Глава первая

Слышимость в доме была хорошая: тонкие гипсокартоновые стены пропускали через себя любой звук. Ничего нельзя было утаить, даже шепотом. Когда у кого-то случались горе или радость об этом всегда узнавал весь подъезд. Нине это ужасно не нравилось, она чувствовала себя незащищенной. Думала она, что не дело это, когда даже дома у себя не можешь спрятаться от чужого назойливого внимания.

Женщина ушла на кухню, притворила дверь и забилась в уголок, чтобы только никто ее тут не нашел. Все уже спали, из соседней комнаты доносился громогласный храп, подобно скрипу проржавевшего железа, ударял по ее воспаленной нервной системе.

Нина сварила себе чаю, положила туда мяту, но все равно расплакалась, хотя делать этого не хотела. Лопнули какие-то струны внутри нее до этого бывшие все время натянутыми. Нужно было почувствовать себя слабой и немножечко себя пожалеть. Больше у нее и не получилось — она различила шаги в коридоре. Не слышать их было сложно — походка у ее сына из-за косолапости была слишком тяжелая. Нина поспешно вытерла слезы и натянула на лицо дежурную улыбку.

На кухню заглянул Илюша.

— Мамочка, почему ты не спишь? — тихонько спросил он. Нина протянула руки, и мальчик послушно обнял ее в ответ. Женщина уткнулась лицом ему в волосы — светлые и мягкие, они напоминали оперенье крупной чайки.

— Не спится, — коротко ответила она.

Они посидели некоторое время, помолчали. Нина спохватилась, что уже поздний час, и напомнила себе, что нужно отправить ребенка в постель. Да и самой ей завтра встать предстоит рано. У нее много дел, нет времени для слабости. День будет важный.

— Илюша, пойдем в кроватку? — заговорила Нина и мягко отстранила сына от себя. Он послушно кивнул и внимательно посмотрел в лицо женщине. Спорить он даже не думал, как будто все понимал. Нине все чаще казалось, что он знает, куда больше, чем она сама, только по каким-то причинам продолжает делать прикидываться несмышленым мальчишкой. В любом случае — так или нет, но она чувствовала в нем родственную, самую близкую душу, ближе чем кто бы то ни было.

Они ушли в комнату, женщина включила тусклую настольную лампу. Жили они совсем не богато, даже на электричестве порой экономили. Но только не на книгах.

Нина хотела почитать сыну на ночь, но он вдруг запротестовал.

— Нет-нет, — затараторил он, — я сам. У меня получается! Я умею. Пожалуйста!

Она вздохнула и потрепала мальчика по светлым волосам. Ему передался ее нордический арийский тип. Она подумала с нежностью, что он очень красивый ребенок, даже не смотря на болезнь… И глаза эти небесно-голубые никакое косоглазие не испортит. Ничего не испортит.

— Нет, малыш, — возразила она, — тебе уже пора спать. Конечно, ты умеешь.

Илья еще повозмущался некоторое время, но потом позволил снять с себя очки и отдал Нине книгу.

Женщина поцеловала его в лоб, убрав растрепанную челку, выключила ночник и вышла прочь. За дверью на нее снова нахлынуло что-то такое томительно-теплое, невыносимое и отчаянное. Слезы неслышно потекли из глаз, она смахнула их тыльной стороной ладони и улыбнулась, глядя куда-то в темноту коридора.

Завтра очень важный день. Завтра подведет итоги всего, что она делала долгое время, всех ее ожесточенных сражений с судьбой, с предопределенностью. Завтра все решит.

Часы показывали полночь.

Так вышло, что плакала Нина только по ночам, и то, не всегда. Это происходило с ней только в те моменты, когда накатывало ощущение слабости, беспомощности перед всем происходящим. В остальное время она бесстрашно улыбалась миру и людям. О том, что это вдруг случится с ней в кабинете завуча школы, она никак не думала и предполагать не могла.

— Пожалуйста, я умоляю вас, ну поймите вы… — истерически кричала она, размазывая слезы по лицу, — что вам стоит сделать исключение…

Глаза у завуча были равнодушными, а физиономия — закаменелой, подобно оттиску мрамора. Нина все пыталась понять — или слишком много у этой женщины перед глазами разворачивалось подобных трагедий, или они просто ничуть ее не волновали. Но Тамара Георгиевна оставалась непреклонной.

— Нина Семеновна, — заговорила она в конце-концов, выслушав внимательно очередное излияние женщины, — я все понимаю. Как нельзя лучше понимаю. Но поймите и вы меня. У нас школа обычная, коррекционных классов нет. Вам нужно идти в специальную школу, вы же знаете. Я вам адрес напишу, в нашем районе есть такая…

— Нет… — горячо забормотала Нина, отчаянно мотая головой, — только не это. Ну, дайте нам шанс! Пожалуйста…

— Ну как вы не поймете? — Тамара Георгиевна уже начинала злиться, очки у нее запотели, — диагноз вашего сына требует специального подхода, индивидуального подхода. В общеобразовательной школе нет возможности его обеспечивать. Коррекционные школы специально для этого и созданы…

— Это же клеймо на всю жизнь! — перебила Нина и снова обмякла, заговорила умоляюще, — он не такой… он умный у меня, читать уже умеет… ну прошу вас… умоляю… я вам денег дам, сколько угодно… — денег у нее, конечно же, не было, но в это самое мгновение ее это не волновало. Если Тамара согласиться, то она уж как угодно выкрутиться, чтобы их достать. Да хоть на панель пойдет! Она вовсе не дурна собой.

— Что вы такое говорите!? — возмутила Татьяна Георгиевна, даже со стула вскочила и нависла над Ниной всей своей грозной фигурой с огромной грудью и широкими плечами, — как вам вообще не стыдно!? Как вы можете?! — женщина немного смягчилась, вытерла лицо платочком и продолжила уже спокойнее, но все равно возбужденно, — поймите вы, наконец, Нина Семеновна! Успехи вашего ребенка возможны, пока рядом с ним сидите вы, и заставляете его учиться, стараться, внимательно слушать. В общеобразовательной школе никто не позволит вам находиться подле него. Учитель не может уделять внимание только одному проблемному ребенку, в классах не менее двадцати пяти человек. Вы просто понять не можете! Все успехи, которых вы достигли, будут утеряны. Коррекционная школа не позволит этому произойти! Там совсем другие нагрузки. Все рассчитано специально. Это же не единичный случай и далеко не единственный в моей практике! Ну попытайтесь понять…

Нина молча встала и вышла прочь. Она даже слушать это не хотела.

«Это не единственная школа в районе» — сказала она себе, тщательно вытирая лицо, чтобы на нем не осталось и следа слез, — «не единственная школа в городе…». Она хотела побыстрее уйти отсюда, скрыться, словно прячась от позора, но дорогу ей преградила молодая учительница, проводившая тестирование среди будущих первоклассников. Нина не помнила ее имени, но запомнила, что этой женщине очень понравился Илюша, как впрочем и она ему.

— Постойте, — взволнованно заговорила учительница, — послушайте…

— Я все уже поняла, — отмахнулась Нина.

— Пожалуйста, — не обращая внимания на встретившую ее антипатию, продолжала ее собеседница, — не ходите в коррекционную школу, только не ходите. Вы Илью погубите. Ему нельзя туда, понимаете? Нельзя? Он гениальный ребенок, чтобы вам не говорили. Ему и сюда не стоит. Понимаете? Лицей… Попробуйте договориться, поверьте мне…

Нина восприняла эти слова, как какую-то злую шутку. Она нахмурилась и скрестила руки на груди, готовая к обороне. Речь учительницы и в правду звучала нелепо. Ей ведь не известно, в сколькие школы Нина уже пыталась пристроить сына. Лицей! Только подумать.

— Уйдите с дороги, пожалуйста, — зло сказала женщина.

— Прошу вас… — хотела возразить учительница, но в глазах Нины прочитала ответ на любые возможные вопросы, — вот. Возьмите. Это мой телефон. Помогу, чем смогу… — она сунула Нине в руку какую-то скомканную бумажку с глазами, полными надежды и понимания.

— Нет, спасибо, — пробормотала Нина и быстро ушла прочь. Но бумажку она все-таки не выкинула, хотя собиралась и думала об этом всю дорогу домой.

— Ну, вот что ты бесишься?

Нина мерила комнату шагами. Вид у нее был удручающей — побелевшее лицо с глубокими синяками из-за бессонницы, делало ее похожей на человека, который давно болен какой-то страшной неизлечимой болезнью. Она сейчас была вся, как выбитая из градусника ртуть. Мужчина, сидевший на старом диване в углу комнаты, представлял собой ее полную противоположность, статичный и невозмутимый, как камень.

— Бешусь!? — нервно переспросила Нина, — я, бешусь!?

— Да, ты бесишься, — подтвердил ее муж, Константин Иванович — через пару часов тебе уже будить Илью, а ты себя совсем извела. Ну, ты посмотри!

— Школа… вот именно, что… — медленно проговорила Нина и наконец-то остановилась. На лице ее читалось отчаяние. Константин Иванович не выдержал. Он встал и порывисто обнял женщину.

— Мы должны это принять, понимаешь? — сказал мужчина, — то, что он такой. Не знаю за что это нам, но мы должны принять…

— Да не хочу я принимать! — воскликнула Нина, скинула его руки и отскочила в сторону, — и смириться не хочу! Он будет обычным человеком. Таким же как все. Лучше даже, слышишь?!

Нина думала, что сейчас заплачет, но этого не произошло. Ей было безумно больно, голова гудела, но отчего-то глаза продолжали оставаться сухими. Нине вдруг вспомнилось первое, что сказал ее супруг, когда они узнали о болезни сына. Она до сих пор ненавидела его за эти слова.

«У нас будет другой ребенок, нормальный…». Нина не знала, и думать не хотела, куда Константин в это мгновение хотел деть Илью. В ее понимании не укладывалось: как он мог подумать такое? Как ему вообще такое в голову пришло? Но пришло же!

Нет, никогда. Никому она не отдаст своего мальчика. И никому не позволит причинять ему боль. У него будет нормальная жизнь. Даже лучше.

Эта мысль немного успокоила ее.

— Пойдем завтракать, а то на работу опоздаешь, — сказала она ледяным тоном.

Мужчина только покачал головой. Нина знала, что до сих пор он продолжает думать так, как в первое мгновение, жалеть, что они не поступили иначе.

Ночью поднялся сильный ветер. Оконные рамы в их квартире были уже слишком изношенными, чтобы справляться с ним и поэтому сразу же все комнаты наполнил парализующий безжалостный холод. Нина одевала по несколько свитеров сразу и все равно продолжала мерзнуть.

— Здравствуйте, Антон Леонидович, — говорила она в трубку, стараясь держать ее подальше от уха. Пластмасса остыла до такой степени, что казалась льдом, от соприкосновения с которым по телу разбегались мурашки.

— Здравствуйте, — отвечали ей.

— Это Нина Скворцова. Вы помните, я вам звонила? — продолжала женщина и сделала глоток из кружки с чаем.

— Да, я помню. Нина Семеновна, к сожалению, мне придется вам отказать… — сказал человек на том конце провода, — не подумайте, дело не в вас. Просто школа наша существует на коммерческой основе и количество мест в классах ограничено. Сейчас очередь в первый начинается уже за два года, ну, вы понимаете, приличных школ в городе не много… Мне хотелось бы чем-то помочь вам…

Нина пропустила слова Антона Леонидовича мимо ушей. В его многословности не было смысла, достаточно было сказать простое и короткое «нет». Не прощаясь, женщина медленно опустила трубку на рычаг и обняла кружку пальцами. Через щели в оконной раме сквозил ветер, развевавший легкие прядки волос у ее лица.

Нина мучительно соображала, пытаясь придумать какой-то выход из сложившейся ситуации. Она устала упрашивать, умолять, обижаться, но готова была делать это снова и снова. В ее голове мелькала соблазнительная мысль: а может быть и вовсе забрать Илью на домашнее обучение, самостоятельно заниматься его образованием. Но год-другой и ей все-таки придется вернуться на работу — у Константина дела шли все хуже. Что тогда будет с Ильей?

Содрогаясь от порывов ветра, она вышла на улицу — тонкая и хрупкая, в легком пальто, не спасавшем от холода. Ей просто некогда было думать о том, чтобы поискать или купить что-то теплое.

У ворот она остановилась и прикрыла глаза. С каждым разом ей все больше хотелось забрать отсюда сына и убежать куда глаза глядят. Она отчаянно ненавидела эти ворота, этот забор, напоминающий тюремный, эти белые стены, невысокие ступени, эти зарешеченные окна, эту табличку «коррекционная школа» над дверьми. Это казалось ей страшной несправедливостью — они не должны быть здесь, ни она, ни ее Илюша. Ведь он не такой, он нормальный, он обычный, он такой же, как все… Из последних сил Нина верила в это, как и в то, что однажды ей все-таки удастся пристроить его в общеобразовательную школу. Но при этом где-то в глубине души она не хотела этого, мысленно откладывала этот момент, надеясь избежать его.

Потому что среди сверстников его не ждет ничего, кроме ненависти и отчуждения.

 

Глава вторая

«На что бы ты могла пойти ради того, во что ты веришь?» — спросила сама себя Нина. Она часто задавалась этим вопросом, и сейчас он стоял перед ней с особенной актуальностью. Всю свою жизнь Нина старательно избегала этой опасной, щекотливой темы, но тема все равно настигала ее. Нина помнила, как бабушка прятала в нижнем ящике комода свои старые, потемневшие иконы и больше всего на свете боялась, что однажды это всплывет наружу: они верят во что-то, кроме партийных идеалов и заветов Ильича. Тогда бы они лишились всего, стали бы предметом всеобщего смеха и презрения, а Нину, несомненно, с позором выгнали бы из комсомола. Поэтому слово «вера» быстро превратилось для женщины в табу, и она оказалась пленницей собственного страха произнести его даже про себя. Но при этом, она все равно верила и чтила, хотя, конечно, не Бога.

Она верила в то, что сможет дать своему ребенку нормальное будущее, а для начала нормальное образование. Она верила в то, что Илья станет хорошим человеком, ничуть не хуже тех, кто ставил на его судьбе клеймо, лишь только заслышав диагноз.

Нина куталась в легонькое пальто, нетерпеливо поглядывая на вокзальные часы.

Сейчас она одинаково сильно хотела двух вещей: чтобы сбылось задуманное ею, и чтобы дождь не пошел еще какое-то время.

Люди, проходившие мимо нее, с интересом оборачивались на стройную молодую женщину, чтобы оценить ее красоту. О своей совсем незаурядной внешности Нина вспоминала очень редко, еще реже об этом вспоминал ее муж. Еще до рождения Ильи она вдруг перестала быть женщиной в его глазах, превратившись в «просто Нину». «Просто Нина» для мужчины никакого интереса не представляла, ее можно было увидеть дома, он изучил ее, как книгу, которую читал много раз.

Человек, которого дожидалась Нина, был совсем иного мнения. Сейчас она была для него — музой, богиней, царицей, загадкой и гостьей из иной галактики. Для ее белокурых волос существовало пока множество поэтических сравнений, а глубину глаз невозможно было описать словами. Нина привыкла слушать его комплименты со скучающим видом.

Сказать, что она его не любила — ничего не сказать. Чтобы все было ясно, стоит признаться в том, что этот человек был директором и одновременно учредителем одного из лучших платных лицеев во всем городе, а Нина была борцом за идею.

Дождь все-таки пошел. Люди стали открывать разноцветные зонты.

Нина совсем поникла. Она бы пожалела себя, почувствовала униженной и обиженной, если бы не была так сильно настроена на борьбу.

Уверенность ее немного ослабла, когда она услышала знакомый голос позади себя. Свинцовые небеса над ее головой скрылись за синим чужим зонтом.

— Долго ждешь? Прости! — заговорил мужчина.

Нина остервенело улыбнулась.

— Нет, что ты. Что ты! — затараторила она, — я только пришла, — она безбожно врала. Она хотела совершить попытку поцеловать его, но вспомнила о том, что на вокзале наверняка может быть кто-то из ее знакомых, все-таки он был единственным в городе. Муж не поймет ее. Вряд ли вообще кто-нибудь поймет.

Поэтому она решила побыстрее перейти к делу, вцепилась в руку человека, которого так долго ждала и повела его по направлению к его же дому.

Чувствовала она себя чуть ли не Жанной Д’Арк. Но мысли ее все равно были заняты другим: заставил ли муж Илюшу делать упражнения, необходимые для исправления косолапости? А что, если забыл? Он же вообще не видит смысла в этом! «Горбатого только могила исправит».

Дмитрий Иванович, как звали человека, которого она ждала на вокзале, притворил дверь квартиры, опустился на колени и стал целовать ей пальцы рук.

«Престарелый романтик» — презрительно думала Нина, но виду не подавала. Мужчина был на добрых пятнадцать лет ее старше, если не больше.

— Прости, — в конце-концов сказал он и ушел ставить чайник, но вернулся с каким-то импортным коньяком. Видно, что лицей его пользуется большим спросом и недостатка он не ощущает, да и в партии занимает далеко не последнее место, начальник какой-то. Не то, что ее Константин — работает так много и ничего не добился. Возможно, ей было бы спокойнее с таким мужчиной, как этот Дмитрий, не пришлось бы воевать с судьбой. Но сильные женщины всегда почему-то выбирают слабых мужчин, маменькиных сынков и слабаков, за которыми нужно присматривать как за детьми, заботиться и опекать.

— Хочешь выпить? — предложил Дмитрий Иванович.

Нина отошла к окну и посмотрела на дождь. Ей нужно было скрыть лихорадочно-истерический блеск глаз.

До нее запоздало дошло осознание того, что она собирается сделать. Принять ухаживания другого мужчины! Падшей стать, публичной девкой… Да она и не на такое способна ради Ильи. Чтобы он человеком стал, чтобы его не записывали в нежизнеспособные. В эту минуту Нине почему-то вспомнилась уже давно умершая бабушка с ее старыми иконами, спрятанными в ящик и завернутыми в постельное белье, чтобы никто не нашел. Ее морщинистое лицо и мягкие руки, трогательные и нежные. Она так обнимала Нину, как никто больше.

— Нет, не хочу, — весело сказала Нина, оборачиваясь.

— Хорошо, — кивнул Дмитрий Иванович и присел на диван, сам все-таки выпил. Взгляд у него был грустный и потерянный и Нина уже начала бояться, что он о чем-то догадывается. Она снова отвернулась, на этот раз пряча свой страх, перекосивший лицо.

Дмитрий Иванович тем временем встал и подошел к ней со спины, порывисто обнял и зарылся лицом в ее распущенные волосы, чуть влажные из-за дождя. Нина всегда собирала их в прическу, считая верхом неприличия ходить «растрепанной».

— Нина-Нина… — вздохнул мужчина, и она ощутила его дыхание, чуть пряное из-за коньяка, — отчего же ты такая холодная? Такая равнодушная?! Я же люблю тебя!

Нина с трудом нашла в себе силы, чтобы обернуться и все-таки поцеловать его. Каждое свое действие она совершала, утешая себя мыслью, что все это — ради Ильи.

Ради своей любви женщины способны горы сворачивать, а ради детей и вовсе менять местами планеты. Какими бы эти дети не были. Сколько бы зла не сделали. Но ее мальчик никому зла не сделал и вряд ли способен был на такое. А его уже ненавидели. Только за то, что он отличается от других.

Нужно было раздеваться и что-то делать дальше.

— Уходи от мужа, — говорил ей Дмитрий Иванович, — будь моей женой. Я и о сынишке твоем буду заботиться…

Нина с грустью подумала, что и рада была бы согласиться. Но обмануть один раз — это не обманывать всю оставшуюся жизнь.

Или… ради Ильи? Тогда у него все будет — и школа, и игрушки, и книжки, то, на что денег им всегда не хватало с нищенской зарплатой Константина.

Нина сама и не заметила, как начала плакать. Дмитрий отстранился и стал утешать ее. Она через свои всхлипывания слышала его слова:

— Прости-прости… Я ведь знаю все, вижу… Не любишь ты меня… Не отрицай, пожалуйста…

Женщина поспешно отстранилась и блестящими от слез глазами посмотрела на него.

— Я не держу на тебя зла, — продолжал Дмитрий, — я ведь тебя люблю. Я понимаю, что ты это все — ради Илюши. Сделаю я, сделаю то, чего ты хочешь… Я счастлив помочь буду тебе.

Нине вдруг стало чудовищно жаль этого уже не молодого человека, вдруг нашедшего в ней что-то важное и потерянное уже давно. Она поняла, что поступила с ним незаслуженно плохо. Но что она могла сделать? Ведь толкнули ее на это неумолимые обстоятельства.

— Спасибо, — слабо ответила она, и это слово потонуло в глухих хриплых рыданиях.

Муж ее не задавал никаких вопросов, его словно ничуть не волновало то, почему Нина вернулась под вечер с чужим зонтом. Он сидел у маленького черно-белого телевизора и внимательно слушал диктора спортивных новостей. Как догадывалась Нина, сыном он интересовался не особенно сильно — мальчик был предоставлен сам себе.

Нина сбросила мокрые сапоги и пальто и крепко-крепко обняла Илью. Лицом она зарылась в его густые пушистые волосы, пахнущие сладким миндалем.

— Вы делали с папой упражнения? — спросила она.

Илья нахмурился и отвел взгляд — так мальчик делал всегда, когда не хотел о чем-то говорить. Врать он пока не научился.

Нина тяжело вздохнула, отобрала у сына книгу и взяла его маленькие ладони в свои.

— Тогда будем делать сейчас, — бодро заявила женщина, не чувствуя себя ничуть уставшей, после тяжелого дня. Ей нужно было отвлечь себя от печальных мыслей, спрятаться от себя. Но то, что она старалась забыть, все равно упрямо лезло ей в голову.

Дождливое небо за окном стало серо-синим. Все предметы в квартире Дмитрия Ивановича окутали липкие сумерки, поглотили они и его сгорбленную фигуру в углу. Нина все стояла у окна, задумчивая и отрешенная. Она уже не плакала, но и говорить боялась.

— Меня восхищает твое мужество, — полушепотом говорил мужчина, — ты готова бороться, чтобы дать ему самое лучшее. Не смотря даже на то, что…

— Я не верю в это, — возразила Нина, не дав ему даже закончить.

— Люди с таким диагнозом не живут больше тридцати, — все-таки закончил Дмитрий и на всякий случай посмотрел на нее. Он говорил это не для того, чтобы причинить ей боль. Он лелеял слабую надежду, что она поймет, что стоит завести еще одного ребенка, что ей лучше уйти от равнодушного к ее переживаниям мужа и забыть время, прожитое с ним, как страшный сон. Но Дмитрий понимал, как все это безнадежно. Как, впрочем, и Нина, понимала безнадежность положения своего сына и без чужих слов.

— Это не коснется Ильи! — выдохнула Нина уверенно и даже обернулась, глаза ее, казалось бы, сияли, подобно двум прожекторам, в наступившей темноте, — он проживет долгую и счастливую жизнь! Как обычный человек. Он еще нас с тобой переживет.

— Хорошо, — спокойно согласился Дмитрий. У него такой уверенности не было. Ему хотелось оказаться рядом с ней, когда время придет.

Тридцать — это максимум.

— У меня болят ноги, я больше не могу, — пожаловался Илья. Нина тяжело вздохнула и разрешила ему закончить на сегодня — не стоит забывать о его физической слабости. Она пока не видела никакого результата от этих сложных, тяжелых упражнений, но все равно была уверена, что когда-нибудь он будет. И походка у ее мальчика, будет такая же, как у всех людей. Никто и не задумается. И глаза… они обязательно исправят. Как жаль, что нельзя сделать операцию раньше шестнадцати лет.

«А если он не доживет до шестнадцати?» — промелькнуло в голове у Нины. По ее телу тут же разлился парализующий холод.

Она сгребла Илью в охапку и крепко обняла его. Мальчик словно почувствовал перемену ее настроения.

— Что-то случилось, мамочка? — спросил он.

— Все хорошо, милый, — вздохнула Нина, — просто обними меня крепче.

 

Глава третья

— Ну когда же ты поймешь уже! Ну почему ты и попытаться понять не хочешь!?

Нине казалось, что она разговаривает сама с собой. Впрочем, нет — если бы она разговаривала сама с собой, пользы было бы больше. Она кричала в пустоту, образовавшуюся на месте Константина.

— Это и твой сын тоже! — продолжала она с удивительным упорством, — он не виноват в том, что он — такой!

— Нина, успокойся, — все, чего ей удалось добиться. Мужчина коротко поцеловал ее в щеку и поспешил быстрее ретироваться. Он прятался от домашних проблем на работе. Или, может быть, в объятиях другой женщины. Да хоть десятка других женщин. Это Нину не волновало. С тех пор, как у нее появился Илья, она поняла, что больше не сможет любить никого, сильнее, чем своего больного мальчика. Даже если у нее появится второй ребенок, Илюша все равно будет для нее самым главным человеком в мире.

Нина мерила шагами просторный школьный коридор. На минуту-другую она присаживалась на маленькую узкую лавочку, но тут же вскакивала. Движения ее были напряженными, неврастеническими и любой человек, завидевший ее, без труда мог утверждать, что женщина находится на границе нервного срыва.

Бегающим, затравленным взглядом Нина следила за миром: за детьми, наводнившими коридор, за солнечными зайчиками, бегавшими по стенам и потолку. Она украдкой думала о том, что скоро наступит лето, которое распахнет все прежде закрытые двери. Наконец-то можно будет выпорхнуть из душной квартиры! А куда ехать? Надо бы Илюшу на Кавказ, поправлять здоровье… А где взять путевку, где взять деньги? Мысли радостные и светлые очень быстро сменились тревожными, подобно хмурым грозовым тучам, поглотившим солнце.

— Нина Семеновна! — в ее руку вцепился тощий моложавый учитель своими цепкими тонкими пальцами. Женщина вздрогнула и отшатнулась, словно ее ударили.

— Вас Дмитрий Иванович просит зайти к нему в кабинет, — сказал он и тихо добавил, как-то по-детски растягивая слова, — пожалуйста, — было заметно, что он побаивается своего начальника. Не удивительно, ведь Дмитрий был на самом деле человеком достаточно жестким, иначе, ему не удалось бы открыть эту школу. Все его уважали. Но только не Нина. Ее раздражало то, как он пресмыкается перед ней, растеряв все свои качества.

— А Илья? — спросила она, унимая дрожь.

— Побудет пока в классе, с ребятами, — откликнулся учитель.

— Что? Как с ребятами? — возмутилась Нина. Ее фантазия сразу же начала рисовать ужасающие картины столкновения ее сына с немилосердной действительностью. Она не понаслышке знала, что такое детская жестокость. Она была знакома с тем, как в «стае» принято судить тех, кто хоть немного, но отличается — не важно чем. Ее мальчик, ее Илюша, не заслужил этого, он не готов к этому, он не видел такого никогда…

— Не волнуйтесь, — заверил женщину ее попутчик. Она нехотя согласилась пойти с ним к Дмитрию, которого сейчас ей хотелось видеть меньше всего на свете. Но ей часто приходилось делать то, что не хочется, и это было еще не самым страшным из всего возможного насилия над собой.

Дмитрий был очень рад встрече, хотя виду и не показал. Нина успела прочитать в его глазах мучительную тягучую нежность и слабую, полумертвую надежду. После — он отвернулся к окну.

— Тебе нравится здесь? — спросил мужчина, когда за молодым учителем закрылась дверь. Нина тяжело вздохнула и присела на стул, чтобы как-то скрыть свое волнение.

— Да, конечно нравится, — подтвердила она.

— Хорошо, — вздохнул Дмитрий Иванович, — давай перейдем к делу.

Этих слов она и боялась. Она заторможено кивнула.

— Наши педагоги провели все необходимые тесты, — медленно заговорил мужчина, — и остались очень довольны. Работа, которую вы проделали с Ильей — колоссальная. Я восхищаюсь…

— Без лишних сантиментов пожалуйста, — резко оборвала его Нина. Ей необходимо было услышать простой односложный ответ «да» или «нет».

— Как скажешь… — спокойно согласился Дмитрий, хотя в голосе его прозвучало глубокое разочарование, — дело в том, что мне не хотелось бы брать Илью во второй класс. Ему там нечего делать, вы все уже прошли дома, исчезнет мотивация. Но я не могу определить его в третий или четвертый, особенно после коррекционной школы…

— Почему?

— Потому что даже при всей моей любви к тебе, это превышает все мои полномочия.

Нина вздохнула и спрятала лицо в ладонях, опустила голову так, что смогла полностью скрыться за волосами. Она чувствовала себя униженной и осмеянной, но это было не главным. Главным было то, что все ее труды, вся ее борьба снова оказались бессмысленным барахтаньем в болоте, из которого нет выхода.

Нужно вернуться домой и смириться с тем, что Илья останется в коррекционной школе. Заниматься больше, искать учебники, просить у знакомых, наверстывать, работать самим… Но сколько бы они не старались, на ее сыне все равно будет стоять клеймо с которым у него не будет будущего. Кто будет оценивать его ум и знания, когда первое, что люди узнают — это диагноз?

Нина и сама не заметила, что плачет. Что-то теплое обжигало ладони. Она сидела застывшая, как статуя, даже плечи не вздрагивали. Дмитрий все равно смог это заметить. Он хотел обнять женщину, но не решился.

— Нина… — нежно обратился к ней он, — я не могу видеть, как ты плачешь. Пожалуйста… Я сделаю все, что могу для Ильи, — мужчина сделал долгую паузу и добавил тише, — он так похож на тебя… такой трогательный мальчик…

Они оба помолчали.

Нина медленно отняла руки от лица и посмотрела через мутную пелену слез на его исказившиеся болью черты. Сейчас она верила в искренность его чувств, понимала, что теперь у них есть нечто общее, что делает их почти родными людьми. Когда он ее любил просто — они были связаны, но иначе. Но теперь он полюбил ее сына также, как она его любила, и поэтому вдруг стал частью ее мира, ее души. Они были теперь как муж и жена, повенчанные перед Богом (тем самым Богом ее бабушки, с икон, с грустными глазами) или даже больше. Нина не знала слов, которые могли бы описать нить, вдруг возникнувшую из пустоты.

Дмитрий тоже чувствовал это и поэтому резко изменил свое решение.

— Я возьму его в третий… нет, даже в четвертый, — сказал он, — я все улажу.

— Спасибо, — пролепетала Нина. Она коротко и быстро поцеловала его, тут же отстранившись. Это был единственный раз, когда она сделала это, преодолев какую-то стену, незримо присутствовавшую между ними всегда. Это не было выражением любви — скреплением чего-то высокого и очень важного, вдруг родившегося в эти мгновения.

Как на крыльях Нина летела до класса, где, вместе с другими людьми, ее дожидался Илья.

Окрыленная одержанной победой она даже не придала значения тому, что ее мальчик, никогда не находивший общего языка со сверстниками, спокойно играет с другими детьми.

— Пожалуйста, еще немного… — взмолился Илья, когда понял, что его время вышло.

— Нет, — быстро возразила Нина и схватила его за руку, — пойдем, милый. Ты еще придешь сюда. Нам нужно заниматься…

Он не спорил с ней, он вообще этого не умел и не научился, даже спустя много лет. Если мама так решила, значит так должно быть — значит это действительно важно. Но глаза у него сделали грустные, когда он смотрел на оставшихся детей.

— Мы еще придем сюда? — переспросил он.

— Придем, — кивнула Нина. Она думала, что эти слова будут полны счастья, ведь так давно она мечтала сказать их, но голос ее прозвучал как-то отчужденно и равнодушно, — это твоя новая школа.

Солнце прожигало асфальт.

Каблуки стареньких истертых туфель проваливались глубоко в ямы на дороге. Нина спотыкалась, проклинала все на свете, но все равно шла, как могла быстро.

Она украдкой ловила на себе заинтересованные мужские взгляды и с удивлением вспоминала, что ей все-таки еще только тридцать лет, хотя чувствовала она себя уже на все пятьдесят. Ветер развевал ее волосы и солнечные лучи играли в них всеми оттенками благородного золота.

Отчего-то ей казалось в эту минуту, что теперь все будет хорошо. Ей больше не придется бороться, не придется выплескивать все свои жизненные силы для достижения новых вершин. Они будут просто тихо и счастливо жить, качаясь на волнах океана спокойствия. Илья будет учиться в лицее, где ему пока безумно нравится, а она наконец-то отыщет себе работу. Нина не была уверена в том, что найти себе место будет простой задачей, ведь она пробыла безработной долгих семь лет, посвятив их целиком сыну, но ей хотелось так думать. Может быть она даже вернется в оркестр? Инструмент пока одолжит у знакомых, деньги займет, не важно… Будет все успевать — и на репетиции, и забрать ребенка из школы и по дому успевать.

Упоенная этими мыслями, Нина незаметно дошла оставшуюся часть пути. Она чувствовала себя прекрасно, позволив первому весеннему теплу прогреть замерзшую душу.

Детвора в школьном дворе тоже радовалась ясному солнечному дню. Женщину чуть не сбила с ног толпа мальчишек, игравших в казаки-разбойники и она довольно улыбнулась, подумав, что может быть, скоро и ее Илюша будет среди них.

Долго ждать ей не пришлось.

Вместе с другими детьми на крыльцо высыпали ученики четвертого класса — Нина уже более-менее научилась отличать их от остальных. В их пеструю толпу затесался и Илья. Он сразу заметил мать и весело махнул ей рукой.

Нина сразу же начала нервничать:

— Почему не застегнулся? Где шапка? — и все, тому подобное. Илья очень смутился, особенно его напрягало то, что рядом стояли двое его товарищей.

— Тепло же… — робко пролепетал Илья. На улице было действительно тепло, но недостаточно, чтобы он при своем слабом здоровье мог разгуливать раздетым.

— Познакомься, мамочка, — неуверенно заговорил ее сын, надеясь отвлечь ее от опасной темы, — это мои друзья… Вероника и Богдан.

Нина наконец-то соизволила обратить внимание на его друзей и посмотрела на них оценивающе. Справа от Ильи стояла высокая девочка с лошадиным лицом и двумя тонкими косичками. Она никогда не станет красавицей, но, возможно, сможет компенсировать это силой духа и харизмой. Женщин, которые вырастали из таких девочек, Нина всегда боялась — они не были так беспечны, как бывают особы, наделенные от природы всеми нужными качествами, и оттого запросто могли жалить. Слева от ее сына, как подтверждение тому, смиренно топтался темноволосый мальчишка, опустив глаза к полу. В руках он держал цветастый портфель Вероники и, должно быть, считал великой честью нести его вместо хозяйки. Одним словом эти дети совсем Нине не понравились, хотя, в сущности в них не было ничего плохого. Кроме, разве что того, что они были первыми друзьями Ильи. Они отнимали у женщины ее сына, крали его любовь, вместе с ним самим.

Рядом с ними Илья казался совсем маленьким, хрупким и эфемерным, даже не потому, что был младше. Физически он был развит плохо, наверное, из-за болезни, или, быть может, из-за своего сидячего образа жизни. Книги никогда не заменят свежий воздух.

Закутанный так, словно на улице хмурый январь, а не середина апреля, он вовсе выглядел смешно. Женщина была почти стопроцентно уверенна в том, что над ним подшучивают из-за этого, возможно даже его драгоценные товарищи.

Нина изобразила радость, а сама поспешила увести сына подальше.

Отчего-то настроение ее сильно испортилось.

— Как ты опять ставишь ноги, — сухо сказала она.

Мальчик весь сжался.

— Я сегодня пятерку по математике получил, — похвалился он, чтобы хоть немного задобрить Нину, но она была непреклонна.

Солнце больше не согревало ее, а весна вызывала только раздражение.

— Илья! — не выдержала она, — ты опять косолапишь! Сколько можно! Когда ты уже будешь следить за ногами?

Илья испугался. Она тоже испугалась. Она впервые кричала на него, впервые вообще повышала голос. И что на нее нашло?

Нина крепко обняла мальчика.

— Прости меня, — вздохнула она, — я просто очень переживаю за тебя… понимаешь? — она заглянула сыну в глаза и вроде бы прочитала там желанное «я понимаю», как ей показалось, — я хочу, чтобы ты знал — я тебя очень люблю. И я всегда буду тебя очень любить. Я всегда буду на твоей стороне. Я никогда от тебя не отвернусь, никогда тебя не брошу.

Она говорила эти слова так, словно прощалась. Теплый весенний ветер пытался утешить ее, ласково прикасаясь к коже потоками разогретого воздуха, но внутри у нее все равно было пусто и холодно.

 

Глава четвертая

— Мы никуда не поедем, мы никуда не поедем! — твердила Нина. Она прекрасно понимала, что это ничего не изменит, но с трудом могла с собой совладать.

Она снова металась по квартире, как по клетке. Но сейчас она вдруг осознала, как сильно любит свою клетку, как не хочет ее покидать. Да и как они уедут! Здесь вся ее родня, здесь школа Ильи и его друзья. А как тяжело ей это далось! И теперь все бросить, перечеркнуть? Ради чего?!

— Успокойся, — прикрикнул на нее Константин, которому уже порядком надоела ее истерика, — ты что, не понимаешь? Такого шанса у нас больше не будет.

— Шанс?! Шанс! — повторила женщина и даже ногой топнула, — ты предлагаешь просто взять и все бросить!? Продать квартиру!? А где мы там жить будем? Жаться по съемным углам. Где я там найду школу для Ильи!

Взгляд Константина красноречиво говорил: «коррекционные школы есть везде». Но Нину это не устраивало. Он это понимал, поэтому в слух сказал другое:

— У нас не будет больше таких проблем с деньгами. Мы сможем платить за обучение в какой угодно школе.

Нина только руками всплеснула.

— Ты что, не понимаешь, что это — Москва! Никто меня больше в Москву работать не позовет, — продолжал Константин, — а здесь я скоро останусь без работы. Что мы делать будем? Побираться!? — это был совсем не тонкий, а достаточно грубый намек на Илью. Нина живописно представила себе, как ходит с ним по вагонам электричек, выпрашивая денег на операцию. Ей сделалось мерзко и тошно.

Она прекрасно понимала, что спорить с мужем бесполезно. Нужно смириться и принять как данность его решение. Впоследствии она даже найдет в нем плюсы… Обязательно. Так Нина себе сказала, чтобы хоть немного успокоиться и ушла к Илье.

Он сидел на своей кровати, по-турецки скрестив ноги, и увлеченно что-то записывал в потертый синий блокнот. Женщина часто видела его за этим делом, но все не решалась расспросить сына об этом.

— Что-то случилось? — осторожно поинтересовался он. Нина села рядом и потрепала его по волосам, с нежностью вдохнула их запах, такой родной и приятный.

Он только выглядел маленьким, по-прежнему — все такой же хрупкий и игрушечный, на самом деле он уже многое понимал. Все-таки одиннадцать лет. Нина с ужасом думала о непреодолимом приближении подросткового возраста. Больше всего ее пугала перспектива отдалиться, стать чужими людьми, что часто бывает с детьми и родителями в эти годы. Что же тогда будет с ней? Ведь ближе у нее нет никого…

— Все хорошо, — заверила она и вздохнула. Обманывать у нее получалось плохо.

— Почему отец кричал? — спросил Илья, этим давая ей понять, что он ничуть не верит в ее слова.

Нина помолчала немного, подбирая слова.

— Мы чуть-чуть повздорили, — наконец-то сказала она, — понимаешь… отцу предложили хорошую работу. В Москве.

— В Москве?

— Да, — кивнула Нина без особого энтузиазма, — и… мы должны ехать с ним.

Ей очень интересна была реакция сына. Она внимательно следила за его взглядом, блуждавшим по комнате, как будто он пытался ее запомнить. Но не радости не печали женщина не заметила.

— Хорошо, — совсем без эмоций выдал он и потянулся к своему синему блокноту.

Нина почувствовала себя лишней, да и уговорить Константина она еще надежду не теряла. Она направилась к выходу, но у дверного косяка остановилась и осторожно спросила:

— А что это у тебя?

Илья напрягся, посмотрел на нее с недоверием.

— Дневник, — буркнул он.

— А ты дашь мне посмотреть как-нибудь? — робко поинтересовалась женщина. Ей хотелось получить подтверждение тому, что между ними нет никаких секретов, никаких недомолвок.

— Там ничего интересного, — быстро сказал Илья. Это означало «нет».

Нина с горечью осмотрела руины своего семейного счастья. Все, что осталось от ее прошлого теперь лежало вбольших невзрачных коробок, дожидаясь, когда придет машина, чтобы отправить это в другой город.

Все стало каким-то другим — чужим и новым. От прежних стен, прежней мебели, всего, что раньше было наполнено теплом и дорогими ей воспоминаниями, ныне веяло холодом отчуждения. Совсем скоро все это будет принадлежать другим людям. Она больше не вернется сюда никогда, в эту квартиру, в этот дом.

Нужно просто перечеркнуть все, что было раньше и подготовить себя к тому, что ждет ее впереди. Но как же это сложно!

Нина все ходила по опустевшим комнатам, гладила стены, прикасалась ко всем вещам.

Но что-то сбросило пелену ее меланхолии и заставило ее остановиться. Она некоторое время стояла ошарашенная, находясь во власти этого предмета, приковавшего к себе внимание женщины.

Синяя тетрадь.

Нина немного поспорила с собой, но потом решила, что это не будет очень плохо, если она хотя бы заглянет, просто чтобы знать, что у ее сына все хорошо. Вдруг его обижают в школе, а он боится говорить? Или еще что? Она ведь имеет право знать, она его мать в конце-концов.

Нина аккуратно взяла дневник и полистала истертые страницы. Почерк у Ильи был красивый, аккуратный, хотя местами он сбивался, видно было, что эти записи сделаны второпях или более эмоционально. Внимание женщины привлекло то, что было написано в день, когда решение об отъезде было принято окончательно.

7 октября.

Я никогда бы не подумал, что наша раньше крепкая дружба со временем превратиться в что-то совсем другое. Любовный треугольник? Нет, не думаю… Это не самое подходящее определение. Достаточно будет сказать — непонимание.

Вероника — вот из-за кого все происходит. Она думает, что любит меня, хотя, в сущности куда больше жалеет. Едва ли она может что-то знать о чувствах, о которых говорит с такой легкостью. Она начиталась глупых бульварных романов, с яркими обложками. Видел ее за этим занятием как-то. И с таким увлечением читала. Когда я посоветовал ей почитать что-то стоящее, вылупила на меня глаза. Конечно, ведь я на два года младше ее, мне не положено такое читать еще. Верно решила, что я хочу блеснуть своими знаниями. Не важно, это не важно. Куда важнее — Богдан. А точнее — его ненависть ко мне, нарастающая с каждым днем. Не могу молчать об этом, а рассказать кому-то — будет смешно. Хочется выплеснуть. Мы еще улыбаемся друг другу в лицо, но за спиной у меня, он никак иначе меня не называет, кроме как «даун», «олигофрен», «недоумок». Вероника мне сама об этом рассказала, добрая душа.

Но я ведь не хочу ему зла! Он — мой друг. Я не виноват в том, что он себе навыдумывал. Он думает, что я люблю Веронику, и этим отнимаю ее у него. Мы же все время вместе, больше всего проводим времени. Даже Валентина Антоновна без злости, по-доброму говорит «жених и невеста». Никак на это не реагирую, чтобы не обижать Веронику. Ей нравится так думать, хотя она куда больше на сестру старшую смахивает, опекая меня все время. Мне с ней тяжело, порой бывает ужасно скучно, куда интереснее с Богданом. Но с ним теперь и не поговоришь нормально, все какие-то намеки. И смотрит зло так, глаза черные совсем делаются, даже не карие уже. Я бы боялся его, если бы не знал, что он мне ничего не сможет сделать. А что он может? Он же и ударить меня не решится — на голову то выше! Как ребенка бить. Я для всех — вечный ребенок… и особенно для мамы. И останусь им навсегда, наверное… Кто-то сказал, не мне, а за спиной, что я никогда не вырасту, не изменюсь, буду таким всю оставшуюся жизнь. Кто-то еще говорил, что я умру скоро. Может — тем лучше, все вздохнут облегченно. И отец и Богдан. Вероника поплачет и забудет, поймет, что не любила меня вовсе. А мама… думать страшно. Но она же знает об этом… Или нет?

Чего эта Вероника вообще добивается? Чего она хочет? Ну, окончим мы школу, поженимся и… что? Как она себе это представляет?! Это не то, что ей нужно, всю жизнь мне пуговицы на пальто застегивать. Она же дура романтическая, мечтает о принце из своих бульварных романов на самом деле. Только воду мутит, только портит нашу дружбу своими глупостями. Я скучаю по тому времени, когда мы были просто друзьями, неразлучной троицей. И ничего между нами не стояло…

Дальше шла зачеркнутая строчка и еще несколько. Как догадалась Нина, их он подписал после того разговора.

Не знаю, как это воспринимать. Как шанс сбросить с себя эту историю? Но они же мои друзья, самые близкие, я же не смогу без них… Или смогу?

Нина поспешно закрыла тетрадь и положила ее на место. Этого вполне было достаточно.

Их последний вечер в этой квартире. Утром уже поезд, который умчит их в новую неизвестную жизнь.

Константин лег пораньше, а Нина все никак не могла успокоиться, все прощалась. Перед тем, как все-таки отправиться спать, она заглянула к Илье.

Мальчик стоял у окна со снятыми шторами и задумчиво смотрел, как осенний ветер кружит в воздухе листья. Его профиль, окрашенный теплым светом фонаря с улицы, казался каменным ликом статуи. К нему такому Нина даже подойти боялась, но все-таки сделала это. Она осторожно обняла сына за плечи и зарылась лицом в его волосы.

— Ты чего не ложишься? — спросила она.

— Не знаю… — пробормотал Илья, — не спится.

— Завтра сложный день.

Ее слова поглотила темнота, царившая в комнате. Она тоже стала смотреть за окно, на город, с которым им тоже предстоит проститься. А ведь они прожили здесь всю свою жизнь!

Нине хотелось заговорить о том, что ее тревожит.

— Жалеешь, что мы уезжаем? — решилась она.

— Да нет, — уклончиво ответил мальчик.

— Будешь скучать по друзьям?

— Буду конечно… но они мне писать письма обещали, — грустно сказал он. Нина вздохнула.

— А… может тебе нравилась какая-то девочка? — заговорила женщина, но тут же испугалась, что этими словами себя выдаст.

— Нет, ну ты что, — Илья повернулся к ней и растерянно улыбнулся, — я не предаюсь таким глупостям, — гордо заявил он, — это у одноклассников гормоны играют.

Нина остолбенела.

— Что-что? — переспросила она.

— Так Валентина Антоновна говорит, — поспешно оправдался Илья, хотя в его глазах горели озорные огоньки, он ничуть не раскаивался за сказанное, наоборот гордился тем, что осмелился это сказать.

— Глупая женщина, — рассудила Нина, — нет же ничего прекраснее первой влюбленности.

— Наверное, — мрачно буркнул мальчик, он был совсем иного мнения. Нина пожелала ему спокойной ночи и поспешно ушла. Она больше не думала о том, что завтра навсегда покинет родной дом. Ее заботило другое.

«Я совсем не знаю его… Я думала, что знаю. Все эти годы обманывала себя. Но я не знаю его, совершенно не знаю. И не узнаю…»

 

Глава пятая

Илья долго болтался под дождем. Все лучше, чем идти в школу. Он вообще не понимал, зачем он должен туда ходить, если совершенно спокойно может разобраться со всем сам.

Мама настаивала. Она хотела верить, что у него есть друзья. Она хотела верить, что все хорошо, а Илья не хотел ее разочаровывать. Она старела на глазах — руки покрывались морщинами, тускнели волосы и гасли глаза, словно из нее выпивали жизнь, с тех самых пор, как они переехали в этот город.

Илье и самому здесь совсем не нравилось. Но ничего поделать они не могли. Возвращаться уже было поздно.

Неизбежность, которую нужно принять. Школу Илья воспринимал как такую же неизбежность, поэтому в конце-концов он все-таки пошел туда.

Неприветливое пятиэтажное здание встретило его тишиной коридоров — шел урок. На переменах здесь стоял такой визг, что после закладывало уши. Ученики всех возрастов и размеров остервенело носились по этажам, выплескивая накопившуюся энергию. Учителя испуганно жались по углам, боясь быть смятенными вырвавшимся на свободу пестрым торнадо. Илья тоже остерегался, но всех учеников отчего-то насильно выталкивали в рекреацию.

— Ты чего-то поздно, — заметил охранник.

— Так получилось, — отмахнулся мальчик, оставил куртку, поднялся на последний этаж и остановился у окна. Под ногами лежал мрачный спальный район, над которым низко висели тяжелые дождевые облака.

Он не простоял так долго: звонок известил о том, что встреча с действительностью неминуема. Илья хмуро поплелся в класс, забился в самый дальний угол и достал свой дневник. Ему нужно было чем-то занять себя, чтобы не обращать внимания на взгляды, которые в его сторону бросают одноклассники, на их перешептывания.

— Чем занимаешься, Скворцов? — над ним нарисовались фигуры нескольких из одноклассниц. Впереди других стояла Наташа — она пользовалась особой популярностью у всех мальчиков и обладала особенно скверным нравом. Илья догадывался, что просто так она не подойдет.

— Ничем, — буркнул он, продолжая листать дневник и на всякий случай вцепился в него крепче: мало ли, решат вырвать.

— А что это у тебя? — продолжала Наташа.

— Ничего, — пожал плечами Илья.

— Чего ты такой недружелюбный, — наигранно-обидчиво потянула девушка, и стала накручивать на палец прядку выбеленных волос, — может мне не с кем на дискотеку идти и я тебя хочу пригласить.

— Ну да, — хмыкнул Илья. Девицы остались недовольны, обложили его трехэтажным матом и удалились курить в туалет.

Мальчик убрал дневник и попытался задремать, уложив голову на руки, но глупо было думать, что ему это удастся. Одноклассники массово возвращались с перемены и очень бурно реагировали на его появление.

Кто-то грубо потряс его за плечо. Илья нехотя поднял голову и увидел подле себя своего главного «недруга» и обидчика — Валеру Петрова. Этот высокий, рослый юноша, никак не тянувший своими габаритами на пятнадцать лет, невзлюбил Илью с самого первого взгляда и решил во чтобы то ни стало сжить мальчика со свету. Он зеленел от злости, когда видел любые самые незначительные успехи Ильи и радовался, как ребенок, если ему удавалось сделать гадость.

— Не спи, замерзнешь, — выдал свою высокоинтеллектуальную мысль Валера. Илья должен был ее оценить, но почему-то совсем не обрадовался.

— Слушай ты, недоумок, — разозленный этим, Валера перешел к более решительным действиям, — ты чего о себе возомнил!? Еще слово Наташе скажешь, я тебе очки сломаю!

Илья некоторое время соображал какое Валере дело до Наташи: вроде бы они и не общались вовсе, напротив даже, как-то раз Наташа Валере «не дала», после чего они ругались нещадно, но выходит было какое-то.

Илья понимающе кивнул, но этого было недостаточно.

Валера схватил Илью за плечи и тряхнул изо всей силы.

— Урод, — с чувством сказал он.

— Эй. Оставь его в покое, — Валера вынужден был обернуться. Рядом с ними стоял еще один их одноклассник — Андрей. Взгляд его темных глаз метал молнии в адрес Петрова.

Валера пробурчал что-то в ответ и все-таки ушел.

Илья снова остался в одиночестве и вздохнул облегченно. Он отвернулся к окну и некоторое время смотрел на непрерывно идущий дождь. В его голове роились разные мысли, которые он все старался оформить во что-то конкретное, чтобы записать. В конце-концов он открыл дневник и написал несколько строк, которые тут же зачеркнул.

11 ноября

Волчья стая. Андрей еще не потерял человеческий вид, но прикидывается таким же зверем. Зачем? Чтобы хищники не разорвали его, догадавшись, что он — не свой. Глаза у него человеческие, очень чуткие и добрые… Красивые.

Последнее слово он перечеркнул несколько раз, чтобы его никак нельзя было прочитать.

— У тебя все хорошо? — в комнату заглянула Нина. Мальчик сразу же отложил дневник и ручку. Он опять засиделся до глубокой темноты, читая и записывая свои мысли. Время летело незаметно, когда он оставался наедине с собой. В школе — минуты падали кирпичами, он считал и складывал их, мечтая только об одном — поскорее покинуть эти стены. Каждое утро ему не хотелось просыпаться только потому, что он должен снова отправляться в эту клетку к голодным тиграм.

— Да, конечно, — бодрым голосом отмахнулся он.

Нина все равно зашла и присела на кровать. Тусклая лампа бросала на ее лицо глубокие тени. Она была по-прежнему такой же красивой, но как-то иначе. Илья все равно восхищался ей.

— Точно? — переспросила Нина.

— Да, мамочка.

Он прикрыл глаза.

— Я хотела тебе сказать кое-что, — грустно начала женщина, заламывая руки. Чувствовалось, что что-то ее гложет, не дает покоя. А сказать больше — некому.

Илья кивнул, чтобы дать ей понять, что готов слушать.

— Дима умер.

Слова ее проглотила тишина. Илья растерялся, он не знал, как на это реагировать. Он знал о том, какие сложные и многозначительные отношения связывали этого человека с его матерью, знал, скольким он ему обязан, но все равно не готов был впустить Дмитрия Ивановича в свою реальность.

— Как? — пробормотал он.

— Инфаркт, — ответила Нина. Илья внимательно посмотрел на нее — все ее черты наполнились горечью и одиночеством. Мальчик сел рядом и обнял ее костлявыми руками.

— Ты его любила? — зачем-то спросил он.

— Нет… — Нина задумчиво покачала головой, — но он был очень близок мне…

— Я понимаю, — сказал Илья и он действительно понимал. Он замечал что-то светлое и величественное, жившее между этими людьми, правда слов подходящих не знал, чтобы описать эти чувства. Еще несколько мгновений назад он хотел открыться матери, рассказать о своих мучениях в школе, попросить поискать для него что-то другое (хотя вряд ли это было возможно без помощи Дмитрия, ведь в эту то школу его взяли благодаря долгим уговорам и солидной взятке). Теперь он понимал — не время. Ей и без того тяжело.

А что было бы, если бы она вышла замуж за этого Дмитрия, развелась с его отцом? Была бы она хоть немного счастливее, чем сейчас? Впрочем, что думать теперь об этом…

Нина вдруг высвободилась из его рук, коротко поцеловала в лоб, как в детстве и направилась к выходу.

— Давай ложись, — совсем спокойным голосом распорядилась она, — завтра в школу, — как будто опомнилась. Илья послушался, но ему нужно было чиркнуть еще несколько строк в свой дневник.

Он забрался под одеяло, прихватив с собой фонарик, и принялся писать.

12 ноября

Я не знаю, любила ли мама этого человека, но в любом случае он был дорог ей. И… он ведь любил ее, очень любил. А отец — нет. Ему наплевать, кроме работы его ничего не волнует. Продвижение по карьерной лестнице — вот что главное.

Он ненавидит меня и считает выродком, он не стесняется показывать это. Он по-прежнему уверен в том, что ничего толкового из меня не выйдет. Наверное, он прав… Я только и делаю, что доставляю проблемы матери. Сколько ей пришлось пережить из-за меня, как унижаться! А слушать каждый раз все это…

Мне нужно записать один эпизод, просто чтобы выплеснуть то, что я никому рассказать не могу.

Я уходил из школы, торопливо, как обычно, чтобы никто не прицепился, но физичка заставила меня задержаться по поводу олимпиады. (И зачем мне это нужно?) Чувствовал я, что будут проблемы. Вот они и были. Вышел из школы — во дворе уже никого нет. Все мелкие разбежались. Обычно я вижу моих ровесников — они играют в «казаки-разбойники», совсем еще дети бестолковые. Ну, впрочем, тут две крайности — или «детский сад» или курить бегают за школу. В этот раз и их не было.

А у ворот меня поджидал В., с его вездесущей свитой — такими же акселератами-переростками, как он. Чувствую — беды не миновать, ведь меня дожидаются. Думал обойти школу и через забор, но лучше их не злить, они бы мне такую выходку потом еще припомнили. Решил, пойду напрямик, авось — проскочу. Честное слово — дурак. Чем я думал?

— Скворцов, — пропел В., только меня заметив. Я ускорил шаг, но меня схватили чужие руки.

— Куда это ты торопишься? — поинтересовался В.

Минуту я соображал, чтобы ему ответить — отмахнуться или сказать правду. Но реакция в любом случае будет непредсказуемой. Я не мог угадывать его действия. Этот человек напоминал мне дикую собаку, больную бешенством — в любой момент может укусить.

— Домой, — все-таки ответил я.

— М-м-м, — промычал В. И осведомился, — к мамочке?

Так, нет, — подумал я, — маму трогать это выше моих сил. Я рванул изо всех сил, чтобы побыстрее от них уйти. К тому, что обо мне говорят гадости — это я привык и ничему уже не удивляюсь, но это слишком уже. Кулаки чешутся, хотя я никогда не дрался. Я много учился, но физически был совсем не развит. Из-за слабого здоровья мама боялась отдавать меня в спортивные секции. Еще в лицее, в родном городе, ходил пол года на шахматы, но потом бросил это дело. Да какой это спорт? Шахматной доской ему что ли въехать? А постоять за себя хочется… Я ведь часто представлял себе, как я с ними расправляюсь, со своими обидчиками. Особенно с В.

— Я слышал, что драгоценная твоя мамочка — шлюха, — кинул он мне вдогонку, — с директором спала, чтобы тебя взяли сюда, а не в школу для даунов.

(И откуда он узнал только историю с Дмитрием?)

Я остановился.

Надо было проглотить и дальше пойти. Не вытерпел я, потому что такое сложно спокойно принять.

Долго думал, что ему сказать. В голове вертелось много всяких слов обидных, гадких и злых, я их в ином случае никогда не сказал бы. Ну так я и не сказал, хотел как-то помягче, потому что даже при всей своей ненависти к В., я сознательно не мог причинить человеку боль.

— Не надо, пожалуйста, — попросил я, — это ложь.

Зря я это.

Компания сразу же нагнала меня и решила разобраться.

— Да ладно!? Чем докажешь? — гнусно захихикал В, моя вежливость его только раззадорила, — да ты на себя погляди! Ты такой родился, потому что родители твои были сильно пьяны. Знаешь же, что от алкоголя уроды рождаются? Ты такой как раз…

Здесь уже ничего страшного не было, я что-то такое от него слышал постоянно, да и не только от него. Я бы и пошел дальше, если бы он снова не начал про маму.

Что-то он такое сказал, особенно гадкое, я даже повторять на бумаге это не хочу. Но это было последней каплей. Я сделал большую глупость — ударил его. Слабенькими своими ручонками, себе же хуже сделал. А он развеселился только, но сделал обиженный вид.

На меня посыпались ругань и удары.

Они умели бить так, чтобы не заметно после было, уж не знаю, где они этому научились, может специально тренировались. Когда им надоело, В. схватил меня за волосы и заставил на себя посмотреть.

— Без выкрутасов, косоглазый, — уж не знаю, что это было — приказ или предупреждение, — в следующий раз будет хуже.

Тело до сих пор ноет, хотя синяков нигде не осталось. Я все смотрю на В. и думаю, что же такое это «еще хуже», что он имел в виду. Нужно вести себя осторожнее.

Почему я не могу об этом рассказать кому-то? Потому что маме слишком больших трудов стоило устроить меня в эту школу, пусть даже это не лицей, хотя бы общеобразовательная, не коррекционная. Нужно ценить ее труды и больше не делать глупостей.

А ведь ненавидят меня не потому, что я «косой, кривой, косоглазый», не потому, что я «олигофрен» или «даун». Есть в нашем классе мальчик с куда более ярко выраженным ДЦП, его никто не трогает. А ненавидят — потому что я младше их всех на года два-три, умнее, потому что мама — из интеллигенции, а папа военный, их же семьи — рабочие и алкоголики. Мы здесь чужие.

Только у Андрея отец — художник (кто мать и жива ли она, не знаю). Но Андрей умеет обращаться с этими гиенами.

Когда же я научусь?

 

Глава шестая

9 декабря

Иногда мне кажется, что Андрей — мой ангел хранитель. (Хотя я в такие вещи не особенно то верю, папа убежденный атеист и на нас с мамой влияет, еще бы, узнают о каких-то таких «делах», выгонят из партии). Но получается так.

Все время, когда В. и его компания мне хотят навредить, он появляется откуда-то (ниоткуда?) и прогоняет их прочь. Единственное, что мне претит — он меня жалеет. А я ненавижу, когда меня жалеют. Я сразу же начинаю себя чувствовать беспомощным инвалидом. Впрочем, кто же я еще? В моих мед. документах именно так и написано. И эти слова там, как команда «жалеть». Узнав о моем диагнозе, ни один человек уже не может воспринимать меня всерьез.

Порой я убеждаю себя, что в опеке Андрея есть что-то эгоистическое, что-то циничное. Ему нужно чувствовать себя героем, рыцарем (а дамы нуждающейся в спасении пока не подвернулось) и другим себя таким показать. Когда человек старается сильно быть хорошим, тут дело тоже нечисто. Но с ним все ясно: ему не хватает внимания и похвалы, даже самому себе похвалить и то — уже приятно. Не удивительно… Ведь дома он никому особенно не нужен — отец увлечен своими картинами и своими любовницами, мать… за эти годы я не видел ее ни разу и не уверен в том, что она существует. Мне хотелось бы поговорить с ним об этом… Обо многом поговорить.

Я грешным делом все время представляю себе, как мы станем с Андреем хорошими друзьями. В моих фантазиях все так отчетливо рисуется: вот мы сидим за одной партой, болтаем все уроки напролет, подшучиваем над учителями; после школы вместе идем домой, но в начале долго-долго гуляем. Мы разговариваем обо всем на свете, у нас много общих интересов (здесь я уже сам постарался, тихонько выведав, что ему нравится). Знаю, что Андрею нравятся рок-музыка и все английское, он в восторге от этой страны. Но английский он не знает, вот чего не дано. И я представляю себе, как предлагаю ему позаниматься — у меня то с этим все прекрасно, языки вообще мой конек.

Но все как-то в мечтах и остается…

Хочу записать пару эпизодов, показывающих то, как обычно происходит наше общение.

Эпизод первый:

Выхожу из школы, вижу Андрея у ворот — он курит (недавно начал), стоит, разговаривает с В. Пока иду по двору, В. уходит. Я радостно подхожу к Андрею.

Я: Привет. А на дополнительные по биологии не останешься?

(Андрей любит биологию — все науки, которые объединены в школе под этим названием)

А: Нет, не хочу.

Я молчу, но я то тоже не остался. У меня нет склонностей к естественным наукам, но я самый прилежный ученик в своем классе, вот и хожу всюду, где можно.

Я: Я тоже не остался.

Снова молчим. Андрей курит, я его украдкой разглядываю: у него тонкие аристократические пальцы, длинные такие. Сигарету он держит как-то по-особенному, не так, как другие мальчишки. Сразу видно, что он особенный.

Андрей замечает, что я на него смотрю, отворачивается, начинает волноваться и потому ищет тему для разговора.

А: А ты почему не остался?

Я: Не знаю. Погода хорошая, погуляю лучше.

Мы оба смотрим в хмурые декабрьские небеса, с которых что-то мокрое неприятно падает на лицо. Ветер промозглый, а я еще одет легко. Но Андрей мои слова проглотил. Даже вдруг неожиданно оживился.

А: А я люблю, когда мокрый снег.

Я: (не подумав особо) Я тоже люблю! Очень-очень!

А: Ладно. Хорошо тебе погулять.

Тушит свою «папиросу» ногой и уходит.

Эпизод второй:

После урока русского языка. Нам раздали работы с нашим диктантом. У Андрея тысяча помарок, он долго-долго делает работу над ошибками. У меня все идеально написано, но я тоже задерживаюсь.

Полная Марья Николаевна ворчит, что мы так долго сидим, оставляет класс и уходит со словами «работы положите на стол». Только за ней закрывается дверь, я подсаживаюсь к Андрею.

Я: Помочь тебе?

А: Нет, спасибо.

Я: Ну давай помогу. Я быстро.

Он соглашается, нехотя протягивает мне тетрадку.

Русский язык я знаю в совершенстве, обладаю тем, что принято называть «врожденная грамотность», более-менее знаю еще английский. С недавних пор дома, для себя, учу немецкий.

Я все орфограммы Андрея легко объясняю, но специально вожусь подольше.

Я: (между делом) А кем ты хочешь стать?

Андрей, до того считавший ворон за окном, оборачивается ко мне.

А: Не знаю.

Долгая пауза. Он сосредоточенно думает и все-таки отвечает более конкретно.

А: Врачом.

Я: Врачом? Как здорово! Как прекрасно! Ты хочешь помогать людям?

И почему я так радуюсь? Сидим вдвоем в пустом классе, а я счастлив, как не знаю уж кто.

А: Наверное…

Я: А почему ты так решил? Как ты так решил?!

А: Ну… вот решил как-то. Но я еще не знаю.

Я уже закончил с его диктантом, но мне все не хочется уходить. Ищу предлог, чтобы задержаться, но понимаю, что это выглядит слишком глупо. Я в панике: что делать?!

Андрей уже встает, собирается улизнуть.

А: Скорее всего из меня ничего не выйдет.

Все во мне замирает. На ватных ногах встаю, чтобы положить его тетрадь к остальным, иду следом. Потерянно бормочу: «почему?».

А: Не получится и все.

На этом он убегает, словно боится со мной разговаривать.

Хлопнула дверь.

Не одна квартира с тех пор не могла заменить ту, в другом городе, которую им пришлось оставить, но в любом новом жилье Нина максимально старалась создать если не уют, то его иллюзию.

Женщина сидела на кухне, при свете зеленой «библиотечной» лампы и слушала, как тихонько возится, снимая обувь и уличную одежду Илья.

— Ужинать будешь? — крикнула она. Впрочем, в вопросе не было никакого смысла: она по-любому будет уговаривать его, даже если откажется. Должно быть, он очень устал, ее мальчик, так долго занимался… Ходит по секциям, по олимпиадам ездит, учится лучше всех — гордость, а не ребенок.

Илья так и не ответил, просто пришел на кухню.

— Привет, — ласково улыбнулся он и спросил, — отца еще нет?

— Нет, — сказала Нина, — так будешь ужинать, будешь?

Она засуетилась, разогревая то, что приготовила некоторое время назад. На работу она так и не вернулась.

Илья снял очки и протер покрасневшие веки пальцами. Из-за постоянной необходимости носить специальные стекла, компенсирующие косоглазие, у него очень болели глаза и начало садиться зрение. Но терпеть осталось совсем чуть-чуть. Нина с надеждой и замиранием сердца ждала, когда же ему наконец-то можно будет сделать операцию.

И верила… что он доживет.

Впрочем, при всей своей болезненной хрупкости и физической неразвитости, Илья выглядел вполне себе жизнеспособным и вроде бы не собирался пока умирать.

— Как дела в школе? — поинтересовалась она.

— Нормально, — слишком быстро ответил сын. Это заставило женщину насторожиться, но вида она не подала, отвернулась к окну, пытаясь сквозь тюль разглядеть окна дома напротив.

— Точно нормально? — на всякий случай переспросила Нина.

— Точно…

— А друзья у тебя есть?

— Конечно есть, — сказал Илья, не поднимая взгляда от тарелки.

Они оба немного помолчали, он занятый ужином, она — своими мыслями. На женщину нахлынули ее старые страхи о том, что ее мальчик станет изгоем и будет обречен на вечное одиночество. А вдруг он просто не решается ей рассказать? И ей снова захотелось совершить маленькое преступление против сына и почитать его дневник.

Она вдруг опомнилась.

— Ой! Совсем забыла тебе кое-что показать, — она убежала в другую комнату и вернулась с запечатанным письмом, которое протянула Илье.

Мальчик внимательно уставился на строчки, которыми оно было испещрено сверху, прежде чем распаковать.

— Польша. Варшава… — зачитал он, — отправитель Мицеевский Богдан? И как он нашел нас здесь, на последней квартире! — Нина пожала плечами и улыбнулась. Ей приятно было смотреть, как заблестели глаза сына.

— Нашел же, — сказала женщина и поторопила Илью, — ну давай же, открывай!

Илья послушался, быстро пробежался глазами по строчкам.

— Что он пишет? — нервно поинтересовалась Нина.

— Что вскоре после меня уехал жить к родственникам в Польшу, что ему не нравится там, и он скучает по тем временам, когда мы учились в лицее… Поздравлял с Новым Годом, — ответил Илья и быстро сложил письмо вчетверо.

Как будто не хотел, чтобы Нина сама прочитала его.

17 декабря

Спустя много лет мне написал Богдан.

Первый год, после того, как я уехал, мне приходили письма от Вероники, но я не отвечал на них, надеясь, все-таки получить письмо от него… Но он затаил на меня обиду.

Даже это письмо — все такое сухое и официальное, не капельки чувств, словно написано было под диктовку. Вероятнее всего его заставила мать — она ко мне хорошо относилась, да и с моей мамой они дружили.

И… конечно. Он спрашивал про Веронику, знаю ли я что-то о ней. Нет, не знаю… И знать не хочу.

Илья специально не стал закрывать окно занавесками, ему нравилось смотреть на темно-красное ночное небо, в жалких попытках отыскать там хотя бы одну звезду. Он лежал в темноте, не испытывая и малейшего желания спать.

Ему хотелось сейчас закрыть глаза и открыть их где-нибудь подальше отсюда, там, где ночное море и скалы. Он придумывал себе иной мир, где его зовут по-другому, где он совсем другой человек, без прошлого и будущего. Эти мысли приходили все чаще.

Забыть — это так просто. Он знал даже простой рецепт чудодейственного эликсира, который раз и навсегда подарит ему забвение, подарит шанс на новую жизнь…

Выбежать из дома среди ночи, не взяв с собой ничего. Сесть в первый попавшийся поезд, не разбирая дороги — бежать, чтобы не вернуться сюда никогда. Чтобы никогда не получать писем из своей прошлой жизни…

Илья быстро встал с кровати, выскользнул в прихожую, чтобы отыскать в темноте отцовскую зажигалку. Вернувшись, он забрался на подоконник и быстро сжег письмо Богдана, не потрудившись даже посмотреть адрес для того, чтобы когда-нибудь отправить ответ. Прохладный ночной ветерок унес запах гари в форточку.

Илья вернулся в постель и в свете фонарика принялся писать в дневник.

Если бы я верил в то, что загаданные желания сбываются, я обязательно попросил бы у тех высших инстанций, которые занимаются этим (Бог там, Вселенная, уж не знаю), чтобы мне дали второй шанс.

Второй шанс на жизнь.

Я хочу быть таким, как Андрей — самоуверенным, сильным, смелым. Я не хочу, чтобы меня жалели или гладили по головке. Я не хочу, чтобы меня ненавидели только потому, что я болен. Я не хочу, чтобы первым, что люди обо мне узнают был именно диагноз.

Проще говоря, я не хочу быть собой и свою жизнь хочу забыть, как неприятный сон. Все обиды, унижения, мамины слезы ночами, «псевдо-любовь» Вероники, ненависть Богдана, слова соболезнования родственников… эту гаденькую фразочку «школа, поближе к норме». Все! Сжечь, как это письмо…

А Андрей? Хочу ли я его забыть?

Еще один наш разговор.

Я: Твой отец — художник, правда?

А: Ну да. Он что-то рисует.

Я: Как здорово… Я так люблю искусство. Хотел бы я как-нибудь посмотреть…

А: Это того не стоит. Мазня. Ты нарисуешь лучше.

И улыбается. Лукаво так.

 

Глава седьмая

Февраль — самый грязный месяц в году и одновременно самый холодный. Март ничуть не чище, но его промозглая слякоть и талый снег хотя бы оправданы приближением весны.

Погода Илье определенно не нравилась и будь его воля, он бы предпочел провести это время дома, но вынужден был наслаждаться холодной романтикой бесцветного неба и хмурых луж, только потому, что это нравилось Андрею.

В его темных сияющих глазах отражались медленно плывущие тяжелые облака, нависшие над городом, как крышка жестяной банки. Илье честно не нравилось здесь, он все мечтал вернуться в родную провинцию или и вовсе перебраться куда-нибудь подальше. Никаких сомнений в том, что дальше фантазий эти планы никуда не уйдут, не было. Он останется здесь. И ничего не изменится. Для перемен нужно много душевной силы, а Илья сам не уверен был в том, что она у него найдется в нужном количестве.

Андрей вытащил из кармана пачку сигарет и закурил. Ветер унес дым прочь, Илья даже не успел вдохнуть его, а он любил так делать, когда его друг предавался своей вредной привычке. Ему хотелось бы начать курить, но он не хотел расстраивать маму. Что она подумает!

— Я не сдам экзамены! — страдальчески закатывая глаза объявил Андрей.

Илья посмотрел на него, потом на небо и себе под ноги. В луже у носков его ботинок плавали окурки, словно маленькие уродливые кораблики.

— Я тебе помогу, — с готовностью сказал он.

— Спасибо, друг! — искренне выдохнул Андрей и даже за руку мальчика взял. Илья весь напрягся, на него нахлынул поток самых различных чувств и ощущений. Первым делом он конечно пожалел, что не может через шерстяные перчатки чувствовать какая у друга прохладная и приятная кожа, после подумал о последствиях. Но их не было, потому что сцена эта длилась не больше минуты, Андрей быстро руку убрал, чтобы закурить уже вторую сигарету.

«Он считает меня другом… как славно» — думал Илья, заторможено глядя куда-то в пустоту.

— А что мы будем делать после? — зачем-то спросил он. Слово «мы» ласкало ему слух, медовой сладостью растекалось внутри.

Андрей не очень понял, о чем речь.

— После? — переспросил он.

— В следующем году, — уточнил Илья. Он боялся, что Андрей соберется в техникум и от безоблачного счастья останутся рожки да ножки. Он все время думал об этом и пытался представить, что будет делать тогда. Пойдет вместе с ним? А матери как это объяснить, она ведь мечтает в университет его как-нибудь устроить, только еще не знает в какой — ему вроде бы все интересно, а с диагнозом его выбор не большой. Сам Илья хотел бы стать лингвистом, к языкам у него была явная склонность.

— Я хотел бы пойти в медицинское училище, — ответил Андрей задумчиво и убрал назад длинные темные волосы, вечно попадавшие ему в глаза и вызывавшие бесконечное негодование учителей и завуча, — но отец хочет, чтобы я еще посидел в школе и попытался поступить в институт. Ха! — он скривил рожицу, — кому я там нужен. Заберут в армию — и все.

Это «и все» звучало особенно трагично для Ильи. Он не знал, какой смысл Андрей вкладывает в эти слова, но он не представлял себе, что будет делать, если, а точнее когда его друга призовут. Ему никакая армия понятное дело не грозила, хотя он сам готов был проситься туда, лишь бы не расставаться с Андреем.

В глубине души он презирал себя за этом. Илья казался себе жалкой собачонкой, слишком привязанной к своему хозяину. Он понимал, что будь он сильным человеком и сильной личностью, он не был бы настолько зависим и вертеть собой так не позволял бы, но ничего поделать с этим не мог.

Они медленно побрели к невзрачному зданию школы.

Еще издалека Илья заметил огромную фигуру Валеры и весь сжался. От внимания Андрея это не скрылось.

— Пусть только полезет, — весело сказал он.

Илья засиял, посмотрел снизу вверх на Андрея, уверенный в том, что теперь ему ничего не грозит.

Они поравнялись с Петровым. Он окинул их насмешливым взглядом.

— Чтобы было у кого списывать ты и с таким готов дружить? — выдал он.

Илье стало не по себе от этих слов: он часто пугал себя подобными предположениями.

— Не суди других по своим понятиям, — сказал Андрей спокойно и высокомерно. Илье сразу стало легче, он впал в эйфорию от того, как прекрасно держится его друг с этим выродком, как надменно и насмешливо, словно разговаривает с кем-то, недостойным его внимания. Хотел бы он научиться так отвечать!

— Ясно, — буркнул Валера и тут же придумал кое-что новое, — а может тебе его мамаша заплатила, чтобы ты его опекал? — Илья совсем не удивлялся тому, что о нем в его присутствии говорят так, будто его нет. Мысленно, он уже бесчисленное количество раз переехал на тракторе Петрова, отрезал ему все, что только можно и вместо внутренностей набил опилки. Фантазия спасала его тогда, когда от собственной беспомощности хотелось лезть на стену.

— Оставь в покое его мать, — приказал Андрей, — она замечательная женщина и не тебе, сыну алкоголички и потаскухи говорить о ней гадости.

— Что? — зарычал Валера, — мать не тронь! — и полез на Андрея с кулаками. Они были примерно одного роста, но разной комплекции — Валера крупнее и толще, Андрей — худосочнее и оттого изворотливее. Он легко уворачивался от ударов так, что противник причинял себе больше вреда.

Илье очень хотелось помочь другу, но он знал, что будет только мешать. Но его помощь неожиданно понадобилась и он почувствовал себя самым счастливым человеком на свете, благодаря этому.

Валере удалось схватить Андрея так, что тот не мог высвободиться. Петров только собирался разбить сопернику его поразительно красивую для парня физиономию, как на руке его повис Илья.

— Отвали, — буркнул Валера, сморщился, показательно демонстрируя отвращение и принялся отцеплять мальчика от себя. Про Андрея он забыл и вскоре дал друзьям спокойно уйти, бросив только в след:

— Я был о тебе лучшего мнения, — явно это адресовалось не Илье.

С тех пор, как они сблизились и стали хорошо общаться, Андрей часто слышал в свой адрес подобные фразы, но они волновали его не очень сильно. Человека более преданного и самоотверженного, чем хрупкий маленький Илюша Скворцов, он никогда раньше не встречал и хотел хоть немного отплатить ему той же монетой, наступая на горло своим предрассудкам.

Есть ли что-то настоящее в этом мире?

Илья думал об этом, стоя у окна. В квартире было пусто и холодно. Брошенный мальчиком дневник так и скорчился кверху обложкой на его письменном столе. Сейчас ему казалось, что в этом нет смысла. Кому потом будут нужны эти воспоминания, эти мысли? Он сам предпочел бы сжечь его, уничтожить, вместе со своим прошлым. Когда-нибудь он так и сделает или собственноручно швырнет толстую старую тетрадку, наполненную собственной душой, в контейнер с мусором.

Все прежние ценности были поставлены под сомнение. Вопрос заключался лишь в том — а были ли ценности? Он бездумно жил по правилам, продиктованным ему другими, он был тем, кого в нем хотели видеть — больным ребенком для мамы, мальчиком для битья, ненужной обузой, отличником и «зубрилой». Но его настоящее, истинное я, потерялось где-то под шелухой чужого представления. Илья спрашивал себя — а каким его видит Андрей — настоящим? Но об этом было лучше даже не задумываться. Назойливо, словно муха, в стенку черепа долбилась мысль: а что, если Валера прав и Андрей связался с ним только ради личной выгоды? Он достаточно умен, чтобы понимать — школу нужно как-то заканчивать. Почему бы не сделать это с помощью доверчивого глупого мальчишки, готового ради него на все?

В комнату неслышной тенью скользнула Нина. С каждым годом она менялась все больше и отнюдь не в лучшую сторону. Илья не знал, почему это произошло, но в какой-то момент между ними выросла огромная непреодолимая стена, из-за которой он не мог даже узнать причину того, что происходит с матерью. Не он отгородился от нее — она как будто стала совсем чужой. Не так, как когда-то, когда можно было говорить с ней обо всем на свете и они могли разговаривать часами напролет. Теперь их беседы напоминали общение совсем чужих друг другу людей.

— Мама… скажи… как ты думаешь, как узнать, можно ли верить человеку или нет? — спросил он.

Нина нахмурилась, вопрос показался ей странным. Некоторое время она обдумывала ответ, после чего сказала:

— Лжецы всегда мастера своего дела, пока не предадут — не догадаешься, — голос ее звучал мрачно и обреченно, — а что-то случилось? — забеспокоилась вдруг женщина.

— Ничего… — проговорил Илья задумчиво. Ему очень хотелось рассказать, преодолеть стену, сделать хотя бы маленький шажок на встречу, но он не был уверен в том, что сейчас подходящий момент.

— Понимаешь… — все-таки решился мальчик, — есть один человек. Мне очень хотелось, чтобы он любил меня и был моим другом. Я помогаю ему с учебой, денег одалживаю если надо, да много что… И он вроде бы дружит со мной, но…

— Но?

— Вдруг это ложь?

Нина как-то загадочно улыбнулась, тряхнула копной светлых с проседью волос. Глаза ее горели ледяным огнем, который так нравился Илье в ней. Даже сейчас, когда ее силы гасли на глазах, он ощущал бесконечную жизненную энергию и непреклонную волю этого человека.

— Этого я тебе сказать не могу, — все также улыбаясь заговорила женщина, — но я хочу, чтобы ты понимал — люди любят нас не за поступки, даже за хорошие. Человек, которому ты делаешь добро, не будет любить тебя. Чувствовать себя благодарным тебе или твоим должником — да. Но любить нет.

— А что сделать, чтобы заставить человека полюбить?

— Заставить полюбить? — Нина рассмеялась, она находила эти слова очень забавными, хотя Илья говорил их совершенно серьезно, — нельзя заставить полюбить.

— Но почему!? — разочарованно выдохнул Илья. Он быстро переваривал все, что только что ему сказала мать, и пытался сопоставить это со своей жизнью.

Неужели их дружба с Андреем — только одна из тех бесчисленных иллюзий, которыми Илья окружен, словно прутьями клетки. Неужели Андрей всего лишь благодарен или… еще хуже — так омерзительно звучит! — считает себя должником Ильи!

— Тебе же вроде уже не шесть лет, чтобы задавать подобные вопросы, — рассудила Нина и посмотрела зачем-то на свои руки, уже начавшие покрываться первыми морщинами.

Они оба помолчали какое-то время, слушая, как накрапывает дождь за окном.

Эту погоду очень любит Андрей. Он говорит, что воздух в этом городе слишком затхлый, застревает комьями в легких, как пыль. Нормально дышится только тогда, когда идет дождь. Илье всегда здесь плохо дышится! Он вообще этот город не выносит, не с дождем, не без дождя. А в дождь здесь особенно гадко — сплошная грязь под ногами, холодно, промозгло… Дома бы сидеть, носа не высовывая, а не бродить по улицам. А он ведь уже полюбил странные предпочтения друга, и другие готов был бы полюбить… Только зачем?

— Если не секрет… — Нина остановилась в дверях, — кто же она, та, кого ты хочешь силой заставить себя любить?

— Это секрет, — отрезал Илья, с грустью понимая, что только что доложил десяток новых кирпичей в и без того высокую стену непонимания.

Но рассказать об Андрее он не мог.

 

Глава восьмая

Март выдался холодным и промозглым: еще ничего не говорило о наступлении весны. Снег и не думал таять; сосульки, примостившиеся на козырьке школьного крыльца, сияли в тусклом свете серых непроглядных небес. На карнизах столовой лежали увесистые сугробы из-за которых в и без того темное помещение совсем переставали проникать ультрафиолетовые лучи. Искусственное освещение здесь включать не любили, толи из экономии электричества, толи из банальной лени и сухого неуважения к ученикам.

За что их, собственно, уважать? За что им такая почесть, как вкусная еда и приветливые лица? Вполне достаточно будет чая с привкусом помоев и макарон, скорее напоминающих куски картона.

Андрей давился этими ужасными, совсем не пригодными в пищу макаронами и запивал их компотом, в котором плавали какие-то странные, напоминающие целлофановый пакет ошметки. Он торопился покончить с этим занятием и поскорее убраться домой; взгляды кухарок, раздраженных его поздним приходом только подгоняли его прочь. Чем быстрее он закончит со своей скромной трапезой, тем быстрее они наспех, грязной тряпкой, вытрут все столы, закроют помещение и тоже уйдут домой.

Но планам кухарок и Андрея не суждено было осуществиться так скоро. В столовую заглянул Валера, в сопровождении своего вечного товарища Бори. Был он крепким, низкого роста — на пару голов выше своего друга, отчего видел в нем хорошего защитника и возможность возвыситься над остальными. Интеллект Бориса был весьма сомнительным и поведение это его скорее выходило из примитивных животных инстинктов. Тот, кто сильнее — друг. Просто потому, что вражда с ним может быть опасна для жизни.

Андрей тоже понимал это, почему и старался открыто не конфликтовать с Валерой, хотя человек этот был ему до тошноты неприятен.

— О, Андрюша, — протянул Валера и изобразил на своем лице что-то, отдаленно напоминающее радость, — а чего это ты один? Где же твой… дружок? — последнее слово было сказано особенно презрительно.

Илья болел — такая неприятность случалась с ним с регулярной частотой. Мальчика, имевшего критически слабое здоровье, не могли обойти стороной не один грипп и не одна сезонная простуда. А порой он просто лежал дома с сильными головными болями, Андрей слышал от учителей, что это вызвано его болезнью. Слышал он также, что, вероятнее всего, Илья скоро (или не очень скоро) умрет все из-за того же недуга. Эти слова казались Андрею глупой выдумкой до тех самых пор, пока он не видел вновь исказившееся внезапным приступом боли лицо друга. Его обычно ясные голубые глаза мутнели и затягивались какой-то странной серой пленкой, словно он потерял зрение. Это было настолько страшно, что Андрей готов был после верить во что угодно.

После этого им овладевало странное чувство, он понимал, что не имеет права бросить Илью. Если этому слабому мальчику нужна была его дружба, он не мог отказать в ней. Он проживет свою жизнь не зря, если хоть чуть-чуть, незначительно мало поможет Илье. Все будет уже не так безнадежно, не так бессмысленно.

— Это тебя не касается, — процедил Андрей и заторопился уходить.

Он считал себя мучеником, принесшим себя в жертву высоким целям. Законы этого общества он выучил хорошо: если ты заступаешься за того, кто был единогласно признан изгоем, ты сам приравниваешься к нему.

Над ним уже смеялись. Чего только о нем не говорили, но Андрею было не привыкать. Когда-то, когда он только пришел в этот класс его тоже все ненавидели, тоже высмеивали только потому, что его родители — интеллигенция. Отца его и вовсе открыто называли сумасшедшим. Андрей был существом из иной реальности до тех пор, пока не разбил кирпичом передние зубы своему главному обидчику.

— Какие мы грубые, — хмыкнул Валера.

Андрей вышел в холодный темный коридор, одноклассники последовали за ним, как две угрожающие агрессивные тени. Парень спиной чувствовал их испепеляющие взгляды.

Он мысленно прикидывал свои силы: справиться ли он с обоими сразу. Ничего хорошего ему не светит. Именно в ту минуту, когда он решил ускорить шаг, чтобы на всякий случай, побыстрее дойти до охранника, ему на плечо легла мощная рука Валеры.

— Постой, — сказал тот.

Андрей нехотя обернулся.

— Ну, ты же хороший малый, — начал Валера, — чего ты связался с этим? Прикалываешься что ли?

Андрей посмотрел в его звериные глаза, а потом в пустые зрачки Бориса, выглядывавшего из-за спины своего «покровителя». Они могут сделать с ним что угодно. Даже убить. Их ничего не остановит, пару лет назад они ведь забили до полусмерти одного пятиклассника, когда он отказался отдать им свои деньги. Они кровожадны и жестоки, как звери, впрочем… куда кровожаднее, куда безжалостнее. Животные убивают потому, что хотят есть. Они хотят убивать, потому что это у них в крови. Андрею об этом говорил отец.

— Прикалываюсь, — дрожащим голосом пробормотал Андрей. Ему хотелось самому себя уничтожить за то, что он совершает предательство, но он чувствовал, что иной возможности спастись у него нет. После он позвонит Илье и будет умолять его перевестись в другую школу, уехать, лишь бы они до него не добрались… Сейчас Андрей был уверен в том, что в скором времени с Ильей случиться что-то плохое и случиться по вине Валеры и его дружков.

Услышав то, что хотели, шакалы залились громогласным смехом. Андрей тоже сделал вид, что ему смешно. Вышло до отвращения фальшиво, но все трое и без того знали, что он врет.

— Как ты хорошо придумал! — похвалил Валера, — и что ты задумал? Хочешь выманить его «дневничок»? — эти слова Андрея добили. Он с ужасом понял, чего хотят эти двое, причем с его помощью. Он весь похолодел внутри.

— Да… конечно… — выпалил он, стараясь сделать так, чтобы эти слова звучали уверенно.

— Ну, ты молоток! — подал голос Борис.

Они отступили, позволяя Андрею пройти. Ему дарована их милость — он нужен им живым и невредимым. Они будут долго ликовать, и упиваться предательством, которое он совершил и ждать… совершения нового, особенного мерзкого предательства.

Разве он посмеет ослушаться?

Снег неотвратимо таял. На асфальте распластались свинцовые лужи, раскрашенные радужными разводами бензина. Весь мир казался особенно грязным, как рваная рана, нанесенная ржавым клинком и распахнутая навстречу весне. Если отбросить всю романтику в весне было что-то гадкое — настало время потом, кровью и слезами продолжать свой род, обновлять все отмершие клетки. Все мыслящие особи потеряли способность соображать, превратившись в одно единственное стремление — умножиться в своем числе. Люди носились по улицам с оголтелыми лицами и выпученными глазами, а вместе с ними бродячие собаки, птицы и воющие ночами кошки.

Илья чувствовал себя чужим на этом празднике жизни во всем ее естественном безобразии. Но внутри у него была легкость: сегодня он наконец-то увидит Андрея.

Он долго болел — прошло около двух недель, показавшихся мальчику вечностью, которая к счастью, наконец-то подошла к концу. Да, вечности ожидания тоже кончаются.

Он словно выпорхнул из клетки и теперь с удивлением изучал мир, изменившийся за время его заточения.

Что-то осталось прежним: безнадежный серый цвет неба; автомобили, куда-то мчавшиеся; родители, провожавшие детей в школу; лужи у школьных ворот; одинокие черные стволы деревьев; мрачные лестницы. Все было по-прежнему мертвым и безрадостным, хотя где-то в глубине уже теплилась и плескалась новая жизнь.

В такие моменты Илье особенно хотелось уехать. Но куда? Кому он нужен? Кто ждет его? Он навсегда останется здесь.

В классе чувствовалось заметное оживление — орали громче обычного, матерные конструкции стали еще изощреннее. Илья пожалел, что вышел из дома, но, заметив Андрея, сразу успокоился. Друг сидел не там, где они сидели обычно, и, положив голову на руки, смотрел перед собой.

— Привет, — весело сказал Илья и положил сумку на стул, рядом с Андреем.

Парень нехотя перевел на него взгляд. Илья с горечью подумал о том, что все это время Андрей не разу ему не позвонил и к телефону подходить отказывался. Им овладели смутные опасения.

— Привет, — холодно бросил друг.

Они немного помолчали.

— Сядь, пожалуйста, где-нибудь еще, — толи попросил, толи потребовал Андрей. Илья остолбенел. Он не мог понять, что это значит.

— Что? — переспросил он.

— Не садись здесь, — пояснил Андрей и голос его прозвучал холодно и грубо.

Значит…

— Почему? — обронил Илья потерянно.

— Не садись и все! — рявкнул Андрей. Он впервые так разговаривал с Ильей.

Мальчик хотел открыто спросить, почему парень вдруг так резко поменял свое отношение, но гордость ему не позволила.

— Больно то нужно, — процедил он презрительно и ушел на свое обычное место.

Он достал из сумки дневник, хотел записать туда свои смешанные эмоции по этому поводу, но быстро передумал.

Сейчас ему казалось, что во всем виновата внезапно свалившаяся им на головы весна, с ее глупостью, похотью и бессмысленным весельем, смехом в лицо смерти. Он ненавидел всех воющих ночами котов, всех влюбленных, проклятую капель за окном. Они наглым и мерзким образом украли у него Андрея, украли так быстро, когда он только обрел его, когда только открыл для себя его многогранный мир…

Илья с нетерпением дожидался звонка. Он самым первым выскочил из класса, чтобы подкараулить Андрея.

— Что случилось? — зашептал он, вцепившись парню в рукав рубашки, когда он наконец-то появился.

— Ничего, — отрезал Андрей.

Илья пытался понять с каким выражением это было сказано, но тщетно. В одном он был уверен точно: его бросили, как надоевшую игрушку.

Андрей первым заметил идущего им на встречу Петрова.

— Оставь меня в покое, — сказал он Илье и направился к Валере.

— Привет, — растянулся в улыбке тот, и они пожали друг другу руки. Илье только и оставалось, что потерянно смотреть им вслед. Илья все ждал, что Андрей обернется, одумается, объяснит ему что-нибудь, но этого не происходило. Зачем? Какое ему дело? Плевать он хотел! С самого начала было ясно, что их дружба не более, чем игра. Может быть Андрей и вовсе поспорил… Но так не может быть… не может…

Илья разозлился, ударил кулаком в стену и разбил кожу на костяшках в кровь. Боль отрезвила его, заставила немного прийти в себя.

Ему стало смешно до тошноты: каким наивным нужно было быть, чтобы верить, что Андрей действительно захочет с ним дружить. Да они же его за человека не считают, о какой дружбе, о каком хорошем отношении может идти речь!

Из класса вышли двое вечных спутников Валеры — Боря и Максим. Отчаяние, написанное на лице Ильи, они сочли особенно забавным.

— А где же Андрюша? — потянул Борис.

— Иди к черту! — крикнул Илья.

Парни переглянулись.

— Да ты осмелел, — заметил Максим, — с чего бы? Никто же за тебя теперь не заступиться.

Илья не знал, что на него нашло, но на обидчика он бросился первым. Максим крепко врезал ему по лицу и оттолкнул в руки Бориса, подступившего сзади.

— Совсем ненормальный? — буркнул тот и тряхнул его за плечи, — олигофрен чертов.

Илья барахтался, пытаясь вырваться из цепких рук одноклассника, но преимущество в массе было не в его пользу. Максим тем временем вырвал у него сумку и вытряхнул ее содержимое на пол. Не сложно было догадаться, что он искал.

— Ты не против? — насмешливо бросил он, поднимая с пола дневник.

— Отдай! — потребовал Илья.

— А что мне за это будет? — загоготал Максим и ударил его в живот. Борис толкнул согнувшегося пополам мальчика на пол, и они победно прошествовали в сторону лестницы, показательно листая страницы его дневника.

Илья не торопился подниматься, на него нахлынуло странное безразличие. Теперь ему было все равно, что с ним будет, его не волновало даже то, что его враги прочитают все, что он писал об Андрее.

Он жалел, что вернулся в школу. Он жалел, что не умер во время одного из приступов сильной головной боли. Он жалел, что не умер еще ребенком — тогда всем было бы легче. И матери, и отцу, и ему самому, без сомнения.

 

Глава девятая

— Ты только послушай! — заливаясь смехом говорил Максим. Они сидели на лавочке перед школой вчетвером, вооружившись бутылкой из-под лимонада, куда было налито пиво.

— Андрей, Андрей, Андрей… через слово, — Максим потряс дневником и Валера вырвал толстую тетрадку из рук товарища. Андрей сидел хмурый, сил притворяться у него не было.

— Да угомонитесь вы, — потребовал он. К своему величавшему огорчению он понимал, что уговоры вроде «это жестоко» или «он вам ничего не сделал» никак на одноклассников не подействуют. Они получили то, чего хотели и даже больше: в их грязные лапы вместе с сокровенным дневником Ильи попала самая большая тайна мальчика. Как же они смаковали ее, с каким наслаждением смеялись над ней!

— Что? — переспросил Валера и спрыгнул с лавки, чтобы заглянуть в глаза Андрею, — ты его защищаешь? Ты тоже педик, что ли?

— Дурак! — буркнул Андрей и толкнул парня в плечо, — что ты несешь?

Он защищался, но ему самому было тошно от себя. Вместо того, чтобы заступиться за друга, он принял сторону его врагов. Лишь бы только его не трогали! Да где же его хваленая смелость! Он не тот пятиклассник, который не смог бы ответить им, постоять за себя… Мог бы и побороться за то, во что верил! За человека, который доверился ему…

Но так было проще. В глубине души Андрей признавался себе в том, что боится чувств мальчика, зашедших куда дальше дружбы… Или, может быть, их представления о дружбе были слишком плоскими и убогими, чтобы оценить ее, настоящую, искреннюю и неподдельную? В любом случае куда более беспроблемным вариантом было убежать, скрыться от ответственности.

Первым, кого Андрею хотелось избить — это себя. А потом уже взяться за Валеру, Бориса и Максима. Эти трое куда меньше были виноваты во всех злоключениях Ильи, чем он сам.

Андрей достал сигареты, закурил дрожащими пальцами и пошел прочь, переступая через лужи.

Монотонный голос в голове повторял одно-единственное слово: предатель.

У школьных ворот Андрей столкнулся с Ильей. Мальчик даже не посмотрел на него, но парень сам догнал его и отвел в сторону.

— Постой, — взмолился он.

— Чего тебе? — хмуро откликнулся Илья, хотя в глазах его читалась надежда.

— Поговорить нужно… — сказал Андрей, не отрывая взгляда от Валеры и его дружков на лавочке. К счастью, они не смотрели в их сторону, слишком увлеченные чтением дневника Ильи.

— И о чем же? — поинтересовался мальчик, он тоже смотрел в ту сторону, — тебе уже, значит, все зачитали?

Андрей поражался тому, как спокойно звучит его голос, сколько в нем холодного презрения, безразличия и храбрости. От этого его сердце сжималось, ему хотелось упасть на колени перед Ильей и вымаливать прощения за свое мерзкое предательство. Потому что, не смотря на физическую слабость и неразвитость мальчика, он и не думал бояться Бориса, подчиняться ему или сдаваться. Андрей казался себе особенно жалким.

— Нет, — соврал он, но тут же быстро буркнул, — не важно… просто… уходи, пожалуйста. Они причинят тебе зло, они тебя так просто не отпустят… Ты не знаешь, на что они способны! Их ничего не остановит. Они даже убить могут… Они ведь ненавидят тебя… Пожалуйста, уходи. Переводись в другую школу, куда угодно, но…

— Ты думаешь, я испугаюсь? — перебил его Илья насмешливо.

У Андрея все похолодело внутри.

«Безрассудный идиот!» — подумал он, — «чего ты добиваешься, что хочешь доказать?» Но он знал, что мысли эти исходят из его собственной трусости. Он пытался оправдать свой страх перед Валерой.

— Отпусти меня, — приказал Илья. Андрей послушался, хотя тут же пожалел об этом. Нужно было настоять, нужно было отвести его домой, чтобы обезопасить, чтобы спасти от них…

Он проследил за хрупкой фигуркой Ильи, пока тот шел до крыльца школы.

— Пидор! — донеслось с лавочки. Борис победно потряс дневником.

— А меня не хочешь? — крикнул Валера, вскочив с места.

Илья смерил их взглядом, полным презрения.

Так смотрят на тех, кто не достоин даже взгляда.

Они никогда не простят ему этого, как и всего остального, как и его существования. Они просто уничтожат его. Просто раздавят, растопчут за то, что он посмел не покориться. За то, что он посмел — не бояться.

О существовании Ильи наконец-то узнали все. Если раньше многие просто не замечали его, не соизволив уделить ему никакого внимания, то теперь все поголовно в средней и старшей школе спешили обсудить его и его дневник.

Он с трудом отсидел семь уроков, бывшие бесконечной пыткой и собрался побыстрее уйти, чтобы никто не прицепился, но его намерениям не суждено было исполниться. Среди всех одноклассников, осыпавших его насмешками, не было проклятой троицы. Не было потому, что они поджидали его за дверью.

— Наконец-то ты пришел! — хихикнул Максим. Валера выступил вперед, грубо прижал Илью к стене и сверху — вниз заглянул ему в глаза.

— Какой сладкий мальчик! — сказал он презрительно, — вы поглядите!

Его спутники завизжали, как гиены. Насладившись произведенным впечатлением, Валера брезгливо отскочил в сторону.

— О нет! — театрально воскликнул он, — я же мог испачкаться и заразиться! Какой ужас.

Илья молча наблюдал за этой пантомимой, гадая, когда же это все закончится. Его интересовал только один вопрос: почему с ними нет Андрея. Может быть, остатки совести не позволили?

Валера выдал еще что-то, на его взгляд, особенно остроумное, а на самом деле глупое и пошлое. Когда троица закончила смеяться, Илья позволил себе устало спросить:

— Это все? Я могу идти? — кажется, это прозвучало слишком унизительно. Валера и его друзья выглядели нелепыми клоунами и даже их весьма ограниченные мозги смогли прийти к этой истине. Илья уже пожалел, что сказал это.

— Иди, — неожиданно разрешил Валера.

Илья покорно пошел по коридору, но через несколько шагов его догнали. Максим заломил ему руки за спиной, а Борис для верности крепко ударил по лицу. От удара очки соскользнули у Ильи с носа на пол. Мир начал расплываться, как картина, политая растворителем.

— Думал, сбежишь? — зашипел он ему в уши.

— Твой герой тебе не поможет, — победно заявил Валера и брезгливо поднял лицо Ильи за подбородок вверх, чтобы посмотреть ему в глаза, — никто тебе не поможет. Потому что таких как ты, убивать нужно. Ты не имеешь права на жизнь! — с этими со словами он плюнул Илье в лицо.

— Ты — ошибка природы, — продолжал Валера, — ошибка твоих родителей! Выродок! — дальше последовала конструкция, сооруженная из изощренного мата. Илья позавидовал даже его красноречию: куда уж там литературный язык! Не передашь столько эмоций одной фразой.

— А ты хотел, чтобы он тебя трахнул! А черта с два! — ликовал Валера, — он не такой как ты, он — нормальный!

Его куда-то поволокли, Илье оставалось только догадываться, без очков он был совсем беспомощным. Как он понял по запаху и мутным очертаниям, это был мужской туалет. То, что троица убралась подальше от любопытных глаз, могло означать только что-то очень плохое. Вероятнее всего, сегодня они таки исправят ошибку природы: его рождение. Давно пора бы.

Валера и его друзья били так нещадно, как никогда раньше, словно от силы ударов зависела их собственная жизнь. В их лицах оставалось все меньше человеческого, в мертвых глазах горел отчаянный и яростный свет, который горит у каждого хищника, вышедшего на охоту, вонзающего клыки в мягкую плоть жертвы.

Но они не собирались убивать Илью, они придумали кое-что более изощренное.

В какой-то момент удары вдруг прекратились. Илья мысленно умолял о продолжении. Он не хотел ничего, кроме смерти. Любой. Быстрой и безболезненной или медленной и мучительной, это не имело значения. Все его тело уже превратилось в комок чистой боли и приготовилось к своей последней агонии.

Валера рванул его за волосы, заставив подняться и встать на колени. Он возился с застежкой своих брюк.

— Попробуй! — смеясь, потребовал он, — может я не хуже твоего ненаглядного Андрюши!

— Нет-нет-нет, — зашипел Илья из последних сил, — я не буду это делать, ты меня не заставишь…

Кровь заливала ему лицо, он почувствовал ее солоноватый привкус во рту, пока говорил это. Она застилала ему глаза мутной пеленой, из-за которой он переставал видеть даже очертания.

— Какой непослушный мальчик! — хмыкнул Валера. Илье удалось каким-то чудом извернуться и лягнуть обидчика. Это было удивительно при том, что ему едва хватало сил на то, чтобы дышать.

Он промазал, и удар пришелся в колено. Валера все равно не был к этому готов, поэтому осел, огласив помещение отчаянной руганью. Илья сильно поплатился за непослушание и уже скоро лишился последних сил к сопротивлению.

— Вот урод, — прорычал Максим, — надо его как следует проучить!

Борис поднял с кафельного пола, залитого кровью, школьную сумку Ильи и стал копошиться внутри. Он брезгливо бросал в сторону тетради и письменные принадлежности до тех пор, пока не наткнулся на линейку.

— Это подойдет? — спросил он у Валеры. Тот довольно кивнул и взял орудие предстоящей пытки из рук товарища.

— Расслабляйся и получай удовольствие, — сказал он Илье.

Вероятнее всего, полагалось, что он будет умолять о пощаде любой ценой. Но на свое счастье Илья потерял сознание, уверенный в том, что наконец-то отправляется в мир иной.

Андрей бежал так, как не бегал никогда на свете. Когда ему сказали, что Петров и его дружки потащили Скворцова в туалет, «разбираться», он сразу понял: будет беда. Счет шел на минуты, поэтому он словно убегал от смерти или, напротив, гнался за ней.

Дверь он открыл ногой, в туалет влетел как сумасшедший и накинулся на проклятую троицу с такой яростью, словно хотел растерзать их в клочья.

— Убирайтесь, убирайтесь, уроды! — орал Андрей. Он что-то еще кричал, сам не мог потом вспомнить, что и наносил бесчисленные удары. Силы у него сейчас было за десятерых. Страх ушел прочь.

Опомнился он только тогда, когда принялся бить Валеру головой о бочок унитаза. Максим и Борис с трудом растащили их и, сверкая, перепуганными глазами, поскорее увели своего главаря. Андрей остался наедине с неподвижно лежащим в углу Ильей.

Вначале ему показалось, что мальчик мертв, но, проверив пульс, он выдохнул облегченно.

Весь кафель на полу и стенах был забрызган кровью, словно они находились в пыточной.

В большое незашторенное окно лился тусклый солнечный свет.

Андрей принес воды и кое-как привел Илью в чувство. Мальчик слепо щурился на него ничего не видящими глазами. Андрей вспомнил про очки и убежал искать их. Когда он вернулся, Илья уже застегивал брюки дрожащими окровавленными пальцами.

— Как ты? — тихо спросил Андрей.

— Великолепно, — мальчик криво улыбнулся.

— Илья.

— Что ты ждешь услышать?

— Ничего… — потерянно пробормотал Андрей.

Илья забрал у него очки и стал собирать с пола свои вещи. Среди них он обнаружил и злосчастный дневник. Его сильно трясло, конечности слушались его плохо, но он не подавал и виду.

— Скажи… — начал, было, Андрей, наблюдавший за ним со стороны, но осекся.

Илья остановился напротив него и посмотрел ему в глаза долгим пронзительным взглядом из-под растрепанных и грязных светлых волос.

— Ты был для меня всем, — спокойно бросил Илья, — ты этого ждешь? Или что? — он приблизился и коротко поцеловал ошеломленного парня в губы. Андрей почувствовал железный вкус крови. Ему стало горько и холодно. Он не знал, что он должен делать.

— У тебя зажигалка есть? Или спички? — спросил Илья.

Андрей молча протянул ему коробок спичек.

— Тебе нужно ко врачу… — сказал он.

— Отвали.

Он плелся следом за мальчиком, пока тот спускался на первый этаж, одевал легкую куртку и шел прочь. У него не было сил, чтобы заговорить или уйти. Ему казалось, что стоит ему отойти, Илья броситься под машину.

Но его бывший друг не торопился этого делать. Он спокойно вышел со школьного двора, лишь слегка прихрамывая, завернул в первый попавшийся двор и вытащил из сумки свой дневник.

По очереди он вырвал все листы, сложил их горкой на земле и поджег спичками, которые дал ему парень.

Заметив, что Андрей следит за ним, он сказал:

— Уходи.

— Послушай…

— Убирайся, — потребовал Илья, но потом смягчился, — я тебя прошу. Уходи. Навсегда.

Андрея обожгло болью, которая звучала в голосе его маленького друга. Он некоторое время заворожено следил, как пламя поглощает страницы, а после послушался и ушел, не сказав больше не слова. Его вина была слишком велика, чтобы даже пытаться оправдаться.

Нина как обычно суетилась на кухне. Квартиру наполнял вкусный запах приготовленной ею еды, запах уюта и спокойствия.

Илья словно попал в другой мир, ему сразу стало легче.

Он прошмыгнул в ванную и быстро стал стирать с себя кровь и грязь.

Его удивляло только одно: почему он до сих пор жив. Это какая-то ошибка. Он должен был, если вообще не рождаться, то хотя бы умереть в младенчестве. Или сегодня, от бесконечных ударов озверевших одноклассников, от боли и унижения.

С волос капала вода.

Нина поставила перед ним тарелку.

— Как дела в школе? — спросила она с таким видом, будто это действительно интересует ее.

Илья промолчал.

— Что-то случилось? — забеспокоилась женщина.

— Нет, — покачал головой мальчик.

Он выдержал еще одну паузу.

— Пожалуйста… — наконец-то решился он, — переведи в коррекционную школу… или на домашнее обучение.

— Почему!? — изумилась Нина.

— Я не справляюсь, — коротко ответил Илья и выдавил из себя улыбку, настолько искреннюю, насколько это было возможно, — пожалуйста…

Он знал, что некоторое время Нина будет спорить и упираться, но рано или поздно согласиться. Иначе — нельзя. Если он увидит Андрея еще раз — он точно умрет, а ему отчего-то еще хотелось жить, не смотря не на что.

 

Глава десятая

Были такие дни, когда районную детскую поликлинику наводняли люди, а бывало, напротив, что длинные тоскливые коридоры с запахом медикаментов пустовали. Никто не мог сказать чем это обусловлено и сколько Илья не пытался экспериментальным путем определить от чего зависит посещаемость, тщетно. Происходило это совершенно спонтанно, но порой одновременно с эпидемией очередного гриппа.

Сейчас никакого гриппа не было, потому во всем здании полноправно царила сонная тишина, нарушаемая только нескромным смехом медсестры из открытой двери на втором этаже, радиоприемником в регистратуре и падением листьев.

Охранник дядя Саша весь извелся: он уже успел обойти все здание, проверить все ли везде «ладно», как он любил поговаривать и решить парочку кроссвордов. Поэтому он не придумал ничего лучшего, чем побеспокоить Илью, который, как обычно в такие дни, был очень занят чтением и даже рад тому, что никто не отвлекает его от этого занятия.

— Дурная погода, — сказал дядя Саша.

— Угу, — буркнул Илья.

— Вот снегу бы! — предался мечтаниям охранник.

Илья удостоил его взгляда и поежился, подумав о снеге.

— Нет, — рассудил он, — топят плохо. Мы здесь превратимся в ледяные скульптуры.

— Позитивнее нужно на жизнь смотреть! — обиделся дядя Саша и снова вскочил с места, чтобы еще немного погулять по пустому зданию.

— От этого топить лучше не будут, — хмыкнул Илья. Так они и общались обычно с дядей Сашей. Охраннику было немногим за пятьдесят, он был ленивым и часто спал на своем рабочем месте, от всего в жизни стараясь получать удовольствие. Илья ему поначалу не нравился, все казался каким-то дерганным, слишком серьезным и вечно напряженным. Но понемногу они нашли общий язык, Илья даже стал рекомендовать какие-то хорошие детские книги дяде Саше для его внучки. В литературе он разбирался отлично и все в поликлинике удивлялись тому, как настолько образованный человек может работать здесь.

Хлопнула тяжелая дверь, помещение наполнил запах дождя и гниющей листвы. Вошла молодая мамаша с девочкой в ярком розовом пальто и смешными хвостиками. Мамаша долго высвобождала свое чадо из-под сложного нагромождения одежды, в это время ее украдкой изучал весь скучавший персонал.

На вид ей было лет двадцать пять, не больше. А девочке уже десятый год, не меньше… Вся прелесть девушки сразу куда-то делась, как только Илья сделал соответствующие выводы о ее легкомысленности. Но красоты ей было не занимать: большие миндалевидные глаза глубокого синего цвета, насмешливые губы, длинные светлые волосы. Девушка и сама собой любовалась, что чувствовалось. Она бросила короткий взгляд в зеркало и, довольная, проводила девочку к гардеробу. Ребенок сам гордо тащил вещи, упиваясь иллюзией самостоятельности.

Илья отложил книгу и наклонился к девочке.

— Тебе какой номерок? — спросил он насколько мог дружелюбно. К детям он относил спокойно, но с некоторой осторожностью.

— А какой есть? — деловито заинтересовалась девочка.

— Какой хочешь, — Илья показал ей на пустые крючки.

— Хочу восьмидесятый! — заявила девочка, гордясь тем, что знает такие большие числа. Илья перевел взгляд на ее мать.

— А вам?

— А мне любой, — кокетливо сказала она, — какой вам будет угодно.

В глазах ее он без труда прочитал некоторые подробности биографии: папаша ребенка явно не был в восторге от подобного сюрприза и поспешил ретироваться. Воспитывает она дочь, вероятнее всего, вместе с матерью или сестрой, и еще лелеет надежду избавиться от их опеки с помощью появления мужа.

Пока Илья вешал пальто, девушка успела прочитать название книги, лежавшей на лакированной деревянной поверхности, но все равно спросила, чтобы поддержать разговор:

— А что вы читаете?

— Испанский язык для начинающих, — без особого энтузиазма откликнулся Илья и протянул матери и девочке номерки, — вот. Семьдесят девятый номер, на мой взгляд, очень хороший.

— Замечательно! — обрадовалась девушка неизвестно чему, толи номеру, толи испанскому, но, скорее всего, последнему, — испанский! Я всегда мечтала выучить этот язык! Может быть, вы дадите мне пару уроков?

— Едва ли я смогу научить чему-то, кроме алфавита, — буркнул Илья. Это означало «нет».

Девушка вздохнула разочарованно, схватила девочку за руку и они ушли к окошку регистратуры. Илья снова уткнулся в книгу.

Когда голоса нарушителей их спокойствия затихли где-то в глубине коридоров поликлиники, дядя Саша решил снова заинтересоваться существованием Ильи.

— Илюша! — заботливо начал он, — не пора ли подумать тебе о семье? Четвертый десяток уже разменял!

Эта тема поднималась достаточно часто. Толи дяде Саше настолько нечем было заняться, толи он действительно волновался за Илью. В любом случае сам Илья этой темы старательно избегал и изо всех сил пытался о ней не думать.

Его ангелоподобная внешность привлекала людей, но одной только симпатии было мало, чтобы проглотить еще и диагноз, вечные проблемы с деньгами и работой, а вместе с тем его вечное ожидание смерти, обещанной ему уже давным-давно. Сколько раз в детстве его матери говорили, что он не доживет до тридцати лет! Сомнений быть не могло. Поэтому в двадцать восемь, в двадцать девять и даже в тридцать, он особенно старательно готовился проститься с жизнью. Сейчас, когда он уже перевалил через эту роковую цифру, он думал так: если это еще не случилось, значит скоро обязательно случиться.

— Нет, не пора, — отрезал Илья и хотел еще добавить «уже поздно», но не стал расстраивать дядю Сашу.

Осенью головные боли приходили особенно часто, но Илья все равно любил это время года за его прозрачные свинцовые небеса и романтические листопады. Город погружался в тоскливое, томительное ожидание зимы и сладостную тягучую меланхолию.

Осенью окна в его небольшой квартире всегда были открыты, чтобы наполнить каждую комнату запахом свежести и опавших листьев. Это было первое, что он делал, возвращаясь домой со своей убогой работы.

Илья порылся в ящиках старого серванта, в поисках пепельницы, но так и не смог ее найти — должно быть, мать унесла или припрятала в свой прошлый визит. Ей страшно не нравилось то, что ее Илюша, ее мальчик, имеет такие вредные привычки. Но мальчик уже давно вырос, и запрещать ему она не могла, поэтому искала какие-то обходные пути.

На самом деле курить, как и делать многое другое, Илье было нельзя из-за болезни. Он утешал себя только тем, что грешит этим достаточно редко. Чаще всего осенью, у открытого окна, поддавшись тоскливо-безмятежному настроению.

Ветер приносил в открытое окно какую-то мелкую пыль вместе с сухими семенами и все пытался затушить тусклый огонек на конце сигареты. Пепел с нее сыпался прямо на подоконник.

Воздух был таким, словно вечером будет гроза.

Илья вертел в пальцах листок бумаги, на котором был написан телефон некой Ольги, той самой синеглазой красавицы с маленькой девочкой. Нужно быть очень глупой, чтобы думать, что он работает гардеробщиком в поликлинике от большой романтики, а не от больших проблем с работой. Вопрос был только в том — куда выкинуть эту бумажку — в урну или все-таки в окно.

В дверь позвонили. Очень некстати явилась мать. Она сразу же почувствует запах сигарет, будет ворчать и стенать о том, что он ускорит приближение своей кончины, с которой все и так давно уже смирились.

Илья нехотя пошел открывать.

Нина ворвалась в квартиру маленьким ураганом — принялась закрывать окна, проверять содержимое холодильника и задавать всякие ненужные вопросы. Иногда ему казалось, что женщина просто забыла о том, что он уже давно не нуждается в ее опеке.

— Илюша, ну ты что, опять куришь? — страдальчески вздохнула она, — ну сколько можно! Тебе же нельзя…

— Мне много чего нельзя, — спокойно заметил он, — и жить, я думаю, тоже.

Нина посмотрела на него испепеляющим взглядом. Ее вечное беспокойство оставило следы на лице в виде глубоких морщин, хотя яркие голубые глаза и казались вечно молодыми.

— Прости, — потерянно сказал Илья.

Они помолчали.

Женщина отошла к окну и сложила руки на груди.

— Я знаешь зачем пришла? — наконец-то заговорила она, — мне тут позвонили из твоей школы…

— И слышать не хочу…

— Дурак! — не выдержала Нина, иногда с ней такое случалось, но потом она всегда смягчалась, — не перебивай, пожалуйста. Пятнадцать лет прошло. Там собираются устраивать встречу выпускников, чтобы отметить эту дату.

— И?

— Что «и»? Я хочу, чтобы ты пошел туда. Ты же сам будешь жалеть, если пропустишь! Не повторяй своих ошибок. Когда Богдан Мицеевский приезжал в Москву, ты тоже его видеть не захотел и потом переживал. Ну, Илья… — Нина уже потеряла надежду достучаться до него.

— Я не хочу, мама, — совсем тихо сказал Илья, — я не буду жалеть.

Нина тяжело вздохнула и хрустнула тонкими длинными пальцами. Это означало «подумай, пожалуйста, как следует». Они часто общались жестами и взглядами.

— У меня не было друзей в этой школе, — продолжал он.

— Я догадывалась, — призналась Нина, — хотя и хотела всегда верить в обратное… И… ты правда не хочешь?

— Нет, — отрезал Илья и снова открыл окно. В кухню тут же ворвался свежий и теплый сентябрьский ветер, растрепавшие светлые с сединой волосы Нины.

Прохлада пошла Илье на пользу, ему нужно было остудить ожог на душе, снова начавший болеть из-за вновь оживших воспоминаний.

Он не хочет видеть их никогда. Он хочет забыть то время, словно его не было.

Просто выбросить из жизни, перечеркнуть. Написать с чистого листа, но совсем иначе. Поверх старых чернил новые слова.

Ничего не изменилось за годы. Здание школы оставалось все таким же мрачным и статным, клумбы у крыльца пестрыми и нелепыми, только деревьев стало немного меньше и ограду перекрасили в другой цвет.

Илья не знал, зачем он все-таки пришел сюда, впрочем, догадаться было несложно. Искушение снова увидеть Андрея, узнать, каким он стал, как сложилась его жизнь, было сильнее способности противостоять ему.

В актовом зале людей собралось достаточно много — в основном все приходили со своими семьями, друзьями и родней. Из-за этого он чувствовал себя особенно одиноким на чужом празднике жизни.

Илья забился в самый дальний и удобный для наблюдения угол, радуясь тому, что здесь никто не замечает его присутствия.

Он с трудом узнавал своих бывших одноклассников, удивляясь тому, как легко и быстро стерлись из памяти их лица. Куда красноречивее были фамилии. Но тех троих, кого он запомнил лучше всего, как, впрочем, и Андрея, среди собравшихся не было.

— О, Илья! — его заметила бывшая классная руководительница и тут же накинулась со всевозможными расспросами. Илья апатично отвечал на них, лишь бы только отвязаться.

— А Петров? — вдруг опомнился он, прервав поток любопытства заметно постаревшей женщины, впрочем, возраст на толщине ее талии сказался отнюдь не в убыток.

— Спился! — всплеснула руками женщина, — совсем плохой. Так жалко парня…

— Да… жалко, — процедил Илья. Он не чувствовал ровным счетом ничего.

Вот тогда то и появился Андрей. Он его сразу узнал, хотя не видел его куда дольше, чем пятнадцать лет. Его просто невозможно было забыть, эти глубокие темные глаза, слегка вьющиеся всегда растрепанные волосы, точеный профиль с красивыми губами и немного слишком грубым носом, сутулые плечи… Время сделало его красоту острее, насыщеннее, глубже. Из красивого мальчика он превратился в роскошного мужчину.

Илья все не решался к нему подойти. Андрей сам заметил его и даже обнял от избытка чувств.

— Илья… — пробормотал он взволнованно, — я не думал, что ты придешь… как я рад! — эти слова были полны искренности. А ведь он, скорее всего, думал, что его старый друг уже давно мертв.

— Я тоже рад, Андрей, — сухо сказал Илья. Он боялся снова попасть в плен темно-шоколадных глаз бывшего одноклассника.

— Как твоя жизнь? Чем ты занимаешься? — Андрей засыпал его бесконечными бессмысленными вопросами. Неужели ему действительно интересно? Или он старательно делает вид, отдавая дань собственной совести? Илья нехотя говорил что-то, что сам вспомнить потом не мог, по большей части соврав и навыдумывав разных небылиц. Пусть хотя бы думают, что его жизнь сложилась хорошо.

— Познакомься… а это моя жена Люся, — только теперь Илья соизволил перевести взгляд в сторону спутницы Андрея. Рядом с ним стояла молодая женщина, достаточно красивая, но как-то очень своеобразно. Было в ней что-то отталкивающее, неприятное, сложно было с первого взгляда понять что. Прохладные серо-зеленые глаза смотрели ласково, добродушно, пушистые волнистые волосы, собранные в две косички, делали ее похожей на маленького ребенка, но при этом в ее чертах было что-то дерзкое, даже порочное. Может быть насыщенно-коралловые кровожадные губы? Они призывали к кровопролитию, к совершению греха и чего-то отчаянного и дикого. Пухлые и мягкие на вид они словно сами предлагали испробовать себя на вкус и ощупь.

— Очень приятно, — выдавил из себя Илья, когда Андрей представил их друг другу.

— Андрей столько рассказывал о вас! — заявила Люся. Голос у нее был весьма приятный.

«Интересно, что же» — подумал Илья со злой насмешкой «что я был влюблен в него в восьмом классе? Или…» Продолжать свою мысль он не стал. В любом случае огонь его чувств остыл, оставив на месте себя пепелище со слабо тлеющими углями старой, уже привычной боли.

Начался концерт, подготовленный нынешними учениками, скучный до отвращения. Илье быстро надоело это зрелище, и он решил выбраться из зала любой ценой.

— Куда ты? — заволновался Андрей, явно не желавший отпускать его так быстро.

— Курить, — отмахнулся Илья.

— Я тоже пойду, если вы не против, — вдруг подала голос Люся. Илье хотелось убить ее в это мгновение, но открыто выразить свое недовольство он не мог. Они вместе вышли на крыльцо. Накрапывал мелкий дождь.

Говорить им было не о чем, кроме, разве что, Андрея. Но эта тема для Ильи уже много лет была запретной даже в мыслях.

Он украдкой разглядывал женщину, которой принадлежала любовь его некогда хорошего друга со смутным, размытым чувством ревности. Он пытался нащупать в своей душе, в своей памяти хотя бы призрачный шлейф того, что он испытывал к ее мужу, но тщетно. Все следы уже давным-давно были смыты дождем.

Он так старался забыть эту историю, что действительно смог это сделать. Но теперь все призраки прошлого ожили и стали реальными людьми, правда, изменившимися за годы. Придя сюда, он как будто открыл до того замурованную кирпичами, тайную дверцу в своем сознании. Не стоит увлекаться. Ее нужно как можно скорее снова запереть и заколотить покрепче.

— Такой дождь… — задумчиво сказала Людмила, выдыхая в воздух струйку серебристого дыма. Ее полные кровожадные губы ласкали сигарету.

— Угу, — буркнул Илья, бросил окурок на крыльцо и обратился к ней, — мне нужно идти. Скажите, пожалуйста, об этом Андрею.

Люся кивнула. Он быстрой походкой направился к школьным воротам, оказавшись под прицелом холодных дождевых капель.

Женщина догнала его в нескольких шагах и схватила за рукав поразительно теплыми пальцами.

— Постойте… — проговорила она отчего-то взволнованно, — возьмите, пожалуйста, зонт.

Он не мог понять, зачем ей это нужно.

Илья оценивающе посмотрел на Людмилу, хотел сказать что-нибудь резкое и отказаться, но почему-то не сделал этого.

Пусть этот зонт будет последним напоминанием о том, что он в скором времени забудет.

Забудет навсегда.