Юлия Иванова

ВАЛЕТ, КОТОРЫЙ НЕ СЛУЖИТ

В этом южном курортном городке было много ничейных собак. Они кормились при ресторанах, шашлычных, кафе; здесь же неподалeку спали, затевали шумные драки и свадьбы, вытаптывая цветочные газоны, щенились где-нибудь в закутке, среди пустых ящиков из-под пива. Их гнали, били, на них устраивали облавы, но собаки появлялись снова и по-прежнему бродили от столика к столику, заглядывая в глаза посетителям, Они выставляли напоказ свой заискивающе-просящий взгляд так же бесстыдно, как нищий культю и лохмотья. Их врагами были уборщицы, союзниками — дети.

— Мама, глянь, собачка!..

— Не смей руками, она Бог знает, где бегает. Может, вообще бешеная. Пошла! Кыш!

— Ой, не надо! Смотри, она служит… На, на!

Вот тут важно было не теряться, побыстрей вставать на задние лапы, да половчей, позабавней, чтобы маленький человечек захлопал в ладоши, чтобы мать улыбнулась снисходительно, чтоб с соседних столиков тоже обратили внимание, тоже позвали:

— Эй, шавка! На, служи!

И тогда только успевай глотать да хрустеть косточками, пока не появился официант.

Все местные ничейные собаки прекрасно умели служить. Некоторые крутились на задних лапах почище цирковых, хотя их никто специально не дрессировал. Умение это вырабатывалось с детства, когда мать впервые приводила их к этим столикам, где царила своя собачья конкуренция. Сумеешь лучше других привлечь внимание, позабавить, развлечь — твое счастье. Не сумеешь — ходи голодный. Поэтому все ничейные собаки служили. Все, кроме Валета.

Это был старый породистый пес с длинной бурой шерстью, свалявшейся и местами потертой, как заношенная шуба. Он приходил обычно в одну и ту же шашлычную под навесом и всегда вечером. Ложился у ограды, где столики обслуживал официант Гиви, и дремал, положив на лапы большую медвежью голову. Если его окликали, Валет вставал тяжело, не сразу. Шел на зов будто нехотя и, остановившись перед столиком, безразлично ждал.

— Ну что же ты? Служи, — требовал посетитель, размахивая подцепленным на вилку кусок мяса.

Валет не двигался, только чуть отворачивал морду, а взгляд его становился отсутствующим, тусклым и вообще каким-то несобачьим. Казалось, он хотел сказать: «Чего дурака-то валяешь? Давай, раз позвал, или я пойду…»

— Нет, ты служи! — с пьяным упорством настаивал посетитель, Ишь, лентяй!

— Нэ будэт он, — заявлял Гиви, с грохотом сметая на поднос грязную посуду, — Валэт нэ служит.

— Это еще почему?

— Нэ служит — и все.

Гиви сообщал это с каким-то злым удовлетворением. То была его маленькая месть тем, кто давал ему щедрые чаевые, а главное, самому себе, очень любящему их получать.

— Ну и пусть катится… — Посетитель демонстративно отворачивался от Валета, а кусок доставался Пуговке — разбитной вертлявой собачонке, прозванной так то ли за пару круглых черных глаз, то ли за блестящий кончик носа с двумя дырочками-ноздрями.

А Валет снова ложился на прежнее место и смотрел, как подпрыгивает и крутит задом Пуговка, как мелькает в бешеном ритме ее куцый хвост, каким лицемерно-благоговейным восторгом светятся глазки. Ему нравилась Пуговка. Она чем-то напоминала подругу его юности Альму, такую же вертлявую и шуструю. Когда Пуговка виртуозно проглатывала на лету очередной кусок шашлыка, Валет так отчетливо представлял его вкус, что пасть наполнялась слюной, а брюхо мучительно ныло от голода. Но он не испытывал при этом ни зависти, ни злобы. И был совсем уж далек от мысли осуждать Пуговку и других ничейных собак за то, что они служат. Просто они умели это делать, а он — нет. Он был Валетом, который не служит. «Нэ служит, и все», — как говорил официант Гиви и — нет худа без добра — покровительствовал ему именно за этот недостаток.

К полуночи, проводив последнего посетителя и вполголоса ругнувшись ему вслед, Гиви допивал за стойкой початую бутылку «Цинандали» и подзывал Валета.

— Ну, иди сюда, собака. Хорошая собака. Совсэм глупая собака.

Он ставил перед Валетом до краев полную миску. Остатки харчо, косточки с ошметками жира и мяса, корки сыра — словом, настоящий пир. Каким бы голодным ни был Валет, ел он всегда обстоятельно, неторопливо, и никогда не закапывал излишки впрок — в этом тоже было его отличие от других ничейных собак.

Откуда ни возьмись, появлялась Пуговка. Глаза ее смотрели на Валета благоговейно и преданно; горячее гибкое тельце льнуло к нему, ласкалось, а кончик носа тем временем тянулся к миске.

Валет подвигался, освобождая ей место. Ему была приятна ее близость и ласка, пусть даже не вполне искреннняя. Давно прошло время, когда он безумствовал из-за любви, дрался в кровь, а, завидев на улице свою Альму с соперником, неистово рвал цепь, испытывая при этом такую муку, будто был привязан этой цепью за самое сердце. Измены нынешних подруг мало его трогали, а если он иногда и задавал их кавалерам трепку, то лишь потому, что те задирались сами.

Чувства в нем вообще будто притупились, умерли. Остались лишь инстинкты, привычки да инерция прошлого. Того прошлого, когда Валет еще не был ничейным, имел хозяина и жил в будке во дворе, огороженным высоким забором, на калитке которого была прибита дощечка:

«Осторожно! Злая собака!»

Валет не умел углубляться в воспоминания, как это делают люди, но он и не умел ничего забывать. Прошлое продолжало жить в нем — сложный, путаный клубок запахов, красок, ассоциаций. Счастья, горечи, боли. Временами оно давало о себе знать и ныло мучительно и долго.

Валета волновал запах новых ботинок, потому что напоминал о хозяине. Пятеро щенков в корзине жмутся друг к другу, щурясь от внезапного яркого света. Огромная рука плывет над ними, останавливается, приближается, От нее пахнет кожей и сапожным клеем — резкий незнакомый запах. Валет впивается в эту руку, на секунду чувствует на языке вкус крови и, получив тумака, визгливо лает. Впервые в жизни. Оскалившись, он ждет новой атаки, но человек смеется:

— Этот подойдет. Злой.

Валет не умел углубляться в воспоминания, он помнил только запах, ставший с той поры запахом его хозяина.

«Осторожно! Злая собака!»

Валет в душе не был злым. Он изображал злость, потому что этого требовал хозяин, а, кроме того, самому Валету нравилось внушать страх — весьма распространенный способ самоутверждения хвастливой и глупой молодости. Он даже придумал тогда своеобразную игру: затаивался в будке, подпуская «чужого» к самому крыльцу, потом несколькими прыжками настигал его и издавал такое грозное, оглушительное «гав!», что гость с воплем взлетал по каменным ступеням до самой двери, держась одной рукой за зад, а другой за сердце.

Валет же в победном упоении носился вокруг будки, захлебывался лаем, покуда не появлялся хозяин и не загонял его в будку, одобрительно потрепав украдкой по загривку. Долго еще после этого шерсть Валета хорошо пахла хозяином.

И медовый запах винограда «Изабелла» тоже тревожил каждую осень старого пса, потому что был связан с хозяйским домом, где Валет провел свою юность.

На ночь Валета отвязывали. Это были лучшие мгновения его жизни. Он бесшумно носился по саду среди мандариновых и гранатовых деревьев, и ощущение полной свободы после долгого сидения на цепи было восхитительным. Каждая мышца наливалась силой, а тело становилось легким, почти невесомым. Он чутко прислушивался, не различая, а скорее угадывая долгожданное появление Альмы в треске цикад, шелесте листьев и других ночных звуках. Альма проскальзывала в щель под забором, которую хозяин уже несколько раз пробовал заравнивать землей, но к утру обнаруживал снова.

Едва взглянув на Валета, будто и пришла-то она вовсе не к нему, Альма бежала мимо по тропинке сада, обнюхивая землю. И каждый раз Валет недоумевал, обижался, злился. Почему она так себя ведет? Остаться ему, уйти или следовать за ней? А Альма внезапно останавливалась на каком-нибудь лунном островке и замирала. Такая прекрасная и недоступная. Ее белая шерсть отливала серебром, хрупкая, изящная фигурка четко выделялась на темном фоне травы. Дав полюбоваться собой, Альма лениво поворачивала голову к Валету. Взгляд ее по-прежнему казался сонным и равнодушным, но Валет уже различал в нем призывно-желтые искорки.

Это был сигнал. Валет бросался к ней, Альма увертывалась, грозно оскалив острые белые зубы, а то и больно тяпнув его за бок, однако тут же останавливалась, и глаза ее звали, обещали, поддразнивали. Потом начиналась погоня. Валет мчался за ней по саду, вытаптывая клумбы и грядки, не думая о том, что назавтра ему снова крепко влетит от хозяина, забыв обо всем на свете, кроме такого желанного, мелькающего перед ним пушистого комочка с призывно-желтыми искрами глаз.

Потом Альма лежала рядом. Совсем другая, ласковая, покорная. Тепло и сонно дышала в ухо и засыпала, положив голову на его лапы, а Валет, боясь шевельнуться, одуревший от счастья, караулил до утра ее сон.

Валет никогда не вспоминал, как и почему покинул хозяйский дом. Но и забывать он не умел. Чувство горечи и недоуменной обиды от расставания с хозяином продолжало жить в нем, мучительно ныло и болело, как болит иногда у людей давным-давно ампутированная рука.

Случилось это уже в ту пору, когда счастливая, глупая молодость Валета прошла и наступила зрелость. Он изменился. Не внешне — тело по-прежнему было гибким и сильным, клыки — белыми и острыми, а грозное глухое рычание так же способно было наводить страх. Но все это как бы потеряло былое значение, отодвинулось на второй план, и если раньше Валет всегда стремился к обществу, будь то любовь к Альме, возня с хозяйскими детьми или злая игра с «чужими», то теперь ему не только не было скучно наедине с собой, а напротив, он полюбил быть один. Как хорошо было просто лежать на траве возле будки, греясь на солнце, и слушать, смотреть, вдумываться. Взгляд его теперь подолгу задерживался на окружающих предметах. Валет наблюдал за ними, удивлялся им, пытаясь проникнуть в их смысл, предназначение. Миска нужна для еды, будка — для защиты от дождя и холода, а он, Валет, — чтобы сторожить хозяйский дом. Но для чего нужны муравьи, деревья? Для чего нужны кошки?

Дачники, зашедшие узнать насчет комнаты, друзья или заказчики хозяина, школьные подруги хозяйской дочки — все это были «чужие», но у них не было никаких злых намерений, а потому лаять и кидаться на них было глупо. Зрелость принесла с собой мудрость и доброту, но не знал Валет, насколько эти его новые качества противопоказаны собаке, призванной оправдывать грозную надпись на заборе.

Валет чувствовал, что хозяин им последнее время недоволен. Все реже подходит потрепать по загривку, даже не цокает, проходя мимо. Чувствовал, но не осознавал за собой никакой вины и от этого еще больше страдал.

Однажды во двор зашла дачница с сыном. Пока мать болтала с хозяином, мальчик подбежал к Валету и протянул руку, чтобы его погладить. Валет предостерегающе зарычал: он никогда не разрешал «чужим» прикасаться к себе. Но маленький человечек как ни в чем не бывало обхватил руками его шею и прижал к себе. Валет замер. Резкое движение головой в сторону вниз, всего одно движение до голых коленок — и наглец будет наказан по заслугам. Валет скрипнул зубами, заворчал, но что-то на этот раз мешало ему выполнить свой долг. Разобраться в этом «что-то» Валет не смог — он просто сжался, напрягся внутренне, терпеливо снося эти неприятные, оскорбительные объятия, и оставался так, покуда не подоспела перепуганная мать, не оттащила сына, наподдав сгоряча.

— Будешь знать, как к собакам лезть, горе безмозглое! Жаль, она незлая, а то хорошо бы тяпнула, как следует!

Мать еще долго кричала, человечий детеныш ревел, а хозяин стоял в стороне, курил и молчал, будто происходящее его вовсе не касалось. Но когда «чужие» ушли, он подозвал Валета и больно, со злостью пнул в бок ногой. Такое случилось впервые. Валет не осуждал его: раз так поступил хозяин, значит, было за что. Но вместе с тем Валет знал: если ситуация повторится, он все равно не сможет укусить этого глупого человечьего детеныша с голыми коленками, То, что не позволяло ему это сделать, было сильнее Валета, сильнее власти самого хозяина.

После этого случая хозяин и вовсе перестал замечать Валета, быстро проходил мимо будки, а Валет каждый раз вскакивал, вилял хвостом, стараясь поймать его взгляд. Сердце его металось, било в самое горло, но стихали шаги хозяина, и оно успокаивалось, подпрыгивая все слабее, как брошенный мячик. Закатывалось куда-то в угол и там еще долго болело и ныло.

Но однажды хозяин все-таки подошел к нему и, совсем как раньше, потрепал по спине. Валет обезумел от счастья. Угощение, большой кусок мяса, он проглотил, даже не почувствовав вкуса — все его ощущения тогда сводились к одному — счастью быть прощенным хозяином. Счастье это ничуть не померкло, когда хозяин ушел, оно жило в нем даже тогда, когда появилась боль, и боролось с болью, покуда страшная, нестерпимая резь в брюхе не завладела Валетом целиком, превратив его самого в корчащийся, визжащий сгусток боли.

Валет умирал. Его рвало кровью, холодеющие лапы сводила судорога, воздух почти не попадал в забитую пеной пасть. И когда Валет понял, что умирает, он сделал то, что должен был сделать согласно неписаному закону: собрав последние силы, пополз прочь со двора.

Кто-то заблаговременно снял с него ошейник, а дыра под забором, через которую, бывало, лазила к нему на свидание Альма, оказалась незасыпанной.

Была ночь. Он полз вверх вдоль каменных ступенек чужих дач, потом вдоль шоссе, ведущего к санаторию, мимо одинокого дома старика абхазца, продающего курортникам молодое вино. Здесь тропинка обрывалась, и Валет теперь полз просто вверх, поминутно приваливаясь к земле, почти теряя сознание. Слизывал с листьев холодные капли росы и снова полз.

Наконец инстинкт приказал ему остановиться. Тут не было людей, даже запаха их следов и жилища. Валет остался наедине со смертью. Пошатываясь, он в последний раз поднялся на лапы и, вытянувшись струной, сделал стойку. Порыв ветра донес до него запах снега и неведомых трав. Ветер дул сверху, оттуда, где предки Валета стерегли когда-то отары овец, насмерть дрались с волками и, окровавленные, уходили искать живую траву. Вновь инстинкт, на этот раз могучий инстинкт жизни, подсказал Валету, что эта трава где-то рядом, неподалеку, и приказал ползти к ней, хотя сил больше не было. И он полз, покуда не ткнулся мордой в ее мясистый колючий стебель и не ощутил на языке терпкую, обжигающую горечь.

Спустя несколько дней Валет вернулся. Ослабевший, кожа да кости, но здоровый. Дыра под забором была заделана намертво. За калиткой хозяйского дома, где была прибита дощечка: «Осторожно! Злая собака!» — носился, гремя цепью, и лаял на Валета незнакомый лохматый щенок.

Валет сидел и ждал хозяина, — был час, когда тот обычно возвращался с работы. Услышав его шаги, вскочил и вильнул хвостом, но хозяин почему-то остановился, помедлил и быстро пошел обратно. Валет помчался за ним, почти догнал, однако хозяин вдруг обернулся и, хватая с дороги камни, стал швырять их в Валета, визгливо крича что-то злое и бессвязное. Какое у него было лицо! Валету стало страшно — не из-за беспорядочно летящих в него камней, а именно из-за этого лица, искаженного, злобного, жалкого, так не похожего на лицо хозяина.

Валет ничего не понял. Он только почувствовал, что в чем-то сейчас страшно провинился перед хозяином, гораздо сильнее, чем в тот день, когда не покусал маленького человека с голыми коленками. И что хозяин никогда ему не простит. И что надо уйти отсюда. Совсем.

Так Валет стал ничейной собакой. Теперь он жил сам по себе, никто не был ему нужен, так же как и он никому. Он не страдал от одиночества, потому что не был человеком, он просто жил.

* * *

Но суждено было Валету еще однажды испытать мучительное и прекрасное чувство любви — он полюбил женщину. Почему он выделил из всех дачниц всех сезонов именно ее, он и сам не знал. Она вроде бы ничем не отличалась от других: такая же дочерна загорелая, в выцветшем платье с темными пятнами на груди и бедрах от мокрого купальника, с тусклыми от морской воды, незавитыми волосами до плеч, закрывающими пол-лица, и с белесым налетом соли на ногах.

Валету она понравилась сразу, как только вошла в шашлычную и, поискав глазами место, направилась к столику Гиви, шлепая вьетнамками, которые держались на ее ступнях как-то боком. Ему нравилось, как она сидит, как пьет в ожидании заказа лимонад медленными скучающими глотками. Нравился ее запах — не запах духов или пудры, которых он терпеть не мог, а просто ее запах.

Валет все смотрел на нее, смотрел, как она ест, а она, по-своему истолковав его взгляд, поманила куском шашлыка.

— Валэт нэ служит, — сказал Гиви. Не вызывающе, как обычно, а чтобы завязать знакомство. Она ничего не ответила и, улыбнувшись не Гиви, а Валету, позвала:

— Иди ко мне. Иди, Валет…

Гиви обиженно удалился, а Валет осторожно взял кусок из ее рук, вдохнул ее запах и замер, потому что она погладила его шею и за ухом. Дети зачастую пытались гладить Валета, но разве можно было сравнить их торопливые — как бы не увидела мать, — грубовато-фамильярные прикосновения с этим! Ее пальцы, легкие, почти невесомые, ласково перебирали его шерсть, будто мягкий и теплый ветер, тот, что дует с моря лишь однажды в году, предвещая наступление весны. И тогда — Валет уже забыл, как это бывает, — сердце его дрогнуло и, сладко и жутко замирая, покатилось куда-то…

Она расплатилась, встала. Валет поднял голову, Он хотел посмотреть, как она уходит. Но женщина медлила. Шагнула к выходу, затем обернулась и по-женски неумело свистнула:

— Пойдем. Пойдем, Валет.

Они прошли вдвоем через шашлычную, затем по вечернему приморскому бульвару и по безлюдной темной улочке до самого дома, где она жила. Она опять погладила его, благодарно и виновато, потому что дальше ему было нельзя. Звякнула щеколда, стихли ее шаги, а Валет все стоял и по-собачьи улыбался про себя, покуда не исчезло, не стерлось в нем ощущение ее прикосновения. Только тогда он вспомнил, что зверски голоден, и помчался в шашлычную, чтобы успеть закусить.

Так они подружились. Каждое утро Валет ждал женщину у калитки, вслушиваясь в звуки просыпающегося дома и безошибочно различая в них ее пробуждение — скрип оконной рамы ее комнаты, грохот рукомойника, ее смех, запах яичницы, которую она наскоро жарила себе по утрам, и, наконец, шлепанье вьетнамок по ступенькам и по-хозяйски властное: «Айда, Валет!»

Они сбегали по тропинке к морю. Женщина одним движением выскальзывала из сарафана и с визгом кидалась в воду. Плавала она плохо, но весело — кувыркаясь в воде и поднимая кучу брызг. Звала к себе и Валета, но он не любил купаться по утрам, когда еще прохладно, и наблюдал за женщиной со снисходительностью взрослого.

Потом они отправлялись на базар покупать помидоры, сливы, виноград, орехи — всего понемногу, а в общем целую купальную шапочку. Снова шли на море, мыли фрукты в этой же шапочке, опять она с визгом барахталась в воде, а Валет караулил на берегу выцветший сарафан и вьетнамки. Когда жара становилась невыносимой, сам залезал в море, проплывал метра два, молотя лапами по воде, тут же выскакивал, шумно отряхиваясь, отфыркиваясь, с наслаждением разваливался рядом с ней на горячей гальке, дремал и чувствовал себя совсем счастливым.

Прежде он никогда бы не рискнул появляться в жаркий полдень у моря, как и в любом другом людном месте, страшась мальчишек и взрослых, а с нею он не боялся ничего. Он больше не был один и сам по себе, он как бы вновь обрел хозяина, вернее, хозяйку. Но прежде Валет был предан хозяину просто потому, что это был хозяин. Хозяин, назначенный ему судьбой. Теперь же он избрал хозяйку сам, по любви, что не так уж часто могут позволить себе собаки. В его отношении к ней было нечто большее, нежели обычная слепая преданность. Ведь женщина тоже была одинока, она нуждалась в его защите, и сознание этого наполняло сердце Валета гордостью и счастьем.

Они были неразлучны. На пляже, в кафе, в прогулках по городу он ревностно охранял ее и, стоило ей подать знак, грозным рычанием отгонял непрошеного собеседника. Как-то он зарычал даже на Гиви, сразу впав у того в немилость и лишившись ужина. Но Валет все равно был счастлив. Он оставался счастливым даже тогда, когда приехал мужчина и Валету была отведена второстепенная роль. Валет был достаточно мудр, чтобы принять мужчину в ее жизни как данность. И на вокзале, когда она, в незнакомом шуршащем платье и высоких туфельках, обнимала мужчину, и Валет видел ее раскрасневшееся, сияющее лицо, он искренне радовался вместе с ней, потому что любил женщину.

— Пошли, Валет, — позвала она, и он снова побежал за ней, только уже не рядом, а сзади.

Отныне их было трое, но в жизни Валета мало что изменилось, хотя женщина и делила теперь внимание между ним и мужчиной, явно отдавая преимущество последнему. Однако мужчина все равно недолюбливал Валета и ревновал к нему женщину, а Валет относился к мужчине дружески и готов был защищать его, хотя и не признавал в нем хозяина.

Однажды они опять пошли на вокзал кого-то встречать. Приехала целая компания, в которой выделялся человек в скрипящих желтых сандалетах. Вернее, не он выделялся, а его выделяли. Несли ему чемодан, услужливо подвигали стул, смеялись, что бы он ни сказал, а на пляже специально для него раздобыли где-то лежак. Но он запротестовал, уступив лежак женщине, и все опять засмеялись, табуном пошли за ним в воду. Ее мужчина тоже ушел со всеми, а она осталась с Валетом. В эту минуту они, как и прежде, были только вдвоем. Женщина гладила его, и опять сердце Валета, сладко замирая, катилось куда-то, хотя он и знал, что сейчас ее рука ласкает его машинально, что это он вдвоем, а она одна, что ей грустно и плохо, и мучился, не зная, как помочь.

Вечером всей компанией отправились ужинать в шашлычную. Гиви сдвинул три стола, мгновенно раздобыл откуда-то белоснежную скатерть, живописно расположил на ней бутылки, закуски, приборы. Центром внимания по-прежнему был человек в скрипящих сандалетах. Даже испорченный музыкальный ящик, как только тот подошел к нему и сунул в щелку пятак, вдруг ожил и, сипло кашляя, исполнил марш из оперы «Аида».

Человека в скрипящих сандалетах хотели усадить во главе стола, но он замахал руками и сел рядом с женщиной. Это было место ее мужчины, на спинке стула даже висел его пиджак, но мужчина незаметно убрал его и сел напротив.

И пошло веселье! Звенели вилки и рюмки, хлопали пробки, теннисным мячиком взад-вперед носился Гиви с шампурами; истошно вопил, пожирая пятаки, музыкальный ящик, будто желал обрушить на гостей всю накопившуюся за простой энергию.

Валет лежал на своем месте и, как обычно, дремал, положив на лапы большую медвежью голову. Он не видел, что человек в скрипящих сандалетах придвигается к женщине ближе и ближе, нашептывая что-то, обнимает за плечи, а она, отстраняясь, недоуменно смотрит на своего мужчину. Но тот, пряча глаза и громко, ненатурально хохоча, все подкладывает «сандалетам» в тарелку горячие куски мяса. Тогда женщина тоже начала смеяться, закричала, что хочет танцевать. Человек в сандалетах послал ее мужчину опустить в ящик очередной пятак, тот послушно отправился, на автомат неожиданно снова забастовал. Мужчина подошел к человеку в сандалетах и стал почему-то извиняться, но тот сердился и, держа женщину за руку, требовал музыки.

Ничего этого Валет не видел. Он только услыхал вдруг сквозь дрему, как женщина зовет его, и что-то в ее голосе заставило его мгновенно стряхнуть сон и броситься к ней. Он сделал стойку и глухо заворчал, готовый по первому ее знаку броситься на врага. Но никакого врага не было. Женщина смеялась. Держа над головой шампур с кусками мяса, она приказала:

— Служи, Валет!

Вначале он решил, что это просто не очень смешная шутка, и отвернулся, потому что ему стало неловко за женщину. Но та силой притянула его к себе за лапы и снова крикнула:

— Служи!

По ее лицу он понял, что она и не думает шутить, что ей действительно зачем-то надо, чтобы он служил. Но ведь он не может, не умеет! Валет потерянно огляделся. Люди смотрели на него молча, с любопытством. Он умоляюще взглянул на Гиви.

— Нэ надо, Валэт нэ служит, — тихо сказал тот.

Но женщина, казалось, не слышала. Она больше не смеялась. Она ударила ладонью по столу, в глазах стояли слезы.

— Служи!

Валет взвизгнул и, подпрыгнув, уперся передними лапами в ее колени. Но женщина оттолкнула его.

— Служи! Как следует!

Валет лег брюхом на землю и заскулил. По его телу пробегала дрожь, сердце больно и гулко билось в самое горло. Сейчас весь мир сосредоточился для него в поднятой руке и отчаянном, будто взывающем о помощи крике женщине:

— Служи, Валет!

И тогда он всем телом рванулся вверх к этой руке. Раз, другой, третий, пока ему не удалось, тяжело и неуклюже покачиваясь, продержаться на задних лапах несколько секунд. Вокруг засмеялись и зааплодировали, а женщина швырнула в него шампуром, как палкой, и тоже засмеялась:

— Получай награду, Валет!

Вокруг стало очень тихо. На Валета уже никто не обращал внимания. Все смотрели на ее мужчину. Все поняли, зачем и для кого она это сделала. Все, кроме Валета. Он смотрел в лицо женщины, на котором застыло сейчас то же выражение, что и у хозяина, когда тот гнал Валета прочь на узкой улочке перед домом. И, как и тогда, понял одно: надо уйти.

Он повернулся и побежал.

— Валет! — позвала женщина. И еще раз: «Валет! Валет!»

Но он бежал все быстрее, зная, что больше никогда не вернется к ней и не будет о ней вспоминать. Но запомнит навсегда ее запах, как помнил он запах хозяина. И медовый аромат винограда «Изабелла», связанный с хозяйским домом, на калитке которого была прибита дощечка:

«Осторожно! Злая собака!»