Романы Вс. Иванова «Кремль» и «У», написанные почти одновременно (в конце 20-х — начале 30-х гг.), не только были отвергнуты журналами и издательствами, но напугали редакторов непохожестью на то, что главенствовало в литературе.

На фоне той официальной парадной литературы, которой вменялось в обязанность прославление коллективизации и других проявлений сталинских пятилеток, «Кремль» и «У» Всеволода Иванова явились полным диссонансом.

Оба эти романа и стилистикой своей были непривычны. Отвергавшим эти романы редакторам было невдомек, что автор стремился найти новую романную форму.

Неприятие его новаций Вс. Иванов объясняет тем, что людям вообще свойственно пугаться непривычного, и даже такой гигант мысли, как Горький, сознательно или подсознательно всегда сравнивал (если проследить его переписку с писателями) творчество молодых с признанными классиками или с самим собой.

В творчестве Всеволода Иванова повествование легко поворачивается вспять после того, как забежало вперед. А в романе «Кремль» пролог уходит в даль времен.

Время, под рукой Всеволода Иванова, столь подвижно, что его можно посчитать непременным персонажем повествования.

Творческая судьба Вс. Иванова парадоксальна. Партизанские повести, в особенности «Бронепоезд 14–69», были встречены прессой восторженно-многоголосо. Но с появлением РАППа и журнала «На литературном посту» тон критики резко изменился.

Восхищенное принятие сборника Вс. Иванова «Тайное тайных» Горьким, который ставил рассказы этого цикла по мастерству выше бунинских, не сдержало напостовских надругательств над автором (доходило до обвинений, сейчас с трудом воспринимаемых даже по формулировке, — «в сигнализации классовому врагу»).

Преследуемый критикой, автор пишет: «Если верить критике, самой уродливой моей книгой была «Тайное тайных», — говорят, мать из всех своих детей наиболее любит самого уродливого — я очень любил «Тайное тайных». Это был воинственный и симпатичный мне уродец. Однако в душе создавалось такое тяжелое чувство, которое порой превращалось в маниакальную мысль о преследовании.

Но я принялся за новые работы. По-прежнему писал я о маленьких, но героических людях, которые стремятся к большому подвигу ради создания новой жизни. Один за другим писал я два романа: «Кремль» (жизнь в маленьком уездном кремле) и «У» (философский сатирический роман), место действия которого — Москва и даже уточнен момент — снос храма Христа Спасителя. Желая шире показать огромные события, я взял в романах «Кремль» и «У» несколько линий судеб героев, причем тщательно выписывал биографии, внешний вид каждого действующего лица, так тщательно и подробно, что меня самого пугали эти подробности.

И не казалось удивительным, когда эти романы возвращались ко мне ненапечатанными.

… По-видимому, эта система, доведенная до крайности, ошибочна? — думал я. И начинал новые поиски… Но как получше изобразить множество судеб и характеров? Как изобразить, скажем, мещанство, этот животный, нечеловеческий смутный мир, который я страстно ненавижу? Сейчас, быть может, ненавижу больше, чем когда-либо! Подозрительное, узкое, тупое мещанство готово посягнуть на самые заветные думы нашей страны.

Ужасно хочется смотреть вперед! Но как? С чего начать? В чем секрет наибольшей литературной выразительности?.. Теперь (1958 г.) об этом писать почти забавно, но тогда мне было далеко не весело. Утешал себя, как мог: воевать — так не горевать, а если горевать, так лучше не воевать!»

Успокаивая себя столь воинственно, Вс. Иванов, однако, никак «не воевал», а принимался за новые варианты отвергнутых романов.

Он, как правило, писал очень много вариантов. Так не законченный им роман «Сокровища Александра Македонского» имеет около десятка вариантов, в которых при единстве замысла меняется место действия и возникают новые персонажи.

«Кремль» тоже имеет много вариантов. Комиссия по литературному наследству Вс. Иванова единогласно приняла решение предлагать для печати тот вариант, который, по ее мнению, наиболее закончен. Среди вариантов «Кремля» один доведен до конца, он и предлагался для печати (целых 17 лет редколлегии журналов и директора книжных издательств вновь отвергали этот роман).

Наконец, в 1981 году он был опубликован в издательстве «Художественная литература» с большими сокращениями (которые в данном издании восстановлены) и тиражом 5000 экземпляров.

Роман не попал ни в магазины, ни в библиотеки.

Роману было придано определение «Ужгинский» (дабы не спутали с «Московским», ибо место действия романа — вымышленный автором город Ужга, стоящий на реке такого же наименования, где имеется свой кремль).

В романе два равно представленных мира — «Кремль» — «Мануфактуры», но для названия взят первый. Выбор названия подтверждает, что содержание романа Вс. Иванов не ограничивал противопоставлением двух «миров» — оно значительно шире. Он писал о непрерываемости культурного движения русской жизни, о ценности исторического опыта, без которого невозможно подлинное движение вперед, об эстетическом и нравственном смысле, заключенном в искусстве. «В Кремле — прекрасном создании русских мастеров эпохи Ивана III — воплотилась красота высокая, очистительная, красота духовная, вечная. Она противостоит тесноте и грязи фабричного поселка на другой стороне реки. И еще шире — лишенной духовности жизни людей, погруженных в мир суеты и борьбы мелких страстишек. Именно в культурном значении и сила «Уверенной в себе красоты…».

Из отвергнутого, лежавшего в столе романа «Кремль» Всеволод черпал идеи и сюжеты для других произведений этого периода. Например, рассказ 1927 года «Счастье епископа Валентина» (вошел в книгу «Тайное тайных») или рассказ 1931 года — «Б. М. Маников и его работник Гриша» явно взяты из «Кремля».

В «Кремле» воплощены идеи, глубоко волновавшие Всеволода, поистине выстраданные им, но одновременно эта книга насыщена живой современностью второй половины 20-х годов (общественной и литературной). Некоторые высказывания персонажей романа напрямую соотносятся с литературными спорами той поры.

Что же это за роман и почему он так был неугоден советским издателям.

Роман с современной точки зрения уже стал историческим. В нем описывается нэп. Вымышленный автором город, разделенный рекой Ужгой на два противоборствующих лагеря, которые — как тот, так и другой — не лишены роковых недостатков.

По одну сторону реки — старинный кремль с множеством церквей, где кучка людей, спекулирующих на вульгарно трактуемом ими православии, пытается издать Библию на русском языке. Организовано «Православное общество», которое скорее напоминает хлыстовскую секту со своей Богородицей — Агафьей. Невежественная девушка, вознесенная на пьедестал невежественными людьми, упивается своим владычеством над умами, а главным образом над вожделениями мужчин, ссорящихся между собой за возможность обладать ею.

Противостоит «церковникам» противоположный берег, где находятся «Мануфактуры» (так назывались в начале века ткацкие фабрики), где стараются строить новую жизнь, столь же вульгарно ее понимая, как «церковники» религию.

Настоящими героями новой жизни становятся ткачиха Зинаида, ушедшая от мужа, «крепкая» семья которого продолжает жить по домостроевским правилам, и Вавилов, проходящий многие ступени самовоспитания и поднимающийся с самых низов бродяжничества до осознания необходимости удовлетворения культурных потребностей рабочих.

Интеллигенты в «Кремле» все даны иронически. Длинные их монологи отражают тогдашний литературный процесс — споры о пролетарской культуре, гонения на попутчиков, дискуссии о соотношении сознательного и бессознательного в искусстве и т. п.

Но «новым» людям, в особенности это показательно на примере Вавилова, не хватает образования, и они иногда ведут себя не менее варварски, чем их противники «церковники», посягая на разрушение православной веры и храмов.

Изданный через полвека после написания, роман «Ужгинский Кремль» не имел прессы. Его не заметила современная критика. Существовали лишь письменные отзывы писателей.

Отзывы были положительными, некоторые и восторженными.

Но (чтобы не перегружать читателя) я полностью привожу только тот, который лично мне кажется самым убедительным. Это отзыв Миколы Бажана, украинского поэта, академика, энциклопедически образованного человека.

«Я за два дня праздников, что называется одним духом прочел роман «Кремль». Роман меня увлек, заинтересовал, взволновал. Он ярко воплощает и выражает настроения и душевные конфликты — сомнения и надежды русской советской интеллигенции того сложного и противоречивого времени 30-х годов, когда борьба кто — кого, когда спор между новым и старым, между социализмом и капитализмом еще не был завершен, еще был вздыблен, еще проходил как бурный и острый водораздел, сквозь каждую думающую и чувствующую душу.

Написан роман очень своеобразно, тем стилем большого гротеска, который проявлялся и в прозе М. Булгакова, А. Толстого, И. Ильфа и Е. Петрова, отчасти И. Эренбурга, Б. Пильняка, но ни у кого не был так напряжен, размашист, прихотлив и изобретателен, как в прозе Всеволода Иванова, особенно в этом романе.

Критики могли бы найти тут и сюрреализм, и гротескность современной драматургии Ионеско, и «Кафкианство», но на самом деле в нем лишь полно и сочно выражено то «всеволодианство», которое на веки веков сделало Всеволода Иванова неповторимым, многоцветным и многообразным, раблезиански буйным и иронически задумчивым великаном великой русской литературы. «Кремль» — одно из ярчайших проявлений его щедрого, далеко не всегда взвешенного и размеренного, стройно и гармонично проявленного таланта. Размер, мера, конструкция, строгая причинность, закономерность — он их часто толчком сшибает или тянет за собой, как Гаргантюа тянул парижские колокола. Поэтому и «Кремль» — не ровное произведение. Блестяще написанная, с «ивановскими» чудесными пейзажами, с «ивановским» юмором и с «ивановской» проникновенностью в «тайное тайных» человеческих душ, первая половина романа потом сменяется рядом глав, затянутых и несколько монотонных, чтобы к концу прийти снова к сценам изобретательным и острым.

Я не могу понять, почему роман не был напечатан при жизни Всеволода. Ведь роман этот так прямо и выразительно говорит о торжестве нового, о неминуемом окончательном торжестве коммунизма, его морали, его справедливой веры над суеверием старого, над гнусностью капитализма в его самых противных нэпмановско-спекулятивно-кулацко-паразитических отпрысках и пережитках. Ведь не может быть сомнения в том положительном значении, которое Всеволод Иванов вкладывал в фигуру большевика Вавилова, нарисованную без боязни внутренних конфликтов, трагедий, временных простраций, присущих человеку особенно в то конфликтное переходное время, которое описывает роман. Да и фигура Зинаиды тоже такого типа.

Роман «Кремль» вовсе не паноптикум, не собрание монстров, не коллекция раритетов, хотя своеобразие, необычность, прихотливость, внешняя алогичность, опирающаяся на внутреннее логическое течение, на подтекст, на скрытую, но вскрывающую значительно больше, чем явная детерминированность, присущи этому роману — мудрому и яркому гротеску. Читателя поражает не только ситуация, эпизод, пассаж, но иногда даже просто фраза. Поражает именно той внешней нелогичностью, о которой я уже говорил, но достаточно вдуматься, чтобы понять, каким могучим выразительным средством эта формальная (а не сутьевая) алогичность является. Да, роман необычайно важен, сложен, интересен».

После смерти Всеволода я, с помощью комиссии по литературному наследию, активно начала «проталкивать» в печать его «Кремль». Для публикации мы выбрали законченный вариант 1929–1930 годов. Комиссия предложила ряду писателей и литературоведов этот вариант, размножение машинописи которого организовала и я и Союз писателей — для прочтения и отзыва. Полученные отзывы К. Федина, М. Бажана, В. Каверина, А. Крона, А. Борщаговского, С. Михалкова, В. Смирновой, К. Симонова и др. (хранятся в Архиве Вс. Иванова) датированы 1965–1971 годами. Все эти разные (и по характеру, и по объему) высказывания отличает единое стремление — разгадать те законы, которым следовал Всеволод, создавая свое оригинальное произведение. Почти все читавшие, за исключением лиц, занимавших официальные посты, исходили из пушкинской мысли: произведения художника надо судить по законам, им самим для себя избранным.

К. Федин, высоко оценивая роман, особо подчеркнул значение ивановского поиска для всей советской прозы: «Роман «Кремль» принадлежит к оставленному нашей русской советской литературе дару Всеволода Иванова. Все своеобразие его писательского пера сказалось и на этом романе. Горячность авторского слова, живописность картин, власть ритмов — все остро дышит волей большого художника».

В. Каверин обращает внимание на те своеобразные традиции, которым следовал писатель в «Кремле»: «Это оригинальное произведение, основанное на традициях народного сказа и старорусской повести восемнадцатого века («Фрол Скобеев»). Подходить к нему с оценками, которые мы привыкли применять к психологической прозе, — неправомерно. Это — роман-хроника, перечень событий, больших и малых, выстроенных так, как выстроила их в 20-х годах сама жизнь. Его атмосфера фантастична, но это не литературная, а фольклорная фантастика, близкая к народным сказам, несомненно существующая и даже развивающаяся в наше время».

Вс. Иванов давал в журнал «Красная новь» первую треть романа, получил всего лишь устно высказанное «мнение», которое огорчило, но не обескуражило его. До конца своих дней продолжал Всеволод Иванов писать варианты «Кремля». Последний (меньше 10 страниц) помечен 1962 годом.

Если издать их все (одни сотни, другие десятки страниц), получится большой том.

По-моему, лучше других современников понимал творчество Всеволода Иванова всемирно известный литературовед и блестящий критик Виктор Борисович Шкловский, который в конце жизни сокрушался: «Я — в долгу перед Всеволодом, не написал прямо и внятно, какой он большой писатель и как в нем время не узнало свое собственное будущее. Время мало дорожило такими людьми, как он. Казалось времени, что оно будет рождать гениев непрестанно».

Отдельного труда о творчестве Всеволода Иванова Виктор Борисович так и не написал, но его высказывания в письмах достаточно красноречивы:

«В той маленькой стае, которая вылетела тогда в дальний полет, у тебя были самые сильные крылья.

В большой нашей литературе ты начал сильнее всех. В великой нашей речи ты нашел новое слово. Рядом с Горьким ты шел своей поступью.

Милый друг, в самовольной разлуке с тобой пишу тебе о том, что я верю в твой высокий талант и в то, что ты начал, как гений.

Между тем только две книги твои, две вещи — на подмостках (Виктор Борисович имеет в виду, что, начиная с 40-х годов, Всеволода Иванова перестали издавать; все новое, что он писал, отвергалось, его лишь переиздавали, да и то ограничиваясь «Бронепоездом» и «Пархоменко». — Т. И.). Время мало дорожит такими людьми, как ты».

Прав Виктор Борисович — время совсем не дорожило Всеволодом Ивановым. На момент его смерти (1963 год) неопубликованными оказались большое число написанных им произведений.

Над романом «У» Всеволод Иванов начал вплотную работать в 1929 году.

Год этот знаменовался для него еще и рождением сына Вячеслава, о чем говорится в своеобразных антипримечаниях, поставленных автором в преддверии романа и по существу своему примечаниями никак не являющихся, о чем автор предуведомляет читателей, указывая, что он пародирует ученые комментарии (в то время модные).

Но надо отметить, что роман «У» написан без обычного большого числа вариантов. Это произведение писалось автором легко — на одном дыхании. Поэтому позднее он и говорил, что роман был им написан «вчерне»:

«Роман «У», в черновиках, был написан мною целиком, но набело переписал я только половину его. После того, как она (рукопись. — Т. И.) была отвергнута (даже не помню точно, кем — дело ведь не в фамилиях, а в том, что после яростной критики цикла «Тайного тайных» поголовно все редакторы плотоядно искали в писаниях моих следы Бергсона и Фрейда и не могли, при внешней приветливости, внутренне не относиться ко мне отрицательно…)».

Роман «У» построен, в основном, на мистификации, сюжет его пронизан недоразумениями, обманами, вздорными слухами (как, например, легенда о короне американского императора или поиски несуществующего костюма американского миллионера) и не менее вздорными проектами (обобществление имущества и даже жен). Художественный мир романа лукав и фантастичен с первых же страниц — с помещенных в начале книги пародийных комментариев.

Смутно и неустойчиво мировоззрение персонажей, живущих представлениями навсегда ушедшей эпохи: реальность преломляется в их сознании, порождая уродливые фантазии и сны, как бы сливающиеся воедино. И в этой ирреальной атмосфере, разрастаясь до гротеска, возникают планы переделки человека — один противоречивее другого.

Вс. Иванова глубоко интересовали реальные возможности «переформирования» человека в эпоху революционного строительства, для чего требовалось коренное изменение устоявшихся традиций, обогащение сознания, прежде лишенного духовных потребностей. Идея «переделки» человека вложена автором в уста непохожих друг на друга героев.

Главный среди них — Леон Черпанов, приехавший в Москву якобы для вербовки рабочей силы на Урал, причем вербовать он намерен и так называемых «бывших», и «пролетарское ядро».

Черпанов утверждает: «Эти силы или отбросы созданы революцией. Надеются ли они на реставрацию? Вряд ли. Верят ли они в возможность бесклассового общества? Конечно. И отсюда у них трепет и всяческие содрогания. Они знают, что до бесклассового общества доживут, а вот пустят ли их туда?.. И неужели же мы, при нашей нехватке рабочей силы, при нашем умении перевоспитывать, не воспользуемся ими? Но как к ним приступить?.. По моим наблюдениям, правительство несколько смущено, и оно чрезвычайно будет благодарно тому человеку, который найдет выход из затруднительного положения».

Вплоть до конца романа остается неясным, кто же такой Черпанов на самом-то деле? Он неоднократно рассказывает свою биографию, но каждый новый вариант не похож на предыдущий…

Другой не менее значимый персонаж — доктор Андрейшин — тоже одержим идеей переделки человека «как такового». Подобный герой часто встречается у Вс. Иванова: прекраснодушный мечтатель, наивный фантазер, убежденный, что такие сильные чувства, как, например, любовь, способны творить чудеса, — и он создает фантастические планы особых установлений («Институт любви», «День любви к отцам» и т. п.).

Пародийно искажая мысль доктора, проповедует ее и Савелий Львович, сколотивший в доме № 42 притон для всяческих мошенников, воров, спекулянтов, прикрывающихся службой в государственных учреждениях. Это — люди-перевертыши: например, бывший церковный староста храма Христа Спасителя, ныне член кооперации — мороженщик, к тому же занимающийся (фиктивно) антирелигиозной пропагандой…

Вс. Иванов пародирует здесь не идею перевоспитания человека, но гротескно показывает, к чему может привести искажение идеи, если попытаться «перевоспитание провести в три дня».

Естественным противопоставлением авантюрной идее становится сцена посещения Черпановым завода: здесь сложность «перерождения» людей показана в реальных масштабах — и написаны эти страницы в иной стилистической манере, не нарушая пародийности.

Повествование в романе ведется от лица малокультурного больничного служащего Егора Егорыча, который как бы растворяется то в Андрейшине, то в Черпанове.

Стиль романа особый; так, автор, не оповещая читателя, врывается в речь Егора Егорыча, и его «взлеты», изобилующие высокой эрудированностью, резко контрастируют с тривиальностью Егора Егорыча, и уловить эти переходы способен лишь внимательный, думающий читатель, вошедший в ритм автора.

Если относительная заурядность Егора Егорыча — рассказчика соответствует установившейся традиции того литературного жанра, в котором рассказ поручен автором другому лицу, то свободное вторжение авторских рассуждений о литературе в речь повествования (как бы вновь возвращая ее себе — автору) составляет отличительную черту «У», ибо и там, где роман кажется традиционным по форме, в действительности автор порывает с традицией или ее пародирует. Такое игровое отношение к литературной форме иногда раскрывается и в авторских отступлениях, представляющих собой в известной мере пояснения поэтики романа. Так, в одном из них Вс. Иванов полемизирует со своим другом Виктором Шкловским (соавтором по приключенчески-пародийному роману «Иприт», написанному незадолго до «У»).

В самой своей форме предельно свободный роман «У» — иронически гротесков, он продолжает литературную полемику, которую вел Вс. Иванов еще в 1920-х годах и с В. Б. Шкловским, и со Львом Лунцем и другими своими друзьями по литературному объединению «Серапионовы братья».

Доктор Андрейшин, видя, в конце романа, крах своих иллюзий (дом № 42 опечатан агентами МУРа, а его жители арестованы), все-таки не отчаивается, не отшатывается от людей «дна». Он понимает, что революционный путь перевоспитания человека станет долгим и трудным, что каждый человек потребует индивидуального подхода, и подход этот будет найден — и что все это неизбежно, ибо «социализм создают не какие-то особенные люди, а самые обыкновенные, с присущими им задатками добра и зла».

Роман «У» так и не увидел света. К концу 1933 года (в ноябре) из него было напечатано (в «Литературной газете») только несколько отрывков. Один из них носил название «Секретарь большого человека» (скрытая пародия на секретаря Горького П. П. Крючкова).

Любопытная психологическая деталь: в рукописи романа «У» секретарь носит имя Егор Егорыч, но примерно с середины романа делается, очевидно подсознательно и незаметно для автора, Петром Петровичем (т. е. псевдоним Е. Е. подсознательно заменен реальными инициалами того, кто до какой-то степени послужил писателю прототипом — впрочем, прототипом по-всеволодо-ивановски, то есть, если подойти с реальной меркой, совсем непохожим, но послужившим для писателя отправной точкой).

Вс. Иванов был необыкновенно щепетилен и взыскателен к себе. Никому не жаловался и не давал друзьям читать свои забракованные труды.

Вот почему даже самые близкие друзья с рукописью романа «У» познакомились только после смерти писателя.

Почему Вс. Иванов не обращался за поддержкой к друзьям, когда издательства отвергали его новые произведения?

Главным образом, потому, что он, как писан в дневнике, постоянно был обуреваем сомнениями, которыми (как утверждал) был даже и счастлив, — сомнениями, правильные ли пути для самовыражения он выбирает. Он ведь и Горькому перестал показывать отвергаемое издательствами. И что, по-моему, показательно: самое большое количество неопубликованных произведений приходится как раз на период после Первого съезда писателей, когда Вс. Иванов стал секретарем СП СССР и председателем правления Литфонда. Он всегда и категорически был против использования в личных целях тех возможностей, которые дает общественная работа.

По достоинству друзья Вс. Иванова оценили роман «У» только тогда, когда автора уже не было в живых, блестящий критик Виктор Борисович Шкловский, как член комиссии по литературному наследству Вс. Иванова, написал на роман «У» письменный отзыв, в котором говорится: «Роман «У» необыкновенно сложно написанная вещь. Это произведение напоминает мне «Сатирикон» Петрония и романы Честертона.

На Петрония это похоже тем, что здесь показано дно города и похождения очень талантливых авантюристов.

Честертона это напоминает тем, что сюжет основан на мистификации.

Показан момент начала советского строительства, взят район и время слома храма Христа Спасителя.

Книга стилистически очень сложно написана. В середине есть полемика со мной, что я отмечаю просто для аккуратности. Стиль книги блистателен, но непривычен. То, что писал Всеволод, было истиной. Познанием прежде не бывшего».

Письмо Шкловского от 24 марта 1967 года к В. А. Косолапову (тогда директору издательства «Художественная литература») хочется процитировать почти целиком: «При всем моем уважении к редактированию, я должен сказать, что в результате его писатели оказываются похожими друг на друга. Между тем одним из самых главных свойств писателя является то, что он, имея общее мировоззрение с народом, имеет свое видение мира, свой метод выделения частностей, который в результате оказывается подтверждением общего пути, но не является результатом общего миропонимания.

Великого писателя Всеволода Иванова все время подравнивали и подчищали так, что он не занял то место в советской литературе, которое ему по праву принадлежит.

«Бронепоезд» появился в советской литературе очень рано, и он определил ход литературы, становление ее нового лица.

В. В. Маяковский говорил, что писатель стремится к тому, чтобы у него вышло то, что он задумал. Редактор, к сожалению, часто думает о том, как бы чего не вышло. Из этой коллизии получаются поправки, а литература состоит из произведений, а не из поправок.

Читатель имеет право видеть писателя во всем его своеобразии, и, кроме того, он должен, покупая новую книгу, иметь новый материал».

Не опубликованный при жизни автора роман «У» после его смерти вызывал восторг не одного только Шкловского.

За печатание «У» высказывались и другие видные писатели, впервые прочитавшие роман в 60-е годы в рукописи.

Микола Платонович Бажан писал мне 1 января 1982 г.: «Так правильно, что неустанные Ваши заботы о написанном Всеволодом Вячеславовичем приносят советской литературе такую вещь, как «Кремль». Вот если бы еще хватило у Вас сил на то, чтобы добиться издания романа «У». Мне этот роман кажется превосходным и начинающим то течение в советской, русской прозе, которое обычно именуют «Гофманиадой». Ведь написан роман раньше, чем «Мастер и Маргарита». Прошу Вас, проверьте даты. Ей-богу, это не просто мой личный интерес, а нужные поправки к истории».

Удивительная судьба неизданных произведений занимала самого Вс. Иванова: в последнее десятилетие своей жизни он, как видно из записей в его архиве, постоянно над этим размышлял.

В письме Н. Н. Яновскому (автору книги об его творчестве) он пишет: «Недавно Публичная библиотека в Ленинграде пожелала издать — в качестве справочника — выдержки обо мне из прессы прежних дней. Мне были присланы перепечатанными — эти выдержки. Я перечел их — и охнул. Оказывается, ничего, кроме брани, не было — за исключением, конечно, «Бронепоезда». Забавно, не правда ли? (…)

Да и Вы в первых строках книги (обо мне) — пишете, что я написал не мало (значит — много?) произведений ошибочных, не выдержавших испытания времени. Какого времени? Десятилетия? И притом Вы отлично знаете, что меня не издавали, а значит, и не читали, и о каком же испытании временем может идти речь? Кроме «Пархоменко», «Партизанских повестей», «Встреч с М. Горьким» — ничто не видело света. А я раньше написал томов 10, не меньше, и кроме того у меня в письменном столе лежит ненапечатанных (не по моей вине) четыре романа, листов 30 рассказов и повестей и добрый том пьес.

Не надо судить о Галилее только на основе его отречения от своего учения, что земля — шар.

Есть истины более достоверные, чем наши отречения».

Это писал Вс. Иванов полвека тому назад. И вот что удивительно. В двадцатые годы пресса дружно его превозносила. В тридцатые подвергала резкой критической хуле, а начиная с сороковых начала замалчивать, сведя все его творчество к одному «Бронепоезду». Поразительно, что замалчивание длится и посмертно…

Всегда и во всем Вс. Иванов был склонен предъявлять счет прежде всего к самому себе. «Легко, конечно, обвинить в ненапечатании романов эпоху, но не трудно обвинить и автора. Эпоха — сурова, а автор — обидчив, самовлюблен, и, к несчастью для себя, он думал, что другие самоуверенные люди — чаще всего это были редакторы — лучше, чем он, понимают и эпоху и то, что он, автор, должен делать в этой эпохе. Кроме того, виновата и манера письма — стиль автора, который он искал непрерывно и ради искания которого не щадил ни себя, ни редакторов», — пишет Вс. Иванов в черновиках «Истории моих книг».

Но при всей своей скромности он не может все беды взвалить на одного лишь себя, сняв их целиком с современных ему критиков, редакторов, издателей. С приведенной выше записью соседствует другая: «Душевно жаль будущих историков литературы, которые должны будут писать о нашем героизме, стараясь в то же время не очернить людей, мешавших этому героизму».

Не случайна в дневнике Вс. Иванова и ироническая запись: «Когда я думаю о смерти, то самое приятное думать, что уже никакие редактора не будут тебе досаждать, не потребуется переделки, не нужно будет записывать какую-то чепуху, которую они тебе говорят, и не нужно дописывать…»

Выдающийся философ, известный критик и литературовед В. Ф. Асмус писал о Вс. Иванове: «Путь Всеволода Вячеславовича не был легким. Всю жизнь с увлечением — вдохновенно и усердно — он трудился как писатель. Он был человек не только мужественный, но и скромный. Удивительны достоинство, терпение, с каким он нес свою непростую и нелегкую судьбу в литературе. Он уважал свою современность и твердо знал, что придет время, когда современность будет знать его лучше и полнее».

Вс. Иванов утверждал: «Всякое истинное искусство — современно.

«Одиссея» Гомера, «Война и мир» Толстого, или «Бесы» Достоевского, или «Утраченные иллюзии» Бальзака могли появиться только тогда, когда они появились, и несут отпечаток своего времени. А мы читаем их теперь по-современному.

Чем мировое искусство призвано отразить современность?

Борьбой за мир, национальную независимость, сосуществование» (написано в 1962 году).

«Увеличение любви к искусству и поэзии накладывает на нас обязанность, заставляет нас — хотим мы этого или не хотим — острее понять современность, чтобы выступить перед ее нуждами, радостями и горем с открытым лицом и чистым сердцем.

Вред ненапечатания книги — тормоз развития литературного процесса.

Книга, если она талантлива и — не враждебна, имеет право быть напечатанной и должна быть напечатанной, хотя бы лишь для того, чтобы быть раскритикованной.

Только тогда может расти и развиваться литературное творчество, когда каждая книга, достойная этого определения, увидит свет».

В черновиках «Истории моих книг» Всеволод Иванов пишет: «Любопытно отметить формальную инерцию редакторов и издателей:

Рассказы цикла «Тайное тайных» критика отвергала. Рассказы этого же цикла, помещенные в сборник, названный «Дикие люди», — проходили. Причем проходили в том же 1934 году, когда был впервые отвергнут роман «Кремль».

В романах «Кремль» и «У» я хотел показать героев, которые не умеют осознать и высказать своих чувств и мыслей, а их посчитали врагами… Мне казалось, что книги эти спорят с моими прежними воззрениями, отрицая орнаментализм и все другие словесные и смысловые изощрения, которыми мы были так богаты — надо принять во внимание, что я был богат этими изощрениями с самого начала своего творческого пути, моя первая книжка рассказов «Рогульки» (мной самим набранная в бытность мою наборщиком в Сибири) тому доказательство… Эта изощренность была создана не в отрыве от народного языка, а в приближении к нему.

… В сущности говоря, радоваться бы да радоваться. Откуда появляться мрачным размышлениям?

Ответ приблизительно такой: я не задавался прямой задачей писать мрачное и тяжелое, но согласитесь, что путь к этим приятным сравнительно дням, которые мы с вами переживаем, был хотя и головокружительно прекрасен, но вместе с тем был и горемычным, и тяжелым, и печальным. И нужно рассказать по возможности все об этом пути, чтобы последующие поколения понимали и ценили эти трудности. Все забывается, особенно, если человек поскорее стремится уйти ото всех страданий и горечи.

…Я хотел и смог описать душу самых простых людей, всю сложность их мыслей, всю ясность — для них самих неясных трагедий».

Шкловский писал (в уже цитировавшемся письме к В. А. Косолапову):

«Новый мир строится не ангелами.

Новые люди создаются, а не даются готовыми.

Многие герои Вс. Иванова — храбрые люди, но это люди, переходящие из одного мировоззрения к другому. Поэтому они дики, они любят свое, в них есть элементы национализма, они его не осознают.

Мы не можем переделывать своей истории, иначе мы начнем отрицать, что у нас было крепостное право».

Вс. Иванов утверждал: «Литература — та же война, война с невежеством, слепотой, бескультурьем, бесчеловечностью, борьба за добро, за человеколюбие. И вести эту борьбу необходимо с верой в человеческое сердце. Опираясь на добро, человеческий ум способен совершать чудеса».

Стремясь пробудить сознание, борясь с бездуховностью, Вс. Иванов не мог не описывать ужаснейшие злодеяния, которые по невежеству, не осознавая того, что творят, совершали иногда его герои и антигерои.

В «Истории моих книг» Вс. Иванов пишет:

«Будущий исследователь (…) скажет: «Боже мой, какой Всеволод Вячеславович был мизантроп». Вовсе не так (…) сам я в конце концов жил счастливо, я страдал во имя интересов моей страны — потому что если уж в такой стране, где были Чехов и Достоевский, быть писателем, то надо быть очень хорошим, а для этого необходимо полностью развить себя».

Вот именно этим — саморазвитием, непрерывным экспериментированием — и занимался всю свою творческую жизнь Вс. Иванов.

В несгоревшей части библиотеки у нас сохранились книги по психологии и другим научным дисциплинам с пометками — следами внимательного чтения Всеволода. Он часто говорил, что «Кремль», «У» и «Похождения факира» части единой трилогии, которую он надеялся закончить.

«У» — «московский роман», так он называл его, — писался в 30-х годах.

Там — мир уходящий, отступающий под натиском новой действительности, но тем не менее еще реально существующий, хотя и потрясенный, переполненный страхом, ощущением нависшего окончательного краха. Смутность мышления порождает слухи, домыслы, заговоры, легенды, мистификации.

Итак, в романах «Кремль» и «У» Вс. Иванов усиленно искал новую романную форму.

Поиски его были продиктованы отнюдь не неуважением к классике, как русской, так и мировой. Нет, он не раз писал о том, как, изучая «магию» творчества Льва Николаевича Толстого или Антона Павловича Чехова, он, будучи наборщиком, от руки переписывал их произведения, улавливая ритм, прочувствуя каждое отдельное слово, стремясь постичь полет их творческой мысли.

Но это было для него школой, теми корнями литературного мастерства, без соприкосновения с которыми нельзя развивать древо искусства художественной литературы.

Однако изучение — не подражание, об этом тоже немало написано Вс. Ивановым. Этим предостережением, по-разному выраженным, наполнены все его отзывы на работы молодых писателей и дипломантов Литературного института.

Подражание, по Вс. Иванову, равно штампу, банальщине. Подражатель не может, по его мнению, не скатиться к графомании.

Он и самого себя боялся «переписывать». Поэтому критика (пока не обрекла его на вакуум) никак не могла за ним угнаться. От него требовали, чтобы он застыл в той форме, которую обрел при создании «Партизанского цикла».

Следующий цикл «Седьмой берег», как и повесть «Возвращение Будды», уже показался недозволенным.

Новый же резкий поворот Вс. Иванова к циклу «Тайное тайных» был воспринят критикой как зловредная ересь.

В боязни окостенения формы Вс. Иванов доходил до крайностей.

В конце двадцатых годов он сжег рукопись романа «Северосталь», решив, что у него стала выходить из-под пера банальность — «как у всех».

Не в гордыне тут дело, а, может быть, в чрезмерном самоуничижении.

Писать «как все» — недопустимо, потому что это унижает величие искусства, которое автор обязан непрерывно совершенствовать, используя все отпущенные ему природой возможности и непрерывно пополняя свое образование.

Когда Вс. Иванов в начале 1921 года приехал из Сибири в Петроград и Горький ввел его в содружество «Серапионовы братья», образованность «брата Алеута» (как его окрестили «серапионы», переименовав потом в «Сибирского мамонта») сразу бросилась в глаза самому тонко чувствующему из всех «серапионов» — Михаилу Михайловичу Зощенко.

Зощенко при первых же встречах (как рассказывал мне Илья Александрович Груздев) сказал: «Не валяй дурака, Всеволод, скажи прямо, какой университет ты окончил? Ведь твоим факирским штучкам один только Веня Каверин, утомленный своей образованностью, способен поверить».

К тому времени Вс. Иванов уже успел прочитать несчетное количество книг, которые он покупал непрестанно и которые были единственным его имуществом…

Но чтением этот требовательный к себе юноша не ограничивался. Он считал, что дерзающий писать обязан знать не одну литературу, но все искусства.

В «Истории моих книг» Вс. Иванов описывает, как он скупал каталоги музеев и заставлял себя воображением воспроизводить и как бы зримо ощущать шедевры.

Побывав вместе с ним в музеях Франции, Италии, Англии, я не раз наблюдал, как, надолго замерев перед какой-нибудь всемирно известной картиной или скульптурой, он наконец тяжело вздыхал, иногда вытирая со лба выступивший от напряжения пот, и говорил: «Одной тайной меньше», — это означало, что, заставляя свое воображение делать невероятные усилия, воссоздавая для себя по каталогу описанный там шедевр, он шел по неверному пути.

Хотя надо сказать, что воображение у него было столь мощным, что его иногда самого изумляли те «попадания», на которые он был способен, воображая в уединении, на берегу Иртыша или Тобола, мировые шедевры искусства.

Поиски лучшего самовыражения Вс. Иванова неустанны и своеобразны.

Почти одновременно создавая «Кремль» и «У», он использует иногда отличающиеся один от другого приемы. Но можно обнаружить и сходные. В «У» антикомментарии помещены в начале романа, а в «Кремле» он поместил «разрывы главы», что опять же не имеет отношения к тем страницам, которые в этих «разрывах» указаны.

Но и то и другое — как антикомментарии, так и «разрывы» — игра, к которой Вс. Иванов приглашает читателя, надеясь на его сотрудничество.

В романе «У» повествование, пусть и с вторжениями в текст автора, поручено третьему лицу, от имени которого ведется рассказ о событиях.

В «Кремле» автор прочно надевает маску летописца. События, описываемые в «Кремле» автором-летописцем, можно отнести к разряду «бессюжетных».

Основной сюжет — течение времени. Новая жизнь еще не построена. Старая не вполне уничтожена. Рабочие мануфактур все еще живут в «казармах», построенных бывшими владельцами. Пытаются создать клуб, утверждая новую жизнь, которая немыслима без удовлетворения духовных потребностей человека.

Фабричные корпуса не имеют никаких «общих» помещений. В цехах — непрерывный шум. Поэтому предвыборную агитацию приходится проводить в уборных, там, где люди только и могут покурить и услышать друг друга.

Именно как летописец говорит Вс. Иванов о посягательстве на разрушение храма Вавиловым, человеком, одержимым не только благими намерениями, но и психическими комплексами.

Вавилов — коммунист, но по существу он прежде всего человек невежественный. Ему свойственно устремление к правде и человечности, но никакой научной, даже самой примитивной, основы его устремления не имеют. Он воистину не ведает, что творит, разрушая храм якобы во имя культуры. Да, нужен клуб, но не такой ценой.

Противнику Вавилова — Гурию Лопте тоже не хватает культуры. Он не понимает, что его самоуничижение — паче гордости. У него-то есть кое-какое образование, а самоустраняясь, он предает дело своей жизни — свою веру — в руки невежд, которые ее искажают.

Там, где есть благие намерения, не опирающиеся на научные традиции, рождаются мифы, легенды, вздорные мистификации.

Таким образом, в романе «У» возникают: корона американского императора, перерождение людей переселением их на Урал.

В «Кремле» — христианская православная религия искажается до уровня секты. И как наивысшее проявление мистификации создается легенда о «Неизвестном Солдате», в которой все ирреально, кроме того, что русские солдаты действительно были отправлены в первую мировую войну во Францию, согласно договора о совместных военных действиях России и Франции.

Легендарен узбек Измаил, которого автор-летописец именует азиатцем.

Узбек Измаил воспринимается окружающими его русскими как азиатец, потому, что его родина — в Азии, но ведь их-то самих никак не назовешь европейцами, хотя родина их Ужга и находится на территории Европы.

Кулачные бои — стенка — столь же далеки от элементарных культурных традиций, хотя и ведут свое начало от «предков», как и стремление Измаила «наказать буржуев».

Во всеобщем смятении сознания создаются и множатся на основе иногда даже обыденных событий легенды о юродивом Афанасе-Царевиче, мифическом пьянице Гусе-Богатыре, охотнике Бурундуке и драконе Магнате-Хае. И, как ни странно, Магнат-Хай однозначно вписывается в общее мифотворчество.

Путеводной звездой все же является устремление к очеловечиванию, к взаимопониманию. Три антигероя из «четверых думающих» находят себе полезное для общества применение, в противовес антиобщественным «пяти-петрам» и только одному из «думающих» Мезенцеву, ставшему мошенником.

Наводнение, описанием которого автор-летописец заканчивает свою летопись, выявляет лучшие черты противоборствовавших «мануфактурщиков» и «церковников», которые, осознав себя людьми, понимают, что цель у них общая — нормальная человечность.

Автор-летописец не дает никаких оценок происходящему. Он описывает: так было. Читатель все оценки, все выводы должен сделать самостоятельно.

Жизнь в какие-то поворотные моменты сама по себе куда более фантастична, чем дракон о семи головах, которые все семь одновременно курят папиросы.

* * *

Работа Всеволода Иванова над романом «Кремль» началась примерно с 1924 года (иногда он называл и более раннюю дату — 1922 г.) и продолжалась почти до конца жизни (1962 г.).

Однако этого, казалось бы, достаточно для пробуждения интерес и читателей к этому роману, так и не увидевшему света при жизни автора и опубликованному отдельным изданием лишь в 1981 году (изд-во «Художественная литература»).

В данном издании печатается по рукописи, хранящейся в личном архиве писателя (вариант 1929–1930 годов, фотокопия передана мною в рукописный отдел ГБЛ Ф — 673), структурно сложна и неоднородна. Она сохранилась в совершенной нетронутости с того момента, как Вс. Иванов закончил ее. Рукопись распадается на несколько «кусков», которые отличает разная степень стилевой отделки. Это объясняется тем, что роман, созданный на едином дыхании, не прошел (в целом) необходимых этапов, связанных с публикацией: подготовки рукописи для сдачи в редакцию, затем в производство, последующей корректуры (часто неоднократной)…

Начальный «кусок» — пролог и пять глав — представляет собой машинопись с правкой автора. Это авторская машинопись, известная по другим рукописям (специфические ивановские написания слов, излюбленная им пунктуация). Листы рукописи нестандартные (большие), на таких листах любил печатать Вс. Иванов (поэтому 101 страница авторской машинописи соответствует 170 обычной). Авторская правка невелика — на уровне изменений (вписывания) отдельных слов, редко предложений. Писатель последовательно отмечает красную строку, внимательно расставляет знаки препинания. Каждая глава имеет развернутый подзаголовок, начинающийся словами: «О том, как…» Завершается «кусок» словами: «Продолжение следует. Всеволод Иванов». Эти начальные пять глав романа были отданы им для прочтения (и последующей публикации) в журнал «Красная Новь». Пять глав — треть романа, Всеволод предполагал печатать роман в 3-х номерах.

С шестой главы характер рукописи меняется — это тоже авторская машинопись, но отличная от машинописи первых пяти глав: в ней нет практически авторской правки (есть только отдельные пометки на полях и на верхней части листа, нередко зачеркнутые). Подзаголовки тоже начинаются словами «О том, как…», но далее следует многоточие. При последующей работе Всеволод собирался раскрыть содержание глав. Машинописных страниц такого рода — 43, листы меньшей величины, машинопись идет поперек листа.

За 9-й следует «вставная глава» — «Подлинная история Неизвестного Солдата». Именно с нее начинается рукописный текст (чернила) на больших нестандартных листах бумаги. Это — беловая рукопись, почти без зачеркиваний и правки.

За вставной главой идет главка с нумерацией 60. Последующий текст состоит из подобных главок — с 61-й по 102-ю. Это именно главки, в отличие от глав, на которые распадался текст «Подлинной истории…», в свою очередь делившиеся на части, по объему напоминающие те, на которые распадается последующее повествование. Можно предположить, что первоначально он и весь текст хотел делить на главки (с 1-й по 100-ю), а затем уже они объединялись в главы, получившие развернутые подзаголовки.

Таким образом, можно выделить в рукописи романа три «слоя», вернее всего, три этапа, отразивших работу над ней Всеволода.

Первые 101 страница полностью отработаны для сдачи в журнал, в следующих 43 страницах эта работа сделана менее тщательно, и, наконец, большая часть романа — беловая рукопись, еще не подготовленная к печати. Поэтому, готовя роман к публикации после смерти автора, текстологи, которыми являлись я и Елена Александровна Краснощекова, столкнулись с многими трудностями. Разная степень подготовки рукописи вызвала в издании 1981 года («Художественная литература») некоторые вторжения в авторский текст. Однако, считая основным принципом в работе бережное отношение к тексту и стремясь максимально сохранить авторскую волю, мы ограничили вмешательство лишь купюрами, иногда для связности вставляли одно или два слова. Сделанные купюры каждый раз отмечались в тексте многоточием в угловых скобках, а вставленные слова заключались в квадратные скобки. Кроме того, был устранен разнобой в именах героев, упорядочена пунктуация в соответствии с современным написанием.

В настоящем издании купюры отсутствуют. Имена героев упорядочены.

Как уже говорилось мною, роман «У» как исключение из метода работы Всеволода, написан им без вариантов. В архиве хранится и авторская машинопись с правкой и идентичный текст рукописный, чернилами, без правки, с которого автор сам перепечатывал и по перепечатанному правил.

Текстологическую работу по подготовке рукописи романа «У» к печати я проводила, точно сверяя с оригиналом, не внося никаких купюр и никаких вставных слов.

* * *

Даже смертельно больной, находясь в больнице, думал Вс. Иванов о литературе. Вел дневник.

Он записал: «Я принимал, и совсем недавно, кислород через трубочку. Этот газ входит незаметно, и так же незаметно улучшается мир, то есть вам кажется, что он улучшился. Все — ясно, просто, все разрешено, — а между тем вы всего лишь на «больничной койке», и мир, если привстать с этой койки и оглядеть только вашу палату, довольно сильно неблагоустроен. Тоже недавно врач-анестезиолог мне сказал: «При современном состоянии медицины мы способны уничтожить любую боль. Но как тогда, если не будет болей, мы установим состояние больного (…). Если больной не скажет, что он чувствует, где у него болит, мы не в состоянии лечить его!»

Я думаю, что то же самое и в области литературы. Надо все-таки, чтобы чувствовалась боль — если она есть. А что она есть — это несомненно!

Одни аресты и лагеря чего стоят!»

Читатель не должен забывать, что путь Всеволода Иванова был труден.

Лучшая благодарность подвижникам — память о них. Внимание к делу их жизни. Вдумчивое отношение к плодам творчества, ими оставленным.

Тамара Иванова