Известно ли вам, что такое три креста?
Тремя крестами германцы метили свои газовые бомбы, начиненные наивреднейшими ядами. Там был иприт, аксины и, наконец, люизит — газ, который, говорят, мог держаться в почве годами. Газ, который лишает природу ее жизни, газ, который не пропускает ни человека, ни растение, не умертвив его.
Добрую славу трех крестов хотели удержать с собой наши враги.
Но об этом дальше.
Теперь нам хотелось бы поговорить об архитектуре.
Эпохи, подобно переживаемой нами, свой след неизбежно должны оставить вначале в архитектуре, а затем в других искусствах. Пятилетие, начиная от 1920 года, характеризуется нащупыванием новых путей. Литература и театр переживали род некоего упадка, шатания, срывов. Так впервые обученный конь мчится, не понимая пути и жуя удила, которые, кажется, наполняют ему тело. А затем он научится понимать дорогу.
В конце указанного пятилетия по всему СССР началось по почину Доброхима и «Треста» бешеное строительство городов.
Мы не намерены город Ипатьевск, начатый стройкой как раз в то время, мы не намерены, повторяю, изображать Ипатьевск как образец стиля коммуны.
Он далеко не совершенен.
В нем отразилось то преклонение пред американской техникой, каковое мы наблюдали в то пятилетие.
Посмотрите на его небоскребы, виадуки, на его стремление нестись ввысь.
Вглядитесь в это часто довольно-таки грубое подражание Нью-Йорку. Архитекторам были благодарны только кинорежиссеры. Им не было нужды для съемок Америки ездить в Чикаго или Нью-Йорк.
Для стиля эпохи нам кажется более характерным воздвижение Ленинстроя, переименованного из Волховстроя.
Вспомните эти колоссальные пространства российской равнины, схваченные гранитом и бетоном в пруды и шлюзы.
Пруды имеют очертания турбин.
Все низко, приземисто, пропахло, так сказать, гранитом и иногда, как мухомор на мшистой осенней поляне, блеснет купол клуба или музея.
Жилища не превышают четырех этажей, но посмотрите, как они развернулись вширь, как утонули среди лесов и парков. Они тоже имеют цвет гранита и этим как бы подчеркивают захваченные у Волхова просторы.
А эти проволоки, разносящие по всему Северу белую мощь Ленинстроя!
Самоед, оставивший кочевье, в деревянной своей избе читает при свете лампочки Вольтера и Энгельса, фабрики, наполненные гулом машин, учреждения, где не уменьшилось — увы — число комиссий и секций, и, наконец, мы с вами, читатель, приехавшие на экскурсию в Петербург, этот странный город, созданный Империей.
Наконец, трамваи и поезда.
Наконец, наша электрифицированная кухня.
Теперь попытаемся, читатель, восстановить в памяти тот вечер, когда Ленинстрой почувствовал запах трех крестов.
В этот вечер, далеко от Ленинстроя, в войлочной юрте, наш знакомец Ганс Рек мирно дремал, опившись кумыса.
Один из добровольных сыщиков завода, где директорствовал Ши, арестовал китайца Син-Бинь-У. Ши, разглядывая ученика комуниверситета, отказался: «нет, не тот». Его смущал слегка шрам на подбородке китайца, но он твердо помнил почти европейский профиль похитителя формул целлюлозы Ши.
И тогда же все еще продолжались по всему Союзу Республик празднества в честь коммунистических революций.
Никто не обращал внимания на то, что Англия, обвиняя Союз в пропаганде в Индии, слала ультиматум за ультиматумом. Их с презрением печатали позади агентских телеграмм, сообщающих подробности о революциях и краткие биографии вождей.
Казалось, капиталистический мир трещал по всем швам.
В честь этого Волхов и Нева особыми безвредными составами были окрашены в красный цвет. Огромные прожектора, введенные под воду, освещали реки, превращая их в неимоверные рубины.
Весь путь до Архангельска и весь Архангельский порт были иллюминированы, и там племянник Дурова, Виталий Дуров, показывал изумленным самоедам дрессированных китов.
Ленинстрой своей иллюминацией был подобен красной звезде.
Шлюзы горели фантастическим светом.
Густые толпы народа с восторженным пением гуляли по улицам.
Серпантин обвил деревья бульваров.
Автомобили самых необыкновенных устройств — то медведи, то олени, то моржи — катали детей по площадям и паркам.
Но самое главное увеселение было не то.
На дымовых завесах, плотно окружавших Ленинстрой, показывались кинокартины.
Веселые ковбои, авантюристы, погони и драки. Или вдруг — Вавилон или Египет.
Но ждали не этого.
Ждали Чарли Чаплина.
Вот он наконец под хохот огромных толп появляется, ковыляя среди облаков. Он гонится за каким-то старичком. Толстый старик валится в люк. Шарло едет на старике. Бочка сметаны опрокидывается им на голову, и старик оказывается переодетым полисменом.
Как он смешон, ах, как он смешон, этот Шарло!
Тс… тс… он опять. Он едет на муле. Но это едет не человек, черт возьми! Это едет сам смех. У него каждый волосок вызывает неудержимый, неиссякаемый смех.
Но дело даже не в этом.
Дело в том, что сейчас будут показывать знаменитую картину, о которой стоит подумать не меньше, чем об ультиматумах Антанты.
Это Госкино купило Шарло на снимки в советском сценарии.
Пускай злятся капиталисты.
Шарло участвует в картине:
«Шарло и Комсомол».
Три недели самыми крупными буквами печаталось в газетах.
Крупнее заголовка газет.
Газета еле вмещала такие огромные буквы:
«ШАРЛО И КОМСОМОЛ»
«ШАРЛО И КОМСОМОЛ»
«ШАРЛО И КОМСОМОЛ»
Эта картина должна была начаться ровно в 10 часов вечера.
Не мешало бы для успешного демонстрирования ленты прочистить дымовые завесы доброй щеткой.
Что ж их прочищать?
Дым густой, как дерево.
Словно самая страшная грозовая туча, повисли над городом дымовые завесы.
И вот к моменту, когда должен был появиться в великолепной советской фильме Шарло, остановились трамваи, поезда надземной дороги, кондуктора метрополитенов объявили получасовую забастовку. Автобусы и автомобили замерли. Случилось несколько легких аварий, так как шоферы, заглядевшись в небо, забыли выключить мотор.
Даже футболисты матча Ленинстрой — Калькутта забыли свой мяч, и мальчишки утащили его.
Но посмотрите, появляется надпись: «Лента съемки Госкино „Шарло и Комсомол", заснятая в Калифорнии. Роли исполняют:…»
Да, ровно в десять.
Госкино не обмануло, как затмение.
* * *
Ровно в десять над дымовой завесой, укутавшей Ленинстрой, высоко в рекордной пустыне показались аэропланы.
Стая аэропланов, голубых и почти неуловимых глазом, как москит.
Крылья их имели отметки трех крестов.
Снаряды, украшенные тремя крестами, внезапно испортили дымовую завесу.
Сбрасывание бомб продолжалось восемь минут.
Затем аэропланы сделали ровный круг и удалились.
* * *
Взрывы бомб были не громче лопнувшей шины автомобиля.
Но радио, прервав очередные сообщения, закричало:
— Газы!
— Газы!
— Газы!..
И тотчас же все телефонные аппараты. Все рупоры. Все площади и квартиры завыли металлическим криком:
— Газы!
— Газы!
— Спасайтесь!..
Бомбы трещали на пустынных улицах.
Бесцветная жидкость с характерным запахом герани потекла по движущимся тротуарам.
В воде она была нерастворима, как масло.
Газ медленно подымался к окнам.
Он заполнял заводы и квартиры.
Корчась и катаясь по плитам улиц, не успевшие забежать в дома, — под воротами, под мостами, в расщелинах зданий, со странной страстью животных: умирать, прислонив плечо к дереву или камню, — валились люди.
Волхов прорвал плотины.
Хлынули, затопляя окрестности, освобожденные воды.
Турбины остановились.
И вся Северо-Западная область погрузилась во мрак.
И опять — как полторы тысячи лет назад — черные и немые, первобытные потекли Волхов и Нева.
* * *
Тогда же Митрофан Семенов, главный механик Госкино, руководивший демонстрированием картины «Шарло и Комсомол», заметил странное явление.
Прежде всего какие-то искорки попортили дымовую завесу. Словно град, величиной с автомобиль.
Затем, когда началось демонстрирование картины, город завыл.
Могли, конечно, выть от восторга, увидев любимого комика. Но дальше совсем непонятное — ни с того ни с сего открыли фейерверк. Дымовая завеса начала рваться.
Ток в демонстрационную Госкино шел от дальнего двигателя, а не от станций Ленинстроя.
Не иначе, что все перепились и погасили огни.
Хорошо все-таки иметь свой двигатель.
Семенов выглянул из своей высоко над городом висящей демонстрационной.
Странная тишина царила над зданиями и улицами.
Глухо, как колоссальный и далекий оркестр, выли где-то потоки освобожденных вод.
Легкий запах герани донесся до него.
Захлопывая окно, Семенов подумал раздраженно:
— Разве можно так к искусству относиться. Перепились до чего, — как бревно, должно быть, лежат.
Но он верил своему Шарло.
Всякий пьяный поднимется, если на облаках появится Шарло.
К тому же ему было обидно за великого актера. Показывая картину, он дрожал, словно играл в ней сам.
Он только быстрее, чтоб было веселей, пустил картину.
И так, над корчащимися в последних предсмертных судорогах телами, над прорванными плотинами, над несущимися по воде трупами, над остатками разрушенных жилищ, брошенными батареями, орудиями, над следами разрушения и гибели великого сооружения, над зверской печатью вероломного набега, — с гримасами и кривляниями несся сам великий и несравненный Чарли Чаплин.