I

Лето незаметно переходило в осень. Густая зелень кленов смыкалась тесней, готовясь к защите перед натиском ветров, но уже просвечивали в ней желтые листья, а кое-где даже целые ветки набирали янтарный цвет. На тропинках и в аллеях парка в Пустых Лонках вдруг замелькали оброненные липами листья, прозрачные и бледно-желтые, как крылья мотыльков. Днем деревья еще глядели празднично и торжественно, но с наступлением ранних сумерек в их вершинах проносился беспокойный ветерок, и ясно было, что это уже тревога осени.

Днем парк стоял покинутый, редко можно было кого-нибудь увидеть между клумбами или под тенью раскидистых ветвей, но лишь только смеркалось, в аллеях начинали появляться человеческие фигуры. Шли парами, группами, шли поодиночке. Это были беженцы из Варшавы и с запада, приютившиеся в помещичьем доме, во флигелях, в избах за воротами усадьбы. Днем они были заняты какими-то своими делами: поисками дров, приготовлением нехитрой пищи, вылазками в деревню либо в городок. Но темнело — и все спешили в парк — встретиться, поговорить.

Одни ограничивались тем, что сетовали на судьбу, другие обсуждали причины поражения, искали его виновников, сознательных или невольных. Передавали разные слухи, которые тут же обрастали всякого рода преувеличениями, рассказывали, кто и где «пропал на дорогах», сообщали фантастические подробности гибели разных государственных деятелей, которые, как оказывалось после, были целы и невредимы. Особенно невероятным казался слух о бегстве правительства и генерального штаба в Румынию. Этому уж никто не хотел верить.

Так оживал парк по вечерам, наполняясь шумом, подобным журчанию горных потоков; шаги и голоса лишенных крова людей сливались с глухим шумом густых крон, готовящихся к встрече осенних бурь.

Помещичий дом в Пустых Лонках имел два крыла в виде небольших башенок, увенчанных куполами. Крытые дранкой, купола эти поросли мхом. В правом крыле жила и умерла тетя Михася, в левом, наверху, под самым куполом, была комната Анджея, обычно битком набитая варшавскими гостями. Внизу, в первом этаже, помещалась часовня с отдельным входом из парка. В прежние времена ее отворяли только в особо торжественных случаях — для крестин или венчания. Теперь же, с тех пор как разразилась война, часовня была открыта весь день. Сюда приходили и беженцы и местные жители. После полудня начинались молебствия под предводительством энергичных и набожных старушек. По вечерам — а в шесть часов уже вечерело — часовенка наполнялась людьми; лица их, невзрачные и бледные, расплывались в колеблющемся свете свечей.

Здесь же возникла и сразу стала очень популярной молитва, полная обращений к богу, соответствующих трагическим обстоятельствам. В ней с легкостью отрекались от всего, что дала Польше независимость. Казалось, что пожилые жрицы испытывают даже удовольствие, взывая: «Удостой нас, господи, верни нам отчизну и свободу!» Эти слова напоминали им далекую молодость, когда родина еще не знала свободы. Но для молодых людей подобная мольба была непереносима. Анджей, забредший сюда в первый же день по приезде, не мог этого слышать. К огорчению набожных старушек, он демонстративно покинул святую обитель в самый разгар богослужения.

Тем не менее эти сборища в усадебной часовне не давали ему покоя. Анджей не входил в часовню — бродил поблизости, под высокими кронами знакомых с детства старых дубов и лип. Сейчас они напомнили Анджею о последней летней экскурсии. Казалось, от нее отделяют годы, а ведь в действительности прошло всего лишь несколько недель. Анджей остро переживал свое одиночество. Он избегал Геленки — с ней были связаны воспоминания об ушедших навсегда летних счастливых днях; ее, почему-то только ее, Анджей винил за это странное исчезновение отца.

Он никогда больше не сидел на крыльце дома, боялся отдаться своим неопределенным мечтаниям, теперь таким неуместным. Скрытый в тени больших деревьев, он смотрел на освещенную дверь часовенки и все никак не мог примириться с мыслью, что только это теперь и осталось людям. Анджей не мог бы выразить мысли, теснившиеся в его голове. Они были неясные и уводили его далеко от действительности. Просто-напросто он еще не отдавал себе отчета в том, что произошло, и не умел, разумеется, определить свое отношение к этому. Знал только, что не может слушать беспомощные, плаксивые слова молитвы. Нечто совсем иное занимает его. Но что именно?

Ромек решал все вопросы легко, хотя, может, и по-детски. Он собрался «в дорогу», словно не было на свете ничего легче и проще.

— Куда же ты поедешь? — спрашивал Анджей, встретившись с Ромеком возле часовни в один из теплых осенних вечеров.

— Еще не знаю, — сказал Ромек, — но здесь я ответа не найду.

— Вообще Пустые Лонки больше ни на что не дают ответа, — сказал Анджей. Но Ромек молчал, и думая, что тот не понял его, Анджей продолжал: — Когда-то я целые ночи просиживал на этом крыльце, казалось, что здесь я нахожу ответы на все свои вопросы. Это было недавно, совсем недавно, а кажется, что с тех пор прошла целая жизнь. Я был тогда ребенком.

Он замолчал, зная, что Ромек не понимает его.

Ромек кашлянул.

— Знаешь, — сказал он, — я думаю, что нельзя дальше вот так сидеть.

— И я о том же думаю, — согласился Анджей.

Но говорил он это неискренне. В ту же минуту, как он присоединился к Ромеку, к его решению уехать, Анджею стало жаль всего, что окружало его здесь. Он понимал, что обязан что-то предпринять, как-то действовать, но эти высокие деревья, этот покосившийся дом с двумя башенками, шелест кленов под окном и даже эти разговоры в тени сада, даже слезливые молебствия в освещенной восковыми свечами часовенке, — весь этот мягкий и согревающий мир был его, Анджея, миром. Как хорошо было бы остаться здесь, в родной польской деревне, замереть, спрятав голову в песок.

Конечно, он подумал о Касе. Эта теплая и словно еще бессознательная любовь тоже неотделима от дома, от парка, от прогулок в костел. Вспомнилась и ризница. Запах увядших листьев, темнота и тишина; просто невозможно было представить себе, что где-то совсем близко люди стреляют в других людей.

— Последняя тишина, — произнес Анджей вслух, скорее для самого себя, чем для Ромека. — Последняя тишина, — повторил он.

Ромек снова кашлянул, как бы желая напомнить Анджею о себе, но, собственно говоря, чтобы прервать его рассуждения, которых он не понимал.

— Ты все это очень переживал, — сказал он наконец. Темнота придавала ему храбрости.

Ромеку хотелось поговорить о том, «самом важном», но он чувствовал, что Анджею это не по душе. Только после долгого молчания Анджей сказал:

— Знаешь, мне кажется, я стал совсем бабой, так раскис… Да еще эта дурацкая история с отцом…

Ромек задумался:

— Как это могло случиться?

— Ты же слышал, что они обе рассказывают… — ответил Анджей.

— Да, конечно, — нерешительно протянул Ромек, — и все-таки не верится. Как это так твой фатер мог не вернуться?

— И куда он мог уехать?

— А какие отношения были у твоих родителей? — деловито спросил Ромек.

Анджей молчал. Ему было неприятно, что Ромек суется в эти дела, и в то же время хотелось наконец выговориться. К счастью, было темно, они не видели лиц друг друга, так разговаривать было легче.

— Почем я знаю? — сказал Анджей. — Внешне все выглядело прекрасно. Но ведь никогда не узнаешь… Они не были подходящей парой. А уж что касается маминой родни, так она просто не признавала моего отца, — он поправился: — Не признает… Знаешь, у отца всегда были плохие отношения с дядей Валерием. Помню, я, когда был еще ребенком, замечал это. Валерек не скрывал своей неприязни, но, думаю, что и все остальные в Пустых Лонках относились к отцу не лучше. Одна только бабуся его любила, и он ее очень уважал… Думаю, отец любил мать… Но вот мама… Что-то такое было у них в этой Одессе… а что именно — я не могу понять. Кажется, мама и сама не знает, как так вышло, что она согласилась на этот брак. Мама любила кого-то другого…

Конечно, Анджею было известно, кого любила мама, но рассказывать об этом он не мог — просто не поворачивался язык. Слишком стыдно было, тем более что Спыхала приехал в Пустые Лонки и у Ромека могли появиться догадки, которым сам Анджей противился. Ему трудно было даже произнести это имя. Казалось, оно могло спугнуть тишину, тот остаток покоя, которым так дорожил Анджей. Стоит только произнести это имя — «Спыхала», и тотчас же придется как-то действовать. А так хотелось посидеть еще неподвижно во влажной и душистой темноте.

— Но ведь у тебя с фатером все было в порядке? — спросил Ромек. — Верно?

Анджей пожал плечами. Это выражение «в порядке» казалось ему очень уж примитивным для определения его отношения к отцу. Здесь далеко не все было «в порядке», скорее даже просто плохо, в особенности в последнее время. Анджей любил отца, но ему так хотелось, чтобы отец был другим. Было невыносимо видеть пана Франтишека в его магазине: все эти угодливые расшаркивания, улыбки, целование ручек так противны. Анджей стыдился отца. А сейчас он жалел об этом, хотел бы как-то исправить…

— Что за вопрос! — буркнул он наконец. — Это ведь мой отец…

Ромек замялся.

— По-всякому бывает с отцами, — сказал он тоном умудренного опытом человека.

Тут Анджею вспомнилось, что пан Козловский терпеть не мог скрипку Ромека.

— Как это по-всякому? — спросил он с нарочитой грубостью. Он знал, о чем идет речь.

— А вот так. Иногда мне кажется, — сказал Ромек, — что я мешаю отцу. Ну, в общем стою поперек дороги. Если бы не я, он мог бы жениться после смерти матери. А так…

У него все время какие-то любовные истории. А он стесняется меня… Боится, как бы я не увидел что-то… Встречается с ними вне дома.

Анджей предпочитал разрешать проблемы прямолинейно, в особенности если это были чужие проблемы.

— А ты бы сказал ему прямо: так и так, я все знаю и все понимаю, можешь меня не стесняться.

Ромек в ужасе отшатнулся.

— И ты можешь так разговаривать с отцом?

Анджей усмехнулся.

— Теперь, наверно, смог бы… Все мы люди.

Сказал эту банальную фразу и вдруг остро почувствовал, как непохожи друг на друга люди. И произнес вслух:

— Каждого человека господь бог создает в одном экземпляре…

Взяв этот чуждый ему развязный тон, Анджей уже не мог остановиться. Сам чувствовал фальшь и все-таки продолжал. Ему казалось, что с Ромеком надо именно так.

— Я своему отцу сказал бы вот что… Если бы знал, что у него есть какая-то любовь, я сказал бы ему: «Что ты стесняешься? Нечего тебе стыдиться, оба мы мужчины…»

— А у тебя есть девушка? — с любопытством спросил Ромек.

— Нет, — самым безразличным тоном ответил Анджей. И снова та мысль…

— Что слышно о Касе? — спросил он с деланным равнодушием.

— Да она в Седлеце, с Алюней.

— Вышла за него замуж?

— Как тебе сказать?.. Некоторые считают их мужем и женой. Но ведь у Алюни уже где-то есть жена… А живет он теперь с Касей.

— Любят друг друга?

Ромек захихикал:

— Ну, знаешь, спрашивать о таких вещах! Откуда я могу знать, любят они друг друга или нет? Наверно, любят, если живут вместе — на веру, на честное слово — и как-то у них там ладится. Значит, любят… А тебе что?

— Да ничего…

— Касю вспомнил?

— Она очень добра была к бабусе.

Ромек громко захохотал.

— К бабусе?

Анджей рассердился.

— Ну и глуп же ты, — сказал он. — Над этим нельзя смеяться.

— Да это я так, — Ромек стал серьезным. И добавил задумчиво: — Мне почему-то все эти дела всегда казались смешными. Знаешь, это так смешно… Ты когда-нибудь видел?..

Анджей пробормотал что-то невнятное. Он уже жалел, что пустился в этот разговор.

— А я видел… Даже не один раз. Когда был поменьше, любил выследить какого-нибудь парня с девкой. Весной это часто удавалось — на сене, за гумном, в траве… где угодно. Ты не представляешь себе, как это смешно… — И вдруг он добавил серьезно: — Нет, не смешно, пожалуй. Только совсем как животные… совсем не по-человечески…

Анджей вздрогнул.

— Нет, — сказал он, — неправда, это очень по-человечески. И знаешь, я по-настоящему тосковал о Касе. — В голосе его зазвучала искренность.

— Так почему же ты не приехал сюда в прошлом году?

— Не хотел мешать ей. Алюня так Алюня.

— А может, ей не Алюня нужен, а ты?

Анджей молчал. Было уже совсем темно, в часовенке гасли огни. Во тьме скользили тени богомолок. Старушки, выходя из часовни, крестились и направлялись либо к помещичьему дому, либо к службам и в сторону деревни. В медленной, важной поступи их чувствовались удовлетворение от сознания исполненного долга.

С минуту Анджей следил за этим удаляющимся шествием, потом прошептал:

— «Верни нам, господи…»

И снова вернулся к прерванному разговору:

— Если бы она предпочла меня, а не Алюню, как бы я разделался со всеми моими житейскими проблемами?

— Ты не женился бы?

— Такая мысль не приходила мне в голову.

Опять ложь и притворное равнодушие в голосе. Мысль эта, может, и была, но она принадлежала к ушедшему «тихому» миру, и сейчас Анджею стало казаться, что ничего подобного никогда не приходило ему в голову. Ну а теперь пора к делу.

— Слушай, Ромек, — сказал Анджей, — нам надо ехать в Варшаву.

— Верно, — обрадовался Ромек, — и я так думаю. Дорога от Пустых Лонк до Варшавы представлялась Анджею не просто расстоянием в несколько сотен километров, она казалась ему рубежом, за которым начинается иная жизнь. Сейчас в Варшаве сражаются, стреляют. Горят дома, все рушится в грохоте.

— Но как ехать? — Ромек задумывается.

— Очень просто, — говорит Анджей. — На лошадях. Он чувствует в эту минуту прилив сил. Все кажется таким простым.

— Ладно. Там разберемся, что делать, — добавляет Ромек.

Из темноты неожиданно вынырнула какая-то фигура. Высокий, стройный мужчина прошел неподалеку от клена, под которым сидели Анджей и Ромек, не заметив их.

Анджей стиснул руку Ромека, словно удерживая его. Некоторое время оба молчали.

Человек свернул к дому. На веранде силуэт его обрисовался явственнее.

— Спыхала вернулся, — сказал Анджей.

— А где он был? — спросил Ромек.

— А черт его знает. Неделю назад уехал было на тот берег Буга. Интересно знать, зачем он вернулся. Другие не возвращаются.

— Мы должны вернуться, — сказал Ромек. Он словно хотел подкрепить решение ехать в Варшаву.

С минуту Анджей сидел не шевелясь. Он раздумывал. И вдруг решение это показалось ему слишком поспешным. Но в конце концов он махнул рукой:

— Ладно, нечего раздумывать. Другого выхода нет.

— А зачем искать какой-то другой выход?

Анджей встал с земли, отряхнул брюки.

— Знаешь, я все еще думаю об отце.

Ромек хмыкнул:

— Все еще! Ведь всего несколько недель прошло, как он пропал, а ты говоришь «все еще»? Ничего нет удивительного, что ты продолжаешь думать об отце.

— Ну конечно, тебя это не удивляет. Но я… Столько ужасного происходит, а я все об отце думаю… Я эгоист… Ты как считаешь?

— Осел ты, а не эгоист, — возмутился Ромек.

— Не знаю, стоит ли мне сейчас ехать в Варшаву.

— Отцу объяснят, что ты просто возвратился туда.

— Не так это просто. А главное, если отец вернется, мне хотелось бы его увидеть. Я не суеверный, но ты не представляешь себе, как я за него беспокоюсь.

Он подумал, что напрасно так разоткровенничался с Ромеком. Но слишком сильно было тревожное чувство, охватившее его.

— Ну где он мог пропасть? — произнес Анджей с отчаянием.

Ромеку волей-неволей приходилось продолжать навязанную ему Анджеем роль мудрого утешителя.

— Предположим, он потерялся, но как же его машина? Это ведь не иголка!

— Ты не видел, что делается на дорогах, — сказал Анджей. — Тут и самому большому автомобилю немудрено, словно иголка, затеряться.

— Пойми одно — ничем ты не поможешь. Анджей вздохнул и ответил с раздражением:

— Вот-вот, мы с самого начала ничего другого и не делаем, только стараемся убедить себя, что ничем нельзя помочь. С ума можно сойти!

Анджею вспомнился сон, приснившийся ему прошлой ночью: он сидит у себя в комнате в Варшаве, и вдруг входит мать, совсем седая, волосы как молоко. Он вскрикнул и проснулся в холодном поту.

— Была бы жива бабуся, — говорил Анджей по дороге домой, — я бы ей рассказал, какой сон мне сегодня приснился.

Ромек беспечно рассмеялся.

— Странный ты какой-то…

Они постояли перед часовней. Огни давно уже погашены и дверь заперта. Пошли было дальше, но Анджей вдруг остановил Ромека:

— Подожди меня, я сейчас.

Он вернулся к часовне и стал на колени у двери. Прижался головой к холодной задвижке. Он не молился, он вспоминал свои приезды в Пустые Лонки в детстве и то давно забытое чувство, с каким он вкладывал свою руку в широкую ладонь отца. И это слово: «папа».

Магическая сила у этого слова: на одну минуту, на короткое мгновение оно вернуло Анджея в атмосферу прошлого с его несложными и такими дорогими переживаниями. И в то же время словом этим, будто лопатой, Анджей рассек надвое тропинку своей жизни: отвалил в сторону большой кусок земли и словно засыпал ею старый муравейник.

— Холодно, — сказал он, вернувшись к Ромеку, — вечера становятся холодными.

— Надо будет взять с собой в дорогу полушубки, — отозвался Ромек, — пока еще можно их купить в местечке.

И они вошли в дом.

 

II

А на шоссе под Седлецом дело было так.

Голомбек был недалеко от своего «бюика»: у него еще болела после приступа почка и то место в боку, куда Оля так неловко, дрожащей рукой сделала ему укол. Лежа во рву, он не спускал глаз со своей машины. Когда самолеты наконец исчезли из виду, он, еще не успев добраться до «бюика», увидел двоих мужчин, которые подошли к машине и стали дергать дверцы, предусмотрительно запертые на ключ: несмотря на панику и спешку, пан Франтишек не забыл взять с собой ключи.

Увидев, что он приближается к машине, мужчины забеспокоились. В одном из них Голомбек узнал Колышко, известного адвоката Керубина Колышко, который бывал у них в доме. Правда, он приходил к Оле, она пела какие-то там песни на его слова. Пан Франтишек не присутствовал при этих встречах, и знакомство сводилось к тому, что он раза два обменялся рукопожатием с Керубином. Теперь тот встретил его как старого знакомого.

— Пан Голомбек, — заговорил он торопливо, — прошу вас, умоляю вас проехать немного вперед. Здесь, всего в нескольких шагах отсюда, раненая, надо ее доставить в Седлец. Это пани Вычерувна, знаете, известная актриса.

Второй мужчина был какой-то молодой актер. Он только повторил последние слова Колышко.

— Известная актриса…

Он был до такой степени испуган, что, казалось, лишился рассудка. Большие голубые глаза его вылезали из орбит.

Франтишек старался сохранять спокойствие.

— Простите, я не один, со мной жена и дочь, я жду их.

— Но, пан Франтишек, — сказал Керубин, — время не терпит, надо спешить, пани Вычерувна потеряла много крови. Довезем ее до ближайшего перевязочного пункта, и вы тотчас же вернетесь. Прежде чем ваши дамы подойдут, вы уже вернетесь.

— Уже вернетесь, — точно эхо повторил голубоглазый актер.

— Посмотрите, движения сейчас почти нет. Действительно, движение на шоссе стихло. Беженцы, согнанные с дороги бомбежкой, еще не успели возвратиться на шоссе, а машины, видно, разъехались.

— Или, может…

Эти слова произнес молодой актер, видно, отвечая на какие-то свои мысли. В отдалении, там, где дорога шла на подъем, виднелось несколько перевернутых автомобилей и торчащие вверх ноги убитой снарядом лошади. Машины дымились; видно, туда угодила бомба.

Голомбек не успел даже как следует подумать — Колышко насильно усадил его за руль. Садясь в машину, Франтишек оглянулся, ища жену и дочь. Но Оли не было. Может быть, она еще лежала на картофельном поле, а может, ушла куда-нибудь дальше? Он торопливо осматривался по сторонам — жены нигде не было. И вдруг увидел Геленку. Она была совсем уже близко и в удивлении остановилась, увидев, что отец садится в машину в обществе каких-то двух мужчин.

Голомбек успел только махнуть ей рукой. Это движение как бы означало: «Ждите». Помогло так же означать и «До свиданья». На самом же деле он простился с ней навсегда. Но тогда этого еще никто не знал.

Они проехали — Голомбек даже сам не заметил как — километра полтора. У дороги, в кустах ивняка, лежала Вычерувна. Она была бледна и испугана. Ее большие глаза выражали сейчас много больше, чем на сцене. Молодой актер, как две капли воды похожий на того, что вместе с Колышко сидел в машине, поддерживал актрису под руку и крепко стягивал белый платочек, которым была перевязана ладонь Вычерувны.

— Садитесь, садитесь, — торопил Колышко, — едем в Седлец!

— Как это в Седлец? — запротестовал Голомбек.

— Ну да, ведь ближайший перевязочный пункт наверняка в Седлеце.

— А где же рана? — совсем растерянно спросил Голомбек, глядя на входивших в автомобиль.

Вычерувна не ответила. Молча показала на перевязанную руку.

— Постойте, постойте, — воскликнул Голомбек, — так вы ранены только в руку?

— Да.

Оба молодых актера казались очень возмущенными.

— Прошу вас, — сказал один из них, — поезжайте побыстрей. Пани Вычерувна потеряла много крови. В руку попал осколок снаряда.

— Пан Франтишек, дорогой, — умоляюще и торопливо говорил Колышко, — дорогой пан Франтишек, поезжайте. Ведь вы же хотите поскорей вернуться? Сейчас же вернуться, правда? Так поезжайте же, пан Франек, дорогой.

Голомбек подумал: пожалуй, верно — чем скорей он сбудет с рук раненую актрису, тем скорее вернется за Олей и Геленкой. Он понесся во всю мочь.

Миновав сожженные машины и убитую лошадь, они вскоре выбрались из толпы беженцев и поднялись на взгорок. Перед ними открылось зрелище охваченного огнем предместья Седлеца. Столбы густого дыма поднимались ввысь, прямо в голубое и чистое небо сентябрьского утра.

Горели железнодорожные склады вблизи шоссе. По черному дыму нетрудно было определить, что горел керосин либо бензин. У железнодорожного переезда застряли возы и автомобили, грузовики и кавалеристы. Теснота такая, что невозможно было повернуться. Очутившись в этой давке, Голомбек решил как-нибудь прорваться и вломился в самую гущу машин и повозок. Испуганные лошади становились на дыбы, грозя проломить кузов автомобиля. Голомбек управлял машиной словно во сне, к тому же сегодня он ведь и не спал всю ночь. Он перестал понимать, что с ним происходит.

Когда они застряли в этой толчее, ему вдруг вспомнился Анджей. Где он, что с ним? Они ведь надеялись застать его у бабки, но там его не оказалось. Наверно, отправился в Пустые Лонки.

И тут его осенило: ведь именно здесь, у переезда, поворот налево — в Пустые Лонки. Будь что будет, он свернет к Пустым Лонкам.

Голомбек попытался выбраться из этой неразберихи, но оказался недостаточно умелым водителем, произошла свалка. То ли он врезался в какую-то повозку, то ли повозка эта врезалась в его машину, только за стеклом вдруг показалось взбешенное лицо сержанта. Он ехал в повозке. Видно, пристал к ней где-то между Варшавой и Седлецом.

— Выходите сейчас же из машины, — твердо сказал сержант. — Вылезайте немедленно. Слышите?

Голомбек растерялся. Почему этот сержант приказывает ему выходить?

— Вылезайте поживей! — повторял сержант вне себя от бешенства. Видно, он совсем ничего не соображал от злости: ведь в этой сутолоке невозможно было даже отворить дверцу, не то что выйти из машины. Наконец, если бы даже Голомбек и вышел, это ничего не изменило бы. Сержант мог бы занять место в лимузине, но это, кажется, не приходило ему в голову. Он совершенно обезумел.

Двое молодых актеров от страха совсем лишились дара речи. Колышко попытался вмешаться.

— Пан подхорунжий… — Отлично разбираясь в нашивках и звездочках, Колышко решил следовать мудрому правилу и повысил сержанта в чине: — Пан подхорунжий, а зачем водителю выходить? Что это вам даст?

— Немедленно выходите! — орал сержант. — Смотрите, что вы натворили! Покалечили мне коня!

Но лошадь, словно опровергая его слова, вдруг прянула в сторону, оборвав постромки. Сержант схватил ее за морду, лошадь вырвалась и стала бросаться из стороны в сторону, ломая повозку. Встав на дыбы, конь занес передние ноги над верхом «бюика».

Вычерувна закричала, как безумная, ее крик испугал даже сержанта. Это был не театральный, не искусственный, это был самый настоящий вопль отчаяния, вовсе не напоминающий вопли Электры или Балладины.

Сержант схватил коня за холку и пригнул его к земле. Конь задними ногами ударил еще несколько раз в передок повозки и успокоился.

— Сержант, — кричала Вычерувна, которая, оказывается, разбиралась в чинах, — сержант, как вы смеете? Я ранена, еду в госпиталь, пропустите меня!

Сержант вдруг переменил тон. Взглянув на кричащую женщину, он заговорил весьма учтиво.

— Поезжайте в Седлец, в госпиталь. Нельзя женщину оставлять без помощи.

— Легко сказать! А как ехать?.. — сказал Колышко. Он уже успокоился.

Тем временем сержант, вскочив на подножку «бюика», стал покрикивать на окружающих:

— С дороги, господа, с дороги, здесь раненая женщина…

Каким-то чудом повозка, стоящая впереди, исчезла, громкие окрики сержанта заставили потесниться и остальных.

— Назад подай, назад! — кричал сержант Голомбеку. — В сторону давай, в сторону. Стоп!

И вот так, командуя взмокшим от страха Голомбеком, сержант постепенно вывел машину из затора. Теперь уже можно было выехать на проселочную дорогу.

«Ну, теперь в Пустые Лонки, — решил про себя Франтишек. — Оля и Геленка как-нибудь уж доберутся. Только бы до Пустых Лонк…»

Но тут вдруг один из молодых актеров вскрикнул:

— Пани Галина, Езус-Мария, что с вами!

— Опять хлынула кровь, — совсем не театральным голосом сказала Вычерувна.

— Плохо дело! — воскликнул Керубин; непонятно было, к чему эти слова относились, то ли к заявлению Вычерувны, то ли к тому, что Голомбек решительно остановил машину у проселка.

— Ну, теперь выбирайте, — обратился Голомбек к пассажирам: — здесь выйдете или поедете со мной на север?

На миг все словно онемели, потом вдруг один из актеров запротестовал:

— Вы разве не слышите, у пани опять открылась рана!

— Меня это уже не касается, — с неожиданной, удивившей его самого решимостью заявил пан Франтишек. — Я еду на север. Там мои дети.

Пассажиры молчали. Вычерувна, побледневшая еще больше, была близка к самому настоящему обмороку. Актеры исподлобья поглядывали друг на друга, даже Керубин лишился дара речи.

И только сержант, не покидавший своего места на подножке, просунул голову в машину и, с беспокойством поглядывая на побледневшую актрису, вдруг обрушил всю силу своего сержантского голоса на бедного пана Франтишека.

— Вы что, совсем спятили? О чем ты думаешь! На север… на север!.. Ведь они с севера идут, эти гитлеры проклятые… Куда? Куда?! Куда?! — заорал он, заметив какую-то повозку, которая пробиралась тоже по направлению к северу. Но повозка с грохотом умчалась.

— Вот видите, — неуверенно сказал Франтишек.

— Ничего я не вижу, только знаю, что эту телегу обстреляет немчура. Вы-то еще ничего не видели, — многозначительно добавил сержант, — а я уж повидал. Под Лодзью мы лежали в поле, а они как начали с самолетов… Ну, будет зря болтать: поворачивай к югу.

Тут уж не выдержал Колышко.

— Отсюда на юг не проехать. Надо на Брест.

— Ладно, на Брест, так на Брест, — и сержант открыл дверцу машины. — Эге, да здесь и для меня место найдется, — сказал он, садясь на корточки в ногах у Вычерувны. — Ну, пан, гони, объезжай Седлец, чтобы миновать пожары, и валяй на Брест.

— Послушайте, — дрожащим голосом сказал Франтишек, — я жену оставил на дороге.

— Не беспокойся, пан, — с явной издевкой ответил сержант, — вексель и жена всегда нас найдут. И только попробуй, сукин сын, не поехать, ты у меня узнаешь!

Вдруг дверца машины с правой стороны отворилась, и один из молодых актеров выпрыгнул на дорогу. Через минуту он исчез в толпе.

— Видали кавалера? — засмеялся сержант и добавил уже мягче, подталкивая Голомбека револьвером в затылок. — Ну, поехали, пан, поехали, жми, пока бензин не кончится.

— Ради бога, поезжайте поскорее, — безжизненным голосом произнесла Вычерувна.

И пан Голомбек подчинился приказу сержанта.

 

III

Войдя в столовую, Анджей и Ромек увидели за столом пани Ройскую и Спыхалу. Яркий свет лампы разливал вокруг спокойствие, поразившее Анджея. Мирная, обжитая комната, стол с еще не убранными синими тарелками, куски хлеба на скатерти, — все это еще принадлежало тому, «тихому» миру, с которым он простился сейчас под кленом. Щурясь и стараясь ничем не выразить своего удивления, он поздоровался с Казимежем. Анджей смотрел на янтарные при свете лампы глаза госпожи Ройской, на морщины, покрывавшие ее стареющее лицо. Она слушала Спыхалу с необычайным вниманием. Тот говорил очень медленно, так, словно хотел получше объяснить, почему же он все-таки вернулся, словно объяснял это и самому себе. Видно было, что он очень устал.

Не садясь за стол, Анджей вдруг вмешался в разговор.

— Но ведь это вполне понятно, — сказал он, — что вы постарались вернуться. Вы, наверно, хотите пробраться в Варшаву? Вот и мы хотим.

Пани Ройская взглянула на Анджея. Возбужденное состояние юноши удивило ее.

— Будешь есть простоквашу? — спросила она. — Мы уже поужинали. Поешь и ты, Ромек.

Анджей нашел на буфете горшочек простокваши, налил по стакану себе и Ромеку. Они уселись за стол.

— Послушайте, что рассказывает пан Спыхала, — сказала Ройская.

Спыхала бегло взглянул на нее. То, что он рассказывал, предназначалось только для нее. Ему вовсе не хотелось продолжать при мальчиках, и он внимательно стал слушать Анджея.

— Что поделаешь, — говорил молодой Голомбек. — Здесь нам ждать нечего, вот мы с Ромеком и решили ехать в Варшаву.

Анджей все больше раздражал пани Ройскую. Она повернулась к Спыхале:

— Шофер рассказывал про вас удивительные вещи. Опустив глаза, Спыхала вертел в руках подставку от столового прибора. Разговор этот был ему явно не по душе. Анджей замолчал и смотрел на бывшего «учителя», ему казалось, что тот чем-то смущен.

— Эти удивительные вещи, — сказал Спыхала неохотно, — скоро кончились. Все это, наверно, было бы интересно в литературе, но сейчас литература никому не нужна. Взяться за плуг — это хорошо у Реймонта.

Анджей не понимал, о чем говорит Спыхала, но почувствовал: в его словах кроется что-то важное.

Казимеж поднял глаза и решительно взглянул в лицо Анджею.

— Тот старый крестьянин, у которого я пахал, сказал мне: «Вы никогда ничего не сможете сделать, если не будете в самой середке».

— В самой середке? Что это значит? — наивно спросил Анджей.

Ромек коснулся руки Анджея, как бы удерживая его от этого вопроса.

Спыхала не ответил. А Ройская улыбнулась и, как всегда, слегка запинаясь, сказала:

— Этот крестьянин был прав, пан Казимеж.

Но Казимеж молчал — он никогда не знал, чего можно ожидать от Анджея, и даже немного побаивался этого подростка, который знал о нем больше, чем надо, и мог скомпрометировать его в глазах пани Ройской, а может, и не только пани Ройской.

— Мне тоже кажется, — продолжала пани Эвелина, — что ничего нельзя сделать, оставаясь в стороне. Если хочешь что-то сделать, непременно надо быть «в середке».

— Наше положение сейчас настолько сложное, — серьезно сказал Спыхала, — что нельзя даже понять, где надо быть и что надо делать. Безумием было бы рассуждать о каких-то действиях. Мы лишены всякой возможности…

— Но все-таки не возможности рассуждать, — сказала Ройская.

Спыхала взглянул на нее внимательно, даже с удивлением.

«Она теперь совсем другая, чем в ту войну», — подумал он и поймал себя на том, что воспоминания о былых беседах с Ройской взволновали его. Он заставлял себя вернуться к действительности, но мысли набегали одна на другую: «Как странно, за все время, что я пробыл у этого крестьянина, мне ни разу не вспомнилась Марыся».

Наконец, оторвавшись от мыслей о прошлом, он обратился к Анджею так, словно только сейчас заметил его и словно давно собирался задать ему целую серию вопросов.

— Об отце нет никаких сведений?

Анджей покраснел до корней волос.

— Нет, — буркнул он.

Спыхала чуть не задал ему и другой вопрос, но сдержался.

— Ну так как же, едем мы в Варшаву или нет? — потеряв терпение, спросил Ромек.

— Вы себе не представляете, пан Казимеж, как расстроена Оля, — подчеркнуто светским тоном произнесла Ройская.

Спыхала понял, что она разгадала его мысли.

— Пани Оля еще здесь? — спросил он с беспокойством. — Надеюсь, она никуда не уехала?

Ройская удивилась.

— Где же ей быть? Конечно, никуда не уехала. Ведь неизвестно, где ее муж, а отправляться сейчас на поиски слишком опасно. Да и Анджей не отпустил бы мать одну.

— Довольно и того, что я потерял отца, — глухо сказал Анджей. В том, как он это сказал, слышалось глубокое отчаяние.

Спыхала с сочувствием посмотрел на Анджея.

— Но мне кажется, — сказал он, обращаясь к нему, — что и здесь сидеть бессмысленно. В любой день сюда могут нагрянуть немцы. В Варшаве, пожалуй, безопаснее, особенно для молодых людей.

— Пока здесь еще только военные, — сказала госпожа Ройская, — эти ведут себя сравнительно прилично. Я была в городе. Там жизнь тоже кое-как идет. Но вот придут гражданские власти, и с этой идиллией будет покончено.

— Вот почему я и думаю, что нам надо двигаться в сторону Варшавы, — сказал Спыхала, обращаясь уже к обоим юношам и как бы стараясь умерить нетерпение Ромека.

— Варшава еще защищается, — сказала пани Ройская каким-то безучастным тоном.

— Представляю себе… — прошептал Анджей, стиснув зубы.

— Это невозможно себе представить, — воскликнул Ромек. — Это ужасно.

— У вас есть опыт, пан Казимеж, — сказала госпожа Ройская, взяв Спыхалу за руку, — вы ведь все-таки воевали…

— Нельзя даже сравнивать эту войну с прошлой, — ответил Спыхала, — техника за двадцать лет шагнула вперед. Ну можно ли было предвидеть все это? В тысяча девятьсот восемнадцатом году победу американцев определило появление танков. Сегодня танками никого не удивишь. А газовая война так и не началась.

— Противогазы, значит, можно выбросить к черту, — радостно подхватил Ромек. — Только лишняя тяжесть для солдата.

— Кто же мог это знать? — заметила Ройская.

— Те, кому полагалось знать, — упрямо возразил Анджей.

— Я думаю, — медленно, как бы следя за течением собственных рассуждений, продолжал Спыхала, — думаю, что именно сейчас лучше всего быть поближе к Варшаве, пока она еще не занята немцами. И въехать, как только объявят о капитуляции.

— Напрямик туда не пробраться, — сказал Ромек.

— Я тоже так считаю. Поедем окольным путем — от Пущи Кампиносской, от Сохачева. Нет ли у вас карты? — обратился Спыхала к Ройской. — Дорожной, автомобильной?

— В нашей машине была такая замечательная карта, — вздохнул Анджей.

— Я сейчас принесу. — Ройская вышла.

Анджей поднялся и налил себе еще простокваши. Поставил стакан и перед Ромеком.

— Пей, умнее будешь.

Спыхала с любопытством взглянул на Анджея. В голосе юноши зазвучали нотки радостного ожидания. «Мечтает о приключениях», — подумал Спыхала. Он не осуждал. Его самого тоже охватило предчувствие каких-то новых, неожиданных возможностей. Что-то, казалось ему, еще уцелело в осколках разбитой жизни. Все могло сложиться по-новому, все, даже сама жизнь.

* * *

Они склонились над картой, принесенной пани Ройской, — над картой того, что уже не существовало, — над картой Польши. Смотрели на этот кленовый листок, тонким стебельком связанный с морем, на лебедя с выгнутой, подобно натянутому луку, грудью.

Анджей невнимательно слушал обсуждение маршрутов, пролегающих по дорогам, на которых в эту минуту уже тарахтели немецкие танки. Он смотрел на контуры страны — на линию Вислы, изогнутую, как арфа, и думал: «Это моя родина — ее уж нет».

— Отсюда выедем на Пущу Кампиносскую, — водя пальцем по карте, сказал Спыхала.

— И через Вислу в Вышогрод, — заметил Ромек.

— Сколько же времени займет такая поездка? — спросила Ройская.

— Здесь не может быть никаких расчетов. Неизвестно, что ждет нас за ближайшим поворотом.

Анджей отошел от карты. Стал у окна и смотрел на парк, утонувший в ночи. «Никаких расчетов быть не может», — мысленно повторял он.

Однако ведь должен же быть какой-то расчет, какое-то вычисление, пусть даже с сотнями неизвестных. И вести его надо с самого начала. Потом все может повернуться совсем по-иному, но точный расчет все равно нужен.

«Довольно мечтаний, Анджей, — сказал он себе. — Будем считать, что все идет нормально. И что конечный результат тоже будет нормальным. Любой результат должен быть «нормальным», — заключил он.

Именно тогда, у этого самого окна, ему в голову впервые пришла отчетливая мысль о смерти, теперь он мог даже представить ее себе. Анджей оглянулся на собравшихся у карты. На лице Ромека он прочел то, что минуту назад испытывал сам: ожидание приключений.

«Можно ли сейчас оставаться ребенком? — подумал он. — А впрочем, как знать, не в этом ли спасение? В конце концов, не может ведь вся жизнь быть поражением».

Отворилась дверь и вошла Оля. Анджей перевел взгляд на мать, словно от нее ждал решающего слова.

Оля, видно, вошла сюда из темноты, потому что зажмурилась от яркого света и в первую минуту не разглядела сидящих в комнате. Спыхала поднялся.

— Добрый день, — сказал он.

Анджей не отводил от матери настороженного взгляда. Он словно впервые увидел ее. Что-то девическое подметил он в выражении ее лица. Это не был эффект освещения, наоборот, яркий свет лампы только подчеркивал тень усталости и озабоченности на ее лице. Но Анджей с удивлением подумал, что никогда прежде не смотрел так на свою мать; в улыбке, с какой она приветствовала Казимека, в том, как подала ему руку, он заметил нечто такое, что прежде не останавливало его внимания. Мать показалась ему необычайно красивой.

То ли под влиянием расспросов Ромека там, под кленом, то ли взволнованный чем-то другим, Анджей вдруг спросил самого себя: «Была ли мать счастлива?» Сейчас он отрешился от сознания, что перед ним его мать, сейчас его интересовала судьба этой женщины. До сих пор Анджею не приходилось задумываться, любит ли он мать. Она занимала определенное место в его жизни, вот и все. Но сейчас, увидев ее, вот такую — прекрасную, облитую спокойным светом, он понял, что мать — это и есть воплощение покоя, расстаться с которым ему так трудно. Только теперь он почувствовал, что с матерью его связывают нерасторжимые узы. Это так же внезапно вошло в его сознание, как внезапно было ее появление в комнате. Оля повернулась к сыну:

— Где ты был, Анджей? Я беспокоилась о тебе. Будь добр, не исчезай надолго. Я не знаю, что и думать.

— Но я все время был возле дома.

— Ты не пришел к ужину.

— Что уж там за ужин, — заметила пани Эвелина. И обратилась к Казимежу: — Так хочется, чтобы все было как в прежние времена, но ведь не все теперь можно достать.

— Вы испытываете какие-нибудь затруднения? — спросил Спыхала из вежливости, на самом деле его это ничуть не интересовало.

— Когда люди свыкаются с положением, — вздохнула пани Ройская, — они начинают капризничать. Но что я могу сделать? Так трудно всем угодить…

Анджей вышел на середину комнаты.

— Мама, мы возвращаемся в Варшаву.

Он заметил быстрый взгляд матери, на мгновение задержавшийся на лице Казимежа и тут же погасший.

— Но вы вернете мне лошадей? — спросила пани Ройская.

— Мы оставим их у Януша, — сказал Спыхала.

— Правильно! — обрадованно подхватил Ромек. Шагая по комнате, Анджей заговорил назидательно:

— В Варшаве все станет ясно. Прежде всего мы будем знать, что нам делать; ведь должно же там быть какое-то руководство. Только в Варшаве можно будет наконец разобраться, что же все-таки делать.

Ройская остановила его:

— Могли бы и подождать. В конце концов наладится же какая-то связь.

— Думаю, слишком долго придется ждать. Немцам-то что, у них есть транспорт.

— Сколько же времени займет у нас путь в Варшаву — неожиданно для самой себя спросила Оля.

Анджей остановился и с каким-то торжеством посмотрел на мать.

— Значит, едешь с нами?

— Ну, знаешь, одного тебя я бы все-таки не отпустила, — сказала Оля, — в такое время я хочу знать каждый твой шаг.

— Антек тоже, наверно, в Варшаве, — добавил Анджей.

В разговор вмещался Ромек:

— Вам не следует ехать. Это путешествие не для женщины. Мы будем оберегать Анджея, я и пан Спыхала.

Спыхала немного подумал.

— А мне кажется, что даже безопаснее ехать с женщиной. Так нас скорее примут за беженцев, возвращающихся в Варшаву или ее окрестности. А одних мужчин могут принять за переодетых военных. Тем более, что мальчики такие юные…

— Для армии даже слишком юные, — улыбнулась Ройская. — Я тоже думаю, что безопаснее ехать с женщинами, вернее с женщиной. Геленку лучше оставить пока у меня.

Оля согласилась.

— Да, пожалуй, так лучше. Геленка останется здесь, посмотрим, как будут развиваться события. Если Франек или Антек доберутся до Пустых Лонк, они застанут тут Геленку.

Ромек твердил свое:

— Так, может, завтра и отправимся?

— До завтра вряд ли успеем все приготовить. Нужно дать вам хорошую повозку, смазать, осмотреть и так далее. И продукты надо собрать на дорогу… Путь дальний. Вы как, возьмете с собой кучера?

— Зачем? — спросил Ромек. — С лошадьми я справлюсь, Анджей мне поможет.

Спыхала сказал, улыбаясь:

— А я ведь служил в конной артиллерии. Умею с лошадьми обращаться… Нам это тоже может пригодиться.

— Вы будете начальником экспедиции, — усмехнулась пани Эвелина.

Вошла Геленка. Такая вот, с прищуренными глазами, она казалась немного старше своих пятнадцати лет.

— Что тут за совещание? — спросила она.

— Едем в Варшаву! — закричал Анджей почти весело. — Мама, пан Спыхала, Ромек и я.

— А я? — спросила Геленка. — Как вы мной распорядились?

— Ты остаешься, Геленка, — сказала Ройская. — Неизвестно, как все сложится.

Геленка задумалась.

— Да, — сказала она, — пожалуй, так будет лучше.

И вопросительно взглянула на мать, но та сидела такая спокойная и решительная, что Геленка усмехнулась понимающе и чуть-чуть презрительно. Улыбка неожиданно меняла лицо Геленки — резкие черты смягчались и заметнее выступало сходство с отцом. Геленка становилась миловиднее, хотя и казалась менее красивой. Девушка знала об этом и старалась реже улыбаться.

— Да, так будет лучше, — повторила она, — не стану с вами спорить.

— Ну вот, — сказала пани Ройская в раздумье, — теперь я останусь совсем одна. Правда, есть еще пан Козловский, — поспешно добавила она, взглянув на Ромека, — но все-таки без вас мне будет очень одиноко.

— Да-а, — протянула Оля. — А что с Валереком?

Ройская, ничего не ответив, встала и обратилась к Анджею:

— Может быть, хочешь еще простокваши?

— Нет, нет, — ответил Анджей, — я совершенно сыт.

 

IV

Комната, в которой умерла тетя Михася, постепенно освободилась от поселившихся в ней беженцев. Одни нашли себе жилье в ближайшем городишке, другие отправились в Седлец, третьи двинулись к востоку — единственно возможный путь в Литву и в Советский Союз. Комнату привели в порядок, и в ней после отъезда матери решила поселиться Геленка.

Утром Геленка вошла в комнату. Перед старомодным, овальным, исполосованным зелеными тенями зеркалом стояла мать. Геленка остановилась на пороге. Мать не замечала ее, она вглядывалась в зеленоватую гладь зеркала, словно в воду, брови ее были напряженно сдвинуты, казалось, она силилась что-то вспомнить. Прежнюю прическу? Платье, с которым давным-давно уже рассталась?

Геленка кашлянула, и мать обернулась.

— Напрасно, мать, — сказала Геленка и принялась возиться в шкафу, стоявшем у противоположной стены. — Напрасно кокетничаешь перед зеркалом…

Оля возмутилась.

— Как ты выражаешься! Ты хорошо знаешь, что я никогда не кокетничаю перед зеркалом.

— Это верно. Но сейчас ты так старательно разглядывала себя.

— Да, смотрела.

— И что же ты высмотрела?

— Геленка, — Оля резко повернулась к дочери, — неужели тебе никогда не приходит в голову, что мать тоже человек?

— Нет, никогда. Так же, как тебе не приходит в голову, что дочь тоже человек.

— Послушай, — уже мягче сказала Оля, — прежде всего ты не знаешь, что и когда приходит мне в голову. Слишком мало тебя это интересует.

— До чего же ты сентиментальна!

— Лучше быть сентиментальной, чем черствой, — сказала Оля и вышла из комнаты.

Был уже полдень. Оля вошла в холл; по лестнице с другой стороны спускался Спыхала. Вдруг из столовой донесся крик:

— Немцы едут, немцы едут!

Анджей и Ройская бросились к окнам. На главной аллее показался маленький немецкий автомобильчик. Сидящих в машине отсюда нельзя было разглядеть.

— Идите все наверх, — распорядилась Ройская и пошла к входной двери. В холле остались стоять растерянные Оля и Казимеж.

— Сидите наверху и не показывайтесь, — сказала им Ройская. — Немцы.

Анджей наблюдал из окна. Машина остановилась у крыльца, из нее вышли двое. Один был немецкий летчик с медлительными и изящными движениями, другой — штатский в полувоенной фуражке, высоких сапогах и полушубке. Однако этот тоже держался, как военный. «Вернее, как бывший военный», — мысленно поправился Анджей. И вдруг он узнал его: это был Валерек.

Анджей двинулся следом за пани Эвелиной, он не хотел оставлять тетку одну. Так близко видеть немца в военном мундире ему приходилось впервые. Появление Валерека — тоже событие не слишком радостное. Он почувствовал, как кровь отлила от лица и похолодели руки.

Валерек и его спутники вошли в прихожую. Лицо пани Ройской было бледно, губы сжаты. Валерек сделал вид, что не замечает этого.

— Я попросил моего друга, господина фон Бёма, подвезти меня. Я очень беспокоился о тебе, мама, но вижу, что у вас все в порядке.

Ройская молчала.

Валерек продолжал с наигранным оживлением:

— Это мой новый друг, поручик фон Бём. Он сейчас стоит в Седлеце…

Молодой офицер поклонился. Пани Ройская кивнула, но руки не подала. Валерек постарался и этого не заметить.

— Прошу, — обратился он к немцу, не дожидаясь приглашения матери и, видно, опасаясь, что приглашения этого так и не последует, — прошу.

И, сбросив полушубок, Валерек повел офицера в зал. Тут он заметил Анджея.

— А, и ты здесь? — сказал он, не подавая ему руки и не представляя офицеру.

Вошли в зал, уселись в кресла. Увидев, что иного выхода у нее нет, пани Ройская последовала за ними. Пошел и Анджей, сжимая похолодевшие руки. Говорил один только Валерек и говорил без передышки. На очень плохом немецком языке он принялся рассказывать своему «новому другу» историю Пустых Лонк. Со всеми подробностями он описал памятный эпизод тысяча девятьсот двадцатого года, а потом начал говорить о том, как хорошо мать ведет хозяйство. Видно было, его очень заботило, чтобы у немца составилось хорошее впечатление о хозяйстве. Офицер, кажется, понял это и сказал (это были его первые слова с момента появления в польском доме):

— Очень хорошо, что хозяйство в таком порядке. Я думаю, мы не оставим на месте людей, которые не умеют вести хозяйство. Вы ведь понимаете, нам надо кормить армию. Однако, — добавил он, улыбнувшись и склонив голову в сторону пани Ройской, — в том случае, если бы дела сложились как-нибудь иначе, я ничем не мог бы вам помочь. Это не по моей части.

— Что вы, господин барон, — с преувеличенным жаром воскликнул Валерек, — мы бы не осмелились вас беспокоить. Но я думаю, если бы что-нибудь угрожало моей матери, вы предупредили бы нас?

Немец что-то невнятно пробормотал, из чего можно было заключить, что вряд ли предупредил бы. Но Валерек тараторил дальше:

— Я страшно о тебе беспокоился, мама. — Он мешал немецкие фразы с польскими. — Страшно беспокоился, хотя, к счастью, здесь близко не было никаких боев.

— Но сожжено много деревень, — сказала пани Ройская по-немецки с великолепным произношением.

Летчик очень внимательно посмотрел на нее. Это был светлый блондин, чуть-чуть рыжеватый и веснушчатый, с бесцветными, прозрачными глазами. В его лице, удлиненном, с тонкими чертами, было что-то дегенеративное. Слова Ройской, ее отличное немецкое произношение, видимо, заинтересовали его, но он ничего не ответил ей.

— Бои шли где-то в Восточной Пруссии, — сказал Валерек, то и дело переходя с немецкого на польский. — Что за бессмыслица вся эта война — просто сплошная нелепость! Неужели можно было думать, что мы в состоянии сопротивляться такой мощи?

Тут вмешался Анджей:

— Думали, что это не такая уж большая мощь.

Валерек с презрением взглянул на него.

— Все дело в том, кто думал.

— Наши командиры, наши вожди.

— Ах, вот кто!

Они говорили по-польски. Немец переводил взгляд с Анджея на Валерека и с Валерека на Анджея. Он словно сравнивал их. Это было понятно — каждому бросалось в глаза их сходство. Только у Анджея глаза были светлые, иногда казались совсем голубыми, а иногда серыми; у Валерека же глаза были темные и угрюмые, а сегодня как-то особенно неспокойные. Анджея поразил лихорадочный блеск в глазах Валерека, когда тот смотрел то на мать, то на этого равнодушного и антипатичного немца.

Ройская, видимо, тоже почувствовала беспокойство сына.

— Тебе нечего было бояться, ты знаешь, что я сама все могу уладить.

— Но у вас здесь слишком много народу.

— Что поделаешь, это беженцы, не могу же я их выгнать.

— И много их здесь?

Ройская не ответила.

— Я спрашиваю, много ли их в усадьбе?

— Много. Посмотри сам.

— И в доме тоже есть?

Пани Ройская и этот вопрос Валерия оставила без ответа.

Окна зала выходили в парк, отсюда видны были ворота и клумба перед домом. И хотя кусты и деревья заслоняли ворота, пани Эвелина заметила бричку, въезжающую во двор. Она испуганно поднялась. Но было уже поздно. Валерек проследил за ее взглядом и успел рассмотреть и коляску и фигуру женщины, вышедшей из нее.

— Те-те-те, — сказал он и тоже встал. — Простите, — обратился он к офицеру, — но тут приехала одна особа, которая меня очень интересует. Вы меня извините? — повторил он еще раз и поспешил в переднюю.

Вновь прибывшая стояла у вешалки и снимала с себя платки и пальто. Это была Кристина.

— Крыстя, ради бога, что тебя сюда привело? — с улыбкой произнес Валерек.

Кристина так и застыла на месте.

— А где же твой достопочтенный муж? — иронически произнес Валерек.

И, подойдя к ней, внезапно обнял ее и, прежде чем Кристина успела крикнуть, впился ей в губы. Потом отошел и громко расхохотался, словно это была лучшая в мире шутка.

— Как ты смеешь! — крикнула Кристина. Но тут же овладела собой и, сняв пальто, спокойно спросила: — Где тетя?

— Она в зале, принимает немецкого офицера, — сказал Валерек.

— Что за вздор!

Кристина прошла в зал. В самом деле, пани Ройская сидела в обществе Анджея и немецкого офицера.

— Тетя, я к вам на минутку, — не здороваясь ни с кем, сказала Кристина.

Ройская встала и торопливо вышла вслед за гостьей. Кристина пробежала через столовую в буфетную и только там схватила тетку за руку. Она смотрела ей в лицо испуганно и растерянно, вряд ли это было вызвано только неожиданной встречей с бывшим мужем.

— Тетя, — заговорила она, — мой муж вернулся после сражения в Пруссии. Сейчас он у меня и не знает, как ему быть, я приехала к вам за советом.

— Он офицер?

— Да, капитан.

— Плохо, — сказала Ройская. — А впрочем, ничего я не знаю. Столько всего рассказывают беженцы, что если всему верить…

— Но я встретила здесь Валерека. Это дурной знак.

— Знаешь, Кристина… — начала Ройская.

— Простите меня, тетя, но я действительно испугалась. Он меня не оставит в покое.

— Прежде всего он не должен знать, что твой муж вернулся.

— Неужели он с немцами заодно?

— Ничего не знаю. Вижу его впервые с того дня, как разразилась война. Но приехал он с этим немцем.

— Как? Он приехал сюда с немецким офицером?

— Да.

— Уже с немецким офицером? Откуда?

Пани Ройская пожала плечами.

— Наверно, из Седлеца. Ведь он живет в Седлеце.

— И уже спелся с ними… — Кристина вздрогнула. Потом, надевая перчатки, которые держала в руках, добавила: — В таком случае, я сейчас же исчезаю.

— Отдохни хоть немного, — сказала Ройская, — ведь отмахала этакую даль.

— Нет, нет, не могу. Я и так его боюсь, а если он еще…

И через столовую она быстро вышла в прихожую. Но там ее уже ждал Валерек.

— Куда ты так спешишь? — серьезно спросил он. — Подожди минутку.

— Не могу.

— Почему? Пожар, что ли?

— Мне надо возвращаться.

— Ведь твоего достопочтенного мужа, кажется, нет дома?

Кристина молча надевала пальто и повязывала платок.

— Твой муж в армии? Верно? — наседал Валерек.

— Ну конечно, — подтвердила пани Ройская, вышедшая за ними. А потом тихо сказала Валереку: — Что надо здесь этому немцу? Зачем ты его сюда привез?

— Ах, так! Зачем? Увидите зачем. Он еще нам пригодится. Это очень порядочный человек.

— Ты видел, как он насторожился, когда я заговорила о бомбежке?

— Ну в самом деле, мама, это глупо. Каждый военный обязан выполнять приказ своего командира.

— Забирай его и немедленно уезжайте! — грозно сказала Ройская.

Валерек с удивлением посмотрел на мать. Давно не говорила она с ним подобным тоном.

— Мама, вы пожалеете, — шепнул он.

— Пожалею или не пожалею — убирайтесь отсюда!

Она оглянулась, но Кристины уже не было в холле. Ройская взяла Валерека за рукав и, отведя в угол, начала говорить ему торопливым шепотом, нервничая и заикаясь:

— Ты видишь, как тебя все боятся? Ты что, с ума сошел?! Несколько лет здесь не появлялся, а тут вдруг пожаловал с немцем. Где ты с ним спутался? Совести у тебя совсем нет! Так меня позорить! Кристина вылетела, словно ошпаренная, Анджей вон дрожит весь…

Красивое лицо Валерия исказилось от злобы.

— Ну, этого-то щенка я запомню, — сказал он.

Ройская не обращала внимания на его гримасы.

— Убирайся отсюда немедленно, и чтобы я тебя здесь больше не видала. Дом пока еще мой, я здесь хозяйка. Мне стыдно за тебя!

Валерек слабо улыбнулся и вдруг взял руку матери и поцеловал.

Это было неожиданно.

— Мама, я знаю, ты считаешь меня каким-то чудовищем. Хорошо, пусть я чудовище. Но неужели тебе не приходит в голову мысль, что я в самом деле мог о тебе беспокоиться? Что я в самом деле подумал: лучше съездить туда с каким-нибудь немцем, вдруг там творится что-нибудь недоброе? Можешь ты понять это, мама? Я хотел защитить тебя.

— Очень тебе благодарна, — сказала Ройская уже гораздо мягче. — Но ты хорошо знаешь, что я и сама могу за себя постоять. Я давно уже перестала быть сентиментальной гусыней.

— Ты никогда и не была сентиментальной гусыней, — возразил Валерий.

— Ты меня не знаешь, — проговорила мать уже совсем мягко, — не знаешь, потому что никогда не хотел узнать. Но все равно, забирай отсюда своего немца. Уезжайте, уезжайте.

— Хорошо, — Валерек еще раз склонился к руке матери, — сейчас уедем. Но если тебе что-нибудь понадобится, если тебе будет грозить опасность… С этим твоим окружением… всякое может случиться. Не знаешь, чего ждать от этих сумасшедших. Ведь теперь уже ясно: все кончено. Мы полностью зависим от немцев. Прими это во внимание. И чуть что… сейчас же пошли кого-нибудь ко мне в Седлец.

— Хорошо, хорошо, — поспешно, лишь бы отвязаться, ответила Ройская. — Еще увидим, как все сложится.

— Все уже сложилось. Нет ни малейшего сомнения, — твердо заключил Валерий. — Но мне действительно пора ехать. Кто здесь еще у тебя?

— Но, право же, никого. Оля с Анджеем. Больше никого.

В эту минуту, словно желая уличить Ройскую во лжи, в передней появилась Геленка.

Она вся цвела от свежего сентябрьского ветра, волосы рассыпались по плечам. Увидев Валерия, девушка остановилась.

— Ну, и Геленка здесь с матерью, — добавила Ройская, словно заканчивая предыдущую фразу, но при этом покраснела.

Валерек протянул Геленке руку. Геленка нерешительно поздоровалась с ним.

— Вижу, вижу, — медленно проговорил Валерий, — вижу, что это Геленка, хоть она и очень изменилась, настоящая панна стала, — обратился он к матери, — и очень красивая панна.

— На отца похожа, — заметила Ройская, лишь бы что-нибудь сказать.

Валерек усмехнулся.

— Может быть, совсем немножко. Но только гораздо красивее.

Он в упор, бесцеремонно рассматривал девушку.

— А я и не знал, что панна здесь, — с преувеличенной почтительностью продолжал он.

— Да, приехала, — сказала Геленка, — и, наверно, останусь здесь на некоторое время…

Она остановилась, заметив по лицу Ройской, что сказала что-то лишнее.

В эту минуту в дверях зала появился немецкий офицер. За ним неуверенно следовал Анджей. Офицер говорил по-французски с очень твердым акцентом.

— La guerre est finie , — сказал он. — Я убеждаю этого молодого человека, что надо изучать немецкий язык. В Польше очень немногие знают немецкий! — многозначительно добавил он, глядя на Валерия. — Ну как, едем? — Вопрос был задан по-немецки.

— Да, да, — подтвердил Валерек, демонстративно «пожирая глазами» Геленку, — едем.

— Мне было очень приятно, — обратился офицер к пани Ройской. — Надеюсь, вам не потребуется наша помощь. Но если… Впрочем, я не знаю, надолго ли я в Седлеце.

Ройская не ответила и молча подала офицеру руку — на этот раз она вынуждена была это сделать. Валерек попрощался со всеми с большой сердечностью, что было для него весьма необычно. И это не на шутку встревожило Анджея. Ему сразу вспомнились каникулы. Но Валерек похлопал его по спине и сказал дружески:

— Ну, ну, держись, Анджей. И выкинь из головы всякие глупости!

Провожая гостей на крыльцо — даже сейчас он не мог пренебречь установленным обычаем, — Анджей думал: «Валерий предупреждает, чтобы я не думал ни о каких глупостях… Значит, наверняка уже есть такие, которые об этих «глупостях» думают».

— La guerre est finie, — повторил немецкий летчик, усаживаясь в свой автомобильчик и дружески махая рукой стоящему на крыльце Анджею.

Анджей не выдержал и ответил язвительным вопросом:

— Vous le croyez, monsieur?

Усевшись в машину, Валерек хотел было что-то сказать, но водитель рванул с места, и он так и остался с открытым ртом.

«Не к добру этот приезд», — подумал Анджей, но тетке ничего не сказал.

— О чем это вы говорили в зале? — спросила Ройская, когда Анджей вернулся в дом.

— Уговаривал меня изучать немецкий, только и всего!

Однако пани Эвелина почувствовала, что Анджей что-то скрывает.

 

V

Сентябрьское утро выдалось погожее, но было уже совсем по-осеннему свежо. У крыльца стояла повозка, щедро устланная соломой и покрытая мешками. В повозку запрягли пару упитанных гнедых. «Слишком упитанных», — недовольно заявил Анджей. Но возвращающихся в Варшаву было еще немного, и Спыхала уверял, что им не угрожает опасность лишиться лошадей и не придется подвозить попутчиков.

Никаких вещей они с собой не брали. Все чемоданы Оли и Геленки остались в автомобиле Голомбека. Анджей не взял с собой из Варшавы ничего — в Пустые Лонки он шел пешком. Спыхала садился в экипаж Ройской «в чем был». Только один Ромек захватил кое-что. Ну и, конечно, были в повозке две корзинки со съестными припасами в расчете не только на дорогу, но и на первые дни жизни в Варшаве. Кто знает, как там сейчас с продовольствием, наверно, лучше не стало.

— Все это выглядит очень романтично, — сказала Геленка, стоя на крыльце, — но не лучше ли все-таки взять у тети машину? Были бы в Варшаве через два часа.

Анджей, поправляя под сиденьем мешки с овсом, сказал:

— Тебе хорошо говорить — машина, машина! Конечно, лучше было бы, но для машины нужен бензин, а у тети бензина уже нет. Достать где-нибудь по дороге — об этом не может быть и речи. Откуда сейчас взять бензин? Если где и остался, так немцы наверняка забрали.

— В самом деле, — сказала Геленка без улыбки. — Ты иногда рассуждаешь даже логично.

— Ну, Геленка, едем с нами, — сказал Ромек, усаживаясь на соломенных «козлах».

— Знаешь, что-то нет охоты, — ответила Геленка. — Уж очень скучная будет поездка…

— Боюсь, как бы она не оказалась слишком веселой, — заметил Анджей.

Геленка пожала плечами.

— Тетя тоже уговаривала меня ехать, но мама не согласилась, — добавила она вдруг как-то очень многозначительно. — Непременно хочет, чтобы я осталась.

Анджей вначале не обратил внимания на ее слова, но Геленка вздохнула совсем «по-взрослому», и он, оторвавшись от дела, взглянул на нее.

— Что это с тобой сегодня? — спросил он, нахмурив брови.

— А у тебя вид такой, словно ты на пикник собрался, в лес, — лениво сказала Геленка. — Вы совсем как дети.

— Дети или не дети, — сказал Ромек, — но что все это может кончиться походом до лясу — это наверняка.

Анджей задумался. Сейчас это старое выражение, пахнущее романтизмом и чуждой ему жеромщиной, приобретало новое значение.

— Снова до лясу? Как все повторяется!

Геленка не сразу схватила смысл этих слов и удивленно спросила:

— О чем это вы говорите? — Но тут же смутилась. Выезд и в самом деле был похож на обычную прогулку. Ройская притворялась веселой, юноши нетерпеливо вертелись. Лицо Оли, обрамленное серой вуалью, было очень красиво. Спыхала сидел бледный, сжав губы. Пожалуй, только он один понимал все безумие этой необыкновенной экспедиции. Все это вдруг показалось ему путешествием куда-то в глубь доисторических времен, назад от цивилизации.

Ромек стегнул лошадей, они рванули, и не успели пани Ройская и Геленка оглянуться, как повозка выехала за ворота и помчалась по деревенской улице. Было сухо, и вскоре повозка скрылась в клубах пыли, поднявшейся над дорогой.

За деревней широко простирались вспаханные поля. Кое-где всходила молодая, еще розовая озимь. На бледно-голубом небе плыли редкие, очень белые облачка. Погода обещала быть устойчивой.

Подъехав к городку, они, к своему удивлению, увидели красный флаг на ратуше. Каким образом он оказался сейчас по эту сторону Буга — было непонятно. На рыночной площади стояли советские танки и автомобили. Не задерживаясь, поехали дальше.

Сразу же за железнодорожным полотном, за дорогой, ведущей к кирпичному зданию сахарного завода, готические трубы которого были видны издали, начинался лес. Вначале он высился только по левой стороне дороги, затем потянулся и с другой. Выехали на шоссе, по которому отступала польская армия. В кюветах валялось много военного имущества. Все чаще попадались на глаза ящики с артиллерийскими снарядами. Когда выехали из лесу, ящиков стало еще больше — кюветы были попросту завалены ими.

Ехали молча. Всем стало как-то не по себе, когда они увидели войска в местечке. Только сейчас Оля поняла, на что она отважилась, и ее охватил страх. Каким безумием было согласиться на эту, как она называла, «экскурсию» и подвергнуть опасности не только себя, но и сына! Она ждала, что Спыхала как-то успокоит ее, ободрит. Но Казимеж сидел нахохлившийся, угрюмый, думал о чем-то своем и не произносил ни слова. Оля ни разу не подумала о том, что рядом с ней сидит ее бывший жених. С этой историей давно было покончено, и она о ней даже не вспоминала — давно поставила на этом крест. Ведь столько лет минуло с тех пор, жизнь ее прошла в заботах о детях, о муже, и не было в ней места воспоминаниям о прошлом, о той песне, которую Оля пела когда-то в Одессе.

Туман медленно подымался меж деревьев, и шоссе открывалось перед глазами, словно пустынная просека. Лента асфальта была испещрена следами снарядов. Еще несколько дней назад эту дорогу бомбили. Здесь и там стояли обезглавленные деревья. Сломанные ветви сосен и грабов густо усыпали землю. Высоко на дерево закинуло труп зайца. Раздробленные лапы свисали с сосновой ветки, будто елочное украшение.

Убитых они еще не видели. Однажды им встретился небольшой свеженасыпанный холм. Песок, взятый из придорожного рва, был еще влажный. Могилу венчала солдатская каска — больше ничего.

Проезжая мимо холма, они не сказали друг другу ни слова, только Ромек, переложив вожжи в левую руку, снял на минуту фуражку. Потом они встречали много таких могил.

Лес кончился. По обе стороны дороги раскинулись вспаханные и невспаханные поля, но людей на них не было видно. Еще не утихла война, еще трудно было взяться за сев или пахоту. Впрочем, в Пустых Лонках крестьяне окрестных деревень уже выходили в поле и работали, несмотря на бомбежки и бои.

Тишина полей со всех сторон обступила шоссе. Лошади мерно трусили, и Ромек все спокойнее погонял их. Постепенно всех охватило прежнее настроение — они снова почувствовали себя словно на прогулке.

Впереди простиралось пустынное шоссе, не было ни пешеходов, ни телег, ни автомобилей.

Несмотря на то, что ехали они уже более двух часов, лошади не устали. Все-таки решили сделать привал. Анджей и Спыхала, чтобы размять ноги, пошли через поле. До сих пор они не обменялись ни словом — ни в повозке, ни сейчас, когда остались наедине.

Кое-где уцелевшие вдоль шоссе провода были усеяны ласточками. Анджей удивился, что они еще здесь, что их не спугнула война.

Едва после привала повозка двинулась, как Анджей, оглянувшись, вскрикнул:

— Внимание, грузовик!

Ромек с перепугу вытянул кнутом по лошадям. Анджей остановил его:

— Ладно, ладно, он еще далеко, не гони их, понесут. Он то и дело оглядывался. Ромек свернул на обочину, чтобы дать дорогу грузовику.

Вскоре их нагнала большая серая машина. В кузове стоя ехали немецкие солдаты с винтовками в руках. Мелькнула военная фуражка шофера.

Когда грузовик обогнал их, они увидели, что солдаты конвоируют сидящих на дне кузова одетых в черное бородатых людей: это были евреи.

— Куда их везут? — спросила Оля, зная, что на вопрос этот все равно никто не мог бы ответить.

Прямая линия шоссе уходила далеко вперед, постепенно поднимаясь в гору. Неожиданно грузовик остановился, и люди высыпали на дорогу. Едущим в повозке не видно было, что там происходит. Вдруг раздался ружейный залп, и кони, прядая ушами, рванулись. Но Ромек удержал их.

— Что они там делают?

— Не понимаю, — сказал Анджей. — Посмотрите, — обратился он к Спыхале, — немцы ведь не расстреливают их. Видите, они движутся вдоль шоссе и довольно живо.

Через некоторое время повозка наткнулась на выставленный караул. Немецкий солдат движением руки остановил их. Ромек держал лошадей, а Спыхала и Анджей спокойно подошли к немцу. Сердце у Оли упало.

— Можно нам проехать? — спросил Спыхала, не дожидаясь, когда немец заговорит с ним.

Тот задумался.

— Валяйте, — решил он. — А куда едете?

— В Варшаву, — с какой-то торжественностью сказал Анджей, — nach Warschau.

— Тогда поторопитесь, а то мы недолго будем здесь пастись.

Немец оказался добродушным, и Спыхала рискнул задать вопрос.

— А что они там делают?

Солдат засмеялся.

— Э, ничего особенного. Поляки растеряли здесь свои патроны, нам приходится собирать их. Вот евреи и собирают.

— Но ведь там стреляют, — сказал Спыхала.

— Не бойтесь, — немец засмеялся. — Стреляют в воздух. Чтоб те живее поворачивались.

Когда едущие в повозке приблизились к тому месту, где остановился грузовик, они увидели толпу евреев, вытаскивающих из рва ящики с патронами. Время от времени немецкий капрал давал команду, и солдаты поднимали ружья вверх. Повозка уже проехала мимо, когда раздался очередной залп. Кони понесли, Анджей оглянулся. Он увидел, что солдаты стреляют над головами несчастных жителей местечка.

— Они стреляют еще только над головами, — сказал Спыхала.

Это была пока еще нестрашная встреча с войной, но Оля не могла избавиться от воспоминания об этом зрелище. Когда повозка проезжала мимо, пленные украдкой бросали на них взгляды, пробовали даже улыбаться. Один молодой еврей подмигнул Оле, словно говоря: «Ну, ничего, пускай себе постреляют». Этот взгляд преследовал ее весь день, и когда они поздно ночью, уже за Венгровом, остановились на ночлег в какой-то придорожной избе у бедных, перепуганных крестьян, она долго сидела на табуретке перед кухонным очагом и не могла произнести ни слова.

Спыхала подошел к ней.

— Вы устали? — спросил он.

Она не ответила. И только спросила немного погодя:

— Где мальчики?

— Выпрягают лошадей, их надо напоить и накормить. Иначе завтра не потянут.

— Много ли мы проехали?

— Немного, — ответил Спыхала, — каких-нибудь сорок километров. — Что с вами? — спросил он, заметив, как Оля бледна.

— Да ничего. Только я все думаю: неужели они потом всех этих евреев расстреляли?

— Нет, пожалуй, — сказал Спыхала. — Они ведь им еще нужны, чтобы собирать патроны.

— Почему же наши все так побросали? — безучастно спросила Оля.

— Потому что было тяжело. Удирать приходилось.

— Удирали, всюду удирали, — повторила Оля. — Я ведь видела, что делалось по дороге из Варшавы.

— Не удивляйтесь этому, — с какой-то неожиданной ласковостью сказал Спыхала.

Изможденная крестьянка, которая когда-то, наверно, служила по поместьям и знала «панские» порядки, вскипятила в чайнике воду. Она была очень растрогана, когда Спыхала, заварив чай из маленькой коробочки, взятой из Пустых Лонк, угостил ее горячим крепким напитком. Потом все сидели в горнице, которую им отвели на ночлег хозяева. Здесь стояли две кровати. Решили, что Ромек будет спать над конюшней, на сене, чтобы быть возле лошадей. Спыхале пришлось устроиться на одной кровати с Анджеем. Другая кровать, стоявшая в углу под образами, широкая, хотя и жесткая, была предоставлена Оле. Здесь же висела фотография хозяина в военной форме, который и сейчас где-то защищал отчизну. На все вопросы о нем хозяйка отмалчивалась и только тяжело вздыхала.

Оля и Спыхала сидели в горнице за столом, пили чай и ждали мальчиков. У хозяйки в чулане нашлось еще несколько яиц, и Оля решила поджарить для мальчиков яичницу.

Тем временем Ромек и Анджей, накормив и напоив лошадей, вышли на дорогу. Асфальт на шоссе отливал серебром в густой темноте сентябрьского вечера. Из парка невдалеке глухо доносились голоса. Хозяйский сын, парень лет четырнадцати, сказал Ромеку, что в парке стоят немцы.

— Там, наверно, штаб, — заявил мальчуган, он уже неплохо разбирался в военных порядках. — Сколько всего туда понаехало! И автомобили, и разные офицеры… Идите посмотрите.

— Так ведь, наверно, не пускают?

— Э-э, они даже караула не выставили, — ответил мальчик. — Я там уже три раза был. Немецкого супа получил. Варят на кострах. Там помещичья усадьба, — пояснил он.

— Пойдем, — затормошил Ромек Анджея, который остановился в нерешительности, — посмотрим.

И в самом деле не было никаких караулов, они свободно прошли на территорию лагеря, никто даже не заметил их. Несколько деревенских мальчишек вертелись у костров.

Ворота у въезда в парк были разрушены. Видимо, оказались узкими для грузовиков или танков. От ворот вела к дому аллея старых грабов. Вдоль аллеи, отступив в глубину парка, стояли легковые автомобили и грузовики. Между деревьями тут и там пылали костры. Солдаты, лежа, грелись у огня либо сновали с судками в руках.

Анджей и Ромек подошли почти к самой усадьбе. На классическом крыльце бывшего помещичьего дома были установлены рефлекторы с аккумуляторами. Несмотря на костры и льющийся из дома яркий электрический свет, в аллее было довольно темно.

Юноши ходили по аллее взад и вперед, и никто не замечал их. Два молоденьких немецких офицера, прогуливаясь по аллее, то и дело проходили мимо них. В мерцающем свете лица их казались красивыми, интеллигентными; они похожи были на студентов, гуляющих по университетскому двору. То держась за руки, точно школьники, то в обнимку, они гуляли и оживленно рассказывали что-то друг другу, поминутно хохоча и совершенно не замечая идущих навстречу поляков.

Каждый раз, поравнявшись с офицерами, Анджей стискивал зубы.

— Посмотри, — сказал он наконец Ромеку, — какие они счастливые — удачный поход. Подумай только: нас разбили, у нас все развалилось, а они ходят себе с торжествующими лицами. Радуются, что они молоды и что победа на их стороне.

Волнение Анджея было непонятно Ромеку.

— Вот бы сейчас пистолетик, — сказал он, — мы бы их враз укокошили.

— Ну и что дальше? — спросил Анджей.

— Ничего, конечно! Я ведь знаю, что у Спыхалы есть пистолет. Но не собираюсь его брать, чтобы стрелять в этих негодяев.

— Видишь ли, самое ужасное, что эти даже не выглядят негодяями, они похожи на нас. Они совсем как мы.

— Ошибаешься, — сказал Ромек. — Видал, как они стреляли в евреев? Тот, что стоял на шоссе, тоже был похож на нас… Но…

— Вот именно — но. Хотелось бы мне поговорить с таким. Когда тот немец с Валереком приехал в Пустые Лонки, я так растерялся, что ничего не смог ему сказать.

— Пани Ройская своим молчанием сказала ему достаточно.

И они снова пошли по аллее.

Ночь была темная, пахло осенью и грибами, но было очень тепло. Огни отбрасывали красные блики на гуляющих офицеров. Наконец они заметили поляков. Когда Анджей и Ромек прошли мимо, офицеры вдруг повернулись и оказались лицом к лицу с ними.

— Was machen sie hier? — спросил один из них вмиг изменившимся, каким-то каркающим голосом, в котором не оставалось и следа веселого смеха. — Sind sie Polen?

— А что, разве нельзя? — самым наивным тоном спросил Ромек.

— Raus! — крикнул другой немец, указывая на ворота.

Юноши спокойно повернулись и ушли.

У ворот Ромек обернулся. Немецкие офицеры стояли на том же месте и следили за ними. Ромек крикнул: «Адье!» — и помахал им рукой.

Один из офицеров сделал жест, будто потянулся за пистолетом, но юноши уже были за воротами и скрылись в ночной тьме. Они громко расхохотались. Из темноты им ответил такой же смех двух немцев. Офицеры были еще слишком молоды.

— Нет, война не кончилась, что бы ни говорил тот немец, — сказал Анджей, когда они шли к своей хате. — Война только начинается. Этим молодцам еще придется испытать ее на себе.

— Дай-то бог! — сказал Ромек.

Они вошли в хату. В горнице за столом сидели Оля и Казимеж. Маленькая керосиновая лампа сбоку светила на них. Оля с улыбкой слушала Казимежа, который рассказывал ей что-то.

Слыхала сказал недовольно:

— Где вы пропадаете? Мы ждем вас. Яичницу будете есть?

— Еще бы, — ответил Ромек. — По три десятка яиц на каждого!

— Прости, мама, — Анджей поцеловал матери руку, — мы, знаешь, засиделись в гостях. Навестили немцев в их квартире. Ну, этот визит и задержал нас. Ты беспокоилась?

— А как ты думаешь? — сказала Оля. — Конечно, очень беспокоилась.

И тут же сердце ее болезненно сжалось — она ведь даже не заметила отсутствия сына.

 

VI

Едва только повозка, увозившая Олю и Спыхалу из Пустых Лонк, исчезла за воротами парка, с противоположной стороны снова появился немецкий автомобильчик и остановился у крыльца. На этот раз Валерек приехал один.

Ройская встретила его холодно.

— Дай мне поесть, мама, — сказал Валерий, — я адски голоден.

Ройская проводила сына в столовую. Наскоро собрала на стол, подав что осталось из приготовленного на дорогу уехавшим.

Уже за столом она сказала:

— Я ведь просила тебя не появляться здесь.

Валерек с умилением взглянул на мать.

— Я помню это, мама, и не приехал бы, если бы у меня не было к тебе важного дела.

— Какого именно? — спросила Ройская.

— О, сейчас, сейчас… А Голомбеки уехали? Что-то их не видно.

— Так это дело касается Голомбеков?

— Да нет же. Просто интересуюсь родственниками. Мне показалось, что на крыльце стояла Геленка.

— Да, Геленка здесь.

— А Оля упорхнула с паном Спыхалой?

— Перестань, — сказала пани Ройская. — До чего же ты несносный, Валерек. Все такой же! Зачем же все-таки ты приехал?

— Да, я все такой же, — вздохнул Валерек. — А помнишь, мама, как ты однажды не взяла меня с собой в Одессу? До сих пор не могу забыть, как я тогда плакал.

В глазах госпожи Ройской засветилось тепло.

— Помнишь, ведь тогда я не был «все такой же», я был совсем другой. И ты считала меня тогда своим сыном.

— А разве теперь я не считаю тебя своим сыном?

— Не знаю. Теперь твое отношение ко мне совершенно переменилось.

— Но ведь и ты изменился.

— Я — да, но не мое отношение к тебе. Ну, да что об этом говорить… Так уж получилось…

— Все могло бы сложиться иначе, — с грустью сказала Ройская.

— Могло бы, но ведь не сложилось. Наибольшая житейская мудрость заключается в том, чтобы мириться с фактами. Пожалуйста, отрежь мне еще полендвицы .

— Действительно похоже, что ты не ел дня два.

— Да, очень голоден. Сентябрьский холод обостряет аппетит. А если бы еще съездить на охоту…

— Не вздумай только притащить сюда немцев на охоту!

— Нет, нет… Здесь я больше не появлюсь. Я как раз приехал с тобой попрощаться.

— Попрощаться? Со мной? В чем дело?

— Я получил должность далеко отсюда. В Пулавах. Меня назначили управляющим несколькими имениями.

— В Пулавах?

— Под Пулавами.

— И ты будешь работать на немцев?

— А что же делать? Не могут же они оставить имения без присмотра. Нужен же им какой-то ответственный…

— И доверенный, — иронически добавила госпожа Ройская.

— Вот-вот… Ты нашла точное слово. И доверенный — человек, которому можно доверять. В конце концов, это ведь и в наших интересах — нельзя допустить развала сельского хозяйства…

— Но ведь ты как будто не слишком разбираешься в сельском хозяйстве…

— Что ты, мама, это же моя специальность.

— Ах, вот как. Я и не знала.

Она хотела взять тарелку, стоявшую перед Валереком, но он схватил ее обеими руками.

— Подожди.

— Я хочу сменить тарелку, бери фрукты. Замечательные сливы. — Она пододвинула сыну корзину.

— Гордишься, как всегда, своим садом.

— Да. Сад у нас хороший, — улыбнулась госпожа Ройская. И вдруг положила ладонь на руку сына.

— Ну скажи, отчего ты бежишь из Седлеца?

Валерек отшатнулся.

— Бегу? Зачем мне бежать? Я же сказал тебе, что мне дают прекрасную должность. А что в Пулавах… так ведь, боже мой, это совсем недалеко.

— Боишься, что нас здесь слишком хорошо знают? — невольно перейдя на шепот, спросила Ройская.

Валерий замолчал и посмотрел на мать. Молчал долго. Потом принялся за сливы.

— Действительно, сливы великолепные, сладкие как мед. Дай мне, пожалуйста, с собой немного для моей малышки.

— Ну конечно, непременно дам.

— Я надеюсь, мама, что ты присмотришь за ней, я не беру с собой в Пулавы ни жену, ни дочь.

— Почему?

— Как знать? Может быть, в Седлеце им будет спокойнее.

— Спокойнее?.. Или безопаснее?

Валерек съел еще одну сливу.

— Лучше всего было бы, если бы ты взяла Зюню к себе. Она ведь здесь не помешает…

— Ну конечно, могу взять, это моя единственная внучка.

— Вот именно. Если что случится, жена привезет ее к тебе. Ты позаботишься о ней?

— Странный вопрос…

— Жизнь стала странная… Неизвестно, когда еще немецкая власть утвердится!

— А ты думаешь, что она утвердится?

— Ну а как же иначе? Они ведь победили! Ты, кажется, об этом забываешь. Раз у них такая мощная организационная основа, как их партия, ясно, что победа на их стороне.

— Оставим эту тему.

— Ладно, оставим. Но ты скоро убедишься, что я прав.

— Возможно.

Ройская позвонила слуге и велела упаковать корзину слив для пана Валерия.

— Ты меня выпроваживаешь! — засмеялся Валерий. — А ты ничего еще не варила из этих слив?

— Из нынешнего урожая — пока нет. Но водки, если хочешь, могу дать, — примирительно сказала Ройская.

— Ох нет, если трудно, то не надо. Да и к тому же я за рулем, лучше не пить.

— Это твоя машина?

— Сельскохозяйственного управления. Все равно что моя.

Ройская пожала плечами.

— Ах, да, — спохватился Валерек, — дай мне, пожалуйста, фотографию твоего отца.

— Фотографию моего отца? Зачем?

— Что тебе, жаль? У тебя ведь две: одна на камине, другая в альбоме. Ну прошу…

Ройская пристально посмотрела на сына.

— Что? Уже какие-то разговоры?

— Вовсе нет, просто мне хочется иметь этот портрет. Дедушка на нем такой красивый.

Пани Эвелина ушла к себе и вернулась с портретом в зеленой бархатной рамке. Высокий, худощавый джентльмен с бакенбардами выглядел на снимке действительно очень эффектно. Прежде чем отдать фотографию сыну, Ройская еще раз изучающе взглянула на него.

— Бери, — протянула она портрет.

— Дедушка был очень красивый, — сказал Валерек. — Эти бакенбарды просто великолепны. Ну вылитый Александр Второй. Правда ведь, он был похож на Александра Второго?

— Не знаю, никогда не думала об этом.

Пани Эвелина не садилась за стол. По всему было видно, что она хочет поскорее избавиться от этого сыновнего визита.

— Разве дедушка был блондин?

— Конечно, — подтвердила Ройская. — Светлый блондин.

— Чистый нордический тип, — подытожил Валерий, рассматривая фотографию.

Ройская иронически улыбнулась.

— Геленка на него похожа.

Валерек вздрогнул.

— Геленка? А при чем тут Геленка? Ах, да, она ведь его правнучка. Родственное сходство обычно так далеко не идет.

— И Геленка тоже нордический тип, — сказала Ройcкая.

Валерек вздохнул.

— Зюня, к сожалению, нет. Она такая темная. Значит, я не увижу Геленку? — спросил он мать, направляясь к двери.

— Может быть, она где-нибудь возле дома. Попрощается с тобой на крыльце.

Валерий с решительным видом вышел. Однако Геленки на крыльце не было.

— Жаль, — сказал он, прощаясь с матерью. — Очень красивая девушка, напоминает мне одну варшавскую актрису.

 

VII

К вечеру следующего дня за Венгровом свернули с основной магистрали и поехали по узкой, но хорошей дороге, ведущей в деревню, где жила старая Голомбекова. Анджей уговорил мать согласиться на эту остановку, потому что надеялся узнать там что-нибудь об отце. Ведь он не знал, при каких обстоятельствах ушла машина и почему отец не вернулся за женой и дочерью. Оля же видела, как все было, и инстинктивно чувствовала, что Франтишек исчез безвозвратно.

Спыхале тоже не слишком был по душе визит к матери Голомбека. А Оля боялась этой встречи со свекровью, она понимала, что невозможно будет объяснить ей, каким образом они потеряли Франтишека. Старуха Голомбекова жила в стороне от шоссе, почти не выбиралась из дому и, конечно, понятия не имела о том, как теперь выглядят большие дороги. Олю страшил разговор с ней.

Между тем все обошлось благополучно. Старуха лежала в постели после гриппа. Она была поглощена своей болезнью, и весть о том, что Франек где-то «пропал», приняла очень спокойно. Как все крестьяне, она привыкла мириться с самыми трудными обстоятельствами и никогда не пыталась бороться с всесильной судьбой. Что у человека на роду написано, так тому и быть. Франек исчез? Видно, такова уж судьба. Но Антек не унаследовал от бабки такой рассудительности.

Встреча с Антеком была большой неожиданностью. Ни Оля, ни Анджей не знали, что он здесь, и, увидев его рослую фигуру во дворе, очень обрадовались. Антек сердечно обнял мать, но в свою очередь был очень удивлен при виде Казимежа Спыхалы в повозке, которую он сразу узнал (так же как и Анджей, Антек всегда безошибочно узнавал упряжку из Пустых Лонк). Он холодно подал Спыхале руку. Анеля тотчас же принялась готовить ужин. Оле пришлось рассказать старухе Голомбековой о всех своих злоключениях — и о том, что случилось в Варшаве, и о том, что произошло в Пустых Лонках, — и одновременно выслушивать бесконечные жалобы свекрови.

Спыхала остался на крылечке избы. Антек же тотчас потащил Анджея к гумну, где шла молотьба (это соседи молотили свое зерно на молотилке старой Голомбековой), и, уведя его подальше, за стога соломы, спросил прямо:

— Слушай, что это значит? Откуда взялся этот кавалер? Почему он едет с вами?

Анджей попытался уклониться от ответа.

— Ну и что такого? Он был в Пустых Лонках, собрался в Варшаву, мы его и взяли.

— Все-таки, — с сомнением протянул Антек, — не нравится мне это. Он что, снова подбирается к маме?

— С ума ты спятил! — рассердился Анджей.

— Ну конечно, сначала вы отца потеряли, — Антек уже и Анджея считал виновным, — а теперь готовы отдать маму ее давнишнему возлюбленному…

Анджей не любил таких разговоров.

— Послушай, — сказал он, — не болтай зря. Подумаешь, какой-то там бывший жених…

— А где Билинская?

— Уехала на его машине. Наверно, в Румынию.

— А он остался? Зачем?

— Почем я знаю! И он хотел было ехать, но вернулся.

— Не нравится мне вся эта история, — повторил Антек упрямо.

— Поедешь с нами в Варшаву, — начал было Анджей, — вместе все-таки лучше…

— И не подумаю, — сказал Антек. — Что мне делать сейчас в Варшаве? Ты думаешь, немцы позволят открыть университет?

— Посмотрим, — сказал Анджей, задумавшись. — Что будет, то будет.

— Пока там только войска, еще полбеды, — рассуждал Антек, — но вот придет полиция…

— Мне кажется, в городе человеку легче затеряться, — сказал Анджей.

— Я предпочитаю сидеть здесь. Мне и у бабки хорошо. У них здесь нет ни одного мужчины, должен же кто-то помочь. Анеле одной не справиться.

— Ну а что это за Анеля? Какая она? — спросил Анджей без всякой задней мысли.

Но тут же заметил, что брат вдруг покраснел и, скрывая смущение, стал грызть соломинку. Анджей был очень деликатен, никогда не настаивал в таких случаях. Он и сам никогда не говорил брату о Касе, хотя знал, что и в Варшаве и в Пустых Лонках — все болтали об этой Касе. Ему было неприятно, что он заставил брата смутиться. И ни в коем случае не хотел выслушивать его излияния — ужасно не любил он этих разговоров о женщинах. Ну, если Ромек болтал что-то такое, он еще мог это снести, но с Антонием он не заговорил бы об этом ни за что на свете.

Видя, что Антек ничего не отвечает, Анджей добавил:

— Видишь ли, она показалась мне очень милой девушкой.

Волей-неволей Антеку пришлось ответить.

— И очень работящая, — сказал он убежденно.

Анджею стало смешно, но он не подал и виду. Однако не мог удержаться, чтобы не показать брату свое превосходство.

— Ах ты наивная душа, — сказал он.

Антек пропустил это мимо ушей и вернулся к разговору о Спыхале. Но тут уж Анджей не захотел вдаваться в обсуждения. Характер бабки в чем-то передался ему.

«Чему быть, того не миновать», — подумал он и не поддержал разговора.

— Посмотри, какие у меня брюки, — сказал Антек, — видал?

Анджей взглянул равнодушно.

— Брюки как брюки, — сказал он, но тут же спохватился. — А верно, ты ведь был в военной форме. Как же ты переоделся?

— Ого! Все зарыто в землю, — ответил Антек, — а брюки мне Анеля достала из чулана. Это брюки Владека Голомбека. Знаешь?

— Владек Голомбек? — задумался Анджей. — Кто это такой?

— Не знаешь? Не помнишь? Брат отца, он живет сейчас в Советах.

— Живет? — Анджей пожал плечами. — Там его, наверно, давно уже прикончили…

— Нет, — твердо сказал Антек. — Бабуня получила от него известия, ее разыскивали еще в Бартодзеях. Устное известие, конечно, но получила. Он жив, просил передать всем привет и сказать, что, наверно, скоро увидимся.

— Кто знает? Может, и правда.

— Думаешь, они скоро придут?

— Скоро не скоро, а все-таки придут.

— Ну идем, наверно, можно уже поесть.

Они вернулись в дом, и начались приготовления к ужину. Бабка поднялась с постели, нарядилась в черное платье и даже набросила на голову «одесскую» шаль, которую когда-то подарила ей тетя Михася. Шаль была кружевная, длинная, так называемая косынка — когда-то их носили на юге России. В этом наряде, редко доставаемом из шкафа, бабуся выглядела очень благообразно. Видимо, ей хотелось как-то отметить приезд невестки и внука.

Но ужин не получился ни веселым, ни торжественным. Был он какой-то печальный, скорее похожий на поминки, хотя и трудно было бы сказать, по ком или по чем эти поминки. Ведь бабуся не принимала близко к сердцу сообщение о том, что ее сын — и это уже второй сын — «пропал без вести». Она даже сказала Оле:

— Не беспокойся, Оля, он найдется.

— Дорогая мама, — сказала Оля, — но ведь это так ужасно…

— Еще никогда не бывало, чтобы он не нашелся, — сказала бабка, и юноши не могли удержаться от улыбки, услышав это безапелляционное заявление.

Все уселись за стол в чистой, с низким потолком комнате. Анеля подавала на стол. Антек то и дело вскакивал, чтобы помочь ей. Анджей с удивлением поглядывал на него: дома Антек никогда не обнаруживал охоты к каким-либо хозяйственным делам.

За столом воцарилось молчание. Ужин был немудреный: простокваша с картошкой, салат из помидоров, яичница…

Бабуня настаивала, чтобы все выпили немного водки. Оля отказывалась, ссылаясь на усталость, ведь они сегодня проехали больше двадцати километров да и к тому же недалеко от Венгрова произошел неприятный случай. Во время осмотра их повозки немцы обнаружили у Спыхалы пистолет. Когда его спросили, имеется ли у него оружие, он признался сразу. Только поэтому его отпустили. Немец, отобравший пистолет, сказал Оле: «Вы знаете, что я могу расстрелять его без суда? За ношение оружия расстреливают на месте».

— Видно, он принял пана Спыхалу за твоего мужа, — сказала Голомбекова.

— Наверно, — вставил Ромек, потому что все другие молчали.

— Неужели правда он мог его застрелить? — спросила старуха с беспокойством.

— Конечно, мог, — сказал Спыхала, — война есть война.

Выпили водки. Молодежь тотчас же повеселела — и Анеля, и Антек, и Анджей; Ромеку, у которого от усталости слипались глаза, водка сразу ударила в голову. Все начали рассказывать друг другу забавные и не очень забавные истории о пережитых неделях. Вестей из Варшавы давно не было, сюда доходили только неверные слухи да осипший голос Стажинского .

Если бы они не видели этого собственными глазами, многого не могли бы даже вообразить. Осада и защита Варшавы (Варшава — открытый город), вполне вероятный расстрел Спыхалы там, на дороге, все эти истории о том, как на мосту возле рва подорвался немецкий автомобиль, как взлетели на воздух трое солдат, как был убит какой-то еврей, ехавший в фурманке… Все это могло показаться просто неправдоподобным. Ведь еще совсем недавно здесь колыхались хлеба, рос зеленый, высокий и веселый «конский зуб» и бегали зайцы.

Антек, видно, хотел порисоваться перед Анелей и в который уже раз рассказал историю, как его оставили в лесу вместе с двумя солдатами. Он повторял эту историю не однажды и Анеле и самому себе и теперь немного приукрасил ее. Но мать слушала с увлечением, смотрела на него и все не могла успокоиться; совсем другим каким-то казался ей сейчас ее родной сын. Вообще в голове у нее не укладывалось, что это ее сын, маленький Антек, любимый племянник пани Кошековой. Он всегда казался упрямым, замкнутым и менее развитым, чем Анджей. А сейчас перед ней сидит взрослый мужчина, который много курит и рассказывает о своих военных подвигах. «Совсем солдатом стал, — подумала Оля. — Что за каста эти военные? Для чего они существуют? Для чего предназначены? Разве война — это неизбежность?» — спрашивала она себя. Видно, и на нее подействовала водка, вот и начала философствовать. Колышко говорил когда-то, что после водки появляется склонность к философствованию. И тут вдруг при воспоминании о Колышко ее осенило: ведь это его она тогда видела издали, это он подошел к «бюику» Франтишека и стал что-то говорить ему.

Антек неохотно, порой даже невежливо отвечал на вопросы Спыхалы. Может, захмелел от водки, которой угостила их бабка? Водка была крепкая, настоенная на черной смородине и выдержанная несколько лет. Она, конечно, понравилась мальчикам, и они выпили ее слишком много.

Наконец Ромек пошел к лошадям, а потом завалился спать в закутке позади овина, там, где Анеля прятала Антека первое время. После ужина бабуня почувствовала себя нехорошо и ушла спать. Оле была приготовлена постель в той же комнате на диване. Спыхале и мальчикам Анеля постелила в горнице.

Оля решила еще посидеть немного с сыновьями.

— Ты знаешь, мама, Антек не хочет ехать с нами в Варшаву, — сказал Анджей. — Он считает, что здесь ему будет безопаснее.

— Антек, неужели ты бросишь учиться? — спросила Оля.

— А ты думаешь, мама, немцы дадут нам учиться?

Анджей иронически улыбнулся.

— Видишь ли, Антек, мама держится того же мнения, что и тот немец, который заявил: «Война окончена». Маме кажется, что стоит нам вернуться домой, и тотчас же начнется нормальная жизнь.

Антек пожал плечами.

— Ведь ничего больше нет — ни дома, ни дела, ни вещей, может, даже и самой Варшавы уже нет. Знаешь (Антек только сейчас сообщил Анджею эту новость), вчера подписана капитуляция. Передали сообщение: Варшава сдана.

— А Стажинский?

— Стажинский продолжает руководить.

— Ну вот видишь, — сказала Оля, — жизнь возвращается в прежнее русло.

— Ну, мама, — Анджей рассердился, — ты что, и в самом деле так думаешь? Станем слугами Гитлера и будем жить по-прежнему?

— Вот потому-то я и не еду с вами, — серьезно сказал Антек. — Не могу я слушать спокойно подобные вещи. Как может, спрашиваю я, вернуться нормальное течение жизни после всего того, что произошло? Как можем мы вообще мириться со всем этим?

Анджей добавил:

— И, наверно, не смиримся никогда.

Оля вздохнула.

— Я все понимаю, — сказала она, — но надо же на что-то надеяться. Поговорим обо всем в Варшаве. Трудно судить на расстоянии. Ты в самом деле не едешь с нами?

— Я уже сказал тебе, мама. В общем, когда вы там осмотритесь, Анджей напишет мне. Может быть, и в Варшаве что-нибудь можно будет сделать.

— А ты думаешь, кто-то что-то будет делать? — с беспокойством спросила Оля.

— Неужели все на этом успокоятся? Думаю, что в лесах скрывается много наших…

— Что же наши разбитые части могут сделать против регулярной немецкой армии?

— Но мы же не одни все-таки. Ты ведь слышала, у нас есть союзники.

Это сказал Анджей, но Антек только рассмеялся.

— Много они нам помогли!

— Все же это была хоть какая-то поддержка.

— Да ну его к черту, не лучше ли, как Ордон, подвести фитиль под редуты и взорвать все это? А что еще остается делать? Конец.

Оля встала.

— С вами невозможно говорить, пойду к маме и лягу. Вы такие пессимисты! Послушать вас, так просто страшно становится. Лучше хоть ненадолго заснуть.

— Завтра надо выехать очень рано, — сказал Анджей.

— Ложитесь и вы, пессимисты мои, — сказала Оля, целуя Антека.

— Только пессимизм и может нас спасти, — рассмеялся Анджей.

Антек задумался:

— А знаешь, ты, кажется, прав. Даже наверняка прав. Мы должны быть готовы к самому худшему.

— А мне как быть? — спросила Оля, остановившись посреди комнаты.

Сыновья подошли к ней, обняли ее с обеих сторон.

— Мама, одна ты у нас осталась, — сказал Анджей.

— Только не огорчи нас какой-нибудь глупостью, — заметил Антек.

Оля внимательно посмотрела на него.

— Что ты хочешь этим сказать?

Но Анджей поспешил опередить брата:

— Не правда ли, Антек, приятно, когда родители делают глупости?

Но Антек с ним не согласился.

Разошлись рано, потому что действительно надо было выехать с рассветом. Хотя Варшава была уже занята немцами, первоначальный план остался в силе: они решили «проникнуть» в город с запада. Перед ними был дальний путь.

 

VIII

Переправа через Вислу в Вышогроде была очень трудной. Мост лежал в развалинах, как разодранный аккордеон, и только самые отчаянные — в основном молодежь — отваживались пробираться по остаткам взорванных ферм с одного берега на другой. Какие-то предприимчивые жители Вышогрода организовали переправу на паромах. Дело осложнялось тем, что напротив Вышогрода находится, как известно, остров. Это облегчало восстановление моста, но затрудняло переправу на пароме. Здесь, собственно, требовались два парома.

У переправы собралось множество телег. Был базарный день, и, несмотря на то, что время было военное, толпы мужчин, женщин и детей собрались на базар — велика сила человеческой привычки. Впрочем, ведь победители считали, что война окончена. Немецкая комендатура уже огласила несколько приказов, и некоторые из них в данных условиях выглядели совершенно нелепыми. На одном из зданий рынка Анджей увидел объявление, запрещающее связывать домашнюю птицу мучительным для нее способом.

Он рассмеялся и указал Ромеку на это объявление.

— Думаю, что о людях они так не заботятся, — сказал Ромек и сразу стал серьезным.

По правде говоря, ничто не напоминало юношам, что они едут по городу, занятому неприятелем. Здесь не чувствовалось ни паники, ни вообще какого-либо возбуждения. Женщины торговали яйцами, аптекарь стоял на пороге своей аптеки, зазевавшись на приезжих, хотя в аптеке, как обычно в базарный день, было многолюдно и помощник едва справлялся с атакующими его клиентами. И только там, где съезжались к парому многочисленные телеги, чувствовалось какое-то особое оживление. Переправившиеся через реку двигались в сторону Сохачева, им казалось, что там безопасно, хотя еще совсем недавно оттуда доносилась артиллерийская стрельба.

Аптекарь сказал Ромеку:

— Дорогой мой, что там делалось неделю назад! Я думал, земля провалится… А какое стояло зарево!

Зарево они видели еще из Пустых Лонк. Ромек задумался над тем, как это выглядело вблизи.

Ромек еще раз показал себя отличным возницей: он ухитрился так проскользнуть между сгрудившимися телегами, что оказался третьим в очереди к парому. Короче говоря, он очень быстро пробрался к переправе — остальное уже от него не зависело, теперь вся надежда была на лошадей. Наспех сколоченный паром был немного выше берега острова, и лошадям приходилось прыгать с парома на берег, таща за собой телеги. Некоторые лошади не осмеливались на такой прыжок, приходилось подставлять им настил из досок. Но лошади из Пустых Лонк послушались Ромека и легко взяли препятствие. Ромек был в восторге.

— Ты только посмотри, что за умницы! — обратился он к Анджею, ища выхода своим чувствам. Но Анджей относился к лошадям как горожанин, равнодушно и в ответ на восторги Ромека пробормотал что-то себе под нос.

Наконец они выбрались на другой берег, и сразу изменился пейзаж, изменилось и настроение.

Дорога вначале была хорошая, хотя и не асфальтированная.

В хорошую погоду все выбоины обычно были сглажены и выровнены. Но через несколько километров начался песок, и лошади пошли теперь медленнее. Колеса глубоко тонули в сером песке, время от времени под ободьями что-то скрежетало. Лошади ставили ноги осторожно, будто танцуя.

— Посмотри, — Ромек указал кнутом под ноги лошадям.

Анджей засмеялся, глазам не верилось: в серой пыли, по которой ступали ноги лошадей, лежали широкие штыки. Под нажимом колес они то поднимались, то падали, словно клавиши испорченного фортепьяно. На протяжении нескольких сот метров они ехали в этой пыли и все по штыкам. Невозможно было понять, что это значит. Анджей оглянулся на мать и на Спыхалу. Тот сидел, напряженно выпрямившись, бледный.

«Совсем как на похоронах Эдгара», — подумал Анджей.

По ту сторону кювета, у самой дороги, потянулись могилы — торопливо, кое-как засыпанные песчаные холмики. И над каждым холмиком две палки, связанные накрест проволокой. Иногда это была колючая проволока. Такой связанный колючей проволокой крест, должно быть, являлся каким-то памятником. На некоторых могилах лежали полевые цветы, запыленные и порыжелые.

Двинулись дальше, и перед ними открылось обширное неперепаханное жнивье. Небольшие холмики, насыпанные саперскими лопатками, усеяли все поле: у каждого бугра — неглубокая, довольно длинная яма.

Спыхала приказал остановить лошадей и пошел по полю. Анджей зашагал следом за ним. Спыхала наклонялся над этими канавками, даже потрогал рукой одну из них, как бы желая убедиться, что в яме ничего уже нет — только оттиск человеческого тела.

— Что это? — спросил Анджей.

— Это поле боя. Солдаты лежали… под обстрелом.

Анджей тоже ощупал стенки одной такой ямки. Земля была холодная — день-то пасмурный, солнце почти не показывалось. Анджей почувствовал разочарование. Когда Спыхала сказал, что в этих углублениях лежали люди, Анджею представилось, что земля должна быть еще теплой, что это тепло хранит следы человеческих чувств — страха, ужаса, потрясений и жажды победы. Но ямы были холодные. Люди давно оставили их. Но как, как это происходило? Встали, побежали вперед или же, подняв руки, сдались в плен?

В плен? А может, никто из них уже не встал, а подняли их товарищи или сами победители похоронили в земле, в той самой земле, которая пропитана солдатским потом и кровью?

Анджей еще раз нагнулся и, взяв горсть земли с холмика, спрятал ее в карман — на память. Но пока он шел к повозке, земля рассыпалась, обратилась в пыль. Он вывернул карман, и пыль разлетелась по ветру.

Ромек смотрел на него с удивлением, он не понимал, что все-это значит, но Анджей не промолвил ни слова.

Повозка уже готова была тронуться с места, когда к ним подошла какая-то женщина. Никто не заметил, откуда она появилась. Женщина точно из-под земли выросла у самой повозки и ухватилась за край.

— Куда вы едете? — спросила она.

Ромек рассердился:

— Дорогая пани, — сказал он, — куда едем, туда и едем, вот и весь разговор.

Оля остановила его:

— Ромек, милый, так нельзя. А что вас интересует? — обратилась она к женщине.

Женщина настороженно взглянула на Олю. В ее маленьких черных глазках затаился страх. Она то и дело оглядывалась. Грязные, растрепанные космы черных волос падали ей на глаза, она небрежно отбрасывала их рукой, но они снова падали. Женщина резко дернула повозку, словно хотела перевернуть ее.

— Пани, — сказала она, — пани! Вся наша деревня сгорела. Дети сидят в яме… в картофельной яме… Все дети… Но моих там нет. Нигде нет. Страшный бой здесь был. Вся наша деревня сгорела…

— По дороге мы видели много сожженных деревень, — спокойно сказала Оля. Она думала своим спокойствием как-то повлиять на женщину, которая, видно, лишилась рассудка.

Но та не обратила внимания на ее слова.

— А сколько людей убили! — вдруг громко крикнула она. — Сколько людей! Как же так? Вся наша деревня сгорела! Весь хлеб! Что мы будем есть? Дорогая пани… И детей моих нет…

Ромек продолжал возмущаться.

— Послушайте, — сказал он, — не у вас одной горе. Война есть война. Отпустите повозку, нам надо ехать…

Женщина вдруг отпрянула назад… Откинув волосы, она пристально посмотрела на Ромека и Анджея.

— Такие молодые, — пробормотала она, — а все молодые погибли.

Ромек натянул вожжи. Кони нехотя двинулись. Они словно отяжелели: стригли ушами, будто почувствовали, что происходило здесь еще совсем недавно.

Оля оглянулась. Женщина все с тем же напряженным вниманием смотрела на них.

— Бог не оставит вас! — крикнула Оля, сама понимая, как фальшиво звучат эти слова.

Женщина побежала за ними, спотыкаясь, ноги не слушались ее. Видно, хотела еще что-то сказать. Она почти нагнала повозку и вдруг остановилась. И уже издали еле слышно донеслось:

— Такие молодые! И все погибнут!

Оле стало дурно. Она подалась вперед, чувствуя, что может потерять сознание. Спыхала обнял ее и поддержал.

— На все воля божья, пани Оля, — сказал он.

Оля выпрямилась, стараясь овладеть собой. Сжала руку Казимежа…

— Простите, — сказала она.

Измученные лошади шли шагом. Ромек нагнулся к Анджею, который бездумно, бессмысленно уставился в пространство.

— Ты видел эти ямки? — спросил Ромек.

— Да.

— А не обратил внимания на то, в какую сторону они повернуты? В сторону Варшавы…

— Ну и что? — рассеянно спросил Анджей.

— А то, что немцы наступали от Варшавы. Армия была окружена с востока.

Они приближались к Бзуре, притоку Вислы. Земля здесь была сырая, местность низкая. На горизонте показались леса. Подъехали к какой-то унылой деревеньке. За ней виднелось кладбище.

— Посмотри-ка, — опять сказал Ромек, замечавший все раньше других.

Но Анджей ничего не видел вокруг.

По кладбищу бродили немецкие солдаты. Они подбирали и складывали трофеи, то ли добытые в бою, то ли собранные из разграбленных складов. Укладывали рядами солдатские ранцы, каски, которые сверкали в лучах солнца, снова выглянувшего к вечеру. Чуть подальше, у стены, громоздились сотни новехоньких седел.

— И откуда столько седел? — вздохнул Анджей. — Тут, видимо, стояла кавалерия.

Они миновали кладбище и углубились в лес. В лесу уже темнело. День подходил к концу, надо было спешить, чтобы ночь не застала их в Пуще Кампиносской. Иногда дорога выводила на поляну, освещенную заходящим солнцем. Выехав на одну из таких полян, они увидели вдали, за рекой, высокий костел. Три округлые башни устремлялись к тучам, лучи заката, зажгли их красным огнем. На одной из башен издалека был виден свежий след снаряда.

— Да ведь это Брохов! — сказала вдруг Оля.

Анджей обернулся.

— Брохов? А что это такое? — спросил он.

— Это костел, в котором венчались родители Шопена. Здесь же был крещен маленький Фридерик…

Ромек остановил лошадей.

— Раз так, надо его осмотреть, — сказал он.

Спыхала пожал плечами.

— Что все это значит по сравнению с тем, что мы видели по дороге!

Анджей медленно повернулся к нему.

— Не надо так говорить, — начал он с каким-то безразличием, но вдруг оживился: — Как узнать, что на этом свете самое важное? Всегда ведь одно заслоняет собой другое, как в горах. Издали никогда невидно, какая крыша самая высокая… Не надо убивать в нас интерес к жизни.

Оля протянула к нему руку.

— Анджей, — сказала она, — я не узнаю тебя, ты стал такой резкий! Что с тобой происходит?

Ромек рассмеялся:

— Как это что происходит? Разве вы не знаете, что сейчас война? Анджей увидел войну.

— Мы все увидели войну, — заметил Спыхала.

— Нельзя так говорить сейчас, — сказал Анджей, когда все замолчали. — Нельзя сейчас так говорить, даже если бы это была правда.

И отвернулся. Ромек взмахнул кнутом. Лошади едва плелись, таща тяжелую повозку по песчаной лесной дороге.

На этот раз заночевали в домике лесничего. Здесь, в лесу, царил покой, беженцев не было, домик стоял пустой и чистый. Лесничий уже раздобыл где-то, наверно у немецких солдат, приказ генерала фон Блясковица о битве «под Кутном». Спыхала не мог понять, почему эта битва была названа «под Кутном». В своем воззвании генерал с большим пафосом восхвалял немецкого солдата «за его подвиг». Страшно было читать это.

Но Ромек и здесь нашел что-то достойное внимания:

— Смотрите, с каким уважением он отзывается о польской армии и о польском солдате. Значит, нешуточная была битва.

Лесничий был довольно мрачный человек, но комната, в которой он их устроил, была чисто вымыта и пахла хвоей. Спыхала заявил, что чувствует себя здесь совсем как на пикнике, но, взглянув на Олю, тут же пожалел о своих словах. Оля, бледная, стояла посреди комнаты, она все еще не могла прийти в себя после встречи с безумной женщиной.

— Что с вами, — спросил Спыхала озабоченно и вдруг повторил: — Что с тобой?

Оля с ужасом взглянула на него.

— Не говорите так, не надо так…

И отвернулась к окну.

Спыхала решительно подошел и обнял ее за плечи Она не противилась и спрятала лицо на груди Казимежа.

— Как она говорила? Такие молодые, и все погибнут…

— Не повторяй этих слов, — ответил Казимеж.

Но Оля не могла сдержать долгого, потрясенного рыдания. Это были ее первые слезы с начала войны.

Лесничий уступил путешественникам свою «чистую горницу», но юноши хотели спать возле лошадей, под навесом, где поставили повозку. Спыхала отправился на чердак, на сено, забрав все одеяла. В доме осталась одна Оля. Она уже собиралась ложиться, измученная впечатлениями последних дней, впечатлениями, которые не подчинялись сознанию и смешивались в хаосе. Она не понимала, что с ней происходит.

Она очень удивилась, когда довольно поздно — уже стемнело и в комнате горела только свеча — раздался стук в дверь. В ответ на ее неуверенное «войдите» показался лесничий. Оля испугалась. С таинственным видом лесничий приблизился к ней.

— Прошу извинить меня, нет ли у вас петушка?

В первую минуту Оля подумала, что лесничий сошел с ума.

— Что вам нужно? — спросила она.

— Порошок от головной боли.

Тут Оля вспомнила, что Геленка, не слушая ее возражений, положила ей в несессер дорожную аптечку с множеством разных лекарств. Оля открыла аптечку. Там лежала целая пачка «петушков».

При виде порошков у лесничего загорелись глаза.

— Уже неделя, как у меня кончились петушки, — сказал он. — Вы не могли бы дать мне несколько штук… несколько десятков? — поправился он тут же.

— Да берите все, — сказала Оля, высыпая порошки на стол, — мне они не понадобятся.

— У вас никогда не болит голова? — с сомнением спросил лесничий.

— Нет, не болит. А если и болит, я никогда не принимаю петушков.

— А я без них не могу жить.

— Неужели у вас так часто болит голова?

Лесничий смутился.

— Нет, собственно говоря, нет. Но я не засну, если не проглочу петушка.

И, не спрашивая Олю, вытащил один порошок из пачки, лежавшей на столе, налил из графина воды и, разорвав этикетку с изображением петушка, всыпал порошок себе в рот. По этому движению, ловкому и быстрому, Оля определила наркомана.

— Нельзя так привыкать к лекарству, — сказала она лесничему, — это вредно.

Но лесничий не слышал ее слов или притворился, что не слышит. Он вдруг повернулся к ней и сказал с фальшивым пафосом:

— Да благословит вас бог!

— За такие дела бог не благословляет, — сказала Оля, — не доброе это дело.

— Что вы говорите! — воскликнул лесничий удивленно и даже немного испуганно. — Неужели правда?

В комнату, не постучавшись, вошла жена лесничего.

— Ты уже, наверно, надоедаешь пани со своими порошками? — обратилась она к мужу. — Не мешай, пани устала, хочет спать.

— Посмотри-ка, — сказал лесничий, показывая жене на пачку порошков, лежавшую на столе.

— Господи помилуй, — вздохнула лесничиха, — откуда у вас столько порошков? Это для него больше, чем папиросы. Привык, и все тут.

— Может быть, вам завтра будут нужны лошади? — спросил вдруг лесничий очень предупредительно, гораздо любезнее, чем прежде. — Я могу дать.

— Нет, нет, — запротестовала жена лесничего, — ты не поедешь в Сохачев.

Оля почувствовала беспокойство.

— Нет, — сказала она, — мне не нужны лошади. Я надеюсь, что нас благополучно довезут и наши. К тому же под Сохачевом живет мой двоюродный брат, заедем к нему. Если надо будет, он даст лошадей.

Лесничий все кланялся.

— Если только вам что-нибудь потребуется, скажите мне, — повторял он.

Жена взяла его под руку.

— Идем, — сказала она, — сейчас не до порошков. Сейчас война.

Но лесничий сгреб со стола в карман всю пачку.

— Постыдился бы! — сказала жена.

— Что ж тут такого? — оправдывался лесничий. — Пани была так добра и все отдала.

Чтобы покончить со всем этим, Оля взяла оставшийся на столе порошок, высыпала на ладонь и проглотила, запив водой из стакана, стоявшего возле кровати.

Наконец хозяева ушли. Оля вздохнула. «Разные у людей бывают страсти», — подумала она.

Сон долго не шел к ней. Она легла, не раздеваясь, и ей было неудобно в постели. Мысли неслись в голове, обгоняя одна другую.

И вот, неизвестно почему, перед ее мысленным взором возник лес, через который они ехали сегодня утром. Она не думала ни о приключении в Венгрове, ни о переправе через Вислу, ни даже о той женщине, которая встретилась им на дороге, — она видела только этот лес. Обыкновенный сосновый лес. Почти все деревья были переломлены пополам. Угодил ли в них снаряд, или буря, или что-то другое случилось в лесу — Оля не спросила Спыхалу. Она даже как будто и не смотрела вокруг. Но сейчас перед ней возникла эта картина: сломленные надвое деревья и разбросанные по всему лесу сосновые ветви. Растерзанная древесина в изломах была белая, как человеческое тело, а кора серая, местами кровавая. Оля все думала и думала об этом лесе, пока не заснула. Сон ее был тяжел — видно, действовал порошок.

* * *

Она долго плутала в этом лесу, вернее, не плутала, а словно искала кого-то. Геленка шла рядом и спросила:

— Кого ты ищешь, мама?

Странное было это чувство — будто она ищет кого-то и в то же время не хочет найти.

— Ради бога, — сказала она Геленке, — если ты его увидишь, сделай вид, что не заметила.

— Но кого же? — настаивала Геленка.

Оля не отвечала. В конце концов, она и сама не знала.

Она оглянулась: деревья вокруг стали маленькими, тонкими, как спички, ветками, поломанными и черными, и они обе в этом карликовом лесу тоже стали совсем крошечными. Огромный человек стоял над лесом, даже не человек, а лишь нижняя половина человека — громадный живот и ноги в брюках песочного цвета. На этом желтоватом фоне четко вырисовывались черные ветки, и вдруг откуда-то появилась и стала скручиваться проволока — обыкновенная и колючая, — она все туже опутывала Оле ноги, так что ей пришлось сесть. Она сидела на земле, было темно, а страшный человек шел себе и даже не заметил их, они видели только его шагающие ноги, обтянутые желтоватыми брюками. Геленка сидела рядом с ней и вдруг сказала:

— Знаешь, у меня будет ребенок.

И вот уже ребенок лежит на коленях у Геленки, кричит, широко открывая ротик и морща лоб так, что он весь побелел. Оля склонилась над ребенком и положила ладонь ему на рот. Она чувствовала, как под рукой конвульсивно раскрываются губы, и вдруг отняла руку и уткнулась в нее лицом. И тотчас перед глазами медленно всплыло лицо той женщины, которая, хватаясь за повозку, все повторяла, что дети в картофельном погребе. Лицо у нее было огромное, глаза, в упор смотревшие на Олю, становились все больше, раскрывались все шире. Оля порывалась бежать, но не могла высвободиться из проволоки, которая оплела ее. Она закричала, но не проснулась.

Потом Оля сказала женщине:

— Все-таки вы ошиблись, не может быть, чтобы все ваши дети погибли, бог всегда оставит одного для утешения, поверьте мне. Они только потерялись в картофельном погребе, а может, просто обратились в картофель. Вы ведь знаете, как это бывает с детьми — они шалят и превращаются в картофель. Вы поищите хорошенько…

И женщина оставила их повозку и пошла искать детей по всему полю, часто нагибаясь, словно собирала колосья. Но всякий раз, как она распрямлялась, в руках ее сверкал широкий блестящий штык.

— Положите, прошу вас, положите…

И женщина укладывала штыки на земле. Получилась длинная тропинка из штыков, она вела к воротам какой-то часовни, маленькой и белой. По тропинке шла старушка, дряхлая, сгорбившаяся, но в светлой вуали, и старый господин с цилиндром в руке.

Геленка сказала:

— Это родители Шопена возвращаются со свадьбы.

Но тут женщина снова начала приставать к Оле. Она непременно хотела узнать, где ее дети. Она все наступала на Олю, но вдруг появился Слыхала, взял Олю на руки и унес ее от назойливой бабы. Оля увидела над собой его прекрасное — красивее, чем в жизни, — лицо римского цезаря. Он склонялся к ней все ниже, и вдруг холодная улыбка раздвинула его губы, открыв блестящие, как штыки, зубы. Лицо его было совсем близко. Все так же улыбаясь, он сказал:

— А почему бы вам, панна Оля, и не выйти замуж за этого пекаря?

Оля проснулась в холодном поту.

 

IX

На следующий день они выбрались из лесов на Сохачевское шоссе где-то около Папротни. Они были в полном неведении о том, что делается, — у лесничего не было радио. Но вид шоссе, по которому двигались беспорядочные толпы пеших солдат и редкие фигуры штатских, а иногда по обочине пробиралась в сторону Сохачева какая-нибудь телега, говорил им о многом.

Солдаты выглядели неплохо, не казались усталыми, зато штатские — и пешеходы и те, что ехали на лошадях, — были испуганы и вид имели очень жалкий. Всем, наверно, нелегко далась защита Варшавы.

— Посмотри, — сказал Ромек Анджею, по-прежнему сидящему рядом с ним на передке повозки, — на всех солдатах остались ремни. Почетная, значит, капитуляция.

Анджей пожал плечами.

— Невелика разница! — сказал он.

— Нет, есть разница. Немцы хотят создать видимость какой-то честной войны…

— Знакомо нам уже это, — вмешался Спыхала.

— Далеко ли отсюда до Коморова? — спросила Оля. Ей хотелось поскорее выбраться из людского потока. Они двигались против течения, и встречные поглядывали на них недружелюбно.

— Осталось несколько километров, — сказал Ромек. — На последнем столбе было указано: до Беневиц девять километров, а нам ведь надо повернуть почти у Беневиц.

Впереди показался большой грузовик. Все мгновенно расступились перед ним, словно боясь, что он может обдать грязью.

Грузовик был полон немецких солдат, разгонявших толпу громкими криками. В кабине рядом с шофером сидел толстый солдат (когда грузовик приблизился, Оля заметила, что у солдата очень красивое лицо), он держал в руке «цуговый» кнут, видно отнятый у какого-нибудь встречного возницы, и хлестал им по толпе. Кнут был длинный — всюду доставал его тонкий, режущий конец.

— Ромек, Ромек, сверни вправо! — крикнула Оля. Но было уже поздно — справа оказался глубокий ров.

Грузовик пронесся рядом, и немец стегнул Анджея. Тонкий кнут обвился вокруг его головы, и когда Анджей повернулся к матери, она увидела, что щека у него рассечена, точно бритвой, и кровь льется струей.

Ромек остановил лошадей. Повозку окружили солдаты. Один из них был, видно, фельдшером, потому что в мешке у него оказались бинт и йод. Оля быстро смазала и перевязала рану Анджея. Кровь скоро остановилась.

Оля в ужасе смотрела на сына, не в силах произнести ни слова. Ромек грубо ругался, а сам Анджей, бледный, сидел молча.

— Веселенькое начало, — сказал Спыхала.

Анджей, держась обеими руками за повязку на лице, молчал, стиснув зубы.

— Поезжай, Ромек, — сказал Спыхала. — Поскорее бы убраться с этого проклятого шоссе.

Осеннее утро было прекрасно, но для Оли дорога тянулась без конца. Ей казалось, что они никогда не доедут до поворота.

Наконец показалась каштановая аллея. До самых ворот имения все молчали, один только Ромек вполголоса продолжал ругаться на чем свет стоит.

Навстречу им вышла Ядвига. Видно, она уже привыкла ко всяким неожиданностям, потому что нисколько не удивилась и ни о чем не стала спрашивать. Оля сказала ей, что они едут из Пустых Лонк в Варшаву, но Ядя — может быть, потому, что была не слишком сведуща в географии Польши, — даже не поинтересовалась, почему они едут из Подлесья в Варшаву через Сохачев. Теперь и не такие крюки приходилось делать.

Януш был болен не то гриппом, не то еще чем-то. Лежал он не у себя — его комнату, по-видимому, заняли беженцы, — а в одной из комнатушек наверху. Оля пошла к нему одна.

Тем временем на столе появилось горячее молоко, яйца; чаю и сахара уже не было. Парни, голодные как волки, уплетали все подряд. Ядвига не спросила, почему у Анджея повязка на лице, только сказала:

— Ты что такой бледный? Ешь, ешь. А знаешь, — добавила она, — дядю застрелили здесь, в парке.

Анджей не знал, кто такой этот дядя Ядвиги, и потому промолчал.

Когда Оля ушла наверх, Анджей и Ромек отправились в сад. Здесь, под высоким дубом, они наткнулись на свежую могилу, над которой был водружен необтесанный крест.

— Кого же это здесь вздумали похоронить? — воскликнул Ромек.

— А кто его знает! — раздраженно ответил Анджей. Он чувствовал, что щека распухла и горит.

Возле могилы им встретился молодой парень. Ни Анджей, ни тем более Ромек, который прежде никогда не бывал в Коморове, не знали его.

Ромек спросил:

— Кто здесь похоронен?

Парень — черный, как цыган, с лиловатым оттенком кожи — посмотрел на него и недоверчиво процедил:

— А вы откуда взялись?

Ромек рассердился:

— Не видите, что ли? Из помещичьего дома.

— Подумаешь, тоже поместье, — презрительно сказал парень.

— Конечно, не дворец. А как же еще его назвать?

— Сказал бы попросту — из дома, — сказал парень и стал обравнивать лопатой могильный холмик.

— Это немцы его убили? — Ромек, не смущаясь, продолжал допрос.

Тут вмешался Анджей.

— Ядвига сказала, что немцы убили ее дядю. Это он здесь похоронен? Я не знал его.

— Да, это товарищ Ян Вевюрский, — ответил парень, не переставая ровнять холмик могилы.

О Яне Вевюрском Анджей слышал.

— Как это случилось? — спросил он.

Черноволосый парень перестал работать и взглянул в лицо Анджею.

— Мы вместе с ним бежали из заключения, — сказал он, доставая из кармана папиросу. Ромек дал ему прикурить.

— Вы убежали из тюрьмы? Из какой? — спросил Анджей.

— Да из Вронек.

— И что же? Что потом? — допытывался Ромек.

— А ничего. Товарищ Вевюрский собрал здесь, на дороге, отступающих солдат. Хотели пробиться в Варшаву, Варшава защищалась.

— Ну, об этом мы все-таки слышали.

— Да, но вы приехали из Сохачева.

— Откуда ты знаешь? — рассердился Ронек.

— Есть у меня мозги в голове, — ответил черноволосый.

— Ну и что же дальше?

— Ну, ничего у нас не вышло. Товарища Яна убили. А я вот остался здесь, отсиделся в лесу. Красивые здесь леса, — добавил он как бы между прочим, — но чертовски холодные стали ночи. Вот я и вернулся сюда. Панна Ядя ведь воспитанница и племянница товарища Янека — дочь его сестры.

Анджей вспомнил.

— Да, да, когда-то Януш говорил мне… Или это мама рассказывала? Они ее воспитывали в Париже.

— Ага, в Париже, — подтвердил парень.

— А вас как звать? — спросил Ромек.

Парень по-прежнему с недоверием взглянул на Ромек а.

— Звать меня Лилек, — медленно произнес он. — А больше вам знать не надо.

Анджею хотелось сломить его недоверие.

— Конечно, не надо, — сказал он и протянул руку черноволосому парню. — А меня зовут Анджей Голомбек.

Взгляд Лилека загорелся интересом.

— Это у вашего отца была кондитерская, в которой работала панна Ядя?

— Не только была, но и есть, — поправил его Анджей.

— А разве это известно?.. — Лилек запнулся. — Похоже, что вся Варшава уничтожена. Ведь немцы вошли в нее со стороны Праги. Рассказывают такие вещи, что просто верить не хочется.

— Надо поехать и самим убедиться, — сказал Анджей.

— Да, конечно, — согласился Лилек, однако без особого энтузиазма.

— Вот что я вам скажу, — начал Анджей. — Мы оставим здесь маму и Спыхалу — он слишком заметен, — и втроем поедем на разведку в Варшаву.

— Поедем… но как? — спросил Лилек. — Поезда ведь не ходят.

— А лошади на что! — воскликнул Ромек. Он по-прежнему во всем этом видел лишь приключение.

— Ладно, — согласился Лилек, — поедем. У меня в Варшаве есть знакомые.

— Ну а у меня там дом, — сказал Анджей. — Но лучше будет, пожалуй, если мы доберемся до Воли, оставим где-нибудь лошадей и — пешком в Варшаву.

— Ладно, — повторил Лилек, — на Воле у меня есть один такой адресок, если только он уцелел… Мы могли бы оставить там лошадей. — И добавил: — Идемте к пану Фибиху, скажем, чтобы дал нам фуража на дорогу.

Ромек немного охладил этот пыл:

— Не поедем же мы сейчас, сию минуту.

— Не сейчас, конечно, но ехать надо как можно скорее, — сказал Анджей. — Чем скорее, тем лучше, пока немцы еще не освоились.

— Ходят слухи, что Гитлер собирается в Варшаву, — сказал Лилек.

— Значит, тем более надо спешить. Анджей заторопился к дому.

— Пойду скажу маме, как она к этому отнесется.

* * *

А Оля тем временем сидела у Януша.

Януш был не столько болен, сколько угнетен катастрофой, хоть он ее и предвидел. И не было у него сил ни встать, ни заняться каким-нибудь делом.

Оля возмущалась.

— Но, Януш, нельзя все время вот так лежать и думать. Ведь в этом нет никакого смысла, ты только растравляешь рану.

— Какой все-таки ужас! — сказал Януш. Это относилось к исчезновению пана Франтишека. Он никак не мог понять, что ничем здесь уже нельзя помочь. — А что же мальчики?..

— Мальчиков с нами не было, — ответила Оля. — С Антеком я виделась по пути сюда, у бабки, а Анджей здесь, со мной…

— Но как же Франек? Как это могло произойти? И ты так спокойна, дорогая Оля?

— Это только кажется. Но что я могу? Неужели ты не понимаешь, сейчас ничего нельзя сделать. Не работает ни почта, ни печать. Одним словом, война. Это ты понимаешь?

Ей стало неловко за свое раздражение.

— Ты ведь ничего не видел. Сидишь себе здесь, как у Христа за пазухой, и не знаешь, что творится на дорогах. Страшные вещи… Ну, тебе ведь уже рассказывали люди.

Януш рассмеялся.

— Как у Христа за пазухой! Знаешь, кто умер здесь, у меня в комнате? Янек Вевюрский.

— Янек Вевюрский? — спросила Оля. — Но ведь он сидел в тюрьме?

— Сидел! Какое сейчас может быть сидение? Он сражался с немцами на Сохачевском шоссе. Ну и нашел там свой конец. Принесли его сюда. Подумай, какое совпадение: принесли умирать именно сюда, где живет его воспитанница.

— Ах, в самом деле, — сказала Оля равнодушным тоном (она напускала на себя это равнодушие всякий раз, когда речь заходила о Ядвиге). — Ведь эта твоя «Жермена» — его воспитанница.

— И близкая родственница его жены.

— Да, да, я знаю.

Казалось, Олю больше волновало присутствие Ядвиги в доме Януша, чем смерть Яна Вевюрского.

— Это удивительно, — сказала она, — как легко человек свыкается со смертью.

Януш взглянул на нее с изумлением.

— Свыкается со смертью? Что такое ты говоришь, Оля? Ведь это действительно ужасно — эти смерти, которые обступают нас со всех сторон и становятся таким же обычным явлением, как хлеб с маслом. Пойми, мы, живые, обязаны помнить всех этих умерших. Я, например, обязан помнить все, что говорил мне Янек… Мы с ним часто беседовали, и он говорил мне такие вещи, которые необходимо помнить. Да и не только он…

— Дорогой Януш, — сказала Оля, — если мы будем этим заниматься, у нас в голове не останется места для собственных мыслей.

— А у тебя сейчас есть какие-то собственные мысли? — приподнявшись на кровати, спросил Януш. — Удивительно. У меня нет ни одной мысли, я так ошеломлен всем, что просто не в состоянии думать. И в особенности о нашем далеком прошлом. Ведь мы всегда считали, что этой войны не будет. И оказалось, что все наши довоенные представления ровно ничего не стоят. Все надо передумать заново.

Оля запротестовала:

— Мне вовсе так не кажется. У нас должны быть собственные мысли, и главное — обыденные. Ведь невозможно существовать в таком постоянном напряжении всех чувств. Война и так причиняет много страданий, а мы еще терзаем себя бесконечными размышлениями. Думать надо о каждом дне: о том, что будет на обед, как устроить, чтобы у каждого была какая-то своя жизнь, как справиться со всеми нашими самыми повседневными заботами.

Януш все больше удивлялся.

— Может быть, ты и права, — сказал он наконец. Ему не хотелось спорить с Олей. Он видел, что с ней творилось что-то необычное, вовсе не связанное со страшными обстоятельствами войны и поражения. Она была поглощена какими-то сложными личными делами и жаждала как можно скорее приступить к их разрешению. Она отталкивала от себя тяжесть общего несчастья. Януш ясно почувствовал это в том, что она здесь говорила.

— Ну а как твои мальчики? — спросил он, чтобы переменить тему.

— Анджей держится молодцом, — ответила Оля, — хотя сегодня на шоссе его ударили кнутом по лицу.

— Ударили кнутом по лицу? — спросил удивленно Януш. — Кто же это?

Оля усмехнулась.

— Януш, — сказала она, — не забывай, что сейчас война.

— Да, конечно, но немцы ведь не воюют кнутами.

— Вот именно и кнутами тоже. Немецкий солдат на грузовике ударил Анджея кнутом. Белоснежный кнут… теперь он уже, наверно, стал красным.

— И ты спокойно говоришь об этом!

— Бедный Анджей, — сказала Оля, — ему тоже пришлось принять это спокойно. Дай бог, чтобы этим все и ограничилось. Но его отношение к победителям теперь уже не изменится… Ведь мы видели их в Пустых Лонках. Видели, как они все прибирают к рукам.

— И вы разговаривали с немцами? — спросил Януш с горечью.

— А что делать? Надо было помочь тете Ройской.

— Я постараюсь избежать таких разговоров.

— Можешь быть уверен, я тоже к ним не стремлюсь.

— И что ты сейчас намерена делать? — спросил Януш.

— Представь себе, не знаю. Надо искать Франека, но с чего начать? Ведь совершенно неизвестно, что происходит в Варшаве.

— Разве Варшава уже взята?

— А ты еще не знаешь? Вчера подписана капитуляция. Мне уже и здесь пан Фибих сказал.

— Да? Мне они таких вещей не говорят, не хотят беспокоить меня. Что за неумная деликатность!

— Так вот, в Варшаве мне надо сначала осмотреться. Если ты позволишь, я отдохну у тебя дня два.

Постучавшись, вошла Ядвига.

— Простите, — сказала она, обращаясь к Янушу. — Мальчики хотели бы еще сегодня до полудня отправиться в Варшаву.

— Как это мальчики? А я? — спросила Оля.

— Они говорят, что вы останетесь здесь и подождете, а они отправятся на разведку. Ведь неизвестно даже, уцелела ли ваша квартира. На Чацкой, кажется, бомбили. Может, туда уже и ехать незачем.

Оля возразила:

— Как же они одни туда поедут?

— Поедут, ничего с ними не случится, поедут, — успокаивала ее «Жермена». — Они тут столковались с парнем, который с дядей пришел. Лилек его зовут. Хотят вместе ехать в Варшаву. Пускай поедут, посмотрят…

Януш заволновался.

— Лилек? Право не знаю, подходящая ли это компания для мальчиков.

— Что вы такое говорите! — возмутилась Ядвига. — Парень — золото. Дядю моего как родного отца любил, и мальчикам, наверно, будет хорошим попутчиком. Не надо им мешать.

Но Оля в душе никак не могла с ней согласиться.

— А вам, — обратилась Ядвига к Янушу, — надо наконец встать. Приехали гости, неудобно оставаться в постели.

На этот раз Януш не возражал.

— Ну тогда выйдите — я сейчас оденусь.

Женщины направились к выходу. В дверях Ядвига обернулась:

— И пожалуйста, перебирайтесь отсюда совсем, возвращайтесь-ка в свою комнату, а здесь я помещу гостей. Эту комнату займет пан Спыхала…

Януш привстал на постели, поднявшись на локтях.

— Кто?

— Пан Спыхала. Он приехал вместе с пани Голомбековой.

Януш был ошеломлен.

— Оля, — сказал он, — ты приехала сюда со Спыхалой?

Но Оля уже не слышала его. Она быстро спускалась вниз, чтобы обсудить с мальчиками их поездку.

Ей удалось уговорить их отложить выезд до завтра.

 

X

С некоторых пор у Януша вошло в привычку под вечер, — а вечера день ото дня наступали все раньше — выходить в сад и в раздумье стоять под дубом, где еще желтела глина свежей могилы. Януш становился все более педантичным, любил, чтобы все шло по раз и навсегда заведенному порядку. Своими требованиями точно соблюдать часы обеда и ужина он приводил Ядвигу в отчаяние. И так же пунктуально он ходил на прогулки. Политические события ничуть не изменили распорядка его дня, а трагическая смерть Янека Вевюрского только придала особый смысл ежедневной прогулке «перед ужином».

Могила Вевюрского каждый раз вызывала у Януша бурю чувств — она как бы подводила итоги всему, что он испытал в своей беспокойной жизни. Множество смертей, которые ему пришлось пережить, нисколько не очерствили его души, хотя трудно было в это поверить, увидев Януша у могилы Вевюрского. Мышинский стоял спокойно, прямой и неподвижный, слегка склонив голову к левому плечу, как всегда, когда он слушал музыку или задумывался. В молчании осеннего вечера этот серьезный и тихий господин в длинном пальто с пелериной словно сливался с окружающей природой. Пожухлые, но еще не опавшие листья дуба были того же коричневого цвета, что и пальто Мышинского.

Анджей испытывал интерес к этой могиле после того, что рассказал Лилек. Видя, что Януш направляется к ней, он пошел вслед за ним и остановился в нескольких шагах позади.

— Дядя, — окликнул его Анджей (он всегда так обращался к Янушу, хотя между ними не было ни малейшего родства), — дядя, что это за могила?

Януш, словно очнувшись, вздрогнул и поднял голову.

— Янека Вевюрского убили, ты знаешь об этом? — сказал он.

— Знаю, мне сказала Ядвиги. Здесь он и лежит?

— Да.

— И вы сюда ежедневно приходите?

— Да, прихожу ежедневно.

— Зачем?

— Странный вопрос.

— Но ведь вы не молитесь?

— Молиться за него я мог бы и у себя в комнате.

— Здесь вы его чувствуете… ближе?

— Может быть, именно так. Чувствую его ближе… Это был мой большой друг. Я был знаком со многими, меня носило по всему свету. А он был мой истинный друг. Как-то он сказал мне: «Дорогой…»

— Он был коммунист?

— Не знаю. Он был настоящий человек.

— Но все-таки он был коммунист?

— Не знаю. Ко мне Янек относился без ненависти.

— Потому что вы тоже человек.

Они замолчали. Из дому доносились по-осеннему негромкие голоса, кто-то звал собаку. В спокойствии этой теплой ночи трудно было представить себе, что идет война.

— Что ты в этом понимаешь, Анджей… — с грустью сказал Януш.

Анджей сел на скамью под дубом.

— Я всегда считал, что вы человек в полном смысле слова, настоящий человек. Вы столько всего видели…

— Видел я, может быть, и много, — согласился Януш, — а испытал мало.

— Ох, это зависит…

— Вот именно, — сказал Януш и сел рядом с Анджеем. — Вот именно, это от многого зависит. Видишь ли, самая большая моя вина в том, что я слишком мало сделал.

— Еще не поздно, — вдруг очень серьезно сказал Анджей. — Как раз настало время для этого.

— Для чего?

— Чтобы что-то сделать…

— Не искушай меня, Анджей. Для меня все уже кончено…

— Вы не верите в победу?

— В победу? Как ты себе представляешь победу? Ну, например, разобьют Германию Англия или Франция. Или, может быть, большевики. Но ведь самого-то главного это не изменит.

— Что вы имеете в виду?

— Тот факт, что могла иметь место подобная война. Это ведь уже как первородный грех: человечество развращено, и это непоправимо. Ничто уже не сможет стереть со страниц истории наших дней, когда чудовищное варварство одержало верх.

— Возможно, еще хуже будет.

— Возможно. Но то, что уже произошло, навсегда останется пятном на теле земли: победа самых низменных инстинктов человеческих.

— Инстинкт убийства, может быть, еще не самое худшее в человеке.

— Это верно. Равнодушие к убийству страшнее. Победило равнодушие, и это меня доконало. Я не живу. Я мертв, я, как и он, в могиле.

— Нет. Он верил, что все эти грехи можно стереть с лица человечества.

— Наивная вера. Ты ведь знаешь, что стало с такими, как он. Они погибали, хоть и верили. И погибали ужасно. Ужасно погибать, не расставаясь с верой в то, чему отданы все силы.

— Что вы такое говорите! Не надо!

— Почему же? Уметь не обманываться иллюзиями — это ведь не аморально, это необходимо.

— Но нельзя говорить это мне. Вы лишаете меня сил, вы подтачиваете их. А мне силы нужны…

— Для чего?

— Чтобы идти. Я должен идти. За себя… и за вас, если вы не возражаете.

— Как тебя понять?

— Очень просто. Да, так будет лучше всего: доверьте мне все, чего вы не осуществили. Я сделаю это за вас.

— Но, Анджей, — Януш взял юношу за руку, — мне ведь и самому неизвестно… я не знаю, чего я не осуществил. Как же могу я доверить тебе то, чего сам не знаю?

— Вы только скажите мне: «Анджей, иди». И я пойду. Знаете, дядя, мне самому этого не хочется, не хочется отказываться от всего, что мне кажется хорошим, красивым, единственно стоящим в жизни. Но сейчас — мы с Ромеком так решили, — сейчас я обязан выбрать, другое, как бы это мне ни претило, как бы ни противилось этому все мое существо.

— Этому противится сама природа человеческая.

— Нет, дядя. Человек очень сложная штука. Вы сами хорошо знаете это. Может, это вовсе и не противоречит человеческой природе. Бороться за свое, драться за свое логовище когтями и зубами.

— Я предпочел бы, чтобы ты сказал: бороться за человечность.

Анджей рассмеялся.

— Вы, дядя, весь в этих словах. Человечность — понятие очень неопределенное. Человечность завоевывается народом. Так по крайней мере мне кажется.

— Ну хорошо, Анджей. Взвалишь ты на себя эту тяжелую ношу. И чем это кончится?

— Обо мне вы не думайте, со своей ношей я сам справлюсь. Да и с вашей в придачу. И не думайте больше о том, чего вы не осуществили, все это я беру на себя.

— Мне немножко жаль тебя, дорогой Анджей. Я всегда мог думать шире и глубже, а ты в силу обстоятельств должен ограничивать себя. Ну что из того, что убьешь одного немца? Какое это имеет значение перед лицом тех событий, которые захлестнули наше время?

— А вы не думаете, дядя, что это может иметь какой-то символический смысл? Что уничтожение одного немца может высвободить скрытые силы?

— В ком?

— Во мне. Просто во мне! Высвобождение того, что нам не видно за ежедневной суетой. Не видно, но существует. Как в распаде атомов, о котором говорил вам профессор Марре Шуар. Вдруг проявятся скрытые силы.

— Но человек ведь не атом.

— Однако в каждом человеке таятся силы, о которых он и не подозревает. Может, и во мне есть такая сила? — И тут же Анджей ответил себе самому. — Нет, у меня ее нет. Но я создам ее. Перекую в себе все, что мешает моим целям. Я должен создать самого себя — а потом уничтожить…

— Что? Уничтожить?..

— Да. Не следует обольщаться. Меня уничтожат другие.

Януш снова пожал Анджею руку.

— Ты не должен обманывать себя, что совершишь нечто великое. Нет, это будет что-то мелкое, будничное. Никакого пафоса, никакого величия. Будет только страх, покорность со стиснутыми зубами. Не надейся, сегодняшний день тебе ничего не принесет.

— Никакой победы? — разочарованно спросил Анджей.

— Никакой. Победа не подвластна победителям, она существует где-то за пределами их деяний.

Анджей вздрогнул.

— Это очень страшно, дядя.

— Нет, не страшно. Обыкновенно. И ты и я, каждый из нас — это всего лишь один из номеров, одно из чисел. И не по нашей воле складываются в сумму эти числа. Они суммируются сами.

— И каков же будет результат?

— Э, если б мы это знали! Янек тоже не знал. А может, именно эта сумма их деяний и будет великой.

— Все равно, — все так же твердо сказал Анджей. — Все равно надо оставаться верным своим целям.

— Дорогой, — Януш улыбнулся, вспомнив Вевюрского, — только без пафоса, без лишнего пафоса. Все очень обыкновенно.

Анджей молчал.

— Жизнь обыденна, лишена торжественности. Она не похожа на театральное представление. Она подчинена будничному распорядку. К величию не приходят с величавыми жестами.

— Но я вовсе и не ищу величия. И что такое вообще величие?

— Нет, нет, — бурно запротестовал Януш, — оставим эти слова. И знаешь, о чем я хочу тебя просить?

— О чем?

— Никогда больше не будем так говорить — не будем произносить слова, которые мало что значат, когда они произнесены, и много — когда они только в мыслях.

— Вы не считаете меня романтиком?

— Это уж совсем другое — считаю я или не считаю. Я не хочу об этом говорить.

— Хорошо, дядя, — мягко сказал Анджей.

— И как бы там ни было, пойдем ужинать. Они поднялись со скамьи.