I

Лето незаметно переходило в осень. Густая зелень кленов смыкалась тесней, готовясь к защите перед натиском ветров, но уже просвечивали в ней желтые листья, а кое-где даже целые ветки набирали янтарный цвет. На тропинках и в аллеях парка в Пустых Лонках вдруг замелькали оброненные липами листья, прозрачные и бледно-желтые, как крылья мотыльков. Днем деревья еще глядели празднично и торжественно, но с наступлением ранних сумерек в их вершинах проносился беспокойный ветерок, и ясно было, что это уже тревога осени.

Днем парк стоял покинутый, редко можно было кого-нибудь увидеть между клумбами или под тенью раскидистых ветвей, но лишь только смеркалось, в аллеях начинали появляться человеческие фигуры. Шли парами, группами, шли поодиночке. Это были беженцы из Варшавы и с запада, приютившиеся в помещичьем доме, во флигелях, в избах за воротами усадьбы. Днем они были заняты какими-то своими делами: поисками дров, приготовлением нехитрой пищи, вылазками в деревню либо в городок. Но темнело — и все спешили в парк — встретиться, поговорить.

Одни ограничивались тем, что сетовали на судьбу, другие обсуждали причины поражения, искали его виновников, сознательных или невольных. Передавали разные слухи, которые тут же обрастали всякого рода преувеличениями, рассказывали, кто и где «пропал на дорогах», сообщали фантастические подробности гибели разных государственных деятелей, которые, как оказывалось после, были целы и невредимы. Особенно невероятным казался слух о бегстве правительства и генерального штаба в Румынию. Этому уж никто не хотел верить.

Так оживал парк по вечерам, наполняясь шумом, подобным журчанию горных потоков; шаги и голоса лишенных крова людей сливались с глухим шумом густых крон, готовящихся к встрече осенних бурь.

Помещичий дом в Пустых Лонках имел два крыла в виде небольших башенок, увенчанных куполами. Крытые дранкой, купола эти поросли мхом. В правом крыле жила и умерла тетя Михася, в левом, наверху, под самым куполом, была комната Анджея, обычно битком набитая варшавскими гостями. Внизу, в первом этаже, помещалась часовня с отдельным входом из парка. В прежние времена ее отворяли только в особо торжественных случаях — для крестин или венчания. Теперь же, с тех пор как разразилась война, часовня была открыта весь день. Сюда приходили и беженцы и местные жители. После полудня начинались молебствия под предводительством энергичных и набожных старушек. По вечерам — а в шесть часов уже вечерело — часовенка наполнялась людьми; лица их, невзрачные и бледные, расплывались в колеблющемся свете свечей.

Здесь же возникла и сразу стала очень популярной молитва, полная обращений к богу, соответствующих трагическим обстоятельствам. В ней с легкостью отрекались от всего, что дала Польше независимость. Казалось, что пожилые жрицы испытывают даже удовольствие, взывая: «Удостой нас, господи, верни нам отчизну и свободу!» Эти слова напоминали им далекую молодость, когда родина еще не знала свободы. Но для молодых людей подобная мольба была непереносима. Анджей, забредший сюда в первый же день по приезде, не мог этого слышать. К огорчению набожных старушек, он демонстративно покинул святую обитель в самый разгар богослужения.

Тем не менее эти сборища в усадебной часовне не давали ему покоя. Анджей не входил в часовню — бродил поблизости, под высокими кронами знакомых с детства старых дубов и лип. Сейчас они напомнили Анджею о последней летней экскурсии. Казалось, от нее отделяют годы, а ведь в действительности прошло всего лишь несколько недель. Анджей остро переживал свое одиночество. Он избегал Геленки — с ней были связаны воспоминания об ушедших навсегда летних счастливых днях; ее, почему-то только ее, Анджей винил за это странное исчезновение отца.

Он никогда больше не сидел на крыльце дома, боялся отдаться своим неопределенным мечтаниям, теперь таким неуместным. Скрытый в тени больших деревьев, он смотрел на освещенную дверь часовенки и все никак не мог примириться с мыслью, что только это теперь и осталось людям. Анджей не мог бы выразить мысли, теснившиеся в его голове. Они были неясные и уводили его далеко от действительности. Просто-напросто он еще не отдавал себе отчета в том, что произошло, и не умел, разумеется, определить свое отношение к этому. Знал только, что не может слушать беспомощные, плаксивые слова молитвы. Нечто совсем иное занимает его. Но что именно?

Ромек решал все вопросы легко, хотя, может, и по-детски. Он собрался «в дорогу», словно не было на свете ничего легче и проще.

— Куда же ты поедешь? — спрашивал Анджей, встретившись с Ромеком возле часовни в один из теплых осенних вечеров.

— Еще не знаю, — сказал Ромек, — но здесь я ответа не найду.

— Вообще Пустые Лонки больше ни на что не дают ответа, — сказал Анджей. Но Ромек молчал, и думая, что тот не понял его, Анджей продолжал: — Когда-то я целые ночи просиживал на этом крыльце, казалось, что здесь я нахожу ответы на все свои вопросы. Это было недавно, совсем недавно, а кажется, что с тех пор прошла целая жизнь. Я был тогда ребенком.

Он замолчал, зная, что Ромек не понимает его.

Ромек кашлянул.

— Знаешь, — сказал он, — я думаю, что нельзя дальше вот так сидеть.

— И я о том же думаю, — согласился Анджей.

Но говорил он это неискренне. В ту же минуту, как он присоединился к Ромеку, к его решению уехать, Анджею стало жаль всего, что окружало его здесь. Он понимал, что обязан что-то предпринять, как-то действовать, но эти высокие деревья, этот покосившийся дом с двумя башенками, шелест кленов под окном и даже эти разговоры в тени сада, даже слезливые молебствия в освещенной восковыми свечами часовенке, — весь этот мягкий и согревающий мир был его, Анджея, миром. Как хорошо было бы остаться здесь, в родной польской деревне, замереть, спрятав голову в песок.

Конечно, он подумал о Касе. Эта теплая и словно еще бессознательная любовь тоже неотделима от дома, от парка, от прогулок в костел. Вспомнилась и ризница. Запах увядших листьев, темнота и тишина; просто невозможно было представить себе, что где-то совсем близко люди стреляют в других людей.

— Последняя тишина, — произнес Анджей вслух, скорее для самого себя, чем для Ромека. — Последняя тишина, — повторил он.

Ромек снова кашлянул, как бы желая напомнить Анджею о себе, но, собственно говоря, чтобы прервать его рассуждения, которых он не понимал.

— Ты все это очень переживал, — сказал он наконец. Темнота придавала ему храбрости.

Ромеку хотелось поговорить о том, «самом важном», но он чувствовал, что Анджею это не по душе. Только после долгого молчания Анджей сказал:

— Знаешь, мне кажется, я стал совсем бабой, так раскис… Да еще эта дурацкая история с отцом…

Ромек задумался:

— Как это могло случиться?

— Ты же слышал, что они обе рассказывают… — ответил Анджей.

— Да, конечно, — нерешительно протянул Ромек, — и все-таки не верится. Как это так твой фатер мог не вернуться?

— И куда он мог уехать?

— А какие отношения были у твоих родителей? — деловито спросил Ромек.

Анджей молчал. Ему было неприятно, что Ромек суется в эти дела, и в то же время хотелось наконец выговориться. К счастью, было темно, они не видели лиц друг друга, так разговаривать было легче.

— Почем я знаю? — сказал Анджей. — Внешне все выглядело прекрасно. Но ведь никогда не узнаешь… Они не были подходящей парой. А уж что касается маминой родни, так она просто не признавала моего отца, — он поправился: — Не признает… Знаешь, у отца всегда были плохие отношения с дядей Валерием. Помню, я, когда был еще ребенком, замечал это. Валерек не скрывал своей неприязни, но, думаю, что и все остальные в Пустых Лонках относились к отцу не лучше. Одна только бабуся его любила, и он ее очень уважал… Думаю, отец любил мать… Но вот мама… Что-то такое было у них в этой Одессе… а что именно — я не могу понять. Кажется, мама и сама не знает, как так вышло, что она согласилась на этот брак. Мама любила кого-то другого…

Конечно, Анджею было известно, кого любила мама, но рассказывать об этом он не мог — просто не поворачивался язык. Слишком стыдно было, тем более что Спыхала приехал в Пустые Лонки и у Ромека могли появиться догадки, которым сам Анджей противился. Ему трудно было даже произнести это имя. Казалось, оно могло спугнуть тишину, тот остаток покоя, которым так дорожил Анджей. Стоит только произнести это имя — «Спыхала», и тотчас же придется как-то действовать. А так хотелось посидеть еще неподвижно во влажной и душистой темноте.

— Но ведь у тебя с фатером все было в порядке? — спросил Ромек. — Верно?

Анджей пожал плечами. Это выражение «в порядке» казалось ему очень уж примитивным для определения его отношения к отцу. Здесь далеко не все было «в порядке», скорее даже просто плохо, в особенности в последнее время. Анджей любил отца, но ему так хотелось, чтобы отец был другим. Было невыносимо видеть пана Франтишека в его магазине: все эти угодливые расшаркивания, улыбки, целование ручек так противны. Анджей стыдился отца. А сейчас он жалел об этом, хотел бы как-то исправить…

— Что за вопрос! — буркнул он наконец. — Это ведь мой отец…

Ромек замялся.

— По-всякому бывает с отцами, — сказал он тоном умудренного опытом человека.

Тут Анджею вспомнилось, что пан Козловский терпеть не мог скрипку Ромека.

— Как это по-всякому? — спросил он с нарочитой грубостью. Он знал, о чем идет речь.

— А вот так. Иногда мне кажется, — сказал Ромек, — что я мешаю отцу. Ну, в общем стою поперек дороги. Если бы не я, он мог бы жениться после смерти матери. А так…

У него все время какие-то любовные истории. А он стесняется меня… Боится, как бы я не увидел что-то… Встречается с ними вне дома.

Анджей предпочитал разрешать проблемы прямолинейно, в особенности если это были чужие проблемы.

— А ты бы сказал ему прямо: так и так, я все знаю и все понимаю, можешь меня не стесняться.

Ромек в ужасе отшатнулся.

— И ты можешь так разговаривать с отцом?

Анджей усмехнулся.

— Теперь, наверно, смог бы… Все мы люди.

Сказал эту банальную фразу и вдруг остро почувствовал, как непохожи друг на друга люди. И произнес вслух:

— Каждого человека господь бог создает в одном экземпляре…

Взяв этот чуждый ему развязный тон, Анджей уже не мог остановиться. Сам чувствовал фальшь и все-таки продолжал. Ему казалось, что с Ромеком надо именно так.

— Я своему отцу сказал бы вот что… Если бы знал, что у него есть какая-то любовь, я сказал бы ему: «Что ты стесняешься? Нечего тебе стыдиться, оба мы мужчины…»

— А у тебя есть девушка? — с любопытством спросил Ромек.

— Нет, — самым безразличным тоном ответил Анджей. И снова та мысль…

— Что слышно о Касе? — спросил он с деланным равнодушием.

— Да она в Седлеце, с Алюней.

— Вышла за него замуж?

— Как тебе сказать?.. Некоторые считают их мужем и женой. Но ведь у Алюни уже где-то есть жена… А живет он теперь с Касей.

— Любят друг друга?

Ромек захихикал:

— Ну, знаешь, спрашивать о таких вещах! Откуда я могу знать, любят они друг друга или нет? Наверно, любят, если живут вместе — на веру, на честное слово — и как-то у них там ладится. Значит, любят… А тебе что?

— Да ничего…

— Касю вспомнил?

— Она очень добра была к бабусе.

Ромек громко захохотал.

— К бабусе?

Анджей рассердился.

— Ну и глуп же ты, — сказал он. — Над этим нельзя смеяться.

— Да это я так, — Ромек стал серьезным. И добавил задумчиво: — Мне почему-то все эти дела всегда казались смешными. Знаешь, это так смешно… Ты когда-нибудь видел?..

Анджей пробормотал что-то невнятное. Он уже жалел, что пустился в этот разговор.

— А я видел… Даже не один раз. Когда был поменьше, любил выследить какого-нибудь парня с девкой. Весной это часто удавалось — на сене, за гумном, в траве… где угодно. Ты не представляешь себе, как это смешно… — И вдруг он добавил серьезно: — Нет, не смешно, пожалуй. Только совсем как животные… совсем не по-человечески…

Анджей вздрогнул.

— Нет, — сказал он, — неправда, это очень по-человечески. И знаешь, я по-настоящему тосковал о Касе. — В голосе его зазвучала искренность.

— Так почему же ты не приехал сюда в прошлом году?

— Не хотел мешать ей. Алюня так Алюня.

— А может, ей не Алюня нужен, а ты?

Анджей молчал. Было уже совсем темно, в часовенке гасли огни. Во тьме скользили тени богомолок. Старушки, выходя из часовни, крестились и направлялись либо к помещичьему дому, либо к службам и в сторону деревни. В медленной, важной поступи их чувствовались удовлетворение от сознания исполненного долга.

С минуту Анджей следил за этим удаляющимся шествием, потом прошептал:

— «Верни нам, господи…»

И снова вернулся к прерванному разговору:

— Если бы она предпочла меня, а не Алюню, как бы я разделался со всеми моими житейскими проблемами?

— Ты не женился бы?

— Такая мысль не приходила мне в голову.

Опять ложь и притворное равнодушие в голосе. Мысль эта, может, и была, но она принадлежала к ушедшему «тихому» миру, и сейчас Анджею стало казаться, что ничего подобного никогда не приходило ему в голову. Ну а теперь пора к делу.

— Слушай, Ромек, — сказал Анджей, — нам надо ехать в Варшаву.

— Верно, — обрадовался Ромек, — и я так думаю. Дорога от Пустых Лонк до Варшавы представлялась Анджею не просто расстоянием в несколько сотен километров, она казалась ему рубежом, за которым начинается иная жизнь. Сейчас в Варшаве сражаются, стреляют. Горят дома, все рушится в грохоте.

— Но как ехать? — Ромек задумывается.

— Очень просто, — говорит Анджей. — На лошадях. Он чувствует в эту минуту прилив сил. Все кажется таким простым.

— Ладно. Там разберемся, что делать, — добавляет Ромек.

Из темноты неожиданно вынырнула какая-то фигура. Высокий, стройный мужчина прошел неподалеку от клена, под которым сидели Анджей и Ромек, не заметив их.

Анджей стиснул руку Ромека, словно удерживая его. Некоторое время оба молчали.

Человек свернул к дому. На веранде силуэт его обрисовался явственнее.

— Спыхала вернулся, — сказал Анджей.

— А где он был? — спросил Ромек.

— А черт его знает. Неделю назад уехал было на тот берег Буга. Интересно знать, зачем он вернулся. Другие не возвращаются.

— Мы должны вернуться, — сказал Ромек. Он словно хотел подкрепить решение ехать в Варшаву.

С минуту Анджей сидел не шевелясь. Он раздумывал. И вдруг решение это показалось ему слишком поспешным. Но в конце концов он махнул рукой:

— Ладно, нечего раздумывать. Другого выхода нет.

— А зачем искать какой-то другой выход?

Анджей встал с земли, отряхнул брюки.

— Знаешь, я все еще думаю об отце.

Ромек хмыкнул:

— Все еще! Ведь всего несколько недель прошло, как он пропал, а ты говоришь «все еще»? Ничего нет удивительного, что ты продолжаешь думать об отце.

— Ну конечно, тебя это не удивляет. Но я… Столько ужасного происходит, а я все об отце думаю… Я эгоист… Ты как считаешь?

— Осел ты, а не эгоист, — возмутился Ромек.

— Не знаю, стоит ли мне сейчас ехать в Варшаву.

— Отцу объяснят, что ты просто возвратился туда.

— Не так это просто. А главное, если отец вернется, мне хотелось бы его увидеть. Я не суеверный, но ты не представляешь себе, как я за него беспокоюсь.

Он подумал, что напрасно так разоткровенничался с Ромеком. Но слишком сильно было тревожное чувство, охватившее его.

— Ну где он мог пропасть? — произнес Анджей с отчаянием.

Ромеку волей-неволей приходилось продолжать навязанную ему Анджеем роль мудрого утешителя.

— Предположим, он потерялся, но как же его машина? Это ведь не иголка!

— Ты не видел, что делается на дорогах, — сказал Анджей. — Тут и самому большому автомобилю немудрено, словно иголка, затеряться.

— Пойми одно — ничем ты не поможешь. Анджей вздохнул и ответил с раздражением:

— Вот-вот, мы с самого начала ничего другого и не делаем, только стараемся убедить себя, что ничем нельзя помочь. С ума можно сойти!

Анджею вспомнился сон, приснившийся ему прошлой ночью: он сидит у себя в комнате в Варшаве, и вдруг входит мать, совсем седая, волосы как молоко. Он вскрикнул и проснулся в холодном поту.

— Была бы жива бабуся, — говорил Анджей по дороге домой, — я бы ей рассказал, какой сон мне сегодня приснился.

Ромек беспечно рассмеялся.

— Странный ты какой-то…

Они постояли перед часовней. Огни давно уже погашены и дверь заперта. Пошли было дальше, но Анджей вдруг остановил Ромека:

— Подожди меня, я сейчас.

Он вернулся к часовне и стал на колени у двери. Прижался головой к холодной задвижке. Он не молился, он вспоминал свои приезды в Пустые Лонки в детстве и то давно забытое чувство, с каким он вкладывал свою руку в широкую ладонь отца. И это слово: «папа».

Магическая сила у этого слова: на одну минуту, на короткое мгновение оно вернуло Анджея в атмосферу прошлого с его несложными и такими дорогими переживаниями. И в то же время словом этим, будто лопатой, Анджей рассек надвое тропинку своей жизни: отвалил в сторону большой кусок земли и словно засыпал ею старый муравейник.

— Холодно, — сказал он, вернувшись к Ромеку, — вечера становятся холодными.

— Надо будет взять с собой в дорогу полушубки, — отозвался Ромек, — пока еще можно их купить в местечке.

И они вошли в дом.

 

II

А на шоссе под Седлецом дело было так.

Голомбек был недалеко от своего «бюика»: у него еще болела после приступа почка и то место в боку, куда Оля так неловко, дрожащей рукой сделала ему укол. Лежа во рву, он не спускал глаз со своей машины. Когда самолеты наконец исчезли из виду, он, еще не успев добраться до «бюика», увидел двоих мужчин, которые подошли к машине и стали дергать дверцы, предусмотрительно запертые на ключ: несмотря на панику и спешку, пан Франтишек не забыл взять с собой ключи.

Увидев, что он приближается к машине, мужчины забеспокоились. В одном из них Голомбек узнал Колышко, известного адвоката Керубина Колышко, который бывал у них в доме. Правда, он приходил к Оле, она пела какие-то там песни на его слова. Пан Франтишек не присутствовал при этих встречах, и знакомство сводилось к тому, что он раза два обменялся рукопожатием с Керубином. Теперь тот встретил его как старого знакомого.

— Пан Голомбек, — заговорил он торопливо, — прошу вас, умоляю вас проехать немного вперед. Здесь, всего в нескольких шагах отсюда, раненая, надо ее доставить в Седлец. Это пани Вычерувна, знаете, известная актриса.

Второй мужчина был какой-то молодой актер. Он только повторил последние слова Колышко.

— Известная актриса…

Он был до такой степени испуган, что, казалось, лишился рассудка. Большие голубые глаза его вылезали из орбит.

Франтишек старался сохранять спокойствие.

— Простите, я не один, со мной жена и дочь, я жду их.

— Но, пан Франтишек, — сказал Керубин, — время не терпит, надо спешить, пани Вычерувна потеряла много крови. Довезем ее до ближайшего перевязочного пункта, и вы тотчас же вернетесь. Прежде чем ваши дамы подойдут, вы уже вернетесь.

— Уже вернетесь, — точно эхо повторил голубоглазый актер.

— Посмотрите, движения сейчас почти нет. Действительно, движение на шоссе стихло. Беженцы, согнанные с дороги бомбежкой, еще не успели возвратиться на шоссе, а машины, видно, разъехались.

— Или, может…

Эти слова произнес молодой актер, видно, отвечая на какие-то свои мысли. В отдалении, там, где дорога шла на подъем, виднелось несколько перевернутых автомобилей и торчащие вверх ноги убитой снарядом лошади. Машины дымились; видно, туда угодила бомба.

Голомбек не успел даже как следует подумать — Колышко насильно усадил его за руль. Садясь в машину, Франтишек оглянулся, ища жену и дочь. Но Оли не было. Может быть, она еще лежала на картофельном поле, а может, ушла куда-нибудь дальше? Он торопливо осматривался по сторонам — жены нигде не было. И вдруг увидел Геленку. Она была совсем уже близко и в удивлении остановилась, увидев, что отец садится в машину в обществе каких-то двух мужчин.

Голомбек успел только махнуть ей рукой. Это движение как бы означало: «Ждите». Помогло так же означать и «До свиданья». На самом же деле он простился с ней навсегда. Но тогда этого еще никто не знал.

Они проехали — Голомбек даже сам не заметил как — километра полтора. У дороги, в кустах ивняка, лежала Вычерувна. Она была бледна и испугана. Ее большие глаза выражали сейчас много больше, чем на сцене. Молодой актер, как две капли воды похожий на того, что вместе с Колышко сидел в машине, поддерживал актрису под руку и крепко стягивал белый платочек, которым была перевязана ладонь Вычерувны.

— Садитесь, садитесь, — торопил Колышко, — едем в Седлец!

— Как это в Седлец? — запротестовал Голомбек.

— Ну да, ведь ближайший перевязочный пункт наверняка в Седлеце.

— А где же рана? — совсем растерянно спросил Голомбек, глядя на входивших в автомобиль.

Вычерувна не ответила. Молча показала на перевязанную руку.

— Постойте, постойте, — воскликнул Голомбек, — так вы ранены только в руку?

— Да.

Оба молодых актера казались очень возмущенными.

— Прошу вас, — сказал один из них, — поезжайте побыстрей. Пани Вычерувна потеряла много крови. В руку попал осколок снаряда.

— Пан Франтишек, дорогой, — умоляюще и торопливо говорил Колышко, — дорогой пан Франтишек, поезжайте. Ведь вы же хотите поскорей вернуться? Сейчас же вернуться, правда? Так поезжайте же, пан Франек, дорогой.

Голомбек подумал: пожалуй, верно — чем скорей он сбудет с рук раненую актрису, тем скорее вернется за Олей и Геленкой. Он понесся во всю мочь.

Миновав сожженные машины и убитую лошадь, они вскоре выбрались из толпы беженцев и поднялись на взгорок. Перед ними открылось зрелище охваченного огнем предместья Седлеца. Столбы густого дыма поднимались ввысь, прямо в голубое и чистое небо сентябрьского утра.

Горели железнодорожные склады вблизи шоссе. По черному дыму нетрудно было определить, что горел керосин либо бензин. У железнодорожного переезда застряли возы и автомобили, грузовики и кавалеристы. Теснота такая, что невозможно было повернуться. Очутившись в этой давке, Голомбек решил как-нибудь прорваться и вломился в самую гущу машин и повозок. Испуганные лошади становились на дыбы, грозя проломить кузов автомобиля. Голомбек управлял машиной словно во сне, к тому же сегодня он ведь и не спал всю ночь. Он перестал понимать, что с ним происходит.

Когда они застряли в этой толчее, ему вдруг вспомнился Анджей. Где он, что с ним? Они ведь надеялись застать его у бабки, но там его не оказалось. Наверно, отправился в Пустые Лонки.

И тут его осенило: ведь именно здесь, у переезда, поворот налево — в Пустые Лонки. Будь что будет, он свернет к Пустым Лонкам.

Голомбек попытался выбраться из этой неразберихи, но оказался недостаточно умелым водителем, произошла свалка. То ли он врезался в какую-то повозку, то ли повозка эта врезалась в его машину, только за стеклом вдруг показалось взбешенное лицо сержанта. Он ехал в повозке. Видно, пристал к ней где-то между Варшавой и Седлецом.

— Выходите сейчас же из машины, — твердо сказал сержант. — Вылезайте немедленно. Слышите?

Голомбек растерялся. Почему этот сержант приказывает ему выходить?

— Вылезайте поживей! — повторял сержант вне себя от бешенства. Видно, он совсем ничего не соображал от злости: ведь в этой сутолоке невозможно было даже отворить дверцу, не то что выйти из машины. Наконец, если бы даже Голомбек и вышел, это ничего не изменило бы. Сержант мог бы занять место в лимузине, но это, кажется, не приходило ему в голову. Он совершенно обезумел.

Двое молодых актеров от страха совсем лишились дара речи. Колышко попытался вмешаться.

— Пан подхорунжий… — Отлично разбираясь в нашивках и звездочках, Колышко решил следовать мудрому правилу и повысил сержанта в чине: — Пан подхорунжий, а зачем водителю выходить? Что это вам даст?

— Немедленно выходите! — орал сержант. — Смотрите, что вы натворили! Покалечили мне коня!

Но лошадь, словно опровергая его слова, вдруг прянула в сторону, оборвав постромки. Сержант схватил ее за морду, лошадь вырвалась и стала бросаться из стороны в сторону, ломая повозку. Встав на дыбы, конь занес передние ноги над верхом «бюика».

Вычерувна закричала, как безумная, ее крик испугал даже сержанта. Это был не театральный, не искусственный, это был самый настоящий вопль отчаяния, вовсе не напоминающий вопли Электры или Балладины.

Сержант схватил коня за холку и пригнул его к земле. Конь задними ногами ударил еще несколько раз в передок повозки и успокоился.

— Сержант, — кричала Вычерувна, которая, оказывается, разбиралась в чинах, — сержант, как вы смеете? Я ранена, еду в госпиталь, пропустите меня!

Сержант вдруг переменил тон. Взглянув на кричащую женщину, он заговорил весьма учтиво.

— Поезжайте в Седлец, в госпиталь. Нельзя женщину оставлять без помощи.

— Легко сказать! А как ехать?.. — сказал Колышко. Он уже успокоился.

Тем временем сержант, вскочив на подножку «бюика», стал покрикивать на окружающих:

— С дороги, господа, с дороги, здесь раненая женщина…

Каким-то чудом повозка, стоящая впереди, исчезла, громкие окрики сержанта заставили потесниться и остальных.

— Назад подай, назад! — кричал сержант Голомбеку. — В сторону давай, в сторону. Стоп!

И вот так, командуя взмокшим от страха Голомбеком, сержант постепенно вывел машину из затора. Теперь уже можно было выехать на проселочную дорогу.

«Ну, теперь в Пустые Лонки, — решил про себя Франтишек. — Оля и Геленка как-нибудь уж доберутся. Только бы до Пустых Лонк…»

Но тут вдруг один из молодых актеров вскрикнул:

— Пани Галина, Езус-Мария, что с вами!

— Опять хлынула кровь, — совсем не театральным голосом сказала Вычерувна.

— Плохо дело! — воскликнул Керубин; непонятно было, к чему эти слова относились, то ли к заявлению Вычерувны, то ли к тому, что Голомбек решительно остановил машину у проселка.

— Ну, теперь выбирайте, — обратился Голомбек к пассажирам: — здесь выйдете или поедете со мной на север?

На миг все словно онемели, потом вдруг один из актеров запротестовал:

— Вы разве не слышите, у пани опять открылась рана!

— Меня это уже не касается, — с неожиданной, удивившей его самого решимостью заявил пан Франтишек. — Я еду на север. Там мои дети.

Пассажиры молчали. Вычерувна, побледневшая еще больше, была близка к самому настоящему обмороку. Актеры исподлобья поглядывали друг на друга, даже Керубин лишился дара речи.

И только сержант, не покидавший своего места на подножке, просунул голову в машину и, с беспокойством поглядывая на побледневшую актрису, вдруг обрушил всю силу своего сержантского голоса на бедного пана Франтишека.

— Вы что, совсем спятили? О чем ты думаешь! На север… на север!.. Ведь они с севера идут, эти гитлеры проклятые… Куда? Куда?! Куда?! — заорал он, заметив какую-то повозку, которая пробиралась тоже по направлению к северу. Но повозка с грохотом умчалась.

— Вот видите, — неуверенно сказал Франтишек.

— Ничего я не вижу, только знаю, что эту телегу обстреляет немчура. Вы-то еще ничего не видели, — многозначительно добавил сержант, — а я уж повидал. Под Лодзью мы лежали в поле, а они как начали с самолетов… Ну, будет зря болтать: поворачивай к югу.

Тут уж не выдержал Колышко.

— Отсюда на юг не проехать. Надо на Брест.

— Ладно, на Брест, так на Брест, — и сержант открыл дверцу машины. — Эге, да здесь и для меня место найдется, — сказал он, садясь на корточки в ногах у Вычерувны. — Ну, пан, гони, объезжай Седлец, чтобы миновать пожары, и валяй на Брест.

— Послушайте, — дрожащим голосом сказал Франтишек, — я жену оставил на дороге.

— Не беспокойся, пан, — с явной издевкой ответил сержант, — вексель и жена всегда нас найдут. И только попробуй, сукин сын, не поехать, ты у меня узнаешь!

Вдруг дверца машины с правой стороны отворилась, и один из молодых актеров выпрыгнул на дорогу. Через минуту он исчез в толпе.

— Видали кавалера? — засмеялся сержант и добавил уже мягче, подталкивая Голомбека револьвером в затылок. — Ну, поехали, пан, поехали, жми, пока бензин не кончится.

— Ради бога, поезжайте поскорее, — безжизненным голосом произнесла Вычерувна.

И пан Голомбек подчинился приказу сержанта.

 

III

Войдя в столовую, Анджей и Ромек увидели за столом пани Ройскую и Спыхалу. Яркий свет лампы разливал вокруг спокойствие, поразившее Анджея. Мирная, обжитая комната, стол с еще не убранными синими тарелками, куски хлеба на скатерти, — все это еще принадлежало тому, «тихому» миру, с которым он простился сейчас под кленом. Щурясь и стараясь ничем не выразить своего удивления, он поздоровался с Казимежем. Анджей смотрел на янтарные при свете лампы глаза госпожи Ройской, на морщины, покрывавшие ее стареющее лицо. Она слушала Спыхалу с необычайным вниманием. Тот говорил очень медленно, так, словно хотел получше объяснить, почему же он все-таки вернулся, словно объяснял это и самому себе. Видно было, что он очень устал.

Не садясь за стол, Анджей вдруг вмешался в разговор.

— Но ведь это вполне понятно, — сказал он, — что вы постарались вернуться. Вы, наверно, хотите пробраться в Варшаву? Вот и мы хотим.

Пани Ройская взглянула на Анджея. Возбужденное состояние юноши удивило ее.

— Будешь есть простоквашу? — спросила она. — Мы уже поужинали. Поешь и ты, Ромек.

Анджей нашел на буфете горшочек простокваши, налил по стакану себе и Ромеку. Они уселись за стол.

— Послушайте, что рассказывает пан Спыхала, — сказала Ройская.

Спыхала бегло взглянул на нее. То, что он рассказывал, предназначалось только для нее. Ему вовсе не хотелось продолжать при мальчиках, и он внимательно стал слушать Анджея.

— Что поделаешь, — говорил молодой Голомбек. — Здесь нам ждать нечего, вот мы с Ромеком и решили ехать в Варшаву.

Анджей все больше раздражал пани Ройскую. Она повернулась к Спыхале:

— Шофер рассказывал про вас удивительные вещи. Опустив глаза, Спыхала вертел в руках подставку от столового прибора. Разговор этот был ему явно не по душе. Анджей замолчал и смотрел на бывшего «учителя», ему казалось, что тот чем-то смущен.

— Эти удивительные вещи, — сказал Спыхала неохотно, — скоро кончились. Все это, наверно, было бы интересно в литературе, но сейчас литература никому не нужна. Взяться за плуг — это хорошо у Реймонта.

Анджей не понимал, о чем говорит Спыхала, но почувствовал: в его словах кроется что-то важное.

Казимеж поднял глаза и решительно взглянул в лицо Анджею.

— Тот старый крестьянин, у которого я пахал, сказал мне: «Вы никогда ничего не сможете сделать, если не будете в самой середке».

— В самой середке? Что это значит? — наивно спросил Анджей.

Ромек коснулся руки Анджея, как бы удерживая его от этого вопроса.

Спыхала не ответил. А Ройская улыбнулась и, как всегда, слегка запинаясь, сказала:

— Этот крестьянин был прав, пан Казимеж.

Но Казимеж молчал — он никогда не знал, чего можно ожидать от Анджея, и даже немного побаивался этого подростка, который знал о нем больше, чем надо, и мог скомпрометировать его в глазах пани Ройской, а может, и не только пани Ройской.

— Мне тоже кажется, — продолжала пани Эвелина, — что ничего нельзя сделать, оставаясь в стороне. Если хочешь что-то сделать, непременно надо быть «в середке».

— Наше положение сейчас настолько сложное, — серьезно сказал Спыхала, — что нельзя даже понять, где надо быть и что надо делать. Безумием было бы рассуждать о каких-то действиях. Мы лишены всякой возможности…

— Но все-таки не возможности рассуждать, — сказала Ройская.

Спыхала взглянул на нее внимательно, даже с удивлением.

«Она теперь совсем другая, чем в ту войну», — подумал он и поймал себя на том, что воспоминания о былых беседах с Ройской взволновали его. Он заставлял себя вернуться к действительности, но мысли набегали одна на другую: «Как странно, за все время, что я пробыл у этого крестьянина, мне ни разу не вспомнилась Марыся».

Наконец, оторвавшись от мыслей о прошлом, он обратился к Анджею так, словно только сейчас заметил его и словно давно собирался задать ему целую серию вопросов.

— Об отце нет никаких сведений?

Анджей покраснел до корней волос.

— Нет, — буркнул он.

Спыхала чуть не задал ему и другой вопрос, но сдержался.

— Ну так как же, едем мы в Варшаву или нет? — потеряв терпение, спросил Ромек.

— Вы себе не представляете, пан Казимеж, как расстроена Оля, — подчеркнуто светским тоном произнесла Ройская.

Спыхала понял, что она разгадала его мысли.

— Пани Оля еще здесь? — спросил он с беспокойством. — Надеюсь, она никуда не уехала?

Ройская удивилась.

— Где же ей быть? Конечно, никуда не уехала. Ведь неизвестно, где ее муж, а отправляться сейчас на поиски слишком опасно. Да и Анджей не отпустил бы мать одну.

— Довольно и того, что я потерял отца, — глухо сказал Анджей. В том, как он это сказал, слышалось глубокое отчаяние.

Спыхала с сочувствием посмотрел на Анджея.

— Но мне кажется, — сказал он, обращаясь к нему, — что и здесь сидеть бессмысленно. В любой день сюда могут нагрянуть немцы. В Варшаве, пожалуй, безопаснее, особенно для молодых людей.

— Пока здесь еще только военные, — сказала госпожа Ройская, — эти ведут себя сравнительно прилично. Я была в городе. Там жизнь тоже кое-как идет. Но вот придут гражданские власти, и с этой идиллией будет покончено.

— Вот почему я и думаю, что нам надо двигаться в сторону Варшавы, — сказал Спыхала, обращаясь уже к обоим юношам и как бы стараясь умерить нетерпение Ромека.

— Варшава еще защищается, — сказала пани Ройская каким-то безучастным тоном.

— Представляю себе… — прошептал Анджей, стиснув зубы.

— Это невозможно себе представить, — воскликнул Ромек. — Это ужасно.

— У вас есть опыт, пан Казимеж, — сказала госпожа Ройская, взяв Спыхалу за руку, — вы ведь все-таки воевали…

— Нельзя даже сравнивать эту войну с прошлой, — ответил Спыхала, — техника за двадцать лет шагнула вперед. Ну можно ли было предвидеть все это? В тысяча девятьсот восемнадцатом году победу американцев определило появление танков. Сегодня танками никого не удивишь. А газовая война так и не началась.

— Противогазы, значит, можно выбросить к черту, — радостно подхватил Ромек. — Только лишняя тяжесть для солдата.

— Кто же мог это знать? — заметила Ройская.

— Те, кому полагалось знать, — упрямо возразил Анджей.

— Я думаю, — медленно, как бы следя за течением собственных рассуждений, продолжал Спыхала, — думаю, что именно сейчас лучше всего быть поближе к Варшаве, пока она еще не занята немцами. И въехать, как только объявят о капитуляции.

— Напрямик туда не пробраться, — сказал Ромек.

— Я тоже так считаю. Поедем окольным путем — от Пущи Кампиносской, от Сохачева. Нет ли у вас карты? — обратился Спыхала к Ройской. — Дорожной, автомобильной?

— В нашей машине была такая замечательная карта, — вздохнул Анджей.

— Я сейчас принесу. — Ройская вышла.

Анджей поднялся и налил себе еще простокваши. Поставил стакан и перед Ромеком.

— Пей, умнее будешь.

Спыхала с любопытством взглянул на Анджея. В голосе юноши зазвучали нотки радостного ожидания. «Мечтает о приключениях», — подумал Спыхала. Он не осуждал. Его самого тоже охватило предчувствие каких-то новых, неожиданных возможностей. Что-то, казалось ему, еще уцелело в осколках разбитой жизни. Все могло сложиться по-новому, все, даже сама жизнь.

* * *

Они склонились над картой, принесенной пани Ройской, — над картой того, что уже не существовало, — над картой Польши. Смотрели на этот кленовый листок, тонким стебельком связанный с морем, на лебедя с выгнутой, подобно натянутому луку, грудью.

Анджей невнимательно слушал обсуждение маршрутов, пролегающих по дорогам, на которых в эту минуту уже тарахтели немецкие танки. Он смотрел на контуры страны — на линию Вислы, изогнутую, как арфа, и думал: «Это моя родина — ее уж нет».

— Отсюда выедем на Пущу Кампиносскую, — водя пальцем по карте, сказал Спыхала.

— И через Вислу в Вышогрод, — заметил Ромек.

— Сколько же времени займет такая поездка? — спросила Ройская.

— Здесь не может быть никаких расчетов. Неизвестно, что ждет нас за ближайшим поворотом.

Анджей отошел от карты. Стал у окна и смотрел на парк, утонувший в ночи. «Никаких расчетов быть не может», — мысленно повторял он.

Однако ведь должен же быть какой-то расчет, какое-то вычисление, пусть даже с сотнями неизвестных. И вести его надо с самого начала. Потом все может повернуться совсем по-иному, но точный расчет все равно нужен.

«Довольно мечтаний, Анджей, — сказал он себе. — Будем считать, что все идет нормально. И что конечный результат тоже будет нормальным. Любой результат должен быть «нормальным», — заключил он.

Именно тогда, у этого самого окна, ему в голову впервые пришла отчетливая мысль о смерти, теперь он мог даже представить ее себе. Анджей оглянулся на собравшихся у карты. На лице Ромека он прочел то, что минуту назад испытывал сам: ожидание приключений.

«Можно ли сейчас оставаться ребенком? — подумал он. — А впрочем, как знать, не в этом ли спасение? В конце концов, не может ведь вся жизнь быть поражением».

Отворилась дверь и вошла Оля. Анджей перевел взгляд на мать, словно от нее ждал решающего слова.

Оля, видно, вошла сюда из темноты, потому что зажмурилась от яркого света и в первую минуту не разглядела сидящих в комнате. Спыхала поднялся.

— Добрый день, — сказал он.

Анджей не отводил от матери настороженного взгляда. Он словно впервые увидел ее. Что-то девическое подметил он в выражении ее лица. Это не был эффект освещения, наоборот, яркий свет лампы только подчеркивал тень усталости и озабоченности на ее лице. Но Анджей с удивлением подумал, что никогда прежде не смотрел так на свою мать; в улыбке, с какой она приветствовала Казимека, в том, как подала ему руку, он заметил нечто такое, что прежде не останавливало его внимания. Мать показалась ему необычайно красивой.

То ли под влиянием расспросов Ромека там, под кленом, то ли взволнованный чем-то другим, Анджей вдруг спросил самого себя: «Была ли мать счастлива?» Сейчас он отрешился от сознания, что перед ним его мать, сейчас его интересовала судьба этой женщины. До сих пор Анджею не приходилось задумываться, любит ли он мать. Она занимала определенное место в его жизни, вот и все. Но сейчас, увидев ее, вот такую — прекрасную, облитую спокойным светом, он понял, что мать — это и есть воплощение покоя, расстаться с которым ему так трудно. Только теперь он почувствовал, что с матерью его связывают нерасторжимые узы. Это так же внезапно вошло в его сознание, как внезапно было ее появление в комнате. Оля повернулась к сыну:

— Где ты был, Анджей? Я беспокоилась о тебе. Будь добр, не исчезай надолго. Я не знаю, что и думать.

— Но я все время был возле дома.

— Ты не пришел к ужину.

— Что уж там за ужин, — заметила пани Эвелина. И обратилась к Казимежу: — Так хочется, чтобы все было как в прежние времена, но ведь не все теперь можно достать.

— Вы испытываете какие-нибудь затруднения? — спросил Спыхала из вежливости, на самом деле его это ничуть не интересовало.

— Когда люди свыкаются с положением, — вздохнула пани Ройская, — они начинают капризничать. Но что я могу сделать? Так трудно всем угодить…

Анджей вышел на середину комнаты.

— Мама, мы возвращаемся в Варшаву.

Он заметил быстрый взгляд матери, на мгновение задержавшийся на лице Казимежа и тут же погасший.

— Но вы вернете мне лошадей? — спросила пани Ройская.

— Мы оставим их у Януша, — сказал Спыхала.

— Правильно! — обрадованно подхватил Ромек. Шагая по комнате, Анджей заговорил назидательно:

— В Варшаве все станет ясно. Прежде всего мы будем знать, что нам делать; ведь должно же там быть какое-то руководство. Только в Варшаве можно будет наконец разобраться, что же все-таки делать.

Ройская остановила его:

— Могли бы и подождать. В конце концов наладится же какая-то связь.

— Думаю, слишком долго придется ждать. Немцам-то что, у них есть транспорт.

— Сколько же времени займет у нас путь в Варшаву — неожиданно для самой себя спросила Оля.

Анджей остановился и с каким-то торжеством посмотрел на мать.

— Значит, едешь с нами?

— Ну, знаешь, одного тебя я бы все-таки не отпустила, — сказала Оля, — в такое время я хочу знать каждый твой шаг.

— Антек тоже, наверно, в Варшаве, — добавил Анджей.

В разговор вмещался Ромек:

— Вам не следует ехать. Это путешествие не для женщины. Мы будем оберегать Анджея, я и пан Спыхала.

Спыхала немного подумал.

— А мне кажется, что даже безопаснее ехать с женщиной. Так нас скорее примут за беженцев, возвращающихся в Варшаву или ее окрестности. А одних мужчин могут принять за переодетых военных. Тем более, что мальчики такие юные…

— Для армии даже слишком юные, — улыбнулась Ройская. — Я тоже думаю, что безопаснее ехать с женщинами, вернее с женщиной. Геленку лучше оставить пока у меня.

Оля согласилась.

— Да, пожалуй, так лучше. Геленка останется здесь, посмотрим, как будут развиваться события. Если Франек или Антек доберутся до Пустых Лонк, они застанут тут Геленку.

Ромек твердил свое:

— Так, может, завтра и отправимся?

— До завтра вряд ли успеем все приготовить. Нужно дать вам хорошую повозку, смазать, осмотреть и так далее. И продукты надо собрать на дорогу… Путь дальний. Вы как, возьмете с собой кучера?

— Зачем? — спросил Ромек. — С лошадьми я справлюсь, Анджей мне поможет.

Спыхала сказал, улыбаясь:

— А я ведь служил в конной артиллерии. Умею с лошадьми обращаться… Нам это тоже может пригодиться.

— Вы будете начальником экспедиции, — усмехнулась пани Эвелина.

Вошла Геленка. Такая вот, с прищуренными глазами, она казалась немного старше своих пятнадцати лет.

— Что тут за совещание? — спросила она.

— Едем в Варшаву! — закричал Анджей почти весело. — Мама, пан Спыхала, Ромек и я.

— А я? — спросила Геленка. — Как вы мной распорядились?

— Ты остаешься, Геленка, — сказала Ройская. — Неизвестно, как все сложится.

Геленка задумалась.

— Да, — сказала она, — пожалуй, так будет лучше.

И вопросительно взглянула на мать, но та сидела такая спокойная и решительная, что Геленка усмехнулась понимающе и чуть-чуть презрительно. Улыбка неожиданно меняла лицо Геленки — резкие черты смягчались и заметнее выступало сходство с отцом. Геленка становилась миловиднее, хотя и казалась менее красивой. Девушка знала об этом и старалась реже улыбаться.

— Да, так будет лучше, — повторила она, — не стану с вами спорить.

— Ну вот, — сказала пани Ройская в раздумье, — теперь я останусь совсем одна. Правда, есть еще пан Козловский, — поспешно добавила она, взглянув на Ромека, — но все-таки без вас мне будет очень одиноко.

— Да-а, — протянула Оля. — А что с Валереком?

Ройская, ничего не ответив, встала и обратилась к Анджею:

— Может быть, хочешь еще простокваши?

— Нет, нет, — ответил Анджей, — я совершенно сыт.

 

IV

Комната, в которой умерла тетя Михася, постепенно освободилась от поселившихся в ней беженцев. Одни нашли себе жилье в ближайшем городишке, другие отправились в Седлец, третьи двинулись к востоку — единственно возможный путь в Литву и в Советский Союз. Комнату привели в порядок, и в ней после отъезда матери решила поселиться Геленка.

Утром Геленка вошла в комнату. Перед старомодным, овальным, исполосованным зелеными тенями зеркалом стояла мать. Геленка остановилась на пороге. Мать не замечала ее, она вглядывалась в зеленоватую гладь зеркала, словно в воду, брови ее были напряженно сдвинуты, казалось, она силилась что-то вспомнить. Прежнюю прическу? Платье, с которым давным-давно уже рассталась?

Геленка кашлянула, и мать обернулась.

— Напрасно, мать, — сказала Геленка и принялась возиться в шкафу, стоявшем у противоположной стены. — Напрасно кокетничаешь перед зеркалом…

Оля возмутилась.

— Как ты выражаешься! Ты хорошо знаешь, что я никогда не кокетничаю перед зеркалом.

— Это верно. Но сейчас ты так старательно разглядывала себя.

— Да, смотрела.

— И что же ты высмотрела?

— Геленка, — Оля резко повернулась к дочери, — неужели тебе никогда не приходит в голову, что мать тоже человек?

— Нет, никогда. Так же, как тебе не приходит в голову, что дочь тоже человек.

— Послушай, — уже мягче сказала Оля, — прежде всего ты не знаешь, что и когда приходит мне в голову. Слишком мало тебя это интересует.

— До чего же ты сентиментальна!

— Лучше быть сентиментальной, чем черствой, — сказала Оля и вышла из комнаты.

Был уже полдень. Оля вошла в холл; по лестнице с другой стороны спускался Спыхала. Вдруг из столовой донесся крик:

— Немцы едут, немцы едут!

Анджей и Ройская бросились к окнам. На главной аллее показался маленький немецкий автомобильчик. Сидящих в машине отсюда нельзя было разглядеть.

— Идите все наверх, — распорядилась Ройская и пошла к входной двери. В холле остались стоять растерянные Оля и Казимеж.

— Сидите наверху и не показывайтесь, — сказала им Ройская. — Немцы.

Анджей наблюдал из окна. Машина остановилась у крыльца, из нее вышли двое. Один был немецкий летчик с медлительными и изящными движениями, другой — штатский в полувоенной фуражке, высоких сапогах и полушубке. Однако этот тоже держался, как военный. «Вернее, как бывший военный», — мысленно поправился Анджей. И вдруг он узнал его: это был Валерек.

Анджей двинулся следом за пани Эвелиной, он не хотел оставлять тетку одну. Так близко видеть немца в военном мундире ему приходилось впервые. Появление Валерека — тоже событие не слишком радостное. Он почувствовал, как кровь отлила от лица и похолодели руки.

Валерек и его спутники вошли в прихожую. Лицо пани Ройской было бледно, губы сжаты. Валерек сделал вид, что не замечает этого.

— Я попросил моего друга, господина фон Бёма, подвезти меня. Я очень беспокоился о тебе, мама, но вижу, что у вас все в порядке.

Ройская молчала.

Валерек продолжал с наигранным оживлением:

— Это мой новый друг, поручик фон Бём. Он сейчас стоит в Седлеце…

Молодой офицер поклонился. Пани Ройская кивнула, но руки не подала. Валерек постарался и этого не заметить.

— Прошу, — обратился он к немцу, не дожидаясь приглашения матери и, видно, опасаясь, что приглашения этого так и не последует, — прошу.

И, сбросив полушубок, Валерек повел офицера в зал. Тут он заметил Анджея.

— А, и ты здесь? — сказал он, не подавая ему руки и не представляя офицеру.

Вошли в зал, уселись в кресла. Увидев, что иного выхода у нее нет, пани Ройская последовала за ними. Пошел и Анджей, сжимая похолодевшие руки. Говорил один только Валерек и говорил без передышки. На очень плохом немецком языке он принялся рассказывать своему «новому другу» историю Пустых Лонк. Со всеми подробностями он описал памятный эпизод тысяча девятьсот двадцатого года, а потом начал говорить о том, как хорошо мать ведет хозяйство. Видно было, его очень заботило, чтобы у немца составилось хорошее впечатление о хозяйстве. Офицер, кажется, понял это и сказал (это были его первые слова с момента появления в польском доме):

— Очень хорошо, что хозяйство в таком порядке. Я думаю, мы не оставим на месте людей, которые не умеют вести хозяйство. Вы ведь понимаете, нам надо кормить армию. Однако, — добавил он, улыбнувшись и склонив голову в сторону пани Ройской, — в том случае, если бы дела сложились как-нибудь иначе, я ничем не мог бы вам помочь. Это не по моей части.

— Что вы, господин барон, — с преувеличенным жаром воскликнул Валерек, — мы бы не осмелились вас беспокоить. Но я думаю, если бы что-нибудь угрожало моей матери, вы предупредили бы нас?

Немец что-то невнятно пробормотал, из чего можно было заключить, что вряд ли предупредил бы. Но Валерек тараторил дальше:

— Я страшно о тебе беспокоился, мама. — Он мешал немецкие фразы с польскими. — Страшно беспокоился, хотя, к счастью, здесь близко не было никаких боев.

— Но сожжено много деревень, — сказала пани Ройская по-немецки с великолепным произношением.

Летчик очень внимательно посмотрел на нее. Это был светлый блондин, чуть-чуть рыжеватый и веснушчатый, с бесцветными, прозрачными глазами. В его лице, удлиненном, с тонкими чертами, было что-то дегенеративное. Слова Ройской, ее отличное немецкое произношение, видимо, заинтересовали его, но он ничего не ответил ей.

— Бои шли где-то в Восточной Пруссии, — сказал Валерек, то и дело переходя с немецкого на польский. — Что за бессмыслица вся эта война — просто сплошная нелепость! Неужели можно было думать, что мы в состоянии сопротивляться такой мощи?

Тут вмешался Анджей:

— Думали, что это не такая уж большая мощь.

Валерек с презрением взглянул на него.

— Все дело в том, кто думал.

— Наши командиры, наши вожди.

— Ах, вот кто!

Они говорили по-польски. Немец переводил взгляд с Анджея на Валерека и с Валерека на Анджея. Он словно сравнивал их. Это было понятно — каждому бросалось в глаза их сходство. Только у Анджея глаза были светлые, иногда казались совсем голубыми, а иногда серыми; у Валерека же глаза были темные и угрюмые, а сегодня как-то особенно неспокойные. Анджея поразил лихорадочный блеск в глазах Валерека, когда тот смотрел то на мать, то на этого равнодушного и антипатичного немца.

Ройская, видимо, тоже почувствовала беспокойство сына.

— Тебе нечего было бояться, ты знаешь, что я сама все могу уладить.

— Но у вас здесь слишком много народу.

— Что поделаешь, это беженцы, не могу же я их выгнать.

— И много их здесь?

Ройская не ответила.

— Я спрашиваю, много ли их в усадьбе?

— Много. Посмотри сам.

— И в доме тоже есть?

Пани Ройская и этот вопрос Валерия оставила без ответа.

Окна зала выходили в парк, отсюда видны были ворота и клумба перед домом. И хотя кусты и деревья заслоняли ворота, пани Эвелина заметила бричку, въезжающую во двор. Она испуганно поднялась. Но было уже поздно. Валерек проследил за ее взглядом и успел рассмотреть и коляску и фигуру женщины, вышедшей из нее.

— Те-те-те, — сказал он и тоже встал. — Простите, — обратился он к офицеру, — но тут приехала одна особа, которая меня очень интересует. Вы меня извините? — повторил он еще раз и поспешил в переднюю.

Вновь прибывшая стояла у вешалки и снимала с себя платки и пальто. Это была Кристина.

— Крыстя, ради бога, что тебя сюда привело? — с улыбкой произнес Валерек.

Кристина так и застыла на месте.

— А где же твой достопочтенный муж? — иронически произнес Валерек.

И, подойдя к ней, внезапно обнял ее и, прежде чем Кристина успела крикнуть, впился ей в губы. Потом отошел и громко расхохотался, словно это была лучшая в мире шутка.

— Как ты смеешь! — крикнула Кристина. Но тут же овладела собой и, сняв пальто, спокойно спросила: — Где тетя?

— Она в зале, принимает немецкого офицера, — сказал Валерек.

— Что за вздор!

Кристина прошла в зал. В самом деле, пани Ройская сидела в обществе Анджея и немецкого офицера.

— Тетя, я к вам на минутку, — не здороваясь ни с кем, сказала Кристина.

Ройская встала и торопливо вышла вслед за гостьей. Кристина пробежала через столовую в буфетную и только там схватила тетку за руку. Она смотрела ей в лицо испуганно и растерянно, вряд ли это было вызвано только неожиданной встречей с бывшим мужем.

— Тетя, — заговорила она, — мой муж вернулся после сражения в Пруссии. Сейчас он у меня и не знает, как ему быть, я приехала к вам за советом.

— Он офицер?

— Да, капитан.

— Плохо, — сказала Ройская. — А впрочем, ничего я не знаю. Столько всего рассказывают беженцы, что если всему верить…

— Но я встретила здесь Валерека. Это дурной знак.

— Знаешь, Кристина… — начала Ройская.

— Простите меня, тетя, но я действительно испугалась. Он меня не оставит в покое.

— Прежде всего он не должен знать, что твой муж вернулся.

— Неужели он с немцами заодно?

— Ничего не знаю. Вижу его впервые с того дня, как разразилась война. Но приехал он с этим немцем.

— Как? Он приехал сюда с немецким офицером?

— Да.

— Уже с немецким офицером? Откуда?

Пани Ройская пожала плечами.

— Наверно, из Седлеца. Ведь он живет в Седлеце.

— И уже спелся с ними… — Кристина вздрогнула. Потом, надевая перчатки, которые держала в руках, добавила: — В таком случае, я сейчас же исчезаю.

— Отдохни хоть немного, — сказала Ройская, — ведь отмахала этакую даль.

— Нет, нет, не могу. Я и так его боюсь, а если он еще…

И через столовую она быстро вышла в прихожую. Но там ее уже ждал Валерек.

— Куда ты так спешишь? — серьезно спросил он. — Подожди минутку.

— Не могу.

— Почему? Пожар, что ли?

— Мне надо возвращаться.

— Ведь твоего достопочтенного мужа, кажется, нет дома?

Кристина молча надевала пальто и повязывала платок.

— Твой муж в армии? Верно? — наседал Валерек.

— Ну конечно, — подтвердила пани Ройская, вышедшая за ними. А потом тихо сказала Валереку: — Что надо здесь этому немцу? Зачем ты его сюда привез?

— Ах, так! Зачем? Увидите зачем. Он еще нам пригодится. Это очень порядочный человек.

— Ты видел, как он насторожился, когда я заговорила о бомбежке?

— Ну в самом деле, мама, это глупо. Каждый военный обязан выполнять приказ своего командира.

— Забирай его и немедленно уезжайте! — грозно сказала Ройская.

Валерек с удивлением посмотрел на мать. Давно не говорила она с ним подобным тоном.

— Мама, вы пожалеете, — шепнул он.

— Пожалею или не пожалею — убирайтесь отсюда!

Она оглянулась, но Кристины уже не было в холле. Ройская взяла Валерека за рукав и, отведя в угол, начала говорить ему торопливым шепотом, нервничая и заикаясь:

— Ты видишь, как тебя все боятся? Ты что, с ума сошел?! Несколько лет здесь не появлялся, а тут вдруг пожаловал с немцем. Где ты с ним спутался? Совести у тебя совсем нет! Так меня позорить! Кристина вылетела, словно ошпаренная, Анджей вон дрожит весь…

Красивое лицо Валерия исказилось от злобы.

— Ну, этого-то щенка я запомню, — сказал он.

Ройская не обращала внимания на его гримасы.

— Убирайся отсюда немедленно, и чтобы я тебя здесь больше не видала. Дом пока еще мой, я здесь хозяйка. Мне стыдно за тебя!

Валерек слабо улыбнулся и вдруг взял руку матери и поцеловал.

Это было неожиданно.

— Мама, я знаю, ты считаешь меня каким-то чудовищем. Хорошо, пусть я чудовище. Но неужели тебе не приходит в голову мысль, что я в самом деле мог о тебе беспокоиться? Что я в самом деле подумал: лучше съездить туда с каким-нибудь немцем, вдруг там творится что-нибудь недоброе? Можешь ты понять это, мама? Я хотел защитить тебя.

— Очень тебе благодарна, — сказала Ройская уже гораздо мягче. — Но ты хорошо знаешь, что я и сама могу за себя постоять. Я давно уже перестала быть сентиментальной гусыней.

— Ты никогда и не была сентиментальной гусыней, — возразил Валерий.

— Ты меня не знаешь, — проговорила мать уже совсем мягко, — не знаешь, потому что никогда не хотел узнать. Но все равно, забирай отсюда своего немца. Уезжайте, уезжайте.

— Хорошо, — Валерек еще раз склонился к руке матери, — сейчас уедем. Но если тебе что-нибудь понадобится, если тебе будет грозить опасность… С этим твоим окружением… всякое может случиться. Не знаешь, чего ждать от этих сумасшедших. Ведь теперь уже ясно: все кончено. Мы полностью зависим от немцев. Прими это во внимание. И чуть что… сейчас же пошли кого-нибудь ко мне в Седлец.

— Хорошо, хорошо, — поспешно, лишь бы отвязаться, ответила Ройская. — Еще увидим, как все сложится.

— Все уже сложилось. Нет ни малейшего сомнения, — твердо заключил Валерий. — Но мне действительно пора ехать. Кто здесь еще у тебя?

— Но, право же, никого. Оля с Анджеем. Больше никого.

В эту минуту, словно желая уличить Ройскую во лжи, в передней появилась Геленка.

Она вся цвела от свежего сентябрьского ветра, волосы рассыпались по плечам. Увидев Валерия, девушка остановилась.

— Ну, и Геленка здесь с матерью, — добавила Ройская, словно заканчивая предыдущую фразу, но при этом покраснела.

Валерек протянул Геленке руку. Геленка нерешительно поздоровалась с ним.

— Вижу, вижу, — медленно проговорил Валерий, — вижу, что это Геленка, хоть она и очень изменилась, настоящая панна стала, — обратился он к матери, — и очень красивая панна.

— На отца похожа, — заметила Ройская, лишь бы что-нибудь сказать.

Валерек усмехнулся.

— Может быть, совсем немножко. Но только гораздо красивее.

Он в упор, бесцеремонно рассматривал девушку.

— А я и не знал, что панна здесь, — с преувеличенной почтительностью продолжал он.

— Да, приехала, — сказала Геленка, — и, наверно, останусь здесь на некоторое время…

Она остановилась, заметив по лицу Ройской, что сказала что-то лишнее.

В эту минуту в дверях зала появился немецкий офицер. За ним неуверенно следовал Анджей. Офицер говорил по-французски с очень твердым акцентом.

— La guerre est finie , — сказал он. — Я убеждаю этого молодого человека, что надо изучать немецкий язык. В Польше очень немногие знают немецкий! — многозначительно добавил он, глядя на Валерия. — Ну как, едем? — Вопрос был задан по-немецки.

— Да, да, — подтвердил Валерек, демонстративно «пожирая глазами» Геленку, — едем.

— Мне было очень приятно, — обратился офицер к пани Ройской. — Надеюсь, вам не потребуется наша помощь. Но если… Впрочем, я не знаю, надолго ли я в Седлеце.

Ройская не ответила и молча подала офицеру руку — на этот раз она вынуждена была это сделать. Валерек попрощался со всеми с большой сердечностью, что было для него весьма необычно. И это не на шутку встревожило Анджея. Ему сразу вспомнились каникулы. Но Валерек похлопал его по спине и сказал дружески:

— Ну, ну, держись, Анджей. И выкинь из головы всякие глупости!

Провожая гостей на крыльцо — даже сейчас он не мог пренебречь установленным обычаем, — Анджей думал: «Валерий предупреждает, чтобы я не думал ни о каких глупостях… Значит, наверняка уже есть такие, которые об этих «глупостях» думают».

— La guerre est finie, — повторил немецкий летчик, усаживаясь в свой автомобильчик и дружески махая рукой стоящему на крыльце Анджею.

Анджей не выдержал и ответил язвительным вопросом:

— Vous le croyez, monsieur?

Усевшись в машину, Валерек хотел было что-то сказать, но водитель рванул с места, и он так и остался с открытым ртом.

«Не к добру этот приезд», — подумал Анджей, но тетке ничего не сказал.

— О чем это вы говорили в зале? — спросила Ройская, когда Анджей вернулся в дом.

— Уговаривал меня изучать немецкий, только и всего!

Однако пани Эвелина почувствовала, что Анджей что-то скрывает.

 

V

Сентябрьское утро выдалось погожее, но было уже совсем по-осеннему свежо. У крыльца стояла повозка, щедро устланная соломой и покрытая мешками. В повозку запрягли пару упитанных гнедых. «Слишком упитанных», — недовольно заявил Анджей. Но возвращающихся в Варшаву было еще немного, и Спыхала уверял, что им не угрожает опасность лишиться лошадей и не придется подвозить попутчиков.

Никаких вещей они с собой не брали. Все чемоданы Оли и Геленки остались в автомобиле Голомбека. Анджей не взял с собой из Варшавы ничего — в Пустые Лонки он шел пешком. Спыхала садился в экипаж Ройской «в чем был». Только один Ромек захватил кое-что. Ну и, конечно, были в повозке две корзинки со съестными припасами в расчете не только на дорогу, но и на первые дни жизни в Варшаве. Кто знает, как там сейчас с продовольствием, наверно, лучше не стало.

— Все это выглядит очень романтично, — сказала Геленка, стоя на крыльце, — но не лучше ли все-таки взять у тети машину? Были бы в Варшаве через два часа.

Анджей, поправляя под сиденьем мешки с овсом, сказал:

— Тебе хорошо говорить — машина, машина! Конечно, лучше было бы, но для машины нужен бензин, а у тети бензина уже нет. Достать где-нибудь по дороге — об этом не может быть и речи. Откуда сейчас взять бензин? Если где и остался, так немцы наверняка забрали.

— В самом деле, — сказала Геленка без улыбки. — Ты иногда рассуждаешь даже логично.

— Ну, Геленка, едем с нами, — сказал Ромек, усаживаясь на соломенных «козлах».

— Знаешь, что-то нет охоты, — ответила Геленка. — Уж очень скучная будет поездка…

— Боюсь, как бы она не оказалась слишком веселой, — заметил Анджей.

Геленка пожала плечами.

— Тетя тоже уговаривала меня ехать, но мама не согласилась, — добавила она вдруг как-то очень многозначительно. — Непременно хочет, чтобы я осталась.

Анджей вначале не обратил внимания на ее слова, но Геленка вздохнула совсем «по-взрослому», и он, оторвавшись от дела, взглянул на нее.

— Что это с тобой сегодня? — спросил он, нахмурив брови.

— А у тебя вид такой, словно ты на пикник собрался, в лес, — лениво сказала Геленка. — Вы совсем как дети.

— Дети или не дети, — сказал Ромек, — но что все это может кончиться походом до лясу — это наверняка.

Анджей задумался. Сейчас это старое выражение, пахнущее романтизмом и чуждой ему жеромщиной, приобретало новое значение.

— Снова до лясу? Как все повторяется!

Геленка не сразу схватила смысл этих слов и удивленно спросила:

— О чем это вы говорите? — Но тут же смутилась. Выезд и в самом деле был похож на обычную прогулку. Ройская притворялась веселой, юноши нетерпеливо вертелись. Лицо Оли, обрамленное серой вуалью, было очень красиво. Спыхала сидел бледный, сжав губы. Пожалуй, только он один понимал все безумие этой необыкновенной экспедиции. Все это вдруг показалось ему путешествием куда-то в глубь доисторических времен, назад от цивилизации.

Ромек стегнул лошадей, они рванули, и не успели пани Ройская и Геленка оглянуться, как повозка выехала за ворота и помчалась по деревенской улице. Было сухо, и вскоре повозка скрылась в клубах пыли, поднявшейся над дорогой.

За деревней широко простирались вспаханные поля. Кое-где всходила молодая, еще розовая озимь. На бледно-голубом небе плыли редкие, очень белые облачка. Погода обещала быть устойчивой.

Подъехав к городку, они, к своему удивлению, увидели красный флаг на ратуше. Каким образом он оказался сейчас по эту сторону Буга — было непонятно. На рыночной площади стояли советские танки и автомобили. Не задерживаясь, поехали дальше.

Сразу же за железнодорожным полотном, за дорогой, ведущей к кирпичному зданию сахарного завода, готические трубы которого были видны издали, начинался лес. Вначале он высился только по левой стороне дороги, затем потянулся и с другой. Выехали на шоссе, по которому отступала польская армия. В кюветах валялось много военного имущества. Все чаще попадались на глаза ящики с артиллерийскими снарядами. Когда выехали из лесу, ящиков стало еще больше — кюветы были попросту завалены ими.

Ехали молча. Всем стало как-то не по себе, когда они увидели войска в местечке. Только сейчас Оля поняла, на что она отважилась, и ее охватил страх. Каким безумием было согласиться на эту, как она называла, «экскурсию» и подвергнуть опасности не только себя, но и сына! Она ждала, что Спыхала как-то успокоит ее, ободрит. Но Казимеж сидел нахохлившийся, угрюмый, думал о чем-то своем и не произносил ни слова. Оля ни разу не подумала о том, что рядом с ней сидит ее бывший жених. С этой историей давно было покончено, и она о ней даже не вспоминала — давно поставила на этом крест. Ведь столько лет минуло с тех пор, жизнь ее прошла в заботах о детях, о муже, и не было в ней места воспоминаниям о прошлом, о той песне, которую Оля пела когда-то в Одессе.

Туман медленно подымался меж деревьев, и шоссе открывалось перед глазами, словно пустынная просека. Лента асфальта была испещрена следами снарядов. Еще несколько дней назад эту дорогу бомбили. Здесь и там стояли обезглавленные деревья. Сломанные ветви сосен и грабов густо усыпали землю. Высоко на дерево закинуло труп зайца. Раздробленные лапы свисали с сосновой ветки, будто елочное украшение.

Убитых они еще не видели. Однажды им встретился небольшой свеженасыпанный холм. Песок, взятый из придорожного рва, был еще влажный. Могилу венчала солдатская каска — больше ничего.

Проезжая мимо холма, они не сказали друг другу ни слова, только Ромек, переложив вожжи в левую руку, снял на минуту фуражку. Потом они встречали много таких могил.

Лес кончился. По обе стороны дороги раскинулись вспаханные и невспаханные поля, но людей на них не было видно. Еще не утихла война, еще трудно было взяться за сев или пахоту. Впрочем, в Пустых Лонках крестьяне окрестных деревень уже выходили в поле и работали, несмотря на бомбежки и бои.

Тишина полей со всех сторон обступила шоссе. Лошади мерно трусили, и Ромек все спокойнее погонял их. Постепенно всех охватило прежнее настроение — они снова почувствовали себя словно на прогулке.

Впереди простиралось пустынное шоссе, не было ни пешеходов, ни телег, ни автомобилей.

Несмотря на то, что ехали они уже более двух часов, лошади не устали. Все-таки решили сделать привал. Анджей и Спыхала, чтобы размять ноги, пошли через поле. До сих пор они не обменялись ни словом — ни в повозке, ни сейчас, когда остались наедине.

Кое-где уцелевшие вдоль шоссе провода были усеяны ласточками. Анджей удивился, что они еще здесь, что их не спугнула война.

Едва после привала повозка двинулась, как Анджей, оглянувшись, вскрикнул:

— Внимание, грузовик!

Ромек с перепугу вытянул кнутом по лошадям. Анджей остановил его:

— Ладно, ладно, он еще далеко, не гони их, понесут. Он то и дело оглядывался. Ромек свернул на обочину, чтобы дать дорогу грузовику.

Вскоре их нагнала большая серая машина. В кузове стоя ехали немецкие солдаты с винтовками в руках. Мелькнула военная фуражка шофера.

Когда грузовик обогнал их, они увидели, что солдаты конвоируют сидящих на дне кузова одетых в черное бородатых людей: это были евреи.

— Куда их везут? — спросила Оля, зная, что на вопрос этот все равно никто не мог бы ответить.

Прямая линия шоссе уходила далеко вперед, постепенно поднимаясь в гору. Неожиданно грузовик остановился, и люди высыпали на дорогу. Едущим в повозке не видно было, что там происходит. Вдруг раздался ружейный залп, и кони, прядая ушами, рванулись. Но Ромек удержал их.

— Что они там делают?

— Не понимаю, — сказал Анджей. — Посмотрите, — обратился он к Спыхале, — немцы ведь не расстреливают их. Видите, они движутся вдоль шоссе и довольно живо.

Через некоторое время повозка наткнулась на выставленный караул. Немецкий солдат движением руки остановил их. Ромек держал лошадей, а Спыхала и Анджей спокойно подошли к немцу. Сердце у Оли упало.

— Можно нам проехать? — спросил Спыхала, не дожидаясь, когда немец заговорит с ним.

Тот задумался.

— Валяйте, — решил он. — А куда едете?

— В Варшаву, — с какой-то торжественностью сказал Анджей, — nach Warschau.

— Тогда поторопитесь, а то мы недолго будем здесь пастись.

Немец оказался добродушным, и Спыхала рискнул задать вопрос.

— А что они там делают?

Солдат засмеялся.

— Э, ничего особенного. Поляки растеряли здесь свои патроны, нам приходится собирать их. Вот евреи и собирают.

— Но ведь там стреляют, — сказал Спыхала.

— Не бойтесь, — немец засмеялся. — Стреляют в воздух. Чтоб те живее поворачивались.

Когда едущие в повозке приблизились к тому месту, где остановился грузовик, они увидели толпу евреев, вытаскивающих из рва ящики с патронами. Время от времени немецкий капрал давал команду, и солдаты поднимали ружья вверх. Повозка уже проехала мимо, когда раздался очередной залп. Кони понесли, Анджей оглянулся. Он увидел, что солдаты стреляют над головами несчастных жителей местечка.

— Они стреляют еще только над головами, — сказал Спыхала.

Это была пока еще нестрашная встреча с войной, но Оля не могла избавиться от воспоминания об этом зрелище. Когда повозка проезжала мимо, пленные украдкой бросали на них взгляды, пробовали даже улыбаться. Один молодой еврей подмигнул Оле, словно говоря: «Ну, ничего, пускай себе постреляют». Этот взгляд преследовал ее весь день, и когда они поздно ночью, уже за Венгровом, остановились на ночлег в какой-то придорожной избе у бедных, перепуганных крестьян, она долго сидела на табуретке перед кухонным очагом и не могла произнести ни слова.

Спыхала подошел к ней.

— Вы устали? — спросил он.

Она не ответила. И только спросила немного погодя:

— Где мальчики?

— Выпрягают лошадей, их надо напоить и накормить. Иначе завтра не потянут.

— Много ли мы проехали?

— Немного, — ответил Спыхала, — каких-нибудь сорок километров. — Что с вами? — спросил он, заметив, как Оля бледна.

— Да ничего. Только я все думаю: неужели они потом всех этих евреев расстреляли?

— Нет, пожалуй, — сказал Спыхала. — Они ведь им еще нужны, чтобы собирать патроны.

— Почему же наши все так побросали? — безучастно спросила Оля.

— Потому что было тяжело. Удирать приходилось.

— Удирали, всюду удирали, — повторила Оля. — Я ведь видела, что делалось по дороге из Варшавы.

— Не удивляйтесь этому, — с какой-то неожиданной ласковостью сказал Спыхала.

Изможденная крестьянка, которая когда-то, наверно, служила по поместьям и знала «панские» порядки, вскипятила в чайнике воду. Она была очень растрогана, когда Спыхала, заварив чай из маленькой коробочки, взятой из Пустых Лонк, угостил ее горячим крепким напитком. Потом все сидели в горнице, которую им отвели на ночлег хозяева. Здесь стояли две кровати. Решили, что Ромек будет спать над конюшней, на сене, чтобы быть возле лошадей. Спыхале пришлось устроиться на одной кровати с Анджеем. Другая кровать, стоявшая в углу под образами, широкая, хотя и жесткая, была предоставлена Оле. Здесь же висела фотография хозяина в военной форме, который и сейчас где-то защищал отчизну. На все вопросы о нем хозяйка отмалчивалась и только тяжело вздыхала.

Оля и Спыхала сидели в горнице за столом, пили чай и ждали мальчиков. У хозяйки в чулане нашлось еще несколько яиц, и Оля решила поджарить для мальчиков яичницу.

Тем временем Ромек и Анджей, накормив и напоив лошадей, вышли на дорогу. Асфальт на шоссе отливал серебром в густой темноте сентябрьского вечера. Из парка невдалеке глухо доносились голоса. Хозяйский сын, парень лет четырнадцати, сказал Ромеку, что в парке стоят немцы.

— Там, наверно, штаб, — заявил мальчуган, он уже неплохо разбирался в военных порядках. — Сколько всего туда понаехало! И автомобили, и разные офицеры… Идите посмотрите.

— Так ведь, наверно, не пускают?

— Э-э, они даже караула не выставили, — ответил мальчик. — Я там уже три раза был. Немецкого супа получил. Варят на кострах. Там помещичья усадьба, — пояснил он.

— Пойдем, — затормошил Ромек Анджея, который остановился в нерешительности, — посмотрим.

И в самом деле не было никаких караулов, они свободно прошли на территорию лагеря, никто даже не заметил их. Несколько деревенских мальчишек вертелись у костров.

Ворота у въезда в парк были разрушены. Видимо, оказались узкими для грузовиков или танков. От ворот вела к дому аллея старых грабов. Вдоль аллеи, отступив в глубину парка, стояли легковые автомобили и грузовики. Между деревьями тут и там пылали костры. Солдаты, лежа, грелись у огня либо сновали с судками в руках.

Анджей и Ромек подошли почти к самой усадьбе. На классическом крыльце бывшего помещичьего дома были установлены рефлекторы с аккумуляторами. Несмотря на костры и льющийся из дома яркий электрический свет, в аллее было довольно темно.

Юноши ходили по аллее взад и вперед, и никто не замечал их. Два молоденьких немецких офицера, прогуливаясь по аллее, то и дело проходили мимо них. В мерцающем свете лица их казались красивыми, интеллигентными; они похожи были на студентов, гуляющих по университетскому двору. То держась за руки, точно школьники, то в обнимку, они гуляли и оживленно рассказывали что-то друг другу, поминутно хохоча и совершенно не замечая идущих навстречу поляков.

Каждый раз, поравнявшись с офицерами, Анджей стискивал зубы.

— Посмотри, — сказал он наконец Ромеку, — какие они счастливые — удачный поход. Подумай только: нас разбили, у нас все развалилось, а они ходят себе с торжествующими лицами. Радуются, что они молоды и что победа на их стороне.

Волнение Анджея было непонятно Ромеку.

— Вот бы сейчас пистолетик, — сказал он, — мы бы их враз укокошили.

— Ну и что дальше? — спросил Анджей.

— Ничего, конечно! Я ведь знаю, что у Спыхалы есть пистолет. Но не собираюсь его брать, чтобы стрелять в этих негодяев.

— Видишь ли, самое ужасное, что эти даже не выглядят негодяями, они похожи на нас. Они совсем как мы.

— Ошибаешься, — сказал Ромек. — Видал, как они стреляли в евреев? Тот, что стоял на шоссе, тоже был похож на нас… Но…

— Вот именно — но. Хотелось бы мне поговорить с таким. Когда тот немец с Валереком приехал в Пустые Лонки, я так растерялся, что ничего не смог ему сказать.

— Пани Ройская своим молчанием сказала ему достаточно.

И они снова пошли по аллее.

Ночь была темная, пахло осенью и грибами, но было очень тепло. Огни отбрасывали красные блики на гуляющих офицеров. Наконец они заметили поляков. Когда Анджей и Ромек прошли мимо, офицеры вдруг повернулись и оказались лицом к лицу с ними.

— Was machen sie hier? — спросил один из них вмиг изменившимся, каким-то каркающим голосом, в котором не оставалось и следа веселого смеха. — Sind sie Polen?

— А что, разве нельзя? — самым наивным тоном спросил Ромек.

— Raus! — крикнул другой немец, указывая на ворота.

Юноши спокойно повернулись и ушли.

У ворот Ромек обернулся. Немецкие офицеры стояли на том же месте и следили за ними. Ромек крикнул: «Адье!» — и помахал им рукой.

Один из офицеров сделал жест, будто потянулся за пистолетом, но юноши уже были за воротами и скрылись в ночной тьме. Они громко расхохотались. Из темноты им ответил такой же смех двух немцев. Офицеры были еще слишком молоды.

— Нет, война не кончилась, что бы ни говорил тот немец, — сказал Анджей, когда они шли к своей хате. — Война только начинается. Этим молодцам еще придется испытать ее на себе.

— Дай-то бог! — сказал Ромек.

Они вошли в хату. В горнице за столом сидели Оля и Казимеж. Маленькая керосиновая лампа сбоку светила на них. Оля с улыбкой слушала Казимежа, который рассказывал ей что-то.

Слыхала сказал недовольно:

— Где вы пропадаете? Мы ждем вас. Яичницу будете есть?

— Еще бы, — ответил Ромек. — По три десятка яиц на каждого!

— Прости, мама, — Анджей поцеловал матери руку, — мы, знаешь, засиделись в гостях. Навестили немцев в их квартире. Ну, этот визит и задержал нас. Ты беспокоилась?

— А как ты думаешь? — сказала Оля. — Конечно, очень беспокоилась.

И тут же сердце ее болезненно сжалось — она ведь даже не заметила отсутствия сына.

 

VI

Едва только повозка, увозившая Олю и Спыхалу из Пустых Лонк, исчезла за воротами парка, с противоположной стороны снова появился немецкий автомобильчик и остановился у крыльца. На этот раз Валерек приехал один.

Ройская встретила его холодно.

— Дай мне поесть, мама, — сказал Валерий, — я адски голоден.

Ройская проводила сына в столовую. Наскоро собрала на стол, подав что осталось из приготовленного на дорогу уехавшим.

Уже за столом она сказала:

— Я ведь просила тебя не появляться здесь.

Валерек с умилением взглянул на мать.

— Я помню это, мама, и не приехал бы, если бы у меня не было к тебе важного дела.

— Какого именно? — спросила Ройская.

— О, сейчас, сейчас… А Голомбеки уехали? Что-то их не видно.

— Так это дело касается Голомбеков?

— Да нет же. Просто интересуюсь родственниками. Мне показалось, что на крыльце стояла Геленка.

— Да, Геленка здесь.

— А Оля упорхнула с паном Спыхалой?

— Перестань, — сказала пани Ройская. — До чего же ты несносный, Валерек. Все такой же! Зачем же все-таки ты приехал?

— Да, я все такой же, — вздохнул Валерек. — А помнишь, мама, как ты однажды не взяла меня с собой в Одессу? До сих пор не могу забыть, как я тогда плакал.

В глазах госпожи Ройской засветилось тепло.

— Помнишь, ведь тогда я не был «все такой же», я был совсем другой. И ты считала меня тогда своим сыном.

— А разве теперь я не считаю тебя своим сыном?

— Не знаю. Теперь твое отношение ко мне совершенно переменилось.

— Но ведь и ты изменился.

— Я — да, но не мое отношение к тебе. Ну, да что об этом говорить… Так уж получилось…

— Все могло бы сложиться иначе, — с грустью сказала Ройская.

— Могло бы, но ведь не сложилось. Наибольшая житейская мудрость заключается в том, чтобы мириться с фактами. Пожалуйста, отрежь мне еще полендвицы .

— Действительно похоже, что ты не ел дня два.

— Да, очень голоден. Сентябрьский холод обостряет аппетит. А если бы еще съездить на охоту…

— Не вздумай только притащить сюда немцев на охоту!

— Нет, нет… Здесь я больше не появлюсь. Я как раз приехал с тобой попрощаться.

— Попрощаться? Со мной? В чем дело?

— Я получил должность далеко отсюда. В Пулавах. Меня назначили управляющим несколькими имениями.

— В Пулавах?

— Под Пулавами.

— И ты будешь работать на немцев?

— А что же делать? Не могут же они оставить имения без присмотра. Нужен же им какой-то ответственный…

— И доверенный, — иронически добавила госпожа Ройская.

— Вот-вот… Ты нашла точное слово. И доверенный — человек, которому можно доверять. В конце концов, это ведь и в наших интересах — нельзя допустить развала сельского хозяйства…

— Но ведь ты как будто не слишком разбираешься в сельском хозяйстве…

— Что ты, мама, это же моя специальность.

— Ах, вот как. Я и не знала.

Она хотела взять тарелку, стоявшую перед Валереком, но он схватил ее обеими руками.

— Подожди.

— Я хочу сменить тарелку, бери фрукты. Замечательные сливы. — Она пододвинула сыну корзину.

— Гордишься, как всегда, своим садом.

— Да. Сад у нас хороший, — улыбнулась госпожа Ройская. И вдруг положила ладонь на руку сына.

— Ну скажи, отчего ты бежишь из Седлеца?

Валерек отшатнулся.

— Бегу? Зачем мне бежать? Я же сказал тебе, что мне дают прекрасную должность. А что в Пулавах… так ведь, боже мой, это совсем недалеко.

— Боишься, что нас здесь слишком хорошо знают? — невольно перейдя на шепот, спросила Ройская.

Валерий замолчал и посмотрел на мать. Молчал долго. Потом принялся за сливы.

— Действительно, сливы великолепные, сладкие как мед. Дай мне, пожалуйста, с собой немного для моей малышки.

— Ну конечно, непременно дам.

— Я надеюсь, мама, что ты присмотришь за ней, я не беру с собой в Пулавы ни жену, ни дочь.

— Почему?

— Как знать? Может быть, в Седлеце им будет спокойнее.

— Спокойнее?.. Или безопаснее?

Валерек съел еще одну сливу.

— Лучше всего было бы, если бы ты взяла Зюню к себе. Она ведь здесь не помешает…

— Ну конечно, могу взять, это моя единственная внучка.

— Вот именно. Если что случится, жена привезет ее к тебе. Ты позаботишься о ней?

— Странный вопрос…

— Жизнь стала странная… Неизвестно, когда еще немецкая власть утвердится!

— А ты думаешь, что она утвердится?

— Ну а как же иначе? Они ведь победили! Ты, кажется, об этом забываешь. Раз у них такая мощная организационная основа, как их партия, ясно, что победа на их стороне.

— Оставим эту тему.

— Ладно, оставим. Но ты скоро убедишься, что я прав.

— Возможно.

Ройская позвонила слуге и велела упаковать корзину слив для пана Валерия.

— Ты меня выпроваживаешь! — засмеялся Валерий. — А ты ничего еще не варила из этих слив?

— Из нынешнего урожая — пока нет. Но водки, если хочешь, могу дать, — примирительно сказала Ройская.

— Ох нет, если трудно, то не надо. Да и к тому же я за рулем, лучше не пить.

— Это твоя машина?

— Сельскохозяйственного управления. Все равно что моя.

Ройская пожала плечами.

— Ах, да, — спохватился Валерек, — дай мне, пожалуйста, фотографию твоего отца.

— Фотографию моего отца? Зачем?

— Что тебе, жаль? У тебя ведь две: одна на камине, другая в альбоме. Ну прошу…

Ройская пристально посмотрела на сына.

— Что? Уже какие-то разговоры?

— Вовсе нет, просто мне хочется иметь этот портрет. Дедушка на нем такой красивый.

Пани Эвелина ушла к себе и вернулась с портретом в зеленой бархатной рамке. Высокий, худощавый джентльмен с бакенбардами выглядел на снимке действительно очень эффектно. Прежде чем отдать фотографию сыну, Ройская еще раз изучающе взглянула на него.

— Бери, — протянула она портрет.

— Дедушка был очень красивый, — сказал Валерек. — Эти бакенбарды просто великолепны. Ну вылитый Александр Второй. Правда ведь, он был похож на Александра Второго?

— Не знаю, никогда не думала об этом.

Пани Эвелина не садилась за стол. По всему было видно, что она хочет поскорее избавиться от этого сыновнего визита.

— Разве дедушка был блондин?

— Конечно, — подтвердила Ройская. — Светлый блондин.

— Чистый нордический тип, — подытожил Валерий, рассматривая фотографию.

Ройская иронически улыбнулась.

— Геленка на него похожа.

Валерек вздрогнул.

— Геленка? А при чем тут Геленка? Ах, да, она ведь его правнучка. Родственное сходство обычно так далеко не идет.

— И Геленка тоже нордический тип, — сказала Ройcкая.

Валерек вздохнул.

— Зюня, к сожалению, нет. Она такая темная. Значит, я не увижу Геленку? — спросил он мать, направляясь к двери.

— Может быть, она где-нибудь возле дома. Попрощается с тобой на крыльце.

Валерий с решительным видом вышел. Однако Геленки на крыльце не было.

— Жаль, — сказал он, прощаясь с матерью. — Очень красивая девушка, напоминает мне одну варшавскую актрису.

 

VII

К вечеру следующего дня за Венгровом свернули с основной магистрали и поехали по узкой, но хорошей дороге, ведущей в деревню, где жила старая Голомбекова. Анджей уговорил мать согласиться на эту остановку, потому что надеялся узнать там что-нибудь об отце. Ведь он не знал, при каких обстоятельствах ушла машина и почему отец не вернулся за женой и дочерью. Оля же видела, как все было, и инстинктивно чувствовала, что Франтишек исчез безвозвратно.

Спыхале тоже не слишком был по душе визит к матери Голомбека. А Оля боялась этой встречи со свекровью, она понимала, что невозможно будет объяснить ей, каким образом они потеряли Франтишека. Старуха Голомбекова жила в стороне от шоссе, почти не выбиралась из дому и, конечно, понятия не имела о том, как теперь выглядят большие дороги. Олю страшил разговор с ней.

Между тем все обошлось благополучно. Старуха лежала в постели после гриппа. Она была поглощена своей болезнью, и весть о том, что Франек где-то «пропал», приняла очень спокойно. Как все крестьяне, она привыкла мириться с самыми трудными обстоятельствами и никогда не пыталась бороться с всесильной судьбой. Что у человека на роду написано, так тому и быть. Франек исчез? Видно, такова уж судьба. Но Антек не унаследовал от бабки такой рассудительности.

Встреча с Антеком была большой неожиданностью. Ни Оля, ни Анджей не знали, что он здесь, и, увидев его рослую фигуру во дворе, очень обрадовались. Антек сердечно обнял мать, но в свою очередь был очень удивлен при виде Казимежа Спыхалы в повозке, которую он сразу узнал (так же как и Анджей, Антек всегда безошибочно узнавал упряжку из Пустых Лонк). Он холодно подал Спыхале руку. Анеля тотчас же принялась готовить ужин. Оле пришлось рассказать старухе Голомбековой о всех своих злоключениях — и о том, что случилось в Варшаве, и о том, что произошло в Пустых Лонках, — и одновременно выслушивать бесконечные жалобы свекрови.

Спыхала остался на крылечке избы. Антек же тотчас потащил Анджея к гумну, где шла молотьба (это соседи молотили свое зерно на молотилке старой Голомбековой), и, уведя его подальше, за стога соломы, спросил прямо:

— Слушай, что это значит? Откуда взялся этот кавалер? Почему он едет с вами?

Анджей попытался уклониться от ответа.

— Ну и что такого? Он был в Пустых Лонках, собрался в Варшаву, мы его и взяли.

— Все-таки, — с сомнением протянул Антек, — не нравится мне это. Он что, снова подбирается к маме?

— С ума ты спятил! — рассердился Анджей.

— Ну конечно, сначала вы отца потеряли, — Антек уже и Анджея считал виновным, — а теперь готовы отдать маму ее давнишнему возлюбленному…

Анджей не любил таких разговоров.

— Послушай, — сказал он, — не болтай зря. Подумаешь, какой-то там бывший жених…

— А где Билинская?

— Уехала на его машине. Наверно, в Румынию.

— А он остался? Зачем?

— Почем я знаю! И он хотел было ехать, но вернулся.

— Не нравится мне вся эта история, — повторил Антек упрямо.

— Поедешь с нами в Варшаву, — начал было Анджей, — вместе все-таки лучше…

— И не подумаю, — сказал Антек. — Что мне делать сейчас в Варшаве? Ты думаешь, немцы позволят открыть университет?

— Посмотрим, — сказал Анджей, задумавшись. — Что будет, то будет.

— Пока там только войска, еще полбеды, — рассуждал Антек, — но вот придет полиция…

— Мне кажется, в городе человеку легче затеряться, — сказал Анджей.

— Я предпочитаю сидеть здесь. Мне и у бабки хорошо. У них здесь нет ни одного мужчины, должен же кто-то помочь. Анеле одной не справиться.

— Ну а что это за Анеля? Какая она? — спросил Анджей без всякой задней мысли.

Но тут же заметил, что брат вдруг покраснел и, скрывая смущение, стал грызть соломинку. Анджей был очень деликатен, никогда не настаивал в таких случаях. Он и сам никогда не говорил брату о Касе, хотя знал, что и в Варшаве и в Пустых Лонках — все болтали об этой Касе. Ему было неприятно, что он заставил брата смутиться. И ни в коем случае не хотел выслушивать его излияния — ужасно не любил он этих разговоров о женщинах. Ну, если Ромек болтал что-то такое, он еще мог это снести, но с Антонием он не заговорил бы об этом ни за что на свете.

Видя, что Антек ничего не отвечает, Анджей добавил:

— Видишь ли, она показалась мне очень милой девушкой.

Волей-неволей Антеку пришлось ответить.

— И очень работящая, — сказал он убежденно.

Анджею стало смешно, но он не подал и виду. Однако не мог удержаться, чтобы не показать брату свое превосходство.

— Ах ты наивная душа, — сказал он.

Антек пропустил это мимо ушей и вернулся к разговору о Спыхале. Но тут уж Анджей не захотел вдаваться в обсуждения. Характер бабки в чем-то передался ему.

«Чему быть, того не миновать», — подумал он и не поддержал разговора.

— Посмотри, какие у меня брюки, — сказал Антек, — видал?

Анджей взглянул равнодушно.

— Брюки как брюки, — сказал он, но тут же спохватился. — А верно, ты ведь был в военной форме. Как же ты переоделся?

— Ого! Все зарыто в землю, — ответил Антек, — а брюки мне Анеля достала из чулана. Это брюки Владека Голомбека. Знаешь?

— Владек Голомбек? — задумался Анджей. — Кто это такой?

— Не знаешь? Не помнишь? Брат отца, он живет сейчас в Советах.

— Живет? — Анджей пожал плечами. — Там его, наверно, давно уже прикончили…

— Нет, — твердо сказал Антек. — Бабуня получила от него известия, ее разыскивали еще в Бартодзеях. Устное известие, конечно, но получила. Он жив, просил передать всем привет и сказать, что, наверно, скоро увидимся.

— Кто знает? Может, и правда.

— Думаешь, они скоро придут?

— Скоро не скоро, а все-таки придут.

— Ну идем, наверно, можно уже поесть.

Они вернулись в дом, и начались приготовления к ужину. Бабка поднялась с постели, нарядилась в черное платье и даже набросила на голову «одесскую» шаль, которую когда-то подарила ей тетя Михася. Шаль была кружевная, длинная, так называемая косынка — когда-то их носили на юге России. В этом наряде, редко доставаемом из шкафа, бабуся выглядела очень благообразно. Видимо, ей хотелось как-то отметить приезд невестки и внука.

Но ужин не получился ни веселым, ни торжественным. Был он какой-то печальный, скорее похожий на поминки, хотя и трудно было бы сказать, по ком или по чем эти поминки. Ведь бабуся не принимала близко к сердцу сообщение о том, что ее сын — и это уже второй сын — «пропал без вести». Она даже сказала Оле:

— Не беспокойся, Оля, он найдется.

— Дорогая мама, — сказала Оля, — но ведь это так ужасно…

— Еще никогда не бывало, чтобы он не нашелся, — сказала бабка, и юноши не могли удержаться от улыбки, услышав это безапелляционное заявление.

Все уселись за стол в чистой, с низким потолком комнате. Анеля подавала на стол. Антек то и дело вскакивал, чтобы помочь ей. Анджей с удивлением поглядывал на него: дома Антек никогда не обнаруживал охоты к каким-либо хозяйственным делам.

За столом воцарилось молчание. Ужин был немудреный: простокваша с картошкой, салат из помидоров, яичница…

Бабуня настаивала, чтобы все выпили немного водки. Оля отказывалась, ссылаясь на усталость, ведь они сегодня проехали больше двадцати километров да и к тому же недалеко от Венгрова произошел неприятный случай. Во время осмотра их повозки немцы обнаружили у Спыхалы пистолет. Когда его спросили, имеется ли у него оружие, он признался сразу. Только поэтому его отпустили. Немец, отобравший пистолет, сказал Оле: «Вы знаете, что я могу расстрелять его без суда? За ношение оружия расстреливают на месте».

— Видно, он принял пана Спыхалу за твоего мужа, — сказала Голомбекова.

— Наверно, — вставил Ромек, потому что все другие молчали.

— Неужели правда он мог его застрелить? — спросила старуха с беспокойством.

— Конечно, мог, — сказал Спыхала, — война есть война.

Выпили водки. Молодежь тотчас же повеселела — и Анеля, и Антек, и Анджей; Ромеку, у которого от усталости слипались глаза, водка сразу ударила в голову. Все начали рассказывать друг другу забавные и не очень забавные истории о пережитых неделях. Вестей из Варшавы давно не было, сюда доходили только неверные слухи да осипший голос Стажинского .

Если бы они не видели этого собственными глазами, многого не могли бы даже вообразить. Осада и защита Варшавы (Варшава — открытый город), вполне вероятный расстрел Спыхалы там, на дороге, все эти истории о том, как на мосту возле рва подорвался немецкий автомобиль, как взлетели на воздух трое солдат, как был убит какой-то еврей, ехавший в фурманке… Все это могло показаться просто неправдоподобным. Ведь еще совсем недавно здесь колыхались хлеба, рос зеленый, высокий и веселый «конский зуб» и бегали зайцы.

Антек, видно, хотел порисоваться перед Анелей и в который уже раз рассказал историю, как его оставили в лесу вместе с двумя солдатами. Он повторял эту историю не однажды и Анеле и самому себе и теперь немного приукрасил ее. Но мать слушала с увлечением, смотрела на него и все не могла успокоиться; совсем другим каким-то казался ей сейчас ее родной сын. Вообще в голове у нее не укладывалось, что это ее сын, маленький Антек, любимый племянник пани Кошековой. Он всегда казался упрямым, замкнутым и менее развитым, чем Анджей. А сейчас перед ней сидит взрослый мужчина, который много курит и рассказывает о своих военных подвигах. «Совсем солдатом стал, — подумала Оля. — Что за каста эти военные? Для чего они существуют? Для чего предназначены? Разве война — это неизбежность?» — спрашивала она себя. Видно, и на нее подействовала водка, вот и начала философствовать. Колышко говорил когда-то, что после водки появляется склонность к философствованию. И тут вдруг при воспоминании о Колышко ее осенило: ведь это его она тогда видела издали, это он подошел к «бюику» Франтишека и стал что-то говорить ему.

Антек неохотно, порой даже невежливо отвечал на вопросы Спыхалы. Может, захмелел от водки, которой угостила их бабка? Водка была крепкая, настоенная на черной смородине и выдержанная несколько лет. Она, конечно, понравилась мальчикам, и они выпили ее слишком много.

Наконец Ромек пошел к лошадям, а потом завалился спать в закутке позади овина, там, где Анеля прятала Антека первое время. После ужина бабуня почувствовала себя нехорошо и ушла спать. Оле была приготовлена постель в той же комнате на диване. Спыхале и мальчикам Анеля постелила в горнице.

Оля решила еще посидеть немного с сыновьями.

— Ты знаешь, мама, Антек не хочет ехать с нами в Варшаву, — сказал Анджей. — Он считает, что здесь ему будет безопаснее.

— Антек, неужели ты бросишь учиться? — спросила Оля.

— А ты думаешь, мама, немцы дадут нам учиться?

Анджей иронически улыбнулся.

— Видишь ли, Антек, мама держится того же мнения, что и тот немец, который заявил: «Война окончена». Маме кажется, что стоит нам вернуться домой, и тотчас же начнется нормальная жизнь.

Антек пожал плечами.

— Ведь ничего больше нет — ни дома, ни дела, ни вещей, может, даже и самой Варшавы уже нет. Знаешь (Антек только сейчас сообщил Анджею эту новость), вчера подписана капитуляция. Передали сообщение: Варшава сдана.

— А Стажинский?

— Стажинский продолжает руководить.

— Ну вот видишь, — сказала Оля, — жизнь возвращается в прежнее русло.

— Ну, мама, — Анджей рассердился, — ты что, и в самом деле так думаешь? Станем слугами Гитлера и будем жить по-прежнему?

— Вот потому-то я и не еду с вами, — серьезно сказал Антек. — Не могу я слушать спокойно подобные вещи. Как может, спрашиваю я, вернуться нормальное течение жизни после всего того, что произошло? Как можем мы вообще мириться со всем этим?

Анджей добавил:

— И, наверно, не смиримся никогда.

Оля вздохнула.

— Я все понимаю, — сказала она, — но надо же на что-то надеяться. Поговорим обо всем в Варшаве. Трудно судить на расстоянии. Ты в самом деле не едешь с нами?

— Я уже сказал тебе, мама. В общем, когда вы там осмотритесь, Анджей напишет мне. Может быть, и в Варшаве что-нибудь можно будет сделать.

— А ты думаешь, кто-то что-то будет делать? — с беспокойством спросила Оля.

— Неужели все на этом успокоятся? Думаю, что в лесах скрывается много наших…

— Что же наши разбитые части могут сделать против регулярной немецкой армии?

— Но мы же не одни все-таки. Ты ведь слышала, у нас есть союзники.

Это сказал Анджей, но Антек только рассмеялся.

— Много они нам помогли!

— Все же это была хоть какая-то поддержка.

— Да ну его к черту, не лучше ли, как Ордон, подвести фитиль под редуты и взорвать все это? А что еще остается делать? Конец.

Оля встала.

— С вами невозможно говорить, пойду к маме и лягу. Вы такие пессимисты! Послушать вас, так просто страшно становится. Лучше хоть ненадолго заснуть.

— Завтра надо выехать очень рано, — сказал Анджей.

— Ложитесь и вы, пессимисты мои, — сказала Оля, целуя Антека.

— Только пессимизм и может нас спасти, — рассмеялся Анджей.

Антек задумался:

— А знаешь, ты, кажется, прав. Даже наверняка прав. Мы должны быть готовы к самому худшему.

— А мне как быть? — спросила Оля, остановившись посреди комнаты.

Сыновья подошли к ней, обняли ее с обеих сторон.

— Мама, одна ты у нас осталась, — сказал Анджей.

— Только не огорчи нас какой-нибудь глупостью, — заметил Антек.

Оля внимательно посмотрела на него.

— Что ты хочешь этим сказать?

Но Анджей поспешил опередить брата:

— Не правда ли, Антек, приятно, когда родители делают глупости?

Но Антек с ним не согласился.

Разошлись рано, потому что действительно надо было выехать с рассветом. Хотя Варшава была уже занята немцами, первоначальный план остался в силе: они решили «проникнуть» в город с запада. Перед ними был дальний путь.

 

VIII

Переправа через Вислу в Вышогроде была очень трудной. Мост лежал в развалинах, как разодранный аккордеон, и только самые отчаянные — в основном молодежь — отваживались пробираться по остаткам взорванных ферм с одного берега на другой. Какие-то предприимчивые жители Вышогрода организовали переправу на паромах. Дело осложнялось тем, что напротив Вышогрода находится, как известно, остров. Это облегчало восстановление моста, но затрудняло переправу на пароме. Здесь, собственно, требовались два парома.

У переправы собралось множество телег. Был базарный день, и, несмотря на то, что время было военное, толпы мужчин, женщин и детей собрались на базар — велика сила человеческой привычки. Впрочем, ведь победители считали, что война окончена. Немецкая комендатура уже огласила несколько приказов, и некоторые из них в данных условиях выглядели совершенно нелепыми. На одном из зданий рынка Анджей увидел объявление, запрещающее связывать домашнюю птицу мучительным для нее способом.

Он рассмеялся и указал Ромеку на это объявление.

— Думаю, что о людях они так не заботятся, — сказал Ромек и сразу стал серьезным.

По правде говоря, ничто не напоминало юношам, что они едут по городу, занятому неприятелем. Здесь не чувствовалось ни паники, ни вообще какого-либо возбуждения. Женщины торговали яйцами, аптекарь стоял на пороге своей аптеки, зазевавшись на приезжих, хотя в аптеке, как обычно в базарный день, было многолюдно и помощник едва справлялся с атакующими его клиентами. И только там, где съезжались к парому многочисленные телеги, чувствовалось какое-то особое оживление. Переправившиеся через реку двигались в сторону Сохачева, им казалось, что там безопасно, хотя еще совсем недавно оттуда доносилась артиллерийская стрельба.

Аптекарь сказал Ромеку:

— Дорогой мой, что там делалось неделю назад! Я думал, земля провалится… А какое стояло зарево!

Зарево они видели еще из Пустых Лонк. Ромек задумался над тем, как это выглядело вблизи.

Ромек еще раз показал себя отличным возницей: он ухитрился так проскользнуть между сгрудившимися телегами, что оказался третьим в очереди к парому. Короче говоря, он очень быстро пробрался к переправе — остальное уже от него не зависело, теперь вся надежда была на лошадей. Наспех сколоченный паром был немного выше берега острова, и лошадям приходилось прыгать с парома на берег, таща за собой телеги. Некоторые лошади не осмеливались на такой прыжок, приходилось подставлять им настил из досок. Но лошади из Пустых Лонк послушались Ромека и легко взяли препятствие. Ромек был в восторге.

— Ты только посмотри, что за умницы! — обратился он к Анджею, ища выхода своим чувствам. Но Анджей относился к лошадям как горожанин, равнодушно и в ответ на восторги Ромека пробормотал что-то себе под нос.

Наконец они выбрались на другой берег, и сразу изменился пейзаж, изменилось и настроение.

Дорога вначале была хорошая, хотя и не асфальтированная.

В хорошую погоду все выбоины обычно были сглажены и выровнены. Но через несколько километров начался песок, и лошади пошли теперь медленнее. Колеса глубоко тонули в сером песке, время от времени под ободьями что-то скрежетало. Лошади ставили ноги осторожно, будто танцуя.

— Посмотри, — Ромек указал кнутом под ноги лошадям.

Анджей засмеялся, глазам не верилось: в серой пыли, по которой ступали ноги лошадей, лежали широкие штыки. Под нажимом колес они то поднимались, то падали, словно клавиши испорченного фортепьяно. На протяжении нескольких сот метров они ехали в этой пыли и все по штыкам. Невозможно было понять, что это значит. Анджей оглянулся на мать и на Спыхалу. Тот сидел, напряженно выпрямившись, бледный.

«Совсем как на похоронах Эдгара», — подумал Анджей.

По ту сторону кювета, у самой дороги, потянулись могилы — торопливо, кое-как засыпанные песчаные холмики. И над каждым холмиком две палки, связанные накрест проволокой. Иногда это была колючая проволока. Такой связанный колючей проволокой крест, должно быть, являлся каким-то памятником. На некоторых могилах лежали полевые цветы, запыленные и порыжелые.

Двинулись дальше, и перед ними открылось обширное неперепаханное жнивье. Небольшие холмики, насыпанные саперскими лопатками, усеяли все поле: у каждого бугра — неглубокая, довольно длинная яма.

Спыхала приказал остановить лошадей и пошел по полю. Анджей зашагал следом за ним. Спыхала наклонялся над этими канавками, даже потрогал рукой одну из них, как бы желая убедиться, что в яме ничего уже нет — только оттиск человеческого тела.

— Что это? — спросил Анджей.

— Это поле боя. Солдаты лежали… под обстрелом.

Анджей тоже ощупал стенки одной такой ямки. Земля была холодная — день-то пасмурный, солнце почти не показывалось. Анджей почувствовал разочарование. Когда Спыхала сказал, что в этих углублениях лежали люди, Анджею представилось, что земля должна быть еще теплой, что это тепло хранит следы человеческих чувств — страха, ужаса, потрясений и жажды победы. Но ямы были холодные. Люди давно оставили их. Но как, как это происходило? Встали, побежали вперед или же, подняв руки, сдались в плен?

В плен? А может, никто из них уже не встал, а подняли их товарищи или сами победители похоронили в земле, в той самой земле, которая пропитана солдатским потом и кровью?

Анджей еще раз нагнулся и, взяв горсть земли с холмика, спрятал ее в карман — на память. Но пока он шел к повозке, земля рассыпалась, обратилась в пыль. Он вывернул карман, и пыль разлетелась по ветру.

Ромек смотрел на него с удивлением, он не понимал, что все-это значит, но Анджей не промолвил ни слова.

Повозка уже готова была тронуться с места, когда к ним подошла какая-то женщина. Никто не заметил, откуда она появилась. Женщина точно из-под земли выросла у самой повозки и ухватилась за край.

— Куда вы едете? — спросила она.

Ромек рассердился:

— Дорогая пани, — сказал он, — куда едем, туда и едем, вот и весь разговор.

Оля остановила его:

— Ромек, милый, так нельзя. А что вас интересует? — обратилась она к женщине.

Женщина настороженно взглянула на Олю. В ее маленьких черных глазках затаился страх. Она то и дело оглядывалась. Грязные, растрепанные космы черных волос падали ей на глаза, она небрежно отбрасывала их рукой, но они снова падали. Женщина резко дернула повозку, словно хотела перевернуть ее.

— Пани, — сказала она, — пани! Вся наша деревня сгорела. Дети сидят в яме… в картофельной яме… Все дети… Но моих там нет. Нигде нет. Страшный бой здесь был. Вся наша деревня сгорела…

— По дороге мы видели много сожженных деревень, — спокойно сказала Оля. Она думала своим спокойствием как-то повлиять на женщину, которая, видно, лишилась рассудка.

Но та не обратила внимания на ее слова.

— А сколько людей убили! — вдруг громко крикнула она. — Сколько людей! Как же так? Вся наша деревня сгорела! Весь хлеб! Что мы будем есть? Дорогая пани… И детей моих нет…

Ромек продолжал возмущаться.

— Послушайте, — сказал он, — не у вас одной горе. Война есть война. Отпустите повозку, нам надо ехать…

Женщина вдруг отпрянула назад… Откинув волосы, она пристально посмотрела на Ромека и Анджея.

— Такие молодые, — пробормотала она, — а все молодые погибли.

Ромек натянул вожжи. Кони нехотя двинулись. Они словно отяжелели: стригли ушами, будто почувствовали, что происходило здесь еще совсем недавно.

Оля оглянулась. Женщина все с тем же напряженным вниманием смотрела на них.

— Бог не оставит вас! — крикнула Оля, сама понимая, как фальшиво звучат эти слова.

Женщина побежала за ними, спотыкаясь, ноги не слушались ее. Видно, хотела еще что-то сказать. Она почти нагнала повозку и вдруг остановилась. И уже издали еле слышно донеслось:

— Такие молодые! И все погибнут!

Оле стало дурно. Она подалась вперед, чувствуя, что может потерять сознание. Спыхала обнял ее и поддержал.

— На все воля божья, пани Оля, — сказал он.

Оля выпрямилась, стараясь овладеть собой. Сжала руку Казимежа…

— Простите, — сказала она.

Измученные лошади шли шагом. Ромек нагнулся к Анджею, который бездумно, бессмысленно уставился в пространство.

— Ты видел эти ямки? — спросил Ромек.

— Да.

— А не обратил внимания на то, в какую сторону они повернуты? В сторону Варшавы…

— Ну и что? — рассеянно спросил Анджей.

— А то, что немцы наступали от Варшавы. Армия была окружена с востока.

Они приближались к Бзуре, притоку Вислы. Земля здесь была сырая, местность низкая. На горизонте показались леса. Подъехали к какой-то унылой деревеньке. За ней виднелось кладбище.

— Посмотри-ка, — опять сказал Ромек, замечавший все раньше других.

Но Анджей ничего не видел вокруг.

По кладбищу бродили немецкие солдаты. Они подбирали и складывали трофеи, то ли добытые в бою, то ли собранные из разграбленных складов. Укладывали рядами солдатские ранцы, каски, которые сверкали в лучах солнца, снова выглянувшего к вечеру. Чуть подальше, у стены, громоздились сотни новехоньких седел.

— И откуда столько седел? — вздохнул Анджей. — Тут, видимо, стояла кавалерия.

Они миновали кладбище и углубились в лес. В лесу уже темнело. День подходил к концу, надо было спешить, чтобы ночь не застала их в Пуще Кампиносской. Иногда дорога выводила на поляну, освещенную заходящим солнцем. Выехав на одну из таких полян, они увидели вдали, за рекой, высокий костел. Три округлые башни устремлялись к тучам, лучи заката, зажгли их красным огнем. На одной из башен издалека был виден свежий след снаряда.

— Да ведь это Брохов! — сказала вдруг Оля.

Анджей обернулся.

— Брохов? А что это такое? — спросил он.

— Это костел, в котором венчались родители Шопена. Здесь же был крещен маленький Фридерик…

Ромек остановил лошадей.

— Раз так, надо его осмотреть, — сказал он.

Спыхала пожал плечами.

— Что все это значит по сравнению с тем, что мы видели по дороге!

Анджей медленно повернулся к нему.

— Не надо так говорить, — начал он с каким-то безразличием, но вдруг оживился: — Как узнать, что на этом свете самое важное? Всегда ведь одно заслоняет собой другое, как в горах. Издали никогда невидно, какая крыша самая высокая… Не надо убивать в нас интерес к жизни.

Оля протянула к нему руку.

— Анджей, — сказала она, — я не узнаю тебя, ты стал такой резкий! Что с тобой происходит?

Ромек рассмеялся:

— Как это что происходит? Разве вы не знаете, что сейчас война? Анджей увидел войну.

— Мы все увидели войну, — заметил Спыхала.

— Нельзя так говорить сейчас, — сказал Анджей, когда все замолчали. — Нельзя сейчас так говорить, даже если бы это была правда.

И отвернулся. Ромек взмахнул кнутом. Лошади едва плелись, таща тяжелую повозку по песчаной лесной дороге.

На этот раз заночевали в домике лесничего. Здесь, в лесу, царил покой, беженцев не было, домик стоял пустой и чистый. Лесничий уже раздобыл где-то, наверно у немецких солдат, приказ генерала фон Блясковица о битве «под Кутном». Спыхала не мог понять, почему эта битва была названа «под Кутном». В своем воззвании генерал с большим пафосом восхвалял немецкого солдата «за его подвиг». Страшно было читать это.

Но Ромек и здесь нашел что-то достойное внимания:

— Смотрите, с каким уважением он отзывается о польской армии и о польском солдате. Значит, нешуточная была битва.

Лесничий был довольно мрачный человек, но комната, в которой он их устроил, была чисто вымыта и пахла хвоей. Спыхала заявил, что чувствует себя здесь совсем как на пикнике, но, взглянув на Олю, тут же пожалел о своих словах. Оля, бледная, стояла посреди комнаты, она все еще не могла прийти в себя после встречи с безумной женщиной.

— Что с вами, — спросил Спыхала озабоченно и вдруг повторил: — Что с тобой?

Оля с ужасом взглянула на него.

— Не говорите так, не надо так…

И отвернулась к окну.

Спыхала решительно подошел и обнял ее за плечи Она не противилась и спрятала лицо на груди Казимежа.

— Как она говорила? Такие молодые, и все погибнут…

— Не повторяй этих слов, — ответил Казимеж.

Но Оля не могла сдержать долгого, потрясенного рыдания. Это были ее первые слезы с начала войны.

Лесничий уступил путешественникам свою «чистую горницу», но юноши хотели спать возле лошадей, под навесом, где поставили повозку. Спыхала отправился на чердак, на сено, забрав все одеяла. В доме осталась одна Оля. Она уже собиралась ложиться, измученная впечатлениями последних дней, впечатлениями, которые не подчинялись сознанию и смешивались в хаосе. Она не понимала, что с ней происходит.

Она очень удивилась, когда довольно поздно — уже стемнело и в комнате горела только свеча — раздался стук в дверь. В ответ на ее неуверенное «войдите» показался лесничий. Оля испугалась. С таинственным видом лесничий приблизился к ней.

— Прошу извинить меня, нет ли у вас петушка?

В первую минуту Оля подумала, что лесничий сошел с ума.

— Что вам нужно? — спросила она.

— Порошок от головной боли.

Тут Оля вспомнила, что Геленка, не слушая ее возражений, положила ей в несессер дорожную аптечку с множеством разных лекарств. Оля открыла аптечку. Там лежала целая пачка «петушков».

При виде порошков у лесничего загорелись глаза.

— Уже неделя, как у меня кончились петушки, — сказал он. — Вы не могли бы дать мне несколько штук… несколько десятков? — поправился он тут же.

— Да берите все, — сказала Оля, высыпая порошки на стол, — мне они не понадобятся.

— У вас никогда не болит голова? — с сомнением спросил лесничий.

— Нет, не болит. А если и болит, я никогда не принимаю петушков.

— А я без них не могу жить.

— Неужели у вас так часто болит голова?

Лесничий смутился.

— Нет, собственно говоря, нет. Но я не засну, если не проглочу петушка.

И, не спрашивая Олю, вытащил один порошок из пачки, лежавшей на столе, налил из графина воды и, разорвав этикетку с изображением петушка, всыпал порошок себе в рот. По этому движению, ловкому и быстрому, Оля определила наркомана.

— Нельзя так привыкать к лекарству, — сказала она лесничему, — это вредно.

Но лесничий не слышал ее слов или притворился, что не слышит. Он вдруг повернулся к ней и сказал с фальшивым пафосом:

— Да благословит вас бог!

— За такие дела бог не благословляет, — сказала Оля, — не доброе это дело.

— Что вы говорите! — воскликнул лесничий удивленно и даже немного испуганно. — Неужели правда?

В комнату, не постучавшись, вошла жена лесничего.

— Ты уже, наверно, надоедаешь пани со своими порошками? — обратилась она к мужу. — Не мешай, пани устала, хочет спать.

— Посмотри-ка, — сказал лесничий, показывая жене на пачку порошков, лежавшую на столе.

— Господи помилуй, — вздохнула лесничиха, — откуда у вас столько порошков? Это для него больше, чем папиросы. Привык, и все тут.

— Может быть, вам завтра будут нужны лошади? — спросил вдруг лесничий очень предупредительно, гораздо любезнее, чем прежде. — Я могу дать.

— Нет, нет, — запротестовала жена лесничего, — ты не поедешь в Сохачев.

Оля почувствовала беспокойство.

— Нет, — сказала она, — мне не нужны лошади. Я надеюсь, что нас благополучно довезут и наши. К тому же под Сохачевом живет мой двоюродный брат, заедем к нему. Если надо будет, он даст лошадей.

Лесничий все кланялся.

— Если только вам что-нибудь потребуется, скажите мне, — повторял он.

Жена взяла его под руку.

— Идем, — сказала она, — сейчас не до порошков. Сейчас война.

Но лесничий сгреб со стола в карман всю пачку.

— Постыдился бы! — сказала жена.

— Что ж тут такого? — оправдывался лесничий. — Пани была так добра и все отдала.

Чтобы покончить со всем этим, Оля взяла оставшийся на столе порошок, высыпала на ладонь и проглотила, запив водой из стакана, стоявшего возле кровати.

Наконец хозяева ушли. Оля вздохнула. «Разные у людей бывают страсти», — подумала она.

Сон долго не шел к ней. Она легла, не раздеваясь, и ей было неудобно в постели. Мысли неслись в голове, обгоняя одна другую.

И вот, неизвестно почему, перед ее мысленным взором возник лес, через который они ехали сегодня утром. Она не думала ни о приключении в Венгрове, ни о переправе через Вислу, ни даже о той женщине, которая встретилась им на дороге, — она видела только этот лес. Обыкновенный сосновый лес. Почти все деревья были переломлены пополам. Угодил ли в них снаряд, или буря, или что-то другое случилось в лесу — Оля не спросила Спыхалу. Она даже как будто и не смотрела вокруг. Но сейчас перед ней возникла эта картина: сломленные надвое деревья и разбросанные по всему лесу сосновые ветви. Растерзанная древесина в изломах была белая, как человеческое тело, а кора серая, местами кровавая. Оля все думала и думала об этом лесе, пока не заснула. Сон ее был тяжел — видно, действовал порошок.

* * *

Она долго плутала в этом лесу, вернее, не плутала, а словно искала кого-то. Геленка шла рядом и спросила:

— Кого ты ищешь, мама?

Странное было это чувство — будто она ищет кого-то и в то же время не хочет найти.

— Ради бога, — сказала она Геленке, — если ты его увидишь, сделай вид, что не заметила.

— Но кого же? — настаивала Геленка.

Оля не отвечала. В конце концов, она и сама не знала.

Она оглянулась: деревья вокруг стали маленькими, тонкими, как спички, ветками, поломанными и черными, и они обе в этом карликовом лесу тоже стали совсем крошечными. Огромный человек стоял над лесом, даже не человек, а лишь нижняя половина человека — громадный живот и ноги в брюках песочного цвета. На этом желтоватом фоне четко вырисовывались черные ветки, и вдруг откуда-то появилась и стала скручиваться проволока — обыкновенная и колючая, — она все туже опутывала Оле ноги, так что ей пришлось сесть. Она сидела на земле, было темно, а страшный человек шел себе и даже не заметил их, они видели только его шагающие ноги, обтянутые желтоватыми брюками. Геленка сидела рядом с ней и вдруг сказала:

— Знаешь, у меня будет ребенок.

И вот уже ребенок лежит на коленях у Геленки, кричит, широко открывая ротик и морща лоб так, что он весь побелел. Оля склонилась над ребенком и положила ладонь ему на рот. Она чувствовала, как под рукой конвульсивно раскрываются губы, и вдруг отняла руку и уткнулась в нее лицом. И тотчас перед глазами медленно всплыло лицо той женщины, которая, хватаясь за повозку, все повторяла, что дети в картофельном погребе. Лицо у нее было огромное, глаза, в упор смотревшие на Олю, становились все больше, раскрывались все шире. Оля порывалась бежать, но не могла высвободиться из проволоки, которая оплела ее. Она закричала, но не проснулась.

Потом Оля сказала женщине:

— Все-таки вы ошиблись, не может быть, чтобы все ваши дети погибли, бог всегда оставит одного для утешения, поверьте мне. Они только потерялись в картофельном погребе, а может, просто обратились в картофель. Вы ведь знаете, как это бывает с детьми — они шалят и превращаются в картофель. Вы поищите хорошенько…

И женщина оставила их повозку и пошла искать детей по всему полю, часто нагибаясь, словно собирала колосья. Но всякий раз, как она распрямлялась, в руках ее сверкал широкий блестящий штык.

— Положите, прошу вас, положите…

И женщина укладывала штыки на земле. Получилась длинная тропинка из штыков, она вела к воротам какой-то часовни, маленькой и белой. По тропинке шла старушка, дряхлая, сгорбившаяся, но в светлой вуали, и старый господин с цилиндром в руке.

Геленка сказала:

— Это родители Шопена возвращаются со свадьбы.

Но тут женщина снова начала приставать к Оле. Она непременно хотела узнать, где ее дети. Она все наступала на Олю, но вдруг появился Слыхала, взял Олю на руки и унес ее от назойливой бабы. Оля увидела над собой его прекрасное — красивее, чем в жизни, — лицо римского цезаря. Он склонялся к ней все ниже, и вдруг холодная улыбка раздвинула его губы, открыв блестящие, как штыки, зубы. Лицо его было совсем близко. Все так же улыбаясь, он сказал:

— А почему бы вам, панна Оля, и не выйти замуж за этого пекаря?

Оля проснулась в холодном поту.

 

IX

На следующий день они выбрались из лесов на Сохачевское шоссе где-то около Папротни. Они были в полном неведении о том, что делается, — у лесничего не было радио. Но вид шоссе, по которому двигались беспорядочные толпы пеших солдат и редкие фигуры штатских, а иногда по обочине пробиралась в сторону Сохачева какая-нибудь телега, говорил им о многом.

Солдаты выглядели неплохо, не казались усталыми, зато штатские — и пешеходы и те, что ехали на лошадях, — были испуганы и вид имели очень жалкий. Всем, наверно, нелегко далась защита Варшавы.

— Посмотри, — сказал Ромек Анджею, по-прежнему сидящему рядом с ним на передке повозки, — на всех солдатах остались ремни. Почетная, значит, капитуляция.

Анджей пожал плечами.

— Невелика разница! — сказал он.

— Нет, есть разница. Немцы хотят создать видимость какой-то честной войны…

— Знакомо нам уже это, — вмешался Спыхала.

— Далеко ли отсюда до Коморова? — спросила Оля. Ей хотелось поскорее выбраться из людского потока. Они двигались против течения, и встречные поглядывали на них недружелюбно.

— Осталось несколько километров, — сказал Ромек. — На последнем столбе было указано: до Беневиц девять километров, а нам ведь надо повернуть почти у Беневиц.

Впереди показался большой грузовик. Все мгновенно расступились перед ним, словно боясь, что он может обдать грязью.

Грузовик был полон немецких солдат, разгонявших толпу громкими криками. В кабине рядом с шофером сидел толстый солдат (когда грузовик приблизился, Оля заметила, что у солдата очень красивое лицо), он держал в руке «цуговый» кнут, видно отнятый у какого-нибудь встречного возницы, и хлестал им по толпе. Кнут был длинный — всюду доставал его тонкий, режущий конец.

— Ромек, Ромек, сверни вправо! — крикнула Оля. Но было уже поздно — справа оказался глубокий ров.

Грузовик пронесся рядом, и немец стегнул Анджея. Тонкий кнут обвился вокруг его головы, и когда Анджей повернулся к матери, она увидела, что щека у него рассечена, точно бритвой, и кровь льется струей.

Ромек остановил лошадей. Повозку окружили солдаты. Один из них был, видно, фельдшером, потому что в мешке у него оказались бинт и йод. Оля быстро смазала и перевязала рану Анджея. Кровь скоро остановилась.

Оля в ужасе смотрела на сына, не в силах произнести ни слова. Ромек грубо ругался, а сам Анджей, бледный, сидел молча.

— Веселенькое начало, — сказал Спыхала.

Анджей, держась обеими руками за повязку на лице, молчал, стиснув зубы.

— Поезжай, Ромек, — сказал Спыхала. — Поскорее бы убраться с этого проклятого шоссе.

Осеннее утро было прекрасно, но для Оли дорога тянулась без конца. Ей казалось, что они никогда не доедут до поворота.

Наконец показалась каштановая аллея. До самых ворот имения все молчали, один только Ромек вполголоса продолжал ругаться на чем свет стоит.

Навстречу им вышла Ядвига. Видно, она уже привыкла ко всяким неожиданностям, потому что нисколько не удивилась и ни о чем не стала спрашивать. Оля сказала ей, что они едут из Пустых Лонк в Варшаву, но Ядя — может быть, потому, что была не слишком сведуща в географии Польши, — даже не поинтересовалась, почему они едут из Подлесья в Варшаву через Сохачев. Теперь и не такие крюки приходилось делать.

Януш был болен не то гриппом, не то еще чем-то. Лежал он не у себя — его комнату, по-видимому, заняли беженцы, — а в одной из комнатушек наверху. Оля пошла к нему одна.

Тем временем на столе появилось горячее молоко, яйца; чаю и сахара уже не было. Парни, голодные как волки, уплетали все подряд. Ядвига не спросила, почему у Анджея повязка на лице, только сказала:

— Ты что такой бледный? Ешь, ешь. А знаешь, — добавила она, — дядю застрелили здесь, в парке.

Анджей не знал, кто такой этот дядя Ядвиги, и потому промолчал.

Когда Оля ушла наверх, Анджей и Ромек отправились в сад. Здесь, под высоким дубом, они наткнулись на свежую могилу, над которой был водружен необтесанный крест.

— Кого же это здесь вздумали похоронить? — воскликнул Ромек.

— А кто его знает! — раздраженно ответил Анджей. Он чувствовал, что щека распухла и горит.

Возле могилы им встретился молодой парень. Ни Анджей, ни тем более Ромек, который прежде никогда не бывал в Коморове, не знали его.

Ромек спросил:

— Кто здесь похоронен?

Парень — черный, как цыган, с лиловатым оттенком кожи — посмотрел на него и недоверчиво процедил:

— А вы откуда взялись?

Ромек рассердился:

— Не видите, что ли? Из помещичьего дома.

— Подумаешь, тоже поместье, — презрительно сказал парень.

— Конечно, не дворец. А как же еще его назвать?

— Сказал бы попросту — из дома, — сказал парень и стал обравнивать лопатой могильный холмик.

— Это немцы его убили? — Ромек, не смущаясь, продолжал допрос.

Тут вмешался Анджей.

— Ядвига сказала, что немцы убили ее дядю. Это он здесь похоронен? Я не знал его.

— Да, это товарищ Ян Вевюрский, — ответил парень, не переставая ровнять холмик могилы.

О Яне Вевюрском Анджей слышал.

— Как это случилось? — спросил он.

Черноволосый парень перестал работать и взглянул в лицо Анджею.

— Мы вместе с ним бежали из заключения, — сказал он, доставая из кармана папиросу. Ромек дал ему прикурить.

— Вы убежали из тюрьмы? Из какой? — спросил Анджей.

— Да из Вронек.

— И что же? Что потом? — допытывался Ромек.

— А ничего. Товарищ Вевюрский собрал здесь, на дороге, отступающих солдат. Хотели пробиться в Варшаву, Варшава защищалась.

— Ну, об этом мы все-таки слышали.

— Да, но вы приехали из Сохачева.

— Откуда ты знаешь? — рассердился Ронек.

— Есть у меня мозги в голове, — ответил черноволосый.

— Ну и что же дальше?

— Ну, ничего у нас не вышло. Товарища Яна убили. А я вот остался здесь, отсиделся в лесу. Красивые здесь леса, — добавил он как бы между прочим, — но чертовски холодные стали ночи. Вот я и вернулся сюда. Панна Ядя ведь воспитанница и племянница товарища Янека — дочь его сестры.

Анджей вспомнил.

— Да, да, когда-то Януш говорил мне… Или это мама рассказывала? Они ее воспитывали в Париже.

— Ага, в Париже, — подтвердил парень.

— А вас как звать? — спросил Ромек.

Парень по-прежнему с недоверием взглянул на Ромек а.

— Звать меня Лилек, — медленно произнес он. — А больше вам знать не надо.

Анджею хотелось сломить его недоверие.

— Конечно, не надо, — сказал он и протянул руку черноволосому парню. — А меня зовут Анджей Голомбек.

Взгляд Лилека загорелся интересом.

— Это у вашего отца была кондитерская, в которой работала панна Ядя?

— Не только была, но и есть, — поправил его Анджей.

— А разве это известно?.. — Лилек запнулся. — Похоже, что вся Варшава уничтожена. Ведь немцы вошли в нее со стороны Праги. Рассказывают такие вещи, что просто верить не хочется.

— Надо поехать и самим убедиться, — сказал Анджей.

— Да, конечно, — согласился Лилек, однако без особого энтузиазма.

— Вот что я вам скажу, — начал Анджей. — Мы оставим здесь маму и Спыхалу — он слишком заметен, — и втроем поедем на разведку в Варшаву.

— Поедем… но как? — спросил Лилек. — Поезда ведь не ходят.

— А лошади на что! — воскликнул Ромек. Он по-прежнему во всем этом видел лишь приключение.

— Ладно, — согласился Лилек, — поедем. У меня в Варшаве есть знакомые.

— Ну а у меня там дом, — сказал Анджей. — Но лучше будет, пожалуй, если мы доберемся до Воли, оставим где-нибудь лошадей и — пешком в Варшаву.

— Ладно, — повторил Лилек, — на Воле у меня есть один такой адресок, если только он уцелел… Мы могли бы оставить там лошадей. — И добавил: — Идемте к пану Фибиху, скажем, чтобы дал нам фуража на дорогу.

Ромек немного охладил этот пыл:

— Не поедем же мы сейчас, сию минуту.

— Не сейчас, конечно, но ехать надо как можно скорее, — сказал Анджей. — Чем скорее, тем лучше, пока немцы еще не освоились.

— Ходят слухи, что Гитлер собирается в Варшаву, — сказал Лилек.

— Значит, тем более надо спешить. Анджей заторопился к дому.

— Пойду скажу маме, как она к этому отнесется.

* * *

А Оля тем временем сидела у Януша.

Януш был не столько болен, сколько угнетен катастрофой, хоть он ее и предвидел. И не было у него сил ни встать, ни заняться каким-нибудь делом.

Оля возмущалась.

— Но, Януш, нельзя все время вот так лежать и думать. Ведь в этом нет никакого смысла, ты только растравляешь рану.

— Какой все-таки ужас! — сказал Януш. Это относилось к исчезновению пана Франтишека. Он никак не мог понять, что ничем здесь уже нельзя помочь. — А что же мальчики?..

— Мальчиков с нами не было, — ответила Оля. — С Антеком я виделась по пути сюда, у бабки, а Анджей здесь, со мной…

— Но как же Франек? Как это могло произойти? И ты так спокойна, дорогая Оля?

— Это только кажется. Но что я могу? Неужели ты не понимаешь, сейчас ничего нельзя сделать. Не работает ни почта, ни печать. Одним словом, война. Это ты понимаешь?

Ей стало неловко за свое раздражение.

— Ты ведь ничего не видел. Сидишь себе здесь, как у Христа за пазухой, и не знаешь, что творится на дорогах. Страшные вещи… Ну, тебе ведь уже рассказывали люди.

Януш рассмеялся.

— Как у Христа за пазухой! Знаешь, кто умер здесь, у меня в комнате? Янек Вевюрский.

— Янек Вевюрский? — спросила Оля. — Но ведь он сидел в тюрьме?

— Сидел! Какое сейчас может быть сидение? Он сражался с немцами на Сохачевском шоссе. Ну и нашел там свой конец. Принесли его сюда. Подумай, какое совпадение: принесли умирать именно сюда, где живет его воспитанница.

— Ах, в самом деле, — сказала Оля равнодушным тоном (она напускала на себя это равнодушие всякий раз, когда речь заходила о Ядвиге). — Ведь эта твоя «Жермена» — его воспитанница.

— И близкая родственница его жены.

— Да, да, я знаю.

Казалось, Олю больше волновало присутствие Ядвиги в доме Януша, чем смерть Яна Вевюрского.

— Это удивительно, — сказала она, — как легко человек свыкается со смертью.

Януш взглянул на нее с изумлением.

— Свыкается со смертью? Что такое ты говоришь, Оля? Ведь это действительно ужасно — эти смерти, которые обступают нас со всех сторон и становятся таким же обычным явлением, как хлеб с маслом. Пойми, мы, живые, обязаны помнить всех этих умерших. Я, например, обязан помнить все, что говорил мне Янек… Мы с ним часто беседовали, и он говорил мне такие вещи, которые необходимо помнить. Да и не только он…

— Дорогой Януш, — сказала Оля, — если мы будем этим заниматься, у нас в голове не останется места для собственных мыслей.

— А у тебя сейчас есть какие-то собственные мысли? — приподнявшись на кровати, спросил Януш. — Удивительно. У меня нет ни одной мысли, я так ошеломлен всем, что просто не в состоянии думать. И в особенности о нашем далеком прошлом. Ведь мы всегда считали, что этой войны не будет. И оказалось, что все наши довоенные представления ровно ничего не стоят. Все надо передумать заново.

Оля запротестовала:

— Мне вовсе так не кажется. У нас должны быть собственные мысли, и главное — обыденные. Ведь невозможно существовать в таком постоянном напряжении всех чувств. Война и так причиняет много страданий, а мы еще терзаем себя бесконечными размышлениями. Думать надо о каждом дне: о том, что будет на обед, как устроить, чтобы у каждого была какая-то своя жизнь, как справиться со всеми нашими самыми повседневными заботами.

Януш все больше удивлялся.

— Может быть, ты и права, — сказал он наконец. Ему не хотелось спорить с Олей. Он видел, что с ней творилось что-то необычное, вовсе не связанное со страшными обстоятельствами войны и поражения. Она была поглощена какими-то сложными личными делами и жаждала как можно скорее приступить к их разрешению. Она отталкивала от себя тяжесть общего несчастья. Януш ясно почувствовал это в том, что она здесь говорила.

— Ну а как твои мальчики? — спросил он, чтобы переменить тему.

— Анджей держится молодцом, — ответила Оля, — хотя сегодня на шоссе его ударили кнутом по лицу.

— Ударили кнутом по лицу? — спросил удивленно Януш. — Кто же это?

Оля усмехнулась.

— Януш, — сказала она, — не забывай, что сейчас война.

— Да, конечно, но немцы ведь не воюют кнутами.

— Вот именно и кнутами тоже. Немецкий солдат на грузовике ударил Анджея кнутом. Белоснежный кнут… теперь он уже, наверно, стал красным.

— И ты спокойно говоришь об этом!

— Бедный Анджей, — сказала Оля, — ему тоже пришлось принять это спокойно. Дай бог, чтобы этим все и ограничилось. Но его отношение к победителям теперь уже не изменится… Ведь мы видели их в Пустых Лонках. Видели, как они все прибирают к рукам.

— И вы разговаривали с немцами? — спросил Януш с горечью.

— А что делать? Надо было помочь тете Ройской.

— Я постараюсь избежать таких разговоров.

— Можешь быть уверен, я тоже к ним не стремлюсь.

— И что ты сейчас намерена делать? — спросил Януш.

— Представь себе, не знаю. Надо искать Франека, но с чего начать? Ведь совершенно неизвестно, что происходит в Варшаве.

— Разве Варшава уже взята?

— А ты еще не знаешь? Вчера подписана капитуляция. Мне уже и здесь пан Фибих сказал.

— Да? Мне они таких вещей не говорят, не хотят беспокоить меня. Что за неумная деликатность!

— Так вот, в Варшаве мне надо сначала осмотреться. Если ты позволишь, я отдохну у тебя дня два.

Постучавшись, вошла Ядвига.

— Простите, — сказала она, обращаясь к Янушу. — Мальчики хотели бы еще сегодня до полудня отправиться в Варшаву.

— Как это мальчики? А я? — спросила Оля.

— Они говорят, что вы останетесь здесь и подождете, а они отправятся на разведку. Ведь неизвестно даже, уцелела ли ваша квартира. На Чацкой, кажется, бомбили. Может, туда уже и ехать незачем.

Оля возразила:

— Как же они одни туда поедут?

— Поедут, ничего с ними не случится, поедут, — успокаивала ее «Жермена». — Они тут столковались с парнем, который с дядей пришел. Лилек его зовут. Хотят вместе ехать в Варшаву. Пускай поедут, посмотрят…

Януш заволновался.

— Лилек? Право не знаю, подходящая ли это компания для мальчиков.

— Что вы такое говорите! — возмутилась Ядвига. — Парень — золото. Дядю моего как родного отца любил, и мальчикам, наверно, будет хорошим попутчиком. Не надо им мешать.

Но Оля в душе никак не могла с ней согласиться.

— А вам, — обратилась Ядвига к Янушу, — надо наконец встать. Приехали гости, неудобно оставаться в постели.

На этот раз Януш не возражал.

— Ну тогда выйдите — я сейчас оденусь.

Женщины направились к выходу. В дверях Ядвига обернулась:

— И пожалуйста, перебирайтесь отсюда совсем, возвращайтесь-ка в свою комнату, а здесь я помещу гостей. Эту комнату займет пан Спыхала…

Януш привстал на постели, поднявшись на локтях.

— Кто?

— Пан Спыхала. Он приехал вместе с пани Голомбековой.

Януш был ошеломлен.

— Оля, — сказал он, — ты приехала сюда со Спыхалой?

Но Оля уже не слышала его. Она быстро спускалась вниз, чтобы обсудить с мальчиками их поездку.

Ей удалось уговорить их отложить выезд до завтра.

 

X

С некоторых пор у Януша вошло в привычку под вечер, — а вечера день ото дня наступали все раньше — выходить в сад и в раздумье стоять под дубом, где еще желтела глина свежей могилы. Януш становился все более педантичным, любил, чтобы все шло по раз и навсегда заведенному порядку. Своими требованиями точно соблюдать часы обеда и ужина он приводил Ядвигу в отчаяние. И так же пунктуально он ходил на прогулки. Политические события ничуть не изменили распорядка его дня, а трагическая смерть Янека Вевюрского только придала особый смысл ежедневной прогулке «перед ужином».

Могила Вевюрского каждый раз вызывала у Януша бурю чувств — она как бы подводила итоги всему, что он испытал в своей беспокойной жизни. Множество смертей, которые ему пришлось пережить, нисколько не очерствили его души, хотя трудно было в это поверить, увидев Януша у могилы Вевюрского. Мышинский стоял спокойно, прямой и неподвижный, слегка склонив голову к левому плечу, как всегда, когда он слушал музыку или задумывался. В молчании осеннего вечера этот серьезный и тихий господин в длинном пальто с пелериной словно сливался с окружающей природой. Пожухлые, но еще не опавшие листья дуба были того же коричневого цвета, что и пальто Мышинского.

Анджей испытывал интерес к этой могиле после того, что рассказал Лилек. Видя, что Януш направляется к ней, он пошел вслед за ним и остановился в нескольких шагах позади.

— Дядя, — окликнул его Анджей (он всегда так обращался к Янушу, хотя между ними не было ни малейшего родства), — дядя, что это за могила?

Януш, словно очнувшись, вздрогнул и поднял голову.

— Янека Вевюрского убили, ты знаешь об этом? — сказал он.

— Знаю, мне сказала Ядвиги. Здесь он и лежит?

— Да.

— И вы сюда ежедневно приходите?

— Да, прихожу ежедневно.

— Зачем?

— Странный вопрос.

— Но ведь вы не молитесь?

— Молиться за него я мог бы и у себя в комнате.

— Здесь вы его чувствуете… ближе?

— Может быть, именно так. Чувствую его ближе… Это был мой большой друг. Я был знаком со многими, меня носило по всему свету. А он был мой истинный друг. Как-то он сказал мне: «Дорогой…»

— Он был коммунист?

— Не знаю. Он был настоящий человек.

— Но все-таки он был коммунист?

— Не знаю. Ко мне Янек относился без ненависти.

— Потому что вы тоже человек.

Они замолчали. Из дому доносились по-осеннему негромкие голоса, кто-то звал собаку. В спокойствии этой теплой ночи трудно было представить себе, что идет война.

— Что ты в этом понимаешь, Анджей… — с грустью сказал Януш.

Анджей сел на скамью под дубом.

— Я всегда считал, что вы человек в полном смысле слова, настоящий человек. Вы столько всего видели…

— Видел я, может быть, и много, — согласился Януш, — а испытал мало.

— Ох, это зависит…

— Вот именно, — сказал Януш и сел рядом с Анджеем. — Вот именно, это от многого зависит. Видишь ли, самая большая моя вина в том, что я слишком мало сделал.

— Еще не поздно, — вдруг очень серьезно сказал Анджей. — Как раз настало время для этого.

— Для чего?

— Чтобы что-то сделать…

— Не искушай меня, Анджей. Для меня все уже кончено…

— Вы не верите в победу?

— В победу? Как ты себе представляешь победу? Ну, например, разобьют Германию Англия или Франция. Или, может быть, большевики. Но ведь самого-то главного это не изменит.

— Что вы имеете в виду?

— Тот факт, что могла иметь место подобная война. Это ведь уже как первородный грех: человечество развращено, и это непоправимо. Ничто уже не сможет стереть со страниц истории наших дней, когда чудовищное варварство одержало верх.

— Возможно, еще хуже будет.

— Возможно. Но то, что уже произошло, навсегда останется пятном на теле земли: победа самых низменных инстинктов человеческих.

— Инстинкт убийства, может быть, еще не самое худшее в человеке.

— Это верно. Равнодушие к убийству страшнее. Победило равнодушие, и это меня доконало. Я не живу. Я мертв, я, как и он, в могиле.

— Нет. Он верил, что все эти грехи можно стереть с лица человечества.

— Наивная вера. Ты ведь знаешь, что стало с такими, как он. Они погибали, хоть и верили. И погибали ужасно. Ужасно погибать, не расставаясь с верой в то, чему отданы все силы.

— Что вы такое говорите! Не надо!

— Почему же? Уметь не обманываться иллюзиями — это ведь не аморально, это необходимо.

— Но нельзя говорить это мне. Вы лишаете меня сил, вы подтачиваете их. А мне силы нужны…

— Для чего?

— Чтобы идти. Я должен идти. За себя… и за вас, если вы не возражаете.

— Как тебя понять?

— Очень просто. Да, так будет лучше всего: доверьте мне все, чего вы не осуществили. Я сделаю это за вас.

— Но, Анджей, — Януш взял юношу за руку, — мне ведь и самому неизвестно… я не знаю, чего я не осуществил. Как же могу я доверить тебе то, чего сам не знаю?

— Вы только скажите мне: «Анджей, иди». И я пойду. Знаете, дядя, мне самому этого не хочется, не хочется отказываться от всего, что мне кажется хорошим, красивым, единственно стоящим в жизни. Но сейчас — мы с Ромеком так решили, — сейчас я обязан выбрать, другое, как бы это мне ни претило, как бы ни противилось этому все мое существо.

— Этому противится сама природа человеческая.

— Нет, дядя. Человек очень сложная штука. Вы сами хорошо знаете это. Может, это вовсе и не противоречит человеческой природе. Бороться за свое, драться за свое логовище когтями и зубами.

— Я предпочел бы, чтобы ты сказал: бороться за человечность.

Анджей рассмеялся.

— Вы, дядя, весь в этих словах. Человечность — понятие очень неопределенное. Человечность завоевывается народом. Так по крайней мере мне кажется.

— Ну хорошо, Анджей. Взвалишь ты на себя эту тяжелую ношу. И чем это кончится?

— Обо мне вы не думайте, со своей ношей я сам справлюсь. Да и с вашей в придачу. И не думайте больше о том, чего вы не осуществили, все это я беру на себя.

— Мне немножко жаль тебя, дорогой Анджей. Я всегда мог думать шире и глубже, а ты в силу обстоятельств должен ограничивать себя. Ну что из того, что убьешь одного немца? Какое это имеет значение перед лицом тех событий, которые захлестнули наше время?

— А вы не думаете, дядя, что это может иметь какой-то символический смысл? Что уничтожение одного немца может высвободить скрытые силы?

— В ком?

— Во мне. Просто во мне! Высвобождение того, что нам не видно за ежедневной суетой. Не видно, но существует. Как в распаде атомов, о котором говорил вам профессор Марре Шуар. Вдруг проявятся скрытые силы.

— Но человек ведь не атом.

— Однако в каждом человеке таятся силы, о которых он и не подозревает. Может, и во мне есть такая сила? — И тут же Анджей ответил себе самому. — Нет, у меня ее нет. Но я создам ее. Перекую в себе все, что мешает моим целям. Я должен создать самого себя — а потом уничтожить…

— Что? Уничтожить?..

— Да. Не следует обольщаться. Меня уничтожат другие.

Януш снова пожал Анджею руку.

— Ты не должен обманывать себя, что совершишь нечто великое. Нет, это будет что-то мелкое, будничное. Никакого пафоса, никакого величия. Будет только страх, покорность со стиснутыми зубами. Не надейся, сегодняшний день тебе ничего не принесет.

— Никакой победы? — разочарованно спросил Анджей.

— Никакой. Победа не подвластна победителям, она существует где-то за пределами их деяний.

Анджей вздрогнул.

— Это очень страшно, дядя.

— Нет, не страшно. Обыкновенно. И ты и я, каждый из нас — это всего лишь один из номеров, одно из чисел. И не по нашей воле складываются в сумму эти числа. Они суммируются сами.

— И каков же будет результат?

— Э, если б мы это знали! Янек тоже не знал. А может, именно эта сумма их деяний и будет великой.

— Все равно, — все так же твердо сказал Анджей. — Все равно надо оставаться верным своим целям.

— Дорогой, — Януш улыбнулся, вспомнив Вевюрского, — только без пафоса, без лишнего пафоса. Все очень обыкновенно.

Анджей молчал.

— Жизнь обыденна, лишена торжественности. Она не похожа на театральное представление. Она подчинена будничному распорядку. К величию не приходят с величавыми жестами.

— Но я вовсе и не ищу величия. И что такое вообще величие?

— Нет, нет, — бурно запротестовал Януш, — оставим эти слова. И знаешь, о чем я хочу тебя просить?

— О чем?

— Никогда больше не будем так говорить — не будем произносить слова, которые мало что значат, когда они произнесены, и много — когда они только в мыслях.

— Вы не считаете меня романтиком?

— Это уж совсем другое — считаю я или не считаю. Я не хочу об этом говорить.

— Хорошо, дядя, — мягко сказал Анджей.

— И как бы там ни было, пойдем ужинать. Они поднялись со скамьи.

 

I

К осени 1942 года все как будто стабилизовалось. Во всяком случае, в жизни Голомбеков. Антек не возвращался, но Анджей и Геленка учились почти нормально. Панна Текла (были и у нее свои связи) раздобыла для Анджея арбайтскарту и устроила ему какую-то фиктивную работу в переплетной мастерской. Летом Анджею исполнилось двадцать два года. Был он стройный и высокий, но уже не такой юный, как тогда, во время похорон Эдгара. Удивленный взгляд Оли постоянно задерживался на нем. Когда Оля смотрела на младшего сына, она чувствовала что-то вроде испуга. «Необыкновенный мальчик», — говорила о нем панна Текла. «Красивый, но без сердца», — добавляла когда-то пани Шушкевич.

Началось великое сражение под Сталинградом. Как раз в это время решено было вызвать Антека домой.

В последнее время Анджей часто задумывался: где же, наконец, искать правильную, настоящую жизнь? Тем больше возможностей для этих размышлений представилось на пароходе, везущем его в Пулавы. Для поездки к Антеку решено было воспользоваться этим видом транспорта, как самым безопасным, — на железной дороге всегда было много облав. Выбрали пароход «М. Фаянс», отправлявшийся с варшавской пристани.

Был теплый осенний вечер. В общей каюте Анджей нашел себе укромный уголок, положил там рюкзак, а когда пароход, борясь с сильным в эту пору течением, оставил Варшаву позади, он вышел на палубу и сел на одну из боковых скамеек. Быстро темнело. Бурая вода пенилась за бортом. С обеих сторон тянулись низкие берега, покрытые порыжелым ракитником. Лишь вдалеке темнели деревья; среди них кое-где высоко поднимались тополя. Но дома стояли на таком расстоянии от реки, что с парохода не было видно даже крыш.

Вопрос: какая жизнь правильная? — относился, разумеется, не к этим безлюдным берегам, которые, казалось, дремали испокон веков вдали от всех страстей, а к тому, что творилось на пристани и на пароходе. Все, что громоздилось и шумело на пристани, здесь, на пароходе, старалось стать тише, незаметнее, скрыться от чужого глаза.

Наконец установилась полная тишина. И пассажиры, и экипаж, и буфетчица, похожая на ту буфетчицу, что описана Богушевской, — все попрятались в углах и закоулках парохода. Вокруг стало так пусто, что Анджей остро почувствовал свое одиночество.

Давно уж он не испытывал этого чувства. Все, что было пережито по возвращении из Пустых Лонк после разгрома, пронеслось галопом. Эти три года он жил словно белка в колесе. С удивлением Анджей оглянулся назад: да, почти три года.

Быстро, лихорадочно быстро промчалось время. Это было похоже на игру в колечко или в кошки-мышки, где фантами были человеческие жизни. И все же эта игра, сопровождающаяся выстрелами, заставляла как-то острее ощущать, что ты еще живешь, существуешь.

Пароход уходил все дальше вверх по течению, все плотнее становился ранний и мглистый осенний сумрак, и Анджею стало казаться, что заботы минувших лет спадают с него, как спадают с деревьев листья — так же не сразу, постепенно.

Стало прохладно, но идти в каюту не хотелось. Анджей наслаждался раздумьем, желая продлить его как можно дольше. А заодно и тем, что только сейчас обнаружил в самом себе.

Только сейчас он понял, как сильно изменился за эти три года, как возмужал.

Оглядываясь назад, на себя в Пустых Лонках, он удовлетворенно улыбался, но было немного и жаль того, прежнего Анджея. Наивный щенок! Он думал тогда, что властен управлять собственной жизнью. Это оказалось опаснейшим самообольщением.

Все, что происходило с ним в течение минувших трех лет, — он всегда вел счет этим трудным годам с момента исчезновения отца на шоссе, хотя «все» началось, собственно говоря, еще раньше, — как-то переломило жизнь Анджея. Удары посыпались со всех сторон, били по голове, не давая прийти в себя. Щека, рассеченная кнутом на шоссе под Сохачевом, казалось, и сегодня горит так же, как и в первый день; этот кнут словно подгоняет его, и он, кружась и вибрируя, как заведенный волчок, не может остановиться, осмыслить, понять свои переживания и чувства. И когда он оглядывался сейчас на себя тогдашнего, в Пустых Лонках, ему хотелось смеяться над этой наивной верой, будто он сможет построить какую-то «собственную» жизнь.

Густые заросли лозы тянулись по берегам сплошным валом. В это время года густая листва лозняка приобретала темно-желтый, коричневый в тени, цвет. Деревья и кусты казались выкованными из жести или из меди. Туман, поднимавшийся с прибрежных лугов, позади зарослей густел и тонкой голубой завесой простирался над окружающей равниной.

Мглисто-голубые и золотистые просторы, погруженные в глубокую осеннюю тишину, в которой все отчетливее слышалось постукивание пароходных колес, казались совершенно безжизненными. Не то чтобы места эти были покинуты жителями, нет, но они погрузились в такой глубокий, беспробудный сон, что исключалось всякое проявление жизни. Не видно было ни труб над крышами, ни дымов между широкими лентами лесов, темневшими за голубой завесой тумана.

Это сонное молчание укачивало Анджея, но не усыпляло, оно успокаивало его, словно обнажив перед ним всю тщетность прежних тревог, усилий и беспокойства. И в то же время будило мысль: постепенно все пережитое увиделось ему в какой-то отдаленной и более широкой перспективе. Где же искать настоящую жизнь? Мысль эта, давшая толчок его раздумью, как бы разветвилась и повернула его к прошлому. Он понимал, что сон — это еще не жизнь. Но был ли это действительно сон?

То был самообман — сейчас он понимал это. Смотрел на заросли лозы и не мог проникнуть взглядом сквозь их медное нутро. Что-то там, за ними, происходило, что-то таилось. Но что? Этого Анджей не знал.

Все, что он делал до сих пор в Варшаве, казалось сейчас таким незначительным, чем-то вроде довольно мелкого и нелепого пари: поймают — не поймают. Имеет ли это хоть какое-нибудь значение? И тайные университетские занятия: лекции в частных домах и философия, которую им читали профессора и которая была в явном противоречии с той наукой, что преподавали ему варшавская улица, варшавский рынок, варшавское предместье. Время, потраченное на эти занятия, — потерянное время, хотя и заполненное каким-то материалом. Материал этот — суррогат, не имеющий никакой ценности рядом с непреложными жизненными фактами.

Таким фактом было продвижение немецкой армии. Занят Киев, немцы перешли Днепр. Это еще не было их окончательной победой, но они уже торжествовали ее. Анджей задумался, почему он равнодушен ко всему этому? Ведь ясно, речь идет об уничтожении не только целого государства, но и целого народа. Это и есть цель немцев. Осталось только подождать, что даст последний, решающий бой.

И кто знает, может быть, молчание этой равнины на обоих берегах означает примирение с судьбой, готовность отойти в небытие. Может быть, это последние дни?

Тьма и туман сгущались, берега стали совсем неразличимы, но Анджей тешил себя надеждой, что вот-вот выглянет месяц.

Унылую тишину нарушило внезапное появление невысокого человека, который вынырнул из темноты и сел на скамье рядом с Анджеем. Он был еще не старый, но изможденный и худой. Анджей вздохнул — у него не было никакого желания разговаривать. Но человечек после минутного молчания решительно начал:

— Вы едете в Демблин?

— Нет. В Пулавы.

— Ага. В Пулавы.

Человек, по-видимому, ждал, что Анджей спросит, как обычно в таких случаях: «А вы?» Но Анджей молчал, и тогда он сам пояснил:

— А я дальше, за Казимеж, в Петравин.

Анджей понял, что избежать разговора не удастся.

— А далеко это — Петравин?

— Еще часа четыре будем ползти до Казимежа. На этой лайбе…

— Это где-то уже недалеко от Завихоста?

— Э, нет, еще порядочный кусок. Это только так кажется. На такой реке никогда точно не измерить расстояние.

Голос у незнакомца был спокойный и приятный. Анджею хотелось его слушать.

— Вы едете в эти края впервые? — спросил он.

— Что вы! — ответил человечек. — Каждые две недели туда езжу, а то и каждую неделю…

— Так вы уже знаете эти места?

— Знаю, хорошо знаю.

— Ну и как?

— Да как… как всюду. Везде одинаково. В Пулавах недавно повесили ксендза на мосту.

Анджей не считал возможным разговаривать с незнакомым человеком на подобные темы.

— Вам уж, наверно, наскучило, — спросил он, — так вот ездить и ездить?

— Что вы, тут не до скуки. Сегодня еще хоть небо чистое, будет луна. Но в темные ночи, в дождь пароход стоит здесь до рассвета. Каждый раз течением намывает новые мели, а русло никто не изучает. Некому этим заняться.

— Но для чего же вы ездите?

Человек печально развел руками.

— По профессии я флейтист, флейтист оркестра Варшавской оперы. Что же мне делать? Ходить по дворам?.. Так уж лучше ездить за мясом.

— А, так вы за мясом… — пробормотал Анджей.

— У меня четверо детей, надо кормить их. Жена немного торгует, печет хлеб. Кое-как тянем. У меня пока еще, — он постучал по скамье, на которой сидел, — ничего не забрали.

— Наверно, хорошо прячете, — заметил Анджей.

— Вы даже не знаете, какие у них тут есть тайники, у этих речных матросов. Однажды в Демблине был такой обыск! Сантиметр за сантиметром облазили — видно, кто-то донес. И поверьте — ничего не нашли.

— А было что найти?

— О! Я тогда целого поросенка провез, и немалого — сто сорок килограммов!

— Действительно, смело.

— Не смелость это, а необходимость, — сказал флейтист.

Не дождавшись месяца, пароход остановился у берега. При слабом свете, который шел из кают парохода (на время стоянки огни на носу погасили), видно было беспокойное, но бесшумное колыхание блеклых стеблей аира и камыша. Наступила такая тишина, что и флейтист притих. Опустив голову, он будто прислушивался к чему-то, что исходило от низкой и бескрайной равнины.

Вдруг он достал из-за пазухи маленькую флейту, пикулину, и, приложив ее к губам, засвистел совсем как птичка. Анджей вздрогнул.

Флейтист отнял флейту от губ и с улыбкой (Анджей по голосу почувствовал, что он улыбается) сказал:

— Это у Скрябина во Второй симфонии такие пташки. Эту партию всегда играю я. Если есть где-нибудь птичьи голоса — в «Пасторальной» или еще где-нибудь, — не первая флейта исполняет, а только я. Никто так не умеет…

И он опять заиграл. То был уже не птичий свист, полилась мелодия, такая знакомая, такая волнующая! Анджей вполголоса подпевал:

Мать часто пела это по просьбе Эдгара, и Анджей слушал за дверью. Он не решался войти в комнату — мать не любила, когда сыновья слушали ее.

Это было еще на улице Чацкого. Теперь мать больше уже не поет.

Сердце у Анджея сжалось. Ведь мать еще существует, это она послала его за Антеком. Мать хочет, чтобы Антек приехал, хочет собрать их всех на Брацкой…

При воспоминании о Брацкой Анджея передернуло. Он чувствовал себя очень чужим в этом аристократическом, некрасивом, неудобном доме. Дом был и красивый и удобный, он это хорошо знал, но ему там было плохо и неуютно. Нет, не станет он уговаривать Антека возвратиться…

Флейтист прикрыл глаза. Анджей видел, как он покачивается в такт песне. Подошел матрос. Нагнувшись к ним и распространяя при этом запах пота и угольной гари, он сказал:

— Пожалуйста, перестаньте играть. Не надо привлекать внимание к пароходу. Время позднее… — И, повернувшись к Анджею, добавил: — Ваши вещи я перенес в каюту номер два. Это двухместная каюта. Там вам будет удобнее.

Анджей с удивлением посмотрел на матроса. Тот продолжал стоять, склонившись к нему. В темноте Анджей видел сверкающие белки его больших глаз. Не зная, что сказать, он только поблагодарил:

— Спасибо.

И был еще больше удивлен, когда матрос сказал, уходя:

— Можете туда идти. Тот господин уже в каюте, будете вдвоем.

Козырнув по-военному, матрос ушел. Флейтист молчал. Анджей чувствовал на себе его внимательный взгляд. Пожав плечами, он хлопнул флейтиста по колену.

— Право, я ничего не понимаю.

Флейтист, притянув его за плечо к себе, ответил шепотом:

— Идите в каюту. Это, наверно, важно.

Но в каюте не было ничего особенного. На столике в стеклянном бокале стояла свеча. «Тот господин» уже лежал на одной из скамей, но лица его не было видно в темноте. Анджей сказал: «Добрый вечер» — сдержанно и серьезно. Сел на свою скамью, где уже лежал его рюкзак и несколько темных одеял, вынул папиросу.

— Вам не помешает дым? — спросил он соседа.

Тот что-то невнятно пробормотал, потом ответил:

— Сам курю.

Анджей хотел протянуть ему портсигар, но передумал. Могло показаться, что он хочет рассмотреть лицо незнакомца. А тот явно старался держаться подальше от света.

— Ваша фамилия Голомбек? — глухо спросил незнакомец.

Анджей рассмеялся:

— Да, так записано в кеннкарте.

— А на самом деле?

— И на самом деле Голомбек, — спокойно ответил Анджей. — А вы откуда знаете?

— Я видел, когда вы показывали кеннкарту, когда покупали билет.

— Ага. Вы стояли рядом.

— Да, рядом.

Анджей старался припомнить соседей в очереди перед кассой, но не мог.

— Не сын ли вы Франтишека Голомбека? — спросил незнакомец.

Вопросы эти почему-то не удивили и не встревожили Анджея.

— Да, — ответил он.

Глубоко вздохнув, незнакомец надолго замолчал. Анджей хотел уже ложиться спать и отодвинул рюкзак в угол, когда тот опять спросил:

— Где сейчас ваш отец?

— Не такое теперь время, чтобы каждому доверять семейные дела, — спокойно ответил Анджей, укладываясь на скамье.

Незнакомец промолчал.

— Да, вы правы, — сказал он немного погодя. — Откровенничать не стоит.

Но Анджей, подумав, добавил:

— В конце концов, могу и сказать. Отца нет в Польше.

— Ага. Он был в армии?

— В армии или не в армии, но сейчас его здесь нет, — повторил Анджей и собрался спать. Повернувшись спиной к незнакомцу, он натянул одеяло до самого подбородка.

Анджей уже начал засыпать, когда незнакомец возобновил свои расспросы.

— Вы старший в семье?

— Нет, есть еще старший брат. К нему и еду.

— В Пулавы?

— Под Люблин. Брат учительствует там.

— В школе?

— Нет, частным образом.

Наступила пауза.

— Теперь вы, кажется, уже знаете все о моей семье, — с внезапным раздражением сказал Анджей.

— Нет, еще не все, — незнакомец вздохнул. — А бабка ваша, пани Голомбекова, жива?

— Жива. Живет в деревне.

— В Бартодзеях? — вдруг спросил незнакомец.

— Нет. Под Седлецом.

— Под Седлецом? — с удивлением протянул назойливый сосед.

«Ого, — подумал Анджей, — этот чудак знает даже, что бабуня жила прежде в Бартодзеях. Ясно, это Владек Голомбек».

В каюте воцарилось молчание.

Незнакомец предложил погасить свечу. Погасили.

Разумеется, теперь Анджей уже не мог заснуть, хотя минуту назад сон, казалось, совсем сморил его. Он непрерывно зевал, но лежал с открытыми глазами. Догадка не давала покоя. Что делать? Заговорить напрямик? Нет, нельзя. Чудак будет отпираться. Но раз уж он сюда явился из Москвы…

Анджей повернулся на другой бок.

— Вы не спите? — спросил его незнакомец.

Пробормотав «нет», Анджей задумался. Только сейчас он обратил внимание на акцент собеседника — едва заметный, но явно русский акцент. Даже не в том, как резко прозвучало «с» в слове «спите», но в интонации вопроса, в самом его голосе таилось непольское звучание. Анджей больше не сомневался. «Дядя, — подумал он. — Вот черти принесли!»

— Что у вас в Варшаве говорят обо всем этом?

Вопрос разозлил Анджея. Он не понимал, как это можно так спрашивать — «говорят»! Смотря кто говорит и где, смотря что говорит и что при этом думает…

— Это от многого зависит… — неохотно ответил он.

«Дядя», видимо, почувствовал его настороженность. Он заговорил громче, и непольский акцент его стал еще явственнее.

«В конце концов, ничего страшного, — думал Анджей. — Сейчас тут много вертится виленских ильвовских, никто и внимания не обратит. И все-таки не мешало бы ему заняться своим произношением».

— Разумеется, — согласился «дядя», — это зависит от классовой среды, от возраста, однако надо же как-то осмыслить то, что происходит. Определить свое отношение, оценить общую обстановку…

— Вы были в Варшаве? — прервал его Анджей.

«Дядя» запнулся.

— Был… — ответил он, но очевидно было, что он говорит неправду.

— Ну так зачем же спрашиваете? — возмутился Анджей… — Кто был в Варшаве, тот и здесь хорошо знает, какая там обстановка.

— Да, верно, это чувствуется, — прозвучал в темноте неуверенный ответ.

Некоторое время оба молчали.

— А все-таки как в Варшаве? — спросил вдруг незнакомец.

Анджей повернулся на скамье.

— Вам неудобно? — спросил тот.

— Удобно, только вот рюкзак мешает, — ответил Анджей, а потом добавил: — Отвечу вам, как Флориан Шарый: не столько рана болит, сколько злой сосед донимает.

— Каких соседей вы имеете в виду?

Анджей помолчал, но потом с внезапной решимостью сказал:

— Обоих.

И почувствовал, как его собеседник приподнялся на локте. Отраженный гладью Вислы лунный свет лился в иллюминатор, и Анджей наконец рассмотрел лицо незнакомца. Он насторожился, зная, что тот ему ответит.

Анджей заранее знал каждое его слово не потому, что уже слышал эти слова, не потому, что приготовился к ним, он просто почувствовал, что тот собирается сказать. Если бы Анджей даже когда-нибудь и носил в себе эти слова, сейчас он боялся их и не хотел слышать, а особенно из уст дяди, брата отца.

Анджей старался не думать об отце; горе его было велико, оно настолько не поддавалось разумению, что он не желал отягощать им свое сознание. Зачем ему тосковать об отце? Это был обыкновенный буржуа, мещанин. Разве кровные узы к чему-нибудь обязывают? Анджей не хотел, чтобы эти узы определяли его отношение к тому, что сейчас придется услышать.

Он уже был готов сказать: «Не надо ничего мне говорить!» Но сдержался и стал слушать.

А незнакомец говорил:

— Остановись. Нельзя жить, не понимая, кто из двух соседей тебе враг. Надо уметь разбираться в том, кто наш настоящий враг.

Анджей не мог больше сдерживаться. Но тот заставил его замолчать долгим «тсс…». Анджей остановился, но только на минуту.

— Вы все знаете, все понимаете, — с горячностью начал Анджей, — вам известно, как сложится будущее, где будут проходить границы после войны. Для вас все уже давно решено. Я завидую вам. Хотя, может быть, и не завидую. Ведь все ваше знание — с чужого голоса. Все, что вы решаете, — результат навязанных вам взглядов. Нет у вас ничего своего, нет своих мыслей, своих выводов. Не было времени добыть их личным путем. Вас нафаршировали готовыми там… Я знаю, откуда вы едете, и хотя никому ни слова не скажу об этом, но и ни одному вашему слову не верю… Все ложь.

Анджей сам удивился своей вспышке. Поняв, как нелепо выглядит этот выпад, он замолчал и откинулся на рюкзак в изголовье. Незнакомец отодвинулся от полосы света, и лицо его скрылось в темноте. Он молчал.

Анджей шумно вздохнул. Ни о каком сне теперь не могло быть и речи. Анджей ждал ответа и думал: «Почему же он молчит?»

Незнакомец отозвался не сразу.

— Я понимаю, — сказал он, — понимаю, что ты переживаешь. (Это «ты» заставило Анджея вздрогнуть.) Но ты напрасно думаешь, что у меня не было времени самому все осмыслить. У меня для этого было очень много времени.

— Понятно, — буркнул Анджей.

— Я утешаюсь тем, что у тебя не было столько времени. Но уж если такие мысли и такие убеждения приобретаются там, то, поверь мне, это на всю жизнь. Даже если потом и охватывают иногда человека сомнения…

— Но все-таки, значит, бывают сомнения? Потом?

Собеседник молчал.

И Анджей снова начал со всей убежденностью:

— Не нравится мне во всех верящих это презрение к тем, кто не верит, эта улыбочка, с какой они относятся к сомневающимся…

— Но ведь ты не видишь, улыбаюсь ли я.

— О, я убежден, что улыбаетесь, пускай даже и нет на вашем лице улыбки, все равно вы ее затаили в душе. Вы смеетесь надо мной потому, что верите и знаете, а я мучаюсь.

— Мучился и я.

— Но вами руководили люди, которые тоже все знали и которым даже в голову не приходило, что можно мучиться от сомнений.

— Послушать тебя, так я был чуть ли не ксендзом.

— Нет, конечно! Но такое сравнение напрашивается.

Опершись на локоть, Анджей продолжал:

— А вы задумались над тем, чем был для меня Сентябрь? Хоть на минуту стало вам понятно, чем была для меня гибель Польши? Знаю, вы скажете: буржуазной Польши. Ведь так вы об этом писали? Я читал ваше письмо из Львова: Польша захватчиков и капиталистов? Но я другой Польши не знал, другой Польши не видел, это была моя Польша, самая главная и единственная. Не то важно, что нам твердили о Польше Пилсудского и о легионах, не то, что мы заучивали наизусть, как эти легионы продвигались в вагонах, шаг за шагом, через всю Галицию. Важно то, что я чувствовал Польшу всем своим существом. А вы хотите отнять у меня эту Польшу. Если не землю моей родины — потому что землю вы не отнимете, — то чувство родины. Каждый вздох Польши — это мой вздох. А вы называете это национализмом!

— Нет, это мы называем патриотизмом.

— Все равно, как бы вы это ни называли. Здесь не может быть никакого названия, любой вариант принижает это чувство. Вы даете ему название, классифицируете, подводите под рубрику… А я не желаю этого!

Незнакомец опять остановил его:

— Ты говоришь слишком громко, это неосторожно!

— Да, простите, — Анджей уже успокоился, — больше не буду.

— Значит, пусть все идет стихийно? — вдруг шепнул незнакомец, видимо вовсе не желая прерывать разговор.

— А что еще я могу? — спросил Анджей.

— Это верно, ты можешь полагаться только на стихию, — вздохнул в своем темном углу незнакомец.

Анджей вдруг опять взорвался.

— Нет. Не о стихии тут речь. Я считаю себя, то есть считал раньше, до войны, предназначенным для чего-то другого. Я хотел просто жить. Я не отвлеченное число, не символ, я — это я. Это самое главное. Самое главное — жить… а уж потом… Я думал, что моей целью будет познать мир.

— Познать? Но как?

— Очень просто. Тут идет речь не только обо мне. Речь идет о целом поколении. Нашей задачей было изучить мир.

— Каким же образом?

— Научно.

— Любопытно, как ты это понимаешь.

Анджей оставил этот вопрос без ответа.

— Но мир погиб, — продолжал он. — Мир рушится. И нет возможности не только изучить его, но даже восстановить.

— Не весь мир погиб, — очень серьезно сказал незнакомец, шевельнувшись на своей скамье.

— Мой мир погиб, — упрямо повторил Анджей.

— Найди себе другой.

— Это невозможно. Как могу я искать другой? Мой мир перестал существовать, я это хорошо понимаю, хотя…

— Хотя что?

— Хотя не перестаю притворяться перед самим собой — да и перед другими, — будто этот мир можно восстановить.

— Перед кем же ты так притворяешься?

— Перед всеми. Перед всеми, кто меня окружает.

— И борешься?

— Да, если говорить высоким стилем. А говоря просто, это встречи, беседы, иногда действия, от которых пользы на самом-то деле — кот наплакал. Из всего этого получится наверняка что-то совсем не то, чего ждут мои люди, — он подчеркнул эти слова неопределенным жестом, — мои люди. Многое будет уже невозможно восстановить.

— А может быть, и не стоит?

— Я не задумывался над этим. Решил, что лучше не задумываться. Зачем? Надо только оставаться верным самому себе.

Незнакомец зашептал громче:

— Болтовня! Как можно остаться верным самому себе, если не веришь в успех собственного дела? Это уведет на плохую дорогу. В таком раздвоении неизбежно теряется чувство реального.

— Но мир не во всем и не всегда реальность. Право, иногда мне кажется, что я вижу сон.

— Это следствие твоего катастрофизма. Нельзя безнаказанно твердить о верности, если ни во что не веришь.

— А ты веришь? — резко спросил Анджей, бессознательно переходя на «ты».

Этот разговор в темноте начинал казаться ему разговором с самим собой.

— Если бы я не верил, то не был бы здесь, — серьезно ответил незнакомец.

— Вот видишь. Мы сошлись на одной дороге, хоть я не верю, а ты веришь, — сказал Анджей и тихо засмеялся.

Немного погодя незнакомец возобновил свои расспросы.

— Так говоришь, тебе хотелось познать мир. А приходило тебе когда-нибудь в голову, что мир можно изменить?

— Разумеется. Люди изменяют мир.

— Да, но я говорю не о стихийном изменении. Разве тебя не привлекает сознательная деятельность, направленная на изменение мира? Чтобы он стал лучше, красивее благодаря твоей деятельности, чтобы было уничтожено все, что препятствует на этом пути. И чтобы ты отдавал этому все свои силы и верил в свое дело.

Анджей закурил. Зажженная спичка осветила лицо соседа — удлиненное, узкое. Его большие голубые глаза внимательно глядели на Анджея; удивительно, как эти глаза напоминали глаза отца, хотя выражение их было совсем иное. Это сходство так взволновало Анджея, что весь разговор вдруг показался ему кошмарным сном, как будто он говорил во сне с кем-то давно умершим.

— Видишь ли, — сказал Анджей, — я не могу поверить в то, что мир будет изменен. Конечно, я понимаю, наука все может. Мне говорил это еще мой друг Януш Мышинский: наука влияет на мир, изменяет его извне. Разумеется, сегодня город, сельское хозяйство, промышленность выглядят совсем иначе, чем сто лет назад. Разумеется, и в Москве сейчас все иначе, чем было при царизме. Это я отлично понимаю. Но…

— Какое же здесь может быть «но»?

— Очень простое. Все это элементы непостоянные. В основе все то же, вечный дуэт Тристана и Изольды…

— Ты думаешь о любви?

— Боже мой, да ты меня совсем не понял! Неужели сейчас можно всерьез думать о любви?

— Тогда о чем же?

— Я назвал вечным дуэтом — и в этой связи мне пришел на память Вагнер и «Das Ewige» , — вечным дуэтом я назвал два неизменных, стоящих лицом к лицу элемента. До конца света они будут стоять друг против друга: человек, ограниченный, всегда ограниченный в своих возможностях человек, и великая, неограниченная, необъятная природа.

— Романтическая философия…

Анджей фыркнул.

— Ничего подобного! Романтическая философия видела в природе какую-то неопределенную идею. Мы же видим в ней, во всяком случае должны видеть, силу.

— Силу? Что это значит — силу?

— Сила — это разрушение.

— Это творческие возможности.

— Это конец жизни на земле.

— Вот так так!

— Ты хорошо знаешь это и сам. Знаешь, как обстоит дело и в России и всюду: человек остается рабом сил, которые он сам привел в действие. Нет у меня симпатии к вашей революции, она не освободила человека.

— Удивительно, насколько вы здесь мало знаете о российской революции и как смело судите о ней.

Анджей не обратил внимания на эти слова и продолжал:

— Есть такой профессор в Париже. Имя его — Марре Шуар. Слыхал ты о нем?

— Нет.

— Никогда?

— Никогда.

— Вот-вот. Удивительно, как вы там ничего не знаете, что делается на земле. Право же, это невыносимо.

— Ты-то что об этом знаешь?

— Опять твои формулы ксендза-святоши. И это называется освобождением человека!

— Так что же этот твой ученый француз?

— Буржуазная наука для тебя не имеет значения, так стоит ли рассказывать!

Анджей даже не заметил, как в споре с этим человеком, который был намного старше его, перешел на развязный тон. Темнота, царящая в каюте, как бы растворила незнакомца. Анджей словно говорил с самим собой. Или, может быть, с ангелом? Он будет стоять на своем, будет бороться с ним до рассвета.

— Мне об этом французе говорил Мышинский. Марре Шуар утверждает, что расщепление атома развязало такие силы, которые не только не дадут человеку овладеть ими, но даже погубят его.

Незнакомец снова поднялся на локте, и лицо его опять попало в полосу света. Анджей увидел, как презрительная усмешка мелькнула на его губах.

— Так вот, речь идет именно о том, чтобы эти силы оказались в руках тех людей, которые используют их на благо человечества.

Анджей опять фыркнул.

— И ты в этом уверен? Ты уверен, что гигантская сила, находящаяся в руках человека, пусть даже самого лучшего человека, не принесет с собой в мир наиопаснейший соблазн?

— Речь идет о том, чтобы сила эта была в руках общества.

— Общества, общества! Политика исключает общество. Разве Сталин — это общество?

— Сталина вынесла революция.

— Так же, как и Наполеона.

Лицо незнакомца скрылось в тени.

— Право, трудно разговаривать с тобой, ты полон необъяснимых предрассудков.

— У меня впечатление, что и твои рассуждения полны предрассудков. Разве тебе никогда не приходило в голову, что мы все не лишены этих предрассудков? Именно такой могла бы быть наша общая цель, твоя и моя: уничтожение предрассудков в мышлении. Только, разумеется, я называю предрассудком нечто совсем иное, чем ты. Я называю предрассудком всякую преграду между человеком и природой. Все, что мешает познанию.

— Познанию истины?

— Познанию вообще. Познанию истин, которые ведут человека к подлинному освобождению. Послушай, я знаю, кто ты, и не мне поучать тебя. Но я могу сказать тебе поразительно точные слова твоего Энгельса, которые зачеркивают все ваши усилия, все ваши старания «спасти» человека на земле, как христианство хотело «спасти» его на небе. Но человек не может быть спасен. Где-то, когда-то он сделал первый шаг по ложному пути, упустил из виду, что политика — это не то же, что наука, и перепутал нити своей власти… И все пропало. Я думаю, что спасения нет.

Незнакомец тяжело вздохнул.

— И что же сказал «мой» Энгельс? — спросил он.

Но Анджей молчал.

— Знаешь, мне немножко неловко, — сказал он и собственный голос показался ему каким-то чужим, будто принадлежал другому человеку. — Как-то неловко цитировать тебе то, что ты и без меня знаешь. Не думай, что я читал Энгельса. Я не настолько ученый. Может быть, я и читал бы его, если бы жизнь шла нормально, но сейчас мне совсем не до чтения философских трудов…

— Жаль, — услышал он голос из угла.

— Да, жаль. Вообще жизни жаль. В любую минуту она может кончиться — лопнуть, как мыльный пузырь. Но я об этом стараюсь не думать. Индюк думал, думал и околел…

— Ну так что же сказал Энгельс?

— Энгельса я повторяю с чужих слов. Есть у меня такой приятель, подкованный в марксизме. Еврей. Тоже, наверно, кончит, как тот индюк. Зарежут его…

— Ну?

— Так вот он мне когда-то сказал, наперекор себе самому сказал, потому что эти слова Энгельса и его кладут на обе лопатки. Он тоже из «верящих». Но вот что удивительно: человек знает правду, которая полностью подрывает его веру, и, несмотря на это, все-таки верит. Как видишь, вера не имеет ничего общего с пониманием.

— Ты, кажется, знаешь основы диалектики.

— Нет. Ничего в этом не смыслю.

— Так что же, наконец, сказал Энгельс?

— Постой, кажется, так: если человек подчинил себе силы природы, то они мстят ему, навязывая свой деспотизм, не зависящий от какой бы то ни было организации общества… Понимаешь? Деспотизм сил природы, растущих по мере их покорения. Ты видишь, какое будущее открывается перед человечеством?

— Ох, вижу. Прекрасно вижу. Только Энгельс здесь ни при чем. Твой дуэт человек — природа действительно восходит к Тристану, к Вагнеру. Боюсь, что ты фашист.

Анджей на мгновение замолчал, потом ответил:

— Ну, если так разговаривать, то мы ни до чего не договоримся. У вас всегда один и тот же аргумент: кто не с вами, тот фашист. И не только тот, кто не мыслит по-вашему, но и кто не действует, как вы. А ведь действие иногда вовсе не достойно человека.

— Именно. Вот, значит, о чем идет речь: сидеть сложа руки.

— Ну, Знаешь! Ни я, ни мои товарищи не сидим сложа руки. Стоит ли это чего-нибудь — еще увидим. А вернее, даже и не увидим. Немногим из нас это удастся увидеть. Но будущее покажет.

— Значит, что же? И нашим и вашим? Так, что ли, вы действуете?

— Не знаю. Я не раздумываю. Делаю, что мне приказывают, и все.

— Нет, ты думаешь, думаешь о многом, но только не о том, кто тебе приказывает.

— В настоящее время мне это безразлично. Я не слишком верю в победу, во всяком случае, в ту победу, о какой думают те, кто мне приказывает. Они во что-то там верят.

— Во что же?

— Что маршалек встанет под звон серебряных колоколов из-под башни, куда его бросил кардинал Сапега. А я знаю свое…

— Что же ты знаешь?

— Твердо знаю одно: маршалек не встанет, серебряные колокола не зазвонят, белого коня не будет.

— Среди вас не столь уж многие разделяют этот взгляд.

— Немногие. Но это, может быть, и к лучшему.

— Почему же?

— Зачем же им знать, что дело, за которое они борются, — гиблое дело? Но вы ведь придете в Польшу…

— Ты так думаешь?

— Я убежден в этом.

— И что же?

— Пожалуй, этого я уже не увижу.

— Но увидят другие.

И вдруг Анджею стало жаль жизни, которая была сейчас такой трудной, но такой ощутимой, осязаемой, как тело женщины. Неужели ничто не ждет его завтра, послезавтра? Можно сколько угодно признавать, что жизнь очень трудна, тяжела, и все же сказка жизни увлекала его, как сложная интрига занимательной повести. Сердце у Анджея сжалось — так способно сжиматься сердце только очень молодого человека. Нет, несмотря ни на что, жизнь надо беречь! Надо пронести ее невредимой между всеми засадами сегодняшнего дня!

— Что же ты замолчал? Спишь? — с неожиданной сердечностью спросил его собеседник.

Анджей почувствовал благодарность к этому человеку.

— Надо спать, — сказал он. — Разговоры эти все равно ни к чему не ведут.

— И, однако, хорошо вот так выложить все, что на душе, — в голосе незнакомца чувствовалось тепло. — Особенно когда молод.

— Это верно, — примиренно прошептал Анджей. — Покойной ночи.

— Покойной ночи.

 

II

На другой день, уже довольно поздно, запыхавшийся пароходик пристал к берегу в Пулавах. Сосед Анджея поднялся рано и куда-то ушел. Анджей не помнил его лица — в темноте так и не удалось рассмотреть его как следует. В памяти остался только голос, чуть хрипловатый, глухой, произносящий слова как бы с усилием. Надо было уже сходить. Анджей сорвался со своей твердой койки, пригладил волосы и вышел на палубу. Озябшие матросы привязывали канаты к кнехтам на берегу. Сосед по каюте стоял у борта. Они обменялись смущенными взглядами. Их откровенный ночной разговор казался сейчас, при свете дня, детской болтовней, и Анджею было немного неловко. К тому же его беспокоила мысль, не слишком ли много он сказал.

Молча пожали они друг другу руки. Анджей старался не смотреть в лицо незнакомцу.

На пристани пароход поджидали двое жандармов. Однако они занялись проверкой содержимого корзин и мешков у баб, высадившихся с парохода, а на Анджея не обратили никакого внимания. Едва он сделал несколько шагов, как ему на шею бросилась какая-то девушка.

— Как хорошо, что ты приехал! — громко крикнула она и, прижавшись к лицу Анджея, шепнула ему на ухо: — Не удивляйтесь, я сказала, что жду брата. Надеюсь, бумаги у вас в порядке?

Анджей ответил улыбкой, которой старался придать выражение радости от этой встречи с «родственницей».

— Лошади в местечке, это недалеко, — сказала девушка, взяв Анджея за руку. А потом добавила тише: — Зачем вы взяли с собой этот рюкзак? Он очень бросается в глаза.

Некоторое время шли молча. Когда людей вокруг стало поменьше, Анджей спросил:

— За вами следят?

Девушка выразительно взглянула на него. У нее были большие черные блестящие глаза. На вопрос она не ответила, только сказала:

— Называйте меня по имени. Меня зовут Кристина.

— А меня Анджей.

— Знаю, — рассмеялась девушка. — Это Антек послал меня встретить вас. Сегодня в Пулавах что-то неспокойно.

Довольно долго шли они боковыми улицами по мокрым мостовым и тротуарам, на которых лежали большие, похожие на человеческие ладони, желтые с зелеными прожилками листья кленов. Анджей чувствовал себя неловко и молчал. Молчала и Кристина.

Наконец они оказались почти у городской черты. На краю обширной площади под порыжелыми каштанами стояла бричка, запряженная парой рослых лошадей. Кучер поклонился, но не произнес ни слова. Анджея удивила его молодость и какой-то дерзкий вид.

Когда проехали уже довольно много, Анджей спросил:

— Это далеко?

— Километров десять.

— Разве это в сторону Казимежа?

— Вовсе нет, в противоположном направлении.

За всю дорогу кучер только раз оглянулся на Анджея, окинув его пристальным взглядом, который Анджею не понравился.

Спустя час, а может, и больше, миновав деревню, въехали в боковые ворота парка, которые им открыл оборванный сторож.

Парк был необычайно красив. Анджей не успел оглянуться, как бричка остановилась перед большим домом под высокой серой крышей. Дом был очень старый или, может, только казался таким в сумеречном осеннем свете.

На крыльце сзади дома их встретил Антек. Анджей с трудом узнал брата. Он не видел его почти два года, и за это время он, естественно, изменился. С первого взгляда Анджей уловил перемены в лице брата: эти опущенные углы губ придавали презрительное выражение его лицу, красивому, но холодному. Анджей остро почувствовал отчужденность брата, его замкнутость. Он стоял перед ним, как перед дверью, запертой на ключ.

Анджей и прежде отдавал себе отчет, что, кроме родственных уз, ничто не связывает их. Матери он говорил, что любит Антония, и в самом деле любил его, но не этого Антония, а того, которого два года назад проводил на вокзал.

— Знаешь, кто здесь сейчас? — спросил Антек без всякого предисловия. — Марыся.

Анджей удивился.

— А Кристина? — спросил он.

Антек провел его через сени по лестнице наверх, в свою комнату. Налив Анджею воды в таз, он с любопытством смотрел, как тот мыл руки.

— У тебя все те же девичьи руки, — сказал Антек.

Анджей засмеялся и, вынув руки из воды, поднял их кверху, как врач перед операцией.

— Вовсе не девичьи. Покажи мне девушку с такими лапищами.

— Нет, конечно. Но очень уж они какие-то тонкие.

— Просто костлявые, как у скелета, — сказал Анджей и снова опустил руки в воду.

— Хорошо, что ты приехал сегодня. Повеселимся. Отпразднуем именины хозяйки дома.

— Именины? Как же ее зовут?

— Именины или день рождения, черт ее знает. Наверно, Филомена. Сегодня по календарю Филомена.

— Ну и что же это будет за веселье?

— Съедутся соседи. Увидишь нескольких чудаков.

Антек сказал это как-то многозначительно. Анджей взглянул на брата. В опущенных уголках его губ застыла усмешка.

— А что за чудаки?

— Да так. Разные. Сам увидишь.

— Все это совсем некстати, — сказал Анджей. — Мне надо серьезно поговорить с тобой.

— Завтра поговорим.

— Утром я хотел бы уже уехать.

— Завтра нет парохода.

— Поехал бы поездом.

— А о чем ты собираешься со мной говорить?

— Мама приказала мне поговорить с тобой обо всем. Она хочет, чтобы ты вернулся в Варшаву.

— Ну, знаешь! — вспыхнул Аптек. — Что мне делать в Варшаве? Здесь я сижу, как мышь под метлой, никто обо мне и не знает. А в Варшаве?

— Может, там нашлось бы и для тебя какое-нибудь дело.

— А ты думаешь, здесь не найдется? Еще увидишь. Ты голоден?

— Признаюсь, съел бы «того-сего», как говорит пан Козловский.

— А что с Ромеком?

— Он в Варшаве.

— Работает?

— Вместе со мной.

— Воображаю, что у вас там за работа!

— Ну, скромная работа в небольшой мастерской. Однако и это пригодится, из этой мастерской, может, что-нибудь и получится. Ромек торчит в ней целыми днями.

— Ну, пошли в столовую. Посмотрим, не дадут ли нам «того-сего».

Они спустились в огромную столовую, занимавшую половину первого этажа. За большим столом сидели Кристина и Марыся Татарская. Анджей почувствовал робость. Антек плел им какую-то чепуху, и видно было, что он с этими паннами на короткой ноге. Собственно говоря, Анджей не мог понять, что эти особы тут делают, откуда они взялись, и не знал, как объяснить беспечное, легкомысленное настроение, которое здесь царило.

Вошел высокий юноша в лакированных ботинках. Представился:

— Скшетуский.

— «Ты такой же Скшетуский, как я Заглоба», — подумал Анджей, рассматривая нового знакомого. Но тот отвернулся и начал шутить с паннами. Подали великолепную малиновую наливку, и это было только начало. Больше всего удивило Анджея, что и наливку и закуски подавала Анеля. Она даже не взглянула на него, и Анджей сделал вид, что принимает это как должное. Впрочем, его уже ничто не удивляло. Он был очень голоден, на пароходе ничего не ел, и вино сразу ударило ему в голову. Но он вполне отдавал себе в этом отчет и старался ничего не говорить, чтобы не сболтнуть что-нибудь лишнее.

Столовая наполнилась людьми. Всякий раз, когда кто-нибудь входил, Анджей вставал, а Антек говорил: «Мой брат». Анджей кланялся либо подавал руку и садился на свое место.

Время было уже позднее, и Анеля, не обращая внимания на сидящих за столом, накрыла к обеду. Тут Анджей огляделся вокруг и попытался сосчитать присутствующих. Дойдя до двенадцати, он запутался и начал сначала. Ему казалось, что он считает про себя, однако через некоторое время Марыся спросила его:

— Что это вы пересчитываете, пан Анджей?

Анджей и не заметил, когда она очутилась рядом с ним за столом. Он взглянул на нее с благодарностью. Вопрос был незначительный, но Анджею он показался выражением внимания.

— Я опьянел, — сказал он и посмотрел на молодую актрису — как ему представилось — с нежностью, ей же показалось, что он смотрит на нее беспомощно.

Начался деревенский обед. Хмель уже выветрился у Анджея из головы, и он с большим вниманием стал прислушиваться к разговору. Ему наконец удалось пересчитать сидящих за столом. Всего оказалось тринадцать человек. Кроме Антека и Скшетуского, за столом сидели еще четверо юношей и две девушки — это было уже восемь человек; хозяин дома; пожилой господин с усами, по виду управляющий; Марыся и Яцек — двенадцатилетний ученик Антека. Анджей был за столом тринадцатым и даже сидел на самом углу. Разумеется, рядом с Марысей.

К столу вместе с Анелей подавал юноша лет двадцати. Анджей заметил, что между ним и Антеком существует какое-то особое взаимопонимание. Юноша был стройный и красивый, с необычайно быстрым взглядом, как и пристало адъютанту. Анджей не сразу узнал в нем кучера, который привез его из Пулав.

Как Анджей сразу заметил, это не был обычный деревенский обед. В нем было столько «торжественности», словно у ксендза на отпущении грехов. Сначала было множество холодных закусок, к которым подали водку. Но Анджей стал уже более осмотрительным, пил мало, а то и вовсе отказывался. Марыся ему не подливала, один раз даже удержала его руку, потянувшуюся к рюмке, вернее, к толстому тяжелому бокалу.

— Не пей, — сказала она.

— Почему?

— Увидишь.

Потом были поданы запеченные в маленьких глиняных горшочках почки. Очень вкусные, хотя и не хватало в них красного перца. Зато майораном пахло на всю комнату.

Занятые едой, гости разговаривали мало. Теперь Анджей мог спокойно рассмотреть присутствующих. Только вот стеснял взгляд Антония, время от времени останавливавшийся на нем. Этот серьезный и проницательный взгляд больше всего убедил Анджея, что брат очень изменился.

Нетрудно было догадаться, что трое из молодых людей находятся в подчинении Скшетуского. Впрочем, один из них, одетый весьма небрежно, в простой военной одежде, помятой и в пятнах, не был похож на подчиненного. Он был горбат, правое плечо заметно выступало под парусиновой курткой, а голова казалась втянутой в плечи. Зато лицо у него было такое, что Анджей подумал: «Будь я немцем и попадись он мне на улице, застрелил бы на месте». Горбатый ел мало, не принимал участия в разговоре и много пил.

Руководство застольной беседой взял на себя хозяин, пан Тарговский. Заметно было, что он старался придать разговорам за столом как можно более незначительный характер. Вначале сам он беседовал с управляющим, паном Заорским, о хозяйственных делах, об уборке картофеля и свеклы. Пан Тарговский произносил длинные монологи, а пан Заорский, краснея, неизменно отвечал либо: «Правильно, правильно», либо: «Правильно вы это сказали, пан помещик».

Пани Тарговская молчала, опустив глаза в тарелку. Минутами казалось, что она едва сдерживает слезы. Впрочем, она стремилась скрыть тревогу и с безупречной вежливостью хозяйки старательно угощала сидящих рядом с ней юношей. Молодых людей не надо было уговаривать. Они ели за троих и даже за четверых, попросили по второй порции пришедшихся им по вкусу рубцов в мисочках. Запасы, приготовленные для этого пира, были, по-видимому, неистощимы.

Собравшиеся нисколько не были похожи на званых гостей. Молокососы, сидящие за столом, никак не могли сойти за «соседей» помещика, разве что были соседями особого рода — попросту говоря, из лясу. Они держались непринужденно, чувствовали себя у Тарговских как дома. И Кристина обращалась к ним как к товарищам.

Только один из этих «соседей» выглядел немного посолиднее, но у Анджея он вызывал чувство антипатии. Красивым голосом он изрекал такие страшные банальности, что просто с души воротило. Этот тип вел себя так, будто имел какие-то особые права на Кристину, и обращался к ней настолько фамильярно, что госпожа Тарговская несколько раз взглянула на него, и в ее больших черных глазах мелькнуло беспокойство.

Видно было, что все говорят совсем не о том, о чем думают, и это создавало какую-то напряженность. К тому же обед тянулся без конца. После рубцов появился бульон, к нему пирожки, начиненные мозгами, потом рыба, потом жаркое. Пышность обеда была просто неприличной. Наконец Анджей отложил вилку.

Он все еще был под впечатлением ночного разговора на пароходе. Этот разговор жил в нем, в ушах звенели слова собеседника и его собственные, словно воздух вокруг был ими наполнен. Проблемы и события, о которых они говорили, были, конечно, чужды и недоступны обществу, собравшемуся здесь. Если бы он сейчас вздумал заговорить, убеждать их или призывать к чему-то, то, наверно, встретил бы молчание или удивление.

Осенний пейзаж за окнами уже окутывался тонкой мглою. Эта мгла окончательно парализовала его. Бороться с этим оцепенением было бесполезно, Анджей знал это.

И эта столовая, эта усадьба вдруг показались ему — однако много же он выпил! — кораблем, качающимся на волнах седого тумана и плывущим неизвестно куда. Только не на Цитеру , это уж наверняка, несмотря на жаркую красоту Марыси, которая придвигалась к нему все ближе.

Такие вот пиры происходили в этой стране всегда. Так же пировала шляхта, собравшаяся вокруг Любомирского во время мятежа, так пировали и в Гродне, и у Чарторысских в Варшаве во время восстания. «И Пулавы отсюда недалеко», — вспомнилось Анджею.

Он уже не сомневался, что здесь собрались две группы, представляющие две разные организации, чтобы договориться по каким-то очень важным вопросам. И так же ясно было Анджею, что Антек у них играет роль связующего звена. Скшетуский обращался к нему со сдержанной сердечностью. Обсуждали, не стесняясь присутствием посторонних и слуг, предстоящую поездку Антека до лясу. Оказалось, что Антоний преподает «лесным братьям» польскую литературу. Разговор за столом принимал все более свободный характер.

— Что же ты им преподаешь? — удивленно спросил Анджей.

— Да так, кое-что. И сам учусь у них — ведь они на все реагируют по-своему и ставят очень принципиальные вопросы.

— Например? — спросила пани Тарговская, поднимая свои влажные глаза на Антония. Видно было, что она почувствовала облегчение, когда начался разговор о «лесных».

— Ну, например, спрашивают, зачем вообще нужна литература.

— Да, вопрос, характерный для образа мышления этих молодцов, — недружелюбно сказал пан Тарговский.

Скшетуский холодно и неприязненно взглянул на него, но ничего не сказал.

— Ну нет, это уже невозможно, — воскликнула Марыся, когда внесли огромное блюдо фруктов. — Кто это будет есть?

— Например, я, — смеясь сказал Антоний.

— Ну а я больше не могу, — и Марыся положила салфетку на стол.

— Будет еще десерт, — сказала Кристина.

— И черный кофе, — добавила пани Тарговская.

По поводу кофе никак не могли решить — пить его в гостиной или за столом. В конце концов решено было остаться за столом. Анджей взглянул в окно. Почти совсем стемнело. Владек разносил зажженные лампы и свечи. При огнях пиршество казалось еще торжественнее.

— Ну, панове… — сказал пан Тарговский, поднимаясь из-за стола.

Но в эту минуту быстрым шагом вошел все тот же Владек. Лицо у него было такое растерянное, что все испугались.

— Немцы? — спросил один из юношей.

— Н-нет, — пробормотал Владек, — Ройский приехал.

— Ведь говорила же я… — начала пани Тарговская и замолчала. Тотчас же за Владеком вошел Валерий Ройский. Пан Тарговский встал, чтобы с ним поздороваться, но остальные не тронулись с места. Анджей почувствовал, что задыхается от ненависти к этому человеку.

— Все еще за столом? — Валерий изобразил удивление. — А я приехал из Пулав. Лошадей оставил во дворе — зачем, думаю, подъезжать к самому крыльцу, как епископ! К тому же я без кучера. Надеюсь, кто-нибудь там позаботится о моих лошадях?

— Разумеется, — с подчеркнутой любезностью сказал пан Тарговский. — Прошу вас, садитесь.

— Я ни с кем не здороваюсь, чтобы не мешать вашей беседе.

Валерий сел рядом с пани Тарговской и окинул взглядом собравшихся. Во взгляде этом было удовлетворение: все выглядит именно так, как он ожидал. Вдруг он заметил Анджея.

— О, как поживаешь? — сказал он. — Давно ты здесь? К брату приехал?

Анджей молчал. Но Валерий и не ждал ответа.

— Вы, наверно, ничего не ели? — спросила пани Тарговская и, получив утвердительный ответ, велела подать обед нежданному гостю. Все время, пока подавался прибор, рюмки, потом вся череда блюд с самого начала, Валерий не переставал говорить. С одинаковым оживлением он рассказывал известия с фронта и городские сплетни, а попутно новости об арестах по соседству, о репрессиях в Пулавах, о людях, вывезенных в Люблин. Не забыл упомянуть и о Майданеке.

Анджей глядел на него не отрываясь. Валерий очень изменился. Когда он смотрел вниз — на тарелку, на рюмку в руке, было заметно, как он осунулся; к тому же синева бритых щек придавала ему болезненный вид. Но стоило Валерию поднять глаза и взглянуть на окружающих (при этом он несколько раз останавливал взгляд на Анджее), как в больших блестящих зрачках его загорался какой-то свет и все лицо молодело. Это снова был красавец Валерий.

— Как поживает мама? — обратился он к Анджею. Антек почувствовал, что если Анджей и на этот раз промолчит, не миновать беды, и ответил вместо брата:

— Спасибо, очень хорошо. Анджей привез добрые вести.

— Добрые вести? О, и это уже очень много в наше тяжелое время, — сказал Валерий, долбя что-то в тарелке. — Сейчас чаще всего мы получаем плохие вести.

Он сказал это обычным тоном. Обыкновенные слова, какие можно было услышать на каждом шагу. Но они заставили вздрогнуть всех присутствующих. От этих слов исходила какая-то угроза. Ледяным холодом дохнуло на пирующих. Анджей весь задрожал, скрытый смысл этих слов привел его в такое бешенство, что он не заметил, как согнул вилку, которую держал в руке. И тут же почувствовал на себе призывающий к спокойствию взгляд Антония.

— Что за дела творятся кругом! — продолжал Валерий. — Эти поляки совсем как дети. Ну и, понятно, немцы не могут не реагировать на их поведение. Хорошо, что я говорю по-немецки. Стоит только поговорить с ними на их языке, и они к вам уже совсем иначе относятся. Немцы очень хорошо воспитаны.

— Ну, не сказал бы, — сдержанно произнес хозяин дома.

— Во всяком случае те, с которыми я имею дело в Пулавах.

Валерий окинул взглядом собравшихся, как бы ожидая протеста, и вдруг наткнулся взглядом на Горбатого.

— О, — тихо произнес он и опустил глаза в тарелку. Теперь он снова казался немолодым и больным.

«Сколько ему лет? — подумал Анджей, глядя на него. — Он ведь еще не старый человек, лет сорок с небольшим, он моложе мамы. Но уж такую выбрал себе жизнь».

— Перейдем в гостиную, — с деланным спокойствием произнесла госпожа Тарговская, — там выпьем кофе. Молодые люди, — обратилась она к Антонию, — может, и вы хотите еще кофе или чаю?

К большому удивлению Анджея, ответил Скшетуский:

— Очень охотно. Я попросил бы чаю.

Анджей почувствовал на себе пристальный взгляд Валерия.

— Какие у вас темные волосы, — сказал Ройский. — И в кого только вы такие черноволосые? Ведь родители у вас блондины.

— А мы в дядю, — с насмешкой ответил Антек.

— О, я уже седой, — сказал Валерий, проводя рукой по шевелюре.

Действительно, его голову уже заметно припорошила седина.

Анджей посмотрел на его пальцы, длинные и тонкие. Руки у дяди были по-прежнему изящные и красивые.

— Не думал я, что вас здесь встречу, — сказал Валерий, когда все встали из-за стола. Он подошел к племянникам и, казалось, хотел сказать им что-то, но колебался. — Нет, в самом деле, — обратился он к Анджею, — как там мать? Ты вот говоришь, будто все хорошо. А моя мама мне сказала, что у вас неприятности.

— Нашей квартиры на Чацкой больше нет, — сказал Анджей. — Живем теперь в доме Билинских на Брацкой.

— А, знаю, знаю, — рассеянно поддакнул Валерий, нервно протирая глаза. — А от Билинских нет известий? Алек был, кажется, в армии?

— Я ничего не слышал об этом, — сказал Анджей, настороженно вслушиваясь в слова Валерия. И добавил с явной злостью. — Мы оба черноволосые, но глаза у нас голубые, а у вас черные, как уголь!

Валерий усмехнулся:

— Зато они все видят в розовом свете.

— Этому действительно можно позавидовать, — заметила шедшая впереди пани Тарговская.

В гостиную нужно было идти через холл, а говоря попросту, — через сени. Пока Скшетуский развлекал пани Тарговскую какими-то банальными замечаниями по поводу чая, а идущие позади Ройский с паном Тарговским увлеклись разговором об охоте, Кристина потянула Анджея за рукав.

— Идем, — сказала она.

Они тайком пробрались в маленькую комнатку рядом с сенями. Было темно и Анджей едва различал лицо Кристины. Здесь уже ждали Горбатый и Антоний.

— Это ужасно, — сказала Кристина, — он пронюхал.

— Что он здесь делает? — спросил Анджей.

— Что делает? Шпионит! — Кристина произнесла эти слова слишком громко и закрыла рот ладонью.

— Все высмотрел, — угрюмо заметил Антоний.

— Ну что ж, — задумчиво сказал Горбатый, — он сам вынес себе приговор. Нельзя дать ему уехать отсюда.

— Он здесь без кучера, — заметил Антек.

— Сам себя и припечатал.

С минуту все молчали.

— Ну а как? — спросил Антек.

— Это могу сделать только я, — неожиданно для самого себя сказал Анджей.

— Почему? — встревоженно спросила Кристина.

— Никто не знает, что я здесь. Валерий исчезнет на пути в Пулавы. А в усадьбе все останутся на местах.

Снова воцарилось молчание.

— У тебя есть оружие? — спросил Антек.

— Откуда же! — Анджей пожал плечами.

— Получишь, — сказал Горбатый так, словно уже взял на себя руководство.

— Итак, что я должен делать? — Анджей ждал разъяснений.

— Иди наверх к Антеку, — ответил Горбатый, — там все получишь — и оружие и инструкции. А вы отправляйтесь в гостиную, чтобы не вызвать у него подозрения.

— Он поедет отсюда не в Пулавы, — сказала вдруг Кристина, — он поедет в Голомб, в гестапо.

Взглянув на Кристину, Горбатый ответил строго:

— Посмотрим, тут нельзя гадать.

Антек повернулся к брату:

— Иди и жди, я сейчас приду. Найдешь мою комнату?

— Найду, — ответил Анджей и отправился в комнату Антека, где утром мыл руки. Не зажигая света, он лег на кровать Антония. Он чертовски устал.

«Надо немного отдохнуть, — подумал он, — В таком состоянии нельзя ничего делать».

Закурив папиросу, Анджей с удивлением заметил, что рука у него дрожит. «Спокойно, — сказал он себе. — Не так уж это страшно».

Он решил вздремнуть и прикрыл глаза. Но водка и кофе делали свое дело. «Шутка ли, — думал он, — вдруг, ни с того ни с сего, пристукнуть ненавистного дядюшку».

Не ожидал он ничего подобного, выезжая из Варшавы с мирной целью — привезти Антека домой.

Мысли то проваливались в пустоту, то упрямо лезли в голову. Такие двадцать четыре часа не пройдут даром.

Анджей открыл глаза. В окно проникал сумеречный свет угасающего дня. Он с удивлением вгляделся в полутьму комнаты. Не снится ли это ему? В комнате стояла Марыся.

— Почему ты скрылся? — спросила она после короткого молчания.

Анджей лениво собирался с мыслями.

— Я устал, — сказал он, — с меня довольно этого общества.

— Ты не хочешь видеть Валерия?

— Что мне Валерий? Мне до него нет никакого дела.

— Но от чего ты так устал? — настаивала актриса. — Участвовал в операции?

— Что за мысль? — Анджей взял папиросу, сделал несколько затяжек. — Неужели ты подозреваешь меня в таком безумстве?

Он отрицал инстинктивно. Не нравился ему этот визит в темноте. Но знал, давно знал, с той минуты, на вокзале, что эта очень красивая женщина будет ему принадлежать.

— Ты был близок с женщиной? — продолжала спрашивать Марыся и подошла к кровати.

— Я никогда еще не знал женщины, — медленно сказал Анджей и погасил папиросу в пепельнице.

Марыся засмеялась.

— Ого! Антек говорил о тебе совсем другое.

— Что он там знает! Я не виделся с ним с начала войны.

— Он говорил, что еще перед войной…

— Вы вели такие интимные разговоры? С чего бы это? Крутишь с Антонием?

— Что ты, он так влюблен!

— В кого?

— Ну конечно, в Кристину.

— В Кристину? — удивился Анджей. — Я не знал.

— Ты вообще ничего не знаешь.

— Кое-что знаю. Поди сюда, — он потянул ее за руку на кровать. — Иди, у нас мало времени.

Уже лежа рядом, Марыся спросила:

— Почему мало времени? У нас целая ночь впереди!

Анджей испугался. «Она что-то знает!» — мелькнуло у него в голове.

— Да, — произнес он вслух, — целая ночь впереди. А когда ты едешь в Варшаву?

— Скоро. Мне пора. Знаешь, я держу кофейню на Кредитовой. Дела идут пока неплохо.

— Я не хожу в кофейни, — сказал Анджей.

— Чем же ты занят?

— Чем занят? Учусь.

Они поцеловались.

— Ну, а теперь беги, беги, — сказал Анджей, слегка подталкивая ее. — Сейчас сюда придет Антек.

— Правда? А зачем он сюда придет?

— Слишком много хочешь знать. Смотри, берегись.

— Только бы не в злой час ты это сказал!

Марыся с неохотой встала с кровати. Она была уже у двери, но вдруг вернулась.

— Но вы ничего дурного не сделаете Валерию?

Молчание Анджея длилось слишком долго.

— Кто это — вы?

Собственный голос показался ему неестественно глухим. Он взялся за новую папиросу.

— Почем я знаю? — Марыся вздохнула. — Ну, вы все.

— Надо все-таки разбираться, что хоть мы «все» и собрались тут, но люди мы разные, каждый — сам по себе. Одно дело Горбатый, другое Скшетуский, а тот слащавый идиот, который отпускает комплименты Кристине, — это уже и вовсе иное.

— Да, — заколебалась девушка, — все разные, но у каждого есть автомат.

— Глупая, — уже со злостью сказал Анджей. — Если б у меня был автомат!

— Если бы очень хотел, то получил бы, — многозначительно сказала Марыся.

— Для этого мне надо было бы убить какого-нибудь немца.

— Или Валерия.

— А у него есть автомат?

— Должен быть.

— Но меня это не интересует.

— Жаль.

— Ты что, влюблена в Валерия?

— Нет, не влюблена, — Марыся снова отошла к двери, и голос ее звучал уже из темноты, — но хотела бы стать его любовницей.

Анджей свистнул.

— Поздравляю, — сказал он.

— Спасибо.

— Он очень красивый мужчина, — добавил Анджей.

— Ты на него похож, — сказала Марыся с каким-то вызовом.

— Только ростом немного повыше. И другого сложения. Мы с братом оба на него похожи, только глаза у нас голубые. Это ведь наш дядя.

— У тебя голубые глаза? Я и не заметила.

— Значит, не слишком приглядывалась, — Анджей был рад, что разговор пошел о другом, — а ложишься ко мне в постель!

— Не будь вульгарен, — сказала Марыся. — Ты спустишься вниз?

— А зачем?

— Хотя бы за тем, чтобы еще поболтать со мной.

— Поболтаем в Варшаве.

— Ты уезжаешь?

— Да, через несколько часов. Устрою одно дело и уеду.

— Какое дело?

— Мать просила. Хочет, чтобы Антоний домой вернулся. Мне надо с ним поговорить. Поэтому я и гоню тебя. Иди.

— Но ты спустишься?

— Тотчас же спущусь. Поговорю с Антонием и спущусь.

— Ну так до свиданья.

— До свиданья. Передай там привет твоему возлюбленному.

— Ты свинья! — Марыся сказала это уже за дверью. Слышно было, как она сбегала по лестнице.

— Черт! — выругался Анджей. Его очень расстроило это неожиданное посещение. Он громко свистнул. — Вот ненужное осложнение! А какая красивая женщина!

Он задремал. Его разбудило появление Антония.

— Бери, — Антоний протягивал ему автомат. — Ты умеешь с этим обращаться?

— Ты что, с луны свалился? Третий год идет война.

— Ну ладно. Поедешь верхом с Владеком. Сам Владек решил принять участие.

— Что это значит — сам Владек?

— Владек — командир Горбатого.

— Рассказывай!

— Сейчас не время для шуток. Надеюсь, понимаешь.

— Так. Ну, а вообще что это за люди?

— Гвардия Людова .

— Понятия не имел. А ты?

— А я в АК. Скшетуский ничего об этом не знает.

— Я так и думал. А что, дойдет у вас до соглашения?

— Когда Валерий уедет, поговорим.

— У Владека есть автомат?

— Есть. Но стрелять будешь ты.

— Где?

— Владек тебе скажет. На восьмом километре поворот в Голомб. Статуя и несколько деревьев. Там подождете.

— Ночь темная?

— Не очень. Но будет темнее. Под деревьями он вас не заметит.

— У Валерия есть автомат.

— Кто тебе сказал?

— Марыся.

— Ого!

— Это осложняет дело. Очень. Она будет знать, кто это сделал.

— Вот дьявол!

— Но иначе нельзя.

Анджей соскочил с кровати. Он снова почувствовал себя бодрым.

— К сожалению, я вынужден взять с собой ранец. Оставить его здесь не могу.

— Ну так бери, не помешает.

— Мешать-то он, конечно, будет… — Анджей надевал ранец. — Ну так я в последний раз спрашиваю: едешь в Варшаву? Мать очень хочет.

— А я не хочу. Скажи матери…

— Ничего я не буду ей говорить.

— Это твое дело.

— Так, так. А скажи-ка мне, как здесь очутилась Анеля? Я сделал вид, что не знаю ее. Но все же очень удивился.

— Молодец! Пани Тарговская не знает, что это наша родственница. И Владек не знает.

— А как она сюда попала?

— Увязалась, приехала следом за мной. Поступила здесь на службу. Пусть себе…

— А ты с той… с Кристиной?

— Это тоже Марыся тебе сказала?

— Тоже.

— Ну что ж. Отпираться не стану.

— Очень красивая девушка… Ну что же, пошли?

— Идем.

Прежним путем вышли на боковое крыльцо. После ярких огней в доме темнота во дворе показалась непроглядной, но вскоре глаза привыкли.

— Иди-ка сюда, — позвал Антек брата.

У ворот Владек держал двух лошадей за уздечки. Слегка звенели удила.

— Только бы не было слишком много шуму, — сказал Антоний.

— У повозки окованные колеса, греметь будет, — отозвался Владек.

Анджей впервые прислушался к его голосу. Густой голос, с отличной дикцией, голос актера. Анджей не испытывал страха, но этот голос прибавил ему бодрости.

— Стрелять, не слезая с лошади? — спросил он Владека.

— Да, так лучше, — ответил тот, — лошадь привычная, не испугается, и можно сразу удрать.

— А куда удирать?

— В сторону Пулав. К железнодорожной станции, а не в город. Я после заберу лошадь, а вы идите на вокзал. И в Варшаву. Поезда сейчас ходят нерегулярно, но дождаться можно.

— Вот только вам придется проехать неподалеку от дома.

— Пустяки, два километра. Никто не заметит.

Антек вдруг крепко обнял Анджея и поцеловал его в щеку. Это было непривычное объятие.

— Ну, Анджеек… — прошептал Антоний.

Вскочив на коней, отправились в путь. Анджей чувствовал себя в седле довольно неловко, он был в длинных брюках, на спине болтался ранец, но лошадь шла хорошо, ровно, и он успокоился.

Их охватил осенний запах полей. Он плыл над равниной, и к нему примешивался запах конского пота и кожи. Спокойное дыхание равнины, отдавшей обильный урожай картофеля, теплый дух пашни, легкий дымок сжигаемой картофельной ботвы и тот удивительный запах, какой бывает в амбарах, когда туда свозят еще не совсем просохшее зерно, — все это говорило, что поля не замерли и на них еще кипит работа вопреки войне, вопреки всему, что связано с войной, что, казалось бы, сковало всякое движение жизни. Когда проехали еще километра два и дорога стала спускаться в лощину — бывшее русло реки, — ветер донес запах свежего сена: видно, скосили уже отаву. Уставшая от трудов, отходящая ко сну равнина посылала Анджею свое приветствие, и в этом было что-то колдовское — словно спокойная, привычная любовь приглашала его склонить голову на солому, на картофельные плети, на свекольную ботву, прижаться к земле, как к женскому телу.

Было тепло — то мягкое октябрьское тепло, какое на всем свете знает только равнина, и глубокий, красивый голос Владека как бы дополнял это тепло. Ни таинственность этой ночи, ни драматический характер дела, которое им предстояло, видимо, не действовали на него. Он сказал громко и отчетливо:

— Через минуту будем у статуи. Придется подождать.

Все произошло очень просто. Ждали, правда, долго, время тянулось бесконечно, наконец они услышали тарахтение брички. Владек наклонился к Анджею и сказал на этот раз шепотом:

— Подождем, пока проедет мимо.

Анджей отшатнулся.

— В спину я не стреляю, — сказал он громко.

Однако пришлось стрелять в спину. Ночь была не слишком темная — луна пробивалась из-за туч. Было не только слышно, но и видно приближающуюся бричку. Доехав до статуи, Валерий свернул вправо. Анджей увидел его быстро удаляющуюся фигуру в светлом пальто — Валерий оделся легко, по погоде. Анджей двинулся за ним и, проехав несколько метров, выстрелил. У него было такое чувство, будто он подошел и рубанул по спине спокойно сидевшего человека.

Лошадь Анджея забила копытами, но не двинулась с места, зато упряжка в бричке понесла. Анджей увидел, как Владек на своем породистом коне галопом промчался мимо. Слышен был грохот удаляющейся брички. И вдруг грохот умолк. Анджей изо всех сил стегал свою лошадь, но она, закусив удила, стояла как вкопанная.

— Хорошая коська, хорошая, — уговаривал Анджей, похлопывая ее по шее.

Вдали на дороге замелькал огонек. Это Владек светил себе фонариком. Наконец лошадь взяла с места, и Анджей нагнал его.

Соскочив с седла и ведя лошадь на поводу, он подошел к Владеку, который светил в лицо лежащего на земле Валерия. Тот был мертв.

— Выпал из брички, сволочь, — сказал Владек. — В Голомб направлялся, в гестапо. Торопился донести!

Анджея удивило, что Владек только сейчас понял это. Анджей смотрел в лицо мертвому Валерию так, как много раз смотрел на него живого, — с ненавистью. Большие черные глаза Ройского были открыты, но остекленевший взгляд их ничего не выражал.

— Надо столкнуть его в ров, — сказал Владек.

— Не тронь! — крикнул Анджей. — Пусть лежит.

— Так он скорее попадется на глаза.

— Все равно ведь лошадей поймают и примчатся сюда. Лучше не трогать.

— Верно. Ну так двинулись.

Они сели на лошадей. Ехали молча и неторопливо. Вдруг Владек оглянулся.

— Давай прямо в поле! — крикнул он Анджею и перемахнул через ров. Анджей — за ним, и оба понеслись по картофельнику. На дороге из Голомба появились огни — три машины мчались в сторону дома Тарговских.

Молодые люди укрылись в лесочке, и стояли рядом, стремя к стремени.

— К нам поехали! — сказал Владек.

— Что ты болтаешь? — Анджей только сейчас разобрался в том, что произошло. — Поехали в усадьбу?

— В усадьбу.

— В таком случае я должен быть там.

— Зачем?

— Там мой брат.

— С ума ты сошел! Чем ты поможешь?

— Но я должен!

Анджей пришпорил коня и помчался по полю вдоль дороги. Владек нагнал его уже совсем недалеко от дома. Схватив лошадь Анджея за уздечку, он резко остановил ее. Пытаясь вырваться, Анджей свалился с седла. Владек тоже спешился и схватил его за пояс.

— Никуда ты не поедешь, — бормотал Владек сквозь зубы, — никуда не поедешь. Отдавай автомат.

Анджей почувствовал, как его тело обхватили сильные руки. Он почти не мог дышать и едва вымолвил:

— Пусти!

Внезапно со стороны усадьбы донеслись негромкие выстрелы. Стреляли очередями, слышались крики людей, где-то поблизости завыла собака. Владек отпустил Анджея. Оба стояли, прислушиваясь. Снова раздались выстрелы, теперь уже громче.

— Беги, — сказал Владек, выхватив автомат у Анджея. — Ничем ты не поможешь. Беги этой дорогой прямо на станцию. Деньги на билет есть?

— Есть, — ответил Анджей сквозь стиснутые зубы.

— Беги быстрее. А я побегу в противоположную сторону.

— А лошади?

— Отпустим. Сами найдут дорогу домой. Мне лошадь сейчас не нужна.

— Ну, значит, все?

— Лети. Пока.

Пожали друг другу руки. Анджей быстро зашагал к вокзалу, находившемуся в нескольких километрах от города. Он еще не отдавал себе отчета во всем, что происходит. Он шагал словно в забытьи.

 

III

Поезд в Варшаву отправлялся только в шестом часу утра, но вокзал был уже забит людьми. Сидели на скамьях, на мешках, на чемоданах, хранивших на себе печать лучших времен, теперь обвязанных веревками и ремнями. Переполнена была даже уборная. Многие предпочли ее более благоустроенному залу ожидания. Какие-то фигуры жались по темным углам. Нетрудно было догадаться, что это евреи. Проходя мимо зеркала, Анджей взглянул на себя и испугался. Вид его был ужасен. Лицо осунулось, глаза лихорадочно блестели. «Надо бы и мне поискать темный угол, — подумал он. — Наверно, у меня горячка».

Небритые щеки его покрылись синей тенью до самых глаз. Ноги по колено в песке и черной земле. Достав из ранца щетку (аккуратный Анджей всегда брал ее в дорогу), он попытался отчистить брюки. Лежавшие на полу запротестовали.

— Вы что, на дворе не можете почиститься? — рявкнул на него какой-то пожилой господин.

Анджей не мог не признать его правоту. Но после ночного рейда он чувствовал себя в безопасности, только когда была крыша над головой. Его не оставляло странное чувство, будто головы-то у него вовсе нет — такая в ней была пустота. А вместе с тем он ощущал неимоверную тяжесть — на темя будто давило что-то.

«Нет, не гожусь я для подобных скачек с препятствиями».

Он совсем не думал о том, что произошло в усадьбе Тарговских. Ему даже не приходилось отгонять мысли об Антеке — он просто не думал о нем. Зато он не мог избавиться от навязчивого видения: освещенные электрическим фонариком, смотрели на него остекленевшие глаза Валерия.

«Необходимо уснуть хоть ненадолго», — сказал он себе.

Отыскав в зале ожидания каким-то чудом еще никем не занятый угол, Анджей опустил на пол свой ранец, сел рядом и, прислонясь к нему, заснул. Это был даже не сон, а внезапный провал во мрак и неизвестность.

Проснулся он глубокой ночью. Огромный зал был погружен в полутьму — часть огней погасили. Люди спали вповалку, отовсюду слышалось тяжелое дыхание. Спертый воздух стоял в зале над спящими людьми. Голова у Анджея по-прежнему была тяжелой и в то же время пустой. Это ощущение было настолько мучительно, что он поминутно встряхивал головой, будто пытаясь пробудиться от сна. Но ему не удавалось стряхнуть с себя эту тяжесть и боль. От лежания на твердом полу ныли все кости.

Анджей протер глаза. Протер раз, другой — словно желая убедиться, что не спит, что перед ним не привидение: рядом с ним, совсем близко, так что локоть Анджея касался его мешка, сидел сосед по каюте, с которым он разговаривал предыдущей ночью. Только на голове у него теперь был черный берет, которого Анджей не видел на нем раньше. «Дядя» смотрел на него испытующе и очень неприязненно. «Видно, ему уже все известно», — догадался Анджей. В состоянии полусна все казалось ему вполне естественным.

— Не спишь? — сказал Владек Голомбек. И вдруг Анджей увидел, что тот как две капли воды похож на Горбатого. — Не спишь? — повторил он свой вопрос. Он возвышался над Анджеем и — что было особенно неприятно — смотрел на него сверху вниз. — Ну как тебе все это нравится?

И они снова заговорили — шепотом, на ухо, еле слышно, чтобы не мешать спящим и чтобы никто не мог их подслушать.

— О чем вы спрашиваете? — возмутился Анджей. — Что мне может нравиться? Не понимаю!

— Называй меня дядей.

— Вот еще — дядя! Я даже не знаю, кто вы такой.

— Это не важно, кто я такой. Но лучше тебе называть меня дядей.

— Ладно, дядя так дядя…

— Я, кажется, разбудил тебя, — сказал тот, комкая в руке черный берет. — Тебе снилось что-то приятное.

— Ничего мне не снилось.

— А я думал…

— Напрасно…

— А я думал, что тебе, может быть, приснится Кмициц или какой-нибудь другой герой-дворянчик. Засада получилась точь-в-точь как у Сенкевича. Только во времена пана Заглобы еще не знали автоматов. Стреляли… Из чего, Анджей, стреляли в те времена?

Анджея удивил этот вопрос.

— Из пистолетов и карабинов.

— Да, да, верно, из пистолетов и карабинов. Очень неудобно было стрелять. Приходилось хорошенько целиться и, кроме того, надо было знать оружие: выше цели оно метит или ниже.

— Они были хорошие стрелки.

— Да уж что касается кровопролития, на это они были мастера. Как там, у Сенкевича: «убил десяток солдат». Убил — и ничего.

— Ну, времена были другие, — скорее подумал, чем сказал Анджей.

— Конечно, другие. А сегодня автомат. Что за великолепное изобретение! Тррр-тррр, прошил очередью, даже не целясь, — и мужик готов, лежит.

— Я целился, — сказал Анджей.

— Удобная цель была. Валерий в светлом пальто, и ночь не темная.

— Красивая ночь, — задумчиво сказал Анджей.

— Красивая и теплая. Октябрь здесь всегда красивый. Хороший это месяц. Звезды горят так ярко!

— И поля пахнут.

— Ты по полю шел? Перепачкался, как черт.

— Да, я торопился. Не разобрал даже, какая погода, только сейчас вспомнил, как хороша была ночь.

— И какая тихая! Стоит себе над польской равниной. Красивая страна. Ты молодчина, Анджей. Справился.

— А откуда вы…

— Владек мне сказал. Ну, и сам я видел. К сожалению.

— Все убиты?

— Все. Перебили всех.

— И Антека?

— Да. К сожалению, и Антека. Для вашей матери это будет большое горе.

Анджей пошевелился.

— Как ужасно!

— Это тебе, — дядя протянул к нему руку, — только кажется. Во всем есть свой смысл.

— Какой смысл может быть в убийстве?

— Но ведь ты же сам убил.

— Он был очень плохой человек.

— Может быть, это тебе только казалось. Он такой же, как и всякий другой.

— Он подлый.

— В каждом из нас есть подлость. Да, он тоже убивал. Давно это было, но все-таки убивал.

— И что же там, у Тарговских?

— Ну и ничего. Все вполне по-польски, по-дворянски. Похоронят всех в одной могиле. Вот и договорились, вот и пришли к соглашению.

— Разве для того, чтобы они пришли к соглашению, надо было убивать их? У нас общий враг.

— Возможно. Одни считают, что у нас один враг, другие — что у нас два врага. По-разному считают. И тем не менее сражаются, хорошо сражаются, как во времена Кмицица. Верно?

— А что же остается делать?

И вдруг Анджей вспомнил:

— О боже, Антек убит!

— Тяжело?

— Нет. Я не могу себе этого представить. Он всегда был со мной, столько лет. Мой старший брат. Нет, я не верю. Откуда вам стало известно?

— Мне сказал Владек. Он все видел.

— Их похоронили?

— Так быстро? Ночь ведь. Дождутся утра. Нужно время, чтобы выкопать ров, большой ров.

— И Кристину?

— И Кристину.

— И Марысю?

— Что касается Марыси, то я не уверен. Говорили, что кто-то убежал. А может быть, это о тебе говорили?

— Я не убежал.

— Нет. Ты вышел на рыцарский подвиг. Как в романе. Охота на краснокожих. Стрелял сзади, в спину безоружному…

— У него был автомат.

— А ты откуда знаешь?

— Сказали.

— Стрелял в человека, которого ты ненавидел всю жизнь.

— Он унижал моего отца. Я не мог не ненавидеть его.

— Да? Но разве за это убивают?

— Я убил его не за это. Но он высмеивал моего отца.

— Ты любил отца?

— Я и сейчас его люблю.

— Но отца уже нет.

— Где-то есть. Вернется.

— И снова будет печь пирожные.

— Да, печь пирожные! Кто-то ведь должен печь пирожные. Но он был мой отец.

— И за отца ты убил Валерия. Жестоко отомстил.

— Никто другой не мог этого сделать.

— Ну конечно. Судьба так сложилась. Вот для чего ты явился в эту усадьбу. Никто другой не мог этого сделать.

— Ни у кого не было оснований больше, чем у меня.

— Но он же был человек.

— Ужасный человек.

— А помнишь его глаза? У него были очень красивые глаза, совсем такие же, как у Антония. И в эту минуту, наверно, глаза Антония выглядят точно так же — открыты, но не видят. Словно глаза убитого зайца.

— У всех трупов такие глаза.

— У всех убитых.

— И умерших.

— Умершим глаза закрывают. Помнишь ты тетю Михасю?

Анджей рванулся с места.

— Откуда ты знаешь о тете Михасе? — вдруг крикнул он громко.

— Тише там! Дайте спать! Кто там кричит? — раздались голоса.

Анджей заговорил тише.

— Ты хочешь, чтобы я сожалел о том, что сделал, чтобы я говорил «не убий». Но я не скажу «не убий». Меня со школьной скамьи учили убивать. Мне говорили, что это обязанность человека, мужчины. Меня учили обращаться с оружием. Меня учили охотиться на зайцев и куропаток. Это мужское дело, а я мужчина, настоящий мужчина, я умею убивать. И доказал это.

Анджей прошептал все это стремительно и не глядя на дядю. И удивился, что тот не отвечает ему. Он приподнял голову, которая весила, наверно, центнер, и посмотрел в ту сторону.

Рядом никого не было.

 

IV

Анджея разбудили движение и шум. Видно, объявили поезд, потому что пассажиры заволновались. Вначале поднимались поодиночке, потягиваясь и зевая. Потом вдруг все разом ринулись на перрон. Было уже светло и очень холодно. После утреннего заморозка начинался погожий осенний день.

Около шести вполз люблинский поезд. Он был уже почти полон, и новым пассажирам пришлось бороться за места — и с теми, кто уже сидел в вагонах, и между собой. Возвышаясь над всеми благодаря своему росту, Анджей мог разработать стратегию борьбы за место для себя. Труднее всего было с бабами. Своими мешками, корзинами, наконец, своим собственным телом (они искусно обложили себя со всех сторон ломтями солонины) эти пассажирки закрывали всякий доступ как через двери, так и через окна (люди пытались пробраться внутрь вагонов даже через выбитые окна).

На первых! взгляд положение казалось безнадежным, но постепенно как-то все утряслось. Анджей опустил ранец на пол в коридоре. Вокруг теснились пассажиры, тоже едущие до самой Варшавы.

Поезд долго стоял. Наконец все-таки двинулся. Кое-кто из пассажиров начал заговаривать с соседями. Но большинство были молчаливы и не расположены к знакомству. Ведь не знаешь, с кем имеешь дело. Бабы то и дело испуганно поглядывали на свои мешки, загромоздившие полки, мужчины, которых было гораздо меньше, закурили и, прося друг у друга спички, настороженно присматривались к соседям.

Ехали, однако, недолго. Через несколько километров поезд начал замедлять ход.

— Что случилось? — встревожилась какая-то баба.

— Не бойтесь, пани, это Голомб, — успокоил ее мужчина, сидевший рядом.

И вдруг пронесся крик:

— О боже, жандармы!

Поезд затормозил и остановился. Вдоль всего перрона вытянулась цепь жандармов. Они стояли неподвижно и молча, но все уже было понятно. Перепуганные бабы начали выкидывать мешки из окон прямо на рельсы. Поезд наполнился воплями.

Несколько жандармов вошли в вагоны. Всем приказали выйти на перрон, оставив вещи — мешки и корзины, сундуки и чемоданы — на месте.

Надев ранец на плечи, Анджей вышел вслед за другими. Жандарм свирепо накинулся на него:

— А ранец, ранец! — крикнул он.

— Это мои личные вещи, — ответил Анджей по-немецки. Жандарм смягчился.

— Ну-ка, покажи.

Анджей развязал рюкзак, жандарм проверил — действительно, только личные вещи. Он взял себе маленькое круглое зеркальце и при этом даже улыбнулся Анджею.

— Бриться, бриться, — пояснил он по-польски.

Анджей пожал плечами.

Не встретив должного понимания, жандарм снова стал грозным:

— Haben sie einen Ausweis?

Анджей показал свои бумаги. Все было в полном порядке.

— Ну, пошел на место! — крикнул солдат и так толкнул Анджея, что тот пошатнулся.

Пассажиры выстроились вдоль поезда — между вагонами и шеренгой немцев. Бабы с немым отчаянием смотрели, как жандармы выносили из вагонов их мешки и складывали в кучи. Действительно, мешков было много.

Никто не плакал, только слышались иногда ругательства. И в ответ окрики:

— Ruhig!

Анджей смотрел на людей — они стояли спокойно, хоть и заметно было, что они с трудом сдерживают ярость. Выстроились в ряд, плотно прижавшись друг к другу, — едущих было много.

Вдруг он увидел в нескольких десятках шагов от себя знакомое лицо. Непокрытая голова Марыси выделялась среди ярких и линялых бабьих платков. Актриса стояла без пальто, она озябла и была очень бледна. Губы ее посинели.

Анджей хотел подойти к ней, но жандарм, стоящий за его спиной, повторил:

— Ruhig!

Пришлось ждать, пока кончится осмотр.

Обыск продолжался больше часа. Наконец был отдан приказ:

— Alles steigen!

Однако многие уже не стремились в поезд — ехать было незачем. Какая-то баба из груды вещей на перроне вытаскивала свой мешок, спокойно объясняя взбешенному жандарму, что «там ничего нет». К удивлению Анджея, она все-таки втащила мешок в вагон. Анджей пробрался к Марысе.

— У меня в ранце есть еще один свитер, сейчас достану.

В вагонах теперь стало свободнее. Марыся прижалась к Анджею. Она вся дрожала, зубы у нее стучали.

Чтобы снять ранец, Анджей слегка потеснил ворчащих соседей, достал свитер и помог Марысе надеть его.

— Теперь ты согреешься, — сказал он.

Поезд медленно тронулся.

Они стояли рядом и молчали. О чем они могли говорить? Анджею казалось, что каждое слово сейчас было бы лишним. Но Марыся, видимо, думала иначе.

— Куда ты тогда исчез? — спросила она.

Анджей пожал плечами.

— Надо было ехать, возвращаться в Варшаву.

— Антония тебе не удалось уговорить?

— Даже если бы и удалось… — сказал Анджей.

— То что? — спросила Марыся. — Что тогда?

— Ты ничего не знаешь?

— Ничего. Мы с Анелей удрали. Спрятались в чулане. Я успела только схватить свой мешок. Потом через парк…

— А где Анеля?

— Она осталась. Побежала в деревню.

— А потом?

Марыся прикрыла глаза.

— Там стреляли, — прошептала она.

— Еще бы! Он успел донести! — сказал Анджей, чувствуя, что в его словах слышна фальшь.

Марыся пристально взглянула на него.

— Ты думаешь? — спросила она едва слышно.

— Этот, твой… — сказал Анджей.

— Ты похож на него.

— Перестань, — угрожающе сказал Анджей и сжал ее руку. — Перестань, слышишь?

— Какой ты нервный, — спокойно сказала Марыся и высвободила руку.

Анджей видел, как она постепенно приходила в себя, как к ней возвращалась уверенность. Пригладила волосы, обтянула по фигуре свитер. Затем вытащила из мешка какой-то шерстяной шарфик и повязала на шею. Теперь у нее был совсем приличный вид, и Анджей снова подумал о том, что Марыся все-таки очень красива. Кое-кто из пассажиров окинул ее любопытным взглядом.

Поезд полз медленно, задерживаясь на станциях. Время перевалило за полдень. Хотя на остановках людей прибывало, но прежней давки не было, а вокруг Анджея и Марыси стало даже совсем просторно. Теперь можно было разговаривать свободнее, но они больше не возвращались к вчерашним событиям. Марыся заметно избегала упоминать о Кристине.

— Как идут дела в твоей кофейне? — спросил Анджей.

— Так себе. Впрочем, на жизнь хватает. Еще несколько актрис из театра подают у меня. Дело в общем идет. Живу в чудесной комнатке — прямо над кофейней. Это очень важное обстоятельство — комната так расположена, что о ней почти никто не знает.

— Интересно, — сказал Анджей, только чтобы что-нибудь сказать.

— Правда? Ты навестишь меня?

— Я? — удивился Анджей. — А зачем?

— Ты очень любезен, — сказала Марыся с наигранным кокетством.

Анджей с острым любопытством смотрел на нее. Он начинал подозревать, что это она привела немцев в усадьбу. Валерий ведь не мог сообщить, а они все-таки явились вовремя. Ей одной удалось уцелеть. Могла, конечно, но только не знать об этой расправе, но даже не догадаться. Да, наверняка эти человеческие жизни были на ее совести… Но поезд шел вперед, все дальше от тех страшных мест, и испуганная, жалкая Марыся снова становилась красивой, изящной, прелестной женщиной, жаждущей испробовать на Анджее свои чары.

Анджею пришлось собрать всю силу воли, чтобы не вызвать у нее подозрений и беспокойства. Он сжал в кулак свои чувства.

«Конечно, я должен ее прикончить так же, как его, — думал он, — только вот нет оружия. Она предательница, это ясно».

И в то же время он не мог не поддаться ее обаянию. Казалось, чем ближе они подъезжали к Варшаве, тем лучше становилось настроение у Марыси, она уже чувствовала себя в привычной атмосфере. В ответ на ее длинные монологи Анджей отвечал только «да» и «нет».

Он видел, что Марыся во что бы то ни стало решила заполучить его, и думал: «Даже и не надейся, милочка. Ни за что на свете!»

Марыся рассказывала ему о своей театральной жизни до войны, об истории со старым Губе; она говорила громко, не стесняясь, и все вокруг могли ее слышать. Но слушать было некому — бабы, едущие с товаром или за товаром, наверно, даже не понимали, о чем говорит эта красивая артисточка, а те, кто догадывался о ее профессии, только окидывали ее с головы до ног недоброжелательным взглядом. Следуя за этими взглядами, Анджей увидел необычайно красивые ноги Марыси, едва прикрытые слишком короткой юбкой. При этом отметил, что чулки, обувь — все было отличного качества.

— Что слышно о Губи-Губи? — спросила вдруг Марыся.

Анджей насторожился. «Берегись», — сказал он себе и равнодушно ответил:

— Понятия не имею, давно его не видел.

— Скрывается? — спросила она.

— А зачем ему скрываться? Немцы заняли «Капсюль», но без всякого сопротивления. Учится, наверно. А может, развлекается.

— Приходи вместе с ним ко мне в кофейню. Мне хочется повидать его. Он такой веселый.

— Не слишком сейчас подходящее время для веселья.

— Ах, — Марыся прижалась к нему грудью, — да не будь же таким серьезным, у меня в кофейне бывает очень весело. И так мило. Иногда приходит Эльжбетка Шиллер. Хочу ее попросить, чтобы она как-нибудь у меня спела. Что ты скажешь о таком концертике?

— Не будет она петь в такой дыре.

— О, это вовсе не такая уж дыра, — как-то многозначительно произнесла Марыся.

— Я не хотел тебя обидеть, — засмеялся Анджей.

Марыся благодарно взглянула на него.

— У тебя такая улыбка, ну просто… — сказала она вдруг.

Анджей с неприязнью подумал, что атака ведется слишком напористо, и насторожился. Марыся это заметила.

— Не хмурься, — сказала она, — я просто так это сказала… без всякой цели.

— Что это тебе пришло в голову? — Анджей взял се за руку. — Я вовсе не хмурюсь.

И вдруг в памяти опять всплыла сцена на ночной дороге, лицо убитого, освещенное слабым светом фонарика, стеклянный блеск его мертвых зрачков. Это возникло перед Анджеем так ощутимо, словно он и сейчас был там и снова видел это. Невольно он крепче сжал руку девушки. Та поняла это по-своему и на пожатие ответила пожатием.

Поезд приближался к Пулавам. Пассажиров стало заметно больше.

Вдруг Анджей почувствовал на себе чей-то взгляд. В толпе, из-за голов стиснутых, как сельди в бочке, людей, на него пристально смотрели большие черные глаза. Не сразу, но все-таки он узнал их. Это был Лилек.

Анджей улыбнулся ему. Но Лилек незаметным движением приложил палец к губам. Взглядом показал на Марысю и, отвернувшись к окну, стал смотреть на потянувшиеся однообразные пригороды Варшавы, словно увидел там нечто очень интересное.

«Черт возьми, — подумал Анджей, — они уже что-то знают о ней. Они — это значит кто же?»

То была не первая его встреча с Лилеком со времен Коморова. Иногда он встречал его в обществе Ромека, иногда — одного. Несколько раз встретились в кофейне «Люля» на Жабьей. Анджей догадывался, что Лилек с головой ушел в политическую работу, но ничего не знал об этом точно.

Инициатива этих встреч принадлежала всегда Лилеку — похоже было, что он хотел о чем-то поговорить с Анджеем. Но каждый раз этот разговор почему-то не начинался. Лилек все кружил вокруг да около — то вспоминал о смерти Янека Вевюрского, то о встрече у Януша, то рассказывал о событиях на фронте, о которых Анджей и без него был великолепно осведомлен, но ни слова не говорил о том, что делается в подполье. А ведь вообще-то молодые подпольщики не так уж таились друг от друга и если даже не работали вместе, то, во всяком случае, много знали друг о друге, несмотря на клички, пароли и тому подобную конспиративную липу. Проболтав с Анджеем час, Лилек так и не сказал ничего конкретного и все петлял, как молодой пёс, потерявший след зайца. Анджею хотелось похвастаться перед ним своим участием в конспиративной работе, но Лилека это как будто вовсе не интересовало. Наконец на последнее свидание, назначенное Лилеком, Анджей не пошел и с тех пор потерял его след. И вот они опять встретились — и в каких неожиданных обстоятельствах! Это заставило Анджея задуматься. Он снова начал всматриваться в Марысю. На лице ее уже не было и следа усталости. «Зато я словно дохлая кляча», — подумал он.

Но вот и Варшава. На перрон высыпало множество людей, сразу стало тесно и как-то серо. Жандармов здесь было мало, и они никого не трогали; видимо, им уже сообщили, что по дороге были расставлены сети.

Когда Анджей выходил с перрона Восточного вокзала, он почувствовал, что Лилек идет следом. Но не оглянулся.

— В четверг, в пять часов, будь в «Люле», — услышал он за спиной.

— Ладно, — ответил Анджей, не поворачивая головы. Он вел под руку Марысю.

Вслед за толпой они вышли на вокзальную площадь. Анджей остановил извозчика и посадил Марысю — хотел отправить ее одну.

— Как там? — спросил он возницу, молодого парня.

— Проеду, — со спокойной уверенностью ответил извозчик.

— Разве ты не поедешь со мной? — встревожилась Марыся.

Анджей не знал, как быть. «Может, и в самом деле лучше отправиться с ней?» — подумал он. Поискал взглядом Лилека, но тот уже исчез.

И он поехал с Марысей.

Поезд прибыл с опозданием, короткий октябрьский день кончался. Все торопились добраться домой до наступления темноты. Тротуары были заполнены молчаливой толпой. Анджей слишком хорошо знал оккупированную Варшаву, чтобы не заметить, что сегодня здесь что-то произошло. Расстрелы, облава? Он не хотел расспрашивать извозчика — а вдруг это шпик? Впрочем, как правило, это были парни из подпольной организации.

Несмотря ни на что, на лицах спешащих людей не было и следа угнетенности или отупения. Наоборот, эти замкнутые лица говорили о целеустремленности, об упорстве! Анджею пришло в голову, что «победителям», наверно, не так уж приятно видеть это. Зрелище этой холодной замкнутости должно приводить их в бешенство, а более прозорливых, вероятно, заставит задуматься над тем, как развернутся дальше события.

Впереди засверкала серебром Висла. Когда они выехали на мост Понятовского, солнце в окружении облаков смотрело с высоты как-то особенно величественно.

Всю дорогу Анджей избегал взгляда Марыси.

— Взгляни, какой прекрасный закат, — сказала она ему.

Извозчик сплюнул.

— Не хочет солнце видеть это поганство!

Они оставили эти слова без ответа. Когда приехали на Кредитовую и извозчик остановился перед домом, Анджей расплатился и хотел было идти пешком на Брацкую, но Марыся удержала его за руку.

— Идем ко мне, — сказала она. — По крайней мере хоть выспишься.

 

V

После встречи с «Пиленом в кофейне «Люля» на Жабьей для Анджея наступили недобрые дни. До сих пор он как-то справлялся со своим душевным состоянием и спал спокойно. То, что происходило кругом, конечно, и прежде угнетало его, как и других, но теперь стало совсем невмоготу. Ему не хотелось задумываться над причинами, которые после поездки в Пулавы лишили его спокойствия. Помимо этих причин, слишком много разных обстоятельств переплелось вместе. Прежде всего отношения с Марысей. Он не мог сказать, что любит Марысю. Однако ее женственность, чуть-чуть искусственная, все больше притягивала его и вовлекала в тот образ жизни, который был ему противен.

У него не было ни минуты времени для серьезных размышлений. Работа в подразделении, где он был уже инструктором, вечера и ночи с Марысей, страх перед каждым днем и воспоминания, которые так хотелось поскорее стереть из памяти, — вот что составляло его жизнь, беспорядочную, торопливую и отвратительную. Так хотелось вырваться в Пустые Лонки! Казалось, стоит ему только посидеть ночью на крыльце, особенно сейчас, в начале зимы, когда голые и недвижные деревья своим шелестом не нарушают спокойного течения мыслей, и забудется все: война и кровь, этот ужасающий хаос вокруг и оторванность от всего мира — и он снова обретет себя.

Но это было невозможно.

Однажды декабрьским утром он вернулся домой. Низко нависли тучи, было темно, как бывает перед рассветом, хотя стрелка часов уже приближалась к восьми. На цыпочках вошел он в дом и поднялся по лестнице, на цыпочках прошел по коридору, словно и в самом деле была глубокая ночь, и открыл дверь своей комнаты.

С кресла (того самого кресла, в котором так любила сидеть мадемуазель Потелиос, прежняя обитательница этой комнаты) поднялась мать.

Анджей был не совсем трезв и не сразу собрался с мыслями. Однако овладел собой, сделав глубокий вдох, словно перед прыжком в воду.

— Мама!

Оля стояла перед сыном и молча смотрела на него.

— Как мало я о тебе знаю, — сказала она тихо.

— Ты меня ждала?

— Всю ночь ждала, всю ночь. — Мать произнесла эти слова как-то беспомощно и безучастно.

— Зачем?

— Хотела спросить тебя…

— Ну почему же ночью? — удивился Анджей. Он сел на кровать и стал переобуваться. Пора было идти «в район».

— Но когда же? — вдруг рассердилась Оля. — Тебя ведь никогда нет дома.

Анджей уже все понял. «Этого только не хватало!» — мелькнула мысль. Но притворился:

— О чем же ты хочешь спросить?

— Что тебе известно о смерти Антося? — с усилием сказала Оля, опираясь на поручни кресла.

Анджей свистнул.

— Ты, мама, подозреваешь, что я что-то знаю?

— Безусловно. Ведь ты ездил туда. Ты говорил, что видел его.

— Я его не ликвидировал! — сказал он со злостью.

— Анджей! — крикнула Оля. — Как ты можешь…

— А что? — спросил Анджей вызывающе.

— Как ты можешь произносить такие слова!

— А что, разве не может брат брата? В нашего время!

А про себя подумал: «Будто не все равно — я или моя любовница».

— Я ничего не понимаю. Как это могло случиться?

— Очень просто. Как только я выехал в Пулавы, появились немцы, окружили усадьбу, ну и перестреляли всех. Я рассказывал тебе уже сто раз.

— Да, но я не могу этого понять. Как они могли?

— Они могут и не только это.

— И почему в этот же самый день Валерий…

— Валерия немцы убрали — он уже не был им нужен. Это, наверно, он «продал» Тарговских и всех этих Скшетуских или Заглоб, которые там торчали.

Оля вздохнула.

— Ты стал такой… такой грубый.

— Ты хотела бы, мама, чтобы я сюсюкал?

— Больше ты мне ничего не скажешь?

— Ничего. Скажу только, что ты сентиментальна, как старая дева.

Оля возмутилась.

— Ну это уж просто подлость! — И пошла к двери.

Анджей сорвался с места.

— Мама! — закричал он, когда она была уже на пороге. — Мама!

— Что тебе? — обернулась мать.

Анджей схватил мать в объятия, крепко прижался к ней. Спрятал лицо на ее плече.

— Ты меня еще любишь, мама?

Оля положила руку на голову сына.

— Это я должна тебя спросить. Ты стал так далек от меня.

Анджей оставил ее, отошел к окну.

— Но ты ведь, наверно, понимаешь… — сказал он тихо.

Оля застонала, словно от боли.

— Дети не должны судить родителей.

Анджей повернулся к матери.

— Кто любит, тот имеет право судить.

Оля прижала руки к сердцу.

— Если вообще кто-нибудь имеет право судить на этом свете.

— А в тот свет я не верю, — сказал Анджей и добавил нервно: — Я не осуждаю тебя, мама, можешь быть спокойна.

Большие глаза Анджея смотрели на нее серьезно, с тем особенным выражением, которое ей никогда не удавалось определить.

— Я очень люблю тебя, мама, — сказал он глухо.

Оля резко вскинула руки, будто пораженная выстрелом, закрыла лицо и, шелестя шелковым халатом, быстро выбежала из комнаты.

С минуту Анджей стоял молча. Потом начал собираться, поглядывая на часы.

— На Мокотов к девяти уже не успею, — сказал он себе.

Но он не торопился. Стоя перед зеркалом, старательно натягивал перчатки и смотрел на свое отражение. Лицо его очень исхудало, глаза беспокойно блестели.

«Что сказал бы обо всем этом отец?» — подумал Анджей, отходя от зеркала.

 

I

Какими путями Брошек выбирался из гетто — известно было только самому Иегове. Когда он иной раз появлялся к вечеру на Брацкой, ни Анджей ни Геленка ничего не могли от него добиться. В ответ на все их вопросы он только загадочно улыбался.

Обычно он оставался ночевать. Ему отвели комнатушку рядом с комнатой Анджея, но Анджей прекрасно знал, что Броней проводит ночи у Геленки, и думал, что в доме все уже догадываются об этом. Однако он ошибался: ни панне Текло, ни Оле не приходила в голову мысль объяснять ночные визиты Бронека подобным образом.

Ничего не рассказывал Бронек и о своем пребывании в гетто, а настойчивые расспросы предупреждал словами: «Не хочу сейчас думать об этом». И все уважали его молчание, тем более что и правда никому не хотелось думать об ужасах, если все равно ничем нельзя помочь.

Такова была общепринятая «теория». Анджей не разделял ее, однако в последнее время был так занят, вернее, до такой степени оглушен событиями, что сам не замечал, как становился все более равнодушным. Он не любил встречаться с Бронеком. После смерти Марыси Татарской он все больше сидел дома и почти никогда не оставался нигде на ночь.

Вместо рассказов Бронек приносил из гетто свои эскизы и рисунки. Видимо, он нашел какой-то легкий путь из гетто. Предполагали, что он шел прямо через Сонды и что там у него был знакомый полицейский, который пропускал его. В общем все это казалось настолько фантастичным, что никто даже не пытался проникнуть в его тайну.

Итак, дорога была, по-видимому, очень удобна, если Бронеку удавалось даже проносить контрабандой большие листы картона. Он показывал их Анджею и Геленке. Оля и Спыхала обособились от молодежи, а панна Текла, не перестававшая вздыхать по Алеку, уединялась в своей комнате.

Молодые люди собирались в комнате Анджея и старательно делали вид, что во всем, что они совершают и говорят, нет ничего необычного. Иногда Анджей приносил откуда-то спиртное, и они довольно много пили.

В те дни в Варшаве появились разнообразные вина, вытащенные из старых подвалов; были и трофейные, вывезенные немцами из Франции, совсем не известные в Польше напитки (например, «Мари Бризар»). В бесчисленных комиссионках и кофейнях всегда можно было найти что-нибудь любопытное.

Однажды в каком-то ресторане бармен (до войны это был один из известных режиссеров кино) вытащил из-под прилавка бутылку старого рейнского, совсем особенного, какого не только Анджей, но, пожалуй, и Януш никогда не пробовал. У этого красного вина был такой аромат, что, когда откупорили бутылку, комната Анджея наполнилась запахом каких-то цветов.

Геленка назвала это вино «кровью героя» — Анджей терпеть не мог в сестре ее цинизма. Тем не менее все напились допьяна этой «кровью героя».

То было в середине апреля 1943 года. В этот вечер Бронек пришел более чем всегда оборванным и был до такой степени возбужден, что ему с трудом удавалось владеть собой и спокойно беседовать о живописи и искусстве. Он упрямо цеплялся за эти темы, желая скрыть то, что занимало его мысли. Невозможно было не напиться в таких условиях.

Рисунки Бронека ни в какой степени не были отражением его переживаний. Не рисовал он ни «мадонн из гетто», ни умирающих или умерших на улицах, не делал зарисовок кошмарного быта еврейского района. Правда, может, он и делал их, но не выносил из стен гетто.

Те, что он показывал Анджею и Геленке, изображали исключительно женские и мужские тела. Некоторые рисовались явно с натуры — об этом говорила их худоба, — но на большей части его картонов, больших и маленьких, лежали, раскинувшись, прекрасные тела девушек и юношей во всей красоте молодости, в ничем не нарушенном очаровании. Геленка рассматривала эти рисунки молча, но Анджей не мог сдержать своего удивления.

— Странно, — сказал он, — как можно сейчас больше всего интересоваться красивым телом?

— Просто поворот в технике к Гизу, — равнодушно ответил Бронек.

— Тебя сейчас может интересовать техника рисунка? — Анджей пожал плечами.

— А почему бы и нет? Это лучше чего-нибудь другого.

— Удивительная сила воли.

— А может быть, это, наоборот, слабость?

Снова выпили по рюмке «крови».

— Видишь ли, там, кроме всего, — Бронек впервые коснулся того, неизвестного им мира, — там, кроме всего, есть жизнь. А помнишь, что я сказал когда-то, когда Губерт купался в Висле? Как можно решиться на самоубийство, на убийство жизни?

Анджей вдруг взял Бронека за руку.

— Послушай, что я скажу тебе, — он серьезно посмотрел на него, — оставайся. Не возвращайся туда завтра… никогда. Мы тебе поможем.

Бронек рассмеялся.

— Какой ты наивный, Анджей. К сожалению, я должен вернуться туда, это решено. — А затем добавил: — Неизвестно только, приду ли я к вам сюда еще когда-нибудь.

В эту минуту панна Текла вошла сказать, что кто-то спрашивает Анджея.

— Может быть, это Губерт? — спросила Геленка.

— Нет, не Губерт.

— Жаль, — сказал Бронек. — Я с удовольствием повидал бы его.

Когда Анджей вышел, Геленка спросила:

— Зачем ты возвращаешься в гетто?

— Там мои родители.

— Ты хорошо знаешь, что твое присутствие родителям не поможет, — с обычной своей жестокостью сказала Геленка.

— Вероятно, но мне кажется, что я должен там быть.

— Но ведь ты совсем «не похож на еврея», как сейчас принято говорить, — сказала Геленка. — Спрятать тебя будет нетрудно.

— У меня не еврейский нос?

— У тебя и характер не еврейский.

— Вот, наконец-то сказано самое главное. Значит, ты считаешь, что у евреев какой-то особенный, еврейский характер?

— Ну, знаешь!.. — Геленка рассердилась.

— Так вот. Именно потому, что ты находишь мой характер не еврейским, я и должен вернуться в гетто. Понятно?

— Не совсем. Даже совсем непонятно. Темно до черта.

— Своими словами ты подтвердила, что я еврей, значит, мне следует идти туда, где все евреи, вот и все.

Геленка положила руку ему на плечо.

— Знаешь, — сказала она, — ты всегда был такой умный, я полюбила тебя за ум. Сумасшедшей всегда была я, а теперь вдруг ты впадаешь в истерику.

— Поживи с мое в том мире, тогда посмотрим, не потеряешь ли и ты окончательно рассудок.

— Так ведь поэтому мы и хотим вырвать тебя из того мира.

— Э, нет, извините. Хоть у меня и не еврейский характер…

— Истерик!

— … но там я почувствовал себя евреем. Должно же Сыть на свете какое-то чувство солидарности.

— Ты получишь великолепную возможность быть «солидарным» поляком.

— Это не так просто, как кажется. Тебе никогда не приходилось решать подобные вопросы.

— Я дочь пекаря…

— Сова, которая была дочкой пекаря…

— Не издевайся.

— Но ведь это не мои слова, это Офелия так говорит: «Сова, которая была дочкой пекаря…»

— Непонятен мне этот намек.

— Не понимаешь, что ты сова? — сказал Бронек и поцеловал ее.

— Я вижу, ты не хочешь разговаривать серьезно.

Они выпили еще по рюмке душистого вина. Бронек перестал улыбаться.

— Видишь ли, я не могу разговаривать серьезно. Всякий серьезный разговор сейчас не был бы ни интересен, ни даже серьезен. Он был бы трагичен. Я знаю, что это мой последний приход к тебе. И я как раз хотел просить тебя не говорить ни на какие серьезные темы. Будем говорить о самом главном: о живописи.

— Ты идиот, — беззлобно сказала Геленка. — Рушится весь мир, а ты заявляешь, что самое главное в мире — это живопись. Право, ты меня удивляешь.

— Видишь ли, с миром дело обстоит так, что сколько бы раз он ни рушился, все равно потом снова восстановится. Важны не дома, не школы, не музеи, важно главное — человек. А такой человек, как я, полнее всего выражает себя в живописи. Надо, чтобы человек выражал себя как можно более полно. И если я исчезну, то живопись ведь не исчезнет. Вот в чем мой оптимизм.

— Довольно банальный оптимизм, — Геленка презрительно улыбнулась.

— Конечно, это не ново, зато утешительно. Не очень большое, но все-таки утешение. А ты отнимаешь его у меня.

— Значит, я должна тебе поддакивать? Ты стоишь на пороге чего-то самого ужасного, а я должна говорить: «Да, Бронек, ты прав, на свете нет ничего важнее живописи».

— Можешь этого не говорить. Мне будет достаточно, если ты это поймешь и согласишься со мной.

— Дорогой мой, как могу я с тобой согласиться? Я просто не хочу, чтобы ты умирал.

— Можешь поверить, — с улыбкой сказал Бронек, — мне страшно не хочется умирать. Поэтому я и не покончил самоубийством.

— Как, как?

— Родители мои покончили с собой. Я сказал, что мне надо вернуться к ним. Это неправда, я возвращаюсь к другим.

— Поэтому ты не покончил самоубийством?..

— Да, я сказал когда-то Алеку и Губерту — Анджея тогда с нами не было, — я сказал: «Не понимаю, как можно решиться на самоубийство, на убийство жизни?»

— Но что значит твоя жизнь?

— Видишь ли, я не хочу продать ее дешево.

— Не понимаю.

— Нравятся тебе мои рисуночки?

— Нравятся, ну и что же?

— Видишь ли, я не просто приношу к вам мои рисуночки. В этих рисуночках я уношу кое-что в гетто. Для евреев.

— Продовольствие?

— Нет, не продовольствие.

— А что же…

— Ничего. Больше я ничего сказать не могу.

Он поцеловал ее. Геленка вырвалась из его рук, хоть и очень худых, но все еще сильных.

— Что ты задумал? Что ты хочешь сделать?

— Это не я. Я ничего не хочу делать. Я хочу жить.

— Но все же?

— Что? — Бронек сжал ее в объятиях. — Что ты хочешь сказать?

— Все-таки?

— Ты хочешь сказать, что все-таки там жить невозможно? Что там не жизнь?

— Нет, нет.

— Жизнь — всюду жизнь. Она всегда дорого ценится. Но ты права.

— Я ведь ничего не сказала.

— Но подумала… И ты права: жизнь там невозможна. Придется умереть, но не так, как мои родители.

Геленка выскользнула из его объятий, отбежала.

— Вы хотите бороться?! Вы?! — крикнула она, указывая на него пальцем.

Бронек схватил ее, обнял, закрыл рот поцелуем.

— Что это тебе пришло в голову? Борьба — это ваша привилегия, да, ваша, нееврейская привилегия. И погибать — бессмысленно и бесцельно — это тоже можете только вы, поляки… Как я мог, как я осмелился посягать на ваши дворянские, крестьянские и рабочие привилегии? Я, никчемный, еврейский буржуй…

Геленка колотила его кулаками по спине.

— Пусти!

— Не пущу, — спокойно сказал Бронек, — не пущу. — И добавил бесстрастным голосом: — Презренный еврей хочет изнасиловать сову, дочь пекаря.

 

II

Когда Анджей вошел к себе в комнату, он в первую минуту не узнал человека, ожидавшего его. В углу стоял высокий и словно закопченный Лилек. Он в нерешительности переступал с ноги на ногу, и по его напряженной позе видно было, что в любую минуту он готов бежать. Лилек нервно мял в руках и без того измятую кепку, а когда начал говорить, губы его задрожали.

— Анджей, — сделав усилие, вымолвил он, — я провалился. Негде переночевать. Нельзя ли у тебя?

Анджею стало немного не по себе. Он и сам не знал отчего.

— Ну разумеется, — сказал он. — Но почему ты стоишь? У тебя такой вид, будто ты собираешься бежать.

— Потому что, если здесь нельзя… — пробормотал Лилек.

— Садись, — резко сказал Анджей.

— Я целый день бегаю по городу.

— Надо было сразу прийти сюда, — как-то сухо сказал Анджей, но затем добавил мягче: — Садись, парень.

Лилек сел на кровать.

— Если позволишь, я бы сразу же лег, — сказал он просительно. — Всю ночь не спал.

— Ложись, конечно. — Анджей пожал плечами. — Что за церемонии!

— Я боюсь… за тебя, — сказал Лилек.

Он снял ботинки и лег на кровать, забившись к стене, в угол, как загнанный зверь.

— Что произошло? — спросил Анджей, садясь на стул.

— Я выполнял задание.

— Гнались за тобой?

— Нет, сам носился.

— А почему ты сказал, что провалился?

— Мне дали знать. Соседи. Возвращаться домой нельзя, там сгребли всех.

— Скверная история, — сказал Анджей.

— Что мне теперь делать? — спросил Лилек.

— Пока спать, — сказал Анджей. — Завтра все обдумаем. Хочешь есть?

— Нет. Пожалуй, нет. Пить хочется.

— Я принесу тебе чаю.

— Никто не должен знать, что я здесь.

— Только панна Текла. Это она тебя впустила?

— Старушка? Да.

— Никто ничего не будет знать. Принесу тебе чаю. Я сам.

— Как хочешь.

— Будем спать на одной кровати. Подвинься к стене.

— А тебе не будет неудобно?

— Да нет же.

Когда Анджей вернулся с чаем, Лилек уже спал. Не дождался, заснул, пока Анджей кипятил воду. К Геленке Анджей не пошел — не хотелось ни красного вина, ни разговоров с Бронеком. Час был еще ранний, но в доме все уже укладывались на ночь: каждый запирался в своей комнате. Анджей опустил маскировочную штору, зажег настольную лампочку. Попробовал читать, но как-то ничего не шло в голову.

Лилек спал, тяжело дыша. Анджей вытащил из-под него одеяло и хотел раздеть его, но Лилек отбивался во сне. Анджей оставил его в покое и вернулся к книге. Однако тишина замершего дома, примолкшей улицы усыпляла его. Глаза стали слипаться. Он разделся, пошел в ванную, умылся и вернулся в комнату. Тем временем Лилек, видно, проснулся, снял с себя одежду, сложил ее на стуле и снова улегся. Анджей лег рядом с ним и, погасив свет, тотчас же заснул.

Среди ночи он проснулся. Лилек держал его за руку.

— Ты не спишь, Анджей?

— Не сплю, — сквозь сон пробормотал Анджей.

— Слушай. А если немцы придут сюда?

— Не придут.

— А если? Погибнете все.

— Ну так погибнем. Так или этак, риск ведь всегда есть.

— Собачья жизнь.

— Спи, Лилек. Завтра что-нибудь придумаем.

— Что же тут можно придумать?

— Надо же тебе куда-то скрыться! По-моему, тебе надо идти до лясу.

— Черт бы их побрал, всю эту шайку! Гоняют человека, как кота по двору.

Уснуть они уже не могли. Лилек пошевелился.

— Что этот Януш — твой дядя? — спросил он.

— Никакой не дядя. Просто я привык так называть его.

— А почему?

— Давно знакомы. Он мою маму знает с детства.

— А откуда он знал Вевюрского?

— Не помню. Кажется, встречались еще в Париже.

— В Париже?

— Ну, ты ведь знаешь, Вевюрский был в эмиграции. Оттуда он и привез эту Ядвигу.

— Так-то оно так, но вот что они были хорошо знакомы — это совершенно непонятно.

— Почему же? И тот человек и этот человек.

— Знаешь сам, — Лилек вздохнул, — человек человеку волк. Преследуют друг друга.

— Не знаю, зачем бы Янушу преследовать Вевюрского.

— По самой природе.

— Ну, может быть… Спи-ка ты лучше.

— Нет, нет. Теперь я не засну. Я прислушиваюсь.

— Что тебе прибавится от этого прислушивания? Придут так придут.

Они замолчали. Весенняя ночь была безмолвна. За окном, завешенным черной бумагой, темной плитой лежал сон.

Лилек опять взял Анджея за руку.

— А ты был в Париже?

— Нет, не был.

— Какой он, этот Париж? — равнодушно и сонно пробормотал Лилек.

— Город как город.

— Э, нет, говорят, что красивый.

— Говорят.

— А как там людям живется?

— Как везде — плохо.

— А почему про него говорят, что красивый?

— Ну как почему? Улицы красивые, большие. Светлые улицы. Дома, парки. Старый костел готический, Нотр-Дам де Пари…

— Как?

— Нотр-Дам де Пари — так называется этот костел. Река Сена. Много мостов. И художников там много.

— Художников?

— Ну, тех, что рисуют картины. Природу, реки, мосты, цветы, девушек. — Рассказывая Лилеку о том, чего никогда не видел и никогда не увидит, Анджей и сам увлекся.

— Вевюрский в тюрьме мне рассказывал. Женщины, говорит, у них красивые и всем глазки строят.

— Ого, — засмеялся Анджей.

— Вевюрский говорил, что рабочим там тоже плохо живется.

— Ну, сейчас там вообще всем плохо. Ведь там тоже война. Женщины строят глазки — но немцам.

— Наши-то на немцев не обращают внимания, — с твердой верой в это заявил Лилек.

— Ну, это смотря кто, — с горечью сказал Анджей.

Лилек приподнялся на постели и склонился над Анджеем.

— А что, Анджей, — с неожиданной теплотой спросил он, — она правда с немцами водилась?

— Ты же сам говорил. Ведь ты же сам об этом говорил! — рассердился Анджей. — Ведь ты хорошо знал это?

Лилек сел на постели. С минуту молчал, потом сказал в раздумье:

— Да, знал.

— Слушай…

— Знал, знал, — твердо сказал Лилек. — Получила пулю в черепок по заслугам. За доносы.

— Ну конечно, — неохотно согласился Анджей.

Они замолчали. В полузабытьи перед Анджеем всплыли две картины: тусклые, невидящие глаза Валерия, лежащего на пыльной осенней дороге, пятна желтых листьев вокруг его головы и другое, черное пятно, подтекающее под его распростертые руки; а затем наплывала другая картина: бар, сорванная занавеска, за которую схватилась, падая, Марыся.

— Ты говоришь… — сказал он вдруг Лилеку, хотя тот молчал.

— Я ничего не говорю, — шепотом запротестовал Лилек, — я только спросил тебя о Париже.

— О Париже! — иронически фыркнул Анджей.

— Я ведь думал, что ты, такой богатый, поездил по свету. А ты что, нигде не был?

— Ездил в Пустые Лонки.

— Что это за Пустые Лонки?

— Деревня такая, — сказал Анджей и подумал, что не сможет объяснить Лилеку, что такое Пустые Лонки, Никому, даже более тонко чувствующим людям, не мог бы он объяснить, что это такое — Пустые Лонки. В общем он и самому себе не может объяснить, что для него значат Пустые Лонки. Дом, парк, лес — в этом вся его жизнь. Его невинная жизнь в той, навсегда исчезнувшей эпохе. Там он ходил. Там был отец, была Кася. Что теперь с Касей? Ромек говорил, что она в Варшаве, что муж ее расстрелян. Но Ромек в Освенциме, и никто уже больше ничего не расскажет ему о Касе.

— Пустые Лонки, — повторил он. — Там у меня была девушка.

— Красивая?

— Не знаю. Но была. И Пустые Лонки были. Их больше нет.

— Немцы захватили?

— Нет. Просто их больше нет. Ничего больше нет.

— Чепуха, — грубо оборвал его Лилек. — Немцы еще есть.

— Это верно. Немцы еще есть.

— Но скоро их не будет.

— У нас не будет, похоже на то. Но вообще-то они будут.

— Их прикончат, ликвидируют всех до последнего. Иначе быть не может. Необходимо их уничтожить.

— Так же, как они евреев.

— Ну, нет! Всех до единого. А хорошо, что их совсем не будет?

Анджей вдруг накинулся на него:

— Замолчи, иначе я тебя выгоню.

— Не могу я любить их.

— Это от тебя и не требуется.

— Э, ты уж сразу на меня напустился, — сонно сказал Лилек. — Наверно, ты прав. Вевюрский тоже мне так говорил. А я — что я знаю?.. Несознательная масса.

— Ну, этого нельзя сказать. Ты очень заметно развиваешься.

— Вевюрский мне в башке все прояснял.

— Ну вот видишь.

— Но в ней еще осталась темнота. Видно, слишком били меня по башке. Шпандырем доставалось.

— Твой отец был сапожник?

— Да нет, каменщик он. Это дедушка был сапожник, отец матери.

— И что же? Били тебя?

— Недолго. Все рано умерли. Отец жив, да его угнали на работы в Германию. Написал раз из Дрездена.

— А что же ты говоришь, что сегодня твоих всех забрали.

— Моих, да не совсем. Я у тетки жил. Она-то вывернется, за нее я не боюсь. Но у нее двое сыновей. Мне ровесники. Вот их и забрали.

— А из-за чего?

— Наверно, что-то пронюхали. У нас там была типография.

— Типография?.. Но не у вас же в доме?

— Да нет. Но мы все в той типографии работали.

Разговор оборвался. Где-то очень далеко раздался взрыв.

— Что-то там происходит, — шепнул Анджей.

— А мы тут спим, — с болью сказал Лилек.

— Вот как раз и не спим.

— Один должен бодрствовать, чтобы другой мог заснуть.

— Откуда ты это знаешь? — заинтересовался Анджей.

— Ну, просто пришло в голову.

— Так сказано у Шекспира. Был такой писатель.

— Знаю, Вевюрский мне рассказывал. А может, это Вевюрский мне и говорил: один должен бодрствовать, чтобы другой спал. Мы должны бодрствовать, — повторил Лилек, уже почти сквозь сон. И вдруг с оживлением спросил:

— Слушай-ка, а в Москве ты был?

Анджей пожал плечами.

— Каким образом? Туда трудно попасть.

— Это правда. Но, наверно, красивый город.

— Большой, — неопределенно сказал Анджей.

— Большой, просто огромный! Наверно, весь в огнях.

— С ума сошел! Сейчас ведь война.

— Они не боятся войны. Кремль светит на весь мир.

— Огромная сила.

— Вот если бы у нас так было!

— Именно, — вздохнул Анджей. — А у нас неизвестно, кому верить.

— Нам верь, коммунистам, — с неожиданной силой сказал Лилек. — Вернутся наши коммунисты сюда — все будет хорошо. Как в России. Все станут равны. Землю раздадут.

— Только там порасстреляли кое-кого из вас, польских коммунистов. Рассказывал мне один такой. Оттуда приехал.

— Что ты говоришь! А нельзя ли и мне с ним встретиться?

— Не знаю, где он сейчас. Такие, как он, умеют прятаться.

— А где же ты его встретил?

— Да уж встретил. А где — не буду рассказывать.

— И что же он говорил? Хорошо там, правда?

— Может быть, и хорошо. Но некоторых из ваших там расстреляли.

— Что он в этом смыслит! Если расстреляли, значит, так надо — враги.

— Коммунисты — и враги?

— Притаившиеся. Когда армия Советов сюда придет, я, наверно, с ума сойду от радости.

— А чему радоваться? Люди как люди.

— Нет, они не просто люди, они принесут нам настоящую свободу…

— Да, наверно. Свободу…

— Свобода для каждого человека — это как воздух.

— Да, но только сейчас люди напирают друг на друга, тесновато немножко. Вот и не получается свободы.

— Глупости какие-то говоришь.

Лилек сел на постели и осторожно коснулся рукой Анджея.

— Ты, однако, буржуй, — сказал он беззлобно, — ты нашей пролетарской жизни совсем не знаешь. И счастья нашего понять тоже не можешь!

— Вполне возможно.

— Ох, дорогой мой, — подражая Вевюрскому, сказал Лилек, — я и сам не очень-то хорошо могу все это представить.

— А где они сейчас?

— Уже на Днепре.

— Значит, долго еще ждать.

— Долго.

— Только бы дождаться.

— Только бы дождаться, — повторил Лилек. — Но если мы и не дождемся, другие дождутся. Увидят. Ах, даже думать боюсь, какое это будет счастье.

И Лилек порывисто поцеловал Анджея в голову.

 

III

Несчастьем Эльжбеты Шиллер был ее снобизм. После смерти Эдгара она растерялась. Ей казалось, что она теперь совсем осиротела, осталась одна на целом свете. Все убывающее количество контрактов и все меньший успех свой она объясняла тем, что нет больше рядом с ней брата, забывая, что при жизни Эдгар не так уж много помогал ей. Закат ее славы был совершенно естественным: она старела и теряла голос. Эльжбета очень располнела, и прежде красивые черты лица ее расплылись и как-то стерлись.

Из снобизма она и поселилась у княгини Казерта. Отчасти, может быть, еще и потому, что там она чувствовала себя в безопасности, но главное — ее привлекала роскошь большой квартиры на третьем этаже старого (в былое время о нем говорили — современного) каменного дома на улице Бодуэна. Княгиня Казерта, как известно, приехала в Варшаву для последнего дележа с Марысей Билинской и для оформления обмена двух каменных домов, полученных по наследству в Варшаве, на дом в Риме, который был собственностью Билинской. Приехав в конце августа 1939 года, Роза поселилась у своей родственницы на улице Бодуэна. Здесь ее застала война. Как только началась осада Варшавы, родственница тут же убежала вместе с дипломатическим корпусом. Роза же как-то не успела никуда вовремя «убежать» и теперь вела глупейшую жизнь в непонятных для нее условиях. Когда квартира Эльжбетки — маленькая современная холостяцкая квартирка — погибла в бомбежку, она нашла приют в апартаментах, занимаемых Розой.

Начались затруднения.

Княгиня Казерта была придурковата. Она переоценивала свое положение в свете, который на самом деле не проявлял к ней ни малейшего уважения, совершенно не понимала, что вокруг происходит, и не желала отказаться от своих чудаческих прихотей. Но для этого требовались деньги, а денег не было. Дома доходов не давали, Шушкевич, как наседка, оберегал имущество Билинской для Алека, и Роза носилась по каким-то своим кузинам, которые не хотели, да и не могли ничем помочь. Только и было от этого пользы, что теперь ей чаще приходилось прибегать к польской речи и она уже не делала таких ужасных ошибок, которые вначале очень раздражали Эльжбету.

Обеим дамам надо было подумать о каком-то серьезном источнике доходов, получить где-то кредит; ведь обе они были уверены, что «после войны» смогут вернуть занятые деньги. Ни на минуту не приходило им в голову, что грядущие — или текущие — события подорвут банкирскую фортуну Рубинштейна, а заодно ликвидируют и их капиталы, покоящиеся в недрах Banco di San Spirito в Палермо. Однако те, к кому они обращались, смотрели на дело иначе, и дамам не удавалось никого убедить, что сейчас самое выгодное — это заняться их лежащими где-то без движения деньгами.

Мать Эльжбеты, госпожа Шиллер, разбиралась в положении лучше. Как-никак, она была женой делового человека и уже лишилась одного имения — в Одессе. Тем не менее и ей не удавалось втолковать дочери, что сейчас никто не одолжит ей денег. В то же время сама она — всегда влюбленная в своих детей и теперь сконцентрировавшая все чувства на Эльжбете — не могла понять, почему никто не хочет прийти на помощь ее дочери, всемирно известной певице.

— Такая красивая девушка! — говорила она. В ее глазах Эльжбета все еще была красива, молода и к ней все еще применимо было это слово — девушка.

Госпожа Шиллер жила теперь на Брацкой, но часто приходила на улицу Бодуэна, в «священный приют» двух красивых, хотя уже перезрелых женщин. Она любила экзотическую атмосферу этого дома, так отличающуюся от всего, что творилось за его стенами. Даже за свое короткое путешествие с Брацкой на улицу Бодуэна госпожа Шиллер видела много больше, чем обе оторванные от жизни женщины — за все время пребывания в Варшаве.

Однажды, в начале весны 1943 года, госпожа Шиллер вошла в квартиру дочери. Залитая солнцем комната выглядела великолепно, занавеси прикрывали потрепанные шторы затемнения, ковры играли красками, словно только что вытканные. Практичная госпожа Шиллер не могла примириться с тем, что «такая квартира» не приносит дохода.

— Знаешь что, — обратилась она к Эльжуне, — вам надо устроить здесь небольшой, изысканный ресторан.

— Nur für Deutsche , — добавила присутствовавшая при этом Роза.

Эльжуня развела руками и выразительно посмотрела на мать.

— Но простите, княгиня, — сказала госпожа Шиллер, — это и недостойно и вряд ли будет разрешено.

— Надо было бы достать хорошую кухарку и устроить дорогой, закрытого типа ресторанчик.

— И сюда будут приходить немцы?

— Если придут, то уж делать нечего. Нельзя же их выгнать.

— Что это вы, княгиня, так интересуетесь немцами? — спросила госпожа Шиллер, но не получила ответа. — Я помогу тебе, — повернулась она к дочери.

Эльжуня вдруг рассердилась:

— Да, но и на такой ресторан нужны деньги. Посуда есть, серебро есть, но потребуются кастрюли, столики… Откуда все это взять?

Госпожа Шиллер задумалась.

— А ты не пробовала обратиться к молодому Губе? Ты знаешь его? Он ведь был очень богат до войны.

— Кажется, он уже расшвырял последние остатки.

— Можно попробовать. Я попрошу Анджея Голомбека найти его и пришлю его к тебе.

Так возник этот ресторан — небольшой, нарядный и вскоре ставший известным всему городу. Ресторан играл и еще одну роль: здесь часто бывали Губерт и Анджей Голомбек.

— Не слишком ли часто? — спросил как-то Спыхала, который доставал юношам деньги.

— Очень подходящий притончик, — ответил Губерт Спыхале. — К этой идиотке из Палермо приходят такие видные немцы! Куда там до них мелкой рыбешке из других баров. Очень подходящая история, право, — повторял он, встряхивая своими романтическими кудрями.

История эта имела особый смысл.

Эльжуня была убеждена, что деньги, занятые ею на устройство ресторана, являются личными деньгами Губерта. Это ее растрогало, и она не скрывала от молодого человека своих чувств. Каждый раз, когда Губерт приходил в бар «Под розой» посмотреть, как там идут дела, она донимала его выражениями благодарности.

Госпожа Шиллер теперь все утро проводила в ресторане. Ее хозяйственный опыт пригодился как в составлении меню, так и в приготовлении блюд. Никому не приходило в голову, что по вечерам старая дама подробно рапортовала Спыхале, кто в этот день посетил ресторан, или передавала то, что ей удалось подслушать мимоходом. За все это Спыхала был ей очень благодарен.

Однажды он и сам собрался туда, чтобы своими глазами увидеть, как функционирует сие заведение. Разумеется, это не был официальный визит. Он просто пошел с Олей пообедать в ресторан «Под розой» (так окрестили ресторан молодые люди, которых забавляла невероятная фигура княгини Казерты).

В небольшой комнате стояло несколько столиков, отлично сервированных, сверкало серебро, хрустели салфетки. Час был ранний, и ресторан еще пустовал. Их приветствовал кельнер Генрих, служивший у Шиллеров еще на сахарном заводе. Он заслуживал полного доверия. Это был красивый и сильного сложения человек. Спыхала тоже знал его с давних пор. Генриху очень не хотелось быть кельнером, но приказ есть приказ. Разумеется, оба они сделали вид, что видят друг друга впервые.

Спыхала и Оля заказывали блюда, когда появилась Эльжбета. Она сочла своим долгом приветствовать знакомых — первых гостей в этот день. И ведь это были такие давние знакомые!

Так уж сложилось (в те времена люди надолго теряли из виду друг друга), что Эльжбета с самого начала войны не встречалась ни с Олей, ни со Спыхалой. У матери на Брацкой она никогда не бывала. Может быть, не хотела? Так или иначе, она видела их впервые в новой «ситуации». Это немного стесняло Эльжбету, и она не знала, как себя вести — вспоминать ли давние времена или делать вид, словно никогда ничего не было.

— Я посоветовала бы вам попробовать наши колдуны, — поздоровавшись, начала Эльжбета. — Они свежехонькие и просто великолепны. Наша кухарка специалистка по колдунам.

— Это, наверно, ваша мама ее научила? — сказала Оля. — Пани Шиллер отличная хозяйка.

Эльжбета подсела к их столику.

— Да, — ответила она, — но только сейчас — оказывается, для этого потребовалась война — я переняла у мамы часть ее талантов. И главное — полюбила все это не меньше, чем пение. Люблю готовить, составлять меню…

— Одним словом, вы оказались идеальной хозяйкой ресторана, — сказал Казимеж.

— Прирожденная «Локандиера» , — засмеялась Эльжбета.

Эти слова напомнили Оле об Эльжбете-певице.

— Вы поете, пани Эльжбета? — спросила она.

— Какое там! Забыла даже, что есть голос, — сказала Эльжбета с напускной скромностью.

— Но он был у вас такой замечательный! — Спыхала говорил с видом директора департамента.

Эльжбета усмехнулась.

— Почему ты говоришь мне «вы»? — обратилась она к Оле. — Ведь мы раньше были на «ты».

Оля не решилась напомнить, что это Эльжуня говорила ей «ты», она же, обращаясь к ней, называла ее «пани». Между ними была изрядная разница в годах.

— Прекрасно, — воскликнула она, — буду называть тебя по имени. Эдгару я говорила «ты».

Эльжбета засмеялась без всякого повода, посоветовала заказать еще какое-то блюдо и ушла.

— Боюсь, что мы ее обидели, — сказал Спыхала.

Оля сделала неопределенный жест.

— Еще бы, ведь ты сказал ей, что у нее был голос…

— Действительно, это у меня как-то само собой вырвалось, — признался Спыхала.

— Ты плохой дипломат, хотя это почти твоя специальность.

— Я никогда не был настоящим дипломатом, — сказал Спыхала. — Все мы дилетанты.

— Не боги горшки обжигают.

— Это верно, но те горшки были исключительно трудные.

— Однако как-то ведь их обжигали… Или сами собой?

— Сами и разбились, — усмехнулся Слыхала. — Это очень горькие шутки, Оля!

— Видишь ли, — вдруг заговорила Оля так, словно она давно готовилась к этому разговору, — видишь ли, в течение двадцати лет нам казалось, что все в порядке, что все очень прочно склеено. А потом оказалось, что это было заблуждением… Полный провал…

Генрих подал колдуны.

— О чем ты говоришь? — спросил Спыхала, когда кельнер отошел. — О политике или о своем замужестве?

— Я говорю о Польше, — Оля покраснела. — Мое замужество выглядело совершенно иначе. Оно было не склеено, а сковано.

— Ты столько раз говорила, что это была ошибка с твоей стороны.

Оля не ответила.

К ним опять подошла Эльжбета.

— Есть великолепная индейка с шампиньонами, — сказала она.

— Пани Шиллер в кухне? — спросила Оля. — Нет ли у нее ключа от квартиры? Анджей взял мой.

— Да, мама в кухне. Пройди туда.

Оля отправилась в кухню. Спыхала остался наедине с Эльжуней. Она села к столу.

— Помните вы тот день в Одессе? — спросил Спыхала.

— Какой именно? Столько было этих дней.

— Не так уж много, — усмехнулся Спыхала. — Я ведь почти сразу уехал в Галицию.

— Да, правда.

— Я подумал о том дне, когда мы все были у Володи Тарло. Помните?

— Помню. Прекрасно помню. Каждую мелочь. Некоторые периоды жизни почему-то сливаются в серое пятно, а в воспоминаниях о других уцелела каждая подробность — чья-то улыбка, чье-то слово… А то вдруг сверкнет что-то…

— На шее у Ариадны тогда был жемчуг, — подхватил Казимеж, глядя в пространство, словно перед ним засверкал вдруг этот жемчуг.

— Скажите, что произошло с этим Антеком? — быстро спросила Эльжбета. — Я хотела узнать у вас, пользуясь тем, что нет Оли.

— Его убили немцы. Всех их перестреляли в усадьбе. Ночью…

— Почему?

— На этот вопрос ответа нет… Действия немцев объяснить невозможно.

— А как Оля?

— Приходится держаться. Ведь у нее еще есть дети.

— Этот Анджей тоже такой неосторожный…

Спыхала улыбнулся.

— Нынче все молодые неосторожные.

— А больше всех Губерт, — убежденно сказала Эльжбета.

В ресторане появился высокий, элегантный немецкий летчик. Слегка поклонившись Эльжбете, он занял столик в углу.

Эльжбета многозначительно посмотрела на Спыхалу.

— Это Виттельсбах, кузен мужа Розы, — шепнула она.

— Один черт, — тоже шепотом ответил Спыхала.

Эльжбета вернулась к своим расспросам:

— А кто застрелил Марысю Татарскую?

Спыхала развел руками.

— Откуда мне знать? — сказал он, усмехнувшись. — Вероятнее всего, немцы.

— Что вы выдумываете! — рассердилась Эльжбета.

Но Спыхала прижал палец к губам. Эльжбета ушла.

Вернулась Оля. Садясь за стол, она с удивлением посмотрела на немецкого офицера.

— Мы останемся? — спросила она Казимежа.

— Сразу нельзя уходить. На это обратят внимание.

— Но мне неприятно здесь оставаться, — довольно громко сказала Оля. Офицер бегло взглянул на нее.

— Надо остаться, — настойчиво повторил Спыхала. Они занялись едой.

— Я давно уже хотела тебе сказать, — прервала молчание Оля. — Это неправда, что я была в оковах. Я была очень счастлива с Франтишеком.

Спыхала выпрямился, отложил вилку и некоторое время пристально смотрел на Олю.

— Это значит, — сказал он, — что ты не счастлива со мной?

Оля как-то странно засмеялась.

— А кто тебе сказал, что я счастлива? — И, вытирая рот салфеткой, добавила решительно: — Ну подумай серьезно: могу ли я говорить о таких вещах, как счастье?

— Почему же нет?

— Потому что счастье — это молодость. Мы слишком стары для счастья. Для меня, я хочу быть искренней, самое важное — это мои дети. Важнее, чем ты и твое счастье.

— Не надо говорить мне об этом. Я сам давно все знаю.

— Ну вот, тем более. Как можно говорить о каких-то чувствах после того, как не стало Антека?..

— Но ведь это совсем разные вещи, — Спыхала слабо защищался.

— Или после того, что стало с Анджеем!..

— Ас ним что такое?

— Он убил. Понимаешь ты это? Мое дитя, выпестованный мною Анджей… убил. Как он мог это сделать?

— Откуда тебе стало известно, что это он?

Казимеж парировал ее нападки все более неуверенно.

— Не говори так. — Оля нахмурилась.

— Что с тобой, Оля?

— Ты хорошо знаешь, что со мной. И смешно, что ты при этом говоришь о счастье. Смешно.

Помолчав, она добавила:

— Я даже сказала бы — подло.

Спыхала холодно посмотрел на нее.

— Тебе не кажется, что ты употребляешь слишком сильные выражения?

Оля больше не сдерживала себя.

— А ты слишком жесток! — сказала она. — Как можешь ты говорить сейчас о какой-то жизни?.. О нормальной жизни? Разве это жизнь — то, в чем мы погрязли? Взгляни, что делается вокруг.

— Я знаю об этом больше, чем ты.

— И поэтому мы едим индейку с шампиньонами?

— Опомнись, Оля, — спокойно сказал Казимеж и прикрыл ладонью ее руку. — А что же нам делать? Больше, чем мы делаем, — нельзя. Поверь мне, сейчас ко всему надо подходить с новой меркой. Ты говоришь, что это не жизнь. Может быть, мы еще будем вспоминать это как настоящую жизнь. Потому что каждая минута жизни означает избавление от смерти.

Оля опустила глаза. Она чуть не плакала.

— Одно ты мне должен обещать, — сказала она, помолчав, — что мы никогда больше не придем сюда.

Спыхала отнял руку.

— Если ты так хочешь, могу обещать тебе, — сказал он. Но затем добавил: — Но даже и таких обещаний мы не можем сейчас давать. Не можем противопоставлять свои планы и намерения интересам дела. А если еще раз придется ради дела прийти сюда?

Оля вздохнула.

— Отказаться от всяких планов трудно. Иногда они так необходимы. — И, не глядя на Казимежа, добавила: — Иногда необходимо создать искусственную дамбу, чтобы повернуть течение реки. Правда, такая река не несет чистой воды.

Спыхала молчал, опустив глаза в тарелку. Оле показалось, что он напевает себе под нос какую-то знакомую песенку.

— А так хочется иногда напиться чистой родниковой воды, — закончила свою мысль Оля.

 

IV

Эвелина Ройская Паулине Шиллер:

Пустые Лонки, 15 IV 1943

Моя дорогая Паулинка!

твою Эвелину.

Вот уже, наверно, лет тридцать я не черкнула ни слова тебе, моей самой лучшей подруге. Мы виделись с тобой — иногда чаще, иногда реже, но я не испытывала потребности писать, как, бывало, писала тебе из Молинцов. Времена такие, что не до писем.

Пожалуй и сейчас тоже неподходящая минута, чтобы обращаться к перу, этому столь неверному посреднику в выражении наших переживаний. Боюсь даже, что тебя, всегда такого серьезного человека, удивит, как я могу в это опасное и сложное время сесть за письмо. Я совсем одна в заброшенной усадьбе, на этом опротивевшем мне пустыре. Однако думаю, что недолго уж осталось мне быть здесь на постое. Другое терзает меня: сознание невыполненного долга. И мне не к кому обратиться со своими раздумьями, некому рассказать о себе. Михася, постоянная моя поверенная, ушла от меня несколько лет назад, а из детей у меня никого не осталось. Дочь Михаси теперь мне далека и безразлична, хотя я сознаю и свою вину в том, что ей выбрали мужа, которого она не любила. Вот и осталась у меня только ты одна, но, наверно, за эти долгие годы и ты стала равнодушна к моим делам. И все-таки к тебе одной я могу обратиться с тем, что у меня на сердце, только ты одна, моя подруга и ровесница, может быть, поймешь меня. А может быть, немножко и пожалеешь. Человек как-то так устроен, что постоянно нуждается в сочувствии, в этом никого и ни к чему не обязывающем sentiment [17] .

Все, чем я была богата, поглощено могилой, а то, что осталось, чуждо мне и заслонено такими чувствами, которых я и сама понять не могу. Я никогда не думала, что во мне найдется такая сила обиды и ожесточения, такая жажда разрушения, прямо-таки жажда мести. Подавляю в себе эти чувства, но они вновь поднимаются. Они сильнее меня. Сейчас, с наступлением весны, я наблюдаю за работами в поле (немцы требуют этого от меня), и я просто удивляюсь, как у меня еще хватает сил надеть шляпу (ту извечную, соломенную) и перчатки и идти в поле, где пашут или где идет прополка — немцы приказывают сажать какое-то растение, привезенное с востока; оно будто бы заменит им гуттаперчу. Все, что происходит вовне, кажется мне сплошным кошмаром, и если еще не совсем потеряно душевное равновесие, столь необходимое сегодня, то, право же, все время находишься в состоянии, близком к безумию.

Вообрази себе, на меня свалились новые обязанности. И совершенно неожиданно. Вдова Валерия привезла мне на воспитание дочку. Девочке одиннадцать лет (уже!), и характер у нее очень трудный. Это все, что мне осталось; очень мало, но и вместе с тем очень много, потому что снова появилась какая-то связь с жизнью, которая после смерти Валерека утратила для меня всякий смысл.

Слабая ниточка, вновь связавшая, меня с берегом, от которого я с ужасом — именно с ужасом — уже отплывала.

Ты знаешь, что произошло с Валерием. Так тяжело все это, и не только потому, что это смерть родного сына, смерть вообще, тайна смерти; труднее всего поверить, что так было нужно. Мать всегда мягкий судья, она находит для своего дитяти тысячу оправданий. Есть они и у меня, я знаю их все наперечет и без конца перебираю в памяти, и тогда обвинение кажется мне ложным. Вопиющей, чудовищной несправедливостью! По ночам мне хочется выть: неправда, неправда, неправда, никогда не соглашусь с этим, не могу согласиться!

Но ужаснее всего, дорогая моя Паулинка, то дно, на которое я иногда падаю, в особенности по ночам — в бессонные, беспокойные, тягостные ночи. Дно отчаяния, когда приходится подвести последнюю черту; так должно быть, иначе быть не могло. Эта тяжелейшая минута приходит, правда, редко. И тогда я обращаюсь с мольбой к Юзеку — он, его чистая тень, помогает мне и поднимает меня с этого дна. И поверишь ли мне, дорогая подруга, что я чаще чувствую рядом присутствие старшего сына, со времени гибели которого прошло уже двадцать лет, чем того, который ушел всего полтора года назад. А может быть, спрашиваю я себя иногда, спрашиваю и тебя сейчас, может быть, я недостаточно любила Валерека? Смерть Геленки заставила меня отойти от его колыбели, в тоске о ней я забывала о сыне. И снова обступают меня укоры совести: не по моей ли вине уничтожена его бедная жизнь? Печалюсь о них обоих — о нем и о маленькой Геленке тоже — и, как Ниобея, оглядываюсь назад, на своих детей. Их нет. Нет и не будет.

И как оскорбительна эта смерть моего Валерия, убитого из засады пулей в спину. Разве так можно? Разве вообще кто-нибудь имеет право брать на себя наказание смертью другого человека?

А тут, еще ходят упорные слухи, что приговор над Валереком выполнил внук моей бедной Михаси, этот красивый мальчик, так похожий на Валерия. Неужели это возможно? Неужели возможно, спрашиваю я себя по ночам, чтобы прекрасные руки этого юноши, красивого, одаренного, чистого, были испачканы кровью, да еще кровью дяди, близкого родственника, к тому же единственного оставшегося в живых сына «любимой» когда-то тетки.

Ты помнишь его, ты видела его несколько раз в Пустых Лонках — вначале мальчиком в матросском костюмчике, потом юношей у смертного ложа бедняжки Михаси. Как он был красив тогда, словно какой-то луч сиял над его головой, золотя его темные волосы! Какой он был нежный и чуткий, какой послушный и учтивый! И всегда у него были красивые руки!

Неужели это возможно (и что только заставило его пойти на это?), что он этими красивыми руками сжимал черный металл автомата? Когда этот нежный ангел научился обращаться с оружием? Как мог он, притаившись, из засады, совершить такое страшное преступление?

Дорогая Паулинка, так не хочется верить в э то. Плачу и говорю себе: но ведь зря не появятся такие слухи.

А Оля! Ты думаешь, я ее не жалею? И жаль мне ее, и возмущает она меня. Как можешь ты жить там вместе с ними со всеми?

Я знаю, ты со всем примиряешься, но это не равнодушие, не страшный этот порок, нет, это твоя неисчерпаемая доброта. И рассудительность, к которой тебя приучили твои дети.

Ты, наверно, согласишься со мной, дорогая Паулинка, есть что-то ненормальное и, я сказала бы, даже аморальное в том, что молодые умирают раньше стариков. Отнять у стариков надежду равносильно тому, чтобы отнять у них веру. А может, даже и любовь. Вот и приходит эта внутренняя пустота и внутренняя черствость. Я уже не могу ничем помочь себе, нет уже у меня никакой пряжи. Да и основа тоже надорвана. Только здоровье у меня пока еще крепкое, и даже днем, когда втянусь в работу, чувствую себя иной раз почти так же, как в прежние годы. Вопрос «для чего все это?» приходит ко мне по вечерам или — если не сплю — ранним утром.

Стараюсь, как могу, справиться с собой. Я была глупой в молодости, смерть Геленки ничему меня не научила. Я не понимала тогда этого предупреждения, слишком я, старая коза, была погружена в себя. Слишком поздно научилась я заглядывать в свое сердце, и только теперь поняла, насколько оно пусто.

Я знаю, что Валерек не был хорошим человеком, знаю, что он не оставил по себе достойной памяти, ничего доброго. Но он был очень хорош собой. Это, конечно, не может быть ни оправданием, ни утешением, особенно для матери, но от сознания бесполезности этой красоты тоска еще больше. Я собираю памятки по Валерию и прячу их в один ящик — их так мало, и такие они все ничтожные. Несмотря ни на что, я хотела бы придать какое-то значение этой загубленной жизни. Но ведь это невозможно сделать насильно. Жизнь — это что-то такое, что выбивается из-под условностей, как вода вытекает через ячейки сети, когда ловится рыба, и сколько бы ни старалась, я не смогу удержать эту воду. В моем отчаянии это, может быть, самое ужасное: чувствовать, как напрасны все мои усилия что-то создать, что-то отстоять. Я должна отдаться на волю этого течения, которое за меня все облегчает — и жизнь и смерть. Жизнь и смерть Юзека имеет определенное значение, я похоронила его в том склепе, который, даже если мне и придется покинуть Пустые Лонки, навсегда останется здесь. Вижу смысл в короткой жизни Геленки. Я уже сказала тебе: она была предостережением для меня. Но объяснить себе жизнь Валерека не могу. Может быть, потому, что еще ни один философ не объяснил, что есть зло.

Но и свою собственную жизнь я не могу понять. Видно, большая ошибка была в самом начале, ошибка игрока, который в начале игры ставил на «rouge» [18] , а выпадало «noir, noir» [19] , и так все время. Сейчас ничем уже нельзя помочь. Но разве нельзя было сделать это на заре жизни? Может, следовало быть более доверчивой к жизни, не бояться ее даров, не отвергать их? Напрасны все эти рассуждения, вижу всю их ненужность, но не могу избежать их. И постоянно возвращаюсь к ним ночью, хотя днем они кажутся уже преодоленными.

Паулинка, дорогая, прости мне это письмо, такое беспорядочное и в конце концов бесцельное. Бее же мне стало немножко легче оттого, что я его написала. Так вот, пойми и люби

Письмо привез пани Шиллер старик Козловский. Он уже знал тогда, что Ромек в Освенциме. Пани Шиллер спросила его, как чувствует себя пани Ройская.

— Не знаю, лицо у нее словно каменное, — ответил он.

 

V

Геленка встретила Губерта возле «Араба», на углу Маршалковской и Новогродской. Был апрель, но солнце грело, как в июне.

— Куда ты идешь? — спросил Губерт Геленку.

— Так, куда глаза глядят.

— Поедем со мной в Подкову, — предложил Губерт, — увидишь моих ребят.

— Каких ребят?

— Самых младших. Сегодня присяга гарцеров . Ну так едем?

— Ладно. Дел у меня нет никаких. Блуждаю по улицам.

— Боишься?

— Бояться не боюсь, но…

Трамвай на углу Маршалковской, где помещался известный ресторан, как раз отправлялся. По утрам и вечерами здесь царила толчея, но в этот час в вагоне было свободно. Разумеется, в трамвае они не говорили ни о чем, лишь время от времени перекидывались словом по поводу погоды, солнца в полях, облаков. Сидели врозь, друг против друга, на разных скамьях.

На границе города, где лежали в развалинах разрушенные во время осады дома, в трамвай вошли два жандарма. Они остались на площадке и не обнаруживали намерения трогать пассажиров. Но настроение в вагоне сразу стало иным. Все усиленно делали вид, что не обращают ни малейшего внимания на жандармов, но когда те вышли в Ракове, все облегченно вздохнули.

Разговаривая о погоде и о молодой весенней зелени, Геленка и Губерт внимательно рассматривали друг друга. Геленка заметила, что Губерт за последнее время очень изменился: глаза его будто выцвели, стали словно выпуклее, кудри свои он спрятал под берет, лицо стало открытым, как бы более доступным, но вместе с тем и менее красивым. На невысоком лбу прорезались поперечные морщины. И рот, прежде такой свежий, сочный, как вишня, рот Губерта стал теперь тонким, бледным, упрямым. Яркий весенний свет шел от зеленеющих полей, и Геленка могла рассмотреть все эти перемены в Губерте. Они заставили ее задуматься. Ведь Губерт все-таки не слишком был озабочен трагедией оккупации. Или, может, только притворялся беззаботным, может, все это — и его постоянный подъем, и эта игра в конспирацию — все всерьез? Трудно было в это поверить.

Губерт тоже рассматривал Геленку. У нее всегда была немножко мышиная мордочка. Сейчас ее лицо еще больше сузилось, приобрело неприятное выражение замкнутости, губы плотно сжаты. Разговаривая с Геленкой, Губерт старался улыбаться ей, однако ответной улыбки это не вызывало.

— Черт возьми, — сказал он вдруг, — я думал, что листья уже распустились. А эти леса совсем еще прозрачные.

— Да, это сейчас совсем не безопасно, — многозначительно произнесла Геленка.

Но встреча была назначена в таком отдаленном и укрытом со всех сторон уголке Лесной Подковы, что хотя гарцеров и было человек тридцать, вряд ли их кто-нибудь мог заметить. Собрались они в еловой просеке, видимо вырубленной когда-то для охотничьих забав. Давно прошли те времена, когда в этих местах охотились, и теперь еловые аллеи заросли березами и дубами. Оккупация, дававшая себя знать в городе на каждом шагу, здесь даже не ощущалась. Удивительное это было зрелище! Ненастоящими, игрушечными казались эти шеренги гарцеров среди темных елей, длинные ветви которых уже выпустили на концах яркую, молодую зелень, источавшую свежий запах. Гарцеры стояли вдоль аллеи ровно, будто оловянные солдатики.

Геленка сказала Губерту:

— Вам надо бы надеть еще бумажные шляпы из газет. Это будет выглядеть совсем как игра.

Губерт взмахнул рукой, призывая к тишине. Он обратился к гарцерам с речью.

Геленка никогда не слышала выступлений Губерта. Конечно, он говорил прописные истины. Говорил об обязанностях «молодого поляка», и видно было, что эти стертые, банальные слова давались ему с трудом, но для малышей эти слова звучали сильно и убедительно.

Затем началась присяга. Геленке показалось, что у Губерта на глаза навернулись слезы. Мальчики повторяли за ним торжественные слова; слова эти, которые прежде ничего не значили, сегодня означали смерть детей.

Несколько женщин, по-видимому матери, стояли в отдалении. Они были в цветных весенних платьях. Из правого фланга шеренги вышел невысокий красивый мальчик и стал отдавать рапорт Губерту.

Наконец после команды «разойтись», когда участники собрания начали через короткие интервалы по двое покидать поляну, Губерт подозвал к себе мальчика.

— Что там слышно, Кацусь?

Но тот ответил вопросом:

— А где поручик Анджей?

Геленка с удивлением взглянула на Губерта. «Неужели у Анджея нет клички?»

— Видишь, — сказал Геленке Губерт, — это Кацусь — адъютант Анджея. — И ответил мальчику: — Поручика нет, но здесь его сестра.

Кацусь был недоволен. Покраснев, он подал руку Геленке, шаркнув ногой.

— А как же… — обратился он к Губерту.

— Об этом после, — сказал Губерт и отвернулся от него.

Когда возвращались на станцию, Геленка сказала:

— Что касается конспирации, то действительно… Вы можете попасться в любую минуту.

— Ну конечно. Да как-то вот все не попадаемся. — И после паузы Губерт добавил: — Жалко было бы этих мальчиков. Совсем малыши.

Геленка, прищурясь, посмотрела на Губерта.

— Думаю, что для такой работы у тебя слишком мягкое сердце. Ты, кажется, почти плакал, когда произносил присягу.

— Ну нет, я не плакал… Просто… был взволнован. Прежде все это были пустяки, но эта присяга сегодня — очень опасная присяга. Я думаю, не слишком ли много мы требуем от этих юнцов?

— А я думаю, — очень холодно сказала Геленка, — что сейчас от всех нас много требуется. Но, видно, не слишком много, если некоторым так легко удается ответить на эти требования.

— Каким образом?

— Пролить слезы…

Губерт, помолчав, сказал:

— Ты напрасно злишься.

Уже на повороте к станции их догнал Кацусь.

— Поручик Эустахий, подите сюда. Скорее. Вы должны это видеть. Скорей, сейчас вернутся немцы.

И мальчик бегом пустился обратно, к еловой просеке. Он несся во весь дух. Губерт задыхался, но тоже бежал. Геленка отстала.

— Сюда, сюда! — кричал Кацусь, мчась вдоль лесной просеки, соседней с той, где собрались гарцеры. Здесь, позади елей, стояли дубы, величественные, но совсем еще голые.

— Посмотрите, поручик, — Кацусь драматическим жестом указал на траву. — Мальчишки нашли. Только что.

Под дубами, меж их мускулистых корней, лежали пять трупов. Они были сплошь покрыты ранами — раны на головах и на груди. Видно, в этих людей стреляли куда попало. Вначале Губерт подумал, что жертвами были евреи. Но нет, может быть, одна только женщина с края, рыжая, была еврейка.

— Лесничий говорит, — докладывал Кацусь, уже успевший все разузнать, — что их привезли утром и расстреляли. Из Гродиска. Из Гродиска Мазовецкого, — старательно уточнил он.

На земле рядом с пожилым мужчиной лежали двое молодых парней. Все трое — со связанными руками, у всех троих — голубые глаза, некому было закрыть их. Видимо, отец с двумя сыновьями. Тут же труп пожилой женщины в черном шерстяном платье, на лбу у нее зияла рана. В нескольких шагах от остальных лежала рыжая девушка. У нее единственной рот был закрыт. Сапфировые глаза застыли в предсмертном ужасе.

— Здесь нельзя больше оставаться, — Кацусь потянул Геленку за рукав. — Сейчас придут немцы. Они отправились в Жулвин за людьми, чтобы закопать этих.

— Откуда ты все знаешь? — голос у Губера был сдавленный.

Геленка тоже вопросительно посмотрела на мальчика.

— Знаю. Сейчас явятся. Надо бежать.

— Они здесь были утром?

— Утром их расстреляли, а мы пришли после, — объяснял Кацусь. — Немцы вот-вот вернутся. Люди из Жулвина будут закапывать.

— Этот мальчик все знает, — сказала Геленка.

— Уходите же, — торопил Кацусь Геленку.

— Кто эти люди? — спросил Губерт.

— Неизвестно. Привезли из Гродиска.

Вдалеке послышался грохот телеги.

— Бежим! — крикнул Кацусь и, спрятавшись за ствол дуба, стал подавать оттуда настойчивые знаки Губерту и Геленке. — Только не через дубняк, — крикнул он им, — там все видно! Идите под елками, только под елками.

Прячась за густыми ветвями елей, Губерт и Геленка минут через десять выбрались на брвиновскую дорогу и, обойдя Лесную Подкову, подошли к станции.

— Ты только подумай, — сказал Губерт, — все наше празднество происходило под боком у немцев. И никто не дал нам знать об этом!

— И под боком у трупов, — добавила Геленка. Что-то в голосе Геленки поразило Губерта. Он взглянул на нее. Она была бледна.

— Что с тобой? — спросил он.

— Глупый вопрос! — Геленка вдруг остановилась. — Ах, Губерт, ты, право, совсем невозможный. Твоя банальность иногда просто убийственна.

— Что тебе от меня надо? — Губерт тоже остановился.

— Ну как можно задавать такие вопросы! Что со мной?! После всего этого…

Губерт пожал плечами.

— Ты что, никогда трупов не видала?

Геленка не двигалась с места.

— Представь себе, еще не видала! Никогда!

— До сорок третьего года? Не видела ни одного трупа?

— Представь себе. Постарайся понять. Никогда не сидела убитого человека, никогда не видела мертвого человека.

— Ну и как?

— Это ужасно.

Геленка сказала это очень серьезно, ироническая улыбка исчезла с ее лица.

— Это страшно, — повторяла она, — страшно.

— Послушай… — Губерт не знал, что и сказать.

— И вы тоже убиваете?

— Маловато, меньше, чем надо бы, — усмехнулся Губерт, — но убиваем.

— Не усмехайся! — крикнула Геленка.

— Не будь истеричкой, — с раздражением сказал Губерт, схватив ее за руку. — Пошли!

Геленка вырвалась.

— Никуда я не пойду! — крикнула она.

Она отошла на несколько шагов и опустилась на землю. Сорвала какой-то стебель и стала внимательно его рассматривать. Губерт остановился невдалеке и с беспокойством поглядывал на Геленку. Вокруг была полная тишина.

Губерт посмотрел вверх, на чистое и как бы отодвинувшееся вглубь небо. Пел жаворонок, уносясь в вышину. Ров, на краю которого сидела Геленка, уже покрылся темно-зеленой травой. День был прекрасен.

И все, что пришлось ему видеть за этот день — шеренги детей и трупы убитых, лежащие в траве, — показалось Губерту в эту минуту сном. Невозможно было поверить, что все это наяву, что нельзя вернуться к нормальной жизни. Даже небо, прозрачное, бледно-голубое, перестало быть нормальным. Оно стало безнравственным. Губерт не мог больше выносить эту тишину.

Геленка сидела все в той же позе.

— Пойдем, — обратился он к ней.

— Не хочется, — ответила Геленка не подымая глаз.

— Не вечно же ты будешь сидеть здесь?

— Я очень устала. Ноги болят. Танцевали сегодня до утра.

— Где?

— У Баси Будной. Была танцулька.

Губерт вдруг встревожился. Он сделал шаг к Геленке.

— С кем ты была?

— Одна.

— Бронек не приходил?

— О, он давно уже не приходит.

— Давно?

— Давно. И сказал, что больше уже не придет.

— Их увозят?

— Наверно. Но не его. А в общем не знаю. Откуда мне знать?

Геленка подняла голову и беспомощно посмотрела на Губерта.

— Ничего я не знаю, — сказала она жалобно.

Губерт опустился рядом с ней на край придорожного рва.

— Хуже всего, что ничем нельзя помочь, — сказал Губерт.

— Не говори так. Не смей говорить. Понимаешь? — гневно и в то же время печально сказала Геленка, словно ребенок, который пытается угрожать. — Такие слова — это уже примирение.

— Примирение? С чем?

— Со всем, что вокруг делается: с убийством детей, с пытками невинных и виновных, с заключением в гетто. Не смей говорить, что ничем нельзя помочь. Я не могу так думать, не могу с этим согласиться. Понимаешь, я не согласна!

— Не очень много это значит, согласна ты или не согласна, — сказал Губерт. — Все происходит без нашего согласия.

— Неправда. Если будем кричать, если будем верить, то не будут твориться такие дела.

— Крик — сомнительное оружие.

— Ну, если не крик, так вера. Протест. Я не хочу, я не хочу…

— Чего ты не хочешь?

— Чтобы они лежали там в лесу. Не хочу!

— Так, так. Но они там лежат.

— Не хочу.

— Убитые…

— Не хочу, чтобы и мы вот так же лежали. Понимаешь? Я не хочу умирать.

— Еще бы. Ну а если все-таки надо будет?

— Умирать никогда не надо.

Губерт засмеялся.

— Удивительные у тебя формулы.

Геленка повернулась к нему и с минуту смотрела на него, видимо желая еще что-то сказать. Но колебалась. Брови ее дрожали.

— Геленка! — удивленно сказал Губерт.

Девушка обняла Губерта, спрятала лицо на его плече и расплакалась.

Губерт подождал немного, затем похлопал Геленку по спине.

— Слушай, — сказал он, — ты намочишь мне новую куртку. Перестань. Я не знал, что ты плакса. Думал, что ты никогда не плачешь.

Геленка подняла голову.

— Я действительно никогда не плачу. Только вот сейчас. Потому что не хочу…

И снова расплакалась.

— Взгляни, какой прекрасный день. Не омрачай прекрасного дня весны, — полушутливо сказал Губерт, будто читая стихи. — Вставай, пойдем в Брвинов пешком.

Он встал и поднял Геленку. Она не сопротивлялась. Никогда еще Губерт не видел ее такой.

 

VI

Специальностью профессора Рыневича была биология, однако он занимался еще и систематикой наук. В этой области он поднялся до высот философии (логика тоже была ему помощницей) и, собственно говоря, достиг более значительных результатов, чем в пресловутой теории нового ледникового периода, которая делала его посмешищем, когда он как одержимый возвращался к ней.

В качестве «философа наук», если можно так выразиться, и как организатор он играл большую роль среди варшавской молодежи и вскоре стал одним из наиболее активных организаторов подпольных университетских занятий. Он еще и сам не отдавал себе отчета, до какой степени этот «подпольный» авторитет вознаграждал его за былые неудачи в университете, за недостаток популярности у молодежи.

В середине сорок второго года его сын Ежи был схвачен на улице. Вначале он сидел в Павяке, затем, как узнала его невеста, Ежи был увезен в Освенцим. Через несколько месяцев пришло сообщение, что он «умер от разрыва сердца». В то время урны с пеплом уже не отсылались родным. Это было «благодеянием» лишь самых первых дней Освенцима.

Профессор не прекратил преподавания в подпольных группах, наоборот, еще ревностнее отдался занятиям со студентами. Некоторые лекции и занятия происходили в его квартире на Польной. Его ученикам казалось, что профессор в обществе молодежи забывал о своей утрате, как-то отвлекался, излагая им свои запутанные теории и участвуя в дискуссиях на семинарах. Жена профессора, наоборот, встречи с молодежью переживала трагически. Отворив дверь студентам — их обычно бывало человек семь, а иногда и больше, — она окидывала каждого взглядом, полным отчаяния. Видно было, как ее терзало разочарование, что это вошел не Ежи. Иногда во время лекции за стеной, в соседней комнате, слышались горестные рыдания, негромкие, но безутешные и долгие. Лектор и студенты делали вид, что ничего не слышат. Но тишина становилась в эти минуты еще напряженнее.

Анджей и Губерт оба были в числе студентов профессора Рыневича, но учились на разных курсах и поэтому на лекциях не встречались. Однако каждый из них знал о другом, что тот тоже бывает на Польной. Анджей работал — ради арбайтскарты — в переплетной мастерской на Хлодной: обрезал печатные страницы. Для науки у него оставалось только время после полудня. В эти часы они и собирались — он и его товарищи — у Рыневичей.

В те дни в отношениях между студентами и профессорами не осталось и следа прежней официальности. Недоступные «ученые» зачастую становились товарищами и близкими знакомыми молокососов. Этому способствовала и обстановка лекций, и сам «пафос времени», который одинаково влиял и на преподавателей и на студентов.

Анджей и Губерт стали заходить к профессору не только на лекции, но и просто чтобы навестить его, ибо видели, что их посещения приносят радость и утешение в его страшном горе, что в их присутствии он не так остро чувствует свое одиночество. Посещения эти, правда, были не часты: у юношей все меньше оставалось свободного времени — они были поглощены работой ради хлеба насущного (скажем так), наукой и своими подразделениями, где вначале они были учениками, а после и сами стали инструкторами.

В один чудесный весенний день они решили выбрать время между всеми делами и «ввалиться» в квартиру на Польной. Они застали профессора в очень возбужденном состоянии, более нервном, чем обычно.

Мадам Рыневич отворила им дверь.

— Хорошо, что вы пришли.

Потом скрылась в своей комнате и больше не показывалась. Юноши, однако, смекнули, что произошло что-то необычное.

Профессор сразу же все объяснил:

— Знаете, Горбаля выпустили из Освенцима. Он приехал. Был у меня.

— Выпустили? — с недоверием спросил Губерт.

— Да, представьте себе. Но он едва ходит: чахотка. Сейчас уехал в Отвоцк, к знакомым.

— Но как ему удалось выбраться оттуда?

— Кто-то, видимо, хлопотал. В общем выпустили.

Профессор Рыневич смотрел поочередно то на Губерта, то на Анджея, потом начал ходить по своему маленькому кабинетику, до потолка заставленному книгами. Время от времени он поглядывал на своих гостей, словно хотел сказать им что-то.

Юноши заговорили о лекциях, но старик не слушал их. Вдруг он прекратил свою нервную беготню, остановился и спокойно сказал:

— Горбаль видел смерть Ежи. Стоял рядом в том же ряду. Ежи застрелили на его глазах.

У обоих юношей замерло сердце.

— И он сказал вам об этом? — спросил Губерт.

— Рассказал с мельчайшими подробностями, — ответил Рыневич сел за стол. — Но я не буду повторять вам все.

Юноши почувствовали облегчение. Им было бы трудно слушать эти подробности. Рассказы об Освенциме давно уже носились по городу. Все те же подробности, все те же «методы» убийства. Оттуда возвращались очень немногие.

Анджею хотелось переменить тему разговора. Он ведь пришел сюда по поручению матери.

— Простите, пан профессор, — сказал он, — мама просила передать вам, что послезавтра в ресторане на улице Бодуэна будет петь пани Эльжбета Шиллер. Мама помнит, что вы очень любили ее пение в Одессе. Может быть, это вам доставит удовольствие, как-то отвлечет вас. Вы знаете, где этот ресторан? На улице Бодуэна, на третьем этаже.

Профессор молчал. Неподвижно сидел он за столом, Губерт потом сказал Анджею:

— Ты видел, как он оцепенел?

Наконец профессор пришел в себя. Его голос показался юношам совсем незнакомым, глухим, словно из бочки.

— Поблагодари мать. Может, и соберусь, я так давно не слышал музыки.

Через минуту он добавил уже обычным своим, «лекторским» тоном:

— Но я не знаю, как приму ее.

Юноши уже хотели прощаться и встали со своих мест, но он жестом остановил их.

— Все-таки и в убийстве должна быть какая-то нравственность, — сказал он опять сдавленным голосом.

Анджей и Губерт переглянулись, не зная, как быть.

— Садитесь, — произнес профессор.

Они сели.

— Помните об этом, когда вам придется убивать, «ликвидировать», как это теперь говорится. Зачем мучить человека…

Юноши молчали, опустив головы. Тишина в комнате стала невыносимой. Страшно было подумать, что в соседней комнате все это слышит мадам Рыневич.

— Горбаль рассказывал, — продолжал профессор, — что гестаповец очень долго целился в Ежи. Может, минуту, может, две, может, и дольше… Потом наконец выстрелил и ранил Ежи в живот. Он намеренно целился в живот. И эти две или три минуты Ежи видел направленный на него револьвер. Должно быть, очень страдал. Правда, наверно, страдал? — обратился он к юношам, словно спрашивая их о самых обыкновенных вещах.

Но они молчали.

— Должно быть, очень мучительно это ожидание смерти. Не надо вызывать лишние страдания. Надо всегда стрелять неожиданно, в спину… Правда?

Анджей вздрогнул.

— Мне кажется, — сказал он, — это неблагородно — стрелять в спину. Некрасиво как-то…

Профессор не согласился.

— Но это же средневековые предрассудки. Что неблагородного в том, что вы избавите человека от лишнего ужаса? А эти, в Освенциме, стараются как можно больше мучить человека, прибавляют эти минуты мучений к казни. Это, наверно, очень трудные минуты.

Наконец Губерт спросил:

— Значит Ежи не сразу умер?

— Нет, нет. Кажется, жил еще несколько часов. И они не разрешили добить его. Так он и лежал в грязи, просто в грязи… По крайней мере так рассказывал Горбаль. Он был при нем до самого конца. Стоял рядом с ним до самого конца. Потому что перекличка в лагере продолжалась несколько часов.

Профессор внезапно замолчал и снова стал смотреть то на Анджея, то на Губерта, строго, как на экзамене, словно ждал от них немедленного и правильного ответа.

— Помните, — наконец выдавил он из себя, — помните, стрелять надо всегда в спину!

Наконец Губерт набрался храбрости:

— Но, профессор, вы так говорите, будто мы убиваем с утра до вечера!

— Вот именно, — добавил Анджей.

Рыневич смутился.

— Нет, нет, — сказал он, снял очки и начал их протирать, — это я так, к слову.

Надев очки, профессор внимательно посмотрел на своих гостей.

— Глупые разговоры, — сказал он, — и ненужные. Простите меня. Иногда я говорю лишнее.

Юноши поднялись с мест.

— Поблагодари мать, — обратился Рыневич к Анджего, — может быть, я действительно приду в этот трактир. Послушать пани Эльжбету…

— Она будет петь две недавно найденные песни Эдгара, — добавил Анджей.

Но профессор словно не понял или не расслышал его.

— Да, да, — рассеянно произнес он и подал руку юношам, задумавшийся и словно отсутствующий.

В передней профессорша снова повторила:

— Хорошо, что вы пришли.

На улице юноши глубоко вдохнули свежий воздух и твердым шагом отправились домой. После долгого молчания Анджей спросил:

— Ну а ты, как ты учишь стрелять твоих гарцеров?

Губерт вспомнил свое выступление в Лесной Подкове и ответил:

— Я вообще не учу их стрелять.

— А как же они будут бороться?

Губерт ничего не ответил.

— Знаешь, у тебя одно с другим как-то не вяжется, — сказал Анджей.

Снова некоторое время шли молча.

— А что, по-твоему, вяжется одно с другим? — спросил Губерт.

Анджей засмеялся.

— Януш, наверно, сказал бы просто: не убий. А ведь я перенял торжественные принципы Януша.

— Это тоже не лезет ни в какие ворота.

— Разговорчики, — ответил Анджей модным словечком.

— А ты как стреляешь? — вдруг остановившись, спросил Губи-Губи.

Анджей тоже остановился и с минуту смотрел ему в глаза.

— Иногда в лицо, а иногда и в спину, — сказал он, цедя слова сквозь стиснутые зубы.

Губерт схватил его за плечо.

— Я никогда тебе этого не прощу! — выкрикнул он вдруг. — Никогда не прощу! Если на то пошло, то это я должен был ее ликвидировать. Понимаешь, я!

— Почему же? — Взгляд Анджея был холоден и тверд. — Почему ты?

— Я любил ее!

— Тогда тем более ты не мог выполнять этот приговор. Это было бы преступлением. Ведь тогда считалось бы, что ты убил ее по личным мотивам.

— А ты?

— Я ее не любил.

— А вдруг? Она ведь и тебе изменяла.

— Она всем изменяла. Она выдавала нас, потому что это доставляло ей наслаждение. Она была последняя стерва.

— Не говори так.

— Благороднейший Губи-Губи! Рыцарь святого Губерта!

— Перестань!

— А в конце концов, ты ведь ничего не знаешь. Не знаешь, кто это сделал.

— Не знаю и знаю.

— Все это домыслы!

— Рана была спереди.

— Ох, успокойся. Ну а как могло быть иначе? Я просто вошел в кофейню утром, когда там еще никого не было. Она стояла напротив…

— Испугалась?

— Не ожидала. А может, и ожидала.

— Ты долго целился? Минуту, две, три?..

— Я совсем не целился. Профессор сказал ерунду.

— Не такую уж ерунду.

— Так мне кажется.

— И ты ничего не почувствовал в тот момент?

— Нет. А впрочем…

— Что?

— Жалость. Если и почувствовал, то только жалость.

— Ох, какой ты страшный, — произнес Губерт, и они снова пошли. — Да, вот еще что, — продолжал Губерт, — давай считать, что это сделал я. Это будет правдоподобно. Скажу, что это я.

— Там, где надо, знают, кто это сделал. Ведь это не я сам так решил!

— Да, да. Но пусть кое-кто думает, что это я. Тебе так будет даже удобнее.

— Свалить все на другого? От этого мне не станет легче.

— А тебе тяжело?

Анджей опять остановился. Он не смотрел на Губерта, взгляд его был устремлен куда-то в пространство.

— А ты что думаешь? Что это хлеб с маслом? Губерт встряхнул его за локоть.

— Анджей, глупый, — сказал он, — ведь мы солдаты.

Анджей словно пробудился. Взглянул на Губерта, усмехнулся, произнес иронически и печально:

— Не убий!

И они разошлись, каждый в свою сторону.

 

VII

Когда у Лилека земля горела под ногами (а тлела она постоянно), он приходил к Анджею и проводил несколько часов в его комнате, иногда оставался ночевать. Кухня была теперь резиденцией панны Теклы, и она делала вид, что не замечает парня, когда он прокрадывался по коридору.

Несколько раз Спыхала, желая поговорить с молодым Голомбеком, заходил в его комнату и заставал у него Лилека. Он уже привык к нему. Расспросив о нем Анджея, он убедился, что Лилеку можно полностью доверять.

Однажды он зашел к Анджею около полудня. На этот раз в комнате был один Лилек. Оторвавшись от какой-то книги, юноша взглянул на Спыхалу отсутствующим взглядом.

— Что случилось? — спросил Казимеж.

— Несчастье, — пробормотал Лилек. — Азя похитил Басю. — Книга, которую он читал, была «Пан Володыевский». — А который час? — спросил Лилек.

— Двенадцатый.

— О боже, — воскликнул юноша, — я в одиннадцать обещал быть в Мокотове.

— Ого… Это нехорошо, — сказал Спыхала, не переставая улыбаться. — От этого многое может зависеть.

— На этот раз не так уж много, — с некоторым смущением сказал Лилек.

Казимеж раздумывал.

— Ты идешь в Мокотов? — спросил он.

— Ага.

— А где Анджей?

— Не знаю. Сказал, что придет нескоро.

— Ты ночевал здесь? — спросил Спыхала.

— Ночевал.

— Ну ладно, — Спыхала решился. — Дам тебе один адрес. Ты пойдешь туда и скажешь: «Завтра в то же время, что и всегда».

Лилек внимательно посмотрел на него.

— Не знаю, — сказал он медленно, — не знаю, что это за дело.

Спыхала пожал плечами.

— А тебе-то что?

Лилек запнулся, но все-таки сказал:

— Потому что не всякому делу я готов служить.

Спыхала нахмурил брови.

— Солдат не рассуждает.

Лилек посмотрел на Спыхалу.

— Разные есть солдаты и разные… армии, — сказал он с вызовом.

Спыхала рассердился не на шутку.

— Ерунда! Сейчас есть только одна армия: та, которая борется с немцами. Ну так как, идешь в Мокотов или нет?

— С моим делом я уже опоздал.

— А с моим нет. Идешь?

— А вы не подумали о том, — осторожно сказал Лилек, — что я могу выболтать этот адрес?

— Подумал. Никакой прибыли от этого тебе не будет, — буркнул Спыхала. — В конце концов, я знаю, что могу доверять тебе, как Анджею.

Лилек улыбнулся, и эта улыбка сразу изменила его лицо.

— Вы можете доверять мне.

С этих пор Спыхала посылал Лилека с поручениями. Правда, нечасто, потому что узнал, что Лилек провалился и не обеспечен документами. Свидетельство, что он работает в какой-то там типографии, обслуживающей немцев, было подделано грубо и сразу же вызвало бы подозрения. Парень мог попасться в любую минуту.

По профессии Лилек был наборщик. Анджей знал об этом и сказал Спыхале. Это навело Казимежа на догадку: Лилек, наверно, принимает участие в работе какой-то подпольной типографии. Конечно, прямо об этом он его не спрашивал. Совсем не трудно было догадаться, что это была типография.

Занятый своими делами, Спыхала мало знал о работе вновь созданной организации и не придавал ей значения — ему и в голову не приходило, что это могло быть чем-то значительным. Но постепенно Лилек стал выходить у него из повиновения. Он попросту отказывался передавать его указания, хотя все они — как и то, первое — звучали одинаково невинно.

Понемногу — хотя они и редко виделись — между ними нарастал конфликт, который вспыхнул наконец в один весенний день.

В очень сдержанных словах Лилек объяснил, что не намерен помогать буржуазной организации. Спыхала рассердился и назвал его мерзким прихвостнем Советов. Они расстались в комнате Анджея. Спыхала потом ушел к себе, он хоть и верил в порядочность Лилека, но все же испытывал беспокойство. У него даже мелькнула мысль, что надо бы обезвредить Лилека тем или иным способом. Но пока отказался от этой мысли. Опасность и без того грозила отовсюду. Могла появиться совершенно с неожиданной стороны. А навлекая подозрения на Лилека, можно было скомпрометировать дом на Брацкой и собственную квартиру.

«Я предпочел бы, — думал Спыхала, — чтобы его убили на улице, чем чтобы он попался в руки гестапо».

Позднее, глядя в голубые глаза Оли, он устыдился этой своей мысли. «Она ничего не знает обо мне, вообще ничего не знает о наших делах. И о своих детях тоже».

И ни с того ни с сего сказал вслух:

— Очень дурная привычка видеть людей всегда с наихудшей стороны…

Оля с удивлением посмотрела на него:

— Этому тебя научила сама жизнь.

Он не мог не согласиться с ней.

На другой день после ссоры с Лилеком он шел около полудня по Медовой улице и думал раздраженно:

«Приходится теперь самому бегать по всякому пустяку».

В последнее время и от Анджея он видел не слишком много помощи.

На углу Длугой Спыхала заметил толпу. Люди торопливо шли навстречу ему. Кто-то сказал на бегу:

— Не ходите туда. Там скверно пахнет.

Но Спыхала прибавил шагу. На углу он увидел группу неустрашимых варшавских зевак, четыре крытые машины, поставленные в ряд, и отряд гестаповцев.

Свернув в ворота дома, который узнал с недавних пор, Спыхала поднялся на пятый этаж. Окна лестничной клетки выходили на Длугую. Прячась за выступ стены, он осторожно выглянул на улицу. Увидел возле машин нескольких арестованных с поднятыми вверх руками. Жандармы выносили из дому пачки бумаги, кассы с типографским набором, какие-то машины и грузили все это в автомобили.

«Типография», — подумал Спыхала.

Вдруг он увидел на соседней крыше, более высокой, чем крыша дома, в котором он скрывался, фигуру человека. Он прятался за трубы, но очень неловко. Видно было, что он не может управлять своими движениями. Он был похож на пьяного.

«Наверно, ранен», — подумал Спыхала.

И тут он узнал его: это был Лилек.

Но Лилека уже увидели и снизу. По ступеням лестницы, на которой спрятался Спыхала, загрохотали сапоги.

«Хорошенькая история», — подумал Казимеж, но от окна не отошел.

Немцы остановились этажом ниже. Видимо, опасались, что человек на крыше вооружен. Спыхале сверху были видны гестаповцы, стоящие внизу, но они его не замечали. С шумом отворилось окно, и один из них выстрелил.

Пуля не попала в беглеца. Теперь Лилек уже понял, что в него стреляют из окна. Оружия у него не было. Он повернулся в сторону окна и помахал рукой, словно желая сказать: «Не стреляйте!»

«Идиот», — сквозь зубы процедил Спыхала.

Тем временем Лилек, не дожидаясь новых выстрелов, скрылся за трубой. Однако, не уверенный, видимо, в своем укрытии, решил перебраться на крышу соседнего дома. Он вдруг показался из-за соседней трубы и, словно канатоходец, сделал несколько шагов по краю крыши. Движения его были нерешительны. Теперь стало ясно, что он ранен в ногу.

Грянул новый выстрел.

Лилек не пошатнулся, только как-то беспомощно затоптался на месте, сделал шаг-два и вдруг скатился по крыше в желоб на самом краю.

Теперь он был весь как на ладони. Он зашевелился и хотел было выкарабкаться из желоба, но это ему не удавалось.

Немцы внизу смеялись.

Раздался третий выстрел.

И тут Лилек резко перевернулся в желобе, будто на постели. Тяжело, как матрац, он упал на тротуар. Жандармы быстро сбежали вниз. Спыхала вздохнул с облегчением.

«Ну, теперь не выдаст, — подумал он, хотя ему было немного жаль парня. — Надо рассказать обо всем Анджею».

 

VIII

Немцы разрешили выдать тело Лилека «семье». Из этой семьи осталась одна тетка, которая, как и предполагал Лилей, довольно быстро вырвалась из рук гитлеровцев, но обоих сыновей ей уже не суждено было увидеть. Тело Лилека находилось в анатомическом театре на улице Очко. Анджею дали знать, что похоронная процессия двинется из больницы в четверг, в десять утра и что тетка решила похоронить юношу на Брудне. Разумеется, за счет организации.

То, что тело отдавали семье, было весьма необычным случаем, и не подлежало сомнению, что гестаповцы хотят посмотреть, кто явится на похороны, и, возможно, даже произвести аресты по дороге или на самом кладбище. Поэтому друзья и товарищи решили, что за гробом Лилека никто не пойдет. Но разве годится вот так, в одиночестве, отправить беднягу, которого все любили, на кладбище, в сырую землю? Придумали следующее.

От улицы Очко до Брудно расстояние порядочное; катафалк, запряженный убогой клячей, протащится по крайней мере часа два. Все желавшие проститься с Черным Лилеком, могут выстроиться вдоль этого пути, выходя поодиночке на перекрестки. Таким образом, скромный гроб будет как бы сопровождать большая и совершенно незаметная процессия и маленький солдат получит полагающиеся ему почести так, что этого никто не увидит. От перекрестка к перекрестку за ним будут следовать мысли и воспоминания тех, кто остался в строю.

Ядвига, которая оказалась в Варшаве как раз в день «битвы за типографию», сообщила обо всем Янушу, и тот приехал в город. Он один, несмотря на предостережения, решился войти в часовню и был рядом с теткой во время выноса тела.

Когда Мышинский вошел в часовню, гроб был еще открыт. В гробу Лилек выглядел каким-то необычно тщедушным и оттого, что черные волосы, разметавшиеся по белой, набитой стружками подушке как бы охватывали рамкой его маленькое продолговатое лицо, оно казалось еще меньше. Черты лица Лилека заострились, а брови чуть вздернулись в выражении того вечного удивления, какое обычно застывает на лицах людей, которых пуля настигла внезапно. Из-под неплотно прикрытых век с длинными ресницами просвечивали голубые белки. Цвет этот поражал своей яркостью, и казалось, будто у Лилека были голубые глаза, а ведь он был черноглазым.

Тетка внимательно следила за приготовлениями к выносу и без конца приглаживала Лилеку волосы, пока не закрыли крышку гроба. Януш наблюдал этот обряд, и его поразило, что все выглядит «как всегда», хотя обстоятельства были совсем не обычные. «Все смерти одинаковы», — подумал он. Но когда гроб вынесли и лошадь, запряженная в катафалк, тронулась легкой рысцой, а тетка, не поспевая, затрусила вдогонку, Януш переменил мнение. Он остался на тротуаре на углу Халубинского, а черные дроги свернули в Иерусалимские Аллеи, и их заслонили велосипедисты-рикши со своими колясками, немецкие грузовики и проходившие воинские части. Теперь эта смерть показалась ему совсем иной — неправдоподобной и еще более непонятной.

Вспомнилась смерть Янека Вевюрского — он называл ее мысленно «светлой». Смерть Лилека нельзя было сравнить со смертью Вевюрского. Весь жизненный путь, который вел к ней, был совсем иным. И, хотя в жизни Януша Лилек остался как напоминание о Янеке, они были такими разными, что Януш, разумеется, никогда не задавался вопросом, каков же он, этот Лилек, на самом Деле. Он был для него просто частицей польского пейзажа, подобно камню или дереву, не более.

Стремление жить полной мерой для Януша всегда было чем-то отталкивающим, хотя он никогда не признавался себе в этом. Он понимал, что Лилек из тех людей, которые не думают, да и не могут задумываться о таких вещах, и все-таки Янушу не хватало снисходительности. Отдаваться жизни, не видеть ничего, кроме течения, которое подхватило тебя и уносит, представлялось ему — а может, это было лишь подсознательное ощущение — чем-то противоестественным.

И все же Януш не мог не восхищаться такой жизнью и смертью. И когда он над этим задумывался — а именно здесь, на улице Халубинского нашел на него такой стих, — то испытывал нечто вроде легкой зависти.

Даже какое-то сожаление: если бы я был способен на это!

Януш немного побаивался этого чувства. Дай ему волю — и не избежать тогда серьезных осложнений. Он боялся самого себя и, может, именно поэтому старался не ездить в Варшаву. Вид города, придавленного каблуком немецкого солдафона и наперекор всему такого живого, всегда глубоко трогал его. «Слишком глубоко для меня», — сказал он себе. И тут же отправился на вокзал узнавать, когда отходит ближайший поезд на Сохачев.

На углу улицы Эмилии Плятер, напротив огромного куба центрального вокзала, стояла Ядвига. Из здания вокзала то и дело высыпали толпы приезжих. Черные, оборванные, они сгибались под тяжестью мешков и старых, перевязанных веревками чемоданов. Бабы двигались медленно — видимо, под юбками у них были спрятаны куски мяса и сала. На тротуаре у здания вокзала группами стояли жандармы. Они наугад выбирали из толпы то одного, то другого, подходили и спокойно, уверенно отнимали чемодан или мешок. Одни сопротивлялись, другие, особенно женщины, начинали упрашивать, но ничто не помогало. Мешок никогда не возвращался владельцу. Большинство же спокойно мирилось с потерей товара; возможность такой потери учитывалась в предварительных расчетах.

Вдруг толпа заволновалась. Одни бросились бежать, другие сгрудились, чтобы поглазеть на какое-то зрелище. Два гестаповца конвоировали маленького бледного паренька, тащившего большой, слишком тяжелый для него чемодан — наверняка с оружием. Здоровенные немцы, казалось, одним своим видом подавляли парнишку, невзрачного и даже какого-то хрупкого. Ядвига вспомнила покойного внука органиста из Ловича — парнишка был очень похож на него. Подъехала какая-то машина, гестаповцы втолкнули в нее парня и умчались. Движение у вокзала постепенно входило в свою колею.

Ядвига так засмотрелась на происшествие, что едва не пропустила катафалк. Лошадь трусцой и словно бочком вклинилась в толпу, валом валившую с вокзала, пошла медленнее, и тетка догнала наконец дроги с балдахином на четырех черных колонках, между которыми стоял простой желтый гроб. Ядвига заметила, что торчащая из-под крышки гроба прядь волос полощется на ветру, словно шелковая ленточка.

Ядвига узнала тетку. Они познакомились когда-то еще на Воле; тетка эта состояла даже в дальнем родстве с Янеком Вевюрским. Только теперь, увидав ее, Ядвига поняла, откуда взялся Лилек и почему он был вместе с Янеком. Вообще Ядвига скептически относилась ко всяким политическим делам, но родственными отношениями и связями дорожила. Поэтому ей стало жаль Черного Лилека. Она смотрела на проезжающий мимо катафалк сквозь слезы и вспоминала бедного «дядю», которого очень любила.

«Ну чего им всем надо? — подумала она. — Чтобы было лучше? А делается все хуже, так страшно, что дальше уже некуда. Жуть. На улицах чуть не каждый день расстреливают ни в чем не повинных людей. И что родится из этой крови? Новая жизнь — и новая смерть».

Ядвига не понимала происходящего. А Януш, который тоже не понимал, но совсем по другим причинам, ничего не мог ей объяснить.

«Ничего он мне не сказал толком, — думала Ядвига. — Я даже не знаю, как погиб этот Лилек, за что он боролся. Может быть, за то же самое, что и дядя? Пожалуй, да. Себя защищал, за себя боролся. Не хотел быть подлецом. Не хотел покориться. Наши — они все такие».

И Ядвига почувствовала что-то похожее на гордость.

«Жаль, что Януш не такой», — подумала она, глядя, как желтый гроб быстро проплывает по улице.

Спыхала остановился на углу Маршалковской, на той стороне, где «Полония», возле цветочного магазина Бурсяка в доме Маркони. Потом отступил от края тротуара к самым окнам, откуда хорошо просматривалась вся улица и можно было издали увидеть, не следит ли кто-нибудь за похоронной процессией. Но он не заметил ничего подозрительного; вероятно, немцы отказались от слежки. Это было хорошим знаком — враги изменили своему обычному педантизму. Видимо, кто-то приказал выдать тело Лилека и следить за похоронами, да потом запамятовал, занявшись новыми, в сто крат более важными делами, и на это махнул рукой. А может, все произошло даже и не по воле властей. За последнее время гитлеровцы не доводили до конца много и второстепенных и важных дел — и Спыхала сделал вывод, что дисциплина у них хромает.

Спыхала плохо знал Лилека. Он давал юноше мелкие поручения, хотя отнюдь не разделял его взглядов. Организация подпольной типографии и редакции по поручению ППР — все это делалось помимо него. Но поскольку Спыхала был свидетелем схватки и трагической гибели этого занятного паренька, он счел себя обязанным отдать ему последний долг как солдату.

Последнее время Спыхала был недоволен собой. Все его существование во время оккупации походило на бесконечный сон. Он не ощущал действительности, а как-то странно скользил между явками, собраниями и личной жизнью, которая тоже словно парила в пустоте. С момента своего возвращения из Пустых Лонк он всю свою деятельность воспринимал как временную. И что хуже всего, свою веру и убеждения он тоже считал временными, вроде пальто, которое в любую минуту можно снять и повесить на вешалку. При этом у него было неясное, но с каждым днем все более отчетливое впечатление, что пальто это повесит не он сам, а старуха-история.

Страшная старуха. И никакие размышления в духе Гамлета ничем тут не могли помочь, ибо и они повисали в той же пустоте, что и вся его деятельность.

Он видел, как катафалк приблизился, миновал его и поехал дальше. Видел лошаденку, гроб, возницу, маленького и сгорбленного.

«Только не надо грустить! Никакой грусти! — говорил он себе. — Тысячи, десятки, сотни тысяч таких ребят гибнут ежедневно. Этот один не имеет никакого значения. Невзрачный черный катафалк — великолепный экипаж и эти похороны — великолепные похороны. Другие просто втоптаны в песок, сожжены, брошены у дороги или в лесу. А этот едет, словно какой-нибудь король, на настоящее «довоенное» кладбище».

Он смотрел на маленькую фигурку тетки, которая почти бежала за черными дрогами, и даже улыбнулся.

«Только не поддаваться философии страдания с ее трагической символикой, — думал он. — В том, что происходит, нет никакого смысла. Ведь в сущности все эти вещи не имеют ничего общего с тем трагическим значением, которое мы им придаем. Лошадь — это лошадь, гроб — ящик, сколоченный из сосновых досок, тетка — оборотистая бабенка, которая ухитрилась вырваться даже из рук гестапо. Не надо все это превращать в символ, этак далеко не уедешь».

Глядя, как катафалк проезжает Маршалковскую и направляется к Брацкой, Спыхала вдруг ощутил безмерную тоску по обыденности. Ему захотелось жить без пафоса, без ореола страдальца, без таких понятий, как героизм и самопожертвование, которые в действительности выглядят совсем иначе. Ведь не было ни геройства, ни самопожертвования в том, что Лилек, как кошка, прыгал с крыши на крышу и его подстрелили, как кошку, когда он высунулся из-за трубы.

На углу Нового Свята стояла Геленка. Она не была знакома с Лилеком, но, узнав обо всем от Анджея, нашла похороны с провожающими на каждом углу великолепной идеей и настояла на том, чтобы и ей разрешили отдать последний долг покойному. Собственно, для Геленки все это было скорее прогулкой. Она одна из всех пришедших на похороны «гостей» заметила, что день по-весеннему великолепен и по бледно-голубому небу плывут мелкие рваные облачка. Здесь, на углу Нового Свята, ощущалось дуновение ветерка с Вислы, ласковое, легкое, даже какое-то игривое, что сейчас казалось чем-то прямо-таки неприличным.

Геленка, запрокинув голову, смотрела на облака и пролетавших в вышине птиц. Ласточки, забыв о бурях войны, вернулись и уже проносились под облаками и стремительном танце. Геленку эта картина привела в восхищение. Прохожие, заметив, что она уставилась на небо, с беспокойством следили за ее устремленным вверх взглядом и думали: уж не кружат ли там самолеты? Безразлично какие, все равно ничего хорошего это не сулит. Одни, задрав голову, просто убеждались, что небосвод по-весеннему безмятежен, другие, не узрев ничего примечательного, снова обращали свои взгляды на Геленку и пожимали плечами: что она там увидела?

Геленка в конце концов спохватилась, что привлекает всеобщее внимание, а это уж было совсем ни к чему. И она стала смотреть в сторону Иерусалимских Аллей, пока не увидела приближающийся катафалк.

Геленка знала, что всего несколько дней назад Лилек ночевал у Анджея, знала, что это был молодой человек, товарищ Янека Вевюрского, друга Януша. Она никогда не видела этого парня и представляла себе его очень красивым. Лилек посмеялся бы от души, если бы узнал, каким рисовала его в своем воображении сестра Анджея. Черный Лилек был невысок, худощав, с большими темными глазами; собственно, только эти глаза и украшали его узкое лицо. Говорил он немного и невнятно, особенно в минуты волнения. А Геленка думала: «Жаль красивого парня».

Но тут же она вспомнила Бронека. Бронек был действительно красив, лицо арабского типа, и кожа на его длинной (Геленка шутила — «лошадиной») шее была смугло-золотистого оттенка. Она помнила и чем пахла эта шея: какой-то смесью аромата «портняжной» и амбры. И больше этого уже никогда не будет? Геленка глянула в пролет моста Понятовского и снова увидела голубое небо над Вислой и даль, подернутую синевой. И, забыв о Лилеке, вспомнила вдруг костел в Рабке такого же сине-фиолетового цвета. Костел в Рабке, где они были с Бронеком, а потом горы, туристскую базу на Гонсеницовой и Кшижне. Оторвав взгляд от этой дали за мостом, которая напомнила давно минувшее, она взглянула на медленно проплывавший катафалк, и эти черные дроги показались ей лишними, ненужными и неправдоподобными.

Вспомнился рюкзак Бронека, веревки, спальный мешок, который он нес, все его доспехи — от ботинок до берета, и она подумала, что именно такое снаряжение им всем и носить бы сейчас, а не пистолеты, высокие сапоги и гранаты кустарного производства.

И снова с чувством стыда и неловкости она посмотрела на катафалк, который подпрыгивал на трамвайных рельсах. «К чему все это?» — спросила себя Геленка.

Но тут же устыдилась своих мыслей.

«А он-то, бедняга, в чем виноват? — подумала она. — Ведь он не имел никакого понятия о жизни, был молод. Может, даже еще не знал женщины. И не хотелось ему вот так падать с крыши. Был ли он еще жив, когда падал? Чувствовал ли еще что-нибудь? Очень ли жалко расставаться с жизнью?»

«Анджей говорил, что он был очень наивен и во многое верил. Счастливый!» — вздохнула она.

У моста Понятовского, который повис над широко разлившейся в эту пору рекой, стоял Губерт Губе. Он пренебрегал тем, что каждому бросались в глаза его высокий рост, всклокоченные локоны — эдакая диковина — и манера держаться так, словно он готовится к прыжку. И лишь благодаря необыкновенному везению — так могло везти только Губерту — к нему до сих пор почти не привязывались жандармы.

— Будь я немцем, — часто повторял Анджей, — я, ни слова не говоря, арестовал бы тебя за одну твою подозрительную рожу.

Губерта забавляла вся эта, как он выражался, «комедия» с провожающими, расставленными вдоль пути следования катафалка. Он считал, что это еще один «втык» немчуре. Об убитом он не думал — слишком мало знал его: Лилек всего несколько дней был связным между Губертом и Спыхалой. Эти похороны представлялись ему еще одним приключением, а Губерт рьяно коллекционировал подобные — и более опасные — приключения.

Для него все по-прежнему оставалось бравадой и приключением. Губерт всегда и все стремился брать на себя, не считаясь с последствиями. Он чуточку обижался на Анджея за то, что тот сам разделался с Марысей Татарской. Даже упрекал его. Анджей ничего не отвечал. Последнее время Анджей вообще отмалчивался, даже если речь заходила о важных делах.

Губерт перегнулся через перила моста. Внизу струился серый поток. Висла была мутна, хотя день стоял погожий и небо голубело. Сильное течение разбивалось об опоры, образуя красивые белые буруны. Проплывали прутики и даже большие ветки деревьев.

«А может прыгнуть?..» — подумал Губерт. Просто прыгнуть, без повода и цели — подчиниться необходимости было бы для него унизительно. Добровольно совершить безрассуднейший поступок. Но все-таки сознательно выбрать один из тысячи возможных подвигов.

Он пригладил рукой кудри. Этот жест отрезвил его.

«Брось свои выдумки, дорогой Губерт, — сказал он себе. — Как ни фантазируй — от судьбы не уйдешь. Да сейчас и не время для выдающихся личностей».

Он улыбнулся.

«А впрочем, никакая я не личность», — закончил он свою мысль.

На мосту послышалось цоканье копыт жалкой лошаденки, показался черный балдахин.

«Я один из «наших ребят», — подумал он еще, — так же, как этот!»

Ночью шел дождь, по небу еще проносились низкие облачка, точно ошметки белой ваты. Мост был мокрый, неровный, с выбоинами от бомбардировок еще 1939 года. Лошадь споткнулась, возница натянул вожжи. Лошадь выровнялась и несколько метров прошла рысью. Тетка побежала вдогонку, оступилась в той же выбоине и упала. Губерт бросился к ней и помог встать.

Он увидел обращенное к нему простое лицо и серые испуганные глаза.

— Что вы! — проговорила женщина. — Не нужно.

Губерт еще несколько секунд держал тетку Лилека под руку, потом отпустил ее и отошел. На мосту было совсем пусто, никто не видел этой сцены. Губерт не выдержал и вопреки приказу пошел по мосту за катафалком, не спуская с него глаз.

«Ты просто один из многих, как и тот, которого везут. Помни об этом, Губерт. И не воображай о себе черт знает чего».

У него мелькнула мысль, что отец любил приговаривать: «черт знает что», а теперь выражение это кажется старомодным. Он сделал еще несколько шагов, но вдалеке, на другом конце моста заметил Анджея. Губерт сразу узнал его высокую, стройную фигуру и остановился.

Анджей стоял здесь давно. Его уже брала досада, но, увидав приближающийся катафалк, он зашагал ему навстречу, причем довольно быстро. Торопливо прошел всю насыпь и остановился у Рондо Вашингтона. Оттуда можно было увидеть, как дроги подъедут и как затем направятся в сторону Брудно. Анджей не отдавал себе в этом отчета, но ему хотелось подольше побыть рядом с Лилеком, принять самое деятельное участие в похоронах.

С той минуты, как Спыхала рассказал ему о необычной смерти Лилека, Анджей не переставал думать о нем. Собственно, он думал о нем и раньше, после той ночи, которую Лилек провел в его комнате. Быть может, именно с той поры сомнения стали одолевать Анджея пуще прежнего. Хорошо ли так верить и быть столь убежденным в правильности своих поступков? Анджей размышлял и сомневался, как всегда сомневался. Он чувствовал, что какая-то сила подхватывает его и вертит, как ничтожную былинку. Вспомнилось изречение Паскаля: человек — мыслящий тростник.

Какую ценность представляет загубленная жизнь Лилека? Для него самого — огромную, для общества — минимальную. Суммируются ли эти минимальные ценности? Вероятно, да, даже наверняка — да, но этого-то ему и не дано ощутить.

И вообще с некоторых пор у него возникло чувство потерянности. Анджей боролся с ним, как мог, и убеждал себя, что вся его деятельность была целеустремленной и подчинялась какому-то плану. Что все должно иметь смысл. Как же иначе?

Но часто, как и в эту минуту, он говорил себе: «Это не имеет никакого значения, это сон, который ничего не означает».

Катафалк ехал по краю мостовой, у самого тротуара. Анджей увидал надпись на неказистом гробе: «Юлиуш Сыга, 23 года». И вспомнил, как тяжело сопел Лилек, лежа рядом с ним, как от него дышало жаром. А сейчас он холоден как лед. «Самое страшное, когда стоишь возле покойника, — это не чувствовать тепла», — подумал он.

Катафалк описал дугу и покатил вдоль ограды парка Скарышевского, тетка шла следом, отставая уже на добрый десяток метров. Анджей улыбнулся, ибо почувствовал, что слезы навертываются на глаза.

Стоял он долго. Катафалк удалялся, подпрыгивая на неровной мостовой. Очертания гроба, казавшегося с торца желтым шестигранником с черным пятном жестяного венка, постепенно расплывались, тетка ускоряла шаг, но все больше отставала от печальных дрог, а в парке на молоденьких березках и грабах легко и призывно трепетала бледно-зеленая листва.

— Вот и нет Лилека, — сказал Анджей. Махнул рукой и направился в город.

 

IX

Пани Шиллер сумела уговорить Эльжбету, и та решилась дать концерт с какими-то целями, ведомыми лишь пани Паулине. Концерт состоялся в ресторанчике на улице Бодуэна апреля девятнадцатого дня. Но устроительницы, как на грех, запамятовали о двунадесятых праздниках, и концерт пришелся на страстную неделю. Роза была этим обескуражена и настаивала, чтобы Эльжбета включила в программу только «духовные» песни. Певицу это бесило.

— Откуда же я возьму тебе духовные песни? — спрашивала она раздраженно. — Впрочем, сейчас все так перепуталось, что никто уже не разбирается, вербное ли это воскресенье или великий четверг. Спою Шопена и Монюшку, и будет в самый раз.

Но пани Шиллер была иного мнения.

— А не споешь ли ты какую-нибудь песню Эдгара? — спросила она.

— У Эдгара нет ничего подходящего, и я его песен давно не пела. Не знаю, получится ли.

— А для кого стараться? — спросила Рузя.

— Верно, — вздохнула Эльжбета.

— Нет, это будет настоящий концерт, — с расстановкой произнесла пани Шиллер.

О концерте известили устно, и все же он вызвал большой интерес. Многие справлялись о нем, и когда наступил великолепный весенний вечер назначенного дня, оба зала ресторанчика были полны.

К сожалению, явился и немецкий летчик, поклонник или «кузен» Розы. Устроители концерта знали, что он не выдаст их, и все же приходилось держать ухо востро.

Оля и Геленка сели за маленький столик в глубине, справа от входа. Здесь их скрывала тень. Оля выбрала этот столик, чтобы как можно меньше привлекать к себе внимание. Она боялась, что слишком расчувствуется.

Аккомпанировал Эльжбете тощий молодой музыкант «из хорошей семьи» (спустя три месяца с кляпом из папье-маше во рту он был расстрелян вместе с другими заложниками возле трамвайного парка на Пулавской), он немного робел, но тем не менее бдительно следил за певицей, готовый к любым неожиданностям. Если Эльжбете удавалось взять высокую ноту, она делала неожиданную паузу; когда же звук не получался, ускоряла темп. Словом, пела она уже неровно и довольно манерно.

Пани Шиллер, сидящая где-то «за кулисами», в проходе между кухней и столовой, прекрасно отдавала себе в этом отчет. Потерявшая мужа и сына, она теряла теперь и этот голос, который столько лет доставлял ей радость. И даже немного корила себя за то, что в прошлом недостаточно пользовалась возможностью слушать пение дочери. Впрочем, и музыку Эдгара она тогда недооценивала. Не без сожаления вспомнился ей тот вечер после концерта в филармонии, когда они с мужем играли в четыре руки квартет Бетховена, как бы стараясь вытравить из памяти впечатление от музыки сына и пения дочери, так бесконечно тревоживших ее.

Эльжбета исполнила несколько песен Шопена. Однако они прозвучали бледно. У певицы не было простоты, она старалась «интерпретировать», а этого не выносят простые песенки, выдержанные, как и стихи Ветвицкого, в буколическом стиле. И лишь когда она запела «С гор…», страсть овладела ею и передалась слушателям. Запретный Шопен и полные скорби слова о тех, кто предан забвению, как нельзя лучше отвечали настроениям публики.

Оля слушала внимательно, не сводя глаз с Геленки, которая сидела, повернувшись к матери боком, какая-то подавленная и вместе с тем встревоженная. Оля не могла не заметить, насколько изменился тембр голоса Эльжбеты, а самое главное — манера исполнения; как не хватало певице непринужденности, как осторожно брала она высокие ноты, как трудно давались ей все крещендо.

И вместе с тем Оля, давно не слыхавшая пения, словно заново открывала для себя магическую силу музыки. С удивлением обнаруживала она, что рядом со страшным миром, в котором она жила, рядом с этой кровью, которая обагряла руки преступников и руки ее детей, рядом с миром страданий существовал какой-то иной, нетронутый и неприкосновенный мир, до которого можно было дотянуться, и он покорялся тебе, распахивался навстречу. Своеобразная чистота музыки никогда доселе не казалась ей столь кристальной. Музыка становилась для нее прибежищем от всех невзгод. И Оля удивлялась, почему она, живя в постоянном страхе, держа все время яд под рукой, никогда не пыталась обратиться к музыке. Зазвучали заключительные слова последней песни Шопена. Оля почувствовала, как глаза ее наполняются слезами.

Когда Эльжбета умолкла и раздались жидкие аплодисменты (слушатели боялись проявлять энтузиазм), разгневанная Геленка обратилась к матери:

— Что с тобой? Ведь это ужасно… — произнесла она суровым тоном.

Оля улыбнулась.

— Геленка, — сказала она, — ты опять ничего не понимаешь.

Геленка умолкла и отвернулась.

После короткой паузы Эльжбета начала исполнять песни Монюшки. «Полевая розочка» не произвела впечатления на слушателей. Потом Эльжбета запела «Абрикос».

Оля напряженно слушала эту песню, ожидая чудесной рулады в конце куплета. И как раз во время этой рулады ощутила чье-то легкое прикосновение. Она повернула голову. Это был незаметно вошедший Анджей, который осторожно поставил стул подле стула матери и сел рядом, коснувшись ее плечом.

Оля протянула руку и наткнулась на ладонь сына. Анджей крепко стиснул ее запястье. И больше уже не отпускал. Так, держась за руки, словно влюбленные, они дослушали песню.

С того утреннего, а вернее, ночного разговора в комнате Анджея Оля не обменялась с сыном ни единым доверительным словом. И то, что они сейчас вместе внимали музыке, собственно, тоже не было разговором. Но Оля понимала, что и для Анджея это была разрядка, а может, и он обретал какой-то иной мир, и он открывал для себя радугу, вознесшуюся над долиной страха.

В то же время — Оля чувствовала это — и для нее, и для Анджея это была минута воскрешения давным-давно забытого. Вдруг она увидела себя идущей по улице Чацкого, мирной, тихой улице, и ощутила в своей руке ручку маленького Анджея. Она почувствовала, как хрупка и податлива эта ручонка и как малыш доверяет ей и послушно идет туда, куда она его ведет. Она знала, что уже не вернуть ни этой доверчивости, ни чувства нерасторжимого единства. Анджей мог теперь во многом упрекнуть ее, да и ей каждый шаг сына внушал подозрение.

И все-таки они сидели рядом, держась за руки, как этого уже не делают мать и сын, когда тот становится взрослым, а значит, навсегда потерянным для матери.

Тут мелькнула у Оли странная, далее страшная мысль, что мертвый ан тек ей сейчас роднее и ближе. Потом она вспомнила Юзека и тетку Ройскую и все, что было сними связано.

«Юзек погребен в мавзолее, а где лежит мой — неизвестно, — подумала Оля. — Но это ничего не значит. И мавзолей обратится в прах и все, все…»

С болью в сердце подумала она, что и Анджей может вот так же стать ей «ближе», испугалась и осудила себя за эту мысль, равносильную примирению с гибелью Антося и даже как-то возвеличивавшую его смерть. Нет, нет, нельзя так думать. Еще это случится и с Анджеем. Оля крепко сжала руку сына, словно умоляя, чтобы он не покидал ее, всегда был при ней, а уж она не станет докучать ему расспросами.

Она уловила недоуменный взгляд Геленки, которая только сейчас заметила Анджея. В глазах дочери она прочла страх и досаду. Геленка наклонилась к ним, с удивлением обнаружила, что они держатся за руки, и спросила шепотом:

— Что слышно?

Анджей пожал плечами.

— Представь себе, немцы в Варшаве.

— Глупый, — сказала Геленка и отвернулась с равнодушной миной.

Эльжбета кончила цикл песен Монюшки.

Начался большой антракт. Разносили кофе и ломтики кофейного и макового торта.

Анджей отодвинулся от матери, и они принялись за кофе, не глядя друг на друга. За столиком царило молчание.

Подошла пани Шиллер. Подсела к столику и завела какой-то разговор. Оля с трудом заставляла себя слушать ее, а Геленка даже не пыталась сделать вид, что внимает ее словам. Девушка углубилась в какие-то свои мысли. Лицо ее застыло, две морщины залегли у рта.

— Представь себе, Оленька, какой сюрприз: Эльжбета нашла в своих бумагах две неизвестные песни Эдгара. Собственно, наброски.

— Боже милостивый, — сказала Оля, — какие же это песни?

А про себя подумала: «Если бы это произошло несколько лет назад!»

— Это песни на слова Кохановского из Псалмов Давида. Одна — «На реках Вавилонских», а вторая уж не помню, из какого псалма, но всего две строчки. Очень проникновенные, — добавила пани Шиллер растроганным голосом.

Анджей взглянул на мать. Весть о том, что нашлись неизвестные песни Эдгара, казалось, взволновала ее.

Но вот снова вышла Эльжбета с небольшой красной книжечкой в руках. Она записывала туда слова песен, которые исполняла, ибо память последнее время стала изменять ей. Пани Шиллер осталась за столиком.

— Слушайте, дорогие мои, — сказала она, хотя в этом не было никакой необходимости. Оля и без того вся обратилась в слух, а Геленка продолжала думать о чем-то своем.

Эльжбета исполнила весь свой репертуар: сперва взглянула на носки туфель, потом уверенно вскинула голову, а когда зал притих, обменялась взглядом с аккомпаниатором и кивнула ему.

Зазвучали удивительные аккорды. Было их четыре, и они низвергались стремительно, как в последней балладе Шопена. Эльжбета начала очень тихо и как бы робея.

Но вдруг она словно ощутила присутствие брата и запела так, будто ей аккомпанировал сам Эдгар. Песня была проста и выразительна.

— Чудесно, — сказала Оля.

Пани Шиллер кивнула. Анджея покоробила эта сентиментальность. Он недоуменно покосился на мать.

А Оля действительно изменилась в лице. Она всегда считала Эдгара своим другом. Но сейчас, когда он внезапно как бы обратился к ней из-за гроба своей неизвестной песней, ей показалось, что ближе его у нее никого не было. Она думала, что, пожалуй, ему одному могла бы поведать все — и о Казимеже, и о смерти Антека, и о том, как боится за Анджея. Захлестнутая потоком высоких нот, которые негромко и с легкостью прежних лет брала Эльжбета, она почувствовала такой прилив жалости к самой себе и своим детям, что, казалось, вот-вот расплачется. В проникновенных звуках псалма тоже слышались мука и жалоба.

Возникал новый и неведомый ей Эдгар, не тот, появлявшийся в гостиной на улице Чацкого, приятный и слегка надломленный, очень грустный человек, а иной, новый, лучезарный. Разумеется, он был грустен, но не как флейтист из экзотического восточного переулка — его грусть была шире и полнее, чем все, что может сказать музыка. Это была не «грустная дымка», присущая пейзажам французских мастеров, а какая-то всеобъемлющая скорбь. Он говорил времени, которое они сейчас переживали, этому страшному времени: ты минуешь, время, все минует, как миновал я, все вы промелькнете, словно тени, словно отражения верб в водах рек Вавилонских.

Оля так увлеклась и ушла в себя, что не заметила, как началась вторая песня. Для нее, ошеломленной и удивленной, все слилось в одно впечатление.

— Мой Эдгар… — сказала пани Шиллер, когда Эльжбета кончила.

Никто из публики не захлопал. Эльжбета ушла. Пани Шиллер встала и последовала за дочерью.

В программе значились еще две арии из каких-то итальянских опер. Оля подумала, что пора идти домой. Но прежде чем она решилась встать, певица вернулась и начала заключительную часть концерта.

В середине первой арии Оля заметила, что стул, где минуту назад сидела пани Шиллер, занял какой-то мужчина. Сначала она не поняла, кто это, но по длинным локонам, рассыпавшимся, когда он наклонился к Геленке, узнала Губи-Губи. Оля услыхала, как он сказал Геленке:

— Чего вы тут сидите? Разве не знаете? Началось.

У Оли болезненно сжалось сердце, ее дети почти одновременно произнесли:

Анджей: — Что случилось?

Геленка: — Я знала.

— Что, что? — забеспокоилась Оля.

Губи-Губи провозгласил с пафосом:

— Вы тут сидите, а евреи сражаются с утра.

— Что ты говоришь? — спросил Анджей.

Геленка махнула рукой:

— Право, Анджей, я бы постыдилась на твоем месте.

Они невольно заговорили громче, кто-то зашикал, а Эльжбета в паузе тревожно покосилась в их сторону. Но увидав, что немецкий летчик продолжает восхищенно глазеть на нее, Эльжбета успокоилась и снова принялась штурмовать высокие ноты. Ее аккомпаниатор тщетно пытался заменить целый оркестр.

— Что же теперь будет? — спросил Анджей. — А как же мы?

— Мы — другое дело.

Геленка снова вмешалась:

— Разумеется, мы — другое дело. А те пусть погибают, если им угодно.

— Перебьют всех до единого, — заметил Губерт.

— Геленка, ты-то откуда узнала? — горячо зашептал Анджей. — Бронек говорил?

— Бронек носил оружие в своих рисунках.

— Пресвятая дева! — ужаснулась Оля, хотя она и сама была не робкого десятка.

Эльжбета закончила вторую арию, послышался гул одобрительных возгласов и аплодисменты. Публика поспешила к выходу — близился комендантский час.

Воспользовавшись этим, молодые люди заговорили громче. Началась перепалка.

Анджей доказывал, что «нет никакого приказа». Геленка взглянула на него с презрением и обратилась к матери:

— Оставь их в покое (хотя Оля не вмешивалась в разговор), идем к Эльжбете.

Они направились в маленькую комнатку, служившую «артистической». Вблизи Эльжбета выглядела некрасивой, на слегка одутловатом лице нелепо белела пудра — парфюмерные изделия времен оккупации отнюдь не отличались высоким качеством. Профессор Рыневич, пунцовый, как школяр, стоял перед ней, повторяя:

— Прелесть, прелесть. Как прелестно вы пели!

Пани Шиллер добродушно улыбалась из-за плеча дочери.

— Действительно, профессор, — сказала она. — Невольно вспоминается Одесса.

И Эльжбета думала об Одессе, но будто о каком-то мираже, наваждении.

— Нашей Одессы уже нет, — сказал профессор.

— О Эдгар! — прошептала Эльжбета словно в экстазе.

Между тем юноши вышли на улицу. Было по-весеннему светло и тепло.

— Отличная погода, — сказал Губерт.

— Слушай, Геленка-то какова! — сказал Анджей. — Даже не верится. Ну и выдержка. Ведь Бронек там.

— Быстрей, быстрей, — торопил Губерт.

Они пробежали Мазовецкую улицу, «площадь Гитлера», Театральную, вышли на площадь Красинских. Увидали карусели и качели. А за Луна-парком — глухую стену.

Из-за стены вздымались тучи дыма и пыли. Горело несколько домов сразу. Слышались одиночные выстрелы.

 

X

На второй день восстания в гетто бои шли на Мурановской площади, на Милой и на Сапежинской. Бронек был на Милой, на третьем этаже щеточной фабрики.

Под вечер атаки немцев прекратились и воцарилась зловещая тишина. Из бункеров никто не выходил, и молчание подземелья как бы усугубляло всеобщее безмолвие. Чувствовалось, что старые и перепуганные люди притаились где-то в глубине, ошеломленные и исполненные ожидания.

После полудня бои на Милой были особенно ожесточенными. На крыше дома, где Бронек, горячившийся весь день, наконец угомонился, по-прежнему реял истерзанный пулями, но не покоренный красный флаг. В большом зале лежали вповалку повстанцы. Еще вчера они были для Бронека совсем чужими людьми, а сегодня он знал не только их имена, но и характер каждого. Характеры повстанцев раскрывались в том, как они стреляли, как вели себя в бою, в том, насколько они были многословны, или попросту в интонации, с какой бранились или отдавали приказания. Вот металлист Мендель, типичный трудяга, рослый, крепко сколоченный брюнет, у которого слово «шлюха» звучало то и дело как поговорка, как точка после каждой фразы и особенно после каждого выстрела, А вон тот, Манек, ткач (он поправлял всякого, кто называл его Моником), — нервный, хрупкий и беспокойный, он и в боевой обстановке сохранял четкость и быстроту движений, присущие людям его профессии. Бронек понимал, что Манек чертовски трусит и старается подавить этот страх суетой. Он минуты не стоял на месте, а метался от окна к окну с винтовкой (большая редкость) в руках и стрелял довольно беспорядочно. А когда надо было выйти на улицу, бросился одним из первых.

«Но чего это ему стоит», — подумал Бронек.

Дальше лежали двое близнецов, портновские подмастерья. Никто не знал их имен. Просто «близнецы» — и точка. Они были неразлучны, стреляли из одного пистолета по очереди и без конца обнимались. Бронек знал, что на танцульках близнецы неутомимо отплясывали вдвоем, не нуждаясь в партнершах. Сейчас они лежали рядом, прижавшись друг к другу. Но в сгущающихся сумерках было видно, что ребята не спали. Напротив, глаза их были широко раскрыты, словно оба чему-то крайне удивлялись.

На всех лицах в час этого вечернего затишья появилась печать удивления. Был ею отмечен и огромный, белотелый, совершенно нагой бегун Наум Фриде из «красных спортсменов». Он застыл, как изваяние, в углу зала и глубоко дышал.

— Наум, что с тобой? — спросил кто-то из лежавших на полу.

— Ничего, сам себе не верю, — ответил Наум.

Броней подошел к окну.

Один из близнецов пошевелился.

— Броней, не приближайся к окну! — крикнул он. — Ты же знаешь — чем черт не шутит!

— Уже ушли, — сказал Наум.

— Чем черт не шутит! — повторил близнец сонным голосом.

Бронек отпрянул от окна, но затем все же выглянул на улицу. Было совсем безлюдно и тихо. В этой полнейшей мертвенности единственным проявлением жизни был теплый вечерний ветер, который дул откуда-то со стороны Вислы, подметая улицу легкими, неторопливыми порывами. В доме напротив, который был покинут жильцами или только казался опустевшим, из выбитых окон на четвертом этаже свешивались белые занавески. Они трепетали и словно выглядывали на улицу. Из этого дома несло паленым, хотя он не горел и не был сожжен. Может, гарью тянуло и из других домов, со всей улицы, но создавалось впечатление, что запах идет именно из этих мертвых окон. Они казались Бронеку огромными черными глазами, воззрившимися на него с тем же немым вопросом, с тем же удивлением, которые отражались в глазах белотелого Наума и сплетенных в объятиях близнецов. Он опустился на корточки у окна: здесь по крайней мере чувствовалось дыхание ветра, колыхавшего облака дыма и занавески, но еще сохранявшего частицу далекой речной свежести.

В зале стоял резкий запах от давно не мытых тел, пропотевших за несколько часов жаркого боя, полных страха и радости. Было очень душно, и даже Бронеку, уже привыкшему к зловонию, стало невмоготу.

— Ну что, не ожидал? — послышался рядом слабый голос.

Бронек обнаружил, что сидит возле того места, где расположился Зачек, невысокий, но крепкий парень, грузчик, когда-то ему позировавший. Единственная живая модель, которую он рисовал здесь, в гетто.

Бронек не ответил, только протянул руку и крепко стиснул плечо Зачека.

— Убил хоть одного немца? — спросил Зачек.

— Не знаю, — ответил Бронек. — Я стрелял вслепую. Еще не привык.

Зачек вздохнул.

— Человек не может привыкнуть к таким вещам, — сказал он полушепотом, но убежденно.

— Вот видишь, — сказал Бронек. — А немцы? Они убивают автоматически, словно машина.

Зачек пошевелился и тихо застонал.

— У немца другая натура, — сказал он. — Они такими уж родятся. Пропади они пропадом.

— Точно, — сказал Бронек. — Ты чего стонешь?

— Больно. Я ранен.

— А говорил — нет раненых.

— Чего ради стал бы я хвастать? — проговорил Зачек. — Попало в ступню. Видимо, рикошетом.

— Сильно болит?

— Нет, самую малость.

В эту минуту снаружи, со стороны лестницы, в зал вошел их командир Нухим. Он был высок, строен, а со вчерашнего дня сделался еще стройнее: на ногах его красовались немецкие сапоги. Нухим крикнул с порога:

— Бронек!

Бронек неохотно поднялся, совсем не по-военному, и подошел к нему. Нухим взял его за руку.

— Идем, — сказал он, вытащил Бронека на лестничную клетку и спросил:

— Ты знаешь, где этот дом?

— Какой дом? — у Бронека не было сил даже на то, чтобы удивиться.

— Тот, из которого проход ведет в город.

— Значит, есть такой дом?

— Есть.

— Ну так что? Я-то его не знаю.

— Ты должен туда пойти.

— А это далеко?

— В нескольких шагах. Проберешься вдоль стен. Впрочем, немцев уже нет, еврейская полиция попряталась, никто тебя не задержит.

— А если задержат?

— Ох! — досадливо поморщился Нухим. Бронек внимательно смотрел на его широкое белое лицо, которое светилось в тени, точно фосфоресцировало. — Ну, тогда скажешь пропуск. Знаешь пропуск?

— Ты хочешь, чтобы я все знал?

— Но ведь тебя вызывают!

— Вызывают? Меня?

— Так мне сказали. Ты должен пойти в этот дом — Мурановская, шесть. Тебя вызывают. Тебе привезли оружие.

— Оружие?

— Для тебя и для твоих товарищей.

— Невероятно! — Бронек пожал плечами.

— Ступай, — сказал Нухим и слегка подтолкнул его. — Это в нескольких шагах отсюда. Мурановская, шесть, возле самой стены. Только никого не бери с собой.

— А может, взять?

— И никому не говори, понял? Это военная тайна.

— Ну и дела! — вздохнул Бронек.

— И поосторожнее у главного штаба. Это дом под знаменем.

— А почему оно красное? — осведомился Бронек.

— Иди, буржуй.

На улице воздух был еще более упоительным. Бронек шагал очень медленно у самых стен домов, точно прогуливался. С кем? Прогуливался…

От Милой до Мурановской — рукой подать. Бронек шел вразвалку, словно моряк, спустившийся с корабля на берег. Повторял про себя пропуск «Ян — Варшава». «Ян — Варшава», совсем как в детской книжке. Кто бы мог подумать, что подобные вещи бывают на самом деле!

Бронек вспомнил повесть Пшиборовского «Битва под Ратином», которую читала ему старуха кухарка, когда он был совсем маленьким. Мадам Злотая ворчала на нее:

— Зачем вы морочите голову малышу?

— Это очень хорошая книжка, — говорила кухарка и добавляла многозначительно: — И такая польская.

И вот теперь на улице Милой, у лаза, ведущего на Мурановскую, Бронек подумал:

«Кто знает, уж не влияние ли это польской литературы? Восстание, смерть… Ведь только в польских книгах можно вычитать такое».

И улыбнулся своим мыслям.

«В «Битве под Рашином» тоже был такой подземный ход».

На Мурановской Бронека ждал высокий еврей-повстанец. Он провел его в погреб. Потом узким проходом, через который едва можно было протиснуться, они прошли в просторный подвал с земляным полом. Здесь горело электричество. На двух мешках с картошкой, доставленных сюда, очевидно, тоже каким-нибудь необыкновенным способом (ведь этот «вольный» дом стоял у самой стены гетто, к которой невозможно было приблизиться), сидели два человека. Когда Бронек вошел, один из них встал и подал ему руку.

— Это я, — сказал Анджей.

Второй тут же куда-то удалился. Повстанец, сопровождавший Бронека, тоже исчез. Они остались вдвоем.

Бронек, не произнося ни слова, смотрел на Анджея. Он не знал, что сказать. Не мог собраться с мыслями и поэтому молчал.

— Это я, — повторил Анджей. — Я принес оружие для твоих товарищей.

Он показал на маленький сундучок, стоявший возле мешков.

— Этого мало, — с трудом выдавил Бронек.

— Это наше личное оружие, — сказал Анджей. — Мое и Губерта. Мы берегли его для себя.

— Получите другое.

— Возможно, — сказал Анджей. — Но это оружие Губерта. Еще с «Капсюля». Бронек усмехнулся:

— Вот бы мой отец позабавился!

— Да, — Анджей почему-то смутился, — так уж получилось.

— Ну ладно, — сказал Бронек, — а как ты сюда попал?

— Это длинная история. Я расскажу ее тебе там, «на воле».

— Хороша воля, — Бронек не вникал в смысл слов Анджея, — ничего себе воля!

— Не философствуй, — вдруг встрепенулся Анджей. — Отнеси оружие своим и возвращайся. Я подожду.

Бронек пожал плечами.

— Подождешь? Чего подождешь? Пока мы не начнем стрелять? Слишком торопишься.

Анджей приблизился к Бронеку. Его слова прозвучали как признание:

— Геленка прислала меня за тобой. Я обещал привести тебя.

Бронек отступил на шаг и с минуту смотрел Анджею в глаза.

— Геленка? Кто это такая? — спросил он.

Анджею стало не по себе.

— Не паясничай. Сейчас не время, — вспыхнул он и попытался взять Бронека за руку.

— Не прикасайся ко мне, — сказал Бронек. — От меня воняет.

И в самом деле Анджей обратил внимание, что от Бронека несло потом и калом, застоявшейся сыростью и тем, что французы называют запахом бедняков. И сквозь все эти миазмы пробивался не сильный, но стойкий смрад тлена и гари.

— Дурак, — гневно проговорил Анджей, — мы все смердим в неволе. Ступай, отнеси оружие и возвращайся. Уже комендантский час. Мы проберемся на Брацкую. У меня есть ключ от ворот. В центре патрулей немного. А тут, может, проскочим. Я должен отвести тебя на Брацкую. Убежище тебе приготовлено где-то в Отвоцке. Губерт устроил. Ну, пошевеливайся.

Бронек вдруг опустился на мешок с картошкой.

— Я устал, — произнес он совсем просто. — Не привык, знаешь ли, стрелять: дьявольски болит рука и все плечо отбил. Боюсь, что стреляю в белый свет.

Анджей присел на другой мешок.

— Скажи, — обратился к нему Бронек, — что у вас слышно? Как мама, как Геленка?

— Представь себе, — Анджей и сам не заметил, как начал рассказывать, — я ничего не знал о восстании в гетто. Губерт пришел только во время концерта, вечером… А я с утра был на военных занятиях.

— Какого концерта? — спросил Бронек с любопытством.

— Знаешь, Эльжбета пела. У себя в кабаке. Мама хотела, чтобы я пошел с ней.

— Мама хорошо себя чувствует?

— Недурно. Об Антеке совсем не вспоминает.

— Вон что. Значит, она постоянно думает о нем.

— Пожалуй, да. Мама любила его больше, чем меня.

— Это тебе кажется. А что пела пани Эльжбета?

— Шопена, Монюшку, Эдгара. Здорово пела.

— А что пела Эдгара?

— Знаешь, недавно нашли какие-то две его неизвестные песни. На слова Кохановского из псалма: «На реках Вавилонских».

Бронек рассмеялся:

— На реках Вавилонских! И тут эти евреи!

Анджей пошевелился.

— Не уходи, погоди немного, — как-то очень естественно и просто сказал Бронек. — Мы так хорошо разговариваем.

Анджей усмехнулся.

— Видишь ли… — пробормотал он.

— А еще что? Ты ходишь на свои военные занятия? Приятное времяпрепровождение. Сегодня как будто великолепный денек, верно? Вот я вышел, а кругом все уже такое весеннее, хоть у нас не видно ни листика.

Анджей потянулся к карману.

— Смотри, — он протянул на ладони маленький зеленый листок, — я сорвал его в парке Красинских. Правда, красивый?

— Дай, — сказал Бронек.

Анджей отдал ему листок. Бронек с минуту рассматривал его, потом спрятал в карман.

— А может, ты с кем-нибудь играешь в зелень? — полушутливо, полусерьезно спросил он.

У Анджея вытянулось лицо.

— Обалдел? С кем мне играть в зелень?

— Это верно, — спохватился Бронек. — Геленка мне говорила.

— Не до игр.

— Да. Но ты сорвал листок. Это хорошо. Это очень хорошо… Ты сорвал листок.

— Это ничего не значит.

— Конечно. И не значит и значит. Бронек встал.

— До свидания, — сказал он. — Знаешь, меня как-то встряхнула эта встреча. Я был так утомлен и, признаюсь тебе, малость обалдел. Слишком уж хорошо пошло у нас дело с первых дней. Это плохой знак.

Анджей молчал.

— А если бы и была какая-нибудь хорошая примета, что из этого? — продолжал Бронек. — Вот этот листочек — хороший знак. Красивая вещица, — добавил он, беря сундучок с оружием. — Жаль, что пропадет.

— Это старый сундучок моего отца, — пояснил Анджей.

— А что с отцом?

— Он в Бразилии, мы получили весточку окольным путем.

— Далековато, — усмехнулся Бронек. — Все мы разлетелись.

Он немного подумал и добавил:

— Ведь и я очень далеко.

Потом подал Анджею руку и, осторожно неся тяжелый сундучок, направился к узкому проходу. У самого лаза обернулся к Анджею:

— А патроны тут есть?

— Есть немного, — машинально ответил Анджей, не двигаясь с места.

— До свидания, — почти весело произнес Бронек и, уже скрывшись в проходе, добавил: — Привет Геленке!

 

I

До самой осени 1943 года Януш Мышинский отсиживался в Коморове и никто его не беспокоил. Разумеется, покой этот был весьма относительным. Лично его, Януша, не трогали, но он постоянно оказывался невольным участником каких-то событий. В Сохачеве действовала биржа по вывозу рабочей силы в Германию и лагеря, крупные имения отбирали и превращали в «легеншафты», а в окрестных лесах творилось невесть что. Надо было вызволять молодежь из рук «арбайтсамта» — Януш сам ездил на тележке в Сохачев улаживать эти дела. Однако, убедившись, что и о нем самом и о его усадьбе в немецких учреждениях имеют довольно туманное представление, он перестал мозолить немцам глаза, чтобы подольше сохранить свое инкогнито. Теперь Януш посылал в уездный городок Игнаца или Ядвигу, а чаще всего пана Фибиха, который благодаря фамилии мог сойти за «фольксдейче». Пан Фибих доставал также все необходимые нормированные материалы для строительства новых оранжерей, которое в ту пору затеял Януш.

Годы войны и оккупации были погожие и урожайные. В первый же год, удостоверившись, что такой мелкий объект, как Коморово, не возьмут под немецкое управление, Януш на добытые где-то деньги (в этом ему помогла панна Текла) начал строить большие оранжереи. Маленькую теплицу, напоминавшую о первом разговоре с Зосей, он велел снести. Януш не любил всего, что было связано с покойной.

Как вскоре выяснилось, расходы на оранжереи, несмотря на трудности с получением нормированного кокса, окупились с лихвой: выращивание помидоров — это дело было поставлено с размахом — начало приносить солидный доход, а осенью хозяева Коморова могли уделить внимание и цветоводству. Хотя Коморово находилось вдали от местечка и железной дороги, пан Фибих, нанимая «левые» грузовики, наладил бесперебойный сбыт и доставку продуктов.

Ядвига твердой рукой вела «бабье хозяйство»: битых кур, гусей и уток она частенько возила даже в Варшаву — смелой женщине каким-то образом удавалось отбояриваться от жандармов. Ядвига больше всех обитателей Коморова ездила в столицу. Теперь она бывала там чаще, чем до войны. И всегда заходила на Брацкую улицу, заносила провизию для Голомбеков и панны Теклы.

Как-то вечером, под осень, Ядвига вернулась из Варшавы не одна. Януш стоял у окна и в зыбком сумраке увидел, как с брички, которую посылали в Сохачев за экономкой, спустилась еще какая-то хрупкая фигурка. Он скорее догадался, что это Геленка, чем узнал ее.

Девушка вошла в комнату как ни в чем не бывало. Она поздоровалась с Янушем, ни слова не говоря о причинах своего приезда, так, будто всего на час отлучалась из Коморова.

Ядвига появилась следом за ней.

— Панна Геленка, — сказала она, — поживет у нас несколько дней. Хорошо?

Януш без удивления посмотрел на Геленку, но ответил не сразу.

— Вот и прекрасно. У тебя, Ядя, будет общество…

Экономка явно была не в восторге от такой компании.

Она согласилась взять с собой Геленку в Коморово, уступив отчаянным мольбам панны Теклы, которая внушала ей уважение и даже нечто вроде страха. Ей не нравилась мрачная, но броская красота Геленки. Она всегда отдавала предпочтение Анджею.

Однако сейчас Ядвига с миролюбивым видом принесла приборы и подала запоздавший обед.

Януш, как обычно, мало разговаривал с приезжей. Он задал лишь несколько вопросов, касающихся домашних, и поймал себя на том, что чуть было не спросил об Антеке, — он забыл вдруг, что того уже нет в живых. Геленка, доедая котлету с брюссельской капустой, как бы невзначай осведомилась:

— Дядя, а немцы к вам не заглядывают?

Никогда прежде Геленка не называла Януша «дядей».

А теперь начала подражать Анджею. Видно, ей для чего-то понадобилось это фиктивное родство.

— Нет, не заглядывали, — ответил Януш.

Он не задавал лишних вопросов. И раньше-то он не отличался любопытством, а сейчас тем более. Геленка заняла одну из комнаток наверху и спускалась только к обеду.

Присутствие Геленки за столом сначала вывело Януша из равновесия, он никак не мог привыкнуть к ее красоте. Особенное беспокойство вызвало у него сходство Геленки с Юзеком Ройским: каждое ее слово, каждая улыбка напоминали о давно забытых снах. Но и к этому через несколько дней он привык. Глядя в ее ясные, с косым разрезом глаза, Януш вспоминал фразу, услышанную в горах: «Ты уж никогда не будешь с ними». Разумеется, он тогда не мог быть с ними. Но с тех пор, как заметил, что Геленка уже совсем не та веселая девчушка с лукавой гримаской, какой он знал ее прежде, что она может быть ему сестрой в грусти, в разочаровании, в беде, он почувствовал к ней невыразимую симпатию. Она была теперь не так красива, как несколько лет назад, но стала словно милее. Огромную разницу в возрасте, которая существовала между ними, как-то сгладила общая беда. Со временем Януш обнаружил, что и с ним самим что-то происходит.

Хотя Януш с самого начала войны, даже еще раньше, со времени возвращения из Испании и Рима, постоянно пребывал в какой-то прострации — состоянии духа, которое легко определить словами «ни к чему», — он все же вскоре почувствовал, что с приездом Геленки многое изменилось в Коморове. Изменилось самое главное — настроение. А если меняется настроение, то меняется и все остальное. Не ощущалось уже вялой меланхолии — обычного состояния Януша, — которая невольно передавалась окружающим. Что-то происходило в доме. Януш не знал, в чем причина — в красоте ли Геленки или попросту в ее молодости. Иные жизненные интересы были той новью, которую внесло в его дом присутствие девушки.

И в себе самом заметил Януш перемену. Словно пробуждалось в нем что-то новое. Тень тени надежды. А может, все это не так уж страшно — и война и вообще судьбы человечества?

Когда они сидели за обеденным столом, Янушу достаточно было взглянуть на золотую прядь, вьющуюся надо лбом «малышки», на луч света, который искрился в завитках ее волос, на отблеск осеннего дня, отраженный в ее зрачках, чтобы почувствовать эту перемену. Порой ему казалось, что нет войны, нет чудовищных зверств гитлеровцев, которые этой осенью бесчинствовали вовсю, а есть только осеннее солнце, дробящееся светлыми бликами в волосах девушки.

Януш почти не разговаривал с Геленкой. Слишком поглощенный работами в теплицах и строительством нового крыла оранжереи, он обычно перебрасывался лишь несколькими словами с Ядвигой. Отправлено ли то или это? Кто поедет в Сохачев и не надо ли ехать в Варшаву?

Но Ядвигу не так-то легко было провести. Улучив минуту, когда они были в комнате одни, она спросила:

— Чего ты так теряешься за столом?

Януш только пожал плечами.

— Je t'embête, oui? — мрачно произнесла Ядвига и вышла, громко хлопнув дверью.

«Этого мне еще не хватало», — подумал Януш. Однако вечером, за ужином, он вспомнил:

— Я видел вас когда-то в горах, на Гале Гонсеницовой.

Геленка внимательно посмотрела на него.

— Когда вы нас видели, дядя? — спросила она.

— Перед самой войной. Ты была с Анджеем и еще с каким-то чернявым пареньком.

— Это был Бронек.

— Вы шли на Кшыжне?

— Да. Анджей хотел сделать нам сюрприз и повел нас на Кшыжне, не сказав, какой вид открывается оттуда…

— А оттуда открывается прекрасный вид.

— Целая панорама.

— Это была для вас большая неожиданность…

— Да, — как бы собираясь с мыслями, проговорила Геленка. — Но по пути туда я встретилась с еще большей…

— Какой?

Геленка вдруг оживилась. Януш никогда ее такой не видел. Сначала это его озадачило, потом он все понял. В страшные годы оккупации прогулка в горах с братом и его другом, наверняка именно тогда ставшим ее возлюбленным, осталась для девушки светлым воспоминанием; это было единственное событие, к которому ей хотелось мысленно возвращаться.

— Чертовски приятная была прогулка, — сказала она, улыбаясь и словно отбросив вдруг всю свою серьезность — серьезность конспиратора, человека, который много знает.

«Интересно, носит ли она при себе цианистый калий?» — невольно подумал Януш.

— Чертовски приятная была прогулка, — повторила Геленка, глядя мимо Януша в окно, словно видела там пройденный путь. — Ведь мы шли пешком… Бронеквсегда говорил: «Мы шли пешком от Кракова до Закопане», но это было не совсем так. Мы доехали до Мыслени автобусом… и только потом двинулись по шоссе.

— Долго шли? — поинтересовался Януш.

— Три дня, — ответила Геленка и, взглянув на Януша, со вздохом добавила: — То были самые счастливые дни в моей жизни.

— И какой вас ждал сюрприз?

— Мы не пошли по шоссе прямо до Кликушовой, а свернули в Рабку. Я никогда не была в Рабке и не знала, красиво там или нет. А вы бывали когда-нибудь в Рабке, дядя? — спросила она с внезапным любопытством.

Януш испытующе посмотрел на нее. Геленка изменилась в этот момент до неузнаваемости, казалось, это была другая девушка. Прелестные черты утратили скованность — улыбка озарила ее лицо. Она слегка выпячивала красиво очерченные губы, у глаз сбежались мелкие морщинки, и на щеке появилась ямочка, которая придавала ей столько очарования.

— Нет, никогда не был, — ответил он. — И что же ты там нашла особенного?

— Ах, это была такая неожиданность, когда мы подошли к старому костелу. Я совершенно выдохлась и рухнула, как колода, под первым попавшимся деревом. Я видела, что деревья там старые и раскидистые, но не заметила почему-то, что они огромные.

— Ты, должно быть, утомилась. Жуткое дело — столько протопать пешком…

Януш старался изъясняться в стиле Геленки, хотя она давно забыла свои излюбленные словечки и говорила теперь гораздо сдержаннее.

— Деревья, казалось бы, как деревья, — продолжала девушка. — Но когда я взглянула на костел, то просто онемела от восторга. Схватила Бронека за руку и все твердила: «Взгляни, взгляни…»

— Это деревянный костел?

— Из лиственницы. Он прятался среди высоких, могучих лип и ясеней и выглядел каким-то нереальным. Словно был не из дерева, а из чего-то другого. Из шелковых полотнищ, что ли… Ты будешь надо мной смеяться, дядя, — вдруг заколебалась Геленка, — будешь презирать меня… Ведь я действительно ничего не видела. Но все-таки мне кажется, что этот костел потрясающе прекрасен. Безусловно, он прекрасен.

— Наверняка, — поддакнул Януш, упиваясь чудесным преображением Геленки. — Наверняка. Эти сооружения очень красивы.

— И не в смысле каких-либо архитектурных красот, по крайней мере так говорил Бронек, а с точки зрения красоты фактуры, — продолжала Геленка. — Бронек был помешан на этой «красоте фактуры». Он обо всем говорил так. И о костеле в Рабке, и о ясенях возле Кликушовой… Его восхищала фактура. Он говорил, что лишь Константен Гиз умел передать «красоту фактуры». Вечно ссылался на этого Гиза.

— А ты когда-нибудь видела рисунки Гиза?

— Ведь я же ничего не видела, дядя, — произнесла Геленка, сразу сникая.

— И Анджей был с вами? — чуть ли не с ревностью спросил Януш.

— Был.

— Даже на каникулы в Пустые Лонки не поехал?

— Нет, — сказала Геленка и с суховатой язвительностью добавила: — Его возлюбленная как раз вышла замуж. А ее супруга посадили в каталажку… Анджей боялся соблазна.

Она цинично усмехнулась. Януш смутился.

Ядвига захихикала. Она торжествующе взглянула на Януша, точно хотела сказать: «Видишь, каковы эти детки». Но промолчала.

Януш уставился в тарелку, чувствуя, как у него сжимается сердце. И лишь немного погодя пробормотал:

— Ты недобрая, Геленка.

— Мне никто не помогает стать доброй. А уж от того, Что творятся вокруг, вряд ли подобреешь, — довольно резко проговорила девушка. Злая усмешка не сходила с ее лица. — Анджей — тот добрый. Он был так забавно влюблен в простую девушку, проще которой не найдешь на целом свете.

— Все-то ты знаешь, Геленка! — заметила несколько задетая Ядвига. — И даже помнишь, что было четыре года назад! А почему нельзя любить «простых» девчат? — добавила она спустя минуту.

Геленка ничего не ответила. Она ушла к себе в комнату и в тот день больше уже не показывалась.

Так коротали они дни в невеселых разговорах или в еще более суровом молчании. Только недели через три Януш осознал, как жаждет он, чтобы это молчание продолжалось вечно. И полные разногласий застольные беседы, и этот шорох в мансарде — признак жизни «на верхотуре», которая прежде всегда пустовала, а теперь была обитаема, — все это стало ему необходимо. Он не хотел признаться самому себе, что этой осенью, когда новости одна хуже другой приходили не только из Варшавы, но и из Сохачева, сердце его наполняло удивительное чувство гармонии, какого он давно не испытывал. Януш лицемерно приписывал все добрым вестям с фронтов. Впрочем, это не мешало ему следить за каждым шагом Геленки.

Постепенно он убедился, что она находится в Коморове вовсе не потому, что ей пришлось исчезнуть из Варшавы. Очевидно, здесь она выполняла какое-то задание. Геленка отправлялась на прогулку, якобы в сторону Сохачева, а сама шла совсем в другую сторону, к лесам. Януш видел однажды, как она прохаживалась по аллее с каким-то юнцом. Все это сердило его. Но ему казалось, что его злит слишком неосторожное поведение девушки.

— И это они называют конспирацией! — как-то сказал он Ядвиге.

Экономка испытующе поглядела на него и, пожав плечами, вышла. Янушу не понравилось это молчание.

— А, пусть называют, как хотят, — проворчала она, когда он снова повторил те же слова.

В Коморове ни для кого не было тайной, что в лесу под Броховом, за Кампиносом, засели партизаны. Отряд, ближе всего находящийся к Варшаве и как будто весьма активный. Янушу пришло в голову, что Геленка выполняет роль связной между отрядом и Варшавой. Однако вскоре он убедился, что это не так.

В конце октября стояли теплые, солнечные дни. Лес, казалось, был отлит из меди. По утрам чистое, сапфирное небо подымалось из предрассветной мглы.

Чувство гармонии нарастало. Януш находил в себе силы преодолевать все «преходящее». Он взирал на события как бы с высоты. И в то же время знал, что скоро все эти чувства будут в нем подавлены. Он решил сочинить что-нибудь. Сидел по утрам за столиком, что-то писал и зачеркивал.

В это утро он тоже сидел так часа два, устал и решил немного поработать в оранжерее. С радостью вышел он во двор, оставив листки на столе.

Когда он уже был в теплице, Игнац доложил, что его непременно хотят видеть какие-то бабы. Януш был несколько раздосадован.

— Какие бабы? Что за бабы?

— А это, сударь, бабы из леса, из-за Брохова.

— Что им надо?

— Они, сударь, из Люцины.

— Из Люцины? Что это значит?

— А это деревня такая есть, — сказал Игнац. — В лесных глубинах. Сами понимаете, сударь…

Игнац многозначительно подмигнул. Януш знал, что Игнац тайком в овине слушает радио и почитывает газеты. Поэтому сразу догадался, о чем он ведет речь.

«Люцина, — вспомнил Януш, — деревня, затерявшаяся в самой чаще леса. Полностью контролируется партизанами».

— Ну так зови этих баб, — сказал он, сдаваясь.

Вошли две женщины, высокие, загорелые, громкоголосые. Какие-то удивительно смелые и симпатичные. Януш, разглядев их, улыбнулся. Та, что была выше ростом и постарше, подождала, пока Игнац вышел из оранжереи, и начала без всяких предисловий:

— Мы пришли сюда, сударь, с нижайшей просьбой.

— Это не наша просьба, — добавила младшая.

— А чья?

— Да тех, из леса, — без смущения сказала старшая.

— Что вам нужно? — холодно спросил Януш.

— Да к ним, сударь, два англичанина приблудились, а столковаться с ними невозможно.

— Значит, я должен пойти к ним? И служить им переводчиком?

— Просили, чтобы сейчас же, а то им очень некогда. Вроде бы должны этих англичан поскорее отправить… А столковаться с ними — ни в какую!

— Но ведь это далеко, чертовски далеко.

— Безделица для таких ножек, как ваши. Километров двенадцать будет… Только они просили, чтобы вы непременно пришли пешком. Ведь бричка да конь и все такое прочее могут навлечь… Ей-ей, недалеко, двенадцать…

— Да что ты болтаешь, — перебила младшая, — до Люпины восемь, а там еще два-три…

— Надо в обход, не через деревню. Так что будет километров тринадцать… За два часа дойдешь.

— Но как же я туда попаду? — спросил Януш, все более раздражаясь.

— А мы вас проводим. За этим и пришли.

— Значит, я прямо сейчас должен собраться и идти?

— Выходит так, благодетель. Пока еще тепло и солнышко светит. Мы пойдем впереди…

— Чтобы не навлекать…

— А вы следом. Мы будем оглядываться, поспеваете ли за нами. — Бабы засмеялись. Януш почувствовал себя задетым.

— Не бойтесь, — сказал он, — ноги у меня еще сильные.

— Сюда-то мы шли, пожалуй, не более часа.

— Так ведь мы межами, межами. Прыг-скок, словно зайчишки…

— Ну так и я пойду межами, — улыбнулся Януш. — Надо только взять какой-нибудь еды. Ведь это займет целый день.

— Не стоит, сударь. Там вас покормят. У нас в Люцине перекусите. Не стоит нагружаться.

Януш уже давно не выходил в поле. Он бодро шагал теперь за двумя веселыми бабами; они шли легко, как цыганки. Сперва у него чуть-чуть захватило дух, так стремительно двинулись они вперед. Бабы оглядывались на него и подталкивали друг друга локтем, словно это была какая-то любовная игра. Его забавляла эта прогулка вдоль межи, «прыг-скок, словно зайчишки», вдогонку за женщинами.

Во всей этой осенней безмятежности он уловил вдруг новый, давно забытый оттенок сердечности или дружелюбия — что-то отрадное и прекрасное.

Мышинский никому не объяснил, куда направляется, но Геленку и Ядвигу, попавшихся ему в саду, слегка встревожило упрямое выражение его лица. Януш прошел мимо них, ничего не сказав, и направился к лазу, пробитому в каменной ограде сада. Выйдя в поле, он обернулся. Обе стояли в проломе стены и смотрели ему вслед. Он махнул им рукой, чтобы успокоить.

Меж тем женщины пошли не прямо, а, сделав большой крюк, обогнули Коморово, пересекли шоссе и только здесь повернули к видневшимся на горизонте желтым и голубоватым полосам леса.

«Я смогу вернуться липовой аллеей, — подумал Януш, почти бежавший по меже, — они берут лишку».

Бабы направились через поля. Они шли межами, а издали казалось, что идут напрямик. На опушке дубняка они почти пропали из виду. Но их черные с зеленоватым отливом платки мелькали среди стволов.

Януш торопился изо всех сил. Он чувствовал, как бодрящий воздух ускоряет ток крови, дышал так, словно у него убавилось лет, и совсем перестал думать о том, что его ждет. А ведь сперва он досадовал, представляя себе предстоящую встречу с партизанами; наверняка его ждет трудный разговор с английскими парашютистами или летчиками. Но когда достиг опушки и ступил на тропу в дубняке, он совсем забыл о цели этого похода.

Януш сам не знал почему и вряд ли смог бы это объяснить, но ему вспомнилась ранняя молодость. А может, знал? Ну конечно, такая же дорога — только почва была менее песчаная — вела из Маньковки в Молинцы. Так же надо было идти по дороге, петлявшей среди старых дубов. Такая старая дубрава и на Украине и здесь — редкость. Януш смотрел на высокие дубы и восхищался медно-красным оттенком листвы. Свернулась она и скорчилась, а все не опадала. В воздухе стояла тишина, и не было ветра, который мог бы ее развеять. Над бурым лесом простиралось небо — без единого облачка, темно-сапфировое и очень высокое. Итальянское небо.

В памяти Януша воскресали ежедневные прогулки между двумя домами его детства. Сколько раз — порой даже по нескольку раз в день — он проделывал этот путь, когда был в Маньковке! Старик Мышинский посылал его к Ройским со всякими пустяками: с запиской к пану Ройскому, чтобы взять в долг сахару или обменять газеты, ибо тех газет, которые читали у Ройских, Мышинский не выписывал.

Пожалуй, он не прошел лесом еще и четверти часа, как уже совсем забыл, где находится и стечению каких удивительных и страшных обстоятельств обязан тем, что оказался здесь, а не между Маньковкой и Молинцами.

Как-то естественно исчезло ощущение времени, словно чьи-то руки сняли с его плеч тяжесть суровой и грустной жизни. Он снова стал молодым Янушем, влюбленным не столько в Ариадну, сколько вообще в жизнь. Молодым Янушем, который шагает лесом из одной усадьбы в другую.

Он тихонько насвистывал мелодию Второго концерта Шопена и даже принялся помахивать в такт рукой, как делал это на прогулках в дни своей юности. Этому он научился на гимназических экскурсиях в Житомире. Тогда все ребята махали так, подражая солдатам. Януш улыбнулся.

Ему было очень хорошо сейчас в лесу. По-настоящему (хорошо. Давно уже он не чувствовал себя таким счастливым. Казалось, кто-то снял с его плеч все тяготы жизни. Снял, как пальто. И уже не было ни жизненного опыта, ни смерти близких, ни всех разочарований, черствости, тревог, Испании. Была только огромная вера и огромная радость, как перед самым отъездом из Молинцов в Одессу. Он повторял про себя: «Все будет хорошо, вот увидишь, Януш, все будет хорошо. — А потом добавил: — Все будет хорошо, дорогой».

И снова улыбнулся, ибо эта фраза напоминала ему Янека Вевюрского, его безграничную доброту и лучистые глаза, которые потом он сам закрыл собственными руками. Нет, не закрыл, ибо всего этого не было. Еще не было.

Была только горечь молодости, приятная, как горьковатый вкус первого березового листка.

И странно: всей жизни не было. Он избавился от гнетущей тяжести. Шел легко, необычайно легко, и совсем не чувствовал усталости. Не думал о том, что должен идти за какими-то бабами, а просто следовал за ними машинально. Но хоть он и не чувствовал тяжести минувшей жизни, она существовала вне его и растягивалась между стволами берез и дубов, как гигантское полотнище. Он мог теперь обозреть всю ее — огромную, долгую, как ему казалось, и совершенно бесплодную, видел ее как нечто единое. И его удивило, что была она такой тяжелой, трудной, хоть он и не мог похвастаться какими-то творческими усилиями, — была пустой и тяжелой, как железо. Может, потому и тяжелой, что пустой.

На мгновение Януш остановился и присвистнул.

— Боже мой, посмотрите-ка, — сказал он, — вот ведь до чего дошло.

Сколько в этой жизни было хлопот и суеты! А ведь он так старался, чтобы их было как можно меньше. Но с первой минуты жизни… А что было первой минутой его жизни? Конечно, тот момент, когда он увидел Ариадну в белом платье на самом верху лестницы в странной квартире Тарло в Одессе… С первой минуты жизни все у него «не складывалось». Все превращалось в проблему, и проблемы эти не решались, а падали нерешенные в пропасть, как изуродованные куски железа. И столько лежало на дне его жизни этих вопросов, запутанных и неразрешимых! В сущности, он не знал, зачем женился на Зосе, а еще меньше знал, почему потерял ее. И почему после этой потери все пошло не так, как надо. Глупые поездки, во время которых перед глазами стояла улыбка маленькой Мальвинки. Не только глупость, но и преступление! А эти страшные дни в Испании! И смерть Ариадны…

Януш содрогнулся, ибо жизнь, которая распростерлась перед ним как нечто чужое, безразличное и скучное, вдруг снова стала его собственной жизнью и крепко схватила за горло. Ариадна, лежащая под автомобилем, который бесстыдно изорвал и задрал ей юбку, — лежащая в красной луже с открытыми, но уже мертвыми глазами, застывшими, как у застреленного зайца, — не могла стать чем-то чужим и далеким. Она настолько глубоко вошла в жизнь Януша, что была неотделима от него. Он не мог ее оторвать, не мог из-за нее обрести своей невинной молодости, вернуть легкость прогулки между Маньковкой и Молинцами. Всюду, где бы он ни шел — хотя бы даже дубравой молодости, — он шел со всеми этими смертями за пазухой.

Один Янек Вевюрский остался где-то в стороне, не торчал в его жизни, как колючка, вонзившаяся в ладонь, и только о нем одном подумал сейчас Януш почти с радостью. Он испытывал облегчение от того, что пусть не в его жизни, но вообще где-то существовал такой человек со светлым чубом, с голубыми глазами и этим ласковым словом.

— Дорогой, — снова повторил Януш.

И вдруг ржавые дубы, словно по воле волшебного заклятья из «Тысячи и одной ночи», превратились в зеленые, весенние. И Януш, уже давно шагавший по лесу, рассердился: «Почему, черт побери, я не вижу этой Маньковки?» И лишь когда дубрава поредела и Мышинский, выйдя на опушку, увидел среди леса широкую котловину, где дымили хаты Люпины, он заметил, что его окружает осенний пейзаж.

Бабы остановились у изваяния мадонны на перекрестке дорог и делали ему знаки, чтобы он обошел деревню. Одна из баб пошла межой к лесу, лежавшему за деревней, а другая своим легким, цыганским шагом направилась к дому, из трубы которого подымался высокий, пушистый султан дыма.

Младшая миновала дворы и за деревней тоже свернула к лесу. Деревья здесь были не такие старые, и кроны смыкались плотнее.

Когда Мышинский ступил под свод листвы, лес показался ему таинственным. Януш понимал, что приближается к месту расположения партизан. Однако он шел по этим зарослям еще минут сорок пять, уже ни о чем не вспоминая, не размышляя. Боялся только, как бы не потерять след женщины, чей платок снова мелькал то здесь, то там между деревьями. Вперемежку с дубами тут росли сосны; попадались и высокие старые липы, которые были самыми старыми в этом лесу.

«Глупо, что она по-прежнему идет впереди меня, — подумал Януш. — Здесь мы могли бы идти уже вместе».

И вдруг ему захотелось — тем более что он чувствовал себя молодым и свежим — пройтись вот так зеленым лесом с этой женщиной, шагать рука об руку, бездумно смеяться и шутить над чем угодно. Одним словом, быть молодым. Мог бы и месяц им светить, как в цыганском романсе, ведь нынче вдобавок ко всему еще и полнолуние…

Ему стало бесконечно жаль утраченной молодости и утраченной любви. Впрочем, стараясь утешить себя, он подумал, что не было у него ни настоящей молодости, ни настоящей любви. Ни с кем он не был так крепко связан, как концы шали на груди. Ядвига? Он не любил Ядвигу. Геленка пришла слишком поздно. Да, теперь он видел ясно — или это ему только казалось, — что он не изведал настоящей любви. А может, и иначе: никогда не знал счастливой любви. Это большая разница. Вечно все либо не удавалось, либо повисало в пустоте. Тогда, сразу же после свадьбы, когда Зося поцеловала его в губы, он единственный раз ощутил какую-то тревогу. Но это чувство уже никогда не возвращалось. Может, это вовсе и не было счастьем? А то, что было у него с Ариадной, погребено во прахе забвения, в пепле времени, в серой нынешней повседневности — он уже не помнил этого.

Это было давно, я не помню, когда это было… Может быть, никогда?

Может, никогда не было?

— Не было? Ну и слава богу, что не было, — громко сказал он самому себе. Не было Ариадны, не было любви, не было смерти. Не было смерти Ариадны, белого «линкольна», лужи крови. Что лучше? Чтобы не было ни любви, ни смерти? Или чтобы была огромная, великолепная любовь — а потом смерть?

В эту минуту он наткнулся на одну из своих провожатых, которая разговаривала с партизаном. Он, кажется, требовал какого-то официального пропуска, а женщина, по-видимому, решила «взять горлом».

— Велели привести, вот и привела, — бойко тараторила она. — Это помещик из Коморова, он должен потолковать с вашими англичанами. Ну пустите же нас, бога ради! Не волыньте!

Януш подошел к молодому партизану. Это был невысокий блондин, красавчик, но с удивительно плебейским лицом. У него были большие голубые глаза и пшеничные бакенбарды. Янушу человек этот показался жестоким, и он сразу почувствовал к нему антипатию.

— Ступайте вперед, — резко сказал наконец партизан Янушу. — По этой тропинке, прямо.

И повел его, словно на расстрел.

Так дошли они до изгороди, за которой стоял домик лесника, небольшой, выкрашенный бурой краской, крытый гонтом. По двору сновали какие-то люди. Вид у них был весьма непрезентабельный.

Скрипел колодезный журавль.

«Как у Сенкевича», — подумал Януш.

К ним подошел пожилой партизан. Януша провели в какую-то странную пристройку, похожую на дровяной сарай или кладовую. На стенах висели уздечки и хомуты. Обладатель бакенбардов задел на ходу бубенчики — они зазвенели, напомнив о зиме и катанье на санях. Стояли здесь и винтовки.

— Эй, ты, — окликнул пожилой кого-то из пробегавших по двору, — приведи-ка тех барчуков в оружейную мастерскую.

Януша усадили на табурет у стола, вернее, у станка, на котором ремонтировали, очевидно, и хомуты и винтовки: тут валялись обрезки черной кожи, грязная пакля, шомполы и ржавые шурупы.

— Присядьте здесь, — сказал пожилой партизан, между тем как молодой стал на страже у дверей. Это не понравилось Янушу.

— Видите ли, — продолжал его собеседник, — им надо растолковать, что сегодня или завтра прибудет самолет, приземлится на шоссе, тут, неподалеку, и что они должны сесть и уехать. И что полетят они в Россию, матушку Расею, понятно? И чтобы они не воображали, что их собираются доставить в Лондон, к английскому королю под крылышко. Ничего подобного. Пусть и не мечтают.

— А откуда они тут взялись? — спросил Януш.

— С неба упали, — сказал пожилой.

Внезапно заговорил часовой. Голос у него был хриплый и очень неприятный.

— Я бы посоветовал вам прекратить эти расспросы.

Януш обернулся к нему, крайне удивленный.

— Это вы мне говорите? — осведомился он.

— А то кому же! — грубо ответил партизан. — Может, вашей мамаше?

— Успокойся, Збышек, — сказал пожилой, которого явно коробила резкость товарища. — Ну чего ты задаешься?

Но в эту минуту ввели двух «барчуков». Действительно, вид у них был такой, словно явились они прямо с Пиккадилли. Один был рослый, светловолосый, с коротеньким носиком — совсем лорд Дуглас. Второй, пониже и потемнее, с черными глазами, казался более мужественным. Они стали возле станка и дружно поклонились Янушу.

— Good afternoon , — произнесли оба одновременно, как благовоспитанные дети.

Януш с трудом сдержал улыбку.

В этом странном и жестоком мире, среди видавших виды и грубоватых партизан, каждый день находящихся на волосок от смерти, эти два благовоспитанных англичанина действительно выглядели не только смешно, но и трогательно. Так они были уверены в своей ценности.

У одного шея была повязана пестрым шотландским шарфиком, у другого из кармана френча торчал небольшой томик в сером сафьяновом переплете. Библия или стихи?

«Наверняка «Потерянный рай» Мильтона», — подумал Януш.

— Боже мой, господа! Откуда вы взялись? — спросил он. — И что тут делаете? Вы должны сматываться отсюда при первом же удобном случае. На днях вам как будто представится такая возможность. Не разводите церемоний, садитесь в самолет — и до свиданья!

— All right , — сказал брюнет, — но мы требуем, чтобы нас, офицеров действующей армии, отослали в Англию.

— Хорошо, хорошо, — согласился Януш. — Я вас понимаю, но надо же считаться с возможностями. С Англией нет связи…

— Но мы не хотим в Россию, — возразил блондин и жалобно взглянул на Януша.

— Если уж нельзя отправить нас в Англию, то мы предпочитаем остаться здесь.

— Но сейчас идет война, — увещевал их Януш. — Вы не можете здесь оставаться.

— Почему?

— Потому что здесь опасно.

— Почему?

Януш развел руками.

— Почему! Почему! Неужели вам не ясно, в каком положении вы находитесь?

В эту минуту часовой у дверей снова забыл о своих служебных обязанностях и подошел к столу. Он резко сказал Янушу:

— Ну что вы так долго им втолковываете? Молитве их учите, что ли? Вы должны им объявить, что они поедут в Россию, и точка.

Януш бросил разгневанный взгляд на юнца с баками и повысил голос.

— Я говорю с ними так, как считаю нужным! А если вы не доверяете мне, нечего было меня вызывать.

— Чего они от вас хотят? — испуганно спросил блондинчик. — Этот солдат, — он показал на часового, — нам очень неприятен.

— Перестань, Збышек, — снова принялся успокаивать часового пожилой партизан, который привел сюда Януша. — Отвяжись и не задавайся.

— Не стал бы я такому доверять, — буркнул Збышек и отступил к дверям.

Януш обратился к английским летчикам со всей учтивостью, на какую был способен:

— Увы, господа, я не могу продолжать разговор с вами. Мне было поручено сообщить вам, что вы должны выехать при первой же возможности. Полагаю, что вам следует подчиниться. У вас нет выбора. А упорство в данном случае нежелательно.

— Что это значит? Почему нежелательно?

— Это значит — опасно, — решительно заявил Януш.

— Это значит, что нас могут убить? — спросил чернявый.

— С ума ты сошел! — напустился на него блондинчик. — Ведь мы же офицеры королевских военно-воздушных сил и находимся среди союзников. Здесь нам не может грозить никакая опасность.

— Ну а если немцы окружат этот лес? — вышел из терпения Януш. — Если они начисто перебьют весь этот партизанский отряд, тогда что? Советую, господа, подчиниться. Вы находитесь в оккупированной стране. Вы как бы в плену…

— Мы находимся среди друзей, — отчетливо произнес блондин-идеалист.

— Разумеется, но… — Януш развел руками, — но моя миссия окончена. Больше мне нечего добавить. — И он обратился к партизану, который привел англичан: — Я кончил.

Тот с силой хлопнул себя по бедру.

— Ну, шагом марш, — скомандовал он англичанам. — Пошли.

«Барчуки» снова наклонили головы, словно китайские болванчики.

— Good bye , — произнесли они одновременно и вышли спокойным, ровным шагом из «оружейной мастерской».

Януш изложил содержание беседы с англичанами пожилому партизану, который казался ему более рассудительным.

Партизан выслушал его и тут же вышел.

Тогда Януш обратился к другому, с бакенбардами, продолжавшему стоять у дверей:

— Моя миссия закончена. Можно идти домой?

— Погодите, — мрачно ответил тот и, к величайшему изумлению Януша, тоже вышел, оставив его одного среди хомутов и винтовок. Он не возвращался довольно долго.

«Вечно приходится зря терять время», — подумал со вздохом Януш.

Наконец Збышек с бакенбардами снова влез в каморку и проговорил даже с некоторой грустью в голосе:

— Ну, теперь все. Больше вы никому не нужны.

 

II

Молодой, смахивающий на медведя партизан, оставляя без внимания все попытки заговорить с ним, проводил Мышинского до того самого места, где он расстался с сопровождавшей его женщиной. Оттуда Януш шел уже один.

Дойдя до опушки, он остановился и посмотрел в сторону деревни. Люцина лежала тихая, словно необитаемая, под лучами осеннего солнца. За деревней снова тянулся лес, который предстояло пройти, чтобы попасть в Коморово.

Януш старался понять, почему он не испытывает страха. Ведь его наверняка поджидала здесь не одна ловушка.

Встреча с лесными людьми вытеснила ощущение непосредственной опасности. Если там ничего с ним не случилось, так тут уж ему и вовсе нечего бояться.

Януш хотел уже двинуться дальше, как вдруг позади раздался голос. Он обернулся с досадой: ему хотелось собраться с мыслями, побыть в одиночестве, а женский голос нарушил это состояние сосредоточенности.

Обернувшись, он увидел женщину, одну из своих провожатых.

— Уважаемый, — сказала она, — что же это они вас отпустили не по-христиански? Вы, верно, голодны, отмахали столько верст. Идемте-ка со мной. Загляните в мою хату.

Януш заметил, что на этот раз женщина, видимо потому, что была без подружки, выражалась вполне интеллигентно. Ни в ее произношении, ни в лексиконе уже не было ничего вульгарного.

Он и сам не знал почему, но это произвело на него скорее отрицательное впечатление.

— А вы, видно, кончили школу? — сказал Януш.

— Ох, какая там школа… — отмахнулась она.

Януш не очень охотно, но все-таки последовал за ней. Они шли в сторону Люцины. Дым над хатами поднимался прямо в небо.

— Какая превосходная погода, — заметил Януш.

— Чего же вы хотите? Осень. У нас всегда осенью благодать.

Это было банально.

— Мужа нет, поехал в Варшаву, но мы с соседушкой («Наконец какие-то человеческие слова», — подумал Януш), но мы с соседушкой кое-что для вас приготовили. Я сразу поняла, что эти партизаны ничего вам не дадут.

— Кое-что они мне дали, — сказал Януш, думая совсем о другом, не о хлебе.

Дальше они шли уже молча. Деревня производила впечатление чистой, но очень бедной.

Вошли в третью от края хату. Никого они не встретили по дороге — ни ребятишек, ни даже скотины. Ни одна собака не забрехала.

Он оказался в довольно темной комнате. Окна затеняли кусты и высокие деревья, которые росли здесь возле хат, — вероятно, остатки леса.

— Я сейчас… — сказала хозяйка и скрылась в другой половине дома.

Януш сидел один. Он не хотел признаться себе, что партизанский лагерь произвел на него большое впечатление.

Большое впечатление произвели на него и англичане — их наивность и полнейшее непонимание обстановки. Они непременно хотели попасть в Англию, хотя всякому было бы ясно, что доставить их туда невозможно.

«Пусть себе думают, что летят в Англию, — произнес он про себя. — А когда приземлятся в Саратове, деваться будет некуда».

И подумал: «А может, и в самом деле их отправят в Саратов?»

Ему стало жаль этих англичан. Он живо представил себе лица «барчуков».

Дело в том, что, покидая партизанский лагерь, Мышинский еще раз мимоходом увиделся с ними.

Когда брошенный на произвол судьбы своим стражем Януш проходил мимо густых кустов орешника недалеко от того места, откуда открывался вид на деревню, он вдруг обнаружил двух англичан, стоявших в чаще и казавшихся теперь почти нереальными. За ними, разумеется, маячила какая-то фигура — очевидно, это был тот добрый партизан, который и разрешил им эту последнюю встречу с Янушем.

Януш вошел в заросли. На ветках орешника кое-где еще держалась увядшая, бурая листва.

Юнцов заливал мерцающий свет, просеянный сквозь ветви и остатки осенних листьев. Солнечные блики лежали на их лицах.

Почти ничего не говоря, буркнув что-то похожее на «good bye», они сунули ему в руки два предмета. Младший — томик в сафьяновом переплете, пробормотав: «Шелли», а второй — большой, холодный, гладкий кольт.

Теперь, сидя в хате и дожидаясь трапезы, Януш сказал себе:

— Вот я и вооружен на смерть и на жизнь.

И надо признать, что наличие этого пистолета в кармане несколько повлияло на состояние его духа.

Он устал, и ему даже стало казаться, будто все это происходит во сне.

Януш оглядел комнату. Здесь было лишь несколько табуреток и кровать. Он сидел у ветхого стола, доски которого были гладко отполированы от долгого употребления.

На таком столе непременно должна была появиться краюшка черного хлеба и крынка простокваши. Но провожатая, которую, как выяснил Януш, звали Сабиной, принесла большое белое блюдо, какими сервируют столы в имениях, а на блюде красовался жареный гусь — ароматный, обложенный подрумянившимися картофелинами. Потом был принесен окорок, нарезанный ломтиками, лук и помидоры.

Разумеется, появился и хлеб, но, вопреки ожиданиям, белый, и, наконец, початая бутылка самогона.

Януш только теперь почувствовал, как проголодался, и усердно принялся за еду.

— Вот видите, а то бы так и пошли голодный. Хорошо, мы с Софьей додумались, что надо вас накормить по-человечески.

— Великолепное угощение, — сказал Януш.

— Ничего другого у нас нет. Только бедную птицу все бьем да бьем. Не утка, так гусь, не гусь, так курица. Последнее время даже муки на лапшу нет…

— А яйца есть?

— Когда такой лагерь под боком, — сказала Сабина, — не много яиц убережешь. Собирают сами, на зорьке шарят по курятникам… Наказание…

Сама хозяйка ничего не ела, зато выпила с Янушем стаканчик, а за ним второй.

— Давно они здесь стоят? — не подумав, спросил Януш.

Сабина пристально посмотрела на него. Но в ее взгляде не было подозрительности. Скорее какая-то грустная снисходительность.

— Стоят, стоят, — сказала она. — Давно уже. С самой зимы.

— А мне в сущности безразлично, — сказал Януш, сообразив, что допустил бестактность. — Просто так спросил. Я знаю, что по нынешним временам лучше не задавать вопросов.

Сабина как-то странно улыбнулась в ответ.

— Вы такой ученый, — начала она, — образованный…

Януш почувствовал раздражение.

— Не притворяйтесь, — сказал он. — Мне кажется, что вы тоже учились.

— Не слишком много, — опять улыбнулась Сабина.

«Улыбка у нее какая-то сердечная, даже материнская», — подумал Януш. Ему стало досадно, что он ее одернул. Сабине не хотелось рассказывать о себе — это было совершенно ясно.

— Вы что-то начали говорить? — напомнил он уже мягче.

Самогон сразу ударил ему в голову — ведь он выпил на голодный желудок целых два стаканчика. Мышинский почувствовал, что у него есть что-то общее с этой женщиной. Возможно, мелькнула у него мысль, что они думают об одном и том же.

— Да ничего. Мне просто хотелось спросить вас, — сказала Сабина. — Но если вы считаете, что в наше время не следует задавать вопросов…

— Смотря какой вопрос, — ответил Януш, пытаясь вызвать ее на разговор.

— В том-то и дело, что вопрос довольно сложный, — сказала Сабина и пододвинула к нему блюдо. — Ешьте, — сказала она, — вам еще дальняя дорога предстоит. Это мы с Софьей только так говорили, что недалеко… Боялись, что откажетесь.

— Очень хотелось отказаться. Кстати, приняли меня здесь весьма негостеприимно. Не доверяли, что ли?

— Не удивительно, ведь им с любым приходится держать ухо востро… Они очень осторожны.

— Ну да, — сказал Януш без особой убежденности.

— Я хотела вас спросить, — заговорила Сабина, — как, по-вашему, долго они тут продержатся?

Януш рассмеялся.

— Вы полагаете, что я всезнайка!

— А вы не знаете?

— Дорогая моя, я сижу дома, запершись на четыре засова, и ничего не знаю! Но даже если бы я был в самой Варшаве, Лондоне или Москве, все равно не сумел бы ответить на этот вопрос.

Сабина немного удивилась.

— Вы сидите в Коморове? — спросила она. А потом добавила: — И ничего не делаете?

Януш почувствовал себя неловко.

— Что же я могу делать? Не знаю, имеет ли большой смысл все это подполье.

Сабина задумалась.

— Возможно, многого они не сделают… Но ведь так уж заведено, что мужчина не сидит сложа руки. Мой муж не в Варшаве, он совсем в другом месте…

— Мне даже этого не хотелось бы знать, — сказал Януш.

— А вы кто же будете? — спросила Сабина.

Януш не ответил.

С минуту они помолчали.

— Ешьте, пожалуйста, — сказала Сабина.

— Больше не могу.

— Сейчас принесу кофе. У меня немного сохранилось. У нас его никто не пьет, могу вам сварить.

И исчезла в сенях.

Януш снова оглядел комнату. Выпитый самогон начал на него действовать. Теперь он заметил в хате еще какие-то вещи. На стенах висели фотографии, картинки из Сохачева, какой-то вид Желязовой Воли.

«Сентиментальная хата», — сказал он себе.

Хата, видимо, и впрямь была сентиментальной, ибо мысли Януша приняли иной оборот. Его несколько озадачили слова хозяйки: «И ничего не делаете».

Януш мог делать то же, что и те, кому он сегодня нанес визит. И он с досадой подумал, что все-таки испытывает к этим людям нечто вроде антипатии. Но признавшись себе в этом, тут же устыдился и одернул себя.

И все-таки он не мог избавиться от какой-то внутренней неловкости. Что-то во всей этой истории его не устраивало. Впрочем, что именно — не составляло тайны. У Януша было врожденное отвращение ко всякой деятельности — он обнаружил это, разумеется, не впервые. И вооруженные действия, и военный лагерь, и приготовления к борьбе — все теперь претило ему. Он подумал об Анджее. Януш был глубоко убежден, что по натуре Анджей ему сродни. Их разговор под дубом в Коморове в тридцать девятом году был полон недомолвок. Но Януш понимал, что Анджей, как бы обязуясь действовать за него, взваливая на свои плечи всю тяжесть ответственности, чинил насилие над собственной натурой.

«Каким же образом это ему удалось?» — спросил он себя.

Вспомнил, что говорили (все это передавала ему Ядвига, возвращаясь из Варшавы) о последних подвигах Анджея. Януш огорчался, ведь он очень любил этого юношу. И прекрасно знал, что Анджею нелегко было превратиться в такого рубаку и что он наверняка тоже страдает.

«Надо бы лишить его моих полномочий, — подумал Януш, словно переносясь в сферу деловых отношений. — Я должен взять все это на себя».

В ушах его звучал вопрос Сабины: «А вы кто же будете?»

Он хотел подумать над этим, но мысли путались. Что бы он мог ответить на этот вопрос? В сущности, кто он такой? Что означает его присутствие в этом мире, который сделался столь нелепым и жестоким? Какой смысл имеет его существование? «Кто обо мне думает? Кто меня помнит?»

И весьма странная мысль пришла ему в голову: а может, помнит о нем — где-то там, в далекой России, — его непостоянный друг Володя? Он попытался представить себе, как сейчас относится Володя к ним, полякам. Какие мысли обуревают его в момент, когда советские войска приближаются к границам Польши.

«Наверно, вспоминаются ему наши одесские разговоры, наши встречи, неожиданные и такие странные, и все то, что мы успели сказать друг другу. Наверно, вспоминается и то, о чем мы не успели или не решились сказать друг другу, все то недосказанное, что, однако, оказало глубокое влияние на эту нашу дружбу. Удивительно, — рассуждал он, — что двух друзей разделяет именно то, о чем они не решались говорить. Все, что осело на дне фраз, на дне сердец, на дне слов, которые в общем-то не означали в их разговорах того, что должны были означать».

Володя не питал к полякам особой нежности и не скрывал этого от Януша. Он недооценивал их, хоть и признавал, что они хорошие солдаты. Но после бесед с ним у Януша всегда оставалось впечатление, что Польша привлекает Володю и он говорит не то, что чувствует, а только то, что, как ему казалось, должен говорить. Володе было небезразлично его происхождение — ведь фамилию-то он как-никак носил польскую.

«Ариадна считала себя полькой», — вспомнил Януш.

И это имя — Ариадна, всплывшее сейчас в столь своеобразной обстановке, помогло Янушу осознать всю нелепость положения, в каком он оказался. Более того, нелепость всей его жизни — жизни человека, совершенно не приспособленного к действительности, которая уже столько лет его окружала. Такая участь показалась ему незаслуженной, недостойной поляка, ведь это было прозябание на задворках событий. Он писал сегодня письмо Билинскому и оставил его на столе неоконченным. И теперь, сидя здесь, в убогой крестьянской хате, между лесом и партизанским лагерем, он подумал о том, что письмо это, изобилующее — о боже! — ссылками на историю Польши, было таким искусственным, таким никчемным и, собственно говоря, совсем не соответствовало его нынешнему положению. Хуже всего была именно эта его неприспособленность. А также то, что он мог размышлять о «вечных» проблемах, стоя перед партизаном с бакенбардами, старался создать себе искусственный мир, который брала приступом польская действительность, носился с собой и придавал собственной личности значение, какого не только не было, но и не могло быть. Какой смысл имела его жизнь для этой деревни, для партизан, для этих людей, которые все так же гибли в повседневной сутолоке? Он приписывал своей встрече с Ариадной какое-то невероятное значение, но едва это удивительное имя было произнесено в пустой крестьянской хате, ему тут же стало ясно, что эта встреча, как и сама его жизнь, ровным счетом ничего не значила.

«Так продолжаться не может», — сказал он себе.

И подумал, что письмо Билинскому — всего лишь попытка придать значимость своей пустой жизни. Напряжение всех сил ума и души, чтобы оставить после себя след, какого не оставили люди, из поколения в поколение рождавшиеся, работавшие и умиравшие в Люцине, в этой хате. Только пласты моллюсков, образующих меловые отложения, лежат здесь. Ему страшно было думать о себе как о существе эфемерном, преходящем, но он чувствовал, что такова его судьба.

«Восставать против судьбы? Невозможно, — снова произнес он почти вслух. — Однако такой бунт…»

В эту минуту в сенях послышались шаги хозяйки, и она с довольно таинственным видом вошла в комнату.

В руке Сабина несла небольшой чайник с кофе. Она налила Янушу стакан. Кофе был жидкий, но Януш так давно не пил кофе, что обрадовался и такому.

— Я думаю, — сказала Сабина, присаживаясь напротив гостя, — что вы страсть какой ученый.

— Ученый? — спросил Януш.

— Ну, так говорят тут, в деревне. Одним словом, начитанный, как вы бы сказали.

Януш недоверчиво покосился на женщину. Все меньше походила она на деревенскую бабу, и все заметнее проглядывал в ней человек, который лишь скрывается в деревне. Он слегка насторожился.

— В чем начитанный?

— Впрочем, начитанность не имеет тут ни малейшего значения, — произнесла Сабина, как бы совсем отбрасывая личину. — Дело не в этом. Мне хотелось бы знать, как человек вашей культуры оценивает наше положение.

Януш улыбнулся.

— Мне кажется, вы явно ошиблись адресом. Вы видели, как я живу — ведь ко мне не доносится даже эхо войны, а что уж говорить о каких-то важных политических проблемах. Я политикой не интересуюсь.

Сабина пожала плечами.

— Ну, это только отговорки, — заметила она, наливая и себе кофе. — Должны же у вас быть какие-то мысли.

Януш протянул к ней руку.

— Мне не хотелось бы делиться с вами этими мыслями. Они крайне пессимистичны.

— Пессимистичны?

Януш решил, что Сабина не поняла этого слова, и хотел ей объяснить, что оно значит. Но Сабина жестом остановила его.

— Я окончила семь классов, — проговорила она.

— Вот видите, надо было сразу сказать. Подозреваю, что вы окончили все десять. Впрочем, это меня не интересует. А ваш супруг?

— Мой муж действительно крестьянин, тут уж без обмана.

— Вот как, — протянул Януш.

— Так почему же пессимистичны? — не унималась Сабина. — Ведь теперь уже ясно, на чьей стороне победа.

— Вот именно. Но я знаю русских.

Сабина вспыхнула.

— Как вы можете знать русских? Вы жили там, наверно, в начале революции, были помещиком, с народом не сталкивались. Вы о них представления не имеете…

— А вы?

— Ну и я тоже ничего не знаю.

— Так как же можно составлять уравнение со столькими неизвестными? С целым неведомым народом, который через несколько месяцев станет народом-победителем и будет диктовать свою волю всей Европе?

Сабина подлила в кофе самогона и отпила глоток.

— Вы не прочь выпить, как я вижу.

— Так мне становится немного легче, — улыбнулась женщина. — Надеюсь, вы догадываетесь, что жизнь у меня здесь нелегкая. Как вы пережили революцию?

Януш ответил не сразу.

— Пока вас не было в комнате, я как раз думал о тех временах. Вспомнились мне мои тогдашние симпатии и взгляды. Вероятно, они не были разумны, коль скоро довели меня до такой отшельнической жизни. И до того, что я, собственно, не могу дать ясного ответа на ваш вопрос.

— На какой именно? Ведь я их задала вам много, а вы постарались ни на один не ответить.

Януш рассмеялся от всей души.

— Это не умышленно. Попросту я самому себе не в состоянии ответить на подобные вопросы и избегаю раздумий о таких вещах.

— Каких вещах?

— Рассмотрим наши экзаменационные вопросы в порядке очередности.

— Вы все запомнили?

— Мне казалось, что вы задавали их по определенной системе.

— То есть?

— Когда вы еще разыгрывали деревенскую бабу, вы задали самый главный вопрос: «А кто же вы будете?»

— Я повторяю его и в новом воплощении.

— Вот именно. А если бы я задал вам такой же вопрос?

— Разумеется, в данную минуту я не могла бы вам ответить. Но самой себе ответила бы без колебания. Я-то знаю, кто я такая.

— Какой же вы счастливый человек! Право, я мог бы вам позавидовать, если бы не…

— Что?

— Если бы не сомневался отчасти в искренности ваших уверений. Не так легко польскому интеллигенту определить смысл своего существования.

— Я не причисляю себя к интеллигентам… И тем более к польским интеллигентам…

— Вы не чувствуете себя полькой?

— Пожалуй, нет. Я еще до войны прониклась отвращением к подобного рода определениям.

— Хорошо. Чего же ради вы хотите знать, кто я такой?

— Потому что хочу хоть немного быть готовой к временам, которые надвигаются.

— Вы выйдете из убежища?

Сабина задумалась.

— Я нахожусь, вернее, вполне могу оказаться в несколько ложном положении.

— Женщина найдет выход из любого положения.

Сабине явно требовалось время, чтобы обдумать ответ.

— Почему вы не доливаете самогона в кофе?

Януш ответил прямо:

— Если уж на то пошло, я предпочел бы просто самогон.

— Значит, у меня остался второй вопрос, — сказала она, испытующе глядя на Януша.

— Какой был второй вопрос?

— Уже не помните? А хвастались, что у вас хорошая память. Да ведь второй вопрос был очень простой: как вы пережили революцию? Он относится к области воспоминаний. У вас ведь хорошая память, надо только вспомнить.

— А вы хорошо запомните то, что я буду говорить?

— Не беспокойтесь. Не слишком хорошо. Я не напомню вам об этом…

— А я не боюсь. На моей совести нет никаких грехов. Разве только чересчур прохладное отношение к друзьям… А может, напротив, слишком горячее… Я влюбился. И это было хуже всего.

— Это случилось весной? — спросила Сабина не без иронии.

— Ваши вопросы становятся все язвительнее. Еще несколько таких замечаний, и я окончательно смогу ответить на первый вопрос… самому себе. Разумеется, была весна.

— Вы думали только о себе?

— Нет, как раз наоборот, я думал только о ней.

Януш чувствовал, что самогон действует на него. Он перегнулся через стол и произнес:

— Вы только послушайте. Я расскажу вам все. Давно уже я не говорил об этом.

Держа перед собой стакан с самогоном, Януш уставился на него.

— Впрочем, это не была весна революции. Это было год спустя. В восемнадцатом году…

Женщина устроилась поудобнее на табуретке, как бы готовясь выслушать интересную историю.

— Неужели она была так красива? — спросила Сабина.

Януш минуту раздумывал, не сводя глаз с зажатого в руке стакана, словно видел в нем отражение Ариадны. Не той Ариадны, какой она стала впоследствии — грузноватой, с расплывшимися чертами лица — и которую время, не старя, все заметнее лишало красоты. Ариадна никогда не являлась в его воспоминаниях раздобревшей стареющей женщиной, какой он встретил ее в Риме. Она всегда оставалась для него молоденькой девушкой в белом платье и в обманчивом сверкании мишуры.

— Я, естественно, не могу описать вам, какой она была. Она стоит у меня перед глазами молодая. Впрочем, несколько лет назад я как-то был в Одессе. И встретил там чудесное существо, которое оказалось ее племянником. Он пел на сцене… И был гораздо красивее ее. Но как он выглядел, я тоже не смогу рассказать. Мне кажется, что самым большим достоинством Ариадны…

— Ее звали Ариадна?

— Ариадна Тарло. Мне кажется, что самым большим ее достоинством была особая прелесть — не просто женское обаяние, а очарование, присущее только русским женщинам… Родители ее были польского происхождения, и потом, на Западе, она выдавала себя за польку, но Ариадна была русская в полном смысле этого слова.

— Она была артисткой?

— Не знаю. Нет, пожалуй, нет. У подлинного артиста, что бы он ни делал, — все по нем, все облегает его, как тонкая перчатка руку. А у Ариадны все было ненастоящее. Нет, не только ненастоящее, а даже искусственное. Factice, — как говорят французы. И вся ее жизнь была ненастоящая.

— Как это жизнь может быть ненастоящей?

— Видите ли, вам этого не понять. Ваша жизнь очень страшная, интересная, кипучая — и самая что ни на есть настоящая. Увы, все то, что вы переживаете, подлинно. Вы не знаете, не можете этого понять. — Януш задумался. — Нет, при некотором усилии вы все-таки поймете. Ведь, может, и вас научил опыт, и вы по своей — как бы это выразиться? — работе убедились, что порой говорится одно, а в действительности происходит совсем другое. Или иначе: когда не чувствуешь, что делаешь, теряешь какой-то внутренний контакт. Человек, который чувствует, что он делает, гармоничен. Брат ее был совершенно гармоничен. Он принимал участие в революции. Он делал то, что чувствовал и что понимал. Между его ощущением правды и тем, что он делал, не было зазора. Я останавливаюсь на этих вещах, ибо вас они наверняка заинтересуют в связи с вашими раздумьями о будущем.

— Наверняка заинтересуют.

— Пожалуй, самое лучшее для человека, когда у него нет такого зазора. А у Ариадны все было совсем иначе. Все, что она делала: сперва декламация, потом ваяние, декорации в парижских театрах — все это было не то, что она чувствовала. Она совершила огромную ошибку — бежала от своей судьбы. Нельзя уйти от своей судьбы.

— Вы верите в судьбу? Или в бога?

— Я не верю в громкие слова. И прошу вас, постараемся обойтись без них.

— Да и я тоже не люблю громких слов. Не верю в них.

— О, я думал иначе. Мне казалось, что вам должны быть по душе громкие слова.

— В эту минуту?

— Эта минута преходяща.

— Но она скажется на последующих…

— Возможно. Порой надо освобождаться из-под власти преходящих минут. Нет, не будем пользоваться такими высокопарными сравнениями. За бутылкой самогона так легко впасть в пафос.

— Нет, пафоса не нужно, — произнесла интеллигентная брюнетка, которая еще совсем недавно была просто чернявой бабой.

— Все у нее поэтому выглядело фальшивым. Даже то, что она переживала по-настоящему.

— А что же она переживала по-настоящему?

— Ага! Вот этого я и не знаю. Думаю, что она была по-настоящему религиозна. — Януш вздохнул. — Если бы я знал в свое время, то, возможно, был бы теперь спокойнее.

Сабина внимательно посмотрела на него.

— Что же вас тревожит?

— Не ловите меня на слове, — сказал Януш так, словно перед ним сидело множество собеседников: видно, у него двоилось в глазах. — Я не тревожусь. Только…

— Вас мучают угрызения совести?

— Нет. Я говорю себе, что для этого нет ни малейшего повода.

— Не разминулись ли вы со своей судьбой?

— Вы полагаете, что я должен был остаться в России? Знаете ли, в ту пору, лицом к лицу с событиями, еще нельзя было понять, что из всего этого получится.

— Некоторые понимали.

— Да. Некоторые. Володя вот понимал. А я нет. Я был этакий интеллигентик, и мне все казалось, что надо ехать куда-то в иные места. Нет, не там должна была решиться моя судьба. Верно?

— Кто же может это знать?

— Разумеется. Ну, возможно, что я и ушел от своей судьбы, но не бросил Ариадну там, а, напротив, поехал за ней сюда. Впрочем, я не обидел ее. Скорее она меня обидела своим отъездом на Запад и всей этой историей с офицером… А я ее действительно любил, — добавил он вопреки тому, что думал в лесу.

Сабина снова налила самогона и придвинулась к столу, как бы желая показать, что ценит неожиданную откровенность его признаний.

— Впрочем, все это сентиментальные слова, которыми люди пользуются по привычке и за отсутствием других… Обидел, обидела… Любил, любила… Все это, собственно говоря, ничего не значит, либо значит слишком много… В сущности у всех на свете жизнь идет вкривь и вкось. Хоть бы даже у вас…

Сабина обеспокоенно встрепенулась.

— Обо мне, пожалуйста, не говорите. Вы обо мне ничего не знаете.

— И не желаю знать. Я вижу перед собой доброе и милое лицо, — он дружелюбно взглянул на нее, — особу, которая свела меня к партизанам. Неужели и впрямь надо было всего лишь перевести англичанам то, чего они все равно не поняли?

— Вы подозрительны, — спокойно произнесла Сабина. — Не надо даже думать так.

— «Даже», может, и не следует. А просто «так»?

— Нет, — продолжала Сабина мягко, — не надо, повторяю, говорить обо мне. Более того, я просила бы вас вообще обо мне не думать.

— Не думать?

— Не думать, когда вернетесь домой.

— Ах, так! Извольте. У меня будет много других тем для размышлений.

Сабина встала и положила ему на тарелку ветчины и лука.

— Ешьте, этим хорошо закусывать.

— Вы, должно быть, артистка? — спросил Януш.

Сабина приложила палец к губам.

— Мы условились не говорить обо мне, — сказала она.

— И даже не думать, — засмеялся Януш. — Может, я действительно не буду думать о вас, как не думаешь о том, что приснилось позавчерашней ночью. Ведь это лишь сон.

— Я была артисткой, — призналась Сабина, которой тоже, вероятно, несмотря ни на что, хотелось рассказать о себе, — но из этого уже ничего не получится.

— Не получится?

— А вы думаете, после такой войны человек сможет снова обрести равновесие и снова петь? Никогда…

— О, человек, говорят, скотина выносливая… Иной раз он возвращается к своим делам весьма издалека.

— Нет, нет, уверяю вас. Как вы видели, я тут на короткой ноге с партизанами. Я была не только у партизан, я многое пережила. Видали вы развороченные бомбами железнодорожные линии? Или овраги, наполненные трупами невинных и безоружных людей? Вы полагаете, что если бы после войны я вышла на сцену и начала петь Моцарта или Шуберта…

— Певица? — спросил Януш полушепотом.

— … то перед моими глазами сейчас же, немедленно, не возникли бы эти трупы, кровь и протянутые ко мне руки?

— Нет, нет, — спокойно возразил Януш, — не думайте так. Мы собирались отказаться от патетики. А то, что вы говорите, — чистейший пафос. Так никогда не бывает. Выйдете на сцену и будете думать о Моцарте или Шуберте и даже о верхнем «си» в конце — как оно получится. Человек, увы, только человек.

Януш заметил, что самогон подействовал и на женщину и что под влиянием алкоголя она впадает в неприятный патетический тон. Он подумал: «Она, конечно, не поняла того, что я говорил об Ариадне, в ней тоже есть какая-то искусственность. Это не Эльжуня».

— Ведь и вы видывали такие вещи, — сказала Сабина.

Януш почесал голову.

— Я был в Испании.

— Что? — удивилась Сабина.

— Нет, нет, не удивляйтесь. В качестве корреспондента.

— Ага, всегда как наблюдатель.

— Человечеству порой нужны наблюдатели. Не так ли?

Сабина молчала.

— Впрочем, я живу в Польше, а война продолжается уже четыре года. Так что я многое повидал.

Но Сабина вернулась к теме, которая ее интересовала.

— А зачем вы ездили в Испанию? Наверно, сидели себе в Мадриде как корреспондент. Выезжали на прогулки, а вам говорили, что это фронт. Были в боях?

— Один раз.

— Расскажите, как там было.

— Да очень просто. Пришли ко мне с паролем. Я передал письмо и… остался. В качестве корреспондента. Потом меня переправили в Мадрид…

— Вон даже на что вы решились, — сказала Сабина с иронией. — Чисто интеллектуальный интерес. Испытание впечатлительности.

— Может, это и неплохо по нынешним тяжелым временам?

— Ну и как же все-таки было в Испании?

— Это было чудовищно. — Януш встал из-за стола и прошелся по комнате. — Понимаете, страшно. Казалось бы, после этого действительно жить невозможно. И все-таки живешь. Это была не война… Мне тогда казалось… что человек находит удовольствие в том, чтобы убивать. Каждый человек… Ну а я все-таки живу, как видите. Такова моя жизнь, но как-то держусь. Подчиняюсь всем тем законам, которые направляют повседневное человеческое существование.

— Человек порою должен быть жестоким, — произнесла Сабина, помрачнев.

— Тут дело не в жестокости. Конечно, это тоже страшно — руины после бомбежки, поле битвы, как здесь, под Сохачевом… холмы… трупы молодых людей… Но суть не в этом. Дело в том, что под эти убийства немедленно подводят какие-то идеи. До или после. Под свой чудовищный инстинкт убийцы подводят какие-то высокие цели. Примеры тому ты видишь вокруг. (Под влиянием алкоголя Януш перешел с Сабиной на «ты».) Ведь все их идеи глупее чертовой задницы. Да еще с приставным хвостом. Я имею в виду не их жестокость, а цинизм. Полнейшее разложение…

Сабина развела руками, как бы удивляясь.

— Вы несколько странно подходите к вопросу. Видите человека не совсем так, как надо. И при этом немножечко поэтизируете. Вы случайно не сочиняете стихи?

Януш вдруг смутился и начал торопливо уплетать жирную ветчину, заедая ее помидорами, словно желая показать, что он вовсе не поэт. Что он обыкновеннейший из смертных, который ест, как и все другие, и обожает жирную ветчину и красные помидоры.

— Когда-то пробовал, — сказал он.

— Да, — веско произнесла Сабина. — Если не ошибаюсь, я когда-то уже слышала нечто в этом роде. По-моему, эти вещи надо разграничивать: если вы пишете стихи, то зачем же было ездить в Испанию?

— Эх, опять вопросы! Вы что, допрашиваете меня?

— Боже избави! Но, право же, я не очень-то вас понимаю.

— Одним словом, вновь и вновь задается вопрос: кто вы такой? А ну-ка повторите, как сказала бы простая баба? Так, как вы спросили сначала.

Сабина засмеялась и повторила «по-деревенски»:

— А вы кто же будете?

— Не знаю и не скажу. Не хочу быть вашим осведомителем, особенно по части того, что касается моей собственной персоны.

Сабина задумалась, глядя прямо перед собой.

— Интересно, каким бы вы были, если бы не пережили революцию в России, не ездили в Испанию и теперь не столкнулись с немцами.

— А я не сталкиваюсь с немцами.

— Не в том дело, но я не могу представить себе человека, настолько толстокожего. Даже после всех испытаний вы по-прежнему замыкаетесь в себе и всего сторонитесь.

— Ни в коей мере. Я просто знаю… знаю, что все минует, и к тому же очень скоро. Вернее, не все минует — ибо революция, например, не миновала, — но очень быстро изменяется. Жизнь у человека короткая, даже коротенькая, и я стараюсь продержаться это короткое время в неизменном состоянии. Разве это грех?

— Перед лицом тех перемен, которые вас сотрясают, это, может, даже и грех.

— Ох и мудрая же из вас баба получилась, премудрейшая! Но я боюсь, что вы предпочитаете теорию практике. Вы придаете слишком большое значение тому, что, к сожалению, легко может измениться.

— Некоторые принципы остаются неизменными.

— Зато другие зыбки, как океан-море. Это действительно так, пани Сабина, поверьте старому стреляному воробью.

— Возможно, и старому, — произнесла Сабина с улыбкой (наконец-то!), — но стреляному ли?..

Януш не ответил улыбкой на улыбку. Напротив, он с серьезным видом рассматривал руки Сабины, которые покоились на краю стола.

Руки натруженные и заскорузлые, совсем крестьянские, знакомые с тяжелой работой. Некогда прекрасные — это было видно, — до чего же они теперь огрубели, покрылись мозолями и шрамами от обморожений. А может, не только черная работа наложила на них свой отпечаток?

— Видите ли, — сказал он, — с некоторых пор мое отношение к вам изменилось. Я разговариваю теперь как бы с солдатом. Не запечатлен ли на ваших ладонях след… винтовки?

Сабина оглядела свои руки, словно видела их впервые.

— Вы не знаете нашей жизни. Не представляете себе, какие женщины партизанят.

— Прекрасно знаю: всевозможные. Вижу и вас в этой роли.

— Это никогда не может быть ролью.

— Действительно, я изъясняюсь, как на балу. Так как же?

— Нет, нет. В самом деле нет. Самое большее — носила котлы с похлебкой.

Внезапным движением Сабина подняла рукав белой блузки. Чуть повыше запястья виднелся полустертый номер.

— Ах, — воскликнул Януш и снова сел. — Боже праведный, что вы делаете?

— Прячусь, — произнесла с улыбкой Сабина.

— Нет, нет, но зачем вы мне это показываете? Об этом никому не надо говорить.

— У меня есть относительно вас некоторые планы, — сказала Сабина довольно таинственно, — поэтому все равно пришлось бы рассказать.

— Я не совсем вас понимаю.

— Ведь должны же вы думать о том, что рано или поздно настанет время, когда все руины, землянки, траншеи перестанут дымиться… На развалинах вырастет трава. Все зазеленеет. Так будет. Правильно?

— Разумеется.

— И мне хочется знать, какова будет тогда роль человека.

— Опять роль, на этот раз из ваших уст. Мы точно разыгрываем какой-то спектакль.

— Возможно, — сказала Сабина. — Но у каждой роли, у каждого спектакля должен быть какой-то подтекст. Так вот я не вижу у вас этого подтекста. Вернее, вижу, что он неизменен.

Януш снова вскочил с места.

— Это великолепно, — воскликнул он, — именно так. Ведь должен найтись человек, который перенесет подтекст из одной эпохи в другую. Для того чтобы существовала общечеловеческая культура, необходима преемственность. Это мой долг: перенести из одной эпохи в другую известный мне подтекст. Невольно вы дали правильное определение. Вы сами ответили на первый вопрос — кто я такой.

— Не думаю, чтобы невольно, — произнесла с расстановкой Сабина, опуская взгляд на свои изуродованные руки. — Я давно знала об этом.

— О чем?

— Что вы пишете стихи…

Януш рассмеялся.

Он заговорил с легкой иронией и вместе с тем взволнованно.

— Тучи разбегутся, и засветит солнце. Распустятся цветочки, и защебечут пташки, все могилы в Пуще Кампиносской покроются сочной зеленью. И тогда на луг, поросший маргаритками, выйдет Орфей, он же Януш Мышинский… Выйдет с песней на устах, с лирой златою в руке, а товарищ Сабина ему заявит…

— Что она ему заявит?

— Ох, уж этого я вам не скажу. Не хочу вас огорчать. Но не понравятся ей ни лира, ни песнопения, не будет она любить маргаритки…

— Вот уж неправда! — вдруг воскликнула Сабина. — Вот уж неправда! Маргаритки должны цвести.

— Да. Но я буду писать стихи о войне.

Сабина иронически улыбнулась.

— О войне писать очень трудно, друг мой, — проговорила она уже совсем приятельским тоном. — Знаете, как написал Тихонов об Испании:

Что ни скажешь о жизни такой, Все не так, и не то, и все мало…

Вот так и о любой войне. Януш повторил:

— Все не так, и не то, и все мало…

— Слишком мало, мало, мало! — почти в исступлении проговорила Сабина.

— Чтобы говорить о войне, надо знать, где граница войны, — сказал Януш.

— То есть как? Что же собой представляет граница войны?

— Ну, война войной, но человеку присущи такие инстинкты, далеко выходящие за пределы войны… Вот об этом я и хотел бы знать.

Сабина испытующе посмотрела на Януша.

— Вы уж больше не пейте, — сказала она.

— Что вы! От этого только проясняется в голове. Меня взбудоражил визит к партизанам. Они всегда такие неприятные?

— Жизнь у них неприятная, — заметила Сабина.

— Вот оно что, — сказал Януш. А потом внезапно добавил: — Жизнь вообще неприятна. Она ставит перед нами совершенно неожиданные вопросы.

— Например?

Януш задумался.

— Например: что-то случилось давным-давно, человек почти забыл о том, что случилось. И вдруг он начинает думать, что все было совсем иначе, чем ему казалось…

— Не понимаю, — сказала Сабина.

— Видите ли, есть одна вещь, которая не дает мне спать по ночам. Я уже говорил вам, что Ариадна была совсем другая… когда я встретил ее много-много лет спустя. Подурнела, стала невыносимой, истеричной. Мы встретились в Риме… и…

— Захватывающая история, — довольно кисло произнесла Сабина, но Януш не заметил ее тона.

— Однажды мы стояли на Монте Пинчио, у самого края тротуара. — Сидя за столом, он продемонстрировал, как это было, с помощью двух ножей и вилки. — Ведь я видел, что приближается автомобиль… Автомобиль ехал вот так! И тогда она сделала этот шаг. — Ножи с громким стуком выпали из его рук на стол, но Януш не обратил на это внимания. — Я мог ее остановить, схватить за руку. И ничего не сделал. Умышленно не сделал!..

Януш сидел на табуретке и не смотрел на Сабину. Женщина покачала головой.

— И охота же вам так фантазировать.

Януш поднял на нее глаза.

— Да, это фантазия, но она не дает мне спать по ночам. Я мог ее остановить — и не остановил. И это дало мне ощущение радости. Я любил свою жену и ее любил тоже. И обе не выжили — обе, принадлежавшие мне безраздельно…

— Принимайте на ночь валерьянку. Так вы далеко не уедете, — сказала Сабина.

Она встала и принялась убирать со стола. Януш сидел в глубоком раздумье, уронив голову на грудь.

— Мне кажется, — сказал он немного погодя, когда Сабина вернулась из кухни в комнату, — что ничего не получится ни из этой лиры, ни из маргариток.

— Невелика потеря — невелики и слезы, — произнесла Сабина тоном назидания.

Януш вспыхнул.

— Как вы со мной разговариваете! Я должен обидеться и сбежать. Уже поздно.

— В самом деле. Поздно, — сказала Сабина. — Вам уже пора уходить. Но я, собственно, еще не дошла до самой сути.

— Болтаем, болтаем, словно и нет войны, — сказал Януш. — Но разве можно в таком разговоре «дойти до сути»?

— Ах, я вовсе не имею в виду философскую суть, — возразила Сабина. — Действительно, это пустопорожняя болтовня. Ни у кого из нас после такого разговора ума-разума не прибавится.

— Ну, не знаю, — проговорил Януш, — я почерпнул очень много.

— Неужели? Надеюсь, не из моих высказываний.

— Нет, не из ваших. Из своих собственных. Некоторые мысли, которые я сейчас высказал, дали мне самому обильную пищу для раздумий. И потом этот самогон… Хлебный?

— Нет, из сахара. Понравился?

— Понравиться не понравился — разве самогон может нравиться, но он оживил мои мысли. Дал мне, как я сказал, толчок для раздумий. Я полагаю, это он высвободил во мне очень многое. Однако до какой же сути вы хотели договориться?

Сабина присела к столу, словно опять собиралась начать серьезный разговор.

— Я хотела бы с вами посоветоваться, — сказала она.

— По какому делу?

— По очень важному. Разумеется, важному для меня. Общее положение дел от этого, конечно, не изменится, но мне все же хотелось бы знать ваше мнение.

— Ну ладно, пани Сабина. Только к чему такое длинное вступление?

— Весь наш разговор был вступлением. Я хотела убедиться…

— Кто я? Так?

— Вот именно. И можно ли вам доверять.

— Ну и каков же результат?

— Думаю, что положительный. Так слушайте, пан Януш. — Она впервые назвала его «пан Януш». Это прозвучало несколько торжественно. — Я тут кое-кого прячу.

Януш откинулся назад.

— Зачем вы мне это говорите? Вероятно, он здесь надежно спрятан?

— Да, но он не хочет прятаться.

— Как? Разве ему не грозит опасность на каждом шагу?

— Это не еврей. Это русский офицер.

Януш свистнул.

— И вы его прячете?

— Прячу. Сидит в надежном укрытии. Никто, буквально никто о нем не знает, и он сидел бы так до конца войны в своем тайнике, но он не может выдержать.

— Ему скучно?

— Ну разумеется. Он еще очень молод. Ему удалось бежать из лагеря советских военнопленных под Сохачевом.

— Каким образом?

— Это уж его тайна. Я не стала расспрашивать. Видимо, прямо из эшелона.

— Надо быть счастливчиком.

— Иногда это удается… Иногда нет… — Сабина с грустью посмотрела на Януша.

С минуту помолчали. Сабина встала.

— Я попросту покажу его вам.

— Он здесь?

— Не дальше чем в сенях.

Сабина поднялась, открыла дверь в сени и тихо позвала:

— Коля, войди.

Появился невысокий, еще очень молодой человек, худощавый и некрасивый. На нем была рваная гимнастерка, из-под которой виднелась пестрая польская рубаха со слишком широким воротом. Вид у него был болезненный.

Он молча подал руку Янушу. Его заострившиеся черты озарила улыбка, такая открытая, простая и сердечная, что в комнате словно сделалось светлее.

— Боже милостивый, — обратился Януш к Сабине, — эдакий шпингалет, и как он удрал?

— Я сказала, что не знаю.

Офицер обратился к Сабине:

— Что он говорит? Что он говорит?

Сабина перевела, хоть ей и трудновато было перевести слово «шпингалет». Коля засмеялся.

— А вы не пьете? — спросил Януш, показав на бутылку, стоявшую на столе.

— Как же, конечно, пью, — ответил тот.

Янушу трудно было поверить, что перед ним офицер.

Сабина налила в стакан немного самогону.

— Ему нельзя пить, — сказала она Янушу.

— Ему многого нельзя делать.

Юноша сел на свободный стул.

— Очень рад, что встретился с вами, — произнес он по-русски, — тем более что вы, кажется, владеете нашим языком.

— Я кончил гимназию в Житомире, — пояснил Януш.

— Я там никогда не бывал, — сказал Коля. — Я сибиряк.

— И куда только война не забросит, — заметила Сабина.

Она снова заговорила «по-деревенски». Неужели она таилась и от Коли?

Молодой офицер уселся против Януша, на том самом месте, где прежде сидела Сабина. Он начал оживленно и сбивчиво рассказывать о своих родных сибирских краях. Коля был заметно взволнован встречей с незнакомым человеком. Судя по тому, как он держался, ему не часто приходилось видеть людей.

Януш не очень-то прислушивался к его довольно пространному рассказу. Зато весьма внимательно разглядывал говорившего. Был он худощав, но крепкого сложения, лицо вытянутое, с неправильными чертами, а глаза огромные и густой голубизны. Теперь они блестели от необычайного возбуждения, и блеск их делался все ярче по мере того, как Коля продолжал свой рассказ и опустошал стакан.

И хотя во внешности его не было ничего примечательного, от него веяло чем-то экзотическим, необычным, чем-то свежим. Взгляд его был чист и тверд. Он ничем не напоминал загнанного зверя. Никто бы не мог даже предположить, что это так называемый «беглый». «Вот оно то новое, что грядет, — подумал Януш, — вот он победитель».

— Вы были под Сталинградом? — спросил он, прерывая рассказ.

— Нет, — ответил несколько удивленно Коля.

Он замолчал. Ему стало ясно, что его история безразлична Янушу.

— Собственно, вот в чем суть, — вступила в разговор Сабина. — Не знает он, как быть дальше.

— А что ему делать? Пусть сидит!

— Говорит, что не может!

Януш пожал плечами. Он не понимал, чего от него хотят. Зачем она показала ему Колю? Сабина присела на табурет у стола.

— Видите ли, — сказала она по-польски, — он попросту хочет спросить вас, стоит ли ему присоединяться к тем партизанам, у которых вы были.

Януш широко открыл глаза.

— Он хочет идти к партизанам?

Сабина потеряла терпение:

— Ведь это же понятно. Он хочет связаться с какой-то организацией.

Януш развел руками.

— А что же я могу ему сказать? Пусть идет…

Сабина испытующе посмотрела на Януша.

— Вы так считаете?

— Конечно. Они должны принять его как брата.

Коля перевел взгляд с Сабины на Януша. Он, разумеется, понимал, о чем они говорят.

Януш вдруг почувствовал, что не может решать за другого. Он сказал об этом Сабине. Но его слова вызвали у нее явное раздражение.

— Я его не пущу, — сказала она.

— Что вы выдумываете? — возразил Януш. — Конечно, пусть идет.

Эти слова Коля понял превосходно. Он вскочил со стула и внезапно бросился Янушу на шею. Обнял его крепко, по-детски.

— Мне ведь только это и нужно было, — сказал Коля, когда выпустил наконец Януша из объятий.

 

III

После того как Ядвига и Геленка увидели уходящего из Коморова Януша, который показался им каким-то странным, они молча вернулись в дом.

Некоторое время они еще постояли в проломе стены, глядя, как он обходит стороной усадьбу, пересекает шоссе и направляется к лесу. И та и другая догадывались, что это значит, тем более что видели приходивших баб, но обе промолчали.

Ядвига занялась хозяйственными делами. Геленка уселась внизу и стала читать «Лорда Джима» . Так прошло время до обеда. За окнами стояли пожелтевшие деревья и виднелось сапфировое небо. Но Геленку тревожило это спокойствие, царившее в природе. Строки романа прыгали у нее перед глазами, и порой она ловила себя на том, что не понимает прочитанного.

Обедать сели около часа. Геленку не могло не удивить, что Ядвига была с ней подчеркнуто любезна, уговаривала есть, пододвигала кушанья. Но у нее сегодня почему-то не было аппетита. Великолепные блюда из выращенных паном Фибихом овощей и приготовленные Ядвигой по французским рецептам, уносились со стола почти нетронутыми. Ядвига тоже едва прикасалась к еде. Они ни словом не обмолвились о Януше и его странной прогулке, хотя видно было, что обе только об этом и думали.

После обеда Геленка пошла к себе наверх.

Она легла на диван, все еще держа книгу в руке, но не читала. Ветви высоких яблонь поднимались до самого окна. От желтых листьев в комнате было как бы светлее, солнечней. Но Геленка лежала встревоженная и хмурая. Ей не нравилась эта прогулка Януша не потому, что она боялась за него — сердце у нее было закаленное, — но она опасалась, как бы их из-за этого не «засекли». Малейшая оплошность Януша могла навести врага на след многих людей и прежде всего приманить гестаповцев сюда, именно в эту комнатку, где сидит она, Геленка. А это не могло кончиться добром ни для нее, ни для ее товарищей.

Бесстрастное лицо ее окаменело от напряженного раздумья. После смерти Бронека она ничего не принимала близко к сердцу. Скорее руководствовалась холодным рассудком. Но теперь и это не спасало.

«Ну, ничего не попишешь», — сказала она себе. Геленка открыла печную дверцу и на всякий случай принялась жечь свои бумаги. За этим занятием и застала ее Ядвига.

Ядвига никогда не поднималась к ней, поэтому Геленке и в голову не приходило, что та может войти. Она даже дверь оставила незапертой.

— Жжешь бумаги? — с тревогой в голосе спросила экономка.

— Как видите, — неприязненно ответила Геленка, — жгу…

— Еще какую-нибудь беду накличешь, — сказала Ядвига.

И без приглашения опустилась в кресло. Геленка, присевшая на корточки у печной дверцы, смерила гостью недружелюбным взглядом. По ее позе девушка поняла, что визит затянется. С минуту она помолчала.

— Именно потому и жгу, — проговорила Геленка, презрительно оттопыривая губы, — чтобы беды не было.

Ядвига молча наблюдала за ней.

— Кое-что все-таки отложила, — сказала она, — не все, значит, сжигаешь.

— Некоторые жечь нельзя, — буркнула Геленка, — буду держать их при себе.

— Ждешь обыска?

— Нет. Но не нравится мне это путешествие Януша. Опять помолчали.

— Послушай, — будто через силу произнесла наконец экономка. — Не могла бы ты перебраться со всеми этими делами в какое-нибудь другое место? Разве тебе непременно надо быть в Коморове?

Геленка улыбнулась, глядя в огонь. В розоватом отблеске пламени ее суровое лицо казалось просветленным, а улыбка смягчала словно изваянные из дерева черты. Красота ее внушала Ядвиге что-то похожее на страх.

Геленка не отвечала.

— Ну чего молчишь? — подстегнула ее Ядвига.

— Боитесь? — спросила наконец девушка. — Струсили?

— Сама прекрасно знаешь, что нет. Меня это не касается. Дело-то не в политике.

— А в чем? — равнодушно спросила Геленка, бросая в огонь очередную бумажку.

— Сама прекрасно знаешь, — мрачно произнесла Ядвига.

Геленка едва удостоила ее взглядом. В глазах девушки мелькнул недобрый огонек.

— Ну, — сказала она, — не ожидала я чего-либо подобного.

— Януш еще не стар… и вдовец.

— Вы думаете, я хочу выйти за Януша? Вот было бы великолепно! Да ведь он старше моей мамы! Придет же такое в голову…

— Януш еще очень может нравиться, — с убеждением прошептала Ядвига.

— Может нравиться? Потому, что нравится вам! — В голосе Геленки прозвучало еле сдерживаемое возмущение: надо же додуматься!

Ядвига с минуту сидела молча.

— Конечно, он мне нравится, — произнесла она наконец, — всю жизнь нравился.

А потом продолжала, мечтательно, задумчиво, забыв о присутствии Геленки:

— Еще как увидела его впервые в Париже, так понравился, что просто разревелась… Сама не знаю, почему ревела. Говорила себе, что будет трудно, но все оказалось просто. Просто, как задача по арифметике. Вот попасть сюда, в Коморово, было куда труднее. И тяжелее. А теперь не отдам, понимаешь, детка, не отдам…

Геленка еще раз с молчаливым презрением взглянула на Ядвигу.

— Мне жаль вас, — вздохнула она и поднялась с колен, отряхивая выпачканное пеплом платье. — Ну, вот и все, остальное буду держать при себе.

Она села на диван, довольно далеко от Ядвиги. По выражению лица видно было, что она ждет, когда экономка оставит ее. Глаза ее сделались словно бы еще более раскосыми. Она вертела в руках книгу, точно собираясь снова приняться за чтение.

Вдруг Ядвига, повинуясь внезапному порыву, встала со своего кресла и пересела на диван, рядом с девушкой. Геленка инстинктивно отодвинулась. На лице ее, хоть она и старалась скрыть это, отразилось раздражение и, может быть, даже неприязнь.

— Золотенькая моя, — торопливо залепетала Ядвига (казалось, эти вежливые и длинные фразы давались ей с трудом), — золотенькая моя панна Геленка, не отнимайте его у меня! Поверьте, и для него лучше, что я при нем. Ведь у него нет на свете ни одной близкой души. Ни единой. Он только так говорит, что никто ему не нужен, — нет такого человека на свете, который бы ни в ком не нуждался… Нуждается, очень даже нуждается… А что вы ему дадите? В мужья он не годится. Зосю он, собственно говоря, замучил, какая это была несчастная женщина!.. Замучил, и все тут. И с вами будет то же.

Геленка с недовольной гримасой прикоснулась к руке Ядвиги.

— Дорогая моя, — сказала она, — о чем вы говорите? У меня нет ни малейшей охоты соблазнять Януша. Я ничего не хочу от него. Успокойтесь.

Ядвига резко оттолкнула руку Геленки и, снова переходя на «ты», произнесла:

— Я знаю, уж я знаю, — повторила она, — у тебя был еврей.

Геленка вздрогнула и плотнее запахнула шаль, в которую все время куталась: в комнатах было холодно, экономили уголь. Ядвига брала над ней верх грубой силой. Как всегда.

— Нечего, детка, ежиться и прикидываться невинной овечкой, — сказала она, вставая и совершенно забыв о своем недавнем тоне. — Твоего Бронека никто не воскресит, а тут удобный случай заделаться графиней Мышинской! Отличная партия для панны Голомбековой. Папаша торты и пирожные выпекал… Я сама ведь у папаши работала. Это пригодится, даже когда большевики придут. Кондитерская графиня.

Геленка выпрямилась и отбросила шаль, словно для того, чтобы она могла защищаться и чтобы руки у нее были свободны. С угрожающим видом она втянула ноздрями воздух.

— Перестаньте, — досадливо и с усилием сказала она. — Прошу вас уйти. Мне вовсе не хочется слушать вашу нелепую болтовню. Вам понятно?

Ядвига стояла посреди комнаты, выпрямившись во весь рост. Она казалась огромной. Глаза ее сверкали.

— Ты змея! — воскликнула она. — Соплячка! И если ты сейчас же не уберешься…

— Что тогда?

— Если не уберешься ко всем чертям, то я уж знаю, что сделаю.

— Что же вы сделаете?

— Заметила я, как Януш в твою сторону поглядывает. Но ничего у тебя не выйдет, девка!

И тут, наклонившись к сидевшей на диване Геленке, она подняла руки и сдавленным голосом прошептала:

— Если ты отсюда не уберешься, я приведу сюда гестапо. Донесу жандармам. Уж я сумею. Вон с моего двора!

— С моего? — презрительно фыркнула Геленка.

— С моего… Своим каторжным трудом я все это добыла, своим потом! Здоровье погубила…

— Вы спятили? — крикнула Геленка. — Разума лишились? Чего вам от меня надо?

В эту минуту на лестнице раздался стук. Обе женщины бросились к внезапно распахнувшимся дверям. На пороге стоял теперь уже подросший сын Игнаца. Он всегда приносил страшные вести, этот «посланец богов». Вот и сейчас он возник на пороге с тем же словом на устах:

— Немцы!

Ядвига бесшумно скользнула вниз. Следом за ней сбежала Геленка, уже в пальто, наброшенном на плечи.

Ядвига кинулась к столу Януша и схватила лежавшие там бумаги. Недоконченное письмо. Скомкала все и подала Геленке.

— Что это? — спросила Геленка.

— Беги, — сказала ей Ядвига, — через забор и к лесу…

— Дождались, — прошептала Геленка.

Но Ядвига не обратила внимания на ее слова.

— Предупреди Януша, — она говорила торопливо и тихо, — если встретишь. А я попытаюсь дождаться его в липовой аллее… если будет возможно.

Геленка бросилась к окну, выходившему в сад. Ядвига успела схватить ее за рукав.

— И помни, Геленка, что это не я. Помни, что это не я…

Геленка нетерпеливо вырвалась.

— Неизвестно, — бросила она на бегу.

— Не я, помни, не я. Bonne chance , — добавила экономка, увидав; что девушка открывает окно.

На крыльце уже слышался топот и громкие голоса немцев. Убедившись, что выскочившая из окна Геленка исчезла в сумраке сада, Ядвига перекрестилась и пошла им навстречу.

 

IV

Януш пустился в обратный путь, когда короткий день уже кончился. Пройдя шагов двадцать по лесной тропе, он увидел сквозь желтую листву деревьев, как из-за горизонта поднимается широкий лик луны, похожий на пасхальную облатку.

Отсюда до Коморова было километров восемь. Не так уж мало для человека, не привыкшего к долгим пешим прогулкам. Но холод надвигавшейся осенней ночи и все обостряющееся ощущение опасности, сопряженной с подобного рода прогулками, подгоняли Януша. Он шагал довольно резво и рассчитывал быть дома часа через полтора.

Однако впечатление от беседы с молодым большевиком и возбуждение, вызванное алкоголем, способствовали тому, что немного погодя Януш замедлил шаг, забыв о грозящих опасностях. Он шел, как на прогулке, совершенно не замечая первого осеннего холодка, который начинал основательно пробирать его. Вскоре он понял, что мысли о разговоре с Колей были как бы подспудным течением, а на первое место выступало удовольствие, которое он испытывал, ступая по лесной тропе, то твердой, то мягкой от песка.

Тропа эта вскоре побежала вдоль опушки, так что от поля Януша отделял только ряд деревьев. Это были могучие дубы, приземистые и раскидистые. В просветах между ними виднелись осенние распаханные поля — просторные, залитые белым светом восходящей луны и последними зеленовато-холодными отблесками угасающего дня.

Янушу не было жаль минувшего дня, он испытывал то чувство гармонии, которое так редко у него возникало, гармонии, наполнявшей его радостью.

Просветы между деревьями белели, словно огромные фигуры, которые, казалось, шли рядом с Янушем. Сравнение это возникло у него само собой, и он попытался представить, кто из умерших мог бы его сопровождать в этих скитаниях, что каждый из них пожелал бы сказать ему и что он сам мог бы им сказать. Он подумал, что, пожалуй, больше всего мог бы сказать Юзеку, ведь тот так мало знал о его жизни. Юзек, конечно, удивился бы, увидав — через двадцать пять лет после своей кончины — давнего друга, одиноко бредущего по лесу — снова в годину войны; он удивился бы, увидав, как Януш то и дело сует руку в карман, чтобы нащупать холодную сталь пистолета, полученного в подарок от английских летчиков.

Один из белых просветов между дубами напомнил Эдгара, но как раз ему-то Янушу нечего было сказать: Януш побоялся бы его шокировать. Он просто не мог себе представить состарившегося Эдгара снова в дни войны с жестокими сценами на каждом шагу, с безобразной смертью, таящейся всюду. Ведь у Эдгара была красивая смерть — в этом Януш не сомневался ни минуты. И знал, что его другом владели перед кончиной высокие мысли и что, погружаясь в вечный сон, он изящно и аккуратно складывал их, как шелковые одеяния, в дубовый сундук. Эдгар должен был умереть красиво. А как умерла Ариадна, ему ведь незачем знать. Для него она тоже красиво умерла. Не так ли?

Ему вспомнилось, как Эльжбета некогда пела «Лесного царя» и с каким трагическим выражением успокаивала больного ребенка:

Если бы только Эдгар пожелал сказать ему что-нибудь о кошмарах жизни и смерти, он повторил бы эту успокоительную фразу. Все, что есть страшного в жизни, это лишь наваждение, туманная дымка.

Он повторил про себя эти слова, когда увидел между двумя черными силуэтами деревьев надвигавшуюся узкую белую полосу. То был туман, стлавшийся над полем. К нему и вела тропа.

За всю дорогу только в эту единственную минуту он ощутил тревогу, словно что-то слегка сжало сердце. Что бы он мог им сказать?

Если бы среди мертвецов, сопровождавших его в этом путешествии, оказались женщины, он не знал бы, как отнестись к ним. Даже перед Ариадной не проронил бы ни слова. Теперь они не могли бы его понять. Может, вообще ни одна женщина не способна понять тревоги мужчины?

Януш направился прямо к просвету между двумя дубами, напоминавшему по очертаниям невысокую женщину. Он шел прямо к нему, словно должен был там кого-то встретить, наверняка должен. Но когда подошел ближе, просвет изменил свои контуры — это была обыкновенная прогалина. За нею сразу же начиналось поле, ночь, белесые отсветы на пластах пашни. Он предпочел выйти из леса, хоть и понимал, насколько это опасно. Человека, шествующего по равнине, залитой ярким лунным светом, с редкими полосами тумана, похожими на облака, можно заметить издали.

Он миновал опушку. Теперь уже человеческими фигурами казались ему стоявшие у края леса дубы. Но это не были спутники его жизни, умершие друзья — Эдгар, Юзек, Валерек, маленький Собанский. Деревья хотели задержать его в своем царстве, дотянуться лапами, спрятать, точно Лесной царь. Попросту хотели отнять жизнь.

А все-таки одно он осознал: все, что было до сих пор, не было подлинной жизнью. Было только существованием. До сих пор он не понимал, что должен за отведенное ему время пронести в руках драгоценность. Что обязан идти. Теперь приходилось начинать сызнова то, что он называл «продолжением». Нет, теперь это был не сон. Прежде он спал. Теперь проснулся.

Ему захотелось малость поразмыслить над этим, и не долго думая он прилег на землю. Она была холодна и вместе с тем приветлива. Он ощутил под собой эту землю словно постель, постланную самой природой. Януш лежал в сплошном березняке. На фоне неба, озаренного луной, просвечивала редкая завеса поникшей и съежившейся от холода осенней листвы. Неподалеку, на краю леса, виднелись дубы, — снова в иной ипостаси. Они наклонялись друг к другу и, казалось, что-то обсуждали. Вид этих деревьев пробудил в нем новое воспоминание.

Когда-то давным-давно он проходил здесь с Адасем. Совсем выветрился из его памяти этот человек, Адась Пшебия-Ленцкий… Вспомнилось, как вместе они шатались по Кракову и о чем говорили. Этакий забавный человечишка. Ничего он не значил для Януша. И покончил с собой. Да, покончил с собой. Лпшил себя жизни по какой-то нелепой причине.

Януш презрительно усмехнулся: идиот! Нельзя самовольно лишать себя этого величайшего сокровища — жизни. Теперь он знает, что это была, что это есть самая великая ценность. Вопреки всем ужасам, выпавшим ему на долю, вопреки тому, что он брел до сих пор как во сне, окруженный непроницаемым туманом, жизнь оставалась самым драгоценным даром.

Все — и война, и пожары, и смерть других — было упоительно, величественно, монументально. Он смотрел на облака, проплывавшие при блеске месяца, точно рваные паруса, и их бег действовал на него, как бравурная музыка.

Пронести все это сквозь пламя пожаров, жить дальше, несмотря ни на что, и ощущать каждой клеточкой тела биение жизни. Какое упоение!

Каким же неоценимым сокровищем была его собственная личность!

Януш вскочил, продолжая думать о Пшебия-Ленцком. Адасю не было тридцати. Теперь он уже стал землей, дышит вместе с травой и листьями.

А ему, Янушу, почти пятьдесят. И только теперь он почувствовал, что значит жить. Видя повседневно смерть других людей, он узнал цену жизни.

Януш зашагал быстрее. Он все-таки продрог, лежа на земле. Трава уже полегла, словно в ее гуще таился мороз. Быстрая — до испарины — ходьба разрядила необычное нервное напряжение и развеяла пары алкоголя.

Януш начал думать спокойнее и обстоятельнее.

Постепенно стало ясно, что он лгал себе, утверждая, будто жил как во сне. Нет, молодость его была явью. Тогда не оставалось места для снов: сплошная явь, исполненная боли. Это последние годы окутали его мглой, годы духовной лени, прострации, неприязни к миру. Их он наверняка растратил впустую. Теперь начнется иная жизнь.

Он вспомнил взгляд Геленки, провожавшей его глазами, когда он шел к партизанам, вообще вспомнил Геленку начиная с той минуты, когда увидел ее из окна пансиона Бустрицких. «Может, она символ жизни?» — подумал Януш.

А Коля? Разве он не предвестник новой жизни?

Януш забеспокоился, но вскоре мерный ритм походного шага пробудил в нем иные мысли. Он начал думать о том, чего не договорил Сабине. Он хотел рассказать ей все о Володе и Ариадне, но ее это не интересовало.

Ему припомнилась встреча с Володей в овине. Собственно говоря, не припомнилась, ибо он и не забывал о ней никогда.

Теперь он хотел определить, каково было основное содержание этой встречи. О чем они говорили? Не помнил! Но остались в памяти их разговоры в Одессе, в той отвратительной квартире, где он так любил Ариадну. Ведь эта встреча была такой важной, а как мало повлияла на его жизнь! «Как мог я забыть о ней? Почему потянулись потом годы грустной, застойной жизни в непроглядной мгле?» Теперь-то уж этому конец. Он поможет Геленке, поможет ребятам, будет вместе с ними. Жаль Черного Лилека! Нет, он не будет самоустраняться, отсиживаться в тихом уголке. Он пойдет вперед, неся… Как это он сказал Сабине? Неся лиру… Ха-ха-ха! Лиру!

Только теперь начнется жизнь, то есть борьба за что-то важное, неизмеримо важное — за самую его, Януша, сущность.

На минуту Януш остановился. Ему припомнилась история с брошюрой. Он не прочел в ней ни слова, кроме фамилии автора на обложке. Даже не знал ее содержания, которому такое большое значение придавал Володя.

Где она теперь? В каком ящике стола? Он отложил ее куда-то вместе с ненужными заметками о военном походе и даже не помнил куда. Но где-то она лежит, наверняка лежит. Кажется, недавно он видел эту брошюру среди бумаг. Надо будет ее найти.

Он ускорил шаг и шел теперь так стремительно, словно от прочтения Ленинских статей о Толстом зависела его жизнь.

«Теперь все изменится», — думал Януш.

— У меня есть цель! — вслух произнес он.

Значит, все, что говорили люди, посвящавшие жизнь какой-то цели, не обман? Значит, можно верить и жить, а не только видеть во сне свою собственную жизнь?

— Скорее, скорее, — повторял он.

Он шагал теперь между вспаханным наделом и пустырем, на котором рос конский щавель. Высокие стебли — обиталище холода и сырости — заслоняли Януша со стороны большака, где могли проходить патрули и проезжать немецкие машины. Конский щавель сейчас, в полнолуние, отбрасывал густую и длинную тень, и крадущийся Януш воспользовался ею как прикрытием. Но заслон этот скоро кончился. Не успел Януш оглянуться, как оказался в чистом поле. Куда разумнее было бы поживее пройти напрямик к шоссе, пересечь его, подобраться к дому со стороны леса, садом, и, минуя двор, проскользнуть с черного хода. Но Януш так торопился отыскать брошюру, что даже не подумал о соблюдении подобных предосторожностей. Идя межой, он быстро достиг шоссе и зашагал вдоль кювета, спеша изо всех сил к аллее, ведущей к коморовской усадьбе.

Было уже очень поздно — видно, все-таки немало времени прошло, пока он предавался своим раздумьям. Месяц стоял высоко, и Януш чувствовал себя крайне утомленным. Почти весь день он провел на свежем, бодрящем осеннем воздухе, а ведь он давно уже так не ходил.

В том месте, где от главной дороги ответвлялась боковая аллея, ведущая в Коморово, примерно там, где упал раненый Янек Вевюрский, кто-то рванул его за руку и увлек в тень.

Это была Ядвига.

— Беги! — выкрикнула она. — В доме немцы!

Януш окаменел. Он совершенно не понимал того, что сказала Ядвига.

— Хорошо, что ты пришел с этой стороны. Игнаца арестовали в лесу и посадили в машину.

— То есть как немцы? Когда приехали?

— В сумерках. Ждут тебя. Беги!

— Но это какое-то недоразумение, — сказал Януш. — Мне надо домой. Ничего со мной не случится.

И вырвался из рук Ядвиги. Тяжело дыша, она догнала его в аллее…

— Прямо рехнулся! Тебя же заберут. Игнац сидит в машине…

— Где Геленка?

— Не знаю. Спряталась. Убежала, когда приехали. Я не видела ее.

— То есть как? Ты не знаешь, где Геленка?

— Не знаю… Выбежала в сад. Должна была ждать тебя с той стороны.

— Немцы ее не видели?

— Не знаю. Я ждала тебя. Меня тоже хотели забрать, но я не далась. Отшутилась. Некоторые говорят по-французски. Я принесла тебе теплую шаль и немного денег. Все, что у меня было. Бери…

— Мне надо домой.

Он снова вырвался из рук не пускавшей его Ядвиги и полетел вперед, в прорезанную белыми прогалинами тьму аллеи. Женщина не поспевала за ним. У нее кололо сердце, одолевала одышка. Наконец она остановилась.

Ядвига следила за его стремительным отлетом, не в силах пошевельнуться. Она лишь заломила руки и неподвижным взглядом провожала уходившего человека.

— Дважды в жизни он так спешил, — часто рассказывала она потом каждому, у кого была охота ее слушать: — когда женился на своей Зосе, и тогда, к этим немцам.

А Януш почти вбежал в ворота. У ворот стоял черный автомобиль, охраняемый часовыми, но немцы не задержали Януша. Никто не задержал его и когда он торопливо шел по двору. Только со стороны служб и риги донесся какой-то шепот. Это наверняка было предостережение.

Он стремительно вошел в сени, затем в комнату — «нижнюю», что слева от сеней.

Прежде чем увидеть немцев, Януш заметил, что на письменном столе все перерыто, начатое утром письмо исчезло, а его бумаги свалены беспорядочной кучей на полу. На самом верху — он увидел это отчетливо и вместе с тем как во сне — лежала пожелтевшая брошюрка с надписью «Ленин». Брошюра 1920 года.

Януш поднял глаза и увидел стоявшего за столом немца в каске.

Немец шутовски отдал честь.

— Мы долго ждали вас, — произнес он очень спокойно. — И что же это вы, господин граф, поделывали в лесу? Да еще так далеко?

«Значит, за мной, — решил Януш, — не за Геленкой».

— А почему вы думаете, что я был далеко? — спросил он.

— Потому, что мы долго ждали, — проговорил с раздражением гестаповец, стоявший за столом.

Януш не слушал его. Ему хотелось наклониться к брошюре Ленина и прочесть заголовок. Действительно ли это была брошюра о Толстом? Но на обложке не было заголовка. Януш потянулся за ней. Немец тотчас крикнул:

— Hände hoch!

Мышинский не послушался приказа. Он наклонился над кучей бумаг и схватил брошюру. Поднес ее к своим близоруким глазам, перевернув титульную, страницу.

Немец взбесился.

— Hände hoch! Hände hoch! Hände hoch! — истерически завопил он.

Януш поглядел на него со страхом, словно на какое-то непонятное животное и поднял обе руки. В левой он держал брошюру.

Вдруг он почувствовал, как сзади его обхватывают чьи-то сильные руки и начинают обшаривать сверху донизу. Послышалось хихиканье, и рука обыскивавшего вытащила из заднего кармана брюк Януша блестящий английский револьвер.

«Забыл! — подумал Януш. — Совсем забыл, надо было выбросить где-нибудь по дороге. В траву или под деревом… Теперь пропал».

— Na, — послышался голос обыскивавшего, — da haben wir ein kleines nettes Spielzeug gefunden. Es stammt — glaube ich — aus dem Walde…

Немец, находившийся за спиной у Януша, бросил револьвер на стол. Голос того, что обыскивал, напомнил Янушу голос Шельтинга. И перед его взором возникла панорама, — образ давнего, великолепного Гейдельберга. Он обернулся.

— Ruhig, sonnst schiesse ich! — завопил немец, стоявший против Януша, явно теряя самообладание. Он, вероятно, впервые встретился во время обыска с подобной наглостью.

Позади Януша стоял высокий, молодой, очень красивый гестаповец.

«Ничего общего с Шельтивтом, — подумал Януш, — только акцент такой же. Очевидно, тоже родом из Гейдельберга».

И, придав своему голосу подчеркнуто любезный тон, он обратился к гестаповцу с вопросом:

— Sind Sie in Heidelberg zu Hause?

Молодой человек ничего не ответил, только ткнул Януша дулом пистолета в поясницу, подталкивая вперед, к гестаповцу, который ждал его у стола.

«С меня достаточно, — подумал Януш, — все равно конец. Не собираюсь быть мучеником…»

Он сделал еще шаг к стоявшему перед ним немцу в каске и, переложив брошюру из левой руки в правую, слегка ударил по носу вопившего гестаповца.

— Ruhe! — произнес он очень спокойно, но громко.

Это были его последние слова на этой земле. Три выстрела оглушительно прозвучали в маленькой комнатке. Януш оперся грудью о стол и, скользнув по нему, свалился, как манекен, на кучу бумаг. Кровь его полилась на груду заметок, записей и вечно хранившихся в тайне интеллигентских стихов. Он успел еще подумать, что всякий конец бывает таким вот неожиданно бессмысленным.

— И я больше ничего не сделаю, — попытался прошептать он.

Но пурпурная мгла уже заволакивала его сознание, словно руки смерти рвали края какого-то щита, а потом ударили в самую его середину — и больше уже ничего не было.

— Na, der ist fertig , — сказал высокий красивый немец из Гейдельберга.

 

I

С некоторых пор Спыхала жил на Брацкой 20, в прежней комнатенке Януша. Обосновался он в ней с ведома Мышинского, когда тот был еще жив. Януш в годы оккупации почти не показывался в Варшаве. И вот теперь, когда он погиб, Казимеж, к большому неудовольствию панны Теклы, уступил его комнату своему отцу.

Старый Спыхала, совсем, казалось, потерявший рассудок, объявился в Варшаве поздней осенью 1943 года. Всю его семью — они так и жили в Городенке — зверски замучили украинцы . Старик отправился в городишко за какими-то покупками, загулял там, возвратился довольно поздно — и это спасло ему жизнь. А в подожженном — он, правда, так и не загорелся, — доме в лужах крови лежали с перерезанным горлом и вылезшими из орбит глазами мать Казимежа, Ганка и двое ее детей. Сабина со своим землемером еще в сороковом году уехала во Львов, да так и пропала. Старик приехал в Варшаву и однажды в ноябрьский, очень хмурый день предстал перед Спыхалой. Кто дал ему этот адрес, как он сообразил, где искать сына, — добиться от него было невозможно. Какой-то инстинкт, который теплился в бесхитростной, простецкой душе старого Спыхалы, привел его из опустошенной Городенки в Варшаву, а в Варшаве — в особняк Билинских.

Конечно же, это был инстинкт: в голове старика мало что осталось. Он ведь не понимал ровным счетом ничего. Он не понимал, кто вырезал его семью, какая была связь между украинскими националистами и немцами, кто такие большевики, чья армия неотвратимо движется на запад, — он не понимал ничего. Весь свет заслонила ему личная его трагедия. Перед глазами у него постоянно стояли трупы замученных родных, и стоило ему только открыть рот — а он стал болтлив, — старик начинал говорить только об этом. Панне Текле часами приходилось выслушивать его, и всякий раз это была одна и та же история.

«Счастье, что мои родители не дожили до таких страстей», — так обычно кончал он свое повествование.

И поразительное дело, в голове старого Спыхалы все настолько перепуталось, что ему представлялось, будто вместе с телами растерзанных его родных в подожженном доме остался и труп младшего сына, Яся, хотя тот умер много-много лет назад, еще в Соловьевке, у железной дороги. Спыхалу больше всего мучило как раз то, что отец вспоминал маленького Яся, смерть которого для Казимежа была самым страшным потрясением его ранней молодости. И не рассказ об убийстве матери и сестры, а напоминание о смерти Яся делало болтовню отца просто невыносимой.

Впрочем, на выслушивание отцовских элегий времени у Спыхалы оставалось мало. Целыми днями его не бывало дома, частенько он не приходил и ночевать. Жил он в крохотном будуарчике рядом со спальней Оли, но и ее не видел неделями. Старик, сообразив, однако, что сын неуловим, в самое немыслимое время поднимался с постели и пробирался вниз, в будуар, где спал Казимеж, чтобы «поболтать» с ним. Казимежа больше всего смущало то, что старик совершенно не мог понять, где он живет, и не разбирался в установившихся в доме взаимоотношениях. В голове его никак, например, не укладывалось, что Оля — это не Марыся Билинская, и он постоянно подозревал сына в том, будто тот просто-напросто не хочет в этом признаться.

Утром — солнечным утром 1 августа 1944 года — старый Спыхала поднялся с постели в пять часов, натянул на себя «что было» и торопливо зашлепал по скрипучей черной лестнице к сыну. Он очень удивился, застав сына уже одетым, выбритым и собирающимся в город.

— Чего ты вскочил-то чуть свет? — спросил он, усаживаясь на стул у самых дверей. — И куда это ты?

Спыхала молчал.

— Да чего же ты не ответишь-то по-человечески?

Старик решительно не понимал, что не обо всем можно теперь говорить и что всего лучше вообще не задавать никаких вопросов.

Ни с того ни с сего он выпалил:

— А говорят, русак-то уже на Праге.

Спыхала удивленно взглянул на отца. Он и не думал даже, что старик знает, что такое Прага, а уж тем паче, что прослышал о таких новостях. В самом деле, со вчерашнего дня ходили упорные слухи, будто под Демблином русские перешли в наступление и их передовые части уже на Праге. Он встревожился, значит, отец вполне мог знать и о другом.

— Кто вам сказал?

— Да вчера мне говорила эта… Текла. — И, немного подумав, отец прибавил: — А где эта самая Прага?

Вопрос этот успокоил Казимежа. Пусть уж лучше в голове отца будет туман, чем ясное представление о происходящем, считал он. Казимеж полагал, что, несмотря на необычайную болтливость и фантастическую неосторожность варшавян в эти дни, весть о принятом вчера днем решении еще не проникла в «штаб» на Брацкой 20 («штабом» Геленка называла компанию, состоявшую из панны Теклы и пани Шушкевич, а также старого Спыхалы).

Казимеж торопливо выпроводил отца. Он спешил, пора было идти, но ему не хотелось, чтобы отец видел, как он вытаскивает из тайника пистолет.

— До свиданья, отец, — проговорил он. — Посидели бы вы сегодня лучше дома.

— А чего так? — спросил старик уже с порога.

— Стрелять могут, — сказал Казимеж.

— Да кто же будет стрелять? — поразился старик.

— Кто? Немцы, разумеется, — ответил Казимеж.

Старик поплелся наверх.

Спыхалу чуточку удивило беспокойство отца. Это было что-то совершенно непонятное и несвойственное старику. Он напоминал Казимежу птицу перед бурей.

Впрочем, у него не было времени раздумывать над этим вопросом, вопросом слишком частным. Казимеж, правда, был всего лишь заместителем командира округа, но зато принадлежал к тем немногим офицерам, у которых со вчерашнего дня в кармане лежала такая вот бумажка:

«Тревога. В собственные руки командирам округов. Дня 31. 7. Час. 19. Приказываю — «W» 1.8 17 часов…»

Сердце его сжималось — впервые в жизни чувствовал он что-то вроде страха. Ему казалось, будто какое-то огромное тяжелое облако наползает на него. А он не может сдвинуться с места. Казимеж отдавал себе отчет в никчемности подобного рода приказов. Он понимал, что ничего уже больше нельзя сделать. Все пойдет само собой.

Он торопился еще на одну встречу. Хотя было очень рано, он видел — а может, ему просто показалось? — что движение на улицах Варшавы оживленнее, чем обычно. Он прошел по Маршалковской, потом по Саксонскому парку. Свернул на Электоральную. День занимался такой чудесный, но Казимежу было не до того. Он думал о том, что сразу же после полудня этот день утратит свое очарование. В начале Электоральной был тот самый дом, перед которым он так часто останавливался. В этом доме жил Антоний Мальчевский. Спыхале всегда нравился этот поэт-солдат. Между ним и Казимежем не было ничего общего, но все-таки и на сей раз он остановился. Дом был невелик, но очень гармоничен. «И как это они умели?» — мелькнула у Спыхалы банальная мысль. Но это была, так сказать, чисто внешняя мысль, «напоказ» — напоказ самому себе. Потому что за всем этим прятались другие, очень трудные мысли. Страх.

В квартире на Хлодной народу собралось меньше, чем вчера. Жребий был брошен, и не совсем ясно было, о чем же еще говорить. Спыхале казалось, что он на вокзале, провожает кого-то, кто отправляется в дальний путь (Билинскую?), поезд вот-вот отойдет, «настоящего» разговора начинать не стоит, а банальностей говорить не хочется. Стоит он перед вагоном, смотрит в глаза уезжающей, и оба молчат. Беседа, которую вели несколько мужчин, сидящих в этой удивительно банальной комнате, то и дело прерывалась. Ждали тех, кто запаздывал — или вовсе не пришел, — перебрасывались ничего не значащими фразами. Наконец всем стало ясно, что ждать больше некого. Главнокомандующий говорил о том, что могло определиться лишь в ходе самой акции, так, словно мог оказать на ее развитие исключительное и решающее влияние. Речь шла, впрочем, о деталях связи. И тут Спыхала с удивлением узнал о перенесении главного штаба на Волю.

Внимание его давно уже привлекал незнакомец, сидевший за столом напротив. Его не было тут ни вчера, ни позавчера.

Это был офицер (каждое движение его выдавало в нем кадрового офицера), небольшого роста, полнеющий, лысый. Лицо его заливал румянец, а маленькие, навыкате, голубые глаза показались Казимежу очень знакомыми.

Он так засмотрелся на этого человека, что прослушал, из-за чего вспыхнула ссора. Офицеры обвиняли друг друга в легкомыслии и некомпетентности. Но Спыхала не понимал, что их так задело. Незнакомец тоже откровенно заинтересовался Казимежем.

В шум голосов спорящих неожиданно вплелся вой сирен. Кто-то выглянул в окно, но самолетов не было слышно. Собравшиеся переглянулись, но никто не проронил ни слова. Вой заводских сирен ни о чем им не говорил. Тогда, может, он сказал что-нибудь немцам?

Атмосфера накалилась. Скандал утих, разговоры вскоре тоже оборвались. Стали прощаться. Прощались небрежно, не упоминая о том, что ждало их вечером. Спыхала получил приказ явиться к зданию сберкассы на углу Свентокшысской и Ясной.

Выходили по двое, как обычно. Получилось так, что Спыхала вышел вместе с тем самым лысым офицером. На лестнице он узнал его: это был Стась Чиж.

— Ну, как ты? — спросил Спыхала, когда они вышли во двор.

— Да ничего, как видишь, — усмехнувшись, спокойно ответил Чиж. — Встречаемся на том же самом месте.

— Только спустя четверть века.

— Такой уж это беспокойный век.

Они пошли вместе. Чиж забеспокоился.

— Мы должны расходиться по одному, — несмело напомнил он Спыхале.

Казимеж засмеялся.

— Да ты только посмотри вокруг, — сказал он, — на нас и внимания-то никто не обратит.

Офицеры шли медленно; молодые люди — юноши и девушки — то и дело обгоняли их, они торопились на свои сборные пункты. Многие юноши — в сапогах, куртках, с рюкзаками за плечами. Чуть не у каждого — чемодан, сумка или большой сверток. Карманы плащей оттопыривались. Навстречу частенько попадались немецкие патрули, которые делали вид, будто ничего не замечают.

На улице Жабьей они зашли в маленькую кофейню (называлась она «Люля»), почти совсем пустую в эту пору, и уселись в углу. Минуту они молча разглядывали друг друга, как бы заново изучая знакомые черты. Лицо Чижа, казалось, окаменело. Морщины сходились у плотно сжатого рта, а губы, в молодости довольно пухлые и розовые — Казимеж хорошо это помнил — стали теперь тонкими и упрямыми. Слыхала подумал, что это производит просто неприятное впечатление. Ему жаль было того свежего и розового мужчину: сейчас перед ним сидел какой-то старый и совершенно незнакомый человек. Но, обнаружив в Стасе эти перемены, он, однако, не сделал для себя никаких выводов. Потом он упрекал себя. В самом деле, для дипломата это было непростительной ошибкой.

Наконец, кладя перчатки на стол возле своей чашки, Спыхала нетерпеливо заговорил:

— Видишь, мы опрометчиво растратили самый ценный капитал нашей операции: внезапность.

Стась Чиж не проронил ни слова, он только беспокойно заерзал на стуле. А Спыхала и не ждал ответа.

— Ну, рассказывай, — повелительно обратился он к Чижу, — как ты?

— Что я? Попал как кур в ощип. До этого был в лесу.

— Верно. Я тебя не видал.

— Да нет, я уж тут болтаюсь не первый день. Просто не встречались.

— Так, — продолжал допрос Спыхала. — А где братья?

— Погибли. Двое — в Катыни, один — в Освенциме. Двое осталось. Один в Лондоне, другой здесь.

— Да, видишь оно как. А что ты делал эти двадцать лет?

— Носила нелегкая по маленьким гарнизонам. Кельцы, Грудзендз.

— Скучал?

— Времени не было. Была жена, сын.

— Теперь нет?

— Теперь нет. Свободен, как птица.

— Да, такая, брат, свобода.

— А ты? Слышал я твою фамилию… В верхах…

— Надеюсь, ты уже позабыл, как она звучит.

— Знаю, ты майор Котляж.

— Верно.

Они внимательно посмотрели друг на друга.

— Ну и что ты на все это скажешь? — спросил Казимеж.

— Что я? Я мелкая сошка, — с наигранной скромностью проговорил Чиж.

— Матушка твоя умерла? — неожиданно спросил Спыхала.

— Умерла.

— А мой отец жив, — словно хвастаясь, сказал Казимеж.

— Правда? — безучастно спросил Чиж, тон его делался все холоднее.

— Ну скажи, что ты думаешь обо всем этом балагане? Чиж неопределенно пожал плечами.

— То говорят, что восстания не будет, то будет. Утром так, днем эдак. Ведь даже приказов вовремя не доставили.

Чиж снова что-то пробормотал.

— Почему? — проговорил он немного погодя. — У них было сегодня целое утро.

— Да помилуй же, что ты, — Спыхала заломил руки, — всего несколько часов! Ведь это же должна была быть мобилизация. А сейчас разве мы можем думать о наступлении? Ну а из обороны ничего не выйдет, все выкипит. И баста.

— Те ведь тоже молоды, — Чиж неопределенно кивнул на улицу.

— Разве оттого, что они молоды, они должны гибнуть? Их перережут как баранов.

— В лучшем случае перестреляют, — тон Чижа становился все более натянутым.

— Ты же ведь слышал, что говорили и сегодня и вчера. Если не хватит оружия, раздать топоры, кирки и ломы. Слышишь, Стась? — с отчаянием в голосе повторил Спыхала. — Топоры, кирки, ломы. После шести лет подготовки — вдруг импровизация.

Чиж не притронулся к кофе. Глаза его все больше сужались.

— Так должно было быть. Советы подходят к самой Праге. Мы обязаны захватить Варшаву прежде, чем они войдут в нее. Мы должны быть хозяевами.

Спыхала засмеялся.

— Всегда хозяевами… — проговорил он.

Скованная фигурка лысого офицера выпрямилась. Лицо его стало каменным.

— Майор Котляж, — проговорил он драматическим шепотом, — вы сеете панику. Советую вам быть с этим поосторожней, а не то…

Спыхала пришел в себя.

«Я круглый идиот, — подумал он. — И, как всегда, удивительная беспечность. Я ведь даже не знаю, кто он. Я не видел его больше двадцати лет. А многого ли стоят глупые приятельские отношения забавлявшихся щенков?.. Тогда это была игра, а теперь борьба не на жизнь, а на смерть. Люди становятся все хуже на этом свете».

Он открыто, в упор взглянул на Чижа.

Заговорил о другом.

— Видишь, — пристально смотря на Чижа, сказал он, — мы столько лет не встречались. А мне казалось, что ничего не переменилось, что и мы с тобой оба такие же, как двадцать лет назад. А это только иллюзия, как всегда. Мы не стоим на месте. Знаешь, — добавил он доверительно, наклоняясь над столом к Станиславу, — никогда не стоит возвращаться к прошлому. Это всегда очень тяжело мстит за себя. Поверь, это приносит самые горькие разочарования.

Тот ничего не понял. Замигал, его маленькие голубые глазки превратились в щелочки.

— Майор Котляж, — проговорил он, — не заговаривайте мне зубы. Я знаю, о чем вы думаете.

Спыхала подумал, что маленькие глазки и белые ресницы Чижа, сделали его совсем похожим на свинью. И в то же время он понял, что до сих пор ни с кем не был так откровенен.

«Мечу бисер перед свиньей», — подумал Казимеж.

Он взял себя в руки.

— Знаешь, Стась, — не спеша проговорил он, — советую со мной не связываться. И не такие шею ломали.

Чиж онемел.

— Майор Котляж, — проговорил он, — я доложу командиру.

Спыхала встал, взял со стола перчатки и сказал:

— Адье, приятель.

И вышел из кофейни, хлопнув дверью.

 

II

Утро было веселое и солнечное. Над городом повисло лазурное небо — обманчивый предвестник устойчивой погоды. Анджей с самого утра уходил куда-то и только на минутку заглянул в комнату матери. Панна Текла в «маленькой столовой» (большая была сдана кому-то) готовила первый завтрак. Даже тенистый, со всех сторон застроенный дворик особняка дышал зноем.

Панна Текла несказанно удивилась, заметив, как старик Спыхала прошмыгнул по парадной лестнице — здесь его до сих пор никогда не видели — и направился к дверям.

— Куда же это вы? — спросила панна Текла.

Старик махнул рукой.

— Пойду на Прагу, — сказал он, — погляжу эти советские танки…

— На Прагу? Вы что, с ума сошли? — закричала Текла. — Там немцев полно. Вчера видела, весь день ехали…

Но старик не слушал. Хлопнула дверь парадного входа.

— «Генеральный штаб» разваливается, — услышала панна Текла у себя за спиной иронический голос Геленки.

Вернулся Анджей.

— Панна Теча, — сказал он, как всегда, резко, — кофе быстренько, я очень спешу.

Панна Текла в последнее время сдала. Как и прежде, движения ее полны были достоинства, но почему-то все теперь валилось у нее из рук. Вот и сейчас, вздрогнув от окрика Анджея, она выронила ложечку, которая, ударившись о блюдце, оставила на нем полукруглую щербинку.

— Беда с этими мальчишками.

Анджей, внешне по крайней мере, никак не походил на мальчишку. Это был высокий, красивый, мускулистый и загорелый мужчина. Широкоплечий. Элегантная, длинная холщовая куртка сидела на нем, как на манекене.

— Скажите маме, что я буду в кофейне, — выбегая в прихожую, крикнул он.

Он хлопнул дверью, сбежал по лестнице — всего несколько ступенек — и исчез в подворотне. Глядя в пролет подворотни, панна Текла всякий раз видела там автомобиль, увозящий в неизвестность Марысю и Алека. От Алека была одна-единственная весточка, доставленная кем-то, чье имя даже в мыслях запрещалось произносить. В библиотечке панны Теклы хранилась старая книжка с рецептами разных печений, заполненная выцветшими каракулями ее подольских прабабок. Был там и «рецепт праздничной бабы от кого-то». Панна Текла привыкла к этой анонимности.

Вошла Оля в светлом платье. Она была очень спокойна, хотя спокойствие это и казалось напускным. Улыбнулась панне Текле.

Бесядовская терпеть не могла этой улыбки. Ей представлялось, будто она выдавала в пани Голомбековой выскочку. С грустью приходилось ей признать, что пани Голомбекова с годами как будто хорошеет. В облике ее появилось какое-то благородство, словно жизнь в доме, который видывал не одно поколение светских дам, действовало на нее, и теперь это была женщина, манерами и гордой походкой напоминавшая княгиню Анну Билинскую. Панну Теклу непомерно это огорчало. В довершение всего с некоторых пор Оля по утрам вздумала пить травы. Чай был ужасный, и достать его стоило величайших трудов. Оля требовала ромашку. Но старая экономка почитала это за верх претенциозности, и то, на что она ни малейшего внимания не обратила бы, будь это старая княгиня или Марыся, теперь доводило ее до тихой злобы.

— Панна Теча, — спросила Оля, — готова моя ромашка?

— Заварила, — отрубила панна Текла. И пробурчала себе под нос: — Панна Теча, панна Теча! Никто никогда не называл меня панной Течей… Только Алек.

Она поставила чашку с ромашкой на стол.

— Вы в голубом, пани Оля! — проговорила, она, оглядывая платье пани Голомбековой.

— Какое же это голубое? Право, совсем почти не видный горошек на сером фоне.

Со дня смерти Януша панна Текла старалась всегда одеваться или в черное, или в очень темное. Это, кстати, и не доставляло ей особых хлопот. Шкафы наверху были набиты всяким хламом, платья старой княгини панна Текла продавала немецким театрам, но это было самой большой ее тайной. Только Губерт знал об этом. Посредничала в этих делах Марыся Татарская, покуда ее не укокошили в кофейной на Маршалковской, Говорят, будто это Губерт ее застрелил.

То, что Оля носила светлые платья, причесывалась у парикмахера, ходила в халатиках с кружевами, не давало панне Текле покоя.

— В той же самой постели, что и Марыся, — нашептывала она пани Шушкевич, которая, просидев год над Боденским озером вместе со Стасем Дыгатом, снова возвратилась на Брацкую. — И что только она нашла в нем? Тощий, как щепка…

— Sans doute il possède des qualités secrètes , — со снисходительной улыбкой замужней дамы говаривала в ответ пани Шушкевич.

Олю кольнуло замечание панны Теклы по поводу ее платья.

— Я ведь уже не раз говорила вам, — сказала она, — что не ношу траур из-за детей. Мне хотелось бы, чтобы они помнили меня безмятежной. Истинный траур носят в сердце, панна Текла, — добавила она.

— Ох, уж если в сердце траур, то светлого платья и одеть-то просто не захочется.

Оля поморщилась.

— Панна Текла, — проговорила она твердо. — Одного ребенка я потеряла, но у меня еще двое. Я должна жить для них. Понимаете? Я должна притворяться перед ними, что не грущу, не страшусь…

— Но для чего же?

— Чтобы и они не страшились.

— Ох, ваших-то детей уж не испугаешь. Вы не знаете своих детей.

— Ни одна мать не знает своих детей. Да и так трудно с молодежью. Они ни за что не хотят признаться в своих чувствах. Порой кажется, что у них вообще никаких чувств нет…

— Ах, есть, есть, есть, милая, — сказала панна Текла и вдруг опустилась на стул напротив Оли; она казалась не то какой-то обмякшей, не то просто усталой. — Столько намучишься с ними, — совсем иным, доверительным тоном прибавила она. — С Янушем, с Алеком… И что толку?

— Януш — да, он был поразительно несчастлив, — вздохнула Оля, прощая в этот миг панне Текле все ее колкости.

— Ах, да все они такие… — тоже вздохнула панна Текла. Неясно было, что она хотела сказать.

Геленка уже сидела за столом. Тут и она подала голос.

— Вот уж не думаю, — буркнула она. — Януш был очень счастлив.

Пани Оля, не заметившая, когда вошла дочь, вздрогнула от ее резкого, звучного, низкого голоса.

— Почему? — удивленно спросила она.

— Он был так занят созерцанием собственного пупка, что не видел ничего вокруг, — ответила Геленка. — Ведь это же настоящее счастье — ничего не понимать в мире, который тебя окружает.

— А ты, Геленка, много понимаешь? — спросила мать.

— Уж во всяком случае побольше Януша! — Тон Геленки по-прежнему оставался резким. — Знаю, хотя бы, куда этот самый мир надо толкать. Чтобы потом на головы нам не падали бомбы…

— Ну и слава богу, Геленка, — с издевкой проговорила панна Текла, — теперь-то хоть мы по крайней мере знаем, кто выиграет войну. Панна Гелена Голомбекова…

Фамилию девушки панна Текла произнесла весьма ехидным тоном.

— Теперь-то, кажется, всем уже ясно, кто выиграет войну! — пожала плечами Геленка.

— Да, но мы-то в каком положении окажемся? — растерянно спросила Оля.

— Нетрудно догадаться, — проворчала Геленка. — С петлей на шее.

— Ну, так нельзя говорить, — запротестовала мать.

— Но вам же всем так кажется.

— Вам, вам… — повторила Оля. — Что значит вам? А ты что делаешь? Ты-то где?

Геленка молчала.

Панна Текла воспользовалась этим, чтобы вставить словцо:

— Анджей сказал, что будет в кофейне.

— Ах, да, — сорвалась с места Оля, — я должна была встретиться там с тетей Ройской.

— Пани Ройская в Варшаве? — удивилась панна Текла.

— Да, — вдруг почему-то смутившись, проговорила Оля, — она должна была сегодня приехать. Из Жабьей Воли. Вот уже три дня она в Жабьей Воле, около Жирардова. На грузовике туда приехала… с коровами, с провизией.

— Она уехала из Пустых Лонк? — спросила Геленка, удивленно подняв глаза на мать.

— Ну да, — Оля вдруг стиснула зубы. — Нет больше Пустых Лонк, — с трудом проговорила она.

— Как это нет? — спросила Геленка уже гораздо мягче.

— Там уже большевики, неужели ты не понимаешь этого? — сказала пани Оля.

Текла сидела, опустив голову и уставившись в стоявшую перед ней тарелку.

— Всюду они идут за нами следом.

— К счастью, не за нами, а за немцами, — торжествуя, проговорила Геленка.

— Пани Ройская не приехала к нам… — не поднимая головы, убежденно заключила панна Бесядовская.

Оля притворилась, что не слышит ее. Она вышла в переднюю и, захватив только зонтик, направилась на улицу.

Брацкая была залита солнцем. Тени — короткие и голубые. Оля уже привыкла к этой улице, которая была куда менее спокойной, нежели улица Чацкого. Она любила толчею на ней и оживленные магазины. На углу Хмельной был магазин Пакульских, которые даже в эти лихие времена сумели нагромоздить в витринах какие-то фрукты и овощи: луковицы казались сейчас золотыми, словно райские яблочки, — так светило солнце. Оля шла, наслаждаясь теплом, и, щуря глаза, разглядывала шумную толпу, текущую по тротуарам.

«Ничто нас не одолеет, — подумала она. — Жизненная сила…»

И вот на этом солнцепеке, в блеске летнего дня, пришла к ней мысль об Антосе. Собственно говоря, она никогда не покидала ее, и это не было фразой, когда Оля сказала панне Текле, что траур она носит в сердце. У Оли было гораздо больше оснований для траура — ее мучили угрызения совести. Слишком легко согласилась она на то, чтобы Антек остался в деревне. Слишком поздно она потребовала, чтобы он вернулся в Варшаву. Впрочем, она совершенно искренне полагала, что в деревне ему будет безопаснее. Иное дело, что ей это тоже было удобно. Присутствие взрослого сына в доме, в новом доме на Брацкой, только смущало бы ее. Она страшилась бы откровенного разговора со взрослым, ершистым сыном. В глазах Анджея она только изредка замечала немой укор. Историю «покинутого» на шоссе под Седлецом отца он затрагивал теперь только в разговорах с Геленкой, да и то тогда лишь, когда ему хотелось досадить ей или же сделать что-нибудь назло.

Не спеша повернула она на Хмельную.

Узенькую улочку до краев заливала голубая тень. Лавчонки по обеим ее сторонам набиты были всякого рода тряпьем. Люди продавали все, что могли, чтобы жить. Но кто покупал? У кого водились деньги?

Итак, Антек. Самое ужасное, что никто не знал, как он погиб. Анеля привезла бумажник и часы. Анеля казалась опечаленной больше, чем это можно было ожидать от дальней родственницы. Несмотря ни на что, Оля никак не могла свыкнуться с мыслью, что в жизни ее сыновей существуют женщины. Она догадалась об отношениях Антека и Анели. Анеля долго рассказывала ей, как сразу после того, как началась война, Антек жил у них. Но Оля хорошо знала об этом: тогда Антек писал еще довольно часто. А потом бесследно исчез. Почему он оставил бабкину хату? Анеля объяснить этого не могла. И ничего не говорила о том, как он оказался в доме Таргозских.

На углу Хмельной и Нового Свята стоял разрушенный дом. Но улица Фоксаль весело зеленела деревьями, небо оставалось чистым, и казалось, что сейчас июнь, а не август.

Оля вошла в магазинчик Ведля, в кофейню «Манила» на Новом Святе, а затем, пройдя через магазин, попала в маленький садик. Под большими — в белую и красную полоску — зонтиками сидели за маленькими столиками любители хорошего кофе. Немцы ломали себе головы, откуда брался этот кофе во время оккупации, но он был — и отличный. Анджей, устроившись в самом углу, уже поджидал мать. Зонт отбрасывал тень на его загорелое лицо. Щеки его синели после недавнего бритья. Оля очень давно не встречала сына «в городе» и теперь взглянула на него со стороны, как на чужого. Он поразил ее своей красотой и зрелостью. Это был совсем взрослый мужчина.

«Когда же это произошло?» — подумала Оля, присаживаясь к столику.

— Выпьешь кофе, мама? — просто и в то же время заботливо спросил Анджей.

Оля посмотрела на его руку, лежащую на столе. В другой он держал сигарету. Руки у него были удивительно красивые, с очень длинными пальцами. Мизинец почти такой же, как и безымянный. Ногти удлиненные и выпуклые, подстрижены очень коротко. На тыльной стороне ладони черные волосики — Анджей был все-таки очень темным брюнетом.

— Да, — проговорила она, — я выпью кофе, не стану дожидаться тетю Ройскую… Я с ней тут условилась.

Анджей немного наклонил голову и свесил со стола руку. Между пальцами он сжимал потухающую сигарету.

— Тебе жаль Пустых Лонк? — спросила мать и тотчас пожалела об этом. Анджей поднял глаза от земли и посмотрел на нее не то удивленно, не то даже испуганно.

Ей припомнился крохотный Анджеек, бегающий перед домом в Пустых Донках. Она увидела его нетвердо ступающие ножки и первые забавы с собаками. А потом она видела сына уже подрастающим. Ей представилось, как когда-то сидела она на крыльце в Пустых Донках, а он уходил в глубь парка, к лесу, с отцом. Они уходили, не оборачиваясь, а в сердце ее тогда кольнула ревность: она подумала, что Анджей никогда не наклоняется к ней так, когда они идут по улице или аллее, что он никогда не бывает с нею так доверчив, что он уважает ее, но любви к ней у него мало. Мало чувства.

И сейчас, когда она смотрела на него в этой кофейне, какого-то чужого и вместе с тем ее, Олиного, сына, который хотел поговорить с ней как с матерью (она догадывалась об этом), она вдруг поняла, как много отделяет и его и ее от той поры. И недокуренная сигарета Анджея (когда только он начал курить?), и этот вопросительный, недовольный ее нескромностью взгляд словно вобрали в себя все эти пролетевшие годы.

Оля опустила глаза. Она снова смотрела на его руки.

«Я никогда не замечала, что у него такие красивые руки. В детстве у него не было таких… А может, это оттого, что я только сейчас впервые рассмотрела их?» — подумала Оля и повторила беспечно:

— Да, пожалуйста. Попроси для меня маленькую чашечку.

— И пирожное?

— Да. Кусочек творожника.

Анджей с минуту молчал, дожидаясь, пока кельнерша принесет кофе и творожник.

Та не заставила себя ждать.

Анджей как-то жадно, по-солдатски, набросился на кофе. Олю это даже растрогало. Потом он стремительно выпрямился. Чашка опорожнилась наполовину.

— Ты мне что-то хотела сказать, мама? — с напускной небрежностью вдруг спросил он. Только теперь она заметила, что он как будто встревожен чем-то.

«Какой он еще ребенок, — подумала она, — ребенок, несмотря ни на что». И улыбнулась.

— Ты должен очень нравиться женщинам, — неожиданно для самой себя проговорила она.

Анджей покраснел. Его темное лицо сделалось совсем пунцовым, он укоризненно посмотрел на мать.

— Ты никогда не говорила со мной так, мама, — сказал он.

Оля огорчилась.

— Ах, дорогой, — сказала она грустно, — я вообще так редко говорила с тобой.

Анджей успокоился. Потупил взгляд, опустив длинные девичьи ресницы. Краска сбежала с его лица. Кельнерша, собиравшая посуду с соседнего столика, восхищенно поглядывала на него.

— Это скорее моя вина. Это я с тобой редко разговаривал. И как раз об этом, мама, я и хотел потолковать.

— Ты тоже что-то хотел сказать мне?

— Конечно. Я бы не назначал тебе свидания в кофейне… ради удовольствия. Ты никогда не ходила со мной в кофейню.

— Это было не в моих правилах.

— Ну да, да, сегодня же торжественный день: я буду искренне говорить с тобой, мама!

— Анджей, не смей так, — сказала Оля и коснулась ладонью его руки. Она почувствовала его костистый, напоминавший морского краба кулак, такой же, казалось, хрупкий, ломкий.

«Это рука моего сына», — подумала она.

— Отчего наши дети такие чужие нам? — вслух проговорила она. — Никогда ни о чем-то мы не знаем.

Анджей удивился.

— Мамочка, — сказал он весело, — сейчас, пожалуй, не стоит философствовать.

— Это твоя рука, — сказала Оля, не выпуская руки сына, — да ведь на ней кровь.

Анджей посерьезнел и вытянул руку из-под ладони матери. Словно невзначай он спрятал ее под столиком.

— Ты об этом хотела говорить, мама? — спросил он.

— А ты? — вопросом на вопрос ответила она.

— Я не о том, — Анджей, точь-в-точь как Геленка, надул губы.

— А о чем?

— Сейчас мне немного тяжело, — медленно начал Анджей. — Когда ты, мама, начала так патетически, я испугался. Ведь я хотел бы поговорить совсем просто. Я никогда не осмелился бы сказать этого…

Анджей замолк и, вытянув правую руку из-под стола, начал разглядывать свои ногти. Было видно, он мучился, но Оля не могла облегчить ему эту исповедь, она не знала, в чем дело. Она смутно догадывалась, что собирается сказать ей Анджей, и немного страшилась этого.

Сын поднял глаза и неожиданно прямо взглянул на мать. Его широко раскрывшиеся глаза были такие светлые и огромные, что Олю охватило волнение; в этот момент Анджей был очень красив. С минуту он смотрел на нее с какой-то странной теплотой, словно чуточку — где-то в глубине души — подсмеивался над ней. Но очень ласково.

Потом он снова прикрыл глаза и проговорил, немного запинаясь, как пани Ройская:

— Сегодня это можно сказать.

— Что? — с беспокойством спросила Оля.

— Да нет, мама. Я только хотел сказать тебе, что хорошо понимаю тебя. Ты хотела немножечко счастья в жизни? Правда?

Оля почувствовала, что ей делается дурно. Весь мир сжался, казалось ей, в маленький холодный шарик, который она чувствовала под сердцем.

— Сынок, — почти умоляюще проговорила она.

Она не хотела, чтобы он касался этого. Но она знала, что он решил сказать все. Он еще раз взглянул на нее.

И сказал очень ласково, глухо, словно обращаясь к любимой:

— Не волнуйся, мамочка! Я не скажу тебе ничего плохого. Ведь ты же моя мать. А я взрослый мужчина. Я все понимаю. Не бойся.

Оля поднесла руку в перчатке к лицу. Ей хотелось спрятать за нею глаза.

— Успокойся, мамочка, — еще сердечнее проговорил Анджей, — не надо, люди смотрят. Не расстраивайся, — а сам он расстроился, — я нарочно решил встретиться с тобой в кофейне, потолковать на людях.

— Анджей, — уже спокойнее сказала Оля, — о чем ты хотел говорить со мной?

— Пожалуй, вот и все, — вздохнул Анджей, — больше ни о чем.

— Этого мало, — печально улыбнулась Оля.

— Мамочка, — запротестовал Анджей, — но ведь это очень много. Разве ты не понимаешь? Ты же, наверно, догадываешься, как тяжело мне было сказать это.

— Что «это»?

— Ну, что мы совсем не обижаемся на тебя. Для меня это очень тяжело, ты же знаешь, как я любил отца.

— Любишь…

— Нет, любил. Не могу же я любить его теперь, когда он там, в этой своей Бразилии…

Поразительное дело — у Анджея хватило выдержки внешне спокойно, ничем не выдавая своего волнения, говорить, пожалуй, о самых трудных вещах, о каких только может говорить сын с матерью. А вот вспомнил отца, вспомнил о том, что тот их бросил, и голос его задрожал. Оля с удивлением взглянула на него.

— Ты говоришь так, — сказала она, — как будто он виноват во всем.

— Это правда, — согласился Анджей, — вы оба нас бросили. Но вашей вины тут нет. Вот о чем я и хотел сказать тебе, мамочка.

— Зачем ты возвращаешься к этому?

— Потому что это ведь тема… от которой не уйти. Единственная тема, которая волновала меня в последние годы… кроме борьбы. Почему родители бросают своих детей?

— Неужели же вы так остро чувствовали это? И ты? И Геленка?

— А Антек?

— Как это Антек?

— Ведь Антек потому и не вернулся в Варшаву, что не хотел встречаться с этим человеком. С тем, кого мы встречали ежедневно.

— Пожалей меня, Анджей, — простонала Оля.

— Ну хорошо. А может, в Варшаве Антек сразу бы и погиб? А так хоть пожил еще несколько лет, побыл с Анелькой… Разве можно предугадать все заранее?

— Зачем ты говоришь мне все это, — с отчаянием в голосе спросила Оля, — и как раз сегодня?

— Догадайся, — пристально глядя на мать, произнес Анджей.

Взгляд его светлых глаз был спокоен и как будто хотел выразить что-то очень важное. А на губах, таких красивых, длинных и в то же время припухлых, блуждала улыбка. Было в ней и чуточку иронии, и чуточку скорби.

Оля протянула к нему руку, но он не пододвинул своей. Теперь улыбка его стала заметнее. И печаль этой улыбки стала тоже заметнее.

— Догадайся, — повторил он.

Оля отпрянула и прижала обе руки к груди.

— Не может быть… — прошептала она.

— Тихо, мамочка, спокойнее, — не спуская с нее глаз, проговорил Анджей.

— Когда? — спросила Оля.

— В пять, — сказал Анджей. — Надеюсь, на этот раз не отменят. Как вчера.

Оля, боясь шелохнуться, смотрела на сына.

— Мама, люди! — предостерег ее Анджей.

Оля принялась помешивать ложечкой давно остывший кофе… Она бросила из-под зонтика взгляд на голубое небо, словно ждала оттуда какого-то знака.

— Ну, а теперь я пойду, — медленно проговорил Анджей, — на пост… Потому-то я и хотел тебе сказать все.

— Ты знал уже вчера?

— Ну, где там! Вчера отменили. Подумай только, мамочка, я должен вести своих ребят средь бела дня. А мы все время учили их действовать ночью. Я должен их вести… Но как?! Перестреляют нас, словно уток.

— Анджей, нельзя так, — шепнула Оля.

— Как это нельзя? Так надо. Нас перестреляют, а у вас зато будет какая-то там Польша. Хотелось бы мне только знать, какая она будет…

— Анджей, ты не можешь идти так, — твердо сказала Оля, — ты должен поверить.

— Во что?

— В то, что вы победите.

— А если победим, то что? Что тогда будет?

Оля, с трудом сдерживая слезы, вздохнула и откинулась назад.

— Ну хорошо, — сказал Анджей, — мне пора.

— Уже? — спросила она.

— Да, — буркнул он и посмотрел на часы, — уже.

— До свидания, — прошептала Оля.

Анджей наклонился и поцеловал ей руку. Оля сидела выпрямившись и внимательно рассматривала голову сына, будто какую-то выставленную в витрине драгоценность. Она видела его голову, волосы, всегда такие непослушные, тонкую, красивую шею и бронзовый цвет его кожи. Она не поцеловала Анджея, а только слегка прикоснулась к этим его темным волосам.

Анджей поднялся и, не оглядываясь, пошел прочь. Он был взволнован, это видно было по тому, как он плутал между пустыми стульями в кофейне. Высокий и худой, он слегка горбился. Оля впервые заметила это.

 

III

Алек панне Текле:

Госпиталь. Вен афуо, июнь 1944 г.

Милая панна Теча,

Алек.

не волнуйтесь, со мной ничего страшного, прострелено бедро, задета кость, ходить пока не могу, но недели через две буду танцевать. У письма путь надежный, да и короткий, получите вы его скоро.

Я пишу письмо вам, но вы передайте его Янушу, ведь оно, собственно, предназначено ему. Я не знаю, что с ним, я не получил от него ни одной весточки. Один офицер под Монте-Кассино рассказал мне страшные вещи о нем, да откуда ему-то знать? Я спрашивал полковника, но тот все отрицал. Мама где-то тут близко, то ли во Франции, то ли добралась уже до Палермо, она ведь туда собиралась., Не знаю зачем, потому что оказалось, что тетя Роза осталась в Варшаве, не уехала ни с дипломатами, ни с какой-нибудь итальянской миссией. Ее могла взять с собой Гавронская, но тетя, видно, не пожелала. Любопытно, отчего же?

Януш, милый, я верю, что ты жив, такие люди, как ты, не могут умереть, да еще от руки какого-то там немца. Трудно мне поверить тому, что тут говорят, да я и не верю и в доказательство этого пишу тебе. И обращаюсь к тебе на «ты», ведь ты теперь не дядя, а я не племянник, мы просто два человека. Если бы я не избавился вовсе от пафоса, то написал бы: мы с тобой два поляка. Но не пойми этого так; можно было бы, конечно, сказать и так, но совершенно при других обстоятельствах.

После Монте-Кассино я избавился от пафоса. И не только от пафоса, но и вообще от всего, что я думал раньше о себе и о людях. Если уж люди в состоянии пережить это — то, что поставило их лицом к лицу с другими людьми, — все остальное вообще не в счет или попросту отпадает. Порой меня разбирает смех, когда я не сплю по ночам (нога болит не так сильно, чтобы можно было потерять способность мыслить, но достаточно, чтобы помешать заснуть), и я громко смеюсь над тем, что хотел стать художником. Помнишь, как лет десять назад я с твоей помощью боролся за это? Хотелось бы мне увидеть под Монте-Кассино Эдгара, представляю себе, что бы он говорил и что чувствовал. Ведь я и тебя здесь вижу, попадались и такие, но здесь они преображались, теряли человеческий облик — и умирали так же, как все.

Знаешь, что самое паршивое во всем этом? То неожиданное чувство, что все настроение, весь кошмар битвы отвечает каким-то нашим инстинктам и что ужасный вид сожженных и четвертованных тел — это же картина из романа Сенкевича. Только этот старый садист находил в этом эстетическую сторону. А я вот не нахожу. Потому что в битве нет ее.

Знаешь, что всегда меня, так отталкивало и отвращало еще в школе? Что наводило на, меня прямо-таки страх и вызывало тошноту? Это орава молодых мужчин, объединенных каким-нибудь общим стремлением, и разящая потом и калом. Порой случалось это на футбольном матче, порой — на холостяцких именинах, в свалке на диване или во время пьяного похода в бордель. Такая орава всегда внушала мне страх. Орава спортсменов или же умнейших в мире ребят, которая вот-вот позабудет обо всем на свете.

Не думай, дорогой, что я сравниваю героев, которые были бок о бок со мной в часы этой битвы, с самцами из борделей. Ах, нет, совсем нет. Но запах пота и кала и этот мужской гогот — все там было. И тем ужаснее это казалось рядом с развороченными внутренностями, с обуглившимися трупами и самой страшной вещью на свете — мгновенной смертью человека, который минуту назад говорил с тобой. Говорил — это значит чувствовал, как и ты, боялся, как и ты, хотел удрать, как и ты, и шел вперед, как и ты.

Однажды во время горного перехода в ущелье я встретил сапера, который должен был идти впереди. Я знал его и спросил: «Каролек, что ты тут делаешь?» А он ничего, только глядит на недобитого стрелка, который дергается на нашей тропке, словно щука на крючке. «Каролек, — говорю я ему, — опомнись. Что ты тут делаешь?» А он мне: «Пан поручик, меня убьют здесь». Я ему опять: «Ну что ты!.. Смелее! Иди за мной». Не прошли мы и нескольких шагов, как его разорвало в клочья тут же, подле меня.

Сейчас, когда я лежу в госпитале, я только об этом и думаю. Какое я имел право сказать: «Иди за мной»? И какое право послать меня было у тех, кто меня послал? И вообще что все это значило? Что это означало в обычнейших человеческих категориях?

Скажи мне, хоть вопрос этот и не по нашим временам: как далеко может простираться власть человека над человеком? Разве любое суждение не становится присвоением себе чужих, самых больших ценностей, чужой жизни?

Разумеется, в наши времена человеческая жизнь не имеет ни малейшего значения. Но для меня моя жизнь имеет и до самой смерти будет иметь значение. Могу ли я эту жизнь поддерживать чужой жизнью? Ведь Каролек погиб для того, чтобы не погиб я. Снаряд угодил в него, пощадив меня, — могу ли я по-настоящему продолжать жить, не вобрав в себя жизнь Каролека? И что за жизнь будет у меня?

Видишь, Януш, живой ты или мертвый, Монте-Кассино, война вообще научили меня смотреть на наши усилия сохранить жизнь как на что-то достойное презрения. Я подозреваю даже, что жизнь наша не имеет ни малейшего значения для людей вообще — ни для человечества, ни для нации.

И кажется мне, что война, эта профессия курящих мужчин, — только предлог в стремлении к небытию. Лозунги хороши, но ведь никто не относится к ним серьезно. Я сказал об этом Ваньковичу, и он на меня обрушился. Он и впрямь думает, что то, что кричал о родине помирающий солдат, и на самом деле было родиной. Мне же представляется, что все это, весь этот балаган — какой-то кошмарный маскарад, спектакль на эстраде смерти, фиглярство, невообразимое кривлянье.

Ты и представить себе не можешь, как гнетет меня это чувство. Потому что и мне кажется, что я тоже ломал комедию, хотел, чтобы меня заметили, заговорили обо мне. Снаряд этот на самом-то деле должен был угодить в меня, а Каролеку суждено было бы обо мне рассказывать. А получилось наоборот, и оттого мне как-то не по себе.

Панна Текла, с этого места письмо снова для вас. Я очень тоскую по дому и очень хотел бы быть сейчас с вами. Я знаю, что там у вас творится, и догадываюсь, что произойдет. Но как бы там ни было, я вернусь к вам, хоть бы мне пришлось ползти на коленях и суждено было застать одни развалины. Только теперь я понял, что все вздор, главное — быть с вами. Я думаю о ребятах Голомбековых, я был несправедлив к ним. Губи-Губи отличный парень, и Бронек тоже. Но за него я беспокоюсь больше всего, да, больше всего. Меня мучит бессонница, и вместо того, чтобы считать овец или слонов, я вспоминаю лица варшавских знакомых. Это очень милая игра, но от бессонницы она не спасает. Напротив, она лишь гонит сон.

И еще для Януша. Знаешь, что мне представляется таким трудным сейчас? То, что наше поколение не создано для войны. Да и вообще разве какое-нибудь человеческое поколение может быть создано для войны?

Знаешь что? Без конца в эти бессонные ночи вспоминается мне Эдгар. Помнишь, как он постоянно читал своего «Фауста»? С упрямством маньяка. А мне бы не хотелось, чтобы люди читали «Фауста». Это фаустообразные человеки вбили себе в башку мысль о необходимости превращать страдание в славу. Слава человечества не в страдании, конечно же, не в страдании, не в этом ужаснейшем страдании битв и самоощущения после сражений. Слава должна быть в достижении счастья, покоя, солнечной безмятежности. Наши соседи на Востоке разумней грезят об этом, но и они обретают славу — славу победы и славу уничижения — в страданиях.

«О, когда же… натруженные мечи…» и так далее. Разве страдание, фаустизм неразрывно связаны с человеком? Разве всегда один должен страдать за другого? И за кого страдали те, под Монте-Кассино, и еще страдают каждодневно, ежечасно те, в лагерях? Слава им. Но разве человечество не сумеет прожить без такой славы?

Януш, отзовись, отзовись. Мне совсем не хочется думать, что ты спишь и не ответишь мне ни словом, ни движением души своей. Я хотел бы, чтобы ты сравнил давние мои письма с этим. Ты, пожалуй, будешь мною доволен, дядя.

Панна Текла, живите все, ведь вы нужны мне как воздух.

 

IV

К обеду, к двум часам, на Брацкой никто уже не собирался. Панну Теклу теперь это не тревожило (в последнее время такое случалось слишком часто), но зато окончательно выводило из себя.

— Придут теперь кто когда, и все будут требовать есть, — говорила она сама с собой, энергично воюя с кастрюлями на кухне. — И что это за обычаи теперь? Попробовал бы кто раньше, при княгине Анне, не выйти к обеду!

Времена княгини Анны давным-давно миновали, но для панны Теклы все это было словно вчера. Она задумалась с лопаткой в руке. Думала она о том, куда бы ей пойти, чтобы собравшиеся наконец строптивые нахлебники не застали ее дома, и тогда им пришлось бы самим разогревать себе скромный обед.

— Анджей сумеет, — прошептала она, — а вот другие? И оттого, что думала она о княгине Анне, ей вспомнился верный слуга княгини, старик Станислав.

— Хорошо, — снова проговорила она, развязывая фартук, — пойду проведать Станислава.

С самого начала войны и после смерти сына старик Вевюрский жил в богадельне на улице Шестого Августа. Богадельню эту основала какая-то аристократическая семья, и по протекции родственников Марыси Билинской устроить в нее Станислава не представляло большого труда.

Когда панна Бесядовская вышла на улицу, ее поразило какое-то оживление. Это даже было не оживление, а какое-то необычное выражение на лицах прохожих. На Брацкой около дома № 5 она заметила четверых парней, чего-то, казалось, дожидавшихся. Одним из них был Губерт Губе, она узнала его по чудным байроновским локонам, которые обрамляли его лицо.

«Ну ладно еще, когда ему было шестнадцать лет, но теперь-то…»

Правда, Губерту и сейчас было чуть больше двадцати, но с тех пор как Алек уехал из Варшавы, панна Текла испытывала какую-то инстинктивную неприязнь ко всем молодым людям.

Она внимательно пригляделась к стоявшим; все они были в высоких сапогах и длинных пиджаках.

— Сумасшедшие, — прошептала она.

После встречи с юношами, собравшимися в подворотне, она внимательнее стала присматриваться к прохожим. Молодые мужчины и женщины шли группами, видимо торопясь в какие-то условленные места. Ребята в солдатских сапогах, с рюкзаками, в свитерах и длинных модных куртках. Карманы плащей, которые они надели явно не по погоде, почти у всех были набиты какими-то круглыми предметами. Панна Текла видела их у Анджея. Это были гранаты.

И все же панна Текла не тревожилась. Она ко всему уже привыкла. На прошлой неделе по Аллеям Иерусалимским ползли от мостов потрепанные немецкие обозы, а потом в противоположную сторону ехали броневики и легковые машины, битком набитые офицерами в мундирах. Толпы варшавян с тротуаров глазели на все это.

Эти мальчишки в подворотне напомнили Бесядовской о племяннике Януша. Она повторяла про себя слова его последнего письма.

Идя по Брацкой, а потом по Мокотовской до самой площади Спасителя, она не могла сдержать потока воспоминаний, который все время возвращал ее думы к Алеку. Она видела его в детстве и отрочестве, видела его в последние перед войной годы.

Тогда она не была довольна своим любимцем. Его снобизм и страсть к охоте, наконец, эта художественная школа — все это не нравилось панне Текле. Она винила Марысю Билинскую за то, что та не требовала от своего единственного сына вести более уравновешенный образ жизни. Она стала думать о Януше. Он тоже мог бы побольше внимания уделять племяннику.

О Януше она всегда думала как о живом человеке, который просто засел в своем Коморове и не желает приезжать в Варшаву.

«Где уж там было ему выкроить время для Алека, — вздохнула она. — Эта Зося не оставляла ему и минутки свободной…»

Впрочем, о живой Зосе она не думала. Последняя фраза была скорее огромным мысленным сокращением, она означала, что вся жизнь Януша после смерти Зоей (на которой он и женился-то непонятно почему) сложилась так, что в ней совсем не было места для забот об Алеке.

Панна Текла так глубоко задумалась надо всем этим, так затосковала вдруг о «маленьком» Билинском, что зазевалась и прошла ворота дома, во дворе которого был флигель, служивший теперь приютом для старцев.

Ей пришлось возвращаться назад.

В богадельне ее прекрасно знали и тотчас же пропустили, хотя в эту пору никого не пускали. Невзрачная особа в белом чепце, которая сидела в дежурке, улыбнулась панне Текле, показав бескровные десны.

— Наш пан Станислав, — проговорила она, — сегодня что-то совсем плох. Даже с постели встать не хочет.

Панна Текла удивилась.

— Ой-ой-ой, да что же это с ним стряслось? — не рассчитывая на ответ, спросила она.

Станислав пользовался исключительными привилегиями, у него была своя отдельная, крохотная, как клетка, комнатушка.

Когда панна Текла вошла к нему, он неприветливо взглянул на нее из-под кустистых бровей. Она поняла, что ему плохо.

— Как у вас брови-то отросли, — сказала она, поздоровавшись. — С чего бы это?

— Да такова уж, видать, натура, — ворчливо ответил старый слуга.

Панна Текла догадалась, что прежде Станислав подбривал брови. Он, вероятно, считал, что у лакея, воспитанного на английский манер, не должно быть над глазами торчащих мочалок.

— Вы теперь вылитый Пилсудский, — добавила панна Текла, усаживаясь на табурет.

— Тьфу! — сплюнул Станислав. — Вы что, другого ничего придумать не могли?

— А что, вам Пилсудский не нравится?

И панна Текла, не находя другой темы, продолжала разговор в том же тоне:

— Не было бы Пилсудского — не попали бы мы в такую переделку…

В том, что говорил старый лакей, слышалось не столько сожаление о разгромленной армии, сколько воспоминание о трагической смерти сына. Панна Текла снова представила себе все подробности этой смерти, и в сердце ее зашевелилась неприязнь к Янушу: зачем только он вмешивался в «такие дела»? Сама того не желая, она винила Станислава за то, что тот затронул эту тему, и, пожалуй, скорее стремясь отомстить ему, нежели желая уйти от этого разговора, она спросила:

— Как вы себя чувствуете, пан Станислав?

— А как я себя должен чувствовать? — беспокойно заворочался на постели старик. — Каждая косточка у меня болит. Посмотрите-ка на мои лапы.

Он вытащил из-под серого одеяла свои старческие руки и показал их панне Текле. Они были изуродованы артритом.

— А ноги! Ломота в них — словно кошки скребутся. Находились, натоптались по графским-то салонам…

В глазах Станислава зажглись злые огоньки. Панне Текле стало жаль старика: должно быть, он очень страдает, раз уж говорит так. Ведь смысл жизни их обоих был в службе. Она решила и успокоить и хоть как-то порадовать его.

— Вы были хорошим слугой, пан Станислав. Нам в других домах завидовали.

— Завидовали, завидовали! — фыркал больной дед. — Было чему завидовать! Верно, я был хорошим слугой, лакеем. Прыгал как собачонка на задних лапках. И больше ничего.

Панна Текла почувствовала себя задетой.

— А кем бы вы еще хотели быть?

Станислав не отвечал. Он нетерпеливо пошевельнулся, и это, видно, причинило ему боль — он застонал. Вытащил из-под подушки жестяную коробочку с табаком и бумагой и принялся скручивать цигарку.

— А у вас-то что было в жизни, панна Текла? — вдруг спросил он, внимательно взглянув на Бесядовскую из-под нависших бровей. — Что у вас было? Скандалили со мной из-за каждого пустяка, из-за каждой рюмки вина… Чистые скатерти мне приходилось прямо-таки выдирать у вас. И что же за это? Ничего ни у вас, ни для вас…

— У них у самих тоже ничего уже нет, — пробовала защищать своих благодетелей Текла.

— Так ведь было же, — ядовито процедил Вевюрский.

Злость выливалась из него, как вода из дырявого бурдюка. Панна Текла знала его, знала, что он вообще злюка и ипохондрик. Но на этот раз в нем говорило не просто раздражение. Эта злоба рождалась где-то в глубинах его души и зажигала его глаза страстью.

Панна Текла вздохнула.

— А вы не помните, как на Украине было? Как бывало-то? Лягут они спать, покой дома, а над садом стоит луна, словно мельничное колесо, и такая всюду тишина. Вокруг тишина и на душе тишина. Помните, пан Станислав?

— Ну как же, помню! Ноги болят, и серебро надо чистить, где уж там на луну пялиться…

— Но вы пялились, пялились, — ласково засмеялась панна Текла, вспомнив теплые летние ночи. — А откуда же Янек-то взялся бы, коли не было бы лунной ночи?

Станислав сел на постели. Он был разгневан.

— Янек совсем не оттуда, — сказал он резко. — Янек из Варшавы. И смерть ему суждена была в Варшаве, — добавил он. Рука, державшая цигарку, заметно дрожала.

Панна Текла пыталась успокоить его.

— Каждому свое, не всем одна судьба на свете…

— А в конце концов всех ждет одно и то же, — проговорил, словно бы уже немного остывая, Станислав. — Вес кончается одинаково. Закопают и песком засыплют.

На глазах Станислава показались слезы. Текла никогда не видела его плачущим.

— Всем одно и то же на роду написано, — почти шепотом повторил он, снова откинувшись на низкую подушечку.

Текле он показался очень бледным. Щеки у него еще больше впали, глубокие морщины протянулись от носа к уголкам рта.

Она попробовала начать с другого конца.

— А ксендз заходит сюда? — спросила она.

Станислав снова беспокойно зашевелился. Посмотрел на Теклу так, словно хотел, чтобы она как можно скорее оставила его в покое.

— А на что мне ксендз? Мой Янек отправился на тот свет без попов…

— Я всегда с грустью думаю об этом, — кивнула панна Текла. — Сколько их так гибнет!

— Погибают бессмысленно.

— Нет, нет, не бессмысленно, — громко запротестовала панна Текла. — Они умирают ради всех нас.

— Нам-то какая от этого польза?

Станислав прикрыл глаза. Он был сыт по горло этим разговором.

Но панна Текла непременно хотела оставить последнее слово за собой.

— А впрочем, мы ведь не знаем, какова их последняя минута. Если они достаточно искренне раскаиваются в своих грехах…

Станислав лежал с закрытыми глазами. Заговорил он очень тихо:

— А какие ж у него там были грехи? Смолоду он был такой, как все. Тихий какой-то, учиться не очень хотел, но послушный был: «сейчас, отец» или «хорошо, папочка». Только потом пошел зачем-то на этот Шленск. «Восстание, — говорит, — восстание». Вечно у них в голове одни восстания… И к коммуне пристал.

— Ты рад был, — панна Текла неожиданно перешла на «ты», — ты рад был, когда его в кутузку посадили?

— А, не думал я, что он выскочит оттуда. Думал, несколько лет посидит, а выйдет — поумнее будет. Глупый был, всегда совал нос куда не следует. Ну и нашел вот такую смерть.

Станислав немного помолчал.

— Умер, — сказал он громче, не открывая глаз. — Никак не могу я себе этого представить.

Панна Текла кивнула головой.

— И Януша убили.

Станислав еще шире открыл глаза. Внимательно посмотрел на Бесядовскую.

— Да, — сказал он и вдруг добавил: — Лилек тоже пошел… Он был верный друг Янека.

— Хоть и коммунист, — вздохнула старая дева.

Станислав махнул рукой. Непонятно было, что это значит: то ли он отмахивался от назойливых слов и еще более назойливых мыслей панны Теклы, то ли давал ей знак уйти.

Панна Текла именно так поняла этот жест и поднялась.

— Ладно, — прошептала она, — я уж пойду. А вы подумайте…

Она не окончила фразы. Но оба они и так знали, о чем надо подумать больному Станиславу.

Старый лакей протянул руку своей извечной неприятельнице, и они молча простились. От двери панна Текла еще раз оглянулась. Станислав лежал с закрытыми глазами и тяжело дышал. Одеяло поднималось у него на груди.

«Недолго уже», — подумала старая экономка и тихо прикрыла за собой дверь.

Она постояла еще немного в коридоре. Перед глазами ее пробегали бесконечные ряды чистых тарелок и свежих салфеток, сверкающего серебра, которые она выдавала Станиславу. Припомнились ей куличи и пироги в сочельник, закуски и пирожные, игры, крестины, свадьбы… свадьба Марыси Мышинской и князя Билинского, и все ее скандалы со Станиславом, и пугливые ее одинокие взгляды из окна столовой на цветущие каштаны, на пахучие липы, на пожелтевшие листья. Взгляды на снега и цветы пустой и добропорядочной жизни.

Панна Текла не была философом. Она или любила, или ненавидела. А тут она вдруг вздохнула и прикрыла глаза.

— Ничего для себя… — прошептала она. — Ничего у нас не было для себя.

И еле заметным, привычным жестом она перекрестила дверь, за которой оставила Станислава.

Когда она вышла на улицу, ее снова поразило необыкновенное движение. По тротуару на противоположной стороне шла небольшая группка парней. Она обратила внимание на то, что они как будто единое целое. Они шли нестройной толпой, но в том, как они шли, угадывалось что-то, всех их объединяющее. Панна Текла остановилась и посмотрела им вслед. Они шли в сторону Маршалковской. К ним присоединились еще трое мужчин, которые вышли из ворот. Один из них резким и величественным движением, взмахнув древком, как косой, развернул бело-красное знамя. Панна Текла от удивления разинула рот.

Вдруг с Маршалковской долетели звуки выстрелов. Какой-то старик бежал оттуда.

— Бегите! — закричал он Текле, проносясь мимо нее. — Пани, удирайте отсюда!..

— Что случилось?! — крикнула удивленная Текла.

— Восстание! — только и успел прокричать он в ответ, и в его голосе послышались и удивление и страх. Он побежал в сторону Политехнического института.

Панна Текла, не раздумывая долго, быстро пошла за ним, хоть это ей вовсе было не по пути — ей надо было возвращаться на Брацкую.

Около Политехнического было спокойно. На улице никого, все забились в подворотни. Панна Текла перешла на другую сторону и побежала к памятнику Саперу.

В голове у нее была совершеннейшая пустота, и она не знала, зачем и куда идет. Из окон больницы закричали: «Пани, пани, подождите!» Но она летела вперед.

— Восстание, восстание! — бессмысленно повторяла она.

А где-то под этой ее бездумностью бушевали бурные чувства. Воспоминания и страхи. Но прежде всего мысли о «детях».

«Где Анджей! Он не пришел к обеду. Где Анджей? Сражается? Но где?»

Потом мелькнула нелепая мысль о Геленке.

«Геленка, Геленка…» — повторяла она, но мысль оборвалась. Страх и беспокойство переплетались. И надо было бежать вперед.

На углу Аллеи Независимости какая-то женщина схватила ее за руку.

— Куда вас несет? Там немцы из казарм стреляют.

— Из каких казарм? — приостановилась Текла.

— Не знаю. Стреляют. Спрячемся!

Женщина в белом полотняном костюме, казалось, потеряла рассудок. Она все повторяла: «Спрячемся!», но продолжала стоять на месте, удерживая и панну Теклу. Неожиданно, потянув за собой Теклу, она пересекла пустую улицу и прижалась к цоколю памятника Саперу. Казалось, она хочет втиснуться в камень.

Панна Текла бежала за этой женщиной, понимая, что это безумие.

— Что вы делаете? Что вы делаете? — кричала она.

От Вавельской по тротуару, прижимаясь к домам, продвигался какой-то отряд. Раздался залп, пули оставили круглые дымящиеся следы на асфальте. Обе женщины пронзительно закричали.

— Пани, пани, в меня попали! — закричала, приходя в себя, женщина в полотняном костюме. Она сползла по цоколю памятника на тротуар. Панна Текла наклонилась над ней. Она увидела, как на белом полотне расплывается красное пятно. Оно быстро увеличивалось. Панна Текла, видя, что краснота эта ползет все дальше и дальше по полотну, еще ниже склонилась над незнакомкой, которая все заметнее бледнела и все сильнее сжимала веки: от боли.

Послышались одиночные винтовочные выстрелы — из глубины улицы стреляли немцы. Отряд задержался в Аллее, что-то у них там происходило. Гранаты раздавали, что ли?

Панна Текла выпрямилась и кивнула им.

— Ребята, — крикнула она, — тут раненая!

Но голос ее прозвучал слабо. Снова раздались выстрелы. Панна Текла пошатнулась, взмахнула руками, словно хотела поднять их вверх, к Саперу, и упала навзничь, ударившись головой о край цоколя. Рядом поднялась пыль: пули беспрестанно били в мостовую и тротуары.

 

V

На Прудентиале развевался бело-красный флаг, а на площади Наполеона лежали неубранные трупы, оставшиеся после двух отбитых атак на Главный почтамт. Под вечер начал накрапывать дождь, быстро стемнело. На Шпитальной дымились, раскалясь докрасна, два подбитых танка. Пахло горящим железом.

Анджей оставил своих парней в подворотне и на первом этаже дома на улице Бодуэна, где помещался ресторан «Под розой». Это была постоянная явка Анджея: сюда приходило много немецких летчиков, ему удалось сделать здесь немало ценных наблюдений.

Анджей взбежал на третий этаж и толкнул незапертую дверь. Холл был пуст. В следующей комнате он увидел Эльжбету, которая, чуть скривившись и морща свой вздернутый нос, словно была ранена она сама, перевязывала руку какому-то обнаженному по пояс повстанцу. Молодой человек оглянулся и посмотрел на входящего. Это был Губерт.

— Хелло, — сказал Анджей, — продырявили лапу?

Губерт усмехнулся и ответил классически, как у Сенкевича:

— Пустяки. Только царапина.

— Хорошенькая царапина, — вздохнула Эльжбетка, — залил нам кровью весь паркет.

— И рубашка вся к черту, — проговорил Губерт. — Вот это самое паршивое.

— Геленка пошла в ванную, может, отстирает…

— Если вода будет, — заметил Анджей.

— Что, воды уже нет? — перепугалась Эльжбетка.

— Если еще и есть, то скоро не будет. Неизвестно, что делается на фильтрах.

— Есть новости? — спросил Губерт.

— Никаких. Связи совсем нет.

— Очень мило.

— Да, очень, — согласился Анджей.

Из внутренних комнат вышла Геленка, неся поднос с бутылками и холодным мясом. Она сказала Эльжбете:

— Я захватила, сколько смогла. Вашему ресторану скоро совсем немного будет нужно. Но Роза не хотела мне давать.

— Ах, Роза, — огорчилась Эльжбетка. И обратилась к Губерту: — Ну, готово, сделала, как умела.

И пригладила повязку, которая закрывала все левое предплечье Губерта.

— Великолепно, — сказал Губерт, встал со стула и попробовал пошевелить рукой. Застонал.

— Перестань корчить героя, — бросила Геленка.

Она направилась в другую, крохотную комнату, окна которой выходили во двор. Там стоял диванчик, а перед ним низенький стол. Геленка поставила на него поднос.

— Подкрепляйтесь. Я думаю, что вы не скоро теперь получите такой ужин.

Губерт, без рубахи, уселся за столик. Он был не в лучшем расположении духа, но налил себе рюмку водки. Геленка с минуту рассматривала его. Лицо Губерта потемнело от пыли или дыма, под глазами залегли тени. Тело в сравнении с просмоленным лицом казалось необыкновенно белым. Локоны его растрепались и обгорели.

— А рубашку возьмешь у Генрика, — добавила Геленка.

— Что еще за Генрик? — спросил Губерт, неловко нарезая хлеб.

— Здешний кельнер, — объяснил Анджей, который хорошо знал всех в ресторане.

Он тоже подсел к столику. Геленка, отодвинув штору, выглянула в окно.

— Что делают твои ребята? — спросила она Анджея.

— Ждут. Им еще предстоит дело.

— Ночью?

— Вероятно.

— Мы не должны были драться ночью, — заметил. Губерт.

— Кто их там разберет. Сначала должны были только ночью, потом только днем.

— А потом оказалось, что и ночью и днем, — сказала Геленка.

Она отошла от окна, присела к столу и налила себе рюмку коньяку. Анджей улыбнулся.

— Неплохие запасы в этом ресторанчике. Откуда у них коньяк?

— Роза… — вздохнула Геленка.

— Роза? Через своего немца?

— Так у этой Розы есть немец? — спросил Губерт с полным ртом.

— Был. Неожиданно уехал. Конечно же, она предупредила его.

— Предупредила? Об операции? Ну, тогда пуля в лоб.

— Брось. Не торопись. Она сама не знает, что делает. Идиотка.

— А может?..

— У тебя что, руки чешутся стрелять в женщин? Не прикидывайся.

Анджей заметил, что правая рука Губерта, в которой он держал вилку, слегка дрожит. Он не подал вида, что заметил это. Но Геленка была не так деликатна.

— Что это у тебя рука так трясется, — с ехидцей, своим низким голосом проговорила она.

— А у тебя голос изменился, — отпарировал Губерт.

— Вероятно, оттого, что я вижу тебя голым.

— Ну, не совсем, — засмеялся Губерт.

— К сожалению.

Все, что они говорили, звучало как-то холодно и неестественно. Они говорили, словно твердили заученные роли. Будто в любительском спектакле.

Погас свет.

— Начинается, — сказал Губерт.

— Давно уже началось, — отозвалась, как во сне, Геленка.

— У них тут огромный запас свечей в кладовке. Дальновидные хозяйки! — Анджей встал. — Сейчас принесу.

Губерт и Геленка посидели немного молча. Они не видели друг друга. Губерт почувствовал, как Геленка, наклонившись, гладит его по спине.

— У тебя хорошее тело, — проговорила она сдавленным голосом.

— Все равно сгниет! — В темноте голос Губерта показался глуше, чем обычно.

Геленка отдернула руку.

— Сколько этих тел, — прошептала она.

Анджей возвратился с двумя свечами в двойном подсвечнике. Поставил его на полку у стены. В комнате немного посветлело.

— При свечах мы выглядим совсем иначе, — сказал Анджей, усаживаясь на свое место и принимаясь за еду.

— Как победители? — спросил Губерт. Ему никто не ответил.

Когда они умолкали, устанавливалась мертвая тишина. Она казалась особенно невыносимой и мертвой после трех часов беспрестанной стрельбы, которая то усиливалась, то затихала в городе. Они не привыкли к выстрелам, и после этих боев у всех еще звенело в ушах.

— Где тебя стукнуло? — спросил Анджей. — На площади?

— Перед самой почтой.

— Хорошо, что только в руку, — заметила Геленка.

— Чему быть, того не миновать, — вздохнул Губерт.

Заглянула Эльжбета.

— Есть тут у вас свет? Ну и хорошо, — проговорила она.

— Ты не дала бы моим чего-нибудь поесть? — спросил Анджей.

— Они там, в подворотне, греют себе чай. Костер разожгли.

— Светит ярко?

— За воротами не видно. Кое-кто прихватил запасы из дому.

— Пикник, — сказала Геленка.

— Ты была там у них? — спросил Анджей.

— Была. Могу дать им хлеба. У нас не так уж много осталось. — Эльжбета вошла в комнату. — Вот принесла вам, — она поставила на стол три куска торта на декоративной бумаге. — Ешьте, это, вероятно, последние.

Анджей с каким-то отвращением посмотрел на торт.

— Предпочитаю водку, — сказал он и налил большую рюмку.

Эльжбета вышла.

— Что с тобой, Анджей? — спросил Губерт.

— Ты еще спрашиваешь! — пожала плечами Геленка и, снова подойдя к окну, выглянула во двор. — Знаешь, свет от костра виден, — сказала она Анджею.

Тот пожал плечами.

— А, пусть их там! — проговорил он. — Пусть делают что хотят.

— Ты не боишься налетов?

— Ночью? Нет.

— А днем?

— Посмотрим. Они были бы идиотами, если бы не прилетели.

— А ты где был? — спросил Губерт.

— Здесь. Мы сдерживали эти танки.

— Вам хоть это удалось, — с горечью заметил Губерт.

— Первый раз видел танки в бою, — тихо проговорил Анджей. — Это чудовища. Но наши малыши ни капельки не боялись.

— Много потерял?

— Много.

Снова воцарилась тишина. Во дворе вдруг раздался одинокий выстрел. В этой тишине он прозвучал как взрыв.

— Винтовочный, — проговорил Губерт. — Патроны только тратят без толку.

— Трофейная винтовка, — с оттенком гордости в голосе проговорил Анджей. И снова наполнил рюмку.

За дверью вдруг послышался топот. В комнату вбежал молоденький паренек с мокрыми волосами, в мокрой куртке. Он, видно, был напуган. Но все же застыл по стойке смирно.

— Пан поручик… — крикнул он Анджею. — Разрешите доложить… — И запнулся. — Докладываю… — И снова запнулся.

Анджей поднялся, но ноги плохо слушались его.

— Кацусь, что стряслось? — спросил он.

— Докладываю, — собрался с духом малый, — убита женщина.

— Какая женщина? — вышел из себя Анджей.

Но малый продолжал уж совсем по-штатски и чуть не плача:

— Женщина во дворе. Не знаю, кто такая. Капрал Жбик пробовал трофейную винтовку. Выстрелил, и женщину убило… там, в углу…

— Ладно, ладно, — буркнул Анджей. — Возвращайтесь в роту. Я сейчас приду.

Парень, топоча ногами, вышел. А Анджей осушил еще одну наполненную до краев рюмку.

— Ты уверен, что там наберется целая рота? — спросил Губерт.

Он неосторожно шевельнул рукой и сморщился. Было больно.

— Не уверен, — ответил Анджей и вышел.

Геленка смотрела на Губерта.

— Болит? — спросила она.

— Немного, — ответил он.

— Но у тебя же жар.

— У меня? С чего бы это!

— Наверняка температура, — она прикоснулась к его лбу. — Есть, — сказала она, — но небольшая.

— Изумительная из тебя получится санитарка: узнаешь температуру без термометра.

Губерт съел еще кусок мяса.

— Ну и аппетит у тебя.

— Знаешь, я всегда так. Чем больше нервничаю, тем больше ем. На охоте, когда я два раза промазал, жрал потом как волк.

— А сегодня ты тоже промазал?

— Гм, — неохотно ответил он. Но потом оживился. — Знаешь, стрелять в людей — это не то, что в зайцев, совсем другое дело, — сказал он.

— Догадываюсь, — с напускной самоуверенностью ответила Геленка.

Она задумалась.

— Ты заметил, — спросила она после паузы, — что Анджей какой-то чудной?

— Заметил, — пробормотал Губерт.

— Он растерял половину своей теплоты.

— Выгорело все.

— И пьет. Никогда он не пил.

— Чего ты хочешь? Чтобы в такой день люди вели себя, как обычно?

— Еще утром сегодня он был совсем другой.

— Такой уж день. А каким еще он вернется со двора!

На одной из свечей вырос грибок, и пламя непомерно вытянулось. Блик света упал на два рисунка под стеклом в простых деревянных рамках. Изображены на них были обнаженные женщины. Губерт невольно взглянул на эти картины. А заметив их, стал присматриваться внимательнее.

— Это Бронека рисунки?

— Да, — глядя прямо перед собой, ответила Геленка.

— Мне очень нравятся его работы, — признался Губерт. — Я думаю, он был гораздо способнее Алека.

— Наверняка, — безжизненно, словно во сне, проговорила Геленка. — Но вообще-то трудно сравнивать двух художников.

— А по мне, Бронек был настоящим художником.

— У него был пунктик.

— Да. Но как раз этот пунктик и делал его художником. Эти его рисунки обнаженных женщин… Ведь кроме них, он больше ничего не писал?

— Немного рисовал красками.

— Все погибло?

— Погибло. Или погибнет, — сказала Геленка.

Губерт откашлялся.

Тем временем Анджей спустился во двор. «Роту» свою он застал сгрудившейся в подворотне. Ребята были очень растеряны и смотрели на Анджея с любопытством и страхом. Этот страх в глазах молодых солдат неприятно поразил Анджея. В капрале Жбике не было ничего от его псевдонима. Это был худющий, долговязый, как спаржа, молодой человек с беспокойно бегавшими бессмысленными и бесцветными глазами. Бойцы сбились в кучу как-то совсем по-штатски.

— Что случилось? — спросил Анджей.

Жбик запнулся.

— Пан поручик… я только…

— Что это за женщина?

— Пришла сюда, — плаксиво заговорил парень с мокрыми волосами, который докладывал Анджею о происшествии, — спрашивала фамилию пана поручика. Но я не сказал ей. Зачем ей фамилия пана поручика?

— Где она?

Жбик неохотно показал в угол двора.

— Там.

Анджей пошел туда. За ним увязался самый молоденький боец отряда — Кацусь.

— Я вам покажу, пан поручик.

И протянул руку к мешку, под которым виднелись очертания тела. Но Анджей отстранил руку паренька и сам откинул мешок с лица жертвы. Он узнал Касю.

Он дернул мешок сильнее, открыв труп женщины по пояс. Она лежала с раскрытыми глазами, и ее простая блузка из шотландки была вся в крови. Но неподвижное и стянутое лицо оставалось спокойным.

Анджей нагнулся еще ниже и прикоснулся к ее лбу. Он был еще теплый. Выстрел прозвучал четверть часа назад. Он провел рукой по ее лбу и прикрыл ей глаза. Потом выпрямился и замер, глядя на мертвую. Наконец кивнул стоявшему рядом Кацусю, который быстро прикрыл мешком лицо Каси.

Путь к воротам показался Анджею очень долгим. Надо было решить, что делать со Жбиком. Так оставлять этого нельзя. Пуля в лоб — это было бы простейшее решение вопроса. Простейшее ли?

— Есть тут какой-нибудь подвал? — спросил он.

Кацусь знал все.

— Есть, — выскочил он. — Есть, только все заперты.

— Надо открыть, — сказал Анджей. — И пусть двое отведут Жбика в подвал. И сторожат.

Он понимал, какой бессмыслицей было его приказание. Но ничего больше не приходило в голову. Ему не хотелось кончать с парнем здесь, во дворе.

— Откуда взялась тут эта женщина? — еще раз спросил он, опять-таки понимая, что это бессмысленно.

— Пришла, еду какую-то несла.

— Еду? Ну и что же?

Ребята смотрели друг на друга и молчали, Анджей подумал, что лучше уж не разбираться во всей этой истории, и пошел к дому. Поднимаясь по лестнице, он старался отогнать от себя мысль, что «рота» умышленно убила Касю. Наверняка нет. Но что будет через несколько дней?

Когда он вошел в комнату, Геленка и Губерт молчали. Несмотря на слабый свет быстро догоравших свечей, он заметил на лице Губерта мелкие капельки пота. Анджей сел рядом с сестрой, вытянув свои длинные ноги.

— У тебя жар, Губерт, — проговорил он. — Ну что вы молчите?

Губерт вздрогнул.

— Мы говорили о Бронеке, — сказал он.

— И об Алеке, — колко добавила Геленка.

Жесты и голос Анджея выдавали, что водка подействовала на него.

— Этого Алека я не могу простить тебе, — накинулся он на Губерта. — Что ты нашел в этом пройдохе?

— Порой он бывал очень энергичен, — вспомнил Губерт.

— Ты носился с ним, как бог весть с чем, — пожал плечами Анджей. — Зауряднейший сноб. И вся его живопись…

— Ты не всегда так говорил о нем, — начал терять терпение Губерт.

— Конечно, нет. Я считал Алека другом. Но эта его мазня! Хуже нет, когда друг — неудавшийся артист, не знаешь, что ему сказать.

— У Алека есть способности.

— Да что ты выдумываешь! — фыркнул вдруг Анджей. — Способности! Вот у Бронека был талант. В гетто он писал еще лучше. То есть рисовал, ведь он не писал красками. Да, погиб… Это был талант. Все, что он делал, — это было что-то такое… Ну посмотри вот на эту женщину. Он поднял свечу и осветил один из актов Бронека. Маленькая, худенькая девушка со светлыми раскосыми глазами. Только сейчас, при свете свечи, стало видно, что это Геленка. Анджей закашлялся и поставил подсвечник на место. Геленка сидела неподвижно.

— Погиб, — повторил Анджей. — Ты понимаешь это слово?

Губерт не отвечал. Зато заговорила Геленка:

— Это было преступление — допустить, чтобы сгорели те дома. Пекло, а рядом Луна-парк.

— Геленка считает, — словно объясняя, обратился Анджей к Губерту, — что мы должны были выступить тогда, а не сейчас. Что нельзя было допустить уничтожения гетто.

Губерт внимательно посмотрел на Геленку.

— Это зависело не от нас, — сказал он.

— А сейчас? — пожала плечами Геленка.

— Сейчас тоже не от нас.

— А что зависит от нас?

Анджей пожал плечами.

— Ничего.

Губерт, словно отвечая Анджею на давно заданный вопрос, проговорил:

— Погибнуть? А не все ли равно как? Анджей на мгновение задумался.

— Ладно. Разумеется, все равно. Только те, которые погибают, всегда уносят с собой частичку чего-то, что мы должны знать. Они утаивают частицу своей собственной, а значит, и нашей жизни. Бронек унес с собой много картин, актов…

Он взглянул на Геленку, которая сидела, наморщив брови, и упорно смотрела на пламя свечей.

— И потом, мы ничего не знаем, — медленно проговорил он. — Женщина, которую там, во дворе, застрелили мои ребята, это Кася из Пустых Лонк. Каким чудом оказалась она здесь, зачем пришла сюда, откуда взялась — об этом я уже никогда не узнаю. Раз только и видел ее во время войны. И она все унесла с собой…

— Кася? — удивилась Геленка. — Как так?

— Не знаю, — повторил Анджей. — И если кто из нас погибнет, — Анджей разговорился, — то тоже заберет с собой кучу таких вещей, о которых никогда не говорилось. Я думаю, что в голове парня, в которого попадает пуля, все эти вещи собираются и пролетают, как фильм, пущенный со скоростью трехсот километров в секунду; весь фильм о том, что осталось невысказанным. Я говорю даже не о том, что он должен был сам себе сказать, но о том, что он не сказал даже самому себе. Мне кажется, что самое страшное проклятие человека — это то, чего он сам себе не мог сказать.

Геленка внимательно посмотрела на Губерта. Тот сидел с закрытыми глазами, жар все сильнее одолевал его. Она пожала плечами.

В промежутках между словами Анджея — Анджей говорил медленно, то и дело обрывая фразы и даже отдельные слова, — слышен был шум дождя и шелест воды в водосточной трубе. Это создавало какое-то деревенское, спокойное настроение. Геленка перевела взгляд с Губерта на Анджея. Она с удивлением смотрела на него: никогда еще не видела она брата таким.

— У человека столько этих «проклятий», — сказала она.

— А самое большое — желание дознаться правды, — неожиданно, деревянным голосом проговорил Анджей.

Геленка засмеялась.

— Правда! Что это такое — правда? Правду забрала с собой твоя Кася и скачет на ней меж облаков. Какой же ты наивный, Анджей. Все мы словно в математическом уравнении — да и не сами мы извлекаем из себя корни. За нас это делает история.

— Это ты наивная, — обиделся Анджей. — Я не математический символ, меня нельзя пересчитать. Я существую…

Геленка пожала плечами.

— Через миг можно перестать существовать.

— Конечно. Но я есть и буду чувствовать, что я есть, до последнего мгновения. А то, что я есть, — это и значит, что я человек. Я чувствую, что я есть.

Губерт открыл глаза.

— Счастливый, — сказал он. Голос его изменился. — А я вот не чувствую, что я есть. Да, не чувствую, что я есть.

— К чему ведет нереальность мира? — словно у самой себя спросила Геленка.

— К нереальности поступков, — подытожил Анджей.

— Но ты же не можешь сказать, что мои поступки были нереальны?

— Они были жонглированием. Игрой, не реализмом.

— Сейчас тоже есть игры: в полицейских и воров, — сказал Губерт.

Геленка испуганно посмотрела на него. Губерт встал и прошелся по комнате.

— Послушай, Анджей, зачем нам играть в слова? — сказал он. — Это же бесполезно. Разве не так?

Анджей пристально всматривался в пламя свечи. И вдруг заговорил:

— Но зато мы войдем в историю. Как входят в историю? Мы не знаем. Что такое история? Тоже не знаем. Знаем только, что наши действия вызовут определенные изменения в материальной действительности. Человек входит в историю тогда, когда он оставляет после себя материальный след. Мы оставим после себя материальный след — уничтоженный город. Это все.

Губерт стоял не двигаясь и нерешительно улыбался. Трудно было понять, что значила эта его улыбка.

— Я иначе представляю себе историю, — сказал он.

— Можешь представлять ее себе, как хочешь. Раз уж мы, необученные и невооруженные, начали борьбу, мне совершенно все равно. История, опирающаяся на мистификацию, — это вовсе не история. Или грустная история.

— Грустная история, — повторила Геленка.

— А что будет с нами? — спросил вдруг Анджей.

— Народ останется, — вполголоса проговорил Губерт.

— Да, но что будет со мной? — Анджей разволновался. — Что будет лично со мной? Чем я буду через день, через мгновение? Падалью. Ничем больше. И какое это имеет, какое это может иметь значение? Не для истории и не для народа. Все это слишком громкие слова для моего скудного ума. Для меня, для Анджея Голомбека, двадцати трех лет от роду. Что будет со мной? И какое это имеет значение для мира? Никакого. Решительно никакого.

— Прекрати истерику, — нетерпеливо проговорила Геленка. — Тебе же сейчас вести ребят.

— Не будь вечным Кордианом, — наставительно заметил Губерт.

— Нет. Я Фауст. Я заключил пакт с дьяволом.

Геленка с беспокойством посмотрела на него.

— То-то и оно, что никакого пакта ты не заключал. Ты один.

Губерт остановился на пороге.

— Погодите, — сказал он, — может, я еще что-нибудь вытяну из Эльжбетки.

И он пошел в другую комнату.

— Слушай, Анджей, нельзя так, — начала Геленка.

Но Анджей перебил ее.

— Знаешь, я говорил сегодня с мамой, — сказал он очень деловито.

Геленка удивилась.

— С мамой? О чем?

— Как это о чем? — Анджей пожал плечами.

— Тоже нашел время!

— Как раз самое подходящее. Мама должна была узнать, как дети относятся ко всему этому.

— Надеюсь, ты говорил только от своего имени?

— За Антека я говорить не мог.

— Ты сказал ей, почему Антек не вернулся домой? Ведь он мог бы и не погибнуть, если бы не сидел в этих проклятых Пулавах.

— А ты думаешь, в Варшаве не гибнут?

Они замолчали. Где-то далеко взорвалась граната, а потом еще две, одна за другой. Анджей прислушался.

— Вот видишь, мы никогда не узнаем, кто погиб сейчас.

— Тебе-то какое дело? Чудной ты какой-то сегодня, все бы тебе хотелось знать.

— Да, вот именно, мне хотелось бы знать все. Все познать, все охватить. А у меня ничего нет! — Анджей сжал кулаки. Обычная выдержка вдруг оставила его. — Подумай, мне только двадцать три года. И я должен отречься от всего, от целого мира. Это ужасно.

— Но ты ведь будешь жить, — неуверенно сказала Геленка.

— Даже если бы я и жил. Неужели же ты думаешь, что я могу примириться с этим миром, с этим миром, который окружает нас? Гелена, пойми, я, даже если бы и уцелел, не смогу примириться с этим миром. Я просто не представляю себе, как бы я смог жить после сегодняшнего дня. Ты понимаешь, какой это день?

— Сегодня я видела много проявлений энтузиазма, — словно реплику на репетиции подала Геленка.

— Вот-вот, это-то и самое паршивое. Энтузиазм смерти. Во имя чего? Чего стоит наша жизнь?

— Тпрру! — сказала Геленка. — Стой. Ты хочешь, чтобы я прочла тебе лекцию из Плутарха? Dulce et decorum est pro patria mori .

— Ты плохо это произносишь, Геленка.

— А ты плохо понимаешь, это хуже.

— Я не понимаю, я чувствую.

Геленка вдруг вся преобразилась. Ее жесткие черты смягчились. Анджей с испугом смотрел на нее, он боялся, что Геленка расплачется. Но нет, лицо ее преобразилось, как весенний пейзаж, и Анджей вдруг увидел, как расцвела на этом строгом лице сестры добрая, робкая улыбка отца. Он стиснул зубы.

А Геленка близко-близко подошла к нему и, положив руку на его плечо, поцеловала в склоненную голову, быстро поцеловала его спутавшиеся волосы и сказала:

— Не надо ничего чувствовать, мой Анджей. Все за нас уже перечувствовано.

 

VI

Тем временем Губерт разыскал Эльжбету. Она сидела в полутемной столовой, бессмысленно уставившись в угол, нахохлившаяся, как воробей в дождь. Он еле узнал ее.

— Что тебе, Юзек? — спросила она, когда он остановился в дверях.

Губерт усмехнулся.

— Почему вы называете меня Юзеком? — спросил он.

Эльжбета смешалась:

— Нет, нет, это я так, обмолвилась, — быстро проговорила она.

В комнате было сумрачно и как-то уныло. Свеча горела неровно, и неуютные тени ползали по стенам. Губерт внимательно разглядывал Эльжбету. Она не знала, что у него жар и что он уже выпил несколько рюмок, и была неприятно удивлена этим взглядом Губерта. Она вышла из угла и бесцельно переставила свечи со столика на столик. Отражение ее промелькнуло в трех стеклах широкого зеркального трельяжа. Перед зеркалом стояли розовые флаконы с заграничной косметикой.

— Пани Роза дома? — помолчав немного, спросил Губерт.

— К счастью, — быстро ответила Эльжбета. — Что бы она делала, если бы оказалась сейчас на улице? Она ведь такая беспомощная.

— Она действительно могла что-нибудь сказать какому-то немцу?

Эльжбета перепугалась. Резко повернулась к Губерту.

— Ну что вы! Что это вам пришло в голову?

— Мне показалось, что вы сами говорили, — сказал Губерт.

— Да нет же!

Она взяла с зеркала флакон с одеколоном и смочила руки. Понюхала их.

Губерт подошел к ней.

— Разрешите, — сказал он.

Эльжбетка протянула ему флакончик, но он подставил ладонь. Она налила в нее одеколон. Губерт вытер лицо, шею, грудь. Эльжбетка старалась не смотреть на него. Она что-то переставляла на подзеркальнике и вдруг спросила Губерта:

— У вас есть пистолет?

Губерт улыбнулся. Эльжбетка только сейчас заметила, что глаза у него помутнели от жара. Он не ответил.

— Есть у вас пистолет? — повторила она.

— Вы не доверяете мне, — отозвался наконец он. — Думаю, что на всякий случай я шлепну пани Розу.

Эльжбетка схватилась за виски. Застонала.

— Это вы убили Марысю Татарскую?

— Не я, но она заслуживала того.

— Вы любили ее?

Губерт отвернулся к свече.

— Мы всегда убиваем того, кого любим, — протянул он.

Здоровой рукой он провел по волосам. Осыпавшаяся штукатурка, пыль, кровь склеили их, сейчас они были похожи на стручки. Эльжбета недоверчиво посмотрела на эти волосы.

— Как это делается? — спросила она.

— Что?

— Ну…

— Ах, это! Обыкновенно.

Он сунул здоровую руку в задний карман и вытащил какой-то черный матовый предмет.

— Раз, два… — сказал он.

Но Эльжбета заметила, что рука Губерта, сжимающая пистолет, довольно сильно дрожит. Она улыбнулась.

— Если у вас так будет дрожать рука, то попасть нелегко, — сказала она.

— Не беспокойтесь. В такие минуты рука не дрожит.

Он спрятал пистолет.

— Разве вы должны убивать? — попробовала еще спросить Эльжбетка.

Но Губерт не ответил. Он занялся свечой. Снял нагар с фитиля, а торчавшие краешки стеарина смял и заполнил ими ямку, образовавшуюся около пламени. Делал он это необыкновенно старательно.

Эльжбета помолчала немного и, не дождавшись ответа на свой вопрос, переменила тему.

— Как моя повязка? — спросила она. — Держится?

— Держится преотлично. Даже лучше, чем прежде, лапа-то у меня вспухла.

— Не идут вам эти словечки — «пристукнуть», «башка», «лапа», — сказала Эльжбета.

— В самом деле? — усмехнулся Губерт. — Что вы говорите! Вы снова хотели бы увидеть меня с локонами а la Байрон. Видите, как «скисли» мои локоны.

Эльжбета засмеялась.

— Не надо, Губи, не надо. Апаша из вас не выйдет.

Губерт пошел к дверям, ведущим во внутренние комнаты.

— Где жил этот Генрик? — спросил он. — Я хотел бы взять рубашку. Мне уже пора идти.

— Куда идти? — с тревогой спросила Эльжбета.

— Мне надо быть в сберкассе. Не знаю, что там застану.

— Разве там штаб?

— Не знаю, что я там застану, — повторил Губерт с ударением.

— Комнатка Генрика за кухней, — сказала Эльжбета.

Губерт вышел. Эльжбета подошла к пианино, которое стояло в углу комнаты, напротив зеркала, и оперлась о крышку инструмента. Задумавшись, она принялась напевать что-то вполголоса. Губерт вскоре вернулся. В руке он нес рубашку.

— К сожалению, не хватает двух пуговиц, — сказал он. — Будет распахиваться в самом неудачном месте. Пуговиц нет внизу.

Эльжбета оживилась.

— Я пришью.

Она взяла из рук Губерта рубашку.

— О, да тут немного порвано. Я сейчас все приведу в порядок.

И она принялась выдвигать ящички туалета.

— Я скоро вернусь, — сказал Губерт и пошел к Анджею и Геленке.

Анджей стоял посреди комнаты и затягивал ремень. Он был большой и стройный, его тень, падавшая на потолок и стену, походила на какой-то орнамент. Он поправил конфедератку, закрепил ремень под подбородком.

— Идете? — спросил Губерт.

— Да, сейчас, — бросил Анджей.

— Подождите минутку, вместе пойдем, — сказал Губерт и выпил рюмку водки, оставшуюся на столе.

— Тебе же плохо будет, — проворчала Геленка. — Что ты вытворяешь?

Она тоже поднялась с диванчика.

— Мне надо идти на площадь. Тайменя ждут, — сказала она, — но до утра у меня еще есть время.

— У нас нет. — Губерт как-то не очень уверенно поставил рюмку на стол. Рука у него все еще дрожала. Рюмка упала на пол и разбилась.

— Это к счастью, — проговорил Анджей.

— Хороший был хрусталь, — заметила Геленка.

— Ну а где же твоя рубаха? — спросил Голомбек.

— Сейчас, сейчас. Губерт пошел к Эльжбете.

Он остановился на пороге, разглядывая комнату.

Эльжбета сидела на тахте и пришивала пуговицы. Свечу она пододвинула к себе, чтобы лучше видеть. Она надела очки и теперь старательно вытягивала белую нитку, которая сверкала в свете свечи, словно паутинка бабьего лета. Огонек отражался и в черной оправе очков. Губерт заметил, что волосы великой певицы не причесаны, а на висках пробивается седина. В этих очках, сгорбленная, занятая работой, она показалась Губерту очень старой. Сейчас он видел ее в профиль. Очень отчетливо вырисовывался нос, он выдался вперед, а рот как будто ввалился. Большой голубой глаз, к тому же еще увеличенный стеклом очков, внимательно и даже немного напряженно следил за иглой. Тяжелый подбородок обвис, а на шее, освещенной лучше, чем лицо, появилась паутина морщинок и отчетливо проступили набухшие вены и сухожилия. Кожа на ее шее все еще оставалась белой и… granulée .

«Отец всегда так говорил, — промелькнуло в голове Губерта, — granulée».

Губерт вспомнил тот вечер, когда в машине перед филармонией он ждал отца. Отец не захотел взять его на концерт Шиллеров. Пан Злотый убеждал его не водить сына на концерты. А теперь вот нет ни отца, ни пана Злотого… И Бронек погиб. Он внимательно разглядывал сосредоточенное лицо Эльжбеты, пришивавшей пуговицы к рубашке. И подумал:

«Тогда, на сцене, она выглядела иначе».

Он пристально всматривался в профиль стареющей женщины, а она даже не слышала, как он вошел в комнату. Она сосредоточенно вытягивала нитку. Губерт наклонился. Только теперь он услышал: Эльжбета вполголоса напевала.

Он подошел к ней. Она услышала его шаги, но не повернула головы. Сейчас она ногтем разглаживала материю вокруг пришитой пуговицы.

— Что вы поете? — спросил Губерт.

Эльжбета медленно повернула к нему лицо. Приложила палец к губам.

— Тихо, тихо, — вдруг проговорила она, — ведь это же по-немецки.

— Что это? — тоже шепотом спросил полуголый Губерт.

— «Verborgenheit», — сказала Эльжбета.

И вдруг, отложив рубашку, она резко поднялась с дивана. Губерт взял рубаху и с трудом натянул ее на себя — перевязанная рука не пролезала в рукав. Она немного побаливала, но за эти несколько часов он уже привык к боли. Когда он просунул голову в ворот рубахи, то с удивлением увидел совершенно другую Эльжбету. Уже без очков, она стояла у пианино. Губерту она показалась как будто немного выше ростом. Только потом он заметил, что она приподнялась на носках. Она открыла крышку пианино и легонько касалась клавиш. Рождались какие-то пустые аккорды, но басы звучали отчетливо.

Губерт подошел к ней.

Он услышал, как она скорее выговаривала вполголоса чем напевала:

Неожиданно для самого себя Губерт с силой сжал рукой горло. Он чуть было не разорвал только что починенную рубаху.

«Боже ты мой, — подумал он. — Die helle Freude zucket… Ведь это же конец, а она поет: helle Freude. — Но у него не хватило духу сказать Эльжбете: «Замолчите!»

Жар усиливался, и все казалось ему нереальным, словно нарисованным.

Вошел Анджей. Прямой и спокойный, собранный. Губерту почудилось, что даже уши у Анджея вытянулись по стойке смирно. Это все ремешок под подбородком.

— Губерт, — сказал он, — что ты делаешь? Идем.

Эльжбета повернулась к нему, прервав пение на кварте («о lass»), и, не снимая пальцев с клавиш, сказала Анджею:

— Твоя мама так хорошо это пела!

Анджей подошел к пианино.

— Разве моя мама хорошо пела? Правда? — спросил он.

— У нее был очень красивый голос, — ответила Эльжбета, — и все, что она пела, она пела с чувством. Все у нее получалось so innig .

— Innig! — с иронией в голосе повторил Губи.

— Ах, я помню, — сказала Эльжбетка (Губерту она все еще казалась словно нарисованной), — как мы разучивали эту фразу. — И она принялась напевать:

Слушая, Анджей по-собачьи склонил набок голову, но Эльжбета умолкла.

— Я совсем не знал маму, — отозвался Анджей таким тоном, словно заканчивал главу книги.

— Ну, идете? — позвала Геленка из другой комнаты.

— Сейчас, — проговорил Анджей и щелкнул перед Эльжбетой каблуками.

— До свиданья, — Эльжбета немного театральным жестом протянула руку Анджею. — Твоя мама необыкновенная женщина, — прибавила она. Это прозвучало неискренне.

— Губерт, возьми же какой-нибудь пиджак, — сказала Геленка в передней. — Эта кельнерская рубаха засияет в ночи, как звезда.

— Ничего, намокнет и потемнеет, — возразил Губерт, — дождь еще не перестал.

Они вышли.

Ребята стояли в подворотне в две шеренги. Костер уже погас. Было темно и холодно. Лиц разобрать было невозможно. Анджей вывел их и построил перед домом на тротуаре. Дождь шумел ровно и спокойно. Мелкие его капли со всех сторон хлестали выходящих, рубаха Губерта сразу же промокла.

Несмотря на дождь, танки на Шпитальной продолжали гореть. Раскаленные листы железа то ярко вспыхивали, то затухали. И эти вспышки слабо освещали темную улицу.

— Куда ты их ведешь? — шепотом спросил Губерт. Его это не интересовало, но он вдруг очень захотел наклониться к Анджею, почувствовать близость его тела, его существования. В этом вопросе было и «прости» и «до свиданья». Но Анджей по-прежнему стоял выпрямившись.

— К гимназии Гурского, — ответил он.

Губерт повернул налево. Анджей остановил его.

— Смотри в оба, когда выйдешь на Ясную, — предостерег он его.

Геленка пошла прямо.

— До свиданья, — тихо сказала она и подняла руку.

Но этого ее жеста никто уже не видел.

Анджей остался один. Было тихо и темно. Только раз кто-то выстрелил у Прудентиала. Ребята стояли под дождем в две шеренги. Анджей вернулся к ним. Он чувствовал, что им не по себе.

— Ну, мальчики, — сказал он, — вперед, за мной!

Когда по улице Гортензия они подошли к гимназии Гурского, навстречу им внезапно грянул залп. Их поджидали.

 

VII

Едва Губерт, Анджей и Геленка скрылись в голубоватой темени дождливой ночи, разойдясь в разные стороны, в ресторане на улице Бодуэна появился Казимеж Спыхала.

Двери на лестницу были открыты. Казимеж прошел несколько комнат, темных и освещенных, и наконец оказался в спальне Эльжбеты. Певица сидела на тахте, бессмысленно уставившись на пламя свечи, стоящей перед ней на маленьком столике. Казалось, она позабыла обо всем на свете.

— Не было ли здесь Анджея или Геленки? — спросил Спыхала.

— Да, да, — словно очнувшись ото сна, ответила Эльжбета. — Только что ушли.

— Куда?

— Не знаю.

Со стороны гимназии Гурского донеслась стрельба.

— Вот видите, — сказала Эльжбетка, делая неопределенный жест рукой. — Они, наверно, как раз туда и пошли, где стреляют. Анджей был в мундире.

— В каком мундире? — неприязненно спросил Спыхала.

— У него орел был на шапке, — ответила Эльжуня.

— Орел? — Спыхала пожал плечами.

— Не все ли равно, — сказала Эльжуня. — Всегда вы что-нибудь прицепляете к шапкам и стреляете друг в друга. Всегда!

— Кто мы? — Спыхала вышел из себя.

— Вы, мужчины, — сказала Эльжбета. Она медленно поднялась с дивана, взяла свечку, переставила ее к огромному трельяжу и принялась поправлять на себе зеленый атласный халат. Сейчас она походила на мадам Баттерфляй.

— Зачем вы пришли сюда? — спросила она наконец. — Вам здесь не место.

— Меня Оля сюда прислала. Она беспокоится за детей, она знала, что они будут здесь.

— Оля?

В тоне, которым Эльжбета произнесла это имя, было и удивление, и презрение, и неприязнь. Спыхала вздрогнул.

— Она думала, что они зайдут сюда. Анджей частенько бывал здесь в последнее время.

— Он считал нашу пивнушку своей явкой.

Спыхала внимательно посмотрел на Эльжбету. В ее голосе, в необычном для нее лексиконе было что-то тревожное. Он подумал, что она пила.

— Пани Эльжбета, — сказал он, — что с вами?

Эльжуня отвернулась от зеркала. Молча показала на столик, за которым только что сидела. На нем стоял графин водки.

— Вы пили? — Казимеж утвердился в своих подозрениях.

— А что мне делать? — засмеялась певица.

— Пани Эльжбета! — возмутился Спыхала.

Эльжбета повернулась к нему.

— А что мне делать? Что мне еще остается? Откуда вы здесь взялись? Вы должны быть сейчас в каком-нибудь штабе. В полной безопасности, когда другие гибнут.

— Я там, где надо, — холодно проговорил Спыхала. — Я заглянул на Брацкую, чтобы справиться о детях.

— Оля на Брацкой?

— О детях Оли. Оля на Брацкой. Одна, панна Текла не вернулась. Дома никого нет.

— Здесь тоже никого нет. Все пошли, даже Генрик. Сидим тут, две старые женщины. Мне кажется, настала наша последняя ночь. Последняя для многих людей. Что вы натворили?

— Я? — холодно спросил Спыхала.

Он сам удивлялся себе, удивлялся тому, что стоит и слушает эту теряющую рассудок женщину.

— Я не люблю, когда вы приходите ко мне, — вдруг проговорила Эльжбета совершенно трезво, медленно подходя к Казимежу, — я не люблю, когда вы здесь. Вы похожи на ворону. У вас уже волосы на висках седеют, а вы похожи на ворону. Когда я приехала в Одессу и увидела вас рядом с Юзеком, я подумала: о, нехорошо! Юзек тогда был очень красив. Помню, что он вошел в салон, когда я уже пела, и сел на краешек стула. И помню, что голос мой вдруг стал еще послушнее. Понимаете? В этой кварте вверху: «О lass, о lass» — я вдруг почувствовала большую легкость, большую гибкость, что-то, что вышло само собой из горла, из души. Понимаете? Нет, вам этого не понять. Вы никогда не пели. Он уже тогда был красив, а ведь сколько ему было тогда? Да, пятнадцать лет. Кажется, пятнадцать лет… А потом Оля пела для вас ту же самую песню, и вы слушали и плакали…

Спыхала протестующе покачал головой.

— Вы не плакали? Значит, вам хотелось заплакать, все равно, — продолжала Эльжбета. — А потом вы ее бросили. И она плакала. Все мы плачем. А теперь Анджей, такой красивый, такой необыкновенный, ее сын. Видели вы его сегодня? Вы видели, как он красив? И вот теперь в него стреляют. Он стоит в ночи, в темноте, и в него стреляют. Убьют его. И кто убьет? Немцы? Это вы его убьете! Ведь вы и Юзека убили! Понимаете? Вы убили Юзека, убили, убили… Вы убили моего Юзека!..

Эльжбета стояла уже совсем близко от Казимежа и, говоря эти слова: «Вы Юзека убили!» — ударяла его по плечу своим маленьким кулачком. В этом жесте было и отчаяние и истерика. Эльжбета, стоявшая перед Спыхалой с пылающим лицом и растрепанными седеющими волосами, казалась ему безумной. Он схватил молотящий ее кулачок и сжал в своих больших, костистых руках.

— Вы уж меня не бейте, — проговорил он без улыбки, — я совсем не заслужил этого.

— Все вы это заслужили. Это же страшно.

— Необходимо, — серьезно проговорил Спыхала.

— Единственная ценность, которая есть у нас, — это жизнь! — Эльжбета снова подошла к зеркалу.

— Собственная жизнь и, может, чужая? — гамлетовским тоном проговорил Спыхала.

— Вы ужасны, — Эльжбета села на тахту, — У меня такое впечатление, что вы никогда не бываете самим собой.

Дверь, ведущая во внутренние комнаты, отворилась, и на пороге появилась какая-то длинная фигура в светлом.

— Кто тут? Это ты, Эльжбета? Почему там темно?

— Я здесь, Роза. — Эльжбета снова отошла к зеркалу. Стала приглаживать волосы.

— Где это так стреляют? — спросила Роза.

— Не знаю, дорогая, восстание идет.

— И кто это так стреляет?

— Не знаю. Наверно, наши и немцы.

— Кто здесь еще? — спросила графиня Казерта, тараща свои почти совсем ничего не видящие глаза.

— Пан Спыхала пришел, — неохотно ответила Эльжбета.

— Пан Спыхала? Это тот самый, что с Марысей Билинской приезжал в Палермо?

— Тот самый, — басом ответил Спыхала.

— О, а вы помните Палермо?

Графиня, словно призрак, двинулась вперед. Она была в светлом, сверкающем халате.

— Вы помните мой дом в Палермо?

— Плохо. Я был там так недолго.

— Да. Это когда мама умерла. Там еще было что-то с этими драгоценностями. Вы очень любили Марысю… — с уверенностью сказала графиня.

— Ах, Роза, — проговорила Эльжбета.

Свеча осветила Розу. Несмотря на преклонный возраст, на невидящие выпученные глаза, она показалась Казимежу красивой, красивой этим своим аристократическим безобразием. В ней было что-то зловещее.

— А почему вы не поехали с Марысей? — спросила вдруг графиня.

Спыхала молчал.

— Почему? Марыся сейчас в Палермо. Алек писал этой — как, бишь, там ее зовут? — панне Бесядецкой, кажется…

— Бесядовской, — поправила Эльжбета.

— Да, да, Бесядецкой. Алек писал, но не из Лондона. Я уж не знаю откуда. А пан здесь зачем? — обратилась она вдруг к Эльжбете за разъяснением.

— Пан ищет Анджея и Геленку…

— Ага… — протянула Роза таким тоном, словно в простой этой фразе она не поняла ни слова. — Хорошо. А вы очень любили Марысю? Жаль, что вы не могли на ней жениться…

— Ты очень неделикатна, Роза, — попробовала вмешаться Эльжбета.

— Нет, нет. Отчего же? Во время войны все должны быть искренними. — Роза говорила с забавным иностранным акцентом. — Вы любили Марысю. Что же в этом плохого? Я и сейчас люблю. Никогда в жизни не любила, а сейчас вот люблю. Я прямо сама не своя от этой любви.

Эльжбета вышла из себя.

— Роза, дорогая, — резко повернувшись, проговорила она, — ты и вправду болтаешь, как помешанная. Иди-ка лучше в свою комнату. Ложись. Andate in letto , — добавила она. Вероятно, это были слова из какой-то оперной арии.

— Вы, княгиня, не боитесь своих чувств, — проговорил Спыхала и неожиданно для самого себя уселся на стул.

Эльжбета забеспокоилась.

— Правда, Роза, тебе надо отдохнуть. Неизвестно, что нас ждет завтра.

Но графиня не слушала ее. Она села на тахту против Спыхалы и взяла его за руку. Пальцы у нее были потные и холодные.

— Скажите, — заговорила она, — вы сражаетесь? Сражаетесь. А это очень опасно для немцев?

Эльжбета возмутилась.

— Но Роза, что ты говоришь?

Спыхала инстинктивно отпрянул.

— Когда сражаются в тесном городе, то это очень опасно для обеих сторон.

— А то у меня есть здесь один друг немец, он, знаете ли, из баварской семьи, Виттельсбах. Я боюсь за него. C'est un cousin de mon mari .

— Нам-то какое до этого дело? — проговорила Эльжбета.

— А мне есть дело. Меня тревожит, что вы стреляете в немцев. И то, что они стреляют в вас, — тоже. Что вы хотите? Это естественная реакция. Все в жизни — естественная реакция. Натура — это самое главное. Нельзя противиться натуре, — добавила она таким тоном, словно сделала поразительно важное открытие, — а мы всегда противимся натуре. Натура потянула меня сюда. Зачем я сюда приехала? Вы помните, как красиво у нас в Палермо, на нашей улице, на виа делла Либерта. Помните? На виа делла Либерта. Libertá — значит «свобода». Вы понимаете: délia, délia libertá…

— Tu divagues , — проговорила Эльжбета.

— Потому что все сходят с ума по поводу этой liberté. У нас черные рубашки пели: Délia, délia libertâ.

Она хотела уйти, но Спыхала задержал ее.

— Послушайте, — сказал он, сделав шаг в ее сторону, — может, у вас есть какие-нибудь вести от Марыси?

Роза остановилась и смерила Казимежа взглядом с ног до головы.

— Я не переписываюсь с пани Билинской, — сказала она. — Я считаю, что по многим причинам не могу этого делать.

Эльжбета потеряла терпение.

— Ох, Роза, — сказала она, — иди к себе, прошу тебя. Нельзя же говорить такие вещи, — добавила она, чуть не плача.

— Как хочешь, — ответила Роза. — Сейчас иду. Так ты не знаешь, где это стреляли? — добавила она, уходя.

— Знаю, — зло ответила Эльжбета. — В гимназии Гурского.

— Что за времена! — выходя, вздохнула княгиня. — В гимназии стреляют из винтовок!

— Пан Казимеж, — обратилась Эльжбета к Спыхале, — освободите меня от этой женщины.

Спыхала выпрямился.

— Может, застрелить ее?

— Ах, нет. Губерт хотел ее застрелить. А я, идиотка, не дала.

— Вы немножко преувеличиваете, — попробовал улыбнуться Спыхала.

С улицы Гортензия все еще доносилась стрельба.

В пустых комнатах вдруг раздались гулкие шаги. Кто-то блуждал в потемках, наконец нашел дверь в комнату Эльжбеты и локтем толкнул ее. Дверь резко распахнулась, и маленький Кацусь едва не растянулся на пороге.

— Пани, пани! — закричал он, не очень-то хорошо владея собой.

Обе руки его были вымазаны чем-то красным и густым, словно он раздавил в руках банку с вареньем. Эльжбета и Спыхала вскочили.

— Что случилось?

— Ты ранен?

— Нет, это не моя кровь. Пуля у меня шапку сорвала. Ну идите же, идите скорей… — сказал он, обращаясь к Спыхале.

— Что? Куда?

— Я вел пана поручика, а он упал и лежит. Здесь, около Ведля. Я не могу сдвинуть его с места. Идите же скорей!

Спыхала направился к дверям.

— Хорошо, ты иди впереди. Только осторожно, а то темно.

— На дворе светлей, — сказал Кацусь уже более твердым голосом. — Те танки горят еще.

Эльжбета, казалось, начала трезветь.

— Это Анджей? — спросила она.

— Да, наверно, Анджей. — Спыхала уже шел к двери.

— Да, поручик Анджей, тот, который только что здесь был, — голос Кацуся доносился уже из темноты. — Он шел, а теперь лежит, и я не могу сдвинуть его с места.

На лестнице, в темноте, сидели какие-то люди. Их было много, Казимежу пришлось протискиваться.

— Что вы тут делаете? — спросил он.

— Ждем, — прозвучало в ответ. В голосе сказавшего это слышались скорбь и ирония.

В углу двое при свете кучерского фонаря, в который была вставлена свечка, отбрасывавшая свет на их склоненные лица, играли в карты. В их руках шелестели банкноты, золотая монета с тихим звоном ударилась о каменную ступеньку. Это были спекулянты валютой с площади Варецкой.

— Чего вы ждете? — спросил Спыхала.

— Лучших времен, — отозвался чей-то голос из другого темного угла.

Только в самом низу, в подворотне, Казимеж почувствовал прикосновение пушистого меха. Рядом с ним шла Эльжбета.

Казимеж наклонился к ней. Прошептал:

— Вернитесь. Зачем вы пошли?

Но Эльжбета, казалось, снова впала в какое-то беспамятство.

— Я не видела, как упал Юзек, — говорила она, — я не видела, как он упал.

Спыхала только плотно сжал губы в темноте.

— Юзек упал на ворох люцерны, — сказал он скорее всего самому себе, — я видел его уже после боя.

Кацусь бежал впереди, как автомат, повторяя одно и то же жалобным, плаксивым голосом:

— Идите, идите!

Не заботясь о безопасности, прошли они по Шпитальной. У магазина Ведля Кацусь опустился на землю.

— Пан поручик! — проговорил он очень резким, очень твердым голосом. — Пан поручик!

Спыхала нагнулся. На тротуаре лицом к земле лежал Анджей. Он был без шапки, волосы спутались. Слабый свет от догоравших уже танков доходил и сюда. Эльжбета упала на колени.

— Что вы делаете? — неуверенно проговорил Спыхала.

Он просунул руки под тело и перевернул его лицом вверх. Эльжбета склонилась над ним. Анджей был мертв. Спыхала выпрямился и откашлялся. Кацусь ничего не понимал.

— Скажите, — все повторял он, — это труп? И больше уже ничего? И больше уже ничего?

Спыхала положил ему руку на плечо.

— Пан поручик мертв, — сказал он мягко.

Эльжбетка еще ниже склонилась над лицом Анджея.

Его огромные голубые глаза были раскрыты. В их белках поблескивало розовое пламя догорающих танков.

 

I

Было шесть часов. Как и всегда в эту пору, Рио окутывал густой голубоватый сумрак и, пока не вспыхнули фонари, был виден широкий простор океана и высокие волны, которые подымались из глубин и шли к берегу. Было очень жарко, хотя недавно прошел дождь. Пан Голомбек сидел на веранде маленького домика, прилепившегося к горе над амфитеатром великолепных зданий Копокабаны, и тяжело дышал, уставясь на синий простор, видневшийся из-за кровель. Впрочем, он и сам не знал, на что смотрит, и не понимал, что с ним творится. Потом, кое-как придя в себя, поднял руку и включил электричество. Свет лампы выхватил из мрака деревянную мебель и циновки, которыми была устлана веранда. В домике никого не было. Вычерувна и Колышко только что ушли в город, они готовили какой-то спектакль.

Перед уходом они отчаянно повздорили. Колышко уверял Галину, что ей не следует приглашать для участия в своем спектакле некоего польского актера; ведь он скомпрометирован, был коллаборационистом и к тому же в Бразилию приехал совсем недавно. Галина издевалась над щепетильностью Керубина.

— Ты рехнулся! Можно подумать, что я в восторге от коллаборационизма! Но неизвестно еще, как бы поступил ты, если бы остался на родине, — говорила она своим низким голосом, надевая в передней шляпу, точно ей была нипочем чудовищная жара экзотического города.

Колышко не уступал.

— Но ты же не сможешь играть на родине, когда мы вернемся, — сказал он запальчиво.

Вычерувна остановилась перед ним и смерила его взглядом с головы до ног.

— Почему ты всегда говоришь вещи, в которые сам не веришь? — спросила она, цедя слова сквозь стиснутые зубы. — Ведь ты прекрасно знаешь, что мы не вернемся на родину. Ну что мне там делать?

— Шифман писал тебе, — бросил Керубин уже менее уверенно.

— Плевать мне на его писанину, я не желаю играть для большевиков, — безапелляционно заявила Вычерувна. — Я буду играть здесь!

— Ты не знаешь португальского, — заметил Колышко. — Торчим тут четыре года, а ты ни словечка не выучила.

— И все-таки выучу, — упрямо возразила актриса. — Через год выступлю в «Электре» на португальском языке. Они тут никогда еще не видывали «Электры». Посмотришь, как все завоют от восторга…

— Пан Франтишек, — обратился Керубин к Голомбеку, — мы выйдем на минутку в кафе, надо обсудить предстоящее выступление Галины. Вы посидите дома?

Голомбек буркнул:

— А куда мне идти?

— А что будет на ужин? — спросила Галина пана Голомбека, который, по-видимому, исполнял в доме роль интенданта.

— А что еще может быть? — безразличным тоном ответил пан Франтишек. — Чай, вяленое мясо, фрукты, сыр…

— Вы принесли печенье из своей пекарни?

— Во-первых, не моей, а той, где я работаю, — вдруг проворчал Голомбек. — А печенье я принес.

Внезапно выражение его лица изменилось, он улыбнулся и голос его опять стал мягким:

— Не только печенье. Сегодня я испек несколько тортов по моим давнишним рецептам. Пусть полюбуются… Только вот мука у них подгуляла… Но мне удалось раздобыть немного пшеничной муки для бисквитного слоя… А начинка кофейная. Один такой тортик я принес домой. Кофе тут действительно приличный.

Галина расчувствовалась и расцеловала пана Франтишека в обе щеки.

— Вы просто образец благородства, — сказала она. — Что бы мы без вас делали? Трудно даже представить…

Она заметила белый конверт в руке пана Голомбека.

— Что это такое? Письмо? Вы получили письмо, пан Франтишек? От кого?

— От жены.

— От жены? — Галина удивилась. — Первое после войны? Верно?

— Первое, — неуверенно ответил он.

— А что же она пишет? — осведомилась актриса. Видно было, что спросила она просто из вежливости, что ее это нисколько не занимает.

Голомбек смутился.

— Еще не прочел, — сказал он, заливаясь краской, — боюсь вскрыть.

— Боитесь? — простодушно удивилась Галина и добавила с улыбкой: — Вы настоящий чудак. Ведь там же могут быть важные новости.

— Конечно, могут, высокочтимая пани Галина, — сказал Франтишек, в нетерпении переминаясь с ноги на ногу. Видно было, что ему хочется остаться одному.

— Ну так идем, — сказала Вычерувна, беря Колышко под руку. — Любопытно, чем кончится дело с этим спектаклем.

И они вышли.

Голомбек глянул с балкона, чтобы убедиться, что они действительно ушли и никто не помешает ему читать письмо.

Они шли под руку вниз, к Копокабане. Вычерувна и Колышко являли собой странную пару — любопытные негритята бежали следом, показывая на них пальцами. Галина в длинном черном платье из легкой ткани, в какой-то черной вышитой мантилье, в черной старомодной шляпе и густой вуали, закрывавшей ее огромные глаза — глаза Афины-Паллады. Она плохо видела дорогу и потому ступала осторожно — словно по сцене, судорожно вцепившись в руку Колышко. Керубин в шляпе, в летней «накидке», с тросточкой в руке, старательно застегнутый на все пуговицы, в перчатках, выглядел так забавно на бразильской улице, что даже пан Голомбек улыбнулся. Они двигались медленно, словно черные призраки в голубом душном сумраке, пока не исчезли там внизу, откуда доносился, перекрывая шум города и клаксоны автомобилей, плеск волн, набегавших вал за валом. Здесь, наверху, их шум был слышен отчетливей, чем на побережье.

— Люди не от мира сего, — пробормотал про себя Голомбек. — Конечно, они не из этого мира, не с этой земли, — добавил он немного погодя, словно поясняя самому себе, — а с той, с моей земли.

И вдруг Голомбек вспомнил, как «пани Вычерувна» приходила к нему в «заведение», как покупала у него пирожные и говорила басом: «Я этой ерунды не ем, но мои актеры настоящие дети», — и принимала величественным жестом из его рук картонную коробку, старательно обернутую бумагой и обвязанную цветной ленточкой. Говорила «благодарю вас» и выходила на улицу. А за окном был летний, солнечный, нежаркий день, и ему предстояло ехать в Пустые Лонки к Анджею… «К Анджею», — повторил он про себя, все еще не осмеливаясь вскрыть письмо жены.

Голомбек знал, предугадывал, какие новости содержит письмо, но не хотел убедиться воочию, увидеть эти слова, написанные черным по белому.

…Пустые Лонки! Он отправится на прогулку с Анджеем, который возьмет его за руку и пойдет немного боком, широко шагая, чтобы поспеть за отцом, и будет задавать вопросы, на которые так трудно ответить. Позднее он и вовсе не сможет отвечать на них. Анджей станет умнее его. Вокруг шумят деревья парка Пустых Лонк, а потом лесная дорога приведет к костелу… И тоска по всему минувшему и невозвратимому так сжала ему горло, что пан Франтишек едва переводил дух.

Он вышел на веранду, что позади дома. Она служила ему и кабинетом и комнатой отдыха. Обессилено опустился в плетеное кресло и сказал себе почти вслух:

— Зачем я здесь? Что я здесь делаю?

Потом он окончательно овладел собой и вскрыл конверт. Прочел письмо, но ничего не понял.

Голомбек долго сидел на своей веранде, задыхаясь от невыносимого зноя, уставившись на фиолетовое небо.

— Нет, — вдруг сказал он себе, — это неправда.

И снова ему почудилось, будто он сидит на крыльце дома в Пустых Лонках в таком же плетеном кресле и Анджей примостился у его ног. Уже почти совсем темно, такая же синеватая мгла, только гуще, и ночь веет свежестью, как это бывает только в Польше. И Анджей, только уже почти взрослый, говорит ему:

— Отец, ты должен еще раз прочесть письмо.

— Зачем? — произносит вслух пан Франтишек. — Я и так все знаю.

— Прочти, отец, — говорит еще раз Анджей, — ведь все это правда.

— Нет, неправда, — упрямится пан Франтишек. — Я хочу увидеть тебя еще раз…

— О, если бы это было возможно, отец…

И пан Франтишек начинает плакать. Слезы льются беззвучно, застилая глаза, стекают по щекам, которые уже не так круглы и румяны, как прежде. Тянется это долго. Он достает платок, вытирает лицо, глаза… И наконец приходит в себя…

Голомбек все еще сжимает в руке листок. Письмо невелико. Он протирает платком очки и во второй раз принимается читать бледные строчки, выведенные на бумаге:

Варшава, 8 августа 1945 года

Мой дорогой Франек!

Оля.

Число поставила в Варшаве, но письмо это пишу уже в Миланувке. Я была сегодня в Варшаве, на улице Чацкого, где всю оккупацию жили немцы. Дом они сожгли после восстания. Я надеялась, что найду там хоть что-нибудь. Прежде всего меня интересовали фотографии детей, но и они не сохранились. Чувствую я себя крепкой и сильной и, наверно, проживу еще долго, как тетя Эвелина, и поэтому боюсь, что под старость забуду, как выглядели дети.

Адрес твой получила от Шифмана, так как знала, что ты живешь вместе с Вычерувной и Керубином. Даже представить себе этого не могу! Думаю, тебе известно, что все наши дети погибли. У плохих вестей, говорят, есть крылья. Но почему ты не даешь о себе знать? Почему не объяснишь мне, по какой причине покинул нас под Седлецом? Знаешь ли ты, что Антек пришел к бабке через десять минут после нашего отъезда? Больше он уже не возвращался в Варшаву, был учителем в подпольной деревенской школе и погиб в 1942 году. До сих пор точно не знаю, при каких обстоятельствах. Анеля с некоторых пор живет здесь. Твоя матушка скончалась совсем недавно, нынешней весной. Анеля тоже не знает, как погиб Антек. Друг Антека только передал ей его бумажник и часы. Даже не представляю, где он похоронен. Остальные наши дети лежат на Повонзках. В мае перенесли прах, поскольку прежде они были похоронены во дворе дома № 20 на Брацкой, возле особняка Билинских, где мы жили во время оккупации. Я все восстание пробыла одна с пани Шиллер, которая умерла своей смертью. Дети погибли друг за дружкой. Анджей первого, а Геленка второго августа; несколько дней пролежали на улице, а потом Спыхала принес их, и мы их похоронили, вместе похоронили. При этом была пани Шиллер и Эльжбета, которая не расставалась с нами в те ужасные дни. Эльжбета неожиданно приехала в Польшу в конце августа 1939 года и застряла тут. Теперь она отправилась в Лондон. Детей было трудно узнать, ведь они несколько дней пролежали на солнце. Спыхала намаялся, пока дотащил их. Дело было ночью и стреляли мало. Потом я его уже не видела. Он попал в лагерь, а после войны как будто уехал в Англию. Вскоре после смерти наших детей все мы, женщины, ушли из города, а мужчины еще остались. Особняк немцы подожгли. Геленка перед восстанием одно время скрывалась у Януша в Комарове, но немцы ее выследили, и ей пришлось бежать в Пущу Кампиносскую. Жаль, что она там не осталась. Отряд, в котором была Геленка, разбили, и она была вынуждена вернуться в Варшаву, где стала связной. Она ехала по Брацкой на велосипеде, а немец выстрелил в нее с крыши. Пуля попала в лоб, других ран не было. Немец стрелял метко. А Януша убили в Комарове. Ядвига теперь там хозяйничает и дожидается возвращения Алека, которого пан Шушкевич считает единственным «наследником». О каких вещах думают люди.

Теперь я живу в Миланувке с Анелей и в сущности на ее иждивении. Она работает на шелкоткацкой фабрике. Кошекова часто нас навещает и помогает мне. Дом ее на Праге уцелел, муж по-прежнему работает по мебельной части, а на мебель теперь большой спрос. Дел у меня немного: в комнате уберусь — и все. Анеля не очень аккуратная. Есть у нас радио, иногда слушаю музыку. Я совсем седая стала.

Все думаю-гадаю, что ты собираешься делать? Приедешь ли к нам? Конечно, мне очень тебя недостает, но если приедешь, вдвоем нам будет еще тяжелей. Я сама себе удивляюсь. Ни в какой работе не вижу смысла. Анджей так и не простил нас, что мы тебя тогда по дороге «потеряли». Часто упрекал нас и ссорился из-за этого с Геленкой, а ведь мы ни в чем не были виноваты. Впрочем, мы знали, что ты с 1940 года находишься в Бразилии. Анджей очень любил тебя. В этом месяце ему исполнилось бы двадцать пять лет. Интересно, женился бы он?

Геленка была очень, очень красивая, и многие были в нее влюблены. Говорят даже, что Януш… Но, может, это все только сплетни да завидущие глаза Ядвиги.

Я ничего не нашла в нашей прежней квартире, там сплошные развалины, только в стенном шкафу в передней отыскала маленький фарфоровый чайничек, еще моей покойницы мамы. Знаешь, с таким голубым узором. Но голубой узор потемнел от жара. А чайничек целый, даже немного высохшей заварки сохранилось на донышке. Это все, что осталось от нашей квартиры. Да что квартира, от всей жизни — только обгоревший чайничек. Не слишком ли это мало? Все кажется мне таким несправедливым! Если вернешься, сходим вместе на кладбище. Может, тебе удастся найти могилу Аптека. Хотя зачем? Все они живут в наших сердцах, маленькие, потом подросшие, а потом совсем взрослые; ты уж их не видал такими. У нас были очень хорошие дети.

Кланяюсь тебе, муж мой, и целую тебя, прошу прощения и благодарю тебя.

Твоя жена

Пан Франтишек дочитал письмо и снова взглянул на голубой простор над крышами Копокабаны. Потом погасил свет и вышел, не затворив двери. Миновал палисадник, где все издавало тяжелый, влажный, гнетущий запах — белые гардении пахли так резко, что дух захватывало, — и по узкой, мокрой от дождя улочке, сбегавшей от «faveli», спустился к Авенида Атлантика.

Рядом с полосой этой ярко освещенной великолепной улицы океан казался особенно темным и грозным. Ощущался разительный контраст между частицами цивилизации, заключенными в фонарях, тротуарах и домах, и безмерностью стихии. Голомбек отыскал лестницу и спустился на пляж. Широкая серебристая полоса песка отделяла его от воды, но океан здесь выглядел более естественным и мирным. В углублении бетонированной дамбы, словно Аида и Радамес в подземном храме, целовалась какая-то юная парочка. Франтишек неторопливо, без единой мысли в голове пересек пляж и остановился там, где языки пены веерами распластывались на берегу. Он глянул на далекий темный горизонт. Линии, отделявшей океан от неба, не было видно. Вдали что-то вздымалось, точно парус, и, огромное, плотное, напрямик двигалось к берегу. У самого песка на парусе появлялась белая бахрома, и волна, переламываясь справа налево, опадала с шелестом и била из последних сил о берег почти у ног Голомбека.

Взбудораженная вода приносила смрад гнилых водорослей и тот прилипчивый, чуточку аптечный запах, который донимал Франтишека с момента прибытия в Бразилию. Вода дышала теплом — чувствовалось, что океан основательно прогрет тропическим солнцем.

Голомбек наклонился и окунул руку в воду. Она была теплая, как в ванне. Он забыл, что держит в руке письмо жены. И когда выпрямился, намокший листок бумаги сник, как пойманная бабочка. Франтишек машинально разжал пальцы, но письмо прилипло к ладони. Снова окунул руку в воду, и листок закачался на волне.

— Что я делаю? — громко произнес Голомбек.

Письмо колыхалось на воде и уплывало от него. На мгновение исчезло в тени водяного вала и опять появилось.

— Пусть себе тонет, — то ли сказал, то ли подумал Франтишек, — ведь в нем ничего нет. В письме нет ничего важного, одна ложь.

Но едва листок на секунду скрылся в тени, Франтишек бросился ловить его и намочил ботинки.

Письмо мелькнуло в толще новой волны и отпрянуло. Франтишек потянулся, но письмо, как живое, ускользнуло из-под самой его руки.

— Смотри, какой-то тип напился и лезет одетый в воду, — услыхал он у себя за спиной слова, произнесенные на настоящем кариокском наречии.

Вероятно, целующаяся парочка вышла из своей норы и остановилась позади него на пляже. Остальные их слова заглушил шум разбивающейся волны. Письмо снова отпрянуло, как живое.

— Нет, нет! — теперь уже во весь голос отчаянно выкрикнул Франтишек и ринулся вперед, погружаясь по колена. И захлопал руками по воде, вдруг сообразив, что лишь играет в погоню за письмом, а на самом деле не хочет поймать его.

— Нет, нет, нет, — повторил он тише, уходя все дальше от берега, но не погружаясь глубже: дно здесь не понижалось на большом расстоянии.

— Нет, нет, — бессмысленно пробормотал он, даже поймав письмо. Устремляясь вперед, шлепая по воде, которая наконец становилась все глубже. Голомбек скатал мокрую бумагу в трубочку, скомкал, растер в пальцах. Ему хотелось уничтожить Олино письмо без остатка, вычеркнуть из жизни, чтобы его совершенно не было.

А потом, когда уже и следа бумаги не осталось на ладонях, омытых соленой волной, он поднял руки и, по-крестьянски обхватив голову, замотал ею из стороны в сторону, бормоча:

— Нет, нет, нет… Судьба, судьба…

И так, держась за голову, он рухнул в набежавшую волну, которая подхватила его, подняла, подбросила вверх, а потом потянула в глубину.

Юная парочка на берегу только теперь подняла тревогу:

— Человек, пьяный человек утопился!

 

II

Весной 1947 года Алек вернулся в Польшу. Хоть и трудно было осуществить это решение, Билинский считал его единственно правильным. В Гдыню он приехал в конце апреля, а в начале мая, переждав у моря майские праздники, двинулся в Варшаву. Зима отступала неохотно, и весна, поздняя и холодная, затягивалась, как тяжелые роды. Листва едва показалась на деревьях, от утренников побурел и осыпался запоздалый цвет черешен, промозглый ветер дул целыми днями. Ничего не соображая и испытывая, пожалуй, только удивление от того, что вокруг неумолчно звучит польская речь, Алек ранним утром очутился в столице — опять на временном вокзале. Всю свою жизнь, с первого приезда в Варшаву, которого он, разумеется, не помнил, он оказывался на «временном вокзале» — в огромном деревянном бараке, поставленном на несколько лет, пока не достроят главный вокзал. Когда он вошел в это большое и грязное сооружение, у него сжалось сердце.

«Столько лет строили вокзал, и ничего из этого не вышло, — подумал Билинский. — Снова, черт побери, времянка».

Он пробрался сквозь толпу, которая показалась ему экзотической, словно на Востоке, и с чувством англичанина, прибывшего в самую захолустную колонию, вышел на привокзальную площадь. Один из носильщиков бросился к нему:

— Вы вернулись? — спросил он, явно не зная, как теперь следует обращаться к Билинскому.

— А вы по-прежнему все носите?

— Для меня мало что изменилось, — сказал носильщик. Это он всегда подносил вещи Алека к его «охотничьему» поезду. — Я тоже вернулся, — добавил носильщик.

— Издалека? — осведомился Билинский.

— Я был в Маутхаузене.

Билинскому это слово почти ничего не говорило. Кажется, так назывался один из концентрационных лагерей. Алек сел в какую-то скверную пролетку, но, собственно, понятия не имел, куда ехать. В Варшаве у него никого не было. Город казался огромным, отталкивающим, грязным пепелищем. Адрес госпожи Ройской, жившей теперь в Миланувке, был единственным, которым он располагал.

— Ходит ли электричка до Миланувка? — спросил Алек извозчика.

— Ходит. Чего бы ей не ходить? Всю войну ходила.

— Тогда везите к станции, на угол Новогродской.

Поезда до Миланувка не было. Впрочем, Алек не хотел беспокоить Ройскую слишком рано. Он зашел перекусить в какое-то маленькое кафе рядом со станцией. Спросил, что можно получить на завтрак. Официантка, лицо которой почему-то показалось ему очень знакомым, приветливо улыбнулась.

— Все, что угодно, — ответила она.

— Яйца? Кусок ветчины? Чаю? — Алек перечислял все это как нечто нереальное. За несколько дней, проведенных у моря, он еще не привык к тому, что здесь так легко можно было достать любые продукты. В Англии дело обстояло иначе.

— Вы недавно вернулись? — осведомилась официантка, глядя на его мундир с нашивкой «Poland».

— Сегодня, — улыбнулся Алек.

— А ваша матушка? — спросила она.

Алек с удивлением посмотрел на нее. Да, он не ошибался, это была Лиля. Их дальняя родственница. Однажды он видел ее на охоте в Давидгрудеке. Билинский встал и поздоровался с ней.

— Comment ça va? — проговорил он небрежно.

— Comme tu vois, — ответила она. — Je suis contente. Je travaille .

Лиля показалась ему очень красивой. Давно он не видал польских девушек.

— Лиля, давай завтрак, — выпалил он вдруг. — Я голоден, как волк.

— Думаю, что тебе стоило бы еще поголодать, — сказала Лиля и пошла за завтраком.

— Есть тут у тебя какие-нибудь знакомые? Или родственники? Зачем ты приехал? — спросила она, ставя перед ним ветчину.

— Нет никого. Решительно никого. Я еду в Миланувек к «тете» Ройской.

Лиля поморщилась.

— Ты знаешь, что Валерек…

— Знаю, знаю. А сама Ройская?

— Ах, конечно, нет. Когда вернешься в Варшаву, зайди ко мне. Я живу на Мокотове. — Она сказала адрес.

— Вот видишь, у меня уже есть один знакомый дом, — сказал Алек.

— Да, но теперь некогда водить знакомства, — нравоучительным тоном изрекла Лиля и отправилась на кухню за вареными яйцами.

Окно ресторанчика было открыто настежь. В него вливались звуки чудесного высокого голоса, поющего арию из «Мадам Баттерфляй» — в лавочке напротив играла радиола. И лавчонка и кафе примыкали к какому-то разрушенному дому. Немного подальше, у станции электрички, звенели струны. Это квартет инвалидов играл на банджо и гитарах сладострастное танго «Звезда над Рио», которое о многом напоминало Алеку.

Под самым окном стояли бабы с огромными корзинами красной редиски и, брызгая на нее водой, приговаривали; «Редисочка, как роза…» Подростки в коротких штанах, нарядные женщины, рабочие и служащие со станции быстро проходили по улице. Было очень шумно, пыльно, солнечно и оживленно. Алек, захваченный внезапным порывом изумления, вновь почувствовал, что ничего не понимает и не находит здесь для себя места. С трудом он отделался от этого тягостного ощущения.

— Не всегда тут весело, — сказала ему Лиля на прощание, еще раз пригласив зайти.

Билинский вышел на улицу. Со стороны Маршалковской послышался хор «бравых» голосов. Солдаты шли по мостовой и пели, отбивая шаг. Песня была совсем незнакома ему.

— Неужели? — сказал он самому себе. — Опять армия? Все da capo?

На тумбах и заборах белели афиши: «Ансамбль песни и пляски под руководством Барбары Будной…» Алек улыбнулся.

— Еще одна знакомая фамилия, — прошептал он.

Со своим маленьким сундучком и солдатским мешком Билинский забрался в вагон электрички. В такую рань в сторону Миланувка пассажиров ехало мало. Электричка гулко прогремела среди руин и высоких куч мусора и остановилась на границе города. За бесконечными завалами битого кирпича открывались зеленые поля. Алек по-прежнему словно грезил наяву, все казалось ему таким же, как лицо случайно встреченной кузины: очень знакомым и вместе с тем чужим, ведь столько лет и событий отделяло его от всего этого.

Когда проехали Михаловицы, пейзаж за окном вагона из пригородного превратился в деревенский.

В Новой Вси Алек вдруг увидал длинный зеленый луг, ярко-изумрудный, с полоской голубой воды, убегающей к горизонту. На ослепительно освещенном лугу паслись рыжие лошади. На зеленом фоне в лучах восходящего солнца они казались почти красными. «Я написал бы их киноварью», — вдруг подумал Билинский. На краю луга, у самой насыпи, стоял огромный индейский петух. Индюк, чертя крыльями по земле и распустив хвост, выставлял напоказ раздутую, в коралловом ожерелье шею и притопывал то одной, то другой ногой. А перед ним застыла, слегка вскинув голову, точно пораженная великолепием чужого самца, невзрачная серая курица. Алек рассмеялся.

Впрочем, картина была скорее трогательной: солнце над лугом, рыжие лошади, голубой ручей, уходящий ниточкой в бесконечность, — и все это возле станции электрички. Поезд тронулся, картина за окном смазалась и исчезла. Но зелено было всюду, и в канавах сплошным ковром желтели цветы калужницы. И вдруг что-то изменилось в нем самом: только сейчас он неожиданно почувствовал себя в Польше. Это открытие потрясло его до глубины души, и он повторял про себя: «Я дома, я дома, я дома…»

Никто никогда ему не вдалбливал, что это и есть его дом. Никто не ждал его в этом «доме». Тут не было уже ни родных, ни друзей. Не было даже где преклонить голову. Мать осталась в своем экзотическом именьице под Тулузой. Остальные родичи погибли, о смерти дяди он знал давно. Особнячок на Брацкой восстановлен, но занят каким-то учреждением. И все же только сейчас, увидав этот зеленый лужок с пасущимися на нем лошадьми, Билинский почувствовал, что жить сможет только здесь.

В Миланувке он пошел по указанному адресу.

Дверь скромной деревянной виллы отворила ему девушка совсем молоденькая, лет пятнадцати, но уже сформировавшаяся и очень миловидная. Билинский представился ей.

— Ройская, — ответила она, подавая ему руку.

Алек подумал: которая же это Ройская?

Между тем девушка принялась объяснять, что бабуля сейчас на работе, но фабрика неподалеку, через несколько домов, и она сбегает к бабуле и, может, кто-нибудь согласится ее подменить.

«Очевидно, это дочь Валерека нашлась», — решил Алек.

Девушка провела его в небольшую комнату, где стояли две железные кровати и неказистые стулья вокруг простого стола.

— Не удивляйтесь, что мы так живем. У нас все сгорело.

Алек сел.

— Я пошла, — сказала юная Ройская. — Может, и к тете Оле зайти, сказать, что вы приехали? Геленка ведь тоже погибла, — пояснила она.

— И ребята. Я знаю, — сказал Алек.

— Геленка и Анджей погибли во время восстания. Антек — в деревне, в лесу.

Алек не разбирался в этой «номенклатуре», и ему пришлось довольствоваться догадками, что означает это «в деревне, в лесу».

— Тетя Оля живет здесь с Анелькой, — добавила девушка.

— Хорошо, зайдите и к тете Оле.

Девушка умчалась. Алек оглядел комнату. На старом комоде за букетом маргариток стояла маленькая фотография в белой рамке. На ней был запечатлен подросток в рубахе и русской гимназической фуражке. Любительская фотография выцвела, и Алек не мог разглядеть смазанное лицо. Если бы он пережил то же, что и его дядя, то знал бы, что эта самая фотография украшала письменный стол пани Ройской на даче Шиллеров под Одессой.

«Это у них, как видно, не сгорело, — подумал Алек, ставя фотографию на место. — Но больше тут ничего не сохранилось от прежних времен».

В эту минуту раздались торопливые шаги и пани Ройская вошла в комнату. Ей уже стукнуло семьдесят, но она сохранила легкость движений, была по-прежнему стройна, только очень похудела и чуть сгорбилась. Взгляд ее прекрасных сияющих глаз был полон живости. Она обняла Алека.

Когда Ройская обнимала его, он заметил женщину, вошедшую следом за ней. Сперва она показалась ему совсем чужой. Холодные и окаменевшие черты ее были как-то неприятно заострены, а белые как снег волосы отливали металлическим блеском. Она походила на восковую фигуру. Алек с трудом догадался, что это Оля.

— Неугодно ли, — заговорила Ройская. — Малышка Зюня говорит мне: какой-то Билинский приехал. Какой еще Билинский? Да это же Алек, просто Алек! Садись, дитя мое.

Алек поклонился пани Голомбековой. Потом сел. Ему было не по себе от того, что Оля смотрела на него не отрываясь. Он перевел взгляд на девушку. Та стояла за стулом бабки, смущенная, но улыбающаяся. Только сейчас Алек заметил, как она хороша. Черноволосая и смуглая Зюня походила на распускающийся цветок. Грудь у нее была невысокая, красиво очерченная.

— Вы работаете на фабрике? — спросил он Ройскую.

— В двух шагах отсюда. На шелкоткацкой. Наматываю нитки на шпульки. Дело немудреное. А эта еще учится в школе, — она кивнула на Зюню. — Живем помаленьку.

Алек внимательно посмотрел на Ройскую. Ему почудилось, что какая-то тень промелькнула на ее лице.

— Как же вы управляетесь?

Но Ройская не ответила на вопрос, пропустила его мимо ушей.

— Хорошо, что вернулся. Поначалу тебе будет трудно. Очень трудно.

— Но ведь я дома…

— Это верно. Ты вернулся… а многие… Януш, мой Валерек…

Алек невольно взглянул на Зюню. Девушка покраснела и отвернулась к окну. Оля сидела на стуле прямо, с застывшим лицом, устремив неподвижный взгляд в окно, на кусты жасмина, растущие перед домом. Ни единый мускул не дрогнул на ее лице.

Ройская говорила неумолчно. Она засыпала Алека вопросами:

— Как ты? А твоя матушка? А что это за домик под Тулузой? Я знала, — тут Ройская запнулась, — что она не вернется. Когда приехал? Что собираешься делать? Изучал в Париже архитектуру? Моя Зюня тоже мечтает стать архитектором… Постой, постой, сколько же тебе лет?

— Почти тридцать, тетя.

— Ого! Вон какой старый!

— Антек был на два года моложе Алека, — произнесла каким-то обыденным и абсолютно спокойным тоном Оля. Но от этих слов повеяло холодком. Помолчали.

— Как вы управляетесь? — повторил свой вопрос Алек, не находя иных слов.

— Кое-как. Да уж недолго мне управляться осталось. Кто вот только о Зюне позаботится? Был бы жив Юзек…

— Какой Юзек? — не подумав, спросил Алек.

— Мой Юзек, — сказала Ройская, показывая на фотографию, стоявшую на комоде. И по этому жесту и по интонации чувствовалось, что Юзек навсегда остался для нее тем юнцом, каким погиб почти тридцать лет назад. — Мой Юзек… — повторила она. — Интересно, что бы он делал, если бы остался в живых?

Оля отвернулась к окну, и всем показалось, что она хочет что-то сказать. Но пани Голомбекова не проронила ни слова.

— Он был очень передовым человеком, — наивно сказала пани Эвелина и вдруг спохватилась: — Ты наверняка голоден! Зюня, давай угостим Алека чаем.

— Чайник уже закипел, — сказала Зюня, и Алек отметил, что голос у нее звучный, низкий, грудной. Девушка вышла на кухню за чайником, а Ройская выдвинула ящик комода.

Потом она повернулась к Билинскому и Оле с салфеткой в руках. Глаза ее померкли.

— Это еще из Пустых Лонк, — проговорила Ройская, показывая салфетку. — Нет, — поправила она себя, — еще из Молинцов. Видишь, сколько людей умерло, а салфетка осталась. Уцелела.

Оля встала.

— Я помогу Зюне, — сказала она и ушла на кухню.

— Знаешь, — вдруг снова весело заговорила Ройская, обращаясь к Билинскому, — мне сказали, что меня разрешат похоронить в Пустых Донках, на границе между парком и кладбищем, возле Юзека. В мавзолее есть место, но я недостойна лежать рядом с ним…

— Почему? — удивился Алек.

Но тут вошла Зюня с чайником, а за ней Оля.

— Сделать тебе яичницу, Алек? — спросила Оля и легонько, как бы украдкой, коснулась волос молодого человека.

У Алека ком подкатил к горлу.

— Хорошо, пожалуйста, — едва вымолвил он. Ройская ловко застелила стол салфеткой.

— Одни умерли, а другие живут. Надо жить. Это самое главное, Алек. Надо жить.

Она окинула взглядом стол с чайником и хлебом, Зюню, Олю, Алека, и глаза ее снова зажглись молодым блеском.

— Салфетка из Молинцов, — сказала Ройская и добавила с улыбкой: — Это я только так говорю. Ведь она в точности похожа на ту, что была в Молинцах. Из Молинцов у меня уже ничего не осталось.

 

III

Когда Оля, выйдя под вечер от Ройской, вернулась домой, Анеля была уже у себя. Ссылаясь на то, что ей рано вставать — иначе, не поспеешь на фабрику, — она всегда запиралась у себя и не ужинала с пани Голомбековой.

Вообще Анеля не ела по вечерам, ибо, несмотря на тяжелую работу, начала толстеть.

Но на этот раз Оля не могла лечь, не обменявшись с Анелей хотя бы несколькими словами, и направилась в ее каморку. Ей хотелось рассказать об Алеке; этого молодого человека она знала лучше, чем своих мальчиков.

Оля вошла в комнату без стука. Анеля сидела на кровати, держа в руке какой-то кусочек картона. Она неприязненно поглядела на Олю.

Оля пожалела, что зашла, но повернуться и уйти, не объяснив цели своего прихода, было как-то неловко.

— Извини, Анеля, — сказала она, — мне хотелось поговорить с тобой… Нет, даже не поговорить, а просто спросить, как тебе понравился Алек.

Анеля ничего не ответила, только спрятала кусочек картона в ящик ночного столика. Оля насторожилась.

— Что это у тебя?

Анеля пожала плечами.

— Ведь вы же видите, — сказала она, — фотография.

— Какая фотография? — удивилась Оля.

Анеля молча выдвинула ящик и показала ей маленькую поблекшую карточку. Это была стершаяся и вдобавок плохо отпечатанная фотография молодого человека. На Олю глянули большие выразительные глаза.

Оля вздрогнула. Сотую долю секунды она колебалась, кто это — Антек или Анджей. Но от этой поистине мгновенной заминки даже сознание помутилось. Ей стало страшно — она уже не узнает своих детей.

Оля молчала, держа фотографию в руке. От наплыва чувств потемнело в глазах, и с минуту она не могла опомниться. Бешено колотилось сердце. А Анеля решила, что свекровь взволновала фотография Антека.

Наконец Оля, не говоря ни слова, протянула ей снимок и опустилась на единственный стул, стоявший в комнате.

— Видишь, Анеля, какая ты нехорошая, — произнесла она немного погодя, уже успокоившись. — Зачем-то скрывала, что у тебя есть фотография Антося. Ведь тебе известно, что у меня не осталось ни единого снимка моих детей… Почему ты ничего мне не говорила?

Произнося все это довольно бесцветным голосом и совсем без всякого чувства, Оля думала: «Господи, я уже забыла лица моих детей, не узнала Антека. Приняла его за Анджея…»

И вдруг ощутила нечто вроде разочарования оттого, что это «только» Антек, взбунтовавшийся против нее сын, и пожалела, что это не карточка Анджея. Ах, как много она отдала бы за то, чтобы вновь увидеть лицо Анджея и его руки, как тогда, в кафе, в минуту прощания!

Анеля криво усмехнулась.

— Вы столько лет пробыли со своими детьми, — сказала она, — а я с Антеком — всего несколько месяцев. Вы храните их образы в сердце, а я порой забываю, как он выглядел.

«Значит, у всех память недолговечна?» — подумала Оля, вздохнула и дружелюбнее поглядела на Анелю.

— И, наконец, — сказала Анеля, — я имею право на что-то свое, сокровенное. Мне не хотелось показывать вам эту фотографию.

— За это я и упрекаю тебя, — Оля встала и направилась к дверям, — именно потому я и сказала, что ты нехорошая.

Анеля вдруг вскочила с постели и преградила ей путь к дверям.

— Так знайте же, что я в самом деле скверная. Я никогда вам этого не говорила. А ведь все случилось из-за меня.

— Что случилось из-за тебя?

Оля остановилась и посмотрела на исказившиеся черты Анели. Такой она ее еще никогда не видела. Были в лице ее боль и вызов и что-то очень неприятное и оскорбительное.

— Вы тоже хороши! — крикнула Анеля. — Это из-за вас Антек не хотел вернуться в Варшаву. Из-за вас его убили… — Она вдруг осеклась и сказала упавшим голосом: — И из-за меня.

— Как это из-за тебя? — встревожилась Оля. — Что ты мелешь, глупая!

— Это я дала знать немцам. Я вызвала их. И они приехали.

Оля схватила ее за плечо.

— Что ты городишь? Зачем? Как ты смеешь так говорить…

— Неужели я могла позволить ему путаться с этой Кристиной! Лучше — могила.

Оля в исступлении трясла Анелю за плечи.

— Говори, — повторяла она бессмысленно, — говори!

— И еще позаботилась… — Лицо Анели окаменело от какого-то нечеловеческого напряжения. Она походила на безумную.

— Спятила! — крикнула Оля. — Помешалась!

— Я тогда помешалась. Я тогда помешалась. Вы ничего не знаете, а я помчалась следом за Антеком к Тарговским. Я там была до того самого дня, как немцы приехали. Я позаботилась…

— О чем позаботилась, идиотка? — сказала Оля и оттолкнула ее от дверей, желая как можно скорее уйти.

Но Анеля не пустила ее.

Подошла к ней на цыпочках, словно крадучись, и, размахивая пальцем у нее перед носом, медленно, неторопливо произнесла:

— Уж я позаботилась, чтоб их зарыли порознь с Кристиной. И немцы меня уважили, закопали его отдельно. Отдельно, отдельно!

— И ты все это время знала, где он погребен?

— Знала.

— И молчала! И фотографию спрятала! Ты, ты…

Оля толкнула Анелю к кровати…

— Ложись… Успокойся, глупая… Сама не знаешь, что говоришь. Ну, укладывайся.

И она изо всей силы ударила ее по спине. Анеля рухнула на кровать и заревела, как на деревенских похоронах.

— Ну и девка! — крикнула Оля и пошла к себе.

Успокоилась она удивительно быстро. Собственно, все это ее уже не трогало. Все было кончено, как прочитанная книга. Аптека нет на свете, он убит немцами, а по чьей вине — сейчас уже безразлично.

— Мерзкая девчонка, — шепнула про себя Оля, раздеваясь. — Фотографию не показывала. Ведь я могла заказать для себя копию…

Она спокойно разделась и легла в постель. С минуту думала об Алеке:

«Что ему тут делать?»

Она всегда принимала снотворное — патентованное средство — и очень скоро засыпала. И на этот раз таблетка подействовала быстро.

Оля не заметила, как заснула. И вдруг очутилась в Молинцах, у крыльца с греческими колоннами. Вернее, в Молинцах она видела такие колонны, но эти были выше, внушительнее и высечены из мрамора.

Оля подумала:

«Никогда не замечала, что эти колонны такие большие».

А потом увидала на ступенях, по обеим сторонам входа, в тени колонн, какие-то согбенные фигуры.

— Кто вы? — спросила она нерешительно.

— Мы валим деревья, — прозвучал ответ.

И тут она действительно увидала пни срубленных дубов, разбросанных по лесу, как щиты на поле брани. Ведь колоннада была одновременно и лесом. И Оля пошла вверх по лестнице.

Дверь была совсем как в Молинцах. Во сне Оля почему-то вспомнила, как в детстве каталась на ней. (На самом деле она этого не делала; впрочем, и сейчас дверь была такой формы и конструкции, что кататься на ней было решительно невозможно.) Но за дверью были огромные пустынные залы. Чем дальше шла Оля, тем безраздельнее овладевало ею ощущение пустоты и одиночества.

«Сплошная пустыня, — подумала она, — но это же вполне естественно, ведь тут Греция. Разумеется, Греция. Я всегда жила в Греции, и даже имя у меня греческое — Гелена».

И Оля была собой и одновременно Геленой, Гелей, умершей дочуркой тети Ройской, которую видела лишь раз в жизни, и то в весьма раннем, нежном возрасте.

И так вот, в двойной ипостаси, прошла она через длинный коридор, потом через анфиладу зал и наконец очутилась в гостиной в Маньковке. Комната скорее смахивала на номер отеля, но Оля-Гелена знала, что это гостиная в Маньковке.

«Боже мой, — подумала она, — как эта комната изменилась! Комнаты ведь тоже стареют, как люди!»

В гостиной был камин. Перед камином стоял экран, как у Мышинских в Маньковке. Но этот экран был одновременно старухой Шиллер.

Экран протянул руки, скорчил гримасу и крикнул Оле-Гелене:

— Ступай прочь! Ступай прочь, ты убила Эдгара!

Оля обернулась. Она увидала Эдгара, сидящего на огромном пьедестале, словно памятник. Весь из белого мрамора, но живой, он чарующе улыбался Оле.

Эдгар ничего не произнес, но Оля и так поняла, что он сказал ей: «Я Патрокл, друг Ахиллеса».

И она разглядела у подножия пьедестала, на котором сидел Эдгар, Патрокла и Ахиллеса. Они стояли рядом лицом к Оле и держались за руки. Правая рука Ахиллеса покоилась в левой Патрокла. Оба в доспехах (или мундирах?), но без шлемов. Юноши, как по команде, начали быстро прятаться друг за друга. То Ахиллес оказывался впереди, то Патрокл. Движения их делались все стремительнее, лица сливались в какое-то одно, общее лицо.

— Антек, Анджей, перестаньте! — крикнула Оля. Ибо Ахиллес и Патрокл были Антеком и Анджеем.

И тогда они кинулись к ней, подхватили под руки и повели вверх по высокой лестнице.

— Я забыла, как вы выглядите, — сказала Оля.

— Это не беда, мама, — ответил Антек таким нежным и знакомым голосом, — сейчас ты все познаешь.

— Вот только отдадим тебя Спыхале, — добавил Анджей.

На верху лестницы действительно стоял Спыхала. Силуэт его тоже напоминал экран камина в Маньковке, только был гораздо больше и рос с каждой минутой. Спыхала то и дело вскидывал руку вверх, у него была прядь волос, падающая на лоб, и усы в форме бабочки.

Оля старалась вырвать руки, но мальчики держали ее крепко. Она застонала. Но тут Спыхала-экран взглянул на нее и сказал, как некогда в Одессе:

— А почему бы вам и не выйти замуж за пана Франтишека Голомбека?

— Но ведь он приговорит меня к смерти, — сказала Оля сыновьям.

— Это не беда, — ответили они.

Оля резким движением вырвалась из рук мальчиков. И покатилась по ступенькам — она была собой и одновременно своею же собственной отрубленной головой.

«Я качусь по ступенькам, как голова Марино Фалиери, — подумала голова Оли, — а ведь я же Гелена».

И вот она уже сидит в лодке, вернее, стоит коленопреклоненная на дне ладьи, которая медленно плывет по реке. Река широкая-широкая и спокойная. Впереди, на носу лодки, сидит в белом подвенечном платье ее дочь — тоже Гелена. И Оля совсем не ощущает разницы между собою и дочерью. Приближается, подползает к ней на коленях и спрашивает:

— За кого ты выходишь замуж?

— За Юзека, — говорит Геленка.

— За какого Юзека?

— За Юзека Ройского.

— Ты слишком прекрасна для него.

Оля кладет голову на колени Геленке, и ей становится так удивительно хорошо и приятно это чувство близости. Она уже ничего не видит, только ощущает, что лодка, в которой они плывут, движется вперед, а щекой она чувствует детские колени Геленки.

— Дети мои, — говорит она.

Но лодка начинает задевать о песчаное дно, замедляет код, и вот уже Оля одна посреди безбрежной, выжженной пустыни. Перед нею лодка, вернее, разбитое корыто, несколько трухлявых досок — словно рассыпавшийся гроб на выгоревшем песке. Линялые, безжизненные тона неотступно преследуют ее в этом сне. Схватившись за голову и раскачиваясь взад-вперед, Оля повторяет:

— Никого, никого, никого.

Потом начинает плакать и просыпается.

 

IV

Ройская дала Алеку адрес Шушкевича, и тот прямо из Миланувка отправился к старику. Шушкевич обосновался в мансарде одного из необитаемых домиков на улице Сухой, в приличной, но еще не обставленной квартире из двух комнат. Алека он принял с распростертыми объятиями.

Билинский недолюбливал старика, но все же обрадовался, что нашел наконец человека, который мог ему многое рассказать и посоветовать, как устроить свое будущее. Тут все представлялось довольно ясным. Коморову ничто не угрожало. Януш, нуждаясь во время оккупации в деньгах для постройки оранжереи, обкорнал и без того скромное именьице. Земли осталось всего двадцать гектаров. Следовательно, она не подлежала ни национализации, ни разделу. На таком небольшом участке лучше всего выращивать лекарственные растения. Кстати, Фибих, по словам Шушкевича, уже занялся этими растениями, и дела у него шли отлично. Оказывается, и Ядвига вернулась на старое пепелище, недоставало только Януша, и теперь Алеку предстояло его заменить.

Билинский еще не очень ясно себе представлял, как сложится его будущее, но и не желал ломать над этим голову. Алек внимал спокойному и невыразимо деловитому голосу Шушкевича и больше слушал, чем сам рассказывал. Переночевал он на каком-то диванчике в холле, а на следующий день с самого утра принял участие в хлопотах пани Шушкевич, вознамерившейся обставить отведенные ему две пустые комнатушки. Шушкевич, равно как и его супруга, крайне удивились, узнав, что Билинский приехал без гроша за душой. Им все казалось, что вот-вот он извлечет из своего вещмешка пачки долларов толщиной с Библию. Но в конце концов они примирились с его бедностью. А может, они все-таки не поверили ему? Быть в армии во время демобилизации и не поживиться — это как-то не укладывалось в голове старого маклера. Впрочем, война кончилась два года назад и, возможно, жизнь в Париже и изучение архитектуры действительно исчерпали финансы молодого человека?

О револьвере, который Шушкевич некогда купил Адасю Пшебия-Ленцкому, они не обмолвились и словом. И оба как-то удивительно единодушно избегали этого вопроса, а если он внезапно возникал в разговоре на нейтральную тему, Шушкевич поспешно и некстати заводил речь о чем-либо другом.

Он, не мешкая, вручил Билинскому крупную сумму. Старик утверждал, что это доходы от коморовского хозяйства за два года. Алек охотно принял деньги и быстро устроился на верхотуре рядом с Шушкевичами. Тогда еще можно было кое-где найти старую мебель.

Алек не без досады обнаружил, что за сердечностью Шушкевичей и искренним желанием помочь ему скрывается какая-то тревога и неловкость. Он чувствовал, что между ними что-то еще осталось невыясненным.

Шушкевич не знал, как обращаться к Алеку. Княжеский титул, разумеется, отпадал, а просто «вы» звучало смешно. В конце концов он стал говорить Билинскому «ты».

— Послушай, — сказал он Алеку в первый же день, — купи-ка себе какую-нибудь одежду. Хотя бы на барахолке. В мундире с надписью «poland» на плече, по-моему, не стоит разгуливать.

Алек не понял его.

— Почему? — наивно спросил он.

Шушкевич улыбнулся, но с явным раздражением.

— Видишь ли, не все здесь относятся благожелательно к тем, кто был у Андерса.

Алек пожал плечами.

— Напротив, — возразил он, — мне показалось, что люди встретили меня очень сердечно. Повсюду на улицах прохожие так приветливо улыбались мне.

Шушкевич откашлялся.

— Возможно. Но есть еще кое-кто, помимо этих людей, вернее, над ними.

— Это меня не касается, — буркнул Алек.

— Ну, так нельзя говорить. Во всяком случае, в обычной одежде ты меньше будешь привлекать к себе внимание.

— Вы думаете, что за мной следят?

Шушкевич воздел руки.

— Разумеется. Не сомневаюсь. Но ведь твоя совесть чиста? — добавил он.

«Вот что не дает тебе покоя!» — догадался Билинский и сказал:

— Совесть — слишком громкое слово. Но я говорю вам совершенно искренне, что приехал сюда не с каким-либо заданием. Я хотел вернуться.

Тут вмешалась пани Шушкевич:

— Je vous comprends .

Алек понял, что за этой фразой кроется нечто совсем противоположное. «Французиха» не понимала, как, имея возможность остаться во Франции, он рвался в эту ужасную Польшу. Но она повторила:

— Entièrement .

Это французское слово показалось ему совершенно неуместным. Билинский с досадой думал о недомолвках, которые порождали неловкость и фальшь, чувствовавшиеся во всем, что говорил старый Шушкевич.

Ну и пусть за ним следят. Он готов ответить за то, что воевал в армии Андерса. Но никогда и никому не сможет объяснить того, что испытывал после битвы под Монте-Кассино. Когда-то он поведал об этом в письме панне Текле, но она погибла в первый же день восстания, это было ему известно. Алек понимал, что о таких вещах нельзя говорить ни с Шушкевичем, ни тем более с его супругой, которая, как истинная француженка, решительно ничего не могла понять в этом польском бедламе.

— Что ж, — сказал Алек, — значит, я должен ответить за то, что сделал. Но поверьте, пан Шушкевич, я не мог иначе. Тут и говорить не приходится о каком-то «решении» — просто приехал.

— Но что ты собираешься делать?

— Пока осмотрюсь.

— Я, разумеется, не собираюсь стеснять тебя в Коморове. Об этом не может быть и речи. Мы переберемся немедленно. Ведь есть же у нас пристанище — наш старый домик. Мы имеем на него все права. К тому же моя супруга очень давно проживает в Варшаве.

Таким образом обнаружилось, что Шушкевичи со времен восстания жили в Коморове, а теперь в связи с его приездом вынуждены убираться восвояси. Но Алек знал, что не это было причиной неловкости, которую испытывает Шушкевич. Потолковав со стариком, он понял, что тот его попросту побаивался. В самом деле побаивался. И вовсе не потому, что Алек мог потребовать у него счета. И Билинский и Шушкевич прекрасно понимали, что теперь не до счетов, что счета бесповоротно канули в море крови и огня. Алек улыбался, слушая Шушкевича. Ему хотелось наконец хоть что-нибудь выяснить.

— Почему вы меня боитесь? — вдруг прямо спросил он, прервав разглагольствования старого маклера.

Пани Шушкевич удивленно взглянула на Алека.

— Comme vous êtes changé! — прошептала она.

Билинский посмотрел на носки своих ботинок. Ботинки были грубые и давно не чищенные. И Алек подумал, что действительно он очень изменился, точно сюда приехал кто-то совсем другой, а не он. Речь шла не о барстве, не о юношеских забавах, фраках, банкетах у послов и поездках на охоту. Все это отмерло как-то естественно, само собой. Алек изменился внутренне, стал иным человеком. Так, после землетрясения новые геологические слои исторгаются из недр и оказываются на поверхности.

Шушкевич поглядел на него. Поглядел внимательно и открыл рот, как бы собираясь сказать что-то, но так ничего и не сказал. Вопрос Алека повис в воздухе. Но, видимо встревоженный этим вопросом, Шушкевич прошелся по комнате и, еще раз бросив взгляд на Билинского, ответил:

— По-моему, ты начинаешь походить на Януша.

Алек улыбнулся.

— Так ли уж это плохо?

— По нынешним временам, пожалуй, никуда не годится. Плохо для тебя лично. Видишь ли, я как раз собирался сказать… Не за себя я боюсь, а за тебя.

— Что это значит?

— Значит, что я боюсь. Тебе тут не развернуться, а главное — теперь ты не будешь иметь ровным счетом никакого значения.

— Вы полагаете, что я претендую на что-либо подобное?

— Каждый хочет занять свое место.

— А у меня не будет своего места?

— Вероятно.

— Почему?

— Ведь ты, мне кажется, не понимаешь, что теперь все изменилось. Что началась совершенно иная эпоха и что ты к этой эпохе совершенно не приспособлен.

Алек вспыхнул.

— Что касается моего дяди, то он вообще не был приспособлен ни к какой эпохе. Если двадцатилетие между двумя войнами считается ancien régime , то Януш и к этому не был приспособлен.

— A propos, — молвила пани Шушкевич, — As-tu la lettre?

— Да, да, — отмахнулся старик, — отдам ему, когда будет уходить.

— Расскажите-ка мне, как наступила эта новая эпоха?

Шушкевич улыбнулся.

— Новая эпоха началась совсем буднично, — сказал он. — В Сохачев вошли танки. Причем, с запада. А в Коморов забрела пара солдат, отбившихся от части.

— Были какие-нибудь осложнения?

— Скорее отделались легким испугом. В доме ничего не было, а они попросили поесть. Мы накормили их кашей на воде, без масла.

— Ядвига боялась, что ее убьют, — добавила пани Шушкевич.

— И что же?

— Ничего. Поели, поблагодарили и пошли себе. У них были весьма скромные требования.

— Поразительно, — сказал Алек.

— Но это было подлинное освобождение, — с жаром произнес пан Шушкевич. — Наверно, за границей об этом говорили по-другому. Может, в других местах было и не так. Но у нас это не назовешь иначе, как освобождением. Энтузиазм был всеобщий.

— On a respiré , — сказала бывшая мадемуазель Потелиос.

— В последние месяцы царила почти невыносимая, гнетущая атмосфера. Жили одной надеждой.

— Не пробовали выдворить вас из имения?

— Я был беженцем из Варшавы. Таких не трогали. Варшава почти опустела. Мы ходили туда пешком.

— Вы сами ходили пешком?

— Ну, не я, наши люди. Например, Ядвига бегала. Она принесла Оле какие-то безделушки с Брацкой. Дельного там уже ничего не было, хотя дом сгорел не полностью.

— А из наших вещей что-нибудь уцелело?

— Ничего. Еще во время эвакуации Варшавы все разграбили.

— И ничего не осталось? Ни единой бумажки?

— Есть тут для вас одна бумага, — сказала пани Шушкевич.

— Какая бумага?

— Ага, — спохватился Шушкевич и отпер ключом потайной ящичек старого бюро, — кое-что тут для тебя имеется.

— Что это?

— Письмо. Но довольно необычное. Это целая история. Когда немцы вошли к Янушу — ведь они тут его убили, — Ядвига заметила на столе незаконченное письмо. Схватила его и сунула Геленке, которая убежала через сад в лес. Вернувшись в Варшаву, Геленка отдала письмо мне на сохранение. И хорошо сделала. Бумага-то уцелела, а Геленка…

— Что это за письмо?

— Януш писал его в день смерти. Оно адресовано тебе.

Шушкевич вручил Алеку распечатанный конверт. Алек извлек оттуда четыре листка, на пятом письмо обрывалось. Нетрудно было узнать мелкий, ровный, но выдающий внутреннее волнение почерк Януша. Билинского тронуло начало: «Мой дорогой Алек…»

Все время, с самого приезда, он держался спокойно. Ему и в голову не приходило, что он может расчувствоваться. Но сейчас Билинский ощутил, как у него сжимается горло. Он встал, взял письмо и отправился к себе наверх.

 

V

Письмо Януша Мышинского Алеку:

Комаров, октябрь 1943 года

Мой дорогой Алек,

нет никаких объективных причин для того, чтобы именно сегодня писать тебе письмо. Нет и не может быть. Я не знаю, где ты и жив ли еще, и, возможно, письмо это придет, когда меня уже не будет и мои бумаги исчезнут в огне, ведь столько всего исчезло и исчезнет еще. Полагаю, более того — почти уверен, что письмо это ни к чему, ибо чувствую, что выживу и что на темы, которых я тут касаюсь, мы еще наговоримся. Да, наговоримся, а если еще встретимся на этом свете, то будет «все позади» и актуальные ныне явления окажутся чем-то далеким, и мы невольно посмотрим на них как на историю. Они перестанут нас волновать, но сделаются понятнее и заметнее в общем потоке развивающихся событий и станут для нас менее реальными, ибо будут подвластны общему принципу какой-то более высокой правды.

Ты, вероятно, знаешь или догадываешься, что у нас творится. Кажется, безмерный гнет библейских масштабов обрушился на нас, и то, что происходит, не дело рук человеческих, а некое стихийное бедствие. И для меня и для окружающих враги не люди, а какое-то олицетворение казной египетских или Варфоломеевской ночи. Невозможно обнаружить в этих людях что-либо человеческое, абсолютно непостижим для меня механизм их действий, непонятны последствия этих действий и вообще все, что у этих людей творится внутри. А ведь должно же что-то твориться. И если доселе я не понимал прежнего мира, о чем даже говорил тебе когда-то (но больше Эдгару), то где уж тут понять нынешний. Это просто немыслимо.

Но несмотря на это, а, впрочем, может, именно потому, что я не понимаю нынешней действительности, не понимаю ни расстрелянных, ни стрелявших, я впал в какую-то экзальтацию — факт бесспорный, с которым надо считаться. Экзальтация эта — упоенность жизнью — явно вызвана сознанием, что мир этот я могу утратить в любую минуту. Он возникает вокруг ежеминутно и может улетучиться внезапно и неожиданно, как занавес, взмывший над пустой сценой прежде, чем успела собраться публика.

Мир, меня окружающий, — Комаров, деревья, цветы, Фибих, Ядвига, Геленка, — возникает передо мной ежеминутно, словно озаренный вспышкой ослепительного бенгальского огня: И всегда вижу я их порознь и как бы впервые, словно только сейчас заметил, что они существуют. Эти примелькавшиеся липы и яблони коморовского сада будто то и дело рождаются заново. И всякий раз, увидав их при свете этого бенгальского огня, я смотрю на них так, словно они родились минуту назад и еще соединены пуповиной с тем миром, из которого произошли. Происходят же они не из реального мира, а лишь из того, в котором обретается все, чем живет и жило в годы затворничества мое сокровенное «я».

Поразительно, что во времена, когда человек достиг дна падения, когда торжествуют зло и страх, и мир выбит из колеи, и ничто — ни смерть, ни борьба, ни победа — не имеет логических предпосылок, я ощущаю ту полноту жизни, которую наверняка испытывает утопающий, прежде чем померкнет сознание.

Представь себе, я сижу здесь, в Комарове, куда в любую минуту могут нагрянуть какие-то непостижимые варвары, чудовища без лиц, нечто вроде автоматов, немых и лишенных чувств, — а грудь наполняет подлинная радость жизни. Радость от того, что мыслю, чувствую, что за окном день, лучезарный день польской осени, которая, как всегда, чудесна, радость от того, что могу писать вот эти слова тебе, единственному человеку, который у меня есть на свете, единственному, который более или менее знает меня. Ведь если ты даже никогда не прочтешь этих слов, для меня важно, что я их написал, что выкристаллизовалось наконец все, что было доселе содержанием моей весьма нелепой и пустопорожней жизни.

Сейчас, когда я пишу тебе, мною владеет единственное всепоглощающее чувство — вера в то, что все скоро кончится. Причем не субъективно, не лично для меня (например, если сегодня буду убит), а объективно кончится. Тут нет никакой метафизики или символики. Я думаю конкретно и вполне обыденно: кончится война и гитлеровский террор, немцев разобьют, настанет мир, и люди заживут спокойно. Я глубоко верю, что это произойдет уже скоро и что потом люди будут работать на себя. Они перестанут убивать, хоть сейчас я еще вижу на каждом шагу, с какой радостью они убивают. Неужели и впредь будут убивать?

Но оставим это. Я не представляю себе, мой дорогой Александр, чтобы после всех этих ужасов началась какая-то новая эра, какой-то новый великолепный мир. Человек всегда остается человеком. Конечно, он меняется и совершенствуется, но в весьма ограниченных масштабах. Однако уже одно то, что он избавится от ужасной машины уничтожения, высвободит в нем огромные запасы энергии. И я крайне заинтересован, чтобы и в тебе высвободились те силы, которые под бременем неслыханной тяжести величайшего мирового происшествия, именуемого войной, копились и совершенствовались. Я добровольно отказался от этого бремени. Уклонился от борьбы. Но вам, молодым, пришлось смириться, принять на себя это бремя, дабы оно сформировало ваше внутреннее содержание, которому предстоит быть содержанием людей, сражающихся не с насилием, а за человека.

У меня нет ни сил, ни возможностей тянуться за вами, хоть порой и обуревает тоска по стремлению броситься в водоворот безрассудной и слепой борьбы. В любом своем шаге я неизменно вижу ущербность и невозможность достичь хотя бы самой низшей ступени совершенства. И потому я решил, что все сделаете за меня вы, молодые, те, которые выйдут из этого ада живыми. Причем, не просто оставшимися в живых, а живыми внутренне, то есть способными сберечь ту крупицу веры, которая может быть ростком новой жизни.

С Анджеем Голомбеком я заключил своего рода соглашение. Этот юноша — я хотел сказать: мужчина, ибо он уже стал мужчиной, — понял причины моего самоустранения и согласился осуществить мои потенциальные возможности. Если называть вещи своими именами, я заключил с Анджеем договор, как заключают договор с дьяволом, договор о моей душе. Я отдал ее Анджею и остался один с моим «отсутствием души», то есть с черствостью, неверием и неспособностью действовать. Вернее, это не отсутствие души, а крайняя душевная низость, тот порог, которого мне уже не переступить. И, может, именно благодаря этой констатации окончательного отказа от души меня переполняет радость, и все, что я переживаю в своем извечном одиночестве, представляется мне чем-то абсолютно совершенным. На моем термометре отмечено самое низкое деление, тридцать пять градусов, и именно этот столбик ртути, не поднявшийся (но способный подняться до сорока градусов), производит впечатление эстетического и этического совершенства.

Не могу себе представить, что, оставшись живым, ты не вернешься в Польшу. Любой разумный человек знает теперь, что будет и кто победит. Уже однажды, в младенчестве, ты терял свое состояние. Я помню, как дворовый человек Билинских привез тебя, завернутого в бурку. Удивительное это было зрелище, и я запомнил его на всю жизнь: ты был так трогательно мал, и я готов был полюбить тебя, как сына. Но не смейся — не полюбил. Столько вопросов занимало меня тогда и позднее, а главное, по многим причинам я чувствовал себя настолько выдохшимся, опустошенным до дна, словно раздавленным, что уже не мог жить просто и заниматься чем-либо всерьез, даже тобой. Тебя воспитывала мать, и, должен признаться, ты был ужасен. Я много говорил о тебе с твоей матерью, когда мы путешествовали вместе в Испанию, и это был один из страшных вопросов, тяготивших меня во время всей этой кошмарной поездки. Именно там я и увидел, как людям нравится убивать — даже своих любимых.

Если я пишу тебе, то, значит, действительно полагаю, что ты изменился. Ты не мог остаться тем маленьким Билинским, который рисует такие миленькие картиночки. Пейзажи ты никогда не рисовал, но получился бы у тебя военный пейзаж? Например, обычный лес, но чтобы чувствовалось, что в этом лесу совершено массовое убийство? Чтобы это был такой лес, как тут, под Коморовом. Или высокий дуб, но чтобы явствовало, что под этим дубом лежит мой убитый друг Янек Вевюрский, лучший из людей, которых я встречал на этой земле.

Я полагаю, что ты изменился. Ибо только изменившись, ты сможешь оценить то, что найдешь здесь: пепелище разбитой Польши. Польша сожжена и разбита или разбита и сожжена. И наверняка еще будет гореть. Это страшно и тяжело, но чтобы сюда вернуться, надо стать совсем другим человеком. Думаю, что ты полюбишь ее, как полюбил я. Не сразу, ибо тру дно полюбить этот конгломерат исторических нелепостей, кровопролитных эскапад, гениальных пастырей от поэзии, всегда желающих быть чем-то большим, нежели ремесленники, людей низких, скверных, лишенных размаха — нагромождение вещей не столько плохих или гнусных, сколько попросту отталкивающих. Особенно история. Но ведь история — это то, что мы преобразуем, даже прошлое преобразуем, и, может, тебе удастся так преобразить будущие времена, что и минувшее преобразится. Мы никогда не испытывали недостатка в людях, но и самые великие из них отличались подлостью. И к подлости примешивалась доза глупости, превышающая ту, которая необходима творческому человеку. А порой это была не глупость, а слепота, что гораздо хуже.

Дорогой Алек, ты все это преодолеешь, ибо ты знаешь, что такое Польша. Балы и охоты немногому тебя научили, но я знаю, что ты полюбишь, как полюбил я, самую суть польского духа. Когда я приехал сюда из Одессы, все показалось мне узким и мелкотравчатым, кроме твоей бабки и невзрачного паренька, который из-под лестницы на Брацкой ушел в ряды силезских повстанцев. Я знал, что силезское восстание — блеф. А он не знал. И, может, поэтому силезское восстание не было блефом, хоть там хватало и простачков и ловкачей. Но Янек Вевюрский свято верил. И я вдруг полюбил его. Это было нечто такое, что наполнило мою жизнь неожиданным содержанием.

Разумеется, тогда я не имел об этом представления. Я понял это теперь, когда Янек лежит в песке под дубом в Комарове, а мы ждем окончания войны, чтобы выкопать его из этого песка и «прилично» похоронить. (Разве можно совершить прилично этот страшный обряд?)

И видишь ли, с того момента, как Янек ушел к повстанцам, я начал понемногу догадываться, что раз уж в Польше все кажется мне узким и мелкотравчатым, то эта узость и мелкотравчатостъ присущи не ей, а мне самому и что простор в Польше иной, чем в одесской степи, но он есть. Только надо открыть глаза.

А я этих глаз очень долго не открывал. Я эти глаза открыл лишь теперь, во время войны. Они полностью открылись у меня (причем не так-то легко) в Сохачеве, когда я увидал место, где расстреляны немцами (на берегу Бзуры) двадцать четыре поляка. И дело не в том, что это были поляки, а в том, что и те и другие были людьми. Это их я имел в виду, когда писал вначале, что не понимаю ни расстрелянных, ни стрелявших.

Знаешь ли, может, это и любопытно, когда размышления вот так изливаются на бумаге, — но слова не передают того, что думается, о чем хотелось бы сказать и что можно высказать в беседе. Нисколько не сомневаюсь, что еще удастся поговорить с тобой. И все, что я скажу тебе с глазу на глаз — под дубом у могилы Янека или где-либо в другом месте, но только не на Брацкой, там слишком веет прошлым, а я хочу говорить о будущем, — приобретет большую выразительную силу и значение, чем эти черные значки на бумаге (которую вдобавок эта идиотка Ядвига распорядилась украсить изображением короны!). Мне хочется, чтобы ты доверял будущему. То есть не боялся его. Будущее страшит людей и народы, у которых нет прошлого, нет чего-то такого, что достигнуто многолетним или многовековым опытом. Так вот, я считаю, что польский опыт так своеобразен и богат, что тут бессильны любые истребительные акции. Тебе хорошо известно, что политика ассимиляции, которую проводили три великие державы тремя различными способами, ничего не дала. Точно так же ничтожные результаты принесет политика полного физического уничтожения, осуществляемая методами энергичными, варварскими, жестокими, но глупыми. Между нами говоря, любое уничтожение глупо.

Очень жалею, что ты не с нами. Надо видеть этот народ именно сейчас, чтобы проникнуться убеждением, что он все выдержит. Мне не хотелось бы впадать в патетику, но на бумагу сами просятся слова: великий народ. Надо пойти на базар и послушать, о чем судачат бабы, надо посетить лекцию философа Мильбранда (он был здесь у меня, приезжал к Геленке), чтобы убедиться: сколько бы ветвей ни срубили варвары, глубокие корни останутся.

Я все это знаю и во все это верю, хотя держусь как бы «на отшибе», затаившись, и притворяюсь, что живу не вместе с ними. Но жить в стороне невозможно. Всегда живешь вместе со всем обществом, а особенно теперь. Сейчас все контакты с внешним миром, как личные, так и более широкие, прерваны. Мы одни, но именно это раскрывает нас в полной мере. Мы одни перед лицом преступлений, чужих и собственных, и проявлений величайшего героизма — увы, только собственного.

Жаль, что ты не видишь Анджея. Он теперь удивительно прекрасен благодаря той простоте, которая ниспослана ему как милость божья. В душе его нет гнева, одна решимость. (Другие испытывают гнев и горечь, как, например, Геленка, но и она бесконечно прекрасна). И Анджей не одинок, таких анджеев тысячи.

Сразу же после войны — а конец ее не за горами, и те, кто умеет видеть, знают, как это произойдет, — возвращайся, несмотря ни на что, вопреки всем соблазнам, которые будет расточать перед тобой та земля, где ты сейчас обретаешься. Лишь бы это не было царство Персефоны! Подумай, как нам придется тогда утверждать свое право на существование, сколько от нас потребуется доказательств, как будет нужен каждый человек. А тот мир — гибнущий. Ты хорошо знаешь мой опыт, связанный с ним, я часто говорил тебе об этом, хоть ты и возражал. Думал-то я гораздо больше, чем говорил с тобой, и поэтому пишу это письмо, которое выходит из берегов, как Висла на святого Яна, и уносит обломанные ветки и целые стволы. Мы должны стать лицом к лицу с величайшими задачами уже не истории, а философии истории. И прежде всего должны быть самими собой.

Задумывался ли ты когда-нибудь о нашем XVII веке? Веке барокко и поражений? Мы забываем о том, что во второй половине XVII века такие магнаты, как твои предки (мои тогда сражались на стороне украинцев), кое в чем преуспели только потому, что в первой половине этого века мы укрепили основы, возродили величайшие гуманистические традиции и оглядывались на Болеслава, Казимежа, Ягеллу и Зигмунда Старого. Я называю эти имена не потому, что суть в отдельных личностях. Я не верю во властелинов, властелины преходящи. Верь мне и помни, пусть это облегчит тебе возвращение на родину: властелины преходящи. Речь идет о группировках, об эпохах, о доказательствах способности жить и творить заново после того, как все рассыпалось в прах.

Ох, как далеко забрел я от моего печального Комарова! Прости мне великодушно пафос, который я ненавидел всю жизнь.

Я как огня остерегался в своей жизни пафоса. Поэтому и прошла она как сон, и ничего я не совершил. Умри я сейчас, ничего после меня не останется. Одним льщу себя: я умел регистрировать явления, умел констатировать факты и запечатлевать их в своем сознании, систематизировать и устанавливать между ними логическую связь. Но кому до этого дело?

Знаешь, я сейчас настолько переполнен наблюдениями, что похож на насыщенный раствор. Достаточно одного факта, одной лишней капли, и все во мне кристаллизуется. Во что что выльется? Не знаю. Слишком долго был я пассивным наблюдателем, чтобы теперь отбросить этот бесконечный кошмар. Слишком во многом могу я себя упрекнуть, чтобы забыть теперь о своей щепетильности.

Однако мне кажется, что возникает у меня еще один соблазн: бросить вызов жизни, этой страшной жизни, которая стала теперь уделом всех. Бросить вызов и…

Тут письмо обрывалось.

 

VI

Билинский окончательно перебрался в Коморов только осенью. Все лето Шушкевичи «бросками» переселялись в Варшаву. Алек не мешал им и не досадовал. В Варшаве у него нашлись кое-какие дела, причем несколько раз его вызывали на допросы, которые пока не сулили никаких неприятностей. Стать хозяином Коморова ему тоже никто не помешал. Все хозяйственные дела, разговоры с Фибихом и «Жерменой», которая все еще сидела на старом пепелище, он отложил на более позднее время, решив заполнить ими осенние вечера, которые обещали быть скучными. А пока он довольно часто наведывался в Миланувек и долгие часы проводил в беседах с пани Ройской и ее внучкой.

Сразу же после окончательного водворения в Коморове Алек решил эксгумировать останки обоих друзей, погребенных в саду. Ядвига хотела похоронить Янека на Брудне, а Януша собирались перенести на Повонзки, в фамильный склеп. Их разлучали.

В день эксгумации, а это был первый день пребывания Алека на новом месте, он обошел все хозяйство. Оно было невелико. Алек остановился возле дуба. Мышинский и Вевюрский лежали по ту сторону дуба, если смотреть с тропинки. Откапывать их начали еще до приезда врача и санитарки из Сохачева.

Могилы были обозначены, и раскопать их не представляло большого труда. Занялся этим делом Игнац (он давно вернулся из Германии и теперь уже обзавелся собственным хозяйством). Игнац поплевывал в ладони и стучал ногой о лопату. Помогал ему «вестник богов» — его сын, который стал светловолосым стройным парнем. Он был уже на целую голову выше отца.

Прибывших из Сохачева чиновников явно тяготила порученная им миссия. Только санитарка в белом халате и резиновых перчатках была преисполнена рвения. Она всплескивала обтянутыми резиной руками и почти с восторгом повторяла, обращаясь к Алеку:

— Ах, как хорошо, что их выкопают…

Билинский не мог взять в толк, чем же это хорошо. Он сам распорядился произвести эксгумацию, но теперь жалел об этом. Ему было тяжко, хотя на своем веку он повидал уже немало трупов. Впрочем, Алек прекрасно понимал, что раз уж он собрался поселиться в Коморове, нельзя оставлять эти две могилы возле самого дома.

Под дубом, рядом со скамейкой, стояли два одинаковых желтых гроба, приготовленных для останков. На их крышках виднелись черные кресты и круглые веночки в стиле ампир. Первым выкопали Янека. Он лежал совсем неглубоко, обернутый в какое-то одеяло или брезент, который вполне сохранился. С помощью этого брезента и извлекли из могилы труп, который, казалось, совершенно истлел. Он пролежал в песке восемь лет.

Останки быстро разложили на белом полотне, и санитарка ловко их запеленала. Янек казался теперь таким же маленьким, как узелок с вещами, который некогда пани Вевюрская собрала перед отъездом в Одессу. Алек, стоявший у Могилы, все же успел разглядеть череп, на котором сохранились остатки кожи; кончика носа не было, и зияли пустые глазницы.

Януш же лежал гораздо глубже, в чистом белом песке. Тело его хорошо сохранилось. Впрочем, он пролежал в земле меньше Вевюрского. Завернут он был в клетчатый плед, который расползся, когда за него ухватились могильщики.

Игнацу с сыном пришлось подсунуть под останки свежее полотно и брезент, припасенный Фибихом, и лишь после этого они вытащили тело Януша на край разрытой могилы и положили на землю.

Санитарка снова хотела превратить выкопанные останки в аккуратный узелок, но Алек остановил ее. Приблизился к яме и взглянул на прах дяди.

Теперь, когда сняли плед, было видно и лицо, и руки, сложенные на груди, сжимающие маленький деревянный крестик, и одежда, в которой его похоронили, — она совсем не истлела. Только все это — и лицо, и руки, и крестик, и одежда — было одинакового серо-зеленого цвета, словно из плесени. Поэтому все это казалось чем-то нереальным, каким-то кошмарным произведением искусства.

Черты лица, окаменевшего и ссохшегося, были резкими, словно выполненными средневековым резчиком по дереву. Глаза запали, бровей не было, и все лицо выражало глубокую скорбь и вместе с тем глубокое умиротворение. Короткий нос Януша стал еще короче, словно принюхивался к чему-то, а тонкие губы были цвета плесени, так же как и лоб, щеки, руки и костюм. Прах этот показался Билинскому бесконечно чуждым и неотделимым от земли, и он был потрясен тем, что смерть может быть такой законченной и неотвратимой. Это тело уже не было телом. Оно было тенью и землей.

Билинский сделал знак рукой, но кто-то слегка толкнул его. Ядвига стояла подле него, не сводя с останков алчного, исполненного боли взгляда. Алек отвернулся. Он сделал несколько шагов в сторону дома, а когда оглянулся на оставшихся под дубом, Игнац, его сын и Ядвига укладывали в гроб длинный белый сверток.

Когда второй гроб закрыли, запечатали и уже собирались отнести на грузовик, Билинский вдруг спохватился.

— Нет ли каких-нибудь цветов? — спросил он Фибиха, заметив его в толпе зевак, батраков и девчат, просто любопытных или готовых оказать покойным последнюю услугу.

— В оранжерее есть хризантемы.

— Пойдем нарежем немного цветов.

Оба гроба между тем были поставлены на грузовик.

В оранжерею пошли Алек, пан Фибих и Ядвига.

Алек по приезде еще не успел осмотреть оранжереи. Они непомерно разрослись за войну. Януш во время оккупации ежегодно возводил новые пристройки. Билинский не знал этих сооружений. Когда он в прежние времена заезжал в Коморов, оранжереи были меньше. Вернее, стояла одна разведочная, впоследствии разрушенная. Ныне теплицы выстроились в четыре ряда, соединенные одной общей галереей, обогреваемые паром. Рядом высилась труба котельной. В оранжереях было гораздо теплее, чем на дворе. Отепление уже действовало.

Останки, извлеченные из земли, не источали запаха. Но над разрытыми могилами стоял неприятный, тяжелый дух. Отсыревшие в земле покровы, одежды и иссохшие тела издавали запах резкий и прилипчивый. Под дубом пахло смертью и нищетой. Алек это почувствовал только здесь, в оранжерее, где на него повеяло свежим, камфарным запахом зелени хризантем. Точно желая усилить этот запах, он сорвал темно-зеленый листок и растер его в пальцах. Потом поднес ладонь к лицу и вдохнул этот освежающий аромат, который издавна действовал на него словно какое-то воспоминание о лучших временах. Алек понял, что запах хризантем был для него всегда связан с Коморовом. В той, старой, разводочной так же пестрели осенней порой, в эпоху его охотничьих эскапад, мелкие белые и желтые цветы, которые стали теперь для него цветами траура. Всего несколько минут назад останки, несмотря на знакомые черты испепеленного лица, ничем не напомнили Билинскому живого Януша. Зато теперь, благодаря терпкому аромату растертого листка, перед глазами Алека возникли почти осязаемые образы дяди и его жены, несчастной, рано умершей Зоей. Направляясь в Варшаву, находясь в Миланувке и теперь, по пути из Варшавы в Коморов, Алек не вспоминал о Зосе. Но в эту минуту всплыл в его памяти образ невысокой женщины с прекрасными, испуганными глазами, какой он видел ее давным-давно на концерте. Он увидел ее, стоявшую на пурпурном ковре лестницы в консерватории и обращавшуюся к нему с каким-то вопросом, на который он не ответил. Он уже не помнил, о чем она спрашивала. Но помнил, что не ответил ни слова, только покраснел до корней волос. Он не сумел бы и теперь ответить ни на один вопрос умерших. И, к своему величайшему изумлению, почувствовал, как кровь с такой силой ударила ему в лицо, что даже слезы навернулись на глаза.

— Цветы еще мало распустились, — сказал Фибих, вручая ему секатор, — ведь мы их готовим только ко дню поминовения усопших. Но кое-что найдется в четвертой теплице. Там есть отборные, которые так любил пан Януш.

Алек огляделся. В каждой оранжерее стояли горшочки с другим сортом цветов, предназначенных для дня поминовения. В первой — были круглые, белые, похожие на комки снега. Перейдя во вторую, он увидал, что здесь распускаются темно-пурпурные цветы с золотистым отливом. В третьей теплице росли розовые, с остроконечными лепестками, а в последней — мелкие желтые, лиловые и коричневые. Но больше всего было тут белых хризантем. Алек держал в руке секатор, но цветы не срезал. Он любовался этим морем растений, волны которого были окрашены в благородные, слегка приглушенные, точно выгоревший ковер, тона.

В четвертой оранжерее он ощутил очень сильный запах апельсинов, который напомнил ему Африку. Увидел в сторонке, на маленьком столике, четыре горшка с туберозами и понял, откуда здесь этот аромат.

— А туберозы? — спросил Алек.

— Остались от предыдущего захода, — пояснил садовник. — Малость запоздали. Были затруднения с топливом. Мы, видите ли, соблюдаем очередность… Перед хризантемами были туберозы, после хризантем будут цикламены. Вот, взгляните, уже приготовлены.

И Фибих показал ему на расставленные под столами, на которых распускались хризантемы, небольшие горшочки. Из них выглядывали испещренные светлыми пятнами бледно-зеленые листья плотных кустиков альпийской фиалки.

— Пан Януш выстроил прекрасную оранжерею, — как-то растроганно произнесла Ядвига, стоявшая рядом с крупной хризантемой в руке.

И она и Фибих окинули взглядом великолепную теплицу, как бы любуясь этим морем пышных, выхоленных растений.

— Толковое он создал хозяйство, — одобрительно проговорил старый Фибих, — теперь только следи, чтобы тут был порядок.