Матвей положил несколько библиотечных книг, которые взял директор, на диван. Дверь в кабинет была плотно прикрыта, но звуки из нее неслись такие мощные, словно ее распахнули настежь. Тем не менее, директор предостерегающе замахал на Матвея руками, когда тот опускал книги: не потревожить бы декламирующего! Рамаданов старался не шуметь и поднялся на цыпочки не от почтения к таланту декламатора, а потому, что чтение указывало — генерал Горбыч находится в большом волнении и чтение ускоряет в нем разрядку этого волнения. «Хорошо почитаешь, — говорит генерал, — хорошо и придумаешь!»

Голос понизился. Рамаданов подморгнул. «Теперь пора», — говорила его гримаска. Осторожно ступая, точно накалываясь на стекла, Рамаданов приоткрыл дверь и сделал плечом движение по направлению к Матвею — входите, мол. Матвей вошел.

Высокий генерал стоял к нему спиной у открытого окна. Какой же у него голос, если, уходя на просторы Проспекта, он еще с такой силой звенит в комнате? Он держал в руке «Кобзар» и, читая, делал такие движения всем телом, точно прилаживался к чему-то громоздкому и большому, к чему крайне трудно примениться. По широкой его шее, скрываясь за воротником, скользили крупные капли пота. Лысина тоже была потная. И, глядя на этот пот, только сейчас Матвей понял: как же жарко в воздухе! Одежда показалась ему липкой, сапоги, горячие и сухие, плотно прилегали к ногам, управлять дыханием было трудно.

Генералу, несомненно, чудилось: широкая река, плещут весла, колышутся камыши, восхитительные чайки, бросая с крыльев блестящие искры воды, взметываются вверх словно дивные весла. Атаман, коренастый, властный, предмет удивления всей Туретчины, Польши и России, не говоря уже об Украине, сидит впереди. Темные недвижные воды восхищаются его черными усами, его лицом в шрамах — а он любуется своими сподвижниками, насколько это допустимо по дисциплине…

Матвей задел о стул.

Генерал Горбыч отошел от окна, медленно повернул свое лицо к вошедшим. Матвей увидел длинные усы, загорелое до лба лицо, широкий, со шрамом посредине, подбородок и желтоватые от старости, по-юношески веселые глаза, наполненные слезами поэтического восторга.

И, точно тот атаман, генерал поднял книгу, как шапку, над головой. Матвей ожидал, что он скажет тоже что-то необычное своим огромным голосом. Но генерал сказал спокойно, совсем деловым тоном, даже не подчеркивая, как он всегда делал, глаголов:

— Ларион Осипыч. Командование, старый, одобрило вашу цидулю. И на основе ея, и на указаниях Москвы, выработало план. Вам известно?

Рамаданов, пожимая руку генералу, сказал:

— А это Матвей Кавалев.

— Матвей Кавалев… — И генерал, не останавливаясь, подошел к столу, на котором лежала карта завода и окрестностей, и, тыча проворно отделанным ногтем в разные места карты и дыша табаком в лицо Матвея, спрашивал быстро: — Видите Проспект Ильича? От него — мост? А вправо — цеха? А тут — откос? А возле откоса — стадион? А по откосу — огороды и смородинники?

Он зло спросил у директора:

— Где этот рационализатор, который смородину разводил? Тополя б хоть разводил, голова. Сейчас бы мы их порубили, повалили, завал бы устроили…

Он вернулся к шкафу, сел на диван, расставив толстые ноги в длинных сапогах. Глаза его сузились. Он дышал тяжело. Лицо у него стало утомленное и холодное, словно он думал, что отныне уже ничего не случится любопытного.

— Эх, золото в мыслях, а дерьмо в делах! — проворчал он. И, помолчав, добавил: — А вам, Кавалев, известно, что река против заводского откоса мелка?

Упрямый огонек сверкнул в глазах Матвея. Он понимал, куда гнет генерал. Матвей наклонил голову.

— Известно? — с притворным удивлением воскликнул генерал. — И, может быть, вам также известно, что немец, приготовив артиллерией себе дорогу, попробует переправить через реку танки, как раз против того откоса?

Матвей молчал.

— Какова, хлопче, фабула? И, если вы, рабочие, не покинете завода, то как же моя армия будет сражаться на его территории? Или вы предполагаете в последний момент взорвать оборудование и уйти с завода? Вместо того, чтобы увезти его?

— Взорвать легко, — отозвался директор, — тут мотора не требуется. Полетят цеха вверх, как миленькие, быстрее самолетов!

Матвей понимал, что они подсмеиваются над ним. Это раздражало его. Зачем? Почему? Кому нужно, чтобы два образованных и старых человека подсмеивались над молодым, пусть горячим, но в сущности, перед ними совершенно беспомощным парнем?

— Так как же, Каваль?

Матвей решил не отвечать на насмешки.

Генерал перелистывал «Кобзар». Рамаданов взял с маленького стола, у кровати, рецепт доктора и, скатав его в трубочку, бросил в низкую плетеную корзинку. Молчание становилось тягостным. Рамаданов прервал его:

— Матвей. Защищать СХМ? Или нет?

Он повернул раздосадованное, широкое лицо к генералу:

— Не правда ли, странно? Генерал, директор завода и рабочий обсуждают: быть Бородину или не быть?

— Положение было б похуже кутузовского, не будь наши времена получше александровских. Так что ж вы думаете, хлопче?

Матвею показалось, что насмешка, звучавшая раньше в их словах, ослабела. Или он оправился и посмелел? Он сказал:

— СХМ надо защищать. Эвакуировать нельзя.

— Какими силами защищать? — резко спросил Рамаданов.

Генерал жестом остановил его и обратился к Матвею:

— Вам, видимо, Кавалев, известны основные качества полководца?

— Да.

— Извольте сказать.

Матвей выдержал взгляд генерала не потупившись:

— Главное: действовать сообразно реальным данным. Вот и все.

— Какие же реальные данные в ваших действиях, если вы взяли на себя смелость отстаивать СХМ и город?

— Есть реальные данные, Микола Ильич. Вот Ларион Осипыч считает гибельной мою меру: оставить завод на месте. А я, извините, Ларион Осипыч, считаю ваше предложение гибельным не только для завода, а и для города. Почему? Потому, что фашистам, полковнику Паупелю хочется захватить наш город. Мои сведения какие? Ну, идут колхозники, отступают рабочие из совхозов — вот и поговоришь. А они все в голос: командир этот знаменитый, Паупель, никогда такого большого города не брал, очень рвется… Вы меня извините, Ларион Осипыч.

— Нет, почему же, продолжайте.

— Продолжайте, продолжайте, — сказал генерал.

— Ему, говорят, даже генеральского чина не дали, чтобы, значит, вида не испортить. Очень уж знаменито: «полковник Паупель»…

— Полковник фон Паупель.

— Извините. И я так считаю, что чем человек знаменитей, славней, тем он напористей, и тем он скорее может башку сломить…

— На себя оглянитесь, — пробурчал Рамаданов.

— Ну какая у меня слава, Ларион Осипыч? Придумал три лишних гайки да три резца, у меня и слава-то с ихний размер. Нет, полковник фон Паупель куда выше! Так вот — разрешите вернуться к основному вопросу? Полковнику фон Паупелю, как я думаю, хочется город захватить. Это он зря! Ему надо бы город-то наш обойти, отрезать, а он отрезать боится, потому что фланги у танковых войск всегда укреплены слабо, и генерал Горбыч, человек ловкий, способен по тем слабым флангам ударить. Вот он и боится город отрезать…

— Следовательно, вы считаете, что он будет штурмовать город? — спросил генерал.

— Обязательно!

— И вам хочется тот штурм отбить?

— А как же! — улыбаясь во все лицо, ответил Матвей. — Мы для этой цели и работаем. Мы пушечек наделаем, снарядиков отольем, — пороху насыпать да и трах-трах! Честное слово, зря вы на меня сердитесь, Ларион Осипыч!

Он развел широко руками, как человек, приклеивающий объявления, и потупился, стыдясь своей вспышки. Воспользовавшись этим, генерал и Рамаданов переглянулись. Одобрение и радость светились в их глазах. Матвей не заметил ничего. Когда он поднял глаза, генерал, высоко подобрав ноги, сидел на диване.

— А не кажется ли вам, Матвей, — сказал генерал, — что ваше желание воевать, и в обстоятельствах для вас, лично, удобных, преувеличивает ваши знания, называя конкретным и реальным то, что и беспочвенно и абстрактно?

— Я об этом думал.

— И?

— Я реально учитываю обстановку. Мне, верно, воевать хочется. Но если вы не дадите мне винтовку во время боя, а велите стоять у станка, я буду стоять.

— Боюсь, что не выстоите!

Матвей потупился. «Кто знает, вам виднее!» — говорило это движение.

Генерал вскочил:

— Каваль! Поднимите голову.

Рамаданов тоже воскликнул:

— Безусловно, вы, Матвей, имеете право держать ее как следует!

Матвей поднял голову и застенчиво посмотрел на них. И им стало неловко — зачем они мучили этого, может быть, и пылкого, но уж совершенно честного человека, которому можно довериться с первого взгляда. Генерал повел шеей, словно освобождая ее от воротника. Он подошел к окну. Директор взял оставленный генералом на диване «Кобзар» и, низко склонившись над ним, стал его перелистывать, точно отыскивая те строки, которые б могли ответить его душевному настроению.

Вдруг генерал, упершись толстыми пальцами в подоконник, сказал, прямо глядя на Матвея:

— Вы, действительно, полковник?

Было в тоне его голоса такое, что вы слышите, когда спутник, шедший с вами рядом, внезапно говорит, что до города, куда вы шагаете уже целый день, вместо предполагаемых тридцати километров, осталось — пять.

— Нет, товарищ генерал-лейтенант. Командовал я взводом, когда упал с коня и повредил ногу…

— Откуда же пошло, что вы полковник?

Матвей молчал, не желая позорить отца, и в то же время не желая врать.

Сильное возбуждение отразилось на лице Горбыча. Фигура его вытянулась в линию и, идя чуть ли не церемониальным шагом, он близко подошел к Матвею и, раскрывая объятия, во весь голос закричал:

— А вы, черт возьми, Каваль, если вас народ считает полковником, должны оправдать этот чин! Вы понимаете ли, хлопче, что вы, фрезеровщик Матвей Каваль, одновременно с командованием участка и вместе с директором Рамадановым, пришли к мысли, что есть возможность защищать завод? А? Одновременно с Москвой? А?.. Вы знаете, что есть возможность выпустить энное количество важнейших сейчас орудий и выпалить из них в морду фашистам? Вы знаете или нет, что эту нашу мысль одобрил Сталин?!

Когда он говорил эту длинную тираду, все, стоя, слушали его с торжественными лицами. Но когда он окончил и сделал такой взмах руками, который означал: садитесь, они сели, где кто стоял. И все на мгновение преисполнились сознанием — здесь происходило испытание мужества, настойчивости и предвидения, всего того, чем славен издревле человек; и испытание это совершилось преблагополучнейше. Матвей, опустившись на стул, испытывал странное состояние. Какие-то влажные и приятные волны на мгновение охватили его. Он прикрыл глаза. И он вспомнил отрочество, когда однажды испытал точно такое же состояние.

Он любил. Сейчас ему ни нарисовать себе ее лица, ни вспомнить ее имени. Он хотел уведомить ее о любви и, хотя и тогда не был робким, письмо казалось ему более способным уместить в себе все его чувства. Был ноябрь. Он нес письмо через влажные и приятные сумерки; зима поздняя, снегу пало мало, да и этот, упавший, в сумерках казался тоньше себя. Длинный хвойный лес окончился. Матвей вышел к станции. Он вытащил из-за пазухи письмо. Рука его прикоснулась к холодному, крашеному железу почтового ящика. Последний раз он увидел марку, адрес… Письмо стукнулось о дно ящика, как бы жалуясь на свое одиночество… И вдруг, почему-то, Матвей вообразил себя этим письмом, несущим страстные и почти воспаленные слова. Он мысленно, — и даже, пожалуй, более отчетливо, чем перед тем, — увидел опять голубой конверт, отливающий глянцем, адрес, и приклеенную наискось красивую марку. И он почувствовал себя так великолепно, ощутил такое могущество, красоту, ум и счастье, что нельзя было б никогда и вообразить, будто можно чувствовать себя так чудесно!..