В стране, в которой нет принцесс, нет актрис, нет моделей, в такой стране лишь Ниночка могла воплощать собой chic, glamour, charme и все это изысканное французоподобие, которые англичанин чувствует только интуитивно, а испанец и вовсе не признает. Ниночка была чиста, как языческая богиня, и порочна, как дева маньеристов. Она была красива, удачлива, талантлива. У нее было столько возможностей, что сама она была невозможной… Ах, Ниночка.

За много лет до нашего знакомства, за много снов до первых моих слов к ней, я в волнении созерцал одну из тех сцен, что навеки остаются в чудодейственных кладезях памяти: испанский матадор – Мигель или Габриэль Маркес – медленно подошел к барьеру и, гордо вскинув голову, посвятил Ниночке первого быка. И пока исполненные гордости завсегдатаи «Ачо» аплодировали, пытаясь припомнить, когда в последний раз в Лиме посвящали быка сеньорите, мой взгляд набросился на Ниночку и на ее красное платье. Красное, словно тайная страсть. Красное, словно плащ того тореро, на чьи руки я уже уложил упавшую без чувств, как Матильда Урбах , Ниночку.

– Ерунда какая. Я и внимания на него не обратила. Ни малейшего, – ответила мне Ниночка, когда я рассказал ей эту историю. – Испанские тореро – такие деревенщины. «Я подарю тебе благословенный рай», – говорил он мне. Вот пристал! Месяц он меня звал с собой, можно подумать, я умереть как хочу поехать в Испанию.

Ниночка не умирала ни по чему и ни по кому. Она жила и в Нью-Йорке, и Париже, и Лондоне, и Риме, и Женеве. «Когда-нибудь я поеду в Москву, – грозила она, такая прекрасная в своей угрозе, – за столовым сервизом моей бабушки». Ниночка была самой красивой на всем белом свете женщиной и к тому же она выпускалась вместе со мной с исторического факультета. И поэтому я никогда не пропускал занятий. Нет, не для того, чтобы видеть ее – она ходила через раз, – а чтобы вести конспекты, которые потом я мечтал вручить ей как дар влюбленного. «У тебя нет предмета своей собственной страсти?» – спрашивали меня мои сокурсницы. По правде говоря, не было, потому что все предметы моей страсти не принадлежали мне.

Вся прелесть любви к такой женщине, как Ниночка, состояла в том, что мои чувства были бескорыстны, альтруистичны и благородны. Я ничего от нее не ждал и одновременно был готов отдать ей все. Любовь без условий, любовь, которую нельзя расторгнуть. Любовь едва ли не собачья.

– Так любят те, кто понимает, – говорил я своим сокурсницам.

– Так любят те, кто понимает, что у них нет ни единого шанса, – уточняли они.

Семья Ниночки удерживала сильные позиции в Перу с конца XVIII века, когда основатель рода оставил свои летние дворцы в Кантабрии , чтобы занять место в аудиенсии Лимы . Оттуда предки Ниночки разлетелись, как королевские пчелы, заливая нектаром соты в самых высоких ульях власти. В колониальный период они были консулами, епископами и ойдорами ; во времена независимости – видными деятелями, идеологами и законодателями; в XIX веке – землевладельцами, банкирами и промышленниками и уже в XX веке – ректорами, предпринимателями и меценатами. Родственники Ниночки делали весомей образование и финансы, искусство и науку, печать и дипломатию, исторические книги и мои конспекты по истории.

– Ниночка, почему никто в твоей семье не пожелал быть президентом Перу?

– Какой же ты дурачок, – сочувствовала мне благоразумная и неотразимая Ниночка. – Президенты Перу никогда не имели никакой власти.

Ниночка водила древний «мерседес», который любая другая девица, еще более крутая и вся такая на шарнирах, сменила бы на спортивную машину с откидывающимся верхом, но мне больше нравился этот, с изумленным взглядом фар, автомобиль, который либо рычал, либо мурлыкал в зависимости от того, насколько нежно вонзался в него каблук ее туфельки, эта шпора из итальянской кожи, способная сорвать с места две сотни лошадей. Мне нравилось выходить с занятий и провожать Ниночку до университетской стоянки, где она всегда спрашивала меня, что я думаю предпринять, чтобы поехать домой, в то время как я спрашивал себя, чтоб такого предпринять, чтобы остаться с ней.

Внутри покатой кабины старого «мерседеса» меня обволакивал запах духов Ниночки, а стоило мне увидеть книги, разбросанные на заднем сиденье, авторучку в отделении для перчаток и открытую сумочку, брошенную на коврике, и я тут же представлял себе, что именно так выглядела бы ее комната, если бы горничные не заправляли постель и не убирали бы ее одежду. Ниночка высаживала меня за мостом в Террасах , не подозревая, что там я часами смотрел на море, вставляя в рамки свои грезы, отшлифованные интимной меланхолией.

– Время следует приобретать или терять? – спросила меня как-то Ниночка.

И чтобы не сказать «зависит от», я ответил, что приобретать. Она растерянно посмотрела на меня и, залив меня сиропом нежности, призналась, что она умеет только терять. Я попытался остроумно заметить, что, мол, самым ценным было время, которое я посвятил ей, но она тут же опустила меня с небес на землю, сказав, что ей совсем не в радость знать, что кто-то приобретает время, которое она теряет. Поэтому я всегда уходил на набережную потратить впустую благоприобретенное время.

На самом деле Ниночка получала несказанно«удовольствие, когда какой-нибудь прирученные воздыхатель считал, что он явился на свет божий чтобы покорить ее, ибо тогда она заставляла en растрачивать то же самое время, которое так бездарно проматывала сама. Послы, депутаты, писатели, журналисты, живописцы и прочие широк известные массы смиренно, задыхаясь оптимизмом, терпели инквизиторские законы Ниночки, ставившей их рядами и колоннами в идиотское положение.

Я никогда не забуду тот вечер дома у Ниночки, когда мы – Регина, Макаки, Ана, Жизела, Ниночка и я – прозанимались до девяти часов, готовя к экзамену. Прислуга уже удалилась, а голод те зал наши желудки. И тут-то Ниночка вспомнила, что новый замминистра по экономике просил ее звонить «в любое время, по любому делу»; она – само великолепие – набрала номер, который знали лишь она, президент и министр.

– Скажите ему, что это Ниночка, сеньорита, и увидите, как он рванет… Привет, Бизи. Are you busy [172]Ты занят? (англ.)
, Бизи?… А-а-а, из Валютного фонда… А я с голоду умираю, Бизи, и хочу, чтобы ты пришел ко мне домой с пиццей… Попозже может быть слишком поздно, Бизи… Но что для тебя важней: быть со мной или с этими из Валютного фонда?… Ну, скажи им, что пошел купить доллары… Так ты придешь? You are so cute [173]Ты такой милый (англ.).
, Бизи… Нет, Бизи, лангуста не хочу. Пицца, я же тебе уже сказала! Две большие римские и три обычные с ветчиной и шампиньонами… Но я же суперголодная, Бизи… Ай, какая же ты прелесть, Бизи… Прелесть! Какая же ты прелесть… Ну, ты идешь прямо сейчас? Нет?… Прелесть! Если хочешь, я снова скажу тебе прелесть… Знаешь, скажи им, что пошел купить доллары… пока-пока… Прелесть! Бр-р-р.

Лицо у бедняги замминистра окаменело, когда он увидел измученное голодом поголовье, а тут ему еще хорошенько досталось за то, что он принес на две пиццы меньше («ты остался без своей порции, Бизи»). Ниночка восседала на троне женского общества и при этом нетронутой женщиной.

Однажды она рассказала мне, что случилось с ней во время съемок фильма «Фитцкаральдо» , когда Вернер Херцог, Клаудиа Кардинале и Клаус Кински в 1981 году засели в перуанской сельве. «Бедняжечки, – восклицала Ниночка, – они все weekends в отчаянии приходили ко мне домой, чтобы принять душ и сытно поесть. По-видимому, на один из таких выходных напросились также Мик Джаггер и какой-то испанский холеный певец с внешностью миленького мальчонки. Cast [176]Здесь: актерский состав (англ.)
захотел повеселиться, и кто-то предложил пойти на дискотеку, но Ниночка была насмерть ранена романтизмом и убедила испанчика остаться с ней дома. «Ах, ты не знаешь, – уточняла она утонченно, – он оказался педиком, но суперпривлекательным. Я сказала ему, что если бы он намекнул мне об этом раньше, то я бы пошла с Миком Джаггером, а он ответил, что тоже был не прочь пойти с Миком Джаггером. Вот такие дела».

Меня же, наоборот, интересовала Клаудиа Кардинале, решительно красивая и чудесно элегантная, как я это заметил, чтобы уколоть Ниночку, женщина. Ниночка изобразила милую мину безразличия и объяснила мне, что элегантность не в Диоре («который есть полнейшая безвкусица», – изрекла она), а в знании, кто такие Вурт, Пуаре и Марбель. «Кроме того, эта Кардинале одевается для мужчин, а элегантная женщина одевается для женщин».

Ниночка не переставала удивлять. Все, что случалось вокруг нее, было обыкновенным и сказочным одновременно. Обыкновенным было то, что самые успешные и победоносные мужчины падали к ее ногам. А настоящей сказкой было видеть, как она играла ими в футбол: отпуская пинки подъемом своей прекрасной ножки, тычки с носка или исполненные артистизма удары каблуком. Звонит телефон посреди Средних Веков:

– Алло?… Кто?… Рамиро?… Привет, Рамирито! Ты не в Манхэттене?… На острове Пасхи? Потрясающе, остров Пасхи… Что, я договорилась поехать с тобой на остров Пасхи?… Конечно, я забыла… Я и не знала, что вчера у тебя был день рождения, Рамирито. Мои запоздалые поздравления… Нет. Я не получила никакого билета, Рамирито… Рамиро, не говори мне о деньгах, а то я положу трубку! Быть может, через месяц я сама бы захотела поехать на остров Пасхи, но клянусь тебе, вчера я не была готова ехать на остров Пасхи… Нет, Рамирито. Ни завтра, ни послезавтра… Ну, нарисуй чего-нибудь… Ах, Рамирито. Если из-за этого, то завтра я пошлю тебе с курьером ящичек с темперой, твои кисточки и все-все… Не будь утомительным, Рамирито. Я и не думаю ехать на остров Пасхи. Если бы ты пригласил меня куда-нибудь в другое место, думаю, что я бы поехала… Например, во Флоренцию… Нет, не в этом месяце, рамирито… Ну, месяца через три, быть может… Да, еще раз вышли мне билет, но не заставляй меня путешествовать туристическим классом, это так неудобно… Ах да, Рамирито… Было бы здорово, если бы ты нарисовал меня на фоне острова Пасхи… Ты же художник, разве нет? Представь меня как тебе хочется, чолито … Чолито! Мне нравится говорить тебе «чолито»… Нет, чолито, никто не знает, что я говорю тебе «чолито»… Чоло, чоло! Мой чолито художник-мочика … Чао, чолито… Вискити, вискити – это тоже тебе. Бр-р-р.

На историческом факультете мы привыкли к воздыхателям и поклонникам Ниночки, мы принимали их с тем же смирением, с каким принимают политичных родственников и родственных политиков. И к ротонде факультета гуманитарных наук косяками шли бесчисленные создания в летах, достойных Ниночки. А именно: аргентинские скотовладельцы, мексиканские нефтяники, бразильские импресарио, испанские аристократы и всякий перуанский люд. Ниночка причиняла им неисчислимое количество мучений, но самым жутким испытанием для всех было посещение лекций доктора Росы Луисы.

Доктор Роса Луиса читала курс средневековой истории – дисциплины, в которой она была признанным специалистом, но ее занятия проходили с двух до четырех, а в эти сонливые часы никому дела не было до антипап, конкордатов и соборов. Единственную радость на этих занятиях нам дарила Ниночка, когда она, поразительно красивая, прибывала в сопровождении своих воздыхателей, основательно загруженных дарами моря, рисовыми блюдами и всякими тушеными овощами – всем тем, чем изобилует креольская кухня. «Сеньорита Ниночка, кто, скажите пожалуйста, сегодня нам делает честь сопровождать нас?» – спрашивала любопытная докторша, прельщенная интернациональным успехом своих лекций. И неизбежно – после обязательного представления – жертвы величаво рассаживались в первом ряду, и через полчаса мы замечали, как терпят кораблекрушение их веки, как, бодаясь, качаются их головы, словно головы присмиревших после четвертой бандерильи быков.

Точно так же, как в двадцать второй песне «Одиссеи» падали сраженные Одиссеем женихи, падали и воздыхатели Ниночки, словно пьяные эквилибристы с каната, натянутого ею, а она, злая и красивая, смеялась и смеялась, будучи еще более красивой и злой, чем Эулалиа де Дарио. В этой жестокой снотворящей ордалии выжил только Антеро Гойенече, молодой обозреватель самой популярной в стране политической программы, безжалостный интервьюер и идеальный зять для какой-нибудь почтенной лимийской особы. Антеро, казалось, наслаждался занятиями доктора Росы Луисы, которую он обхаживал с тем же самым лукавством, что и Ниночку.

– Сеньор Гойенече, вам не кажется, что Пипин Короткий был великим политиком? – спрашивала доктор.

– Мне он кажется очаровательной личностью, доктор, – соблазняющим тоном отвечал Гойенече, как будто он находился в своей телестудии.

Доктор Роса Луиса перед столь льстивыми ответами прямо-таки содрогалась от удовольствия и продолжала с упорством охотника за автографами:

– А если бы вы могли взять интервью у знаменитого персонажа мировой истории, то кого бы вы выбрали для интервью, сеньор Гойенече?

– Несомненно, Пипина Короткого, доктор.

– Послушай, муси-пуси, – вмешивалась Ниночка, – а разве это не был бы мой дядюшка Эрфоно?

– Нет же, нани-пуси, – успокаивал ее Гойенече. – У твоего дядюшки Эрфоно я возьму интервью, когда речь пойдет об истории Перу.

И в ту же ночь мне приснилась программа Антеро Гойенече, куда для интервью по вопросу борьбы за инвеституру были приглашены Пипин Короткий, Гвалтерио Неимущий и Генрих Плантагенет . А после рекламы появился по-докторски напыщенный дядя Эрфоно (Онофрэ, если читать задом наперед), неугасимый светоч перуанской мысли.

Вот такая была Ниночка, необъятная, как заснеженные степи, шептавшие ее имя, недоступная, как звезда Большого, молниеносная, как царская почта. Ниночка, словно какой-то персонаж Греты Гарбо , хотя судьбой она была более согрета, чем Гарбо. «Ты говоришь, Грета Гарбо? – с улыбкой корила она меня. – Ты думаешь, что меня назвали так по какому-то фильму?» Хрусталь ее голоса смягчал соборную тишину, эхом откликаясь во всех комнатах ее дома.

Она рассказала мне то, о чем знали очень немногие. Она была внучатой племянницей графини Эммануэлы Потоцкой, музы Мопассана и королевы парижских салонов начала XX века. Из банки с полузатертой геральдикой она извлекла газетные вырезки, окрашенные временем в сепию, и показала мне портрет прекрасной женщины, которая была похожа на Ниночку, только чуть более красивая, чем она. «Она превосходна», – немного взволнованно пробормотал я.

– Не будь ослом, – ответила она. – Смотри не на фото, а на то, кто подписал статью.

Графиня была неистовой красоты, и чепчик и драгоценности не могли затмить ее земную природу. И тогда я увидел, что это вырезка из «Pastiches et Melanges» 1904 года, светскую хронику в которой вел Марсель Пруст. Взяв статью благоговейно дрожащими руками, я разобрал, что Пруст считал мадам Потоцкую бальзаковской героиней и «Belle Dame sans merci» – фраза, которую я не совсем понял, но истолковал как комплимент.

– Она была взбалмошной сумасшедшей, – услышал я шепот Ниночки. – Пол-Европы сохло по ней, а она, такая-сякая, никогда не обращала ни на кого внимания. Моя бабушка была ее племянницей и дамой ее окружения. Когда я была ребенком, она рассказывала мне, как они гуляли в Булонском лесу, окруженные туманом и русскими борзыми.

– Пруст был в нее влюблен? – спросил я, понимая, куда мы выедем такими путями.

– Ну ты и темнота, – снова осадила она меня. – Пруст был педиком, но суперпривлекательным мужчиной. Моя бабушка всегда говорила, что с ним до ужаса было весело. Пруст и Потоцкая, оба были взбалмошными сумасшедшими. Посмотри на открытку, которую Пруст прислал бабушке, когда она уехала жить в Перу.

И, покопавшись в своей банке, она вытащила почтовую открытку, датированную 1910 годом, на которой бисерным почерком было написано:

Temps perdu по se retrouve point. Marcel

– Что это значит?

– Это значит: «Утраченное время не возвращается». Ты что, до сих пор не читал «В поисках утраченного времени»? – спросила она, прелестно хмуря брови.

– Еще нет, – ответил я едва слышно, вспоминая о семи томах, не купленных по вине роликов. – Честно сказать, я думал прочитать этот роман через пару лет. Когда немного подрасту для него.

Ниночка и понятия не имела, сколько мне лет, и сильно развеселилась, узнав, что она на девять лет старше меня.

– Ты ребенок прямо, – повторяла она. – А я-то тут с тобой говорю на манер развратительницы, моей пратетки.

В Лиме никто никогда не говорил о родственниках Ниночки по материнской линии, потому что родственников по отцовской хватало с лишком, чтобы весь мир молчал. Однако в тот вечер ее русская красота сверкала как никогда, переливаясь всеми цветами литературы. Я подумал о глазах Лары из «Доктора Живаго» и русых благоухающих косах крестьянок Чехова, о той трагической игрушке, в которую превратилась Катюша у Толстого , и о бледной обходительности Машеньки Набокова. Обо всем этом я подумал, когда разглядел в ее изящной фигуре нежную кость русских красавиц.

– Хочу попросить тебя об одном одолжении, – попросила она меня, качнув фру-фру своих ресниц.

Молчание, восторг, опасения.

– Мне хотелось бы, чтобы ты написал обо мне, – продолжила она. – Чтобы ты рассказал, какая я на самом деле. Чтобы ты сделал со мной то, что сделал Пруст с графиней Потоцкой.

– И почему для этого ты выбрала меня? – ответил, заикаясь, я.

– Потому что меня окружает столько людей, которым важно лишь, что я представляю собой снаружи, а не изнутри, – ответила она, перемежая каждое слово паузой длиною в вечность, с сознательно преднамеренной заторможенностью женщин, что-то пробующих на вкус. – И потому что тебя не угораздило влюбиться в меня, не так ли?

– Нет, ни в коем случае, Ниночка. Несомненно нет.

– А можно узнать почему? – вдруг набросилась она на меня. – Я тебе не нравлюсь? Кажусь слишком старой?

– Потому что это было бы потерей времени, а потерянное время нельзя вернуть, – отвечал я, стертый в порошок.

Ниночка оценила мой ответ, и хотя она сказала, что он остроумен, я понял, что она уже знала, что я знаю, что она его знает. Она пообещала мне копию заметки Пруста, биографию Мэрилин Монро, написанную Труменом Капоте , и забытый роман Толстого, который ей всегда читали, пока она была Маленькой, потому что ее бабушка была знакома с Марией Александровной .

Прощаясь со мной у двери, она снова попросила написать о ней и дала понять, что ей было бы все равно, если б я написал, как сильно я любил ее. «Если тебе надо любить меня, чтобы писать, – сказала она, лаская каждое слово, – люби, и труд твой будет не напрасен». И я отправился на набережную Барранко в поисках названия, чтобы писать у моря о потерянном времени.