Не думайте, что с окончанием романа прекратились распри между людьми.
Иначе чем же объяснить такой странный полет аэроплана над Тихим океаном? Аэроплан голубой, и крылья его покрыты крупными буквами на русском языке, восхваляющими действия какого-то Словохотова. Аэроплан скользит, ныряет, словно за ним есть какая-то невидимая погоня.
Будем ждать ее.
Но тщетно мы ждем.
Неподвижная пустыня над океаном.
Тогда, значит, не совсем ладно в аппарате.
И действительно, странная картина представляется нашим глазам. Два человека, тесно охватив друг друга, ходят, едва отрывая ноги от пола, взад и вперед по кабинке аэроплана.
Время от времени они прерывают хождение и целуются.
Она говорит:
— Я никогда не любила его, Ганс. Я думала, он Тарзан, а он просто матрос, да к тому же с речного парохода.
Он отвечает:
— Я ее любил еще меньше твоего. Мне показалось, что я монгол, Сусанна, и я думал — никакая белая женщина не полюбит меня.
Взад-вперед. Взад. Взад. Вперед.
— Мы найдем свое счастье, Сусанна, у берегов Австралии. Я тебя буду так ласкать, так ласкать… как бог…
— Ах, Ганс, ты сбиваешься с такта.
Взад-вперед.
Они продолжают радостно танцевать фокстрот.
Вдруг от беспрерывных толчков, так удививших нас, аппарат портится.
Что-то щелкает в моторе, и самолет делает скольжение на крыло.
Пассажиры падают.
Сусанна не успевает сказать:
— Мне кажется, Ганс, ты танцевал неправильно и оттого…
Аэроплан стремглав несется вниз, и земля словно холодеет.
Аппарат сделал мертвый штопор.
— Погибли, — завизжал Ганс.
— Погибли, — вторила ему Сусанна. — Молись…
Большая круглая гора катилась им навстречу. Она немного походила на разбитое блюдце, а по краям на гребенку.
Гансу было не до сравнений, да я и сомневаюсь, чтоб он видал гору.
Вдруг он вспомнил, что захватил с собой бидон чихательного газа. Теперь последняя надежда исчезла. Если даже они сами и не разобьются, то бидон-то обязательно треснет.
Кстати, он отвязался и весьма пребольно щелкал Ганса по голове.
Но счастье, видно, уже пошло за влюбленными.
Аппарат мягко упал на деревья, и бидон, покатившись, застрял в сучьях.
— Где мы? — спросила Сусанна.
— По-видимому, — пробормотал Ганс, — по-видимому, в неизвестном месте. Я думаю, это лава — застывшая. Хотя здесь такая жара. Можно подумать, лава еще топится.
— Ах, пальмы, — вскричала Сусанна. — Настоящие пальмы. Ганс, мы, как слезем с дерева, немедленно же будем танцевать под пальмами. Не испортился ли мой музыкальный ящик?
Ганс от встряски сразу приобрел степенность.
— Я не желаю танцевать. Я хочу тихого счастья.
И он повторил любимую поговорку Словохотова:
— Почему меня никто не любит?
— Ах, тебя все любят, Ганс, ты такой хорошенький.
— Я говорю в мировом масштабе.
И Ганс осторожно начал спускаться по сучьям.
Новые испытания ждали их внизу.
Толпа черных дикарей в трусиках из пальмовых листьев и со странно раскрашенными физиономиями встретила Ганса воем.
«Сожрут», — подумал он, крестясь.
И точно, можно было так подумать. Уже большие деревянные ножи мелькали кое-где в толпе.
Ганс застрял в сучьях.
Дикари не торопились. Они танцевали какой-то танец, отдаленно напоминавший фокстрот. И, надо признаться, танцевали не без изящества. Сусанна первая заметила это.
— Ганс, они премило танцуют. Ганс, я хочу вниз. У меня от сучьев ноги сводит.
Ганс почувствовал ревность.
— Сиди.
И злость на дикарей подсказала ему новую мысль.
— Дай-ка сюда, Сусанна, противогаз. И сама надень.
Дикари завыли, увидав на лице прилетевшего страшную колдовскую маску. Но испуг их продолжался недолго. Ножи опять мелькнули в толпе.
— Ага, такая игра? — сказал раздраженно Ганс. — Так-то вы уважаете европейцев?! Сусанна, у тебя плотно?
Сусанна указала пальцами, что противогаз сидит плотно. Она продула уголь.
— Раз.
— Два. Разойдитесь, граждане, пока не поздно.
Но позы дикарей становились все более угрожающими.
— Ах, так! Три-и!..
Он кинул кругленький небольшой снаряд. И тогда яростное чиханье охватило дикарей.
Они держались за рты, за нос. Прижимали к земле животы. Ничто не помогало. Чиханье сверлило их тела, выворачивало внутренности.
И тогда робко они начали молиться новому богу.
Ганс слез с дерева и, благосклонно подавая целовать руку подползшим на четвереньках дикарям, проговорил с сожалением:
— Жаль, брата нет.
И Сусанна подтвердила его мысль.
— Знаешь, Ганс, ты совсем как бог Кюрре. И даже лучше.
Позже дикари принесли ему маисовых лепешек и знаками объяснили, что на острове нет никого из европейцев и что сюда никогда не заходят пароходы.
Попивая из тыквы пальмовое вино под шелестящими пальмами, Ганс с любовью и нежностью смотрел на океан, ласково бивший в скалы голубыми пахучими волнами.
— Хорошо, Сусанна, а? Как в кинематографе.
И Сусанна вздыхала от счастья.
— Совсем, Ганс, как в хорошей картине.
— Да, только бы вместо вина — пива да хорошую газету.
— А мне зеркало.
— Будет, если в воду посмотришься. Не для кого!
Дикари им поклонялись каждое утро и вечер.
Позже пошли дети, и Ганс сделал распоряжение перенести поклонение на детей.
Счастье и покой царили на острове «имени Эдгарда и К°». Ганс научил дикарей делать самые лучшие гребенки из пальмового дерева. Они приносили их как дань, а волосы расчесывали по-старинному — пятерней.
Живут они в кабинке аэроплана.
Запас гребенок все увеличивается и увеличивается, и когда Ганс приедет в Европу, он на этой спекуляции подзаработает по-настоящему.
Но Ганс не верит, что Европа цела. Иначе Эдгард и К° нашли бы его. Ведь секрет несгораемой целлюлозы Ши с ним. Да, если бы была цела, завернул бы какой-нибудь пароход к острову с потухшим вулканом.
А по острову ходят слухи, что Сусанна изменяет своему мужу под крылом аэроплана с молоденькими дикарями. А за услуги она платит им поршневыми кольцами с цилиндров и пружинами с сидений аэроплана. Из пружин дикари делают себе прически, и потому поклонников у Сусанны много.
По праздникам дикари фокстрируют, и сам бог Ганс иногда поправляет их.