленькие — в трубку величиной. Эй, черти, руки по швам! Равняйтесь!

Дым увеличился. Но пьяный Рек не чувствовал пока ничего, на него не действовал газ.

— В наступление! — закричал он, размахивая тростью, и, вскочив верхом на стул, поскакал по длинным гулким коридорам банковских подземелий.

…………………………………

— Товарищи, — начал в это время в зале заседаний Словохотов. — Гидра контрреволюции нами сломлена и систематизирована (аплодисменты). В соседней комнате вы можете увидеть всю коллекцию. Поезда, идущие по железным дорогам без машинистов, и пароходы, идущие без рулевых, нами остановлены. Решение Комитета действия и резолюции его, принятые вчера в большом котле дымооседателя, исполнены (аплодисменты). Предлагаю приветствовать товарища Хольтена, угнетенного колониального негра, вместе с нами боровшегося за нашу свободу. Предлагаю послать телеграмму всем, всем, всем. А именно:

«Совнаркому, Китайскому Красному Правительству, Временному Революционному Правительству Коммунистической Индии на гору Эверест, Азовской флотилии и водоливу Сарнову в Астрахань».

Зал огласился аплодисментами. В тот же момент туман в Восточном Лондоне рассеялся, в небе проглянуло вечернее солнце, и во главе с рабочими с дымовой станции, уже снявшими свои шлемы, толпы манифестантов двинулись в еще спящий центр. Воздух огласился музыкой. Толпа запела:

 

ГЛАВА 50

Пока мы писали роман, наступила осень, поэтому РОКАМБОЛЬ ИЩЕТ МЕСТО ДЛЯ ЗИМНЕЙ СПЯЧКИ. Что он находится — изложено ниже

Рокамболю хотелось спать. Ему хотелось спать не на час, не на два, а так месяцев на шесть. Правда, для зимней спячки было еще рано… Но что-то в воздухе напоминало о сне. Медведь, опустив голову, обошел комнату… Неудобно, здесь не выспишься. Стуча когтями, спустился он по лестнице и носом открыл дверь. На улице было дымно и пахло сном. Медведю представился лес, деревья с вывороченными корнями, и глубокая берлога, и милые друзья — другие медведи — с узкими плечами и широкими лапами. Рокамболь нетерпеливым шагом пошел вдоль улицы.

На улице было тихо, не звенело, не шумело, не пищали мотоциклетки, и земля не дрожала под ногами, что прежде так раздражало медведя. Рокамболь прибавил шагу: надо было торопиться, а не то все берлоги могут оказаться занятыми. Вот темная яма вниз… Опустился. Неудобно для берлоги, слишком длинно и две какие-то холодные палки на полу… Пахнет капканом… Рокамболь пошел дальше… Во многих местах уже залегли на спячку люди. Все больше поворотов направо, налево. Дверь в стене. Тронул лапой. Открылась. Коридор уже другой, без холодного тонкого валежника на земле. Коридор идет вниз. Спящие люди попадаются все чаще, у них в руках ружья и пулеметы. Двери раскрыты, как в доме, из которого переезжают. Железом пахнет меньше, но все еще не пахнет сосной. Рокамболь уже начал сердиться. Он хочет спать. Где лес? Почему люди мешают спать честному медведю?

— Ррр… разорву! — рычал он.

— Еще не все потеряно, — сказал начальник банковской полиции в наглухо запертой комнате сейфов, обращаясь к своему отряду. — Нас здесь около двухсот. Лондон, очевидно, отравлен дымным газом, мельчайшие частицы которого проходят через газовые маски, как газы типа «арсинов». Восставших мало. Рабочие еще спят. Нам нужно окутать свои маски толстой материей и пройти до герметически закрытых банковских танков, стоящих в подземных гаражах. Если мы займем подземный город, то сможем сосредотачивать свои силы в любом месте. Наденем шлемы — и вперед!

— А не взять ли нам с собой бриллиантов на дорогу? — произнес один из агентов. — Мы их положим потом обратно.

— Странная, очень странная идея, — ответил начальник, машинально открывая двери сейфов…

Тяжелый, как вар, поток бриллиантов и жемчуга хлынул в комнату.

— Брать только на сохранение, — хриплым голосом произнес артельщик, — расписки мне.

— Теперь идем, — произнес он после получаса молчаливой возни отряда в горе бриллиантов.

Рокамболю очень хотелось спать. Наконец-то комната без света… И среди нее знакомый, милый пулемет. Такой, какой у Пашки. «Спокойной ночи», — подумал медведь.

Но вдруг в противоположной стене открылись огромные блиндированные двери, и толпа вооруженных людей с ожерельями, рядами надетыми на шею, накрученными на руки и на винтовки, бросилась на Рокамболя. Медведь вскочил, бросился к пулемету.

— Та-та-та-та-та-та-та-та, — заговорил пулемет, — дз-дзянь, — запищали пули, рикошетируя от стальных стен.

Крики и вопли огласили подземелье — бриллианты окрасились кровью. Наступило молчание… только слабо сопел заснувший медведь.

— Сражение, — закричал Рек, въезжая в комнату на стуле, — дым, атака…

запел он…

— А, медведь! Спишь? Правильно, руку, честный зверь, позвольте представиться. Рек, бог, но на самом деле порядочный человек и корпорант, правда — высеченный, но я отомщу… Впрочем, спать лучше…

И, положив свою голову на спокойно лежащего Рокамболя, Рек заснул сном младенца.

…………………………………

В этот момент в Лондоне уже встало солнце, дым рассеялся, и манифестации шли по городу, оглашенному радиомузыкой. Хольтен принимал народ, стоя на балконе дворца.

…………………………………

— А, вот мой двойник, — произнес Словохотов, стоя над спящим Реком, — и Рокамболь здесь… Именем восставшей Англии арестовываю вас, гражданин Рек! Рокамболь, не спи. Шерстяной мешок, проверь мой мандат!

Но Рокамболю снились кедровые леса.

— Ура! — произнес Словохотов, поднимая зверя на руки и таща за собой схваченного за ворот Река, — едем домой.

Солнце ударило Рокамболю в нос, и он недовольно открыл глаза. Словохотов, слегка запыхавшись, стоял над ним. У Пашкиных ног бредил пьяный Кюрре. Сам Пашка уже переоделся в форменку. Он был все тот же, только похудел слегка, и на груди, поперек старой татуировки — якоря, были красным нататуированы строки химических формул.

 

ГЛАВА 51

Начало которой происходит В ЗАРОСЛЯХ ОРЕШНИКА, а КОНЕЦ В МОСКВЕ

Россия заросла орешником. По правде говоря, настолько же орешник походит на теперешний, насколько современные птицы на тех птиц, что разводят теперь в Аскания-Нова, Таврической губернии.

Известно ли вам, почтенный читатель, что в Аскания-Нова, близ Крыма, с 1924 года водятся птицы с шерстью? Неизвестно? Прочтите соответствующую книжку об Аскания-Нова и не утверждайте, что в момент нашего действия Россия не заросла орешником. Мы согласны с вами, что этот орешник приносит несъедобные орехи, что о листья его, как о шипы, можно наколоть тело и что союзники во главе с достопочтенным профессором Мондом не могли выдумать уничтожающих орешник газов. Он уничтожил границы, шел на Германию. Танки, тракторы не могли его поглотить. Его корни были тяжелее и крепче железа. Поля сражений, блиндажи и крепости давно заросли травой.

Вся Россия представляла собой громадный зеленый парк, разметнувшийся от плоских полей до берега Тихого океана, где наши желтые союзники с таким же успехом производили насаждения кустарника «ХЗЩ», первые семена которого произросли в культурно-земледельческих фермах Ипатьевского Треста.

Холодной осенней ночью по тропинке среди такого орешника, направляясь к русской границе, шла женщина.

Событие это произошло еще до восстания в Лондоне, Россия жила под землей, и только юркие мыши встречали женщину на перекрестках тропинок.

Пост империалистических солдат внезапно вырос на ее дороге.

— Ваш документ!

Женщина мертвым голосом проговорила:

— Я ищу своего мужа.

Солдат в противогазовом шлеме, делавшем его похожим на несессер, насмешливо сказал ей:

— Ваш муж, наверное, в Советской России. Не насаждает ли он там этот чертов орешник, от которого скоро сдохнет весь мир.

— Я не знаю, где мой муж. Я найду его труп. Он пошел вчера искать пищу.

— Биль, слышишь, ему стало мало общественной пищи, и он пошел искать еще, как волк.

Другой солдат нетерпеливо сказал ей:

— Нам некогда с вами разговаривать, через пятнадцать минут нас ждет шоколад. Потрудитесь, сударыня, отойти в сторону. Вон туда, поглубже в орешник.

— Зачем я буду отходить?

— Вы хотите, чтоб мы вас оттащили? Биль, она не знает, зачем ей нужно отойти! Затем, что мы имеем желание немного пострелять в вас согласно распоряжения.

И солдаты скинули автоматы с плеч.

И солдат, грубо схватив ее за плечо, толкнул к орешнику.

Но вдруг его затошнило.

— Биль, противогазы! — закричал он.

Но было поздно. Веселость пришла вслед за рвотой. И взявшись за руки, на узкой тропике трое солдат и женщина начали отплясывать какой-то бессмысленный танец.

— Гип… Гип!.. — вскрикивал мрачный Биль.

— Гип! Гип! — вторили ему остальные.

Так, обрывая одежды, забыв о шоколаде, метались они с неимоверно веселыми лицами по узкой тропике, пока из-за угла не показались другие солдаты с громадными красными звездами на шлемах. Они молча и неслышно подошли к танцующим и дали им понюхать что-то из пузырька, и пост свалился на землю. Упала и женщина. Так началось наступление русских. Мы не пишем исторический роман и не будем утруждать ваше внимание на истории похода по Германии.

Это воевали не люди, это воевали химические фабрики, и люди исполняли обязанности реактива на те или иные газы. Трест Ипатьевска выпустил газ «ЗГ». Веселящий.

Через восемь дней Америка уже прислала в Европу четыреста тысяч противогазов, защищающих от «ЗГ». Ипатьевское объединение выпустило арсины минимальной концентрации. Через месяц Америка направила в Англию арсины, в точности копирующие русские, и англичане нашли их мало действующими, потому что в это время было изобретено… И только кустарник «ХЗЩ» неустанно и медленно шел вперед, покрывая своими железными корнями все шоссе, дробя, как сыр, скалы…

Женщина, упавшая во время начала наступления русских, очнулась в госпитале. Молодое лицо в стальном старомодном пенсне склонилось над ней.

— Вы пытались пройти в Россию?

— Да.

— Редкий гость, редкий! Бумаги, которые вы несли, переданы по назначению…

Больная поднялась.

— Это от Роберта, с Новой Земли.

Но врач успокоил Наташу.

— Нам все известно. Кто Роберт и кто вы. Если бы вам было лучше, вы бы могли попасть сегодня на заседание Доброхима, где читается доклад об его изобретении веществ максимальной концентрации. Куда мы идем, куда мы идем!..

И грустно покачивая головой, врач отошел от нее. Он, как и многие теперь, многого не понимал. Что ж, стыдиться тут нечего! Это случается даже теперь. Вскоре Наташа увидала подземную Москву. В громадные пещеры были перенесены все здания, не имеющие музейного характера. Надземная Москва превратилась в музей, куда по воскресеньям, охраняемые самолетами, отправлялись экскурсии. Никакая армия не могла пробиться через орешник, а постоянная охрана Москвы аэропланами стоила дороже, чем перенести ее деловую жизнь под землю, а отдых — в деревни, на которые аэропланам не было расчета нападать.

Так война разрешила вопрос о жилищах и отдыхе.

Громадный портрет в траурной рамке, наклеенный на стену подземного Метрополя, изображал инженера Роберта.

«К сегодняшнему докладу в Доброхиме», — кричала под ним красная надпись.

И девушка в теплом платке, вся залитая светом электрических солнц, рыдала у черной рамы. Что ж, слезы в России тогда встречались чаще улыбок. И никто не спросил ее, почему она плачет. Да и нужно ли было это ей…

 

ГЛАВА 52

О медведях, САРКОФАГАХ И МАТРОССКОЙ ЛЮБВИ

Большой аэроплан с колоссальной быстротой несся над российской равниной. В саркофаге египетского царя Тутанхамона, привязанном к аэроплану морскими канатами, храпел медведь. Английская королевская мантия небрежно свисала с его плеч. Словохотов сидел за рулем, а позади него, связанный и сгорбленный, подпрыгивал в кабинке бог Рек. Сусанна хлопала радостно в ладоши.

— Боже мой, я не знала, что в России так зелено. Словно ковер…

Словохотов не упрекнул ее за шаблонное сравнение, мало того — в иное время оно ему, наверно, понравилось бы.

— Работы за этим ковром будет тебе уйма. Вытрясай его, стерву.

Ветер между тем увеличивался, и самолет чуть заметно зыбило. Пашка пристально глядел вниз, выбирал место своего спуска.

— Ежели спуститься в Москве, то, по правде говоря, опять, как мухи на изюм, репортеры полипнут…

Он широко вздохнул.

— Мне, по правде говоря, после такой волынки отдохнуть что-то захотелось. Слышал я, давно уж, есть в России город такой — Павлодар. Там, говорят, спят медведи и просыпаются, сказывают, к чаю, да и то если есть к тому чаю горячие бублики. Закатиться разве туда нам, Сусанна? Далеко только… Поикала бы ты, тогда рвать не будет…

Вдруг Пашку самого затошнило. Он наклонился к борту и со стыдом почувствовал, что рот его наполняется чем-то мокрым.

— Чтобы да я, Пашка, матрос всех морей! Не иначе как наши братишки газу какого ни на есть напустили.

Он начал усиленно нюхать. Ничем не пахло. И Рек ничего не чувствовал. Тогда Пашка начал врать:

— Это меня рвет от радости, когда я на родину попадаю…

Сусанна протянула ему лимон. Пашка из презрения к сухопутным людям, при помощи лимона избегавшим качки, никогда не ел этих желтых плодов. Теперь он отмахнулся было, но новый приступ рвоты заставил его взять лимон. Он жевал лимон, глядя себе в ноги, и так они пролетели мимо Москвы. Вдруг он вспомнил.

— У меня ведь водолив — друг тут есть. Я его из Англии отпустил, и теперь ему всю волынку могу доказать по пунктам и докажу… Ты, говорит он мне, предатель и трус… Я, Пашка Словохотов!.. Качаем, братишки…

Тут он с замешательством посмотрел на Сусанну.

— Однако где он может быть, если сейчас вместо барж ходят по Волге подводные лодки. Наверно, в Ипатьевске или в тех местах…

Мелкий дождик моросил им в лицо. Небо было серое и пустынное. Пашке захотелось друзей.

— Или качнуть мне в Актюбинск?.. Там в милиции братишки хорошие были…

А в каталажной камере кедровых плантаций города Тайга продолжалась все еще игра в двадцать одно. На куче денег, белья и винтовок проигравшихся караульных сидел гребеночный вояжер Ганс Кюрре и, тряся замусоленными картами, кричал, возбужденно сверкая глазами:

— Тебе на сколько?

— На трубку, — отвечал немец-колонист.

— А сколько стоит трубка?

Короткое заседание оценивало трубку, и Ганс метал.

Гансу безумно везло. Он обыграл всех, раздел и разул. Все боялись проходить мимо камеры, таким азартом несло оттуда и такая скука была на плантациях, что неизменно — заглянувший в камеру входил сам туда посмотреть поближе и вскоре же присаживался сыграть по мелкой, а в результате выходил голый.

Выигрыш Ганса все увеличивался и увеличивался, и он начал подумывать, не лучше ли ему бросить вояжерство, а заняться картами. Куча выигрышей росла и росла. Появился откуда-то мешок отрубей, бочка меда, сковороды и ухваты.

— А, — стуча кулаком, кричал Ганс, — кому еще, даю…

Вдруг треск аэроплана пронесся над площадью. Один из караульных выглянул. Громадный голубой аэроплан снизился подле здания Совета.

— Англичане, что ли?

— Англичане!

Все вскочили, один Ганс, тряся картами, продолжал приглашать к банку.

Крики радостной толпы донеслись к ним в подвал.

— Словохотов!..

— Ура, ура, Словохотов!..

— Рек, Рек, бей Река!..

И тот же караульный, отталкивая от себя любопытных арестантов, старавшихся пробраться к окошечку, сказал:

— Пашка Словохотов прилетел с медведем и с Реком!..

— Словохотов, — вскричал разочарованно водолив.

— Кюрре! — завопил китаец.

И все уставились на Ганса.

— Кто же вы?

Дверь распахнулась, и показался Пашка Словохотов в сопровождении медведя и Сусанны. Позади связанного вели Река.

— Интересуюсь гражданином, выдающим себя за Пашку Словохотова, потому что морду бы бить, если пожелаю…

Он пренебрежительно поглядел на Ганса.

— Ты-ы… Желтый? Чтоб Пашка Словохотов да на лимон походил. Да я даже в настойке-то никогда не употреблял лимонных корок. А тут чистый лимон. Такого-то не только что бить, мне на него и чихать-то стыдно…

Из толпы, окружавшей Пашку, выскочила киргизка и схватила Ганса за руки.

— Ты здесь, ты здесь, — с плачем кинулась она ему на шею.

— Салям алейкум, — сказал ей приветливо Ганс, с опаской взглядывая на Кюрре.

— Я никогда не выдавал себя за Словохотова, — продолжал Ганс со слезами, — я киргиз и к Реку не имею никакого отношения.

Он опять оглянулся на Река, но тот, опасаясь, что, признавая Ганса за брата, он тем может попасть в разоблачение истории о восстании киргизов, смолчал.

— Пошли судиться, — сказал Пашка.

Народ заполнил всю площадь. Фабрики, перерабатывающие кедровый орех, остановились. Люди на когтях забрались на деревья, чтобы смотреть оттуда на происходящий суд над богом Реком. Впрочем, многие не верили, что это настоящий Рек, и думали — идет инсценировка. Очень уж все было весело.

— Товарищи, — говорил Пашка, — международная валюта потерпела течь и идет ко дну. На фунт стерлингов нельзя купить и фунт семечек, не говоря уже о кедровых орехах. Доллар не стоит и спички.

— Ври больше! — раздалось из толпы.

— Я, Пашка Словохотов, — вру! Рокамболь!

И медведь с кряхтеньем, сонно зевая, втащил на трибуну саркофаг Тутанхамона, наполненный до верху бриллиантами.

— Видите. После суда я каждому для смеху раздам по горсти, пущай ребятишки позабавятся. А самые главные в музей, как указывающие на большую технику гранильного искусства во время последней войны. Война, товарищи, окончилась, и мы судим этого военного бога, поскольку он является выразителем воли буржуазии.

— Ура, Пашка Словохотов! — раздались восторженные крики.

Суд продолжался две недели. На суде Ганс Кюрре окончательно запутался. То он выдавал себя за брата бога, то за киргиза, то за китайца. Киргизка, охваченная новым приливом страсти, соглашалась со всеми его показаниями, и выходило так, что она приехала с ним из Гамбурга. Но накануне вынесения приговора в тайгу приехала комиссия по борьбе с падением производительности на кедровых плантациях и арестовала весь суд во главе с Пашкой. Их посадили в один вагон. Тут опять начали дуться в карты, и опять безумно выигрывал Ганс. Впрочем, в перерывах он танцевал фокстрот с Сусанной, и Пашка кричал:

— Не по-матросски танцуешь, что жмешься, ты должен даму вдали от живота водить! Не жмись!

Но Сусанна на партнера не жаловалась и даже упрекала Пашку в ревности.

Медведь мечтал о запахах кедровых лесов и все норовил заснуть, а Пашка, проиграв в карты остатки английских бриллиантов, говорил ему с грустью:

— Почему нас никто не любит, Рокамболь!..

— Рррр… — отвечал ему медведь.

 

ГЛАВА 53

АНКЕТА ПАШКИ СЛОВОХОТОВА

Пашка положил ногу на ногу и обратился к следователю.

— У меня секретарь остался в Лондоне, негр. Хольстенов по фамилии, во-от голова. Он тебе бы на тысячу анкет такие бы ответы дал, у тебя бы голова в морковь от удивления превратилась. Здоровенный дядя и на кулак может бить — до смерти. Едва Рокамболя не кончил.

— Отвечать будете, гражданин?

— Почему не ответить.

Пашка уперся локтями в стол и взял в руки чернильницу.

— А ты варенье любишь?

Следователь отшатнулся.

— В чем дело, гражданин?!

— Очень я, знаешь, по клюквенному варенью соскучился. И по анкетам. Не поверишь. Год в Англии жил и ни одной анкеты, сволочи, не дали. Медведь да и тот без анкеты существовал.

Он с сожалением посмотрел на кусочек бумаги.

— Только и всего.

Он сунул анкету в карман.

— Куда же вы, гражданин, выдающий себя за Словохотова?..

— Я… Что-о!.. Я — выдающий себя за Словохотова?! Я и есть настоящий матрос, который…

Он резко повернулся и ушел. Все последующие дни Пашка заполнял анкету. Он подробно в течение недели объяснял, что он делал до химической войны.

Объяснение своей жизни после химической войны заняло у него еще десять суток и большую стопу бумаги. (Очень многое из его показаний легло в основу настоящего романа.) Анкета несколько страдала бессистемностью, но, положа руку на сердце, ответит ли мне кто с уверенностью, что любая из наших анкет не нуждается в некой чистке.

Не знаю, многомиллиардные ли цифры, с которыми мы так научились обращаться во время революции, или такая уж российская натура наша, но мы умеем принимать события в массе. Например, мы не очень рассуждаем, когда наше «Роста» сообщает нам, что утомленные войной английские рабочие восстали и, свергнув власть капиталистов, выбрали коммунистические советы. «Очень хорошо, — говорим мы. — Мы давно этого ждали».

Конечно, тут принимала участие коммунистическая партия Англии, различные профессиональные организации. Но разве мы будем интересоваться историей министра химической обороны профессора Монда или похитителем саркофага Тутанхамона, умчавшимся в Россию на аэроплане? За границей другое. Не успели англичане прочесть сообщение, что эшелоны солдат уже возвращаются с фронта, кто выбран в Совет Наркомов Европы и Азии, как все стали допытываться:

— Послушайте, а где же Тарзан?

— Послушайте, что с Кюрре?

— И почему в Совете Негритянских Депутатов видную роль играет негр, который не спит?

Каждая уважающая себя газета должна дать исчерпывающие объяснения на эти вопросы. Иначе кто же ее будет читать?

Неудивительно, значит, что Россия из английских источников узнала о пребывании Пашки Словохотова и его медведя в Ипатьевске. И первым в Ипатьевск прилетел всесильный американский корреспондент. Правда, позднее он оказался евреем из Минска и по-английски знал только «гут», в чем его с успехом и разоблачил Пашка, но очки в оправе, чернее угля и величиной больше блюдца, были самые настоящие, а о сером костюме и говорить не приходится.

— Полмиллиона долларов за анкету, — сказал он после второго «гут».

— А валюта разве не сковырнулась? — спросил его Пашка.

И тут-то он узнал печальную повесть о смерти Монда и старика немца Шульца, открывшего секрет золота. Тайна старика умерла вместе с ним. Все это было восстановлено по положению трупов, найденных под развалинами, компетентными учеными. Американец эти расспрашивания понял, как ловкий маневр.

— Миллион долларов за анкету! Будет полностью напечатана в подвалах «Чикаго Трибун». Самоистория похитителя английских бриллиантов и саркофага Тутанхамона…

— Нашли чему удивляться. Саркофаг — частичный случай. Я могу описать, как я из самоучек такого поста достиг. Вот это марка. Тут сам Горький позавидует…

— Полтора миллиона!

— У меня есть другая мыслишка…

И Пашка вновь наклонился над своими анкетами.

Но окончить их по-настоящему Пашке не удалось. Строгая российская пресса обратила наконец на него внимание. Представитель организации «На посту» пришел к нему и потребовал в интересах пролетарского искусства его анкеты.

Нужно прибавить, что Пашку уже давно выпустили из-под ареста, а Сусанну освободили как его невесту.

Через полчаса после разговора с напостовцем Пашка сидел с ним в пивной, а еще через полчаса почтенный его собеседник клевал носом, и Пашка говорил с пренебрежением:

— Кишка тонка…

Но длинный принципиальный разговор убедил Пашку, что ему необходимо выравнять свое классовое самосознание. Мысль нашего героя, как вы изволили убедиться на опыте, шла всегда несколько странными путями. Пашка поступил в Академию Генерального Штаба и через две недели был на третьем курсе. Толпы любопытных ходили вслед за Пашкой, расспрашивая его о похищении Река (мы всегда в истории и религии интересуемся их скандальной стороной). Но что, действительно, с Кюрре? О, с ним произошли печальные события.

Но прежде всего мы закончим наши сообщения о других менее важных героях нашего романа.

Друзья, случилась необыкновенная вещь. Мне бы нужно сказать об этом в начале главы, но тут так много народа, что не так-то трудно спутаться. А дело было так.

Водолив Евгений Сарнов, огорченный неудачной погоней за Словохотовым, пил две недели подряд. Его везде сопровождал китаец. Наконец Сарнов решил прекратить пьянство. Проснувшись в одно прекрасное утро с колоссальной головной болью, он сказал китайцу:

— Надо, брат, грехи смыть. Пойдем в баню.

Как Сарнов не настаивал, китаец отказывался идти с ним. А Сарнов привык к компании. Вот здесь-то и браните меня!

Китаец и сыщик Син-Бинь-У оказался женщиной.

Настоящее имя было У-Бинь-Син.

Это повергло водолива в такое изумление, что он немедленно женился на ней. И вовсе не оттого, что ему не с кем было идти в баню. Ибо и выйдя замуж, У-Бинь-Син все-таки (от стыда, конечно) не пошла с ним в баню. Жизнь их идет спокойно, и в данное время банный вопрос, я предполагаю, урегулирован. Позже у них были октябрины, и медведь принес в подарок оставшиеся у него бриллианты. По слухам, у медведя… Ну, все перепутали! Ведь события-то идут быстрее знаменитых московских автобусов. Нужно вперед сказать, медведя Словохотов выпустил в лес. А чтобы его случайно не убили, медведя выкрасили в голубую краску. Так и присвоили ему имя «Заповедный медведь имени Пашки Словохотова». Медведь принес на октябрины оставшиеся у него бриллианты, случайно не похищенные Гансом. Каким Гансом? Богом Гансом или Гансом-Амалией Кюрре, вояжером гребенок? Граждане, не вводите нас в смущение, мы все расскажем по порядку. Вы, наверное, и сами присутствовали на суде (инсценированном хотя бы, или в кинематографе) над богом Реком. Читали его раскаянные послания, где он разоблачает служителей всех церквей. Знаете, наверное, что бога Река, ввиду его полного раскаяния и установленного ненормального состояния нервной системы, от наказания освободили. Рек писал мемуары, особенным успехом не пользовавшиеся, но покупаемые с охотой. На деньги, полученные с мемуаров, он разбогател и открыл кинематографическую фабрику. Я полагаю, он позавидовал успеху картины «Суд над богом Реком». Он прогорел. Картины его не смотрятся, да он без меры втискивает туда препротивнейшей сентиментальности, а наша эпоха — движения и блеска. Экраны закидывались тухлыми яйцами, и театры отказывались демонстрировать картины фабрики Кюрре.

Вояжер Ганс бежал в аппарате Словохотова с Сусанной Монд в неизвестном направлении, предварительно похитив бриллианты медведя. Вот тогда-то медведь затосковал и, не веря в человечество, ушел с бриллиантами в лес. Впрочем, как мы видели, он изменил свое мнение о человечестве, подарив оставшиеся камни сынишке водолива.

 

ГЛАВА 54

Действие переносится В ПОТУХШИЙ КРАТЕР одного из островов Тихого океана

Не думайте, что с окончанием романа прекратились распри между людьми.

Иначе чем же объяснить такой странный полет аэроплана над Тихим океаном? Аэроплан голубой, и крылья его покрыты крупными буквами на русском языке, восхваляющими действия какого-то Словохотова. Аэроплан скользит, ныряет, словно за ним есть какая-то невидимая погоня.

Будем ждать ее.

Но тщетно мы ждем.

Неподвижная пустыня над океаном.

Тогда, значит, не совсем ладно в аппарате.

И действительно, странная картина представляется нашим глазам. Два человека, тесно охватив друг друга, ходят, едва отрывая ноги от пола, взад и вперед по кабинке аэроплана.

Время от времени они прерывают хождение и целуются.

Она говорит:

— Я никогда не любила его, Ганс. Я думала, он Тарзан, а он просто матрос, да к тому же с речного парохода.

Он отвечает:

— Я ее любил еще меньше твоего. Мне показалось, что я монгол, Сусанна, и я думал — никакая белая женщина не полюбит меня.

Взад-вперед. Взад. Взад. Вперед.

— Мы найдем свое счастье, Сусанна, у берегов Австралии. Я тебя буду так ласкать, так ласкать… как бог…

— Ах, Ганс, ты сбиваешься с такта.

Взад-вперед.

Они продолжают радостно танцевать фокстрот.

Вдруг от беспрерывных толчков, так удививших нас, аппарат портится.

Что-то щелкает в моторе, и самолет делает скольжение на крыло.

Пассажиры падают.

Сусанна не успевает сказать:

— Мне кажется, Ганс, ты танцевал неправильно и оттого…

Аэроплан стремглав несется вниз, и земля словно холодеет.

Аппарат сделал мертвый штопор.

— Погибли, — завизжал Ганс.

— Погибли, — вторила ему Сусанна. — Молись…

Большая круглая гора катилась им навстречу. Она немного походила на разбитое блюдце, а по краям на гребенку.

Гансу было не до сравнений, да я и сомневаюсь, чтоб он видал гору.

Вдруг он вспомнил, что захватил с собой бидон чихательного газа. Теперь последняя надежда исчезла. Если даже они сами и не разобьются, то бидон-то обязательно треснет.

Кстати, он отвязался и весьма пребольно щелкал Ганса по голове.

Но счастье, видно, уже пошло за влюбленными.

Аппарат мягко упал на деревья, и бидон, покатившись, застрял в сучьях.

— Где мы? — спросила Сусанна.

— По-видимому, — пробормотал Ганс, — по-видимому, в неизвестном месте. Я думаю, это лава — застывшая. Хотя здесь такая жара. Можно подумать, лава еще топится.

— Ах, пальмы, — вскричала Сусанна. — Настоящие пальмы. Ганс, мы, как слезем с дерева, немедленно же будем танцевать под пальмами. Не испортился ли мой музыкальный ящик?

Ганс от встряски сразу приобрел степенность.

— Я не желаю танцевать. Я хочу тихого счастья.

И он повторил любимую поговорку Словохотова:

— Почему меня никто не любит?

— Ах, тебя все любят, Ганс, ты такой хорошенький.

— Я говорю в мировом масштабе.

И Ганс осторожно начал спускаться по сучьям.

Новые испытания ждали их внизу.

Толпа черных дикарей в трусиках из пальмовых листьев и со странно раскрашенными физиономиями встретила Ганса воем.

«Сожрут», — подумал он, крестясь.

И точно, можно было так подумать. Уже большие деревянные ножи мелькали кое-где в толпе.

Ганс застрял в сучьях.

Дикари не торопились. Они танцевали какой-то танец, отдаленно напоминавший фокстрот. И, надо признаться, танцевали не без изящества. Сусанна первая заметила это.

— Ганс, они премило танцуют. Ганс, я хочу вниз. У меня от сучьев ноги сводит.

Ганс почувствовал ревность.

— Сиди.

И злость на дикарей подсказала ему новую мысль.

— Дай-ка сюда, Сусанна, противогаз. И сама надень.

Дикари завыли, увидав на лице прилетевшего страшную колдовскую маску. Но испуг их продолжался недолго. Ножи опять мелькнули в толпе.

— Ага, такая игра? — сказал раздраженно Ганс. — Так-то вы уважаете европейцев?! Сусанна, у тебя плотно?

Сусанна указала пальцами, что противогаз сидит плотно. Она продула уголь.

— Раз.

— Два. Разойдитесь, граждане, пока не поздно.

Но позы дикарей становились все более угрожающими.

— Ах, так! Три-и!..

Он кинул кругленький небольшой снаряд. И тогда яростное чиханье охватило дикарей.

Они держались за рты, за нос. Прижимали к земле животы. Ничто не помогало. Чиханье сверлило их тела, выворачивало внутренности.

И тогда робко они начали молиться новому богу.

Ганс слез с дерева и, благосклонно подавая целовать руку подползшим на четвереньках дикарям, проговорил с сожалением:

— Жаль, брата нет.

И Сусанна подтвердила его мысль.

— Знаешь, Ганс, ты совсем как бог Кюрре. И даже лучше.

Позже дикари принесли ему маисовых лепешек и знаками объяснили, что на острове нет никого из европейцев и что сюда никогда не заходят пароходы.

Попивая из тыквы пальмовое вино под шелестящими пальмами, Ганс с любовью и нежностью смотрел на океан, ласково бивший в скалы голубыми пахучими волнами.

— Хорошо, Сусанна, а? Как в кинематографе.

И Сусанна вздыхала от счастья.

— Совсем, Ганс, как в хорошей картине.

— Да, только бы вместо вина — пива да хорошую газету.

— А мне зеркало.

— Будет, если в воду посмотришься. Не для кого!

Дикари им поклонялись каждое утро и вечер.

Позже пошли дети, и Ганс сделал распоряжение перенести поклонение на детей.

Счастье и покой царили на острове «имени Эдгарда и К°». Ганс научил дикарей делать самые лучшие гребенки из пальмового дерева. Они приносили их как дань, а волосы расчесывали по-старинному — пятерней.

Живут они в кабинке аэроплана.

Запас гребенок все увеличивается и увеличивается, и когда Ганс приедет в Европу, он на этой спекуляции подзаработает по-настоящему.

Но Ганс не верит, что Европа цела. Иначе Эдгард и К° нашли бы его. Ведь секрет несгораемой целлюлозы Ши с ним. Да, если бы была цела, завернул бы какой-нибудь пароход к острову с потухшим вулканом.

А по острову ходят слухи, что Сусанна изменяет своему мужу под крылом аэроплана с молоденькими дикарями. А за услуги она платит им поршневыми кольцами с цилиндров и пружинами с сидений аэроплана. Из пружин дикари делают себе прически, и потому поклонников у Сусанны много.

По праздникам дикари фокстрируют, и сам бог Ганс иногда поправляет их.

 

ГЛАВА 55

Содержащая ПИСЬМО НЕГРА ХОЛЬТЕНА своему русскому другу НАЧДИВУ ПАВЛУ СЛОВОХОТОВУ

Дорогой друг и благодетель, Павел Егорович, во первых строках этого письма имею честь сообщить вам, что в жизни моей все обстоит благополучно.

При восстании буржуев, случившемся недавно в Шотландии, постреляли их маленечко, главарей главным образом. И тогда они немедленно сложили оружие и принесли повинную пред советской рабочей властью.

А мне, дорогой Павел Егорыч, очень скучно на старости лет и не с кем слова проговорить. Слава тоже не радует, потому что привязанности приобретаешь в дни нищеты и горя, а теперь остается только один почет. Разве что полетаешь на аэроплане над Африкой и какого-нибудь завалящего слона пристрелишь. При сем посылаю тебе клык упомянутого слона как подарок. Попробуй из него выточить трубку или седло, что твоему матросскому сердцу будет любо.

А мою душу, Павел Егорыч, гнетет тяжелая тайна. Был я свидетелем, как в одном немецком городке поссорились на всю жизнь два молодых ученых. А ссора произошла потому, что никто из двоих не знал, кому принадлежит честь заложить упомянутого родившегося ребенка по имени Роберт, который погиб при взрыве Новой Земли. Потому что жена Монда изменяла своему мужу с немцем Шульцем. Вот отчего и Роберт, которого вы не видали, был таким смуглым. Потому что он происходил не от Монда, не от немца, изобретателя искусственного золота, секрет которого все теперь тщетно ищут, — Роберт происходил от меня.

Я был тогда веселый и красивый мальчишка, очень курчавый и черный, как ночь, и белые женщины не пропускали занятного случая, от которых я воздерживался, боясь Линча.

И теперешняя жена Ганса Кюрре, ваша бывшая подруга по жизни в Англии, тоже происходит от меня, в чем я искренно раскаиваюсь, так как от нее, по легкомысленному ее характеру, нет никаких сообщений.

Вот отчего мне грустно и тяжело переживать одинокую старость в пустынном для меня, хотя и освобожденном при вашем любезном содействии, мире.

Сами вы, Павел Егорович, как обремененный по службе и устройству дел республики едва ли сможете посетить мой дом. Да я думаю, в прошлый приезд вы достаточно изучили Англию, а на переезд в Россию у меня совсем нет силенок.

Хочу я попросить вас, Павел Егорович, не можете ли командировать на некоторое время вашего четвероногого друга Рокамболя, вполне заслуженно приобретшего теперь голубой цвет.

И — если он откажется ехать, то хотя бы медвежонка.

Об харчах не беспокойтесь.

Еще кланяюсь всем братишкам русским и прошу вас также выслать для сокращения длинных зимних вечеров у камина дымного что-нибудь почитать, дабы ознакомиться с духовной русской культурой. Не присылайте только новых писателей, все жалуются, что пишут очень непонятно, лучше всего из классиков, например, Шекспира.

Ваш преданный по гроб друг черный негр Хольтен.

 

ГЛАВА 56

С подробным открытием ТАЙНЫ ПАШКИ СЛОВОХОТОВА

Заведующий городской электрической станцией города Микешина инженер Монд получил приглашение явиться в уездный исполком.

— Вы, товарищ, с химией знакомы? — спросил его секретарь исполкома.

Инженер и без того был перегружен работой, а здесь исполком намеревается, наверное, всучить ему пропаганду Доброхима. Но если говорить по истине, едва ли инженер Монд соврал, отвечая:

— Забыл.

— Значит, знали кое-что…

— Конечно, товарищ, так ведь мне сорок лет, и та химия, которую нам преподавали в технологическом, устарела.

— Основы остались. Химия не соглашательство. Литературу на этот счет вам надо подчитать, хорошая литература есть.

Секретарь достал длиннейший список литературы о химической войне и о химии в хозяйстве.

— Даже удивительно, товарищ Монд, как они успевают. Не успели лозунг выкинуть, а тут сколько книг. Что ни говори, а центр не то, что наши места. Во кабы бы да в химии упоминалось, как волков травить, несусветное количество волков.

У секретаря, как у Пильняка: Метель. Снега. Сугробы. Волки. Россия-мать. Секретарь был проще и употреблял слова про волков потому, что действительно замучили его крестьяне жалобами на волков. А ружья покупать — денег нету, и порох стал чуть ли не дороже золота. Черт их знает, что они порох-то на Ленских приисках добывают, что ли?

К тому же дело к зиме, октябрь. Листья с деревьев сгнили и пахнут самогоном.

И деревни тоже листьями такими пахнут.

— Товарищ Монд, мне с вами балясины разводить некогда. Короче и категорически говоря, Микитинская волость не взносит полагаемый по закону продналог.

— А мне какое дело?

— Кому же до этого есть дело? Товарищ, не финтите.

— Товарищ, на предмет продналога есть свои органы.

— А если не взносит?

— Так я-то при чем?

— А при том, что химия. Ведь вы химию учили?

— Учил.

— В том-то и дело.

Секретарь изнеможенно опустился на стул.

— Умучили нас природные богатства страны, ей-богу. То тебе волки, то тебе учитель математики магнитную аномалию изобрел, то тебе чудотворная икона обнаружится, или кресты вдруг озолотеют. А мы за все отвечай и еще агитируй. — Секретарь протянул инженеру мандат: — Поезжайте в Микитинскую волость, у меня больше сил нету, я сейчас только подготовляюсь к химической войне.

— К какой войне, товарищ? У нас только-только происходит организация Доброхима, и говорить о химической войне России больше чем преждевременно…

Секретарь радостно закивал головой.

— Вот видите, товарищ, а вы говорите, что в химии ничего не понимаете. А как кроете… А у меня такое количество исходящих да входящих, что я думаю — чисто война, только разве за неимением газов употребляют вначале писчую бумагу. И по совести скажу… — секретарь таинственно наклонился к уху инженера, — по совести… циркуляры эти человека быстрее убивают, чем газы. — Он скорбно постучал себя в тощую грудь: — Ведь тут, думаете, тело… Не тело, а пепел. Да-с!

Так-таки инженер и не добился ничего от тоскующего секретаря. К тому же надо добавить в порядке сплетни — три дня назад секретаря покинула жена. Дело семейное, но все-таки тяжелое.

Уныло попросил инженер приготовить себе подводу, уныло простился с дочерью, которую, кстати, готовил на этой неделе выдать замуж и о приготовлениях к свадьбе которой знал весь город, уныло сел в таратайку времен почетного Гоголя и с тяжестью в голосе, не уменьшившейся от наших слов, сказал:

— Трогай.

Таратайка закачалась, словно в глубине земли разыскивая колеи положенной для нее дороги, так же закачались внутренности инженера, и мы тоже с грустью поедем за инженером Мондом.

Его мало занимал вопрос — так же, как и нас, — почему Микитинская волость не платит продналога. Мало ли таких волостей в России. Его интересовало — отчего Микитинская волость требует к себе неустанно агитатора по химии.

На этом настаивает ячейка волостного Доброхима, волисполком и даже учитель прислал отношение — вместо букварей хоть один учебник по новейшей химии.

На пятой версте от городка, когда он тщетно пытался прочесть заглавие книжки по химии и тряска таратайки не давала ему это сделать, его догнала еще пара лошадей.

Женщина в пальто на солдатской шинели с портфелем под мышкой и в измызганном платке окрикнула его.

— Вы далеко, товарищ?

— В Микитинскую, — ответил инженер.

Спрашивавшая была заведующей женотделом укома — товарищ Сохтаева. Она была, по-видимому, из татар и потому не по-русски бодрая.

— И я туда же. Я предлагаю произвести сокращение лошадиных штатов и пересесть к вам. У вас лошади лучше.

Инженер уныло посмотрел на своих лошадей. «Одинаковая дрянь», — подумал он. Ехать ему одному было скучно.

— Как будто лучше, — сказал он.

Товарищ Сохтаева отпустила свою подводу обратно.

Они поговорили — согласно заданиям по химии, — высказали пожелание, что хорошо бы хоть на десятый год Октябрьской революции провести по ихнему уезду шоссейные дороги.

Инженер пожаловался.

— Горкомхоз четыре месяца жалованье не платит, а мне дочь замуж надо выдавать.

— Сусанну?

Инженер возразил с некоторой обидой:

— Дочь у меня одна.

— Да нет, я к тому, что в интересах народного хозяйства Сусанна может подождать…

Тон ее показался инженеру несколько легкомысленным, и он обиделся и замолчал.

Так они молча и ехали всю дорогу.

На седьмом году Октябрьской революции дороги России изобиловали волками и зайцами.

Тощие осиновые кустарники были обгрызаны сверху донизу, напоминая чем-то инвалидов великой войны. По хлесткой тяжелой дороге мотался ветер. Таратайка подпрыгивала, как перекати-поле. Но наконец-таки наши путешественники приехали в Микитино. Огромная толпа народа запрудила площадь.

В середине толпы виднелся на большой дегтярной бочке силуэт мечущегося человека в мохнатой шапке и тулупе.

— Где волисполком? — спросил Монд.

— Там, — указали ему на бочку.

— Где женотдел?..

— У бочки…

— Ячейка Доброхима?..

— Усе там.

И отвечающий прокричал с отчаянием как будто:

— Скоро уся Расея там будет. Граждане, пропустите меня, я ему в морду хоть дам, в утешение приехавших граждан.

Они пытались пробраться, но толпа оттесняла их. Все жадно, затаив дыхание, ловили обрывки голоса. Народ гудел, передавая друг другу слышанное.

— Восстание, что ли? — спросил Монд.

В толпе послышались негодующие крики.

— Что они там делают?

— Ничего не понимаю, — ответила Сохтаева.

Вдруг какая-то девица уцепилась за рукав заведующего женотделом.

— Матушка, товарищ, защити, прямо никакого сладу, так пристает, такой нахал и провокатор. Мне и ходу по деревне нету, все пальцами прямо в нос тычут. Про тебя, говорят, вон што Павел Степаныч рассказывает… стыд. Будто я вне закона рождена от инженера из города, Мондова, будто я его дочь… а сам ко мне пристает…

— Моя дочь, — вскричал инженер. — У меня одна дочь, Сусанна.

— Вот он и меня так зовет… Дочь, говорит, твоя, а мне мамка за такие слова полголовы выпластала…

— Кто смеет порочить…

— А я за него, за Павла Степаныча, не хочу замуж. У меня тут из военнопленных знакомый есть, работящий и на неделе мастерскую гребенок открыл. Его Гансом зовут, так ведь он ему такие слова придумал и будто бы…

Из толпы вырвался, наконец, весь потный член волисполкома.

— В чем тут дело?..

Член волисполкома Сарнов порылся в рыжей своей голове.

— Будто бы и чудо, будто бы и нет. А вся волость сбежалась и слушает… Хлеб на полях не убранный стоит, скотину не поят, не кормят, вот и вас не слышал, как приехали. А все он…

Заведующая женотделом решила сразу:

— Опять поповская агитация.

Подошедший поп обиделся:

— Нельзя же, граждане, всю вину на религию. Опий, конечно, опием, а тут народ тоже перестал ходить в церковь. Оно, может быть, и пошли бы, да церковь у нас скучная, я и то прихожу сюда послушать…

Приехавший взмахнул руками.

— Какое же чудо? Кто рассказывает?

— Товарищ, я требую сказать его фамилию.

Сарнов поймал за шапку какое-то дите и, указывая на мечущегося по бочке человека, сказал:

— Кто там это?

— А это, дяденька, ерой Пашка Словохотов…

— Он, граждане, у нас ночным сторожем при кооперативе служит, не высыпается, бессонница у него от этого, а так в порядке революционном вполне… Только врет…

Мальчонка закатил глаза от восторга.

— Уж и вре-ет…

И начал исступленно пробиваться через толпу ближе к рассказывавшему.

 

ГЛАВА 57

Кратко рассказывающая О ЗАСЕДАНИИ ВОЛОСТНОГО ДОБРОХИМА в селе Микитине и те резолюции, что появились как результат оного заседания

— Гражданин Петров, — обратилась завженотделом к человеку в тулупе, — поступило на вас заявление, что вы пристаете к ней и вмешиваетесь в ее личные дела.

— Брешет, — возразил Пашка, — не пристаю, очень просто — хотел передать свою любовь, а она мне в физиономию. А что если есть кому дело до того, как я рассказываю свою многострадальную жизнь, то это прошу расследовать подробно.

— Чего он там говорит? — спрашивали стоявшие на улице.

Кто-то попытался пробиться через тесную толпу в комнату заседания.

— Дайте мне его сюда… сюда дайте…

Пашка захохотал.

— Это Ганс, гребеночник, лезет. Его все и до этого, до вашего приезда, народ не пускал. Интересовались знать конец моей жизни и как я попал, будучи кавалером ордена Трудового Знамени, в это захолустное прозябание…

Сарнов стукнул кулаком по столу.

— Гражданин, опять врать! Не было у вас ордена Красного Знамени.

— Не Красного, а Трудового. Это достать легче.

— Все равно, не было!

— Так будет. Чудак. Ведь, может быть, если теперь развитие производства, и я член Доброхима…

— Об этом еще будет разговор.

Председатель, инженер Монд, оборвал препиравшихся:

— Мне бы хотелось тоже выяснить, почему вы выбрали меня объектом своих нелепых рассказов, гражданин Петров. Более того, я не позволю издеваться над честным именем моей дочери. Никогда она под аэропланными крыльями с неграми не спала, более того, никогда в нашем уезде не было аэропланов. Я передаю дело в Народный суд, а на текущем заседании предлагаю разобрать подробно сведения, сообщенные гражданином Петровым, именующим себя Павлом Словохотовым, матросом, когда он по званию своему и по воинскому билету сухопутный солдат, и более того — пострадавший от газов на архангельском фронте…

— Я сухопутный.

Слушатели начали волноваться:

— Председатель, требуем порядку…

В избе было тяжело дышать. Дым махорки мешался с запахом овчин и потных человеческих тел. Петров, именовавший себя Словохотовым, широко распахнув тулуп, стоял, опершись на стол. Под его упорным взглядом инженеру было неловко, и ему казалось, что есть какая-то правда в рассказах Словохотова. У него кололо от спертого воздуха в висках.

— Разрешите сообщить собранию, — сказал он.

Пашка отнял у какого-то мужичка табурет и сел, расставив твердо ноги.

— Наш Доброхим не имеет еще средств для организации того производства, которое в кратких чертах наметил гражданин Словохотов, сообщая о построении города Ипатьевска, когда в действительности в Каспийских степях сейчас пески, пустыня. Но мы имеем все данные к тому, что после надлежащего освещения того или другого вопроса, имеющего важное значение для укрепления нашей химической промышленности, мы найдем и средства, и кредит на это государственное дело. Но только как осветить вопрос? Каждому хорошо известно, что экономическая мощь страны зависит главным образом от развития и технического усовершенствования сельского хозяйства. Поэтому Доброхим и обратил в первую голову внимание на развитие тех отраслей химической промышленности, которые имеют значение для увеличения урожая, для борьбы с вредителями. Все те продукты, которые нужны для увеличения жатвы, имеют громадное значение и для приготовления химических средств обороны…

Инженер хотел сказать об удобрительных туках для сельского хозяйства, о фосфорной кислоте и ее солях, но подумал, что тут дело агронома, — он же не успел прочесть не только об агрономии, но из-за тряски не умел просмотреть книжку о химии. Тогда он стал говорить о противогазовой защите, и странное дело — крестьянам этот вопрос показался ближе и яснее.

Наверное, потому, что много воевали, и мысль о новой войне плотно вошла в мозги.

А каждая начавшаяся война будет теперь поистине новой неслыханной войной. Сейчас думают о газах, но, может быть, средина войны вынесет на своем хребте новые еще более страшные способы истребления человека.

Конец войн в уничтожении войн, в поголовном восстании порабощенных.

— Прошу слова, — сказал Пашка, подымая руку.

Собрание заволновалось.

— Долой, не надо…

— Побрехал…

— Наслушались… Будет…

— Он опять заведет волынку на две недели.

— И то хлеба задержали.

Пашка встал, запахнул тулуп.

— Пропусти меня, не хочу я с вами сидеть. Единственный человек меня понял — китаец. Не пришел сюда жаловаться. Пропусти.

Он, широко шагая, направился к выходу.

— Гражданин Петров…

— Не хочу.

После ухода Пашки инженеру сразу стало легче. Он закончил краткую свою речь о Доброхиме и его задачах, крестьяне деловито согласились вступить в общество, и собрание перешло к выработке резолюции по делу Пашки Словохотова.

Сейчас эта резолюция лежит передо мной. Она написана бойким размашистым почерком в ученической тетрадке, две поправки к ней на обложке брошюры о Доброхиме.

Десятка три подписей под ней и нехитрый штемпель волостного Доброхима.

Есть еще десятка четыре крестов, это значит, что с резолюцией согласны и неграмотные, присутствовавшие на сходе.

Туг же записка инженера Монда, он просит опубликовать это в газете как последствия общественного психоза, так несколько замысловато выбранил он Пашку.

Инженер Монд честный и твердый человек, всерьез электрифицирующий Микешинский уезд, и если у него есть недостаток, так это — он очень любит свою дочь и немудрено, что он обиделся на Пашку.

Мы приводим выдержки из этой резолюции:

«Признать действия Павла Степановича Петрова, неправильно именующего себя Словохотовым — кличкой, данной ему в Красной Армии, — недостойными члена Доброхима и всякого честного гражданина СССР.

Сообщенные им сведения по химической обороне страны и в применении химии в сельском хозяйстве в корне правильными…»

Дальше идет перечисление сведений.

Читатель уже ознакомился с ними раньше, и мы выпустим это перечисление.

Характерно, что сведение о разведении летучих мышей — пропущено. Очень, должно быть, оно показалось легкомысленным членам ячейки. Между тем действительно летучие мыши истребляют малярийных комаров, и их нужно если не разводить, то беречь.

«Форму обрисовывания войны будущего тоже надо признать правильной, но политически незрелой, как выдвигающей личность, в то время как в строении мира участвуют массы, которые и вершат дело революций и строение всего мира.

Обвинение священника Рекова, что его Пашка выдвигал в качестве бога, а также будто бы украл у него медвежью шкуру, признать неосновательным и недоказанным. Действительно, священник Реков основывал какую-то секту и пытался принять меры к обновлению крестов, что и было разоблачено своевременно. Но религия — дело частное согласно декрета, и нам нет до этого дела, а что касается шкуры, то при осмотре шкура медведя Рокамболя оказалась бараньей полостью, которую сам священник Реков взял с господской усадьбы. Голубой цвет ее произошел от неумелого окрашивания.

А в связи с приставаниями к девице Софье Некритиной указанного Словохотова и за самовольное сбирание толп народа, которым он и рассказывал под видом своей жизни разные небылицы про химическую войну, отчего многие суеверные люди, отчасти и со страху, отказались сеять хлеб, — Павла Петрова, самовольно именующего себя Словохотовым, из членов волостного Доброхима исключить…»

 

ГЛАВА ПОСЛЕДНЯЯ

Из которой читатель узнает СОВЕРШЕННО НЕВЕРОЯТНЫЕ ВЕЩИ и Пашка Словохотов предстанет В НОВОМ СВЕТЕ

Пашка шел домой огорченный и обиженный.

На заседании какой-то ехидный голос крикнул:

— Вся-то химия у него в самогонном аппарате.

Это чтоб да у Пашки, героя и химика, ученика великого Монда, был самогонный аппарат!

Впрочем, Монд Пашке не понравился. Длинный и сухой, и действительно походит на англичанина, но все-таки есть в нем что-то такое. Водки с ним, ясно, не выпьешь и едва ли соблазнишь дочь, которая выходит за немецкого колониста.

Пашка жил на окраине села бобылем.

Избушка у него покосилась, соломенная крыша совсем прогнила, настолько, что стыдно было б ее и починять.

Старуха-мать и то говорит:

— Лучше бы тебе, чем с бочки брехать, крышу перекрыть.

А к чему соломенные теперь крыши, когда по всей Европе аэропланы и черепица ни по чем. Пашка и ждал, а пока рассказывал о своей жизни.

Почему, спросите, слушали Пашку?

Поговорите со сведущим человеком о нашем теперешнем крестьянине.

Оный сведущий человек подтвердит вам.

Мужик теперь не работает, как раньше, без мысли с восхода до заката. А потом, как бревно, в постель.

Мужик теперь проработает час и пять минут стоит и думает.

Так вот проходишь мимо и видишь.

Стоят мужики и думают.

О чем?

А как сделать, чтоб не работать с восхода до заката, и почему они так работали.

Может быть, как-нибудь Пашка помог им подумать?

Не знаем.

Только уже во дворах пахло дегтем из лягушек. Мужики подмазывали телеги, чтоб везти в город продналог, хозяйки шли к скотине, и мальчонки приготовляли мотыги выкапывать картошку.

Один друг остался у Пашки — китаец, содержащий в волости прачечную, Син-Бинь-У.

Нам и самим удивительно, почему в Микитине прачечная. Ясное дело, никто белья китайцу отдавать не мог. И потому, что не было денег на стирку, и потому, что не было белья.

Но прачечная существовала. Даже с вывеской.

Впрочем, я могу привести еще более удивительный пример. Есть город Луганск в самом сердце Донецкого бассейна. Живут там одни рабочие. Так весь город наполнен парикмахерскими.

Между тем все рабочие бреются сами.

Потому что за бритье парикмахер берет полтинник.

Китаец в длинных синих штанах, на босу ногу, стоял на пороге прачечной.

— Покрыла тебя? — добродушно спросил он.

— Покрыли, черт их драл.

— А ты не обижала. Зачем людей обижала? Про меня говорила сначала хараша как. Учился. Мандат большой. А потом дурака бегал, дурака догонял. Сапсем плаха. Меня в девка превратил, замуж выдал.

Китаец вздохнул.

— Зачем меня замуж? Мне самой баба нада. Один такой про меня, как ты говорила: на бронепоезда «14–69» под колеса живой лег. Хе-е… Какой дурака под колеса лег. Я семечком бронепоезде торговал, в Сибила…

— Чего ты бормочешь?

— Учень многа врут. У-ух, как многа. Как вода. Ты мене скажи, какой тебе выгода меня баба делать?

— А куда мне тебя девать, черт желтый. Отстань ты, и без тебя тошно. Хорошо, что замуж выдал, я бы тебя в лягушку мог превратить… Выпить нету у тебя?

— Не-е…

Китаец вдруг хлопнул себя по лбу и на глазах озадаченного Словохотова (будем так называть его, привыкли) нырнул в избушку.

Он быстро вернулся, держа в руках длинный плотный пакет.

— Забыла. Тебя дома нет, мне, как друга, принесла. Бери, говорит, с почта пакет. Я взял. Может, родной кто у тебя помер на родине.

— На какой родине? Моя родина здесь.

Пашка с недоумением принял пакет.

Там твердо значилось: «Павлу Степановичу Словохотову, село Микитино» и т. д.

— Чудно́, кому бы мне писать?

Из разорванного пакета выпала бумажка, еще пакет и несколько червонцев.

Пашка выхватил у китайца червонцы, сунул их в карман и прочел бумажку. Там был бланк Госиздата, подпись заместителя Мещерякова и добрый десяток справок. Сообщалось следующее:

«Согласно воле погибших при атаке Москвы писателей Всеволода Иванова и Виктора Шкловского Госиздат РСФСР извещает вас, что вы имеете получить остаток гонорара за роман „Иприт“ в сумме двадцать двух червонцев…»

Пашка помял письмо.

— Иванов… Был у нас ротный писарь такой, только имя другое было. Разве что переменил. А вот Шкловского не припомню. Шкловский… Из портных, скорей всего… А может, и каптенармус. Однако ребята славные были, артельные. Не забывают братишек.

Адрес на втором пакете был написан на чужом языке.

— Прочитай, — протягивая пакет китайцу, сказал Пашка.

— Не могу, — ответил тот.

— Как не можешь! Тут же по-иностранному. Читай.

— Не-е…

— Зря.

Он разорвал.

Из пакета вывалилась пачка стерлингов.

Это-то китаец мог считать.

Он быстро подхватил пачку и так же быстро проговорил:

— Триста.

Пашка ошеломленно повторил:

— Чего?

— Пунтов.

Действительно, в пачке было триста фунтов стерлингов.

— Чудно́, — задумчиво проговорил Пашка, — ни одного англичанина у нас в роте не служило. Разве Монд решил откупиться от меня…

Но он сам рассмеялся своему предположению.

Сумерки между тем сгущались, а наши знакомцы все еще стояли с пакетами в руках перед прачечной.

Коров подоили по хлевам, и куры трепыхались на насестах, засыпая. Тощая луна показалась на небе.

Китаец вдруг дернул Пашку за рукав.

— Придумала! — вскричал он нервно.

— Чего?

— Придумала…

— Да не тяни ты кита за хвост. Чего придумал?

— Э-э…

Пашка раздраженно схватил китайца за воротник курмы.

— Будешь ты у меня говорить или нет?..

— Буду…

Китаец щелкнул пальцами, присвистнул и начал медленную свою речь.

— Триста пунтов, а, Пашка. Мы с тобой идем голод, голод самой большой улица открываем прачешну. Тлиста пунтов… Э-э… весь голод стирай у нас. Пять работников помогай стилай, а мы с тобой контола заводи, сапсем большой контола. Книга, бугалтелия…

— Обожди.

Пашка подпрыгнул.

— Да, ведь действительно, братишка, на триста фунтов мы с тобой такую лавочку раскатаем. Прачечную — так прачечную, прямо в мировом масштабе. Тут надо только паровичок завести.

— Зачем?

— А как же пропаривать. Без паровой машины не обойдешься. Она тебе и стирать будет, и оставшимся паром пропаривать и, наконец, пар даже не использованный мы для бани можем приспособить. Постирал, постирал, да и на полок. Крикнешь оттуда: «Ванька, бздани!», ды, как веником себя огрешь с продергом, чтоб слеза ноздрей прошла… У-ух…

Но тут китаец прервал его. Пашка сунул деньги за пазуху, и они направились к нему, в бобылью его избушку.

По правде сказать, мало мог унести оттуда Пашка. Пара завалящихся военных журналов, откуда он черпал сведения при рассказах о знаменитой химической войне, болотные сапоги, от которых уцелели почему-то каблуки и еще огромные медные шпоры.

Пашка поцеловал торопливо мать в щеку, сунул ей несколько червонцев в трясущиеся руки и сказал:

— Ну, я пошел…

— Скоро вернешься-то?

Пашка махнул рукой.

— Скоро.

Он схватил со стола краюху хлеба.

— Приблизительно через неделю.

Китаец уже под окном торопил его.

Они быстро зашагали из деревни.

Китаец все мечтал о прачечной. У Пашки к такому предприятию сердце лежало мало, но он ничего иного не мог придумать. Вместо грязных штук белья ему чудились машины, треск электрических батарей и сам он — в кожаной куртке.

Впрочем, к сведению писателей, воспевающих кожаные куртки. Они плохо удерживают тепло и в них зимой холодно, а летом — душно.

Тьма уже совсем упала на поля. В деревне огонек блестел только у попа. За чьи грехи молился он? Или пьянствовал? То и другое делать легко.

Они поднимались на холм, что высился над деревней.

— Пошли, пошли, — торопил китаец.

— Нечего спешить, деньги не краденые, а за честным штемпелем присланы. Дай с деревней проститься.

Богатому Пашке хотелось быть необыкновенным и ласковым. Он снял шапку и низко поклонился на огонек.

— Не поминайте, братишки, лихом. Придется разбогатеть или припрет мне на самом деле счастье, я вас не забуду.

Он выпрямился и поднял было палку.

— Пошли, китаеза.

Вдруг легкий, звенящий шум послышался в темноте.

Сначала это походило, будто далеко-далеко мчалась во всю прыть неподмазанная телега, а в телеге той курлыкали журавли.

Затем послышался похожий на барабан треск.

Оба наши странника были люди, видавшие виды, и сразу узнали этот треск.

— Аэроплан, — первым выговорил Пашка.

— Та-а… — оторопело подтвердил китаец.

Пашка еще послушал.

— Как есть аэроплан.

И чтоб отвязаться от каких-либо опасений, сказал быстро:

— В Австралию летит, ишь как трещит-то на большой ход.

Он поднял опущенную было палку.

— Пошли, братишка… Аэроплан увидать к счастью.

Треск аэроплана между тем, казалось, снижался, быстрел.

И вот вертикальный луч прожектора, круглый и тонкий, как бревно, упал на село Микитино.

Китаец уцепился за Пашку.

— Ищут, — прохрипел он.

Пашке самому было не очень спокойно, но он все-таки поддержал китайца.

— Постой, дай я тебя по носу щелкну. Может, это нам во сне.

— Ой, — заорал китаец, — больна!

— Действительно, фундаментально. Значит, не во сне.

Луч пробежал по деревне, озолотил жидким светом испепеленную северными ветрами солому крыш, подрожал на ветхом куполе церкви и вдруг уставился в Пашкину избу.

Старуха мать выскочила в одной рубахе и закрестилась на свет. Она, наверное, приняла вертикальный прожектор за архангельское видение.

Луч обшарил избу, выскочил на дорогу, подрожал и, как собака, пустился по Пашкиному следу.

— Ищут…

— Та-а…

Потная рука китайца опять вцепилась в Пашкин рукав.

— Да отвяжись ты. И без тебя тошно.

Вот, словно обнажая дорогу, приближался таинственный луч все ближе и ближе. Он замедляет свое движение.

Нет, это так кажется.

Потому что китаец и Пашка стояли уже в столбе лучей вертикального прожектора, и Словохотов снял шапку.

— Вечер добрый, братишки. По какому делу?..

В вышине продолжал трещать аэроплан. Странники неподвижно стояли в световом столбе.

— Как в санатории, — проговорил наконец Пашка, — ванны из ламп. Раздеваться, что ли?

Китаец оторопело вздрагивал, посматривая вверх.

Наконец Пашка догадался.

— За деньгами приехали. Ошибкой деньги прислали. Придется нам, китаеза, вернуть наши денежки.

Он со вздохом вынул деньги и положил их на дорогу.

— Берите, — махнул он рукой на пакет.

Он взял китайца под руку и пошел по дороге, возвращаясь в деревню.

Но луч продолжал следовать за ними.

— Догадались, черти. И действительно, я не все деньги положил. Обсчитать хотел на малость.

Пашка вернулся, доложил деньги.

Но все-таки луч не отставал.

Пашка вскричал разозленно:

— Ничего не пойму. Да что я им штаны должен отдать!

Он опять вернулся, положил деньги в карман и сказал:

— Нечего на них. Позабавлялись и будет.

Он, придерживая шатающегося китайца, твердой поступью направился по городской дороге.

Луч мелькнул за ними, тогда Пашка побежал.

Но бежать приходилось все время в луче и казалось, что бежишь на одном месте.

Вдруг свет угас.

Гулкий свист послышался в равнине.

Несколько мгновений спустя по мерзлой земле наши беглецы услышали топот ног.

Пашка взмахнул палкой.

— Не подходи, убью!

Но палка выскользнула и шлепнулась где-то далеко, и десяток рук тесно охватили его.

Рядом стонал китаец.

Тогда Пашка закричал:

— Братишки, да ей-богу, я это все наврал. Ничего такого не было… Голимая выдумка, мне и самому теперь стыдно, что так народ морочил. Братишки, пустите…

Его продолжали волочить дальше.

Вот перед ним мелькнуло крыло вертикального аппарата, геликоптера. Вот плетеная кабинка, электрический свет, ярко заливающий каюту. Какой-то человек с двумя фотографическими карточками наклоняется над друзьями. На нем странная фиолетовая форма, и борт тужурки расшит золотом.

Он вглядывается, и Пашка кричит ему в необыкновенно бледное лицо.

— Гражданин, я ж вам говорю — наврал. Я письменное подписание могу дать, и он, китаец, тоже на своем языке даст. Все сплошь наврано…

Геликоптер вздрагивает и по вертикали извивается вверх.

Китайцу делается дурно.

У Пашки тоже кружится голова, его мутит, и, словно сон, он слышит над собой длинную фразу на незнакомом языке. Голос женский. Его прерывает другой, резкий мужской, и Пашка явственно разбирает одно слово:

— Иприт…