Глава первая

Был когда-то в их классе мальчик Владислав, который, как и многие, после восьмого благополучно отправился в какой-то техникум, потому что смысла оставаться до десятого класса у него не было.

Мальчику Владиславу очень нравилась девочка Оля, которая тогда была тогда куда более невинной, чем теперь, хотя уже имела половину своих отвратительных привычек. Курить она начала намного раньше Риты и Марины, выпивать вместе с ними.

В тот год у нее были достаточно короткие волосы и густая челка, от чего она казалась особенно очаровательной и весь класс, тогда еще шестой, любовался ее только начавшей распускаться красотой, обещавшей однажды превратиться в истинный шедевр, созданный природой. Риту раздражали восторженные взгляды, которые все кругом бросали на ее подругу, раздражали так, что ей хотелось удавиться.

Они с ее прелестной фрейлиной отправились за гаражи, чтобы удовлетворить Олину потребность в никотине, кутаясь в свои куртки и ежась от промозглого февральского холода.

Оля достала пачку дешевых сигарет, украденную у матери и распаковала ее тонкими дрожащими пальцами, с вожделением предвкушая то, как затянется горьким дымом, от которого у нее всегда кружилась голова, а в легких неприятно першило и покалывало в преддверье скорого приступа астмы.

— Знаешь, — сказала ей Рита, которую раздражал гадкий вкус Олиных сигарет, она то привыкла ко всему дорогому и изысканному, — а ты нравишься Васе из девятого класса.

Рита откровенно лгала, потому что знала, что для Васи из девятого класса любая девочка это всего лишь анатомическое пособие для экспериментов со своими похабными фантазиями, которыми уже тогда была наполнена его светлая голова. Вася только открыл в себе несокрушимую силу либидо и из-за недостаточной развитости ума был охвачен ею целиком и полностью, не задумываясь о такой глупости, как мораль.

Оля немного удивилась, о репутации Васи она знала от старших подруг.

— Да ладно, — ухмыльнулась она и закашлялась дымом.

— Я тебе говорю, — убеждала ее Рита.

О том, что в Олю влюблен Владислав, она тоже знала. Он же сам как-то раз просил ее поговорить с лучшей подругой, вымолить немного внимания, может быть, уговорить сходить с ним в кино. Сейчас бы Оля над таким посмеялась, но тогда это казалось очень серьезным, тем более, если учитывать то, что Оле и самой нравился Владислав.

— И что? — осторожно поинтересовалась Оля, еще не зная, что ей сделать с внезапно свалившейся ей на плечи любовью Васи из девятого класса. Ее большие голубые глаза были такими чистыми и наивными, что Рите даже стало ее жаль, но цель оправдывала средства. Все равно у Оли на роду было написано однажды бесповоротно и безнадежно вляпаться в грязь по самую душу.

— Он намекнул, что хотел бы выпить с тобой вина, — заговорчески шепнула королева и сделала такое лицо, что Оля сразу поняла, как все серьезно. Вино! Как взрослая! Ну, совсем как взрослая! Ритке такого не снилось.

— Со мной? Вина?

— С тобой. Вина. Даже бутылку у отца специально стащил, — отец был алкоголиком, как и у многих в их классе. У кого отец, у кого мать. Явление было отчего-то слишком частым и как будто бы заразным. В их маленьком городе алкоголизм распространялся быстро и верно, словно происходила цепная реакция.

Оля оценила важность события и конечно же, разрядившись во все самое лучшее — мамины сапоги, платье и бусы — отправилась пить вино с Васей в подъезде. Васе Рита нашептала, что Оля в него давно влюблена и была бы счастлива, если бы он показал ей что-то из того, что умеет сам.

— Ты ведь поможешь мне сделать математику? — Рита перепрыгнула через огромный снежный холм, который дворники зачем-то навалили у подъезда и ее ноги глубоко провалились в рыхлый снег. Кругом все капало и таяло, было грязно и противно. Владислав кивнул и последовал за ней. Они вошли в подъезд, поднялись на лифте. Рита радовалась, что одноклассник никогда не был у нее дома и не знал о том, что она живет совсем в другом месте. Если бы он усомнился, она бы очень расстроилась. Но все шло по плану.

— Ой… что там? — с наигранным удивлением проговорила Рита, когда на лестничной клетке она как будто бы услышала какой-то шорох. Владислав тоже услышал шорох, а потом еще какой-то шум, крики, возню и горячее дыхание, доносившиеся с пожарной лестницы. Он готов был уже как ни в чем не бывало пройти дальше, но понял, что голос кажется знакомым и вроде бы принадлежит Оле.

— Ты куда? — Рита так искренне недоумевала, что сама себе поверила. Если бы ее отец не был переводчиком, она бы обязательно стала актрисой, но, к ее величайшему сожалению, ее родители видели в будущем тоже в какой-нибудь международной фирме, а не в постели очередного продюсера или режиссера.

Владислав споткнулся о пустую бутылку из-под вина, так некстати встретившуюся на его пути, и застыл, увидев Олю и Васю из девятого класса. Они сначала ничего не поняли, но потом остановились, Оля испугалась, засмущалась, даже попыталась сопротивляться. Она так потерянно и грустно посмотрела на Владислава, что Риту укололо чувство вины, за причиненные ей страдания. Но взгляд, который подруга адресовала ей был полон ненависти и Рита не могла размениваться на сантименты, обязанная ответить ей насмешливым.

Она схватила Владислава и поволокла на улицу. Его отрезвил февральский холод, он некоторое время ловил воздух ртом и таращил глаза. Он собирался сказать какую-то грубость про Олю, но все никак не решался.

— Слав… — Рита робко коснулась его плеча, а потом и вовсе обняла его осторожно и нежно, — она не стоит того, правда…

— Она! — только и мог выдохнуть парень. Рита погладила его по щеке тыльной стороной ладони, почти по-матерински ласково, он вздрогнул, но ему было приятно, она это почувствовала.

Ну не виновата она была в том, что на Владислава у нее были свои планы и плевать, что они пробыли вместе всего несколько месяцев, прежде чем он безнадежно надоел девушке так, что она сама пожалела, что так старалась заполучить его себе. Просто она привыкла получать то, чего она хотела. Особенно если это давалось так трудно, как Саша.

Рита откинулась на подушки, разглядывая идеально белый потолок с красивой изысканной люстрой. Ей хотелось представить себе, как выглядит этот шедевр из хрусталя и цепочек, если зажечь все многочисленные лампочки, но ее глаза слишком привыкли к полумраку, чтобы воплощать это желание в жизнь. Она дотянулась до пачки сигарет на тумбочке и вставила в одну в рот, прикусила зубами.

В темноте вспыхнула зажигалка Богдана, и комнату наполнил сладкий дым со вкусом шоколада, дурманящий и пьянящий. Он тоже закурил, встал с постели и отошел к окну, за которым в акварелевых небесах только поднималось блеклое зимнее солнце.

Рите было холодно, но она не подавала и виду. После мягкой теплой австрийской зимы здесь она все время мерзла. Хотелось выпить горячительного. Водки. И плевать, что она вся такая утонченная, что королевские особы на такое не размениваются.

— Ты полна коварства, — почему-то вдруг сказал Богдан, но без укора или страха, просто так. Констатировал факт. Рите хотелось фыркнуть и заявить, что она знала это и без него. Но она играла другую игру.

— Я? Отчего же? — слегка хриплым после сна голосом откликнулась она и легла на бок, наблюдая за его силуэтом у окна.

— Ты спрашиваешь об этом после ночи с любовником матери? — рассмеялся мужчина.

— Это ты меня совратил, — спокойно пожала худыми острыми плечами Рита. Ах, как же ей нравились ее плечи и ключицы — они были такими хрупкими и беззащитными, что каждый, кто видел их не мог усомниться в ее невинности и чистоте и готов был защищать ее и служить, как верный пес. И пускай, что у Оли идеально-красивое лицо, у нее не такие красивые плечи. Порода сделала свое дело. А Оля? Дочь продавщицы, не знающая своего отца. Неизвестно в кого она вообще красивая, скорее всего — это всего лишь юность. А такой недостаток случается с людьми ненадолго и легко поправим.

— А мне шестнадцать лет, — напомнила Рита, — всего лишь. Это статья!

Богдан усмехнулся, потушил окурок в пепельнице и вернулся в постель к ней, притянул девушку к себе, ее обожгло теплом его тела.

— Собираешься пожаловаться мамочке, чертенок? — спросил Богдан. Рита наивно похлопала глазами, распространяя кругом флюиды своего обаяния, которые действовали всегда безотказно. Исключением был только Саша, но девушка убеждала себя, что рано или поздно и он попадется в ее сети.

Она продолжала ломать голову над его тайной, чувствуя, что обладание этой тайной станет ключом к ее власти над ним. Но до десятых чисел января ей оставалось только гадать, потому что немногочисленные работники библиотеки упорхнули в отпуска. За закрытыми дверями пылились стопки старых газет и архивов, хранившие секрет, которым была одержима девушка.

Десять лет назад. Самые немыслимые предположения. Одно глупее другого, одно смешнее другого.

— Нет, — возразила Рита, — не собираюсь. Разве что, скажу ей, что я одобряю ее выбор… — договорить ей помешал поцелуй, на который она с радостью ответила, смяв в пальцах почти догоревшую сигарету, чтобы случайно не прожечь простыни. Может быть, останется ожог. Но ощущение было странным, волнующим, приятным. В боли всегда есть что-то приятное, если до этого ты причинял ее только другим. Во всем новом есть прелесть. Поэтому искренняя, не спрятанная за притворным обожанием, ненависть Саши так будоражила воображение Риты.

Она впервые видела перед собой что-то настоящее. Что-то сильное, необоримое, смеявшееся ей в лицо, бросавшее вызов своей непокорностью.

Она принимает вызов.

 

Глава вторая

Елена Львовна распахнула окно рядом со своим столом и принялась деловито сталкивать с железного карниза за ним увесистую стопку снега, примостившуюся там за время ее отсутствия. Казалось, что именно этот снег мешает женщине жить, как, впрочем, и все собравшиеся в классе. Занятие ее было, впрочем, абсолютно бестолковым, потому что с неба продолжали сыпаться снежинки, оседая на тоже самое место, которое только что очистила учительница. В конце-концов она признала свое поражение, пожевала губы и накрасила их помадой из верхнего ящика стола и окинула взглядом учеников. Ее «бараны», «сорняки», уже почти все сидели на своих местах, сонные и недовольные тем, что каникулы подошли к концу.

— Ну, как вы проводили каникулы? — дружелюбно поинтересовалась Елена Львовна своим громогласным голосом, который не подразумевал ослушания. Голову ведь откусит своим щедро напомаженным ртом!

— Хорошо, — с готовностью откликнулась Машенька со своей первой парты. Она как будто отвечала урок и не важно, что в этот раз ее заданием было правильное поведение за время двухнедельного новогоднего безделья. Даром это время для нее не пролетело — математика, химия, физика — она старательно подтягивала предметы, в которых была не уверена, даже имея единственную твердую пятерку в классе.

— Ездили куда-нибудь? — продолжила свой допрос классная руководительница.

— Нет, — ответила за всех присутствующих Соня, но кое-кто не был с этим согласен.

— В Москву… — тихо проговорила Даша и томно прикрыла глаза, отдаваясь во власть приятных воспоминаний захлестнувших ее с головой. Это были самые прекрасные зимние каникулы в ее жизни! Потому что прошли они вместе с Юрой и Настей, разумеется, в первопрестольной, где Даша вообще последний раз бывала ребенком. Сейчас, не обращая внимания на ее привязанность к сестре и восхищение ею, она больше всего на свете жалела о том, что от нее нельзя было избавиться на эти чудесных две недели, испорченных ее обществом.

Елена Львовна чуть-чуть оживилась и заинтересовалась Дашей, подплыла к ее парте, оперлась на нее своими пухлыми пальцами, напоминающими недоваренные сардельки, унизанные дешевыми перстнями. Сама она из города не уезжала больше десяти лет, поэтому чужие рассказы теперь заменяли ей путешествия и ей хотелось хотя бы мысленно посетить музей искусств, Третьяковскую галерею и красную площадь.

Пока женщина пытала Дашу, постепенно собрались все ученики и прозвучал звонок. Елена Львовна решила позднее еще раз вернуться к Орловой и отвлеклась на классный журнал, который отнюдь не был предметом ее гордости и радости, а приносил одни огорчения.

— И где пропадает Барсуков? — подняла она глаза на класс, в котором сразу же зашептались и зашуршали. Большинство учеников понятия не имело, но нашелся кто-то, располагавший информацией и этим кем-то оказалась Рита. Ей было дело до всего. Еще знал Коля, но он же, напротив, не особенно внимательно слушал Елену Львовну вдохновленно рассказывая о чем-то Диме.

— Он работает, — заявила Польских, развалившись на стуле как в кресле. Ольга, сидевшая рядом с ней опустила ресницы, скрывая то, каким злым стал ее взгляд, стоило ее королеве открыть свой изящный ротик, упоминая ее бывшего парня.

— Работает? Что это за новости? А аттестат ему тоже на работе дадут!? — стала возмущаться Елена Львовна.

— Он получил квартиру по государственной программе, — ничуть не изменившись в лице терпеливо начала объяснять Рита, — ему нужно за нее чем-то платить, — да, она пыталась оправдать Кешу, хотя ей было плевать на него и его финансовые проблемы. Она украдкой поглядывала на Сашу, который в ее сторону даже не смотрел, увлеченно рисуя квадратики на обложке тетради.

— Ох не нравится мне все это! — посетовала учительница, недовольно хмурясь, — надо побеседовать с его тетей.

Женщина наклонилась над журналом, проставила несколько точек напротив фамилий присутствующих учеников и бросила, скорее всего, тоже в сторону Риты:

— Что случилось с Виноградовой?

— Хорошо новый год встретила, — хихикнула Оля, за что тут же получила уничтожающий взгляд от Риты. Королева поправила густую челку, которую она отстригла за каникулы и блеснула из-под нее своими гипнотизирующими темно-вишневыми глазами, сейчас полными, без сомнения, сострадания и сопереживания.

— У Марины заболел братик, — жалобно сообщила Рита, — и она сидит с ним.

Все без толку! Саша отвернулся к Мише. Он скривил такую гримасу, что друг сразу понял, как его раздражает наигранное беспокойство особы королевских кровей. Впрочем, Миша был настроен совершенно противоположным образом — сейчас он ликовал и очень хотел сказать Саше, как тот ошибался, представляя Риту кровожадным монстром, равнодушным ко всему человеческому.

— Отец вернулся? — спросил Саша, чтобы отвлечься.

— Нет, — вздохнул Миша, неотрывно наблюдая за Ритой, которая теперь молчала и писала на листочке бумаги послание для кого-то. Мише хотелось помечтать, что для него, но бумажка полетела по рукам в сторону Коли.

— Вы в милицию заявили?

— Да, заявили, — сказал Миша и прикрыл глаза ладонью. Как он устал слышать только возвращаясь домой о том, какой трус и глупец его отец, что посмел уйти из дома под новый год и до сих пор не вернулся, а не взял с собой документов и денег. Мать и волновалась и ненавидела, но волновалась все-таки больше.

— И что? Что они говорят? — с жаром допрашивал Сашка, как будто это пропал его отец.

— Колеченков! — не вытерпела Елена Львовна и постучала кулаком по своему столу, на котором под стеклом лежали надаренные ей на разные праздники открытки, — разговорчики!

Саша немного приуныл и сделал вид, что читает учебник. Рита обернулась на него и глаза ее отчего-то стали грустными, как у побитой собаки. Саша старался не смотреть на нее, но все-таки посмотрел и тут же сжался от злости. Хороша артистка! Захотелось и в правду ударить ее. Просто кулаком по этому слишком красивому лицу, сильно, с размахом. Она не девочка, но и не женщина. Она мерзкое лживое существо, исчадие ада с прожженной душонкой, мелочной, похотливой, коварной.

Из-за таких, как она, его отец начал пить, а мать принимать антидепрессанты. А теперь она еще и пыталась ворваться, вторгнуться без приглашения в его мир, в ту тайну, которую он бережно хранил десять лет, чтобы посмеяться, чтобы прокричать о ней всем.

— А если кто-то узнает? — Даша наклонилась к Ларисе и глаза ее были какими-то испуганными, как будто это ее могли исключить из школы за связь со взрослым мужчиной и предать анафеме, — Львовна например?

— Она не узнает, — спокойно бросила Лариса, листая учебник, в поисках нужной страницы.

— А если ей кто-то расскажет? — Даша демонстративно покосилась в сторону Оли и Риты. Лариса тяжело вздохнула, но выдавила из себя улыбку, как прежде нежную и добрую, как будто она любила весь белый свет, плевав на его глупость и жестокость. И даже королеву с ее свитой.

— Пока у королевы другие развлечения, — прошептала Лариса и грустно подумала о том, что уже больше двух недель не видела Кешу. С последнего дня в школе, перед каникулами… Она многое отдала бы за то, чтобы просто поговорить с ним, но никакой другой возможности, кроме как встретиться с ним здесь у нее не было.

Но ведь они любят друг друга! Значит, все будет хорошо. Значит, они будут вместе. Это главное. Деньги… деньги будут, но потом. И ей больше не придется делать вид, что она любит Валентина, чтобы спасти их с бабушкой финансовое положение.

Оля недовольно отпихнула пятиклассницу, которая крутилась у двери женского туалета и поморщилась, обходя ее стороной. Детей она ненавидела. Мать с детства приучала ее к мысли, что дети это конец личной жизни и жизни вообще и эту истину девушка усвоила слишком хорошо.

Рита шла следом и была в весьма скверном расположении духа. Захлопнув поплотнее дверь туалета, она стала мерить узкое помещение шагами, как тигрица в клетке. Ей даже курить не хотелось, но она закурила и тут почувствовала знакомый запах.

Сидевшая на подоконнике Оля курила точно такие же сигареты, как и ее отец. Напоминание о нем было жестоким кощунством. И без того не очень радостную Риту как будто еще облили ледяной водой или кипятком.

Уж не комплекс ли Электры у меня? — спросила себя она, но посмеялась над собой. Все это казалось слишком несерьезным.

— Вишня, — протянула она, обращаясь к Оле. Девушка захлопала ресницами и выпустила в воздух колечко. Этому ее умению завидовали все — и девушки и парни, от мала до велика и никто не знал, когда она успела только этому обучиться.

— Понравились, — равнодушно бросила она и закинула ногу на ногу. Длина ее юбки не позволяла сделать это прилично, но это ее не волновало. Из-под подола выглядывала резинка чулка, красивая, кружевная с атласной ленточкой темно-синего цвета. Идиотизм ходить так в самый разгар крещенских морозов, но когда Оля отличалась умом и сообразительностью?

Риту крайне забавляла мысль, что ей удалось сломать и подчинить себе весьма скверный и непокорный характер подруги. Правда это превратило Олю в безмозглую шалаву, которая налево и направо разбрасывалась своей юностью и свежестью, не думая о том, какой отпечаток порок наложит на них, но жертва была невелика.

— А деньги откуда? — поинтересовалась Рита и ощутила, как напряглась Оля. Королева поняла, что у ее фрейлины есть пара секретов, но они волновали ее мало, секрет Саши был куда интереснее. Рита предположила, что Оля переспала с Антоном, которому сама она уже даже не звонила, как другой вариант решила, что Оля вернулась к Кеше. Глупость какая-то. У него девушка, да и к тому же они с Леоновой вечно обмениваются щенячьи-сопливыми влюбленными взглядами.

Но мать Оли не любила давать деньги на ее причуды, тем более на такие дорогие сигареты, учитывая то, сколько она курит. Значит деньги дал тот, с кем фрейлина делит постель.

— Нарисовала, — хихикнула Оля, но как-то нервно.

— А серьезно? — Рита подошла к ней и схватила подругу за подбородок, заставив посмотреть себе в глаза. Она вдруг почувствовала, какая ее захлестнула агрессия от того, что она уже столько времени терпела неудачи в своих поисках. Да и чертов Саша смотрел на нее с такой ненавистью, что хотелось провалиться под землю. Самодовольный идиот! Да она его раздавит за такое, плюнет в конце-концов и поплачется папочке. Пусть ищет другую школу, пусть там показывает свой нрав!

Оля не на шутку испугалась пронизывающего Ритиного взгляда. В следующее мгновение Рита уже швырнула девушку на пол и ударила ее носком сапога в живот. Оля взвыла, хотела дать сдачи, но вместо этого прохрипела:

— Дура! Да что же ты творишь! Любовник у меня появился богатый!

Тень, знай свое место.

Рита самодовольно улыбнулась и потушила сигарету на подоконник. Ей стало немного легче и нужно было как-то оправдать вспышку собственной агрессии. Ее весьма устраивали страх и уважение, но их она привыкла добиваться несколько иными путями.

— Прости, — залепетала она, полная раскаяния, — не знаю, что на меня нашло! Это все из-за Колеченкова! Треплет мне нервы, козел! — она протянула Оле руку и девушка опасливо встала с ее помощью. Вид у нее был помятый и ошарашенный, а глаза горели как два уголька в темноте вязкого летнего вечера.

«Когда-нибудь она мне отомстит» — пронеслось в голове у Риты, но эта мысль не принесла с собой страха или горечи, только равнодушие.

— Чего ты с ним возишься? — пробурчала Оля, — оставь его в покое. Тут любой мечтает о твоей благосклонности, а ты вцепилась…

— Вот потому и вцепилась, что он о моей благосклонности не мечтает, — честно поделилась Рита и достала из пачки новую сигарету, протянула фрейлине, которая отказываться не стала. Просто королеве совсем не хотелось, чтобы Оля курила сигареты, напоминавшие об отце. А значит, о его безмозглой бабе, рядом с которой даже Марина и Оля казались вундеркиндами. И о матери, с ее холодным властным голосом, красивым профилем и черствым сердцем, в котором не нашлось уголка для Риты.

Любовь. Хоть немного любви. Вырвать из чужих рук, из чужих душ. Кричать, требовать. Да поглядите, я тоже человек, я не глыба льда, мне ничего не нужно, кроме искренности, кроме теплоты, кроме вашей любви! Да сдалась мне ваша зависть, ваше восхищение!

Рита сдула с лица прядку волос, выбившуюся из прически, отвернулась.

— Он будет моим, — хрипло сказала она, но голос ее был тверже камня. Сколько раз ей еще придется повторить это, внушая другим, чтобы наконец-то поверить самой?

— Да… и что за мода у вас пошла заводить богатых любовников? — Рита обернулась на Олю через плечо и застала ее врасплох. Не хотела подруга об этом говорить и ее глаза, ставшие сразу пустыми и печальными, сказали правду лучше всяких слов. Рита видела ее насквозь. Девушка перед ней — глупая мелочная шалава.

Она сама такой ее сделала. Каждого из них. Для каждого придумала место в классе и в жизни.

Кроме…

Коля только собрался побыстрее сбежать и скрыться за дверью, когда Татьяна Георгиевна уличила его желание и попросила его остаться и помочь ей закрыть форточку, с которой она, видите ли сама справиться не может. Коля отчего-то догадывался, почему она не попросила сделать это Сашу или Кешу, которые очень любили предлагать свою помощь, когда это нужно и особенно, когда не нужно. Потому что его поджидали совершенно иные дела.

На счастье парня отличница и зануда Волкова все никак не хотела уходить и топталась у учительского стола с досадной пытливостью проверяя, что пишет молодая преподавательница в классном журнале, бывшем для Маши чем-то вроде библии.

Коля полез закрывать форточку, хотел разделаться с ней побыстрее, но у него ничего не выходило. Снежинки летели ему в лицо, набивались в рот и глаза, мешали смотреть и ужасно раздражали. Парень допустил мысль о том, что может быть, Татьяне Георгиевне и в правду всего лишь нужно закрыть окно и как только у него получится сделать это, он уйдет. Но не тут то было!

За Машенькой хлопнула дверь и Коля оказался в западне. Он слышал, как по полу простучали невысокие каблуки туфель Татьяны Георгиевны. Его обдало волной аромата ее приторно-сладких духов, когда она оказалась у него за спиной. Для него старалась, точно-точно. Не для Андрея Андреевича же! И уж точно не для Паши Зиновьева. Коля улыбнулся своим мыслям.

— Не получается? — заботливо спросила женщина, ломая руки. Она нервничала. Коля постучал форточкой и решил, что лучше будет придумать какой-нибудь план бегства.

— Угу, — мрачно кивнул он, — я сейчас сбегаю за Кларой Петровной, пусть вызовет мастера, — сказал он, считая свой план просто гениальным. Но Татьяна Георгиевна почувствовала неладное и сделала шаг к нему.

— После, Коленька, — рассудила она. «После чего?!» — взвыл про себя парень.

— Но снег… летит… — Коля растерянно развел руками, словно пытаясь поймать снежинки, которые пробирались через форточку и кружились в воздухе.

— Ну и хорошо, — улыбнулась молодая женщина, и он подумал, что ей очень идет улыбка. Ее личико сразу же преображалось, становилось моложе, ярче, глаза загорались теплым светом, напоминающим угольки костра. Было хорошо и спокойно. Хотел бы он такую мать, а не ту, которая ждала его дома.

— Я пойду… — пролепетал парень, чувствуя себя неловко и глупо, но Татьяна Георгиевна и не спешила освобождать ему дорогу.

— Нет… останься, Коленька, — попросила она и преодолела разделявший их шаг. У нее такие нежные губы, мягкие, пухлые, целовать одно удовольствие, как будто ешь пирожное с кремом. А пирожные Коле перепадали редко, разве что если он сам добывал деньги и покупал. Или просто крал, когда был помладше.

Ее теплое тело, гладкая как у ребенка кожа… Ну что за глупость! Бежать нужно, пока не поздно.

— Я так скучала, — призналась Татьяна Георгиевна, отрываясь от поцелуя. Ресницы ее были полуприкрыты, она выглядела мягкой и расслабленной, как ласкающаяся кошка.

— Я тоже, — без смущения соврал Коля.

 

Глава третья

Соня выскочила на крыльцо и высоко запрокинула голову, подставив лицо хмурому серому небу. Ей хотелось почувствовать кожей хоть немного тепла, ощутить прикосновение солнечных лучей, но вместо этого ее встретил порыв сильного северного ветра. Он растрепал волосы, выбившиеся из-под смешной вязанной шапки и проскользнул под одежду, обдав ее волной космического холода. Соня обняла себя за плечи, потому что больше некому было.

— Давай поиграем в снежки? — предложила девушка Даше, которая вышла из здания следом.

Январский мороз окрасил щеки подруги алым румянцем, отчего все в ней преобразилось. Соня невольно залюбовалась ей, неистово удивляясь про себя, как Даша может считать себя серой мышью. Но спорить с ней было бессмысленно.

— Ну, Сонька… — протянула «серая мышь» немного недовольно и нахмурилась, — слишком холодно… да и я тороплюсь домой.

— Что-то случилось? — заботливо спросила Соня. Они пошли рядом по дорожке, не убранный ленивым дворником снег под ногами приятно хрустел. Как же Соня любила этот звук, с самого детства.

— Да нет, — отмахнулась Даша.

— Тогда может подождем ребят? — нашлась Соня, которой ужасно не хотелось возвращаться в опустевшую квартиру, в руины семейного гнездышка и иллюзии благополучия. Отец живет теперь у бабушки, мать, практически, на работе. Как будто они собрались разводиться не с друг другом, а с ней.

Даша скривила недовольную рожицу.

— Они что-то копаются, — отмахнулась она. Соня хмыкнула и обернулась в сторону школьного крыльца, откуда вышли легкие на помине Миша, Саша и Лариса. Они что-то живо обсуждали и смеялись так беззаботно, что Соне захотелось сбежать к ним от поскучневшей Дашки.

— Да вот уже идут, — заметила она. Даша обреченно вздохнула. Они поравнялись с компанией и вместе дошли до перекрестка, на котором все шли в разные стороны — парни вправо, Лариса через дорогу, а Соня с Дашей влево.

— Даш, у тебя точно все в порядке? — осторожно поинтересовалась Соня, когда ей надоело идти молча, слушая один только скрип снега. В подруге читалась какая-то перемена, она смотрела себе под ноги, не обращая никакого внимания на присутствие подруги и волосы, торчавшие из-под большого белого берета на ее голове мешали видеть выражение ее лица.

— Точно, — буркнула она и все-таки посмотрела на Соню.

Что-то было не так. Соня это чувствовала и подтверждение она увидела во взгляде.

— Почему ты не хочешь погулять со мной? — совершила еще одну попытку что-то выведать Соня, — ты на что-то обиделась?

— Да нет же. Я просто тороплюсь домой.

— Потому что там Юра?! — вырвалось у Сони и обе девушки остановились. У каждой из подруг были на то свои причины.

Они молчали и слушали, как в школьном дворе галдят младшеклассники, играя в снежки, как из открытого окна отечественного автомобиля с тонированными стеклами орет музыка. Дешевая, некрасивая музыка, созданная для того, чтобы орать из вот таких вот автомобилей. Соня никогда не слышала, чтобы из них доносились Моцарт или Вивальди и была несказанно этому рада.

У каждой вещи в этом мире есть свое место, есть свое место и у каждого человека.

— И что с того? — наконец-то нарушила затянувшуюся паузу Дашка. Черты ее обострились, стали такие злые, колкие, как у собаки, которая готова укусить того, кто протянул ей руку с неизвестными, сомнительными намерениями.

— Ничего… просто… ты уверена, что поступаешь правильно? — медленно произнесла Соня и все-таки заставила себя сдвинуться с места. Она не привыкла читать кому-то мораль, но сейчас она отчего-то считала себя правой. Она пыталась представить, как бы поступила, окажись в такой ситуации, но у нее не получалось. Ничего похожего с ней никогда не было и едва ли будет иметь место быть. У нее просто в голове не укладывалось, как можно любить чужого человека. Чужого не потому, что он тебе неприятен и непонятен, а потому что он принадлежит кому-то другому, близкому тебе. Или никто никому не принадлежит? Люди не вещи, чтобы вешать на них ярлыки и передавать из рук в руки или напротив забирать себе, без права пользования для других. Соня сама запуталась в собственных рассуждениях.

— А что я делаю не так? — Даша медленно пошла следом и видеть ее недовольную физиономию Соня не могла, хотя догадывалась, что ничего хорошего на ней сейчас не написано.

— Он же жених твоей сестры… — объяснила Соня. Даша только усмехнулась.

— И что с того? Это не мешает мне его любить, — заметила она.

— Но… ты ведь хочешь, чтобы он был твоим, — вздохнула Соня и обернулась на подругу через плечо, попыталась поймать ее взгляд, тщетно. Даша смотрела себе под ноги, на свои аккуратные сапожки, проваливавшиеся в мягкий снег, оставлявший на них крупицы отсеявшихся снежинок. Они сияли в тусклом дневном свете как маленькие звезды.

— Не знаю, — пожала плечами Даша.

— Хочешь же… — проговорила Соня совсем тихо, — каждый человек, который любит, хочет получить себе того, кого любит.

— Ты ошибаешься.

— Да нет, это же, правда. Чтобы этот кто-то не принадлежал уже больше никому, даже себе. А тебе придется привыкнуть к тому, что он вообще не твой. По правде не твой.

— Зачем лишний раз напоминать мне об этом!? — разозлилась Даша.

С ветки вспорхнули голуби, стряхнув на девушек легкую снежную пыль. Соня сняла шапку и отряхнула ее от снежинок.

— Я не хотела сделать тебе больно, — грустно сказала она, — просто… я боюсь, как бы ты не навредила себе или кому-то другому…

— Тоже мне нашлась наставница, — заворчала Даша, — у самой нос не дорос. Ну погляди ты на себя? Ты никогда никого не любила! Как ты можешь рассуждать о любви?

— А ты? Ты любишь? Ты уверена в этом? — с напором прошептала Соня и схватила Дашу за воротник, но быстро испугалась нахлынувшего порыва, — а может быть это все фантазии?

— Что за чушь ты несешь? — откликнулась Даша и стряхнула Сонины руки, — я люблю его. Правда люблю. И… он будет моим… — последнее она добавила очень неуверенно и отступила назад, спрятала взгляд быстро, как могла. Соне сделалось как-то не по себе. Она почувствовала что-то чужое в своей подруге, что-то непривычное и жестокое. Такой Дашу она не видела никогда в жизни. В эту минуту ей показалось, что Даша не может соврать и любой ценой добьется Юры. Даже если для этого ей придется навредить своей сестре, матери, Соне, кому угодно.

— А как же Настя?… — обронила Соня.

— Не знаю! — крикнула Даша, — найдет себе другого! У нее с этим проблем нет!

— А у тебя есть проблемы? — осторожно спросила Соня.

— Да. Кто взглянет в сторону такой серой мышки, как я!? — обиженно проговорила Даша. Глаза ее вдруг стали стеклянными, как будто она сейчас заплачет и старательно сдерживает слезы.

— Да кто угодно! — разозлилась Соня, — ты же нравишься Сашке! Не делай вид, что ты этого не знаешь.

— Ну конечно, — буркнула Даша как-то обиженно, и голос у нее стал таким плаксивым-плаксивым, — конечно знаю, — закончила она свою мысль, потерявшуюся где-то на полуслове, — только что мне делать в честь этого!? Отплясывать? Он то мне не нравится! Да и речь идет совсем о других чувствах.

— О каких? — смущенно откликнулась Соня, чувствуя, как щеки ее заливаются краской.

— Нравится — не нравится, это все так глупо, — изрекла ее подруга очень серьезно, — это все на уровне школы, класса седьмого, когда кто-то может нравиться, когда все дарят друг другу валентинки и открытки на восьмое марта и двадцать третье февраля. Теперь мы выросли и это слово не уместно. Я говорю о любви, о любви, Соня! — глаза Даши вдруг загорелись каким-то непривычным отчаянным светом и Соня в который раз за это недолгое время испугалась своей подруги, ее решительности и странных речей, — любовь, когда жертвуют жизнью, если любят. Любовь, которая такая бывает одна в жизни! Ради которой можно пойти на все, на что угодно!

— Даже разрушить счастье Насти?! — перебила ее Соня взволнованно.

— Ты ничего не понимаешь! — перешла на крик Даша, и долгожданные слезы прыснули у нее из глаз, — не понимаешь! Это такая любовь, когда можно что угодно совершить! Я ведь его правда люблю, по-настоящему, так… Я не отступлюсь, не за что. Потому что я чувствую, что это то. Что это — любовь.

— Это эгоизм и глупость, — рассудила Соня.

— Дура, — коротко бросила Даша и, отделившись от Сони, быстрой походкой пошла в сторону своего дома.

Соня стояла и задумчиво смотрела подруге в след. Душу жгла обида и в тоже время страх, ужас перед неминуемым, чем-то опасным и чудовищным, притаившимся за углом, чем-то, чему Даша бросала вызов своими смелыми речами и намерениями. Она всегда была целеустремленной, всегда достигала того, чего хотела и не было сомнений в том, что и этот случай не станет исключением. Но что будет дальше? Этот вопрос для Сони всегда был самым страшным. Будущее пугало ее, оттого, что не обещало ничего хорошего, как не обещала влюбленность ее подруги.

Она заставит Настю и Юру расстаться, женит его на себе, но как, как она будет смотреть после этого в глаза своей сестры? Нет… Соня не верила, что Даша способна на такое. Она одумается, она остановится, она же добрая, хорошая, она не такая…

В глубочайшем смятении девушка бродила по пустым дворам, заваленным снегом, пока в одном из них кто-то вдруг ее не окликнул.

— Авдеева, — на лавочке у одного из подъездом примостилась Герасимова, как обычно одетая по погоде. Из-под короткой юбки и накинутой сверху короткой не застёгнутой шубки из ненатурального меха просвечивали чулки, привлекавшие к себе взгляд особ обоих полов. Но скорее не оттого, что их обладательница выглядела соблазнительно и красиво, натянув их на свои стройные бедра, а от того, что душу любого случайного зрителя невольно наполняла жалость. Соня подумала о том, что наверное у Оли уже давным-давно простужены почки. Но одноклассницу саму это как-то не особенно трогало. В ее пальцах дымилась сигарета, а на губах играла самодовольная ухмылка. Рядом с Олей сидела еще какая-то девушка, которая Соне была совершенно незнакома. На ней были широкие цветастые штаны и такая же широкая куртка, а волосы ее были заплетены во множество африканских косичек.

— Чего ты тут бродишь? — совсем без агрессии спросила Герасимова.

— Иду домой, — пробурчала Соня, которая знала, что ничем хорошим общество главной фрейлины королевы для нее не закончится. Но домой ей идти совсем не хотелось и она готова была согласиться поболтать хоть с самой Польских, лишь бы не возвращаться в опустевшую квартиру.

— Так ты же живешь в другой стороне? — слегка удивилась Оля и выдохнула в воздух струйку дыма.

— Гуляю немного, — призналась Соня и отвела взгляд, стала смотреть на Олину подругу, которая на ее присутствие никак не реагировала. Выглядела она года на три-четыре старше их, что-то было в ней такое страшное и отталкивающее, что Соне сразу не понравилось, хотя ее и тянуло к этой особе. Она казалась чем-то необычным и экзотическим из-за своего вида.

— Мы тоже гуляем, — сказала Оля, — а где же твои друзья?

Соня знала, что все, что она расскажет Оле, быстро станет достоянием королевы, а, следовательно, всего класса и доброй половины школы, поэтому сразу решила не идти на откровенность, пусть ее даже будут пытать.

— Да так. По домам разошлись, — беззаботно бросила она и почувствовала как насмешливо и пронизывающе смотрит на нее Ольга. Как будто все знает и без слов и сейчас забавляется этой нелепой ложью.

— А ты почему не дома?

— Не хочу.

— А сигарету хочешь? — предложила вдруг Герасимова, она полезла в пачку, чтобы закурить еще одну и вдруг надумала угостить Соню. Девушка оказалась в неловком положении, с одной стороны ей вдруг ужасно захотелось сказать да, а с другой стороны, она понимала, что ничего хорошего из этого по-любому не выйдет. Но нужно же попробовать, когда-то попробовать! Это ее ни к чему не обязывает.

Соня заторможено кивнула и неумело закурила сигарету, которую ей дала Оля. Она закашлялась от дыма, у нее закружилась голова, но вкус на губах остался сладкий, вишневый, судя по всему, курила одноклассница что-то достаточно дорогое. Оля забавлялась, глядя, как Соня давится табаком, подруга ее оставалась равнодушной, все также глядя в одну точку.

— В первый раз куришь? — участливо и удивленно спросила Оля. Соня помотала головой, хотя это было не правдой. Некоторое время они помолчали, потому что общих тем у них не было, кроме, разве что школы. Но смеяться над тем, какими словечками бросается Елена Львовна или обсуждать нового завуча в присутствии незнакомки с косами как-то не хотелось.

— Я, пожалуй, пойду, — нехотя сказала Соня, хотя уходить ей совсем не хотелось.

— Не уходи, — вдруг встряла до этого молчавшая незнакомка и подняла на Соню большие туманные серо-зеленые глаза, — на хату пойдем.

— Да, — подтвердила Оля, — Леха к себе звал, — это обращалось скорее к незнакомке, потому что Соня знать не знала, кто такой Леха и почему это вдруг она должна к нему идти. И она пошла. Не потому, что не умела отказываться, а потому, что просто не хотела.

Подругу Оли звали Моль — так она представилась, сказала, что настоящее свое имя предпочитает оставлять за собой, и в этих кругах все называли ее только так. То, что Моль называла этими кругами была группа людей, собравшихся в маленькой грязной квартире некого Лехи со всего района, большинство из которых уже были изрядно пьяны. Все они любили Моль, потому что она была поставщиком гашиша, и пока Соня была при ней, с ней обращались вежливо и чинно. Соня сразу же забилась в уголок на тесной заваленной хламом и пустыми бутылками кухне и испуганно глядела на всех большими рыжими, как и волосы глазами.

Моль сидела рядом и крутила косяк, задумчиво улыбаясь и лицо ее было каким-то отсутствующим.

— Сходи, Васек, нальет тебе выпить, — распорядилась Моль, но Соня только растерянно покачала головой. Ей хотелось уйти, убежать, но отчего-то она чувствовала себя здесь спокойно. Куда спокойнее, чем дома, где все тихо ненавидят друг друга или делают это очень даже открыто, когда, вдруг пересекаясь в прихожей, начинают орать друг на друга. Здесь никто не орал, только громкие голоса и отборный мат доносились из двух других комнат.

В какой-то момент в коридоре появились новые люди, и кто-то из глубины квартиры выплыл, чтобы их встретить, среди них Соня увидела Олю, она пьяно хохотала и по очереди вешалась всем пришедшим на шею.

— О, Юлька! — донесся на кухню ее радостный охрипший от алкоголя голос, и она поцеловала в губы какую-то растрепанную некрасивую девицу, которая ничуть не удивилась такому приему и в долгу не осталась. Остальные набившиеся в тесное помещение люди хлопали в ладоши и требовали зрелища, пока они целовались.

Моль протянула Соне только что скрученный косяк и подожгла его заботливо своей зажигалкой. В проеме кухни появилась та самая Юля, с которой так тепло здоровалась Оля, потребовала дать закурить и ей и довольная ушла.

— Ну как? — Моль обернулась к Соне, и ее лицо показалось девушке лукавым, как у демона, желающего купить душу в обмен на какие-то услуги.

Соня выпустила в воздух дым и пожала плечами. Она не могла понять того, что чувствует сейчас, потому что все внутри нее как будто замерло, сменившись гулкой звенящей пустотой. Перед глазами каруселью плыл весь сегодняшний день — похожее на грушу лицо Елены Львовны, школа, Дашка, что-то кричащая и размахивающая руками, Оля, целующаяся с девушкой, смеющиеся Сашка и Миша, серое-серое небо, люди, события, Моль, слишком яркая для своей клички. Земля уплывала у нее из-под ног и в таком потерянном состоянии она побрела по коридору, пальцами ощупывая стену, в одном единственном желании, найти Олю, чтобы сказать, что она уходит. Отсюда. Навсегда. Ей это мерзко, так мерзко, что она сейчас задохнется от приступа рвоты.

В комнате было накурено, кто-то пьяно хихикал, играл в карты и дымил кальяном, значит, в другой… Это напоминало ей день рождения Кеши, только она понимала, что люди перед ней совсем другие, чужие, непонятные, страшные. Вернуться бы домой… Нет, не в тот дом, где пусто, тихо и темно, а в дом, каким он был лет десять назад, когда родители еще хотя бы делали вид, что любят друг друга, когда их связывало что-то, кроме обязательств, документов, совместного имущества и чувства долга перед ней. Любовь? Слово, которое так отчаянно повторяла Дашка…

В дальнем углу второй маленькой тесной комнаты стоял раскареженный диван, именно там Соня и обнаружила Олю, сама пожалела о том, что решила вообще ее искать. Оля была очень занята, ей было не до одноклассницы, она спиной, обнаженная восседала на каком-то раскрасневшемся от натуги и алкоголя парне, ее наготу прикрывали только темные растрепавшиеся волосы, вздрагивавшие и взлетавшие в воздух при каждом движении. Соне было страшно и противно думать о том, чем они занимаются, хотя она все прекрасно понимала.

Она попятилась, хотела убежать, но отчего-то вернулась на кухню. Моли не было, ее пакета с гашишем тоже, только какой-то юноша, примерно Сониных лет, задумчивый и, судя по всему, пьяный полулежал, облокотившись на стол, рядом с початой бутылкой водки.

— А где Моль? — потерянно пробормотала Соня, садясь напротив. Юноша налил ей водки и откинул назад кудрявые давно не мытые волосы, протянул ей рюмку, еще одну, для себя, выпил жадно и быстро, даже не поморщившись.

— С Юлей, — буркнул он зло.

Соне отчего-то совсем не захотелось задавать лишних вопросов. Она выпила горького обжигающего напитка и зажмурилась от этого непривычного вкуса.

— Юля моя девушка, — грустно признался парень. Соня кивнула с видом отсутствующего понимания, подняла с пола разбитую телефонную трубку и набрала рабочий номер матери.

— Мам.

— Да, Сонечка.

— Я переночую у Ларисы, — неожиданно для себя выпалила девушка. Она думала о том, как ей тошно все окружающее ее, как ей страшно здесь, как мерзостно. Но что-то манило ее, на дне этого грязного омута, что-то притягивало ее, подобно магическому магниту и она покорялась его власти над собой.

Ей хотелось заняться самоуничтожением. Разрушить. Растоптать на куски прежнюю себя, вместе с ее прежним маленьким мирком, потерпевшим поражение. Утопить вместе с хрупким корабликом, носившим названия «уют» и «счастливая Сонечкина жизнь» в глубине бездонного океана бытия, грязной, грубой рутины. И она нашла самый подходящий для этого способ, лучше не придумаешь.

 

Глава четвертая

Снег в декабре, январе и феврале существенно различаются.

Декабрьский снег пахнет елкой, мандаринами и чудесами, напоминает серебристую пыль, звездный пепел, мягко ложащийся на еще теплую землю. В декабре есть своя магия, светлая, тихая магия, подступающего Нового года. Хочется оставить позади себя все плохое, начать новую жизнь с началом календаря.

Снег в январе скорее напоминает теплое одеяло, которое отчего-то отдает холодом. Он пахнет ледяной водой проруби и горячим чаем с корицей. В него хочется закутаться и уснуть до конца зимы.

Февральский снег — замерзшие слезы вечности. Он тоскливый и грязный, затвердевший и жестокий, местами превращающийся в грязные лужи и слякоть. Запах? Его запах? Ржавых водосточных труб. Именно так и пахло на школьном крыльце, когда в один из дней на него выскочил Саша, на ходу застегивая свою не очень то теплую куртку. Когда-то мама очень внимательно следила за тем, чтобы он тепло одевался, выходя на улицу, всегда надоедливо напоминала про шапку и шарф. Иногда она говорила что-то про бронхит, его последствия и осложнения. Но потом она всегда замолкала, глаза ее заволакивала мутная пелена страшных воспоминаний, лицо ее мертвело и становилось похожим на каменную маску. Если они были дома, она бежала пить свои таблетки, а потом возвращалась другая — вроде бы веселая, но совсем не такая, как прежде, как будто ненастоящая, словно ее подменили. Со временем мутная пелена все чаще стала появляться в ее некогда ярких и живых глазах, а лицо все меньше выражало в себе какие-то эмоции и чувства. Создавалось впечатление, что ее душа незаметно выскользнула из тела и отправилась в свободное странствование по волнам своей неразделенной, тяжкой и страшной горечи.

Тяжело было не пережить. Тяжело было молчать, скрывать столько лет, не иметь возможности выкричаться, выплакаться, поделиться с кем-то всем, что тяготило ее душу. Это и сломало ее, как и отца. Саша с грустью смотрел на них и понимал, что оказался сильнее. Это он признавал без гордости, просто, как факт, как неизбежность.

Он замотал на шее старый шарф, пахший нафталином и пылью, и ускорил шаг, ему совсем не хотелось обзавестись попутчиками, нужно было побыть наедине с собой. Даже от общества Миши он предпочел отказаться, чтобы не давать ему повода для беспокойства своим кислым видом.

Но к своему величайшему огорчению Саша услышал за спиной приближающийся стук каблуков по очищенному от снега асфальту, и ему не стоило особого труда догадаться, кто выждал момент, когда он окажется совсем один, без друзей. Он ускорил шаг, но Польских все равно догнала его.

— Ты куда-то торопишься? — поинтересовалась она весьма миролюбиво и поправила сползшую набок от быстрой ходьбы вельветовую беретку, которая ей чрезвычайно шла, — или убегаешь от меня?

— Я не убегаю, — буркнул Саша и спрятал нос в шарф, жалея, что не может укутаться им с головой, лишь бы только не видеть эту особу.

— Да ладно, — Рита нервно рассмеялась, а потом вдруг посерьезнела и очень тихо и спокойно, совсем без выражения спросила, — ты меня боишься?

— Я тебя боюсь? — откликнулся Саша и даже остановился, такими смешными ему показались эти слова. Рита тоже была вынуждена встать и теперь она ждала продолжения, потому что чувствовала, что дальше последует что-то интересное. Хочешь интересное? Получай!

Саша без смущения схватил ее за воротник пальто и сильно тряхнул, так, что девушка с трудом устояла на ногах.

— Не знаю уж кем ты себя возомнила, — проговорил он очень зло, удивляясь тому, как холодно и отчужденно в этот момент звучит его голос, наполнившийся непривычными стальными нотками, — но я тебя не боюсь и бояться не собираюсь. Да будь твой папаша хоть нефтяным магнатом, ты мне ничего не сделаешь. А я вот тебе сделаю, так что оставь меня в покое, по-хорошему.

Он резко отпустил ее и торопливо пошел дальше, лишь бы только не смотреть ей в лицо. Он чувствовал, как все внутри полыхает от ярости и удивлялся тому, откуда же в нем столько бессильной и тупой ненависти. Он напоминал себе своего отца, когда тот напивался и бил его, просто потому что больше некого было обвинить во всем, просто потому что куда то нужно было выплеснуть эту отчаянную агрессию.

— Сделаешь? — догнал его голос Маргариты, — убьешь? Или что? То, что ты сделал десять лет назад?

Саша чуть не уронил портфель в грязную лужу подтаявшего снега от неожиданности. Ярость быстро сменилась отчаянным паническим страхом, сковавшим тело, подобно ледяным объятиям комы. Он боялся обернуться, боялся пошевелиться, боялся что-то сказать, но нужно было.

Что она знает!? Откуда она знает!?

Ужас мешался со злостью и ему хотелось побыстрее придушить ее за то, что она посмела тронуть эту незаживающую рану, посмела ковыряться в ней острым предметом и считать себя вправе лезть в чужие дела.

— Что я сделал десять лет назад? — хрипло спросил он. Хорошо, что они успели еще хоть немного отойти от школы и все эти разборки не происходили напротив директорского кабинета.

— Этого я не знаю, — нервно пожала плечами Рита и полезла в карман за сигаретами, хотя курить ей совсем не хотелось. Она заметила, что при этих словах напряженные плечи Саши, обтянутые тонкой тканью куртки осунулись, но останавливаться она не хотела. Нужно было продолжать игру, поэтому она быстро добавила уже более бодро и уверенно, — но я узнаю.

— Попробуй, — как-то подозрительно спокойно разрешил Саша, обернулся и посмотрел на нее долгим испытующим взглядом, — узнаешь, я тебя придушу. Я не шучу, — сказано это было совершенно серьезно и о шутках и речи быть не могло. Глаза Саши вдруг стали такими страшными-страшными, пустыми и жестокими, что Рита даже пожалела, что в это ввязалось. Она никогда не видела его таким, с такими страшными глазами, которые сейчас впитали в себя холод всех арктических льдов, все мрачные океанские глубины, таящие несметные полчища неизвестных чудовищ. Но что могло быть приятнее ее игры с огнем? Она почувствовала нервное возбуждение и ощущение подъема, ей стало интересно, насколько правдивы его обещания.

— Договорились, — рассмеялась девушка. Саша нахмурился, но это жуткое и потустороннее в нем схлынуло, вернулось все прежнее, он как-то печально, сутулясь, побрел по заснеженной дороге в сторону своего дома.

— А Бельский знает твою тайну? — Рита пошла следом, но на безопасном расстоянии, на ходу, раскуривая сигарету, не доставлявшую ей в этот раз никакой радости.

— Нет.

— А Евгения Олеговна?

— Нет.

— Кто-то из администрации школы?

— Отвали.

Некоторое время они еще шли молча. Рита прислушивалась к каждому звуку из окружавшего их разнообразия, отчего-то она чувствовала себя уставшей от этого огромного назойливо вторгавшегося в ее мысли мира. Мысли путались и обгоняли друг друга, сплетаясь в неразрывный клубок сомнений и глупых доводов. Ей столько нужно было сказать, она так давно готовилась к моменту, когда отловит Сашу без его надоедливых друзей, а теперь она отчего-то усомнилась в правильности подготовленных партий.

— А если я напрямую пойду и поговорю с твоей матерью!? — вдруг выпалила она совершенно неожиданно для себя самой. Сашу даже повеселили эти слова. Он внезапно остановился и Рита в него врезалась, сама испугалась. С ветки дерева рядом слетели воробьи, стряхнув с него серебристую пыль. Хотя снег уже был грязным и тяжелым, февральским.

— Это будет очень глупо с твоей стороны, — заметил Саша, бросил на нее презрительный взгляд, сверху-вниз. Королеву это взбесило, потому что никто не смел на нее так смотреть, да и вообще так обращаться с ней. Если кто-то и вел себя так, то только потому, что она ему позволила. Приходилось оправдываться этим.

Рита чувствовала себя маленькой девочкой. Гадкий отвратительный Саша, который вздумал ее обижать. Может бросить бестолковые попытки подчинить его себе и натравить на него папочку? Или Антона? Или вообще Богдана? Да что за детский сад!

— Она ничего тебе не скажет, — закончил Саша свою мысль. Рита кинула сигарету на пол, придавила ее носком сапога и нахмурилась.

— Я все равно узнаю, — упрямо скороговоркой сказала она и гордо задрала нос, такой идеальный-идеальный, что с ее профиля только скульптуру лепить. Столько людей восхищаются ей, завидуют ей, ненавидят, осознавая ее превосходство, а он стоит и препирается, как последний осел. Да он счастья своего не понимает.

— Пожалуйста. Только помни, что я тебе сказал, — выдохнул парень и снова что-то в нем такое проснулось, жестокое и страшное, что обожгло Риту холодом и волной почти физически ощутимой ненависти. Чувство было таким сильным, что захлестнуло ее с головой, она как будто захлебнулась его мощью и у нее потемнело в глазах. Вот это да! Никто никогда не ненавидел ее так открыто, так яростно, так честно, прямо в лицо, как, впрочем, никто и не любил. А какой бы она была, Сашина любовь, если бы это было возможно? Такой же упоительной, такой же безумной? Рите захотелось по-детски навзрыд плакать, так ей стало обидно, что дослужилась она только до ненависти. Она поддалась короткому порыву, шагнула к однокласснику, который к такому повороту был не готов, и, взяв в ладони его лицо, заставила себя поцеловать. Эта сцена продлилась совсем недолго, потому что Саша очень быстро оттолкнул ее и даже провел тыльной стороной ладони по губам, демонстрируя как ему противно.

— В следующий раз я тебя точно ударю, — пригрозил он.

— Ножом, пожалуйста, — звонко рассмеялась девушка, и слова ее удивляли своей неподдельной веселостью, — потому что я уже буду знать твой секрет. Обещаю.

— Идиотка, — бросил ей в след Саша, но Польских уже уверенной быстрой походкой направлялась в сторону школы, откуда они пришли. В какой-то момент она поравнялась с Мишей, который, судя по всему, издалека наблюдал все это действо. Саше стало тошно и грустно оттого, что друг мог себе надумать, а в том, что он уже это сделал, Саша не сомневался. Миша сам подтвердил его догадки.

— Ты ее, значит, презираешь!? — пробормотал парень, подходя ближе, — вижу я, как ты ее презираешь!

— Она сама ко мне полезла, — холодно возразил Саша, хотя его раздражало то, что он оправдывается, он это с детства не любил, — пойми, она хочет нас поссорить.

— А ты ей в этом готов помочь? — поднял тонкие брови Миша и презрительно поджал губы, — зачем ты врал мне, что ненавидишь Риту?! Говорил про нее гадости…

— Потому что я правда ее ненавижу и правда так про нее думаю.

— Ты врешь, — крикнул Миша, очки съехали ему на нос и он поправил их резким неаккуратным движением, словно они были в чем-то виноваты, — врешь. Какой ты после этого друг!? Ведь ты же знал, что я ее люблю…

— Я не буду с тобой спорить, — осадил его Саша спокойным и каким-то отсутствующим голосом, — не веришь и не надо.

— Вот значит как… — прошептал Миша и убежал поскорее домой, хотя ему безумно хотелось врезать Саше за его гадкое равнодушие, за его ложь, за ту пропасть, которая из-за него вдруг появилась между ними, страшная и неизбежная.

Саша тоскливо посмотрел ему вслед и пожалел, что не курит. Просто так стоять на морозе было как-то глупо, так он хотя бы немного согрелся и занял руки, которые некуда было деть. Но он всегда считал все эти вредные привычки привилегиями Королевы и ее мерзостной свиты, поэтому они вызывали у него особенное отвращение. Пусть выжигают себя, пусть уничтожают, у него то перед глазами было достаточно примеров того, до чего доводят пагубные увлечения. Он сам стал жертвой одного из них.

Но отчего-то он уже не чувствовал такой жгучей ненависти к Польских, как какое-то время назад, когда она стояла перед ним воплоти. Напротив, он раскаивался, что вел себя с ней так жестоко, бросался словами и угрозами, потому что отчетливо ощутил, какая она жалкая. Беспомощная, глупая, слабая девчонка, возомнившая себя бог весть кем, запутавшаяся и заблудившаяся, выкупавшаяся в грязи и теперь тянувшаяся к нему всеми фибрами своей душонки, за помощью, за защитой. Его секрет был только предлогом, только чем-то, что могло бы их связать, за что она могла бы зацепиться, поэтому так отчаянно желала узнать этой отвратительной правды.

Саша оказался в двусмысленном положении. С одной стороны ему было выгодно, чтобы Рита узнала поскорее то, что он скрывал столько лет, захлебнулась, упилась тем, как это страшно и гадко и сама поскорее оставила его в покое, начав испытывать тоже самое, что к нему испытывали его родители, как бы не старались это скрыть. С другой, он боялся, что Рита не тот человек, которому можно доверять и рано или поздно, она все равно разнесет эту весть по свету. Может быть она только хочет казаться жалкой, чтобы он подпустил ее к себе поближе? Тогда ее актерскому таланту нужно отдать должное, так натурально сыграть отчаяние, боль и просьбу в глазах, так искренне поджимать губы, как от сильной обиды. Или она действительно слаба? Лишь одна из тех слабых, кто ищет поддержки сильных, смелых людей, которые все могут вынести.

Но почему он опять должен помогать, наступить на горло своей неприязни, протянуть руку, почему опять он? Саша знал ответ. Потому что они дети, глупые дети, как бы они не старались казаться чем-то другим, а он со своим детством уже давно простился, давно уже вступил во взрослую жизнь.

Десять лет назад.

Миша влетел в квартиру как ошпаренный и только в прихожей позволил себе перевести дух. Его лицо пылало от холода и ярости, дыхание сбилось, сердце стучало быстро-быстро. Ему хотелось сделать что-то страшное, выплеснуть куда-то все то, что сейчас бушевало в его душе и это было бы похоже на взрыв энергии, рождение сверхновой звезды. Миша невольно использовал в своей речи сравнения, пришедшие туда из астрономии, которой они увлекались вместе с отцом и уже не видел в этом ничего удивительного.

Люди напоминали ему звезды в созвездиях, они менялись, кружились в тайном космическом танце и складывались в новые комбинации. Сейчас он чувствовал, что невидимая нить, связывавшая его с Сашей столько лет звенит и вибрирует, рискуя порваться под напором обстоятельств. Предательства, злого, коварного предательства, которое он никак не пытался оправдать, ему интересно было только как давно его лучшего друга и девушку, в которую он был безответно влюблен столько лет, связывают такие отношения. Какие он и сам ответить не мог, но был уверен, что какие-то. Он одинаково сильно ревновал их обоих и его душило это впервые испытанное им ощущение.

— Миш? — из комнаты вдруг раздался голос матери, и парень отчего-то испугался, он совсем не ждал застать Светлану Петровну дома. Он быстро разделся, бросил школьную сумку, зная, что мать будет ругать его за то, что он разбрасывает вещи и поспешил к ней.

Светлана Петровна стала совсем другой, он даже не узнал собственную мать, сидящую в каком-то углу, сжавшись, свернувшись в комок, с загнанным потерянным взглядом. Руки ее слегка дрожали от волнения, но при этом глаза оставались совсем неподвижными, губы ее презрительные и тонкие были сжаты в тонкую острую линию, словно она прикусила их от боли.

— Мам… что случилось? — осторожно спросил Миша.

— Ты присядь, присядь, — распорядилась женщина, и голос ее снова повеял прежним ледяным отзвуком уверенности. Она привыкла держать ситуацию в своих руках, и даже когда они нервно вздрагивают, бульдожья хватка не должна стать слабее. Комиссарша. Командирша. Миша не раз слышал, как такие слова в адрес Светланы Петровны бросала Львовна, и он никогда не задумывался об их смысле.

— Отец вернулся? — с надеждой выдохнул парень.

Женщина облизнула губы и прикрыла глаза. Что-то в ней напряглось, словно готовясь к броску или выстрелу, как взведенное ружье. Выстрелит, обязательно выстрелит, только соберется с силами.

— Он нашелся, — поправила она после некоторой выдержанной паузы и все-таки выстрелила, открыв глаза и внимательно посмотрев на сына, — мертвый. В гараже. Он повесился.

Мишу как будто ударили в солнечное сплетение, боль обрушившаяся на него была такой же оглушающей. Все перед глазами поплыло, закружилось, в ушах загудело и засвистело. Она врет? Шутит? Ошибается? Или… Взгляд Светланы Петровны говорил об обратном, она была спокойна и холодна, серьезна как никогда. Ее только что-то пожирало изнутри. Чувство потери или вина? Ее огромная вина перед этим мягким человеком, которого можно было резать как масло и намазывать на хлеб, а она все пилила и пилила его год за годом, всегда, сколько себя Миша помнил.

Допилилась. Комиссарша.

Ему хотелось ее придушить, если бы он не был так подавлен и парализован этой новостью.

— Эгоист, — тихо проговорила Светлана Петровна, — сбежал от проблем.

— Проблемы? — откликнулся Миша как-то автоматически, без интереса.

— Их НИИ расформировали, — изрекла женщина и приложила руки к лицу, как будто умываясь ледяной водой, но только воздухом. Мише хотелось сказать, что это из-за нее, что НИИ тут не при чем, это она сжила его со свету, и его теперь сживет, когда они остались вдвоем. А почему он собственно, должен молчать?

— Да от тебя он сбежал! — крикнул парень, вскочил, понимая, что за такие слова его и ударить могут, — от тебя!

Светлана Петровна обомлела, глаза ее стали злыми и презрительными. Сухие, без единой слезинки. А ведь у нее повесился муж, с которым они прожили вместе долгих двадцать лет! Для приличия бы хоть попыталась всплакнуть. Миша чувствовал, что она сейчас скажет ему что-то обидное, что-то страшное, от чего ему тоже захочется пойти в гараж и повеситься рядом с отцом и поэтому он убежал на улицу, накинув только куртку.

— Мразь, — в след ему процедила женщина.

Миша уже стоял на морозе, закрыв глаза и судорожно хватая воздух ртом. Папа, папочка, хороший его папа, с которым они были так похожи, с которым у них было столько идей, планов, начинаний… Папа, который был таким добрым и понимающим, не то, что строгая и требовательная мать. Папа, который мастерил для него игрушки, когда он был маленьким, который учил его мечтать и угадывать созвездия… Папа…

— Что-то случилось? — перед Мишей нарисовался Саша, он стал совсем бледным от холода и на этом побелевшем лице горели его понимающие серо-голубые глаза, добрые, ласковые, такие родные.

— Папа… — выплюнул Миша и друг обнял его крепко-крепко, как будто уже знал, что случилось на самом деле. Мише стало так спокойно, словно и ссоры никакой не было, ничего плохого между ними не было, они все равно самые лучшие друзья и это неизменно.

— Он покончил с собой, — все-таки заставил себя сказать Миша, на мгновение отстранился, посмотрел другу в глаза, нуждаясь в их теплоте, которой он не видел от матери, не от кого, кроме Саши не видел. Поэтому Миша тайно радовался неудачам друга на личном фронте, боясь, что с появлением у Саши девушки он станет более равнодушным, более черствым, перестанет опекать его и заботиться о нем.

Рита была опасной угрозой, тем более, Миша сам любил ее, восхищался ей, ее умом, красотой и коварством. Он под присмотром отца осторожно и неуверенно паял микросхемы, собирал простенькие приборы, а она паяла человеческие судьбы и собирала из них причудливые комбинации. Как созвездия.

Мысли об отце причинили новую боль, которая подобно электрическому разряду разлетелась по телу, заставив его вздрогнуть.

— Послушай, — Саша отстранил его от себя, держа за плечи, — я не буду говорить тебе, что все будет хорошо, что жизнь продолжается. Ты эти слова услышишь от других. Я хочу, чтобы ты подумал сейчас о своей матери. Ты должен быть сильным и смелым, чтобы помочь ей. Ведь ей сейчас тоже нелегко…

— Нет! — перебил его Миша, — ты не знаешь. Она сама его довела, он из-за нее повесился. И ей плевать, плевать…

— Ты ошибаешься, — спокойно возразил Саша, — ей тяжело, но она не показывает этого. Но если она еще и виновата в том, что случилось, значит ты нужен ей сейчас особенно, чтобы она не уничтожала себя…

— О чем ты? — не понял Миша.

— Чувство вины, — коротко бросил друг и повел его к подъезду, — чудовищная штука.

— Но ведь она правда виновата!

— Она твоя мать… — напомнил друг.

— Ладно… — пробормотал потерянно Миша, — хорошо. Я пойду к ней…

— Вот и молодец, — похвалил Саша и грустно добавил, — не умею я утешать.

— Все хорошо, — помотал головой Миша. Очки у него запотели от дыхания, а сам он замерз и не прочь был вернуться домой. Он думал о том, что ему придется извиниться перед матерью за свои слова, за побег и возможно она запрет его дома, запретит выходить куда-либо, даже с Сашей видеться, точнее, особенно с ним. Уж очень ей не нравилась эта дружба.

— Саш… — Миша обернулся и начал робким и неуверенным голосом, дрожащим от холода, — можно тебя попросить?

Кажется, друг ждал от него каких-то совсем других слов, но Мише и не могло прийти в голову каких.

— Ты можешь пойти с нами на похороны? Ведь ты тоже знал его…

— Конечно, — кивнул одноклассник и ободряюще улыбнулся, — я просто не могу не пойти.

И Мише стало как-то теплее и светлее, он подумал, что сможет принять эту страшную чудовищную действительность, в которую он до конца еще никак не мог поверить, если рядом будет Саша. Только Светлана Петровна все решила иначе.

 

Глава пятая

Все утро за окном что-то капало и таяло, хотя на дворе стояло только начало февраля. Местами снег превратился в мутные грязные лужи, в которых отражалось такое же мутное и грязное небо. Лариса промочила ноги и вернувшись домой пораньше приняла горячий душ, боясь заболеть. Она чувствовала, что совсем скоро время ее безмятежного безделья закончится и ей снова придется вернуться на работу, поэтому не в коем случае нельзя давать себе спуск. Впрочем, когда-то, простуда не останавливала ее и она все равно раздавала листовки под проливным дождем, ходила в тяжелом грязном листе «бутерброда» с рекламой какого-то дурацкого ресторана, в который ей было и не мечтать попасть. Воспоминания об этом времени тяжким грузом лежали на ее плечах. И все-таки в нем было что-то хорошее, что-то честное.

Она оделась потеплее и уселась на кухне, сжимая продрогшими пальцами чашку с горячим чаем. Ей хотелось остановить стрелки часов, задержать время, оттянуть страшный час собственной казни. Но она понимала, что глупо бежать от неминуемого, пытаться предотвратить неизбежность. Она была не из тех людей, которые привыкли убегать и прятаться, и отнюдь не впервые в жизни она горько жалела об этом. Как же хорошо было бы зарыться головой в песок, убежать, пожить немного у кого-нибудь из подруг, а заодно убежать от себя, заткнуть этот проклятый голос внутри, повторяющий одно и тоже.

Сволочь. Сволочь. Сволочь.

— Но я же должна была спасти бабушку… — прошептала девушка, стараясь заглушить собственные мысли. Должна. Но она могла сделать это иначе… И тут же поднималась волна возмущения. Могла!? Как же!?

Лариса поставила чашку на стол, вскочила и подошла к окну, оперлась руками на подоконник и стала медленно и тихо читать:

Бушующее море в душе наполнилось стихами и девушка почувствовала себя немного легче. Поэзия всегда помогала ей преодолеть собственную боль, подобрать нужные слова, когда внутри царила печальная звонкая тишина. И сейчас именно эти строчки просились на язык, словно написанные специально для такого случая. Лариса продолжила читать, закрыв глаза, упоенно, по памяти и лишь на последнем четверостишье ее заставил остановиться звонок в дверь. Все. Конец. Расстрел.

Хрипло бросила она последние слова в пустоту, смахнула слезинки у глаз и отправилась открывать. Как же ей хотелось сделать вид, что ее нет дома, что она ушла, исчезла, навсегда, убежать, спрятаться…

Валентин нежно обнял ее и хотел поцеловать, но девушка отстранилась, выскользнула и вернулась на кухню, подошла к окну, отвернувшись.

— Что-то случилось? — спросил мужчина, опершись о дверной косяк. Лариса уловила тревогу в его голосе и нервно качнула головой. Она чувствовала, как ему хочется обнять ее снова, прикоснуться к ней, она уже привыкла к его робкой какой-то мальчишеской нежности, к тому, что ему все время нужно было касаться ее.

— Присядь, пожалуйста, — дрожащим голосом попросила она, не оборачиваясь, — будешь кофе?

Валентин конечно же отказался, да и Лариса сама понимала, что не время сейчас для этого. Стоило бы предложить водки.

— Ты сказала, что тебе нужно поговорить, — напомнил он, — что-то с Анастасией Вячеславовной? У нее какие-то осложнения?

«Милый, заботливый Валентин… — грустно подумала Лариса и прикусила губы, чтобы не заплакать, — как жаль, что ты ошибаешься…»

— Нет.

Повисла неловкая пауза. Не нравились Ларисе такие паузы, они никогда не предвещали ничего хорошего, а сейчас, особенно, когда даже воздух, казалось бы, накалился и наполнился электрическими разрядами в преддверии большой бури. Девушка чувствовала, как сильно ей хочется открыть окно, около которого она стояла и вдохнуть полные легкие снежинок, а потом сделать один шаг и броситься вниз. Но бабушка! У нее нет никого больше… Но Кеша… Что он почувствует, если она умрет?

— Лариса, что случилось? — прервал тишину Валентин. Девушка молчала, по щекам ее медленно катились обжигающе-горячие слезы. Напряжение нарастало. — Можно я покурю? — зачем-то спросил ее мужчина. Лариса дрожащим голосом разрешила, хотя ей всегда не нравилось то, что он травит себя. Сейчас она была просто не в праве ему запрещать.

— Анастасия Вячеславовна ругаться не будет? — осторожно поинтересовался Валентин.

— Нет… — прошептала девушка, и голос предательски дрогнул, выдавая то, что она плачет. Тут мужчина вскочил, оказался рядом с ней и заставил посмотреть себе в лицо, его светлые ласковые глаза с тревогой изучали ее, словно он видел ее в первый раз. Или в последний.

— Я не достойна твоей любви, не достойна твоей заботы! — закричала Лариса вне себя, мир стал мутным из-за слез, — я сволочь, последняя тварь… — он хотел обнять ее, но она попятилась, — нет… не пачкай о меня руки. Ты сейчас сам будешь меня ненавидеть… — слова потонули в глухих рыданиях.

Что-то за окном тихо капало и стучало о железный карниз. Февраль окрасил город в черно-белый цвет траура по уходящей зиме, выжигая снег первым потеплением. Февраль — самое подходящее время для смерти. Так думала Лариса и ей хотелось броситься из окна сразу после того, как она поставит последнюю точку.

— Сядь, — хрипло взмолилась она, — пожалуйста сядь… — снова отступила к окну, спрятала лицо в ладонях, стараясь хоть немного заставить себя успокоиться, чтобы слова стали разборчивее, — послушай… я… я… — как же сложно выплюнуть эту проклятую правду, — я лгала тебе… Я тебя не люблю. Я использовала тебя, твою любовь, чтобы помочь бабушке…

Она заставила себя обернуться. Валентин сидел на стуле молча и неподвижно, уставившись в одну точку на полу и ему на лицо упала прядь темных волос, которую Ларисе так и хотелось поправить, к которой хотелось прикоснуться.

— Скажи что-нибудь, — попросила она.

Мужчина достал пачку сигарет, вытащил оттуда одну и закурил, по комнате поползло облако сизого горького дыма. Он поднимался к потолку, к тускло горевшей люстре и вился там, обещая превратиться в грозовую тучу.

— Ты могла просто попросить, — выдал Валентин.

— Просто так дать такую сумму денег малознакомой девице!? — изумилась Лариса и даже на мгновение перестала плакать и грустно призналась, — я не доверяю людям.

— Мне ты не доверяешь, — поправил мужчина, — тебе проще считать, что ты для меня всего лишь дорого обошедшаяся шлюха, развлечение на время командировки! — зло проговорил он и прикусил сигарету зубами так сильно, что из нее посыпался еще не загоревшийся табак. Глаза его стали холодными и какими-то чужими и отчаянно блестели.

— Это не так, — возразила Лариса. Капель за окном сводила ее с ума. Монотонная, как поступь палача, она долбила ее душу, разбиваясь о железный карниз окна.

Ей хотелось броситься назад, вернуть то светлое и прекрасное, что было между ними, когда он любил ее, а она делала вид, что тоже любит его. Пусть это было обманом, но было куда лучше отчуждения, пришедшего ему на смену, когда он подошел к концу. Так хоть один из них двоих был счастлив.

— Прекрати, — осадил ее Валентин, — будем считать, что ты заплатила за жизнь своей бабушки невинностью и временем, которое мы провели вместе. А мне пора бы и уехать…

— Нет… — пробормотала Лариса. Он как будто не слышал ее слов, потушил сигарету себе о руку, о тыльную сторону ладони, оставив глубокий ожог и быстро ушел в прихожую. Девушке хотелось броситься следом, но она не могла пошевелиться, только беззвучно плакала и слезы душили ее.

На коленях вымаливать прощение. Бежать следом, остановить его. Ведь если он уедет, это навсегда…

Она не хотела причинять ему столько боли, но это неизбежно, неисправимо, неотвратимо. Нужно было подумать об этом раньше, когда она все это затеяла. Но ведь он казался ей другим, она до последнего видела в нем мерзавца из таких, которые, как ее отец, приезжали в такие маленькие города, чтобы развлекаться с наивными молоденькими дурочками, отдыхая от жены.

Да и эти его последние слова жгли ей душу обидой, были унизительными и злыми.

Когда она все-таки совладала с собой и добежала до прихожей, было поздно. Из окна она следила за тем, как он садиться в машину, ту самую машину, которую он перегнал сюда из Москвы, чтобы обосноваться здесь, поближе к ней. Но этого не будет теперь.

Все кончено.

В слезах Лариса кричала в тишину пустой квартиры горькие, пронзительные стихи:

Появление Анастасии Вячеславовны заставило ее замолчать, успокоиться и открыть окно на кухне, чтобы проветрилось, но старая женщина все равно заподозрила неладное.

— Лара… — она взяла внучку за подбородок длинными морщинистыми пальцами и подвела к свету, заставив показать зареванное лицо, — что случилось, Лара? Ты курила?

— Нет, курила не я, — покачала головой девушка и вырвалась из ее рук, отошла в угол коридора, спряталась в тени. Ее трясло.

— А кто? Валентин? — без труда догадалась бабушка. Лицо ее стало очень строгим, она сложила руки на груди. — Лара, что между вами произошло?

— Я… — Лариса запнулась и ушла на кухню, залпом допила свой остывший чай и закашлялась, поперхнувшись, — я сказала ему правду.

— Какую правду? — насторожилась Анастасия Вячеславовна.

— Только ты пойми меня правильно… — издалека начала девушка, присела на стул и уронила голову на руки, такой тяжелой она ей казалась, — мы с ним познакомились незадолго до твоей болезни. Когда ты заболела он мне очень помогал, оплачивал твое лечение, искал врачей… Но он был просто моим другом, хотя я понимала, что он любит меня… Бабушка… не смотри так зло на меня, прошу тебя… у меня не было другого выхода, кроме…

— Как торговать собой?! — воскликнула старая женщина, и лицо ее стало белее мела, — как ты могла?!

— Я должна была спасти тебя. Я боялась, что он не станет давать деньги, поэтому я врала, что тоже его люблю… Но ведь это ложь, бабушка. Я люблю другого человека, давно люблю. Не могу я, не могу жить во лжи! — продолжала с напором Лариса, хотя она чувствовала, что вот-вот снова начнет плакать.

— Где он сейчас? — нервно спросила Анастасия Вячеславовна и стала искать в кухонных шкафах аптечку, ей необходимо сейчас было выпить чего-то успокоительного, так ее выбили из колеи откровения внучки. С одной стороны в душе женщины вздымалась волна негодования и злости на Ларису, с другой стороны она восхищалась героизмом и самопожертвованием девушки, совершенным в ее спасение. Как она могла осуждать ее?

— Не знаю… Уехал, — тихо проговорила Лариса. Анастасия Вячеславовна тяжело вздохнула, накапала себе корвалолла и взяла телефонную трубку.

— Тебе безразлично? — зачем-то спросила она.

— Нет, — покачала головой девушка и ушла в прихожую, стала собираться, ничего не объясняя.

— Ты поступила очень жестоко, — бросила ей в след Анастасия Вячеславовна.

— А у меня был выход, был?! — крикнула Лариса, но потом сама испугалась этого. Бабушка же не в чем не виновата, ее добрая, понимающая бабушка, слишком добрая.

Она стояла уже в ботинках и застегивала пальто.

— Куда ты собралась?

— Не важно, бабушка… не важно, — выдохнула Лариса, подбежала к ней, крепко-крепко обняла, словно прощаясь, и быстро, на ходу натягивая смешную шапку, убежала в ночь.

Анастасия Вячеславовна покачала головой, набрала номер Валентина, но ей ответил бесчувственный женский голос, на английском сказавший, что абонент находится вне зоны действия сети. Старая женщина поставила чайник, глядя на то, как темнеют сумрачные февральские небеса за окном и включила радио, которое красило ее одиночество в те времена, когда Лариса пропадала допоздна на работе. Она задумчиво крутила ручку, переключая станции, но музыка только нервировала ее и раздражала воспаленный мозг. В конце-концов она оставила волну, передававшую последние новости, чтобы хоть немного отвлечься от собственных мыслей, водивших отчаянный хоровод.

— …разбился танкер с нефтью, спасательная операция ведется на берегах… — доносилось до нее отдаленно, как во сне, — …найдены виноватые в крушении самолета… на пересечении Кирова и Чернышева произошла крупная авария, движение на улице ограничено, уважаемые водители, ищите пути объезда…

Чайник засвистел, Анастасия Вячеславовна выключила его, а потом и радио, налила себе чаю и снова позвонила Валентину, не получив ответа. Она с грустью думала о том, что, скорее всего Лариса побежала к тому самому, которого она любит и любит давно, а значит глупо надеяться на то, что она вернется.

— На пересечении Кирова и Чернышева произошла крупная авария, движение на улице ограничено, уважаемые водители, ищите пути объезда… — Кеша крутил ручки старого радиоприемника, пока не отключил его вовсе, раздраженный тем, что по нему передают только плохие новости.

Он не любил оставаться один, а сегодня выдался именно тот вечер, когда Лене понадобилось посидеть с заболевшей младшей сестренкой. Февраль — грязное межсезонье, когда очень легко пасть жертвой сырости и промозглых сквозняков. Кеша не любил этот месяц, потому что некоторое время назад именно в феврале умерла его мама, сгоревшая от рака, измученная, побелевшая и сморщившаяся, как брошенная опустевшая куколка, из которой выпорхнула бабочка. Ясно, отчетливо, перед ним стояли ее глаза в те последние дни, ее неузнаваемое лицо, ее слабые руки, тянувшиеся к нему, нежно касавшиеся волос и кожи. Ему отчего-то было страшно, как будто ее прикосновения могли быть заразными. Это последнее прощание, тягучее, трогательное и в тоже время такое ритуально-страшное никогда не потемнеет в его памяти, не поблекнет, не станет призраком прошлого. Февраль приносил его на своих мрачных крыльях, с грохотом бросая его в пучину.

В новой квартире было очень мало вещей, в основном все то, что он привез от тети — коробка каких-то нелепых мелочей, неизвестно каким чудом добытая старая-престарая мебель, по большей части собранная по помойкам, как и этот радиоприемник. Его Кеша принес вместе с книгами. Он не мог оставить их на грязной мокрой улице, рядом с блестящей в свете фонаря луже, он подумал о Ларисе, хотя читать сам не любил. Они были приветом из ее мира, такого далекого, такого странного, но такого прекрасного.

Где она сейчас? Со своим благодетелем?

Кеша вытащил из пачки сигарету и подошел к окну, на котором не было штор, потому что не на что было их повесить. Надо было смастерить карниз, а у него все не было времени, возможно, нужно было бы попросить помощи брата Гриши или отца Бельского, тот был гениальным инженером и из двух консервных банок мог соорудить телефон, как любил о нем шутить Миша. Но Кеша возвращался домой слишком поздно, чтобы тревожить покой приличных людей, а уходил на работу, когда они еще нежились в своих теплых постелях. У него вместо кровати был старый диван с торчащими пружинами и старый плед, который ему навязала тетя. Эта женщина любила его настолько, насколько можно любить сына погибшего брата, сироту и непоседу, но не настолько, насколько может любить родная мать. Она слишком жалела его и это все портило. Она всегда помнила о том, что он только сирота, только племянник, только несчастная жертва жестокой судьбы. Поэтому без ее постоянного кудахтанья Кеша вздохнул облегченно, хотя в этот мрачный вечер он бы не отказался и от него, лишь бы только не курить в тишине. Но ему и не пришлось. В дверь неуверенно позвонили, он решил, что у Лениной сестры спала температура, и она все-таки пришла. Но он был приятно удивлен, увидев Ларису. Она была бледной и взволнованной, а глаза ее сияли от недавних слез.

— Можно? — робко спросила она, Кеша потерянно кивнул и пропустил ее в квартиру, а затем закрыл за ней дверь и проводил ее в комнату. Ему так хотелось обнять ее со всей той невысказанной нежностью, что переполняло его! Похоже, такие женщины, как она, вообще не могут вызывать ничего кроме хрупкой и болезненной нежности, потому что к ним и прикоснуться страшно. Слишком эфемерные, неземные и сказочные. Это не Ленка с ее некрасивым носом или Герасимова, с готовностью раздвигавшая ноги перед каждым встречным.

— Лариса… — он догнал ее, ухватил за руку, а потом все-таки обнял, крепко и порывисто, погладил по отчего-то мокрым волосам, — неужели ты здесь? Почему ты здесь?

— Я ушла из дома, — коротко ответила девушка, — ушла к тебе.

Кеша обомлел. С одной стороны он был счастлив тому, что теперь она будет с ним, его нежный кроткий ангел, столько времени страдавший из-за него, любивший его безответно и оберегавший, с другой он не знал, как поступить с Леной, которая утром зайдет, чтобы приготовить завтрак и ужин, имеет свои ключи и вообще уверенность в своих правах на него. Да и о «благодетеле» Ларисы он тоже думал.

— Как же так? А как же тот мужчина? — на всякий случай спросил Кеша, решив, что с Ленкой то он сам разберется. Что-то придумает. Главное, что Лариса теперь с ним.

— Я сказала ему правду, — упавшим голосом призналась она.

— Правду?

— О том, что люблю тебя, а не его… — Лариса нервно отстранилась и отвела взгляд, попятилась к дивану и присела на край его. Она оглядывалась с интересом, но все-таки очень сдержанно, боясь открыто проявлять свое любопытство. Все в этой пустой новой квартире казалось ей таким странным, таким непривычным. Только стопка книг в углу, возле радиоприемника, напоминала ей о том, что она — это она. Лариса Леонова, у которой вместо игрушек были книги, которая очаровывала своей начитанностью и интеллектом. Околдовала, Ундина чертова. И вонзила нож предательства поглубже. Ну разве она могла быть такой жестокой? Лариса не узнавала себя, она до сих пор не верила, что этот вечер она проведет вместе с Кешей, а не распивая чай в обществе Валентина и бабушки, болтая о книгах и истории, непринужденно и легко.

— А он? — зачем-то продолжал допытываться Кеша, сел рядом с ней, — хочешь что-нибудь съесть? Или выпить? — Лариса помотала головой.

— Не важно, что он, — рассудила она. Думать о Валентине было больно. Что-то невыносимо страшное, отчаянное и тоскливое вздымалось с глубин ее души и охватывало ее целиком, вонзая в сердце раскаленные иглы. Она вспоминала его красивые глаза, благородные черты, теплые руки, такой искренний смех, вспоминала, как много они любили просто разговаривать, порой даже лежа в постели… Но это было обманом, насилием над собой. Теперь все правильно, теперь она с Кешей, она любит его, он любит ее. Но что-то все равно было не так. Чего-то не хватало. Лариса мучительно соображала чего же.

Она перебралась к Кеше на колени, обвила его шею руками и крепко-крепко прижалась к нему, ощущая тепло его тела через одежду. Парень не растерялся, поцеловал ее, потом целовал ее лицо, глаза, шею. Лариса сидела с закрытыми глазами, плавясь от этих обжигающих прикосновений, стиравших с нее память о близости с Валентином. Это нужно оставить в прошлом.

Кеша раздевал ее и раздевался сам, стараясь обходиться с ней как можно нежнее и аккуратнее, словно ее кожа была фарфором, который можно было разбить о паркетный пол. Но Ларису продолжало преследовать странное ощущение, что что-то идет не так и она никак не могла сбросить его с себя. Оно оставалось, и когда они занимались любовью, медленно, сладостно, и в тоже время как-то отчаянно и дико, по-звериному, словно изголодавшись друг по другу после долгой разлуки.

— Лариса… — ласково сказал Кеша, когда они лежали после, он одной рукой обнимал ее, а второй шарил по полу возле дивана, в поисках сигарет, такая уж у него была привычка, курить после, — каким же дураком я был…

Все равно что-то было не так.

— Тс-с-с, — девушка приложила палец к его губам, приказывая ему молчать, и отняла у него только что зажженную сигарету и затянулась сама, — я тебя люблю.

— Я тебя тоже, — с готовностью выпалил парень.

Лариса думала о Валентине, и это ее раздражало, но не думать она не могла. Она следила за сигаретным дымом, летавшим в душном воздухе, за бликами от проезжающих машин на потолке, и пыталась представить себе, где он сейчас. На пол пути к Москве? Или сидит и напивается в каком-то баре, курит, тоже наблюдает за дымом и думает о ней?

 

Глава шестая

— Иди сюда, красавица, — больше самого Лехи, Олю, пожалуй, раздражал только его голос — пискляво-девичий, какой-то гадкий и слишком высокий. Когда она хотела проскользнуть мимо, он ухватил ее за руку и усадил рядышком с собой и деловито положил руку ей на колено. Оля только собиралась улизнуть, поэтому такой поворот ее совсем не обрадовал.

С нового года она регулярно спала с этим отвратительным скользким человеком, только потому, что он был хозяином злачной грязной квартиры, где туссовались наркоманы и алкоголики, дебоширившие целыми ночами напролет. Выбора у девушки не было, особенно, когда мать выставляла ее за дверь, в очередной раз наорав и наговорив уже таких привычных вещей, вроде «если бы не ты» и «ты мне жизнь сломала». Оля сама порой жалела, что родилась на свет, особенно, когда потные и липкие из-за пролитого на них пива, руки Лехи лезли ей в трусы.

— Эй! — разозлилась она, отскочила от него как ошпаренная и направилась к выходу, — я сегодня ухожу.

Она сама так решила, потому что поняла, что не сможет в очередной раз удовлетворять его необузданные глупые желания, попахивавшие подростковыми проблемами и комплексами. Не было настроения. Нужно было поискать другое место или может быть даже навестить Маринку. Она же не сможет выставить за дверь подругу, которой некуда идти?

Из кухни в коридор веяло сладким ароматом благовоний и наркотического дыма, в котором и утопало все тесное маленькое помещение. За столом у окна сидели друг напротив друга Моль и Соня Авдеева и играли в карты. Соня пьяно смеялась и, похоже, выигрывала, когда как Моль, как и обычно была отрешенной и немного заторможенной. Оля побаивалась этой девушки, хотя исключительно в экономических соображениях, поддерживала с ней дружбу, Моль была главной «барыгой» этой блистательной компании. Эта странная особа с бесцветным лицом, глазами и душой, всегда одевавшая на себя яркие и пестрые вещи, чтобы скрыть под ними пустоту, жившую внутри нее внушала Оле какой-то непонятный инстинктивный страх, заставлявший все-таки по возможности держаться от нее подальше.

Она с трудом отыскала среди свалки верхней одежды свою легкую курточку, натянула сапоги на высоком каблуке и вышла на улицу. Оля сунула руки в карманы и наткнулась только на пустоту и образовавшиеся там неприятные дырочки, через которые можно было прощупать подшивку, а зашивать девушка ничего не умела. У нее не было с собой даже ингаляторов, потому что она уходила из дома в большой спешке, да и по большей части сознательно не стала класть их в карман в жалкой надежде задохнуться во время приступа.

Действительность казалась ей все более удручающей и безнадежной, и Оля подсознательно искала какого-то запасного выхода. Мысли ее все ближе подбирались к запретной дверце, которая носит имя самоубийства, и неуверенно прощупывали дорогу к ней, проверяя ее надежность.

Самым мучительным способом было думать об Александре Викторовиче, никак иначе назвать она его не решалась, не смотря на их многозначительные отношения. Думать о том, что ничего не помешало ему уехать в Австрию со своей женой, о том, что ей никогда не светит ничего большее, чем положение любовницы. А чего она хотела, глупая маленькая шалава? Ей же с самого начала сказали, что у нее две дороги и к одной ее подталкивала сама судьба. Нужно просто начать брать деньги, перестать убеждать себя в том, что это зовется свободой.

Оле очень хотелось курить, но сигарет у нее не было, как и зажигалки и денег на все эти принадлежности. Она пошаталась по опустевшей ночной улице, в поисках кого-нибудь, у кого можно было бы одолжить табаку, наивно похлопав своими глазками так, чтобы сердце неизвестного человека раздобрилось, и было готово на такой маленький подвиг. Наконец-то Оля уцепилась за какого-то пожилого господина, и он угостил ее гадкими и горькими дешевыми сигаретами. Оля затянулась дымом и почувствовала некоторое облегчение. Теперь у нее была последняя проблема — холод. Если бы не он, она бы спокойно переночевала на лавочке в парке.

Именно туда она и направилась, жалея, что всегда одевалась легкомысленно, но как ей казалось, красиво. На той самой лавочке, о которой она думала, восседала какая-то подвыпившая компания, и они о чем-то спорили, Оля решила, что это ее шанс.

— Привет, мальчики, — улыбнулась она и встала напротив них в позу фотомодели, позирующей перед камерой, — вам тут не холодно?

— Холодно, — откликнулся один из сидевших на лавке, он выглядел примерно ровесником Лехи, но был несколько симпатичнее, хотя в его лице было что-то бандитское и отталкивающее, какая-то жестокость.

— Мы сейчас пойдем погреемся, — сказал другой, у которого было небритое лицо, только оно и выглядывало из-под шапки и шарфа, в нем бросалась в глаза только черная-черная щетина, говорившая о его восточной национальности.

— Может, хотите еще, и поразвлечься? — предложила Оля. В ее голове родилась безумная идея, которая принесла бы ей маленькую прибыль, на которую можно было бы хотя бы купить сигареты, а может и новую куртку.

— Почему бы и нет, — решил за всех остальных «бандит», как его мысленно окрестила девушка. Он поднялся с лавки и подошел к ней, решительно приобнял ее за талию. Остальные повскакивали следом, как по команде.

— Пятьсот рублей час, — шепнула ему Оля и самодовольно улыбнулась. «Бандит» промычал что-то нечленораздельное и, не отпуская ее, повел девушку куда-то в сторону угрюмых хрущовок, совсем недалеко от места жительства Марины.

Квартира, в которую ее привели, была немного почище и поуютнее места обитания Леши с его наркоманским притоном, но что-то в ней было какое-то отталкивающее, жуткое, что Оля понять не могла. Вроде бы и мебель и ремонт были весьма достойными и на стенах даже висели какие-то картинки, изображавшие водопады и горные пейзажи, но они были какими-то мертвыми. Здесь пахло смертью, пахло так, что даже она, всегда глухая к предчувствиям и знакам, испугалась. Ей очень хотелось верить, что это не ее смерть.

— Кто первый? — спросила она, стаскивая куртку и бросая ее на край диванчика дурацкой слишком цветастой расцветки. «Бандит» стянул шапку, под которой оказалась идеально выбритая голова и шагнул к ней, лучезарно улыбаясь кривыми не очень здоровыми зубами.

— Все сразу, — выдал он. Оля быстренько пересчитала его дружков, выглядывавших из-за своего главного, судя по всему, хозяина этой проклятой квартиры. Оле захотелось побыстрее уйти, на улицу, к Леше и наркоманам, куда угодно. Спастись бегством.

Их было пятеро, вместе с «бандитом».

— Ну, нет, вы чего, — попыталась мирно выкрутиться девушка, — имейте терпение. Давайте по одному…

— А ты тут не командуй, сука, — «Бандит» оказался рядом, схватил ее за волосы и толкнул на пол, она увидела перед собой его огромные армейские ботинки, — будешь делать, что мы тебе скажем.

— Я закричу… — пробормотала Оля.

— Без зубов отсюда выйдешь, — прорычал парень, и свои слова иллюстрировал сильным ударом тяжелого ботинка, пришедшимся ей в живот. От боли Оля согнулась вдвое и с трудом сдержала стон боли, так и рвавшийся из воспаленного горла. На смену тем суицидальным наклонностям, которые владели ей в последнее время, пришел дикий и отчаянный страх смерти. Она вспомнила о том, как ей самой хотелось, чтобы ее обнаженный труп в нелепо-кукольной позе нашли задушенный с чулком на шее, но сейчас от этого желания ничего не осталось. Ей отчаянно хотелось набрать номер Александра Викторовича и позвать на помощь. Хотя бы в последний раз услышать его бархатный хрипловатый голос.

Оля приподнялась от пола, стараясь увидеть где-нибудь телефон, и тогда ее снова схватили за волосы и заставили встать, а потом принялись скручивать ее запястья бельевой веревкой так, что она резала кожу до крови.

«Бандит» наклонился над ней и поднес к глазам девушки какой-то предмет, в котором она без труда узнала электрошок, хотя такие штуки видела только на уроках ОБЖ в школе.

— Будешь послушной девочкой? — спросил парень.

Марина только уложила Стасика спать, когда кто-то позвонил в дверь. Девушка ломала голову над тем, кто мог прийти в такой поздний час, пока шла по короткому коридору до прихожей. В глубине души она надеялась увидеть на пороге, вернувшуюся со смены пораньше мать или Колю, но ожидания ее не оправдались.

Прямо ей на руки, испачкав ее в чем-то липком и буром, подозрительно напоминающем кровь, грохнулась Оля и Марина была несказанно рада тому, что от природы была человеком физически сильным. Дед крестьянин возделывал землю и от него у нее были крепкие ладони, способные выдержать и не такие тяжести, как хрупкое тело подруги.

Марина отволокла Олю в комнату матери, на кровать она постелила старое одеяло, чтобы не испачкать его кровью.

Подруга была в полубессознательном состоянии, и удивляло то, как она смогла дойти сюда самостоятельно, без чьей либо помощи. Одежда на ней была грязная и рваная, куртка наглухо застегнута под горло, и когда Марина решила расстегнуть ее, чтобы девушке было легче дышать, она обнаружила, что под ней ничего нет. Все тело Оли покрывали синяки и ссадины, некоторые из них украшали и ее прелестное личико, сейчас напоминавшее лицо красивой сломанной куклы, неизвестно каким образом оказавшейся в сточной канаве.

— Оль… — позвала Марина, — что с тобой? Что случилось?

Густые темные ресницы девушки задрожали, она приоткрыла глаза, плохо понимая, что с ней и где она находится.

— Все… все хорошо… — хрипло произнесла Оля и слова ее сопутствовало какое-то неприятное бульканье в горле. Марине стало страшно, она решила, что девушка сейчас задохнется.

— Пожалуйста… — тем временем снова заговорила подруга, закрыла глаза и облизнула пересохшие разбитые губы, — набери номер этот… — она стала диктовать и Марина с трудом успела добежать до телефона, — скажи, что я в беде… скажи, что я умираю… попроси, чтобы он приехал… пожалуйста…

— Эй! Ну ты чего! — разозлилась Марина, — ты вовсе не умираешь, дурочка.

Оля ничего не ответила, а тем временем ее одноклассница уже набрала нужный номер и стала терпеливо ждать, когда ответят. Через какое-то время она услышала очень приятный мужской голос. Он был таким низким и хрипловатым, что напоминал расплавленный шоколад, заливавшийся в уши.

— Послушайте! — быстро заговорила Марина, — я не знаю, кто вы, но меня просила вам позвонить Оля. Она в беде…

— Что с ней?! — заволновался ее собеседник.

— Не важно, — Марина почему-то решила, что о том, что случилось на самом деле лучше промолчать, — просто приезжайте, пожалуйста…

— Хорошо.

Пока она диктовала адрес на пороге комнаты нарисовался Стасик. Он тер кулачками свои большие темные глаза и изумленно смотрел на Олю, как будто она ему приснилась. Марина испугалась, что такое зрелище может плохо сказаться на хрупкой детской психике ее маленького братика и, закончив с телефоном, отвела его обратно в другую комнату, уложила в постель и стала читать ему книжку, которую бросила на том месте, где заметила, что мальчик уже уснул. Она услышала возню и тихий стон из другой комнаты и вынуждена была убежать туда. Ночка обещала быть веселой.

Оля каким-то чудом поднялась, но, судя по всему, не смогла далеко уйти и упала на пол, где она теперь сидела, оставляя на линолеуме красные разводы от своих ладоней. Волосы скрывали ее лицо, но Марина готова была поспорить, что девушка плачет.

— Оль… — Марина аккуратно обняла ее за вздрагивающие плечи, помогла подняться и повела в ванную, — вот… душ. Ты сможешь сама? Мне нужно Стаса уложить…

— Стас… — откликнулась Оля, подняла на нее глаза, наполненные одной только болью, пустые и отчаянные. Она соображала, где находится.

— Все в порядке, ты у меня дома, — ободряющим голосом сказала Марина, включила воду и покрутила старые облупленные переключатели, делая ее потеплее, — сейчас я принесу тебе одежду. И приедет твой этот…

— Кто?! — Оля очень сильно испугалась, вцепилась в руку Марине, испачкав ее кровью, которая стекала с ее запястий, только сейчас Марина заметила на них глубокие следы от веревок.

— Ты просила позвонить… — попыталась объяснить девушка.

— Черт! — зашипела Оля и стала рвать на себе волосы, хорошо, что Марина была намного сильнее и легко сумела завладеть руками подруги, — только не он. Не хочу, чтобы он видел меня в таком виде…

— Ну, тогда давай, умойся, — распорядилась Марина и убежала к Стасику, который уже начинал нервничать и ворочаться в постели из-за ее долгого отсутствия. Девушка умоляла про себя мать поскорее прийти и помочь ей управиться с этой неожиданно свалившейся на ее плечи проблемой. Чуть-чуть почитав брату, Марина была вынуждена, снова вернуться в ванную. Зрелище, которое она обнаружила, было не из приятных. Оля полулежала под струями горячей воды и из ее рук, исполосованных бритвой на давно не крашенное облезлое покрытие стекала кровь. Марина терпеливо выключила воду, замотала порезы бинтом и стала приводить Олю в чувство с помощью нашатырного спирта.

— Ты что творишь, дура!? — не выдержала она, — нельзя тебя на минуту оставить!

— Да отвали, — грубо бросила Оля, прижимая руки к лицу, — тебя не трахали пятеро сразу…

— А ты сама, не этого ли хотела? — строго спросила Марина, — не таких ли острых ощущений ты искала?

— Прекрати, — потребовала Оля, взгляд ее стал хоть сколько-нибудь сознательным, — оставь меня одну, я ничего с собой не сделаю.

Марина вышла за дверь и оперлась на нее спиной, слушая каждый звук внутри комнаты. Оля включила воду, о чем-то тихо говорила сама с собой, потом вода выключилась. Прошло еще какое-то время, и она выглянула в щель между дверью и косяком.

— Куда мне деть вещи? — поинтересовалась она.

— Брось в ванну, — распорядилась Марина, потом помогла Оле дойти до комнаты матери, уложила ее на кровать, на этот раз без старого одеяла, его она утащила от греха подальше тоже в ванную, для подруги она отыскала какие-то старые простыни. Только укрывая ее одеялом, Марина заметила, что у Оли температура, но градусника у нее не было, его случайно разбил Стасик, когда болел в прошлый раз. Девушка еще пару раз сбегала туда-сюда, в поисках жаропонижающего, а потом еще и влажного компресса.

— Ну а вены то зачем резать? — спросила она, садясь на край кровати. Оля лежала с закрытыми глазами, но не спала. Она кусала губы и хмурилась. Ее искаженное страданием лицо казалось еще прекраснее, чем раньше. Марина тайно завидовала ее красоте и удивлялась, как имея такую внешность, можно быть такой глупой и несчастной, как ее подруга.

— Не хочу больше, Маринка, — тихо простонала Оля, ее ресницы взметнулись вверх, выпуская наружу кипящее море боли, отчаяния и безысходности, — я устала. Я хочу умереть…

— Нет, Оленька, — нежно заговорила Марина и хотела обнять подругу, но понимала, что та того не оценит, — нельзя тебе умирать. Нельзя, слышишь?

Оля слабо покачала головой и снова прикрыла глаза, демонстрируя, что ей тяжело разговаривать. Марина пожалела, что их нельзя положить вместе со Стасиком и обоим читать сказку на ночь, чтобы засыпали лучше. Ей пришлось уйти к брату, посмотреть как он там. Вот тут то и явился тот самый человек, которого в бреду просила позвать Оля. Марина с трудом, но узнала его. Дядя Шура. Отец Риты. Пару раз, когда ей доводилась такая удача, побывать в роскошной буржуазной квартире Польских, этот человек всегда был очень гостеприимным и приветливым, хотя Рита сама всегда недолюбливала его и не упускала случая добавить что-то колкое, говоря о нем. Впрочем, кого она любила, эта Рита? Кроме самой себя никого.

— Здравствуй, Марина, — Александр Викторович ее тоже помнил, но его больше волновала Оля, — где она?

— Пойдемте, — девушка повела мужчину за собой в комнату матери, где с закрытыми глазами, сложив руки, будто она уже умерла, холодная и прекрасная, только изуродованная синяками и ссадинами, лежала Ольга. Без тени смущения Александр Викторович подлетел к девушке и ухватил ее изуродованную руку, поднес к губам. Марина следила за ним с немым восторгом и в тоже время она вспоминала мать Риты, вспоминала то благополучие и целостность, которое для нее, безотцовщины, всегда символизировала эта семья.

— Я вас оставлю, — решила она и ушла к Стасику, который как раз проснулся из-за того, что в прихожей снова хлопала дверь.

Оля не хотела открывать глаза, потому что знала, что он здесь. Намного лучше прикидываться мертвой, делать вид, что она не в состоянии разговаривать, чем встречаться с ним взглядом.

«Лучше бы меня избили до смерти» — горестно думала она.

— Оля… Оля… — Александр Викторович гладил ее руку, — что с тобой сделали?

Она нехотя подняла ресницы.

— Они — ничего, — хрипло проговорила девушка, — я сама с собой сделала. Сама, — в ответ на его удивление Оля пояснила, — сама напросилась на неприятности.

— Не говори так, моя глупая девочка, — ласково сказал мужчина, снова поднося ее кисть к холодным с мороза губам.

— Не ваша, — возразила Оля, с трудом сдержав тяжелый вздох, — и вашей никогда не буду. У вас есть жена. А я… хотите правду? — она сама и не заметила, как стала обращаться к нему на «вы». Темно-вишневые глаза Александра Викторовича гипнотизировали ее, усыпляли и расслабляли, хотелось заткнуться и забыться спокойным детским сном. Но она не могла. Она уже одной ногой стояла в могиле и теперь ей все можно было. А если она уснет, она умрет, потому что тело пронзает сотней иголок нестерпимая боль, она просто утонет в этой боли, как в океане.

— Меня избили и изнасиловали пятеро мужиков, — как могла спокойно продолжала девушка, — потому что я сама предложила им переспать за деньги, а они мне платить не захотели. Слушайте дальше… За стеной… — Оля понизила голос, — моя подруга Марина. У нее есть парень Коля, с ним мы трахнулись в подъезде, о ней он даже не вспомнил… Я спала с…

Александр Викторович приложил холодные пальцы к ее разгоряченным губам, давая ей знак не продолжать свою исповедь.

— Зачем ты все это рассказываешь мне? — спросил он совсем без выражения. Оля отчаянно пыталась понять, что вложено в его голос, но тщетно. Он не разозлился, не расстроился, как будто всегда ждал услышать о ней что-то такое.

— Чтобы вы поняли, что я за человек, — заявила она очень хрипло, ей на грудь как будто положили бетонную плиту и она испугалась, что у нее может быть сломано ребро, но страх быстро сменился радостью освобождения. Может это ребро сейчас вопьется ей в легкое и она умрет и последним, что она увидит, будут его глаза? Какая прекрасная смерть, много лучше той, что она выдумывала себе раньше. — Чтобы вы не любили меня никогда…

— Какая же ты смешная, Оля, — нежно вздохнул Александр Викторович и коротко коснулся ее мокрых растрепанных волос, — я ведь все равно буду тебя любить.

— Но я же отвратительная… мерзкая! — словно возмущаясь, воскликнула девушка и поняла, что ей больно разговаривать. В легких предательски першило, что говорило о приближении приступа.

— Ты глупый ребенок, — осадил ее мужчина, — ты лучше вот что мне скажи. Есть ли у тебя с собой ингаляторы? — Оля отрицательно покачала головой, — я так и думал, — Александр Викторович изобразил подобие улыбки и очень тепло поцеловал ее в щеку, поднялся и направился к двери, — веди себя хорошо, я скоро вернусь.

Оля откинулась на подушку и снова закрыла глаза, проваливаясь в мягкие объятия спокойной тихой дремы. Ей было тепло и сладостно, потому что рядом были единственные двое, кто желал ей добра, не смотря не на что, как бы глупо и неблагодарно это было. Ей нечего было предложить взамен, потому что у нее ничего не было. Ничего.

 

Глава седьмая

Чтобы провести лишнее время в библиотеке, Рита прогуляла последние два урока, припугнув охранника тем, что если он будет ей мешать, то в скором времени лишиться работы. Ведь она же Маргарита Польских, ей нельзя перечить, с ней нельзя спорить, ее нужно любить и обожать, иначе она разозлиться и превратит жизнь этих мелких людишек в ад. Может быть, Саша и не боялся ее, потому что ему нечего было терять? Рите тоже было нечего терять и ради своих высоких целей она готова была пожертвовать тем немногим, чем располагала.

На улице завывал холодный промозглый февральский ветер, студеный, влажный, превративший подтаявший снег в длинный асфальтовый каток, на котором, чертыхаясь, растягивались все, кто имел неосторожность на него ступить. В пустом читальном зале было тихо и уютно, витали запахи пыли и книг. Рита вздымала в воздух новые облака пыли из старых газет, которых у нее в этот раз имелась целая стопка и все нужно было внимательно просмотреть, пролистать, не упуская ни одной статьи. Этот город был слишком маленьким чтобы какое-то хоть сколько-нибудь из ряда вон выбивавшееся событие оставили без внимания надоедливые журналисты, которых пачками выпускал местный журфак и которых было абсолютно некуда деть в таком небольшом населенном пункте. Поэтому каждая авария, каждый несчастный случай обязательно удостаивались их внимания и хоть крошечной статьи в одной из местных газетенок.

Рита путешествовала по чужим жизням, не испытывая совершенно никаких эмоций она читала о вещах ужасных, мучительных и невыносимых, принимая их как данность. Муж спятил и зарезал свою жену, а затем троих детей, группа подростков устраивала ритуальные сожжения бомжей на пустыре у Заводского района, врач убивал своих пациентов, чтобы продавать их органы… Вот это было уже интереснее, хотя Рита и понимала, что это не то, что она ищет. Она снова откладывала одну газету за другой, и уже совсем отчаялась, когда где-то на предпоследней странице, под рекламой строительной фирмы, на самой последней газете вдруг обнаружила то, что привлекло ее внимание.

Номер медицинского учреждения и имена действующих лиц этой статьи были намерено, изменены, но Рита все-таки с трудом узнала районную детскую больницу на крошечной фотографии, она сама лежала там не раз, потому что когда-то очень часто болела. С деньгами у ее родителей тогда дела обстояли куда хуже и только потом они стали отправлять ее в санатории и лагеря на море, где ее здоровье постепенно укрепилось и приспособилось к промозглому сырому климату их городка.

Рита сидела ошарашенная, хватала пыльный прохладный воздух ртом, словно рыба, выброшенная на сушу безжалостным прибоем, и не могла поверить. Она не думала о такой версии, перебирая все возможные варианты, ей даже в голову не приходило…

Девушка ощутила какое-то странное чувство, теперь наполнявшее ее душу, какое-то жгучее и невыносимое отчаяние, словно все описанное в статье было о ней и сейчас ей пришлось вспомнить что-то страшное, зарытое в памяти поглубже, но незабываемое. Такие вещи всегда остаются рубцами на душе на всю оставшуюся жизнь.

Убедившись, что никто за ней не наблюдает, Рита незаметно засунула газету себе в сумку и поспешно отнесла все остальные, бестолковые, бесполезные, но для кого-то, наверное, такие же важные.

Она бежала как никогда в жизни к Сашиному дому, боясь опоздать, боясь, упустить его или разминуться, но времени в запасе у нее было еще много. У подъезда она без сил рухнула на лавочку, закурила дрожащими от волнения руками и подавилась дымом. Такого с ней не случалось лет с тринадцати, когда она только училась курить в затяг. Наверное, выглядела она чудовищно глупо. Но это волновало королеву меньше всего. Перед глазами плясали разрозненные слова, вырванные разумом из прочитанного ей в статье, водили хоровод, сплетались в комбинации, а она никак не могла успокоить их беспорядочный ход и собраться с мыслями. Что-то такое тяжелое, теплое и гнетущее тяготило ей душу, бывшее толи жалостью, толи любовью.

Десять лет он молчал об этом. Как это, столько лет хранить такой чудовищный секрет, жить с ним? Она никогда не подумала бы, глядя на его беззаботный всегда смех, добрую улыбку, старания в учебе, вечный оптимизм, который он распространял вокруг, веру в хорошее… Как? Как можно верить в хорошее после этого, как можно вообще во что-то верить? Она бы не смогла. Она бы сломалась, замкнулась в себе, закрылась от людей, от ненавистного гадкого мира, посмевшего так обойтись с чистой детской душой.

Рита почувствовала соленый привкус у себя на губах и поняла, что по щекам медленно ползут слезы, вместе с размазавшейся тушью. Девушка тихо выругалась и стала иступлено стирать их, рукавом своего пальто. В этот момент, очень некстати, появился Саша. Шел он один, без Миши, ведь Бельский последние несколько дней и в школе то не появлялся из-за похорон отца. Это было к лучшему, только вот Рита была немного не готова.

— Чего тебе опять нужно? — вместо приветствия спросил ее парень, без агрессии, равнодушно и это спокойствие обожгло ее хуже любых обидных слов. За ним крылось что-то страшное. Рита закончила тереть лицо и шмыгнула носом. Февральский ветер растрепал ее волосы, бросая пряди в глаза.

— Поговорить, — ответила она.

— С чего ты взяла, что я буду с тобой говорить? — хмуро поинтересовался Саша, испытующе посмотрел на нее, но Рита это выдержала, хотя теперь ей приходилось щуриться, чтобы скрыть то, как размазалась из-за слез у нее косметика. Королева совсем не выглядела идеальной сейчас, и отчего-то это совсем не волновало ее, хотя раньше она бы не позволила себе в таком виде сунуть нос на улицу и уж тем более разговаривать с кем-то из ее подданных.

Рита развернулась и быстрой походкой направилась к подъезду, потянула дверь со сломанным домофоном и только оттуда бросила, как приманку на леске:

— Я знаю твою тайну.

Саша сразу же изменился, глаза его снова стали страшными и пустыми, заблестели, как у ненормального. У Риты проскользнула мысль, что он правда может что-нибудь ей сделать, наверняка, пережитое оставило на его психике существенный отпечаток… Но поздно было отступать. Она как будто резанула ножом по коже, заставляя идти кровь, чтобы приманить голодного кровожадного хищника, который разорвет ее в клочья, если она сделает что-то не так. Теперь он будет следовать за ней по запаху, желая вонзить когти в добычу, куда бы, она не пошла. Таких острых ощущений Рите еще получать не доводилось. Она бросилась бежать вверх, на пожарную лестницу, перепрыгивая сразу через несколько ступенек, спотыкаясь, отчаянно цепляясь за грязные перилла, чтобы не упасть.

— Стой! — догнал ее голос Саши, но она боялась останавливаться, боялась слушаться его, поэтому поднималась все выше.

На лестнице отвратительно пахло, ступеньки были испачканы чем-то, о чем думать лучше не стоило, стены все испещрены иероглифами непонятных символов и откровенных признаний. Так Рита долетела до последнего пролета, быстро миновала чердак и выскочила на крышу. Здесь лежали глубокие заледеневшие лужи и грязные горы черного снега. Ступать можно было только по снегу. Рита переступала через лед, направляясь к самому краю.

— Да стой ты, — в черном квадрате выхода с чердака появился Саша, — я ничего тебе не сделаю.

Как бы миролюбиво это не звучало, Рита не готова была поверить этим словам. Что-то внутри нее подсказывало, что в ее положении, доверчивость не доведет до добра. Она пробудила в нем что-то спавшее до этого, опасное и жестокое, безжалостное и на ее горе, питавшее к ней страшную пронзительную ненависть. Что помешает ему с ней расправиться?

Саша осторожно приближался к ней. Рита застыла у края, смотреть вниз ей не хотелось, потому, что она боялась высоты. Глупый, детский страх, с которым ей никак не удавалось справиться, не смотря на все свои старания. Наступило время прогнать его раз и навсегда. Или просто потерять сознание от ужаса и упасть вниз.

Рита вытащила из сумки ту самую газету, нашла нужную статью и неуверенно протянула Саше, готовясь к удару. Ничего не произошло, он взял ее из Ритиных рук и, сощурившись от яркого света серых небес, стал вглядываться в строчки. Выглядел он равнодушным и девушка начала надеяться на то, что ошиблась в своих расчётах. С чего она вообще взяла, что это именно то, что нужно было искать? Как глупо… Все это глупо. Ну зачем она в это ввязалась вообще!? Одержима была идеей узнать правду. Что теперь?

— Ты убьешь меня? — осторожно осведомилась она, но ответа на свой вопрос не получила, тогда она задала другой, волновавший ее не меньше, — это… то самое, да?

Саша очень медленно порвал страницу и бросил рваные клочки бумаги себе под ноги, в грязный талый снег. Следом полетела и сама газета. На Риту он смотреть и не думал.

«Пожалуйста, скажи нет…» — взмолилась девушка.

— Да, — холодно бросил парень.

Ветер уныло завывал где-то под ними, на чердаке. Ощущение было странным. Где-то щебетали воробьи, шуршали машины по улице внизу. Мир застыл в ожидании слов, каких-то особенно страшных слов, но они оба молчали.

Рита плакала, но очень тихо, не подавая и вида, а ветер так вовремя спрятал ее лицо за волосами. Ей до ужаса было жаль Сашу, когда она получила последнее подтверждение.

— Ты довольна? — спросил он наконец-то, — теперь ты довольна? Нравится тебе? Пойдешь рассказывать всем своим подданным? Да пожалуйста. Кому угодно. Валяйте, ваше высочество.

— Нет, — Рита отчаянно покачала головой, стараясь унять предательские слезы.

— Будешь шантажировать меня? — предположил Саша, сделал шаг к ней, и она ощутила на себе его пронизывающий взгляд, холодный и острый, как прицел винтовки. Или штык. Сейчас он пронзит ее в самое сердце.

— Чего ты хочешь? — продолжал наступление он, расстояние, разделявшее их стало совсем маленьким, а пятиться Рите было некуда. В нескольких шагах от нее уже зияла пропасть в девять этажей. Может лучше побыстрее прыгнуть туда самой? Капитулировать?

— Сломать меня? Должен тебя огорчить, это еще мало кому удавалось… — Саша схватил ее за воротник пальто и рывком заставил посмотреть себе в лицо. Рита лишилась последнего укрытия, теперь заплаканные красные глаза деть было некуда. Девушка себя презирала за эту слабость.

— Или что? Подчинить себе, заставить плясать под твою дудку?! Что?! Скажи мне, чертова королева! Или… Пополнить свою коллекцию!? — он нахмурился, продолжая буравить ее взглядом таких холодных и отчаянных глаз, как у какого-то маньяка, — ведь так?! Да получи! Только оставь меня в покое… — он начал торопливо расстегивать псевдо-золотые пуговицы ее пальто. От этого Рита вырвалась из транса, в который она погружалась все глубже, резко скинула его пальцы и ударила его по рукам. Время, которое она потратила когда-то на занятия борьбой по настоянию матери, было потеряно не зря. В кои-то веки, ей что-то пригодилось.

— Ты дурак! — крикнула она взволнованно, — ты просто идиот. Как ты не понимаешь!? Мне ничего от тебя не нужно. Я просто люблю тебя, — последнее она сказала хрипло и сдавленно, попятилась к краю, поскользнулась, но Саша успел ухватить ее за локоть и удержать от неминуемого падения вниз. Рита нервно сбросила его прикосновения.

— Давай, скажи, что такая тварь, как я, не способна на чувства, скажи что-нибудь в этом духе, — потребовала она, но ее одноклассник молчал, кусая обветренные губы. Известие о том, что она узнала его тайну, и то оказало на него, куда меньшее действие.

— Ну, так если я не способна… если я не умею. Научи меня, — добавила девушка куда менее уверенно и снова встретилась с ним взглядом. Теперь она пыталась понять с каким выражением он смотрит на нее, какие чувства вложены в этот немой разговор.

— А тебе не мерзко? — вдруг спросил Саша, — после того, что ты узнала?

Рита покачала головой.

— Я восхищаюсь тобой, — призналась она, но почему-то смутилась этих слов и отвела взгляд.

— Прекрати, — осадил ее парень. Он вдруг развернулся и быстрой походкой направился к выходу с крыши, брезгливо переступая через промокшие листы изуродованной газеты. Рита тоскливо смотрела ему в след, а потом не выдержала. Настало время наступить на горло остаткам собственной гордости.

— Саша! — позвала она и голос ее сорвался на крик, жалобный, нелепый и такой непривычный для ее высочества, — пожалуйста, не уходи… — она побежала к нему, вцепилась в него, обняла как-то неловко, чувствуя глупую потребность в тепле. Недолюбленный ребенок.

— Как же ты живешь с этим, как?! — горячо зашептала девушка, — бедный, хороший Саша… ну за что так с тобой… почему!? Как же это… как же ты молчишь об этом?!

— Я не привык жаловаться, — спокойно сказал он, некоторое время он думал, куда деть руки, а потом все-таки обнял Риту тоже. Ощущение было странное, непривычное, но приятное. Было в нем что-то от забытого, давно ушедшего детства, что-то наивное, несмелое, искреннее. Сейчас он видел ее настоящую, ее обнаженную душу, без фальши, без надменности, без коварства и наигранности. Ребенок, который сам запутался в своих кознях, в паутине лжи и интриг, которые она успешно ткала столько лет.

— Но это же так тяжело… в одиночку нести это… — грустно продолжала Рита и на ресницах у нее висели слезинки, когда она подняла голову, чтобы поймать его взгляд, — позволь мне помочь тебе, разделить твою боль?

— Что за ерунду ты городишь? — возмутился Саша, опомнился, выпустил ее из объятий, отстранился, сделал шаг назад, восстанавливая безопасную дистанцию. Он про себя радовался, что на крыше никто не мог увидеть их вместе. Особенно Миша.

— Прости… — коротко бросила Рита и стала шарить по карманам расстегнутого пальто в поисках сигарет. Между ними росла пропасть, страшная, непреодолимая пропасть, через которую невозможно было перепрыгнуть, которая, как бронированное стекло возвращала все звуки назад. Не дозваться, не докричаться. Даже общая тайна не была мостиком, который мог бы помочь преодолеть расстояния, растопить полярные льды.

Саша смотрел на Риту какими-то другими глазами и его пугали новые ощущения, наполнявшие душу. Он видел перед собой хрупкую маленькую девочку со смешной челкой, большими глазами, которые, не смотря на ее любовь к грязевым ваннам оставались все такими же чистыми и глубокими, по-своему мудрыми, но такими потерянными и отчаянными. Ее тоненькие пальчики прикрывали огонек зажигалки от ледяного промозглого ветра, трепавшего края ее пальто и легкую ткань блузки. Саша подумал, что, скорее всего, она чудовищно замерзла на этом ветру. Он неуверенно шагнул к девушке, хотел запахнуть на ней пальто, но она испуганно отшатнулась, не зная, что он собирается делать.

Маргарита Польских. Хозяйка их жалких глупых душонок, кукольник и бог. Еще никогда раньше она не была ТАКОЙ жалкой, как загнанный зверек, молящий охотника о спасении.

Саша отобрал у Риты сигарету, которую ей так и не удалось зажечь, снова притянул ее к себе, на этот раз, не встретив никакого сопротивления. Она тихо плакала у него на груди и казалось, что так и должно быть, что все правильно.

— Ну чего ты ревешь? — хотел сказать грубо, а вышло как-то мягко, неуверенно. Голос его выдавал.

Рита продолжала всхлипывать, не торопясь что-либо объяснять. Саша мучительно соображал, что ему делать с этой новой проблемой, совершенно внезапно свалившейся ему на голову. Проблема, конечно, была старой, но теперь она приняла совсем другой оттенок, стала еще более чудовищной и сложной. С Ритой, надменной королевой, которая над ним насмехалась и хотела ему зла, желая выведать его тайну, еще как-то можно было что-то придумать, избавиться от нее, противостоять. Но как быть с глупой девчонкой, признавшейся ему в любви, да еще и к тому же, знавшей его секрет, он не представлял. Ответ был, простой, логичный ответ. Но Саша боялся называть его даже про себя.

— Бедный… что же пришлось тебе пережить… — шептала Рита и, судя по тому, что ее плечи стали вздрагивать сильнее, у нее начиналась истерика. Ее ладонь поймала Сашину руку и их пальцы переплелись, она вцепилась, как утопающий в соломинку.

— Хватит меня жалеть, — раздраженно сказал Саша. Что-то злое в его душе насмешливо напоминало о том, что всех тех людей, жизнями которых Рита некогда вертела, ей жалко не было. С чего это вдруг она стала само сострадание?

— А он… где сейчас он?

— Скоро выйдет на свободу, срок ему маленький дали, — без особого энтузиазма пожал плечами парень. Риту смутило его равнодушие.

— Ты даже не станешь искать его?

— Зачем?

— Чтобы отомстить… — выпалила Рита отчаянно, но потом ее голос снова стал слабым и тихим, она продолжала, — я найду его… он еще пожалеет…

— Не нужно, — осадил ее Саша, — все это в прошлом. Не говори глупостей, — он поймал себя на том, что сейчас разговаривал с ней, как с маленьким ребенком. Это показалось бы ему забавным, если бы не было так грустно, — ты совсем замерзла, — заметил он, все-таки отстранил девушку от себя, как мог мягко и застегнул на ней пальто, — пойдем?

Рита неуверенно кивнула. Саша взял ее за руку и повел к выходу, обходя заледеневшие лужи. У черного портала чердака он остановился и сделал то, чего никак от себя не ожидал, не ожидала и королева, которая испугалась, что в нем все-таки снова проснулось то страшное и злое, что так готово было уничтожить ее еще совсем недавно. Он поцеловал ее, смешно, неумело, глупо, плевав на все, что могло его остановить, поддавшись какому-то минутному чувству, порыву, всколыхнувшему в душе что-то спрятанное на глубине. Рита возликовала, все время, пока они шли вниз по лестнице, глаза ее горели теплым ласковым светом, непривычным и манящим. У нее появилась маленькая надежда, которую она теперь любовно выращивала и лелеяла.

— Ты точно не станешь всем разбалтывать? — на всякий случай спросил Саша. Рите стало неприятно его недоверие, но она и виду не подала. К ней постепенно возвращалась ее прежняя смешливость и уверенность в себе.

— Не стану, — пообещала она и нахмурилась, — да если и стану то что!? Угрожать мне снова будешь!?

— Прекрати.

— Да ладно. Не боюсь я твоих угроз, ты даже целоваться не умеешь, — язвительно выдала Рита, оставшаяся собой довольна. Сашу это обидело, он помрачнел и решил ответить ей тем же.

— Зато у тебя опыта, как у старой проститутки, — буркнул он и, закончив обмен любезностями, они разошлись в разные стороны.

 

Глава восьмая

Лариса настояла на том, что Кеша хоть на один день, но должен вернуться в школу, потому что если он этого не сделает, то его ждут большие проблемы. Если Елена Львовна орала и топала ногами, но понимала его семейную ситуацию, то Евгению Олеговну едва ли могли тронуть какие-то оправдания. Она просто выкинет Кешу и все этим закончится, его больше никуда не возьмут во втором полугодии десятого класса и ничего лучше, чем аттестат за восьмой ему не светит. Лариса думала об этом, Кеша же думал о том, как ему не хочется в школу.

До поворота они дошли вместе, а потом разошлись в разные стороны, чтобы не вызывать подозрений. Кеша не хотел, чтобы их видели вместе, сам не зная, почему. Что было постыдного в том, что теперь они вместе — раз и навсегда — сказать было сложно. Ведь они оба хотели этого, ломались, рвались и стремились друг к другу. Разрумянившееся от мороза лицо Ларисы было таким чужим, таким непривычным, и ее нежная улыбка, адресована ему одному.

У школьного крыльца его нагнал Коля, вид у него был какой-то потерянный.

— Смотрите-ка, кто к нам пожаловал, — не очень-то радостно хмыкнул парень. Кеша поморщился, потому что его всегда раздражал этот человек, хотя они и общались достаточно хорошо.

— Я пропустил что-то интересное? — спросил Кеша, поправляя очки, как обычно сваливавшиеся с носа из-за разболтанности душек. Перед тем, как дернуть тяжелую железную дверь, он опасливо обернулся на Ларису, которая о чем-то весело болтала с Орловой, направляясь к школе.

— Ни-че-го, — по слогам произнес Коля и нахмурился.

Кеша уже было начал забывать запах сырости, витавший в школе, родной, знакомый… Из детства… На мгновение ему вспомнилось, как когда-то очень давно его сюда в первый раз привела мама за руку. Он был маленьким мальчиком, и они перебрались сюда из другого района, ему предстояло привыкнуть к новой школе, новому классу, новой жизни, новому, после смерти отца, миру. Они остались вдвоем — такие одинокие, разбитые, слабые и только тетя поддерживала их, помогала, потому и обменяла квартиру поближе к себе. Те годы как-то незаметно стерлись из памяти Кеши, он никогда не возвращался к ним, не пытался оживить в памяти и теперь вдруг внезапно они нахлынули, поглотили. Ему снова было семь лет и он впервые шел по этому темному коридору, поднимался по этим лестницам…

— Так как ты думаешь… Правильно ли я поступила, правильно? — Ларисе до дрожи хотелось услышать ответ, но Даша отчего-то молчала. Они сидели на лавочке, напротив школьного крыльца и в ее пальцах дымилась сигарета из Кешиной пачки, которую она забрала у него. Ей хотелось согреться и успокоиться, нужно было как-то остудить разгоряченную душу.

Почему ей так плохо? Этот вопрос Даше задать было, к сожалению, нельзя.

Даша пожевала свои губы, отчего они сначала побелели, а потом стали кровожадно-алыми, словно она пригубила чьей-то крови.

— Зря ты куришь, — изрекла она с отсутствующим видом.

— Я многое делаю зря, — грустно заметила Лариса и почувствовала новую волну нахлынувшей тоски и тупого бесполезного отчаяния. Пепел сыпался ей на пальто, оставляя на черной ткани белесые, как талый снег, следы. Руки все равно отчаянно мерзли, а идти в школу ей не хотелось. Там Кеша. Ее Кеша. Любимый, замечательный Кеша. Только отчего-то видеть его было тошно, думать о нем — еще хуже.

— Даш… ну скажи, — взмолилась Лариса.

— Ты давно его любила, — издалека начала Даша, хмурясь от дыма, летевшего ей в лицо, — теперь ты должна быть счастлива.

— Но я причинила боль людям, которые любят меня, — возразила Лариса и голос ее дрогнул.

— Иногда это необходимо, — железным тоном выдала Даша. Лариса подивилась жесткости, которая вдруг открылась в этой обычно мягкой и безвольной девушке. Все в ней сейчас напряглось, черты стали острыми, резкими, глаза — холодными и отчужденными. Эту ли Дашу Орлову она знала с первого класса? Или просто никогда не замечала в ней эти черты, теперь выбравшиеся на свободу из-под гнета других, раньше главенствовавших. Все они, некогда дети, некогда смеявшиеся над жизнью, над своей болью девчонки вдруг стали иными людьми. Зачастую эти люди были куда хуже своих предшественников. По крайней мере она, Лариса, раньше никогда бы не позволила себе поступить так, как поступила и уж тем более считать себя правой.

— Ты плохо сделала, что сказала ему, что любишь, — после некоторой паузы продолжала ее подруга, спокойным и уверенным голосом.

— А у меня был выход?

— Был.

— Ты сама предупреждала меня, что такие как он, используют таких как я! — воскликнула Лариса и из глаз брызнули слезы. Она скомкала потухшую сигарету. Даша тяжело вздохнула и обняла ее, потрепала по волосам.

— Иногда выходит так, что, такие как ты, используют таких, как он.

Лариса молчала и уже не плакала. Ей стало спокойнее в объятиях Даши, но теперь она думала о том, что это что-то не то, должно быть как-то иначе. Ей невольно вспоминались объятия Валентина, его тепло, забота и нежность. Ей вспомнилось, как он успокаивал ее в день инсульта Анастасии Вячеславовны, и стало совсем невыносимо.

Она всегда упрямо видела в нем своего отца. Того скота, который посмел позабавиться с ее матерью и вернуться домой, к любимой жене и любимым детям, о которых он рассказал только на вокзале, прощаясь с ней. Бабушка часто вспоминала, как мать порезала вены, вернувшись домой, как ей пришлось звать мужа соседки, чтобы он сломал дверь ванной, где заперлась дочь. Какой ужас и какая боль обрушились на их головы! Матери было семнадцать лет. Она была такой же хрупкой девочкой с распахнутой душой.

Поступок Ларисы был актом мщения. Сейчас она отдавала себе в этом отчет. Раньше она не могла понять, что движет ей, какие доселе неизвестные порывы. Все стало ясно. И просто.

Только Валентин вовсе не ее папаша, который за все это время не разу не поинтересовался о судьбе ребенка, оставленного в маленьком провинциальном городе. Лариса помнила, как мать звонила ему, когда она была маленькой, как плакала и кричала в трубку проклятия, унизительные просьбы и глупые бессмысленные признания в любви, ведь она до последнего любила его. Ненавидела, не могла простить, но продолжала любить.

Но Валентин же не такой! Она никогда не видела от него зла, никогда он не требовал отдачи за все, что сделал для нее за те несколько месяцев, которые они провели вместе. А она убеждала себя, убеждала, что он такая же сволочь! Просто потому что не верила, что может быть по другому.

— Даш… — Лариса отстранилась и спрыгнула с лавки, — я должна уйти.

— Куда!? — изумилась подруга. Времени было уже много, они безнадежно опаздывали на урок. Глаза Даши расширились и стали совсем круглыми, отчего казались какими-то кошачьими.

— Домой… к бабушке, — обронила Лариса, поцеловала Дашу в щеку и побежала в сторону школьных ворот. Она боялась, что Орлова спросит что-то еще, что придется рассказать ей больше, чем Ларисе хотелось бы.

Она чуть не попала под машину, так торопилась. Ступеньки путались у нее под ногами, ждать лифт она не стала, потому что была уверена в том, что двигается он слишком медленно и спускаться будет целую вечность.

Анастасия Вячеславовна была немного удивлена, увидев ее на пороге. Лицо ее еще больше осунулось, а под глазами пролегли хмурые тени синяков, оставленные бессонной ночью.

— Бабушка… бабушка… прости меня… — горячо выпалила Лариса и бросилась женщине на шею, ожидая удара или обиды, но ничего такого не последовало. Анастасия Вячеславовна погладила ее по напряженной спине и повела на кухню.

— Выпей чаю, Лара, — сказала она, зажигая газ. Лариса присела на стульчик и спрятала лицо в ладонях, по щекам ее одна за другой скользили слезы, которые она никак не могла унять.

Анастасия Вячеславовна поставила перед ней чашку с ароматным горячим напитком и села напротив.

— Я ужасно поступила! — воскликнула Лариса, обнимая чашку замерзшими пальцами.

— Ну… — бабушка тяжело вздохнула, во взгляде ее читалось неодобрение и даже злость, которые она не хотела показывать.

— Я хочу исправить свою ошибку… — хрипло начала девушка, сделала один глоток и обожгла пересохшее горло. Некоторое время она взволнованно ловила воздух ртом, чтобы остудить свою боль.

— Каким же образом?

— Прости меня бабушка, прости… — вдруг снова нахлынуло на Ларису, когда она почувствовала, каким холодным и ироничным был этот ответ. Она была уверена в том, что теперь они больше не будут с Анастасией Вячеславовной такими друзьями, как раньше, теперь между ними навсегда поселятся недоверие и недосказанность.

— Ты не у меня должна просить прощения, — заметила старая женщина. Лариса взвыла.

— Я попрошу… попрошу, бабушка… я не должна была так! Я не имела права… Я ведь считала, что он такой, как отец… но я попрошу… правда…

— Нет, — оборвала ее Анастасия Вячеславовна, и Лариса даже плакать от изумления перестала. Она последний раз всхлипнула и уставилась на бабушку, замечая каждое изменение в ее лице, а с ним что-то происходило. Губы женщины мучительно сжались, побелели, складки над ними дрогнули, натянулись, глаза потемнели, померкли и подернулись мутной пеленой.

— Лариса, — очень тихо заговорила она, медленно, вкрадчиво, — поздно. Поздно ты решила просить прощения…

— Что это значит!? — крикнула девушка отчаянно.

— Авария. В тот день. На Кирова, — равнодушно, как радио-диктор говорила Анастасия Вячеславовна. Она как будто сообщала последний выпуск новостей. Но при этом вся она напряглась, сморщилась, скорчилась и было видно, каких трудов стоит ей это внешнее спокойствие.

— Он… мертв? — пролепетала Лариса.

Анастасия Вячеславовна молчала и только сжимала ставшие совсем белыми губы.

— Мертв!? — переспросила девушка. В ответе она не нуждалась. Она знала. Она чувствовала.

На нее опустилось облако невыносимой душащей боли. Маленькая кухня поплыла, предметы начали таять. Тишина душила ее, и воздуха стало совсем мало. Вне себя Лариса вылетела из квартиры, в объятиях душного морока, не замечая лестниц, ступенек и стен, она бежала вниз. Анастасия Вячеславовна звала ее, но голос ее таял в этой опустившейся темени.

С неба медленно падал мокрый снег, таявший по дороге к земле. Он оседал на волосах и одежде серебристыми крупными каплями, переливаясь в свете тусклого желтого фонаря.

Мир снова стал ясным и со свей своей остротой и ясностью впился в Ларису, пронзил ее сотней черных стрел. Она осела на колени в лужу подтаявшего снега и вцепилась себе в лицо пальцами, оставляя глубокие кровавые следы от ногтей.

Ей хотелось закричать.

Но вышло тихо, хрипло и сдавленно:

— Нет…

Кеша смотрел на хмурое серое небо за окном и ждал прихода Ленки. Она никогда не являлась во время, предпочитая всегда хоть немного, но опаздывать. Это казалось ей хорошим тоном, а может быть, она просто никогда не следила за временем или не задумывалась, что он, — о глупость! — , может ее ждать.

В комнате не было занавесок, поэтому было светло, некуда было деться от тусклого хмурого света с улицы. Кеша чувствовал себя незащищенным и слабым, ему никак не удавалось отделаться от глупых детских воспоминаний, которые посетили его в школе.

Зачем думать об этом теперь? Когда все это мертво, забыто, не важно… Не вернуть, не исправить… Матери давно нет в живых, он вырос и стал совсем другим человеком. К чему этому новому другому человеку печалиться о своем прошлом?

В дверь позвонили. Кеша вздрогнул и решил, что Лена наконец-то соизволила явиться. Ах, как славно, что она не сделала этого!

— Кеша… — с порога начала заплаканная Лариса, бросаясь ему на шею. — Кеша!.. Он мертв! Мертв! Он погиб! Разбился…

— Кто? Кто? — Кеша проводил ее в комнату и побыстрее закрыл дверь, предчувствуя скорый приход Лены. Что же будет? Что делать? Просто не открывать ей?

— Валентин… он… — всхлипывая шептала Лариса и билась в его руках. Ее душила истерика.

— Это… — неуверенно проговорил Кеша. Он все понял. Речь шла о том человеке, с которым Лариса рассталась, чтобы быть с ним. Но почему она убивается так из-за его смерти?

— Я виновата, я! — кричала она, вырывалась, но Кеша держал ее крепко. Вот тут то и явилась долгожданная Ленка. Лариса перестала плакать и испуганно уставилась в темноту прихожей.

— Кто это может быть? — хрипло от слез спросила она. Кеша пожал плечами и нервно соврал:

— Не знаю…

Он молил всех известных ему богов, чтобы девушка не пошла с ним, отправляясь открывать.

— Лен… — он шагнул на лестничную клетку, не пуская девушку в квартиру, — послушай… тут такая проблема…

— Что случилось? — нахмурилась Ленка. Она промокла под снегом-дождем и очень хотела поскорее пробраться в его теплую квартиру, то, что он медлил, ее раздражало.

— Ко мне заглянул Гриша… — неумело и неправдоподобно плел Кеша, — и… он сильно пьян!

— И что с того!? — нетерпеливо осведомилась Лена и сдержанно хохотнула, — ты думаешь, меня испугает вид пьяного Гриши?

— Да нет… но…

— Что за хрень ты несешь!? — оборвала его девушка и, решительно оттолкнув в сторону, пошла в квартиру. Кеша весь внутри себя сжался, предчувствуя скорую бурю. Ох, что-то будет!

Самое страшное случилось. Они смотрели друг на друга, молча, неподвижно, неотрывно, как под гипнозом. Кеше, который следом за Леной ворвался в комнату, оставалось только ждать, когда же оборвется эта пронзительная жуткая тишина. Он слышал хриплое дыхание Ларисы, видел, как слабо вздрагивают ее по-детски пухлые губы, раскрасневшиеся из-за истерики, как сжимаются ее пальцы — то ли от испуга, то ли от злости. Глаза же Ленки стали совсем серыми, выцвели и округлились, она перестала моргать и только ноздри ее расширялись часто-часто. На лицо ей упала прядь волос, неизвестно каким образом выбравшаяся из общей массы и девушка не торопилась поправлять ее, хотя обычно всегда была озабочена тем, как выглядит.

Он был здесь лишним — такое у него было чувство. Ощущение, что он пришел в театр и случайно выскочил на сцену, туда, где разворачивается действо, в котором ему не отведено никакого места.

— Гриша?! — бросила в пустоту Ленка, и он не мог понять, с каким выражением она это говорит. Она обернулась на него и вроде бы улыбалась. Только улыбка была какой-то ненастоящей, какой-то неправильной. Смеется она? Злиться?

Они обе ждали его реакции, расстреливая его четырьмя парами глаз. Он должен был что-то сделать, что-то, что будет правильным. Но что правильно?!

— Я… соврал… — пролепетал он, смотря в глаза Лене, не в силах оторвать взгляд и перевести его на Ларису. Это было страшно. Неминуемо страшно.

— Что это значит?! — строго спросила Ленка, указывая кивком головы на девушку.

— У Ларисы погиб… — медленно, дрожащим голосом начал Кеша. Лариса явно ждала каких-то других слов, боковым зрением он заметил, как она поникла и сжалась, опустила голову, и лицо ее закрыли отросшие пряди волос.

— Почему ты этого не сказал сразу?! — перебила Лена, даже не дав ему договорить. Оправдания ее не интересовали.

Кеша молчал. Лариса медленно поднялась и уставилась на него, он физически ощущал, как внимательно она его изучает.

— Почему ты скрыл это от меня?! — слова обожгли его как удар холодной плети, — от своей девушки!? — боже, ну зачем она это сказала! Зачем она напомнила, снова, полоснула, ударила, резанула ножом по зыбкому полотну реальности, которое тут же осыпалось разбитым зеркалом.

Снова нахлынула тишина. И в ней — нарастающий звук дождя за окном. И шепот Ларисы, тихий, сдавленный, будто ее легкие сковало железное кольцо и она не способна была дышать глубже и говорить громче, будто она задыхалась.

— Простите… я вам мешаю… я пойду, — сказала она. Кеша хотел остановить ее, схватить за руку, заставить остаться, но на него смотрела Ленка. Взгляд ее глаз, снова наполнившихся прежней тусклой зеленью, говорил ему «Нет. Нельзя. Ты не посмеешь. Ты этого не сделаешь».

За Ларисой хлопнула дверь. Кеша присел на диван.

Ленка подошла к окну и крикнула, не понятно, к кому обращаясь:

— Сука!

У Кеши перед глазами стояло печальное лицо Ларисы, напоминающей грустного брошенного щенка. Он представлял себе, как она бежит под дождем, без зонта, рыдая, маленькая и несчастная. Лариса, которую он совсем недавно еще называл и считал своей.

— Хватит молчать! — выпалила Лена, обернулась к нему, — объясни мне, что это значит.

— Лена… — промолвил Кеша и бросился к ней, — это не то, что ты думаешь… У Ларисы случилось большое горе, погиб близкий ей человек… она очень переживает, она пришла за помощью ко мне…

— Почему ты этого не сказал сразу?!

— Я не знал, как ты отреагируешь… ведь она в меня влюблена…

— Ну, это я заметила! — усмехнулась Лена. Глаза ее были совершенно сухими, а лицо мертвецки-спокойным. Она правда верила ему, но злилась.

Кеша схватил ее за руки и прижал к груди ее некрасивые полные пальцы. Сейчас они казались самыми замечательными на свете, идеальными, великолепными. И эта девушка перед ним, такая резкая, грубая, в чем-то раздражавшая его, была самой лучшей.

— Прости меня! — взмолился Кеша, — прости! Я ведь люблю тебя. Только тебя.

 

Глава девятая

Весь февраль дул холодный северный ветер, чередовались гололед и промозглый талый снег, по дороге к земле, превращавшийся в дождь. Соня мерзла в легкой куртке, но, редко заглядывая домой, она всегда забывала о том, что хотела поискать что-нибудь потеплее. Она в очередной раз оставила прикрепленную к холодильнику записку и ушла к своим друзьям.

В квартире Лехи было удивительно пустынно. На кухне, как обычно, сидела Моль. Сегодня она была одета исключительно в теплые оттенки — красные шаровары, оранжевый свитер, желтые фенечки на руках и огромные серьги цвета тыквы делали ее похожей на тропическую птицу. Только лицо оставалось бесцветным и серым, тусклым и безжизненным.

Вместо приветствия она протянула Соне зажженный косяк.

— А где все? — поинтересовалась Соня, затянувшись. Моль равнодушно пожала плечами, всем своим видом демонстрируя то, что ее это никак не волнует.

Соня присела на стул и уронила голову на руки. Ей хотелось спать, а еще хотелось выпить чего-нибудь горячительного, чем крепче, тем лучше.

На тесную кухню заглянул худой долговязый парень и сонно улыбнулся девушкам. Моль никак не отреагировала на его появление, сказала только тихо:

— А… Кирилл. Будешь гаш?

Ее дело было простое — затягивать все большее количество людей в свое болото, чтобы получить потенциальных клиентов и потребителей своей чудо-травы. Но вошедшего было ничем не удивить. Он достал из-под стола табуретку и оседлал ее, принимая протянутый ему косяк.

— Как тебя зовут, чудо? — обратился он к Соне. Девушка бы смутилась, но в голове ее был туман. Ей было абсолютно все равно, что с ней происходит и что будет происходить. Она представилась, выпустила в воздух облачко дыма.

Завтра контрольная по алгебре — всплыло в воспаленном мозгу. Когда она в последний раз открывала учебники? Когда она в последний раз звонила Даше и искренне с ней разговаривала?… Когда в последний раз отец заглядывал в квартиру, где они жили с матерью? Куча глупых, бессмысленных вопросов. Ветерок, пробиравшийся в форточку подхватил их вместе с дымом и унес прочь.

— Кирилл художник, — зачем-то сказала Моль.

Этот парень, выглядевший лет на двадцать пять- тридцать, щуплый, болезненный, не вызывал у Сони малейшей симпатии. Она сразу почувствовала, что от него можно ждать чего угодно. В его глазах жила точно такая же всепоглощающая пустота, как та, наполнявшая душу Моли. Соня ощущала ее почти физически, ее как будто обдавало холодом. Но это был не холод. Это была пустота с тихим, почти неощутимым привкусом гнили… Гниющая мертвая плоть. Кирилл тоже гнил. У него даже кожа была такого тусклого серовато-желтого цвета, то и гляди покроется трупными пятнами.

— У меня есть герыч, — многообещающе добавил Кирилл.

— Это что?! — смутилась Соня.

— Героин.

Они с молью обменялись очень глубокомысленными взглядами. Немного еще посидели, и отправились к Кириллу. Жил он недалеко, в еще более грязном и неуютном районе. Дома здесь стояли старые, начала двадцатого века и вид у них был такой, будто они пережили бомбежку. Штукатурка местами обвалилась, ступеньки у подъездов были изъедены глубокими дырами, с торчащими там, словно человеческие ребра, фигурами железных каркасов. Запах в подъезде был специфический. В квартире — еще более специфический.

Все было увешано странными, очень яркими картинами, изображавшими какие-то космические пейзажи, каких-то странных людей с зеленой кожей и черными провалами, вместо глаз. Эти картины без смущения говорили, кричали, взывали о том, что человек, написавший их, принимает наркотики.

Кирилл отвел их в большую просторную комнату, заваленную разным мусором и мебелью, книгами и полотнами, одеждой и пустыми тарелками, вещами совершенно противоречивыми.

Соня остановилась у стола, измазанного в краске, возле свежего полотна, на котором была нарисована девушка с очень ярким, желтым лицом, красными руками и белым платьем. С ее красных пальцев на чистую ткань капали темные капли, оставлявшие на ней следы. Соне хотелось смахнуть их, хотелось, чтобы белый оставался таким же чистым, но отчего-то, она боялась прикоснуться к толстому слою масляной краски.

— Поглядите, что я нашел! — радостно заговорил Кирилл и потряс полупустой бутылкой трехзвездочного коньяка. Моль эта новость не вдохновила, Соня только вымученно улыбнулась.

— Ты обещал герыч, — напомнила Моль. Кирилл скривился, явно ему не хотелось делиться своим «вдохновением».

Соне вдруг стало страшно, ей почудилось, что сейчас произойдет что-то неизбежно непоправимое. Нужно поскорее уйти из этой заваленной мусором грязной квартиры, от этих страшных картин, которые мог нарисовать только сумасшедший, от этого чудовищного мирка отвращения и боли. Она же никогда не найдет отсюда выхода! Она же никогда не спасется, не отмоется! Еще шаг, и бездна проглотит ее. Еще шаг — и колючие ветви лабиринта из кустарника сомкнуться над ее головой.

Соня обернулась. На стене висела картина, изображавшая лабиринт и кричащего в нем человека. Его насыщенно-синий рот изогнулся в страшной, нечеловеческой гримасе, все черты натянулись и напряглись от такого невыносимого напряжения. Он тоже потерялся! Он тоже никогда не найдет выход! Да это же она! Она — этот человек с синим ртом!

— Герыч, так герыч, — забубнил Кирилл, поставил бутылку рядом со своим новым шедевром на стол, и скрылся в темном проеме коридора. Соня потерянно посмотрела на Моль, развалившуюся в старом ободранном кресле, и случайно встретилась с ней взглядом.

Пустота поглотила ее, обняла, утопила в себе.

Пустота говорила: Скоро ты тоже станешь такой.

«Нет!» — закричала девушка внутри себя, начала биться, метаться, внешне оставаясь совершенно спокойной. Соня улыбнулась, отхлебнула коньяка и облизнула губы. Напиток обжигал, согревал, топил в себе страх.

— В первый раз? — поинтересовалась Моль.

— Нет, что ты, — соврала Соня.

У Даши мерзли пальцы и поэтому Юра отдал ей свои перчатки. Они были большие, растасканные, но такие теплые и уютные, что Даше захотелось не снимать их больше никогда. А главное его! И как он хорошо, геройски поступил, как он только заметил, почувствовал, что ей холодно, если она не сказала ни слова? Даша захлебывалась в своем восхищении.

Так они дошли до его квартиры, где девушке все-таки пришлось проститься со своим счастливым талисманом. Юра помог ей снять дубленку и она в сотый раз подивилась про себя откуда он такой взялся — хороший, замечательный, галантный, понимающий. Ведь она никогда не встречала таких людей, и, к своему величайшему огорчению, чувствовала, что уже и не встретит. Где его только нашла Настя?

— Будешь что-нибудь? — спросил Юра, пока она снимала свои зимние сапожки, раздумывая о том, что хотела бы быть единственным ребенком в семье.

Это всегда было целое испытание из-за количества замочков и веревочек, которые их украшали. Сейчас пальцы девушку слушались особенно плохо и у нее никак не выходило высвободить свои ноги из этого плена.

Даша подняла взгляд и улыбнулась ему:

— Горячий шоколад.

Она знала, что он тоже его любит, что варит по-особенному. Так, как его научили делать это в Чехословакии. Это был волшебный напиток, колдовское зелье, всегда дурманившее и без того не очень ясную в присутствии Юры голову Даши.

Даша некоторое время посидела на полу в прихожей, прислонившись спиной к стене. Она внимала приятной тишине, царившей здесь, улавливала полутона всевозможных звуков, нарушавших ее. У нее создавалось впечатление, что можно услышать, как горит синее газовое пламя на плите под «туркой» с шоколадом.

В тягучем теплом воздухе разлилось волшебство с привкусом вечного детства, теплый свет, пронизывавший ее насквозь. Она стала случайной гостьей какого-то другого мира, совсем не похожего на тот, в котором она выросла, который окружал ее всю недолгую смешную жизнь.

Ее учили жить по правилам, которые были механизмами, шестеренками устройства ее вселенной, неслышно двигавшимися в космической тишине. Нарушить правила — значило сломать ход времени, ход событий, бросить вызов. Но Юра и такие как он не нарушали правил — они просто не создавали их для себя. Он был из среды тех людей, к которым Дашу всегда учили относиться с уважением, но опаской — людей отчаянных, творческих, погруженных в искусство или науку, балансировавших на грани двух миров. К этой среде относились нищие поэты, спивавшиеся художники и писатели, павшие до бульварных романов, так и не нашедшие издателей для воистину великих книг. Эти люди прекрасны, но опасны. У них в голове — космос. А что там в этом космосе, в этих глубинах водиться лучше не знать и не интересоваться. Тем более ей. Серому мышонку. Она окончит школу, какой-нибудь университет и выскочит замуж за такого же среднестатистического человека, потеряется в бесцветной серой массе… Или будет сидеть на этой тесной кухне, где царит страшный бардак и влюбленно смотреть, как Юра разливает по чашкам, расписанным его подругой-художницей, горячий шоколад.

Некогда Юра был аспирантом университета, в котором училась Настя, пока не бросил учебу на предпоследнем году обучения. Если бы он сделал это раньше, они бы никогда не познакомились. Все было бы проще. Даша никогда бы не оказалась в этой квартире, никогда бы не приоткрыла волшебный занавес совсем иного мира. Сладкого, манящего, околдовывающего… Как и теплые глаза человека, с которым они молча пили горячий шоколад, разговаривая на другом, бессловесном языке. Страшно представить, что всего этого могло бы и не быть! Они бы просто никогда не узнали друг друга…

«Пусть это мгновение не кончается» — думала Даша. Ей не нужно было ничего больше. Ей было светло и радостно, как за несколько мгновений до нового года, когда даже самый закоренелый и отчаянный циник всем своим естеством ждет чуда. Как будто сейчас и в правду произойдет что-то доброе, сказочное, волшебное…

За окном уютно кружились пушистые снежинки. Зима вернулась, чтобы попрощаться с засыпающим городом.

— Согрелась? — лукаво спросил Юра.

Даша немного испугалась. Сейчас ее лицо преображал все тот же яркий румянец, который так часто менял все ее черты, делая ее похожей на фарфоровую куклу. Глаза становились ярче и теплее, в них зажигались сотни удивительных огоньков, мерцавших, как ночной город из окна самолета. Губы так чувственно приоткрывались, как створки раковин, и по ним скользила странная, мечтательная улыбка. Такой Даша никогда не видела себя в зеркале. Такой сейчас видел ее Юра и любовался ее хрупкой и чистой красотой.

— Ну да, — кивнула Даша задумчиво и разочарованно поставила на стол опустевшую кружку, стала разглядывать рисунки на ней. Ромбики, чередующиеся с черными кошками, хаотично разбежавшимися по белой керамике.

— Готова приступить к делу? — Юра тоже закончил с горячим шоколадом и был полон энтузиазма, который внушал девушке опасения. Она жалела о том, что сама попросила его об этом, но ей так хотелось найти повод провести с ним немного времени наедине, без Насти…

Даша снова кивнула. Они пошли в комнату.

Там царил полнейший разгром. Всюду были навалены стопки книг, альбомов, журналов, столпились чашки с недопитыми чаем и кофе, но вместе они создавали картину идеального уюта. У Даши и не возникало мысли вынести все это и расставить по местам, потому что она знала: так должно быть. Она легко приняла эту истину, не требовавшую объяснения, как ту, что в квартире, где они жили с мамой, папой и Настей, всегда должно быть идеально чисто.

— Юра… — робко обратилась девушка, пока он освобождал ей место на диване, переставляя оттуда на пол старый патефон, — пожалуйста… поиграй мне на пианино…

Мужчина обернулся, одарил ее короткой улыбкой.

— Может не стоит?

Даша была неумолима. Юре пришлось убирать книги с клавиш старого фортепиано «Саратов», на котором возлежал вековой слой пыли. Он коснулся избитых клавиш сначала неуверенно, прислушиваясь к их звуку, потом приподнял крышку и заглянул внутрь и только после извлек из молчащих струн мажорную гамму. Когда-то Даша отходила три года в музыкальную школу, ломая руки и себя в классе домры. Ничем хорошим это не кончилось — все в ее семье быстро поняли, что великим музыкантом она не станет.

Юра был самоучкой. У него очень сильно страдала техника, за такую постановку рук его бы нещадно били по пальцам учителя фортепиано. Но он играл так вдохновленно, как не играют многие мастера и профессионалы, посвятившие этому годы. Музыка обволакивала Дашу, уносила прочь, заставляла пропускать через себя каждую ноту, каждый звук. Девушка как будто растворилась в воздухе, вдруг наполнившемся красотой и гармонией, стала частью некого таинства.

— Это… — пробормотала она, когда Юра закончил.

— Моцарт.

— Я так и подумала…

Пока она в прострации сидела на своем месте, не способная пошевелиться или выдавить из себя еще хоть слово, он сходил за старенькой гитарой, извлек ее из чехла и немного подстроил по слуху. Теперь Юра сидел так близко от нее, что она тем более боялась пошевелиться, даже вдохнуть лишний раз.

— Проснись, Дашка! — веселым голосом сказал Юра и протянул гитару ей, — в школе будешь спать…

Девушка на автомате кивнула, неловко и неумело взяла инструмент. Ну зачем, зачем она попросила его научить ее чему-нибудь? Зачем выбрала именно этот повод? Как же страшно…

Она ничего не слышала из его объяснений, все время по кругу ругала себя за совершенную глупость и впадала в странное возбуждение от мысли, что человек, ставший для нее всем, ставший для нее чем-то вроде доброго улыбчивого бога, сидит так близко, говорит с ней на равных, ставит ее руки в немыслимые позиции.

— Так больно… — пожаловалась она.

— Крепись казак, атаманом будешь, — ободрил ее Юра, но пальцы ее с грифа снял и зачем-то на мгновение задержал в своей руке. Она чувствовала тепло его прикосновений и ей казалось, что сейчас ее кожа начнет плавиться как пластилин, растекаться и капать на старый паркет. Было страшно, но так приятно и хорошо, что хотелось, чтобы он только не отпускал.

Куда делась вся ее решительность? Куда пропала та Даша, которая кричала Соне о любви, уверяла, что способна пойти на любой шаг, на любой безумный поступок, даже причинить боль своей любимой сестре? Неужели это была она? Та Даша, которая сейчас изо всех сил старалась скрыть нервную дрожь?

Она чуть не вскрикнула, когда Юра осторожно по-дружески приобнял ее, чтобы дотянуться до ее руки на грифе — так ему было удобнее, а она уже сходила с ума. Так близко… В голову лезли дурацкие и злые мысли о том, что с ее сестрой у них наверняка были не только невинные объятия. А может и с той художницей, которая расписывала чашки и блюдца?

Даша резко обернулась в его руках, придерживая гитару, чтобы та не соскользнула с ее колен и внимательно посмотрела ему в глаза.

Ну! Не будь тряпкой! Не будь дурой! Ты же хотела бороться — борись! Докажи, что ты не мягкотелая девчонка, которая во всем слушается мамочку и боится сделать шаг вне установленных правил! — закричала она сама себе. Но Юра ее опередил. Он коротко поцеловал ее в губы, но тут же поспешно отстранился, забрал гитару и стал засовывать ее в чехол с таким видом, будто ничего не было.

Даша сидела совсем ошарашенная. Она не знала, как на такое реагировать, в ее голове крутился рычащий рой мыслей, напоминающий диких разъяренных пчел, готовых ужалить при одном неверном движении.

Что это значит?

— На сегодня хватит, а то руки будут болеть, — выдал Юра совсем без выражения, вроде бы он тоже смущался того, что поддался какому-то неизвестному порыву.

Что это значит!!!

— Да-да, — закивала Даша.

А потом она быстро выскочила в прихожую, вставила ноги в сапоги, не потрудившись их застегнуть, накинула дубленку и побежала, словно человек, в которого она была так безнадежно влюблена, оказался кровожадным маньяком и в этой уютной квартире притаилась опасность, угрожавшая ее жизни. Впрочем, вот это как раз было правдой.

Оставаться здесь было опасно, если не для жизни, то для рассудка точно.

Глава десятая.

В начале марта, впервые за долгое время, солнцу удалось вырваться из плена серых снежных облаков и теперь оно нежилось в холодных небесах ранней, только зарождающейся весны. Оно играло в опасную игру, рискуя вот-вот снова потеряться в мутной серой пелене, стать лишь призраком, отблеском, оно словно забыло о том, что может исчезнуть еще на долгое время и разбрасывало солнечных зайчиков по унылым обшарпанным стенам кабинета математики.

Наталья Леонидовна следила за ними с плохо скрытым раздражением, потому что солнечные зайчики раздражали ее ничуть не меньше, чем холодный ветер, ученики или влажная погода, когда мучительно болел и ныл ее неправильно сросшийся коленный сустав. Женщина тихонько причмокивала губами и мечтала о том, как, когда в кабинете будет сделан блестящий ремонт, она повесит плотные матовые шторы, через которые сюда не проберется не один лучик отвратительного, мешающего учебному процессу солнца.

Учебный процесс и без того шел из рук вон плохо. Непоседливые и бестолковые десятиклассники, кряхтя, решали очередную контрольную, к которой никто, кроме Маши Волковой, как обычно, не готовился. Наталья Леонидовна со скучающим видом отбирала летавшие туда-сюда листы с решенными заданиями и наполняла ими кислотно-зеленое мусорное ведро.

После звонка стало понятно, чьи успехи совсем скудны и кого обошли стороной удача и благосклонность одноклассников, сильных в алгебре. Большая часть десятого класса сдала свои работы и шумно вышла прочь, остались только неудачники. В их числе, как обычно, оказались Якушев, листок которого был изрисован некрасивыми рожицами, Михайлов, добывший себе не тот вариант, Колеченков, всегда безнадежный в алгебре, не смотря на все свои старания и, к величайшему удивлению преподавательницы — Польских. Последняя ничуть не выглядела огорченной или подавленной, со своим обычным надменно-насмешливым видом она неторопливо выводила что-то ручкой, старательно прописывая каждый символ.

— Маргарита, у тебя какие-то проблемы? — поинтересовалась Наталья Леонидовна нависнув над столом, за которым сидела девушка. Рита подняла на нее свои очаровательные темно-вишневые глаза, обрамленные густыми каштановыми ресницами и невозмутимо улыбнулась.

— Все хорошо, — сказала она, — решила сделать и третий вариант тоже…

— Второго вполне было бы достаточно! — забулькала Наталья Леонидовна вместо того, чтобы порадоваться успехам своей ученицы. Впрочем, если бы такое ей сказала Волкова, она бы похвалила ее и погладила по блондинистой прилизанной головке, но такой поступок со стороны Риты не казался ничем иным, как глупой неоправданной выпендрежъю. Эта девица вечно воображает о себе невесть что, только потому, что ее родители, некогда такие же нищие, как семьи большинства учеников школы, смогли выбиться в люди и разжиться деньгами. Да лучше бы, раз у них так с этим хорошо, спонсировали ремонт в кабинете алгебры! Стены совсем осыпались! Где это видано! Вот дети и не хотят учить царицу всех наук.

Наталья Леонидовна облизнула свой четко очерченный коричневой помадой рот и уплыла на свое место, разглядывать сданные ей работы. Рита проследила за ней без особой симпатии и обернулась на Сашу. Парень со страдальческим видом теребил страницы закрытого учебника, в сторону девушки он и не смотрел. Как будто ничего не произошло, как будто ничего не было. А что, собственно, было? Один разговор на крыше, пара смешных детских поцелуев и много слов, которые лучше не произносить.

Рита сдала свою работу и, направилась к двери, остановившись только для того, чтобы положить Саше на стол тот вариант, который она успела решить. Алгебра давалась ей на удивление легко, хотя она и выросла окруженная одними только гуманитариями. Ей нравились точные, правильные науки, без лишних слов, оборотов и сложностей, состоящие из одних голых формул и правил, которые, сплетаясь в кайму узора создавали удивительные комбинации. Алгебра была такой же игрой, как и человеческий страх, как и чувства, смешные предсказуемые чувства ее одноклассников и сверстников. Она была предсказуема, ее можно было просчитать. Как и поступки.

В туалете никого не оказалось, и это было к лучшему. Девушка взобралась на подоконник, вставила в рот сигарету и затянулась терпким дымом со сладким шоколадным вкусом, ласкавшим губы и вкусовые рецепторы, обожженные горькостью табака. Ее спину согревали солнечные лучи, они же делали волосы золотыми, почти рыжими. Рита думала о том, что наверное, сейчас она очень похожа на свою мать, думала равнодушно, спокойно, без прежней злости. Мать… ее руки, благоухающие ароматом французских духов, красивые кольца, смелый густой тихий голос… Она всегда была человеком чужим, холодным. Ей можно было любоваться и восхищаться, но… любить? Нет. Есть люди-статуи, есть люди-боги. Созданы они не для любви, не для простого человеческого, земного и смертного, созданы для восхищения, для вечности. Рита долгое время пыталась быть такой, пока не поняла, как сильно ошибалась, превращая все живое в себе в лед.

— Я не хочу быть идеальной… — прошептала она, обращаясь сама к себе. Раньше она не позволила бы себе такой вольности, считая разговоры с собой привилегией сумасшедших.

Она хотела быть простой. Неправильной. Человечной. Смешной. Нелепой. Легкомысленной.

С такими мыслями она затушила сигарету и вышла прочь, твердо решив отыскать Сашу.

Они шли молча, рядом, но словно врозь.

Саше делалось жутко от той перемены, которая произошла с его другом после смерти отца, но он ничего не мог с этим поделать. Он помнил себя, замкнувшегося и переставшего разговаривать после всего пережитого и прекрасно понимал чувства Миши. Некогда веселый и улыбчивый парень стал заторможенным, холодным, апатичным. Он говорил не в такт, смеялся приглушенно и сдавлено, хрипло и халтурно, словно выполняя данное ему задание. Его светлые глаза потемнели и подернулись ряской, стали синими и в них гнездился космический холод.

Саша чувствовал его кожей. Ему было страшно, но уйти или убежать от этого пугающего нового Миши он не мог. Скоро станет легче. Он привыкнет. Он же привык к тем холодным теням, однажды пришедшим на смену его родителям. В жизни со всем можно смириться, если ты еще жив. Борьба — дело полезное, но порой бессмысленное, особенно, когда люди закрываются в себе, в своем горе и окружают себя стеклянным коконом. Не докричаться. Не достучаться… Нужно учиться жить так. Передавать послания через стены.

Снег таял прямо под ногами, превращаясь в грязную мокрую жижу, напоминающую комья ваты, пропитанной гноем земли.

Небо было чистым, как в майе, и солнце слепило глаза, заставляя щуриться и отводить взгляд.

У подъезда Мишиного дома они остановились.

— Пока. До завтра, — сказал Саша.

— Пока, — откликнулся Миша без выражения. Его сутулую фигурку проглотила тьма подъезда. Долгое время Саша еще ощущал шлейф пронзительного холода, тянувшийся следом, пробиравшийся под одежду, под кожу. Он содрогался при мысли, что дома его ждет царство этой жгучей мучительной пустоты сожженных страданием душ. Неужели Миша теперь навсегда останется таким? Погаснет? Померкнет? Умрет для этого мира?

Отец спал. Саша старался не шуметь, даже дышать как можно тише, проскользнул в свою комнату, не закрыв дверь, чтобы она случайно не хлопнула или не скрипнула.

Тишина оглушала.

Он видел перед собой квадрат окна без занавесок и ослепительное теплое солнце. Оно манило к себе, улыбалось и сулило прекрасную, новую жизнь, вне этих мрачных безрадостных стен. Его вдруг посетила неожиданная, страшная мысль: если он останется здесь, он тоже станет таким, тоже раствориться в серой пустоте. Он так долго противостоял подступающему безумию, накатывающему отчаянию! Он слишком долго держался, чтобы сдаться теперь. Но Миша стал последней каплей — мертвый, сломанный Миша.

Как будто чьи-то ледяные пальцы вторгались в реальность, нарушая ход вещей.

Как будто его проверяли на прочность.

В прихожей послышались шаги и звук хлопнувшей двери. Саша насторожился, потому что мать никогда не возвращалась с работы так рано. Что-то здесь было не так.

Минуя свои дурные предчувствия и навязчивые страхи, он отправился на кухню посмотреть, что случилось. Как ни странно, мать и в правду вернулась раньше с работы. Ее костлявые пальцы с серой кожей сжимали стакан с водой, вроде бы она запивала какие-то таблетки, рука у нее легонько тряслась.

— Что ты пьешь? — поинтересовался Саша.

— Анальгин, — бросила женщина, не поднимая глаз, и шумно плюхнулась на стул, будто у нее подкашивались ноги. Саша нахмурился, хотел задать еще один вопрос, но мать его опередила.

— Болит голова, — без особого энтузиазма бросила она, — очень сильно.

— Это из-за твоих таблеток! — не сдержался парень, — в таких количествах…

Женщина поглядела на него, как на врага народа. Конечно она знала лучше, как правильнее поступить и не на мгновение не сомневалась в том, что все решала верно. Впрочем, она уже ничего не решала, просто продолжала пить таблетки и незаметной тенью то появлялась в квартире, то исчезала.

— Не указывай мне.

С этими словами она встала и по стенке уползла в прихожую. Саша видел, как ей плохо, как ее что-то разрывает изнутри, но ничего не мог поделать.

— Останься, — взмолился он, — тебе нужно прилечь…

— Нет, — отрезала мать и также незаметно исчезла.

Это было невыносимо видеть ее такой, видеть таким Мишу. Как будто их, родных и любимых людей у него украли, а вместо них оставили муляжи, больших ростовых кукол. Но где теперь его мама, его папа, его лучший друг? Где найти их?

Хотелось выть от боли. Вместо этого он пошел на кухню и выпил холодной воды из-под крана.

Они всего лишь оказались слабее злого бессмысленного мира. Они всего лишь игрушки в руках немилосердного насмешливого бога-исступление, которому Саша упрямо отказывался молиться.

— Весна.

Хриплый из-за алкоголя голос отца лизнул его ударом плети. Оборачиваться не хотелось до дрожи. Так у него была надежда, что отец просто возьмет и уйдет, не станет ничего больше говорить, снова ляжет спать. Но у Сергея были другие планы. Он нашел в шкафу початую бутылку паленой водки и налил себе стопку. Рюмка была такой грязной, что стекло казалось матовым.

— Что ты молчишь? — Сергей тронул Сашу за плечо и тот вздрогнул от неожиданности, ощутив вместе с этим прикосновением гадкое и липкое воспоминание прошлого.

— А что ты хочешь от меня услышать? — осторожно поинтересовался Саша, пытаясь определить насколько пьян отец. Трезвым он не бывал почти никогда, потому что страшно боялся ясности рассудка. Алкоголь помогал ему убегать от себя, от мыслей, от тайны, которую они бережно хранили все эти годы.

— Хамишь!? — повысил голос отец. Еще немного и грянет буря.

Сергей выпил еще водки.

— Нет, — как мог спокойно возразил Саша, — тебе показалось…

— Показалось, говоришь? — переспросил его мужчина, заставил развернуться к себе лицом и тряхнул своими сильными ручищами. Теперь от его мутного мертвого взгляда некуда было бежать и прятаться. Он смотрел сквозь Сашу, сквозь окно, сквозь пространство, смотрел в свою боль, в след душе, куда-то сбежавшей из этого тела.

— Как ты смеешь так разговаривать со мной!?! — голос снова стал стальным и наполнился жестокостью. Второе лекарство, которое принимал Сергей — кровожадная, отчаянная ярость, направленная на Сашу, как на виновника всех его бед.

Убежать не удастся. Удары — это ерунда. Куда страшнее эти пустые глаза.

— Выродок.

Раз.

— Все случилось из-за тебя, — он слышал эти слова много-много раз и уже и сам начинал в это верить. Из-за него, так из-за него. Нужно же было найти виноватого.

Два.

— Лучше бы тебя не было!

Три.

«Лучше бы меня не было» — спокойно повторил про себя Саша, рукавом вытирая кровь, хлынувшую из носа. Все это повторялось столько раз, что не могло выбить его из равновесия.

Он перестал считать. В глубине души он умолял отца бить сильнее, отчаяннее, а еще лучше облегчить себе задачу и вооружиться ножом. Тогда все закончится. Наконец-то закончится.

— Мразь, — бросил отец уходя. Квартиру снова поглотила вязкая невыносимая тишина. Вне себя Саша бежал от нее на лестничную клетку, без куртки, не боясь холода. Сколько раз он уже убегал так, убегал, чтобы вернуться назад?

Он забился в угол и уронил голову на руки.

Любовь — это клетка. Пожизненный приговор, запирающий тебя в клетке со львами. Хочешь — не хочешь, все вынесешь. И он выносил. Просто потому, что где-то внутри этих призрачных силуэтов, полуживых-полуэфемерных в самой глубине с крытой от глаз, по-прежнему жили те, кто был его миром, его семьей. Иногда он узнавал их, случайно замечал привет, проскользнувшую теплоту в равнодушном голосе или короткий осмысленный нежный взгляд… Он должен быть здесь, чтобы разбить стекло, чтобы освободить их, чтобы вытащить из этого ада!

Этим мыслям шел четвертый год. Они уходили и снова возвращались и глупо, безрассудно, нелепо, Саша верил, что все еще изменится, что все будет иначе… Ведь в начале все было нормально, пока их гадкий секрет не начал поедать их изнутри.

— Саша… — ему почудился голос матери, он испугался, поднял голову и увидел рядом с собой Риту, она сидела на корточках и выглядела очень взволнованной.

— Что случилось? — заботливо спросила королева.

— Ничего, отстань, — буркнул Саша по привычке, но прикусил язык. Большие темно-вишневые глаза девушки были такими печальными, словно она пережила не меньше его и тоже сейчас была там — в квартире, потонувшей в серебристом тумане безнадежной горечи.

Саша вдруг почувствовал светлую, зарождающуюся внутри нежность и ему захотелось обнять ее. Конечно же, он этого не сделал.

— Пожалуйста… — взмолилась Рита, цепляясь за его руку. Пальцы у нее были холодные после улицы, а кожа приятная, подобно лепесткам цветов или листьям тропических растений.

— Отец, да?

Саша хотел как-то отшутиться, но после того разговора на крыше в этом уже не было смысла.

— Знаешь… — он позволил себе поправить прядку ее волос, выбившуюся из общей массы, заправить обратно за ухо, — все в начале было хорошо. Первые пять лет мы старательно делали вид, что ничего не произошло. А потом отец стал выпивать, сначала понемногу, но это его пристрастие становилось все сильнее. Глядя на его падение, мать села на антидепрессанты…

Рита слушала его молча, внимательно, даже не моргая и была первым человеком, которому он решился это сказать. Может быть он пожалеет об этом потом. Может быть он пожалеет об этом уже очень скоро. Сказанного нельзя возвратить назад.

— Не вини себя…

— Они хотели спасти меня и погибли сами… — слова повисли в воздухе. Рита медленно покачала головой.

В эту минуту он жалел о том, что он не сирота. Если бы люди, о которых он говорил сейчас, были мертвы и смотрели на него с небес, а не болтались, застрявшие между нескольких миров, все было бы куда проще. Но они были живы. Вроде бы живы. Рита как будто уловила о чем он думает.

— Так продолжаться не может! — с жаром прошептала она, приблизилась к нему и ухватила его за руки. — Саша, так больше не может быть! Ты тоже пропадешь… и все это будет бессмысленно, тщетно…

— Что ты предлагаешь мне? — нахмурился он.

— Пойдем, — Рита встала и ему тоже пришлось, потому что она упорно не желала выпускать его ладони из своих холодных пальцев, — пойдем со мной… ты не сможешь помочь им. Ты погубишь себя… Пожалуйста…

— Да о чем ты говоришь!? — Саша ощутил волну негодования, которую ему безумно хотелось выплеснуть. Но перед ним стояла совсем другая Польских, сбросившая маску своей надменности, отказавшаяся от своей игры. Она не сделала ему ничего плохого и втыкать иголки в ее душу было непозволительно.

Рита вытащила из кармана своего пальто ключи и подняла на уровень его лица.

— Это ключи от квартиры моего бывшего, — смущенно проговорила она, — он уехал по делам в Москву и просил меня кормить его кошку. Пока он не вернется, мы можем быть там…

— Ты сбрендила!? — не сдержался Саша, — с чего ты взяла, что я соглашусь жить с тобой в квартире твоего бывшего!? — в последних своих словах он сам заметил плохо скрытую ревность и засмущался этого. Конечно, у Риты было много мужчин и думать о них было актом мазохизма.

Он не может бросить родителей. Он ничем не может помочь, но бросить… Побег — это трусость.

— С того, — понизив голос, продолжала девушка, — что, если ты откажешься, я покончу с собой…

Саше захотелось ее ударить, и он сделал бы это, не будь ему так мучительно жаль эту безмозглую девчонку.

— Ты дура.

— Я просто хочу спасти тебя. Вытащить из этого ада, — грустно поделилась Маргарита и выглядела она полной решимости сделать это любой ценой. В ней снова было что-то от прежней королевы интриг, правительницы их никчемных судеб.

— Это не мешает тебе быть дурой, — вздохнул Саша. У него не было никакого другого выхода. Так он оправдывал себя, лишь бы только не признаваться, что его прельщает перспектива сбежать из дома с этой девушкой.

 

Глава одиннадцатая

Олино возвращение домой не было таким ужасным, как она того ждала — матери попросту не оказалось дома. Девушка тихонько проскользнула в пустую квартиру, закрыла дверь и прижалась к ней спиной, вслушиваясь в гулкую сонную тишину.

Ей хотелось убежать. Вернуться к Марине, чтобы все время рядом была подруга и ее шумный надоедливый брат Стасик, все время задававший глупые вопросы, как любой пятилетка, только начинавший открывать для себя окружающий мир. Здесь же было слишком тихо, слишком мертво, неуютно и мрачно. Никто никогда не пытался наполнить эту квартиру теплом. Никто даже убраться здесь не пытался и с момента смерти бабушки, они только и делали, что зарастали вековой грязью.

Оле отчего-то стало страшно — по ее телу пробежался неприятный холодок, и чтобы сбросить с себя этот морок, она стала стаскивать свои сапоги, раздеваться, медленно и аккуратно.

Ей казалось, что сейчас она зайдет в комнату, а на кровати в углу, как и когда-то, будет сидеть маленькая сгорбленная старушка в черных одеждах с добрым нежным лицом, тихо бубня слова молитв. Эта картина была настолько реальной, что девушка никак не могла преодолеть опустившийся на нее ужас.

Она присела прямо на пол в прихожей и спрятала лицо в ладонях.

Последние несколько лет жизни бабушки были очень тяжелыми из-за ее болезни. Оле пришлось познакомиться с тем, что такое пролежни, подгузники для больных людей, судна и научиться не обращать внимания на страх и отвращение. Мать все время была на работе и одиннадцатилетняя девочка сама осваивала все навыки, необходимые для сиделки при настолько больном человеке, при этом еще и старом, взбалмошном, терявшем рассудок. Сколько раз бабушка переставала узнавать ее, шептала проклятья, плевалась злыми и обидными словами, путая Олю с медсестрой. Может быть, это она прокляла ее?

Ночами она орала от невыносимой боли, но скорую вызывать было бессмысленно — они ничего не сделают, кроме укола обезболивающего, а это Оля умела делать и сама.

Сейчас она не знала — о чем лучше думать: о том ужасном времени, когда в этой квартире воняло скорой смертью, старостью и гниющей плотью или о том, до чего она докатилась сама, сгноив свою душу? Перебирать в памяти отвратительные и страшные картины полного падения или бояться призрака измученной недугом старой женщины?

Крики бабушки до сих пор иногда ночами чудились ей, даже в чужих квартирах, даже в чужих объятиях. Она слепо вглядывалась в темноту, готовая бежать на кухню за аптечкой, шприцами и ампулами, пока не понимала, где находится на самом деле.

Оля наконец-то пересилила себя и зашла в комнату, плюхнулась на ту самую кровать, где бабушка умерла и зарылась головой в пыльные подушки, а потом запустила руку под матрас и вытащила оттуда то, что туда некогда положила бабушка. Существование этого предмета не особенно волновало их с матерью, хотя девушка продолжала помнить, как бабушка доставала его, клала перед собой и снова начинала молиться. Надежды уже не было.

В Олиной ладони лежала маленькая старая деревянная икона с изображением девы Марии с младенцем Иисусом. Лица их были потемневшими, пожелтевшими от времени, тусклыми и впалыми, только глаза светились безукоризненной белизной. Оля медленно провела пальцами по шершавому дереву, вдыхая запах прошлого, запах бабушки, запах своего детства. По ее щекам неторопливо катились слезы, но девушка не замечала их, продолжая неотрывно прожигать глазами икону.

— Знала бы ты, бабушка… — прошептала Оля, — кем станет твоя Олюшка… — на язык просились злые грязные слова, которые она произносила столько раз, но сейчас отчего-то озвучить смущалась, словно дух измученной старой женщины и в правду сидел сейчас на кровати рядом с ней.

Синяки на ее теле стали желтыми. Они еще не скоро исчезнут, хотя боль притупилась и не так беспокоила девушку. Красные следы на запястьях же, наверное, не затянутся уже никогда. Как и рубцы на ее душе, извалявшейся в грязи вместе с телом. Чужим, отвратительным, грязным телом. Но другого ей никто отчего-то не предлагал.

Оля прислушалась к тишине и ощутила то, насколько чистой и прекрасной она была — уже не такой угнетающей, как раньше. Это была такая тишина, которая висит в воздухе, в ожидании рождения какого-то особенно прекрасного звука, в предвкушении чуда. Из-за мартовского солнца, бегавшего по грязным обоям, казалось, что и в правду стало светлее.

— Богородица, дева радуйся… — хрипло от слез начала Оля, но очень скоро запнулась, потому что не могла вспомнить слов, следовавших дальше. А ведь бабушка заставляла учить ее все эти молитвы наизусть! Ведь она водила ее за руку в маленькую, всегда забитую людьми, церковь, мир чуждый и непонятный маленькому ребенку.

Теперь она понимала. Теперь она чувствовала.

Солнечные лучи коснулись ее лица, подобно чьим-то нежным прикосновениям лизнули щеку, смахивая с кожи тяжелые горячие слезинки.

Она испытывала чувство очищения, ей хотелось оторваться от своего оскверненного тела и подняться к чистым синим небесам ранней весны, сбросить с себя все, что было мелочным и ненужным.

В коридоре скрипнула половица и Оля выпала из того состояния, в которое погрузилась, сжимая в руках бабушкину икону. Вернулись страх и отвращение, вернулось безразличие к происходящему и осознание собственной беспомощности. Точно такой же беспомощности, как тогда, с бабушкой. Они с матерью знали, что скоро она умрет, но все равно пытались ее спасти, не смотря на окончательный диагноз. Точно также сейчас, она знала, что все равно погибнет в самой пучине бездны, но глупо верила, что сможет вырваться, взлететь…

— Тебе сломают крылья! — закричала она сама себе, кинула в порыве ярости икону в угол кровати и громко зарыдала.

Ей сломают крылья. Ее снова потащат в грязь. Будут связывать руки, и бить в лицо тяжелыми армейскими ботинками, а потом по очереди использовать для воплощения своих самых грязных желаний. Полный рот колючей крови с обломками улыбки. Сердце — тоже половой орган, если кому-то захочется. Тошнота и страх. Оля завыла, забарахталась, пытаясь вырваться из отвратительных, душивших ее воспоминаний и побежала в ванную, чтобы изрыгнуть в унитаз свое прошлое.

Она долго умывалась ледяной водой, пытаясь привести себя в чувства. В ее желудке как будто ковырялись вилкой, ее подташнивало, но уже слабо, без угрозы вылиться во что-то большее.

— Ну и дура же ты! — сказала она своему отражению в зеркале — побитому, помятому, со спутавшимися волосами. Оно предпочло промолчать.

Оля вернулась в комнату, чтобы отыскать икону, но на прежнем месте ее не оказалось. Девушка улеглась на кровать, злясь на саму себя и свою несдержанность. Она еще научится, обязательно научится смирению, терпению и всему тому, что проповедовала бабушка. Она вспомнит все молитвы, которым ее учили, она больше никогда не ляжет в постель с человеком, которого не любит. Она никогда больше не позволит так унижать себя. Она…

Она сама то в это верит?

Оле захотелось курить и она подошла к окну, чтобы поискать на подоконнике сигареты матери, но наткнулась вместо на них на ту самую искомую икону. Пальцы нервно задрожали от попытки объяснить то, как она оказалась здесь, Оля сжала их в кулаки. Спиной она чувствовала чье-то присутствие, там, в углу, где когда-то умерла бабушка. Кто-то смотрел на нее, внимательно, изучающе, но без агрессии, так тепло и ласково, как умел смотреть только один человек.

— Не кури, ты навредишь…

Солнце слепило глаза, привыкшие к полумраку комнаты. Оля почувствовала желание распахнуть раму и выброситься из окна, но не для того, чтобы разбиться, а чтобы воспарить над спящей землей. Лишь бы только не оставаться наедине с этим голосом.

— Кому? — откликнулась она.

Сумасшествие подступало со всех сторон, сжимая ее разум стальными клещами.

— А ведь это его ребенок, — задумчиво проговорила бабушка и сейчас голос ее звучал так ясно, так тепло, как в те далекие времена, когда она еще не была так безнадежно и тяжело больна.

Оля обернулась и уперлась взглядом в темноту, расползавшуюся по углам. Конечно же, здесь никого не было. Конечно же, она разговаривала сама с собой.

Анастасия Вячеславовна неподвижно стояла возле закрытой двери ванной комнаты и вслушивалась в каждый звук, доносившийся оттуда. Она с какой-то вялой бессмысленной тоской пыталась прогнать прочь неожиданно всплывшие из глубин памяти картины, не потерявшие яркость, даже по прошествии стольких лет. Такие воспоминания никогда не потеряют цвет, не сотрутся и не забудутся — это шрам, который цветет белой полосой на коже, не думая сходить. Он будет вечным памятником тому, что ушло, рассеялось, но незримо осталось рядом…

Самое страшное для матери — потерять своего ребенка. Любая, даже самая плохая мать, никогда не сможет просто так пережить такую потерю, никогда не сможет оправиться и поднять глаза от пола. Пережить… Разве можно пережить? Когда она точно также стояла под этой самой дверью семнадцать лет назад, она сходила с ума от одной только мысли, что ей придется похоронить свою Свету. Она ломилась в дверь, стучала, кричала и звала дочь, но в ответ слышала только тишину, безнадежную, мертвую. В голову закрадывались самые ужасные предположения и в эти мгновения она готова была признать то, что Светы больше нет.

Ночами ей часто снилась Света — тонкая бледная девочка, в широкой рубашке, с мокрыми волосами в почти остывшей воде, кажущаяся мертвой, искусственной, кукольной. Это так врезалось ей в память, что даже когда дочь уже умерла, она все равно просыпалась в холодном поту после этих кошмаров.

— Я не хочу жить без него, — вынесла вердикт девушка, наконец-то очнувшись. После той ужасной, гадкой, мерзкой сцены на вокзале, когда отец Ларисы в глаза признался ей, что не хочет продолжения отношений, что у него есть семья в его родном городе, дети и он не намерен ничего менять. Он специально откладывал этот разговор на потом, чтобы подольше потешить наивные розовые мечты Светланы. Он был таким мерзавцем, что Анастасия Вячеславовна не могла поверить, что ее милая умная девочка полюбила такого человека, увидела в нем что-то хорошее, кроме, пожалуй, редкой и необычной красоты. За его привлекательностью и внешним обаянием всегда скрывалось что-то гадкое, безжалостное, гниющее и отвратительное, обдававшее холодом и омерзением. Все его красивые черты менялись и искажались, когда он кричал, особенно в тот вечер, когда им нужны были деньги и он все-таки приехал, решил прикинуться добрым самаритянином и помочь дочери, когда Света уже была больна.

Глупая, глупая Света! Как она могла все равно верить ему, все равно надеяться, что они ему не безразличны? Как она могла сказать такое, сказать, что не хочет жизни без него!? Этого скользкого гада… Как она могла изуродовать свои руки и попытаться убить себя и только зародившуюся в ней жизнь?

Анастасия Вячеславовна боялась что сейчас за дверью Лариса тоже режет вены из-за кого-то недостойного ее смерти, ее жизни, волоса с ее головы.

— Лара? — женщина постучала костяшками пальцев по старому выцветшему дверью, стоило только Ларисе выключить воду, — с тобой все в порядке?

Тишина выжигала символы бесконечности в ее воспаленном мозгу. Дверь пугала своей неприступностью, своим отчужденным равнодушием. Дверь совершенно не волновало то, что в эти мгновения лезвие бритвы целует беззащитную плоть. Двери наплевать на чужие страдания. Не удивительно, ведь она всего лишь кусок некачественной древесины! А когда-то давно она была деревом, молчаливым и прекрасным, тянувшимся к небесам, пока удар топора, как удар лезвия, не оборвал течение ее жизни. Лезвие… Лариса…

— Все в порядке, бабушка, — приглушенно откликнулась Лариса изнутри.

Через некоторое время она вышла — помятая, заплаканная, с совершенно красными белками глаз. Руки ее были чисты, не царапинки. Она посмотрела на застывшую у входа Анастасию Вячеславовну взглядом, смешавшим в себе страх ребенка, застуканного за чем-то плохим, и удивления. Она не могла понять, почему так побледнела бабушка, почему у нее так дрожат губы и так потемнели глаза.

— Ты плакала? — зачем-то спросила Анастасия Вячеславовна. Лариса вздрогнула, шмыгнула носом и убежала в свою комнату, упала на кровать и спрятала лицо в ладонях.

— Лариса… — прошептала бабушка, заглядывая к ней, — почему? Что случилось? Это из-за того человека, к которому ты уходила?

— Нет.

Анастасию Вячеславовну удивил этот ответ, она ждала совсем другого и готовилась утешать девушку, как когда-то утешала Свету. Женщина тяжело вздохнула и присела в кресло у окна, за которым медленно сгущалась бархатная влажная темнота.

— Почему? — обронила она.

Лариса смотрела в одну точку на полу и напоминала статую, такой неподвижной и отстраненной она была, как будто душа ее находилась совсем в другом мире, далеко-далеко от их маленькой квартирки. Черты ее стали какими-то другими и Анастасия Вячеславовна никак не могла понять, что именно изменилось в ее внучке.

Ее ли это Лариса? Девушка, знавшая наизусть столько стихов, с детства не расстававшаяся с хорошими, вечными книгами, считавшая их героев своими друзьями. Могла ли ее Лариса поступить так, как поступила? Могла ли бежать в ночь к какому-то человеку, едва ли ее достойному? Ее ли это четко очерченный профиль с аккуратным чуть курносым носом, по-детски пухлыми щеками и темно-серыми в таком освящении глазами каменного ангела?

— Пожалуйста, ответь на один вопрос, — вдруг нарушила тишину Лариса. Ее голос вырвал Анастасию Вячеславовну из странного состояния, в которое она впадала, пока они молчали.

— Да, — кивнула женщина.

Лариса судорожно и шумно набрала воздуха в легкие и зажмурилась, как будто от яркого света, резко вспыхнувшего ей в глаза.

— Где он похоронен? — выпалила она на одном дыхании. Анастасия Вячеславовна оторопела. Она ждала чего угодно, но только не этого.

— Почему ты спрашиваешь?

— Я хочу это знать. Я имею право это знать. Скажи мне! — голос внучки сорвался на крик, а в глазах снова заблестели слезы. Плечи ее легонько вздрагивали. Она вскочила и подлетела к окну, застыла, ломая руки.

— И когда зараза минет, Посети мой бедный прах… — прошептала девушка.

Анастасия Вячеславовна молчала. Она никак не могла решить, как поступить правильнее. Рассказать правду или сберечь Ларису от этой правды.

— Нет, — бросила она и вышла из комнаты, прикрыла дверь. Лариса же бессильно опустилась на стул, на котором некоторое время назад сидела бабушка и позволила себе разрыдаться. Слезы душили ее, врывались в легкие обжигающим кашлем, а она все плакала и плакала, не в силах успокоиться.

— Я все равно узнаю, — пообещала она себе и стеклянными глазами уставилась в густую ночную темноту, однажды раз и навсегда поглотившую Валентина в тот проклятый вечер, когда она совершила фатальную ошибку, погубившую их обоих. В тот проклятый вечер, когда она перепутала правду и ложь, и соврала, думая, что открывает истину.

 

Глава двенадцатая

— Вы можете забыть слово «аттестат», — вещала Наталья Леонидовна, отчего-то очень довольная этой новостью. Лицо ее обычно хмурое и похожее на протухшую грушу преобразовалось красками торжествующего злорадства. Даже погода сегодня была более подходящая для учебного процесса — немного подморозило и вчерашние лужи подернулись тонкой корочкой льда, а солнце снова скрылось в непроглядных тучах. Понятное дело, Наталья Леонидовна ликовала.

Она зачитывала результаты контрольной, к каждой названной фамилии добавляя недоброжелательные прогнозы относительно итогового экзамена по алгебре.

— Герасимова будет писать контрольную после уроков, чаще ходить в школу нужно. Зиновьев и тройке можешь радоваться, но едва ли тебе так повезет в конце года… Иванова, — короткая пауза за которую только Кеша поднял голову и тоскливо посмотрел на преподавательницу, — плохо. Очень плохо. Твои родители не подумали, что тебе будет сложно учиться в нормальной школе?

Лида что-то тихо промямлила в ответ, прячась за волосами. С задней парты себе в кулак хихикнул Коля, сам любивший подтрунивать над этой слабой болезненной девочкой. Сейчас он чувствовал почти симпатию к толстой противной Наталье Леонидовне вдруг озвучившей его мысли. Такие как Лида не должны учиться с ними, нормальными людьми. Для них существуют специальные коррекционные классы и школы. Чтобы они не мозолили глаза. Чтобы они не напоминали о своем существовании. Инвалиды. Кривые, гадкие, ненормальные. Одно только их присутствие здесь раздражало Колю и выводило из себя.

Он ждал реакции Кеши, предвкушая небольшое происшествие. Конечно же, Барсуков не может молчать, когда обижают эту сладкую парочку.

— Да как вы можете! — одноклассник вскочил с места, угрожающе загрохотав стулом, — да еще и педагог!

Весь класс как по сигналу уставился на Кешу, кроме, разве что, самой виновницы «торжества», она по-прежнему боялась оторвать глаза от своих сложенных на столе рук.

— Они ничем не хуже вас, — продолжал парень, поправил очки, сползавшие у него с носа и ударил ладонью по столу, — они лучше вас!

Наталья Леонидовна со скучающим видом слушала его взволнованный голос, потом она почмокала губами, пожевала их и выдала:

— Барсуков, ты, должно быть, перепутал предметы. Ты должен заниматься математикой, а не обществознанием. Если тебе хочется выговориться, поди прочь.

Кеша некоторое время ломался, как ему поступить. Скандала ему не хотелось, но он думал об этом только после того, как сказал все это. Нужно было уходить… Нельзя же оставаться. От необходимости принятия решения Кешу спас протрубивший звонок. Он затерялся среди собирающихся одноклассников, издалека боязливо поглядывая на Наталью Леонидовну, выставлявшую в журнал пропуски.

— Ну, кто тебя за язык тянул? — спросил подошедший к нему Коля, надувая пузырь из жвачки. Его забавляла реакция друга на любое посягательство в сторону их «отсталых» одноклассников.

— А что, мне молчать что ли? — буркнул рассержено Кеша и взгляд его остановился на королеве. Она ненадолго задержалась, проходя мимо Саши Колеченкова и, уверенная в том, что этого никто не видит, осторожно коснулась пальцами его ладони, как-то загадочно улыбнулась. Саша сжал ее руку, обернулся через плечо, но, заметив заинтересованный Кешин взгляд, тут же отпустил и вышел прочь. Кеша еще некоторое время обдумывал увиденное, но так и не смог найти этому разумного объяснения.

Только в коридоре он позволил себе высказаться:

— Ненавижу эту жирную старую тварь, — поделился он с Колей, который сделал понимающее лицо.

— Она крыса, — со знанием дела вставил он.

— Пусть только попробует еще… — начал Кеша, но был вынужден прерваться. На другом конце коридора он увидел Ларису и поспешил к ней. Она разговаривала с Дашей и его появлению не придала никакого значения.

— Лариса, ну о чем ты думаешь! — говорила Даша, как обычно эмоционально размахивая руками, она делала так всегда, когда нервничала, — Львовну не волнует то, что ты пропускаешь из-за работы! Она тебя сожрет…

— Да пусть жрет, — махнула рукой Лариса, а потом сунула ее обратно в карман черных джинсов, — у нас с бабушкой большие проблемы…

— Я могу тебе помочь? — предложила Даша, но Лариса покачала головой. Она бросала на Кешу короткие испепеляющие взгляды, и ее подруга заметила это, обернулась и нахмурилась.

— Поговорить можно? — спросил Кеша, обрадовавшись, что ему уделили немного внимания.

— О чем это нам с тобой говорить?! — с напором откликнулась вопросом на вопрос Лариса. Глаза ее блестели отчаянным и злым светом, — у тебя же есть девушка!

Даша хлопала ресницами, не понимая, что все это значит.

— Лариса, пожалуйста… — взмолился Кеша.

— Мне не о чем с тобой говорить, — упрямо заявила девушка.

— Лариса! Да послушай, черт тебя дери! — заорал он. Это заставило одноклассницу насмешливо сощуриться, демонстрируя ему свое превосходство победительницы. Кеша тоже ничего не понимал — это была совсем не та девушка, которая любила его столько лет, добивалась его любви и хотела быть с ним. Она же любит его! Почему она обращается с ним так надменно и холодно?

Он чувствовал себя глупо, нелепо, особенно и из-за того, что рядом стояла Орлова. Его нервировали носившиеся кругом с оглушающим визгом младшеклассники, хотелось наорать на них, чтобы не шумели так сильно. Глупые дети. А ведь они тоже когда-то были такими же и им не приходилось решать взрослых проблем! Как же хорошо, когда самая главная твоя проблема — двойка по природоведению.

— Лариса, — тихо начал он, — прости меня… все вышло так некрасиво… я же люблю тебя…

Плевать, что здесь Орлова. Уже на все плевать.

— Не верю, — невозмутимо оборвала его девушка. Кешу аж передернуло.

— Что ты такое говоришь!? — зашипел он.

— Ленку ты тоже любишь, — напомнила Лариса, развернулась и собралась уходить, взяла Дашу под руку.

— Нет! — крикнул Кеша, — я люблю тебя! Послушай, Лариса…

— Хорошо-хорошо, — равнодушно бросила она.

— Да пошла ты! — не сдержался парень. Он вернулся к Коле, все это время издалека наблюдавшему эту сцену и отчего-то улыбающемуся. Рядом переминался с ноги на ногу Дима.

— Не говори, что влюбился в Леонову, — насмешливо потянул Коля.

— Она дура, — злобно пробурчал Кеша. Голова у него гудела. Все это никак не умещалось в его сознание. Почему она так обошлась с ним, почему? Она же любит его… Она же простит его и они будут вместе! Он порвет с Ленкой, просто нужно немного времени… Нужно решиться…

— А у меня матери дома нет, — ободряюще сказал Коля и его темные цыганские глаза были намного красноречивее слов, — что-то я не хочу идти на химию.

Из двух бутылок дешевой паленой водки у них осталась только одна, и то полная только на половину. Или на половину пустая. Никто из троицы над этим не задумывался. Дима беззаботно храпел на облезлом диванчике в углу, обняв свою куртку, как плюшевого медвежонка, Коля и Кеша продолжали решать все свои проблемы с помощью прозрачной горькой жидкости.

С каждой рюмкой мысли Кеши становились все путанее и путанее, а чувства, напротив, четче и острее. Теперь он смотрел на ситуацию с Леоновой совсем другими, новыми глазами и понимал, что ему совсем не хочется рвать с Ленкой из-за нее, что то, что было между ними, едва ли напоминало любовь. Он восхищался ей, ее героизмом и самоотверженностью, был благодарен ей за то, что она была всегда рядом и всегда поддерживала его в самые трудные минуты. Он ревновал ее к тому человеку, потому что она всегда любила только его и мысль о том, что она полюбила кого-то другого жалила его самолюбие. Но сам он никогда не любил ее, не любил! Как глубоко он ошибался, готовый вернуть ее любой ценой!

— Ну сдалась тебе эта Леонова?! — словно читая его мысли говорил Коля и вертел в своих красивых пальцах рюмку с очередной порцией водки. Кеша молчал.

— Слушай… — Коля наклонился поближе и на щеках его заиграл пьяный неестественный румянец, делавший его черты и глаза еще ярче, — ты спал с ней?

Кеша заторможено кивнул.

Коля засмеялся, громко, несдержанно, не боясь разбудить Диму.

— Подумать только! — восторженно проговорил он, — строила из себя недотрогу, а сама такая же шлюха, как и все остальные!

— Прекрати, — осадил его Кеша, хотя он и злился на Ларису за то, как она вела себя с ним, ему все равно неприятно было слышать про нее гадости, — кто это все?!

— Ну… — Коля немного замялся. — Оля, королевишна, Маринка, Авдеева…

— Авдеева? — изумился Кеша.

— Да эта за дозу под кого угодно ляжет, — хохотнул Коля, довольный полученным результатом. Теперь Кеша испуганными стеклянными глазами таращился в грязную темноту обшарпанной кухни, густо населенной тараканами и еще какими-то мелкими насекомыми, тихо шуршавшими в углах. Имена, названные Колей заставили Кешу задуматься и сейчас он пытался вырваться из плена воспоминаний, захвативших его. Оля… Любовь к ней, глупая, отчаянная, самоотверженная, ненужная, смешная теперь казалась сном, сладким предрассветным сном. Королева… ее вишневые глаза, приятная кожа и такое пленительное тело, внутри которого пряталась злая черствая душа. Циничная тварь, подстроившая их ссору с Ольгой. Он был не настолько глупым, чтобы этого не понимать.

— Коль… — задумчиво заговорил он, — что между Королевой и Колеченковым?

Коля нахмурился, выпил водки и полез в пачку за сигаретой.

— А с чего ты взял, что что-то вообще может быть? — поинтересовался он, — едва ли этот педик интересуется кем-то, кроме своего Мишеньки, — парень скорчил рожицу и пожевал сигарету.

— Нет, ничего… — обронил Кеша, вдруг испугавшись, что вообще тронул эту тему. У него возникло такое чувство, будто он случайно чуть не открыл чужую тайну, свидетелем которой стал совершенно случайно.

— То-то, — Коля демонстративно потряс пальцем в воздухе. Его растрепанные кудри торчали во все стороны, он специально взъерошил их еще больше.

Кеша выпил еще стопку и тоже закурил. Он запрокинул голову и увидел таракана, медленно бегущего по облезлому потолку. Насекомое словно пересекало бесконечную белую пустыню, двигаясь вниз головой, взирая на них своими немигающими глазами. Кеше казалось, что он слышит, как под маленькими лапками шуршат и сыплются останки штукатурки.

Дима проснулся, забормотал что-то и уполз в туалет, где и исчез. Коля задумчиво курил сигарету за сигаретой и отчего-то казался грустным.

— О чем ты думаешь? — спросил Кеша. Увидеть этого человека чем-то опечаленным была большая редкость и ему хотелось узнать причину.

— Я? — зачем-то уточнил Коля и нахмурился, — о том, что хочу потрахаться.

Кеша фыркнул и налил себе еще водки.

Врет.

— Так иди к своей англичанке, — усмехнулся он.

— Пошел ты… — выдохнул Коля и одарил его головокружительной цитатой из немецкого классика. Так изощренно материться умел только он, за что стоило сказать спасибо его матери-алкоголичке, сильно разнообразившей лексикон своего отпрыска.

— Понимаешь, Кеша… — доверительно начал Коля и звучало это смешно, после того, как он только что изливался такой бранью, он наклонился поближе и боязливо обернулся на туалет, словно остерегаясь, что их подслушает Дима, — бесит она меня… — Кеша чувствовал, что сказать друг хотел совсем другое, но все-таки не решился. Он ждал, когда же Коля созреет для откровений и вот это случилось.

— Не хочу англичанку, — выдал одноклассник, облизывая обветренные губы, — хочу Иванову…

Повисла тишина.

Это, должно быть, какая-то глупая шутка, очень даже в стиле Коли, но смеяться Кеше совсем не хотелось. В эту паузу вернулся Дима, вымыл руки и лег на диван, отвернувшись лицом к стенке.

— Что за бред ты несешь? — не выдержал Кеша, — отцепись от нее! Достал уже…

— А тебе какое дело!? — Коля неожиданно вскочил из-за стола, опрокинув свою рюмку, к счастью, оказавшуюся пустой, — чего ты лезешь!!? Влюбился что ли!?

— Может быть, — грустно вздохнул Кеша, но потом тут же опомнился и закричал, — не смей! Не вздумай! Тронешь ее хоть пальцем — я тебя убью, выродок!

— Посмотрите сколько героизма! — загоготал Коля, — да сам, небось, не прочь ее поиметь?!

— Сука!

Проснулся Дима, полез их разнимать, немного угомонил парней и растащил в разные стороны, снова улегся и сделал вид, что не слышит их разговоров. Теперь он был как стена, разделявшая Колю и Кешу, не дававшая перейти к решительным действиям и они смотрели друг на друга злыми волчьими глазами, пожирая, проклиная и желая уничтожить.

— Как же это тупо… — вдруг выдохнул Коля, вставляя в рот очередную сигарету, и залился пьяным смехом, скорее напоминающим рыдания, — кругом столько нормальных баб, а мы готовы друг другу горло перегрызть из-за какой-то девочки-олигофрена!

— Не смей называть ее так… — машинально потребовал Кеша. Он разлил по рюмкам остатки водки и тяжело вздохнул, отвернулся к окну, за которым медленно опускалась ночь, не выдержав затянувшегося сражения взглядов.

— А что ты мне сделаешь? — начал Коля, хитро улыбнувшись, но тут же придумал себе новый способ изводить Кешу, — если тебе так не нравится, могу называть ее Лидусик, Лидуля или Лидочка. Лучше?

Кеша промолчал.

— А на свадьбу вашу ты меня пригласишь?

Диме снова пришлось проснуться, чтобы этот вечер не закончился кровопролитием.

Ночью стало теплее и тонкая ледовая корочка сошла, лужи сверкали в свете тусклых фонарей, сверкали и влажные ветки деревьев, ажурно изогнувшиеся в своем стремлении к небесам. В такой час по улицам города болтались только алкоголики, проститутки и самая избранная молодежь.

Коля пошел провожать друзей, лишь бы только подольше не возвращаться домой к матери, которая ничуть не менее пьяная чем он, с трудом доползла до квартиры и развалилась на том же самом диване, где еще совсем недавно спал Дима.

Теперь Коля сидел в подъезде Кешиного дома и злился. Поводов для этого и виновников у него было немало, поэтому занятие это было очень содержательным и интересным. Злился он на мать, которая давно уже потеряла человеческий вид и подавала ему прекрасный пример, злился он на отца, которого никогда не видел и никогда не знал. Злился он на школу, в которую ему приходилось ходить, злился на Диму, имевшего хоть сколько-нибудь цельную семью, какое-то подобие семьи, злился на Кешу, который посмел влюбиться в Лиду. В его Лиду. Иногда тихонько, про себя, когда никто не мог его услышать, Коля называл ее именно так, лаская свою фантазию этим именем. Поэтому злился он еще и на себя.

Боже, ну что Кеша в ней нашел! Она же аутист, да еще при этом страшненькая, невзрачная, глупая девчонка, такая слабая, словно рассыплется в прах, если на ее плечо осядет пылинка. Но у нее такие глаза, чистые, глубокие, манящие в эту бездну, полную секретов и тайн, которые она не открыла еще никому… Может быть за слабым здоровьем и отсталостью в ней скрывается что-то иное, что-то удивительное, что-то гениальное? Тайна. Древняя магия. Стать бы ее обладателем!

Колю заставил отвлечься стук каблуков, он вскочил с грязных ступенек и отступил в темноту, внимательно прислушиваясь.

У его присутствия здесь была еще одна причина, помимо нежелания возвращаться в загаженную неуютную квартиру.

— Лена! — Коля выскочил из темноты и стук каблуков затих, девушка испуганно попятилась к стене, готовая закричать. Ее длинный нос в этом освящении казался похожим на птичий клюв. Она сдула с лица длинную челку и нахмурилась, не желая выдавать собственный страх. От Коли сильно пасло алкоголем и вид у него был не внушающий доверия, особенно в пустом подъезде в такой поздний час.

— Чего надо? — грубо поинтересовалась она.

— Эй! Повежливее, — одернул ее Коля, — я к тебе с дружескими намерениями, — взгляд, которым ответила девушка блистал очень плохо скрытым скептицизмом, — я одноклассник Кеши.

— Хорошо, — спокойно кивнула она, — что тебе нужно, одноклассник Кеши?

— Не ходи туда, — посоветовал Коля.

— Почему это?

— Он там… с этой своей… — соврал парень без смущения, не подумав правда о том, что Лена может его не послушаться и все-таки пойти, — он обманывает тебя. У него другая…

Лена сразу же поняла о ком идет речь и помрачнела. Она рванулась наверх, но Коля остановил ее.

— Не унижайся, — сказал он.

Лена тяжело вздохнула и села на грязную ступеньку, опустила голову и ее лицо скрылось за волосами. Вид у нее сделался грустный и разбитый, Коле даже стало ее жаль. Ну, ничего. Скоро он ее утешит.

— Я так и знала, — призналась девушка и спросила, — сигареты не найдется?

Коля учтиво протянул пачку и зажигалку, отступил к стене, обратно в темноту.

— Понимаешь… — начал он и голос его звучал более чем убедительно, — мы вместе возвращались домой, я, он и она. Он сказал, что им нужно побыть наедине. Я напомнил ему, что у него есть девушка, но он только посмеялся и сказал, что ты ничего не узнаешь. Всю дорогу он ей говорил всякие гадости про тебя… Мне очень жаль… прости, я не должен был говорить.

— Ничего, — железным тоном отрезала Ленка, выпуская в темноту подъезда белесый дым. Лампочка горела пролетом ниже, тусклая и безрадостная, как вся его жизнь.

Рыбка клюнула.

— Вот урод-то, — вздохнула Лена.

Когда она докурила, Коля предложил проводить ее до дома. У подъезда девушка расплакалась и ему пришлось ее утешать, гладить по голове и говорить всякие глупости вроде того, что она найдет себе кого-нибудь получше, что она такая красивая и замечательная. Вместо ее дома они пошли в магазин и купили вина, выпили его на мокрой лавочке в парке. Колю уже подташнивало и он думал только о том, где бы опорожнить свой бурлящий желудок, но нужно было идти в какой-то подъезд с бутылкой паленой водки, чтобы дальше заливать там тоску Елены по ее неверному.

Коля был настолько пьян, что с трудом стоял на ногах, но это не помешало ему в каком-то другом грязном заплеванном подъезде посадить Лену на подоконник и хриплым горячим шепотом предложить ей «к черту забыть Кешу». Девушка тоже была не против, хотя по щекам ее незаметно катились горячие бусины слез, делавшие вкус ее поцелуя соленым и неприятным.

Коля непослушными пальцами стаскивал с нее джинсы со всем, что было под ними, а сам думал о том, что никто, кроме него не смеет любить Лиду и Кеша еще не раз пожалеет о том, что посмел посягнуть на нее… Его Лиду.

 

Глава тринадцатая

Снег начал сходить. Местами проглядывала черная голая земля, присыпанная только легким саваном гнилых осенних листьев, от которых исходил неприятный запах, очень напоминающий трупный. Около школьного крыльца еще зимой дворники сгребли снег в две огромные кучи, которые сейчас начали таять и затапливать разбитый асфальт так, что воды в лужах было не меньше, чем по колено.

Саша, Миша, Даша и Лариса вместе вышли из школы, как в старые-добрые времена. Не хватало только Сони, как-то незаметно отделившейся от них и уплывшей в свою самостоятельную жизнь.

— Весна… — заметила Даша, перепрыгивая лужу, Саша подал ей руку, по привычке, машинально. Он отчего-то вспомнил о своей прежней привязанности к ней, но не смог отыскать в своей душе и тени прежних чувств. А были ли чувства? Он не знал. Он точно также помог Ларисе перебраться через маленький грязный океан, расположившийся у разбитых ступенек.

— Пожалуй, — согласился Саша и обернулся на Мишу, надеясь услышать от него хоть какую-то реакцию. Тщетно. Парень смотрел себе под ноги и хотя шел с ними, но все равно отсутствовал, находясь в своем особом мире, куда не были приглашены посторонние.

Когда они были уже у ворот, с ними поравнялись Рита и Марина. Королевская свита понесла потерю в лице Оли, которая после своего возвращения стала какой-то странной, дикой и замкнутой. Похоже, для многих из них эта зима была невыносимо сложной. Даже на примере жизней своих друзей Саша убедился в этом: самоубийство Мишиного отца, смерть любовника Ларисы, перемены, произошедшие с Соней… Зима стала чертой, отделившей и оставившей позади всю их прошлую жизнь. Впереди ждал новый, чужой и совсем не дружелюбный мир.

Королева и ее фрейлина остановились.

— Чего-то не хватает, — заметила Рита, обводя их всех насмешливым взглядом слегка прищуренных глаз. Свое зимнее темно-сливовое пальто она сменила на элегантное черное с двойным рядом пуговиц. Как всегда эффектная. Как всегда прекрасная.

— Кого-то, — поправила ее Марина, сильно уступавшая своей предшественнице в колкости и чувстве юмора. После нового года она перекрасилась в брюнетку и это был самый удачный вариант за последние пол года.

— Где же ваше рыжее чучело? — спросила Рита, доставая из кармана сигареты. Саша внимательно следил за ее изящными пальцами, распаковывавшими пачку.

— Там, где надо, — буркнула Даша, — перед вашим высочеством не отчиталась.

Рита коротко рассмеялась и выпустила дым в их сторону. Его унес теплый уже совсем весенний ветер и он рассеялся над проезжей частью.

— Какие мы дерзкие, — усмехнулась королева.

— Ну не тебя же нам бояться! — откликнулся Саша и их взгляды встретились. Рита улыбнулась одними губами и прикусила кончик сигареты зубами. Искры в ее глазах красноречиво говорили о том, что ее более чем забавляет игра, которую они ведут на людях.

— А стоило бы, — посоветовала она и, взяв под ручку Марину, пошла своей дорогой. Друзья некоторое время смотрели им в след, а потом тоже разбрелись в разные стороны. Саша как обычно шел рядом с Мишей, потому что ему нужно было зайти в свой подъезд, делая вид, что он идет домой. Мише не стоит знать о некоторых переменах, произошедших в его жизни.

— Пока, — бросил он и, уже было, собирался пойти к своему подъезду, как Миша ухватил его за локоть. Его равнодушные отсутствующие глаза смотрели куда-то через Сашу, и оттого делалось жутко.

— Подожди, — попросил Миша и в его взгляде, ненадолго мелькнула какая-то осмысленность.

— Что-то случилось? — насторожился Саша.

— Нет-нет, — Миша покачал головой, пролепетал свое тихое «пока» и ушел в свой подъезд. Саша вздохнул облегченно и решил обойти дом с другой стороны.

Когда он перешагивал глубокие лужи мертвого снега, он думал о том, что больше всего на свете, ему хотелось бы не возвращаться никогда в этот дом, этот двор, даже в эту школу. Спасаться бегством, начать другую жизнь, сделать вид, что прошлой попросту не было, оборвать все связи за небольшим исключением.

Здесь было слишком пусто.

Здесь пахло смертью и печалью, как пахло в квартире Миши, он заглядывал туда один раз после похорон и чуть не задохнулся от той затхлости, что царила там. Он не знал, где именно повесился Степан Аркадьевич, но его больная фантазия не на шутку разыгралась, рисуя его долговязую фигуру, болтающуюся в петле прямо посередине комнаты. По крайней мере, запах стоял такой, словно все и в правду случилось именно в семейном гнездышке Бельских и тело до сих пор не соизволили убрать.

Здесь жили безликие люди-тени, души которых уже давно покинули эту грешную землю, оставив лишь опустевшую оболочку. Пребывание среди них грозило неизбежным безумием, приближение которого Саша чувствовал кожей.

Призраки прошлого. Призраки будущего. Призраки жизни. Царство трафаретов.

Он был вынужден остановиться, потому что услышал позади себя шаги, заставившие его насторожиться. Он узнавал эту походку.

— Куда ты собрался? — один из призраков был особенно навязчивым и сейчас голос его был подозрительно живым, обиженным и злым. Саше показалось, что друг его раскусил.

— Да так, — хотел отмахнуться он, но не вышло. Он обернулся. Никогда в жизни никто не смотрел на него таким испепеляющим взглядом, кроме, разве что отца в приступах ярости, когда он винил его во всем случившемся.

— Ты едешь к ней, да? — Миша оживал. Боль делала его снова живым. Даже взгляд стал внимательным, глаза заблестели, как у маньяка.

— К кому это «к ней»? — на всякий случай переспросил Саша, хотя ему не стоило особого труда догадаться о ком идет речь.

— Прекрати! — потребовал Миша, и голос его сорвался на крик, — я все знаю, все!!! Я следил за тобой. Зачем ты врал мне!? Как ты мог врать мне! И я еще называл тебя другом!

На них уже оборачивались редкие прохожие. Выглядело это, по меньшей мере, странно.

Саша радовался тому, что Миша вырвался из липких объятий своей боли, в которой он бултыхался такой долгий период времени, но в тоже время переживал из-за того, что теперь друг знает о том, о чем ему знать не следовало бы.

— Ты твердил о том, как ненавидишь ее, — продолжал Миша, поправил очки и перевел дух, прежде чем выпалить следующую тираду. — Ты называл ее шлюхой! А сам… ты ведь спишь с ней, да!?!

— Остановись, — нахмурился Саша, — ты зашел слишком далеко…

— Это я то зашел слишком далеко?! — перебил его друг и сжал кулаки, лицо его стало красным как помидор, а кончики ушей, напротив, побелели, — я?! Это ты сбежал из дома с девушкой, которую люблю я! Предатель! — в следующее мгновение парень преодолел разделявшее их расстояние и полетел на Сашу, в отчаянном порыве ревности, ярости и оглушающей боли. Мутная пелена снова застилала его глаза, но это не помешало ему нанести удар весьма внушительной силы. Саша устоял на ногах, но попятился. Он считал себя не в праве уворачиваться или удерживать друга, потому что он действительно был виноват перед ним.

Ветер трепал светлые Мишины волосы и темные Сашины, они неотрывно смотрели друг другу в глаза, словно ведя бессловесный поединок. Время тянулось очень медленно, хотя для людей, шедших мимо, его ход оставался неизменным. Почти никто не обращал внимания на двух парней примерно одного роста, стоявших неподвижно друг на против друга посреди улицы, среди черных бездонных луж и голых одиноких веток облезлого кустарника, как будто они находились в каком-то другом пространстве.

— Ублюдок, — первым опомнился Миша, скривился от боли и побежал в сторону своего дома. Саша тяжело вздохнул и поплелся на автобусную остановку. У него не было другого выхода. В кои-то веки нужно было спасать свою шкуру.

Рита, встретившая его на пороге, выглядела встревоженной. Она сразу же заметила свежий синяк и недовольно покачала головой.

— Ты заходил домой? Зачем? — строго спросила она.

— Нет… — качнул головой Саша, — это Миша.

Девушка отвела его на кухню и достала из морозилки лед, чтобы приложить к ушибу, вопреки всем его протестам.

— Он все знает?

В ответе не было необходимости. Рита страдальчески закатила глаза, села напротив него и уронила голову на руки, выглядела она встревоженной и расстроенной. Саша зажег ей сигарету и закурил сам, голова у него шла кругом.

— Только давай без самоедства, — попросила девушка, догадавшись, о чем он думает. Темно-вишневый цвет ее глаз источал теплоту и понимание, подобно маленькому солнцу. Саше захотелось коснуться ее гладкой шелковистой кожи, но он как обычно, не знал, куда день взгляд, куда деть руки и как вести себя в ее присутствии, чтобы не было глупо.

— Ты не его собственность, — заявила Рита и презрительно поджала губы, — ведь он ревнует не меня. Ты же понимаешь это? — Саша заторможено кивнул.

— И что с того?! — нервно поинтересовался он, глубоко затягиваясь и наполняя легкие дымом, — я поступил по-скотски…

— О, боже! — простонала она и прикрыла глаза ладонью, а потом выпалила на одном дыхании, — ну женись ты на нем, если тебе от этого станет легче! Тьфу, пропасть, — она затушила недокуренную сигарету о железную пепельницу и отошла к окну. Ее силуэт был таким одиноким, хрупким, несчастным. Саше стало мучительно жаль ее.

— Прекрати винить себя во всем, — потребовала Рита.

— Я действительно виноват… — возразил Саша, но тут же осекся, — он… ведь любил тебя уже очень давно…

— Ты хочешь, чтобы я с ним переспала? — не дала ему договорить она, — он будет доволен?

— Рита! — воскликнул он. Девушка криво улыбнулась, зная, как его нервирует ее прямолинейность. Все-таки понятия о нравственности у них существенно рознились.

Она смотрела на то, как порывы ветра шатают ветки за окном.

— Расслабься, — мягко проговорила Рита, — я пошутила. Мы придумаем, как сделать так, чтобы все были довольны, — пообещала она и стала набирать воду в чайник, — но для начала давай обедать…

В такие моменты ей казалось, что они семья, что они могут жить вместе сколько угодно и это не закончится. Не стоит думать о том, что в будущем ее ждет возвращение Антона, да и Саша уже давно ныл о том, что очень плохо поступил, оставив родителей так надолго. Да если бы с ней так обращались, как с ним, она бы уже давно отыскала себе какое-то другое пристанище и оборвала все связи! Ей и сейчас хотелось поступить так — просто взять и уехать, никому не говоря, куда и на сколько. Начать новую жизнь.

Саша мягко обнял ее со спины и зарылся лицом в ее волосы, сладко благоухающие дорогими французскими духами. Рита прикрыла глаза от удовольствия.

— Ты сказал, что он любил меня уже давно… — задумчиво произнесла девушка, — а ты? Ты любишь меня? — она очень жалела, что не может сейчас видеть выражения его лица.

— А ты как думаешь? — спросил Саша.

Дима никогда не был любимцем судьбы. Сколько он себя помнил, ему всегда не везло, просто масштабы его неудач сильно рознились раз от раза. Самой крупной было то, что он — Дима Якушев, которого ненавидят все учителя и добрая половина учеников, самой мелкой — промокший кроссовок.

Дима растерянно стоял и пытался привыкнуть к новым ощущениям, которые он испытал после погружения в грязную мутную лужу. Мокро, холодно, отвратительно. Бежать бы домой к мамочке, пожаловаться ей, чтобы она запричитала, отправила его греть ноги в горячей воде, а потом еще и заставила одеть шерстяные носки. Но мать пропадала на работе, а бабушка едва ли стала бы церемониться с ним, ограничиваясь всегда только резкостью и грубыми, но такими меткими выражениями. В конце-концов все сводилось к обычному, тошнотворному «сам виноват».

— Ну чего встал? — напал на него Коля, нахмурив темные густые брови, — пойдем…

Дима кивнул и догнал друга, закурившего уже вторую подряд сигарету. Ветер все пытался задушить тусклый огонек на ее конце и Коля прикрывал его ладонью. Шли они быстро, через лабиринты погрязнувших в ранней весне дворов, через безлюдный заросший сухими полынью и борщевиком пустырь.

Небо было свинцовым и угрожающим, его пронзали далекие шпили новостроек на горизонте, прорывая в нем раны черных грозовых туч, приближавшихся сюда. Скоро хлынет дождь, который смоет с черной мертвой земли останки серого грязного снега, оголяя ее слабую бездыханную плоть, не готовую к встрече с вселенским холодом. Дима весь продрог, ему было зябко и неуютно, всем своим естеством он мечтал только об одном: вернуться домой или в какое-то другое теплое спокойное место.

— Может быть, не стоит? — осторожно спросил он.

— Струсил? — подколол его Коля и выдохнул ему в лицо облачко дыма своих дешевых сигарет. Он тоже выглядел озабоченным и не совсем уверенным в том, что собирается совершить, но останавливаться он не желал.

— Стой на шухере, — приказал парень, когда они с Димой наконец-то дошли до своей цели. Мальчик кивнул и стал боязливо оглядываться по сторонам. Опасность могла прийти откуда угодно — с соседнего двора, из-за гаражей или с территории старого, давно уже не функционирующего завода.

Сам же Коля достал из своей огромной грязной сумки большую отвертку и стал ковыряться ей в замке дверцы автомобиля. Сейчас он казался себе таким храбрым, таким замечательным, уже только потому, что решился на такое.

— А стекло разбить не проще? — осторожно предположил Дима.

— Не лезь, — приказал Коля, но совета его послушался, поднял с земли обломок кирпича и нанес сокрушающей силы удар, огласивший двор грохотом и звоном бьющегося стекла. Коля смачно выругался и засунул в рот окровавленные пальцы, чисто машинально, не задумываясь о том, что может заработать заражение крови.

— Погнали! — скомандовал он Диме, без труда отпер дверь через разбитое окно и запрыгнул на сидение водителя. Друг его полез на соседнее и вальяжно развалился на нем, дрожа от восторга и в тоже время ужаса. А если сейчас придет хозяин машины? А если…

— А вдруг… — чуть не выдал свой страх парень.

— Молчи, — рассмеялся Коля и выудил из кармана своей куртки ключи, завел мотор, — все пучком.

— Ты хоть водить умеешь?! — недоверчиво поинтересовался Дима.

— Конечно, — Коля вставил в рот сигарету и закурил, наполняя салон старенького автомобиля горьким душным дымом, — а как иначе!

— А ключи у тебя откуда?

Коля обернулся и на задней скорости отъехал в сторону, чтобы вырулить на дорогу.

— Я хозяину тачки масло менял, стащил, — без особого интереса, но с большой гордостью откликнулся Коля, предполагавший, что после этих слов значительно возвысится в глазах друга. Конечно, он был для Димы большим авторитетом, но ему хотелось большего. Может быть, ощутить хотя бы тень той власти, которая была у королевы? Когда все люди только пешки в твоей игре и ты вертишь ими, как тебе будет угодно. Пока у Коли получалось вертеть только Димой, и то не всегда.

— И… — Дима хотел что-то сказать, но вынужден был оборваться на полуслове. Из подъезда дома рядом выскочил какой-то взлохмаченный мужчина в наспех застегнутой куртке и начал отчаянно размахивать руками.

— Черт, — зашипел Коля. Он отчаянно ударил по педали газа, так, что мотор истерично завизжал и машина на большой скорости выскочила на дорогу, чуть не врезавшись в грузовик. Водитель осыпал их отборной руганью, но успел вовремя убраться в сторону.

Коля гнал, не замечая знаков и светофоров, не вписываясь в повороты, так, словно за ним следом гнались полчища голодных чудовищ.

— Ты что, спятил!!?! — заорал Дима, стараясь перекричать ветер, вывший в разбитое окно, — ты нас угробишь!!!

— Замолчи! — потребовал Коля, но его спокойствие было наигранным: его губы легонько дрожали, а темные глаза блестели отчаянным светом предсмертного ужаса.

Они оказались на дороге, огибавшей грязный, давно пересохший и превратившийся в помойку пруд. Где-то внизу жалкое количество серой воды отражало такое же серое небо, затянутое тучами, готовящимися к грозе.

Откуда-то издалека доносился вой милицейской сирены. Дима был уверен, что это по их душу. Его охватила паника, он вцепился в руку Коли.

— Сделай что-нибудь, сделай!

Патрульный автомобиль уже появился в зеркале заднего вида.

Коля крутанул руль и они полетели в пруд. Такого поворота Дима никак не ждал, но инстинкт самосохранения сработал быстрее отключившегося истерично кричащего разума. Он открыл дверцу и выкатился на грязную рыхлую землю, упал лицом, набрал полный рот серых комьев с омерзительными болотным вкусом. В следующее мгновение он вскочил и бросился следом за машиной. А что, если Коля не успеет выбраться?…

Начинал накрапывать мелкий холодный дождь.

Облезлые «жигули», на которых они проделали недолгий путь сюда, скрылись в неглубокой мутной бездне пруда, скорее напоминавшего трясину.

Дима ждал.

В глубине души ему почему-то хотелось, чтобы Коля исчез, погиб, чтобы его никогда не было, чтобы они вообще никогда не знакомились и не становились лучшими друзьями, но он отгонял эти мысли. Может быть самым большим его невезением была именно их дружба? Что вспоминать теперь о его бесчисленных двойках и промокших ботинках! Разве был бы он сейчас здесь, если бы… если…

Темная гладь задрожала, расползлась множеством кругов и на поверхность вынырнула голова Коли. Дима не почувствовал ровным счетом ничего — не радости, не разочарования, ничего. Он как будто знал, что так должно быть и принимал это как должное.

— Коля! — крикнул он и побежал к другу, чтобы помочь ему выбраться и подать свою куртку, ведь он же замерзнет в мокрой насквозь одежде на этом холодном, совсем не весеннем ветру.

 

Глава четырнадцатая

Даше не хотелось открывать глаза. До того момента, пока она не сделает это, все, что произошло с ней можно считать сном, сладкой и смешной фантазией, прокравшейся в ее сознание в предрассветных сумерках и отчего-то напомнившей реальность.

Разве такое могло произойти с ней? Неприметной серой мышкой, тенью своей старшей сестры… Разве? Она украла кусочек чужой жизни, чужой судьбы. Одну короткую ночь, полную волшебства. Настало время обнаружить на месте кареты тыкву.

Девушка сонно сощурилась, разглядывая непривычные предметы. Картины, старый абажур из темно-персиковой ткани, пианино, заваленное книгами и прочей ерундой… Темные силуэты на фоне светлых обоев, в таком тусклом освещении казавшихся какими-то другими.

Даша еще некоторое время понежилась в постели, а потом накинула на себя большую чужую рубашку, застегнула несколько пуговиц и подошла к плотным матовым шторам, не впускавшим в помещение не лучика солнечного света. Возле окна на стене висело большое старинное зеркало с местами облезшей амальгамой в резной красивой раме. Ее отражение в нем с интересом изучало девушку с задумчивой, нежной и мечтательной улыбкой. Оно казалось каким-то другим, новым, непривычным. Это была уже совсем не та Даша — серая мышь, невзрачная и незаметная, всегда бывшая только приложением к чьей-то более яркой и решительной личности. На нее смотрела девушка с мягкими, плавными чертами лица, легкой россыпью веснушек, до этого не бросавшейся в глаза, густыми растрепанными после сна волосами, играющим на щеках румянцем и сияющими глазами теплого кофейного цвета. Даша невольно залюбовалась собой новой, собой проснувшейся в новой реальности, в новом мире, ничуть не напоминающем прежний.

Что будет теперь?

Неизвестность пугала ее, но она готова была к любым поворотам, если только рядом будет Юра. Запах его рубашки, ее тепло кружили голову Даше, как будто к ее коже прикасалась не ткань, а его пальцы.

Эта ночь…

Юра сидел за столом на кухне, сложив руки в замок и уставившись в одну точку. Он выглядел каким-то потерянным и помятым. Даша обняла его и положила голову ему на плечо.

— Доброе утро, — промурлыкала она.

— Доброе, — как-то не очень весело откликнулся Юра. Даша тяжело вздохнула и села напротив, стала пальцами расчёсывать спутавшиеся волосы.

Ветер играл с легкими занавесками и скрипел незакрытой форточкой. В квартире было тихо, а с улицы доносилось множество самых разных звуков, напоминавших о том, оставленном ею мире.

Еще вчера она была другим человеком и жила в другой реальности девочки Даши, безнадежно влюбленной в жениха своей старшей сестры. Сегодня она стала Дашей, которую Юра любит, которой он доказал это этой ночью, которая училась любви, как некогда училась музыке.

А Настя?…

Даша помрачнела, хрупкий кораблик ее мечты налетел на риф. Ее захлестнуло чувство вины, горькое, невыносимое. Захотелось расплакаться, убежать домой, рассказать обо всем случившемся матери, признаться, что ночевала она вовсе не у Сони, да и Насте признаться, попросить прощения, если это еще что-то исправит.

Юра заметил произошедшую в ней перемену и улыбнулся ей ободряюще, одними только светло-карими глазами, цвета свежего липового меда, переливающегося на солнце. Он взял ее руку на столе и накрыл своей.

— Не грусти, — нежно сказал он и на всякий случай спросил, — ты не о чем не жалеешь?

— Не жалею, — неуверенно подтвердила Даша и прикрыла глаза. Она думала о Насте, а заодно вспоминала свою первую встречу с Юрой, знакомство с ним. Первое впечатление ее было очень сомнительным, потому что тогда она слишком хваталась за привитые ей стереотипы и мирскую мораль. «Какой-то битник» — емко очеркнула девушка и решила, что ее сестра еще одумается и найдет себе кого-то нормального. Пусть ищет теперь кого-то нормального. Мысль была какой-то злой, агрессивной и Даша сама себя испугалась. С чего ей ненавидеть свою сестру? Она ведь не сделала ей ничего плохого, кроме того, что полюбила Юру…

— А Настя? — прошептала Даша и распахнула глаза. Ее ослепил яркий свет, лившийся с улицы. Вышло солнце и небо наконец-то очистилось от туч.

— Даша… — Юра крепче сжал ее ладонь, — я… я так ошибался. Я искал в ней тебя. Я любил в ней твои черты. Как глупо… — он прижал руки к лицу и покачал головой, — глупо, глупо.

Девушка сидела не способная пошевелиться или произнести хоть слово. Все по прежнему не укладывалось в ее голове — он любит ее. Ее, а не Настю. Потому что она удивительная, уникальная, прекрасная и такая единственная… Потому что она лучше всех. Она… Этот серый мышонок?

Все было слишком хорошо, чтобы быть правдой.

— Поиграй мне, пожалуйста, — попросила она вдруг тихо-тихо, подивившись звуку собственного голоса. Юра, до этого думавший о чем-то с мрачным и отрешенным лицом посветлел и заулыбался так заразительно, что ей захотелось тоже.

— Хорошо, — кивнул он и ушел, чтобы убрать с фортепиано книги и прочую ерунду, наваленную поверх крышки. Скоро Даша услышала прекрасные, чистые звуки музыки и, как будто бы ведомая ими, убрела следом в комнату, остановилась, опершись спиной о дверной косяк, и закрыла глаза, растворяясь в чудодейственном волшебстве. Композиция была нежной, томительной и тягучей, она патокой заливалась в уши и наполняла девушку изнутри теплым сладостным чувством.

Она подошла к окну и распахнула тяжелые пыльные шторы, пропуская в комнату лучи приветливого весеннего солнца. Сейчас у нее было такое чувство, словно она только что распахнула шторы своей души, чтобы наполнить ее чистой гармонией музыки и прекрасной, разделенной любви. Ей хотелось выпорхнуть в квадрат окна на крыльях неожиданно распахнувшихся за спиной.

Но на горизонте ее безоблачного наступившего счастья маячила черная грозовая туча, угрожавшая рано или поздно заполнить собой все небеса.

Настя.

Когда у Оли закончился приступ громкого безумного хохота, на нее напало странное возбуждение и она стала наворачивать круги по пустой квартире, словно тигрица, мечущаяся в своей клетке. Она и в правду чувствовала себя запертой и ей мучительно хотелось вырваться, бежать и мчаться к Александру, чтобы побыстрее сообщить ему новость, которая и всколыхнула в ней такую волну чувств.

Ошибки быть не может.

В конце-концов Оля устала мерять шагами комнату и плюхнулась на диван, стала хватать ртом воздух, чтобы побыстрее восстановить сбитое дыхание. Ей было немного жутковато, она сама испугалась собственного смеха, когда на краю ванной смотрела на полоски равнодушного теста в своих руках. Этот безумный хохот, граничивший с рыданиями, заставивший ее в конец охрипнуть, напоминал какой-то морок, какое-то помутнение и сейчас, уже успокоившись, она понимала это очень остро. Как будто от нее стремительно ускользали последние капли рассудка… Или… это же нормально в ее положении — перепады настроения.

Сейчас она уже готова была рыдать, но при этом она чувствовала себя на удивление счастливой.

Если бы это случилось с Олей раньше, она бы была в истерике, она бы рвала и метала.

Какой к черту ребенок! Да зачем он ей нужен!? Это же конец! Конец ее жизни!

Как же она боялась этого раньше, куда же исчез, схлынул этот фатальный безотчетный ужас перед таким исходом? Мысль, что это ребенок Александра Викторовича грела ей душу, девушке было даже плевать на то, будет ли он участвовать в воспитании или нет. Просто потому, что это его ребенок. Может быть, он даже будет похож на отца!

Жизнь совершенно неожиданно приобрела какой-то смысл, и его появление было слишком резким и оглушительным. Оля никак не могла понять, никак не могла подготовить себя к этому новому прекрасному миру, но уже всей душой стремилась к тому, что ждало ее за поворотом.

Она готова была лететь к Александру, чтобы рассказать об этом, но помнила о том, что сейчас его нет в городе. Когда он вернется обязательно… и они не расстанутся больше никогда. Он разведется с женой, как и обещал, они будут вместе, всегда… Она сделает все, чтобы быть достойной этого человека, она отмоет всю грязь со своих тела и души, она будет учиться, будет внимать всему, что он будет вкладывать в нее, она готова. Теперь все можно вынести. Теперь все будет хорошо. Просто будет.

В прихожей хлопнула дверь, заставив девушку вздрогнуть. Она вжалась в спинку дивана и обняла колени руками, вся сжимаясь в комок. Об одном обстоятельстве она совсем забыло.

В комнату заглянула мать. Даже сейчас эта женщина была по-прежнему красивой и привлекательной и пользовалась большим спросом у мужчин. Но, к ее величайшему огорчению, спрос их ограничивался весьма ограниченным интересом.

— Почему ты не в школе? — строго спросила Наталья, расстегивая пуговицы своего пальто.

— Я уже там была, — бросила Оля, отвернувшись к окну. На улице светило ослепительно яркое весеннее солнце. Как же ей хотелось выскочить прочь из этой темной затхлой комнаты, где до сих пор пахло болезнью бабушки и гнилью ее тела. Оле казалось, что если она останется здесь еще хоть на мгновение, она тоже начнет разлагаться заживо, а сейчас ей этого совсем не хотелось. Туманное, отдаленное осознание того, что теперь ее тело, не совсем ее тело и нужно быть с ним аккуратнее, стучалось в разум, еще не принявший до конца эту истину.

— Оля, учти. Школу нужно закончить, — напомнила мать и снова ушла в прихожую, чтобы раздеться. Оле очень хотелось сейчас послать ее качественным отборным матом, но Александр Викторович не любил, когда она так выражалась, поэтому она запрещала себе такие вольности.

— Я закончу, — пообещала Оля и осторожно поинтересовалась, — почему ты так рано?

— Поговорить с тобой надо, — бросила Наталья и села на диван рядом с девушкой. Оля насторожилась. Никогда ничем хорошим такие слова для нее не заканчивались.

— О чем это?

— Расслабься, — Наталья закурила свои невыносимые тонкие сигареты и поправила шапку темных слегка вьющихся волос. От дыма Олю снова начало подташнивать.

— Во-первых, — вспомнила мать, — где это ты пропадала так долго?

— Я была у Марины, — честно сказала Оля.

Наталья хмыкнула, скривила губы и выпустила в воздух колечко дыма. Лицо ее стало хитрым.

— Нужно было помочь со Стасиком, — приврала девушка, почувствовав, что мать не в настроении верить ее оправданиям. Это прозвучало еще более нелепо.

— Никогда не замечала за тобой такого альтруизма, — усмехнулась Наталья и облизнула кончик сигареты, — ладно, — примирительно выдала она, — альтруизм тебе скоро пригодиться. Послушай, дорогуша… — Оля заранее приготовилась к самому худшему, — я нашла тебе достойную партию.

— Ты продашь меня в аул за десяток баранов? — нервно хохотнула Оля, уставшая сдерживать приступы тошноты. Но если она поддастся, мать обязательно что-то заподозрит и грозы не миновать.

— Ты должна охмурить сына моей подруги Василия, — без смущения сказала Наталья, — он — наш билет в Москву. Катя, его мать, больна раком и долго не протянет, рано или поздно квартира достанется вам. Тебе нужно поухаживать за ней, как за бабушкой…

Оле захотелось выть от негодования, потому что перспектива спать с каким-то неизвестным Василием и ухаживать за его больной матерью ее совсем не радовала. Когда кошмар с мучениями бабушки наконец-то закончился она вздохнула облегченно и зареклась когда-либо приближаться к больным людям. Когда Лариса спрашивала у нее совета, она завидовала этой девчонке — у нее была возможность помочь, а не наблюдать с тоской за угасающей жизнью, смирившись с безнадежным диагнозом, давным-давно уже ставшим клеймом на их судьбе. Неужели мать хочет снова толкнуть ее в этот ад? Таблетки, запах гнили, запах смерти, слезы ночами, страх перед смертью, долгие разговоры утром, попытки утешить, потом — безумие, которое пожирает человека, если он знает, что скоро покинет этот мир. На примере бабушки Оля проследила весь этот путь и знала, что ждет ее, если она согласиться на это.

А ее ребенок? Что будет с ним? А Александр… Какая к черту Москва! Их же разделят сотни километров, непреодолимые, безжалостные.

— Нет, мама, — твердо возразила Оля, подумав обо всем этом, — я не согласна.

От избытка чувств Наталья врезала ей пощечину. Рука у нее была холодной и узкой, ее прикосновение напоминало поцелуй влажной плети. Потом она закурила вторую и отвернулась, скрывая то, как исказилось злостью ее лицо.

— Мама, я люблю другого человека, — решила признаться Оля, зная, что больнее не будет.

— Дай угадаю: он женат.

— Да. Но он разведется, чтобы быть со мной…

— Идиотка, — взвыла Наталья, вскочила, схватила Олю за волосы и рванула на пол, толкнула и заставила рывком посмотреть себе в лицо, — с чего ты взяла?! Да кому ты нужна?! Пойми ты, что для него ты не больше, чем шлюха. Из-за таких, как ты, с женами не разводятся…

— Из-за таких, как ты, тоже, — с готовностью бросила Оля, за что тут же получила по лицу.

— Да лучше бы тебя не было, — вздохнула Наталья и выпустила ее волосы, отошла к окну. Оля села на полу и сжалась в комок, боясь новых ударов, как будто стараясь специально сберечь живот от потрясений.

— Он тоже любит меня, мама, — прошептала Оля, давясь слезами, предательски хлынувшими из глаз, — любит… и будут у нас деньги… все будет…

— Бред, — оборвала ее Наталья с жаром, — ты совсем не знаешь жизни. Василий — твой шанс, если не хочешь сдохнуть на панели. Глупая неблагодарная девчонка! Да ты должна схватиться за него…

— Я не хочу, — буркнула Оля.

— Дура! — взвыла Наталья, вцепилась в свою густую гриву, потом спрятала лицо в ладонях. Пальцы у нее были очень красивые, с ухоженными ногтями и только многочисленные морщинки и складочки говорили о ее уже очень даже солидном возрасте. Оля знала, что случиться дальше, потому что эта сцена повторялась тысячи раз.

— Всю жизнь мне сломала! — горячо говорила мать, заламывая свои красивые пальцы и кусая губы. Сейчас начнутся новые обвинения, Оля их выучила наизусть. Тошнота стала сильнее и, пользуясь тем, что Наталья увлеклась своими переживаниями, она уползла в ванную и закрылась там. Когда ей стало немного получше, мать уже поджидала ее у двери.

— Тебя тошнило? — спросила она. Оля чуть было не соврала, но вовремя подумала о том, что за это можно крепко получить по лицу или почкам, а рука у Натальи была не по-женски тяжелая. Она заторможено кивнула.

— Да. Выпила лишнего, — попыталась оправдаться она.

— Врешь, — пресекла Наталья. Конечно, она знала, что дочь выглядит и ведет себя совсем по-другому, если пригубит алкоголя. Не раз Олю сюда притаскивали друзья в таком состоянии, когда самостоятельно ходить она не могла.

Женщина взяла Олю за подбородок и заставила посмотреть себе в глаза.

— Ты беременна, — девушка не поняла, толи это вопрос, толи утверждение. Она хотела покачать головой отрицательно, но догадывалась, что Наталья ей не поверит. Лицо матери стало таким надменным и отчужденным, что она уже заранее сжалась, готовясь к самому плохому. А может быть обойдется? Наталья занесла другую руку, но потом отступила и быстро пошла на кухню, открыла дверцу шкафа и заглянула в мусорное ведро. Все. Это конец. Сейчас она найдет тест…

Оля села на пол в прихожей и прижала колени к груди, слезы обжигали щеки, хотелось выть. Но внутри она отчаянно продолжала убеждать себя, что все обойдется, что все еще будет хорошо и Александр Викторович спасет и ее и их будущего ребенка… Но неизбежность в лице Натальи считала иначе. Она вернулась, победно сжимая проклятую улику в тонких пальцах, вся побелевшая от злости.

— Сколько раз я напоминала тебе, чтобы ты не забывала предохраняться! — начала она взволнованно, — дура. Где мне теперь искать деньги на аборт!?

— Нет! Нет! — зашептала Оля, захлебываясь собственными слезами, — я не буду его делать! Я не хочу. Я не дам убить моего ребенка!

— Сука, — выдохнула Наталья, ударила ее ногой, но потом отступила, испугавшись своей ярости, и сказала чуть тише, — чем ты собираешься кормить этого ребенка?! Как обеспечивать?! Ты подумала своей головой…

— У него есть отец, — напомнила Оля, — и он не оставит нас… он хороший человек…

— Твой отец тоже очень хороший человек, — рассмеялась Наталья отчаянно и яростно, — только почему мы с тобой живем впроголодь?!

— Да ты даже не знаешь кто он! — перебила девушка.

— Ложь, — сдавленно проговорила женщина и убежала на кухню. Оля слышала, как она плачет и понимала, что причинила ей сильную боль, но отчего-то совсем не чувствовала себя виноватой. Она сама, сама начала. Девушка только отвечала жестокостью на жестокость. Конечно она понимала, что Наталья не знает ее отца, а только хочет думать, что помнит, кем был этот человек. Крушение ее иллюзий всегда ломало ее пополам. Бабушка тоже любила пинать ее этим, пока была в трезвом рассудке, из-за чего они спорили с еще тогда живым дедом — он защищал дочь.

Оля поднялась и по стенке поползла на кухню. Ей хотелось упасть и пролежать в тихом темном месте до наступления лета, но у нее не было такой возможности.

Она осторожно тронула Наталью за вздрагивающее плечо, обтянутое красной тканью кофты с вызывающим вырезом. Женщины такого возраста обычно не позволяют себе выглядеть так, но ее мать продолжала надеяться, что кого-то заинтересуют хотя бы остатки ее былой красоты.

— Прости, — хрипло сказала Оля.

Наталья как будто не слышала ее слов, продолжая плакать. В эту минуту она снова проклинала Олю за то, что она родилась на свет, разрушив ее жизнь, лишив ее будущего.

— Не совершай моей ошибки, — вдруг выдала она и голос ее снова стал спокойным и холодным. Она подняла голову и размазала по лицу остатки туши вместе со слезами.

— Я хочу этого ребенка… — упрямо возразила Оля.

— Идиотка! — крикнула Наталья и приказала, — иди в комнату! В ящике комода, в нижнем. В альбоме с фотографиями. Деньги. Принеси их сюда.

Девушка послушалась. Мать схватила ее за плечи и тряхнула как следует.

— Мы пойдем и сделаем аборт, — прохрипела женщина, — сделаем, слышишь?! И не надо реветь! — потребовала она, заметив, как начинает трястись в судорогах истерики Оля, — я тебя спасаю. У тебя хотя бы жизнь нормальная будет. Василий хороший человек…

— Нет, мама, мамочка! — через всхлипывания взмолилась Оля, хватая ее за руки, — пожалуйста, пожалуйста… не убивай моего ребенка… — она знала, что все просьбы ее падают в пустоту, безответную и равнодушную. Наталья считала себя правой.

— Хватит, — бросила она и влепила дочери еще одну звонкую пощечину, — прекрати истерику, дура!

Оля отступила на шаг от нее и осела на стул, не в силах больше устоять на ногах. Она задыхалась и захлебывалась своими слезами, ставшими горькими, как лекарства.

— Не нужна ему не ты, не твой ребенок, — изрекла Наталья и вставила в рот сигарету, еще одну протянула Оле, но та покачала головой.

Оля отказывалась верить. То ощущение чуда, чистоты и света, которое некоторое время назад переполняло ее, бесследно исчезло, оставив ее наедине с милосердной тьмой. Все не может быть так! Не может… Это страшный сон… это куда ужаснее даже насилия, которое она пережила, даже грязи, в которой она выкупалась.

— Откуда ты знаешь! — вне себя крикнула она, лелея слабую надежду, что мать сжалиться на ней и изменит свое решение.

— Знаю.

 

Глава пятнадцатая

Кеша пребывал в самом отвратительном расположении духа.

Ленка не пришла ночевать, не отвечала на звонки и вовсе исчезла загадочным образом, ничего не объяснив. Он и волновался и злился и в тоже время допускал такую каверзную мысль, что без ее присутствия в своей жизни, он чувствовал себя намного комфортнее. Может быть им и в правду стоит расстаться? Весь урок литературы он думал об этом и никак не мог прийти ни к какому компромиссу. Как? Как можно жить без нее? Но он же не любит ее, не любит! И никогда не любил. Их отношения — убогая, хромоногая иллюзия прекрасных чувств, просто желание чувствовать рядом кого-то надежного, кого-то, кому можно доверять. А не дружба ли это? Разве это любовь? Разве таких чувств он хотел?

У выхода из класса он случайно столкнулся с Ларисой и некоторое время внимательно изучал ее черты, такие родные, но в тоже время ставшие непреодолимо чужими. Она выглядела такой печальной, разбитой и потерянной, что в груди он ощутил щемящее чувство болезненной нежности, желание прижать ее к себе, гладить по волосам и успокаивать. Нужно было как-то преодолеть это.

— У тебя все в порядке? — на всякий случай поинтересовался он. Девушка была настроена совсем не дружелюбно, и его беспокойство вывело ее из себя.

— У меня все отлично, — буркнула она, грубо оттолкнула его в сторону и догнала Орлову, за которой шла следом.

Мимо растерявшегося Кеши прошествовала Королева под ручку с Виноградовой. Взгляд, которым она смерила его был таким насмешливым, что Кеше захотелось провалиться под землю. Она все знает, все. И во всех его бедах виновата она! И даже в том, что Ленка не пришла домой.

Польских наклонилась к Марине и что-то ей сказала, после чего девушка обернулась на одноклассника и тихонько захихикала.

— Эй! — разозлился Кеша, — это не ваше дело…

— Не наше дело? О чем ты, Кешечка? — надменно поинтересовалась Рита, смотря исподлобья, в вишневых глазах плясали искры, разжигаемые чужой болью, над которой она потешалась. Кеша подошел поближе, готовый даже ударить ее. Как же его раздражало, что она считает себя вправе играть с их чувствами, управлять ими, совать свой нос в дела совершенно ее не касавшиеся. Ей до всего есть дело!

— Прекрати! — потребовал он.

— Что? — подняла одну бровь Королева с невозмутимым видом и спросила, — ты чего разволновался так? Лучше бы поинтересовался, где пропадает твоя девушка… — эти слова были последней каплей. Кеша замахнулся, но его руку остановил так некстати проходивший мимо Саша.

— Так ты и про Лену уже знаешь!? — закричал Кеша, — где она, где!?

— Успокойся, — вмешался Саша, нервно оглядываясь, ему совсем не хотелось, чтобы в эту разборку вмешивались учителя или другие одноклассники, а людей в коридоре было немало.

— О Лене тебе лучше спрашивать Колю, — бросила Рита и сказала Саше, — отпусти его.

Королева и ее фрейлина поспешно удалились, оставив их наедине. Кеша тяжело дышал и про себя шептал проклятья в адрес Риты, но в слух ничего произнести не решался. Если бы не чертов одноклассник, он вмазал бы ей и отбил охоту интересоваться его жизнью. Чьей-либо жизнью вообще.

— Какого черта ты ее защищаешь!? — напал он на Сашу, потирая нывшую руку, от пальцев одноклассника на запястье остался красный след, так сильно он ее сжимал.

— Хочу и защищаю, — отмахнулся Саша, ему совсем не хотелось об этом говорить.

— Ты трус, — бросил Кеша, — ты же сам ей хочешь врезать. Она же всех достала. Так какого черта выплясывать перед ней?! — ему нужно было куда-то выплеснуть свое негодование, лившееся через край. Он всех ненавидел сейчас и Ленку, которая не пришла домой, и Ларису, которая вела себя с ним так, будто он виноват во всех ее бедах, Риту, за ее дотошность и цинизм, Сашу, за трусость. Если бы они захотели, они бы все уже давно объединились и устроили Польских «темную», поставили бы ее на место… Но каждый молчал, скованный круговой порукой и все продолжалось. И будет продолжаться. Пока кто-нибудь не порвет, не разорвет паутину ее власти над ними.

В таком взбешенном состоянии Кеша и встретил Колю.

— Где Лена!? — набросился он на друга, схватил за воротник рубашки и с силой тряхнул, — скажи, где Лена!?

— Да успокойся ты! — буркнул Коля, вырываясь из его рук, — чего орешь?

— Скажи мне где Лена, — вне себя требовал он, — скажи… Почему Рита…

— А… — вид у Коли сразу сделался понимающий, но какой-то хитрый и коварный. Он знал, о чем идет речь и забавлялся над переживаниями Кеши, но в тоже время ему было жаль друга. И почему он не подумал об этом раньше?

— Понимаешь, Кеш… — Коля по-свойски приобнял одноклассника за плечи и повел в сторону лестницы, — тут такое дело… — он облизнул красивые по-женски губы, — в общем…. Так вышло… Мы тут с твоей Ленкой немного пошалили…

— Что!? — завыл Кеша, вырвался из рук Коли и уставился на него безумными, горящими глазами, — что ты сказал!?

— Ну переспали, с кем не бывает, — равнодушно сказал парень, ничуть не меняясь в лице, — ты же ее все равно не любишь…

— Урод! — зашипел Кеша и полез на Колю с кулаками. Если бы не путавшиеся под ногами младшеклассники и Дима, он бы вообще его убил. Их растаскивали в разные стороны все, кто оказался рядом. У Кеши гудела голова, ему хотелось забиться в темный угол и не вылезать оттуда больше никогда, умереть, исчезнуть… Он всегда ждал от Коли чего-то такого, что-то подсказывало ему, что этот человек готов вонзить нож ему в спину и только ждет удобного случая.

Кеша провалился в какой-то морок, все, что было кругом стало мутным и призрачным, он не помнил ничего, произошедшего после. Сознание вернулось к нему только в тот момент, когда он тащил за рукав Елену Львовну вниз по лестнице. В голове стучало: «что я делаю, что я делаю», но останавливаться уже было поздно. Шли они к кабинету английского языка, проталкиваясь через толпу, как мутные волны бушующего океана.

Еще не поздно все остановить.

Сделай это.

Сделай это! — кричал себе Кеша.

Елена Львовна потянула на себя ручку двери и ворвалась в класс. Кеша спрятал лицо в ладонях и тяжело вздохнул, ему не хотелось видеть того, что произойдет дальше, ему не хотелось вообще быть здесь сейчас.

— Прекрасно! — прогрохотала Елена Львовна и вот уже она стояла рядом с отскочившими друг от друга Колей и Татьяной Георгиевной. Англичанка успела только запахнуть расстегнутую рубашку и немного одернуть юбку, хотя едва ли это могло спасти женщину от неизбежного.

Кеша все-таки посмотрел в их сторону и пожалел, что сделал это. Взгляд, которым ответил ему Николай был настолько уничтожающим, настолько страшным, что Кеша понял: теперь все серьезно. Коля убьет его, просто убьет. Ему ничего не стоит сделать это.

В его глазах всегда было что-то дьявольское, пугающее, опасное, доставшееся ему от отца-цыгана.

Кеша почувствовал обдавшую его волну холода и выбежал на улицу. Прохладный весенний воздух немного отрезвил его. Нужно было возвращаться обратно. Что-то сделать, что-то сказать, заступиться за друга, которого он сам подставил…

Небо было ослепительно голубым. Парень запрокинул голову и стал смотреть в эту бескрайнюю синюю высь, далекую от всего низкого, глупого, грязного. Почему он так редко смотрел вверх? Почему он так редко вспоминал о существовании чистых, прекрасных небес? Потому что они всегда были скрыты серыми непроглядными тучами мирской суеты? А ведь с этих чистых небес на него смотрели мама и папа, с улыбкой или грустью, оторванные, ушедшие, так несправедливо рано. Почему никто не спросил его, чего он хочет? Да он с радостью бы был правильным домашним ребенком, старающимся порадовать родителей, никогда бы не взял в рот сигарет и алкоголя, никогда бы не позволил себе ничего больше, чем поцеловать девочку в щеку. Почему он должен был быть взрослым? Почему он должен был решать взрослые проблемы? Кто посмел отнять его детство, пинком отправив его в бурлящий океан недружелюбной и жестокой жизни?

Бог?

Кто, кто, кто!?

Кеша обернулся и тут же врезался в Колю, только выскочившего из школьных дверей. Парень налетел на него и одним сильным оглушающим ударом толкнул его со ступенек. Кеша вскочил, готовясь к новым ударам и поторопился дать сдачи. Они стали неистово лупить друг друга, упали на землю. Пальцы Кеши сжались на тонкой шее одноклассника с отчетливо проступающим кадыком. Убить его, убить! Иначе он его… В руке Коли мелькнул осколок кирпича. Когда он только успел подобрать его с земли?

Кеша чудом увернулся и кирпич врезался ему в челюсть. Глаза Коли горели адским огнем и говорили: «ты умрешь». Он снова занес руку, с явным желанием размозжить Кешину голову.

— Коля! — на улицу вылетела Татьяна Георгиевна, наспех одетая, растрепанная, в накинутом поверх не застёгнутом пальто. — Коля, остановись!

Парни ненадолго отвлеклись от своего увлекательного занятия и посмотрели в ее сторону, но потом снова напали друг на друга, рыча и катаясь по земле. Вокруг уже начинали собираться люди. Все смотрели на их борьбу, как на увлекательное шоу, но вмешаться никто не решался, потому что зрителями в основном были родители, пришедшие забирать своих детей.

— Убью! Убью суку! — ревел Коля. Кеша потерял свои очки, мир стал расплывчатым. Силы оставляли его, но он все еще сопротивлялся, уворачивался от кирпича и душил Колю ослабевавшими побелевшими пальцами.

— Вы что, с ума сошли!? — огласил школьный двор громогласный голос Елены Львовны. Ее слова послужили командой к действию и в их сторону кинулись какие-то девятиклассники, чтобы растащить парней в разные стороны.

Кешино лицо заливала кровь, он и не заметил, как Коля размозжил ему бровь. Сам же Коля судорожно ловил воздух ртом, как рыба, выброшенная прибоем на сушу. Они рвались друг к другу из чужих рук.

— Что вы здесь устроили!? — кричала Елена Львовна, — ненормальные! Идиоты! К директору! К директору сейчас же!

Из-за ее спины выглядывала Татьяна Георгиевна и лицо ее было заплаканным, все в потеках размазанной туши. Она что-то очень тихо шептала распухшими губами. С другой стороны стояла Рита, без пальто, сложив руки на груди, и смотрела на них насмешливо и осуждающе. Кеша чувствовал себя гладиатором на арене, который должен умереть ради потехи жестокого императора. Жестокой королевы.

— Я тебя все равно убью, сука… — шипел Коля с другой стороны, покрасневший от натуги, растрепанный, с горящими глазами, — из-под земли достану и убью!

 

Глава шестнадцатая

За окном тихо и монотонно накрапывал дождь. Его шепот убаюкивал и расслаблял. Мир казался совсем другим — умытый серебряными каплями божественной благодати — он стал чище, правильнее и спокойнее. Все, что прежде было припорошено зыбкой пылью сомнений и ошибок стало четким, ясным, обличилось и выплыло на поверхность, дрейфуя на спокойных монотонных волнах космического ритма, проходящего сквозь естество каждого живого существа.

В такое тихое пасмурное утро не хотелось выбираться из-под одеяла, хотелось провести целый день в постели, нежась в объятиях сладкого, уютного тепла. Именно так и решила поступить Рита. Она то дремала, то просыпалась и, видя у окна в кресле темный силуэт Саши, склоненного над книгой, улыбалась и проваливалась в спокойное забытье. Так безмятежно, защищенно и правильно она не чувствовала себя еще никогда прежде. Как будто только теперь все встало на свои места и она тоже нашла свое место.

— Чем ты там занимаешься? — спросила она, в очередной раз вынырнув из объятий сна. Саша посмотрел в ее сторону и сдул с лица темную отросшую челку в этом тусклом освящении казавшуюся черной.

— Алгеброй, — откликнулся он.

— Ты шутишь? — промурлыкала Рита.

— Отнюдь, — улыбнулся Саша.

— Какой ужас, — сонно сказала девушка и перевернулась на другую сторону, кутаясь в одеяло. Ее плечи, оказавшиеся открытыми, начали замерзать, — не читай в темноте, — бросила она на автомате и сладко зевнула, — зрение испортишь.

Комната поплыла. Рита видела перед собой теплое, залитое солнцем море. Его волны медленно набегали на берег, осыпая ее ноги бисером брызг. Ей так хотелось погрузиться в него, коснуться воды пальцами, но почему-то она стояла неподвижно и никак не могла заставить себя сделать хоть шаг в сторону спокойной морской глади.

— Са-а-аш… — через сон позвала она, — иди сюда… — ее пальцы, высунувшиеся из-под одеяла, лизнул сквозняк, стелившийся по полу. Она открыла глаза.

Саша отложил учебник и сел на край разобранного дивана, погладил ее по волосам.

— Сегодня Королева не собирается вставать вообще? — нежно спросил он. Рита нахмурилась.

— Не называй меня так, — попросила она беззлобно. В этом прозвище было что-то обидное, гадкое. Из ее прежней жизни, когда ей хотелось быть королевой, холодной статуей, хозяйкой чужих судеб, смеявшейся над чувствами. Теперь же у нее появились свои чувства, а вместе с ними и уважение к чужим. Да какое ей дело до других? Да пусть все исчезнут. Все, кроме Саши.

Она взяла его руку и потянула на себя, увлекая следом на диван.

Некоторое время они лежали молча, обнявшись и слушая шепот дождя. Слова казались лишними. В них не было необходимости. Они говорили на каком-то другом языке, неотрывно глядя друг другу в глаза. Никогда прежде Рите не было так хорошо просто молчать с кем-то, просто находиться рядом, без каких-либо решительных действий.

— Рита… — тихо начал Саша, но осекся.

— Что? — откликнулась она.

— Да нет, ничего.

Она молила его про себя, чтобы он больше не нарушал тишины, чтобы не в коем случае не говорил ей, что любит. Тогда все волшебство и понимание исчезнет. Тогда их отношения станут обычными, простыми, таинство закончится. Пока — это было секретом, о котором знали только они двое.

Рита тихонько всхлипнула, она сама и не заметила, что по щекам ползут слезы, но Саша заметил.

— Что с тобой? — спросил он.

— Саш, что с нами будет дальше? — через слезы прошептала девушка, крепко сжимая его ладонь. — Антон вернется уже в среду…

Саша тяжело вздохнул и перевернулся на спину, уставившись в потолок, освещенный тусклым светом торшера, стоявшего возле кресла в углу.

— Это ничего не изменит, — сказал он после некоторой паузы, — я люблю…

— Тише, — перебила Рита и приложила пальцы к его губам, — молчи.

Дождь тихо накрапывал за окном.

— У нас есть еще время, — весело заявила она и прижалась к Саше, обняла крепко-крепко и спрятала лицо в его отросшие волосы, — давай проведем его с пользой?

Несколько часов подряд Оля пролежала в одной позе. Она зашевелилась только тогда, когда все конечности у нее затекли и похолодели. Ей казалось, что она парализована, что руки и ноги больше не будут ее слушаться, но это было только ощущение.

Небеса оплакивали ее судьбу и жизнь ее ребенка. Ребенка, который никогда не родится. Ребенка, который никогда не увидит неба темно-вишневыми, как у его отца глазами. Ребенка, который был ее билетом в другую жизнь, шансом начать все с начала. Начала. Новую жизнь.

Оле хотелось выть, но она молчала. Тишина давила на виски.

Неслышной тенью она соскользнула с кровати и подплыла к окну, застыла, глядя в безрадостную дождливую серую даль. В этих небесах больше никогда не будет солнца. Оно убито. Оно умерло вместе с маленькой только зародившейся в ней жизнью.

Оля выпила бы спирта, но дома не было не капли. Оля перерезала бы вены, но в голове звучал голос бабушки, твердивший о том, что самоубийство это страшный грех. Ее не будут отпевать в церкви, ее не похоронят на святой земле и Бог никогда не простит ее заблудшую темную душу, никогда не примет в свое небесное царство.

— Господи, помилуй… — прошептала Оля, краем длинного бабушкиного свитера вытирая слезы, бегущие по ввалившимся щекам. — Господи… упокой…

Она осела на пол и вцепилась в давно нечёсаные волосы. В таком состоянии ее и обнаружила мать. Рывком она заставила девушку подняться и доволокла до дивана.

— Хватит реветь, — сухо сказала она, закатала рукава Олиного свитера и внимательно осмотрела ее руки. Девушка без труда догадалась, что мать предугадала ее мысли о самоубийстве.

— Успокойся, — сказала Наталья, сходила на кухню за стаканом воды, противно пахнущем валерианой, и телефоном, — вот, выпей.

— А телефон зачем? — покорно спросила Оля, в несколько глотков осушив благоухающую жидкость.

— Позвонишь кое-кому сейчас, — коротко ответила Наталья и присела рядом, тяжело вздохнула и тряхнула густыми волосами. Она выглядела уставшей и напряженной, все черты ее лица натянулись как струны, даже редкие морщинки разгладились. Подбородок сжался и на худых скулах очертились линии челюсти.

Оля догадывалась, кому она сейчас будет звонить и с кем говорить. Ей было уже все равно. Самое страшное случилось и все, что ждало ее теперь, каким бы чудовищным оно не было, казалось терпимым.

Она понимала, что у них с Александром Викторовичем нет никакого будущего. Если с начала оно еще могло быть, то теперь не осталось никаких шансов. После того, как она позволила убить его ребенка — без вариантов.

Он забудет ее, глупую, низко павшую девчонку, которую он всеми фибрами своей души пытался спасти, вытащить из пучины, излечить своей любовью и отмыть от грязи. У него получилось. Он толкнул ее к свету, к очищению… И она будет идти, чтобы не случилось… Ради него. Ради любви к нему, которая стала для нее чем-то вроде божественного откровения.

— Сейчас ты наберешь номер «папаши», — приказала Наталья, — и скажешь ему, что все кончено.

— Хорошо, — равнодушно кивнула Оля, — только подожди…

Она сползла с дивана и встала на колени, неумело и бегло перекрестилась и начала тихо шептать:

— Отче наш, иже еси на небеси…

Удар Натальи, пришедшийся ей в спину, заставил девушку замолчать.

— Что это ты вздумала? — сурово поинтересовалась мать, — совсем из ума выжила?! Идиотка… Глупо изображать монашку, особенно передо мной! Я то знаю, что ты шлюха.

— Это ты меня такой сделала, — прохрипела Оля, обернувшись на нее, — ты! — не нужно было быть особенно сообразительной, чтобы понимать, что за такие слова она получит по лицу. Больно. До крови. Губа была разбита. Как же Наталья не подумала о том, что ее несдержанность плохо отражается на Олином товарном виде? Девушка вытерла кровь тыльной стороной ладони.

— Неблагодарная гадина, — процедила Наталья, — звони.

Оля взяла телефон и набрала рабочий номер Александра. Все внутри нее противилось сейчас этому, хотя она понимала, что поздно о чем-то жалеть. Неужели она не увидит его в последний раз? Неужели она не увидит его больше никогда?… Полно. Все к лучшему. После того, что она позволила сделать она все равно не сможет смотреть ему в глаза. Как, как сказать это? Как признаться в этом? «Я убила нашего ребенка, я позволила». Она должна была сопротивляться до конца, должна!

— Здравствуйте… позовите пожалуйста Александра Викторовича, — попросила Оля, когда на том конце повода ей ответила приветливая секретарша. Мать внимательно следила за каждым ее движением и отчего-то нахмурилась при упоминании этого имени.

— Да? — Оля потеряла дар речи, как только он взял трубку. Как хотелось ей позвать его на помощь, рассказать обо всем случившемся, кричать о своей любви, о том, как она хочет исправиться и стать другой, ради него.

Его голос… тихий, низкий, бархатистый, такой приятный, такой родной… Она могла слушать его часами. Теперь у нее было всего лишь несколько последних минут их прощания.

— Это Оля… — с трудом выдавила она.

— Оля! — воскликнул Александр Викторович радостно, но в тоже время тревожно, — что с тобой?! Куда ты пропала? У тебя все в порядке…

— Да, в порядке… — заторможено откликнулась девушка, собираясь с силами. Чтобы сказать то, что она должна была сказать, ей нужно было найти их в своей опустошенной душе. Еще немного… Еще чуть-чуть… Один вдох. И она скажет. Все скажет…

— Саша… — она впервые обращалась к нему так и очень смущалась этого, даже зная, что, возможно, не будет говорить с ним уже больше никогда. — Саша, я тебя очень люблю. Ты столько сделал для меня… Но мы должны расстаться. Не спрашивай почему. Так должно быть. Не ищи меня. Пожалуйста… Спасибо…

Нет, она не выдержит. Если она сейчас услышит его ответ, у нее остановится сердце.

Оля нажала на отбой и скорчилась на полу, беззвучно рыдая, без слез. Ее колотила истерика, все мышцы непроизвольно сокращались, конечности сводило. Она обхватила себя за плечи судорожными пальцами и впилась в кожу ногтями через одежду.

Дождь на улице становился все сильнее.

«Господи, господи… помилуй, господи…» — повторяла она про себя, пыталась молиться, но мысли путались.

Наталья молча и безучастно наблюдала за ней.

— Александр Викторович Польских? — после некоторой паузы уточнила она. Оля подняла на нее остекленевшие глаза.

— Не говори, что он мой отец, — попросила она.

— Не скажу, — пообещала мать, — мы вообще не спали, — она всегда была такой прямолинейной. Она подумала о чем-то своем и холодно рассмеялась, — раньше он был примерным семьянином. И они с Шурой помогали нам. Ты уже этого, наверное, не помнишь.

— Не помню, — кивнула Оля, судорога чуть ослабла и теперь она просто сидела на полу, ежась от холода.

— Ты серьезно думала, что он разведется с женой ради тебя? — ехидно осведомилась Наталья.

Оля кивнула.

— Дура.

Тогда она не выдержала, кинулась на женщину, схватила ее за лацканы пиджака и стала сильно трясти.

— Ты ничего не знаешь! — закричала она, давясь слезами, — он любит меня! Ты просто не можешь допустить мысль, что кто-то может любить меня. Ты завидуешь…

— Дрянь.

— Да замолчи ты! — прошептала Оля, отпустила мать и сползла на пол, закрыла лицо руками и завыла. Ее голос нарушал тишину пустой квартиры и напоминал ритуальное пение, стенания зверя, а не человека. Как будто в вязкой мгле ночного леса надрывалась одинокая волчица, отбившаяся от своей стаи и обреченная на смерть.

Наталья испугалась, тронула ее за плечо, но Оля отскочила как ошпаренная и отступила на несколько шагов. Глаза ее из-под растрепанных волос сияли, как у сумасшедшей.

— Ты довольна, довольна!? — пробормотала она заплетающимся языком, — ты ведь хотела, чтобы я была шлюхой?! Ну так я буду, буду, мамочка! — бросила она и убежала под дождь.

Она блуждала по улицам, продрогшая и промокшая насквозь, напоминающая утопленницу с распущенными темными волосами, пока не решила зайти к Марине. Подруга испугалась ее вида, накинула на ее плечи теплый халат и проводила ее на кухню, чтобы напоить чаем, от которого Оля тут же отказалась.

— Что случилось? — испуганно спросила девушка.

— Все как обычно замечательно! — воскликнула Оля и вдруг снова разрыдалась, вцепившись в руку подруги, как в спасительную соломинку. — Маришка…. Маришка… это конец… конец, слышишь!? Мать заставила меня сделать аборт… Она заставила меня порвать с ним… Нет меня, нет больше! Я мертва…

Марина обняла Олю и погладила по голове очень нежно и осторожно. Ей было до слез жалко девушку, но она ничем не могла ей помочь. Любые слова казались неправильными. Что сказать человеку, которому пришлось убить своего ребенка и свою любовь? Все будет хорошо? Бред.

— Тише, тише… — проговорила Марина ласково. Оля все плакала и плакала.

Когда она немного успокоилась, она хрипло спросила:

— У тебя есть что-нибудь выпить? Горячительное.

Марина покачала головой. Оля тяжело вздохнула, откинула назад мокрые волосы и вырвалась из объятий подруги, направляясь в прихожую.

— Куда ты? — испугалась Марина, решившая, что сейчас Оля пойдет и броситься с моста или с крыши многоэтажного дома.

— Найду Ритку, — ответила Оля, — хочу с ней нажраться…

— Оль… — неуверенно начала Марина, не уверенная в том, что стоит это говорить, но она слишком плохо умела хранить секреты, лукавить и что-либо скрывать, — она вроде как больше не пьет.

— Почему это? — нахмурилась ее подруга.

— Ну… Из-за Саши, — Марина уже сама пожалела о том, что сказала это.

— Какого Саши?! — поинтересовалась Оля совсем без интереса, она некоторое время ступорено смотрела в одну точку, пока не просияла, — нашего? Колеченкова?!

Марина кивнула.

— Да он же голубой! — воскликнула Оля, но взгляд Марины заставил ее усомниться в правдивости своих слов. Она присвистнула, отметив, что пропустила очень много за то время, которое была занята своими личными проблемами. Значит Польских добилась своего. Еще бы она не добилась! Она ведь не перед чем никогда не останавливалась, если ставила какую-то цель.

— Ладно, — девушка махнула рукой и протянула Марине ее халат, — пойду, поищу себе другого собутыльника.

 

Глава семнадцатая

В последнее время Елена Львовна пребывала в отвратительном расположении духа. Отчисление ученика из ее класса, увольнение учительницы английского очень плохо сказались на ее и без того не очень простом характере. Она сыпала проклятиями и двойками, не скупясь на плохие оценки, замечания и не лестные словечки в слова учеников.

— Тебе, Колеченков, русский язык не понадобится, — сказала она Саше, протягивая тетрадь с диктантом, оценка за который была сильно занижена, — все равно сопьешься, как папаша.

— Ну, спасибо, — тихо пробормотал он, возвращаясь к своему месту, пустовавшему в отсутствии Сони. Миша с ним рядом находиться больше не желал, даже в соседстве по парте.

Саша тоскливо листал тетрадь, исписанную аккуратным ровным почерком, и краем уха слушал, как Елена Львовна устраивает разнос остальным одноклассникам, по ее мнению, совсем распустившимся и потерявшим способность к обучению. «А весна то еще и не пришла!». На дворе стоял апрель, влажный, дождливый и неуютный. Почки на деревьях только начали набухать и отнюдь не торопились распускаться, боясь возвращавшегося ночами холода.

— Я ваши рожи видеть уже не могу, — ворчала Елена Львовна, поправляя свою массивную прическу с особой тщательностью, — а мне вас еще второй год подряд терпеть. С такими знаниями вам об аттестате только мечтать!

В классе царила противоестественная, странная тишина. Толи все были настолько погружены в свои собственные проблемы, толи настолько подавлены и шокированы недавними событиями, но факт был фактом: впервые за десять лет не у кого не было охоты разговаривать.

После звонка все синхронно встали и начали выходить прочь. В классе задержались только Маша Волкова, что-то обсуждавшая с Еленой Львовной и очень недовольная своей четверкой, Саша и Миша, задерживавшийся намерено.

У выхода некогда лучший друг преградил ему дорогу.

— Послушай, — начал он яростно, с напором и Саша подивился тому, сколько жизни сквозило в его голосе, омертвевшем после самоубийства отца, — ты никуда не торопишься?

— Никуда, — ответил Саша и осторожно спросил, — что-то случилось?

— Дело к тебе есть, — заявил Миша, поправляя очки на носу. Он всегда делал это, когда очень сильно нервничал, сколько Саша себя помнил.

— Давай выйдем, — Миша боязливо посмотрел в сторону Волковой и Елены Львовны и за рукав вытащил Сашу в коридор, но потом как-то даже брезгливо убрал свою руку.

— Так что за дело? — поторопил его Саша.

— А вот такое дело, — решительно ответил Миша, и в глазах его вспыхнуло кровожадное пламя ярости, — ты, сволочь, мне за все ответишь. После истории, за углом школы…

— Ты забиваешь мне стрелку? — уточнил Саша. Все это было бы смешным, если бы не было таким безнадежно грустным. Его некогда лучший друг теперь готов прилюдно выяснять отношения и мстить ему только за то, что он посмел полюбить туже девушку и она, о ужас, ответила ему взаимностью. Все конечно было немного наоборот, но суть оставалась прежней. Получалось, что он должен драться за право быть с Ритой.

— Да.

— Как же это глупо, — вздохнул Саша, — может быть, ты одумаешься!?

— Нет, — упрямо покачал головой Миша, — ты что, струсил?! — он думал взять Сашу «на слабо», но с ним это не работало, — мы будем драться на смерть, слышишь?

— Да как тебе будет угодно, — пожал плечами Саша и Миша остался доволен. С этим он удалился. Тогда от стены отделилась тень, оказавшаяся Ритой. Вид у нее был очень расстроенный, похоже, она слышала каждое слово. Она нервно огляделась и, убедившись, что все лишние свидетели уже разбрелись по классам, она подошла к Саше.

— Он дурак! — простонала она, взяла парня за руку и прижала ее к груди, — просто кретин. Что ты будешь делать?

— А что мне остается? — откликнулся Саша, — драться со своим лучшим другом. Пустяки. Мне и с отцом приходилось…

— Будь осторожен, — попросила девушка, еще раз осмотрелась кругом и коротко и нежно поцеловала Сашу в губы, — не нравится мне все это.

— Мне тоже, — поделился он. Нужно было уходить, снова делать вид, что их ничего не связывает, даже бросаться колкостями. Хотя в этом было что-то забавное, особенно после всего, что было между ними. Какая-то игра, правила которой придумали они сами.

— Только… Рита, можно тебя попросить? — спросил он, девушка с готовностью кивнула, — не приходи. Это отвратительно и я не хочу, чтобы ты видела это…

— Такое впечатление, что ты с ним собираешься не драться, а заниматься сексом, — рассмеялась Рита, наслаждаясь тем, как ошарашили его эти слова. После некоторой неловкой паузы Саша все-таки улыбнулся, сделав вид, что оценил ее шутку. Сам он думал, что первое, что он сделает, когда они поженятся, если поженятся когда-нибудь, это отучит ее от этой глупой пошлости, совсем ей не шедшей.

— Дурочка, — нежно сказал он.

— Стрела! — крикнул кто-то в толпе с удивительным ликованием и вот уже толпа девятиклассников, любивших такие сомнительные развлечения неслась к заднему двору школы, чтобы, как их старшие товарищи будут выяснять отношения. Оля их радости не разделяла, за десять лет она и не такого насмотрелась, поэтому она неспешно шла, ведомая толпой, заранее зная, что не увидит ничего, что могло бы ее удивить. Ну Бельский, ну Колеченков. Ну и что, что лучшие друзья? Они отнюдь не первые лучшие друзья поссорившиеся из-за королевы. Кто за нее только не дрался! Эка невидаль.

На улице было хмуро и холодно, грязи стояло по колено, и весь двор был залит лужами, оставшимися после вчерашнего дождя. Оля, конечно же, промочила сапоги, но теперь ей было абсолютно все равно. Чем быстрее она сгниет, тем лучше. Ингалятор она сама выбросила в мусорное ведро, решив, что если она умрет во время приступа, то это будет ее судьбой, потому что кто-то вряд ли станет стараться ее спасти, как это делал когда-то очень давно, казалось бы в другой жизни, Александр Викторович.

Собравшаяся толпа хотела крови. Миша и Саша, оказавшиеся в центре круга совсем не спешили удовлетворять желание кровожадных зрителей.

— Ну давайте уже… — крикнул кто-то из толпы. Оля зевнула и пошарила по карманам курточки в поисках сигарет, которых там, конечно же, не оказалось. У нее просто не было на них денег. Тогда она стрельнула у кого-то, из стоявших рядом людей.

Миша дико смущался того, что затеял все это, смущался собравшихся людей. Он обводил их испуганным, затравленным взглядом и подумывал капитулировать. Но стоило его глазам упереться в лицо некогда лучшего друга, он наполнялся решимостью, и лицо его менялось, становясь злым и надменным.

— Приступим? — сказал он, обращаясь неизвестно к кому. На самом деле он плохо представлял, как нужно себя вести в таких случаях.

— Приступай, — откликнулся Саша.

Люди уже понемногу начали расходиться, догадавшись, что здесь их не ждет ничего интересного.

— Сука, — крикнул Миша неуверенно, дико смущаясь того, что позволил себе произнести такое слово и сделал шаг в сторону друга, — как ты мог!? Тварь! Ты ведь был моим другом!!

Он наконец-то решился нанести удар. Саша не совершил никакой попытки увернуться, но тут же ответил Мише тем же.

— Сними очки, — потребовал он. Миша что-то тихо пробормотал, не на шутку разозленный этими словами.

— Давай, — насмешливо продолжал Саша, — бей. Что ты стоишь? Ты же хотел драки.

— Заткнись! — проорал Миша и бросился на него. Толпа наконец-то дождалась того, чего хотела. Они сцепились, но было заметно, что Саша намерено, уступает и поддается Мише, что выводило его из себя еще больше. Радуясь своей победе, он толкнул друга на асфальт и наклонился над ним, схватив за горло и глядя сверху вниз:

— Ты не достоин ее.

— Да, пожалуй, — согласился Саша, за что сразу же получил по лицу. Ему было не привыкать.

Миша насладился своей победой и решил уйти. Следом и все остальные. Осталась только Оля. Она медленно приблизилась к Саше и хотела помочь ему подняться, но он отказался от ее помощи. Он стал отряхивать брюки от грязи, но это занятие было совершенно бессмысленным.

— Чего тебе? — не очень-то дружелюбно поинтересовался он. Девушка вздохнула и пожалела, что у нее нет сигарет и ей абсолютно нечем занять руки, которые болтались без дела.

— Да ничего, — буркнула она, — мне интересно, почему это ты поддавался.

— Потому что он мой друг, — ответил Саша, — довольна? Проваливай.

— А чего это ты такой злой? — спросила Оля, поправляя волосы, которые растрепал ветер, — где твой хваленый альтруизм? Ладно… — она махнула рукой, — давай пройдемся?

— Зачем это?

— Поговорить нужно. Это касается Риты.

После этих слов он уже никак не мог отказаться. Он подобрал вещи, которые где-то небрежно бросил и вместе они вышли со школьного двора и направились в первый попавшийся, где Оля присмотрела лавочку, влажную после дождя, но вполне себе чистую. С неба что-то капало, мелкое и холодное. Сгущались тучи.

К величайшему удивлению Оли, Саша вытащил из кармана куртки помятую пачку сигарет, конечно же тех, которые курила Рита и затянулся.

— Дружочек, а тебе не приходило в голову, что она с тобой играет? — без обиняков начала Оля, решив пропустить долгие вступления, — она еще до нового года твердила, что хочет заполучить тебя себе. Только, к сожалению, возможно, скоро она захочет чего-то нового и тебе придется отправится в отставку…

— Прекрати, — оборвал ее Саша, — это тебя не касается.

— Ты надоешь ей, дурень! — с напором сказала Оля и сейчас ей было даже жаль его, такого уверенного в том, что ее величество способно на чувства. Она слишком долго знала Риту, слишком хорошо.

— Это тебя не касается! — повторил Саша и хотел побыстрее уйти, но Оля удержала его и заставила усидеть на месте.

— Подожди, — попросила она и отвернулась в сторону, собираясь с мыслями. Она чудовищно мерзла в своей прежней легкомысленной одежде, она чувствовала себя неуютно и глупо, ее тошнило от самой себя, хотелось убежать и спрятаться, но останавливаться на пол пути было поздно. Нужно было расквитаться с Ритой. За все хорошее. За то, что она считала Олю своей вещью столько лет, за то, что подкладывала ее под тех, кого хотела, за то, что она сделала ее такой.

— Са-а-аш… — потянула Оля, внимательно глядя ему в глаза, — зачем тебе Рита? Ну, зачем тебе она? — девушка взяла его руку и положила себе на колено, — ну забей ты на нее. Ты для нее всего лишь игрушка, как и я. Как и все люди. Мы ей не ровня, нашей королеве… послушай… — она томно прикрыла ресницы, вспоминая все то, что уже было начинала забывать, — ты знаешь, что такое минет? — Оля чувствовала, что сейчас в очередной раз получит по лицу, но уже совсем от другого человека, но продолжала, — давай трахнемся, Са-а-аш?

— Дура, — бросил он и ушел, брезгливо вырвав свою руку. Оля тяжело вздохнула, откинулась на лавочку и закрыла глаза. Вместе с каплями начинавшегося дождя по ее щекам сбегали слезинки. Она ненавидела себя. Она хотела себя уничтожить, растоптать, раздробить на атомы.

Это вопрос времени.

Совсем немного и все наконец-то закончится.

В нетерпении она отправилась бродить по мрачному серому городу в поисках приключений или собственной смерти. Люди, шедшие мимо, не замечали ее, как будто она была призраком или, напротив, обходили стороной, чувствуя непереносимый запах гнили, запах болезни и разложения. Устав от скитаний, Оля присела ограду в парке, уставилась себе под ноги и стала заламывать пальцы, так ей хотелось курить.

— Какие люди! — перед ней появились уже отчего-то знакомые массивные армейские ботинки. Девушка медленно подняла голову, узнавая их обладателя, улыбавшегося ей противным злым ртом на бездушном жестоком лице. От одного только вида этого лица ей стало как-то жутко, на нее нахлынули отвратительные, тошнотворные воспоминания, но теперь они уже не казались такими жуткими. Теперь она знала, что очень сильно ошибалась, считая, что тогда с ней случилось самое страшное, что могло случиться. Какие же это были цветочки! Все познается в сравнении.

— Да… — задумчиво произнесла она и хрипло спросила мертвым, равнодушным голосом, — хочешь поразвлечься?

 

Глава восемнадцатая

«Иногда мне чудится, что я лежу мертвая под дождем» — эти строчки навязчиво вертелись у Ларисы в голове и ей никак не удавалось выбросить. Они пришли вместе с началом сезона апрельских дождей и прочно обосновались там, не желая уступать своих позиций. А она бежала под дождем без зонта, промокшая, но отчего-то счастливая. Дождь пробуждал в ней какие-то странные чувства, некогда испытанные и забытые в те времена, когда умерла ее мама.

Долгое время она пребывала в большой печали, почти перестала разговаривать, смеяться и обращать внимание на окружающих, но в один из дней, она вдруг остро ощутила незримое присутствие матери, ее тепло и нежность, оставшиеся даже после смерти, и к ней пришло сладостное умиротворение. Сейчас с было что-то похожее, как будто вся ее боль, все мучения, разрывавшие ее на части столько времени вдруг отступили перед всемогущим целительным волшебством живой воды, лившейся с неба.

«Он простил меня… — говорила себе Лариса, высоко задрав голову, — он же любил меня и хотел, чтобы я была счастлива… значит, значит я буду счастлива…» Но от этих мыслей ей почему-то снова стало больно. Тяжесть бытия обрушилась на нее с оглушительной силой.

Нет, она никогда не сможет смириться. Она никогда не сможет принять.

Это она убила его, она, она!

Вместо того, чтобы пойти на работу, Лариса решила зайти к бабушке, как тогда, давно, еще до того, как их жизнь так существенно изменилась. Она почти уже и забыла те далекие прекрасные времена, когда они могли часами разговаривать в пыльной тишине зала, среди картин и призраков прошлого.

В слезах ворвалась она в тихое молчаливое здание музея, пробежала через множество комнат и бросилась в ноги к бабушке. Анастасия Вячеславовна уже давно привыкла к таким сценам и ничему не удивлялась. Женщина гладила волосы рыдающей девушки, перебирала их морщинистыми пальцами и смотрела отрешенным тоскливым взглядом куда-то сквозь стены, сквозь время. В воздухе витали запах пыли, дождя и горечи.

— Знаешь, бабушка… — Лариса наконец-то оторвала голову от колен старой женщины и посмотрела на нее мутными от слез глазами, — сейчас мне показалось, что я смогла принять его смерть… но… в следующее же мгновение… нет… я никогда не приму, никогда… — она снова горько заплакала.

Анастасия Вячеславовна сама с трудом сдерживала слезы, глядя на то, что происходит с ее девочкой. Ведь ей не было бы так невыносимо больно, если бы она сказала… Но ведь она обещала молчать, обещала хранить чужую тайну, зная, что это может повлечь за собой много новых проблем, зная, что ей будет тяжело с этим грузом.

— Бабушка! — Лариса снова подняла лицо и во взгляде ее было столько мольбы, что сердце старой женщины сжалось, не в силах выносить больше то, что она взяла на себя, — бабушка, пожалуйста… скажи мне, где его могила. Скажи… — слова повисли в воздухе. Лариса вытерла слезы, встала, отошла в сторону, остановилась возле одной из картин, отвернулась к ней, и горячо зашептала. — Ты все равно придешь.

— Зачем же не теперь? Я жду тебя — мне очень трудно.

— Нет! — оборвала ее Анастасия Вячеславовна и строго покачала головой, — не нужно, не нужно, Лара. Не зови смерть. Послушай… — говорить об этом ей было тяжело, и она тоже отвернулась к окну, за которым непрерывной стеной шел дождь, — Лара, я не могу сказать тебе, где его могила…

— Почему!? — закричала Лариса.

— Потому что он не мертв.

Девушка обернулась. В глазах ее читались недоумение и вместе с ним надежда.

— Он не мертв… — эхом повторила она и улыбнулась так светло и радостно, как не улыбалась уже очень-очень много времени, — не мертв… — даже снова это сказала, будто проверяя сказанное на вкус.

Это были не просто слова. Это — звон вселенной, песня ветра и радости. Слишком прекрасно, чтобы быть правдой. Измученный, изъеденный тоской разум отказывался верить, но сердце с готовностью приняло эту новость, как будто всегда знало об этом и просто само не решалось произнести в слух три волшебных слова.

— Да, — подтвердила Анастасия Вячеславовна, — но… Лара… — она протянула руки к внучке и та послушно подошла и взяла ее морщинистые ладони, сжала в своих, изящных, с нежной кожей, снова начавшей покрываться ожогами от кипящего масла. — Лара… — бабушка не могла смотреть девушке в глаза, ее саму душили слезы и она с трудом сдерживалась, — но порой я думаю, что лучше бы он все-таки погиб. Он тоже думает так.

— Почему, бабушка?

— Потому что он стал инвалидом, Лариса, — женщина очень редко называла ее полным именем и всегда это происходило в особые моменты. Она все-таки посмотрела девушке в глаза и поджала губы. — Он не хотел, чтобы ты видела его таким, если вдруг решишь искать его…

— Как глупо, — вздохнула Лариса, — я должна, должна увидеть его! Любой ценой… Где он сейчас?

Анастасия Вячеславовна молчала, собираясь с мыслями и с силами заодно. Она понимала, что раз она решилась сказать правду, нужно говорить ее до конца, но не готова была готова к этому. Останавливаться было поздно.

— В палате самоубийц, — как могла спокойно ответила женщина и обняла внучку крепко-крепко. Они обе плакали, но так было намного легче.

— Бабушка, ты ведь скажешь мне в какой именно больнице? — через слезы спрашивала Лариса. Анастасия Вячеславовна кивнула и написала ей номер и адрес. Она знала, что рано или поздно сделает это, вопреки желанию Валентина. Так будет лучше для каждого из них. Старая женщина знала, что сам он хочет этого, просто боится признаться себе в этом, знала, что он многое отдаст за возможность еще хоть раз увидеть ее Лару.

Лариса коротко поцеловала бабушку во влажную щеку, слизнув с нее соленый вкус слез.

— Возьми зонт… — взмолилась Анастасия Вячеславовна, но внучка уже выпорхнула из здания музея. Она торопилась так, как будто опаздывала на самый последний в своей жизни поезд, хотя и отправлялась туда, где время остановилось навсегда. Все происходящее казалось ей сном. Она не верила, до конца не могла поверить. Земля уходила у нее из-под ног, все кругом смешалось, и размытый дождем город слился в одно большое серое пятно с цветными пятнами вывесок и рекламных щитов. Люди равнодушно шли мимо под яркими зонтами, никому не было дела до ее маленькой жизни и огромной радости.

Ларису оглушила тишина больничных коридоров, она долго блуждала среди дверей, а отыскав нужную, все никак не решалась войти внутрь. Нужно было сначала успокоиться, перестать плакать, но задача была не из простых. Кое-как вытерев слезы, девушка шагнула внутрь и зажмурилась от яркого электрического света.

Она никак не могла узнать в человеке, сидевшем в инвалидном кресле, спиной к двери, Валентина. Она совершенно не представляла себе, что делать и как себя вести, не знала, что она должна сказать. Один взгляд на него лишил ее всей решительности, с которой она бросилась сюда.

Она сделала пару неуверенных шагов и остановилась, задыхаясь от кома, подступившего к горлу. Слезы снова предательски хлынули из глаз. Лариса ругала себя всеми известными ей бранными словами.

Валентин почувствовал ее присутствие и обернулся. Как же он изменился, как же он постарел! Это был уже совсем другой человек — поникший, померкнувший, измученный жизнью. Среди темных волос затесались белые частые нити седины, на лице четко проступили морщины, так сильно раньше не бросавшиеся в глаза. И этот клетчатый плед на ногах…

Он смотрел на нее со смесью ужаса, недоумения и радости и, судя по всему, не верил своим глазам.

— Лариса, — потерянно обронил он. Девушка не смогла произнести не слова, бросилась к нему и упала на колени возле, схватив его руку, обильно поливая ее слезами.

— Тише, тише… — ласково сказал мужчина и, отложив книгу, которую он держал в другой руке, погладил ее по волосам, совсем, как это делала бабушка, ласково и осторожно, — не плачь… все хорошо…

— Нет, — покачала головой Лариса, — что же я наделала… что же я сделала с тобой… какая же я тварь!

— Хватит, — остановил ее Валентин, — ты не заставляла меня пьяным садиться за руль. Все, что со мной случилось — полностью моя вина. Твоя совесть чиста… — сказано это было холодно и равнодушно, словно он отчитывался перед начальником или командиром. Девушка понимала, что это из-за всего, что она наговорила в тот злосчастный день. А ведь если бы она не сделала этого, он не попал бы в аварию! И ради чего!? Ради безмозглого школьника, которого она никогда не любила по-настоящему. Которого не за что было любить.

— Послушай… — очень тихо заговорила Лариса, — что же я натворила… я ведь люблю тебя!

— Не надо, — попросил он совсем без эмоций, — давай не будем, хорошо? Если тебе нужны деньги, просто скажи. Теперь мои дела обстоят хуже, но я все равно попытаюсь что-то сделать…

— Да нет же! — перебила она, — я люблю тебя, люблю! Я поняла это только тогда, когда потеряла тебя… Почему, почему чтобы осознать ценность того, что есть у тебя, нужно потерять это!? Но милосердный Бог вернул тебя мне… дал мне шанс. И я не упущу его, не упущу! Я была такой идиоткой… Прости меня… если это возможно… — ей вдруг стало холодно и страшно, она поспешно встала и отошла к двери, на безопасное расстояние.

— Глупая девочка, — грустно рассмеялся Валентин и сказал совершенно серьезно, ничуть не дрогнувшим голосом, — да если это так, то я буду тебе обузой. Вечным камнем на твоей шее. Я уже не тот человек. Будет лучше, если ты уйдешь. Понимаешь?

— Нет, — покачала головой Лариса, — я люблю тебя. Ты нужен мне любым… — она отошла к окну, чтобы скрыть свои слезы, отодвинула в сторону легкие занавески и стала смотреть на вечный дождь, отражавшийся в ее серых, как это небо, глазах. — Я оплакивала тебя… Я не хочу больше жить без тебя… Когда, когда тебя выпустят отсюда? — нетерпеливо спросила она.

— Когда «состояние станет стабильным», — мрачно откликнулся мужчина. Лариса вздохнула. Все это было так ужасно и так удивительно одновременно, что никак не умещалось в ее сознании. Голова кружилась.

— Ты все еще хочешь умереть? — сдавленно прошептала она, охрипшим от слез голосом.

— Нет.

Некоторое время в палате царила тишина, нарушаемая только гулом нарастающего ливня. Лариса слышала свое собственное дыхание и стук сердца — оглушающий, частый, со сбитым ритмом, искаженным аритмией.

— Позволь мне рассказать тебе одну притчу, — попросила она, осторожно приблизилась к Валентину сзади и положила ладони ему на плечи, словно проверяя, не растает ли он, как сон. Сердце защемило от родного тепла его тела, которое она ощутила через ткань больничной пижамы.

Валентин заторможено кивнул, накрыл ее руки своими.

— Однажды к Будде, отдыхавшему со своими учениками в тени деревьев подошла куртизанка. Увидев прекрасное лицо учителя, исполненное мудростью и красотой, куртизанка полюбила Будду, распахнула свои объятия и призналась ему в любви. Будда ответил ей, что любит ее тоже, но попросил ее не притрагиваться к нему. Сейчас. Этот ответ очень удивил учеников Будды, принесших обед безбрачия, — Лариса перевела дух и продолжила, — куртизанка тоже была удивлена. «Ты называешь меня любимой, но просишь не притрагиваться к тебе» — изумилась она, на что Будда сказал: «Время еще не пришло. Я хочу проверить свою любовь»…

Девушка замолчала и прикрыла глаза. Сквозь каждую клеточку ее тела проходило напряжение, как будто она не рассказывала историю, а шла по самому краю перрона, рискуя сорваться под приближающийся поезд.

— Прошло некоторое время, — тихо стала говорить дальше она, — посреди одной из своих медитаций, Будда вдруг остановился и воскликнул: «Меня зовет любимая женщина, теперь я действительно нужен ей». Ученики пошли за ним к тому дереву, где когда-то они впервые увидели ту куртизанку. Эта женщина была там, она лежала неподвижно и тело ее, некогда прекрасное, покрывали язвы. Будда поднял куртизанку на руки, чтобы отнести в больницу и сказал ей: «любимая, я пришел, чтобы проверить свою любовь, исполнить обещание. Я ждал возможности доказать свою истинную любовь очень долго, ибо я люблю тебя и тогда, когда всякий другой побрезгует прикоснуться к тебе», — последние ее слова повисли в воздухе, одинокие, неприкаянные, подхваченные промозглым холодным ветром, сквозившем через щели оконной рамы. Ей хотелось добавить что-нибудь еще, но она понимала, что что бы она не сказала сейчас — это будет лишним.

Так они и молчали, слушая дождь.

Дима собирал разбросанные по полу игрушки младшего брата, задумчиво вертел в руках и клал обратно в корзинку, где они хранились. Арсенал у Васьки был весьма бедный и преимущественно достался он ему от Димы, но и этим мальчик всегда был доволен. Он рос таким же тихим и покорным, как мать, придавленный гнетом суровой бабушки, за все шалости, дававшей по рукам.

В пальцах Димы оказалась маленькая деревянная машинка с колесиками из черной резины, потемневшая от времени и потрескавшаяся. Самая любимая из всех его игрушек. Ведь именно эту машинку ему подарил папа! Так трогательно, так светло, он еще мальчишкой берег ее, обожал больше всех других ребенок и без конца с гордостью повторял «это его подарок, папин подарок…».

Диме стало грустно. У него не осталось совершенно никаких воспоминаний об отце, кроме этого крошечного смешного предмета, который уже и ему-то по-хорошему не принадлежал. Машинка… Какая глупость! Это куда больше, чем просто безделушка… Это волшебное, забытое слово папа, его любовь, его забота…

Дима слышал, что у его одноклассника Бельского, которого он всегда ненавидел и считал безнадежным ботаником умер отец и его антипатия к этому человеку ослабла, они стали товарищами по несчастью. У большинства друзей Димы были неполноценные семьи, но они проклинали своих пьющих или бросивших их, недостающих родителей. Дима же до сих пор скучал по отцу, верил, что будь он жив, его судьба сложилась бы иначе. Мать бы не чахла на глазах, бабушка бы не грызла ее так сильно по любому поводу, и он… он бы был бы другим. Он старался бы быть хорошим ребенком, чтобы радовать маму и папу. Он бы не принимал на себя чужую вину, которую на него вешал Коля, вертевший им, как ему хотелось.

Так вышло, что Дима был из числа тех людей, которые комфортно чувствовали себя только придавленные чьим-то каблуком. Он не был совершенно готов к жизни, совершенно не смыслил того, как будет решать взрослые проблемы, которые рано или поздно встанут перед ним. Грозная бабушка с ее упреками не всегда будет рядом. Насмешливый Коля не всегда будет рядом. Он уже исчез из Диминой жизни. С момента его отчисления из школы, они практически не общались, им не о чем было говорить. Ничего более не связывало их, хотя раньше у них было столько общего!

Дима бегло огляделся, словно кто-то может застукать его за этим неблагородным делом, и положил машинку в карман куртки, которую он и не потрудился снять.

Игрушки были собраны. Посуду он помыл. Хватить его никто не будет, но, может быть, недовольство бабушки вечером, когда она вернется со своей нехитрой работы, будет меньше. Может, она будет говорить на пол тона тише и не будет проклинать его. Может быть.

Квартира была такой пустой и неуютной, не смотря на чистоту и порядок, которые они исступленно пытались поддерживать здесь. Чего-то не хватало. Дима собирался и все пытался понять чего. Нет, он в таких вещах ничего не смыслил, не разбирался. В чем он вообще разбирался? Он не знал. Ничего не знал. Маленький человек. Куда ему до высоких идеалов!

На улице он вдруг вспомнил, что забыл зонт. Некоторое время парень постоял под дождем, а потом плюнул и пошел так. Капли ползли по лицу, забирались под тонкую ткань куртки, а он все думал о том, почему квартира такая пустая, думал об отце, перебирая в памяти немногочисленные воспоминания.

На краю пустыря росло высокое, давно уже мертвое дерево, который никто не удосуживался спилить. Дима без труда залез на одну из веток и стал делать свое черное дело, дело, которое он задумал. Все необходимое он принес с собой.

Город тонул в серой дымке, как будто окутанный смогом горящей травы. Это лето, должно быть, будет очень жаркое.

Дима намотал веревку на руку, дернул, проверяя насколько она крепкая и устроился поудобнее, наблюдая за тоскливым, но таким родным пейзажем, в котором ничего не менялось. Как на картинке. А есть ли такие картины? Ему казалось, что все произведения искусства должны быть яркими, запоминающимися… зачем кому-то рисовать такие серые бесцветные города, в которых солнце выходит только по праздникам? Зачем кому-то вообще знать о них? В произведениях искусства он тоже совсем не разбирался. Он не знал, какими должны быть они, чтобы быть по-настоящему ценными.

Он не знал, как он будет делать то, что собирался и как правильно вести себя в такой ситуации. Откуда-то он слышал, что полагается оставлять записку, чтобы кто-то ее потом прочитал и понял, почему он сделал это. А он и объяснить то не мог, зачем он это сделал и почему. Просто знал: так надо.

А написать? Он бы коряво, с ошибками, написал бы «Вам всем так будет лучше. Мама не плачь, бабушка — не кричи…» К кому бы он обратился еще? Да не к кому… Всем остальным плевать. К учителям, которые считали его воплощением мирового зла? К Коле? К одноклассникам, которые побаивались его из-за дурной репутации, сложившейся за годы? К некой девочке Анечке, из седьмого класса, которая ему всегда нравилась? Он то и чувства свои не знал, как проявлять, кроме как подергать ее за косички или кинуть ей пиявку, выловленную из пруда, в портфель. Пиявка — это хорошо, а это правильно, а обращение в глупом, прощальном письме — нет. Плохо он это придумал. Да и потом, он был такой неграмотный, что читая это его письмо, все бы потешились бы на славу, а ему этого не хотелось, хотя он частенько веселил окружающих своими выходками и дурацкими шуточками. Просто это не шутка. Просто сейчас все серьезно.

Дима выудил из кармана машинку, повертел ее в руках, потом прижал к груди, нежно-нежно, словно это было его домашнее животное. Ему вспомнилось, как они встречали новый год всей семьей, как ходили после смотреть салют и строить крепость из снега… Это было так давно, в прошлой жизни. Вроде бы и не с ним. А с ним — глупости какие-то — угнанные машины, сигаретки, битые стекла и чья-то вечная, заскорузлая ненависть.

Мальчик сплюнул, убрал машинку обратно и надел петлю себе на шею.

Что он должен сказать в таком случае? Ничего, пусть ничего. Так лучше будет, правильнее…

Веревка была вся насквозь мокрая и скользкая, как и Дима, его руки, лицо, волосы и даже одежда. Он чувствовал себя маленькой собачкой, выброшенной на улицу хозяевами за какую-то повинность. Какую из них? Он во всем был всегда виноват. Особенно в том, что родился на свет — это по словам бабушки. Пусть бабушка вздохнет облегченно. Она больше не будет жалеть, что у нее такой плохой внук. И мама не будет жалеть, что у нее такой плохой сын. Никому, никому он больше не доставит неудобств своим существованием.

Дима оттолкнулся от ветки и прыгнул вниз.

Даша не любила дождь и хмурое безрадостное бессезонье вообще. В такую серую унылую погоду ей хотелось забиться в теплый уголок, завернуться в плед с головой с чашкой горячего чая в руках и не выходить наружу до наступления лета. Но она вынуждена была стоять под стареньким зонтом с переломанными спицами и дожидаться Юру.

Она сама выбрала место встречи. Она не хотела говорить с ним дома или в его квартире.

Было в этом что-то гадкое, слабое, от этого она казалась себе трусом. Вместо того, чтобы встретиться с опасностью лицом к лицу, она пыталась по максимуму избежать болевых ощущений, искала обходные пути, упрощала свою задачу. Но задача сама по себе была не очень-то простой.

Перед ней стоял выбор между двумя одинаково близкими ей людьми: Настей и Юрой. А вместе с ними — противостояние двух систем ценностей. Выбери она Настю — она навсегда останется серой мышкой, скучной среднестатистической девчонкой, маменькиной дочкой, покорной и послушной. Выбери она Юру — перед ней распахнется совсем иной мир, полный творчества, свободолюбия и волшебства, красивой музыки, картин и странных людей. Мир, всегда пугавший, но манивший тихую, домашнюю Дашку. Только отчего-то этот дивный чудесный мир казался предательством. По отношению к ней самой, прежней. К маме с ее правилами и принципами. К Насте…

Эти мысли были оборваны появлением Юры. Он порывисто заключил девушку в объятия, хотел поцеловать, но она увернулась. Сначала нужно было что-то решить.

Капли дождя залетали и под зонт, заставляя Дашу кашлять влажным седым воздухом.

— Что случилось? — насторожился Юра.

— Давай пройдемся, — вместо ответа предложила девушка. Мужчина раскрыл свой зонт, и его хватило им обоим.

В такую погоду аллеи старого парка были совсем пустыми, никто не мог нарушить их уединения.

Даша все смотрела себе под ноги и всячески прятала взгляд.

— Ты хочешь поговорить со мной о чем-то серьезном, — без труда догадался Юра, внимательно изучая ее поведение. Все-таки он был намного старше и опытнее, ему не стоило особого труда заметить подвох.

— Угу, — Даша кивнула, но говорить откровенно она была еще не готова. Они еще некоторое время побродили туда-сюда по парку. Вид у него был удручающий — потемневшие давно не крашенные лавочки, разбитый асфальт и жуткая, заброшенная сцена старого, еще дореволюционного театра, затерянная где-то среди тусклых силуэтов деревьев. В прекрасные, давно минувшие годы, на этой сцене выступали какие-то поэты серебряного века и, как поговаривали многие, сам Шаляпин. Как его только занесло в этот маленький, потерявшийся на карте город?

Иногда Даше казалось, что все горожане — призраки, не существующие на самом деле. Никого из них не существует, как не существует и жалкой точки в географических атласах с таким названием. Они — иллюзия. Они — выдумка. Но они были живыми и реальными. Кто-то даже выбирался за пределы, в Москву, в Петербург, даже на Мальту, как проклятая Рита, и доказывал этим правдивость их существования.

Юра сулил ей, что увезет ее отсюда. В начале он точно также хотел увезти Настю.

Настя. Она сидела с ней еще ребенком, пока родители были на работе, она учила ее читать, писать, вкладывала в нее все хорошее, что теперь было в ней. Может Даша и не могла простить того, что сестра уехала, бросила ее, не стала даже писать и звонить какое-то время, но она все равно до безумия любила Настю. А как можно было не любить такого доброго, замечательного человека, как она? Как Юра? Ведь они идеально подходят друг другу…

— Я должен сказать тебе кое-что, — первым прервал молчание Юра, они остановились около облезлой каменной вазе, в которой по задумке должны были расти цветы, — Даша… я разрываю помолвку.

Дашу как будто ударили.

— Нет! — сдавленно прошептала она и как безумная затрясла головой, — нет, нет… только не это…

— Как же?! — смутился Юра, — я же делаю это для тебя… Чтобы быть с тобой!

— Нет… ты совершаешь большую ошибку! — крикнула Даша и отбежала в сторону, под дождь. Девушка запрокинула голову и подставила лицо холодным, отрезвляющим струям. Она промокла, замерзла и хотела вернуться домой, но нужно было сначала закончить этот ужасный разговор.

Она смеялась над собой — «ты все еще готова идти на все, чтобы заполучить его любовь»? Получила. Довольна. Плевать на Настю, черт возьми! Да разве ей есть дело до какой-то Насти, когда речь идет о ее собственном личном счастье. Браво, Даша. Этому ли тебя учили?

— Что это значит, Даша?! — переспросил мужчина в глубокой растерянности, — как все это понимать?

— А вот так. Ты любишь Настю, а не меня. Ты обманываешь себя. И вы должны быть с ней, — на одном дыхании выпалила Даша и убрала с лица намокшие волосы, начавшие прилипать к коже. Глаза ее горели и она выглядела такой красивой, такой решительной, что Юра невольно залюбовался ей.

— Но… то, что было между нами, — тихо напомнил он.

— Пара уроков музыки и одна ночь, — беззаботно возразила Даша, — разве это повод предавать человека, которого ты по-настоящему любишь!?

— С чего ты взяла, что я люблю ее, а не тебя!? — нахмурился Юра, двинулся к ней, чтобы спрятать ее под своим зонтом, но она попятилась, наступая пятками в глубокую лужу, раскинувшуюся у дороги. По гладкой поверхности воды плыли серые пузыри. Дождь и не думал становиться слабее.

У Даши не было ответа на эти слова, но сердце ее знало правду и без слов. Хотелось выть от обиды — он никогда не будет ее, и никогда не был, даже в те мгновения обманчивого счастья.

— Я знаю, — шепотом сказала девушка, и слова потонули в дожде. Но Юра все равно услышал, все равно понял. Он такой хороший, понимающий вообще. Он — мечта. Но не ее. Настина. Она и чему-то среднестатистическому будет довольна. Для такого серого мышонка как она — это самое лучшее, чего вообще можно ждать от жизни. Такой же серый мышонок.

— Пожалуйста, не делай ей больно, — взмолилась Даша, и не стоило особого труда догадаться, что речь идет о Насте, — я ее очень люблю. И ты же, ведь любишь ее…

Юра хотел что-то сказать, уже было открыл рот, но осекся. Некоторое время они смотрели друг другу в глаза, грустно и потерянно, пытаясь прийти к ускользнувшему непониманию, а потом Даша убежала в серебряную пучину ливня.

Вот и закончился ее «роман» с этим человеком, если его вообще можно было так назвать. Скорее, история глупой детской влюбленности, чуть не погубившая ее, самого Юру и Настю заодно.

 

Глава девятнадцатая

Прорываясь сквозь стенки кокона векового сна, билась и пульсировала весна. Жизнь готова была восторжествовать над забвением, она собирала силы для решающего броска.

Почки на деревьях набухли до предела, местами из лопнувших оболочек проглядывали первые листья чистого, нежного зеленого цвета. Рите хотелось сорвать эту новую жизнь и скомкать в пальцах, разорвать, уничтожить. Просто, чтобы не видеть ее победы. Просто, чтобы сломать что-то прекрасное, ей не подвластное. Она чувствовала себя снежной королевой, оказавшейся среди внезапно наступившей весны, слабой, поверженной, глупой. Ее ледяное одеяние таяло в лучах теплого солнца, ее ледяное сердце плавилось от легкого дуновения теплого ветра.

— Ты не замерзла? — этим вопросом встретил ее, наконец-то появившийся Саша. Иногда его заботливость начинала раздражать девушку, но она не подавала и вида. Она мотнула головой и спрятала руки в карманы.

— Тепло же, — заметила она.

— Ну да, — как-то потерянно подтвердил Саша. Вид у него был очень отрешенный и Риту это насторожило — ничего хорошего такая перемена предвещать не могла. Ей становилось не по себе всегда, когда его прохладные серо-голубые глаза подергивались мутной дымкой, меркли и мертвели. Вряд ли он думал о чем-то хорошем в такие моменты.

Рита ощутила неприятный морозец, пробежавшийся по спине и вместе с ним — предчувствие, несомненно, дурное. Сегодняшнее слишком беспечное и теплое солнце угрожало крушением ее зыбкого счастья. Все. Не. Может. Быть. Хорошо. Рита сама подивилась своему пессимизму.

— Что происходит? — напрямую спросила она, стараясь поймать Сашин взгляд, но он смотрел куда-то сквозь нее.

Молчание.

Она различала каждый звук и остро ощущала его кожей, пропуская через себя. На улице шуршали колеса автомобилей, где-то играла музыка, чирикали воробьи, смеялись дети и матом кричали какие-то пьяницы, увлеченно игравшие в домино в соседнем дворе. Это было совсем не то, чего она желала услышать. Ей хотелось слов, пусть и самых страшных на свете.

Она боится… Она боится! Только подумать. Всю свою жизнь она только и делала, что забавлялась со страхом, играла с огнем, посмеиваясь над испугом в глазах других людей, наблюдавших за ней со стороны. Теперь — она боялась, отчаянно, панически, безрассудно. Боялась будущего. Боялась того, что ждет ее за поворотом.

Саша неуверенно взял ее за руку, ее обжег холод его пальцев. Захотелось выть и плакать. Все было предельно понятно, но он все-таки сказал.

— Рита… понимаешь, мы должны расстаться.

Она не стала спрашивать почему, просто стояла и молчала, кусая губы, чтобы не зареветь, как какая-то пятиклашка. Если бы не оглушающей силы боль, разлившая в каждый уголок тела и разума, она бы посмеялась. Ее королевское высочество посмели бросить. Ее! Слишком глупо, чтобы быть правдой. Но, тем не менее… Ее бросали. Не из-за женщины или мужчины, а из-за нелепых принципов. Идиот. Чертов идиот. Ведь он считает сейчас, что их любовь причиняет боль его ненаглядному Мишеньке и давно уже морально-мертвым родителям. Приходила ли в его светлую голову мысль, что им уже давным-давно наплевать на него? Думал ли он о том, что он тоже имеет маленькое право на счастье, на любовь, на свою жизнь, а не на вечное служение интересов других людей?

— Ну… — Рита сделала глубокий вдох и как могла спокойно сказала, — как знаешь.

Саша ждал какого-то другого ответа, но не подал и виду, только отпустил ее ладонь. Его взгляд стал осмысленным, внимательным и они неотрывно смотрели друг на друга, разговаривая на каком-то другом, бессловесном и незаметном языке, известном только им двоим. Риту душило негодование: как может быть так, что они, созданные друг для друга, понимающие даже не с полу слова, без слов вообще, должны быть порознь. Разве так может быть? Может?… Но тут же Рита ощутила странное равнодушие, странное умиротворение: если они так легко общаются без слов, значит, между ними все равно ничего не будет, никакой преграды. То, что они расстанутся — только на первый взгляд. На самом деле они всегда будут вместе.

Рита долго смотрела ему в след, не в силах совладать с собой. Даже закурить она не могла, так парализовало ее произошедшее.

— прошептала она строки, крутившиеся в голове непослушными, ватными, как после наркоза губами.

А потом она побежала домой, в пустую квартиру с задернутыми шторами, где она не появлялась уже очень давно, схватила с полки в ванной маленькие острые маникюрные ножницы и отчаянно вонзила себе в запястье. Железо достаточно глубоко вошло в плоть, но не задело голубоватых линий вен. Рита взвыла, вытащила ножницы и стала вонзать свое оружие снова и снова, пока рукава блузки не стали бордовыми от крови, брызгавшей во все стороны. Остановиться ее заставил внезапный звонок в дверь. Риту охватил ужас: вдруг это вернулся Саша и сейчас он увидит ее за этим безумным занятием, с истерзанными запястьями. Но на пороге стояла Оля. От нее сильно разило запахом перегара. Без труда можно было догадаться, что она сильно пьяна.

Одноклассница ввалилась в квартиру, не спрашивая разрешения Риты и повисла у нее на шее.

— Ритуля, ты не занята?! — промурлыкала она подруге на ухо, зарываясь лицом в волосы, — уделишь мне минутку?

— Чего тебе надо? — поинтересовалась равнодушно Рита.

— Хочу выпить с тобой… — прохрипела Оля, а потом сделала то, за что Рите захотелось ее просто уничтожить. Она взяла ее изуродованную руку, задрала рукав и, осмотрев его, недовольно покачала головой. Она хотела что-то сказать, но не успела. Рита вырвалась и спрятала руку за спину.

— А тебе не хватит ли? — спросила Рита. Оля покачала головой и достала из сумки бутылку дешевой паленой водки, демонстративно потрясла ей перед лицом королевы. Рите очень хотелось выпроводить ее прочь пинками, чтобы не видеть ее оплывшего уже и без того пьяного лица, не чувствовать этот отвратительный запах, но вместо этого она вдруг пришла к мысли, что такой расклад ее вполне себе устраивает. Напиться, выплакаться, прокричаться и выплеснуть все это, накопившееся внутри нее. Оля тоже, судя по всему, этого хотела.

— Ты, значит, рассталась с Колеченковым? — спросила она после третьей рюмки. Рита грустно кивнула и поймала себя на том, что хотя ей и хотелось все высказать, она не желала говорить о нем. Особенно с ней.

— Рассталась, — буркнула она.

— Надоел? — усмехнулась Оля, ее синие холодные глаза светились отчаянным яростным светом. Толи ей просто было интересно, толи она хотела поиздеваться, как шакал подразнить чужое горе, вонзая острые зубы в и без того уже разлагающуюся плоть.

— Пошла ты, — прорычала Рита, но подумав выдала, — это тебя не касается.

— Как знаешь, подруга, — пожала плечами Оля и налила себе и ей еще водки. Девушка пошарила по карманам в поисках сигарет, но их у нее не оказалось, она потерянно посмотрела на Риту, но та тоже покачала головой.

— Слушай, ты скажи вот что, — заплетающимся языком начала Оля, облизывая пересохшие растрескавшиеся и искусанные губы, — как он в постели? Стоило ли это всех твоих мучений? — сколько же ехидства, сколько злости было в этих словах. Никогда прежде фрейлина бы не позволила себе так обращаться со своей королевой. Осмелела что-то! Пора бы ее проучить…

— Мы не спали, — сказала Рита, внимательно наблюдая за реакцией своей собутыльницы. Как ни странно, Оля ничуть не удивилась. Нахмурилась, пробормотала что-то одними губами и осушила свою рюмку с удивительно невозмутимым видом. Рита догадывалась, что Оля сейчас думает что-то плохое и, скорее всего, про Сашу.

Рита выпила водки, чтобы как-то отвлечься от нарастающего желания схватить Олю за волосы и побить головой об стол, расквасить ей ее красивое, но уже такое помятое лицо с потекшей косметикой.

— У него на лбу написано, что он педик, — выдала после некоторого молчания Оля. Рита заскрежетала зубами.

— Сучка, — прошипела она и сделала то, что давно собиралась, но к своему величайшему удивлению, она встретила отчаянное сопротивление с Олиной стороны. Они сцепились, сползли на пол, выдирая друг другу волосы и нанося не по-женски сильные удары. Рита никогда в жизни не лупила никого так исступленно, так яростно, так безумно. Как будто Оля была виновата во всех ее злоключениях, как будто Саша ушел от нее именно из-за этой безмозглой шлюхи.

— Не смей говорить так о нем, не смей! — шептала Рита, осыпая Олю такой бранью, которой она от себя никогда не ждала, которая казалась ей слишком грязной, чтобы вообще произносить такое в слух. Но она произносила и даже кричала. Оля отвечала ей тем же и не меньшей агрессией.

— Слушаюсь и повинуюсь, моя королева, — противно хихикая, бросила бывшая фрейлина. Они перестали бить друг друга, замерли на мгновение, отчаянно и безумно глядя друг другу в глаза, неотрывными, звериными взглядами. Они обе дышали судорожно, тяжело и часто, как после долгого бега. В голове стучало «Разорвать. Уничтожить. Растоптать». Оля лежала на полу с какой-то сумасшедшей дикой улыбкой, разметав вокруг давно нечесаные и немытые темные пряди волос, свалявшиеся от их бурного времяпровождения. Ее красота померкла, выцвела, стала какой-то ненатуральной и мертвой, но все равно притягивала к себе. Рита поймала себя на том, что не может противостоять этому притяжению. Она поддалась, за волосы рванула Олю к себе, поцеловала в губы, пробуя их на вкус, такие ли они сладкие, какими кажутся. Ее обожгла горечь водки, горечь чужой боли, но она не намерена была останавливаться. Убиваешь, так убивай. Не к чему поддаваться запоздало нахлынувшей жалости.

Рита оглядела кухню в поисках чего-то подходящего, но взгляд ее не на чем не остановился. Плевать. Она набросилась на Олю в новом порыве, не менее яростном, чем тот, подвластные которому, они так отчаянно колотили друг друга некоторое время назад. Оля не сопротивлялась. В ее затуманенных глазах читались любопытство и одновременно равнодушие. Ее забавляло происходящее, но в тоже время ей было глубоко безразлично все происходящее с ней. Она не получала удовольствия, только делала вид. Она даже уже не ненавидела свою королеву. Под руками Риты билась пустота, обжигавшая холодом отчуждения. Это был уже не человек. Только оболочка. Только иллюзия. И Рите не хотелось думать, что именно сделало ее фрейлиной такой.

Она испугалась, что тоже станет такой. Мертвой. Не выдержит своей боли, сломается, как тростинка на ветру, опустит руки и бросится в омут. Она уже начинала свое погружение.

Через какое-то время они сидели рядом на полу, друг на друга не глядя, друг к другу, не притрагиваясь. Оля сиротливо одергивала юбку, едва прикрывавшую резинки чулков. На ней не было белья, но это ее ничуть не смущало. Ее вообще ничего не смущало.

— Ты трахаешься не хуже своего папаши, — со знанием дела сделала она Рите своеобразный комплимент. Королева никак не отреагировала на ее слова, они донеслись до нее как через толщу темной мутной воды. Долгое время они молчали, потом до Риты запоздало дошло.

— Что ты сказала? — переспросила девушка.

— А, ты не знаешь? — сделала вид, что удивилась Оля и потом демонстративно хлопнула себя по лбу и прикинулась расстроенной, — я совсем забыла тебе рассказать, — Оля на мгновение ожила, в ее глазах Рита прочитала ликование и злорадство, — была у меня тут интрижка с твоим отцом…

— Что… — обронила Рита. Ее как будто ударили тяжелым предметом по голове. Кухня поплыла перед глазами, вместе с помятым Олиным лицом.

Грязь… гадкая душная грязь… кругом одна грязь. На улице, в душах ее «подданных», даже родители ее выкупались в грязи. Весь мир омерзителен, он отравлен, он гниет. Нет ничего святого, прекрасного, чистого. И ее чертового чистого Сашу обляпали гадкие прикосновения судьбы. И в душу ей они забрались и теперь хозяйничали там, как она некоторое время назад хозяйничала в Олином теле.

Отец ведь знал, знал, что Оля ее подруга! Как глупо было полагать, что такое обстоятельство его остановит, что его что-то вообще остановит. Похотливая тварь. Как и все они. Как и она.

И мать… хороша. Со своим Богданом.

Но Рита вдруг вцепилась в эту мысль. Она поняла, что любовник матери — билет в другой мир, прочь из этого болота, прочь из этого безрадостного маленького города, где нельзя жить, где можно только прозябать.

— Ты думала, что ты удивишь меня этим? — спросила Рита, собравшись с мыслями, улыбнулась, как могла насмешливо, — он любит таких, как ты. Помоложе и поглупее…

— Ты врешь! — крикнула Оля и на глазах ее выступили слезы. Она склонила голову, чтобы спрятаться за волосами, чтобы Рита не видела, как изменилось ее лицо, как дрожат ее губы.

— Нет, что ты, — рассмеялась Рита, — ты думаешь, я отца своего не знаю?

Она прекрасно знает, видит насквозь. И его, и каждого из них, гадких, грязных безликих людей в этом царстве сизых теней. Нужно заканчивать с этим подобием жизни. Нужно бежать, выбираться. Иначе затянет, задушит…

Спасаться бегством.

— Дурак! Идиот! — никогда в жизни Миша не кричал так сильно, никогда в жизни его лицо так не искажалось гневом. Он покраснел, как будто его голова сейчас взорвется. Но он был живым. Живым! Абсолютно живым! Не тенью, не призраком человека, которым был прежде, а собой. То, что он надрывался, проклиная Сашу не имело значения. Куда важнее — он выбрался из серой оболочки своего кокона и снова дышал, снова чувствовал.

— Что ты натворил!? — уже тише проговорил он, стал расхаживать туда-сюда. Саша сидел на лавочке перед ним и вертел в пальцах сигарету, которую все не решался зажечь. Он думал: нужно бросать. Эти сигареты напоминают о ней. Впрочем, сейчас все о ней напоминает. И будет напоминать, а забывать он не хотел. Он верил, что они еще будут вместе. Но не сейчас… Когда-нибудь потом.

— А что я натворил? — переспросил он.

— Ты бросил ее! Ты! — пыхтел Миша, поправляя свои очки, от волнения, сползавшие с носа.

— Ну, ты же этого хотел, — равнодушно откликнулся Саша. Миша присел рядом с ним на корточки и вцепился себе в волосы.

— Дурак! — взвыл он, — какой ты дурак. Я же люблю ее. Если она счастлива с тобой, то пусть, главное, что счастлива… Ты же причинил ей боль.

Саша вздохнул. Это он знал и без Миши. Солнце слепило ему глаза, и в голове проскользнула каверзная мысль, что сегодняшний день слишком светлый и яркий, для собственной казни. Он вставил сигарету в рот и чиркнул зажигалкой, но ничего не произошло, потому что в ней закончился газ. Слова друга обожгли его. Он начинал злиться. Какого черта тогда Миша устраивал все эти гадкие нелицеприятные сцены, бросался словами, если главным для него было счастье Риты? Откуда такое убеждение, что она обязательно, всенепременно должна принадлежать ему, не имея права на свою собственную жизнь, свои собственные чувства? Любовь — это не клетка, в которой заперты двое.

Эгоист. Невыносимый эгоист. Двинуть бы ему промеж глаз!

Но он же… не лучше. Сбежал из дому со своей подружкой, не подумав о родителях, не подумав о лучшем друге. Просто потому что решил, что может вырвать из жадных рук судьбы хоть немного счастья для себя. Да и с Ритой он поступил нехорошо. Просто сбежал от проблемы, вместо того, чтобы решить ее. Пустил все на самотек. Будь, как будет. Но он так устал решать проблемы вселенского масштаба! Почему всегда нужно чем-то жертвовать, причинять боль кому-то близкому, чтобы спасти другого важного тебе человека? Или жертвовать собой.

— Теперь Рита больше не стоит между нами, — железным голосом выдал Саша, сломал сигарету напополам и зачем-то высыпал табак себе на ладонь.

Миша молчал.

— Мир? — спросил Саша, уставший от этой затянувшейся сцены. Он попробовал вдохнуть табак носом, читал где-то, что так делают, но сам пожалел об этом.

— Мир, — признал Миша и поднялся. Они вместе пошли по дорожке вдоль дома, не задумываясь о том, куда они идут. В этом дворе прошло их детство. Здесь же они познакомились, еще до школы. Мечтали, выдумывали, верили. Доверяли друг другу все секреты и тайны. Кроме…

— Я хочу рассказать тебе одну историю, — сказал Саша, — ты не против? — Миша потерянно кивнул и поправил очки на своем лице, — ну… — он не знал, как начать, но нужно было что-то придумать, ведь первые слова всегда самые важные, — жил-был один мальчик. Он имел плохое здоровье и все время болел. Сквозняк — и уже простуда. А стоило ему выйти на улицу в не застегнутой куртке, он сразу же заработал воспаление легких и попал в больницу. В этой больнице в тот год работал один человек, не очень хороший человек. Он очень любил маленьких мальчиков, не обошел вниманием и этого. Все боялись его, потому что он главным врачом в этой больнице и угрожал всем, кто хотел ему помешать или пытался ему противиться. Но кто-то все-таки рассказал. Этого человека судили и наказали за то, что он сделал, хотя лучше его жертвам от этого не стало. На какое-то время мальчик замкнулся в себе, перестал разговаривать и реагировать на окружающий мир. Его мама и папа очень тяжело переживали это, но все свои силы вкладывали в попытки вернуть его к жизни. И он ожил. А они — нет. Они стали умирать, медленно, изнутри…

— Саш, — перебил его, все это время хмурившийся Миша, — что это значит? Зачем ты рассказываешь мне это?

— Не знаю, — пожал плечами Саша и тяжело вздохнул, — может быть потому, что я слишком долго молчал об этом…

Они остановились. Саша задрал голову и посмотрел в голубую небесную бездну, отразившуюся в его глазах, оттого ставших ярче. А Миша неотрывно и напряжённо глядел на друга, ожидая продолжения или объяснений. Им в лица дул прохладный, совсем не весенний ветер, заставлявший прятать руки в карманы и кутаться в куртки.

— Молчал об этом… — эхом повторил Миша хриплым сдавленным голосом.

— Ну да, — подтвердил Саша и посмотрел другу в глаза, — потому что я рассказал тебе о себе. Все это было со мной.

— Почему ты не говорил об этом раньше? — зачем-то спросил Миша.

Саша пожал плечами.

— А кто еще знает? — еще один совершенно бессмысленный вопрос.

— Мама, папа и Рита, — ответил Саша и убрал волосы, брошенные ветром в лицо, — мы не говорили даже родственникам, — едва ли нужно было добавлять это. Саша смущенно замолчал, а потом вдруг поинтересовался, не мог он не высказать этого в слух, — что, теперь отвернешься от меня?

— Нет, — покачал головой Миша, — ты мой друг.

— Вот и славно, — вздохнул Саша и они пошли по домам. Поднимаясь по лестнице, он чувствовал, как напряжены его нервы, как подрагивают пальцы от возбуждения. Он рассказал… Десять лет молчать, оберегать свою страшную гадкую тайну, чтобы потом просто взять и высказать все это в слух. Теперь не было так горько думать о прошлом, все произошедшее казалось размытым, стертым, не таким существенным. Можно было глубоко вдохнуть и жить дальше, не оборачиваясь назад.

Как сложилась бы их судьба, если бы он раньше открыл Мише свой секрет? Что было бы, если бы они не стыдились так сильно этой истории и смело говорили о ней родным, друзьям, не вынуждая себя на обман. Может быть родители остались бы прежними? Но ведь в глубине души они все равно такие же, какими он помнил их, какими любил… Нужно просто разбудить их, вытащить из объятий векового льда, из мрачного царства теней и вернуть к жизни. Миша ожил. Значит, есть надежда. Значит и они оживут… Когда-нибудь.

Дверь Саше открыл отец, и вид его вполне мог разочаровать любого самого закоренелого оптимиста. От него за версту разило перегаром, а глаза его напоминали две черные зияющие бездны, в которых тонуло все светлое, все хорошее и прекрасное. Лицо казалось нарисованным, таким оно было мертвым.

— А… вернулся, выродок, — совершенно без эмоций заключил отец.

— Вернулся, — вздохнул Саша.

 

Глава двадцатая

Ветер принес в окно кабинета литературы сладкий аромат цветов сирени и влажных после дождя молодых листьев. Меньше всего на свете сейчас кому-то из оставшихся учеников десятого класса хотелось учиться. Все они сидели притихшие, сонные, потерянные и покорно писали сочинение, все время отворачиваясь от своих тетрадей в сторону распахнутого окна, в которое дышала новая весна.

Запах сирени навеивал Кеше одно старое, давно померкшее воспоминание из той далекой поры, когда мама еще была жива, а он учился в пятом классе. В один из таких вот теплых дождливых майских деньков, выбежав на школьное крыльцо, он бросился к растущему рядом дереву сирени и принялся неумело, но отчаянно рвать цветущие ветки. Он хотел подарить букет своей маме, ведь скоро у нее день рождения. За этим занятием его застала Клара Петровна. Ворчливая и строгая женщина-завхоз, вечно страдавшая из-за того, в каком отвратительном состоянии пребывало школьное имущество, ругала его почем свет стоит, словно он совершил какое-то непростительное преступление, а он все повторял и повторял в свое оправдание: «я для мамы, для мамы…»

В состоянии глубокой задумчивости Кеша выплыл на улицу в пестрой толпе младшеклассников, кричащих и суетившихся под ногами. Он на мгновение остановился, наполняя полные легкие душистого, опьяненного цветением весеннего воздуха. Думать сразу стало легко, все вещи представились куда более ясно, просто и чисто, без напыления прежнего морока, сковывавшего все его порывы. Он поддался искушению и, подойдя к разросшемуся у школьного крыльца дереву, принялся торопливо, словно вор в чужом саду, срывать ветки с ярко-фиолетовыми цветами. В это мгновение ему казалось, что он — это он прежний, он настоящий и правильный и сейчас он снова станет маленьким мальчиком, пойдет домой, где его будут ждать мать и тепло домашнего очага. А вовсе не пустая квартира без мебели, ставшая такой неприкаянной после того, как туда перестала захаживать Ленка и наводить там хоть сомнительный, но порядок.

Кеша повертел сирень в руках и побрел к школьным воротам. Именно там он и столкнулся с Лидой. Она медленно шла, сторонясь всех людей, толпившихся в школьном дворе, сжавшись в комок отчаянного детского ужаса, как маленький зверек, забившийся в угол своей клетки на краю городского зоопарка. Она ждала удара, ждала агрессии и ненависти и была права. Кеша догнал девочку и поравнялся с ней.

— Ты домой? — зачем-то спросил он.

Иванова только сдержанно кивнула и волосы скрыли от него выражение ее лица. Кеша хотел было спросить, одна ли она идет, но не успел. Ответ не заставил долго себя ждать. За забором замаячила мрачная, сутулая фигура Лидиной бабушки. Кеша инстинктивно поежился. Он с детства боялся этой женщины из-за одного только ее уродства. Все они боялись. Но ведь ее душа была намного чище, прекраснее и человечнее, чем сгнившие давным-давно душонки большинства его одноклассников и современников. Почему они остерегались только внешнего уродства? Почему ни у кого не вызывал такого отвращения смрад разлагающейся души, как вызывала ее хромая нога, ее слепой глаз с бельмом, всегда смотревший куда-то сквозь собеседника?

Кеша сдержанно улыбнулся старой женщине, подойди поближе.

— Здравствуйте, — выдавил из себя он, как мог дружелюбно.

— Здравствуй, милок, — ответила бабушка Лиды и взяла девочку за руку, как это бывало всегда. Кеша пребывал в некоторой растерянности. Лида снова уплывала из его поля зрения.

— Как ваше здоровье? — вдруг спросил Кеша, поражаясь тому, что нашел в себе силы говорить со старой женщиной. Ее морщинистое, искаженное уродством лицо расплылось в гримасе добродушной и ласковой улыбки. «Давненько же мне не задавали этот вопрос!» — прочитал он в одном-единственном здоровом глазе.

— Хорошо, милок.

— Можно я провожу вас до дома? — пролепетал Кеша. Лида поглядывала на него удивленно и испуганно, ее темные звериные глазки блестели из-под длинной челки недоверием и опасливостью. Что это он задумал? Едва ли что-то хорошее. Но Лида не могла препятствовать воле бабушки, которая была не против.

На улицах города пахло весной. Все вокруг цвело и пело, готовое беспечно радоваться жизни до прихода новой осени.

Лида жила в старом сталинском доме, таких в этом районе было всего несколько. У подъезда росла высокая старая ветла, ветки которой скрывали от солнечных лучей большинство окон, выходивших на эту сторону. На ветле висели почки, напоминавшие длинных пушистых зеленых червяков, и Кеша вспомнил, что в детстве очень любил собирать их, чтобы пугать одноклассниц. Они с другими мальчишками все время подкидывали такие сюрпризы в чьи-то портфели, а потом упивались поднятым визгом и шумом. Кеша так ясно вспомнил это сейчас!

— Не хочешь ли зайти на чай, милок? — пригласила его уродливая, но добрая женщина. Кеша старался без смущения смотреть ей в лицо и даже не боятся этого ее «стеклянного» глаза. Он кивнул.

В квартире было светло, чисто и очень уютно. Он никогда не видел таких уютных домов и сразу же решил, что хотел бы остаться здесь навсегда. Всюду стояли цветы, висели картины, на книжных полках расположились разные статуэтки — не дорогие, но со вкусом. Жили Ивановы бедно, это чувствовалось, не смотря на всю ухоженность.

В одной из комнат Кеша остановился около красивого морского пейзажа, вставленного в самодельную рамочку. Некоторое время он задумчиво любовался этой картиной, как будто бы ощущая на своей коже соленые капли. Художник так точно передал чувства человека, стоящего на берегу, на скользких камнях, возле волн, разбивающихся об изъеденный водой берег. Кеша как будто оказался там — все исчезло. И его воспоминания, и комната… Вернуться в реальность его заставила незаметно и неслышно вошедшая Лида. Она остановилась в нескольких шагах от него, опершись плечом на стену.

— Кто это нарисовал?

— Я… — очень тихо ответила девочка.

Кеша очень плохо разбирался в живописи и в искусстве вообще, но чутье подсказывало ему, что это действительно стоящая работа. По-любому она стоящая, только потому, что ее нарисовала она!

— Это так здорово… — обронил Кеша, хотя хотел в начале сказать «это гениально». Тогда он вспомнил про сирень, которую все это время прижимал к своей груди. Она помялась и облетела, но все равно благоухала так, что аромат распространялся в каждый уголок небольшой комнаты.

— Возьми… это тебе, — он протянул цветы совсем смутившейся девочке. Она неуверенно приняла этот подарок, спряталась за ним и отвела взгляд темных глаз. Как же ему хотелось сейчас просто посмотреть в них, попытаться увидеть там, что она чувствует.

На кухне засвистел чайник и послышался скрипучий голос Лидиной бабушки:

— Пойдемте к столу, детишки.

— Идем, бабушка, — слабым голоском откликнулась Лида и поспешно убежала. Лишь бы только не оставаться с ним наедине. Но Кеша ничуть не был этим огорчен, теперь он был твердо уверен в том, что все еще будет хорошо.

— Все будет хорошо…

Соню уже начинало тошнить от этих слов, слишком уж часто они произносились окружавшими ее людьми. Она валялась в постели, отходя после передозировки и промывания желудка и со скучающим видом выслушивала все, что говорили все, кто пришел ее поддержать. Очередные родственники были выставлены за дверь и к ней снова заглянули родители. Они старательно изображали идеальную семью, которой не являлись уже давно.

— Сонечка… девочка моя! Это мы виноваты! — причитала мать и заливалась слезами. Отец утешал ее, обнимая за плечи. Соне тошно было смотреть на эту фальшь и она отвернулась к окну, за которым росло большое раскидистое дерево, ветки которого скрылись за густой шапкой листвы. Как хотелось ей сейчас выбежать на улицу, подставить лицо солнцу, раскинуть руки и взлететь подальше от больничных стен в бездонное синее небо.

Сколько она пробудет здесь? Из разговоров сестер Соня выхватила только самые неутешительные прогнозы. Скоро ее переведут в реабилитационный центр и будут лечить от зависимости. Сколько, сколько времени? Всю весну? Все лето… Всю осень?

— Пожалуйста… — Соня вцепилась в руку матери своими слабыми пальцами с зеленоватой кожей, — не запирайте меня здесь… я не буду принимать наркотики больше, правда…

Родители понимающе закивали, но в глазах их она прочитала ответ полностью противоположный. Она останется здесь еще надолго.

Ну и хорошо. Не нужно будет возвращаться в опустевшую квартиру.

Соня закатила глаза и сделала измученный вид, давая родителям понять, что она больше не желает никого видеть. Стоило им оказаться за дверью, как из коридора сразу же послышалась ругань. Мать обвиняла в случившемся отца, он — ее. Они никогда ничего не поймут, потому что даже не пытаются понять.

Вскоре дверь снова открылась и в палату с шумом ввалилась большая толпа людей, состоявшая из ее одноклассников. Здесь были Дашка, Лариса, Саша, Миша, Маша Волкова и даже Марина. Почти весь их класс! Впереди процессии торжественно шествовала возглавлявшая ее Орлова с охапкой белых гвоздик, похоже, эти цветы показались ее друзьям самыми подходящими для такого случая. Дашка вручила Соне букет, скомкала ее в объятия и зарылась лицом в растрепанные волосы подруги.

— Как же мы испугались, Сонька! — поделилась она, уступая место Ларисе, которая тоже хотела обнять девушку.

— Что же случилось с тобой? — грустно спросила Лариса и взяла после ее ладони в свои, погладила тонкими пальцами и осмотрела следы от уколов на одном из запястий. Соня смутилась и убрала руку под одеяло, ей стало чудовищно стыдно за все, что она успела сотворить за то время, когда они забыли о том, что в мире есть такая светлая и прекрасная сила — дружба. Ее мир рухнул и она рушила себя следом, не задумываясь о том, что кроме родителей есть еще и другие люди, которые любят ее и боятся потерять. Она списала их со счетов. Но они ее — нет. Поэтому теперь они стояли вокруг ее кровати.

— Тут столько всего произошло! — болтала Дашка, беззаботно накручивая на палец прядку длинных темных, слегка кудрявых на кончиках волос, — ты себе не представляешь! Колю выгнали из школы за роман с Татьяной Георгиевной!

— Да ладно, — изумилась Соня, захлопала рыжеватыми ресницами, — как так?!

— Их сама Львовна застала! — с готовностью подтвердила Марина.

— Татьяна Георгиевна в школе тоже больше не работает, — продолжала Дашка, хотела что-то еще сказать и вдруг помрачнела, — а Якушев… Якушев покончил с собой.

Солнечные лучи блуждали по поникшим лицам друзей. Соня ощутила, как ее с головы до ног наполняет холод. Эти слова казались глупой шуткой, выдумкой, но сказаны были слишком серьезно, чтобы не поверить в них. Как он мог!? Почему он поступил так? Соне вспомнился его непоседливый младший братик-Васька, его болезненная и слабая мама, строгая бабушка, которая никогда не улыбалась, никогда не радовалась жизни и солнцу, а всегда ругала кого-нибудь за что-нибудь. Почему-то она думала о них, а не о несчастном хулигане Якушеве с одинокой непонятой душой. Что с ними сейчас? Что они чувствуют?

А ведь она тоже готова была наложить на себя руки!

— Как жаль, — вздохнула Соня, — бедный Димка.