Ганс очнулся от сильной боли в животе.

Глаза у него были забиты песком, перемешанным с рыбьими костями. Открыть их было также больно и трудно.

Ганс стонал.

— Кто вы? — раздался над ним грубый голос.

— Молока… отравлен…

Горячая влага обожгла ему зубы.

Затем его несли на руках.

«Конечно, — сонно думал Ганс, — лучше отдам себя в руки правосудия. Несут… А если самому пробираться через эту страну, то добровольно мозгов лишишься. Здесь же есть какая-то надежда».

Когда ему промыли глаза, он увидал себя в широкой мужицкой избе.

Слабым голосом он спросил:

— Употребляете ли вы гребенки?

— Конечно.

Ганс обрадовался.

— Как культурным людям, я предаю в ваши руки свой дух. Меня зовут Ганс Кюрре.

И от страшного напряжения, произнеся последние слова, он потерял сознание.

Гладко бритый человек сидел против него на стуле.

— Вы Ганс Кюрре? — обрадованно спросил он.

— Я Ганс-Амалия Кюрре, а есть другой… Рек, так он брат…

— Это нам, гражданин, не важно.

Восторженный шепот понесся по толпе, наполнившей избу.

— Настоящий империалист.

— Видал ли кто настоящего империалиста?..

— Где видать!..

Рабочие куртки все прибывали и прибывали. Ганс подумал: «линчевать будут». Он собрал все свои последние силы и сказал:

— Разрешите перед смертью помолиться богу…

Гладко бритый человек испуганно вскочил.

— Что? Умереть? Кто вам сказал, что вы умрете? Вы будете жить, если бы даже это стоило мне жизни. Столько времени не видали живого империалиста, и вдруг умрет. Григорук, садись на самолет и вези сюда из Костромы самого лучшего профессора…

И гладкий человек наставительно проговорил в бледное лицо Ганса:

— Вы, гражданин, находитесь в Костромской губернии в химическом районе. Здесь разрабатываются залежи фосфоритов. Вам известно, что такое фосфорит?..

— Я сам химик… Я могу принести пользу…

— К сожалению, я не могу вести с вами разговоров по химии, так как по профессии я инструктор и режиссер местных пролеткультов. Могу добавить лишь следующее, что ваше пребывание здесь используется для инсценировки массовой картины «Гибель капитала». Очень рады, что вы оказались мужчиной, хотя и находились в платье, очевидно, женского пола. Или, возможно, у вас теперь такова мода…

Ганса сытно накормили, причем гладкий человек упрашивал его в еде не считаться. Он, по-видимому, рассчитывал на Гансе улучшить свою театральную карьеру.

Затем Ганса отвели в клуб. Здесь его ждала громадная стеклянная клетка, и над ней была надпись такого вида, какие бывают в аптеках над банками с лекарством. По-русски и почему-то по-латыни (надо полагать, все от усердия гладкого человека) значилось «империалист».

Латынь больше всего обидела Ганса, и тут-то он решил окончательно, что его в день инсценировки сожгут.

Большая очередь любопытных проходила мимо него, обмениваясь мнениями.

— Человек как человек!..

— Разве что волоса неумерного…

— Это от гордости, мол, не умру!!!

— Видно, империалист!!!

Наконец Ганса утомили настойчивые взгляды, и он слегка задремал.

Проснулся он поздно ночью от какого-то кошмара. Широкое окно бросало большой лунный свет на пустую залу. И Гансу показалось, что он как муха, попавшая между двумя рамами.

Ганс заплакал. Плач его все увеличивался и увеличивался. Судите сами: без суда и следствия, даже не поинтересовавшись годами, хотят, как муху, посадить на иголку и сжечь. Он же знает, читал, как при неимении живых империалистов в Петербурге и Москве жгли чучела.

Плач его становился похожим на вой, а как только приблизился к этому звериному способу выражать отчаяние, тело Ганса приобрело желание раскачиваться. Так, воя и покачиваясь, где-нибудь в ледниковой пещере отчаивался троглодит.

Покачивания эти стали ритмическими.

И вдруг Ганс заметил, что банка в такт его покачиваниям начинает зыбиться. И он вспомнил, что профессор Шиферштейн утверждает: ритмическими покачиваниями один человек может свалить скалу. Тогда Ганс завернулся в одеяло и начал ритмически качаться. Все кругом спало. Одна луна заливала своим светом огромную залу клуба. Громадная стеклянная клетка медленно заколыхалась. Медленно колыхался в ней человек.

И внезапно клетка стала на ребро, качнулась, словно вздыхая, последний раз — и гулкий звон потряс здание. Из-под обломков стекла выскочил маленький человечек. От сотрясения лопнули в зале стекла, и холодный морозный воздух пронесся по красным флагам. Рядом по коридору через все здание гудел широкий приводной ремень. Завод работал в три смены. Уже вдали слышались голоса. Ганс лег на ремень, и он переметнул его в машинное отделение. По всем зданиям клуба слышались поиски преследователей. Ганс забился между вагонеток с гарью. Затем он перелез в вагонетку и зарылся глубоко в гарь. Жирный запах масла и угля, как веревкой, перехватил его шею. А слезы имели вкус соды. Тяжелая наша жизнь на этом свете, до чего тяжелая!

Гукнул маленький электрический паровозик, и вагонетки дрогнули и покатились. Вагонетки опрокидывали в глубокий овраг. Ганс, охватив голову руками, катился впереди, подпрыгивая на мягкой глине. Возчики меланхолически глядели ему вслед:

— Ишь какая тяжелая глыбища!..

— Да, прет, — лениво ответил другой, — сказывают, из бочки червь-то утек.

— Утек!

— Утек. Закурим, что ли?

— А почему не закурить!..