Глава первая

Я никогда не боялся темноты, но я всегда боялся пустоты. Ничего не наводило на меня такого ужаса в детстве, как безлюдная улица или комната без мебели. Не сказать, чтобы я при этом очень любил людей или заваленные вещами помещения.

Не знаю, куда восходит корнями этот страх, но побороть мне его так и не удалось.

Поэтому оказавшись один на один с пустыми плохо освященными коридорами дешевого мотеля, я почувствовал себя, мягко сказать, неуютно. Кругом стояла какая-то неестественная тишина — только половицы поскрипывали у меня под ногами. Я думал, сколько этому зданию лет и пришел к выводу, что, должно быть, не мало. Вероятнее всего оно было построено после войны.

— За тобой кто-то гнался? — поинтересовалась Света, пропуская меня в свой крохотный номер. Я криво улыбнулся.

— Нет, просто это место не из приятных, — сказал я.

Из одежды на ней была только просторная растянутая футболка, доходившая почти до колен, судя по всему, она только что приняла душ — ее кожа источала сладкий запах чистоты и, вроде бы, земляники.

— Это была твоя идея, — с готовностью заявила девушка, надула губы и прошествовала к своей кровати. Она присела на край и стала ворошить пальцами мокрые короткие волосы, словно от этого они могли быстрее высохнуть. Я подошел к окну и, отодвинув занавеску, посмотрел на снежную степь, простиравшуюся до горизонта. Мне показалось в это мгновение, что сейчас я увижу в темноте сияющие глаза волчьей стаи, приближающейся к этому ветхому зданию, стены которого так дрожат от порывов ветра, словно вот-вот рухнут. Воображение что-то разыгралось. Я ведь и сам знаю, что это всего лишь далекие огоньки бензоколонки возле автотрассы.

— Господи… — проговорила Света и спрятала лицо в ладонях, — ну почему я здесь?! Почему я вообще согласилась на это! Дура! Идиотка! — ее голос дрогнул и она заплакала. Я неловко присел рядом и обнял ее за вздрагивающие плечи. Она вся такая тоненькая-тоненькая, маленькая-маленькая, как ребенок, и угловатая, как подросток.

Свету и Ульяну разделяет не такая уж большая разница в возрасте, но при этом они совершенно разные. Ульяна выглядит зрелой и женственной, Света, казалось бы, не взрослеет и не меняется. Только эти глаза становятся все более и более печальными с каждым годом.

— Оставь меня! Оставь! — потребовала она, отталкивая меня и сбрасывая мои руки, — не прикасайся ко мне! Я ненавижу тебя! Да лучше бы ты умер! Я хочу, чтобы ты умер. Ублюдок.

Опять началось. Подобные речи я слышу с поразительной регулярностью и уже ничему не удивляюсь, особенно мазохизму, который сквозит через все Светины поступки.

Она перестала сыпать проклятьями и бросилась на меня, опрокинула на кровать, обняла своими тонкими костлявыми руками и продолжила рыдать у меня на груди.

Я, пользуясь, коротким мгновением ее милости, погладил ее по голове. Она чуть-чуть притихла, не собираясь вставать.

— Я прошу тебя, давай остановимся, пока не поздно, — прошептала она драматично и хрипло.

— Уже поздно, — напомнил я.

Ветер завывал за тонкими стенами, разгулявшись в широком поле. Мы дышали одновременно. Волосы Светы пахли вкусно и сладко, но я уже сомневался, что это запах земляники.

— Поздно будет, — зло проговорила девушка, — когда нас поймают и засунут в психушку.

— Нас не поймают, — пообещал я и изобразил, будто моя рука — пистолет и я стреляю в воздух, — мы будем отстреливаться до последнего, как Бонни и Клайд. Нас убьют при задержании, но мы успеем прострелить головы сотне.

Света тихо рассмеялась.

— Я люблю тебя, — сказала она.

Я ничего не ответил, потому что не мог сказать ей того, что она хотела бы слышать, а иные слова причинили бы ей боль.

Мне стало зябко и холодно, словно я иду по этому бескрайнему полю, под снежными звездами, в гордом одиночестве, и не знаю, куда иду. Ноги проваливаются в глубокие сугробы, а ветер так и норовит пробраться под одежду, развевает полы распахнутого пальто, волосы, заставляет глаза болеть и слезиться. Впереди — не капельки света, не огонька-огонечка, только темнота.

Я хотел высвободиться из объятий Светы, но это оказалось не так просто. У нее снова начиналась истерика — ее всю трясло, руки у нее побелели.

— Я на такое пошла ради тебя, я стольким пожертвовала ради тебя… — затараторила она и стала трясти меня за воротник рубашки, торчавший из-под края свитера, — и тебе жаль. Жаль хоть каплю любви для меня!

Она наклонилась поближе, коротко поцеловала меня и тут же отстранилась. Она ждала какой-нибудь реакции, но я не собирался поддаваться ее провокациям.

Я спихнул ее с себя и сказал холодно:

— Я не заставлял тебя.

— Тварь, — бросила Света мне в след.

Нужно было побыстрее уйти отсюда, пока она не потеряла контроль над собой.

— Нам завтра рано вставать, — напомнил я, — спокойной ночи, — и закрыл дверь с обратной стороны. Вроде бы мне в след ничего не полетело и это радует — не придется платить за ущерб, причиненный чужому имуществу.

Я успел сделать несколько шагов по жуткому пустому коридору, когда из Светиной комнаты донесся леденящий душу крик. Я быстро вернулся, но смысла заглядывать внутрь, чтобы проверить все ли в порядке, не было: она снова твердила проклятия в мой адрес на всех известных ей языках.

Все в порядке.

Выдалось самое жаркое лето на моей памяти. Даже ночью воздух не успевал остывать и стоял раскаленный и пылающий. От него кружилась голова и першило в обожженных легких. Я по многу раз за ночь вставал с постели, чтобы открыть или закрыть окно, включить или выключить вентилятор. Пытаться заснуть было все равно бессмысленно и, пожалуй, опасно для жизни, как, если бы вдруг вздумалось ночевать в сауне.

— Знаешь чего бы мне сейчас хотелось больше всего на свете? — хрипло и сонно спросила Света, отчего голос ее прозвучал непривычно томно.

— М?

— Броситься лицом в сугроб.

— В таком виде? — я намекал на ее наготу. Она лукаво улыбнулась и перевернулась на спину.

— Это не имеет значения, — сказала девушка, — главное — сугроб.

Мне определенно нравилась эта мысль. Я сразу же живо представил себе сияющие на солнце ледники, бескрайние снежные просторы с редкими замерзшими кустарниками, плотно вонзившими свои крючковатые корни в заледеневшую землю. Я даже забыл на какую-то долю секунды, что нахожусь вовсе не на краю света, а в распаленной как африканская пустыня Москве.

— Хорошая идея, — оценил я и снова включил вентилятор, чтобы он немного погонял по комнате горячий воздух.

— … или умереть, — сдавленно произнесла Света. Она лежала с открытыми глазами и они блестели в темноте так, словно она плачет.

— Нет. Оставь это, пожалуйста, — я наклонился над ней, чтобы заглянуть ей в лицо и провел ладонью по ее идеально гладкой коже, как у ребенка. Впрочем, для меня она навсегда останется ребенком, даже когда ее светлые волосы станут серебряными от седины. Если мы доживем до этого времени, конечно. Но мне хотелось верить, что доживем.

— Хорошо, — легко согласилась девушка и расслабилась. Она не могла спорить со мной, слишком сильным было мое влияние на нее. Теперь она старательно прогоняла прочь мысли о смерти, так часто посещавшие ее светлую голову.

Я взял прядь ее длинных белых волос, в темноте отливавших лунным серебром, и жадно вдохнул их аромат, мне казалось, что пахнут они арктическим холодом. Они были такими холодными и нежными на ощупь, как снег… Меня опьяняло это ощущение. Сводило с ума. Становилось еще жарче. Еще чуть-чуть и я сгорю заживо.

Я зарылся лицом в ее волосы. Света с готовностью прикрыла глаза и запрокинула голову, распаленная жаром того же порыва, что и я. Все ее тело напряглось в ожидании острой, болезненной нежности, я чувствовал это напряжение под своими пальцами, изучая каждый сантиметр ее гладкой горячей кожи.

Света издала сладострастный вздох, накрыла мою руку своей. Ее плотно сомкнутые ресницы слегка вздрагивали, словно две распятые булавкой, но еще живые бабочки.

Осознание того, что я с ней сотворил, обрушилось уже после, когда девушка расслабилась и потянулась, как кошка. Я почувствовал себя очень глупым и мерзким, но поздно было задаваться вопросами нравственности.

— Я люблю тебя… люблю… — прошептала она, — ты все, что у меня есть… Если ты меня бросишь, я умру… — и вот она снова говорит о смерти.

Света лежала, уткнувшись носом мне в плечо и ее волосы щекотали мне шею, разметавшись кругом, как шелковые ленты.

Я потрепал ее по пушистым светло-русым прядям.

— Я тебя не брошу, — пообещал я на свою беду.

Мы так и лежали, слушая, как переговариваются ночные птицы, как шуршат колеса автомобилей по шоссе и безмолвствуют звезды. Душный раскаленный воздух циркулировал в обожженных легких с трудом, словно был патокой.

— Как же я люблю тебя… Ну почему я так люблю тебя? — повторяла Света совсем без эмоций, но при этом по лицу ее стекали горячие ручейки слез, — это какое-то проклятие… Какой-то морок… Ну за что мне это? Я ведь ничего не могу с собой сделать… Я готова на все, ради этой любви… Я что угодно сделаю для тебя…

— Что угодно? — переспросил я зачем-то.

— Что угодно, — подтвердила девушка.

Мы сидели в битком набитой людьми электричке на польской границе, в городе Тирасполь и дожидались момента, когда до нас дойдет очередь проверки документов.

Все это время за окнами безостановочно шел снег — его мягкие хлопья кружились в прозрачном воздухе.

В вагоне было очень холодно, и все люди жались друг к другу, как большие нелепые птицы. Холод пронизывал насквозь, наполняя собой каждый сантиметр тела. Немели руки и ноги. Я уже плохо чувствовал пальцы правой руки, и это порядком выводило из себя. Впрочем, в состоянии я вообще был не лучшем: вся эта процедура проверки документов нервировала меня до невозможного. Я мечтал только об одном — поскорее уже исчезнуть отсюда.

Ульяне, сидевшей возле меня, быстро надоело вертеться и разглядывать наших соседей по вагону. Она сидела, положив мне голову на плечо с закрытыми глазами, и тщетно пыталась задремать, но из-за холода, шума и напряжения у нее выходило скверно.

Света внимательно изучала свой паспорт.

— А что, если не получится? — спросила она по-польски, — что, если они поймут, что он поддельный?

Я сердито сверкнул на нее глазами и проверил, нет ли поблизости пограничников, которые могли бы это слышать. Нам повезло.

— Все будет хорошо, — заверил ее я, — все получится.

— А я и не хочу, чтобы получилось, — вдруг призналась Света мрачно, неотрывно глядя на меня, — пусть нас арестуют и отправят обратно. Или убьют…

Никто нас, конечно, убивать не собирался и она об этом прекрасно знала. Просто ей очень этого хотелось.

Я не знал, что ей ответить. Меня спасло от необходимости что-либо говорить появление пограничников. Они стали проверять документы у людей в начале вагона. Это очень встревожило Ульяну — она снова начала нетерпеливо оглядываться, в ожидании нашей очереди.

Я видел, что Света всеми силами духа пытается удержать себя в руках.

Хорошая девочка.

— Prosze, о pan’ski paszport.

— Что? — испуганно спросила меня Ульяна.

— Паспорт, — уточнил я.

Я умолял всех известных мне богов только об одном: чтобы эта процедура побыстрее закончилась и с меньшими потрясениями, но мои просьбы не были услышаны. С Ульяной и Светой все обошлось, но я вызвал у одного из пограничников какой-то особенный интерес.

— Вы — поляк? — спросил он, — почему у вас российский паспорт?

Пришлось в двух словах пересказывать ему свою биографию.

Он смотрел на меня очень подозрительно, как будто его насторожила не моя сложная семейная ситуация, из-за которой я был гражданином России, а что-то другое. Что — я даже задумываться боялся. От волнения зубы сводило. Как бы он не спросил чего-нибудь еще, а то дрожащий голос меня точно выдаст. Все же рухнет тогда! Боже мой!

Ульяна сняла перчатку и погладила меня по руке.

— Все в порядке? — поинтересовалась Света, когда пограничники наконец-то оставили нас в покое и двинулись дальше. Я услышал в ее голосе облегчение: напряжение немного спадало, все обошлось. Я не мог поверить даже, мне все казалось, что сейчас они вернутся назад и попросят меня пойти с ними. У меня внутри образовалась глухая безнадежная пустота, в которую падали все слова и звуки из внешнего мира. Я и сам туда грозил провалиться.

— Да-да, — закивал я, стараясь сделать вид, что все в порядке и я не пережил сейчас очень сильного потрясения. Только мой организм притворству верить отказался, и я почувствовал уже ставшую привычной сильную, резкую боль в груди. Следом за ней пришло удушье. Вагон начал исчезать, все перед глазами поплыло из-за нехватки кислорода.

Нельзя привлекать к себе лишнее внимания, нельзя привлекать к себе лишнее внимание, — застучало у меня в голове, но я ничего уже не мог с собой поделать.

 

Глава вторая

Хотя Биалогора воплотила в себе сразу все мои детские страхи, мне очень понравилось это место. Меланхолическая пустота местных пейзажей околдовывала, я никогда прежде еще не видел такой красивой природы, застывшей в холодном великолепии зимы. Море… темно-серое зимнее море поразило меня до глубины души. Я никогда прежде не видел моря зимой и, можно сказать, прожил свою жизнь зря. На него можно смотреть часами! Каждое мгновение оно разное, удивительное в своем непостоянстве.

Я как раз возвращался с берега домой, когда услышал исполненный тревоги голос Светы. До меня долетела только последняя часть сказанного ею:

— … она задыхается! Сделайте что-нибудь!

Я все не мог до конца привыкнуть, что она обращается ко мне на «вы».

Стол и половицы на кухне были залиты чаем. Ульяна с искривленным лицом и выпученными от ужаса глазами валялась на полу. Она судорожно хватала ртом воздух.

По ошалелому виду Светы я понял, что случилось что-то плохое и она не знает что делать. Я тоже не знал. Я вообще понятия не имел, что с Ульяной происходит, почему она может задыхаться.

Титаническим усилием я заставил себя взять себя в руки, успокоиться, придумать быстро какой-то план действий. Я поднял девушку с пола и крепко обнял, ощутив, как ее трясет. Я отвел ее в комнату, переодел в сухую одежду и усадил на кровать, а после присел рядом. Она была послушной, как кукла. Ее отсутствующий вид нервировал меня еще больше минувшего буйного припадка.

— Что с тобой было? — спросил я, чтобы убедиться, что она слышит меня и воспринимает окружающую действительность.

Некоторое время она молчала. Это были очень страшные минуты, тянувшиеся нестерпимо долго. За это время я успел навыдумать себе кучу всего и заранее этого испугаться.

— Не знаю… — прошептала она наконец-то, — на меня что-то нашло… стало вдруг плохо очень.

— Голова? — предположил я, подумав почему-то сразу о побочном действии таблеток, которые я ей давал.

— Нет. Что-то другое.

Что другое? Ну что другое! Почему она не говорит прямо, зачем скрывает? Ведь я же вижу, что она уходит от ответа. Но что там произошло на самом деле? Может быть ее напугала Света, сказала что-то? А что, если Ульяна что-то вспомнила из того?

Она не доверяет мне. Вот это и скверно как раз. Я тяжело вздохнул.

— Давай ты приляжешь? — предложил я. Ульяна спорить была не настроена и покорно зарылась в теплое одеяло, лежавшее на кровати. Она как будто избегала моего взгляда и моего общества.

Я начинал злиться, это чудовищно выводило меня из себя, что она не хочет мне доверять, разговаривать со мной, любить меня. Но это еще пол беды. Все не важно, самое неприятное, что она закрывается от меня. А я же добра ей хочу, добра! Почему не быть хорошей девочкой и не рассказать мне, что там произошло, что у нее болело или…

— Богдан… — заговорила она через какое-то время, — скажи… а где прошло мое детство? Были там деревянный домик, яблочный сад и дикая мята…

Меня как током ударило.

Что за новости? Неужели она это помнит или откуда она еще это взяла? А может быть, она уже давно все вспомнила и теперь играет со мной в некую игру?

— Нет, — торопливо ответил я, чтобы не в коем случае не выдать себя дрогнувшим голосом, — у тебя всегда было слабое здоровье, и вы каждый год на каникулы ездили на море. Помнишь это?

— Не помню, — честно сказала Ульяна. Я выдохнул облегченно и решил побыстрее убраться прочь, чтобы избежать лишних вопросов.

Света сидела на кухне за столом, лицом к незашторенному окну и в ее светлых серо-зеленых глазах отражались хмурые облака, медленно проплывавшие по небу. В пальцах девушки дымилась сигарета, а пепел она стряхивала в блюдце, примостившееся перед ней.

— Как она? — спросила она с таким видом, будто ей это действительно интересно.

— Я уложил ее спать.

Я опустился на стул напротив и уронил голову на руки. Света протянула мне сигарету, но я отказался. Долго усидеть на месте я не мог: нервы были слишком напряжены. Еще немного походил по комнате, а потом принялся рыться в аптечке в поисках этаминала натрия. Уж очень меня настораживало то, что Ульяна заговорила о детстве и об этом яблоневом саду.

— Что тут случилось? — тем временем поинтересовался я.

Уголки губ Светланы поднялись вверх, изобразив язвительную улыбку.

— Твоя баба ненормальная, — выдала она, — мы сидели и пили чай, а потом она вдруг вся позеленела, опрокинула чашку и начала корчиться, как в приступе эпилепсии.

Я устало помассировал виски. Не нравилось мне все это. По моим наблюдениям галлюцинации у Ульяны участились как минимум в два раза. Ее состояние ухудшалось на глазах и, вероятнее всего, причиной были именно таблетки.

А был ли у меня другой выход? Без них едва ли будет лучше.

Судя по всему, Света тоже думала об этом.

— Чего ты добиваешься, пичкая ее этим? — она взглядом указала на этаминал натрия в моих руках, — она и так не в себе. Ты хочешь сделать из нее наркоманку?

Глаза ее в эту минуту были очень холодными, как два кусочка горного хрусталя, слегка отливающего зеленью. Была в них какая-то аскетическая отчужденность, которую я всегда любил, а вместе с ней теплота и глубокая, почти собачья, преданность. Даже когда она так холодно смотрела, преданность эта оставалась.

Света выпустила в воздух струйку дыма и отдала мне сигарету.

— Нет. Я не хочу сделать из нее наркоманку, — возразил я задумчиво и затянулся.

Единственное, чем была занята моя голова в эту минуту — мольба к Богу, чтобы соседи не вызвали милицию. Порой излишняя внимательность и сочувствие людей бывают опасными и могут принести вовсе не пользу, а вред. Наш случай был именно таким: если приедет милиция Свету снова засунут в психушку. Или в нарко-диспансер, что тоже не очень приятно.

Она бегала по квартире и кричала, по дороге крушила все, что только попадалось ей под руку. Я перескакивал через осколки, перевернутую мебель и разбросанные книги и пытался ее как-то успокоить.

У двери ванной мне удалось ее настигнуть и все-таки ухватить за руки. Она вырывалась изо всех сил и мне оставалось только удивляться тому, на сколько сильной она была в такие моменты, не смотря на свою болезненную внешность и тонкие кости.

— Отпусти меня… ты не имеешь права! Я ненавижу тебя, мразь! — шипела она, сверкая из-под растрепанных прядей волос на меня глазами. Дальнейшая часть фразы никаким образом не могла принадлежать интеллигентному человеку, поскольку состояла из самого отборного и изысканного мата.

Когда Света поняла, что это все без толку, она решила попробовать более эффективный способ уговоров — надавить на жалость. Спасибо на том, что она перестала орать.

— Ну пожалуйста… ну милый… отпусти меня… я не пойду туда… я клянусь… хочешь я поклянусь? Чем угодно поклянусь… Ну пусти… Пожалуйста… — все эти слова обильно топились в слезах, впрочем слезы то были вполне себе искренними. Света плакала от обиды и злости на меня, что я забрал у нее дозу и не позволяю отправиться за новой к своему проклятому Паше. И ей плевать, что этот маленький прыщавый урод подсадил ее на героин, плевать, что он насиловал ее в четырнадцать лет. Все обиды забыты, потому что у него всегда есть заначка. Я убил бы его, честное слово. Только Света первая же мне этого не простит.

Абстинентнция достигла своего пика: моральное недомогание у нее дополнилось физическим. Она ослабла, выскользнула из моих рук и сползла по стенке, снова начала выть, но не так, как до этого, а тихо и жалобно, как раненное животное. Ее так и колотило, от судорог руки и ноги как-то неестественно выпрямлялись, голова запрокидывалась. Жалкое и страшное зрелище. Но я ничего не мог сделать — и это страшнее всего. Смотреть на ее страдания и только и удерживать ее дома.

Я перевернул и поставил на ноги опрокинутый стул и утомленно опустился на него, прикрыл глаза. Предстояло набраться сил перед следующим рывком. Я слишком хорошо знал Свету, чтобы сомневаться в том, что она снова захочет убежать.

Я убеждал себя: все будет хорошо. Мы переживем сегодняшний день, завтрашний день и первые месяцы, всегда самые сложные. Мы начнем жизнь с чистого листа, без слез, побегов и наркотиков. Особенно без них.

Света тихонько позвала меня по имени. Я присел рядом с ней и крепко обнял, она с готовностью уткнулась лицом мне в свитер.

Ее костлявые плечики под тонкой тканью домашней рубашки так и вздрагивали, вздымая во мне волну печали и нежности.

— Девочка моя, мы справимся, — заговорил я, поглаживая девушку по волосам, — все будет хорошо. Нужно немного потерпеть. Потом будет легче. Я с тобой. Я очень люблю тебя.

Света отняла лицо и посмотрела на меня мутными, заплаканными глазами.

— Да-да… — слабо откликнулась она и взмолилась, — пожалуйста… отпусти меня… я только схожу попрощаюсь с Пашей и с этой своей прежней жизнью…

Не знаю, что на меня нашло. Я грубо оттолкнул ее и вскочил.

— Не произноси при мне это имя, — прорычал я, — маленькая шлюха. Да иди ты куда хочешь, делай ты что хочешь.

Я знал, что нельзя ей так говорить, тем более в том состоянии, в котором она находится, но нервы мои не выдержали. Я всеми силами пытался помочь ей вылезти из того, во что ее этот Паша вовлек, а она продолжала считать его хорошим и замечательным. А я последняя скотина, которая не может понять его сложный душевный мир и его сложное отношение к ней. Я определенно имею дело с поистине вечной любовью, отчаянной и самоотверженной, как я еще не понял.

С такими мыслями я собрался уходить, хотя смутно понимал, что надо бы еще убраться здесь, пока кто-нибудь не пришел и не увидел следы нашей бойни. Свету могут опять выгнать из дома из-за такого. Только оказаться на улице ей не хватало, понятное дело, что она пойдет к Паше, а не ко мне.

Света поползла за мной, вцепилась мне в ногу, обильно орошая слезами джинсы. Вроде бы она и в правду испугалась.

— Нет… не уходи, пожалуйста… — затараторила она, — не нужен мне Паша, я не люблю его, я тебя люблю… Я исправлюсь, я не буду больше принимать наркотики. Я ради тебя что угодно сделаю… Пожалуйста… только не уходи…

Ах, если бы она могла выполнить хоть одно свое обещание!

Я поднял ее с пола и прижал к себе ее вздрагивающее тельце.

— Ладно, — снисходительно сказал я, — я никуда не пойду. И ты никуда не пойдешь. Ты сейчас ляжешь в постель и попробуешь уснуть, хорошо?

— Хорошо, — легко согласилась Света и спросила с надеждой, — а ты полежишь со мной?

— Да, — кивнул я и зарылся лицом в ее спутанные, давно не мытые, но все равно такие приятные и родные волосы, — полежу. Могу тебе даже сказку рассказать.

Света через силу улыбнулась. Было заметно, какое титаническое усилие ей для этого понадобилось, ведь изнутри ее сжигает невыносимая боль, от которой не может помочь никакое обезболивающее.

— Я люблю тебя, — напомнила она слабым, дрожащим голосом.

Я не знал, что однажды пожалею о том, что она по-настоящему любила меня, а не своего проклятого Пашу. Впрочем, я просто не знал тогда, какой именно смысл она вкладывает в эти слова.

 

Глава третья

Дом отапливался с помощью печи. Поскольку мы топили ее каждый день, она практически не остывала, но к середине ночи дрова, брошенные с вечера полностью прогорали и все-таки становилось прохладнее. Я систематически просыпался в это время и долго смотрел в черный квадрат потолка или в окно. Иногда я спускался на кухню или заглядывал к Свете. Этой же ночью, я вдруг не увидел, но почувствовал, что Ульяна тоже не спит.

Она всегда спала очень крепко (благодаря таблеткам, пожалуй) и выглядела во сне очень милой и трогательной, словно маленький ребенок. Я боялся разбудить ее, всегда старался двигаться максимально бесшумно.

Но при этом было в ней и что-то магическое.

Все черты ее преображались, окрашенные темными, мистическими оттенками Ее величества ночи. Волосы Ульяны казались черными, и оттого она напоминала колдунью, русалку или нимфу, сошедшую с полотен прерафаэлитов. Я любовался ей, но осторожно, лишний раз прикоснуться было страшно. Все-таки между нами существовала некая незримая стена, черта, которую нельзя было преступать.

Ульяна первая со мной заговорила. Голос у нее был нежный и слегка хрипловатый после сна, звучал так приятно, что голова сразу кружилась от восторга.

— Спишь?

— Нет, не сплю.

А что дальше говорить я не знал, потонув в какой-то нелепой неловкости. Только молчать я и мог, слушая ее дыхание и отвернувшись к окну, за которым ночной ветер качал верхушки сосен, утопающие в лунном свете. Какая ясная ночь! Сейчас бы выйти на крыльцо и запрокинуть голову, чтобы увидеть каждый уголок темно-синего полотнища ночных небес.

— Холодно, — пожаловалась девушка. Было в ее голосе какое-то озорство, какой-то вызов, какая-то провокация. Ее интересовала моя реакция. Или я выдумал все это себе?

— Принести тебе плед? — предложил я, решив капитулировать самым глупейшим образом. Она вроде бы никак не отреагировала, но когда я собирался откинуть одеяло, холодные пальцы Ульяны вдруг вцепились в мое запястье.

— Не уходи, — попросила она, а потом продолжила после паузы совсем тихо, — пожалуйста… обними меня.

Судя по нерешительности, прозвучавшей в этих словах, она очень долго морально готовилась к этой просьбе. Вовсе не собиралась она меня провоцировать.

На меня сразу же нахлынула волна нежности, меня очень растрогал ее поступок. Значит все не так плохо. А я уже начал думать, что она настроена против меня, мне не доверяет.

Я не мог ослушаться — притянул Ульяну к себе, она с готовностью обхватила меня своими изящными, как крылья лебедя, руками. Боже мой, какая же она красивая. Осознание того, что она так близко сводило с ума. Я чувствовал каждый изгиб ее тела, отделенного только тонкой тканью ночной рубашки, ее живое сладостное тепло. Я боялся пошевелиться. Все это время мы спали на разных концах кровати, как чужие люди. Впрочем, кто же мы еще, если не чужие люди?

Мы никто друг другу, никто.

Впрочем, нет. Мы муж и жена. Надо почаще напоминать себе об этом, чтобы наконец-то свыкнуться с этой мыслью, ведь мысль то хорошая. Но я не из тех, кто к хорошему быстро привыкает. Особенно если это хорошее стоило долгой борьбы, тяжелых жертв и невозместимых потерь.

— Богдан… — зашептала Ульяна, — ты меня избегаешь?

Когда она говорила, ее дыхание щекотало мне шею, хотелось смеяться, но это немного не соответствовало ситуации.

— Что ты имеешь в виду? — ушел от ответа я, потому что фактически она попала в точку. Да, я избегал ее, потому что так мне было проще. А как бы вы вели себя, оказавшись на моем месте?

— Ну… — девушка растерялась, — как будто держишься от меня на расстоянии…

— Я не хочу на тебя давить, — нашелся я, — ты же сама сказала, что тебе нужно разобраться в своих чувствах.

Ульяна тяжело вздохнула.

— Чтобы там не было, — заговорила она, — мне причиняет боль то, что ты так холоден. И тебе тоже тяжело, не отрицай.

— Да, это правда, — согласился я. Все равно мне было непонятно, чего она добивается этими разговорами. Тема была слишком опасной и болезненной для меня, поэтому нужно было как можно быстрее перевести стрелки, особенно учитывая то, что расстояние между нами существенно сократилось. Критически сократилось. Дальше некуда. Впрочем… Пока еще есть.

— Еще холодно?

— Нет уже, — Ульяна нежно улыбнулась, ее глаза источали теплоту.

— Хорошо. Засыпай, милая, — сказал я и позволил себе коротко поцеловать ее в висок.

Но не один из нас так и не заснул, мы были слишком заняты своими мыслями и спорами с собой. Я нервничал рядом с ней, как мальчишка и не мог хоть немного расслабиться. В голове у меня был полнейший хаос, учиненный Ульяной и ее неожиданной выходкой. Я все как-то пытался его упорядочить, но тщетно, как, впрочем, и остудить жар, разлившийся по телу. Кровь стучала в висках.

Она так близко.

Она слишком близко.

Я и сам не заметил, как мои пальцы стали поглаживать ее обнаженную спину, упиваясь идеальной гладкостью кожи. Ульяна блаженно прикрыла глаза, всем своим видом показывая, что она ничего не имеет против. Ворот широкой мужской рубашки, в которой она спала, соскользнул в сторону, обнажая выступающие, как птичьи косточки, ключицы. Это распаляло еще больше.

Искушение оказалось куда сильнее моих душевных сил. Я вкусил влажную сладость ее послушных губ, после чего невозможно было остановить себя никакими уговорами.

Я отстранился только, чтобы заглянуть в ее магические глаза, так и толкавшие на преступление.

— Я люблю тебя, — шепнул я. Вместо ответа Ульяна потянула меня на себя, требуя продолжения поцелуя. Или ей нечего было мне сказать, или она еще не готова была, в любом случае это было не важно. Смешно утверждать это, после всего, что я сделал, но я люблю ее, не нуждаясь в ответном чувстве. Мне достаточно захлебываться своей собственной бесконечной одержимостью этой женщиной, ее красотой, тонкостью и душевным изяществом, достаточно просто смотреть на нее, находиться рядом.

Холод больше не ощущался, нас накрыло таким обжигающим жаром, что я готов был распахнуть окно настежь, впустив в комнату морозный воздух и лунную зимнюю ночь.

Мои руки избавляют ее от рубашки, Ульяна не остается в долгу, раздевая меня. Все в какой-то спешке, яростно, торопливо, словно время решает все. Ее порывистое дыхание разрывает холодную ночную темноту.

Я говорю себе — остановись, пока не поздно, но, кажется, уже поздно.

В голове туман. Я не отдаю себе отчета в своих действиях. Что-то во мне такое проснулось, что прежде спало беспробудно, всю мою жизнь провело в этом коматозном сне и теперь отчаянно рвалось к жизни — яростное и жестокое.

Она будет меня ненавидеть. Наши отношения и так были слишком сложными, после этой ночи они едва ли станут проще.

Близость — это насилие, в любом случае. Подавление, унижение и победа кого-то над кем-то, кто готов признать себя пораженным. Я, к сожалению, познал эту истину слишком рано. Уж не знаю, все ли жертвы когда-нибудь становятся охотниками, из травоядных превращаясь в кровожадных хищников.

Я боюсь причинить ей боль, но контролирую себя слишком плохо. Мне кажется, что я — это не я. И не мои руки резко, пожалуй, даже грубо, заставляют Ульяну раздвинуть бедра. Она не стонет, нет, шумно выдыхает, запрокидывая голову. Ее лицо так близко, что я могу видеть, как дрожат ее плотно сомкнутые ресницы. Я снова и снова припадаю губами к ее шее, спутавшимся прядкам волос, прилипшим к разгоряченной коже.

Обращаюсь уже к ней, но почему-то мысленно:

Останови меня.

Я не хочу причинять тебе боль. Я не хочу причинять ей боль.

Все, на что я пошел, было сделано ради ее блага. Может быть, это покажется диким, нелепым и смешным, но эгоизма в моих поступках было совсем мало. Да, я хотел иметь возможность быть с ней рядом больше, чем это было возможно, но… Я не способен был себя оправдать. По крайней мере, сейчас. Это ничего не меняло.

Я всего лишь хотел сделать ее счастливой. И я сделаю это, чего бы мне это не стоило. Я заплачу за это любую цену, пусть она будет даже в десять раз больше той, что я уже заплатил.

Я готов на все.

Я неслышно притворил дверь комнаты и тут же заметил тусклый огонек на конце сигареты, где-то рядом с окном. Мое путешествие на встречу к нему на ощупь через темноту, напоминало плавание одинокого маленького корабля в непроглядных волнах ночного океана, когда единственной нитью Ариадны, соединявшей его с берегом, был далекий свет маяка. Честно сказать, в жизни я маяков никогда не видел, хотя на морском берегу бывать мне доводилось достаточно часто. Я даже захотел утром прогуляться вдоль побережья и поискать маяк здесь.

Света расположилась у окна. Я без труда догадался, что она не спит. Когда глаза немного попривыкли к недостатку освещения, я различил ее бледное лицо, повернутое к окну, окутанное облаками сигаретного дыма.

— Чего тебе? — грубо осведомилась она.

Я присел на край ее постели.

— Света…

— Не называй меня так. Ты же знаешь, что я это ненавижу, — зло перебила девушка и потушила сигарету пальцами, словно она была в чем-то виновата, — в этом чертовом доме слишком хорошая слышимость.

Она заговорила о том, о чем мне с ней хотелось говорить меньше всего, но я догадывался, что без этого не обойдется. Она просто не сможет промолчать, это дураку было понятно.

— Мне было очень приятно слушать, как стонет твоя баба, — продолжала Света разъяренным шепотом. Она вскочила с места и подошла ко мне, взяла за подбородок и заставила посмотреть себе в лицо. Глаза ее горели ярче, чем еще недавно сигарета, отчаянным зеленым пламенем. Этот огонь пытался прожечь мне душу или, как минимум, заставить раскаяться.

Ненависть, исходившую от нее я испытывал почти физически.

— И как ты трахал ее? Рукой как меня или она удостоилась большей чести?

— Прекрати, — оборвал я. Мне очень хотелось ее ударить.

— Почему это я должна прекращать?! — зашипела Света, — мне, может быть, интересно, распрощался ли ты наконец с девственностью или нет. Или у тебя и вовсе какие-то проблемы…

— Единственная моя проблема — это ты, — мрачно сказал я. Нельзя было этого, но нервы сдали. Я так не думал на самом деле.

Она врезала мне пощечину и отбежала куда-то в темноту.

— Лучше бы я сдохла от передоза, — бросила девушка и разревелась. Мне ничего не оставалось, как броситься ее утешать. Она в начале отбивалась, но потом позволила себя обнять.

— Ну, пойми и ты меня, — вкрадчиво заговорил я, — я не хочу тебе зла. Я же люблю тебя.

— Ты никогда меня не любил.

— Это ложь, — возразил я, — я любил тебя всегда, но не так, как тебе бы хотелось. Прости меня. Но ты лучше меня знаешь, что мы не можем…

— А с ней ты можешь? — перебила Света и резко оттолкнула меня, подошла к подоконнику и взяла с него сигареты, продолжила ревниво, — ты любишь ее так, как я хотела бы, чтобы ты любил меня.

— Она не виновата в этом, — напомнил я.

— Виновата! — рявкнула девушка и закурила, — она не достойна тебя, твоей любви. Ты не такой как все, ты гений… А она глупая мещанка. Что ты только в ней нашел?

— Света…

— Не называй меня так, урод! — зарычала она, набросилась на меня с кулаками, но также быстро остыла, — сука! Хотя бы, когда ее тут нет!

— Держи себя в руках, — потребовал я, испугавшись, что она говорит слишком громко и разбудит Ульяну, спящую в соседней комнате. Еще только лишних вопросов мне для полного счастья не хватало.

— Не приказывай мне, — тихо и холодно сказала Света, — ты не мой хозяин. Ты что-то заигрался и сам себе поверил, что я всего лишь прислуга. Но, мой дорогой, вынуждена тебя огорчить. Я не обязана слушаться тебя и терпеть все это я тоже не обязана! Я потащилась за тобой в другую страну, бросила все, что у меня было, стала соучастницей этой идиотской авантюры! Неужели ты сам не понимаешь, насколько это все глупо? — она сделала паузу и продолжала язвительно, — какова она в постели? Стоило это всех твоих мучений? Скажи… разве нельзя было добиться этой женщины как-нибудь по-другому, без поддельных документов, похищения и проданных органов?

— Ты ничего не понимаешь, — упрямо покачал головой я.

— Я ничего не понимаю.

Я отошел к окну, забрал у нее сигарету и затянулся сам. Мне не хотелось думать о том, какие за этим потянуться последствия, мне необходимо было хоть немного привести в порядок перепутавшиеся мысли, хоть немного расставить все по местам.

— Если бы у тебя была возможность начать новую жизнь, по-настоящему новую жизнь, — нервно начал я, — без прежних ошибок. Без прежних потерь. Без прежней боли и не зарастающих ран, — я выдержал паузу, выпуская в воздух струйку серебристого дыма и наблюдая за тем, как он растворяется в ночной темноте, — с чистого листа. Разве ты не хотела бы этого? Если бы кто-то мог подарить тебе еще один шанс.

Света задумалась. Ее молчание выводило меня из себя, я хотел уже хоть что-нибудь услышать в ответ, мне казалось, что ее здесь нет, и я разговариваю сам с собой.

— Ты когда-нибудь хотела потерять память? — не унимался я. Холод пронизывал меня насквозь, а холодный лунный свет с улицы обжигал кожу и делал ее мертвецки-бледной. Я чувствовал себя участником какого-то таинства, в котором мне ничего не было понятно.

— Да, — в конце-концов ответила Света, словно эти слова ее разбудили, — я хотела бы забыть тебя. Как страшный сон.

 

Глава четвертая

Черные птицы взлетели с ветвей ветлы, росшей возле окна, в стальные ноябрьские небеса, испуганные криком какого-то пьяницы, вывалившегося из подъезда. Я все гадал, что же это за птицы такие — галки или все-таки вороны, и украдкой поглядывал на старенькие часы.

— Можно вынимать градусник? — нетерпеливо спросила Света. Она вся уже измучалась в нетерпении.

— Нет, еще две минуты.

Света надула полные губы и скорчила недовольную гримаску, от чего стала выглядеть еще более милой и смешной.

Я потрепал ее по и без того неаккуратным и спутанным волосам. Она сжалилась и улыбнулась, но слабо, все-таки болезнь давала о себе знать. Глаза ее как-то лихорадочно блестели, как бывает только у людей, сражающихся с болезнью.

Ей двенадцать лет. Она обнимает плюшевого медвежонка с оторванным ухом (его она сама не дает никому пришивать по какой-то одной ей известной причине) и она опять болеет. Каждую осень и каждую весну она простужается как минимум два раза, любая инфекция легко к ней прицепляется и долго не хочет уходить.

Света вспомнила об этом и отползла в угол кровати, подальше от моей руки.

— Я заразная, — напомнила она.

— Ах ты зараза! — усмехнулся я и демонстративно отвернулся от нее к окну, — и чего я с тобой время теряю? Я с заразами не дружу.

Встаю и делаю вид, что собираюсь уходить.

Света подпрыгивает на своей постели, пытается выбраться из вороха одеял и подушек и жалобно зовет меня. Я продолжаю ломать комедию. Ей и самой быстро это надоедает и она снова отползает подальше к стене.

— Градусник, — напомнила она тихо-тихо.

— Не нужен мне твой градусник.

Света скулит и растягивает буквы моего имени, словно это может ей помочь. Глаза у нее жалобные-жалобные, как у щенка, который хочет, чтобы с ним поиграли, но при этом строит из себя гордячку. Какой же она еще ребенок! Я захлебываюсь нежностью и сдаюсь.

Мы в шутку боремся, валяемся на кровати, обнявшись.

— Тридцать семь, — изрек я, — да, подруга… В школу ты пойдешь еще не скоро.

— Ура! — воскликнула Света и зарылась лицом мне в волосы.

— А чего ты радуешься!? Не хочешь грызть гранит науки? — и мои пальцы пробираются ей под футболку, безжалостно пересчитывая выступающие ребра. Света костлявая, гибкая и очень изворотливая, но у нее не получается вырваться. Она заливается смехом и умоляет о пощаде.

— Помогите! — пищит она. Я остановился, но задержал пальцы на ее горячей коже. И смех и грех. Ее светло-зеленые глаза к себе так и притягивают, а цвет их в таком освещении отливает еще и голубым, но это потому, что в них отражается небо. Взгляд у нее вроде бы невинный, но в тоже время озорной.

Я подумал, что нужно побыстрее убрать руки, но почему-то этого так и не сделал.

— Ты вся горишь, — вместо этого сказал я, — я принесу тебе жаропонижающее…

Я понимал, что говорю какую-то ерунду и при тридцати семи нет смысла пить таблетки, но ничего с собой не мог поделать. Я искал повод для того, чтобы капитулировать.

Остаться просто. Уйти сложно.

Надо как-то заставить себя.

Пряди наших волос перепутались. Мне кажется, что у меня уже тоже температура. У нас одно дыхание — не удивительно, ведь мы одно существо.

— Подожди… — вырывается у Светы, она меня удерживает и только обнимает крепче. Я внимательно изучаю ее лицо, казалось бы, такое знакомое, но в тоже время каждый раз новое. У нее светлые, слегка рыжеватые к кончикам ресницы, на переносице почти незаметная россыпь веснушек, приметить ее можно только вблизи. Солнце любит Свету. Я тоже ее люблю.

Я коснулся губами ее покрасневшей щеки и неуверенно опустился ниже. Она блаженно зажмурилась и улыбнулась.

Господи!

Я вскочил, как ошпаренный и быстрее направился к выходу из комнаты. Наваждение рассыпалось, как осколки разбитого зеркала. Мне не хотелось даже думать о том, что чуть не произошло между нами, что могло произойти.

— Жаропонижающее… — пробормотал я заплетающимся языком. Света понимающе кивнула.

Мы должны были дожидаться снаружи, и не в коем случае, не вмешиваться в происходящее. Это было единственное условие, поставленное перед нами Гражиной. На самом деле ее звали Марта, и была она не литовкой и уж точно не ведьмой. Всего лишь неплохая актриса, нуждавшаяся в легком и быстром заработке.

Я прислушивался к голосам за дверью, но ничего не мог разобрать. В ноздри ударял сильный и резкий запах каких-то благовоний, из-за которого у меня неприятно першило в легких, казалось, что я вот-вот снова начну задыхаться.

— Да расслабься ты, — насмешливо сказала мне Света, чиркая почти закончившейся зажигалкой, — ничего она с ней не сделает…

— С ней ничего, — согласился я, — но что, если после этого «спиритического сеанса» она вдруг все вспомнит?

— Сам виноват, — с готовностью бросила Светлана. Я готов был убить ее в эту минуту, но каким-то неимоверным усилием воли удержал себя в руках. Нервы были напряжены до предела, состояние мое было полуобморочным.

Я мерил кухню шагами. Света украдкой наблюдала за мной из-под полуприкрытых век. Вокруг ее лица кружился сигаретный дым.

— Может присядешь? — не выдержала она.

— Нет.

Она всплеснула руками, положила сигарету на блюдце, которое использовала всегда в качестве пепельницы и остановила меня, положив руки на плечи.

— Ты похож на оживший труп, — изрекла она, — тебе нужно отдохнуть. Ты себя доведешь. Тебе мало нервной анорексии? Разве это стоит того? — она кивком головы указала в сторону комнаты.

— Стоит, — упрямо заявил я.

Света тяжело вздохнула, отпустила меня и отошла к окну. Ее трясло, пальцы ее нервно скользили по подоконнику, словно пытаясь найти для себя точку опоры. Мне стало так невыносимо жаль ее! Она такая хрупкая, такая слабая, среди этого бесконечного холода, одинокая. И нас друг от друга отделяет стена, через которую бессмысленно звать друг друга, она возвращает все звуки назад, и из-за нее между нами никогда не будет прежнего понимания и прежней теплоты.

Я не выдержал, поддался этому порыву и крепко обнял ее со спины. Меня не волновало, что кто-нибудь может увидеть нас. Куда важнее была она сейчас, ее маленькое тело, родное тепло, родной запах и холодные пальцы, тут же с готовностью накрывшие мои руки.

— Как далеко ты готов зайти? — прошептала она хрипло, по щекам ее одна за другой сползали крупные слезинки, — как далеко? Не пора ли уже остановиться?

— Поздно останавливаться… — вздохнул я, — обратной дороги нет.

— Обратная дорога всегда есть! — возразила Света и откинула голову, припала щекой к моей щеке, сомкнула ресницы. Нежность причиняла ей куда больше боли, чем состояние холодной войны, в котором мы пребывали.

— Пожалуйста… давай вернем ее домой… — заговорила она горячо и вдохновлено, — а сами уедем куда-нибудь… далеко… к теплому морю? У нас есть деньги, у нас есть документы на чужие имена, никто не помешает нам, никто не будет нас искать… Мы можем быть счастливы вместе…

— Мы не можем быть вместе, — холодно напомнил я и отстранился.

Света спрятала лицо в ладонях.

— Нашей любви мешало отнюдь не отсутствие денег, — продолжал я, сам удивившись, почему сказал это в прошедшем времени, — не забывай об этом.

Я сел за стол и взял с блюдца ее почти догоревшую сигарету, но затянуться я не успел.

— Я хочу забыть! Хочу забыть! — выпалила Света, обернувшись, глаза ее бешено горели, — сотри мне память тоже! Почему ты не сделаешь этого? Где твой чертов клофелин? Я хочу забыть! Я не хочу помнить, что мы…

Хлопнула дверь и на пороге кухни появилась Марта.

— Ваша барышня грохнулась в обморок, — сказала она по-русски с сильным польским акцентом, осатанело вращая глазами.

Мы со Светой растерянно переглянулись.

Поселок был окутан мягкими фиолетовыми сумерками. Свет горел только в наших окнах, от чего невольно делалось жутко.

Мысль, что мы здесь единственные люди гулким эхом отдавалась у меня в мозгу.

Мы отрезаны от мира.

Все эти дома, стоящие по другую сторону улицы, затерянные в лесу стоят пустые. Я не хочу даже пытаться представить себе, что происходит в темноте, проглотившей их оконные проемы.

Я вышел из машины и остановился. Мне казалось, что тысячи глаз внимательно наблюдают за мной, не упуская ни одного движения, ни одного слова или взгляда и в мысли мои они тоже уже давным-давно вторглись, хотя я и не заметил.

Где-то вдалеке шумело море. Ветер принес мне запах свежести и соленых брызг. Это немного отрезвило мою гудящую голову, но страшные фантазии не оставили меня. Я по-прежнему убеждал себя в том, что здесь есть кто-то помимо нас.

Сосны медленно качались в тишине. Мир был пропитан спокойствием и умиротворением и только внутри меня все почему-то бушевало, взорванное и растерзанное тревожным ожиданием чего-то.

На крыльцо вышла Света, с сигаретой и в распахнутой куртке.

— Я слышала, что ты приехал, — заговорила она, переступая через глубокие сугробы, — почему ты не идешь в дом?

Я пожал плечами.

Она остановилась рядом со мной и посмотрела в небо, по которому быстро плыли тяжелые темные облака. Луны видно не было.

— Слышишь море? — спросил я. Рядом со Светой я чувствовал себя спокойнее.

— Нет, не слышу.

— А Ульяна спит?

— Да, спит.

Мы помолчали некоторое время. Света сама протянула мне сигарету с какой-то странной лукавой, но печальной улыбкой.

— «Косвенный поцелуй», ты помнишь? — спросила она. Я кивнул.

Прошло еще какое-то время.

— Море… я все-таки слышу его, — проговорила задумчиво Света.

— Может быть пойдем на берег? — предложил я. Сейчас мне действительно этого хотелось больше всего на свете, спуститься с ней вместе к побережью и просто молчать в темноте, слушая, как волны набегают на берег и слизывают с него мелкие песчинки и гравий. Словно мы снова стали близки, как прежде и ничего не стоит между нами.

Но я ошибся и принял желаемое за действительное.

— Нет, — сказала Света и быстро пошла к дому.

 

Глава пятая

Не думал, что когда-нибудь смогу ударить женщину, но часто с нами происходит то, что даже в мыслях казалось нам невозможным. И вот я сделал это.

Света отскочила в сторону, прижав руки к горящей после пощечины щеке. Глаза ее метали в меня молнии.

Все началось как обычно, мы «немного» поспорили. Но потом Света с победительной и садистской улыбкой взяла и вылила в раковину раствор с линзами. Это было выше моих сил.

— Ты вообще в своем уме?! — шипел я, как можно тише, чтобы не разбудить Ульяну. Мне не очень то хотелось, чтобы она спустилась вниз именно сейчас. Я был несколько не готов к встрече с ней, да и сцена была не самая подходящая.

Света сначала разозлилась, но потом вдруг начала смеяться громко и заливисто, запрокинув коротко стриженную голову. Ей то нечего было бояться!

— Дурак, — выдала она в конце-концов, упиваясь моим отчаянием.

Я в растерянности стоял и смотрел на нее. Все во мне замерло, парализованное ужасом.

Как же я ненавидел ее в эту минуту! Никогда прежде я не ненавидел ее так сильно. Я мысленно обвинял ее во всем, что произошло с нами, во всем, что нам еще предстояло пережить. Но я знал, что скоро гнев схлынет, и я снова буду любить эту девушку и презирать себя за эту любовь.

— Прости, — сухо бросил я и отправился разогревать машину. Стоило поторопиться, пока не проснулась Ульяна.

Впереди петляла лента шоссе, затерянная среди высоких сосен.

Я следил за дорогой, лишь изредка бросая короткие взгляды через зеркало заднего вида на свою попутчицу.

Она сидела сгорбленная, забившись в угол и отвернувшись к окну, словно избегая моего взгляда. Ее отчужденность причиняла мне боль, но я ничего не мог поделать. Я догадывался, что сейчас она презирает меня всем своим существом.

— Я очень благодарен тебе… Спасибо… — наконец-то решился я. Мой голос прозвучал сдавленно и хрипло, что заставило ее сжалиться и обратить в мою сторону взгляд холодных голубых глаз.

— Ты столько сделала для меня… — продолжал я.

— Следи, пожалуйста, за дорогой, — оборвала меня женщина.

Она как будто штыком меня в сердце пырнула. Я сжался, мне захотелось завыть.

«Ну зачем ты так жестока со мной?» — вопрошал я про себя, — «зачем ты отталкиваешь меня, не попытавшись понять?» Ответ я знал и сам.

— Я ведь не просил тебя о многом… лишь однажды…

— Я и не отказываюсь, — напомнила она.

Я остановил машину на обочине.

Вокруг нас был старый сосновый лес и бесконечные снежные равнины. Пусто и холодно.

Только сейчас я вдруг понял, что душа моя блуждает в таком сумеречном зимнем лесу, не способная отыскать выход из него. Она одинока и покинута всеми, кто был ей близок, никто не может протянуть ей руку помощи. Потому что прошлого нет — я сам отрубил его и выбросил прочь, потому что будущего нет — кто знает, когда я умру, может быть даже завтра. Или послезавтра. Есть только это мгновение среди мрачных стволов, наедине с последним родным человеком. Родным, только потому, что кем бы я не был, этот человек все равно простит меня и поймет, даже если будет делать вид, что это не так.

— Сначала ты захотел перестать быть моим сыном, теперь ты хочешь, чтобы и я перестала быть твоей матерью, — изрекла она и тяжело вздохнула, — что ж…

— Мама… — я схватил ее за руку и поднес ее к лицу, вдыхая любимый с детства запах, остававшийся неизменным губами, — прости меня…

Ее кожа уже начала покрываться паутиной морщин. Ее глаза уже не такие яркие, а волосы стали белыми из-за седины, но она все равно самая красивая из женщин, которых я знал.

— Я плохой сын, я причинил тебе много боли… — затараторил я, — но ведь ты сама с детства учила меня борьбе, показывала мне пример поединка личности с судьбой…

Она выдернула руку как-то даже брезгливо. Пожала плечами.

— И я научился у тебя одной важной вещи… — тем не менее продолжал я, — верить.

Она кивнула.

Мне было холодно и зябко. Мотор заглох от мороза и наступила тишина. Температура в салоне начинала падать, нужно было ехать дальше. От дыхания в воздухе клубился пар.

— И к чему это все? — спросила она после затянувшейся паузы, — я и так сделаю то, чего ты хочешь.

— Спасибо… — только и мог пробормотать я, снова заводя машину, — я счастлив. Я наконец-то счастлив, мама.

Сосны за окнами замелькали быстро-быстро, набирая скорость. Облака снежинок вздымались из-под колес и накрывали нас легким полупрозрачным саваном, как тысячи упавших звезд.

— Счастлив, украв чужую жену? — переспросила мама строго, — разве этому я учила тебя?

Я не нашелся, что ей ответить, я как будто разучился говорить. Я с тоской вспомнил все многословные и красочные речи, которыми до этого описывал свою великую цель, толкнувшую меня на цепочку не самых благородных поступков.

Я забыл слова собственного оправдания. Это значит, что нет мне оправдания. И нет мне прощения в ее глазах.

У Светы опять ломка. Она сидит на полу у батареи и плачет, прижавшись к ней лицом, раскрасневшимся и опухшим, иногда бьет ее ослабевшим кулаком. Я ее уже не останавливаю даже, она настолько слаба, что не сможет причинить себе никакого вреда. Она дышит то с трудом. У меня новый страх, что она зачахнет на глазах.

Я почти смирился: вот просто взять и вызвать скорую. Мне так все это надоело! Пусть с ней возятся врачи, пусть она проведет еще какое-то время в психбольнице, это пойдет ей на пользу. Я ничего не могу сделать. У меня нет ни нужного образования, ни сил.

Я присел рядом с ней на корточки и осторожно коснулся ее вздрагивающего плеча.

— Все. Я вызываю скорую, — сказал я.

Света подняла на меня заплаканные красные глаза, полные немой мольбы и непереносимой боли.

«Убей меня. Я больше не могу» — прочитал я в них. Ее губы слабо шевельнулись, чтобы сказать совсем другое.

— Пожалуйста, нет…

Я не знал, что ей ответить. У меня подкашивались ноги. До того, как Света ослабла, у нее был буйный приступ, когда она крушила все подряд и орала проклятия, мне долго приходилось ее сдерживать, после чего я тоже чувствовал себя вымотанным.

Я присел рядом с ней, облокотившись спиной о батарею, которая обжигала кожу через ткань.

Света сжалась в комок.

— У тебя есть сигареты? — донесся до меня ее хриплый, слабый голос.

Я порылся по карманам рубашки и брюк, отыскал смятую пачку с засунутой туда зажигалкой и протянул девушке. Она попыталась закурить дрожащими руками. Выходило у нее скверно, зажигалка ее не слушалась, сигарета все выскальзывала из одеревеневших пальцев. После недолгой борьбы по комнате медленно потянулся серый шлейф дыма. Света сидела с закрытыми глазами, запрокинув голову. Все ее тело тряслось мелкой дрожью.

— Только не вызывай скорую… — прошептала она очень тихо.

— Хорошо, не вызову, — пообещал я упавшим голосом и тоже закурил.

Темнота поглощала очертания. Вечерело. Хотелось закрыть глаза и провалиться в эту вязкую темно-синюю бездну. Она обещала обманчивое спокойствие. Я в эту минуту и на такое готов согласиться, настолько из меня выжала все соки эта история. Я и умереть бы согласился… И отдаться в руки врачей вместо Светы. Что угодно! Лишь бы только выбраться из этого персонального ада, в котором мы сгорали заживо уже достаточно давно. Проблема ада в том, что ты никогда не обратишься в пепел, вечность будешь полыхать в невыносимых муках.

— Ты презираешь меня, да? — зачем-то спросила Света.

— Нет, не презираю, — возразил я. У меня не было сил даже для презрения. Впрочем, о нем и речи быть не могло. Я глубоко сочувствовал и сопереживал ей. Больше: я чувствовал себя виноватым во всем, что с ней случилось. Если бы не я, она никогда бы не связалась с этим проклятым Пашей и его компанией, никогда бы не начала принимать наркотиков.

Мы оба это прекрасно понимали.

Я совершил чудовищную ошибку. Я ушел. Я уехал. Я бросил ее, хотя был ее единственным другом. Но на этом настояла мама: она хотела, чтобы я когда-то уже начал самостоятельную жизнь и почему-то начать ее я должен был подальше от отчего дома, от всего, что я любил и чем жил до этого момента. И от Светы в первую очередь.

Я погубил ее.

— Я тебя не презираю, я тебя люблю, — после некоторой паузы проговорил я так тяжело, словно у меня на груди лежала бетонная плита, мешавшая мне дышать.

Света выпустила в воздух струйку дыма и неуверенно подняла взлохмаченную голову.

— Но я же такая жалкая… — сказала она, — я так зависима от тебя. От тебя и от наркотиков… Два наркотика у меня — ты и героин. Я же жить не могу без этого самостоятельно… я вообще жить не могу… я же ничтожна. Чего я достойна, кроме презрения?

Было в ее глазах что-то странное и противоречивое в тот момент, когда она очень внимательно на меня смотрела, все это говоря. Вроде бы взгляд был мутным, потерянным, словно она вообще не понимает, где она сейчас и кто перед ней, но в тоже время цвет и глубина их были такими чистыми, такими прозрачными, словно вода весеннего ручья, выбившегося из-под тяжести талого снега. Меня вдруг обдало освежающей прохладой. Если закрыть глаза, можно услышать, какая кристальная и звонкая в весеннем лесу тишина. Если глубоко вдохнуть, уставшие от спертого воздуха квартиры, легкие наполнит аромат прелой листвы и вновь рождающейся жизни.

Я погладил Свету пальцами по ладони и попытался улыбнуться ей ободряюще.

Она поднесла к губам уже потухшую сигарету, но не заметила этого. Она ушла куда-то глубоко в себя, сейчас ее здесь не было.

— А ведь сделала меня такой любовь к тебе… — вздохнула она, — любовь к тебе меня погубила, толкнула к самому краю… — она закрыла глаза и показалась мне в эту минуту похожей на печального каменного ангела, украшавшего надгробный памятник. Этот ангел украшал батарею. Я внимательно изучал черты этого ангела — точеные, изящные и миниатюрные. Она была болезненно худой, отчего щеки ввалились, а глаза казались слишком большими, но это не лишало ее этой удивительной прелести. Я ведь все равно любил ее, не смотря не на что. Любил с сомкнутыми веками, плотно сжатыми губами, без сил упавшими руками, спутавшимися длинными прядями волос.

— Любовь еще никого не доводила до добра, — заметил я.

Света кивнула, не открывая глаз. Ее плечи легонько вздрагивали, хотя слезы уже успели высохнуть.

— Но мы справимся, — пообещал я, заставив себя сказать что-то хорошее, во что я и сам то уже не верил, — мы оставим это страшное время позади. Все будет, как прежде… Или нет… лучше… намного лучше…

Я закурил.

Света тем временем медленно поднялась, опираясь на батарею и подоконник. Я слышал, как по полу прошлепали ее шаги, разрушившие неприятную, вязкую тишину.

Я ждал ее возвращения, уверенный, что она не может просто так уйти. Дым чертил круги в темноте. Его монотонный танец гипнотизировал меня, вводил в транс. Я терял связь с реальностью. Мне казалось, что я где-то не здесь. Мне казалось, что я кто-то другой. И в правду… кто я? Кто я — тот, кто сидит на полу разгромленной озверевшей от ломки наркоманкой квартиры — с догоревшей до середины сигаретой в руке? Может быть, сбылась моя заветная мечта и я стал кем-то другим? Но почему я также не счастлив как и прежде?

Вернулась Света. У нее что-то было в руках, я не мог в темноте понять что это, пока она не протянула мне этот предмет. Им оказалась расческа. Я недоуменно посмотрел на нее, в ответ получив только легкую полуулыбку.

— Пожалуйста, — попросила Света тихо, — как в детстве…

Она присела передо мной. Железные зубья мягко коснулись спутанных прядей. Я наклонился к ней, чтобы вдохнуть родной и близкий аромат ее волос.

Время остановилось или может быть изменило свое направление и теперь двигалось вспять. Ей снова восемь, а мне восемнадцать, она маленькая девчонка, которая убивается из-за плохих оценок в школе. Единственное, что может заставить ее успокоиться — прикосновения моих рук к ее волосам, всегда спутанным и непослушным.

— Мы уедем куда-нибудь вдвоем и начнем новую жизнь.

— Я бы хотела все забыть… — призналась Света, склонив голову на бок, так, что я не мог видеть выражения ее лица за плотной занавесью золотистых прядей, — начать жизнь с чистого лица, без ужасных воспоминаний…

Я промолчал, потому что сам думал об этом не раз.

Да, я хотел забыть, чтобы воспоминания не мешали жить дальше, но я понимал, что нельзя прятаться от прошлого. Забыть — не значит исправить его или стереть. Оно все равно неумолимо вернется. Настигнет, куда бы ты не бежал. Не может быть новой жизни на руинах старой!

Но мы должны попробовать.

 

Глава шестая

В грязных лужах прыгали взлохмаченные воробьи, а по краям дороги лежали сгустки серого, растаявшего снега, доживавшего свои последние дни. Весна ворвалась в город и принесла с собой обострение психических заболеваний и животных инстинктов. Люди одурелые носились по улицам в поисках новой любви или новых приключений на свою голову. Школьники превратились в маленький зверинец, бившийся внутри массивной школьной ограды и кричавший на все возможные голоса, уже мало напоминавшие человеческие.

Обычно я обходил это место стороной, но сегодня мама попросила меня забрать из школы Лиду, и вот я вынужден был преодолеть свои страх и отвращение, и двинуться в самый эпицентр этого нечеловеческого воя.

Лида стояла позади школьного крыльца, вжавшись в стенку, по ее виду легко можно было догадаться, что она мечтает поскорее исчезнуть отсюда. Ее тонкие маленькие пальчики нервно сжимали ручку огромного кожаного ранца старого образца, в котором она носила книги, словно кто-то пытался отнять его у нее. Почему бы и нет? Я не понаслышке знал, что такое дети в этом возрасте и на что они способны. Впрочем… Ровесники Лиды были еще вполне безобидны — силенок у них было еще не достаточно для больших проказ, а соображать, чтобы выдумать что-то изощренное, они еще не научились. Все, на что они были способны — это с визгом носиться по двору, лупить друг друга всем, что под руку попадется и с разбегу врезаться во взрослых, пришедших, чтобы проводить их домой.

Но Лида боялась их, я без труда прочитал это в ее больших чутких глазах. Этот страх был неосознанный, инстинктивный, ей самой по большей части не понятный. Она ведь тянулась к своим сверстникам всеми фибрами своей маленькой души.

Подойдя ближе, я заметил тусклые следы от слез на ее лице.

— Прости, что пришлось меня ждать, — сказал я, обнял и забрал у нее тяжелый ранец, — меня задержали на последней паре…

Лида кивнула и уныло побрела рядом со мной к воротам.

Она заметно оживилась, как только мы покинули школьный двор, как будто выпорхнула на свободу из душной клетки.

Я все ждал, что она сама мне расскажет, но она молчала. Я пытался вспомнить, был ли я в ее возрасте скрытным, но прошло уже больше десяти лет, и все воспоминания о том времени окутывал вязкий белый туман. Мне почему-то казалось, что мы похожи с ней, хотя я догадывался, что это не так. Я ничего не скрывал, по крайней мере от матери. Я ее безумно тогда любил, как и она меня. А Лида ее боялась, потому что вся любовь и нежность достались мне, а ей — только строгость.

— У тебя все хорошо? — не удержался я.

— Хорошо, — слабо пропищала Лида. Она все это время смотрела себе под ноги, стараясь не наступать новыми красными сапожками в грязные лужи, опять же остерегаясь гнева родителей. Если она их испачкает, мама опять будет недовольно.

У нас как будто были разные матери!

Я остановился и Лиду заставил остановиться, присел перед ней на корточки и внимательно посмотрел в ее глаза.

— Послушай, — вкрадчиво заговорил я, — я знаю, что мама тебя все время ругает, но я же не буду тебя ругать. Ты можешь мне все рассказывать.

— Все-все-все? — недоверчиво переспросила Лида, склонив голову на бок. Шапка совсем сползла ей на глаза.

— Все-все-все, — подтвердил я.

Она немного подумала, нервно вращая глазами и кусая обветренные губы, а потом все-таки решилась.

— Я не хочу ходить в эту школу, — выдала девочка.

Мне уже страшно было дальше спрашивать, что там произошло, но я все-таки спросил.

— Меня все обижают… — плаксиво затараторила Лида и дальше заговорила быстро и очень эмоционально, я с трудом вообще различал в этом хаотичном потоке какие-то определенные фразы, — Сидоров мой ранец кинул… Петров меня дурой назвал! Никто со мной не хочет дружить… никто… — она вдруг замолкла. Щеки ее раскраснелись, глаза блестели как-то лихорадочно. А потом она набрала в легкие побольше воздуха и тихо, совершенно спокойно сказала, — а Светку Гусеву все любят. Я хочу быть ей.

Мне показалось тогда, что это немного ненормально, когда семилетняя девочка говорит такое, но в нашей семье у всех были разные странности. Не мне удивляться этому! Особенно учитывая то огромное влияние, которое я оказывал на нее.

Нужно признаться себе: я ведь думал так. Думал так не раз, не однажды, а с потрясающей регулярностью в разные периоды своей жизни. Но я не хотел, чтобы она тоже жила с этим. Она не должна чувствовать себя виноватой за то, что она — это она.

— Лида, — серьезно начал я, — я сам поищу тебе другую школу и уговорю маму, но ты должна понять одну вещь. И пообещать мне кое-что. Никогда, слышишь, никогда? Ты не должна хотеть стать другим человеком. Ты — это ты и быть собой, это прекрасно, запомни это. Никакая Света-Маша-Глаша или кто бы то ни было, не может с тобой сравниться. Ты лучше их всех, ты уникальна и удивительна. Однажды ты поймешь это.

И зачем я все это ей говорю? Едва ли она сможет понять это, она еще слишком мала. Но как иначе я могу помешать ей повторить мои ошибки? Как иначе я могу спасти ее? От неизбежного. От неисправимого.

Что будет с ней потом, если уже сейчас, когда она еще совсем ребенок, она уже стала жертвой людского непонимания? Что будет, когда ее Петрову и Сидорову исполнится лет пятнадцать или шестнадцать? Мне страшно думать об этом.

Они уничтожат ее, растопчут, если она не будет такой же, как они, или… если не научится им противостоять. Я не всегда смогу быть рядом с ней. Я не смогу защитить ее. Однажды ее сверстники станут здоровенными абмалами, которых уже не напугаешь местью старшего брата. Их ничем не напугаешь.

— Хорошо… — заторможено пробормотала Лида, сделав вид, что она все поняла и ей не нужно повторять дважды. Хорошая, послушная девочка. Я улыбнулся ей, старательно скрывая гримасу отчаяния, исказившую мое лицо от понимания того, что я ничего не смогу сделать.

Я ничего не смогу сделать.

Я не смогу ее спасти. Это дураку понятно.

И я не смог.

Февраль встречал нас аскетическим холодом. На улицах стоял невозможный гололед, прогулки по которому угрожали жизни. Мороз плел на стеклах узоры и они запотевали, потому что в комнате было тепло. Топили хорошо, но меня это не спасало, я все равно старался держаться поближе к батарее.

От холода меняются запахи, меняются еще и голоса, поэтому я не узнавал свой собственный.

— Пожалуйста, присядь, — сказал я.

Мама с готовностью кивнула и опустилась на диван. Я продолжал стоять у окна, не взирая на сквозняки, из-за которых у меня коченели пальцы.

В отражении я следил, как она расправляет изящной рукой свои длинные и до сих пор сильные светлые волосы. Из-за седины их цвет стал более холодным, пепельным, как у снежной королевы. Если бы я не помнил тепла ее рук, я был бы уверен, что она самая настоящая снежная королева. Ее сердце напоминало осколок сияющего льда, в лучах света которого все бриллианты мира казались бесполезными камушками. Не знаю, любила ли она кого-нибудь раньше, но на моей памяти она всегда оставалась беспристрастной. Порой я винил себя в этом, потому что вся ее любовь, нежность и теплота принадлежали мне.

Она и сейчас любила меня также сильно, но не подавала и вида, не способная принять тот факт, что я уже не ребенок.

— Что-то случилось? — спросила женщина, склонив голову на бок. Со временем ее красота стала только утонченнее и изящнее, как у античной статуи. Красота эта сквозила через каждое ее движение, через каждый легкий поворот головы, каждый взгляд.

Порой мне нравилось просто наблюдать за ней.

— Нет-нет… — я покачал головой.

— С Лидой все хорошо? — недоверчиво уточнила она.

— Да, все хорошо, — подтвердил я, — но мне нужно очень серьезно поговорить с тобой.

Мама напряглась и нахмурилась. Все это настораживало ее, было заметно, что мысленно она торопит меня и просит побыстрее приступить к делу.

— Я никогда ни о чем не просил тебя, — неуверенно начал я и собственный голос показался мне чужим, каким-то смешным, слабым и совсем мальчишеским, — но сейчас я вынужден. Никто, кроме тебя не сможет мне помочь…

Она напряженно молчала. Я не выдержал, опустился перед ней на колени и схватил ее мягкие руки, покрытые тонкой сеточкой морщин.

— Мама, подари мне новую жизнь.

Эти слова прозвучали глупо, нелепо, гротескно, безумно, но она догадалась, о чем я говорю. Она всегда меня понимала.

— Только ты можешь это сделать, — продолжал я, — ты должна будешь сказать всем, что я мертв, устроить похороны с пустым гробом. Я дам тебе денег на это, свидетельство о смерти и заключение экспертизы я достану… — все это время она слушала меня очень внимательно.

— Ты с ума сошел? — оборвала она. Это означало «нет», хотя глаза ее говорили «да» и были полны понимания.

Ветер выл за окном, путая мои мысли. Заледенелые ветви дерева клонились к земле, тихонько перезваниваясь между собой, словно маленькие серебряные колокольчики. Весь мир как будто замер в предчувствии чего-то важного, особенного.

Что же будет, если она не согласиться? Что же будет! — оторопело думал я. В эту минуту я очень сильно сожалел о том, что отец воспитал меня атеистом. Мне бы хотелось поверить в кого-нибудь, кто бы мог услышать мои мольбы и сжалиться. Но некого, некого мне было звать на помощь. Я был убежден — мы одиноки и беспомощны в этом мире. Мы сами творим собственную судьбу, я научился этому у мамы. Она демонстрировала мне то, как человек должен сражаться за то, во что он верит. Она научила меня не бояться никаких преград на своем пути. И я не боялся. Сейчас мне было совсем не страшно.

— Откуда ты возьмешь деньги? — спросила она зачем-то. Это означало «да, я согласна».

Она не могла отказать, в этом было все дело. Она показала мне живой пример отчаянной, жертвенной любви, которая не останавливается ни перед чем.

Я промолчал, мне не очень то хотелось говорить ей правду.

Я чувствовал себя неблагодарной сволочью, не способной отплатить ей за все, что она сделала для меня и еще готова была сделать.

— И ради чего все это?

Я опустил голову, засмущался, как мальчишка. Мне неловко было признаваться.

— Ради женщины.

Мама улыбнулась и погладила меня по волосам, как когда-то в детстве с грустной нежностью. Ей не нужно было объяснять, что я не уйду отсюда, не добившись своего. Она сама воспитала меня таким, о чем, пожалуй, сейчас пожалела. Впрочем… Может быть она гордилась мной? Ну хоть немного? Я никогда не подавал ей поводов для гордости, ничего не добился в жизни, никем не стал, но этот поступок мне казался достойным уважения.

Ведь она поступала точно также когда-то. Шла на пролом, жертвовала тем, что у нее было, приносила людские жертвы, ступала по костям и углям. Ради меня. Ничего она не желала так отчаянно и страстно, кроме моего счастья.

— Ты будешь единственным человеком, кто будет знать о том, что я жив, — тихо заговорил я, словно оправдываясь, — у меня будет другое имя. Другой паспорт. И, следовательно, другая жизнь…

— А Лида?

Зачем она спросила про нее, зачем! Она сама вынудила меня солгать. Я ведь не хотел этого!

— Нет.

Мама покивала головой с понимающим видом, встала и отошла к окну. Тусклый свет с улицы очертил контуры ее силуэта. Только волосы серебрились, как снег.

Моя снежная королева с теплым сердцем.

— И как же теперь мне называть тебя? — в ее голосе звучала ирония, оттененная нотками печали. Она приняла все, как должное. Она не собиралась меня отговаривать или останавливать. Все уже было решено. После некоторой паузы она уточнила зачем-то. — Как твое новое имя?

— Богдан.

 

Глава седьмая

В последние годы, приходя домой, я чувствовал себя солдатом, вернувшимся с войны. В родительской квартире всегда было тепло, уютно и спокойно, чувствовалось тепло домашнего очага, которого мне так не хватало в моей пустой мрачноватой однушке на другом конце города. Кто-то мог гордо назвать это «взрослая жизнь», но я не понаслышке знал, что под этими громкими и исполненными пафоса словами скрывается совсем другое, гадкое и скользкое, которое никто не любит произносить вслух — «одиночество». Я был деревом, оторванным от собственных корней, к которым я так стремился. Мать не хотела выставлять меня прочь, хотя и хотела подарить мне зыбкую иллюзию самостоятельности, это была инициатива отца. Он никогда не любил меня. Как она не любила Лиду. Или любила, но как-то так, как лучше и вовсе не любить.

Поэтому я любил Лиду за двоих, а порой и за троих — отец вообще не особенно то был способен на теплые чувства к собственным детям.

Чай в чашке практически остыл и сахара в нем оказалось слишком много. Я печально смотрел в его черную гущу и думал, что сегодня я ощущаю теплоту домашнего уюта не так остро. Что-то отравляло мое впечатление о родном доме, вероятнее обстоятельства.

В этот раз я приехал не по своей воле.

Мама ходила туда-сюда в тесном пространстве кухни, умело дефилируя между стульями и кухонным гарнитуром, словно занималась этим всю жизнь. Глаза ее лихорадочно блестели.

В конце-концов это надоело ей, и она остановилась у окна, заламывая руки. В тусклом холодном свете с улицы ее лицо казалось вечно юным и таинственным, как у валькирии или какой-нибудь скандинавской королевы. Мы с Лидой от нее получили эту поразительную северную красоту. От отца нам почти ничего не досталось, только глаза у Лиды, что все-таки заставляло меня сомневаться в отцовстве святого духа в ее случае.

— Я была хорошей матерью для тебя, — заговорила наконец-то мама, — но плохой для Лиды. Я виновата во всем, что произошло с ней…

Каждый из нас одинаково сильно винил себя в произошедшем. Только непосредственные виновники и чувствовали себя безгрешными, беспечно наслаждаясь жизнью, нормальной жизнью, которую они отняли у моей сестры. И у нас всех. Вместе со сном, спокойствием и верой в светлое будущее.

Но мы не сдадимся. Ведь, правда, мама? Никто не сломает нас, никакие обстоятельства. Ты только и делала, что доказывала это всю жизнь. Настала моя очередь.

— Я не могу помочь ей, — продолжала мама, — но можешь помочь ты…

Я опустил глаза, мне не хотелось встречаться с ней взглядом, я сделал вид, что с интересом изучаю кружку, стоявшую на столе. За годы я знал на ней каждую трещинку, мог с закрытыми глазами нарисовать ее. Как и все в этой квартире.

— Ты понимаешь, о чем ты меня просишь? — на всякий случай спросил я.

— Я понимаю, — спокойно сказала мама. Мы немного помолчали. Она снова принялась расхаживать туда-сюда, чтобы успокоиться.

Я всегда знал, что она о чем-то догадывается, но я не думал, что она сама… сама велит мне сделать то, что я сам считал мерзостью. Это действительно гадко. Это противоестественно и страшно. Но в борьбе все способы хороши, а сейчас мы ступали на опасную тропу войны с врагом сильным, коварным и безжалостным. На кону была жизнь Лиды.

Речь шла не нарушении моих и вообще человеческих моральных принципов. Речь шла о спасении моей сестры, любой ценой, любыми жертвами. Я слишком любил ее, чтобы сказать нет. Но мне нужно было время, чтобы как-то подготовить себя к тому, что я собираюсь совершить.

— Вы всегда были очень близки, — полушепотом продолжала мама, — она не станет слушать никого другого. Даже сейчас твой авторитет, да что там, очень важен… Ну, ты сам понимаешь… Она же любит тебя.

Я кивнул.

— Не как брата.

Мне почему-то было очень совестно произносить слово «инцест» в присутствии матери, казалось, что я оскорблю ее выплюнув эту правду. Но бежать от нее дальше уже было некуда. Мы оказались загнанными в тупик. Выхода не было. Выхода никогда нет.

Я где-то слышал такую фразу:

Если Бог закрывает двери, то он открывает окно.

Значит, нужно прыгать. Хотя в бога я не очень то верил из-за отца, он все в нас воспитывал такой бравый коммунистический настрой, высмеивая религию. Что-то такое было в моей душе, но инстинктивное, языческое, первобытное, как у дикаря из какого-нибудь африканского племени, который понимает, что мир кто-то создал, но знать не знает кто и поклоняется деревянным идолам. Эти идолы очень плохо смотрели на то, что мы с матерью задумали, но сейчас было не время интересоваться их мнением. Счет шел на дни, на часы, на минуты.

Наркоманы не живут долго.

— Делай, что угодно, только спаси ее, — взмолилась мать, она вдруг бросилась ко мне и схватила меня за руки, глаза ее были полны слез, она затвердила горячо и часто, — спаси ее, спаси, спаси! Только ты можешь сделать это…

Я не был уверен в том, что могу, но должен был сделать все, что в моих силах. Абсолютно все. Никаких исключений.

— Я спасу ее, — пообещал я. Руки у матери обжигали своим арктическим холодом, от которого мне сразу же стало неуютно и зябко. Мне захотелось убежать и спрятаться, чтобы не видеть ее обезумивших глаз, этой квартиры, на глазах угасающей Лиды…

Мама кивнула, отступила и опустилась на стул, было заметно, что у нее подкашиваются ноги. Ее сжигало изнутри чувство вины перед Лидой, которую она измучила своей строгостью, своей требовательностью, которые, тем не менее, не помешали ей связаться с дурной компанией и стать наркоманкой, передо мной, за то, что она толкала меня на чудовищное преступление, ради исправления собственных ошибок.

Я шел на него с такой готовностью, словно ждал этого все эти долгие годы! Как будто я только и ждал, пока моя родная мать сама прикажет мне трахнуть свою младшую сестру, ради ее же блага, конечно.

Меня захлестнула волна отвращения к себе. Я никогда не ненавидел себя так сильно, не желал так яростно самоуничтожения.

По кухне скользили длинные тени от тусклого света настольной лампы. Они ложились на предметы зловещими очертаниями древних демонов, как будто нас уже заранее низвергнули в ад, где нам самое место.

В дверь позвонили. Мы с мамой испуганно переглянулись. Должно быть, вернулась Лида. Она дома ночевала редко, но периодически здесь появлялась, когда нуждалась в деньгах или надоедала своему проклятому Паше. Отец так рано явиться не мог.

— Все будет хорошо, — пообещал я, коротко обнял маму за плечи и ушел открывать.

Лида ввалилась в прихожую, как тряпичная кукла у которой нет костей. Она оперлась на стену и не сразу поняла, что перед ней стою я. Ее мутные глаза слепо щурились в полумрак прихожей. Кажется, она была пьяна. Пьяна или обколота. Это ничего не меняло.

— Илья? — изумленно выдохнула она и уставилась на меня как на привидение. Я видел свое отражение в ее расширенных зрачках.

— Ты вернулся? — пролепетала она, не веря сама себе, — ты вернулся, вернулся… ты больше никуда не уйдешь от нас? — за этим «от нас» притаилось робкое «от меня».

— Я больше никуда не уйду, — сказал я.

Лида обхватила меня тонкими руками с зеленоватой кожей и зарыдала.

Двадцать лет подряд в этом подъезде пахло одинаково — сыростью и облезлой штукатуркой. К ним примешалось бесчисленное разнообразие других запахов, характерных для подъездов старых домов, я знал их и любил с детства, с того первого дома в маленьком сибирском городке, где мы жили.

У меня была блестящая возможность насладиться всеми этими ароматами и прочей подъездной романтикой.

Она не хотела открывать мне дверь. Конечно, она не хотела! Она была до безумия зла на меня. Я ведь не сказал ей ничего, всю правду она узнала от матери, которая просто не смогла промолчать. Она тогда сказала мне, что сама меня убьет, своими руками. Конечно же сгоряча.

— Убирайся, — крикнула Лида через дверь. Она стояла с той стороны и в глазок наблюдала за моей реакцией.

Я облокотился спиной о стену и достал из кармана пальто сигареты.

— Это очень невежливо с твоей стороны, — заявил я, чтобы ее позлить. А я ведь сам не хотел приходить к ней, но не смог! Я ведь запрещал себе столько раз… Я хотел сбросить с себя эту историю, как пелену наваждения, как морок…

Только страх все равно был сильнее. Стоит мне уехать, она побежит в наркоманский притон к своему Паше, снова падет совсем низко. Меня не будет рядом, чтобы вытащить ее оттуда.

Я изо всех сил старался казаться спокойным и невозмутимым, хотя внутри меня бушевал яростный темно-синий океан боли. Но я уже давно привык к нему и научился сдерживать его, не выставляя на показ. Однажды — он перехлестнет через край и я просто захлебнусь, но не сейчас.

Мне очень нужно поговорить с Лидой.

— Зачем ты пришел? — через какое-то время смягчилась она.

— Я соскучился по тебе.

Это было правдой, хотя вовсе не было основной целью моего визита.

Лида не хотела этому верить, она продолжала злиться. Вскоре ее привязанность ко мне победила обиду и она все-таки открыла дверь.

Мы долго и пристально смотрели друг на друга. Потом она бросилась ко мне, прижалась всем телом и порывисто поцеловала в губы. Я отстранил ее от себя, испугавшись излишнего внимания соседей. За каждой закрытой дверью мне чудился человек, пристально следящий за каждым нашим шагом, каждым нашим жестом, каждой нашей мыслью.

Я взял Лиду под руку и побыстрее завел ее в прихожую. Мы так и стояли обнявшись в вязком, душном полумраке, все это время я смотрел на наше отражение в большом старом зеркале и удивлялся тому насколько же мы с ней похожи. Даже десять лет разницы в возрасте не смогли стать той стеной, которая бы нас разделила. Неужели расстояние станет?

— Ты сошел с ума, — сказала Лида, отпуская меня, — что ты задумал?

Я прошел мимо нее на кухню и поставил чайник.

— Всего лишь один отчаянный поступок, — ответил я уклончиво. Я не знал, как объяснить ей цель, которую я преследую. Мама смогла меня понять, но Лида…

Я волновался, но среди родных и знакомых запахов мне было как-то спокойнее. Все эти вещи, ничуть не менявшиеся за годы, вселяли призрачную уверенность.

И вдруг мне стало так невыносимо тоскливо, так страшно, до отчаяния, до дрожи… Я ведь не увижу больше эту квартиру, все, что наполняет ее и делает такой родной, не увижу этот город, эти улицы, этот дом с его темным мрачным подъездом… Вернусь ли я когда-нибудь? Или меня настигнет та самая жуткая, неотвратимая правда? Именно там, когда я буду далеко от всего, что я знал и любил, от всего, благодаря чему я стал собой… Да и собой то я больше не буду. Я уже не я. Я настоящий — в пустом гробу, под однообразным памятником на городском кладбище. Интересно, лежат ли там цветы? Мне так хотелось посетить это место, увидеть свою собственную могилу…

Лида прижалась ко мне со спины, я чувствовал ее дыхание через ткань.

— Значит ты теперь Богдан, — проговорила она задумчиво, как-то отчужденно, словно разговаривала не со мной, а сама с собой, — почему именно это имя?

— Оно мне нравится, — хотел уйти от ответа я, но потом сознался, — так звали человека, которым мне в детстве очень хотелось быть…

— Получается, я должна взять себе имя Светлана? — спросила Лида. Я не понял, что это значит, отстранился и обернулся на нее. Ее глаза были серьезны как никогда. Она не шутила и не думала шутить.

— Ты ведь уедешь… — вздохнула девушка и отошла к окну, — куда-нибудь очень далеко… в другую страну, в другую часть света, лишь бы от своей жизни убежать… Почему ты не взял меня с собой?

— Ты должна остаться с мамой.

— Я нахрен ей не нужна! — закричала вдруг Лида, из глаз ее брызнули слезы, она опустилась на скрипучий стул и сложила руки на коленях. Все ее маленькое тело дрожало, как когда-то во время приступов. Как хорошо, что это страшное время осталось позади!

— Ты ведь хочешь убежать и от меня, — грустно сказала Лида, — скажи мне честно.

— Это не так, — покачал головой я, не стесняясь этой грубой лжи. Да, я хотел убраться куда-нибудь подальше, чтобы излечиться от этой противоестественной любви и ей помочь избавиться от этого. Только Лида совсем не хотела от нее избавляться, ее все устраивало.

— И ради кого ты меня бросаешь? — обиженно продолжала девушка, — ради мужчины?

— Ради женщины.

— Как это на тебя не похоже, — она рассмеялась, вытерла слезы тыльной стороной ладони и презрительно сощурилась, — сколько тебя помню, ты слабым полом не особенно интересовался. Должно быть она какая-то особенная?! Чем она лучше меня?

— Она мне не сестра, — отрезал я и тяжело вздохнул.

Лида медленно покачала головой. Мы, молча слушали, как свистит чайник, но не один из нас не торопился его выключать.

— Я еду с тобой, — вдруг решила Лида, — я еду с тобой и это не обсуждается. Ты ведь за этим пришел.

Я не стал спорить или возражать, хотя в тоже время мне было страшно выдавать себя.

Я ведь, правда, хотел этого. Я не мог уехать без нее. Я любил ее, уж не знаю, как кого — как женщину, как сестру или как человека, просто любил и не мог бросить здесь.

 

Глава восьмая

Над сизым морем медленно поднималось тусклое северное солнце. Его лучи разбежались по неспокойной поверхности воды ослепительными бликами. Я зажмурился, протянул руки к солнцу и почувствовал прикосновения соленого морского ветра к своим ладоням.

Пахло песком и холодом. Волны набегали на берег, унося мелкие камушки, старую листву и разный мусор, прибитый сюда во время шторма, подбираясь все ближе и ближе к носкам моих ботинок. Но я не обращал на это внимания.

Утреннюю звонкую тишину нарушил хруст снега. Кто-то шел ко мне через лес. Скоро шаги стали неслышными, когда этот кто-то ступил на мокрый песок.

Я все гадал Ульяна это или Света. Оказалась последняя, супруга моя спала обычно долго, хотя в своей «прежней» жизни была жаворонком.

— Может ты снова будешь таблетки пить от бессонницы? — спросила меня девушка, присаживаясь на песок рядом. Я нехотя открыл глаза. Первое, что я увидел перед собой: ее веснушчатое лицо с белой кожей и очень грустными глазами.

Я беззаботно махнул рукой и улыбнулся.

— Мне нравится встречать рассвет на берегу, — сказал я.

Мы немного помолчали, глядя на хмурые неприветливые волны. Солнце потерялось в тяжелых ватных тучах, и весь прибрежный пейзаж снова окрасился в привычные серо-голубые оттенки.

— Ты романтик, — заметила Света, я отрицательно покачал головой.

— Нет, я просто устал от жизни. Успокоение можно найти только у природы. Когда я смотрю на море, все печальные мысли покидают меня, я начинаю думать о другом — о неизменном, о вечном. В природе все гармонично и просто.

Света кивнула с понимающим видом, извлекла из кармана пачку сигарет. Это было еще тогда, когда привезенная ею с собой «заначка» не кончилась, местный табак она не одобрила. Курить она не спешила, внимательно изучала смятую картонную коробку.

— Все это конечно прекрасно, но ты не сможешь долго прожить без людей, — через некоторое заговорила она, — прячась здесь ото всех.

Я внимательно посмотрел ей в глаза, пытаясь понять, что она хочет сказать. Ветер, дувший с моря, трепал легкие прядки волос, выбившиеся из-под ее шапки. Мне все хотелось поправить их, да и шапку натянуть пониже ей на уши, а то мочки совсем покраснели.

— О чем ты говоришь? — на всякий случай переспросил я.

— Ты увез ее и запер здесь, оградив от всех контактов с внешним миром, а заодно и себя. Но не думал ли ты, что находясь в этом замкнутом пространстве вы рано или поздно начнете ненавидеть друг друга? — она склонила голову на бок, глаза ее сейчас были такие хитрые-хитрые. Ее очень интересовала моя реакция, — человеку мало для общения кого-то одного. Должен быть социум.

Я думал об этом, я часто истязал себя этими вопросами, но никак не мог придумать что-нибудь, чтобы могло помочь мне разрешить этот спор. Я оправдывал себя тем, что у меня нет выхода. Пребывание в социуме может быть опасным. Люди задают лишние вопросы, люди лезут в душу, люди сплетничают, люди любят лезть в чужие тайны. Я мог подпустить к ней только тех, в ком мог быть уверен. К тому же таким образом Ульяна целиком и полностью принадлежала мне и находилась под моим влиянием.

Мой разум нещадно атаковала навязчивая мысль о ее не очень благоприятной наследственности, которая рано или поздно проявится и сыграет дурную службу. Я боялся того, что запер себя наедине с тираном, с монстром, который пожрет меня, как только наступит время. Но я не позволю этому произойти, я буду бороться. Я перевоспитаю ее, искореню те черты, которые будут напоминать о ее матери. Я сделаю ее идеальной.

— Ты прекрасно понимаешь, что нам нельзя к людям, — напомнил я, — они могут пробудить ее воспоминания.

Света хитро улыбнулась. Она как будто читала мои мысли.

— Действительно, — весело проговорила она, — люди разрушат твою власть над ней.

Она прекрасно все понимала. Света всегда была умной девочкой, я сам ее такой воспитывал, уделяя много времени ее образованию, до тех пор, пока это было возможно.

Ей надоело вертеть в пальцах пачку, и она наконец-то закурила. Ветер унес дым в сторону леса. Огонек на конце сигареты горел очень слабо и грозил погаснуть в любое мгновение.

— Илья… — уже серьезно обратилась ко мне она, — в ней хоть что-то еще осталось от того человека, которого ты любил?

Я нервно обернулся, проверяя, нет ли кого-нибудь на пляже, кто мог бы нас слышать.

— Ты полностью переделал ее, ты уничтожил ее личность, — продолжала Света, щурясь от дыма, — зачем тогда нужно было похищать именно ее? Ты мог точно также выбрать любую уличную девку, перекрасить ей волосы и вбить в голову всю ту чушь, которую ты внушал Миле.

— Тише! — взмолился я. Не хватало только, чтобы Ульяна стала свидетельницей этих откровений. Но я сам себя запугивал: я прекрасно знал, что никого кроме нас здесь нет, а она спокойно спит дома.

— Ты ведь любил ее такой, какая она есть. Или не любил?

— Я люблю ее, — отрезал я с напором. Мне не хотелось что-либо отвечать ей, ведь сейчас она озвучила все те запретные темы, о которых я даже думать боялся. Я считал себя правым, я был уверен в том, что я делаю. Но сомнения все чаще посещали меня. А еще страшная мысль: что будет с нами дальше. Что будет весной? Что будет летом, когда сюда приедут люди? Что будет осенью? Что будет, когда у меня закончатся деньги? И дальше распродавать свое тело по кусочкам? Какие еще органы сейчас покупают? Мне предстоит узнать об этом. Но я справлюсь. Это того стоит.

— Ее или имаго?

Света улыбалась. Стерва. Ну почему ты выросла такой умной, такой понимающей, моя девочка? Почему ты не отказывалась читать все те книги, которые я тебе рекомендовал, почему ты так беспрекословно слушалась своего старшего брата? Чтобы сейчас вот так насмешливо смотреть, догадываясь, какие бури сейчас поднимаются в моей душе от каждого твоего слова.

— Я всего лишь хотел, чтобы она была счастлива, — упрямо возразил я.

— Ну да, — кивнула Света, — ты и мне хотел помочь, по совету мамочки, решившись на кровосмесительную связь. Помог же.

Я не хотел говорить об этом. Мне хотелось думать, что все это осталось позади.

— Я хотел подарить ей шанс начать новую жизнь, — продолжал я.

— Ты не предложил ей выбирать какую именно новую жизнь она хочет, — возразила Света и закурила уже вторую подряд сигарету. Ветер все время тушил огонек зажигалки. Я накрыл его ладонью, чтобы помочь ей.

— Да и хотела ли она новой жизни? Если не ошибаюсь, она была счастлива со своим мужем и дочерью.

— Он ей изменял.

— И дочь?

— Света, прекрати, — взмолился я.

— Не называй меня так! — рявкнула она, и вдруг резко вскочила с песка, — я ненавижу это имя, слышать его уже не могу. Меня зовут Лида, Лида, Лида! — она решительно пошла к самой воде, я уже было испугался, что она хочет утопиться и догнал ее, но она сама остановилась. Дым кружился вокруг ее головы.

— Я ненавижу тебя, — сдавленно проговорила девушка, — ненавижу. Во что ты меня превратил…

Море отражалось в ее глазах, делая их цвет более холодным и тусклым.

— И не смотря на все, что ты сделал, я тебя все равно люблю, — она опустила ресницы и тяжело вздохнула, — потому что нет «бывших», нет «прошлой» любви. Если мы с кем-то, то это уже навсегда. Как приговор. Как смертельная болезнь, не подвергающаяся никакому лечению. Как инвалидное кресло. Потому что любовь не может быть чем-то хорошим. Это что-то кровавое, страшное, мерзкое, самое ужасное, что может произойти, нет ничего хуже нее, — она помолчала несколько мгновений, а потом закричала, размахивая руками с потухшей сигаретой, — это клетка, это безнадежность, это рак, это удушье, это плен без выхода и надежды. Мне не вырваться, не спастись, не убежать уже никуда, не забыть. Не хватает воздуха, не хватает! — ей в лицо ударил соленый ветер с моря. Она не плакала, просто стояла, зажмурившись. Море подобралось уже совсем близко к ее обуви.

— Счастлив тот, кто никогда не любил, — заявила она со странной полуулыбкой, открыла глаза и бросила окурок в набежавшую волну.

— Кому, как ни тебе, меня понять, — усмехнулась Света, — пойду, расскажу Ульяне правду.

Она быстро пошла к занесенным снегом каменным ступеням. Я некоторое время ошарашено смотрел ей в след, а потом нагнал ее и заставил остановиться, схватив за руку.

— Ты с ума сошла! — прошипел я.

— Я пошутила, — беззаботно бросила Света.

Когда-то очень давно я любил осень — хмурое серое небо, непроглядные облака и грязные лужи. Мне нравилось гулять именно тогда, когда мокрый снег летел в лицо и путался в волосах, а под ногами лежали пожухшие листья. Это не потому, что когда-то Андрей любил такую погоду, а потому что я и сам однажды оценил ее несравненную прелесть.

Осенью окна в моей квартире всегда были открыты — пахло свежестью, увяданием и сигаретами. Ветер приносил капли в комнату и оттого они серебристой пылью лежали на всех предметах, на полках, на книгах и даже на простынях.

Холод стелился по полу.

Лида куталась в одеяло, но оно было короткое и все время куда-то уползало: потянешь вверх, оголенными оказываются ступни и икры, спустишь вниз — под прицелом сквозняка уже ключицы. Я принес ей плед, но она все равно мерзла.

— Можно я пока останусь у тебя? — спросила девушка. Дураку было понятно, что ей не очень хочется возвращаться домой, где и отец и мать смотрят на нее косо. Что ей нужно? Денег попросить или воровать? Не лучше ли отправить ее сразу в нарко-диспансер, чтобы избавиться от проблемы заранее, когда она только появилась на пороге?

Четыре месяца без наркотиков. Дату я точно не помнил, но по ощущениям получался именно этот срок.

Наша маленькая победа. Наше маленькое торжество. Вчера мы отмечали его дешевым шампанским и долгой прогулкой по дождливому городу.

Каждое утро Лида боится, что я выставлю ее прочь и отправлю назад, домой. Каждое утро мне хочется выставить ее прочь, отправить домой и не видеть больше никогда. Я не могу видеть ее уже, чувство вины прожигает мою душу до дыр. Но я держусь и улыбаюсь ей.

— Конечно можно, — кивнул я, — хочешь что-нибудь?

— Нет-нет, спасибо… — она перевернулась на другой бок и прикинулась спящей. Я спрятал лицо в ее длинных светлых волосах, мне казалось, что они пахнут лилиями.

Все зашло слишком далеко.

Выхода нет. Спасаясь из одного тупика, мы всего лишь оказались в другом, и я уж не знаю, что хуже — наркотики (мне уже казалось, что я их тоже принимал) или любовь между родными братом и сестрой. Как выпутаться теперь? Не знаю, да и возможно ли это? Нежность пустила свои ядовитые корни в моем сердце. Я и сам не могу себе ответить, почему я делаю то, что делаю, кому боюсь причинить боль…

Я лег на спину, закурил, меланхолически уставившись в потолок. Полумрак комнаты окрасил его холодными, синими оттенками, как туго натянутое полотно ткани. Мне вдруг почему-то захотелось продырявить эту ткань окурком, чтобы через эту маленькую дырочку нашу комнату наполнило огромное, бескрайнее, холодное трепещущее небо ноября. Вот чудесно было бы лежать под открытым небом в благоговейной и чистой тишине! Плыть среди тумана и неизвестности. Как на картине немецкого живописца Давида Каспара Фридриха, «Путник над морем тумана», чтобы позади ничего — а впереди голубые, залитые туманом скалы и… пустота. Но не мертвая и бессмысленная, а живая и легкая, которая приходит перед рождением новой жизни, нового мира.

Я дотянулся до тумбочки и подтянул к себе столку лежавших там книг. Пробежавшись пальцем по корешкам, я выбрал ту, которая лежала там всегда. В темноте зашуршали страницы, я разглядывал свои пометки на полях. Лида зашевелилась, она на самом деле не спала.

— Что ты читаешь? — спросила она, я уже было подумал, что она сейчас попросит меня почитать ей вслух, как в детстве.

— Фаулза.

— А что именно?

— «Коллекционера», — уточнил я почему-то с неохотой.

— А-а-а, — понимающе потянула девушка.

— Это моя любимая книга.

— Не удивительно, — рассмеялась Лида, — ты и сам похож на маньяка.

— Эта книга не о маньяках, — возразил я. Она хмыкнула и перевернулась на другой бок, чтобы смотреть на меня. Глаза ее горели в тусклом уличном свете внимательностью и интересом. Она отбросила прочь прядку густых светлых волос, улыбнулась слегка.

— А о чем же? — насмешливо осведомилась она, готовая вступить в интеллектуальный спор.

— Если ты умеешь читать между строк, что ты поймешь, что дело вовсе не в похищении. Дело в этой любви, — медленно, словно объясняю урок, заговорил я, — в любви этого Калибана, в том какая она страшная и уничтожающая. Некоторые люди так любят, что лучше бы они никогда не любили. Ненавидели бы лучше.

Лида понимающе кивнула. Мы помолчали некоторое время.

За окном мелко накрапывал дождь.

— А наша любовь… какая? — вдруг сказала она. Эти слова прозвучали, как удар грома. Я не нашелся, что ответить. Не было у меня слов, которые ей можно было сказать. Других слов почему-то в голове роилось предостаточно, но каждое из них причинило бы Лиде тысячи агоний.

— Илья, почему ты молчишь? — робко позвала она.

А я все молчал и молчал.

Мгновения падали как кирпичи на воспаленный, измученный разум из последних сил боровшийся с чувствами.

— Наша любовь противоестественна, — все-таки не выдержал я.

Лида глухо рассмеялась, хотя глаза ее при этом были грустными.

— Не тебе говорить о противоестественности любви при твоих наклонностях, — строго напомнила она. Мне не хотелось вспоминать о том, о чем она сейчас говорила. Я оставил это в прошлом, где-то далеко, за чертой. Я пообещал себе не вспоминать это, не думать об этом.

— Что может быть противоестественного в любви? — спросила Лида.

Я отложил книгу и внимательно посмотрел ей в лицо. Мне было холодно и отчего-то страшно, как будто сейчас произойдет что-то неминуемое, как будто мы сейчас скажем какие-то слова, от которых все рухнет.

— Мы брат и сестра.

— Ну и что!? — воскликнула она и в глазах ее блеснули слезы, — ну и что!? Какое это имеет значение, если я люблю тебя!? Какое!? — она схватила меня за руки и сильно сжала мои пальцы в своих холодных узких ладонях.

— Никакого, — тихо согласился я и подтянул ее к себе, чтобы поцеловать, — я тебя люблю.

Я правда любил ее, не знаю, как, но однозначно очень сильно. Она была для меня если не всем, то очень многим. Она была незаменимой частью моей души, моей личности, моего мира, который без нее просто не мог существовать.

Она тоже любила меня, но как-то по-другому. Она хотела другой любви и я, в силу своей привязанности к ней, не мог не дать ей того, в чем она нуждается. И я преподнес себя в жертву, вместе со всеми своими моральными принципами, вместе со всем, что было для меня свято. Не из-за просьбы матери, просто потому, что я не мог поступить иначе.

Или мог и просто не видел рядом открытых дверей, ведущих на свободу из душного плена ее любви.

 

Глава девятая

Снег был голубым от лунного света. Как волшебное зеркало он отражал холодный, пронзительный свет темно-синих небес. Вечерело. Тени сгущались и верхушки сосен перешептывались в тишине уже не просто так, а с какой-то скрытой угрозой. Я вслушивался в этот едва различимый призрачный звук, опершись о стену дома, высоко запрокинув голову. Я силился разглядеть в небе яркие точки северных звезд, отыскать среди них знакомые мне созвездия, но тщетно: все здесь было чужим и непривычным и даже звезды. Однажды я привыкну — ведь это мой дом, наш дом теперь. По крайней мере, до тех пор, пока не придется бежать куда-нибудь дальше.

Света вышла на крыльцо, тихонько прикрыв дверь, чтобы не нарушить тишины, мягко окутавшей поселок.

Тишина эта незримо правила над нами, и мы подчинялись ей. Она была полноправной хозяйкой этих мест, а мы — всего лишь гостями в ее владениях.

— Тебе не холодно? — спросила Света, вставляя в рот сигарету.

— Нет-нет, — покачал головой я.

Это было в один из дней, когда мы только сюда приехали. Меня тогда все время преследовал страх, что нас найдут. Сегодня-завтра тишину вдруг нарушит вой мотора автомобиля, людские голоса и все будет кончено. Позднее, когда я понял, что никто нас здесь не вычислит, этот страх ушел, но в это мгновение он был еще сильным.

Света без смущения присела на заледеневшее крыльцо. Сигарету она держала через варежки, и все время боялась их прожечь.

— Ульяна спит? — зачем-то поинтересовалась она.

— Ложилась, когда я уходил.

— И что ты ей сказал? — уж не знаю, почему это интересовало Свету.

— Что хочу посмотреть на звезды, — ответил я, и это было чистой правдой. Меня и в правду зачаровывало и околдовывало ночное небо, здесь оно было совсем другим. Я ведь лет шесть до этого не выезжал из большого города, где звезд было не различить за светом домов и витрин.

— Ты как будто избегаешь ее, — заметила Света. Я задумался: а ведь она смотрела в корень и от нее не укрылась эта истина.

— Может быть так, — согласился я, — но нужно время, чтобы привыкнуть…

— К ней? — усмехнулась девушка, глаза ее прожигали мне душу, она уж это умела.

— К новой жизни, — тихо сказал я и тяжело вздохнул. Ветерок донес до меня запах сигаретного дыма и спящего зимнего леса. Снег похрустывал так, словно кто-то ходит между деревьями, от чего становилось немного жутко. У меня снова появлялось ощущение, что за нами кто-то следит и мы в поселке не одни.

— Ах, новая жизнь… — задумчиво проговорила Света, выпуская дым в воздух, — нравится она тебе?

— Не знаю, — пожал плечами я, — если бы я не помнил старую, пожалуй, было бы лучше.

— Ты думаешь ей лучше? — Света имела в виду Ульяну, уточнять не было смысла, — она ведь все равно пытается вспомнить. Для человека вообще естественно пытаться вспомнить все, что с ним было. Даже если это что-то плохое…

— Ну, зачем, зачем? — выпалил я, почему-то разволновавшись, судя по всему, ее слова пробудили во мне старый, тяжелый, как ртуть страх. Мне не давало покоя то, что Ульяна может все вспомнить, — неужели человек не может быть табулой расой? Просто взять и отрубить прошлое, чтобы начать снова, все снова начать…

— А ты бы не пытался вспомнить свое прошлое, если бы потерял память? — перебила Света.

— Но мы же рассказали ей все, что нужно!

Она тихонько хохотнула себе в ладонь, бросила окурок в сугроб.

— Этого недостаточно, — заметила девушка, — человек чувствует себя беспомощным без своей памяти…

— А если это плохая память? — настаивал я.

— Но что она плохая, она же тоже не помнит, — спокойно напомнила Света. Только сейчас я вдруг понял, что она разговаривает со мной как с маленьким ребенком или наивным подростком. Это выглядело так, словно я пытаюсь спорить с истинами, существовавшими уже тысячи лет, а ее забавляет мое упорство в своем ошибочном мнении. Но ведь и эти истины — не камень. Их можно сломать! И я сломаю их. Я докажу всем, и в первую очередь себе, что человек может начать все с начала, может стать чистым листом, по которому будут написаны новые буквы.

Вот тогда-то я и придумал этот трюк с колдуньей и душой погибшей женщины, которой изменил муж. Мне хотелось верить, что это будет правильно. Мне хотелось верить, что так я смогу внушить Ульяне, что в прошлом нет ничего хорошего и нечего там копаться.

Убедил бы еще кто-нибудь меня в этом.

Она наконец-то открыла глаза.

Я все боялся, что мы там что-нибудь не то нахимичили и добились совсем не того, что хотели получить. Я знал, что если клофелина будет слишком мало — потеря памяти будет недолгой, но если перестараться может наступить летальный исход.

Мила уставилась на меня мутными, потерянными глазами. В полумраке они казались черными, зрачки слились с радужками. На ее лице лежали глубокие тени и мне почему-то показалось, что я нахожусь на сцене театра и вроде бы и участвую в представлении и одновременно наблюдаю за ним.

— Ульяна! — воскликнул я и схватил ее за руку, — ты слышишь меня?

Она продолжала все также осатанело вращать глазами.

— Кто… — слабо обронила она.

Я крепче сжал ее пальцы.

— Ты не узнаешь меня? — нервно сказал я и проговорил куда-то в темноту, — нет, только не это! Новый приступ… Ты помнишь что-нибудь?

— Кто вы? — вместо этого спросила девушка. Я поправил ее спутанные волосы, ощутив слабый запах аммиака исходивший от них. Он стал мне уже привычным.

— Ты не узнаешь меня! — повторил я, страдальчески закатив глаза. — Ульяна, это же я, Богдан. Ты совсем ничего не помнишь, ничего?

Она слабо покачала головой.

Я наклонился, чтобы поцеловать ее в пылающий лоб, словно у нее была температура. Ее глаза так и сияли в темноте, испуганные и потерянные. Она ничего не понимала и хмурилась, пытаясь хоть что-нибудь вспомнить.

— Бедная моя девочка! — нежно прошептал я, — врач предупреждала, что ты снова можешь все забыть… Но мы справимся с этим, справимся… Я с тобой, я тебя люблю…

— Врач? — переспросила Мила, — какой врач?

— Твой лечащий врач, — ответил я.

— Где я… Что со мной?

— Ты дома, все хорошо. Ты попала в аварию и потеряла память, — терпеливо объяснил я, удивляясь тому, как уверенно звучит мой голос, — но ты вспомнишь… все вспомнишь, милая.

Ты никогда не вспомнишь, — закончил я про себя, — у тебя будет новая жизнь.

В ней нет места теням прошлого.

29 сентября, год зачеркнут

Очередной дневник, который я все равно брошу, как бросил все предыдущие. Может быть ему повезет и он даже не будет уничтожен, кто знает.

Раньше я все время вел дневники, но теперь я боюсь: боюсь, что кто-нибудь вторгнется в мой мир, узнает мои мысли, если они будут озвучены. Иногда в детстве мне казалось, что когда меня нет дома, мама читает, что я пишу. Пусть лучше нечего будет читать и мои тайны останутся при мне.

Из-за грозы кажется, что уже ночь — на улице так темно. Окно открыто настежь и ветер треплет легкие прозрачные шторы, наполняя их холодным воздухом и раздувая, как паруса. Этот корабль вот-вот оторвется от земли и поплывет по дождю и туману навстречу неизвестности.

Хотелось бы мне подобно им, выпорхнуть из душного плена серых стен, оттолкнуться от подоконника и оказаться вдруг где-то далеко от моей жизни. Плыть над залитыми холодным лунным светом равнинами, над реками со светящейся водой, над верхушками сосен. Растаять в тишине и дождевых облаках, навсегда потерять память.

Зинаида Гиппиус писала, что высшее счастье, что дано человеку — забывать о смерти. И мы ведь не помним о ней, беспечно и отчаянно летим на встречу пламени, как крошечные мотыльки, ночные бабочки, стремящиеся к вспышке света. Мы не помним о смерти, мы о многом просто не помним. И я все чаще ловлю себя на том, что у меня получается забывать все, что случилось. Я безмятежно радуюсь жизни в эти мгновения, но потом на меня с грохотом каменного обвала падают воспоминания. Кости, ребра, позвоночник — все хрустит и вот моя душа раздавлена, изранена и беззащитна перед лицом прошлого.

Как? Как жить дальше?

Я сижу на подоконнике, свесив ноги вниз, смотрю на прохожих. Здесь конечно не высоко, но мало приятного в столкновении с асфальтом. Одно неверное движение и я полечу, но не как призрачные корабли, а по-другому — вниз.

Иногда мне очень этого хочется.

Я в бога конечно не верю, так уж меня воспитали, но порой мне хочется, чтобы он был и тогда я неумело и глупо молюсь — прошу только об одном. Мне же обещали раннюю смерть. И где она, где? Кто-то говорил, что я не доживу до десяти, кто-то до двадцати, до тридцати. Каждый раз разные цифры. Но вот мне уже пятнадцать и я живу, живу… уже целую вечность кажется.

Так всегда получается. Когда ты ждешь смерти, она никогда не придет к тебе, но стоит тебе вдруг пламенно возлюбить жизнь, как чьи-то холодные, безжалостные объятия вырвут тебя из нее и швырнут в пустоту.

Я люблю жизнь, только когда гроза. Мне так нравится слушать, как небеса раскалываются от этого оглушительного грохота, как звенят оконные стекла, как летают по ветру занавески. Если дома никого нет, я всегда открываю окна.

И меня манят, манят эти разверзнутые квадраты неба, так не похожие на безысходность моих серых стен.

Ну и пусть бога нет, я все равно беззвучно кричу ему: пусть в меня ударит молния.

Нельзя кричать громко: услышат соседи. Через час-другой вернется мама, которая водила Лидочку к доктору: Лидочка все время болеет, как я когда-то.

Я детей боюсь: от них много шума, они все время кричат и непредсказуемые, как дикие звери. Но она другая — маленькая, тихая, как комочек чего-то хрупкого и беззащитного, глазища в пол лица. Придет, сядет рядом и молчит. И вроде бы все понимает, но ничего не говорит, а в глазах — сопереживание. И откуда оно только у маленького ребенка в таком количестве, если взрослые, то понять не могут? Ручки у нее крохотные, как игрушечные, волосы совсем мягкие и очень легко путаются. Лидочка любит, когда ее причесывают, сама это делать ненавидит, за что мать на нее все время кричит. Она приносит мне свою расческу и улыбается. Все сразу делается понятно. Мы разговариваем без слов.

В словах вообще нет смысла. Они предают, они причиняют боль. Я не доверяю им больше с тех самых пор. В тишине есть что-то священное и простое. Пусть тайны и остаются не озвученными, неразглашенными…

Я, наверное, не буду продолжать этот дневник, как и все прочие. Сожгу его, пока он не попался в чужие руки. Дневники — это слишком опасно.

Ночью выпал снег, а к утру, он вдруг начал таять и все кругом текло и сочилось, распаленное неожиданно пришедшим потеплением. Зима еще отстаивала свои права, но с трудом удерживала позиции у хищной, скалившей острые здоровые зубы весны.

Меня не оставляло дурное предчувствие. Я все пытался списать его на то, что просто не люблю весну, но не выходило. Я еще сам не понял, а все мое естество уже знало: что-то произойдет.

Света ушла на берег, сказала, что ей нужно побыть в одиночестве. Мы с Ульяной пили чай. Она грустно разглядывала содержимое своей кружки, крепко обхватив ее тонкими бледными пальцами.

— Знаешь… — вдруг заговорила девушка, подняв на меня свои большие зеленые глаза, — как хорошо, когда ее нет… Я чувствую себя намного свободнее.

Я без труда догадался, что она говорит о Свете.

— Что-то случилось? — спросил я.

— Ничего, — покачала головой Ульяна, — просто я побаиваюсь ее.

Я подошел к ней и обнял ее за плечи, ощутив ее родное тепло. Сразу стало спокойнее, хотя на дне все равно оставался неприятный осадок.

— Почему?

— Мне кажется, что она меня недолюбливает, — призналась девушка и тяжело вздохнула.

— Нет-нет, что ты! — возразил я, — она хорошо относится к тебе.

За время пребывания здесь я хорошо научился врать с совершенно серьезным лицом, как будто сам себе верю. С одной стороны умение полезное, с другой стороны полностью противоречащее моим моральным принципам.

Но, о каких моральных принципах может быть речь после всего, что я сделал? Я преступил все границы, какие мог. Я уверял себя, что в войне любые способы подходят, и решался на самое отчаянное, самое запрещенное. Обратного пути нет.

Маленькая смешная ложь не сравниться с масштабом всего, на что я пошел раньше. Ради великой цели. Как мне казалось.

Тишина рассыпалась осколками разбитого зеркала, когда ее вдруг нарушил оглушительный, отчаянный крик. Я сначала и не понял, что произошло, повиновавшись какому-то слепому инстинкту, бросился к дому. Талый снег хрустел под ногами и сильно затруднял движение: местами он был рыхлым и глубоко поглощал в себя, в других — превратился в каток.

Мне на встречу из дома вылетела Ульяна — в домашней одежде, без куртки, без пальто и шапки, босиком. Волосы ее растрепались и упали на лицо, глаза осатанело горели. Следом за ней появилась Света и мне сразу стала причина крика, я догадался, что кричала Ульяна. У Светы в руках был большой нож для резки мяса. Судя по тому, как решительно смотрела она перед собой отчаянным, безумным взглядом, резать она собиралась вовсе не мясо.

Некоторое время мы смотрели друг на друга. Длилось это совсем недолго, но создалось впечатление, что прошли столетия. Тишина обволакивала нас и погружала в себя: она снова восстанавливалась, затягивалась, как невидимая мембрана.

Я опомнился первым, ринулся отнимать нож у Светы: теперь она пыталась воткнуть его себе в горло. Она что-то кричала, я уже ничего не разбирал. Мы свалились в грязный снег, в какой-то отчаянной звериной хватке. Я и не знал, откуда у нее столько силы. Мне вдруг почему-то вспомнилось то время, когда она принимала наркотики и закатывала грандиозные скандалы, я тогда также с ней боролся. Не на жизнь, а на смерть.

Где-то кричала Ульяна, все призывала нас к спокойствию, звала на помощь, хотя некого было звать.

Вдруг пошел дождь. Или мелкий талый снег, уже не разберешь.

Света вдруг ослабела, выпустила нож и заплакала. Она резко оттолкнула меня и побежала к берегу. Я следил за ее удаляющейся маленькой хрупкой фигуркой, пока меня не настигло осознание того, что, возможно, она побежала топиться.

Я вскочил, потерянно обернулся на Ульяну. Глаза девушки были расширенными из ужаса и в них стояли слезы, губы ее легонько подрагивали, словно она с трудом сдерживает истерику.

— Она пыталась убить тебя?

Ульяна кивнула, вцепилась в мою руку. Она хотела что-то сказать, но не решалась. Мне было страшно подумать, что Света успела ей наговорить, но это предстояло отложить на потом. Сначала бежать на берег и остановить ее от очередного безумного поступка.

Я слетел по намокшим, заледеневшим ступенькам и сразу же увидел ее. Она сидела на песке, совсем близко к кромке воды, низко опустив голову и спрятав лицо в коленях. Бросаться в воду она не собиралась. Или пока не собиралась.

Ее босые ступни были испачканы землей и песком, волосы стали совсем мокрыми. Она казалась такой жалкой, такой хрупкой, такой беспомощной, что вместо того, чтобы накричать на нее за этот цирк, мне вдруг захотелось взять ее на руки и унести домой.

Я осторожно тронул девушку за вздрагивающее плечо.

— Лида…

Она не подняла головы, только что-то пробормотала.

— Что на тебя нашло? — спросил я, — пойдем домой?

Света посмотрела на меня туманными, остекленелыми глазами полными боли и отчаяния. В них отражалось хмурое непроглядное море. Казалось, что оно поменялось с небесами местами и дождь идет снизу вверх.

— Я не могу больше, — прохрипела она, — я устала.

Она позволила обнять себя, уткнулась лицом мне в рубашку.

Волны поднимались все выше. Набегая на берег, они орошали нас с ног до головы целым фонтаном холодных темно-серых брызг.

Я прекрасно знал, что всегда после этих слов «я не могу больше» — мы всегда еще терпим и терпим. Предел наступает лишь однажды — однажды и уже навсегда. Мы куда сильнее, чем кажемся себе, мы можем бороться куда дольше, чем это возможно.

Света тихо плакала, сжимая в ледяных пальцах намокшую ткань моей рубашки. Она вся ослабела, только дрожала, как при лихорадке.

— Тише, тише, моя девочка, — ласково проговорил я, не особенно заботясь о том, что нас может услышать Ульяна, — все будет хорошо…

— Все будет хорошо… — заторможено повторила Света и отстранилась, чтобы посмотреть мне в глаза.

— Не бойся… — прошептала она совсем тихо, — я ничего ей не сказала. Ничего.

Я пытался понять, почему она говорит это именно сейчас. Мне вдруг показалось, что она прощается со мной и в правду вся эта сцена слишком напоминала прощание. Вместо ответа я снова прижал ее к себе. Мы и сидели так долго-долго, обнявшись, согревая друг друга, среди бушующей непогоды. Беззащитные, перед волей стихии, перед порывами ледяного ветра с моря, перед этими мощными волнами, молчаливыми соснами и холодными северными небесами. Беззащитные, перед лицом судьбы.

 

Глава десятая

Дым описывал в темноте причудливые круги, поднимаясь к черному квадрату потолка. Я любил курить в темноте, наблюдая за тем, как по комнате блуждают длинные полоски света от машин, проезжающих мимо. Ночью все привычные вещи становились другими. Мне почему-то вспомнились слова ученого из «Тени» Шварца, когда он говорит, что в темноте шкаф и вешалка кажутся ему некими господами, незваными гостями. Я тоже воображал себе что-то подобное, от чего мое одиночество становилось не таким острым и горьким. Но сегодня в этом не было смысла: я был не один.

На другой стороне кровати, свернувшись калачиком, натянув одеяло почти до головы, лежала Мила и старательно прикидывалась спящей. Я знал, что она не спит. Я слышал ее дыхание, чувствовал ее тепло. Волосы у нее пахли луговыми травами и недостижимым летом, детством и волшебством. Руку протянуть и можно коснуться ее, но мы возвели между друг другом непреодолимую стену. Мы придумали правила и соблюдали их, словно, оступившись, мы бы совершили что-то неисправимое, что-то чудовищное.

Мне нравилась эта отчужденность в ней было что-то сакральное. Души наши легко разговаривали без слов, без взглядов и прикосновений, этого было достаточно. Мне нравилось ощущать ее рядом.

Все во мне замирало, как будто я маленький мальчик, которого в церковь привела верующая бабушка. Я ничего не понимаю, все мне дико и странно, но на инстинктивном, подсознательном уровне я чувствую важность и значимость происходящего. Я запрокидываю голову и смотрю в вверх, в утопающий в тумане купол и меня завораживает то, как через эту легкую дымку прямыми желтыми столбами падает солнечный свет. Вот, что я к ней чувствовал. А она… не знаю. Наверное, благодарность.

Но этого вполне было достаточно.

Я вдруг понял, что нет ничего прекраснее неразделенной любви, ничего чище и светлее. Мне открылось что-то простое и настоящее, обычно скрытое за шелухой рутины и яркими фантиками ненужных слов. Как это удивительно! Как прекрасно то, что я могу просто любить ее и любить — годами и столетиями (ведь в любви нет времени!), не требуя ничего взамен, помогая ей и поддерживая, восхищаясь ей и наслаждаясь только одним ее присутствием. Или даже отсутствием, если она далеко, лаская в мыслях светлый, нежный образ.

Я ведь и Андрея любил также. Он был моим божеством, он был светом в непроглядном темном тоннеле, конца которому не было. Даже спустя годы в моем сердце жила тень этого чувства старательно забитая и запрятанная туда. Зачем я боролся с собой, когда просто мог любить его, когда просто мог любить ее? В этой борьбе нет смысла. Любовь — проста и естественна, удивительна и легка, просто люди одевают на нее железные оковы, отрезают ей крылья и превращают ее в мучение для себя и других.

Что было бы, если бы Мила ответила мне взаимностью? Она бы стала или скрывать от мужа этот факт и страдать от этого, или расходиться с ним. Мы бы бегали по судам, она бы делила имущество, отстаивала права на дочь. Хорошо, мы стали бы жить вместе, поженились бы. Все стало бы простым и обычным. Грязное белье и счет денег, недомолвки и утренние ссоры. Постель — как единственный способ общения друг с другом. И когда-нибудь ненависть, потому что не может человек, находясь взаперти с кем-то, не возненавидеть его однажды. Мы стали бы сокаторжниками. Может быть, тоже развелись бы. Не общались бы после этого никогда, говорили всем гадости друг о друге. Я видел эту схему тысячи раз: у друзей родителей, у соседей, да и в своей семье тоже. Любое принуждение рождает ненависть. Любое принуждение убивает любовь.

Как хорошо, что она не любит меня!

Мила вдруг тяжело вздохнула, перевернулась на спину. Я молча протянул ей сигарету и она затянулась, блаженно, с закрытыми глазами, словно вкушает не горький дым, а сладкий тропический фрукт.

— Как бы я хотела никогда от тебя не уходить, — проговорила она после некоторой паузы и вернула мне сигарету.

Я ничего не сказал.

— Андрей причиняет мне столько боли… — вздохнула она, а потом поправила себя, — я сама себе причиняю столько боли с ним… И невыносимее всего то, что я так его любила!

— В прошедшем времени? — зачем-то уточнил я.

Мила пожала плечами, лицо ее стало напряженным и грустным.

— Я уже не знаю, — призналась девушка, — я ведь люблю его все равно… Но… как так получилось, что мне стало проще любить его на расстоянии?

— Ты научилась любить по-настоящему, — сказал я. Она тогда почему-то рассмеялась, повернулась ко мне. Я любовался ее улыбкой: впервые за долгое время искренней, у нее даже глаза сияли, как два маленьких солнца.

— Ты так странно рассуждаешь… — ласково проговорила она, — мне так нравится твой мир — такой необычный, такой простой в своей необычности. Знаешь… — она засмущалась этих слов и даже щеки ее залились краской, — я была бы так счастлива, если бы любила тебя!

— Не зарекайся, — посоветовал я, — не думаю, что ты была бы счастлива.

— Почему?

— Просто не думаю, — мне не хотелось говорить на эту тему. Я находил ее очень опасной, просто губительной. Она могла все разрушить, эта тема, всю легкость, все волшебство, всю благоговейную тишину и сакральную простоту. Мой сияющий храм грозил разрушиться. Я приложил пальцы к ее холодным губам. Она коротко поцеловала мне руку, а потом сжала ее в своих ладонях.

— И ты ведь любишь Андрея, — напомнил я. Мила кивнула, как будто я убеждал ее в этом, а она с покорностью верила этой лжи.

Мне вдруг стало пусто и холодно. Я подумал, что раз Андрей погубил меня, значит, он погубит и ее. Я не на шутку испугался за нее, но сделать то я ничего не мог. Или мог.

— А кого любишь ты? — спросила девушка. В глазах ее смешались лукавство ребенка, играющего с огнем, и что-то другое, смутно напоминающее надежду, как будто она ждала каких-то слов, каких-то признаний.

Я многозначительно улыбнулся и погладил ее по спутавшимся прядям волос.

— Спокойной ночи, — сказал я.

Света пропала.

В начале я подумал, что она покончила с собой — утопилась в море или сделала что-то другое, но потом, когда я, исступленно носясь по дому в попытке ее отыскать, заметил, что пропали все ее вещи. Ее как будто и вовсе не было здесь: ничего не говорило, что мы жили втроем.

Постель в ее комнате была аккуратно застелена, шкаф и ящики стола — пусты. Нигде не было ни клочка бумаги, не записки, объясняющих ее загадочное исчезновение. Я обшарил все — абсолютно все, где можно было что-то спрятать, заглянул даже туда, где я обычно хранил свой последний дневник, пролистнул все страницы, проверяя, не спрятала ли она послание там.

Ничего.

Она как будто растворилась в пьянящем утреннем воздухе ранней весны.

На мгновение меня охватило отчаяние, я понял, что абсолютно беспомощен в этой ситуации. Где ее искать? Бежать в лес или на берег? Садиться в машину и ехать в ближайший населенный пункт, подавать заявление в полицию? Это было бы самоубийством. Позвонить ей я не мог: от сотовых телефонов мы были вынуждены отказаться в целях безопасности. Не было никакой ниточки, никакой зацепки, которая могла бы помочь мне в сложившихся обстоятельствах.

Я не мог знать, жива ли она, но надеялся. Если она собрала свои вещи, значит она сбежала. Но куда? Домой? Нет… Почему-то мне казалось, что нет.

Я снова обошел дом, проверив все углы и потайные места.

Накануне она была бодра и весела, рассказывала какие-то странные истории, выглядела жизнерадостно и непринужденно. Неужели уже тогда она задумывала побег и всего лишь хотела отвести подозрения? Но почему, почему, она не сказала мне ничего? Я ведь не держал ее силой, не тащил ее сюда силой… Она сама захотела помочь мне в этой авантюре, она сама помогала мне додумывать и дорабатывать план… Что это значит, что?

В смятении я вышел на улицу, прихватив с собою зонт. Было уже достаточно тепло, чтобы не застегивать куртку. Я прошелся по опушке леса, проверяя наличие свежих следов на талом снегу, но нигде ничего не обнаружил. Она не шла в эту сторону, скорее всего по протоптанной дорожке от дома.

Тучи сгущались, предвещая скорый ливень. Небеса стали сизыми, тревожными. Тусклый свет блуждал по верхушкам сосен.

Я спустился к берегу, где и обнаружил Ульяну. Она сидела на песке и внимательно вглядывалась в туманную даль неспокойного моря. Волны приносили к ее ногам мелкий мусор и черные веточки.

Она как будто искала кого-то в серой мгле. Губы ее слабо шевелились.

— Уля… — я присел рядом и тоже туда посмотрел. — Света пропала.

Девушка медленно повернула голову в мою сторону. Глаза ее были непривычно холодными.

— Что значит, пропала? — перепросила она.

— Ее нет. И ее вещей.

— Может она уехала в магазин? — предположила Ульяна.

— Здесь нет никакого транспорта, — ответил я. Она нахмурилась и пожала плечами. Ветер развевал ее волосы, которые она очень не любила собирать, всегда предпочитая, оставлять распущенными.

— Может быть, она еще вернется, — равнодушно бросила Ульяна. Я внимательно посмотрел ей в глаза и увидел там плохо скрытое торжество.

— Ты рада? — догадался я.

— Я боялась ее, — Ульяна обняла меня своими длинными руками, напоминающими лебединые крылья и улыбнулась, — как хорошо, что теперь мы вдвоем.

— Да, действительно хорошо, — согласился я.

— Мы сами справимся, — заявила она. Я кивнул.

Начал накрапывать дождь, мы засобирались домой, но задержались, чтобы еще немного полюбоваться хмурым морем. Сложно было противостоять его холодному притяжению.

— Нам будет лучше вдвоем, — зачем-то повторила девушка и опустила взгляд, на мгновение закрыла глаза и ресницы ее тревожно задрожали, как крылья бабочек, пришпиленных булавками, — а со временем и не вдвоем… — она улыбнулась одними губами.

Волна с грохотом разбилась о берег у самых наших ног.

— У нас ведь будет ребенок, — сказала Ульяна, — я хочу, чтобы у него были твои глаза. Как море.

Смысла этой фразы я не понял, решил побыстрее увести ее с берега. Я открыл над ее головой скромный черный зонт и по нему сразу же застучали частые дождевые капли. Ульяна забрала его из моих рук.

— А… мой зонт, — проговорила девушка с каким-то странным выражением, — вот он и вернулся ко мне. Пойдем домой, Богдан.

Эпилог.

— Она?

— Нет.

Санитар шумно набросил обратно целлофановый саван. Это был маленький коренастый мужчина с большими руками и безбородым острым подбородком. Он выглядел совершенно равнодушным к чужим страданиям и как будто и не присутствовал здесь. Его ничем уже не удивишь.

Они двинулись к следующему столу.

— Эта? — предположил санитар.

— Нет, — покачал головой мужчина, цвет лица которого едва ли был здоровее, чем у обнаженной девушки под ослепительным светом лампы.

Они посмотрели еще на несколько трупов. После последнего санитар виновато развел руками и скорчил какую-то странную гримасу.

— Уж извините, — сказал он.

Мужчина вывалился в коридор, где пахло формальдегидом и смертью, и оперся спиной о стену. Перед глазами у него все плыло, а ноги подкашивались. Дрожащими пальцами он извлек из кармана куртки телефон и набрал какой-то номер.

— Ну что? — встревожено спросил женский голос на том конце провода. Впрочем, никаких проводов у телефона, конечно же не было.

— Нет, нет ее здесь, — бросил мужчина. Они перебросились еще несколькими разрозненными фразами и он нажал отбой.

Ее здесь нет. Может быть она жива? Ведь это значит, что она жива. Или, быть может, просто ее доставили в другой морг, мало ли их в этом городе. Он ведь объездил еще далеко не все, не всем неопознанным женским трупам заглянул в лицо, пытаясь хоть в одном узнать знакомые черты.

Надежда еще жила.

Он вышел на улицу и поглядел в серое бессмысленное небо, затянутое непроглядными тучами. Казалось, в этом городе никогда не выходит солнце, оно обходит стороной эти края и не способно прорваться через плотную пелену выхлопных газов.

Может быть она стала февральским ветром? Она оторвалась от земли вместе с листами порванных газет и разноцветных листовок и поднялась к облакам, к самому солнцу? Одно понятно: она не вернется сюда никогда.

Он и не заметил, как дошел до кладбища. Оно было большим и тесным, как уродливое общежитие, впрочем, здесь бы куда больше подошло слово «общсмертие». Мертвецы ютились на маленьких огрызках земли, заваленных сплошь уже поблекшими цветами и измазанными в грязи различными вещами, вроде свечей, фотографий и мягких игрушек. Впрочем, кое-где пестрели и благоухали свежие цветы. Это — новые жильцы и соседи. На них смотрят с опаской и недоверием, потому что они еще слишком сильно связаны с миром живых.

Могила, которую он искал, поражала своим запустением. Прошло не так уж много времени, а она уже успела выцвести и покрыться глубоким слоем снега, из-под которого торчала желтая, пожухшая трава. Он зачем-то поправил покосившийся венок с черной ленточкой «сыну» на простом железном кресте, ему показалось, что тот висит криво.

Фотография на кресте была черно-белая, старая, детская. Она пробуждала в душе мужчины бесконечную бурю эмоций, перед ним вдруг ожили воспоминания минувших лет. Этот хрупкий светловолосый мальчик стоял перед ним, как живой. В глазах его, небесно-голубых, отражались безрадостные небеса, полные мольбы и надежды.

Еще один человек, который погиб по его вине, как ему казалось.

А может быть сейчас там, где-нибудь далеко, где они сейчас, куда попадают все хорошие люди, они вместе… Ведь его жена была таким же маленьким ребенком, нуждающимся в тепле и любви, которых ему так не хватало, в понимании… Если бы не он! Ведь это же так просто порой — понять, это же так просто — прислушаться!

Он представил себе, как их души, сбросившие тяжесть прошедших лет, взявшись за руки гуляют по зеленым лугам райского сада, собирают фиолетовые маргаритки в призрачном лунном свете и улыбаются друг другу нежно и отчего-то виновато.

Нет… Он не мог поверить, что она мертва. Он не поверит, никогда не поверит! Даже, когда в одном из многочисленных моргов наконец-то найдет ее изуродованное тело. Он скажет — «нет, это не она, не моя жена». Она жива. Он чувствовал это или просто хотел верить… Она не может быть мертва! А кто может быть мертв? Даже бросая горсть земли в свежую могилу, мы все равно сохраняем частичку души человека в себе.

— Прости меня, — тихо сказал он мальчику на фотографии с чистой и светлой улыбкой и медленно побрел по дорожке, между ровных рядов могил под тающим в полете теплым снегом. Вскоре его хрупкую фигурку окутал мягкий полог серого тяжелого тумана, и он растворился в ней, словно и вовсе никогда не существовал.

Проверка документов закончилась, и все немногочисленные пассажиры парома разбрелись по палубе маленького, изношенного старого парохода. Особенным спросом пользовался убогий буфет, где можно было втридорога купить малюсенькие бутерброды с почерствевшим хлебом и пресный кофе.

На палубе было ветрено и холодно. Волны разбивались о борт, осыпая всю открытую часть градом тяжелых ртутно-серых брызг.

Она накинула на голову капюшон, словно остерегаясь, что кто-то узнает ее и огляделась: она осталась в одиночестве. Все ее попутчики благополучно предпочли спуститься вниз, где меньше качало и можно было найти себе какие-то другие занятия, кроме созерцания штормящего моря.

Она извлекла из кармана пачку сигарет, купленную на причале, и повертела ее в пальцах, читая предупреждение, написанное на ней по-польски. Ее знание языка вполне позволяло себе понять его смысл, впрочем, она и без этого догадалась бы, что здесь говориться о вреде здоровью. Этот вред волновал ее мало.

Она попыталась закурить — ветер все время тушил слабый огонек зажигалки, доживавшей свой век и после многочисленных попыток все-таки смогла это сделать.

Дым тяжело опустился вниз и слился с туманом, подбиравшимся к борту парохода. Все кругом им было окутано — этим туманом, они плыли через него навстречу неизвестности. Девушке вдруг вспомнилась картина — да, та самая — «Путник над морем тумана» и она ощутила себя тем самым путником, чья черная фигура бесстрашно возвышается над белесой мглой.

Кто она? Куда она плывет? Что она ищет? Что скрывает этот туман? Она не знала, и ей не хотелось знать. Это было то самое сладкое мгновение — когда ты не помнишь своего прошлого, потому что сжег все мосты, но еще не имеешь будущего и можешь написать его с чистой страницы.

В ее душе царила блаженная пустота: не было ни боли, ни горечи, ни радости, ни страха. Она готова была отчаянно броситься в непроглядные волны неизвестности, простиравшейся перед ней, как долгая, залитая туманом равнина на картине немецкого художника.

Она знала только одно:

К утру, когда паром достигнет берега, туман рассеется и все станет просто.