В середине 1984 года декан моего факультета сказал, что мне выпало счастье отправиться учиться стипендиатом за границу и что я могу сам выбрать между Библиотекой Конгресса в Вашингтоне или Архивом Индий в Севилье. Я, думавший, что владею английским, ответил, что поеду в Вашингтон, но декан, который был человеком бывалым, предупредил меня, заметив, что только тот владеет языком, кто способен на этом языке ухаживать за женщиной. Поэтому я решил ехать в Севилью – совершенствовать свой испанский.

Иногда, стоит только жениться или выиграть в лотерею, как сразу открываются доселе зарытые в землю таланты и мгновенно становишься чересчур привлекательным. Моя грядущая учеба за границей оказалась чем-то подобным, ведь ее основательность и престижность одарили меня докторской степенью еще до того, как я написал хоть единую строчку, и покрыли меня патиной космополитизма. Материнское воображение моих учениц в «Трене» и сокурсниц по университету рисовало меня беззащитным парнем, обреченным жить в одиночестве в чужой стране. «Кто тебе будет готовить?» – спрашивали меня. «Как ты со всем управишься, когда кругом никого?» – хотели они знать. «И в свои именины ты будешь один-одинешенек?» – сочувствовали мне. Ореол богемной жизни и романтизма увенчал мою голову на несколько месяцев, предшествующих отъезду, хотя пользы для меня от этого не было никакой, поскольку мое внезапно свалившееся обаяние состояло в том, что я уезжал. Наконец-то и меня стали желать девчонки, но желали они меня, уже уехавшего из страны.

В день отъезда вся моя семья в полном составе приехала в аэропорт. Их интересовали три жизненно важных вопроса: маму беспокоило мое здоровье («Дорогуша, хоть бы ты нашел все продукты для рецептов, которые я тебе дала»); папу волновали деньги («Засунь доллары в трусы!»), а тете Нати не давал покоя любовный вопрос («Крестник, будь осторожней, испанки – хуже некуда»). Тетя Нати даже не догадывалась, что хуже перуанок не может быть уже никого.

На многотысячной высоте меня охватило нетерпение – хотелось поскорей добраться до Севильи. Возможно, в Лиме я никому не нравился, потому что у всех девчонок там были одни и те же вкусы, но в Севилье я ожидал повстречать женщин со всего света, причем менее капризных: южноамериканских стипендиаток и европейских преподавательниц, японских танцовщиц и германских туристок, английских воспитательниц и американских путешественниц. Всех в одной Севилье, и это не считая испанок, которые, по словам тети Нати, «хуже некуда». И это чрезвычайно меня вдохновляло, потому что для девчонок в Лиме это я был «хуже уж некуда».

Опускаю промозглые дни в Мадриде, попойку в то утро, когда я приехал в Севилью, и всю следующую неделю, потраченную мной на поиски жилья, которое я хотел снять на пару с кем-нибудь из университетских. Так что в середине января я поселился в квартире в Лос-Ремедиос с одним американцем ливанского происхождения, который, когда распробовал творения маминой кулинарии, снизошел до помывки посуды. А поскольку я был сама справедливость, то, как только познакомился с его подружками, снизошел до помывки полов.

В Севилье была, должно быть, очень высокая плотность хорошеньких женщин на квадратный метр, ведь меньше чем за пять дней я успел влюбиться в пианистку из Памплоны, американскую студентку, соседку по дому и аптекаршу из нашего квартала, не считая всяких там служащих, прохожих и пассажирок автобусов. Поскольку я привык к платоническим и неспешно развивающимся Увлечениям, то после подобной фантастической сверхдозы на меня обрушились фантастические угрызения совести, и я почувствовал себя бессовестным ловеласом, сатиром и Синей Бородой. Однако все снова стало на свои места, когда я познакомился с Итцель.

Мне нравилось приходить в читальный зал архива без четверти восемь утра, когда на лицах еще мерцал свет фонарей, а Севилья искрилась словно черная bibelot [189]Безделушка (фр.)
. Аккуратные научные сотрудники следили за тем, чтобы выглядеть серьезно, по-докторски, но только не американцы, о которых никогда нельзя было сказать, встали они только что или же еще не ложились. Большинство латиноамериканских стипендиатов приходило к полдесятому, но только не Итцель, та заставляла себя ждать аж до десяти. Когда она, вся такая лучезарная, врывалась в читальный зал, все, как мне казалось, становилось более чудесным, легким и ясным. Даже тексты XVII века.

Итцель носила имя индейцев майа, ее родители – испанские республиканцы, оказавшиеся в изгнании в Мексике, – не нашли иного, лучшего способа смягчить ту несправедливость, которую принесло испанское владычество стране, давшей им убежище. Называть Итцель по имени было словно произносить волшебное слово, а любить Итцель было следствием этого волшебства. В тот самый день, когда мы познакомились с ней в баре «Винсент», я решил завоевать ее, ведь горький опыт моих долголетних неудач заставил меня постичь одну весьма полезную истину, терять мне нечего, «нет» я уже имел в своем распоряжении заранее.

Но Итцель была не только красивой – красивейшей! – женщиной, но и выдающейся личностью, интеллект который соблазнял. Будучи дочерью интеллектуалов в изгнании, она часто рассказывала о дружбе своих родителей с другими знаменитыми изгнанниками, такими как Хуан Рамон , Сернуда и Салинас , не говоря уже о мексиканцах Диего Ривере , Октавио Пасе и Альфонсо Рейесе . Всякий раз меня очаровывали ее рассказы об еженедельных обедах с Гильеном и Максом Аубом , но самое удивительное событие, пережитое ею, случилось два года назад: похороны Бунюэля . «Этих выкидышей, которых присылало испанское правительство, – говорила она, глядя мне прямо в глаза, – мы держали подальше от Луиса, потому что Бунюэль – наш». Несомненно, словом «наш» она хотела подчеркнуть: не мексиканский, а принадлежащий этой, другой Испании suigeneris, которой была Испания изгнанных. Ах, Итцель! О ней я мог бы сказать, что она соблазнила меня своим интеллектуальным профилем! Что за профиль у нее был, что за интеллект.

Впервые в жизни огромное количество бессонных, по вине книг, ночей обернулись для меня романтической выгодой, и на столах многочисленных севильских баров я аккуратно развернул любовную картографию моих читальных штудий. Итцель, словно тольтекская богиня, бесстрастно наблюдала за мной, и ее приговоры были громогласны и безапелляционны:

– Ты не читал Харнеса , недоумок.

– Кого?

– Бендхамина Харнеса, писателя в изгнании. Он был другом папы.

– А-а-а…

– Ты должен прочитать его, идиот.

– Конечно.

Впечатлить Итцель было невозможно. Если меня восхищал Борхес, то она предпочитала Кальвино . Если я проходился по Кортасару, то она советовала мне Арреолу . Если я читал стихотворение Вальехо , она отвечала мне стихами Неруды. Если я пил кофе с Варгасом Льосой , то она ужинала с Карлосом Фуэнтесом . Если мне нравился Валье-Инклан, она немедленно высказывала сожаление по поводу мексиканской пасторали его «Летней сонаты» . Одним наивным утром я признался ей, как сильно меня впечатляет Асорин , и почти потерял все то немногое, чего сумел достичь: «Ну ты и недоумок. Фашикам как раз по вкусу ястребиные» . Так что я понял, что Итцель мне никогда не соблазнить своими познаниями в литературе, и у меня оставалось одно: прибегнуть к последнему интеллектуальному боезаряду, бывшему в моем распоряжении: ранчерам .

На выходных стипендиаты архива собирались в «Ла-Карбонерии», в прогрессивном кабачке с атмосферой кабаре в стиле фламенко, где давали гитару всякому, кто умел играть на ней. Однажды, когда там было не очень весело, кто-то спросил нас, знаем ли мы латиноамериканские песни, и случайно гитара попала ко мне в руки. Начал я скромно – «Цветы корицы», «Ось моей телеги» и пару болеро из «Лос-Панчос» , – но приободренный публикой, которая стала подсаживаться поближе к нам, я осмелился на репертуар менее традиционный.

«Птичка Чоги» привлекла тех, кто сидел у барной стойки, на звуки «Или что будет» набежали самые заядлые любители румбы, «Звучание склона» стала первой песней, которую мы спели хором, «Крепостная стена» произвела фурор почти дионисический. Завсегдатаям «Ла-Карбонерии» пришелся по душе марш, а если марш, то, несомненно, это был марш протеста. В бессознательности моего состояния вновь заколыхались красные знамена прошлых выборов в университете, так что я пропел самые романтические и боевые шлягеры революционного репертуара. Сколько девушек привлек я своим настойчивым гитарным треньканьем? «Аманда, которую я вспоминаю» носила самое облегающее платье, у «Альфонсины и моря» были голубые глаза, а «Йоланда» оказалась филологом. И я умер бы на месте от счастья, не будь здесь рядом Итцель, которая прекрасно понимала, что все эти сопли, которые я тут распускал, были ради нее.

– Ну все, ты уже покорил меня, мой король, – прервала она меня, беря за руку. – И пусть это дешевое бабье отваливает, а ты спой-ка мне ранчеру.

И поскольку я никогда не пел ранчер в трезвом состоянии и тем более с мыслью соблазнить мексиканку, то я имел неосторожность спросить ее какую. «Поезд отсутствия», – ответила Итцель, еще более прекрасная, чем «Мария Прекрасная» . И в тот момент я понял – о, ужас, – что я не работал никогда марьячи, что на самом деле я знал едва ли пять ранчер и что в музыкальном автомате моей памяти не было «Поезда отсутствия». Следующая сцена была достойна мексиканского фильма. Никто не понял, почему я вдруг перестал играть, кто была та сумасшедшая, что разозлилась на меня, и при чем здесь «Там, на большом ранчо» с песнями Сильвио Родригеса . И только я понял раздражение Итцель, возмущение, вспыхнувшее краской на ее щеках, и истинный смысл недоброй фразы, которую она бросила мне, перед тем как встать и величественно выйти из «Ла-Карбонерии»:

– Ты меня уже порядком достал, придурок. И я отваливаю, потому что ты совсем оборзел.

В рассказах Борхеса некоторые персонажи открывают сущность вселенной, произнося Слово, которое может вызвать чудо, разгадывая письмена богов на шкуре ягуара или созерцая, лежа ничком, ослепительно яркую переливчатую сферу . Нет, до такого не дошло, но когда Итцель ушла, я какое-то время стоял, отражая обезьянью гримасу в остатках плескавшейся в бокале анисовой водки, и тут я осознал, что знаю все ранчеры на свете, хотя и не могу спеть ни одной. Как если бы я с ними жил всю жизнь, вот так вот. И я уже рисовал в своем воображении картину, как на следующий день ей рассказывают, что видели меня пьяным, и Итцель с гордостью говорит, что «это из-за меня», как вдруг несколько голосов за кадром с андалузским акцентом выдрали меня из продукта фабрики грез с мексиканским дубляжом.

– Чувак, благодаря тебе клев здесь хороший. За нами должок – найдем и тебе бабу.

– Все тебе сделаем по высшему классу.

Чарро в сомбреро из моего фильма растворились, воплотившись в две дружелюбно улыбающиеся, худые фигуры. Тот, что пониже, был невероятной помесью Оскара Уайльда и Лаки Люка («Барберан. Родом из Хаэна, из большой семьи, отец мой школьный учитель»), а тот, что повыше, был похож на хиппи, уволенного с военной службы, в цветастой, ярче пасхального яйца рубашке, в надраенных, словно генеральские сапоги, ботинках («Для друзей я Ребольо, для врагов – тот, кто бьет пребольно»). Барберан служил писакой в какой-то севильской газете, а Ребольо поигрывал на гитаре в академии фламенко. По-видимому, каждый выловил свой интерес в мутной водице моих песен, впрочем, они подошли ко мне не ради благодарностей, а для того, чтобы попросить меня повторить номер.

– Все здорово было, чувак. Тут были даже иностранки!

– Первостатейные телки, и пахло от них вполне сносно.

Сказать по правде, мне нисколько не улыбалось перематывать назад пленку моего неудачного сольного концерта, ведь ни одна из моих мелодий не впечатлила Итцель. Барберан терял терпение от моей неподатливости, как те футболисты, готовые уже пробить пенальти, но вдруг понимающие, что единственный мяч, который оказался на стадионе, застрял на трибунах.

– И чего, будешь как собака на сене, – прорычал Барберан.

– Которая сама не ебет и другим не дает, – закончил фразу Ребольо.

Меня бесило высокомерие этой пары сваренных вкрутую яиц, уверенных, что они за десять минут добьются того, чего я не добился за десять лет.

– Чувак, ну чего ты хочешь? – решительно спросил меня Барберан.

– Уехать на «Поезде отсутствия», – ответил я, находясь не в себе.

– Черт, сказал бы раньше, – оживился Ребольо. – Отсюда мы тебя подбросим до станции Сан-Бернардо. А если не хочешь туда, то довезем и до твоей деревни.

Сначала я оторопел, а потом рассмеялся, и мы все втроем смеялись как идиоты, не зная точно над чем. Чтобы объяснить им, что такое «Поезд отсутствия», я вынужден был рассказать им немного об Итцель, а заодно и поведал все о Кармен («Поосторожней надо с этим долбаным спиритизмом»), Таис («Чувак, а меня они так прикалывают, крепенькие-то»), Каролине («Поосторожней надо с этими долбаными коммунистами»), Лиси («Чувак, а меня они так прикалывают, болезные-то»), Алехандре («Поосторожней надо с этими долбаными роликами»), Камиле («Чувак, а меня они так прикалывают, эти из Опуса»), Ребеке («Поосторожней надо с этими долбаными евреями»), Ане Лусии («Чувак, а меня они так прикалывают, любительницы поцеловаться»), и Ниночке («Эти русские самые лицемерные в Испании!»).

На расстоянии в тысячи километров от эгосистемы моих любовных неудач вряд ли мне стоило петь ранчеру своей жизни, но как бы то ни было, закончив мой любовный ridiculum vitae, я погрузился в безутешное молчание, из которого меня вытащил Ребольо своими фламенкскими философствованиями:

– Твоя жизнь – это мартинете , дорогой ты мой: надрывно и под сухой ритм.

И тогда Барберан вложил мне в руки гитару и, пользуясь тем, что я пребывал в тоске и печали, заставил меня снова запеть, потому что, как утверждал Лаки Уайльд, депрессия и меланхолия женщин просто с ума сводят.

– Это действие силы тяжести, чувак: чем тяжелее твое состояние, тем скорее тела падают.

Все больше девчонок подсаживалось поближе к музыке, и вместе с этим росло мое любопытство к галантной стратегии Ребольо и Барберана. Если один улыбался, то другой неизменно плакал, когда один аплодировал, другой оставался бесстрастен, пока один просил новых песен, другой требовал меня немедля замолчать. Очень скоро со всех сторон их уже облепили восторженные девицы, и они завели один из тех обязательных, внешне ничего не значащих разговоров, в процессе которых становится ясно: с кем, как, где и когда и не важно зачем. И рядом я, их верный слуга, «Мелющий кофе».

Когда я дошел до песен в стиле кубинской «нуэва трова» , шептания приобрели более интимный характер, голоса зазвучали совсем слащаво, взгляды стали чересчур откровенными и провокационными. Как это ни казалось странным, но Барберан рассказывал девчонкам, что он родом из Хаэна, что он сын школьного учителя, что семья у них огромная; он даже бахвалился тем, что он последний репортер в редакции своей газеты и что отказался от предложения другого, более солидного издания в Севилье, и только потому, что ему не нравится слишком много работать. Ребольо, наоборот, обмазывал девчонок комплиментами и обещал им, что все будет по высшему классу, читал наизусть отрывки поэмы непостижимого для меня стихотворного размера. Барберан пытался их взять нахрапом («Чувиха, если мы это сделаем сегодня вечером, завтра мы сможем повторить»), а Ребольо подавлял их своей утонченной чувственностью («Ты мне говоришь, какими духами ты пользуешься, и я тебе приношу их целый графин»).

Когда официанты «Ла-Карбонерии» потребовали у меня гитару, мои товарищи уже с полчаса как тискали и оглаживали двух девиц, которые три часа назад казались образцом сдержанности и добропорядочности. И чего только эти девицы увидели в них, чего не было во мне? И я потихоньку сбежал из «Ла-Карбонерии» – чтобы не встречаться с моими новыми знакомыми. Я плелся весь такой страдающий по улице Видрио, желая залить тоску, как то принято в Халиско , как вдруг бархатистую тишину вечера разорвало прерывистое сопение Ребольо и Барберана:

– У нас же была одна для тебя, чувак!

– Забодай меня комар, была для тебя телка!

Будучи хорошим журналистом, Барберан не мог понять, как это можно было променять горяченькую сенсацию из «Ла-Карбонерии» на бесстрастную колонку из Архива Индий, но Ребольо был артистической натурой, и по крайней мере он-то понимал, почему я не желал другой женщины, кроме Итцель («Во че тебе нужно – бабца, которая прослужит тебе подольше, чем вельветовые штаны»). Никогда до сих пор я не делился своими любовными крушениями, но неожиданно бурное участие Ребольо и Барберана вымучило из меня самые сокровенные признания.

Желая помочь мне, Ребольо и Барберан потащили меня в «Пенья Торрес Макарена» , где, по их словам, пел один цыган, который иногда подрабатывал марьячи на ярмарках в деревнях. Если кто и мог обучить меня ранчерам, так только этот Малыш-из-кареты. «Фламенко у него самое мексиканское в Испании», – подбадривал меня Ребольо.

«Пенья Торрес Макарена» находилась рядом с мрачным полуразвалившимся зданием, которое, несомненно, знало времена и получше, но все еще пребывало в эпохе похуже. Источенные ветрами и дождями зубцы не давали усомниться в том, что я находился перед стеной средневекового города, которая издали казалась тенью изношенной вставной челюсти. Именно такой, какая была нужна Малышу-из-кареты, который немедля заверил меня, что как только он набашляет себе немного, тут же вставит себе зубы из золота и драгоценных камней. «Как шеньориты в штародавние времена», – то и дело говорил он.

Ребольо и Малыш-из-кареты жили в квартале более известном как «Три тысячи», куда, как клялись некоторые мои коллеги по работе в архиве, никакая полиция не решится войти. И поскольку для рожденного в Лиме не в новинку, что существуют кварталы вне закона, я сказал Ребольо, что ради меня не стоит так беспокоиться («Чувак, да я и сам хоть и родился в Хаэне, а уже в штаны наложил»). «Три тысячи» слыл местным Чикаго, славился почище районов Суркильо и Ла-Виктории, но, впрочем, это было еще не Такора или Мендосита . Приличный квартал, так сказать, водопроводчиков и преподавателей.

Жилище Малыша-из-кареты было малюсеньким, но, как я сумел заметить, в одной из комнат спали человек восемь («Это одна семья, чувак»). Несмотря на темноту, я смог получить представление об убогом убранстве квартиры, но самым ужасным были влажные стены, прогибающиеся полы и водопроводные трубы, которые можно было не только видеть, но и слышать («Дай мне отвертку, и я тебе тут все раскурочу») и чувствовать, как они воняют. Малыш-из-кареты опустил занавеску и зажег лампочку, излучавшую туберкулезный свет. Мы находились в его кабинете-фонотеке-студии звукозаписи. Только в каком-то киоске в Университетском парке или на барахолках Ла-Парады я видел нечто похожее: тысячи кассет образовывали миниатюрные башни и города в каморке, не более просторной, чем телефонная будка. Поскольку Малыш-из-кареты не умел читать, разные музыкальные разделы были обозначены рисунками и фотографиями, которые в свою очередь повторялись на лентах. По портретам кантаоров , одетых как марьячи, я определил стопку с исполнителями ранчер, где на каждой кассете был нарисован маленький мексиканец в сомбреро.

– А почему Малыш-из-кареты? – спросил я, не подозревая о последствиях.

– Потому што мое имя Рекарето, и ш детштва меня дражнили шуткой о каретах.

– Чувак, у тебя же имя мотогонщика.

– Не мотогонщика, шерт, а короля или шлена мунишипалитета в древношти.

– Чувак, по крайней мере, это лучше, чем Ребольо, имя у тебя – дубовое .

– Ребольо – это название фанданг о, е-мое. Из Хаэна, а не знаешь ничё о фламенко.

– Но я журналист, чувак. А ты вот знаешь, что значит в редакции закрыть номер?

– Танцевальный номер? Номер на бис, лопух? Между тем Малыш-из-кареты поставил пленку, и в «Трех тысячах» – а еще не было и пяти утра – загремели ранчеры. Кто-то из соседей заколотил в стену, но Малыш-из-кареты успокоил меня: «Пушть шебе долбитша этот Раймундо, он меня тоже доштает швоей долбаной электрогитарой». Когда пришел черед «Поезда отсутствия», все вокруг замолчали, давая мне возможность записать слова этой ранчеры, которая была призвана сразить сердце Итцель стрелой любви:

Когда ранчера закончилась, на нас всех напал столбняк, каждый пребывал в сомнении, неужели все остальные приняли это творение за нечто, и только ему оно показалось абсолютно ничем. Почему Итцель хотела, чтобы я посвятил ей сей скандальный мадригал? Если «Поезд отсутствия» и был песнью любви, то, несомненно, это была любовь железнодорожная.

– Чувак, я бы на твоем месте спел бы ей «И кто он».

– Слушай, ты поешь эту ранчеру в Майрене и тебе дают премию как исполнителю сигирийи , въезжаешь, о чем я?

Тут в разговор встрял Малыш-из-кареты, задвинув речь о любви и о женщине в Мексике, что привело меня в ужас, ведь там истинная любовь должна быть «жамешом на крови», женщины там влюблялись, если видели в своих поклонниках «жамеш на крови», и поэтому ранчеры всегда «жамешаны на крови». Мы вышли от Малыша-из-кареты с мыслью пропеть Итцель скромную такую серенаду – без всяких там глупостей – в стиле марьячи, чтобы пленить ее сердце. И поскольку было уже совсем не поздно, а скорее совсем рано, я решил не ходить в архив и остаться дома, чтобы поспать.

Тот день я посвятил штудированию магнитофонных лент Малыша-из-кареты, желая тем самым обогатить немного свой репертуар, который намеревался исполнить, прежде чем приступить к «Поезду отсутствия». На самом же деле мне нужнo было просто запомнить пару-другую текстов, поскольку аккорды и мелодии ранчер мне показались простейшими. Малыш-из-кареты был прав: в Мексике, если женщина ни во что тебя не ставит, ты убиваешь ее, и точка, если она бросает тебя ради другого, ты убиваешь ее, и точка, а если она умирает сама по себе, то ты напиваешься, и точка. Встреча была назначена в полночь на Пласа Нуэва, и, когда я пришел ровно в назначенный час, я встретил там пятнадцать японских туристов и троих марьячи из «Трех тысяч».

– Ну как, в качестве мексиканцев мы более привлекательны, чувак?

– Чего, не ожидал такого, не думал, что все будет по высшему классу?

По правде сказать, никто никогда не делал для меня так много за столь короткое время, как они. Малыш-из-кареты достал маскарадные костюмы, Ребольо – инструменты, а Барберан – стартовый пистолет («Чувак, если ты должен быть замешан на крови, я тебе это устрою»). Они привели с собой огромного акромегалического юношу, которого Ребольо представил мне как Йети-из-Кантильяны, его миссия состояла в том, чтобы жалобно орать «Ай!», ведь Ребольо не прекращал настаивать на том, что мексиканцы пели сигирийи.

Этот малый скоро станет монстром пения. Барберан, ты должен будешь взять у него интервью.

– Чувак, если хочешь, я возьму два. Одно у певца, а другое у монстра.

Квартира Итцель находилась в переулке Роситас, узкой улочке между площадью Мольвьедро и улицей Сарагоса, но даже по ней мы прошли в плотном окружении толпы любопытных и пятнадцати японских туристов. Когда Малыш-из-кареты выхватил трубу и заиграл, а Барберан выстрелил несколько раз, улица превратилась в арену массовой демонстрации: заспанные детишки, страдающие бессонницей студенты, пухлые домохозяйки, не упускающие случая пьяницы и заскучавшие телезрители – все высыпали на улицу, но только не Итцель. Но я знал, что она была дома, потому что я видел ее сияние.

Согласно сценарию мы начали «Гвоздиками, гвоздиками» и под крики «браво» восторженной публики перешли сразу на «Возвращаться, возвращаться». Соседи упоенно хлопали в ладоши, а одна сеньора даже смахнула нежданно навернувшуюся слезу, но Итцель не выходила. Тогда Малыш-из-кареты сказал мне, что не остается иного средства, как «жанятьша рукоприкладштвом», и когда я уже было подумал, что вот сейчас он вытащит нож, чтобы устроить мне «жамеш на крови», он, к моему счастью, приложил руки к клапанам своей трубы и выдул первые аккорды «То, что я бросаю, снова никогда не поднимаю». И привлеченная таким моим презрением, Итцель появилась на балконе.

Люди не верят в любовь до тех пор, пока не увидят ее воочию, и вслед за блистательным появлением Итцель толпа разразилась оглушительной овацией, которую поддержали даже жандармы, вызванные какой-то доброй душой. Как и было задумано, я встретил ее «Королем», а затем покрасовался, исполнив «Кукареку, Палома», но для того чтобы напомнить ей о моем чистом и высоком страдании влюбленного создания, я драматично рассыпал перед ней сокровища одной из самых душедробительных ранчер бессмертного Хосе Альфредо Хименеса: «Она». Я никогда не узнаю, виной ли тому неумеренные рыдания домохозяек или вызывающие дрожь стенания Йети-из-Кантильяны, но, несомненно, Итцель побледнела от волнения, когда я зашел на последний куплет:

Непередаваемый восторг овладел мною, когда я услышал, как она с нежностью в голосе сказала: «Подожди-ка меня немножечко, я сейчас спущусь, мой король», и тут, заглушая барабанную дробь севильяны , до меня донесся голос Ребольо: «Боюсь, что телке уже вставило». Сколько я мечтал об этом моменте: Итцель передо мной, едва не сшибленная «Поездом отсутствия». Ее, почти летящую над брусчаткой улицы Роситас, Барберан встретил фейерверком из своего пистолета. («Чувак, да ради такой женщины я готов парковать машины на фестивале в Ла-Аламеде »).

До сих пор я не сосредотачивался на качестве звучания моих ранчер, но на кону стояло мое счастье, и я с ужасом заметил, что Ребольо выдавал фальсеты чересчур фламенкские, а трагические «ай» Йети-из-Кантильяны подходили скорее не для жаждавшего умереть от любви, а для уже давно сыгравшего в ящик. Тем не менее Итцель со счастливой улыбкой смотрела на меня, и я думал, что пора бы Малышу-из-кареты вонзить в меня кинжал, чтобы моя возлюбленная, увидев, что я «жамешан на крови», никогда бы меня больше не разлюбила. В таком волшебном оцепенении я и пребывал, когда Итцель поцеловала меня.

Итцель светилась от удовольствия и вдруг забормотала какие-то извинения («Мне как-то неловко, мой король, потому что у меня нет даже и бутербродика, чтобы угостить твоих музыкантов»), и так как я на тот момент был самым счастливым немым на просторах Южной Европы, Малыш-из-кареты изящно протянул мне руку помощи. («Обошраться и не жить, как шеньорита прекрашна».) Итцель расплылась от удовольствия и призналась мне, что ей никогда не пели серенады («Не знаешь, сколько стоит нанять марьячи, мой король?»), и я обрадовался, что впервые оказался первым. («Ка-яя такша у марьяши, шеньорита?») Ребольо попал самую точку, Итцель, похоже, вставило насчет меня уже почти до самой печенки («Еще немножко, и я бы тебя тогда грохнула, потому что на меня напало прямо бешенство, когда я увидела, как ты болтаешь с этими дешевыми потаскухами»), и я был не способен поверить, что есть в мире что-то более ценное, нежели ее убийственное бешенство. («И школьким пешо равняетша одна пешета, шеньорита?»)

Следуя кодексу марьячи, мы вскоре распрощались с богиней индейцев майя, и с мыслью размазать себя на паре горячих бутербродов двинулись в сторону бара «Винсенте» по многолюдному переулку под возгласы одобрения и аккорды «Кукарачи». Итцель любила меня! Она мне этого не сказала, но я чувствовал это. Если ты красив, ловок в речах и богат, то поводов для ошибки тут гораздо больше, но когда ты безобразен, неуклюж и беден, ты никогда не ошибешься, потому что наши предчувствия – это те чувства, что никогда не выходят из нашей чернильницы.

– Надо заценить прелести этой долбаной девахи.

– Чувак, ты же слышал, как она разговаривала? Тискаться с мексиканкой, должно быть, то же самое, что целоваться с Кантинфласом .

– Ну и деревня же ты. Сразу видно, тебе незнакома эта долбаная Даниэла Ромо .

Ребольо и Барберан хотели отпраздновать мою победу в «Ла-Карбонерии», так что мы попрощались с Малышом-из-кареты и Йети-из-Кантильяны, которые тем же утром должны были ехать паломниками в усадьбу какого-то аристократа («Херцогу нравитша нашинать праздник шоледадой и заканшивать его булериями . Как и шеньорам в штарину»). Малыша-из-кареты я утопил в объятиях, а Йети-из-Кантильяны утопил меня самого. Благодарность была взаимной, потому что благодаря чарро, исполняющим фламенко, я завоевал Итцель, а благодаря Итцель подскочила котировка серенад марьячи в Андалусии. Несомненно, что после «Экспо-92» Малыш-из-кареты получит золотую вставную челюсть, инкрустированную драгоценными камнями.

В «Ла-Карбонерии» мы, одетые мексиканцами, все время поющие кумбии, гуарачи, корридо, вальсарии и, конечно же, ранчеры, вызвали сенсацию. В латиноамериканском головокружении вечеринки Барберан обнажил, как клинок, свое верное либидо, а Ребольо пленил группу путешествующих автостопом американок своей новой славой жеребца-осеменителя с берегов Рио-Гранде . Я хотел разделить с моими друзьями то бесконечное счастье, которое они подарили мне, и ни на мгновение не усомнился в этом, когда Ребольо подошел ко мне за первой лингвистической помощью, хорошенько закрутив в спираль талию очень важной американки.

– Ты же говоришь по-английски, ё-мое. Переведи-ка ей, пожалуйста.

– О чем речь, Ребольо.

– Скажи ей… Скажи, что я подарю ей благословенный рай.

– Черт подери, я не знаю, поймет ли она меня.

– Тогда скажи ей, что я вставлю ей с видом на Хельвес .

– Приятель, это тоже нельзя.

– Ты скажи ей, что она у меня ослицей заревет, хрень ее за ногу.

И так как на следующий день мне с Итцель нужно было работать в архиве, я ушел из «Ла-Карбонерии», как только Ребольо и Барберан принялись за дело, предусмотрительно размягчив моей музыкой женскую массу. По дороге домой я вспомнил давний вечер, когда ходил в кино с Кармен, и обрадовался, что наконец-то судьба повернулась ко мне лицом. Есть мужчины, способные соблазнить тринадцать женщин за один год, а есть мужчины, которые не в состоянии соблазнить и одной женщины за тринадцать лет. Однако благодаря моим друзьям мои мечты целиком и полностью сбылись, пускай даже и на тринадцатый год.

Так начались самые счастливые дни в моей жизни, ведь я делил с Итцель стол в читальном зале, мы ходили рука об руку по благоухающим лабиринтам Севильи и, забывшись, блуждали по именному указателю наших любимых авторов. Это было невероятно. Мы всегда во всем соглашались друг с другом, смеялись над нашей жизнью, которой мы жили бы в Лиме и в Мехико, и даже задались целью вместе добиться стипендии Фулбрайта, чтобы поехать в Калифорнию поступать в сладостную, словно мед, докторантуру. Если бы я ее поцеловал, она бы растаяла.

Итцель меня любила, но нужно было время («Чувак, ты ее все еще не оседлал?»). В конце концов, мы были только стипендиатами, и наша разлука была неизбежна: как-то Итцель призналась мне, что ее работа вот-вот завершится («Мексиканки – самые лицемерные в Испании!»). А я все пел ей песни о скороспелой любви и ранчеры об аттестованной ненависти, и все равно толком так ничего и не добился. («У нас еще остается последнее средство – замесить тебя на крови, чувак».) Видно, до конца ей так и не вставило, и этому определенно что-то мешало.

– Вот увидишь, она из братства Девы Гваделупской.

– Чувак, срать я хотел на сиськи этой Девы.

– А это еще зачем, хрень тебя возьми?

– Да чтоб Младенец сосал дерьмо, чувак.

Как-то на прогулке под апельсиновыми деревьями в белом цвету Итцель с серьезным видом рассказала мне, что в Мексике она была помолвлена и у нее есть жених, что она уже рассказала ему обо мне и что ее нареченный был не в восторге от этого. В ужасе я услышал, что жених был чистым математиком, вдвое старше меня и что он уже купил билет на самолет до Севильи и прилетит сюда как раз в вербное воскресенье («Через неделю, мой король»). Почему она не сказала мне этого с самого начала? Почему она сказала мне это только в конце? Самое ужасное заключалось не в том, что жених был. И даже не в том, что он приедет. Самое ужасное заключалось в том, что он был математиком.

– Что ты ему рассказала о нас?

– Все, мой король.

– Но ведь ничего не было!

– А разве ты не влез в мою жизнь, недоумок.

– Но я ведь не лезу в твою постель.

– Ну вот и посмотрим, поверит ли он тебе, мой король.

Одураченный жених всегда опасен, а одураченный жених-мексиканец смертельно опасен. Однако одураченный жених-мексиканец, который еще к тому же математик, – это просто мировая катастрофа, и с этого момента я рисовал его себе не иначе как извлекающим из меня квадратный корень, возводящим свое бешенство в энную степень и ставящим «X» на моем имени. Где-то в Мексике кто-то решил, что моя жизнь – это уравнение, к тому же еще и равное нулю. И как же это Лиси считала, что я никогда не буду в силах разобраться в алгебре.

Новость о скоропостижном приезде жениха Итцель пробежала по Архиву Индий со скоростью, с какой распространяются только дурные вести, все были убеждены, что он едет мстить. Научные сотрудники втайне поглядывали на меня, смотрители огорченно покачивали головами, а архивариусы шушукались у меня за спиной. И всякий таил надежду, что найдется какой-нибудь друг-товарищ, который выведет из заблуждения ревнивого преподавателя математики. Одно дело носить рога заслуженно, а совсем другое дело – когда тебя ими украшают, как севильское патио. История в архиве меня предала, и я побежал в «Ла-Карбонерию» искать утешения в литературе.

– Чувак, я могу тебя спрятать в Хаэне. Он все равно тебя убьет, но это ему встанет дороже.

– Я б на твоем месте оделся назареянином, опутал бы себя веревками и пошел бы с братством по улицам, въезжаешь, о чем я?

В Севилье что-то затевалось, поскольку весь город пропитался запахом ладана и на каждом углу я видел пасхальные свечи. Что-то необычное бурлило и кипело на улицах, на которых было уже полным-полно заграждений, как если бы Бог решил закрыть мне таким образом любую возможность бегства. Итцель скрылась в каком-то косметическом салоне, желая встретить во всей красе цифровую последовательность своего жениха, и мне пришел на память благородный жар Гефеста, так и оставшегося уязвимым перед волшебным поясом и уловками Афродиты , даже после того, как он застал ее врасплох in follandiс Аресом. Как и Афродита, Итцель, несомненно, с необыкновенной легкостью утихомирила бы логарифмический гнев своего вулканического марьячи, но лукавое провидение не наградило меня славой греческого мифа, зато приготовило бесчестье мексиканской ранчеры:

Выходные, которые, я чувствовал, станут последними в моей жизни, я посвятил написанию нежных писем своим родителям, братьям-сестрам и тете Нати, которая никогда бы даже не догадалась, что настоящий фильм ужасов не «Экзорсист», а какая-нибудь лента с Хорхе Негрете . По прошествии стольких лет я наконец понял, почему женщины никогда не принимали меня всерьез: потому что я всегда хотел быть тем, кем я не был и кем никогда бы не стал. А именно храбрецом, спортсменом, революционером, постановщиком балетов, монахом, роллером, партнером для выпускного вечера, евреем-сефардом, олигархом и мексиканцем. Интересно, полюбили бы меня женщины, которых я так сильно любил, если бы я признался им, кто я есть на самом деле? У меня уже не было времени, чтобы искать ответ на этот вопрос, ведь в тот самый день, когда Спаситель вошел в Иерусалим, в Севилью прибыл мой убийца.

Любовный зуд подсказал мне, что в Архиве Индий лучше не умирать, потому что я бы предпочел любезную анонимность строчки в колонке о происшествиях, нежели скрипучую публичность надгробной плиты. Я не желал, чтобы убийство произошло и у меня дома, потому что мне не хотелось, чтобы разразился международный конфликт с участием Мексики, Перу, Испании, Ливана и Соединенных Штатов. Вот так я и оказался в «Ла-Карбонерии», где, по крайней мере, чувствовал себя под защитой настоящих друзей.

– И что ты здесь делаешь, чувак? Я тебя не знаю.

– Будь добр, еще не хватало, чтобы сюда явился этот тип с пушкой и к чертям собачьим перестрелял нас всех.

«Ла-Карбонерия» была островком безверия среди ревущего океана религиозного братства, поскольку шествия святого Вторника наводнили Сады Мурильо, улицу Матеоса Гаго и район Санта-Крус. Если жених Итцель захотел бы встретиться со мной, то для начала ему пришлось бы пробраться через толпу ревностных фанатиков. Вероятно, в архиве ему уже доложили, что соблазнитель женщин обитает в «Ла-Карбонерии» вместе с одним марьячи из Хаэна и другим из «Трех тысяч».

Ребольо и Барберан в страстную неделю выжимали все возможные соки галантной весны, потому что Севилья полнилась туристами, которые на два дня застревали в «Ла-Карбонерии», разочарованно считая, что все шествия были похожи одно на другое. Они воплощали собой мирскую сторону этого барочного праздника, который и для меня мало что значил, поскольку у всякого свой собственный путь на Голгофу.

– Если тебя убьют, то у меня уже есть заголовок в газету: «Японец из Перу убит в Севилье мексиканцем». За него мне премию дадут, чувак.

– Дай мне фотку этого типа, и Йети-из-Кантильяны его уделает.

Неплохо быть такими, как Ребольо или Барберан, до ужаса довольными своим знакомством друг с другом и клеящими девок больше, чем любой преподаватель в Лиме на летнем курсе. Но в Лиме было невозможно влюбить в себя девчонку, выставляя напоказ провинциальность или увлеченность фламенко, потому что там красивая ложь всегда была более соблазнительна, нежели безликая правда. И в Мексике, должно быть, происходило абсолютно то же самое, ведь меня собирались Убить, по правде говоря, из-за ложной любви.

– Рафа, чувак, подай-ка моему другу коктейль, а то его сегодня вечером грохнут.

– И мне дай красненького, а то здесь становится жарче, чем в бане.

Этот самый Рафа захотел знать, был ли я так же, как он, поэтом, читал ли я Вальехо и что я делаю рядом с этой парочкой идиотов. Огорченный до слез моей судьбиной, он прочитал пару стихотворений и заверил меня, что безотлагательная угроза смерти – это как раз для его поэзии.

– Я ведь тоже могу умереть в любой момент, – продолжил он, – потому что все мои любовницы – жены военных.

Вот ведь какое совпадение: я не хотел оказаться посреди кровавых событий современности, а сволочная современность сама оказалась кровавой.

– Кто здесь этот подлый козел, перуанец этот, который хотел трахнуть мою невесту? – прогремел голос, гальванизированный текилой.

Должен заметить – ради любви к Итцель, – что ее жених оказался склада больше физического, нежели математического. Ребольо, Барберан и поэт печальных коктейлей, разглядев размеры моего палача, оцепенели от страха. И так как вопрос кончить дело «жамешом на крови» был уже не актуален, то я ответил ему: «Э-т-т-т-т-о я».

– Понятно, педрило. Если у тебя есть яйца, пойдем-ка на улицу разберемся.

– Немного уважения к Сретенью Господнему, хрень вашу за ногу. Будьте любезны.

– Рафа, чувак, сказал бы ему, что это был ты, и премия «Адонайс» была бы у тебя в кармане.

Поскольку Левис был переулком совсем грязным – здесь мочились коты и пьяницы, – то я направился на площадь Мерседариас, призывая себе на помощь невыносимое смирение святых мучеников и убеждая себя в том, что Камила все еще молится за меня в тиши какого-нибудь монастыря. Под безжизненным светом фонарей меня потряс унылый вид апельсиновых деревьев, и я подумал, что неплохо бы муниципалитету почаще ополаскивать брусчатку.

– Куда тебя тянет, козел безрогий? Сейчас ты узнаешь, с кем дело имеешь.

Когда ты в шаге от смерти, то начинаешь обращать внимание на всякие незначительные детали. На мешок с мусором, оставленный у дома, на запах какого-нибудь фрукта, пахнущего детством, или на непристойные слова, написанные хулиганами на стене, по которой меня сейчас размажут тонким слоем. Я подумал о книгах, которые никогда не напишу, вспомнил «Тайное чудо» – рассказ, в котором герой-еврей перед самой смертью просит у Бога еще один год жизни. И пока пуля зависает в утреннем тумане, Яромир Хладик заканчивает свою драму и, найдя последний эпитет, умирает. Не было ли в том пустом доме на площади какой-нибудь синагоги? Как «летний лагерь» на иврите? Ах, Беки, Беки, ты не в силах мне помочь.

– Что тебе не понятно? Да ты всего лишь сопляк, глиста полудохлая. Сейчас ты узнаешь, почем фунт лиха.

И мой убийца скользнул рукой за доказательством всех теорем под пиджак, порылся немного где-то между подмышкой и областью сердца, словно он что-то искал, и мое воображение очень явственно нарисовало это «что-то» в изящной кобуре из итальянской кожи, такой же итальянской, как и дорогущие туфли Ниночки. Что-то металлическое сверкнуло на площади золотым блеском, и в тот момент мне ужасно захотелось вспомнить, кто играл в «Человеке с золотым пистолетом» : Шон Коннери или Роджер Мур . Я старался не думать перед смертью о подобном пустяке, но было слишком поздно, потому что он уже вытаскивал руку. Брал ли он вот так мелок, когда читал свои лекции?

– Этим, что ты видишь, я убью тебя насмерть, придурок. Для моей невесты ты сопляк еще. А ты уж думал, что я закончу как «Заключенный номер девять» ? Никоим образом, козел. Вот это убьет тебя, потому что этим я тебя навечно урою в могилу.

И взмахнув перед моими носом своей Golden American Express из «Чейз Манхэттен Банка» с холмов Чапультепека , он снова сунул ее в карман и навсегда увез Итцель на «Поезде отсутствия».

Все произошло так быстро и неожиданно, что, когда я остался один, голова у меня поплыла, рой мошек устремился по кишкам к моему рту, ноги мои подкосились, сбросив с себя давящую доселе тяжесть. Это было действие силы тяжести: когда твое состояние становится тяжелым, тело падает. К сожалению, это также была математика. В полубреду я понял, что все было по высшему классу, и я запел мексиканскую сегирийю:

– С тобой все в порядке? Что с тобой случилось? Тебя толкнули?

Сквозь ресницы, затянутые белым туманом, я разглядел склонившуюся надо мной красивейшую девушку. И поскольку мне не хотелось, чтобы меня снова бросили, я поспешил рассказать ей обо всем, что случилось со мной: про Итцель, про ее геометрического жениха, про играющих фламенко марьячи, про «Экзорсиста», «Трену», мою тетю Нати, графиню Потоцкую… И все.

Когда я увидел, что девушка в испуге бросилась бежать, я сказал себе, что впервые в жизни я осмелился сказать правду, и потому никак нельзя просто взять и оставить в покое эту обворожительную девчонку. И я побежал за ней и бежал до самой «Ла-Карбонерии», готовый влюбиться еще раз.

Ла-Вереда, лето 2000 г.