Татьяна Иванова

Практик литературы

(Послесловие)

Нагибин Ю. Сильнее всех иных велений.

Имя Юрия Нагибина не из тех, что порхают по критическим устам. Его произведения не становятся в центр дискуссий, копья ломаются не об них. Так, посидев за великолепным пиршественным столом, люди вспоминают потом необыкновенный пирог или экзотическое блюдо, но никогда не говорят о хлебе. Гастрономическое сравнение неуместно? Возьмем другое: вспоминают крепчайшие морозы, изнурительную жару, затяжные дожди, но о нормальной погоде не говорят. Обсуждают ссору, слишком яркое проявление дружбы, но о нормальных человеческих отношениях не говорят.

Книги Нагибина воспринимаются нами как естественные для нашей жизни, как нормальные для нашей литературы. Его сюжеты динамичны, развитие их непредсказуемо, я считаю, что он во всю жизнь не написал ни единого неинтересного рассказа, ни одной повести, которую не хотелось бы дочитать до конца, - но ведь так и должно быть в литературе, знающей Тургенева, Чехова, Бунина. О чем же спорить, что и кому доказывать? Нагибин - это фигура, единица, личность, скажите, как хотите. Бесспорная в литературе фигура, единица, личность.

Он много пишет (все наши лучшие писатели всегда писали много, писательство было их жизнью, исключения крайне редки), его книги раскупаются мгновенно, они никогда не простаивают на библиотечных полках.

Он независим, Юрий Нагибин. Он не поднимается на трибуны писательских собраний, никакая группа единомышленников не рукоплещет ему в зале. Я считаю, что его слово на страницах печатных изданий свободно от групповых интересов, пристрастий. Но не от диктата его собственной совести.

Практик литературы (так Нагибин сам себя называет), считающий, что "реже всего ошибаются, что ни говори, читатели. И судят они шире, щедрее, свободнее, доброжелательнее и умнее, чем профессиональные критики, рецензенты", - практик литературы Нагибин краток в своих писаниях... от совести. Писания его всегда кратки: он бережет время читателей, "ведь жизнь так коротка", а кроме того, "нет в сдержанной суховатой прозе шаманства, она честнее".

Никогда нельзя знать, о чем новая книга Нагибина, о чем следующий рассказ. Писатель никогда не идет "тропою натоптанных тропок", он изумительно разнообразен. Но есть, мне кажется, нечто объединяющее всю прозу писателя Юрия Нагибина, все его публицистические статьи, все выступления перед читателями. Его любимым героем всегда был свободный человек. Люди, которым сочувствует, которым страстно хочет добра Нагибин, всегда стремятся к независимости. Только совесть, только музыка собственной души - сильнее всех иных велений.

Когда-то был Комаров, мальчик, не пожелавший строиться, как все, хлопать в ладошки. Он нашел дырку в заборе и отправился знакомиться с миром. Крошечное независимое существо. Вернее, не так: как раз зависимое, очень зависимое, но не смирившееся, стремящееся к воле и волю обретающее.

Старый рассказ, который, не сомневаюсь, десятилетиями помнят все, кто прочитал. Сколько нам лет, читателям Нагибина? Двадцать пять, сорок, шестьдесят? Не все ли равно. Стремление сохранить в себе чувство собственного достоинства, хоть минимальную независимость, без которой это чувство невозможно вообще, невозможно в принципе, так сказать, по определению - это стремление всем нам отлично знакомо. И невиннейший рассказ про невиннейшего Комарова щемил нам души тоской по свободе. Щемил - даже если мы и не хотели задумываться, почему щемит, почему волнует, о чем тоска...

А прекрасный его Демин из рассказа "В дождь", человек, которому для себя "ничего не надо", объятый своим "тайноумием", "тайночувствием" подвластный только единственной своей бесконечной любви. Кто, как и он, не искал в этом убежища, этому не подчинял всяческие нерастраченные, невостребованные, никому не нужные силы?

А Джонс из "Ненаписанного рассказа Сомерсета Моэма"? Джонс, пренебрегший всем - общепринятой моралью, общественным мнением, даже здравым смыслом, слушающий только и единственно себя, музыку собственной души.

Каждым своим произведением писатель, начисто лишенный стремления к назидательности, к поучению, будто дает нам урок человеческого достоинства, независимости, свободомыслия.

Нагибин - единственный из писателей, работающих в исторической прозе, которому я безоглядно прощаю фантазию, полное отсутствие сносок, ссылок на источники информации, домысел, даже вымысел. "Прощаю" - неточное, конечно, слово. Но как еще, какими словами объяснить полнейшее доверие к его интуиции, радость от его догадок? Читая других писателей, реставрирующих старинные года, я все время хочу заглянуть в конец книжки, прочитать, откуда почерпнута информация, на чем автор строит свое предположение, а уж когда историческая личность подходит, например, к окну, прищуривается, задумывается и думает, что. Тут бывает и совсем плохо: откуда, откуда ты можешь знать, о чем он задумался, что ему показалось, что он себе вообразил.

"В детстве моей мечтой было найти родственника Дантеса, вызвать на дуэль и убить и тем снять тяжесть с русской души. В зрелые годы мне сладко воздавать обиженным богам богово". Так он сказал сам о своей потребности обращаться к историческим сюжетам.

Замороженные и завороженные "Ледяным домом" (наше всеобщее непременное детское чтение), таким ли мы представляем себе Василия Кирилловича Тредиаковского, каким он был в жизни? Собственная ли воля подвигла его на неблаговидную роль в истории с "Ледяным домом"? Нагибин уверен, что нет. Бесчеловечные побои сломали волю.

Нет, человек не всесилен. Произвол, самовластие, диктат абсолютизма корежили человека, искажали личность. Долгое, на протяжении многих лет и даже столетий попрание человеческого достоинства, может быть, попортило нам даже гены - не страх ли унижения, пережитый предками, заставляет нас иногда склонить голову, спрятать глаза, смолчать, отойти в сторонку?..

Нагибин по зернышку собрал историю несчастного князя Голицына, униженного до роли шута. Из повести "Квасник и Буженинова" мы узнаем, что он и его жена, шутиха, не сгорели в ледяном доме, сумели выжить, расстаться с позорной службой, вернули себе честь и достоинство.

Человек не всесилен, но он многое может. Сейчас, когда мы так много говорим о памяти, наверное, ни в коем случае нельзя нам забывать, что самая драгоценная, самая бесценная память о нашем прошлом - это память о борьбе за свободу человека, за его право по совести жить, за его достоинство, за его честь. В любых, самых бесчеловечных условиях среди наших пращуров, предков, отцов были несдавшиеся, непокоренные. Наша Память - умение разглядеть в туманной мгле истории отблеск костров, на которых они горели, понять их муку, черпнуть их силу. Чтобы голову не склонять.

Нагибин много и страстно пишет о необходимости сохранять памятники старины. Это естественно для русского писателя, для интеллигента. Никто этой его прекрасной деятельностью не восхищается, никто ему не рукоплещет. Ни в каких докладах с трибун писательских собраний не говорят, что вот, мол, Нагибин отложил перо ради публицистики, такой молодец, бьется за Москву, потому что рушится старая Москва, гибнет.

Никто не восхищается, не говорит, не рукоплещет, потому что настоящий русский писатель, настоящий интеллигент по-другому поступать не может, противоестественно, когда писатель, интеллигент живет под девизом "могу и помолчать". Но писательский дар - это судьба, "отвлекаясь" на публицистику, Нагибин не теряет нить прозы, опять и опять выходит его новый рассказ, новая повесть. Если писатель думает: "могу и не писать; есть другие дела, более важные", - он не писатель...

Юрка Голицын, герой повести "Сильнее всех иных велений", во всю свою жизнь слушал только музыку собственной души, она вела его. Беспутная, полная всяческих ошибок, странная жизнь... "Он поражал современников переливами своего оригинальнейшего характера, порожденного русскими пространствами, грозами и ветрами, вьюгами и метелями, печалью бескрайней земли и бешеной удалью, без которой не одолеть, не осилить пустынной разобщенности". Оригинальнейший характер? Просто он был могучий человек, Юрка Голицын, в нем всего было много, все было ярко. Современники поражались, видя в нем свои собственные, только усугубленные черты. Иные были, видимо, настолько усугублены, преувеличены, что перестали быть узнаваемыми, стали поразительными. Но ведь характеры современников были порождены не чем иным, как теми же пространствами, вьюгами и ветрами, той же удалью и печалью.

Земля изменилась? Да, конечно, но те же пространства, ветры, вьюги, та же печаль и удаль строили нас. Нам легко понять и современников, которые поражались Юрке, и самого Юрку, конечно, поразительного. Вольного. Все-таки вольного - в этом, а не в чем-нибудь другом самая суть его русского характера.

Какая интересная повесть... Как неторопливо переворачиваешь страницы, как ждешь конца и не хочешь, чтобы она кончилась... Это искусство, это художественная литература, это часть русской литературы, которая, конечно, не делится на десятилетия - "литература шестидесятых", да "литература семидесятых"; не делится географически - "деревенская проза", "московская проза", "сибирская проза"; не делится по возрастному принципу - "молодая проза", "проза сорокалетних", "проза писателей старшего поколения". Она вообще ни на что не делится. Она просто литература.

И в традициях русской литературы она, литература Юрия Нагибина, создается во имя сохранения и строительства одного самого бесценного на свете, самого совершенного и беззащитного, недостроенного, рушащегося, опасно накренившегося, ни с чем не сравнимого по красоте храма - во имя человека. Во имя свободного (то есть счастливого) человека.

Татьяна ИВАНОВА